Прощай, мечты! (Дюрюи)/ДО

Прощай, мечты!
авторъ Жорж Дюрюи, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: французскій, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Текст издания: журнал «Сѣверный Вѣстникъ», №№ 1-4, 1890.

ПРОЩАЙ МЕЧТЫ!

Романъ Жоржа Дюрюи.

I.
Въ палатѣ.

13 ноября 1881 года одна новая газета, уже успѣвшая своей азартной полемикой занять выдающееся мѣсто въ прессѣ, какъ собака, которая изъ всей стаи громче лаетъ и больнѣе кусаетъ, — «Отщепенецъ», — «органъ рабочихъ интересовъ и потребностей», напечатала пламенную филиппику противъ главы республиканской партіи, краснорѣчиваго депутата Мишеля Косталла. Къ упрекамъ, которые уже не разъ онъ слышалъ отъ крайнихъ представителей своей партіи: «что для него цѣль оправдываетъ средства», что «онъ не думаетъ приступать къ общественнымъ реформамъ, которыя самъ обѣщалъ когда-то», — присоединялись въ этой статьѣ обвиненія еще болѣе опасныя для его популярности. Соціалистическій листокъ злобно обличалъ его: «роскошные экипажи, пышные банкеты, серебряную ванну, оргіи современнаго Ваттелія и боярскую шубу», — хотя подъ этими громкими фразами разумѣлись извощичья карета, скромные завтраки для друзей по воскресеньямъ, душъ въ уборной, появленіе однажды вечеромъ въ закрытомъ бенуарѣ Пале-Рояльскаго театра, и пальто съ мѣховымъ воротникомъ. Публикѣ обѣщались дальнѣйшія, еще болѣе важныя разоблаченія и статья оканчивалась вопросомъ, который служилъ ей и заглавіемъ: «Откуда берутся деньги?»

Не разъ газеты правой или крайней лѣвой нападали на государственнаго человѣка, вліяніе котораго, въ теченіе десяти лѣтъ, постоянно увеличивалось и въ парламентѣ и въ странѣ. Не проходило дня, чтобы его не упрекали въ томъ, что онъ навязываетъ правительству свою политику и свои личные взгляды, отказываясь принять на себя власть со всею ея отвѣтственностью. Но никогда еще такъ яростно его не бранили, никогда еще не прохаживались на его счетъ такъ ядовито и смѣло; по этому походъ, открытый противъ него «Отщепенцемъ», сильно возбудилъ общественное мнѣніе, Какъ ни привыкло оно къ грубостямъ и клеветамъ современной прессы. Всѣ старались угадать, кто таинственный «Виндексъ», подписавшій статью, съ какою цѣлью «Отщепенецъ» нападаетъ на Косталлу съ такимъ оружіемъ, котораго еще никто не осмѣливался поднимать противъ него; до сихъ поръ его самые ярые враги, всюду громко трубившіе объ его честолюбіи, не отваживались возбуждать сомнѣнія въ его честности. Большинство пришло къ тому заключенію, что въ оскорбительныхъ намекахъ соціалистическаго листка, просвѣчивалъ замыселъ враговъ не столько унизить его въ глазахъ избирателей, сколько побудить его бросивъ осторожность, которой онъ придерживался уже нѣсколько мѣсяцевъ, скомпрометировать себя какою-нибудь неприличной выходкой.

Дѣйствительно, въ эту эпоху, послѣ великой борьбы и блестящихъ успѣховъ, ознаменовавшихъ начало его карьеры, Косталла думалъ — и лучшіе, самые дальновидные его друзья были того-же мнѣнія, что воинственный періодъ его общественной дѣятельности окончился. Нѣтъ больше имперіи, съ которой слѣдовало-бы бороться, Франція не во власти враговъ, отъ которыхъ нужно защищаться, республика больше не въ опасности и не требуется спасать ее отъ реакціи. Вождь оппозиціи, предводитель партіи отжилъ свой вѣкъ, нуженъ былъ новый дѣятель — глаза правительства. Прежде чѣмъ взять на себя эту новую роль, на которую мало кто считалъ его способнымъ, великій ораторъ понималъ, что ему слѣдовало примирить съ собою всѣхъ консерваторовъ и умѣренныхъ республиканцевъ, еще предубѣжденныхъ противъ него, бросить предосудительныя знакомства съ демагогами, завязанныя въ критическія минуты, заставить всѣхъ забыть, сложившіяся о немъ, революціонныя легенды, наконецъ, дать Франціи и даже Европѣ столько залоговъ своего отрезвленія, чтобы достиженіе имъ власти не вызвало ни удивленія, ни опасенія. Какъ членъ бюджетной коммисіи, онъ уже два года удивлялъ своимъ трудолюбіемъ самыхъ дѣловыхъ депутатовъ. Старательно удерживаясь отъ раздражающихъ и безплодныхъ споровъ, чисто, политическаго свойства, онъ даже рисовался тѣмъ, что говорилъ только въ парламентскихъ коммисіяхъ, а компетентность, ясность и широта взглядовъ, которые онъ тамъ высказывалъ, обсуждая сложные вопросы, свидѣтельствовали о томъ, какую пользу извлекалъ его замѣчательный умъ изъ этой подготовительной работы для превращенія трибуна въ государственнаго человѣка. Вотъ почему многіе, прочитавъ утромъ «Отщепенца» и отправляясь въ палату, съ любопытствомъ задавали себѣ вопросъ, останется-ли Косталла вѣренъ своему презрительному равнодушію, съ которымъ, онъ относился ко всевозможнымъ нападкамъ, или эта статья поведетъ къ какому-нибудь парламентскому инциденту, который заставитъ его взойти на трибуну, гдѣ онъ давно уже не появлялся.

Барабанный бой, возвѣщавшій входъ предсѣдателя палаты, вызвалъ въ галлереяхъ бурбонскаго дворца невольное выраженіе удовольствія, какъ обыкновенно бываетъ въ театрѣ, когда, послѣ долгаго ожиданія, взвивается занавѣсъ. Судебные пристава встали шпалерой, предсѣдатель занялъ свое кресло, депутаты вошли въ залу въ безпорядкѣ и засѣданіе открылось при громкихъ разговорахъ и хлопаньи открываемыхъ и закрываемыхъ пюпитровъ.

Одинъ изъ секретарей кончалъ, среди всеобщаго невниманія, чтеніе протокола, когда въ дверь налѣво отъ трибуны вошелъ человѣкъ высокаго роста, полный, видный. По знакамъ уваженія, съ которыми его встрѣтили пристава, легко было понять, что опоздавшій былъ одинъ изъ вліятельныхъ членовъ палаты. Длинные черные волосы, съ просѣдью на вискахъ, слегка откинутые назадъ, окаймляли его правильный, красивый лобъ; каріе глаза свѣтились спокойствіемъ и силой льва, а носъ левантинца, — плоскій, мясистый, съ широкими ноздрями и насмѣшливый ротъ съ чувственными губами, на половину скрытыми густой бородой и усами — придавали его лицу умное, добродушное, веселое, тонкое и мощное выраженіе. Имя Косталлы быстро пробѣжало по всѣмъ галлереямъ и, какъ при выходѣ на сцену знаменитаго артиста, всѣ взгляды немедленно обратились на него, пока онъ тяжелой поступью поднимался по ступенямъ къ своей скамьѣ. Со всѣхъ сторонъ къ нему протягивались руки и онъ мимоходомъ пожималъ ихъ горячо, сердечно, съ искреннимъ сочувствіемъ, которое составляло основу его характеру и дѣлало его такимъ могучимъ покорителемъ сердецъ.

Не успѣлъ онъ усѣсться, какъ къ нему подошли два депутата — его политическіе друзья, совѣты которыхъ онъ принималъ всего охотнѣе, и стали ему говорить о чемъ-то шепотомъ. Ихъ возбужденныя лица обнаруживали, что ею сообщали о чемъ-то важномъ. Одинъ изъ нихъ подалъ ему газету, которую Косталла раскрылъ небрежно и хладнокровно.

— Это «Отщепенецъ», проговорилъ въ галлереѣ журналистовъ одинъ репортеръ, слѣдившій въ бинокль за тѣмъ, что происходило внизу, — держу пари, что Косталла прямо изъ Суази и еще не читалъ его… Такъ и есть! смотрите, какъ онъ поблѣднѣлъ!

Косталла дѣйствительно швырнулъ газету на пюпитръ, нахмурилъ брови и поглаживая одной рукой бороду, сталъ другою нервно играть костянымъ ножемъ. Въ эту минуту ораторъ правой, говорившій на трибунѣ, окончилъ свою рѣчь, въ которой онъ сильно обвинялъ политику министерства, слѣдующими словами:

— Мои упреки направлены не противъ кабинета. Всякій знаетъ, что кабинетъ не дѣйствуетъ самостоятельно, что онъ только покорное орудіе одного человѣка, который, однако, самъ не министръ. Онъ главный виновникъ, потому что всѣ, указанныя мною ошибки, сдѣланы по его приказанію. Когда состоишь главою большинства въ палатѣ, то нельзя прибѣгать къ различнымъ ухищреніямъ, чтобы скрыть власть, которою пользуешься и увертываться отъ отвѣтственности, а слѣдуетъ открыто взять въ свои руки кормило правленія и доказать, что имѣешь принципы, программу и способности государственнаго человѣка; если-же то лицо, о которомъ я говорю, упорно желаетъ играть роль неотвѣтственнаго диктатора, то мы вынуждены прислушиваться къ распространяемымъ прискорбнымъ слухамъ о томъ, что подобная тактика обнаруживаетъ странныя и непохвальныя намѣренія.

Намѣкъ на статью «Отщепенца» былъ такъ ясенъ, что всѣ это поняли. Правая, непрощавшая главѣ господствующей партіи жестокихъ экзекуцій, которымъ онъ не разъ подвергалъ консерваторовъ, вылила всю свою злобу въ апплодисментахъ, привѣтствовавшихъ оскорбительное для него заключеніе рѣчи. Крайняя лѣвая молчала, слишкомъ довольная произведеннымъ нападеніемъ на Косталлу, чтобы присоединиться къ протестамъ, возбужденнымъ рѣчью на другихъ скамьяхъ; она въ то-же время, изъ чувства стыдливости, не рѣшалась открыто выразить до какой степени сходится съ правой въ своихъ чувствахъ къ Косталлѣ. Въ центрѣ и съ лѣвой, напротивъ, поднялся ропотъ негодованія и многіе гнѣвно требовали призыва къ порядку. Общее волненіе еще не успокоилось, какъ сильный, звучный голосъ произнесъ: «Я прошу слова!..» Чрезъ минуту Косталла появился на трибунѣ.

Друзья смотрѣли на него съ нѣкоторымъ страхомъ: величайшій артистъ, долго не бывшій на сценѣ, часто не имѣетъ прежняго успѣха, когда снова выступаетъ передъ публикой. Застигнутый врасплохъ внезапнымъ нападеніемъ, взволнованный и, быть можетъ, смущенный этимъ неистовымъ взрывомъ клеветы и ненависти — явится-ли Косталла во всеоружіи своего могучаго дара импровизаціи? Неужели вдохновеніе, которому онъ обязанъ своими лучшими успѣхами и въ которомъ онъ еще никогда не нуждался такъ, какъ теперь, измѣнитъ ему и вмѣсто одной изъ тѣхъ молніеносныхъ рѣчей, которыми онъ такъ часто громилъ своихъ противниковъ, подскажетъ ему только блѣдный безцвѣтный отвѣтъ.

Первыя слова Косталлы раздались среди напряженной, почти благоговѣйной тишины: сомнѣвавшіеся въ успѣхѣ оратора тотчасъ успокоились, — въ бездѣйствіи его чудный даръ сохранилъ всю свою гармонію и силу. Голосъ, жесты, осанка остались достойными прежнихъ блестящихъ успѣховъ, въ нихъ замѣчалось только большая трезвость, тщательность внѣшней отдѣлки, серьезность и желаніе избавиться отъ всего, что могло бы напомнить прежняго витію народныхъ сходокъ.

Спокойно, вполнѣ владѣя собою, онъ прежде всего отвѣтилъ на обвиненіе въ тайной диктатурѣ: хотя это орудіе уже давно притупилось отъ слишкомъ частаго употребленія, но у его враговъ не было лучшаго и они постоянно прибѣгали къ нему вотъ уже два года.

— Ни въ моихъ словахъ, ни въ моихъ дѣйствіяхъ, говорилъ онъ, нѣтъ ничего, что оправдывало бы подобное обвиненіе. Республиканецъ по убѣжденію, я нахожусь въ рядахъ демократіи не для того, чтобы властвовать надъ нею, но чтобы служить ей…

— Скажите лучше, чтобы заставить ее служить себѣ! раздался голосъ со скамеекъ крайней лѣвой.

Косталла презрительно пожалъ плечами и съ тѣмъ остроуміемъ, которое рѣдко его покидало даже во время самыхъ пылкихъ импровизацій, отвѣтилъ:

— Вы видите, что мои противники не относятся серьезно къ обвиненію, которое на меня взводятъ и пользуются имъ только для игры словъ.

Этотъ счастливый отпоръ ясно доказалъ, что рука, наносившая столько пораженій смѣльчакамъ, рѣшавшимся перебивать его, сохранила свою прежнюю силу и быстроту. Въ палатѣ произошло сильное движеніе, затѣмъ снова наступила тишина, тяжелая, нетерпѣливая и тревожная, — ясно выражавшая, что гроза близка.

Между тѣмъ Косталла продолжалъ свою рѣчь, прерванную этой маленькой стычкой. Длинные, звучные періоды и пламенные яркіе образы слѣдовали одинъ за другимъ съ такой роскошью красокъ и игривостью тоновъ, что онъ, какъ будто, не сыпалъ словами, а развертывалъ предъ очарованными слушателями блестящій рядъ великолѣпныхъ картинъ. Въ отвѣтъ на сдѣланный ему упрекъ, что онъ дѣйствуетъ безъ всякой программы, онъ изложилъ своимъ картиннымъ языкомъ теорію республики, какъ онъ понималъ именно республику, не сектантскую, злобную, недовѣрчивую, придирчивую; но открытую, объединящую всѣхъ французовъ въ любви къ свободѣ и родинѣ, — республику снисходительную, заботящуюся объ интересахъ большинства, но считающую также своимъ долгомъ покровительствовать литературѣ, искусствамъ, наукѣ, всѣмъ благороднымъ произведеніямъ ума, старающуюся идти по слѣдамъ своей великой аѳинской сестры.

Одинъ суровый демократъ «старая борода» 1848 г., политическіе принципы котораго были оскорблены подобной теоріей, презрительно крикнулъ:

— Браво, Периклъ!..

— Благодарю Клеона, за честь, которую онъ мнѣ оказываетъ! отвѣчалъ Косталла съ олимпійскимъ спокойствіемъ.

Вся палата взволновалась, сотня голосовъ восторженно повторяла, уже не со злой насмѣшкой, а съ благоговѣніемъ: «браво, Периклъ!» Эта овація была такъ искренна и пламенна, что ни одинъ врагъ Косталлы не осмѣлился протестовать; даже тотъ изъ министровъ 16 мая, съ которымъ онъ всего болѣе ломалъ копья, казалось, раздѣлялъ восхищеніе лѣвой и почти громко замѣтилъ:

— Скотина дѣйствительно съ талантомъ!

Скрестивъ руки на широкой груди, Косталла ожидалъ, чтобы возстановилось молчаніе. То восторженное опьяненіе, которое сообщила его рѣчь большинству собранія, начинало овладѣвать имъ самимъ, въ силу чудесной симпатіи, возникающей между ораторомъ и его слушателями. Грандіозныя метафоры тѣснились въ его, крайне возбужденномъ мозгу; звучныя, сильныя фразы дрожали на его языкѣ; онъ чувствовалъ потребность дать исходъ душившему его потоку словъ, образовъ, картинъ. Онъ сдѣлалъ жестъ, всѣ смолкли и онъ продолжалъ.

Новая республика, о которой онъ мечталъ представила бы міру полный разцвѣтъ всего лучшаго въ человѣчествѣ. Плодъ терпѣнія, умѣренности и мудрости, она не была бы на скоро построеннымъ зданіемъ, вдругъ возникшимъ въ смутное время, но національнымъ храмомъ, широкій фундаментъ котораго покоился бы въ самыхъ нѣдрахъ родины, храмомъ съ открытыми дверьми, достаточно обширнымъ чтобы вмѣстить всѣхъ, кто любитъ Францію…

Шумныя восклицанія раздались справа.

— Не говорите о Франціи! Вы расчленили и раззорили ее… Молчите бѣшеный безумецъ!.. Отдайте намъ двѣ провинціи и три милліарда, которыхъ мы лишились по вашей милости!..

Онъ обернулся къ прервавшимъ его депутатамъ, глаза его горѣли, онъ протянулъ руку и его могучій голосъ покрылъ всѣ крики:

— Я не краснѣю за то, что сдѣлалъ десять лѣтъ тому назадъ… Вы полагаете, что я увеличилъ тяжесть бѣдствія, а я клянусь, уменьшилъ его позоръ!..

Вся лѣвая поднялась, бѣшено апплодируя; правая молчала. Инцидентъ, казалось, окончился. Косталла глотнулъ грогу, который всегда пилъ вмѣсто воды съ сахаромъ, во время своихъ рѣчей, и отиралъ себѣ лобъ, когда одинъ изъ соціалистскихъ депутатовъ, пользуясь затишьемъ, колко произнесъ;

— Вы говорите намъ о храмѣ… Не вы ли изгоните изъ него торговцевъ?

Тутъ началось не замѣшателство, не сумятица, не шумъ, а нѣчто невыразимое, недоступное описанію: взрывъ криковъ, бѣшенства и дикой радости, сопровождаемой поднятыми кулаками и размахиваніемъ рукъ; словно вихрь безумія пронесся по залѣ, которое какъ бы превратилось въ домъ сумашедшихъ. Растерявшійся предсѣдатель отчаянно звонилъ въ колокольчикъ, но безъ всякаго результата.

Раздраженный бранными словами, долетавшими до него со всѣхъ сторонъ: «измѣнникъ, орлеанистъ, негодяй, буржуазный Мирабо», Косталла, сталъ терять власть надъ собою. Теперь не было время для перваго опыта говорить по всѣмъ правиламъ академическаго искусства. Палата обрушилась на него съ большей ненавистью и яростью, чѣмъ бельвильцы на знаменитомъ собраніи, когда его чуть не убили… Хорошо! но тогда къ чорту приличія, слащавый приторный парламентскій языкъ и пусть вывозитъ глотка, пусть увидятъ есть-ли у него зубы, чтобы кусать тѣхъ, которые на него лаютъ! Всѣ старые инстинкты клубнаго, уличнаго оратора пробудились въ немъ; возвышенное, свѣтлое вдохновеніе, подсказавшее ему только что произнесенную рѣчь, покинуло его, онъ снова сдѣлался неблаговоспитаннымъ южаниномъ, дерзкимъ на языкъ, болтливымъ горланомъ, какимъ онъ былъ, когда начиналъ свою карьеру въ Парнасѣ, ораторомъ кофеенъ и студенческихъ сходокъ. Все то прошлое, отъ котораго онъ хотѣлъ отдѣлаться во чтобы то ни стало, чувствуя какъ оно мѣшало ему достичь власти президента, чего въ тайнѣ жаждало его честолюбіе, — снова овладѣло имъ, подсказывая ему самыя рѣзкія выраженія. Хриплымъ голосомъ, съ безумными жестами, ударяя себѣ кулаками въ грудь и раскачиваясь во всѣ стороны, онъ выливалъ на своихъ противниковъ безконечные потоки грубой, площадной брани. Это продолжалось двѣ или три минуты, а потомъ, усталый и запыхавшійся, съ пересохшимъ горломъ, изъ котораго вмѣсто словъ вырывалась какая-то глухая икота, съ развязавшимся галстухомъ, въ промокшей отъ пота рубашкѣ, съ краснымъ лоснящимся лицомъ выбившагося изъ силъ ярмарочнаго акробата, онъ осушилъ залпомъ остатокъ грога въ стаканѣ, сошолъ съ трибуны и поспѣшно оставилъ залу.

Многіе изъ его друзей немедленно бросились за нимъ, они окружили его, пожимая ему руки, увѣряя что онъ никогда не высказывалъ столько могучаго краснорѣчія, никогда такъ жестоко не хлесталъ свору бѣшеныхъ, враждебныхъ прогрессу собакъ. Они пробовали вернуть его въ-залу подъ предлогомъ, что онъ. не долженъ бѣжать съ поля побѣдоносной битвы. Но онъ, взволнованный, дрожа всѣмъ тѣломъ отвѣчалъ:

— Оставьте меня, оставьте, меня… Я хочу быть одинъ… хочу поскорѣе уйти отсюда…

И, вырвавшись изъ ихъ объятій, онъ надѣлъ пальто и вышелъ изъ бурбонскаго дворца. Перейдя дворъ, онъ большими шагами направился къ мосту Согласія, ничего не видя предъ собою и толкая прохожихъ, словно пьяный; перейдя мостъ, онъ повернулъ на право къ Тюльери и наткнувшись на открытую калитку, поднялся по каменной лѣстницѣ, соединяющей береговую террассу съ площадью Согласія. На террассѣ никого не было. Эта длинная, пустая и обнаженная аллея привлекла его потому, что онъ хотѣлъ спастись отъ толпы, отъ взглядовъ, отъ любопытства друзей и враговъ. Онъ чувствовалъ, что ему необходимы тишина и спокойствіе; онъ находилъ особую прелесть въ уединеніи, которое одно могло привести въ порядокъ его разстроенные нервы.

Онъ снялъ шляпу. Прохладный вѣтерокъ освѣжилъ его пылающую голову; онъ сталъ смотрѣть на открывавшуюся передъ нимъ, панораму: налѣво выдавались уголъ павильона Флоры, острый шпицъ св. часовни, высокій куполъ института, тяжелыя очертанія котораго смягчались легкимъ туманомъ, и развалины контрольной палаты; прямо напротивъ тянулись низенькій дворецъ Почетнаго Легіона съ окружающими садами, палата депутатовъ, на право выступала стеклянная крыша Дворца Промышленности, какъ спина чудовищной черепахи, выкинутой Сеной въ допотопныя времена. Косталла такъ усталъ отъ громадной траты нервныхъ силъ, что съ удовольствіемъ предавался тупому безсознательному созерцанію этого зрѣлища.

По рѣкѣ безпрерывно сновали суда, оставляя по себѣ серебристый слѣдъ. Здоровый буксиръ тяжело тащилъ длинную вереницу барокъ, пыхтя и выкидывая клубы черноватаго дыма. По обѣимъ сторонамъ этого рѣчного ломовика легко скользили и извивались маленькіе пароходики. Вдоль береговъ медленно плыли лодки съ каменнымъ углемъ, опустившись въ воду по самые края отъ тяжелаго груза. Большія суда, нагруженныя мѣшками съ известью, исчезали подъ слоемъ бѣлой пыли и все около нихъ было также бѣло, какъ будто-бы на этомъ мѣстѣ выпалъ снѣгъ. У его ногъ, по набережной катились кареты и конки; все это безпорядочно мелькало въ его глазахъ, и онъ не сознавалъ, что видѣлъ передъ собою прелестный уголокъ парижской панорамы.

Онъ принялся ходить взадъ и впередъ по алллеѣ. Надъ его головой, на фонѣ сѣраго, пасмурнаго неба, рисовались вѣтви обнаженныхъ тополей. Бездѣльно шагая, онъ случайно подошелъ къ периламъ, огораживающимъ террассу со стороны Сены; проходившій по набережной мастеровой замѣтилъ, его и сказалъ своимъ товарищамъ: «гляди Косталла!» Онъ поспѣшно отошелъ, недовольный тѣмъ, что его узнали; но звукъ густого голоса — вывелъ его изъ оцѣпенія, и воспоминаніе, о случившемся еще сильнѣе и больнѣе овладѣло его умомъ. Онъ мысленно возстановилъ всѣ подробности засѣданія; онъ упрекалъ себя за то, что погубилъ въ нѣсколько минутъ плоды двухлѣтнихъ усилій, всѣ успѣхи самообузданія, терпѣнія и умѣренности, которымъ онъ подчинилъ не только свой пылкій темпераментъ, но и всю свою партію. Теперь онъ ясно видѣлъ, что ему разставили ловушку и что онъ позорно далъ себя поймать. Что подумаетъ Франція, что подумаетъ Европа о человѣкѣ, который, стремясь управлять цѣлою страною, не умѣлъ владѣть собою и сдерживать своихъ, слишкомъ пылкихъ, инстинктовъ. Но какъ вѣроломно толкали его въ этотъ капканъ! Какъ ловко заклятые враги — правая и крайняя лѣвая напали на него, осыпая его ядовитыми стрѣлами, уколы которыхъ вывели его наконецъ изъ себя… Всю бѣду надѣлала проклятая статья, изъ которой враги его черпали обидные намеки и ѣдкія оскорбленія, сыпавшіяся на него со всѣхъ сторонъ.

Бурныя чувства, снова обуявшія его, придали его походкѣ какую-то нервность. Его руки быстро сжимались и разжимались, губы шевелились, слышались отрывки фразъ и глухія восклицанія. Онъ снова подошелъ къ периламъ и оперся на нихъ, сжавъ кулаки и подавшись впередъ всѣмъ корпусомъ, какъ онъ обыкновенно дѣлалъ на трибунѣ, начиная рѣчь. Прохожіе останавливались и съ удивленіемъ смотрѣли на него. Замѣтивъ поднятые съ любопытствомъ головы и боясь, чтобы его опять не узнали, онъ снова отскочилъ назадъ. Статья «Отщепенца» все болѣе и болѣе овладѣвала его мыслями. — «Виндексъ, повторялъ онъ про себя, кто этотъ Виндексъ и что я ему сдѣлалъ? Почему этотъ негодяй, котораго я даже не знаю, до такой степени меня ненавидитъ?..» Въ эту минуту онъ проходилъ мимо бронзовой группы Бари, представляющей льва, который лапой давитъ змѣю. Онъ вдругъ остановился, взглянулъ и съ горькой улыбкой подумалъ: — «ты можешь рычать и раздавить змѣю своей лапой, но она тебя ужалила, въ твои жилы проникъ ядъ и ты, левъ, умрешь отъ жала подлой гадины…»

Тогда окружавшее его удиненіе и наступившіе сумерки возбудили въ немъ отвращеніе ко всѣмъ суетнымъ стремленіямъ его жизни: парламентскимъ интригамъ, избирательной борьбѣ, политикѣ и честолюбію. Онъ почувствовалъ неудержимую потребность въ нѣжномъ женскомъ сочувствіи, въ искреннемъ пожатіи женской руки. Онъ сошолъ съ террасы, перешолъ черезъ мостъ Сольферино и направился по набережной къ институту.

II.
Эгерія и Менторъ.

Въ Вернолевской улицѣ стоитъ домъ съ высокими окнами, какія бываютъ у большей части старинныхъ парижскихъ домовъ, построенныхъ еще въ то время, когда архитекторы не убавляли въ квартирахъ воздуха и свѣта, чтобы нагромоздить побольше этажей. Тяжелыя ворота, которыя, запираясь съ глухимъ грохотомъ, похожимъ на отдаленную пушечную пальбу, — ведутъ на широкую каменную лѣстницу. Въ первомъ этажѣ — двѣ квартиры съ низенькими потолками; лѣвая изъ нихъ — изъ пяти комнатъ, была просто меблирована и только отличалась тщательной чистотой.

При входѣ въ залу, глаза каждаго привлекалъ къ себѣ большой портретъ Мишеля Косталлы въ его любимой позѣ на трибунѣ. Двѣ длинныя пальмовыя вѣтки перекрещивались надъ рамой. Это доказывало, что были люди, которые, не дожидаясь приговора исторіи и потомства, увѣнчивали славой великаго оратора. Рисунки, акварели, простыя гравюры, вырѣзанныя изъ иллюстрированныхъ журналовъ и изображавшія самые знаменитые эпизоды его жизни, были развѣшаны по стѣнамъ.

Еслибы посторонній человѣкъ, вошедшій въ это святилище, спросилъ, чья благоговѣйная рука, мужчины или женщины, составила эту коллекцію, то достаточно было-бы указать ему на фотографическую карточку молодого и худенькаго Косталлы, съ маргариткой въ петлицѣ, которая въ бархатной рамкѣ стояла на маленькомъ столикѣ, а передъ нею букетъ фіалокъ, перемѣняемый ежедневно, — чтобы посѣтитель тотчасъ догадался, что только женщина могла придумать такую полную, трогательную форму для выраженія своего неизмѣннаго обожанія.

Уже нѣсколько лѣтъ квартира нанималась на имя г-жи Готье. Это была женщина лѣтъ около тридцати шести, жившая очень уединенно, Старая молчаливая служанка, очень преданная и ворчавшая на всѣ разспросы объ ея барынѣ, исполняла обязанности кухарки и горничной. Привратникъ зналъ, что его жилица любила цвѣты и птицъ, что она не ходила въ церковь, почти всегда сидѣла дома, читая газеты, и мало принимала гостей. Въ хорошую погоду, когда солнечные лучи проникали въ узкую улицу, жильцы противоположныхъ домовъ видѣли, какъ отворялись окна перваго этажа и въ нихъ показывалась худощавая женщина, съ тонкимъ профилемъ; она кормила хлѣбомъ своихъ чижиковъ, поливала цвѣты и потомъ долго сидѣла у окна съ книгой, или шитьемъ на колѣняхъ, погруженная въ мечты.

Тереза Готье была единственная дочь офицера, убитаго въ Италіи. Оставшись круглой сиротой, она обрекла себя на трудную и неблагодарную профессію учительницы; но въ 1867 году умерла ея двоюродная сестра и оставила ей маленькое состояніе. Этотъ случай измѣнилъ ея планы на будущее. Избавившись отъ необходимости зарабатывать насущный хлѣбъ, она поселилась подлѣ Люксембурга, въ домѣ, гдѣ этажемъ выше жила тетка Косталлы, которую послѣдній навѣщалъ каждую недѣлю. Это было въ то время, когда молва о немъ стала распространяться по всему латинскому кварталу. По четвергамъ, когда онъ, по обыкновенію, съ нѣсколькими друзьями обѣдалъ у своей тетки, Тереза издали слѣдила за нимъ. Романическая и сантиментальная, она но замедляла влюбиться въ молодого адвоката. Лѣтомъ, по вечерамъ, открывались у ея сосѣдки окна столовой и до Терезы, долетали громкія тирады, произносимыя звонкимъ голосомъ Косталлы, какъ-бы съ трибуны. Блѣдная, трепещущая, потрясенная этимъ опьяняющимъ краснорѣчіемъ, молодая дѣвушка, притаившись на своемъ балконѣ, жадно ловила его слова, подобно тому, какъ цвѣтокъ жадно-пьетъ дойсдевыя капли. Однажды она узнала, что онъ будетъ защищать на судѣ журналиста-республиканца и съ большимъ трудомъ достала себѣ билетъ на судебное засѣданіе. Передъ нею произнесъ онъ свою знаменитую обвинительную рѣчь противъ втораго декабря, отъ которой расшаталось во всѣхъ своихъ основахъ зданіе имперіи. Въ этотъ день она почувствовала, что принадлежитъ Мишелю и безповоротно, всецѣло отдалась ему, какъ только онъ, случайно встрѣтившись съ нею на лѣстницѣ, повелъ аттаку съ дерзкимъ нахальствомъ Донъ-Жуана латинскаго квартала.

Три года прожила она счастливо, полная вѣры въ славную судьбу своего великаго Мишеля, восхищаясь имъ, можетъ быть, больше чѣмъ любя его и проникаясь его идеями, не съ тайнымъ намѣреніемъ больше ему понравиться, а потому, что въ ея глазахъ онъ сосредоточивалъ всю премудрость. Такимъ образомъ она стала свободномыслящей республиканкой, несмотря на то, что ея первоначальное воспитаніе отличалось совершенно другимъ направленіемъ. Она приняла новыя убѣжденія безъ провѣрки, безъ предварительнаго обсужденія, не потому, что они казались ей всего ближе къ абсолютной истинѣ, но просто потому, что тотъ, кого она любила, признавалъ ихъ выше другихъ. Въ первое время, не смотря на то, что Тереза, по примѣру своего друга, возставала противъ многихъ общественныхъ порядковъ, которые ее въ дѣтствѣ пріучили уважать, она пламенно желала, чтобы онъ женился на ней; но она не осмѣливалась высказать этого желанія. Ее удерживало чувство деликатности, которое, безъ сомнѣнія, строго осудятъ женщины съ рутинными правилами, сердце которыхъ никогда не билось сильнѣе, чѣмъ предписываетъ приличіе; но его пойметъ и, можетъ быть, оцѣнитъ та, кто истинно любила. Предоставляя Косталлѣ самому догадаться, что она ожидала такой награды за принесенную ему жертву, она дала себѣ слово ждать, чтобы Мишель самъ сдѣлалъ первый шагъ, а когда увидѣла, что онъ нисколько объ этомъ не думаетъ, то, вмѣсто того, чтобы обвинять Косталлу въ легкомысліи или эгоизмѣ, она стала увѣрять себя, что гражданскій бракъ болѣе соотвѣтствуетъ ихъ убѣжденіямъ, что супружество было-бы для него неудобствомъ, стѣсненіемъ и что она не имѣла права портить его жизни, такъ какъ онъ не созданъ для домашняго очага, а всецѣло принадлежитъ республикѣ, Франціи.

Помирившись съ мыслью, что она никогда не выйдетъ замужъ за Косталлу, она, по крайней мѣрѣ, надѣялась найти въ его вѣрности награду за все, чѣмъ ему пожертвовала. Но злая, насмѣшливая судьба отдала эту пламенную натуру во власть человѣка, менѣе всего способнаго понять поэзію и прелесть постоянной любви, обладающей даромъ вѣчной юности. Въ сущности его горячій темпераментъ, распущенность, усвоенная въ безпорядочно проведенной молодости, склонность къ циническимъ выходкамъ Раблэ и Лафонтена, а также къ тѣмъ произведеніямъ литературы и искусства, которыя носятъ отпечатокъ сладострастія — должны были бы объяснить Терезѣ, что онъ принадлежалъ къ тѣмъ людямъ, отъ которыхъ нельзя требовать вѣрности, не столько изъ ихъ физическихъ инстинктовъ, сколько отъ ихъ увѣренности, что вѣрность — нелѣпое чудовищное явленіе, нарушающее естественный законъ, въ силу котораго человѣческія существа сталкиваются, соединяются и расходятся, чтобы съ новыми существами предаваться удовольствіямъ.

Однажды она узнала, что онъ ее обманываетъ, что онъ измѣняетъ ей съ самого перваго времени. И для кого? — для служанокъ, для трактирныхъ пѣвицъ и кокотокъ низшаго разряда, такъ что къ оскорбленію быть обманутой присоединялось еще униженіе быть побѣжденной такими недостойными соперницами. У нея хватило силъ избавить его отъ напрасныхъ слезъ и оскорбительныхъ упрековъ; она даже не перестала любить его, принадлежа къ числу тѣхъ женщинъ, которыя, полюбивъ, остаются вѣчно вѣрными; она только захворала и была при смерти. Во время ея болѣзни совершились важныя событія во Франціи. Имперія была низвергнута и нѣмецкая армія осадила Парижъ. Мишель достигшій власти, благодаря революціи 4-го сентября, организовалъ сопротивленіе въ провинціяхъ. Какая женщина но гордилась-бы тѣмъ, что была любима человѣкомъ, который далъ смѣлый отпоръ врагу-побѣдителю, заставлялъ его сомнѣваться въ побѣдѣ и уже знаменитый до начала этой борьбы, сталъ теперь героемъ? Вспомните это трагическое время: октябрь, ноябрь, декабрь 1870 г. и январь 1871 г., когда каждый день былъ отмѣченъ какой-нибудь катастрофой: взятіемъ городовъ, капитуляціями, проигранными сраженіями, когда вторженіе враговъ, какъ грозный потокъ, наводняло, потопляло, уносило все. Отдѣленный отъ остальной Франціи и всего міра, какъ островокъ, со всѣхъ сторонъ окруженный водою, — Парижъ не зналъ даже, что совершается за осадной линіей, унизанной пушками. Но иногда сквозь проклятую сѣть, опутывавшую его со всѣхъ сторонъ, пробивался вѣстникъ съ новостями. Онъ разсказывалъ, что кто-то не отчаявался, что оставался еще одинъ голосъ, который поддерживалъ послѣднія силы истощенной Франціи и не давалъ ей умереть. Тогда на мрачномъ небѣ загоралась свѣтлая заря и вѣрилось, что еще не все погибло, что настанетъ наконецъ минута освобожденія.

Если Тереза и сохранила какую-нибудь злобу къ измѣннику, то это чувство мало-по-малу стушевалось, возраставшимъ ежедневно энтузіазмомъ къ Косталлѣ. Если она еще страдала, то ея собственное страданіе казалось ей недостойнымъ вниманія въ то время, когда вся Франція была въ траурѣ. Какъ только открылись ворота Парижа, она отправилась въ Бордо. Мишель съ трудомъ узналъ изнуренную, исхудалую, на десять лѣтъ постарѣвшую женщину.

— Какъ, это ты, бѣдная моя Тереза! воскликнулъ онъ.

— Да, мой другъ, отвѣчала она, печально улыбаясь: я стала такою благодаря тебѣ.

Она ни на что ни жаловалась, ни въ чемъ не упрекала его. Онъ думалъ, что, простивъ его, она готова вести прежнюю жизнь; но она объявила, что впредь онъ долженъ видѣть въ ней только друга, самаго преданнаго, самаго нѣжнаго, но друга и ничего больше. Онъ улыбался, зная сколько женщинъ предавались мечтѣ быть сестрой для любимаго человѣка, и какъ всегда страсть разрушала ихъ планы. Но Тереза упорно стояла на своемъ и Мишель никакъ не могъ понять того чувства, которое руководило ею. Онъ думалъ сначала, что она просто дуется на него, но проходили мѣсяцы, проходили года, а она не сдавалась, хотя по прежнему любила его. Пришлось наконецъ признать, что Тереза поступила такъ изъ высокаго чувства нравственнаго достоинства, и онъ сталъ ее еще больше уважать. Онъ теперь понялъ настоящую цѣну этой благородной женщины, которая ему предлагала дружбу безъ всякихъ условій, отказывая ему однако въ правѣ требовать большаго. Эти оригинальныя отношенія доставляли ему болѣе возвышенное наслажденіе, чѣмъ чувственныя удовольствія, къ которымъ онъ такъ привыкъ. Его друзья знали, что онъ презрительно обходится со всѣми женщинами, считая ихъ за существа низшія, обреченныя на вѣчное подчиненіе прихотямъ мужчины и съ удивленіемъ замѣчали, что въ его обращеніи съ Терезой не было и слѣда этого презрѣнія. Тысячи мелочей, какъ напримѣръ, его манера подойти къ Терезѣ и взяты ее за руку, мягкій тонъ его голоса, когда онъ говорилъ съ нею, доказывали какую почтительную и вмѣстѣ съ тѣмъ нѣжную любовь питалъ бывшій Донъ-Жуанъ латинскаго квартала къ своему другу.

Дѣйствительно Тереза, продолжая, неизмѣнно его любить, сдѣлалась его «лучшимъ другомъ», его совѣтчицей, его Эгеріей. Онъ совѣтывался съ нею во всемъ, излагалъ ей планы своихъ рѣчей и обсуждалъ съ нею всѣ частныя измѣненія своей политики, то смѣлой, то осмотрительной, смотря по потребностямъ минуты. Тереза во многихъ отношеніяхъ раздѣляла крайніе взгляды Косталлы, но она пользовалась своимъ вліяніемъ на него лишь съ цѣлью склонить его въ пользу умѣренности, которая, по ея мнѣнію, могла лучше всего обезпечить побѣду его идеямъ. Она посвятила себя всецѣло славѣ любимаго человѣка, какъ другія посвящаютъ себя Богу и по этому маленькая квартира въ Вернёльской улицѣ, такъ походила на часовню, воздвигнутую въ честь одного святого.

Въ то самое время, когда въ палатѣ произошло бурное засѣданіе и Косталла, послѣ своей пламенной рѣчи, безсознательно бродилъ по аллеѣ Тюльерійскаго сада, двѣ особы бесѣдовали въ этой, полной имъ, комнатѣ. Одна изъ нихъ была сама Тереза: пепельно бѣлокурые, мягкіе на видъ и на ощупь, но уже сѣдѣющіе, волосы, цѣломудренно окаймляли ея молодое лицо, освященное голубыми глазами, прозрачными, какъ аквамаринъ и дышавшими меланхолической покорностью судьбѣ. Ея блѣдный цвѣтъ лица получалъ, при малѣйшемъ волненіи, нѣжный дѣвственно-розовый оттѣнокъ; руки, уши, ротъ, зубы — были безукоризненно аристократическіе. Простое коричневое, шерстяное платье обрисовывало ея тонкій бюстъ и гибкую талію, какъ у молоденькой дѣвушки, вся ея фигура обнаруживала впечатлительное существо, въ которомъ сила воли господствовала надъ нервами. Говорила она протяжно, тихо, какъ-бы обдумывая каждое слово.

— Такъ вамъ, мой другъ, сказала она, пришла въ голову та-же мысль, какъ и мнѣ, когда я читала утромъ эту гнусную статью «Отщепенца»?

— Да… У простого политическаго врага не нашлось-бы такихъ выраженій ненависти… Я тотчасъ почуялъ личнаго врага Косталлы.

— Я тоже… Замѣтили-ли вы вѣроломную двусмысленность выраженій?.. Нельзя положительно сказать о комъ идетъ рѣчь, о Мишелѣ, его братѣ, или о комъ-нибудь изъ его близкихъ.

— Конечно… Такія неясныя обвиненія гораздо страшнѣе: негодяй, написавшій эту статью, знаетъ отлично свое ремесло. И кто повѣритъ, что ему только двадцать пять лѣтъ!..

— Такъ вы его знаете? съ удивленіемъ воскликнула Тереза.

— Я видѣлъ его мелькомъ, нѣсколько лѣтъ тому назадъ. Главное то, что я знаю съ кѣмъ мы имѣемъ дѣло. Прочитавъ статью, я тотчасъ-же сталъ раздумывать, кто можетъ быть ея авторъ и напалъ на его слѣдъ.

— Кто-же это? Говорите скорѣе.

— Помните исторію, о которой я говорилъ вамъ когда-то?.. Лѣтъ восемь или девять тому назадъ я однажды вышелъ съ Мишелемъ изъ палаты. Вдругъ передъ нами выросла фигура женщины, тащившей за руку мальчика, лѣтъ пятнадцати. Какъ теперь помню ея высокій ростъ, крупныя формы, лицо въ рубцахъ; космы сѣдыхъ волосъ, жестокихъ какъ грива, выбивающихся изъ подъ краснаго капюшона; ея блестящіе фанатизмомъ глаза. Въ особенности врѣзался въ моей памяти худой блѣдный ребенокъ, съ злыми глазами, который дико, прижимался къ своей матери… Эта фурія, указывая пальцемъ на Мишеля, сказала мальчугану: — «ты хочешь знать кто твой отецъ?.. Смотри хорошенько на этого подлеца: это — онъ!.. Ну, дорогая моя, ребенокъ выросъ, пишетъ и подписывается Виндексомъ въ „Отщепенцѣ“… Вотъ и все… Что вы на это скажете?..

— Возможно-ли!.. Какъ! этотъ ребенокъ… этотъ ребенокъ… Но вѣдь это низко! Ахъ, Камиллъ, это неправда, женщина лгала!..

— Въ одномъ я могу васъ увѣрить, — что Мишель не былъ одинъ у Орели, когда у ней родился ребенокъ. Надѣюсь, вы нестанете безпокоиться изъ-за такой давнишней исторіи? Онъ такъ сомнѣвался въ своихъ отеческихъ правахъ, что охотно согласился быть крестнымъ отцомъ и рѣшительно объявилъ Орели, чтобы она и не думала требовать отъ него большаго. Она не настаивала, и онъ на нѣсколько лѣтъ потерялъ ее изъ вида. Послѣ коммуны, въ которой, кажется, она принимала участіе, г-жа Видадинъ впала въ крайнюю нищету и должна была гдѣ-то скрываться; она обратилась тогда къ Мишелю за помощью и онъ исполнилъ ея желаніе. Я имѣю нѣкоторыя основанія думать, что деньги шли отчасти на расходы по воспитанію крестника, который теперь съ успѣхомъ сотрудничаетъ въ „Отщепенцѣ“. Письма Орели, осмѣливавшейся требовать, чтобы Мишель призналъ этого молодого негодяя, наконецъ вывели его изъ терпѣнія. Онъ прекратилъ выдачу небольшой пенсіи, которую имѣлъ глупость платить имъ. Вотъ тогда она и явилась къ бурбонскому дворцу, чтобы устроить скандалъ, о которомъ я вамъ только что разсказалъ. За письмами матери вскорѣ послѣдовали письма сына, полныя грубыхъ требованій и угрозъ. Мишель не отвѣчалъ. Потомъ, довольно долгое время ни тотъ, ни другая не подавали о себѣ никакихъ признаковъ жизни. Теперь преслѣдованіе возобновляется въ другой формѣ… Болѣе, милый другъ, я ничего не знаю.

Человѣкъ, съ которымъ Тереза вела этотъ разговоръ, былъ Камиллъ Фаржассъ, самый старый и близкій другъ Косталлы. Мишель познакомился съ нимъ лѣтъ двадцать тому назадъ у стараго адвоката Дюріэ, у котораго они оба служили секретарями, намѣриваясь посвятить себя политической дѣятельности и пробовали силы своего краснорѣчія въ „говорильняхъ“, именно въ собраніяхъ Молэ, гдѣ практиковались молодые адвокаты. Со своими, безцвѣтными бѣлокурыми бакенбардами, тонкими смѣющимися губами, ямочками на подбородкѣ, слегка вздернутымъ носомъ, близорукими, голубоватыми, моргающими и насмѣшливыми глазами, Фаржассъ походилъ на хитраго нормандскаго сельскаго нотаріуса, но не имѣлъ ни одного изъ тѣхъ внѣшнихъ преимуществъ, которыя составляютъ необходимую принадлежность оратора. Онъ обладалъ тонкимъ, острымъ, проницательнымъ умомъ и необыкновенными способностями вести дѣла, распознавать ихъ слабыя и сильныя стороны, находить рѣшительные аргументы какъ для защиты, такъ и для обвиненія. Его рѣчь была всегда умная, содержательная, богатая остротами и глубокими мыслями; но этотъ грозный діалектикъ, смѣлый до крайности въ философскихъ спорахъ, былъ одержимъ странною слабостью. Блестящій, дѣльный импровизаторъ въ тѣсномъ кружкѣ друзей, онъ терялъ въ судѣ обычную гибкость и смѣлость своего вдохновенія. Съ первыхъ же словъ мысли его начинали путаться, умѣло распредѣленный порядокъ его рѣчи нарушался, онъ говорилъ растянуто, безцвѣтно, а безпричинный, безумный страхъ до того овладѣвалъ имъ, что, чудно составленная, рѣчь выходила жалкой, безцвѣтной. Многочисленные, всегда несчастные опыты, доказали, что его недугъ былъ неизлѣчимъ и Фаржассъ навсегда отказался отъ званія адвоката. Это рѣшеніе было тѣмъ непріятнѣй для него, что онъ зналъ себѣ цѣну, видѣлъ какъ незаслуженно пользовались извѣстностью нѣкоторые ораторы. Но ему и въ голову никогда не приходило завидовать своему счастливцу товарищу, который, несмотря на свою молодость, блистательно начиналъ карьеру, которая для него была навсегда закрыта. Напротивъ, онъ восхищался этимъ человѣкомъ, такъ богато одареннымъ тѣми способностями, которыхъ ему недоставало: сильнымъ голосомъ, величественными жестами, гордымъ достоинствомъ и непоколебимою увѣренностью въ самомъ себѣ. Это восхищеніе сдѣлалось главнымъ основаніемъ его дружбы съ Косталлой. Онъ перенесъ на него всѣ свои неудавшіяся честолюбивый стремленія, всю жажду славы, которою, когда-то, билось его собствеиное сердце. Онъ поставилъ себѣ цѣлью упорядочить ораторскую силу, клокотавшую, какъ лава, въ пламенной душѣ его молодого товарища, облагородить его замѣчательный умъ, который казался ему нѣсколько вульгарнымъ, обогатить его знаніями, которыхъ ему не доставало и умѣрить излишнее богатство выраженій и образовъ, которое угрожало заглушить самыя идеи.

— Ты, сказалъ онъ однажды своему другу, мой отыгранный у жизни проигрышъ. Между нами, я былъ раздраженъ тѣмъ, что не могъ найти дѣла по моимъ способностямъ, а ты мнѣ его доставилъ. Когда я познакомился съ тобою, ты былъ даровитымъ юношей, необработаннымъ брилліантомъ. Но ты былъ настоящій марсельскій носильщикъ. Я соскоблилъ съ тебя эту грубость и теперь могу съ удовольствіемъ сказать, что я кое-что сдѣлалъ, чтобы доставить тебѣ первую роль, которая теперь неоспоримо принадлежитъ тебѣ, хотя самъ я и остался въ неизвѣстности, что, впрочемъ, мнѣ очень нравится: Смотря на тебя, я вполнѣ доволенъ, что въ сорокъ восемь лѣтъ я только старый богатый холостякъ, скептикъ, обжора и подагрикъ. Твои политическія идеи, или то что ты называешь этимъ именемъ, твоя всеобщая подача голосовъ, твоя демократія, твои новые слои и т. п. кажутся мнѣ, говоря откровенно, безсмысленными, дикими. Я человѣкъ практическій, буржуазный до мозга костей, я „золотая середина“ и я горжусь этимъ! Я нотаріусъ не только тѣломъ, но и душою; я инстинктивно люблю все среднее, все правильное, все традиціонное; я уважаю приличія и форму, которыя ты такъ дешево цѣнишь, потому что ты, какъ родился, такъ и умрешь цыганомъ. Я національный гвардеецъ 1840 года и вольтеріанецъ, но консерваторъ, пойми ты это, мятежникъ!.. Только вотъ что, ты меня болѣе интересуешь, чѣмъ сердишь и я съ большимъ удовольствіемъ слѣжу за твоей игрой, совѣтую тебѣ ходы. Я къ тому же люблю тебя и благодаренъ тебѣ за восхитительно сложное чувство, которое ты во мнѣ возбуждаешь, нѣчто въ родѣ того, что долженъ былъ ощущать утонченный умный римлянинъ къ одному изъ тѣхъ грубыхъ варваровъ, которые низвергнули Римъ. Я презираю тебя за отсутствіе внѣшней формы культуры и критическаго ума, но обожаю тебя, потому что ты — сила… Когда ты начинаешь говорить, я воздѣваю очи горѣ и вздыхаю! „Боже мой! какой заурядный человѣкъ“! Но если я продолжаю тебя слушать, то вскорѣ долженъ прибавить: „Боже мой! какой это могучій человѣкъ“! И тогда мнѣ чудится, что я въ Годбекѣ, моей родинѣ и смотрю на сильный морской приливъ…

Несмотря на постоянныя подтруниванья, дружба Фаржасса къ Косталлѣ была неподдѣльно искренняя. Тереза это знала. Вѣрнымъ инстинктомъ любящей женщины она чувствовала, что въ немъ Мишель имѣетъ не только вѣрнаго друга, но и безцѣннаго совѣтника. Такъ какъ, съ своей стороны, Камиллъ признавалъ въ Терезѣ приблизительно тѣ-же самыя достоинства, какія она находила въ немъ, то ихъ взаимная симпатія съ теченіемъ времени, обратилась въ доброе товарищество. Ежедневно отъ пяти до шести часовъ они мѣнялись своими мыслями на счетъ ихъ общаго любимца.

— Но, наконецъ, возразила Тереза, какая-же можетъ быть цѣль у негодяя, написавшаго эту статью?.. Мишеля ни въ чемъ нельзя упрекнуть!..

— Безъ сомнѣнія… Только вы знаете такъ-же хорошо, какъ и я, что окружающіе его не похожи на него.

— Вы говорите объ Эдуардѣ?

— Да, чортъ возьми, объ Эдуардѣ! Этотъ проклятый Эдуардъ — болячка, живая рана нашего друга. Вы сейчасъ говорили, что намеки „Отщепенца“ — двусмысленны, это совершенно вѣрно! но всякому, кто умѣетъ читать между строкъ, ясно, что дѣло идетъ объ Эдуардѣ…

— Это правда, я тотчасъ-же подумала о немъ.

— Чортъ возьми! И весь свѣтъ сдѣлалъ или сдѣлаетъ то же. но только не Мишель! Попробуйте сказать ему, что его милый Эдуардъ занимается грязными дѣлишками. Развѣ онъ повѣрилъ намъ хоть разъ, когда мы пробовали открыть ему глаза? Развѣ онъ вамъ повѣритъ, развѣ онъ мнѣ повѣритъ сегодня больше, чѣмъ прежде? И думать объ этомъ нечего! Вѣдь вы знаете, до чего онъ слѣпъ во всемъ, что касается этой аптипатичной личности? Онъ расхохочется намъ въ лицо и скажетъ, что мы ревнуемъ его къ Эдуарду. И если будутъ разоблачать интриги, которыя изподтишка ведетъ эта хитрая лисица, какъ гражданинъ Виндексъ намѣренъ это сдѣлать, я держу пари, что Мишелъ готовъ будетъ броситься въ воду, чтобы спасти брата, хоть-бы самому пришлось утонуть вмѣстѣ съ нимъ. Вотъ этого-то я и боюсь!..

Раздался громкій звонокъ, они смолкли, смотря другъ на друга съ мучительнымъ безпокойствомъ. Въ передней скрипнулъ полъ подъ тяжелыми шагами; вошелъ Косталла съ осунувшимся лицомъ, съ котораго не могла согнать слѣдовъ волненія его продолжительная прогулка. Онъ молча протянулъ обоимъ руку, тяжело опустился въ кресло и тихо промолвилъ:

— Ахъ, друзья мои, я пропалъ!..

Фаржассъ привскочилъ.

— Гмъ!.. Что?.. Что случилось? коротко спросллъ онъ.

Косталла, въ нѣсколькихъ словахъ, сообщилъ о происшедшемъ, о своемъ раздраженіи, когда ему сообщили о статьѣ „Отщепенца“, о колкихъ намекахъ правой, вынудившей его взойти на трибуну, объ оскорбительныхъ восклицаніяхъ, которыя посыпались на него со всѣхъ сторонъ палаты, о томъ какъ сначала онъ хладнокровно отражалъ удары своихъ противниковъ, а затѣмъ, поддавшись гнѣву, закончилъ хорошо начатую рѣчь ярой бранью.

— Успокойся, другъ мой, прошу тебя, сказала нѣжно Тереза; ты ужъ довольно надѣлалъ себѣ вреда… не говори больше… помолчи…

И она пожимала его неподвижно свѣсившуюся, руку, тихо отирала платкомъ его лобъ, между тѣмъ Камиллъ ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, засунувъ руки въ карманы жилета, и бѣшено ворчалъ:

— Проклятая глотка!.. Вѣчно орудовать только глоткой!.. Скоро понадобиться надѣвать тебѣ намордникъ всякій разъ, какъ ты пойдешь въ палату. Ты испортилъ все дѣло.

— Послушайте, Камиллъ, теперь, право, не время такъ огорчать его, сказала Тереза.

— Не желаете-ли, чтобы я говорилъ ему комплименты?.. Теперь пиши пропало. Ты хочешь управлять Франціей, быть государственнымъ человѣкомъ, настоящимъ, какіе были прежде, во времена реставраціи іюльской монархіи, а между тѣмъ, бросаешься глупо, какъ быкъ на всякую тряпку, красную или бѣлую, какой тебя дразнятъ… Ахъ! твой крестникъ можетъ похвастать, что не даромъ потерялъ время сегодня.

При этихъ словахъ Косталла выпрямился и произнесъ съ удивленіемъ.

— Мой крестникъ? На кой чортъ ты его приплелъ.

— И ты объ этомъ спрашиваешь? Эхъ, мой милый, да вѣдь онъ герой сегодняшняго дня!.. Привѣтствуй, пожалуйста, въ его лицѣ блестящаго сотрудника „Отщепенца“, автора статьи, которая такъ прекрасно на тебя подѣйствовала..

— Какъ!.. Это онъ?.. Мнѣ слѣдовало-бы догадаться. Неужели я на каждомъ шагу буду встрѣчаться съ этимъ негодяемъ?

— Я боюсь этого… Но не въ томъ дѣло… Ты видѣлъ твоего брата?

— Нѣтъ, онъ не былъ въ палатѣ.

— Неудивительно, онъ такъ занятъ! Поэтому ты еще не знаешь, что думаетъ объ этой статьѣ Эдуардъ?

— Онъ долженъ думать какъ я, какъ весь свѣтъ, что это безчестная клевета.

— Очевидно… Но мнѣ все-таки было интересно знать его личное мнѣніе.

— Почему-же непремѣнно его, а никого другого?

Камиллъ пристально посмотрѣлъ ему въ лицо и послѣ минутнаго колебанія сказалъ:

— Почему? ты спрашиваешь почему?.. Ну такъ, мой другъ, изъ простаго любопытства… Не будемъ больше говорить объ этомъ. Я сейчасъ полечу въ палату: мнѣ интересно знать, какъ окончилось засѣданіе послѣ твоего ухода. Не могу утверждать, но мнѣ кажется, что тамъ всѣ передрались. Подожди меня здѣсь, въ полчаса я успѣю съѣздить, навести справки и вернуться.

Выходя изъ залы, онъ остановился и держась за ручку полуотворенной двери прибавилъ:

— По крайней мѣрѣ, ты хорошо-ли работалъ глоткой, скотина?

— На этотъ счетъ можешь быть спокоенъ… Я былъ въ голосѣ! отвѣтилъ Мишель, невольно улыбаясь.

— Въ такомъ случаѣ дѣло можетъ быть не такъ плохо, какъ ты думаешь, отвѣчалъ Фаржассъ.

— Молодецъ, сказалъ Косталла по уходѣ друга и, помолчавъ минуту, прибавилъ: еслибъ ты знала, милая Тереза, какъ я нуждаюсь въ его любви, а еще болѣе въ твоей, въ критическіе часы моей жизни.

— Если такъ, мой другъ, отчего же ты не приходишь сюда чаще? Вчера я разсчитывала, что ты завернешь изъ парламента. Вѣдь я жду тебя каждый день, каждый часъ! Кажется, у тебя было дѣло въ Суази… Ты очень часто ѣздишь туда, въ Суази… я не упрекаю тебя за это, избави Боже! Ты имѣешь полное право: проводи тамъ всѣ вечера, если это тебѣ нравится. Только зачѣмъ же говорить тогда, что тебѣ хорошо здѣсь. Ты самъ видишь, что тебѣ лучше въ другихъ мѣстахъ. Это совершенно естественно и я не хочу стѣснять тебя.

Мелодичный голосъ Терезы всегда дѣйствовалъ на Косталлу успокоительно, какъ бы тихо убаюкивалъ его. Нѣжный упрекъ, слышавшійся въ словахъ Терезы, ея блѣдное, печальное лицо, преждевременно посѣдѣвшіе волосы, воспоминаніе о прежнихъ счастливыхъ дняхъ, среди которыхъ увядала ея жизнь, все говорило Мишелю, какъ еще сильно любила его эта женщина.

— Ахъ! отвѣчалъ онъ съ такимъ чувствомъ, которое она не привыкла слышать въ его голосѣ, — я очень виноватъ передъ тобою, бѣдная моя Тереза!.. Ты была счастье, прочное, спокойное, глубокое, я пожертвовалъ тобою для другихъ, которыя были… что… По правдѣ сказать тебѣ, я даже этого не понимаю: минутный капризъ, моментъ наслажденія и затѣмъ пустота… Простишь ли ты меня, Тереза?

— Это ужъ давно прошло, дорогой другъ. Оставь въ покоѣ прошедшее, прошу тебя, не буди во мнѣ злыхъ чувствъ, не омрачай той свѣтлой, какъ кристаллъ, привязанности, которую я теперь питаю къ тебѣ. Будь умникъ, не говори объ этомъ, даже не думай. Ты слишкомъ возбужденъ сегодня, ты не понимаешь, что говоришь, но вѣрь мнѣ… Хочешь подушку подъ голову?.. Вотъ эта очень мягкая, прислонись къ ней. Такъ… Закрой глаза… И теперь спи, я не буду шумѣть…

Лежа съ полузакрытыми глазами, Косталла видѣлъ, какъ она тихо ходила по комнатѣ. Когда она подкладывала ему подъ голову подушку, онъ почувствовалъ на лбу легкое прикосновеніе ея пальцевъ, которое въ первый разъ въ жизни заставило его понять всю прелесть цѣломудренной ласки. Но онъ не заснулъ, снова заговорилъ медленно, съ прежнимъ нѣжнымъ чувствомъ:

— Послушай, дорогой другъ, я утомленъ, утомленъ честолюбіемъ, интригами, безплодною борьбою; мнѣ надоѣла популярность, мнѣ опротивѣло все, кромѣ любви. Если хочешь — уѣдемъ отсюда… Я увезу тебя въ счастливый край, гдѣ я родился. Мнѣ хотѣлось бы показать тебѣ также Италію, Венецію, Флоренцію, Римъ, Неаполь, всѣ тѣ чудныя мѣста, гдѣ легче живется и слаще любится.

И пошелъ, и пошелъ… Онъ говорилъ о музеяхъ, дворцахъ, чудесныхъ садахъ, величественныхъ развалинахъ, которыя они будутъ посѣщать вмѣстѣ, начавъ жить общею жизнью. Какъ ни усталъ и ни ослабѣлъ Косталла въ этотъ убійственный для него день, но его мозгъ еще работалъ механически, почти безъ всякаго участія воли и мысли. Образы продолжали возникать въ его мысляхъ, хотя эти мысли но дѣлали ровно ничего, чтобы ихъ вызвать, находясь въ такомъ же оцѣпенѣніи, какъ и его тѣло; а плавныя фразы лились у него безъ всякаго усилія, подобно тому, какъ бьетъ вода изъ неисчерпаемаго родника.

Его слова сначала вызвали улыбку на лицѣ Терезы; тайное чувство, подсказываемое глубокимъ знаніемъ этого человѣка, предостерегало ее не относиться серьезно къ соблазнительному плану путешествія вдвоемъ. Но мало-по-малу, она бросила вышивку въ рабочую корзину, перестала улыбаться, перестала находить, что его слова безуміе. Она стала слушать его внимательно, увлеклась, какъ онъ самъ, рисуемыми имъ, чудными картинками; ея лицо засіяло невыразимымъ счастьемъ, которое онъ ей сулилъ. Нагнувшись впередъ, чтобы лучше слышать своего друга, съ блестящими, влажными, полными небесной радости глазами, она чувствовала, какъ ея мысль, витая вслѣдъ за его мыслью черезъ горы, моря и равнины, паритъ въ свѣтлыхъ пространствахъ. Снова побѣжденная обманчивыми чарами краснорѣчивыхъ словъ любимаго человѣка, она шепчетъ: — еслибъ это была правда!.. Уѣхать, уѣхать съ нимъ, какое счастье!!…

Вдругъ дверь отворилась и Фаржассъ, какъ вихрь, влетѣлъ въ комнату.

— Великая новость, дѣти мои, кричалъ онъ, министерство болѣе не существуетъ! Честь имѣю привѣтствовать господина перваго министра, прибавилъ онъ, низко кланяясь Мишелю.

Косталла вскочилъ.

— Ты съ ума сошолъ?! воскликнулъ,

— Не больше тебя, великій человѣкъ!.. Послѣ твоего ухода засѣданіе продолжалось. Собирали голоса о проектѣ уменьшенія налога на сахаръ, представленномъ министерствомъ и которымъ онъ очень дорожилъ. Союзъ правой съ крайней лѣвой, только что заключенный на зло тебѣ, не успѣлъ еще расторгнуться. Кабинетъ оказался въ меньшинствѣ… Онъ выходитъ въ отставку… А такъ какъ въ палатѣ ты одинъ только можешь составить новый кабинетъ и твоя рѣчь, не смотря на бѣшеный ея конецъ, содержала въ себѣ, какъ всѣ говорятъ, настоящую государственную программу, то президентъ республики волей неволей, долженъ поручить тебѣ образованіе новаго кабинета… Ну, что скажешь объ этомъ періодѣ? Если-бы я такъ же хорошо говорилъ передъ публикой, какъ теперь, то я также былъ бы министромъ!..

Мишель, стоя, слушалъ его съ величайшимъ вниманіемъ. Онъ сдѣлалъ ему еще нѣсколько вопросовъ такимъ отрывочнымъ тономъ, который выдавалъ его сильное внутреннее волненіе и затѣмъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнатѣ. Усталость, которая за минуту передъ тѣмъ выражалась на его лицѣ и во всей его фигурѣ, вдругъ исчезла. Онъ гордо поднялъ голову, закинулъ назадъ волосы и сталъ поглаживать бороду; его широкія ноздри надменно раздувались, какъ будто-бы власть, которой онъ такъ долго добивался и теперь, но видимому достигъ, наполняла ихъ восхитительнымъ ароматомъ. Возвращеніе Камилла, важныя вѣсти, которыя онъ принесъ, возвратили къ дѣйствительности его умъ, предававшійся пустымъ мечтамъ. И теперь его безпокойныя измѣнчивыя мысли полетѣли безъ оглядки въ совершенно противуположное направленіе.

При первыхь словахъ Фаржасса и при видѣ, какъ выпрямился Мишель, Тереза поняла, что напрасно она дозволила своему сердцу увлечься несбыточной надеждой. Она откинулась назадъ, тихо, какъ гнется лилія, когда ломается стебель, прижала руку къ сердцу и поблѣднѣла, какъ полотно. Но эти нѣмыя страданія не привлекали вниманія мужчинъ: они говорили очень оживленно и не думали о Терезѣ, смотрѣвшей на нихъ помутившимся, полнымъ отчаянія, взоромъ. Прижавшись въ глубь кресла, она сидѣла неподвижно, оцѣпенѣвъ, какъ птичка, пораженная въ небѣ громовымъ ударомъ. И зачѣмъ она вѣрила въ возможность того счастья, о которомъ онъ теперь, конечно, забылъ? Но въ этомъ, героическое созданіе винило не его, а самое себя. — Зачѣмъ, думала она, зачѣмъ было слушать его? Зачѣмъ я повѣрила тому, чѣму онъ самъ не вѣрилъ»? — Она вздохнула, провела рукой но лицу, и тѣмъ все кончилось. Когда она снова взяла работу и стала вышивать, Косталла обернулся къ ней съ сіяющимъ лицомъ.

— Ну, Тереза, сказалъ онъ, ты молчишь… Какъ думаешь ты о томъ, что мнѣ предстоитъ?

Она подняла голову, и пристально смотря на него своими спокойными глазами, отвѣтила:

— Я думаю, что незачѣмъ было говорить мнѣ объ Италіи, и что ты не имѣлъ ни малѣйшей охоты туда ѣхать.

Онъ смутился, но черезъ минуту произнесъ:

— Ты ошибаешься… Правда, я немного увлекся, но, клянусь тебѣ, я говорилъ искренно.

— Да, мой другъ, я знаю это… Я хорошо тебя знаю!.. Ты всегда искрененъ, но только часто мѣняешь свою искренность, вотъ и все.

— Это, вскричалъ Фаржасъ, расхохотавшись, прекрасное опредѣленіе оппортунизма въ чувствахъ… Браво, Тереза!.. А теперь, Мишель, за дѣло! Устраивай твое министерство… Прощайте мой другъ, вы ангелъ, я вамъ говорю это… потому что онъ, неблагодарный, этого не говоритъ вамъ.

Мишель подошелъ къ ней и протянулъ руку.

— Совершенная правда, сказалъ онъ, я и въ отношеніи тебя дурно велъ себя сегодня, милая Тереза… Не понимаю какъ это происходитъ… Это, просто, фатализмъ… Еслибъ ты только знала, какъ нѣжно я люблю тебя!

Она встала и, съ благороднымъ достоинствомъ, промолвила:

— Постарайся быть великимъ человѣкомъ: вотъ все, чего я отъ тебя требую!..

Они ушли. Она осталась одна въ комнатѣ и стояла неподвижно, пока глухой стукъ запиравшейся двери не раздался по всему дому. Тогда она бросилась на диванъ, надъ которымъ висѣлъ большой портретъ ея друга и, уткнувъ лицо въ подушку, горько зарыдала. А онъ, въ золоченой рамѣ, изъ лавровыхъ листьевъ, казалось, давилъ своею атлетическою силой распростертое у ногъ его слабое, любящее существо.

III.
Адвокатъ Морганъ.

— Сколько сегодня посѣтителей?

— Пятнадцать утромъ и двадцать записалось на вечеръ послѣ парламента.

— Съ каждымъ днемъ все больше!

— Ну, конечно! Всѣ знаютъ, что у нашего патрона сильная рука. Читали вы во вчерашней «Оффиціальной газетѣ» о назначеніи новаго прокурора? Это былъ незначительный человѣчекъ три года тому назадъ. Все онъ устроилъ…

Этотъ разговоръ вели въ восьмомъ часу утра два молодыхъ человѣка, служившихъ въ конторѣ адвоката Моргана, члена палаты депутатовъ. Продолжая разговаривать, они сортировали письма, помѣченныя краснымъ карандашемъ, и различныя бумаги, разбросанныя на большомъ письменномъ столѣ. Комната, гдѣ они находились, помѣщалась въ нижнемъ этажѣ дома, въ тихой и спокойной Таборской улицѣ, гдѣ Морганъ недавно занялъ для себя квартиру, во второмъ этажѣ, соединенномъ внутренней лѣстницей съ конторой.

— Еще не разсвѣло, а ты порти себѣ глаза, работая при газовомъ освѣщеніи, говорилъ, зѣвая, одинъ изъ молодыхъ людей; если-бы онъ не обѣщалъ мнѣ мѣста дѣлопроизводителя въ сенатѣ…

— А мнѣ — частное мѣсто въ провинціи…

— Когда избавлюсь я отъ этой каторги… Знаете, вчера онъ заставилъ меня написать болѣе восьмидесяти писемъ!

— И за такую-то работу, такое жалованье!

— Да, суровъ къ себѣ, суровъ къ другимъ.

— И скупъ!.. И это не отъ недостатка денежныхъ средствъ.

— Конечно!.. Вѣдь онъ играетъ на биржѣ?..

— Ей Богу, вы у меня слишкомъ много спрашиваете… Только Дюрандо, его тѣнь, могъ-бы вамъ отвѣтить… Неужели вы думаете, что можно знать, что онъ дѣлаетъ и чего не дѣлаетъ?..

— Ахъ, нашъ патронъ сильный человѣкъ: проницателенъ, мудръ какая змѣя и одинъ хитрѣе всѣхъ нотаріусовъ вмѣстѣ!

Наверху внутренней лѣстницы, ведущей въ эту комнату, скрипнула дверь и оба молодыхъ человѣка сейчасъ-же смолкли и принялись писать, съ тѣмъ внимательнымъ видомъ, какой принимаютъ школьники, заслышавъ приближеніе учителя.

Отрывистый голосъ говорилъ:

— Ванну — безъ четверти десять… Завтракъ въ десять: два яйца, двѣ котлеты и чай… Ну, живѣе, Дюрандо, несите бумаги внизъ.

И въ сопровожденіи человѣка съ огромнымъ портфелемъ подъ мышкой, набитымъ бумагами, газетами и письмами, явился Морганъ.

Это былъ человѣкъ приблизительно сорока лѣтъ. Черный сюртукъ обрисовывалъ его широкія плечи и мощный торсъ. Его походка, всѣ движенія его тѣла имѣли какую-то гибкость и силу, указывавшія на крѣпкій организмъ, заботливо поддерживаемый усиленными физическими упражненіями. Его волосы, коротко подстриженные, падали на лобъ, довольно широкій, но низкій, пересѣченный прямою и глубокою складкой, которая проходила вертикально между бровей; ротъ и подбородокъ исчезали въ усахъ и длинной бѣлокурой бородѣ, чрезвычайно ровно подстриженной и распадавшейся вѣеромъ на груди. Глаза стального, голубого цвѣта, съ очень маленькими зрачками, глядѣли ясно и холодно, не отражая въ себѣ ничего, кромѣ желѣзной воли, и, казалось, что никакое волненіе не въ силахъ нарушить неизмѣнную, жесткую ясность этихъ глазъ. Иностранный, англосаксонскій звукъ его фамиліи вполнѣ гармонировалъ съ его флегматичной, чисто американской наружностью.

Онъ взглянулъ мимоходомъ на столъ, замѣтилъ своимъ рѣзкимъ, повелительнымъ голосомъ, что газъ горитъ слишкомъ долго, вытащилъ изъ кармана связку маленькихъ ключей, и открывъ дверь, обитую толстымъ войлокомъ, который долженъ былъ мѣшать всѣмъ замысламъ нескромныхъ ушей, вошелъ съ Дюрандо въ свой кабинетъ. Этотъ кабинетъ вполнѣ походилъ на кабинетъ нотаріуса: посрединѣ стоялъ большой, палисандроваго дерева, письменный столъ, широкій и массивный, украшенный ящиками по обѣимъ сторонамъ. По стѣнамъ, отъ пола до потолка, тянулись безчисленныя, одна надъ другой, зеленыя картонки, съ мѣдными ручками и бѣлыми этикетами. Хорошо навощеный полъ блестѣлъ, какъ зеркало. Два кресла и четыре стула, въ строгомъ порядкѣ, были разставлены передъ письменнымъ столомъ. На каминѣ, снабженномъ аппаратомъ для газоваго отопленія, не стояло никакой изящной вещицы, кромѣ часовъ въ видѣ четырехугольной мраморной глыбы и пары безвкусныхъ канделябръ въ двѣ свѣчи, закапанныхъ сургучемъ. Все было формально, чисто, симметрично и нагоняло на душу холодъ, какъ обстановка камеры мирового судьи.

— Давайте, сказалъ Морганъ, садясь; не теряйте времени.

Секретарь досталъ пачку вскрытыхъ писемъ. На первой страницѣ каждаго изъ нихъ былъ приколотъ листокъ, заключающій въ себѣ краткій конспектъ письма. Дюрандо началъ читать.

— «Г-нъ Мейеръ, банкиръ, проситъ освободить его отъ двойного штрафа, наложеннаго за подлогъ въ одномъ показаніи о наслѣдствѣ»…

— Невозможно… Министръ третьяго дня сказалъ мнѣ, что по моей милости казначейство потеряло семьдесятъ пять тысячъ франковъ съ начала нынѣшняго года, благодаря снятію подобныхъ штрафовъ.

— "Г-нъ Мейеръ прибавляетъ, что онъ намѣренъ подписаться на десять акцій «Финансоваго Аргуса»…

— А!.. Позвольте…

Онъ взялъ и положилъ письмо въ папку, на которой крупными буквами стояло: «Финансы».

— "Г-нъ Велинъ, членъ правленія общества торговли перуанскимъ гуано, испрашиваетъ соизволенія прибавить къ своей фамиліи: «Де-ла-Даводери».

— Дуракъ!..

— Я долженъ вамъ напомнить, что это вліятельный избиратель въ XVII округѣ… крупный виноторговецъ… триста рабочихъ…

— Давайте.

Письмо Белина исчезло въ папкѣ съ надписью «Юстиція».

— «Г-жа Гуцвилье, эльзаска, мужъ которой былъ растрѣлянъ пруссаками въ 1870 году, проситъ выхлопотать ей небольшое пособіе изъ военнаго министерства». Она ссылается на то, что ея единственный сынъ, поступившій добровольцемъ на военную службу, недавно умеръ въ Тунисѣ отъ лихорадки.

— Ничего нельзя сдѣлать… Дальше.

Письмо Гуцвилье полетѣло въ корзину, стоявшую у ногъ Дюрандо.

— …Г-жа Годфруа проситъ васъ обратить благосклонное вниманіе на г-на Делонэ, изобрѣтателя непромокаемыхъ одѣялъ. Годфруа увѣряетъ, что была-бы значительная выгода, — слова подчеркнуты въ письмѣ, — если-бы непромокаемыя одѣяла были введены въ арміи.

— А!.. Напишите Годфруа, что я приму этого субъекта послѣзавтра, въ девять часовъ. Прибавьте, что дѣло, о которомъ она мнѣ говорила, подвигается впередъ и я надѣюсь скоро сообщить ей о благопріятномъ рѣшеніи… Поняли?.. Продолжайте.

Дюрандо снова принялся за чтеніе и цѣлый часъ письма прятались въ разныя папки, оставлялись на столѣ или попадали въ корзинку вмѣстѣ съ просьбой эльзаски, мужъ которой былъ убитъ пруссаками, а сынъ умеръ въ Тунисѣ. Около десяти часовъ осторожно постучались въ дверь. Дюрандо всталъ, повернулъ ключъ, такъ какъ, войдя, онъ заперъ за собою дверь, и открылъ ее на половину.

— Передайте пожалуйста г-ну Моргану, что его желаетъ видѣть г-нъ Косталла, сказалъ одинъ изъ писцовъ.

Морганъ открылъ ящикъ стола, спряталъ туда папки и спокойно отвѣтилъ:

— Просите… Вы можете насъ оставить, Дюрандо…

Дверь распахнулась; въ ней показалась могучая фигура Косталлы, который, войдя въ комнату, весело воскликнулъ:

— Здравствуй, братецъ… Какъ поживаешь?…

Мать Косталлы во второмъ бракѣ была замужемъ за Морганомъ, по происхожденію американцемъ, поселившимся во Франціи, Отъ этого брака родился сынъ. Оба брата воспитывались вмѣстѣ въ провинціальномъ лицеѣ. Мишель, старшій на пять лѣтъ, глубоко любилъ своего младшаго брата; со временемъ къ этой любви присоединилась снисходительная нѣжность отца къ сыну. Въ коллегіи товарищи ненавидѣли Эдуарда и Мишель взялъ его подъ покровительство своихъ кулаковъ и своей популярности. Уже тогда они были такими, какими оказались впослѣдствіи: одинъ справедливый, великодушный, добрый, услуживый, любимый всѣми; другой — скрытный, вѣроломный, сухой, отталкивающій всѣхъ своимъ эгоизмомъ и суровостью. Ставъ депутатомъ Больвилля, Косталла велъ избирательную борьбу за Эдуарда въ Монмартскомъ округѣ и, благодаря ему, — Эдуардъ былъ избранъ громаднымъ большинствомъ.

Противоположность этихъ двухъ натуръ отражалась въ политической дѣятельности того и другого. Пламенный патріотъ, поборникъ справедливости, свободы и прогресса, Косталла представлялъ въ новой современной смягченной формѣ пылкій типъ вѣрующаго, неподкупнаго республиканца 1848 года. Хотя онъ имѣлъ слабость испещрять свою рѣчь формулами позитивиста, но у него были идеалы, и самые благородные. Напротивъ, Моргану досталась печальная честь быть первымъ представителемъ новой скептической школы безъ совѣсти, безъ убѣжденій, которой идеалы прежняго времени: братство, равенство и демократія — внушали только презрѣніе, такъ какъ для него республика была средство сдѣлать себѣ карьеру. Хотя онъ говорилъ ясно, умно, толково, но не пытался играть въ палатѣ видной роли; иногда съ иронической улыбкой слушалъ онъ патріотическія или республиканскія тирады брата и апплодировалъ ему кончиками пальцевъ, какъ какому нибудь салонному тенору. По чаще бродилъ по корридорамъ и комнатамъ, гдѣ засѣдали парламентскія коммисіи, подходилъ къ министрамъ, спрашивалъ о новостяхъ, завязывалъ сношенія съ депутатами всѣхъ партій, оказывалъ небольшую услугу сегодня, а на завтра требовалъ, взамѣнъ ея, болѣе важную; вообще лавировалъ такъ осторожно и искусно, что, не имѣя друзей ни въ правой, ни въ лѣвой, онъ зналъ множество лицъ, обязанныхъ ему въ обоихъ лагеряхъ. Никѣмъ нелюбимый, онъ имѣлъ доступъ всюду. Всѣ питали къ нему инстинктивную антипатію, но боялись его. Внѣ палаты онъ придерживался той же тактики. Онъ вкрался въ общество богатыхъ коммерсантовъ, денежныхъ тузовъ, знатныхъ евреевъ, которые, съ особеннымъ уваженіемъ, относились къ его ясному и практическому уму, ненавидѣвшему всякую сантиментальность, и видѣли въ немъ хищную птицу такого же высокаго полета, какъ и они сами.

Человѣкъ аккуратный, онъ методично распредѣлилъ свое время и подчинилъ свою жизнь опредѣленнымъ правиламъ, которымъ придерживался съ неизмѣнной точностью; ложился всегда въ одинъ и тотъ же часъ, вставалъ также. Онъ никогда не посѣщалъ ни театровъ, ни выставокъ, презиралъ празднества, роскошь, искусства, хорошій столъ, женщинъ и общество; но пекся о своемъ тѣлѣ съ заботливостью жокея, поддерживалъ крѣпость и гибкость своихъ мускуловъ постоянными физическими упражненіями. Боясь тучности, онъ придерживался строгой діэты и не пилъ крѣпкихъ напитковъ. Домашняя его жизнь была такъ же проста, какъ и внѣшность. Онъ самъ съ строгой экономіей велъ всѣ домашніе расходы, даже расходы по кухнѣ, хотя и былъ женатъ. Жена, дѣти и прислуга трепетали передъ его желѣзной волей. Онъ подчинилъ ихъ всѣхъ своимъ строгимъ привычкамъ жизни; все въ домѣ дѣлаюсь безмолвно, быстро, аккуратно. Одна мысль потерять минуту была ему нестерпима: по его приказанію, каждое утро лакей прикалывалъ къ стѣнамъ его туалетной комнаты главныя газеты и онъ пробѣгалъ ихъ пока одѣвался. Такимъ образомъ внѣшній строй его жизни имѣлъ суровый пуританскій характеръ. Кромѣ того, что она отводила глаза людямъ, правильная, аккуратная жизнь давала ему возможность сосредоточиваться и запасаться силами для чрезмѣрнаго напряженія его ума и почти нечеловѣческой работы, которымъ онъ постоянно предавался. Суровый и педантичный съ виду, какъ пасторъ, онъ скрывалъ подъ холодной маской пламенное воображеніе. Но это воображеніе, вмѣсто того, чтобы изощряться въ области литературы и искусства, было только примѣняемо къ цифрамъ. Оно создавало съ неистощимою легкостью искусныя спекуляціи, сложныя, хитрыя и часто до того смѣлыя, что трудно было сказать, геніальность-ли это, или просто сумасбродство. Необузданная пылкость, съ какою Морганъ любилъ въ молодости удовольствія, съ возрастомъ обратилась въ болѣзненное возбужденіе мозга, который не могъ думать ни о чемъ, кромѣ денегъ, какъ другіе не въ состояніи думать ни о чемъ, кромѣ женщинъ. И въ эту жадную погоню за милліонами онъ вносилъ столько страстности, что можно было подумать, что онъ страдаетъ нервнымъ разстройствомъ. Его крайняя безчестность была тѣмъ замѣчательнѣе, что отличалась наивностью, если можно такъ выразиться. Онъ появился на свѣтъ съ полнымъ отсутствіемъ нравственнаго чувства, что лишало его способности различать хорошее отъ дурного, честное отъ безчестнаго. Онъ естественнымъ образомъ, безъ усилій составилъ себѣ взглядъ на жизнь, съ которымъ неизмѣнно согласовалъ на практикѣ всѣ свои дѣйствія. Онъ былъ твердо убѣжденъ, что все на свѣтѣ продажно, и если чья нибудь совѣсть сопротивляется, то тутъ только вопросъ въ цѣнѣ. Несдерживаемая никакими нравственными правилами, его дѣятельность совершалась-бы со спокойнымъ безстыдствомъ, и легко бы его скомпрометировала, если бы тайный инстинктъ его хитрой натуры не бралъ верха надъ смѣлостью его цинизма и не побуждалъ его заботливо скрывать свои интриги, хотя самыя низкія изъ нихъ казались ему очень невинными и не порождали въ немъ никакого угрызенія совѣсти. Десять лѣтъ, съ невѣроятной настойчивостью, работалъ онъ, какъ кротъ, за спиной своего брата. Онъ всюду проникъ и всѣмъ завладѣлъ: палатой, сенатомъ, государственнымъ совѣтомъ, контролемъ, судами, прессой. Въ то время какъ Косталла постоянно какъ на сценѣ, привлекалъ и сосредоточивалъ на себѣ всеобщее вниманіе, никто и не думалъ задать себѣ вопроса: чьи осторожные шаги раздаются украдкой за кулисами. Морганъ такъ хорошо наполнилъ всѣ министерства своими креатурами, столько имѣлъ тайныхъ злоумышленниковъ, столько потаенныхъ связей во всѣхъ частяхъ администраціи, что въ дѣйствительности онъ былъ сильнѣе министровъ. Его нигдѣ не было видно, но всюду чувствовалось его присутствіе. Его адвокатскій кабинетъ, мало-по-малу, обратился въ одно изъ главныхъ колесъ огромной машины, приводившей въ движеніе всю Францію; но это колесо двигалось тихо, безшумно, никѣмъ незамѣчаемое. Рядомъ съ администраціей Эдуардъ основалъ тайную рекомендаціонную канцелярію, которую всѣ знали и о которой всѣ тайно говорили, какъ о тѣхъ тайныхъ притонахъ, адресъ которыхъ сообщается на ухо, по секрету и только въ самомъ близкомъ кругу. Изъ года въ годъ дѣятельность этого тайнаго притона увеличивалась, но все дѣлалось исподтишка, потому что каждый посѣщалъ его украдкой и никогда не хвасталъ, что былъ тамъ. Туда обращались изобрѣтатели, нуждающіеся въ покровительствѣ, чтобы пустить въ ходъ какое-нибудь невозможное изобрѣтеніе; люди съ грандіозными химерическими проектами, предприниматели всякихъ нечистыхъ дѣлъ, чиновники, желавшіе несправедливаго повышенія; честолюбцы, домогавшіеся незаслуженныхъ отличій; мошенники, нуждающіеся въ оффиціальномъ этикетѣ для спасенія себя отъ погибели; всевозможные эксплуататоры казны, бюджетные воры, афферисты, спекуляторы, подозрительные биржевики, темные дѣльцы высокаго или низкаго сорта, отыскивающіе чѣмъ бы поживиться… Всѣ они имѣли доступъ къ Моргану; за извѣстную сумму онъ употреблялъ свое тайное вліяніе на ихъ пользу, содѣйствуя ихъ предпріятіямъ и получая значительную часть барышей.

Послѣ подобной многолѣтней дѣятельности, несмотря на тщательныя предосторожности, какія онъ принималъ, чтобы уничтожить всѣ вещественныя доказательства своей торговли, пошла глухая молва, что будто бы есть гдѣ то чудесная касса, изъ которой можно получить все, чего желаешь, лишь только заплатить хорошую сумму. Это подтверждало уже прежде распространенное мнѣніе, что справедливость, достоинства, заслуги ничего не значатъ и что только протекція и случай могутъ что-нибудь сдѣлать. Дѣятельность Моргана, распространясь изъ Парижа въ провинцію, нравственно растлѣвала всю страну. Не желая ждать разнообразныхъ афферистовъ, стекавшихся къ нему, какъ къ своему естественному покровителю, онъ самъ входилъ въ сношенія со всѣми дѣльцами, лавирующими между судомъ и тюрьмой, а также молодыми и старыми авантюристками, которыя отыскивали для него людей, готовыхъ щедро заплатить за оказанныя имъ услуги. Онъ получалъ такимъ образомъ огромныя суммы, которыя, какъ только попадали ему въ руки, тотчасъ поглощались безчисленными спекуляціями, въ которыхъ онъ участвовалъ, такъ какъ страсть къ игрѣ была въ немъ сильнѣе скупости. Онъ добивался денегъ для того, чтобы выигранныя поставить вновь на ставку и смѣлымъ ходомъ выиграть въ десять разъ больше. Составлялось-ли общество для эксплоатаціи каменноугольныхъ копей въ Тонкинѣ, золотыхъ пріисковъ въ Калифорніи, мясныхъ консервовъ на Ла-Платѣ; образовывался-ли синдикатъ для скупки на рынкахъ негоднаго олова и желѣза съ цѣлью перепродажи ихъ съ неимовѣрнымъ барышомъ, — Морганъ дѣятельно участвовалъ во всемъ. Онъ подкупалъ много газетъ, преимущественно финансовыхъ, которыя, по одному его мановенію, подымали и опускали курсъ, наводили биржевую панику и нахально дурачили публику. Раззорившіеся бѣдняги приходили въ отчаяніе, чувствуя, какъ ускользаютъ изъ рукъ ихъ медленно скопленныя сбереженія. Аскетическая внѣшность, подъ которой скрывалъ онъ свои хищническіе инстинкты, была такъ строга, что, исключая его сотрудниковъ или соумышленниковъ, никто не могъ высказать о немъ ничего, кромѣ неопредѣленныхъ подозрѣній, подобныхъ тѣмъ, какія высказывали Тереза и Фаржассъ, за два дня передъ тѣмъ, какъ Косталла явился утромъ въ его контору.

— Недурно, благодарю, отвѣчалъ Морганъ, пожимая протянутую руку брата. Ну, что новаго со вчерашняго дня?.. Ты ужъ министръ?

— Нѣтъ еще, отвѣчалъ Мишель, улыбаясь; но дѣло выгораетъ… Вѣдь всего два дня какъ начался кризисъ, надо дать время президенту республики освоиться съ мыслью послать за мною… А ты совсѣмъ устроился на новой квартирѣ?

— Почти что, какъ видишь.

— Хорошо, только слишкомъ мрачно. На твоемъ мѣстѣ я повѣсилъ-бы двѣ-три гравюры… На кой чортъ тебѣ всѣ эти картонки?

— Это мои дѣла, милый; безъ дѣлъ нельзя.

— А вонъ тотъ большой сундукъ, что въ немъ?.. Твои капиталы?..

— Мои капиталы?.. Нѣтъ… Мои капиталы въ оборотѣ… Это для документовъ: у меня куча документовъ.

— Ахъ ты умная голова! А сколько ты платишь?

— Я не нанимаю, я купилъ.

— Чортъ возьми!.. Весь домъ?..

— Почему же нѣтъ?

— Значитъ ты много зашибаешь?

— Порядочно.

— Однако, на сколько я знаю, ты не ведешь дѣлъ въ судѣ…

— Нѣтъ, но я даю дѣловые совѣты и беру за нихъ дорого. Моими совѣтами остаются довольны, приходятъ въ другой разъ и посылаютъ другихъ ко мнѣ.

— А, у тебя консультаціи, какъ у докторовъ. Значитъ всѣ люди, которыхъ я видѣлъ сейчасъ въ передней…

— Мои кліенты.

— Такъ!.. У одного изъ нихъ такая рожа, что я не хотѣлъ-бы встрѣтиться съ нимъ въ лѣсу. Но у тебя есть и кліентки? Я видѣлъ одну, по наружности, модистку… И эта кліентка?.. Если-бы ты теперь не остепенился, то, честное слово, мнѣ показалось-бы очень подозрительной подобная личность…

— Возможно… Никто не отвѣчаетъ за физіономіи своихъ кліентовъ…

— Конечно. Но тебѣ везетъ счастье. Прежде я велъ сотни дѣлъ, но все-таки былъ безъ денегъ!

— У тебя нѣтъ ни капли практическаго смысла.

— А у тебя онъ въ избыткѣ. Я помню, какъ въ школѣ ты хотѣлъ разъ скупить всѣ стальныя перья у торговца и перепродать ихъ товарищамъ вмѣсто десяти сантимовъ, по двадцати за дюжину!..

— Ну чтожь?.. Это доказываетъ, что во мнѣ всегда была дѣловая жилка, вотъ и все… Кстати, я знаю, кто написалъ статью въ «Отщепенцѣ».

— Я тоже.

— Кто тебѣ сказалъ?

— Фаржассъ… Онъ также спрашиваетъ меня, что ты о ней думаешь?

— Неужели?

— Да!.. И я не могъ ему отвѣтить, потому что еще не видалъ тебя… Милый у меня крестинчекъ, нечего сказать!..

— Да, прелестный ребенокъ… Скажи, по правдѣ, это твой сынокъ?..

— Ну! я не присягну, что да и не присягну, что нѣтъ…

— Посадилъ-бы ты его въ тюрьму, когда будешь министромъ?

— Это значитъ воскресить имперію!..

— Пустяки! Я не вѣрю твоимъ выходкамъ противъ имперіи, да и ты самъ врядъ-ли имъ вѣришь; ты для этого слишкомъ хитеръ. Если не хочешь засадить его въ тюрьму, то купи его.

— Купить его?.. да чѣмъ-же? Я не такой капиталистъ, какъ ты…

— А секретные фонды? Что ты съ ними сдѣлаешь?

— Секретные фонды! Вотъ выдумалъ! Не говори-же глупостей!

— Это тебѣ тоже не нравится? Такъ вели тайной полиціи убить его… Онъ живетъ въ глухомъ кварталѣ, населенномъ бродягами.

— Замолчи-же! Кто-нибудь тебя подслушаетъ и подумаетъ, что ты говоришь серьезно.

Сидя передъ столомъ, Морганъ, по привычкѣ, поглаживалъ одной рукой свою длинную бѣлокурую бороду, а другою вертѣлъ разрѣзной ножикъ. Онъ пристально посмотрѣлъ на брата и промолвилъ съ улыбкой:

— Ты правъ… Я хотѣлъ тебя испытать. Я пошутилъ.

— Твои шутки мрачныя! замѣтилъ Косталла.

— И ты могъ подумать, что я питаю дѣйствительную злобу къ этому мальчишкѣ за его нападки?.. Вотъ еще, — я философъ.

— Если-бъ ты видѣлъ себя въ зеркалѣ въ то время, какъ ты совѣтывалъ мнѣ убить его, то понялъ-бы, какъ мнѣ легко было ошибиться.

— Развѣ у меня было такое злое лицо?

— Да, разумѣется, но довольно объ этомъ… Такъ ты также думаешь, что статья направлена противъ тебя?

— Ты говоришь «также!..» Кто уже говорилъ тебѣ, что она имѣла въ виду меня?.. Фаржассъ, безъ сомнѣнія?..

— Да, Фаржассъ. Онъ не сказалъ мнѣ этого ясно, чтобы не огорчить меня. Да, наконецъ, ты не считаешь-же меня дуракомъ, надѣюсь?..

— Избави Богъ!.. Ты уменъ, какъ нельзя быть умнѣе!..

— Хорошо!.. Итакъ ты увѣренъ, что грязные намеки въ этой статьѣ касаются тебя лично?

— Да!.. Какъ ты не замѣтилъ этого сразу? Твой сынъ, или крестникъ, какъ хочешь, знаетъ, что ты меня любишь; и естественно, онъ находитъ, что я краду у него твою любовь… Онъ меня ненавидитъ… И такъ какъ онъ и тебя не долюбливаетъ, то и пишетъ противъ насъ обоихъ разныя клеветы. Я поступилъ-бы совершенно такъ-же на его мѣстѣ.

— Надѣюсь, что нѣтъ.

— Тутъ нѣтъ ничего дурного, и я не сержусь на него, увѣряю тебя. Да и за что мнѣ сердиться?.. Ты замѣтилъ, какъ равнодушно отнеслась печать къ этимъ нелѣпымъ сплетнямъ?

— Да, это правда… Я самъ былъ удивленъ… Я думалъ, что статья надѣлаетъ, чортъ знаетъ, сколько шуму…

— Не безпокойся, я лучше тебя знаю прессу… А какъ идутъ твои дѣла? Мы едва видѣлось вчера… Подвигается-ли впередъ твой кабинетъ?

— Онъ готовъ! Да, готовъ.

— А, вотъ какъ!.. Давно-ли?

— Со вчерашняго вечера… Теперь у меня въ рукахъ всѣ министры… И если съ такими сотрудниками я не совершу великихъ дѣлъ, то надо разочароваться во Франціи и въ республикѣ.

— Э, безъ фразъ!.. Ты здѣсь не на трибунѣ. Значитъ ты готовъ, совершенно готовъ?..

— Да, и пришелъ къ тебѣ отдохнуть и позавтракать… Я съ удовольствіемъ увижу твою жену и разцѣлую твоихъ мальчиковъ.

— Хорошо! Хорошо!.. Но что-же ты дашь мнѣ?

— Что я дамъ тебѣ?.. За твой завтракъ?..

— Нѣтъ… Въ твоемъ министерствѣ… Я не хочу оскорблять тебя предположеніемъ, что ты не оставилъ для меня портфеля.

— Портфеля!..

— Да… Кажется я довольно ясно намекнулъ тебѣ третьяго дня, что мнѣ всего болѣе подходило-бы министерство финансовъ.

Косталла всталъ.

— Послушай, Эдуардъ, сказалъ онъ серьезно; надо покончить съ этимъ вопросомъ… и чтобы онъ никогда болѣе не возникалъ между нами. Ты знаешь, что я люблю тебя давно и больше чѣмъ обыкновенно любятъ братья, да еще не родные. Есть люди, которые находятъ, что я слишкомъ люблю тебя. И право, я иногда спрашиваю себя, не ослѣпляетъ-ли меня эта любовь, хотя я увѣренъ, что ты вполнѣ ея заслуживаешь. Ты мнѣ сказалъ когда-то, что хочешь быть депутатомъ, и я лѣзъ изъ кожи, чтобы исполнить твое желаніе. Сегодня ты говоришь мнѣ, что хочешь поступить. въ мое министерство; но я отвѣчаю: нѣтъ, никогда!..

— А!.. Я не ожидалъ этого!..

— Не перебивай меня. Ты не понимаешь, что такое для меня это министерство! Я ждалъ его и приготовлялся къ нему болѣе десяти лѣтъ; мое сердце бьется при одной мысли, сколько хорошаго я сдѣлаю, получивъ власть. Я говорилъ, что одинъ годъ власти плодотворнѣе десяти лѣтъ геройской оппозиціи: теперь я докажу это! Возвратить Франціи ея надлежащее положеніе среди другихъ націй, возвратить ей, можетъ быть… нѣтъ надобности говорить это!.. заставить всѣхъ признать и полюбить республику, честную, благородную, великодушную! Какая чудная мечта! И ты хочешь, чтобы я съ самаго начала порадѣлъ о родномъ человѣчкѣ, чтобы сдѣлалъ ошибку, подобную тѣмъ, за которыя я осуждалъ своихъ предшественниковъ. Нѣтъ! Это невозможно!.. Правда, мои будущіе сотрудники принадлежатъ къ числу моихъ друзей; но это люди, какіе нужны мнѣ, чтобы хорошо выполнить мою задачу! Ты конечно умнѣе ихъ всѣхъ и былъ-бы на мѣстѣ министромъ финансовъ. Но противъ тебя говоритъ одно: — ты мой братъ. И вотъ почему я не хочу тебя, бѣдный мой Эдуардъ… Ты меня простишь, не правда-ли?..

Онъ протянулъ обѣ руки съ добродушной улыбкой.

— Такъ мнѣ ни кусочка пирога, отвѣтилъ Морганъ рѣзкимъ тономъ: все тебѣ и твоимъ друзьямъ!.. Хорошо!.. Не будемъ больше говорить объ этомъ. Я, по счастью, и безъ тебя не пропаду. Пойдемъ завтракать, Периклъ!

IV.
Мать и сынъ.

На углу Менильмонтанскаго бульвара и улицы, параллельной кладбищу Père Lachaise, носящей меланхолическое названіе улицы «Забвенія», стоитъ домъ, въ нижнемъ этажѣ котораго уже нѣсколько лѣтъ помѣщается питейное заведеніе. Окрашенный снаружи въ красный цвѣтъ, этотъ кабакъ не обращалъ бы на себя большаго вниманія, чѣмъ другія, подобныя заведенія, такъ-же окрашенныя и встрѣчающіяся на каждомъ шагу по всему бульвару и пересѣкающимъ его улицамъ, если-бы не особенное его названіе — «Великій День».

Его внутренняя обстановка состояла изъ простыхъ стульевъ и нѣсколькихъ мраморныхъ столовъ, залитыхъ виномъ. Въ глубинѣ была выручка, установленная мѣдными жбанами, кружками и стаканами, а посреди возвышалась, обитая краснымъ сукномъ, тумба съ гипсовымъ бюстомъ Республики въ фригійскомъ колпакѣ. Надъ этимъ бюстомъ былъ прикрѣпленъ къ стѣнѣ вѣнокъ изъ краснаго сухоцвѣта, обвитый крэпомъ, и съ надписью чернильными буквами на бѣлой бумагѣ: «22—29 мая 1871 года». За тумбой висѣлъ раскрашенный видъ Парижа во время пожара, истребившаго контрольную палату, министерство финансовъ, Тюльери и ратушу, а также, вырванные изъ иллюстрированныхъ журналовъ, портреты Теофиля Ферре, Мильера и др.

Отправляясь утромъ на работу, съ инструментами на плечахъ и трубками въ зубахъ, рабочіе останавливаются передъ дверью кабачка и, если она не открыта, стучатъ въ окно, крича: «Эй! маркитантка, развѣ сегодня не надо вставать?» Тогда трещитъ подъ тяжелыми шагами винтовая лѣстница, соединяющая заведеніе съ квартирой, изъ двухъ комнатъ, зажигается газъ въ кабачкѣ, гдѣ со вчерашняго дня стоятъ клубы густыхъ испареній, насыщенныхъ сивухой и табачнымъ дымомъ; дверь отворяется и громкій женскій голосъ произноситъ: «входите, ребята, входите!» Они входятъ и, вытянувшись въ рядъ, какъ лошади передъ водопойней, протягиваютъ свои стаканы, наполняемые до краевъ той, которую они назвали «маркитанткой».

Это высокая и сильная женщина, съ крупными формами; ея желтоватое, заплывшее жиромъ, лицо, съ большимъ бѣлымъ шрамомъ, сохранило остатки классической суровой красоты. Превосходно очерченный лобъ обрамляютъ сѣдѣющіе, жесткіе, какъ грива, волосы, по-мужски закинутые назадъ, безъ пробора. Прямой римскій носъ, толстыя красныя губы, созданныя, кажется, для воинственныхъ пѣсенъ, круглый подбородокъ и хриплый густой голосъ дополняютъ ея чисто мужскую наружность.

Двадцать пять лѣтъ назадъ Орели Видадинъ слыла за самую красивую дѣвушку Латинскаго квартала. Ея черты лица заимствовались многочисленными художниками и скульпторами, населяющими окрестности Валь-де-Граса, обсерваторіи и Монмартской станціи; она участвовала въ созданіи многихъ картинъ и статуй, представляющихъ Клитемнестру, Іокасту, Сафо, Фредегунду и Лукрецію Борджія, такъ какъ суровая ея красота, казалось, предназначала эту женщину изображать преимущественно трагическія лица. Орели имѣла не одну связь, и между прочимъ съ Мишелемъ Косталла, тогда еще молодымъ студентомъ-юристомъ. Въ эту-то именно эпоху и родился ребенокъ, которому Косталла охотно согласился быть отцомъ, если не роднымъ, то крестнымъ.

Къ концу имперіи она была актрисой на одномъ изъ театровъ парижскихъ предмѣстій и съ нѣкоторымъ успѣхомъ играла роль Теруаны-де-Мерикуръ въ пьесѣ, содержаніе которой было заимствовано изъ исторіи революціи. 18 марта она приняла участіе въ возстаніи. Вначалѣ она довольствовалась тѣмъ, что выступала въ красномъ плащѣ на подмосткахъ кафе-шантановъ и распѣвала во все горло революціонныя пѣсни передъ восторженными слушателями. Ей рукоплескали, носили ее на рукахъ; апплодисменты, крики толпы опьянили ее и она кончила тѣмъ, что въ костюмѣ маркитантки, съ ружьемъ на плечѣ, сопровождала федералистскіе баталіоны. Когда версальцы вступили въ городъ, она дѣйствовала какъ мужчина: стрѣляла изъ ружья, помогала таскать пушки, поджигала дома… Если-бы могла — она взорвала бы на воздухъ весь Парижъ.

Оставленная вмѣстѣ съ мертвыми у одной баррикады, съ пулей въ плечѣ и раной штыкомъ на лицѣ, она была укрыта друзьями во все продолженіе страшныхъ дней усмиренія Парижа и только чудомъ спаслась отъ смертной казни. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ, она снова появилась, добыла отъ артистовъ, писателей и политиковъ, которыхъ знала когда-то въ Латинскомъ кварталѣ, кой-какое вспомоществованіе, давшее возможность ея сыну пройти курсъ городского училища, а ей самой снять питейное заведеніе въ Бельвиллѣ. Оно стало процвѣтать, благодаря многочисленнымъ посѣтителямъ изъ рабочихъ того квартала. Сложилась даже легенда объ ея подвигахъ въ страшную эпоху и старые, сѣдые рабочіе, уцѣлѣвшіе въ ту кровавую недѣлю, съ уваженіемъ указывали молодежи на широкій шрамъ, пересѣкавшій ея щеку. Она стала популярной столько-же своей храбростью, сколько и своей добротой. Всѣ знали, что она жалостлива къ бѣднымъ и всегда готова раздѣлить съ ними послѣдній кусокъ хлѣба. Работники, среди которыхъ жила она, всѣ безъ исключенія восхищались ею какъ героиней и любили ее какъ сестру. Бѣшеная, неукротимая ненависть ко всѣмъ зажиточнымъ соединялась въ сердцѣ этой странной женщины съ чувствомъ человѣчности, которое она выражала мистическимъ языкомъ, и съ пламенною любовью ко всѣмъ слабымъ, угнетеннымъ, униженнымъ, къ пролетаріямъ, которыхъ она чистосердечно называла своими братьями.

Съ тѣхъ поръ, какъ власть перешла изъ рукъ консерваторовъ въ руки республиканцевъ и была объявлена амнистія, ея кабачокъ сдѣлался клубомъ красныхъ.

Въ тотъ самый день, когда «Оффиціальная Газета» сообщала, что глаза государства поручилъ Косталлѣ сформировать министерство, — господинъ и дама, которые, судя по ихъ одеждѣ, находились въ другихъ общественныхъ условіяхъ, чѣмъ большая часть обитателей Бельвилльскаго квартала, остановились, часовъ въ десять вечера, у кабачка съ вывѣской «Великій День». Въ полуоткрытую дверь виднѣлись въ густыхъ облакахъ дыма силуэты сидѣвшихъ и стоявшихъ людей, которые громко кричали и смѣялись.

— Видите, какая это трущоба, сказалъ мужчина. Что-же вы все еще стоите на своемъ, Тереза?..

— Да, мой другъ, гдѣ-же, если не здѣсь, могу я увидѣть эту женщину и ея сына; къ тому-же, вы знаете, я не привередница. Или вы сами боитесь войти въ кабакъ, гдѣ курятъ и пьютъ рабочіе?

— Я не демократъ, какъ вы, отвѣтилъ Фаржассъ, и войти въ этотъ кабакъ для меня то же самое, что броситься въ медвѣжью берлогу въ ботаническомъ саду. Но ужъ если вамъ такъ хочется — извольте!.. Только, повторяю, я ни мало не вѣрю въ успѣхъ вашей попытки.

— Однако мы не можемъ смотрѣть, сложа руки, какъ стараются втоптать Мишеля въ грязь… Читали вы вчера новые нападки «Отщепенца?» А потомъ, вы знаете, я не для одного этого пришла сюда: мнѣ до смерти хочется увидать эту женщину и ея сына. Пойдемте, Камиллъ, пойдемте!..

Фаржассъ отворилъ дверь и они очутились въ кабачкѣ. Нѣкоторые изъ рабочихъ стояли передъ выручкой и говорили, размахивая руками; другіе сидѣли за столами, развалившись, съ помутившимися отъ хмѣля глазами. Тутъ были плотники въ широкихъ штанахъ, съ бархатными лампасами; молотобойцы, съ черными отъ копоти и угля руками; каменьщики, съ бѣлыми отъ извести лицами, и бронзировщики, съ мѣдными блесками въ волосахъ; старые бородатые соціалисты читали газеты; итальянскіе монументщики, въ пестрыхъ галстухахъ и съ черными напомаженными кудрями, играли въ карты.

— Г-жа Видалинъ? спросилъ Фаржассъ у мальчика, проносившаго мимо нихъ бутылку и стаканъ.

— Маркитантка? Вонъ она!.. отвѣтилъ мальчикъ и указалъ на Орели, которая сидѣла за маленькимъ столикомъ подлѣ выручки и нашивала пуговку къ жилеткѣ.

Тереза подошла къ ней и нерѣшительно проговорила:

— Сударыня…

Орели подняла голову и отвѣтила:

— Здѣсь нѣтъ сударынь… Зовите меня гражданкой, если это вамъ все равно!..

— Хорошо! гражданка, спокойно сказала Тереза; мы хотѣли бы, этотъ господинъ — извините! — этотъ гражданинъ и я — поговорить съ вами…

— Ну, что-же… говорите.

— Видите-ли, сказалъ Фаржассъ; то, о чемъ мы хотѣли поговорить съ вами, немного щекотливо, и еслибы можно было избавить насъ отъ присутствія людей, которые насъ теперь окружаютъ…

— Всѣ, кого вы тутъ видите — мои друзья живо возразила Орели. Мнѣ нечего скрывать отъ нихъ, но если вамъ угодно, то пойдемте наверхъ.

Она пошла впередъ по винтовой лѣстницѣ и отворила дверь въ комнату.

Это было довольно бѣдное помѣщеніе съ желѣзною кроватью, столомъ, замѣнявшимъ туалетъ, и нѣсколькими стульями. Ржавое ружье со штыкомъ висѣло на стѣнѣ подъ краснымъ знаменемъ, со слѣдами пуль на матеріи и на древкѣ. Напротивъ виднѣлся портретъ Тьера, окруженный гравюрами, представлявшими сцены казней 1871 г. Тереза съ удивленіемъ остановилась передъ этимъ портретомъ.

— Вы не ожидали увидѣть здѣсь этой рожи, не правда-ли?… сказала Орели: рекомендую вамъ одного изъ двухъ человѣкъ, которыхъ я болѣе всего ненавижу… На портреты ненавистныхъ людей такъ же пріятно смотрѣть, какъ и на любимыя лица, — поэтому-то я и хочу постоянно имѣть передъ глазами этого убійцу!… Что же касается до другого, то и говорить о немъ не стоитъ… Жду, чтобъ онъ околѣлъ, и тогда я повѣшу его рядомъ съ его патрономъ, хотя ему слѣдовало-бы висѣть не на этой стѣнѣ!… Теперь мы одни, что же вамъ угодно?

— Боже мой, сказалъ Камиллъ: я право не знаю, какъ объяснить вамъ цѣль нашего прихода, послѣ того, что вы только что сказали. Г-жа Готье и я, Камиллъ Фаржассъ, друзья Косталлы…

При этомъ имени Орели вздрогнула и лицо ея приняло свирѣпое выраженіе.

— А! сказала она, вы ловко попали!… Человѣкъ, о которомъ я только что говорила — моя вторая ненависть.

— Меня предупредили объ этомъ, мягко возразила Тереза, но я не хотѣла вѣрить… Я надѣялась, что вы сохранили воспоминанія о томъ времени, когда, — если я не ошибаюсь, — вы не были его врагомъ.

— А, когда я была его любовницей, не такъ-ли?… Договаривайте же вашу мысль и не стѣсняйтесь въ выраженіяхъ!… Не думаете-ли вы, что мнѣ стыдно признаться, что Косталла былъ моимъ любовникомъ! Какъ-бы не такъ!… Я не благовоспитанная лицемѣрка и теперь я не боюсь слова, какъ не боялась самаго дѣла двадцать пять лѣтъ тому назадъ, когда я была красивой дѣвушкой!… Да, вашъ Мишель былъ моимъ любовникомъ, это правда… И даже…

— Да, я знаю, я знаю!… Можетъ быть онъ былъ даже чѣмъ-то больше. Но если вы этому вѣрите, то зачѣмъ вы его преслѣдуете? Зачѣмъ дозволяете вашему сыну такъ дурно отзываться о немъ? Это ужасно, это чудовищно… Послушайте, я вамъ скажу даже, что это… противно природѣ!…

— Тише, тише, милая Тереза, прервалъ ее Фаржассъ: вы слишкомъ горячитесь. Вѣдь г-жа Видалинъ не сказала вамъ, что она увѣрена: она только предполагаетъ… думаетъ… Вотъ и все! Именно поэтому, — позвольте вамъ это напомнить, сударыня, — нашъ другъ и не могъ принять такого участія въ вашемъ сынѣ, какого вы, безъ сомнѣнія, желали. По всей справедливости вы не имѣли права на это разсчитывать.

Орели встала и, скрестивъ руки, воскликнула:

— Неужели вы, адвокатъ, думаете, что я презираю вашего друга только потому, что онъ безсердечный и не помогъ мнѣ воспитать моего сына!.. Разувѣрьтесь, пожалуйста!… Простая дѣвушка, какъ я, знаетъ, чего ожидать ей отъ господина, сдѣлавшаго ей ребенка: позоръ для матери и ни крошки хлѣба для ребенка.

Въ эту минуту въ кабачкѣ раздался сильный шумъ. Мужской голосъ, громкій и звучный, покрывавшій всѣ остальные голоса, говорилъ:

— Здорово, друзья, здорово!…

— Ахъ, Боже мои! промолвила Тереза, прислушиваясь: это Мишель внизу!

— Нѣтъ, сударыня, сказала Орели, это мой сынъ вернулся изъ редакціи… Странное сходство въ голосѣ, не правда-ли?… Что вы на это скажете?…

Голосъ внизу продолжалъ:

— Да, онъ первый министръ! Измѣнникъ, выжидавшій въ тѣни апельсинныхъ деревъ, въ Санъ-Рено, кто побѣдитъ: Версаль или Парижъ, реакція или революція; между тѣмъ, какъ вы защищали баррикады. Первый министръ — брюхатый орлеанистъ, ренегатъ демократіи, осмѣлившійся назвать насъ пьяными рабами здѣсь, въ Бельвиллѣ, который онъ называлъ прежде, когда ему были необходимы наши голоса, твердыней свободы! Первый министръ — другъ злѣйшихъ палачей народа…

Тереза и Фаржассъ съ ужасомъ слушали эту пламенную брань, и странно, они узнали не только голосъ Косталлы, но и его запальчивость, его ораторскіе пріемы.

— Я только что хотѣла сказать вамъ, чего я никогда не прощу Косталлѣ, произнесла Орели, теперь вы это знаете: мой сынъ все высказалъ.

Затѣмъ, выйдя за дверь, остававшуюся отворенной, она нагнулась черезъ перила лѣстницы и закричала:

— Маріюсъ, или сюда!

Голосъ отвѣчалъ:

— Сейчасъ, мама… Я принесъ тебѣ оттискъ моей новой статьи увидишь, чѣмъ я угощу завтра перваго министра.

Онъ говорилъ это, поднимаясь по ступенькамъ. Его голосъ былъ сильный, мелодичный; но только въ немъ слышался уличный акцентъ парижскихъ мальчишекъ. При послѣднихъ словахъ онъ съ удивленіемъ остановился, увидя незнакомыхъ мужчину и даму. А жадное любопытство, съ какимъ Тереза желала взглянуть на него, мгновенно смѣнилось изумленіемъ: такъ мало его внѣшность соотвѣтствовала представленію, какое она составила о немъ, по его звучному голосу и пылкой рѣчи.

Это былъ чрезвычайно некрасивый юноша: короткіе, густые, почти курчавые волосы, низко спускались на лобъ, и только узенькая полоска кожи оставалась между ними и бровями. Лобныя кости рѣзко выдавались впередъ надъ впалыми, черными глазами. Широкій, низкій лобъ, прямой носъ и четырехугольный подбородокъ придавали его профилю характеръ римской медали. Нижняя челюсть выдавалась впередъ, какъ челюсть таксы, которая никогда не выпускаетъ своей добычи, и эта черта еще болѣе усиливала выраженіе неукротимаго упорства, какимъ отличалось его суровое лицо. Онъ былъ въ черной блузѣ, какія носятъ наборщики и въ мягкой поярковой шляпѣ, безъ полей и безъ ленты. Его длинные, худые пальцы были запачканы типографскими чернилами. Въ рукахъ у него былъ пробный оттискъ его завтрашней статьи, напечатанный на длинной полосѣ бумаги, которую онъ протянулъ матери, говоря:

— Осторожнѣе, еще не высохло.

Орели взяла бумагу и, положивъ руку на плечо молодого человѣка, сказала:

— Мой сынъ — Маріюсъ, гражданка!… Рекомендую автора, который самъ печатаетъ свои статьи.

Это выраженіе материнской гордости повидимому не очень понравилось молодому человѣку.

— Ну, хорошо, сухо сказалъ онъ съ повелительнымъ жестомъ, какимъ обыкновенно простолюдины сопровождаютъ свой разговоръ съ женщиной: довольно… вѣдь… А вы желаете говорить со мной? продолжалъ онъ, обращаясь къ Терезѣ и Фаржассу.

— Да, отвѣтилъ Фаржассъ. Намъ сказали въ редакціи, что вы только что ушли домой, вотъ мы и пришли сюда.

— А! Ну, такъ вотъ и я, что вамъ угодно?

— Я одна изъ вашихъ усердныхъ читательницъ, сказала Тереза, вѣдь это вы подписываетесь «Виндексомъ» въ «Отщепенцѣ»?

— Да, я, холодно отвѣтилъ онъ.

— Ваши статьи очень краснорѣчивы…

Онъ не мигнулъ.

— …Очень краснорѣчивы, но очень строги къ одному нашему общему другу. Поэтому… вы понимаете… мы хотѣли поговорить съ вами и съ вашей матушкой… постараться убѣдить васъ, что ваши статьи несправедливы.

Она говорила съ трудомъ; ее смущали невыносимо-пристальный взглядъ блестящихъ, какъ черные брилліанты, глазъ юноши и холодное безстрастіе его бронзоваго лица.

— Не правда-ли, мой другъ, вѣдь я права? прибавила она съ принужденной улыбкой, какъ-бы прося помощи у Фаржасса.

Тогда Маріюсъ, обернувшись къ Камиллу, впился въ его глаза тѣмъ-же проницательнымъ взглядомъ, какимъ онъ только что смущалъ Терезу.

— Совершенно правы, отвѣчалъ Фаржассъ. Вы не довольствуетесь тѣмъ, что оспариваете политику Косталлы, на что вы имѣете полное право, но вы нападаете на его личность съ такою безпощадностью…

— Онъ самъ такъ поступалъ съ своими противниками.

— Но вѣдь его противники были враги республики, а вы республиканецъ…

— Прежде чѣмъ быть республиканцемъ, я соціалистъ; а этотъ человѣкъ осмѣлился сказать, что соціальнаго вопроса не существуетъ!

— Развѣ это такъ важно?

— Да, сударь, очень важно.

— Такъ что, сказала Тереза, никакія соображенія: ни его заслуги, ни его безкорыстіе, ни его доброта, ни его патріотизмъ…

— Заслуги, о которыхъ вы говорите, онъ оказалъ буржуазной республикѣ, а такую республику я столько-же ненавижу, сколько онъ ненавидѣлъ имперію. Его безкорыстію я не вѣрю, потому-что, если онъ самъ не крадетъ, то даетъ красть окружающимъ и, безъ сомнѣнія, получаетъ свою долю. Его патріотизмъ для меня ее имѣетъ никакой цѣны: я не признаю этого нелѣпаго, пагубнаго патріотизма, изъ-за котораго враждуютъ народы на славу нѣсколькихъ вождей и несчастье сотенъ милліоновъ человѣческихъ существъ. Что-же касается до его доброты, то, согласитесь, что онъ долженъ былъ кое-что сдѣлать, если не для меня, то для моей матери. Когда, въ крайней нищетѣ, я имѣлъ глупость обратиться къ нему, просить у него не милостыни, но какой-нибудь помощи, я нашелъ въ немъ столько-же чувства, сколько въ этомъ столѣ… Ахъ! чего и требовать отъ подобныхъ субъектовъ. Не будемъ больше говорить о немъ: я ненавижу его!..

Онъ такъ страшно произнесъ эти слова, что Тереза поняла, какъ безполезно настаивать. Она встала и сказала отрывисто:

— Извините, что я васъ безпокоила.

Въ сопровожденіи Фаржасса она спустилась по лѣстницѣ, поспѣшно прошла нижнюю комнату и вышла на улицу.

Нѣсколько времени они шли молча.

Длинный рядъ фонарей слабо освѣщалъ низкіе темные дома, которые пугали своею грозною внѣшностью, чѣмъ-то тяжелымъ и зловѣщимъ. На бульварѣ почти никого не было. Только кокотки самаго низкаго сорта слонялись около вертеповъ разврата, двери которыхъ, съ матовыми стеклами, ярко освѣщенными изнутри, виднѣлись издали, какъ громадные фонари. Тамъ и сямъ горѣли, какъ маяки, блестящія окна кабаковъ, куда направлялись, пошатываясь, несчастные рабочіе. По другую сторону бульвара, надъ оградой кладбища, виднѣлись могильные памятники; къ разврату и пьянству присоединялась смерть.

— Страшная улица! сказала Тереза, схвативъ за руку своего спутника.

— Да… Вы видите, что не зачѣмъ было и приходить сюда… Не предупреждалъ-ли я васъ, что вы ничего не добьетесь?

— Ничего… вы были нравы… Остается только дать полную волю ихъ ненависти… Что за суровый, узкій фанатикъ! Какая мать и какой сынъ, мой другъ!

— Интересные, не правда-ли?.. Въ особенности сынъ, онъ совершенно другого склада, чѣмъ она. Пока онъ говорилъ, я разсматривалъ его низкій лобъ, сросшіяся брови, все его непріятное, худое лицо… Настоящая голова юнаго Брута, или Жака Клемана, не правда-ли?

— Боже мой! вы меня пугаете!

— Не бойтесь! отвѣчалъ онъ, улыбаясь: Мишель не диктаторъ и не король Франціи. Если-бы Брутъ, или Жакъ Клеманъ умѣли, какъ Маріюсъ Видалинъ, изливать свою желчь въ газетѣ, то имъ никогда и въ голову не пришло-бы сдѣлаться убійцами. Не бойтесь этого мальчишки, это слишкомъ большая честь для него.

— Почемъ знать?.. Помните его повелительный жестъ, высокомѣрный тонъ, въ особенности его взглядъ… Есть что-то страшное въ глазахъ этого человѣка… А какой у него страшный голосъ! Онъ все еще раздается у меня въ ушахъ… Вѣрите-ли, другъ мой, я ревную, да, ревную!.. Когда я подумаю, что у этой матери есть сынъ, и что, можетъ быть, человѣкъ, котораго я такъ любила… Ахъ! Камиллъ, вѣдь она у меня украла это чудовище.

— То же самое говорила нѣсколько вѣковъ тому назадъ одна прелестная женщина, Валентина Висконти, о незаконномъ ребенкѣ своего мужа. Вы, Тереза, сама того не подозрѣвая, сейчасъ повторили историческую фразу, которой уже пятьсотъ лѣтъ!

— Ахъ! другъ мой, нѣкоторыя слова кажутся стары, потому что ужъ очень давно сказаны въ первый разъ; но чувство, которое они выражаютъ, такъ свойственно человѣку, что эти слова вѣчно сохраняютъ свою юность.

V.
Тріумфъ.

Получивъ черезъ три дня послѣ открытія министерскаго кризиса порученіе составить кабинетъ, Косталла немедленно представилъ президенту республики списокъ восьми именъ, которыя, на слѣдующій-же день появились въ «Оффиціальной газетѣ». Глава кабинета бралъ на себя предсѣдательство въ совѣтѣ и министерство юстиціи. Всѣ были довольны, что министерство составилось такъ быстро. Франція, страдавшая уже въ 1881 г. отъ медлительности и частаго повторенія министерскихъ кризисовъ, испытывала истинное облегченіе, узнавъ, что не будетъ междуцарствія и эпохи безпокойнаго ожиданія, какую заставляли обыкновенно переживать политики при образованіи кабинета. По всеобщему убѣжденію, ловкость, съ которой Косталла началъ пользоваться властью, внушала довѣріе; его рѣшительность, казалось, была прочной гарантіей за будущее.

Семь другихъ членовъ кабинета были люди новые, большею частью молодые, которые не испортились постоянными переходами изъ одного министерства въ другое. Они не принадлежали къ той категоріи кандидатовъ на министерскіе портфели, которые лавируютъ между партіями, эксплуатируя въ свою личную пользу соперничество парламентскихъ партій.

Программа новаго кабинета не могла избѣжать общихъ мѣстъ всѣхъ подобныхъ оффиціальныхъ документовъ, но въ ней было что-то болѣе теплое, въ ней слышалась болѣе сильная и гордая патріотическая нотка, тотчасъ-же замѣченная заграницей. Ясно было, что новый кабинетъ считалъ возможнымъ Франціи отказаться отъ второстепенной роли, какая выпала на ея долю со времени ея бѣдствій.

Въ другомъ мѣстѣ программы была выражена дорогая Косталлѣ идея о республикѣ, оживленной широкимъ духомъ терпимости. Уничтожая предубѣжденія и недовѣріе, эта республика должна была уничтожить всѣ клеветы, привлечь къ себѣ всѣхъ колеблющихся, всѣхъ не рѣшавшихся сочувствовать ей, потому что она представила-бы правительство, преданное исключительно общественному благу, и стоящая въ нравственномъ отношеніи выше всѣхъ прежнихъ правительствъ. Хотя нѣкоторые узкіе люди возмутились воззваніемъ, съ которымъ Косталла снова обратился ко всѣмъ благонамѣреннымъ гражданамъ, каково-бы ни было ихъ прошлое; хотя «Отщепенецъ» поспѣшилъ разоблачить «его циничное ухаживанье за ретроградами», многіе умные люди находили, что такая политика примиренія хороша и что безъ нея Франціи предстоятъ только вѣчные раздоры и безплодное соперничество партій, что уже причинило ей много зла.

На другой день, послѣ образованія кабинета, Косталла пригласилъ своихъ товарищей отобѣдать съ нимъ въ Суази, въ маленькомъ деревянномъ домикѣ, гдѣ даже зимой онъ любилъ по вечерамъ отдохнуть отъ дневныхъ заботъ. Этотъ обѣдъ не имѣлъ никакого оффиціальнаго характера и былъ скорѣе обѣдъ друзей, чѣмъ министровъ. Косталла держалъ себя въ этомъ собраніи, какъ въ интимномъ кружкѣ, обворожая всѣхъ веселостью, умомъ и краснорѣчіемъ. За дессертомъ онъ всталъ съ бокаломъ шампанскаго и сказалъ серьезнымъ прочувствованнымъ тономъ:

— Друзья мои, пью за тѣхъ, чьи дорогія и священныя имена мы не можемъ публично произносить, но память о которыхъ свято хранится въ нашихъ сердцахъ. Пью за возвращеніе того, о чемъ мы должны думать денно и нощно!.. Пью за то, любовь къ чему дастъ намъ силы трудиться для славы отечества! За Эльзасъ, друзья, и за Лотарингію!..

Всѣ встали блѣдные, съ влажными глазами и протянули къ нему свои стаканы, молча чокнулись и торжественно осушили ихъ до дна, что придало этой сценѣ какой-то религіозный характеръ. Затѣмъ они обняли другъ друга, подобно жирондистамъ на ихъ послѣднемъ банкетѣ, а между тѣмъ аллегорическое изображеніе, представлявшее Эльзасъ въ видѣ молодой, бѣлокурой женщины, одѣтой въ черное платье, съ широкимъ бантомъ на головѣ, смотрѣло на нихъ со стѣны, словно тихо улыбаясь взятому ими на себя обязательству освободить ее.

Первыя дѣйствія новаго кабинета доказали, что Косталла твердо рѣшился не отступать отъ исполненія своей программы примиренія. Одинъ депутатъ-радикалъ обратился съ просьбой къ правительству о строгой очисткѣ дипломатическаго персонала. Это дало случай первому министру произнести блестящую рѣчь, въ которой онъ горячо возсталъ противъ притѣснительной, насильственной политики, могущей только привести Францію къ раздѣленію на два непримиримые лагеря. Спустя нѣсколько мѣсяцевъ другое предложеніе, касавшееся уничтоженія французскаго посольства при римскомъ папѣ, также было отвергнуто, благодаря его энергическому вмѣшательству; при этомъ онъ представилъ самыя высокія соображенія: христіанскія вѣрованія, всегда живучія въ большей части народа, вѣковыя традиціи французской политики, необходимость для Франціи сохранить свое вліяніе на католическій міръ. Органы крайней лѣвой тотчасъ-же воспользовались его умной рѣчью, чтобы обвинить того, кто имѣлъ смѣлость ее произнести. Ему ѣдко напоминали его прежнія рѣчи, когда въ пылу борьбы съ правительствомъ 16 мая онъ торжественно объявилъ, что католическое духовенство врагъ всякаго прогресса. Въ свое оправданіе онъ отвѣчалъ, что это была одна изъ тѣхъ фразъ, какія невольно вырываются въ минуту борьбы; но которыхъ государственный человѣкъ не имѣете права помнить, когда побѣда уже одержана. Это объясненіе, конечно, окончательно разссорило его съ непримиримыми его партіи.

Въ это самое время онъ увлекался проектомъ сближенія Франціи съ ея старымъ врагомъ по ту сторону Ламанша. Былъ слухъ, что онъ завтракалъ вдвоемъ съ принцемъ англійскаго королевскаго дома и, что на этомъ таинственномъ завтракѣ шла рѣчь о болѣе важныхъ вопросахъ, чѣмъ о. сравнительномъ достоинствѣ французской и англійской кухонь. Разсказывали, что одинъ русскій генералъ, извѣстный врагъ нѣмцевъ и почти столько-же популярный въ Парижѣ, сколько и въ Москвѣ, за свою геройскую храбрость, былъ во время его посѣщенія Франціи, послѣ восточной войны, секретно принятъ Косталлой.

Между тѣмъ приближалось 14 іюля. По предложенію перваго министра, было рѣшено отпраздновать національный праздникъ съ необыкновеннымъ блескомъ. Смотръ войскамъ парижскаго гарнизона, какъ всегда, долженъ былъ произойти на Марсовомъ полѣ; но съ парадомъ на этотъ разъ было соединено величественное зрѣлище, которымъ Косталла разсчитывалъ развить патріотическое чувство, ясно воскресшее въ послѣдніе годы среди французскаго народа.

Со времени роковой войны французская армія преобразовалась цѣною упорныхъ усилій и огромныхъ жертвъ; но многочисленные, новорожденные полки еще не получили знаменъ, а изъ старыхъ многіе, если не всѣ, потеряли свои знамена, кто въ Седанѣ, кто подъ Мецомъ… Пришло время раздать новой арміи новыя знамена. Военный министръ приказомъ по арміи пригласилъ командировъ всѣхъ корпусовъ прибыть къ 14 іюля въ Парижъ съ депутатами отъ офицеровъ, унтеръ-офицеровъ и рядовыхъ каждаго полка, состоящаго подъ ихъ начальствомъ. Послѣ смотра и церемоніальнаго марша была назначена раздача знаменъ.

Наступилъ торжественный день. Парижъ украсился по праздничному со своимъ обычнымъ кокетствомъ. Безчисленное множество флаговъ, залитыхъ горячимъ свѣтомъ іюльскаго солнца, развивалось на стѣнахъ и окнахъ домовъ, на мачтахъ, на эстрадахъ и тріумфальныхъ аркахъ, воздвигнутыхъ на площадяхъ, наконецъ, всюду, гдѣ нашлось мѣсто прикрѣпить древко. Это обиліе развивающихся флаговъ молодило самыя старыя постройки бѣднѣйшихъ окраинъ города, радовало взоръ, наполняло сердце потребностью кричать, пѣть и аплодировать. Въ узкихъ улицахъ рабочихъ кварталовъ флаги, горизонтально вывѣшенные изъ оконъ съ обѣихъ сторонъ, почти сходились между собою и образовали въ воздухѣ нѣчто въ родѣ трехцвѣтнаго свода, въ которомъ преобладалъ ярко-красный цвѣтъ; а когда легкій вѣтерокъ развѣвалъ всѣ эти флаги, получалось странное ощущеніе, какъ будто цѣлое поле маку и васильковъ колыхалось надъ головами прохожихъ. Пестрые фонари, развѣшанные на проволокахъ въ окнахъ для вечерней иллюминаціи, гирлянды изъ зелени, бумажные трехцвѣтные фестоны дополняли наружное убранство общественныхъ и частныхъ зданій, увеличивая веселый видъ, какой вдругъ принялъ Парижъ, счастливый сознаніемъ своей красоты въ этомъ праздничномъ нарядѣ.

Смотръ долженъ былъ начаться въ два часа. Но уже съ утра стали выползать жители отдаленныхъ кварталовъ. Это движеніе постепенно охватывало болѣе центральныя части города, такъ что къ полудню Елисейскія поля и Аллея Императрицы походили на огромный движущійся муравейникъ, занявшій все пространство отъ Булонскаго лѣса до площади Согласія, кишѣвшей черной плотной массой, которая подвигалась ровно, безостановочно и увеличивалась у каждой перекрестной улицы новымъ человѣческимъ потокомъ. Параллельно съ пѣшеходами, то быстрѣе, то медленнѣе, подвигался въ томъ-же направленіи безчисленный рядъ экипажей. И все это исчезало въ обширномъ морѣ зелени въ концѣ Аллеи Императрицы.

Булонскій лѣсъ, куда, казалось, стремился весь народъ, представлялъ живописное, восхитительное зрѣлище импровизованнаго лагеря. На всѣхъ перекресткахъ, вдоль всѣхъ аллей были устроены открытые буфеты, разставлены боченки, покрытые свѣжей зеленью. На просѣкахъ отдыхали солдаты: одни лежали подлѣ ружей, поставленныхъ въ козлы, другіе отирали травой свои запыленные сапоги; третьи, уставъ отъ длиннаго утренняго перехода, спали. По аллеямъ взадъ и впередъ разъѣзжали верхомъ суровые, важные жандармы, въ полной парадной формѣ; ихъ бѣлыя лосины, черные ботфорты и трехуголки, а главное красные лацканы на мундирахъ напоминали солдатъ стараго времени. Отдаленный барабанный бой раздавался со всѣхъ сторонъ, смѣшиваясь съ глухимъ грохотомъ тысячъ экипажей.

На скаковомъ полѣ устроенъ былъ павильонъ изъ трехъ отдѣленій:. среднее предназначено было для дипломатическаго корпуса, военнаго совѣта, президента республики и министровъ, правое для сената, лѣвое для палаты депутатовъ. Между этой новой постройкой и скаковыми трибунами, гдѣ тѣснились приглашенные, свободное пространство въ сто метровъ было оставлено для церемоніальнаго шествія войскъ. На нѣкоторомъ разстояніи оттуда, холмъ съ мельницей, покрытый народомъ, походилъ на огромный улей, съ густымъ роемъ пчелъ. На опушкѣ лѣса съ утра тѣснилась безчисленная толпа, на темномъ фонѣ которой свѣтлыми точками выдѣлялись лѣтнія женскія платья и яркіе цвѣтные зонтики; мальчишки, влѣзшіе на деревья, чтобы лучше видѣть, походили издали на венеціанскіе фонари.

Пока трибуны мало-по-малу наполнялись, скаковое поле оставалось пусто, только ординарцы отъ времени до времени скакали по немъ въ различныхъ направленіяхъ. Стоя на скамейкахъ, зрители наводили бинокли, стараясь увидѣть войско. Его еще не было, но всѣ чувствовали, что густой лѣсъ, окружающій съ одной стороны обширный полукругъ, скрываетъ въ себѣ что-то грозное и, что армія спрятана за этимъ зеленымъ занавѣсомъ. Ея невидимое присутствіе угадывалось но блеску стали, сверкавшей по временамъ въ просѣкахъ и по какому-то смутному гулу, въ родѣ отдаленнаго морского шума.

И вотъ неожиданно выступаетъ изъ лѣса одинъ полкъ, за нимъ второй, третій; сколько появляется эскадроновъ, батарей; выходятъ отсюда, оттуда, отвсюду, не торопясь, увѣренно, и подобно громадному чану, въ который вода вливается со всѣхъ сторонъ, скаковое поле наполняется постояннымъ приливомъ людей. За одними солдатами твердымъ шагомъ приходятъ другіе; каждый корпусъ спокойно занимаетъ заранѣе указанное ему мѣсто, безъ колебанія, безъ суеты, какъ приходятся одна къ другой всѣ части машины. При видѣ этой могучей силы, столь правильно расположенной, столь увѣренной въ самой себѣ, трепетъ удовольствія пробѣжалъ въ толпѣ.

Когда пѣхота окончательно заняла свои позиціи, флагъ, поднятый на мельницѣ, возвѣстилъ прибытіе оффиціальныхъ лицъ, которыя и заняли отведенныя имъ мѣста при барабанномъ боѣ и пушечной пальбѣ съ Валеріанскаго форта.

Послѣ объѣзда войскъ парижскимъ генералъ-губернаторомъ, начался церемоніальный маршъ. Шествіе открылъ сенсирскій батальонъ, а за нимъ пошли линейные полки и пѣшіе егеря. Вслѣдъ затѣмъ раздался глухой грохотъ, подобный отдаленному грому: это двинулась артиллерія. Сначала не было видно ничего, кромѣ черной массы, которая надвигалась, потрясая землю и приближеніе которой, какъ волны наступающаго прилива, производило впечатлѣніе непобѣдимой силы. Скоро можно было различить яркокрасную линію султановъ на киверахъ. По шести въ рядъ, скорой рысью проѣзжали длинныя орудія, двигаясь до того ровно, что, казалось, они были спаяны одно съ другимъ и всѣ колеса одного ряда вращались на одной горизонтальной оси. Сквозь облако пыли виднѣлись артиллеристы, какъ бронзовые всадники, прямо сидѣвшіе въ своихъ сѣдлахъ, съ саблями въ рукахъ канониры, неподвижные, на лафетахъ, съ ружьями на перевязи; самая пыль не только не вредила красотѣ зрѣлища, но придавала ему больше наглядности, давая возможность зрителямъ представить себѣ эти батареи во время сраженія, въ пороховомъ дыму.

Вдругъ всѣ головы вытянулись съ живѣйшимъ любопытствомъ, толпа заколыхалась и изъ всѣхъ устъ вырвалось одно слово: «Кавалерія!»

Она выстроилась на краю скакового поля, со стороны Булони, ожидая, чтобы пѣхота и артиллерія очистили ей мѣсто.

Съ трибунъ, по причинѣ большого разстоянія, она представлялась только темной массой, какимъ-то громаднымъ фантастическимъ животнымъ, блестящая чешуя котораго играла на солнцѣ, когда удалилась послѣдняя батарея, эта темная масса, въ свою очередь, пришла въ движеніе. Прежде всего можно было, издали распознать кирасиръ по ихъ блестящимъ латамъ и каскамъ. Вдругъ раздались пронзительные звуки трубъ, не живыя веселыя ноты егерскихъ рожковъ, а какой-то дикій, жестокій диссонансъ, напоминавшій времена варварства, — и мелкой рысью выѣхала тяжелая кавалерія.

Скакавшіе впереди эскадроновъ офицеры, равняясь съ главной трибуной, поднимали вверхъ свои длинные палаши, а проѣзжая мимо главы государства опускали ихъ къ землѣ красивымъ мощнымъ движеніемъ, ясно выражавшимъ, что сила преклоняется предъ закономъ, При видѣ этихъ храбрецовъ, закованныхъ въ желѣзо, раздались крики все-таки громче и дружнѣе; чѣмъ тѣ, которыми привѣтствовали артиллерію: какъ будто бы въ клубахъ пыли, поднятой лошадьми, каждому явился образъ отечества, не униженнаго и погибшаго, а болѣе могучаго, чѣмъ когда, я полнаго сознанія своей новой силы. Къ этимъ крикамъ примѣшивалось одно имя, которое окружающая толпа неразрывно соединяла съ возрожденіемъ патріотической надежды въ сердцахъ всѣхъ французовъ; двадцать тысячъ голосовъ восторженно, восклицали: «Косталла! Косталла!..» Сидя на президентской эстрадѣ, нѣсколько позади главы государства… онъ почувствовалъ, какъ только занялъ свое мѣсто, что на немъ сосредоточено все вниманіе дипломатическаго корпуса и иностранныхъ военныхъ агентовъ. Поэтому онъ старался сначала не выказывать чувствъ, возбужденныхъ въ немъ тѣмъ, что онъ видѣлъ. При прохожденіи пѣхоты, онъ сохранялъ безстрастное выраженіе лица, ограничиваясь замѣчаніями вполголоса о математической точности движеній различныхъ подковъ. А между тѣмъ, какъ сжималось его горло отъ волненія при видѣ ихъ! Ахъ! если бы, двѣнадцать лѣтъ назадъ, у него были эти хорошо вооруженные солдаты, надежные и привычные къ дѣлу, какъ старое войско, вмѣсто тѣхъ неопытныхъ мобилей, лишенныхъ всего необходимаго, отъ которыхъ онъ требовалъ побѣды и которые умѣли только умирать!..

Онъ едва сдерживалъ себя, по когда появилась артиллерія, то его живая, впечатлительная натура, всегда поддававшаяся движенію сердца, взяла верхъ надъ благоразумной сдержанностью. Нагнувшись впередъ, чтобы лучше видѣть, онъ принялся неистово рукоплескать, не заботясь о приличіи, ни о присутствіи важныхъ флегматичныхъ дипломатовъ, съ недоумѣніемъ слѣдившихъ, какъ первый министръ. Франціи апплодируетъ, словно уличный мальчишка. Когда же раздались рѣзкіе звуки кавалерійскихъ трубъ и появились кирасиры, онъ поблѣднѣлъ и поспѣшно всталъ, какъ бы отдавая честь памяти храбрецовъ, въ той же самой формѣ проливавшихъ свою кровь за Францію при Рейхсгофенѣ. И вдругъ имъ овладѣло страстное желаніе остановить этихъ людей, разсказать имъ съ этой эстрады, въ присутствіи всего народа, о геройскомъ безпримѣрномъ саможертвованіи ихъ предшественниковъ и заклинать ихъ, во имя отечества быть такими же героями… Ахъ! какая была бы эта рѣчь!.. «Браво», которое онъ крикнулъ имъ, вмѣсто этой рѣчи, было произнесено такъ громко, что всѣ посланники оглянулись. «Сдержи себя, шепнулъ ему одинъ изъ его товарищей но министерству: на тебя смотрятъ…» Косталла снова опустился въ кресло и нѣсколько секундъ сидѣлъ съ закрытыми глазами, потому что видъ блестящихъ эскадроновъ трогалъ его такъ глубоко, что онъ боялся зарыдать. И только когда раздалось его имя, восторженно произносимое тысячами голосовъ, ему удалось снова принять холодно-равнодушный видъ, какой приличествуетъ оффиціальному лицу. Но взглядъ, который онъ бросилъ на группу иностранныхъ военныхъ агентовъ, въ ту минуту, какъ проѣхала послѣдняя батарея конной артиллеріи, краснорѣчиво говорилъ, какой радостью и гордостью пылало его сердце.

Послѣ исчезновенія лазаретныхъ фургоновъ, командиры корпусовъ выстроились передъ президентомъ республики, а знаменщики встали по обѣимъ сторонамъ эстрады. Водворилось глубекое молчаніе я президентъ, вставъ, произнесъ слѣдующія слова:

— Офицеры, унтеръ-офицеры и рядовые, представляющіе французскую армію на этомъ торжествѣ, отечество ввѣряетъ вамъ, вмѣстѣ съ этими благородными знаменами, защиту ея чести, ея территоріи и ея законовъ.

Врученныя командирамъ соотвѣтствующихъ полковъ всѣ знамена преклонились тогда предъ главою государства. Старые генералы, растроганные до слезъ, кусали себѣ усы. Эти новыя знамена напоминали имъ славныя лохмотья, почернѣлыя отъ пороха, прострѣленныя пулями, разорванныя картечью, которыя, въ теченіи двадцати лѣтъ, побѣдоносно развивались во всѣхъ сраженіяхъ: въ Крыму, Африкѣ, Италіи, Китаѣ, Мексикѣ, до того проклятаго дня, когда пришлось разстаться съ ними. Одинъ изъ нихъ, самый знаменитый, выказавшій замѣчательные таланты, предводительствуя Луарской арміей, и въ которомъ всѣ видѣли будущаго главнокомандующаго, если опять пришлось бы воевать, — подошелъ къ Косталлѣ и незамѣтно пожалъ ему руку. Этого пожатія было достаточно, чтобы выразить многое, о чемъ генералъ не считалъ умѣстнымъ говорить даже шепотомъ. Но Косталла, всегда бившій на эффектъ, даже въ тѣ минуты, когда онъ находился подъ властью глубокаго и искренняго чувства, не отвѣтилъ такимъ же незамѣтнымъ рукопожатіемъ, а крѣпко обнялъ славнаго полководца. Онъ обладалъ такой способностью дѣйствовать на толпу и такимъ чутьемъ народныхъ стремленій, что эта, немного театральная выходка, которая однимъ показалась бы трогательной, а другимъ неумѣстной, если бы она произошла передъ небольшимъ числомъ зрителей, — произвела неотразимое впечатлѣніе величественной демонстраціи на тысячи человѣкъ, видѣвшихъ въ ней ясное, картинное, понятное воплощеніе пламенныхъ мечтаній о подъемѣ національнаго духа и военной славѣ, носившихся въ воздухѣ въ этотъ памятный день. Казалось слезы готовы были заблестѣть на его рѣсницахъ; онъ съ восторгомъ смотрѣлъ на новыя знамена, и каждый угадывалъ по одному только выраженію его глазъ, что ему хотѣлось сказать: «я гляжу на эти знамена, но думаю о другихъ, о знаменахъ 1870 г., которыя въ плѣну тамъ, въ Потсдамѣ!..» Эффектъ былъ громадный: наэлектризованная толпа вложила всю свою душу въ долгій восторженный крикъ, которымъ она привѣтствовала министра-патріота.

Вечеромъ, разговаривая съ Терезой и Фаржассомъ объ этой грандіозной демонстраціи парижскаго населенія, сердце котораго такъ открыто билось въ униссонъ съ его собственнымъ сердцемъ, и о безконечныхъ оваціяхъ, сопровождавшихъ его возвращеніе съ скакового поля, — Косталла сказалъ:

— Ахъ! великая, богато одаренная нація!.. Сколько силы въ этомъ народѣ!.. Какъ онъ понимаетъ, какъ онъ увлекается!..

— Ну, а я, прервалъ Фаржассъ; встрѣтилъ человѣка, который нисколько не увлекался и я съ сожалѣніемъ долженъ сказать тебѣ, что это твой братъ… Знаешь-ли, что онъ сказалъ мнѣ?.. Что эта манифестація была нелѣпа и завтра курсъ понизится на двадцать пять сантимовъ!

— Слѣдовало ему отвѣтить, воскликнулъ Мишель: что репутація Франціи заграницей возвысится вдвое!.. Ну, а ты довольна, прибавилъ онъ, обращаясь къ Терезѣ: хорошее-ли было у тебя мѣсто?.. Хорошо-ли ты видѣла парадъ и раздачу знаменъ?.. Не правда-ли, какъ дружно мнѣ апплодировали?

Послѣднія слова онъ произнесъ немного фатовато, съ наивнымъ тщеславіемъ пѣвцовъ, музыкантовъ, ораторовъ, актеровъ и депутатовъ, однимъ словомъ всѣхъ, кто по ремеслу должны добиваться рукоплесканій.

— Ахъ, ты, теноръ! расхохотался Фаржассъ.

— Почти всѣ великіе люди заражены этимъ, Камиллъ! мягко возразила Тереза. Если бы онъ не былъ артистомъ, — несравненнымъ артистомъ, — то развѣ онъ добился бы своего теперешняго положенія. Да, мой другъ, продолжала она, обращаясь къ Мишелю; я очень счастлива. Это хорошій день для тебя, день настоящаго тріумфа!.. Я думаю у тебя еще не было въ жизни такого дня, и онъ не скоро повторится. Теноръ ты, или нѣтъ, — слышите, Камиллъ? — можетъ быть именно потому, что ты дѣйствительно восхитительный теноръ, сегодня ты не былъ человѣкомъ партіи, а олицетворялъ всю Францію… Всѣ это чувствовали… И мнѣ кажется, что самое великое дѣло воплотить въ себѣ, какъ ты это сдѣлалъ, взгляды и надежды великаго народа… Поздравляю! тебя и горжусь тобой, другъ мой…

— Если ты довольна, то отчего же у тебя былъ сейчасъ такой озабоченный видъ?

— Не обращай на это вниманіе… Женскіе нервы… Мнѣ лѣзутъ въ голову мысли, въ которыхъ нѣтъ ни капли здраваго смысла…

— Какія же?..

— Но вѣдь я говорю тебѣ, что онѣ нелѣпы.

— Ты хочешь знать о чемъ она думала? сказалъ Фаржассъ.

Ну, мой милый, такъ какъ она не хочетъ въ этомъ признаться, я тебѣ скажу…

— Камиллъ, пожалуйста, молчите!

— Нѣтъ! Нѣтъ! Она, голубчикъ цѣлый день воображала, что тебя кто-нибудь застрѣлитъ!.. Понимаешь ты это?..

Косталла засмѣялся.

— Стрѣлять въ меня!.. Какому чорту можетъ прійти такая глупая мысль, милая Тереза?

— Кто знаетъ, сказала она: эта мысль можетъ прійти въ голову сумасшедшему… фанатику!.. Ты очень ошибаешься, если думаешь, что у тебя нѣтъ враговъ!.. Я знаю людей, ненависть которыхъ къ тебѣ ужасна…

— Ахъ, да, «Отщепенецъ» и его шайка, не такъ-ли? Эти люди нисколько неопасны! Они злятся, но не кусаются. Успокойся, моя милая, и не думай ни о чемъ, кромѣ сегодняшняго чуднаго дня!..

VI.
Мертвая душа.

Парадъ 14 іюля блестящими образомъ доказалъ успѣхи, сдѣланные арміей. Но по этой праздничной, искуственно подготовленной церемоніи, въ которой принимали участіе только войска, заранѣе обученныя своей роли, нельзя было судить о достоинствахъ или недостаткахъ системы, принятой правительствомъ для того, чтобы перевести войска съ мирнаго положенія на военное. Конечно парламентъ предоставилъ предъидущему военному министру средства, необходимыя- для мобилизаціи одного корпуса; но волненіе, произведенное въ странѣ однимъ только объявленіемъ о такой мѣрѣ, вынудило правительство оставить эти деньги безъ употребленія. Такимъ образомъ распространилось мнѣніе, что этотъ проектъ совершенно оставленъ. Косталла напротивъ рѣшилъ, что для чести Франціи необходимо произвести подобный опытъ, какъ бы ни возмущались ея сосѣди этимъ проявленіемъ самостоятельности.

Опытъ мобилизаціи отдѣльныхъ частей былъ рѣшенъ въ совѣтѣ министровъ, а чтобы онъ далъ дѣйствительно практическіе результаты и былъ генеральной репетиціей настоящей военной мобилизаціи, согласились держать все втайнѣ. Время, корпусъ и планъ военныхъ операцій должно было обнародовать только въ послѣднюю минуту, именнымъ приказомъ военнаго министра. Знали объ этомъ лишь нѣсколько офицеровъ главнаго штаба, которые вмѣстѣ съ военнымъ министромъ вырабатывали всѣ подробности дѣла. Вдругъ за два дня до означеннаго числа парижская газета «Звѣзда» возвѣстила, что черезъ день будетъ мобилизованъ 12-й корпусъ и опубликовала точную программу предстоявшихъ маневровъ.

Это разглашеніе сильно удивило и разгнѣвало Косталлу. Полицейскій префектъ и генеральный прокуроръ получили приказаніе начать немедленное разслѣдованіе, съ помощью самыхъ ловкихъ тайныхъ агентовъ.

Прежде, всего открылось, что свѣдѣнія были проданы «Звѣздѣ» какимъ-то Обри, называвшимъ себя «дѣльцомъ», въ дѣйствительт ности же бывшимъ только авантюристомъ и сообщникомъ г-жи Годфруа, очень опасной, по отзывамъ полиціи, интригантки.

Казалось, газета не имѣла въ этомъ дѣлѣ другихъ побужденій, кромѣ желанія доставить своимъ подписчикамъ достовѣрную новость. Но все-таки ясно было, по точности и полнотѣ напечатанныхъ свѣдѣній, что секретные документы, касающіеся пробной мобилизаціи, были выписаны или выкрадены. Поэтому слѣдствіе продолжалось и вскорѣ напали на слѣдъ одного изъ виновныхъ, но очевидно еще многихъ надо было разыскать, въ особенности если — какъ склоненъ былъ думать судебный слѣдователь — сообщеніе было сдѣлано газетѣ съ цѣлью возбудить биржевую панику, которою, безъ сомнѣнія воспользовался бы тотъ, кто придумалъ эту продѣлку, не компрометируя самого себя.

13 сентября начальникъ сыскной полиціи явился къ Косталлѣ съ отчетомъ объ обыскахъ, произведенныхъ у Обри и г-жи Годфруа. Что касается перваго, то до сихъ поръ не удалось разыскать постояннаго его мѣстожительства; безъ сомнѣнія онъ гдѣ-нибудь скрывался или уѣхалъ изъ Франціи при первомъ извѣстіи о судебномъ преслѣдованіи «Звѣзды»; напротивъ, г-жу Годфруа, уродливую, сгорбленную женщину, съ раскрашенными губами и подведенными бровями, застали въ ея квартирѣ, мишурная роскошь которой вполнѣ подходила къ ея подозрительной личности.

Когда пришли полицейскіе агенты, она нахально разсмѣялась и сказала, указывая на каминъ, полный сожженной бумагой: «Я васъ ждала: вы явились поздно!..» Не вѣря ея словамъ, агенты сдѣлали подробный обыскъ и одному изъ нихъ удалось найти, тщательно скрытую за рѣзбою стѣнного щкафа, толстую связку писемъ и разныхъ бумагъ, которая тотчасъ же была доставлена судебному слѣдователю. Увидя, что ея тайникъ открытъ, эта женщина страшно озлилась, начала бранить агентовъ, кричала, грозила упечь ихъ. всѣхъ, увѣряла, что ей «плевать на законы!» Невѣроятнаго труда, стоило доставить ее въ тюрьму, куда ее наконецъ и заперли.

Начальникъ тайной полиціи былъ пораженъ ея смѣлостью. Онъ заключалъ изъ этого, что у ней долженъ быть какой-то таинственный покровитель, на котораго она разсчитывала. Это предположеніе подтверждалось тѣмъ обстоятельствомъ, что, приговоренная недавно къ трехмѣсячному тюремному заключенію за попытку подкупить чиновника на торгахъ, г-жа Годфруа никогда не была арестована, что можно было объяснить только вмѣшательствомъ въ ея пользу какого-нибудь тайнаго могущественнаго вліянія…

Въ этотъ день Косталла обѣдалъ у брата. Онъ ушелъ изъ министерства раньше семи часовъ и пріѣхалъ въ Ѳаворскую улицу задумчивый, озабоченный. Увидя невѣстку и племянниковъ, которыхъ онъ очень любилъ, онъ развеселился. За столомъ онъ разговаривалъ о различныхъ предметахъ, совершенно не относящихся къ политикѣ, болталъ съ племянниками, импровизировалъ имъ волшебную сказку, чего они требовали отъ него каждый разъ, когда онъ бывалъ у нихъ… Затѣмъ послѣ обѣда онъ сталъ вмѣстѣ съ ихъ матерью мечтать о будущности дѣтей. Этотъ будетъ военнымъ, тотъ поступитъ въ академію художествъ; онъ самъ всегда сожалѣлъ, что не былъ художникомъ или скульпторомъ, поэтому очень желалъ, чтобы кто-нибудь изъ его близкихъ избралъ артистическое поприще. Какъ всегда, Морганъ молчалъ, едва произнося нѣсколько словъ.

Смотря на нихъ: одного холоднаго, молчаливаго, шагающаго но комнатѣ, заложивъ руки за спину, въ застегнутомъ до верху, безукоризненно чистомъ сюртукѣ, — а другого, развалившагося въ креслѣ, съ полуразстегнутымъ жилетомъ, съ восторгомъ говорящаго о Рубенсѣ, его любимомъ живописцѣ, безъ всякой заботы о пеплѣ, который сыпался съ сигары на его одежду — легко было замѣтить существовавшую антитезу между инстинктами, чувствами и идеями этихъ, къ удивленію, единоутробныхъ братьевъ.

— Ну, а что дѣло со «Звѣздой»? неожиданно спросилъ Морганъ: — Правда-ли, что вы намѣрены поднять исторію изъ за обнародованнаго плана мобилизаціи?

— Непремѣнно. Мы хотимъ знать, кто зачинщикъ, и мы этого добьемся.

— Развѣ очень важное дѣло сообщить публикѣ сегодня то, что вы сообщили бы ей завтра?

— Какъ же не важное дѣло! Секретныя бумаги украдены изъ военнаго министерства! Всѣ надежды, возлагаемыя на эту мобилизацію, рушились съ разглашеніемъ плана, который долженъ былъ оставаться въ тайнѣ до послѣдней минуты. И все это для грязной биржевой игры! А ты еще спрашиваешь «развѣ это такъ важно»?.. Это не только важно, мой милый, это преступно!

— Ну, ладно!.. Такъ значитъ слѣдствіе идетъ?

— Да; негодяй, который продалъ планъ въ газету, еще не арестованъ; по ты, конечно, знаешь изъ сегодняшнихъ вечернихъ газетъ, что арестована какая-то Годфруа…

— Да, знаю… Но у нея не могли найти ничего важнаго.

— Какъ не могли?.. Что ты хочешь этимъ сказать?..

— Очень просто… Газеты говорятъ, что она успѣла сжечь всѣ свои бумаги, когда къ ней пришла полиція: поэтому, я и думаю, что у нея ничего нельзя было найти.

— Ахъ, вотъ что… Ну, ты ошибаешься… Она не все сожгла. Она довольно много оставила документовъ про запасъ и они найдены. Объ этомъ еще неизвѣстно: не разсказывай никому…

— А! просто отвѣтилъ Морганъ, послѣ минутнаго молчанія и прибавилъ, сухо: — такъ… нашли у нея бумаги… Интересныя конечно?

— Какъ же я могу это знать? Онѣ переданы судебному слѣдователю.

— Ахъ, да, это правда… Но развѣ ты не полюбопытствовалъ узнать, что въ нихъ заключается?

— Это до тебя не касается… Какъ министръ юстиціи, я имѣю право слѣдить за слѣдствіемъ; но не знаю воспользуюсь-ли этимъ правомъ: я ничѣмъ не хочу мѣшать дѣлу правосудія.

— И прекрасно!..

На слѣдующее утро Косталла работалъ въ своемъ кабинетѣ, когда ему доложили, что генеральный прокуроръ желаетъ видѣть его. Онъ былъ тотчасъ же принятъ и доложилъ взволнованнымъ голосомъ, что счелъ своимъ долгомъ немедленно извѣстить министра о новомъ оборотѣ дѣла. Едва началъ судебный слѣдователь разбирать бумаги, найденныя у Годфруа, какъ ему попались документы, очень компрометирующіе одно лицо, занимающее видное мѣсто въ военномъ министерствѣ.

— Офицеръ! воскликнулъ Косталла: вы навѣрно ошибаетесь!

— Къ сожалѣнію тутъ невозможно ошибаться, господинъ министръ!

И прокуроръ разсказалъ, что бригадный генералъ Эгбель, помощникъ начальника одного изъ самыхъ важныхъ департаментовъ военнаго министерства, имѣлъ дѣловыя сношенія съ Годфруа, что нѣсколько прочтенныхъ писемъ доказывали ясно, что онъ за одно съ Годфруа предавался темнымъ интригамъ, что, преслѣдуемый кредиторами, онъ изворачивался много разъ, благодаря деньгамъ, которыя Годфруа платила ему за оказанныя ей услуги; что, повидимому, эти услуги состояли главнымъ образомъ въ покровительствѣ поставщикамъ на армію, платившимъ, за полученные заказы, Годфруя большія суммы, изъ которыхъ онъ получалъ свою часть. Короткія сношенія генерала съ Обри позволяли предполагать, — хотя еще не было найдено никакихъ уликъ въ этомъ отношеніи, — что огласка плана мобилизаціи произошла при его участіи; его постоянная нужда въ деньгахъ достаточно объясняла, какъ, тщетно испробовавъ всѣ средства къ добычѣ денегъ, онъ рѣшился попытать счастья на биржѣ, искусственно вызвавъ пониженіе курса.

— Какой срамъ!.. Какой срамъ!.. повторялъ Косталла: — Теперь все понятно: смѣлость Годфруа, ея угрозы полиціи… Вотъ таинственный покровитель, о которомъ говорилъ мнѣ начальникъ тайной полиціи…

Онъ всталъ взволнованный и началъ большими шагами ходить по кабинету.

— Лишить должности и уволить въ отставку… это первое дѣло… Затѣмъ преслѣдовать судомъ!..

Онъ остановился, какъ бы самъ, испугавшись своихъ словъ.

— Генералъ на скамьѣ подсудимыхъ, рядомъ съ авантюристкой!.. Это невозможно!.. Какъ тутъ поступить?.. Замять дѣло?.. Дать Эгбелю возможность спастись бѣгствомъ?.. Но если онъ убѣжитъ, то тогда всѣ поймутъ, что онъ сообщникъ Годфруа, едвали скандалъ выйдетъ меньше и мы напрасно совершимъ беззаконіе… Господинъ прокуроръ, помогите мнѣ придумать выходъ изъ этого затруднительнаго положенія.

Прокуроръ покачалъ головой.

— Если вы обращаетесь ко мнѣ, какъ къ человѣку, господинъ министръ, то я вамъ отвѣчу, что для меня, какъ и для васъ, оскорбительно и горько видѣть одного изъ начальниковъ нашей арміи замѣшаннымъ въ такомъ позорномъ дѣлѣ; но если вы обращаетесь ко мнѣ, какъ къ прокурору, то я могу только сказать, что, дозволивъ скрыться одному виновнику, вы теряете право карать остальныхъ.

— Это правда… Но если надо соблюсти справедливость, то тѣмъ болѣе необходимо сохранить честь арміи… Есть, можетъ быть, одно средство спасти ее… Господинъ прокуроръ, пройдите, пожалуйста, въ эту дверь и подождите… Черезъ нѣсколько времени я пришлю за вами.

Прокуроръ поклонился и вышелъ въ сосѣднюю комнату.

Косталла сѣлъ къ столу, написалъ нѣсколько строкъ, позвонилъ и сказалъ дежурному:

— Послать это письмо къ военному министру съ коннымъ вѣстовымъ и живо!

Генералъ Эгбель прекрасно началъ военную карьеру. Едва не убитый въ Крыму, онъ былъ раненъ при Маджентѣ и при осадѣ Пуэблы, а въ 1870 году онъ былъ извѣстенъ какъ блестящій офицеръ. Послѣ войны его назначили командиромъ полка въ одинъ большой городъ на югѣ. Привыкнувъ съ самаго выхода изъ Сенсирскаго училища колесить свѣтъ, побывавъ въ Крыму, Италіи, Африкѣ и Мексикѣ, онъ полюбилъ сильныя ощущенія и безспокойную, полную приключеній, жизнь, а потому ему трудно было удовлетвориться мирнымъ, монотоннымъ гарнизоннымъ существованіемъ. Изъ своихъ далекихъ экспедицій среди племенъ, различныхъ по обычаямъ, религіи, понятію о добрѣ и злѣ, — изъ почти ежедневнаго, въ теченіи двадцати лѣтъ, зрѣлища торжествующей силы, грабежа и безнаказаннаго удовлетворенія животныхъ страстей — этотъ храбрый рубака вынесъ надмѣнное презрѣніе въ требованіямъ обыденной нравственности. Понятіе о долгѣ не исчезло у него совершенно, какъ это случилось впослѣдствіи, но оно сильно съузилось. Совѣсть не требовала отъ него ничего свыше внѣшняго соблюденія дисциплины и условной чести.

Чтобы разсѣяться и испытывать сильныя ощущенія, которыя составляли для него необходимую приправу жизни, Эгбель сталъ играть. Игра овладѣла имъ, какъ одна изъ тѣхъ страстей, которыя охватываютъ человѣка на сорокъ пятомъ году и прожигаютъ его до костей. Постепенно спустилъ онъ свое небольшое состояніе, затѣмъ деньги родственниковъ и друзей. Тогда со ступеньки на ступеньку несчастный сталъ опускаться все ниже и ниже. За игрой послѣдовалъ развратъ, а вмѣстѣ съ развратомъ пьянство. Счастливое обстоятельство, повидимому, явилось къ нему на помощь. Онъ исполнялъ свои служебныя обязательства такъ блистательно, что, пробывъ нѣсколько лѣтъ полковникомъ, получилъ чинъ бригадира и переведенъ на важный постъ въ военномъ министерствѣ. Но было слишкомъ поздно: его три порока крѣпко владѣли имъ и не выпускали своей жертвы. При новомъ положеніи и живя въ столицѣ, ему еще легче было предаваться имъ, чѣмъ въ гарнизонномъ городѣ.

Отбывъ свою службу въ министерствѣ, (онъ исполнялъ ее съ точностью, которая заставляла начальство заблуждаться на его счетъ и смотрѣть сквозь пальцы на его частную жизнь), генералъ проводилъ остальное время до глубокой ночи въ игорныхъ домахъ и вертепахъ разврата. Онъ возвращался домой съ туманной головою, разслабленный, пилъ стаканъ за стаканомъ крѣпкіе напитки и, опьянѣвъ, засыпалъ тяжелымъ сномъ, чтобы завтра возобновить тоже самое. Отъ такой жизни, среди игроковъ, подозрительныхъ личностей и кокотокъ исчезли въ немъ послѣдніе остатки достоинства, гордости, даже храбрости. Ему предлагали мѣсто въ дѣйствующей арміи въ Тунисѣ и Тонкинѣ, но онъ отказался. Опасность и слава его болѣе не привлекали. Физическое разслабленіе щло. рука объ руку съ нравственнымъ паденіемъ. Его движенія стали тяжелы, его вкусы огрубѣли, онъ избѣгалъ общества равныхъ себѣ и ему нравилось, напротивъ, якшаться съ жокеями, гаерами и такими же прогорѣлыми людьми какъ онъ.

Преслѣдуемый кредиторами, которые угрожали наложить арестъ на его жалованье, что сильно его скомпрометировало бы и привлекло-бы вниманіе начальства на его непристойное поведеніе, генералъ принялъ сдѣланное ему предложеніе представить его г-жѣ Годфруа, которая могла достать ему денегъ. Эта женщина тотчасъ-же увидѣла, какую пользу можно было извлечь изъ подобнаго кліента.

Она пустила въ ходъ все свое лукавство, чтобы завладѣть имъ, и съ адскимъ искусствомъ заглушила въ немъ послѣдніе протесты помраченной совѣсти. Ему нужны деньги? она позаботится, чтобы онѣ были ему доставлены честными людьми, которые почтутъ за счастье обязать генерала за маленькія услуги, которыя онъ имъ окажетъ. И какія услуги? Пустяки, — во-время сказать одно слово тому или другому начальнику, чтобы получить поставку, маленькій заказъ и одобреніе новой модели котловъ, мѣшковъ или носилокъ…

Ему никто болѣе не давалъ въ долгъ; онъ былъ объявленъ несостоятельнымъ всѣми ростовщиками Парижа. Но она взялась помочь ему и спустить его векселя, которыхъ никто болѣе не принималъ. Такимъ образомъ у нея набралось ихъ на двадцать тысячъ и этимъ способомъ она держала его въ рукахъ; а также и компрометирующими письмами, которыя она ловко заставила его написать себѣ. Всѣмъ этимъ она пользовалась какъ уздой, удерживавшей его, когда онъ начиналъ выказывать желаніе освободиться отъ ея власти. И за два года ихъ сношеній послѣдніе признаки нравственнаго чувства, которые еще сохранились въ Эгбелѣ, были до того уничтожены злотворной рукой авантюристки, что несчастный обратился въ бездушное орудіе низкой интригантки.

— Генералъ Эгбель! доложилъ дежурный, впуская въ дверь высокаго, худощаваго человѣка, съ сѣдоватой бородкой, напомаженными усами, впалыми щеками, отвисшей нижней губой и старческимъ изношеннымъ видомъ.

— Генералъ, сказалъ Косталла; если я просилъ военнаго министра прислать васъ немедленно ко мнѣ, то потому, что имѣю вамъ сказать нѣчто очень важное. Вы, безъ сомнѣнія, догадались въ чемъ дѣло?

Онъ отвѣтилъ просто и безъ всякаго видимаго волненія:

— Нѣтъ, господинъ министръ.

— Вы ничего не знаете?.. Но васъ подозрѣваютъ въ огласкѣ плана мобилизаціи.

Ни одинъ мускулъ не дрогнулъ на его мрачномъ лицѣ. Тяжкое обвиненіе не пробудило въ немъ ни негодованія, ни удивленія, ни стыда; онъ спокойно и равнодушно сказалъ:

— Я не причастенъ къ этому дѣлу.

Тогда Косталла, котораго, можетъ быть, тронуло-бы чистосердечное раскаяніе, — не въ состояніи былъ болѣе сдерживать своего негодованія. Онъ разразился горячими упреками; бросилъ генералу въ лицо его сношенія съ Годфруа и доставленіе заказовъ промышленникамъ, которымъ онъ продавалъ свою протекцію.

— Это невѣрно, прервалъ генералъ: я не продавалъ имъ моей протекціи, я обѣщалъ имъ только содѣйствовать ихъ просьбамъ и за эту услугу они дисконтировали мои векселя…

Въ этомъ отвѣтѣ обрисовался весь человѣкъ: это ребяческое различеніе двухъ степеней гнусности обнаруживало ясно, какъ онъ низко палъ, изыскивая предосудительныя средства добыть денегъ, и переходъ съ одной ступеньки на другую до полнаго забвенія совѣсти, въ отсутствіи которой было что-то ужасающее.

На этотъ разъ Косталла взглянулъ на него скорѣе съ удивленіемъ, чѣмъ съ гнѣвомъ. Эгбель стоялъ передъ нимъ, какъ во фронтѣ, вытянувшись, и смотрѣлъ на полъ мутными, потухшими глазами. И не трудно было догадаться, что этотъ безчувственный взглядъ былъ непритворный: дѣйствительно въ его глазахъ не было болѣе искры огня, потому что его душа была мертва, и онъ представлялъ только подобіе человѣка, какъ встрѣчаются подобія деревьевъ, которыя стоятъ прямо, хотя ихъ сердцевина совершенно сгнила.

Смотря на этого несчастнаго, который не понималъ настоящаго смысла своихъ поступковъ, смотря на эти жалкіе остатки когда-то гордаго и храбраго воина, смотря на это пропащее человѣческое существо, Косталла почувствовалъ къ нему сожалѣніе.

— Слушайте, генералъ, сказалъ онъ менѣе рѣзкимъ тономъ: одна ваша короткость съ Годфруа и участіе въ ея интригахъ погубили васъ безвозвратно… Вы съ позоромъ выйдете въ отставку, васъ будутъ преслѣдовать судомъ, вычеркнутъ изъ списковъ кавалеровъ «Почетнаго Легіона»…

Впервые признаки волненія появились на лицѣ Эгбеля. Его губы дрогнули, онъ нагнулъ голову и взглянулъ на свой орденъ:

— Однако, я заслужилъ его, сказалъ онъ.

И эти простыя слова, произнесенныя тихимъ, печальнымъ дрожащимъ голосомъ, болѣе раздирали душу, чѣмъ самыя горькія рыданія.

— Да, правда, вы его заслужили, отвѣтилъ Косталла: Зачѣмъ-же вы перестали быть достойнымъ его?..

Эгбель молча сдѣлалъ усталый, унылый жестъ человѣка, который не умѣетъ, не хочетъ оправдаться, раздирающій сердце жестъ убитаго жизнью, который все приписываетъ судьбѣ.

Косталла продолжалъ:

— Я искалъ, нѣтъ-ли средства избавить армію отъ стыда видѣть одного изъ своихъ начальниковъ на позорной скамьѣ между авантюристкой и мошенникомъ. Это средство существуетъ… Подумайте немного… Я полагаю, что вы его найдете такъ же, какъ я.

Эгбель задумался и черезъ нѣсколько минутъ произнесъ:

— Вы хотите послать меня за границу?..

— Представителемъ ея новой арміи, которая только что получила свои знамена!.. Чтобы показать міру одного изъ тѣхъ, кто поведетъ ее къ Вогезамъ, а въ ожиданіи будущихъ битвъ учить нашихъ солдатъ примѣромъ собственной жизни, что такое долгъ и честь!.. Мы пошлемъ васъ въ Римъ, Петербургъ, Вѣну, или, можетъ быть, въ Берлинъ, васъ, соумышленника и покровителя Годфруа, а завтра мы дадимъ президенту республики подписать декретъ, замѣняющій десятилѣтнимъ тюремнымъ заключеніемъ смертный приговоръ, произнесенный военнымъ судомъ надъ бѣднымъ солдатомъ, поднявшимъ руку на своего унтера?.. Нѣтъ, нѣтъ, не для васъ существуютъ дипломатическіе посты. Поищите что нибудь другое!..

— Въ такомъ случаѣ, не знаю, что вы хотите сказать, господинъ министръ.

— Я сейчасъ вамъ объясню, такъ какъ вы меня къ этому вынуждаете, сказалъ Косталла съ необыкновенной торжественностью: Средство, которое можетъ спасти васъ и всю армію отъ позора, заключается въ одномъ изъ тѣхъ мужественныхъ поступковъ, которые сглаживаютъ вину. Я думаю, вы теперь меня понимаете? Поклянитесь на этомъ крестѣ, который доказываетъ, что вы умѣли безъ страха смотрѣть въ лицо смерти, поклянитесь, что въ двадцать четыре часа васъ болѣе не будетъ на свѣтѣ; а я со своей стороны клянусь вамъ, что ваше имя не будетъ покрыто безчестьемъ.

Эгбель молчалъ. Его выцвѣтшее лицо по прежнему ничего не выражало, кромѣ инстинктивнаго ужаса смерти, которымъ всегда отличаются люди, потерявшіе въ погонѣ за удовольствіями нравственное и физическое мужество. Когда онъ, наконецъ, рѣшился открыть ротъ, то не отвѣтилъ согласіемъ на предложеніе Косталлы, а началъ дрожащимъ голосомъ оправдывать свои поступки. Не онъ продалъ планъ мобилизаціи 12-го корпуса. Можетъ быть, въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ дѣйствовалъ необдуманно; но чтобы оглашать секретныя бумаги, никогда! Онъ рекомендовалъ правительству только полезныя изобрѣтенія. Тутъ не было ничего дурного. Судъ обнаружитъ, что онъ скорѣе жертва, чѣмъ преступникъ.

Косталла слушалъ его нѣсколько минутъ съ удивленіемъ, а потомъ открылъ дверь въ сосѣднюю комнату и безъ гнѣва, но съ какою-то невыразимой печалью сказалъ:

— Господинъ прокуроръ, министерскій совѣтъ чрезъ два часа займется дѣломъ генерала Эгбеля и вы сегодня получите мои предписанія о судебномъ его преслѣдованіи.

И стараясь не смотрѣть на виновнаго, онъ въ изнеможеніи опустился въ кресло, а генералъ, раскланявшись по военному, скорымъ шагомъ, какъ автоматъ, вышелъ изъ кабинета.

VII.
Господинъ ***.

Послѣдующіе дни были самые тяжелые для Косталлы. Онъ не могъ думать ни о чемъ, кромѣ этого несчастнаго дѣла и его раздраженіе противъ Эгбеля все увеличивалось. Восторженный патріотизмъ дѣлалъ его чувствительнѣе другихъ къ оскорбленію, нанесенному арміи безчестнымъ поступкомъ одного изъ ея начальниковъ. Тереза и Фаржассъ тщетно старались его успокоить. Они были очень поражены одной подробностью, которой Косталла не придавалъ никакой важности, такъ. виновность генерала казалась ему неопровержимой во всѣхъ отношеніяхъ; бумаги, захваченныя у Годфруа, хотя самымъ очевиднымъ образомъ обнаруживали безнравственность этого несчастнаго, но не доказывали, чтобы онъ участвовалъ въ разглашеніи плана мобилизаціи и только, выводя заключеніе изъ его прежнихъ поступковъ, прокуроръ намѣтилъ его какъ возможнаго виновника въ этомъ дѣлѣ. Наконецъ, Эгбель формально отрицалъ это обвиненіе, тогда какъ онъ и не пробовалъ даже защищаться относительно другихъ обвиненій и довольствовался неясными доводами въ свою защиту. Это важное обстоятельство, замѣченное Терезой и Фаржассомъ, въ то время, какъ Косталла разсказывалъ имъ о своемъ свиданіи съ генераломъ, приводило ихъ къ мысли, что скандалъ не весь открытъ.

— Я не удивлюсь, сказалъ Камиллъ Терезѣ, если дальнѣйшее слѣдствіе обнаружитъ новыя низости, и я не поручусь, чтобы бѣдный Эгбель былъ единственнымъ или главнымъ виновникомъ. Ясно, что планъ опубликованъ съ цѣлью биржевой игры: не находите-ли вы, Тереза, что тутъ пахнетъ Морганомъ?.. Помните, что онъ говорилъ мнѣ послѣ раздачи знаменъ; въ этой прекрасной манифестаціи онъ видѣлъ только возможность пониженія курса! Развѣ не могла у этой темной личности, въ тотъ же самый день явиться мысль о грязныхъ спекуляціяхъ, основанныхъ на ловко произведенной биржевой паникѣ?.. Видя, какъ Мишель, очертя голову, бросился въ это дѣло, пламенно слѣдитъ за ходомъ слѣдствія, мечтаетъ объ арестѣ Обри и примѣрномъ наказаніи Годфруа и Эгбеля, — я боюсь, чтобы его братъ не былъ главнымъ виновникомъ. Какой это будетъ ударъ для бѣднаго Косталлы.

Всѣхъ ошеломили строгія мѣры, принятыя противъ генерала Эгбеля въ тотъ же день, когда министръ юстиціи имѣлъ съ нимъ объясненіе, именно: лишеніе должности, отставка и предварительный арестъ. Сильно возбужденное, общественное мнѣніе вѣрило самымъ нелѣпымъ сплетнямъ. Предполагали, что правительство открыло обширное общество шпіоновъ, образовавшееся съ цѣлью узнавать и сообщать заграницу самые важные секреты французской военной организаціи. Газеты раздѣлились на партіи за и противъ генерала Эгбеля: первыя, въ томъ числѣ и «Отщепенецъ» — громко называли его козломъ отпущенія, подвергнутымъ преслѣдованію, чтобы скрыть другихъ виновныхъ; послѣднія напротивъ, — клеймили его и одобряли правительство за то, что оно не колеблясь, подвергло его отвѣтственности. Наконецъ, прошолъ странный слухъ, неизвѣстно кѣмъ пущенный въ ходъ, о томъ, что бумаги, захваченныя у Годфруа, компрометируютъ не одного Эгбеля, но, еще болѣе, другое лицо, о которомъ шла рѣчь въ письмахъ къ Годфруа подъ названіемъ «Господина ***».

Кто же былъ Г-нъ ***? Этотъ важный вопросъ оставался не разрѣшеннымъ, и давалъ просторъ всевозможнымъ догадкамъ. Но считалось доказаннымъ, что Годфруа, за большія деньги продавала награды, повышенія, доходныя мѣста, даже ордена и — все это чрезъ корыстное посредство Г-на ***. Что же касается Эгбеля, то на него слѣдовало смотрѣть какъ на простого фигуранта въ интригахъ Годфруа, которая пользовалась имъ иногда для нѣкоторыхъ дѣлъ, касающихся военной администраціи. Настоящій же ея сообщникъ, получавшій изъ магарыча часть, соотвѣтствующую важности его тайнаго содѣйствія, былъ не бѣдняга генералъ, но Г-нъ ***.

Эта молва, поддержанная нѣкоторыми газетами и между прочимъ «Отщепенцемъ», который брался въ скоромъ времени доказать ея справедливость, — показалась сначала Косталлѣ не серьезной и не стоющей вниманія.

— Еще продѣлка гражданина Виндекса и его шайки, сказалъ онъ Фаржассу: надо было этого ожидать… Ты увидишь, что на дняхъ они заявятъ, что ихъ знаменитый Г-нъ*** — никто иной, какъ я самъ, или кто нибудь изъ моихъ друзей!.. Словомъ это пустяки. Какъ будто-бы все не объясняется самымъ печальнымъ, но естественнымъ образомъ подлостью Эгбеля!.. Онъ отрицаетъ, что выдалъ Обри планъ мобилизаціи. Чортъ возьми!.. Еслибы онъ сознался въ этомъ, то пошолъ бы прямо подъ военный судъ… Еще сегодня утромъ Эдуардъ указалъ мнѣ на это…

Болѣе и болѣе пугаясь новымъ оборотомъ дѣла, Фаржассъ не нашелся что отвѣтить. Его молчаніе, по счастью, было не замѣчено Косталлой.

Но, пущенный въ ходъ, слухъ не прошелъ безслѣдно: черезъ двадцать четыре часа въ Парижѣ только и было разговору, что о Г-нѣ*** и объ открытіяхъ, обѣщанныхъ «Отщепенцемъ». Встревоженный и озабоченный тѣмъ, что сами министры спрашиваютъ его, правда-Ли, что у Годфруа, кромѣ Эгбеля, былъ еще другой сообщникъ, Косталла, желая узнать всю истину, напросилъ къ себѣ судебнаго слѣдователя, которому было поручено это дѣло. На предложенные имъ вопросы, причемъ Косталла не скрылъ, что на его взглядъ Г-нъ ***, о которомъ такъ много говорили съ нѣкотораго времени, и генералъ Эгбель, — не два различныхъ преступника, а одно и то же лицо, слѣдователь уклончиво отвѣтилъ:

— Годфруа такъ хитритъ и лукавитъ, что до сихъ поръ допросы ея не привели ни къ чему существенному. Разборъ бумагъ, найденныхъ у нея и взятыхъ у Эгбеля; представилъ большія затрудненія и потребовалъ много времени по причинѣ ихъ многочисленности и необходимости правильной классификаціи. Къ тому же, нѣкоторыя изъ нихъ, и самыя важныя, написаны на условномъ языкѣ, къ которому надо сначала пріискать ключъ. Въ перепискѣ Годфруа часто идетъ рѣчь о какомъ-то Г-нѣ *** и о деньгахъ, данныхъ «для его бѣдныхъ». Тождество генерала Эгбеля и Г-на *** возможно, но оно еще не вполнѣ доказано. На счетъ этого обстоятельства являются сильныя сомнѣнія и дальнѣйшее слѣдствіе можетъ обнаружить совершенно неожиданныхъ соучастниковъ.

При послѣднихъ словахъ слѣдователя отворилась дверь и Морганъ вошелъ въ кабинетъ.

— Я мѣшаю тебѣ? спросилъ онъ брата.

— Нѣтъ… Я пригласилъ господина слѣдователя, чтобы поговорить о дѣлѣ Годфруа и Эгбеля. Мы кончили, ты можешь остаться… Значитъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ слѣдователю, вы немедленно сообщите мнѣ обо всемъ, что откроетъ слѣдствіе на счетъ Г-на ***.

— Ахъ! сказалъ Морганъ, и ты вѣришь въ этого Г-на ***? Я не предполагалъ, что ты до такой степени наивенъ. Какъ! ты не видишь, что это выдуманное лицо, которымъ Годфруа пользовалась какъ приманкой для дураковъ. Это очевидно, это бросается въ глаза, не правда-ли, господинъ слѣдователь?

— Господинъ депутатъ, отвѣчалъ послѣдній: я желалъ бы быть увѣренъ въ этомъ, какъ вы. Подобное объясненіе, если бы его возможно было допустить, уменьшило бы прискорбный скандалъ.

— Поэтому и не слѣдуетъ раздувать его! Правительство обязано все сдѣлать, чтобы избѣжать еще большаго скандала.

— Но такъ же обязанность правосудія все сдѣлать, чтобы отыскать правду.

— Значитъ эти нелѣпыя газетныя сплетни о неусыпно бодрствующемъ, таинственномъ и могучемъ покровителѣ Годфруа, но вашему, справедливы. Существуетъ дѣйствительно Г-нъ ***?

— Я этого не говорю, отвѣчалъ слѣдователь серьезнымъ тономъ; я даже ничего не предполагаю… Я сомнѣваюсь… ищу… и не отчаяваюсь найти… Я буду имѣть честь, господинъ министръ, сообщить вамъ, какъ вы изволили приказать, о результатахъ слѣдствія, по мѣрѣ того, какъ они будутъ выясняться.

И, поклонившись, онъ вышелъ изъ комнаты.

— Вотъ, сказалъ Морганъ, какъ только дверь затворилась за нимъ: молодой, усердный юристъ, которому, во что бы то ни стало, хочется открыть нѣчто рѣдкое, запутанное, потрясающее… Не понимаю, какъ пришло вамъ въ голову поручить ему такое щекотливое дѣло. Натворитъ онъ вамъ нелѣпостей!..

— Что съ тобою сегодня, возразилъ Косталла. Ты не въ духѣ!.. Что тебѣ сдѣлалъ этотъ слѣдователь?

— Я не люблю дураковъ… И мнѣ тошно подумать, что придется имѣть дѣло съ дуракомъ…

— Дѣло съ нимъ?.. Съ какой стати?.. Я не вижу, я не понимаю… да говори же, наконецъ!.. Что ты хочешь этимъ сказать?..

— Ахъ, Боже мой, это очень просто… не волнуйся, пожалуйста. Не говорилъ-ли онъ тебѣ о находкѣ моего письма въ бумагахъ, взятыхъ у этой женщины?

— Что?.. Твое письмо въ бумагахъ Годфруа?

— Ну что-жъ? Не думаешь-ли ты, что эта завзятая интригантка никогда никому не писала и никто никогда не отвѣчалъ ей? Успокойся, многіе кромѣ меня въ такомъ положеніи.

— Но ты даже и не заикнулся мнѣ въ тотъ вечеръ, когда мы послѣ обѣда говорили о ней, что ты ее знаешь!

— Какъ же я могъ тебѣ сказать? тогда я самъ не былъ въ этомъ увѣренъ, я знаю столько людей!.. Только потомъ, раздумывая, я припомнилъ, что какая-то Годфруа нѣсколько разъ писала ко мнѣ. Я не зналъ, что эта дама авантюристка; да зналъ-ли ты самъ объ этомъ двѣ недѣли тому назадъ? Мнѣ кажется, что я приказывалъ моему секретарю отвѣчать ей, или я самъ написалъ ей нѣсколько неважныхъ писемъ… Поэтому то я и спросилъ тебя не нашелъ-ли твой слѣдователь моихъ писемъ между ея бумагами.

Спокойно сидя возлѣ брата, Морганъ говорилъ своимъ обычнымъ, отчетливымъ и рѣзкимъ голосомъ, съ такимъ же безстрастнымъ лицомъ, съ такимъ же увѣреннымъ взглядомъ, какъ если бы разговоръ шелъ о пустякахъ, касающихся третьяго лица. Попытка, которую онъ дѣлалъ въ настоящую минуту, была однимъ изъ тѣхъ смѣлыхъ ходовъ, которые онъ долго обдумывалъ и затѣмъ выполнялъ съ холодной, непоколебимой рѣшимостью. Озадаченный сначала извѣстіемъ о захватѣ связки писемъ, спрятанныхъ Годфруа, и убѣжденный, что если эта женщина сберегла нѣкоторыя бумаги, вмѣсто того, чтобы сжечь ихъ, какъ другія, то, безъ сомнѣнія, въ нихъ находятся и его письма, которыя она хотѣла сохранить, какъ оружіе на случай необходимости, — Морганъ рѣшилъ, что лучшее средство отразить опасность было прямое, ловко обставленное, сознаніе, которое смягчитъ ярость Мишеля при извѣстіи, что его родной братъ одинъ изъ корреспондентовъ авантюристки.

Принявъ такое рѣшеніе, онъ въ то-же утро отправился въ министерство юстиціи, съ твердымъ намѣреніемъ попытать счастье и смѣлымъ шагомъ выиграть рискованную игру.

Косталла вскочилъ въ сильномъ волненіи.

— Ты въ сношеніяхъ съ этой интриганткой — ты, мой братъ!.. Мало значитъ, что генералъ замѣшанъ въ этихъ низостяхъ!..

— Извини! моя роль не та, что генерала… Я отвѣчалъ на письма, въ которыхъ мнѣ рекомендовали неизвѣстно кого, неизвѣстно что. Всѣ общественные дѣятели, напримѣръ депутаты получаютъ подобныя письма?.. Полно, не представляйся невиннымъ: ты самъ получалъ ихъ!

— Это возможно, но на девять изъ десяти я не отвѣчалъ, а если отвѣчалъ, то лишь тѣмъ, кого зналъ.

— Ну, а я отвѣчалъ всѣмъ: вотъ вся разница. Да, наконецъ, это обязанность нашего ремесла…

— Да, для тѣхъ, кто смотритъ на дѣло депутата, какъ на ремесло, — и я съ прискорбіемъ вижу, что ты изъ числа тѣхъ людей, которые осаждаютъ министерства, наводняютъ всѣ канцеляріи, попрошайничаютъ, интригуютъ… Ахъ! Вы можете похвастаться, что васъ не мало въ Парижѣ. Вы даете Франціи хорошее понятіе объ избирательномъ правленіи. Государственные интересы для васъ на второмъ планѣ, а свои собственные — на первомъ. Для васъ важнѣе всего ваше избраніе! Пропадай Франція, только бы вашъ округъ не забаллотировалъ васъ…

— Чего же ты хочешь, мой милый? Мы всѣ таковы… Надо быть человѣкомъ своего времени!.. Если бы ты далъ мнѣ портфель, котораго я у тебя просилъ, то я посвятилъ бы себя дѣламъ моего министерства; но тебѣ хотѣлось разыграть строгаго республиканца, врага непотизма: типъ очень отсталый и воскрешать его не было никакой надобности… Ты отослалъ меня ни съ чѣмъ… Тогда я сталъ поступать, какъ другіе: я оказывалъ маленькія услуги направо и налѣво, разсовалъ повсюду преданныхъ мнѣ людей, однимъ словомъ обезпечилъ себѣ въ будущемъ избраніе тѣми способами, какіе, обыкновенно, для этого употребляются.

— Да, да, я знаю… «Господинъ министръ, мнѣ нужны для моего округа: сборщикъ податей, двадцать табачныхъ патентовъ, тридцать учителей, мостъ, желѣзную дорогу: дайте мнѣ все это, или я прокачу васъ на вороныхъ!» Ахъ! милые представители народа!.. Порядочно вы обираете бѣдную страну, всячески эксплуатируете ее, высасываете послѣдніе ея соки. Вотъ ужъ десять мѣсяцевъ, какъ я стою у власти и вижу всю вашу стряпню, просто беретъ охота выгнать васъ всѣхъ помеломъ. Право, во время іюльской монархіи и имперіи не дѣлалось ничего хуже, и я, я, Косталла, долженъ это терпѣть!..

— Въ такомъ случаѣ, возразилъ Морганъ, съ невыразимой ироніей; что же мѣшаетъ тебѣ возстановить графа Шамбора?.. Мнѣ, впрочемъ, все равно.

— Еще бы… Что ты любишь въ республикѣ? Форму правленія, которая лучше обезпечиваетъ прогрессъ, справедливость и свободу? или логическое послѣдствіе демократическаго движенія, начатаго революціей сто лѣтъ тому назадъ?.. Какъ бы не такъ! Ты любишь власть, которую даетъ тебѣ твое депутатское званіе и ты не хочешь выпустить ее, какъ собака не выпускаетъ кости, которую гложетъ. И въ палатѣ цѣлая стая людей, похожихъ на тебя, думающихъ только о добычѣ. Какія у васъ убѣжденія! Благодаря вашему грязному самолюбію Франція страдаетъ въ теченіи девяноста лѣтъ, мѣняя всѣ правительства.

— О! да, ты становишься реакціонеромъ; берегись, чтобъ тебя не подслушали!

— Избавь меня отъ твоихъ шутокъ… Право не весело смотрѣть на все, что дѣлается. Въ настоящую минуту республика представляется въ трехъ различныхъ видахъ: непримиримая республика гражданина «Виндекса» и его друзей, — скептическая и спекулятивная, созданная тобой и подобными тебѣ, — наконецъ, моя идеальная, мирная, честная, благоразумная. И этой республикѣ, съ чистымъ сердцемъ и чистыми руками, угрожаютъ двѣ другія, пока сами онѣ не пожрутъ другъ друга. Вотъ, къ чему мы пришли!.. А теперь вернемся къ твоему дѣлу. Я говорю, бранюсь я забываю, что въ эту самую минуту судебный слѣдователь, можетъ быть, читаетъ твои письма къ Годфруа… Кстати, еще знаменіе временъ, эта женщина… ваша г-жа Роланъ! Ну. что же ты будешь дѣлать, что ты мнѣ скажешь, что мнѣ предложишь?.. Вѣдь, конечно, ты не безъ цѣли пришелъ ко мнѣ… Посмотримъ! говори… Я не способенъ ни о чемъ думать… мнѣ тяжело, я желалъ бы провалиться сквозь землю. Ты просто убилъ меня!..

И, бросившись въ кресло, онъ закрылъ лицо обѣими руками.

Морганъ предвидѣлъ, что съ перваго слова братъ выйдетъ изъ себя, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, зналъ, что за неудержимымъ взрывомъ гнѣва наступитъ затишье, а потому, дождавшись этой удобной минуты, онъ открылъ свой, планъ.

— Боже мой! сказалъ онъ, послѣ нѣкотораго молчанія; ты спрашиваешь, что я буду дѣлать и что тебѣ предложу… Конечно есть средство все устроить — простое и удобное средство, — но ты снова раскричишься.

— Какое средство?

— Приказать судебному слѣдователю доставить тебѣ все дѣло: это твое право, какъ министра юстиціи. Ты отберешь мои письма и возвратишь ихъ мнѣ… Или же, если ты не хочешь самъ этого сдѣлать, то можно поручить ему эту работу; отъ чиновника можно добиться всего, обѣщавъ ему повышеніе.

— Славное средство, нечего сказать! только предупреждаю: въ кодексѣ есть статья, касающаяся такихъ операцій!..

— Охъ! кодексъ!.. Велика важность, что онъ дозволяетъ и что запрещаетъ!..

— Я началъ преслѣдованіе Эгбеля за кражу документовъ, а самъ займусь тѣмъ же? Ну, мой милый, я этого не сдѣлаю!.. Но ты только что говорилъ мнѣ, что твои письма къ Годфруа не имѣютъ никакого значенія, почему же тебѣ такъ хочется, чтобы они исчезли изъ дѣла?

— Потому что надо всего ожидать… Я боюсь, чтобы на судѣ эти ничтожныя строки не послужили орудіемъ для твоихъ и моихъ враговъ. Не помню въ точности, что такое писалъ я этой женщинѣ. Но какъ бы не была невинна эта переписка — ею непремѣнно воспользуются противъ насъ, противъ самой республики… Ужъ начали… Читалъ ты сегодняшняго «Отщепенца?»

— Нѣтъ еще.

— Ну, меня обвиняютъ, — виноватъ, насъ обвиняютъ, и здорово. Ты самъ замѣтишь, что на этотъ разъ прежніе, прозрачные намеки замѣнились прямымъ обвиненіемъ, такъ что, если бы я не считалъ дуэль глупѣйшей выдумкой, то послалъ бы секундантовъ къ твоему Видадину и постарался бы отъ него избавиться мѣткимъ ударомъ шпаги, такъ какъ ты не хотѣлъ употребить противъ него ни одной изъ тѣхъ мѣръ, какія я тебѣ предлагалъ. Не хочешь-ли самъ прочесть?

Косталла взялъ отъ брата газету и пробѣжалъ указанную статью. Морганъ открыто былъ названъ господиномъ ***, таинственное имя котораго безпрестанно попадалось въ письмахъ различныхъ лицъ къ Годфруа. Между прочимъ онъ обвинялся въ разглашеніи плана мобилизаціи; говорилось, что онъ порядкомъ нажился на биржѣ, благодаря вызванному этимъ способомъ пониженію курса — что для этой цѣли предпринято имъ изданіе нѣсколькихъ финансовыхъ газетъ, что онъ нажился также отъ торговли орденами, повышеніями, мѣстами. Статья заканчивалась браннымъ обращеніемъ къ самому Косталлѣ, какъ соучастнику въ грязныхъ дѣлахъ его брата, — а также къ буржуазной республикѣ и всему правительству…

— Ну, что скажешь? спросилъ Морганъ, когда братъ, прочтя газету, швырнулъ ее съ отвращеніемъ.

Косталла уставился на сѣрые, непроницаемые глаза Эдуарда, который пристально смотрѣлъ на него.

— Я скажу, отвѣтилъ онъ, что если, къ несчастію, ты сдѣлалъ хоть половину гадостей, въ которыхъ тебя обвиняютъ, то во всѣхъ центральныхъ тюрьмахъ Франціи, среди десяти тысячъ каторжниковъ Новой Каледоніи — нѣтъ мошенника гнуснѣе и подлѣе тебя… Вотъ что я скажу…

Морганъ не сморгнулъ.

— Я съ удовольствіемъ вижу, что твое горячее сердце по прежнему пылаетъ ненавистью ко всему низкому, отвѣчалъ онъ съ презрительной улыбкой: это очень похвально… Но среди всѣхъ разнообразныхъ обвиненій одно болѣе всѣхъ, я думаю, задѣваетъ тебя за живое, именно разглашеніе плана мобилизаціи ради биржевой игры. Если я сейчасъ же докажу тебѣ, что это обвиненіе ложно, что ты подумаешь объ остальныхъ, сочтешь-ли ихъ за клевету?

— Ты можешь мнѣ это доказать? спросилъ Косталла: говори скорѣе!.. Еслибы ты зналъ отъ какого гнета ты меня избавишь!

Эдуардъ небрежно вынулъ изъ портфеля бумагу и протянулъ ему. Это было свидѣтельство отъ биржеваго синдиката въ томъ, что никогда Морганъ не давалъ ни какихъ биржевыхъ порученій ни одному маклеру.

— Ну, удовлетворился ты теперь?.. Когда я увидѣлъ нѣсколько дней тому назадъ, что «Отщепенецъ» снова замышляетъ противъ меня, то я тотчасъ догадался съ какой стороны поведется аттака. Вѣдь такъ легко приписать человѣку какую-нибудь спекуляцію!.. Потому я обратился къ синдикату за этимъ свидѣтельствомъ. Если я начну процессъ съ «Отщепенцемъ», то ты видишь, что у меня есть оружіе противъ него… Жаль только, что существуютъ эти письма къ Годфруа… Послушай, Мишель, если не для меня, то сдѣлай это для моей жены, для твоихъ племянниковъ, которые такъ любятъ тебя: дай мнѣ написать на твоемъ столѣ маленькую записку, въ которой я строго откажу Годфруа въ одной изъ ея просьбъ и запрещу впредь обращаться ко мнѣ… Эту записку ты можешь самъ всунуть, или велишь другому всунуть въ бумаги Годфруа, если ужъ не хочетъ вынуть оттуда моихъ писемъ… Ты понимаешь какой это произведетъ эффектъ на судѣ…

— Не продолжай!.. сказалъ Косталла: ты заставляешь меня сомнѣваться въ подлинности этого свидѣтельства и портишь радость, которую оно мнѣ доставило… Слушай, Эдуардъ, у тебя остается, одно средство и, по крайней мѣрѣ, средство честное, прямое, достойное тебя и меня!.. «Отщепенецъ» устраиваетъ публичную сходку въ твоемъ округѣ, въ Монмартскомъ театрѣ, съ цѣлью уличить тебя передъ твоими избирателями и заставить отказаться отъ депутатскаго званія. Ну! надо поднять перчатку, смѣло пойти на сходку и доказать всю неосновательность взводимыхъ на тебя обвиненій. Это лучшій способъ покончить съ клеветой…

— Чортъ возьми! сказалъ Морганъ: я не привыкъ къ публичнымъ собраніямъ… Не знаю, что я скажу толпѣ, возбужденной противъ меня твоимъ крестникомъ.

— Тамъ будутъ не одни твои противники. Я скажу два слова префекту, будь спокоенъ… Я самъ тамъ буду; найдется литерная ложа, откуда я все увижу и услышу, не обративъ на себя ни малѣйшаго вниманія… У тебя будутъ клакеры, мой милый, это необходимо!.. Ты не можешь представить себѣ, какъ поддерживаютъ оратора рукоплесканія, хоть и по командѣ!.. Положись на меня, я все устрою. Народныя собранія мнѣ дѣло знакомое. Знаешь, я почти хотѣлъ бы быть на твоемъ мѣстѣ въ этотъ день. Какую бы я сказалъ имъ рѣчь!..

— Да, но я только дѣловой ораторъ; у меня нѣтъ твоей глотки, какъ говоритъ Фаржассъ.

— Ну, я напишу тебѣ рѣчь, ты выучишь ее наизусть и потомъ прилично скажешь, вотъ и все. Ты увидишь все пойдетъ, какъ по маслу. Въ нѣсколькихъ словахъ надо коснуться вопроса, затрогивающаго лично тебя, заткнуть ротъ клеветникамъ свидѣтельствомъ синдиката, объявить, что ты притянешь ихъ къ суду, потомъ смѣло заклеймить гнусную привычку доносовъ, выставить на презрѣніе честныхъ людей и добрыхъ гражданъ прессу, постоянно лаящую на правительство и т. д. Вотъ мой планъ!.. Скажи все это съ жаромъ и успѣхъ будетъ громадный… Ну, что ты объ этомъ думаешь? Лестно, небось, разыграть такую прекрасную роль?..

Морганъ всталъ и съ озабоченнымъ видомъ прошолся нѣсколько разъ по кабинету.

— Хорошо! сказалъ онъ рѣшительно: я пойду на сходку.

VIII.
Сходка.

"Избиратели XVII округа приглашаются въ воскресенье 22-го сентября, въ два часа, въ Монмартрскій театръ, гдѣ произойдетъ сходка съ цѣлью выразить неудовольствіе представителю народа гражданину Моргану, который приглашается къ личной явкѣ.

"Будутъ обсуждаться два пункта:

"1) Злоупотребилъ-ли гражданинъ Морганъ своимъ полномочіемъ, или нѣтъ?

«2) Можетъ-ли онъ оставаться депутатомъ округа или нѣтъ?»

Сотни афишъ такого содержанія запестрѣли по всѣмъ стѣнамъ, благодаря заботамъ редакціи «Отщепенца».

Въ отвѣтъ на этотъ вызовъ къ суду избирателей Морганъ немедленно помѣстилъ въ газетахъ маленькую замѣтку, гдѣ, въ презрительныхъ выраженіяхъ, сообщилъ -о своемъ намѣреніи явиться на сходку и произнести рѣчь. По этому назначенный день ожидался съ живѣйшимъ любопытствомъ.

Съ утра около театра стали собираться толпы. Кабачки на бульварѣ переполнились рабочими, пришедшими съ Монмартра на сходку, и громко спорившими о томъ, кто главный сообщникъ Годфруа, таинственный господинъ ***, — Эгбель или Морганъ.

Въ полдень, у дверей театра уже образовался хвостъ и стеченіе публики было такъ велико, что понадобилось вмѣшательство полиціи. По приказанію полицейскихъ толпа послушно отхлынула на нѣсколько шаговъ отъ театра, и снова скучилась. Шутники отпускали веселыя шутки, возбуждавшія одобрительный смѣхъ, мальчишки кричали: «Придетъ!.. не придетъ!» Газетчики пронзительно выкрикивали: — «купите портретъ Моргана!..» И эти портреты, выпущенные однимъ иллюстрированнымъ журналомъ, ради настоящаго случая покупались на расхватъ, возбуждая различные комментаріи, въ которыхъ народное зубоскальство давало себѣ полную волю.

Хотя до сихъ поръ толпа вела себя добродушно и безъ малѣйшей злобы, но сильно ошибся бы тотъ, кто, видя ея прекрасное настроеніе, заключилъ-бы, что сходка пройдетъ спокойно и мирно. Парижская толпа капризна и подвижна, какъ волна: вотъ она весела, смѣется, шутитъ, но одно легкое дуновеніе и ужъ она волнуется, клокочетъ какъ море отъ внезапно набѣжавшаго вала.

Директоръ театра далъ въ распоряженіе префекта полиціи свою собственную ложу за кулисами, откуда можно было видѣть все, что происходитъ на сценѣ и въ залѣ. Около часу Косталла подъѣхалъ въ закрытой каретѣ къ задней двери театра, выходившей въ совершенно пустой переулокъ. Такимъ образомъ онъ могъ, никѣмъ не замѣченный, пройти въ эту ложу, куда вскорѣ явилась Тереза Готье съ Фаржассомъ.

— Ну! сказалъ онъ своимъ друзьямъ: день кажется будетъ не дуренъ. Я сейчасъ отъ Эдуарда: онъ твердъ, какъ камень и его рѣчь превосходна… Я думаю все пройдетъ отлично, если чортъ не помѣшаетъ… Ты какъ думаешь, Камиллъ?..

— Я думаю, что у чорта страсть вмѣшиваться въ дѣла, которыя до него не касаются, и, что благоразумно ожидать и сегодня его вмѣшательства.

— Молчи, старая ворона!.. А по твоему какъ, Тереза?

— Не спрашивай меня… Если ты увѣренъ, что Эдуардъ заставитъ замолчать своихъ противниковъ, то эта сходка можетъ хорошо кончиться для него и для тебя… Но противники сильны… и я боюсь!..

— Публика, говорятъ, хорошо настроена.

— Разсказываютъ, что львы, отвѣтилъ Форжассъ: бываютъ въ хорошемъ расположеніи духа за пять минутъ передъ тѣмъ, какъ имъ суждено разорвать своего укротителя… Весь вопросъ въ томъ — съумѣетъ-ли твой братъ понравиться толпѣ и взять надъ ней верхъ; если онъ не успѣетъ въ этомъ, — бѣда… и, по несчастью, бѣда не для него одного! Я думаю, какъ Тереза, что вы имѣете дѣло съ сильными противниками и очень боюсь результата этой сходки.

Узкая и темная ложа, въ которой они разговаривали, была на одной высотѣ съ балкономъ. Только кое-гдѣ были зажжены газовые рожки, и ихъ желтоватое пламя зловѣще мерцало въ полумракѣ залы.

— Замѣчаете вы, сказалъ Фаржассъ: что театральная зала, пустая и мало освѣщенная, походитъ на склепъ?

— Ахъ! замолчи, зловѣщій воронъ, сказала Тереза.

Въ эту минуту зажглась люстра. Зала выступила изъ мрака со своими закопчеными стѣнами, облупившейся позолотой и пыльными, красными, бархатными занавѣсями; ея мрачный видъ мгновенно исчезъ. На сценѣ дѣлались послѣднія приготовленія для народной сходки. Въ глубинѣ была устроена эстрада съ длиннымъ столомъ и стульями для предсѣдателя и членовъ бюро. По обѣнмъ сторонамъ тянулись нѣсколько рядовъ скамеекъ для журналистовъ, а впереди помѣщались маленькій столикъ и стулъ для оратора.

Вскорѣ на сценѣ появилось нѣсколько человѣкъ, въ числѣ которыхъ Фаржассъ узналъ главнаго устроителя сходки, стараго генерала временъ коммуны — Гюга, основателя «Отщепенца». Журналисты, муниципальные совѣтники и именитые избиратели входили въ залу чрезъ особую дверь и занимали мѣста одни на сценѣ, другіе въ оркестрѣ и на балконѣ.

Около двухъ часовъ явился Морганъ, окруженный двумя десятками друзей; за нимъ слѣдовали какіе-то субъекты, на видъ очень скромные и равнодушные, но пытливо смотрѣвшіе по сторонамъ и повидимому принадлежавшіе къ тайной полиціи. Монмартрскій депутатъ, какъ всегда, былъ въ длинномъ черномъ сюртукѣ и въ перчаткахъ; на этотъ разъ на немъ была демократическая, мягкая поярковая шляпа вмѣсто цилиндра, который онъ обыкновенно носилъ. Онъ направился мимо перваго ряда креселъ къ деревянной лѣсенкѣ, которая была приготовлена для прямого сообщенія залы со сценою. Дойдя до нея, онъ остановился снялъ шляпу, сталъ спокойно смотрѣть по сторонамъ, какъ обыкновенный зритель въ театрѣ. Онъ медленно поглаживалъ свою бороду, обмѣниваясь съ товарищами пустыми замѣчаніями объ устройствѣ и приблизительной вмѣстимости залы. Потомъ, повернувшись, онъ сталъ искать глазами ложу, въ которой долженъ былъ находиться его братъ и, найдя ее, сдѣлалъ пальцами незамѣтный знакъ привѣтствія; послѣ чего съ совершенно равнодушнымъ видомъ онъ продолжалъ разговаривать съ сосѣдями, прислонясь спиной къ сценѣ и неудостоивъ ни однимъ взглядомъ редактора «Отщепенца» и его сотрудниковъ, которые наблюдали за нимъ съ ненавистью и любопытствомъ.

— Ей-Богу! сказалъ Фаржассъ, онъ все-таки человѣкъ недюженный. Знаешь, у него такой спокойный видъ, какъ будто…

— Какъ будто что? живо прервалъ его Мишель, пристально смотря въ глаза своему другу.

— Какъ будто-бы не его обвиняли, а другого.

— Ахъ! замолчи, сказалъ Косталла; мнѣ страшно видѣть, что, ты также его подозрѣваешь!

Онъ произнесъ эти слова печальнымъ разочарованнымъ тономъ, который противорѣчилъ искусственной веселости, съ какою онъ разговаривалъ за минуту передъ тѣмъ, и ясно обнаруживалъ мучившую его смертельную тоску.

Въ эту минуту пробило два часа. Генералъ Гюгъ торжественно далъ приказаніе открыть двери театра. Сперва послышался глухой шумъ, приближавшійся, казалось, издалека — шумъ подобный тому, какой производятъ осенніе морскіе валы, одинъ за другимъ выбрасывающіе камни на берегъ. Это народъ бросился въ сѣни театра и поднятый имъ шумъ вызывалъ представленіе о слѣпой непреодолимой силѣ, неожиданно приведенной въ дѣйствіе. По мѣрѣ того, какъ народный потокъ приближался, разливаясь по корридорамъ, смутный гулъ сталъ замѣняться болѣе опредѣленными звуками: крикомъ, возгласами и пронзительными воплями женщинъ, сдавленныхъ толпою… Наконецъ этотъ потокъ ворвался въ заду разомъ, со всѣхъ сторонъ и словно громадная волна поглотилъ ее: въ одну секунду всѣ мѣста были заняты отъ партера до райка. Сначала была страшная сумятица пока тысячи людей суетились, размѣщаясь но мѣстамъ и образуя сплошную мозаику. При этомъ раздавались крики, восклицанья, шутки, перебранки, гиканье. Поднятая ногами пыль, носилась въ воздухѣ, образуя какъ будто-бы сѣроватый занавѣсъ. Наполненный тѣмъ, для чего онъ предназначенъ — свѣтомъ, шумомъ и толпою, — театръ потерялъ свой мрачный пустынный видъ. Полный жизни съ верха до низа, онъ напоминалъ теперь гигантскій движущійся муравейникъ, тысячеголовую гидру. Дѣйствительно чувствовалось, что всѣ собравшіяся тутъ человѣческія души, составляли одну гигантскую, невѣдомую, общую таинственную душу народной толпы.

Морганъ, по прежнему спокойно обводившій глазами всю залу, ощутилъ въ эту минуту въ первый разъ въ жизни смутное понятіе о грозной силѣ, съ которой онъ еще никогда не мѣрился.

Генералъ вышелъ на авансцену, какъ актеръ, дѣлающій аннонсъ публикѣ, ловко раскланялся и сказалъ:

— Граждане, вы приглашены сюда, чтобы обсудить дѣйствія, въ которыхъ обвиняется гражданинъ Морганъ, депутатъ вашего округа… По обычаю начнемъ съ выбора предсѣдателя и бюро.

Тотчасъ поднялся страшный шумъ. Заразъ послышалось, двадцать именъ, въ томъ числѣ и имя генерала. Каждое имя сопровождалось презрительными криками: «нѣтъ!..» или восторженными: «да, да!..» Вмѣстѣ съ этимъ раздавались бранныя слова, свистки и рукоплесканія. Пустой по своему значенію вопросъ объ избраніи предсѣдателя сходки возбудилъ народныя страсти съ невѣроятной силой, точно дѣло шло о чемъ нибудь важномъ.

Наконецъ генералъ Гюгъ, объявленный предсѣдателемъ, не смотря на горячіе протесты нѣкоторой части публики, усѣлся въ кресло съ гордымъ достоинствомъ и глубокопрочувствованнымъ голосомъ предложилъ признать почетнымъ предсѣдателемъ одного молодого анархиста, который недавно былъ посаженъ въ тюрьму. Это предложеніе было принято съ выраженіемъ общаго одобренія и генералъ сразу завоевалъ расположеніе публики. Затѣмъ начался выборъ членовъ бюро. Одни предлагали кучера-поэта, который писалъ стихи въ честь коммуны; другой патера-разстригу, возроставшая популярность котораго съ нѣкотораго времени совершенно затмила кучера; но вдругъ трепетъ любопытства пробѣжалъ по всѣмъ присутствующимъ.

Направо, въ глубинѣ сцены открылась маленькая дверь и изъ нея вышла Орели Видалинъ съ своимъ сыномъ. Маріюсъ быстро юркнулъ въ группу журналистовъ, а Орели сдѣлала два-три шага, остановилась и отыскивала глазами свободное мѣсто. Она какъ всегда была въ длинномъ пальто, рельефно обрисовывавшемъ ея крупныя формы, и въ красномъ капюшонѣ. Засунувъ руки въ карманы, она смотрѣла по сторонамъ, не зная куда идти; но ни мало не смущаясь, водворившимся при ея входѣ, молчаніемъ и устремленными на нее тысячами глазъ, слѣдившими за каждымъ ея движеніемъ.

Вдругъ кто-то крикнулъ:

— Маркитантку въ бюро!..

Вся зала вздрогнула отъ восторженныхъ криковъ и рукоплесканій. Пятьсотъ голосовъ ревѣло: «маркитантку въ бюро!..» Къ ней протягивались руки изъ оркестра, изъ ложъ, изъ балкона, отовсюду, какъ-бы желая обнять ее.

Генералъ всталъ и любезно пригласилъ ее сѣсть возлѣ себя. Съ минуту она стояла неподвижно въ пластической позѣ статуи, съ полузакрытыми глазами, сохраняя среди поднявшейся бури наружное равнодушіе, но въ сущности испытывая невыразимое наслажденіе, какое всегда доставляли ей эти опьяняющія ласки народной толпы. Потомъ она взошла на эстраду, но прежде чѣмъ сѣсть протянула руку, требуя молчанія, и громкимъ голосомъ произнесла два слова: «повинуюсь, граждане!» которыя вызвали новые восторги.

— Плохо, сказалъ Фаржаесъ, собака свела съума толпу: Эдуарду трудно будетъ увлечь ее.

— Страшная мегера!.. И однако видно, что она была прекрасна, неправда-ли, мой другъ? произнесла Тереза, обращаясь въ Косталлѣ съ замѣтной нотой ревности въ голосѣ.

— Да… въ свое время она была очень хороша; жаль, что она такъ растолстѣла, разсѣянно отвѣчалъ Мишель, почти не смотря на Орели.

Но за то онъ разсматривалъ съ напряженнымъ вниманіемъ блѣдное, худощавое испитое лицо Маріюса Видалина, безстрастно сидѣвшаго на своей скамьѣ.

— У него лицо молодого Брута! сказалъ онъ Фаржассу. Ты былъ правъ: именно такъ… На моей родинѣ въ Провансѣ много есть людей, сохранившихъ суровый, римскій отпечатокъ.

Тереза взглянула на Мишеля угадавъ почему онъ грустно насупилъ брови, прошептала, наклонившись къ нему.

— Успокойся! этотъ злючка не можетъ быть твоимъ сыномъ!..

Бюро было, наконецъ, выбрано. Предсѣдатель всталъ съ бумагой въ рукахъ и сказалъ:

— Граждане! довожу до вашего свѣдѣнія вопросы, которые заранѣе были сообщены гражданину Моргану, и на которые онъ приглашенъ дать объясненія на вашемъ народномъ судѣ…

— Читайте! читайте! отвѣчали ему со всѣхъ сторонъ.

Чтеніе этихъ вопросовъ, которые въ сущности были краткимъ обвинительнымъ актомъ противъ всей общественной жизни Моргана, было выслушано въ глубочайшемъ молчаніи. Только нѣсколько возгласовъ: «о! о!» отмѣтили мѣста, гдѣ онъ наиболѣе обвинялся въ лихоимствѣ и продажности.

Едва успѣлъ кончить предсѣдатель, какъ высокаго роста мужчина всталъ въ первомъ ряду креселъ и твердымъ голосомъ потребовалъ слова.

Имя Моргана пронеслось по театру и возбудило живое любопытство, такъ какъ большая часть зрителей не знали его лично, или, занимаясь преимущественно тѣмъ, что происходило на сценѣ, не замѣтила его и все еще задавала себѣ вопросъ, сдержитъ-ли онъ свое обѣщаніе присутствовать на сходкѣ. Друзья депутата ловко воспользовались этой минутой: раздался дружный залпъ рукоплесканій, который не вызвалъ никакихъ протестовъ, потому что толпа любитъ смѣлость и ей понравилась самоувѣренность Моргана, ловкая развязность, съ какою онъ взбѣжалъ по лѣсенкѣ, и твердый рѣшительный взглядъ, которымъ онъ обвелъ всю залу, помѣстившись за приготовленнымъ столикомъ.

Восхищенный этимъ хорошимъ началомъ, на что онъ не смѣлъ надѣяться, Косталла просіялъ, но въ ту же минуту промолвилъ.

— Зачѣмъ онъ сѣлъ. Я совѣтовалъ ему говорить стоя!..

Дѣйствительно, послѣ минутнаго колебанія, Морганъ сѣлъ на стулъ, вынулъ изъ кармана пачку бумагъ и положилъ ихъ предъ собою на столикъ. Прежде всего онъ поблагодарилъ своихъ избирателей за то, что они въ такомъ большомъ числѣ пришли на сходку, которую онъ, конечно, самъ созвалъ-бы, если-бы его не предупредили. Онъ считалъ себя счастливымъ, что ему доставили случай публично опровергнуть взведенную на него клевету. Хотя ее распространяла передовая радикальная газета, но она относится къ тѣмъ продѣлкамъ, къ которымъ прибѣгаютъ ретрограды, достойные ученики іезуитовъ, не боящіеся окольныхъ путей, лишь-бы достигнуть своей цѣли.

Онъ говорилъ ясно, громко, но безъ огня, безъ ораторскаго пыла. Онъ такъ давно привыкъ сдерживать себя и таить свои чувства, что въ эту критическую минуту, когда ему слѣдовало, какъ и совѣтовалъ братъ, вложить въ рѣчь всю свою душу, Морганъ не могъ пробудить въ себѣ никакой вспышки, которая могла-бы повліять на другихъ. Одна за другой слѣдовали правильныя холодныя фразы, но ни одна изъ нихъ не свистѣла стрѣлой.

— Какая въ сущности цѣль этихъ обвиненій, говорилъ онъ. внушить недовѣріе къ народному представителю, который всегда былъ республиканцемъ. Можетъ быть мѣтятъ выше, можетъ быть желаютъ компрометировать великаго гражданина, который такъ осторожно, твердо и ловко управляетъ республиканской партіей! Каковы бы ни были побужденія, которымъ повиновались люди, задумавшіе эти низкія клеветы; какъ-бы ни были безсмысленны ихъ обвиненія, пришло время съ ними расквитаться, потому что они нестерпимы для честнаго человѣка…

До сихъ поръ всѣ присутствующіе слушали спокойно. При послѣднихъ словахъ раздалось нѣсколько насмѣшливыхъ возраженій и ропотъ неудовольствія пробѣжалъ по залѣ.

— Буря начинается! сказалъ Фаржассъ.

Друзья Моргана нашли полезнымъ возразить на эти первые признаки недоброжелательства выраженіемъ сочувствія; они стали апплодировать. Это было неосторожно и неловко. Толпа увидѣла въ этомъ вызовъ и отвѣтила громкими протестами. Партія Моргана отразила ударъ новыми апплодисментами, поднялся шумъ.

Блѣдный, но совершенно владѣя собою, Морганъ нѣсколько разъ старался продолжать свою рѣчь, но никто не слушалъ его.

— Ахъ, Боже мой! воскликнула вдругъ Тереза; что она скажетъ?

Орели встала. Увидя ея высокую фигуру на эстрадѣ, съ поднятыми къ верху руками, словно для заклинанія, съ вдохновленнымъ взоромъ пророчицы, всѣ поняли, что она хочетъ говорить и сумятица мгновенно смолкла.

— Граждане, сказала она; дайте говорить этому разбойнику!

Эти слова, произнесенныя съ глубокою ненавистью и презрѣніемъ, вызвали взрывъ дикой радости, и громкіе крики «браво, Орели!», въ которыхъ звучала горячая любовь толпы къ этой женщинѣ. Кто-то закричалъ: «вонъ петролейщицу!». Она даже и вида не показала, что слышитъ это оскорбленіе; но безпорядокъ увеличивался и понадобились совмѣстныя усилія Гюга и Маркитанки, чтобы дать Моргану возможность продолжать свою рѣчь.

Онъ теперь сталъ опровергать обвиненія, поименованныя въ вопросныхъ пунктахъ, которые предсѣдатель прочиталъ въ началѣ засѣданія: тайное покровительство Годфруа, торговлю общественными должностями и орденами, полученіе взятокъ, постыдныя спекуляціи и скандальную игру на биржѣ.

— Все это ложь, говорилъ онъ: и изъ всего этого подбора клеветъ, умѣло направленныхъ противъ меня, не останется ничего, когда клеветники, вынужденные доказать свои показанія на судѣ, куда я ихъ привлеку, будутъ вынуждены сознаться, что у нихъ нѣтъ ни одного аргумента, выдерживающаго строгой критики…

Чтобы эти смѣлыя заявленія произвели эффектъ, Моргану было необходимо сохранить ту самоувѣренность, которую онъ выказалъ въ началѣ засѣданія. Къ насчастью, послѣ стычки его сторонниковъ съ противниками, въ особенности послѣ шумной оваціи въ честь Орели, онъ почувствовалъ смутное безпокойство и нервы его до того были напряжены, что онъ мало-по-малу сталъ терять свое обычное присутствіе духа и хладнокровіе. Объясненія, которыя онъ давалъ на нѣкоторыя изъ обвиненій, казались запутанными и мало убѣдительными. Патріотическая тирада, которая можетъ быть увлекла-бы слушателей, если-бы была произнесена съ большимъ увлеченіемъ, вызвала только ѣдкое замѣчаніе: «да замолчи-же, американецъ!»

— Онъ пропалъ! шепнулъ Фаржассъ Терезѣ.

Потъ выступилъ у него на лбу. По временамъ чувствовалось, какъ онъ лѣзъ изъ кожи, чтобы найти искренній порывъ и патетическій жестъ. А они были необходимы, чтобы овладѣть этой толпой и укротить ее, какъ укрощаютъ упрямую лошадь мундштукомъ. Но всѣ его усилія были безуспѣшны: онъ не находилъ ни могучаго слова, ни ораторскаго увлеченія, которые еще могли все спасти. Однако, борецъ, полный отваги, онъ не терялся и отчаянно боролся съ овладѣвшимъ имъ волненіемъ. Изъ оркестра видно было, какъ у него надувались на шеѣ жилы, точно веревки. Его руки дрожали, пальцы скрючивались, какъ-бы желая разорвать скатерть, покрывавшую столъ. Голосъ его охрипъ, онъ говорилъ съ трудомъ. Одно средство оставалось ему и онъ за него ухватился, какъ утопающій хватается за соломенку — это было свидѣтельство биржеваго синдиката. По несчастію, это важное доказательство было такъ неловко введено въ его рѣчь, что потеряло почти всю свою силу и было встрѣчено возгласами удивленія и недовѣріемъ, на что друзья Моргана, сами потерявшіе уже всякую надежду на его успѣхъ, возразили тощими апплодисментами. Тогда онъ отказался продолжать борьбу, пробормоталъ еще нѣсколько невнятныхъ словъ, торопливо собралъ бумаги, всталъ и, дойдя до своего кресла, опустился въ него въ совершенномъ изнеможеніи.

Сидя въ глубинѣ своей ложи, Косталла произнесъ съ гнѣвомъ и отчаяніемъ:

— Ни одного прочувствованнаго слова, ни одного сердечнаго крика, ни тѣни таланта, ничего, ничего, ничего!.. Ахъ! если бы онъ былъ невиненъ, не такъ бы-защищался онъ, несчастный!..

И мрачный видъ его друзей ясно говорилъ, что они раздѣляли его мнѣніе.

Онъ всталъ, чтобы уйти и ужъ открылъ дверь, какъ неожиданно послышался голосъ предсѣдателя:

— Слово принадлежитъ гражданину Маріюсу Видалину!..

Косталла молча заперъ дверь и возвратился на свое мѣсто.

— Отчего ты не уѣзжаешь? спросила Тереза: вѣдь этотъ мальчишка наговоритъ тебѣ только непріятностей.

— Все равно, я хочу слышать его.

Стоя передъ столомъ, Маріюсъ началъ говорить. Первыхъ фразъ нельзя было разслышать за шумомъ и говоромъ въ залѣ; но ни прошло и минуты, какъ всѣ умолки и стали слушать оратора съ любопытствомъ и тревожнымъ ожиданіемъ.

— Этотъ негодяй пользуется авторитетомъ! сказалъ Фаржассъ.

Дѣйствительно онъ пользовался громаднымъ авторитетомъ, благодаря его звучному мужественному голосу, представлявшему странный контрастъ съ его щедушной, блѣдной фигурой, пламенной искренности его рѣчи и страстному одушевленію, выражавшемуся въ его, сверкавшихъ огнемъ, глазахъ.

— Граждане, началъ онъ: вы только что слышали защиту обвиняемаго. Мы обвинили его и продолжаемъ обвинять въ злоупотребленіи его депутатской властью, въ продажѣ своей протекціи и въ торговлѣ государственными наградами. Онъ отвѣчалъ неискренно, давалъ только неопредѣленныя объясненія, равносильныя признанію…

И приводя одинъ за другимъ разные! факты, доказывавшіе продажность и лихоимства Моргана, ораторъ опровергнулъ пунктъ за пунктомъ всю его защитительную рѣчь. Пораженная этими логичными и безспорными доводами, толпа жадно слушала его.

— Вотъ, граждане, человѣкъ, который сейчасъ осмѣлился говорить, что онъ ничѣмъ не нарушилъ вашего довѣрія! Негодяй въ самомъ дѣлѣ увѣренъ, что останется безнаказаннымъ. Для его защиты бросили на съѣденіе общественному мнѣнію имя генерала Эгбеля и силятся свалить на него всю отвѣтственность за подлости, совершенныя главнымъ виновникомъ, который осмѣлился говорить передъ вами о своей совѣсти…

Со всѣхъ сторонъ раздались громкія рукоплесканія.

— Да! съ горечью сказалъ Косталла: они въ правѣ апплодировать!.. Какой пылъ, какая сила, какой чудный даръ!..

Онъ вздохнулъ и, откинувшись въ креслѣ, задумался. Тереза, слѣдившая за каждымъ движеніемъ своего друга, угадала его мысли.

— Сказать тебѣ, о чемъ ты думаешь? вдругъ спросила она. Ты думаешь: «вотъ юноша, въ которомъ ужъ видѣнъ мощный ораторъ, какъ это было и со мною въ его годы… И вдругъ этотъ юноша мой сынъ!..» Еслибъ у него не было таланта, ты не обратилъ бы на него вниманія, — но онъ талантъ и въ тебѣ сейчасъ пробуждается родительское тщеславіе!.. Скажи, это правда?

Маріюсъ продолжалъ:

— Въ то время, какъ этотъ вѣроломный депутатъ остается на свободѣ, потому, что онъ въ силѣ, его соучастница Годфруа уже въ тюрьмѣ вмѣстѣ съ Эгбелемъ. Найдутъ средство заставить молчать эту женщину, или же, если она станетъ говорить, то заявятъ, что она лжетъ и никогда не была въ сношеніяхъ съ Морганомъ. А какое доказательство своихъ близкихъ отношеній къ нему можетъ она представить послѣ того, какъ изъ захваченныхъ у нея бумагъ, безъ сомнѣнія, выкрадены всѣ документы, компроментирующіе ея покровителя…

Затѣмъ онъ коснулся документа, только что представленнаго Морганомъ — свидѣтельства биржеваго синдиката.

— Эта бумага, говорилъ онъ, не доказываетъ ничего, ровно ничего… Если предположить, что ее дали Моргану не изъ корыстной любезности, то неужели вы думаете, что такой хитрый преступникъ имѣлъ бы неосторожность спекулировать на виду всѣхъ? Развѣ нѣтъ подставныхъ людей для подобныхъ дѣлъ? Желаете знать, кѣмъ пользовался Морганъ для своихъ биржевыхъ продѣлокъ? «Отщепенецъ» имѣетъ доказательство, что этимъ лицомъ былъ его секретарь Дюрандо. Пусть правительство, если смѣетъ, назначитъ слѣдствіе и привлечетъ къ дѣлу не только маклеровъ, но и биржевыхъ зайцевъ, тогда окажется, что биржевыя операціи на сотни тысячъ франковъ дѣлались этимъ Дюрандо, особенно въ моментъ недавней паники, вызванной объявленіемъ о мобилизаціи одного корпуса.

— Это ложь! закричалъ Морганъ со своего мѣста.

— Ахъ, это ложь?! ну такъ отвѣтьте вотъ на это!..

Онъ вытащилъ изъ кармана и показалъ зрителямъ первыхъ рядовъ одно изъ тѣхъ извѣщеній съ печатнымъ заголовкомъ, на которыхъ банкирскія конторы и маклера увѣдомляютъ своихъ кліентовъ объ исполненіи данныхъ имъ биржевыхъ порученій. И онъ прочелъ, подчеркивая каждое слово:

— «Господа Арно и КR, свидѣтельствуя свое почтеніе господину Дюрандо, имѣютъ честь сообщить ему, что они сдѣлали на его деньги, согласно его распоряженію, на сегодняшней биржѣ слѣдующія операціи: пріобрѣтено на восемьдесятъ тысячъ франковъ государственныхъ бумагъ….» Замѣтьте, граждане, число 12 сентября 1882 г., тотъ самый день, когда произошло пониженіе курса!.. Черезъ три дня паника разсѣялась, курсъ поднялся на два франка, игра была сыграна… Сосчитайте-ка полученную прибыль!..

— Я отрицаю достовѣрность этой бумаги! снова крикнулъ Морганъ.

— Вы будете отвергать также и эту? замѣтилъ Маріюсъ.

Онъ прочелъ письмо, присланное изъ Лондона убѣжавшимъ

туда, коммерческимъ агентомъ Обрй, соучастникомъ Годфруа. Узнавъ, что «Отщепенецъ» производитъ слѣдствіе съ своей стороны, для провѣрки дѣйствій правительства, этотъ субъектъ, чтобы защитить свою сообщницу и самого себя отъ обвиненія въ мошенничествѣ, поспѣшилъ сообщить въ газету нѣкоторые документы, безспорно доказывавшіе, что она не прикрывалась «выдуманнымъ покровителемъ», увѣряя людей, прибѣгавшихъ къ ея помощи, что можетъ употребить въ ихъ пользу всемогущую протекцію. Обри приложилъ къ своему письму три фотографическіе снимка съ двухъ записокъ Дюрандо, писанныхъ къ Годфруа отъ имени Моргана, и одного письма самого Моргана, которыя не оставляло никакого сомнѣнія на счетъ его сношеній съ этой авантюристкой.

— Какой срамъ! какой ерамъ! воскликнулъ Косталла: — Ахъ! какъ я виноватъ, что до сихъ поръ былъ такъ слѣпъ!.. Я, однако, чувствовалъ, что въ немъ кроется что-то подозрительное… Я не только чувствовалъ, я двадцать разъ говорилъ ему объ этомъ, но онъ меня заговаривалъ и я глупо падалъ въ разставленныя мнѣ сѣти… Каналья!..

— Наконецъ-то, сказалъ Фаржассъ: ты понялъ это!.. По несчастью немного поздно… Теперь надо уѣхать, чтобы никто тебя не увидѣлъ, потому что дѣло становится жарко!..

Сынъ Орели кончалъ въ эту минуту свою рѣчь. Въ его словахъ было теперь еще больше могучей силы, чѣмъ въ началѣ. Удовлетворенная месть сіяла въ его сверкающихъ глазахъ. Онъ нападалъ съ дикой радостью на униженнаго противника и осыпалъ его оскорбленіями, хотя онъ больше не защищался.

— Теперь, граждане, вы знаете, почему «Отщепенецъ» поднялъ это дѣло. Надо было показать народу, чѣмъ дѣлается республика въ рукахъ тѣхъ, которые ею управляютъ. Посмотрите на этого человѣка — онъ яркое олицетвореніе настоящаго порядка. Надѣясь, что скоро настанетъ тотъ благословенный день, когда вся буржуазная грязь будетъ выброшена за бортъ, я приглашаю васъ воскликнуть со мною: — да здравствуетъ истинная республика!!!

Именно въ эту минуту Косталла подошелъ къ задней двери театра, у которой ждала его карета. Громкій, дружный крикъ, какъ ураганъ, вырвался изъ залы въ корридоры и наполнилъ все зданіе. Затѣмъ раздались болѣе ясные возгласы и свистки. Онъ прислушался. Тысячи голосовъ кричали:

— Въ отставку! Въ отставку! Долой воровъ!!!

IX.
Прощай мечты.

Черезъ недѣлю послѣ только что описанныхъ событій, «Оффиціальная Газета» сообщила, что первый министръ, вслѣдствіе одного парламентскаго голосованія, на которомъ правительство было разбито большинствомъ нѣсколькихъ голосовъ, подалъ въ отставку. Всѣ были того мнѣнія, что открытія, сдѣланныя на счетъ его брата на монмартрской народной сходкѣ и неизбѣжность скандальнаго процесса, въ которомъ будетъ замѣшанъ Морганъ, были главной причиной министерскаго кризиса.

— Какъ хотите вы, чтобы я остался! говорилъ онъ своимъ друзьямъ: Неужели вы не понимаете, какое я испытываю разочарованіе? Я мечталъ возвратить Франціи ея вліяніе и славу, а десять мѣсяцевъ я трачу свои силы въ борьбѣ съ низкими парламентскими интригами, которыя связываютъ меня по рукамъ и ногамъ, занимая всю мою энергію, все мое время. Я хотѣлъ упрочить республику, а тутъ разражается скандалъ, который потрясаетъ ее болѣе всѣхъ усиліи ея заклятыхъ враговъ, въ теченіи десяти лѣтъ. Обнаруживается, что генералъ и депутатъ-республиканецъ, а можетъ быть и много еще другихъ лицъ участвовали въ гнусныхъ, грязныхъ дѣлахъ. Какъ не опротивѣетъ власть послѣ такихъ лучшихъ надеждъ?..

Онъ выѣхалъ изъ Парижа въ тотъ самый день, когда палата должна была постановить о судебномъ преслѣдованіи его брата, и поселился на своей дачѣ въ Суази. Этотъ уединенный домикъ, расположенный на опушкѣ Сенарскаго лѣса, былъ очень скромный, сплошь увитый дикимъ виноградомъ. Его окружалъ садъ съ живой изгородью. Простая внутренняя обстановка напоминала жилище мирнаго небогатаго коммерсанта, который, съ трудомъ пріобрѣтя три, четыре тысячи ежегоднаго дохода, поселяется на склонѣ лѣтъ въ деревнѣ, чтобы отдохнуть отъ тяжелой работы и, ухаживая за розами, ожидать часа болѣе полнаго успокоенія. Нѣсколько прекрасныхъ копій съ произведеній Рубенса, Курбэ и Манэ висѣли въ билліардной; большая фотографія, представляющая Эльзасъ въ видѣ молодой женщины въ траурѣ, украшала столовую; въ гостиной на каминѣ стояла модель памятника, который проектировали соорудить по подпискѣ въ честь Національной Защиты, столь прославившей Косталлу; въ нижнемъ этажѣ, въ спальнѣ хозяина, надъ изголовьемъ кровати изъ чернаго дерева находился портретъ Мирабо. Старый солдатъ изъ луарской арміи исполнялъ должность сторожа, камердинера и повара.

«Я счастливъ, что опять въ моемъ маленькомъ домикѣ, писалъ Мишель Терезѣ черезъ два дня послѣ своего пріѣзда! Въ окружающихъ меня одиночествѣ, тишинѣ, молчаніи есть тайная успокоительная сила. Нервы мои отдыхаютъ; ты знаешь, какъ они были возбуждены послѣ ужасной монмартрской сходки… Я не читаю газетъ; я никому не сказалъ, гдѣ я; я не хочу ничего знать о томъ, что происходитъ; я имѣю полное право отдохнуть тѣломъ и душой послѣ такого тяжелаго переворота!.. Я погружаюсь въ природу, какъ въ цѣлительную ванну: она помогаетъ мнѣ забыть всѣ мои тяжелыя разочарованія, какъ политическаго дѣятеля и частнаго человѣка!.. Пріѣзжай ко. мнѣ. Я хочу показать тебѣ мои лѣса, которые теряютъ свои листья, какъ я, увы! потерялъ свои иллюзіи… Мнѣ необходимо пожать вѣрную, преданную честную руку… Ты легко можешь удѣлить мнѣ нѣсколько минутъ; жду тебя».

Она пріѣхала на другой же день.

— Ахъ! сказалъ онъ, увидѣвъ ее: я зналъ милый, вѣрный другъ, что не напрасно буду звать тебя!..

Они пошли гулять въ лѣсъ. Было начало октября; отъ утреннихъ заморозковъ природа утратила свой роскошный лѣтній нарядъ и казалась изнуренной, какъ будто все растительное царство, отъ былинки до вѣковыхъ деревьевъ, страдало одной и той же болѣзнью, какъ будто вездѣ изсякли жизненные соки. Широкіе лапчатые листья платановъ падали при малѣйшемъ дуновеніи вѣтра, съ минуту кружились въ воздухѣ словно большія золотыя бабочки и тихо усѣевали землю. Кристаллическая прозрачность воздуха придавала ясному осеннему дню особенную прелесть. Одного только не доставало, — радости, ключемъ бьющей жизни, какую приносятъ съ собою горячіе лучи лѣтняго солнца; не смотря на голубое небо и теплый воздухъ, природа какъ будто смутно предчувствовала зиму.

Они вышли наконецъ на маленькую лужайку, окаймленную высокими деревьями. Имъ такъ понравилось это мѣстечко, что они сѣли подъ большимъ уединеннымъ дубомъ, могучая листва котораго сохранила свой прекрасный темно-зеленый цвѣтъ, между тѣмъ какъ на сосѣднихъ деревьяхъ тамъ и сямъ показывались уже ржавые оттѣнки. Между его корнями, которые на нѣсколько аршинъ кругомъ коробили землю, расположился большой муравейникъ, и эти маленькія, подвижныя, дѣятельныя насѣкомыя бѣгали, работали, копошились, спѣшили запастись провизіей и укрѣпить свое непрочное жилище, въ виду предчувствуемаго ими приближенія тяжелаго времени года. Прошло стадо барановъ, жадно щипавшихъ тощую пожелтѣвшую траву и оглашавшихъ по временамъ воздухъ своимъ печальнымъ блеяньемъ. Затѣмъ потянулись вереницей коровы, возвращавшіяся домой. Онѣ шли величественной, благородной поступью, медленно созерцая своими большими, влажными, кроткими и задумчивыми глазами чудеса природы, но не пытаясь, подобно намъ, проникнуть ея великія тайны.

Въ то время, какъ Тереза въ прочувствованныхъ словахъ выражала удовольствіе, какое доставляло ей это зрѣлище, Мишель молчалъ, полулежа на травѣ.

— Что съ тобой? спросила Тереза: Ты печаленъ и не говоришь ни слова…

— Ахъ! Какъ-же мнѣ не печалиться? уныло отвѣчалъ онъ.

И онъ снова принялся высказывать свое раздраженіе противъ палаты, отличавшейся только эгоизмомъ и мелкимъ честолюбіемъ, противъ ожесточенной борьбы партій, постоянно жертвующихъ національными интересами ради своихъ личныхъ выгодъ, противъ презрѣннаго византійскаго пониманія парламентаризма, противъ постыдныхъ коалицій враждующихъ партій, соединяющихся только для того, чтобы свергнуть министерство, противъ скандальнаго вмѣшательства депутатовъ въ дѣла администраціи, противъ исполнительной власти, доведенной до безсилія…

— Да, говорилъ онъ: горсть политикановъ не хочетъ, чтобы Франція хорошо управлялась и смѣняетъ министровъ, какъ тѣни въ волшебномъ фонарѣ. Эти люди думаютъ, что республика должна и послѣ своей побѣды оставаться замкнутой, односторонней, нетерпимой, недовѣрчивой, враждебной къ своимъ прежнимъ противникамъ, вмѣсто того, чтобы привлечь ихъ къ себѣ, какъ я хотѣлъ это сдѣлать, хотя, когда было нужно, я не щадилъ ихъ!.. А бѣдная страна громко говоритъ, что желаетъ сильнаго твердаго правительства, что жаждетъ внутренняго мира… Но этимъ господамъ неугодно повиноваться волѣ страны. Богъ знаетъ, къ чему приведутъ они Францію и республику!..

— Да, сказала Тереза: къ сожалѣнію, все это слишкомъ справедливо.

— А это гнусное дѣло, въ которомъ оказался замѣшаннымъ человѣкъ, котораго я любилъ, вся эта грязь, которая забрызгала и меня!.. Ахъ! Тереза, какое униженіе, какое горе!..

Они вернулись домой къ обѣду и Мишель съ удовольствіемъ показалъ ей все свое жилище, въ которомъ она еще не бывала.

— Такъ это здѣсь ты принималъ своихъ пріятельницъ изъ балета, оперы и Сенъ-Жерменскаго предмѣстья?.. Ну, сознавайся.

— Все это, отвѣчалъ онъ: такъ-же, какъ политика, опротивѣло мнѣ.

— Да, возразила она; сегодня опротивило, а завтра ты снова примешься за старое… И не стѣсняйся, если это доставляетъ тебѣ удовольствіе.

И Тереза вздохнула, оглядываясь вокругъ себя, какъ-бы ожидая найти слѣды тѣхъ, которыя, безъ сомнѣнія, были раньше ея въ этомъ домѣ.

Они сошли въ столовую. Въ каминѣ пылалъ веселый огонь.

— Какъ славно… сказала она; какъ пріятно видѣть огонь!..

Она сѣла къ камину, выставивъ кончики ботинокъ; немного отсырѣвшихъ отъ ходьбы по мшистымъ тропинкамъ. Пламя ярко освѣщало тонкія, прелестныя черты ея лица и нѣясный румянецъ, слегка выступившій на ея щекахъ. Ея просто причесанные волосы гладко лежали спереди, но на затылкѣ отъ вѣтра выбились упрямыя кудри, которыя при отблескѣ пламени походили на золотыя нити.

— Удивительно, какъ ты все еще молода, сказалъ Косталла, пристально смотрѣвшій на нее: я потолстѣлъ и страшно сѣдѣю… У тебя-же сохранилась гибкая, тонкая талія и юный цвѣтъ лица… Тебѣ все еще двадцать пять лѣтъ…

— Пожалуйста, не смѣйся надо мной, отвѣчала она: я теперь старуха.

Они сѣли за столъ.

— Помнишь, вдругъ спросилъ Мишель: нашу прогулку въ Веррьерскихъ лѣсахъ?.. Въ которомъ это было году?..

— Въ 68, мой другъ, — четырнадцать лѣтъ тому назадъ.

— Четырнадцать лѣтъ!..

— Да… это было въ маѣ… въ концѣ… въ четвергъ…

— Ты помнишь день!.. Какая память!..

— У меня хорошая память на нѣкоторыя вещи… Мы шли по глухой дорогѣ, обсаженной высокими каштанами, которая ведетъ изъ Плесси-Пике въ Онэ… Мы нарвали букетъ ландышей въ лѣсу, который тамъ… направо…

— Дѣйствительно… теперь помню… Какъ все это было давно!

— Я этого не нахожу: мнѣ кажется, что это было вчера… Ты очень былъ озабоченъ твоими выборами, которое должно было произойти черезъ нѣсколько недѣль… Ты говорилъ мнѣ длинныя рѣчи, пока я разбирала мои цвѣты… Я даже помню, что я тогда думала: «Смѣшно пойти со мною за городъ для того только, чтобы говорить о недостаткахъ правительства…» Мы обѣдали на робинсоновомъ деревѣ… потомъ вернулись домой…

Она остановилась и смолкла на минуту, какъ-бы подъ упоеніемъ воспоминанія объ этомъ чудномъ днѣ. Передъ ея глазами, казалось, проходило какое-то ей одной доступное видѣніе изъ прошлаго счастливаго времени… Потомъ она сказала съ глубокимъ чувствомъ:

— Это былъ восхитительный день…

И когда она снова взглянула на того, кто любилъ ее въ то время, она увидѣла, что онъ усиливался сдержать выступившія слезы.

— Ну! мой добрый Мишель, неужели ты сталъ сентиментальничать? сказала она, нѣжно улыбаясь.

— Твоя правда, произнесъ онъ: это глупо; но настоящее такъ уныло въ сравненіи съ тѣмъ временемъ, о которомъ ты только что говорила, что я не могъ сдержать слезъ… Ну! милая Тереза, выпьемъ за воспоминанія прежнихъ лѣтъ… за Веррьерскій лѣсъ, куда я водилъ тебя рвать ландыши… за нашу молодость и любовь… за дружбу, которая сохранилась до сихъ поръ и которая никогда не казалась мнѣ столь драгоцѣнной, какъ въ настоящую минуту!..

Они чокнулись и хотѣли весело взглянуть другъ на друга, но ихъ взоры были отуманены всей горечью неосторожно возбужденныхъ воспоминаній о пролетѣвшихъ счастливыхъ часахъ, о чудныхъ часахъ молодости и любви, погибшихъ въ безднѣ прошлаго, и которые никогда, никогда не возвратятся.

На деревенской колокольнѣ пробило девять часовъ.

— Ахъ! Боже мой! сказала Тереза. Надо сейчасъ идти, чтобы не опоздать на поѣздъ.

Она надѣла шляпку, вуаль, пальто. Облокотившись на каминъ, онъ смотрѣлъ на ея быстрыя, красивыя, мягкія движенія.

— Ты проводишь меня до станціи? спросила она, протягивая ему руку.

Онъ взялъ ея руку, тихо привлекъ ее къ себѣ и произнесъ:

— Если бы ты знала, какъ я несчастливъ, какъ я нуждаюсь теперь въ нѣжной привязанности, ты не уѣхала бы, Тереза…

Онъ говорилъ умоляющимъ тономъ, и взглядъ его выражалъ не грубое желаніе, но муку глубоко пораненной души, которая страдаетъ и проситъ помощи.

Тереза не отвѣчала, не старалась высвободить руки. Она стояла передъ нимъ растроганная, трепещущая, потрясенная до глубины души. Хотя десять лѣтъ она упорно отвергала предложенія Косталлы возобновить ихъ прежнія отношенія, но теперь Терезу обезоружилъ его покорный, грустный, умоляющій взглядъ. Въ ней пробуждается чувство милосердія и шепчетъ ей, что не слѣдуетъ отказывать мольбѣ несчастнаго; благородное, смѣлое созданіе чувствуетъ, что у нея не хватитъ мужества сказать «нѣтъ», и что она поддастся состраданію, хотя успѣшно боролась съ любовью. Она подняла на него свои глаза и долго молча смотрѣла на него взоромъ любящей, отдающейся женщины…

Въ этотъ вечеръ Тереза Готье не возвращалась въ Парижъ и нѣсколько дней въ этомъ уединенномъ жилищѣ, среди прекрасной природы и вѣковыхъ лѣсовъ, они наслаждались вернувшимся къ нимъ счастьемъ.

Однажды утромъ, когда Тереза отправилась въ Парижъ за покупками, а Мишель одинъ читалъ въ гостиной газету, лакей доложилъ, что кто-то желаетъ его видѣть.

— Далъ онъ карточку?

— Нѣтъ.

— На что онъ похожъ?

— Маленькій, худой, блѣдный, некрасивый брюнетъ.

— Неужели онъ! воскликнулъ Косталла и подойдя, къ окну, увидалъ Маріюса Видадина.

Молодой человѣкъ ходилъ взадъ и впередъ по садовой дорожкѣ, ударяя тросточкой по тонкимъ вѣткамъ живой изгороди. Съ минуту Косталла слѣдилъ за нимъ глазами. «Зачѣмъ онъ пришелъ сюда?.. Чего онъ отъ меня хочетъ»?.. подумалъ Косталла и послѣ минутнаго колебанія сказалъ слугѣ:

— Проси!

Черезъ мгновеніе Маріюсъ стоялъ передъ нимъ,

— Не знаю, сказалъ онъ; узнаете-ли вы меня… Вы видѣли меня только одинъ разъ и то нѣсколько лѣтъ тому назадъ.

— Вы ошибаетесь, я видѣлъ васъ не далѣе трехъ недѣль; я даже слышалъ вашу рѣчь на монмартрской сходкѣ. Я отлично знаю, кто вы…

— А! Вы были на сходкѣ!..

Онъ не прибавилъ ни слова, но дикая и торжествующая радость сверкнула въ его глазахъ.

— Я былъ тамъ, продолжалъ Косталла; и вы понимаете, что я тѣмъ болѣе удивленъ видѣть васъ здѣсь въ моемъ домѣ.

— Повѣрьте, что я самъ не меньше удивленъ… Если бы недѣлю тому назадъ мнѣ сказали, что я, — Маріюсъ Видалинъ, переступлю порогъ вашего дома, то я отвѣтилъ бы: «Никогда!..» Будьте увѣрены, что если вы видите меня, то я вынужденъ къ этому важными причинами.

— Потрудитесь сообщить мнѣ, въ чемъ дѣло… Ни вамъ, ни мнѣ нѣтъ нужды затягивать нашъ разговоръ.

— Я совершенно съ вами согласенъ… Вотъ, что мнѣ поручено сказать вамъ…

Одинъ изъ самыхъ энергичныхъ и рѣшительныхъ членовъ передовой партіи соціалистовъ, по имени Павія, подвергся судебному приговору за то, что бросилъ на биржѣ съ галлереи снарядъ, ко торый однако не взорвало. Этотъ, по счастію, неудачный подвигъ не преминулъ возбудить восторга всей партіи и редакція «Отщепенца» рѣшилась сдѣлать попытку въ пользу «мученика». Поэтому Маріюсу было поручено предложить Косталлѣ слѣдующую сдѣлку: «Отщепенецъ» перестанетъ преслѣдовать Моргана, а Косталла за это добьется полнаго прощенія Павіи или значительнаго уменьшенія его наказанія. Вотъ что въ нѣсколькихъ словахъ изложилъ сынъ Орели.

— И вы являетесь ко мнѣ въ качествѣ посла, сказалъ Косталла: странно, что выборъ палъ на человѣка, который цѣлый годъ почти ежедневно оскорблялъ меня въ своей газетѣ.

— Неужели надо быть вашимъ другомъ, грубо отвѣтилъ онъ: чтобы предложить вамъ подобную сдѣлку? Если вы на нее согласитесь, то сдѣлаете это потому, что сдѣлка вамъ выгодна, а не потому, что уполномоченное лицо вамъ любо. Крикнули кличъ, кто желаетъ идти къ вамъ. ѢІикто не вызвался: всѣ ненавидятъ васъ. Я преодолѣлъ мое отвращеніе, потому что дѣло идетъ объ интересахъ человѣка, который страдаетъ за дорогія мнѣ идеи. И я пошелъ!.. Благоволите сообщить мнѣ теперь вашъ отвѣтъ.

— Извольте… Я могъ-бы вамъ отвѣтить, что не будучи болѣе министромъ, я не могу ничего сдѣлать…

Маріюсъ презрительно пожалъ плечами.

— Правительство ни въ чемъ вамъ не откажетъ, замѣтилъ онъ.

— Можетъ быть… Значитъ затрудненіе не въ этомъ… Если я несогласенъ заключить предлагаемой сдѣлки, то потому, что я рѣшительно отказываюсь, слышите! заступаться за справедливо осужденнаго преступника.

— Павія не преступникъ! Это — мученикъ, принесшій себя въ жертву, чтобы ускорить часъ, когда его идеи восторжествуютъ!.. Не оскорбляйте его вы, измѣнившій своимъ прежнимъ убѣжденіямъ.

Онъ произнесъ эти слова въ необыкновенномъ возбужденіи, съ фанатическимъ блескомъ въ глазахъ.

— Вамъ мало лаять на меня въ вашей гнусной газетѣ, йы оскорбляете меня въ моемъ домѣ, воскликнулъ Косталла, теряя терпѣнье: — скажите пославшимъ васъ, что во Франціи всегда будетъ правительство, которое съумѣетъ защитить общество отъ подобныхъ злодѣевъ. Скажите имъ, что, по моему мнѣнію, они злѣйшіе враги общества, республики, отечества.

— Что-же касается до вашихъ угрозъ, то вотъ мы чѣмъ на это отвѣтимъ! Смотрите!..

Онъ быстро вытащилъ изъ кармана револьверъ.

— И подумать, прибавилъ онъ, что я могъ бы въ одно мгновенье избавить народъ отъ такого предателя, какъ вы!..

Эти слова сопровождались страшнымъ взглядомъ и дуло пистолета медленно уставлялось въ грудь Косталлы.

— Это ужъ слишкомъ! воскликнулъ Мишель и, бросившись на Маріюса, схватилъ за руку, въ которой былъ револьверъ.

Не въ силахъ вырваться изъ тисковъ, юноша бился и старался укусить своего противника. Въ эту минуту отчаянной борьбы раздался выстрѣлъ.

— Ахъ! негодяй, ты ранилъ меня, произнесъ Косталла.

Его правая рука вдругъ выпустила плѣнника; револьверъ упалъ на полъ и Маріюсъ спасся бѣгствомъ. Мишель далъ ему время скрыться и потомъ, открывъ окно, позвалъ слугу, который, находясь на порядочномъ разстояніи отъ дома, ничего не слышалъ.

— Я ранилъ себя револьверомъ, сказалъ Косталла, показывая ему руку, обернутую носовымъ платкомъ, на которомъ начали выступать кровяныя пятна: сбѣгай за докторомъ…

Тереза вернулась черезъ два часа. Ея другъ сидѣлъ въ гостиной въ креслѣ.

— Знаешь, кого я видѣла въ встрѣчномъ поѣздѣ?.. Ужаснаго Видадина. Я видѣла только его ехидные глаза, но этого довольно…

Снявъ шляпку, она подошла къ Мишелю и только тогда замѣтила, что у него рука обвязана.

— Боже мой! воскликнула она, ты ушибся, ты раненъ! Это онъ?.. Ахъ! негодяй! Правду говорила я Фаржассу, что онъ застрѣлитъ тебя!..

— Успокойся, милый другъ, это пустяки.

Онъ разсказалъ ей визитъ Маріюса, и его разговоръ съ нимъ.

— Я даже не знаю, намѣренно-ли онъ выстрѣлилъ, или выстрѣлъ былъ случайный… Мы боролись, я хотѣлъ обезоружить его…

— Но у него былъ револьверъ и онъ угрожалъ тебѣ… Нѣтъ, нѣтъ, полно! Онъ хорошо зналъ, что дѣлалъ!..

— Рана не серьезная… Докторъ говоритъ что черезъ нѣсколько дней все пройдетъ.

— Ты отдашь его подъ судъ.

— Къ чему! Еще новый скандалъ… Довольно ихъ безъ этого!

Рана дѣйствительно была легкая. Однако у него сдѣлалась вечеромъ маленькая лихорадка и Тереза выписала Фаржасса.

— Ну, бѣдняга Мишель, въ тебя стрѣляютъ какъ въ сильныхъ міра сего, сказалъ Камиллъ, входя. И все эта гадина Маріюсъ!.. Тереза дѣйствительно была права…

Прошла недѣля. Рана заживала. Лучшіе врачи, вызванные изъ Парижа, предписали больному совершенный покой. Успокоительные бюллетени объ его здоровьѣ ежедневно появлялись въ газетахъ, потому что невозможно было дольше держать случившееся въ секретѣ. Мало кто безусловно вѣрилъ оффиціальному сообщенію объ этомъ неожиданномъ происшествіи. Но если о происхожденіи раны мнѣнія были различны, то всѣ соглашались въ томъ, что она неопасна. Одна только Тереза, поселившаяся для приличія въ маленькомъ сосѣднемъ домикѣ, была неспокойна.

— Рана закрывается, это правда, говорила она Камиллу, но лихорадка не прекращается. Онъ упалъ духомъ, и очень мраченъ… Я боюсь усложненія, что бы тамъ ни говорили ваши «свѣтила науки».

Однажды Мишель получилъ отъ своей невѣстки, не бывшей въ Парижѣ во время происшествія, письмо, извѣщавшее, что она пріѣдетъ къ нему въ тотъ же день. Она дѣйствительно пріѣхала около двухъ часовъ. Косталла, казалось, радъ былъ ее видѣть и поговорить съ ней о своихъ племянникахъ.

— Я попрошу васъ объ одномъ одолженіи, сказала она вдругъ… Я пріѣхала- не одна, Эдуардъ въ сосѣдней комнатѣ, и я буду вамъ очень благодарна, если вы его примете.

Со дня монмартрской сходки Косталла не видалъ Моргана. Передъ отъѣздомъ изъ Парижа онъ ограничился письменнымъ извѣщеніемъ, что прекращаетъ навсегда всякія сношенія съ нимъ.

— Ахъ! сказалъ онъ, вы требуете отъ меня большой жертвы. Но если вы очень этого желаете, то я согласенъ… пусть онъ войдетъ… Только я попрошу васъ оставить насъ вдвоемъ…

Она удалилась, а Морганъ вошелъ въ гостиную.

— Ну, бѣдный Мишель, какъ ты себя чувствуешь сегодня? спокойно спросилъ онъ.

Лежа въ длинномъ креслѣ около камина, Мишель нѣсколько минутъ молча смотрѣлъ на него, и гнѣвъ, которымъ сначала блестѣли его глаза, смѣнялся мало по малу выраженіемъ печали и скорби.

— Ты здѣсь! сказалъ онъ наконецъ, не отвѣчая 6а его вопросъ. А я твердо рѣшился не видѣть тебя никогда.

— Почему же тебѣ не видѣться болѣе со мной?

— Почему?… Ты смѣешь еще спрашивать?

— Конечно смѣю… Вѣдь не преступленіе быть хуже тебя ораторомъ. Я послѣдовалъ твоему совѣту, отправившись на сходку и раскаиваюсь… Негодяй, которому ты обязанъ твоимъ теперешнимъ положеніемъ, возстановилъ чернь противъ меня. Я имѣлъ слабость, которой не могу простить себѣ, — принять къ сердцу протесты, крики, весь этотъ шумъ и гамъ, а слѣдствіемъ этого было то, что я плохо защищался. Но развѣ это доказываетъ мою вину? Будь спокоенъ, я защищу себя и самымъ блестящимъ образомъ.

— Гдѣ, скажи пожалуйста?

— На судѣ, мой милый, и я докажу свою невиновность.

— Значитъ судьи у тебя въ рукахъ, какъ биржевой синдикатъ!.. А общественное мнѣніе также оправдаетъ тебя?…

— Общественное мнѣніе!..

И онъ съ презрѣніемъ улыбнулся.

— Смѣйся! возразилъ Мишель, смѣйся надъ общественнымъ мнѣніемъ, какъ ты смѣялся надъ честью и долгомъ!.. Твой цинизмъ еще ужаснѣе твоего лицемѣрія.

— Благодарю! Тебѣ слѣдовало-бы послать эту фразу, въ «Отщепенецъ», она пригодилась бы твоему крестнику.

— Пожалуйста, безъ шутокъ! сказалъ Косталла. Я не расположенъ ихъ слушать и удивляюсь, какъ ты можешь шутить… Если бы, къ несчастью, я сидѣлъ въ твоей шкурѣ, то я не смѣялсябы, а плакалъ.

— А почему, скажи на милость?

— Потому что я чувствовалъ-бы на своей совѣсти страшную тяжесть… Я не говорю ужъ о злѣ, которое ты причинилъ мнѣ, безчестіи, которое ты навлекъ на меня, потому что въ глазахъ всѣхъ я долженъ отвѣчать за твои низости. Съ этимъ еще я кое-какъ помирился-бы. Но вреда, нанесеннаго моимъ дорогимъ идеямъ, моему самому драгоцѣнному достоянію, республикѣ, которой я двадцать лѣтъ служу, — вотъ чего я тебѣ никогда не прощу!..

— Какое же зло сдѣлалъ я республикѣ?

— Самое большое, — ты ее опозорилъ!

— Ты вѣчно со своими громкими фразами…

— Ты опозорилъ ее, говорю тебѣ!.. Ты наложилъ клеймо безчестья на бѣдную республику, которую мы мечтали сохранить чистой и непорочной. Ты далъ ея врагамъ орудіе, которымъ они когда нибудь поразятъ ее. Моя партія всегда кичилась своими высокими идеалами, всегда проповѣдывала справедливость, честность и безкорыстіе, всегда считала себя неизмѣримо выше другихъ партій, а потому она не имѣетъ права держать козлищъ въ своихъ рядахъ. Если таковое окажется, то перестанутъ вѣрить въ превосходство принциповъ этой партіи, перестанутъ слѣдовать за нею, спрашиваешь, въ чемъ твое преступленіе?.. Вотъ въ чемъ!..

Онъ говорилъ съ ужаснымъ одушевленіемъ и такъ громко, словно находился на трибунѣ. Морганъ всталъ.

— Это все, что ты мнѣ скажешь? холодно спросилъ онъ.

— Да… да… прощай… Оставь меня… Мои слова — приговоръ, который произноситъ надъ тобой народная совѣсть. Иди теперь въ судъ и добейся оправданія… Тебѣ недостаетъ только опозорить еще правосудіе!

Въ этотъ вечеръ у Косталлы сдѣлался сильный припадокъ лихорадки, продолжавшійся всю ночь. Свѣтила науки, тотчасъ выписанные Фаржассомъ, который поселился въ домѣ своего друга и раздѣлялъ съ Терезой должность сидѣлки, рѣшили, послѣ продолжительнаго совѣщанія, что у него сильное воспаленіе въ кишкахъ.

Болѣзнь, развившаяся сначала медленно, вдругъ приняла опасный характеръ, благодаря образованію внутренняго нарыва — и между докторами поднялись безконечные споры о томъ, слѣдуетъ-ли сдѣлать операцію.

— Какъ скудны ихъ знанія! восклицала Тереза съ отчаяніемъ.

Вѣсть объ опасномъ оборотѣ болѣзни Косталлы возбудила въ

Парижѣ горестное удивленіе. Газеты, печатавшіе бюллетени о его болѣзни, читались на расхватъ. Произошелъ внезапный переворотъ въ расположеніи великаго города къ этому человѣку, котораго онъ когда-то такъ любилъ, такъ лелѣялъ и на котораго немного дулся, благодаря своему оппозиціонному инстинкту, съ тѣхъ поръ, какъ онъ достигъ власти. Привязанность Парижа къ своему прежнему трибуну, къ могучему оратору, котораго онъ такъ долго носилъ на рукахъ, пробудилась теперь съ новой силой, выражаясь на тысячу ладовъ. Вспоминали главные факты его политической жизни, его наиболѣе замѣчательныя рѣчи; съ наслажденіемъ повторяли его знаменитыя мѣткія фразы, восхищавшія одинаково друзей и враговъ. Образовались цѣлыя пилигримства на Суази: люди всѣхъ классовъ общества стекались туда, чтобы узнать, поправляется ли онъ.

— Это превосходитъ даже безпокойство, съ какимъ народъ слѣдитъ за болѣзнью своего государя, — говорилъ одинъ иностранный дипломатъ, — если онъ выздоровѣетъ, то Франція его!

Но выздоровѣетъ-ли?.. Вотъ о чемъ все съ большимъ и большимъ безпокойствомъ спрашивали себя два вѣрные друга, которые не отходили отъ него! Этотъ страшный вопросъ они никогда не задавали другъ другу, но онъ постоянно выражался въ подныхъ отчаянія взорахъ, которыхъ они не сводили съ несчастнаго, боровшагося съ смертью. По временамъ казалось, что жизнь брала верхъ, больной успокоивался, лихорадка стихала и онъ засыпалъ. Но смерть, какъ освирѣпѣвшій звѣрь, не выпускающій своей добычи, являлась на смѣну, послѣ короткаго затишья, съ новой неистовой яростью. И снова несчастный вздыхалъ, стоналъ, метался, сожигаемый внутреннимъ пламенемъ.

Иногда. Фаржассъ забывался на нѣсколько минутъ, но стонъ больного, похожій на рыданіе маленькаго ребенка, пробуждалъ его. Онъ вскакивалъ съ своего кресла, полный недоумѣнія и ужаса, прислушивался къ тяжелому дыханію больного, которое, казалось, шло издалека, изъ того таинственнаго міра, куда живые не проникаютъ, и съ тревогой озирался по сторонамъ. Передъ нимъ стояла женская фигура, до такой степени исхудавшая, что она казалась призракомъ. Эта женщина то склонялась къ подушкѣ больного и осторожно, тихо, точно лаская, отирала потъ съ его лба; то приготовляла припарки или питье, тихо, молча, какъ тѣнь скользя по комнатѣ, и Камиллъ молча слѣдилъ за ней; его трогало до глубины души неутомимое, мужественное ухаживаніе за больнымъ этой женщины, съ которой не могла справиться ни одна сестра милосердія.

Къ концу третьей недѣли рвота усилилась; желудокъ пересталъ принимать пищу. Воспаленіе все распространялось, а доктора продолжали спорить о томъ, произвести операцію или нѣтъ.

— Ахъ! сказала однажды Тереза Фаржассу послѣ одного изъ консиліумовъ, — хоть-бы дали они ему умереть спокойно, мучители!..

На тридцать первый день у него открылся бредъ. Самые близкіе друзья, пріѣхавшіе изъ Парижа, по обыкновенію, за извѣстіями о его здоровьѣ, были введены Фаржассомъ въ сосѣднюю комнату и, столпившись около двери, молча смотрѣли на него. Въ первый разъ послѣ долгаго времени онъ спалъ, но сонъ его былъ тревожный, слышались глухіе стоны, тѣло его нервно вздрагивало. Вдругъ губы его слабо зашевелились и послышались отрывочныя фразы:

— О! прекрасная армія!.. Сколько солдатъ!.. Милліонъ — и еще за ними тысячи, тысячи, тысячи штыковъ… Вотъ они, рейхегофенскіе кирасиры, базельская пѣхота… всѣ герои изъ Шатодюна, изъ Патэ… съ Луары, съ востока и съ сѣвера!… Слушай, Шанзи, бери ихъ всѣхъ и веди куда я тебѣ сказалъ. А если тебѣ мало, то мы дадимъ еще… Маршъ!..

Казалось онъ опять заснулъ, но не прошло и нѣсколькихъ минутъ, какъ онъ снова заговорилъ слабымъ голосомъ, который, однако, съ каждой фразой все звучалъ громче и громче:

— Кто это тамъ съ желтыми знаменами?.. Боже!.. какое море людей!.. А сколько всадниковъ на маленькихъ дикихъ лошадяхъ?..

Онъ поднялся на постели и смотрѣлъ въ пространство широко раскрытыми глазами; Тереза бросилась къ нему, но онъ продолжалъ:

— Я вижу большой городъ, въ серединѣ возвышается длинная игла неоконченной готической церкви… На немъ развивается знамя… Я не могу разобрать цвѣтовъ… Да! вижу: синій, бѣлый, красный!.. Страсбургъ!.. Страсбургъ!.. Мецъ!.. О мой Эльзасъ!.. О моя Лотарингія!..

Онъ протягивалъ руки, какъ бы желая удержать видѣніе, порожденное бредомъ. Потомъ голова его тихо склонилась на подушку и онъ заснулъ съ яснымъ, спокойнымъ лицомъ, какъ бы преображеннымъ неземной радостью.

По временамъ наступали краткія и обманчивыя отсрочки неизбѣжной смерти и Косталла. повидимому, возвращался къ жизни. На нѣсколько минутъ онъ выходилъ изъ ужаснаго оцѣпененія, прерываемаго бредомъ. Онъ узнавалъ своихъ друзей, смотрѣлъ на нихъ съ безграничной нѣжностью, слабо пожималъ имъ руки, говорилъ съ ними разбитымъ голосомъ, котораго жалко было слышать.

Однажды онъ сказалъ:

— Знаете, о чемъ я думаю?.. О группѣ Бари, о которой я нѣкогда говорилъ вамъ… она представляетъ льва, ужаленнаго змѣей… Напрасно не вѣрятъ предчувстіямъ… Когда я умру, пошлите Маріюсу Видалину отъ моего имени маленькую копію этой группы. Онъ пойметъ… надѣюсь…

Въ другой разъ онъ спросилъ:

— Камиллъ, ты все знаешь, скажи, чьи слова: «Кратокъ былъ сонъ, но прекрасенъ»?..

— Маршала Морица Саксонскаго, мой другъ.

— Ахъ! да, вѣрно… Это очень хорошо сказано… А кто сказалъ: «Я уношу въ моемъ сердцѣ трауръ по монархіи?..» Кажется, Мирабо:..

— Мирабо, да… Не утомляй себя, не думай.

Онъ закрылъ глаза. Тереза и Фаржассъ думали, что онъ заснулъ, но вдругъ увидали у него на щекахъ крупныя слезы.

— Я также уношу трауръ въ моемъ сердцѣ, прошепталъ онъ едва слышно.

Онъ умеръ въ грустный, сѣрый день, когда вѣтеръ жалобно завывалъ въ обнаженныхъ деревьяхъ его сада.

Наука, которая была безсильна, чтобы спасти его, и тутъ не оставила его въ покоѣ: она набросилась на его жалкіе смертные останки, вскрыла, рѣзала, пилила его внутренности и потомъ торжественно объявила, въ видѣ утѣшенія для мертвеца, что мозгъ его былъ необыкновенный. Она даже не возвратила ему этого мозга, а подарила обществу антрополовъ, чтобы юношество могло понять, смотря на этотъ образцовый мозгъ, плавающій въ банкѣ са спиртомъ, почему Косталла былъ великій ораторъ.

Тѣло его завернули въ трехцвѣтное знамя вмѣсто савана, положили въ гробъ и выставили въ гостиной нижняго этажа. На гробъ между цвѣтами положили статуэтку Эльзаса, о которомъ онъ думалъ въ послѣднія минуты, своей жизни. Весь день народъ приходилъ проститься съ нимъ, а ночью его перевезли въ Парижъ, въ одну изъ залъ бурбонскаго дворца, превращенную въ часовню.

Похороны происходили на другой день. Ступени лѣстницы бурбонскаго дворца были покрыты безчисленнымъ множествомъ вѣнковъ, потому что Костиллу оплакивали не только Парижъ, но провинціи, и даже иноземцы; со всѣхъ сторонъ сыпались доказательства скорби и сочувствія. Фасадъ дворца былъ увѣшанъ чернымъ крепомъ, знаменами и зелеными пальмовыми вѣтвями.

При пушечной пальбѣ процессія двинулась въ путь черезъ мостъ и площадь Согласія. Тысячи лицъ: представители государственныхъ учрежденій и учебныхъ заведеній, депутаціи отъ разныхъ городовъ Франціи, отъ арміи и т. д., слѣдовали за высокой похоронной колесницей, на которой стоялъ гробъ, покрытый большимъ трехцвѣтнымъ знаменемъ. По всей дорогѣ стояли огромныя толпы народа, глаза всѣхъ были устремлены на колесницу, которая, точно корабль, украшенный флагами, медленно приближалась, какъ бы несомая громаднымъ человѣческимъ потокомъ.

Это были прекрасныя похороны. Парижъ сосредоточился, что бываетъ съ нимъ очень рѣдко и къ театральному блеску почестей, воздаваемыхъ государствомъ, присоединялось нѣчто болѣе трогательное и обыкновенно отсутствующее въ подобныхъ церемоніяхъ глубокая искренняя печаль цѣлаго народа. Къ полудню процессія вошла въ длинную и мрачную улицу Ла-Рокетъ, по обѣимъ сторонамъ которой живутъ всевозможные эксплуататоры смерти: монументщики, торговцы гирляндами, могильщики и т. д. Потомъ миновавъ пять большихъ бѣлыхъ плитъ противъ воротъ тюрьмы, которыя означаютъ мѣсто, гдѣ совершается смертная казнь, она достигнула воротъ кладбища, на которыхъ крупными буквами красовались прекрасныя утѣшительныя слова: «spes illorum imraortalitate plena est». Въ то время, какъ оффиціальные ораторы собирались у эстрады, приготовленной для рѣчей, Фаржассъ задумчивымъ взоромъ окинулъ бульваръ и сосѣднія улицы, вспоминая тотъ вечеръ, когда онъ нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, съ Терезой посѣтилъ эту мѣстность. Сколько перемѣнъ съ тѣхъ поръ! Какъ быстро шли событія, какъ внезапна была катастрофа!..

Въ эту минуту онъ увидѣлъ Моргана, шедшаго въ первомъ ряду за гробомъ. Судъ, за который краснѣли всѣ честные люди, призналъ невиннымъ сообщника Годфруа и онъ шелъ самоувѣренно, съ поднятой годовою, съ безстрастнымъ выраженіемъ лица. За нимъ слѣдовала многочисленная группа депутатовъ, въ числѣ которыхъ было нѣсколько лицъ, не менѣе его подозрительныхъ. Отвернувшись отъ нихъ, Фаржассъ взглянулъ въ ту сторону, гдѣ красная вывѣска кабака «Великій День» блестѣла подъ лучами зимняго солнца. У одного изъ оконъ верхняго этажа среди мужчинъ, которые курили и кричали, стоялъ Маріюсъ Видалинъ въ шапкѣ. Блѣднѣе, худощавѣе, мрачнѣе, чѣмъ когда либо онъ пристально смотрѣлъ на проходившую процессію.

Теперь на эстрадѣ, обитой чернымъ сукномъ, выступаютъ одинъ за другимъ оффиціальные ораторы; они прославляютъ поочередно память усопшаго. Они раздѣлили между собою его жизнь; каждый взялъ изъ нея кусочекъ и усыпаетъ его цвѣтами краснорѣчія. Одинъ говоритъ о Косталлѣ какъ о трибунѣ; другой изображаетъ его — диктаторомъ въ провинціи во время войны; третій повѣствуетъ его кампанію противъ 16 мая; четвертый восторгается его любовью къ республикѣ; пятый превозноситъ его какъ оратора; шестой воздаетъ должное его адвокатскому таланту. Пока они такимъ образомъ выбиваются изъ силъ, анатомируя его славу, какъ доктора продѣлали то же самое съ его тѣломъ, одна женщина тихо плачетъ и думаетъ: — «Неужели не найдется ни одного, кто-бы сказалъ хоть слово объ его сердцѣ?»

Толпа удалилась… Городскія власти, профессора, генералы, депутаты, сенаторы, министры, делегаціи со знаменами исчезали. Кладбище, переполненное толпами живыхъ людей, снова принимаетъ свой обычный мирный, уединенный видъ. Гробъ снимаютъ съ катафалка, и относятъ во временный склепъ, гдѣ онъ долженъ оставаться до тѣхъ поръ, пока его не перевезутъ на берегъ голубого моря, гдѣ Косталлѣ суждено спать вѣчнымъ сномъ. Дверь склепа открыта, — страшная дверь почти вровень съ землею, похожая на Отдушину чрезъ которую глаза погружаются въ зловѣщій мракъ. Гробъ ставятъ на землю передъ этой разинутой пастью, которая сейчасъ поглотитъ его. Тѣсно окружаютъ его нѣсколько человѣкъ самыхъ близкихъ друзей покойнаго; поддерживаемая двумя изъ нихъ, подходитъ и несчастная Тереза, которая въ три дня совершенно посѣдѣла. Фаржассъ выступаетъ впередъ и начинаетъ говорить… Сначала его едва слышно, слезы его душатъ; а проклятый, глупый страхъ говорить передъ публикой, тяготившій его всю жизнь, овладѣваетъ имъ, давитъ его, парализуетъ… Ахъ! чего бы онъ не далъ, чтобы свободно высказать свои чувства!.. Вдругъ совершилось чудо! Кажется, мертвецъ улыбается ему изъ глубины своего гроба, ободряетъ его, и вдохновляетъ тѣмъ пламенемъ, которое сверкало когда-то въ его глазахъ. И Фаржассъ теперь ничего не боится, его голосъ становится твердымъ, вдохновеніе уноситъ его на своихъ крыльяхъ… Онъ вспоминаетъ доброту, чарующую прелесть, неизмѣнную доброжелательность, искреннюю горячую задушевность, постоянную веселость того, кто уже болѣе никогда не протянетъ имъ съ улыбкой- своей руки. И великій образъ покойнаго друга такъ рельефно изображается его искренными, глубоко прочувственными словами, что глаза всѣхъ наполняются слезами, раздаются рыданія и бѣдная Тереза едва не падаетъ въ обморокъ.

Когда онъ умолкъ, въ концѣ аллеи вдругъ показалась величественная фигура Орели. Она только что посѣтила милыхъ сердцу мертвецовъ, тамъ въ углу кладбища, у «Стѣны»; она шла точно въ забытьи, съ опущенными глазами. Приблизившись къ друзьямъ Косталлы, стоявшимъ передъ склепомъ, она подняла голову, увидѣла этихъ плачущихъ людей, этотъ гробъ, эту большую серебряную доску на его крышкѣ съ крупно выгравированнымъ именемъ покойнаго, эту груду букетовъ и вѣнковъ. Ея трагическое лицо не дрогнуло: только, подойдя ближе, она уронила скорѣе, чѣмъ бросила, на гробъ одинъ цвѣтокъ красной иммортели, который она держала въ рукахъ, и молча пошла далѣе, не оглядываясь.

Конецъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 1—4, 1890