Прощай, любовь (Серао)/Версия 2/ДО

Прощай, любовь
авторъ Матильда Серао, пер. Матильда Серао

Оригинал: ит. Addio, amore, опубл.: 1890. — Источникъ: az.lib.ru • Перевод Екатерины Летковой.
Текст издания: «Сѣверный Вѣстникъ», №№ 9-12, 1890.

ПРОЩАЙ ЛЮБОВЬ.

Романъ Матильды Серао. (Съ итал. Ек. Лѣтковой).

I.

Уже болѣе двухъ часовъ Анна лежала неподвижно, вытянувшись во всю длину подъ бѣлымъ одѣяломъ; руки ея раскинулись, голова склонилась къ плечу, дыханіе было едва замѣтно. Она, казалось, спала крѣпкимъ, юнымъ сномъ. Сестра ея, Лаура, спавшая на своей бѣленькой, дѣвичьей кроваткѣ, въ другомъ концѣ комнаты, въ этотъ вечеръ читала дольше обыкновеннаго, такъ что сестры передъ сномъ даже и не поговорили между собою. Но какъ только тьма долгой и холодной зимней ночи наполнила комнату, Анна открыла глаза и пристально уставила ихъ на кроватку Лауры, неясно бѣлѣвшую во мракѣ. Анна не спала. Она не смѣла шевельнуться, не смѣла вздохнуть. Ея фигура казалась изваянной и жизнь отражалась только во взглядѣ, силившемся разогнать темноту и увидѣть въ самомъ-ли дѣлѣ Лаура спала. Чѣмъ дѣлалось позднѣе, тѣмъ холоднѣе становилось въ комнатѣ. Но Анна не зябла. Напротивъ, какъ только потушили свѣчи, она почувствовала, что ее всю охватило какое-то пламя: оно перешло изъ сердца въ голову, разлилось въ крови, жгло тѣло и ускоряло сердцебіеніе. Она горѣла какъ въ лихорадкѣ, губы ея сохли отъ воспаленнаго дыханія, а голова и щеки пылали какъ въ огнѣ. И холодный воздухъ, входившій въ ея грудь, не утишалъ этого пламени, не успокоивалъ разгоряченной, молодой крови, волновавшей ея сердце и голову. Иногда ей хотѣлось-бы вздохнуть, вздохнуть тѣмъ вздохомъ, что замѣняетъ собою крикъ или стонъ, но ей было страшно разбудить Лауру и она подавляла въ себѣ даже вздохи. Она страдала не отъ жаркой крови, стучавшей ей въ виски и заставлявшей сильно биться сердце; она страдала отъ того, что не знала навѣрно: спитъ-ли сестра? Она нарочно оставила щель въ ставнѣ, но въ нее проходилъ такой слабый лучъ свѣта, что ничего нельзя было разглядѣть. Она хотѣла пошевелиться, чтобы вызвать какое-нибудь движеніе и у Лауры, но страхъ, что ей еще дольше придется ждать, сковалъ ее и точно тысячами винтовъ привинтилъ къ постели. Она не могла опредѣлить, который часъ, такъ какъ не слѣдила за боемъ часовъ, доносившимся въ ихъ комнату изъ гостиной. Ей казалось, что она ждетъ уже цѣлые года, что она цѣлые года горитъ въ этомъ ошеломляющемъ жару, что она уже цѣлые года лежитъ здѣсь съ пылающими глазами, всматривающимися въ темноту. И вдругъ ей стало страшно, что назначенный часъ прошелъ, что она пропустила его. Черезъ запертыя двери донесся слабый бой часовъ. Наступилъ назначенный срокъ! Тогда, вздрагивая при каждомъ скрипѣ кровати, останавливаясь въ ожиданіи чего-то и откидываясь въ ужасѣ назадъ, Анна встала и сошла наконецъ съ постели, точно сомнамбула, медленно и осторожно. При каждомъ движеніи сердце ея билось сильнѣе; глаза не отрывались отъ бѣлѣвшаго пятна, гдѣ спала Лаура. Анна на-ощупь отыскивала чулки, башмаки и платье; все это было тутъ, рядомъ; она нарочно положила все поближе, чтобы одѣться безъ всякаго шума; ей приходилось быть очень осторожной, постоянно останавливаться и замирать въ полной неподвижности. Когда ей удалось наконецъ одѣться, она убѣдилась, что ея бѣлое шерстяное платье видно въ темнотѣ.

— Можетъ быть и Лаура меня видитъ? подумала она, содрогаясь.

Она нарочно приготовила тяжелую черную шаль и закуталась въ нее такъ, что она покрыла ее всю съ головы до ногъ, какъ мантія, и закрыла ея бѣлое платье. Она ухитрилась одѣться, стоя на одномъ мѣстѣ и не смѣя сдѣлать ни одного шага, чтобы не разбудить сестру. Теперь ей казалось, что ее пригвоздили къ полу у кровати и что ей не сдвинуться съ мѣста.

— Господи! Дай мнѣ силы, горячо молилась она про себя, вся охваченная страстью, и стала двигаться впередъ, скользя по ковру какъ привидѣніе.

Посрединѣ комнаты на нее вдругъ напала смѣлость и два слова сорвались съ ея губъ:

— Лаура! Лаура! позвала она сестру, настороживъ уши и вперяя въ темноту глаза.

Ничего. Самая страшная проба прошла благополучно. Анна встряхнулась, какъ-бы сбрасывая съ себя всѣ страхи и, несмотря на тьму, увѣренно пошла по знакомой дорогѣ къ двери, въ гостиную. Здѣсь она вздохнула свободнѣе, и протянувъ передъ собой руку, чтобы не наткнуться на что нибудь, такъ какъ гостиная была загромождена мебелью, она тихо подвигалась впередъ, широко раскрывъ глаза. Разъ она стукнулась лбомъ о косякъ двери и на минуту остановилась. Въ ушахъ ея звенѣло.

— Мать пресвятая Богородица! шептала она въ страшномъ волненіи.

Ей пришлось идти и мимо комнаты ихъ компаніонки Стеллы Мартини. Анна знала, что добрѣйшая Стелла спитъ крѣпко и такъ довѣрчиво относится къ ней, что Аннѣ было больно ее обманывать. Но уже и безъ того она совершила столько ужаснаго въ эту ужасную ночь! Ударъ о косякъ двери и лихорадочный жаръ помутили ея разсудокъ. Когда она дошла до столовой, ей показалось, что она уже пробѣжала безконечную вереницу, цѣлыя сотни комнатъ. И когда она отворила дверь, ведущую на террасу, ее точно вдругъ опять охватило пламя и она, уже не заботясь о тишинѣ, быстро двинулась впередъ, стремительно притворила дверь и выбѣжала въ садъ. Рѣзкій ночной воздухъ щипалъ ей щеки и лобъ. Ночь была холодная; небо совсѣмъ черное. Она подбѣжала къ невысокому забору и, протянувъ руки къ сосѣдней террасѣ, позвала съ отчаяніемъ въ голосѣ:

— Джустино! Джустино!

На террасѣ сейчасъ-же показалась тѣнь и у забора появился молодой человѣкъ.

— Я здѣсь, Анна! нѣжно проговорилъ онъ.

Она схватила его за руку и, притягивая къ себѣ, прошептала

— Иди! иди!

Онъ ловко перескочилъ заборъ и очутился рядомъ съ нею, въ глубокой ночной тьмѣ. Анна вся закуталась въ черную шаль и, не проронивъ ни слова, склонила головку и горько разрыдалась.

— Что съ тобой? спросилъ онъ, безпокойно заглядывая ей въ лицо.

Анна ничего не отвѣтила ему и продолжала плакать. Глухія рыданія точно душили ее.

— Не плачь… Ну, не плачь… Скажи, что случилось? нѣжно прошепталъ онъ, съ заботливой лаской въ словахъ и въ голосѣ.

— Ничего… Мнѣ, просто было страшно… всхлипывая отвѣтила она.

— Милая! милая! милая! и ласково, и грустно проговорилъ онъ.

— Ахъ, какая я несчастная! сказала она и Джустино, сквозь темноту ночи, понялъ всю глубину ея отчаянія.

— Я тебя люблю! просто сказалъ Джустино.

— Ну, повтори! выговорила она, переставая плакать.

— Я тебя очень люблю, Анна.

— Я обожаю тебя, мой милый, любимый.

— А если ты меня любишь, то должна быть покойна.

— Я тебя обожаю, милый!

— Ну, обѣщай, что не будешь больше плакать.

— Обожаю! обожаю! обожаю! повторяла она и голосъ ея отъ волненія сталъ глуше.

Онъ молчалъ. Казалось у него не было словъ, чтобы отвѣтить, какъ слѣдуетъ на ея признаніе. Холодный вѣтеръ проскользнулъ по ихъ лицамъ.

— Тебѣ холодно? спросилъ Джустино съ братской заботливостью.

— Нѣтъ. Я вся горю, отвѣтила она, протянувъ ему руку.

И въ самомъ дѣлѣ маленькая рука была какъ въ огнѣ.

— Это страсть, сказала Анна.

Онъ нѣжно поднялъ ея безпомощную ручку къ губамъ и сдержанно поцѣловалъ ея пальцы. Глаза ея горѣли въ темнотѣ, какъ звѣзды.

— Меня сожигаетъ страсть, продолжала она, точно сама съ собою. Я не чувствую ни холода, ни ночи, ни страха — ничего. Я только чувствую тебя, хочу только твоей любви, хочу неразлучно, быть съ тобою, всегда, до самой смерти, даже послѣ смерти, вѣчно съ тобою… Понимаешь — вѣчно!

— Ахъ! вздохнулъ онъ съ глубокой грустью.

— Что ты? спросила Анна, вздрогнувъ.

— Тяжело разставаться съ мечтами!

— Не говори такъ! Я не хочу слушать! съ отчаяніемъ воскликнула она.

— Отчего ты не дашь сказать, Анна? Наши мечты разбиваются съ каждымъ днемъ… Намъ не позволяютъ любить другъ друга.

— Кто не позволяетъ?

— Тотъ, кто распоряжается твоею судьбою — Чезаре Діазъ.

— Ты его видѣлъ?

— Да. Сегодня.

— Онъ не согласенъ.

— Не согласенъ.

— Отчего?

— Оттого, что ты богата, а я бѣденъ… Оттого, что ты знатна, а я нѣтъ.

— Но вѣдь я обожаю тебя, Джустино.

— До этого опекуну нѣтъ дѣла.

— Ужасный человѣкъ!..

— Онъ — человѣкъ, коротко отвѣтилъ Джустино.

— Да, вѣдь, это жестоко! воскликнула она, поднимая руки къ небу.

Джустино молчалъ.

— Что же ты отвѣтилъ? Что сказалъ ему? Повторилъ, что ты меня любишь, что я тебя обожаю, что мы умремъ, если насъ разлучатъ. Ты сказалъ ему про наше отчаяніе?

— Къ чему? Не поможетъ! грустно отвѣтилъ онъ.

— Господи! И ты не заступился за нашу любовь, за наше счастье? Ты не закричалъ? Не заплакалъ? Не попытался разжалобить это черствое сердце? Какой же ты человѣкъ? Какое у самого тебя сердце, если ты такъ допускаешь подписывать себѣ смертный приговоръ? Господи! Вотъ кого я полюбила!

— Анна! мягко началъ онъ.

— Почему же ты не боролся? Отчего не защищался? Ты молодой, ты долженъ быть смѣлымъ. А Чезаре Діазъ почти старикъ, онъ холодно разсчиталъ все и ты испугался его! Почему?

— Потому что Чезаре Діазъ правъ, Анна, спокойно отвѣтилъ юноша.

— Ахъ, какое кощунство! Какое страшное глумленіе надъ любовью, воскликнула Анна, съ ужасомъ отшатываясь отъ него.

Въ приливѣ отчаянія она не замѣтила, какъ отпустила шаль, которая, соскользнувъ съ головы по плечамъ, упала къ ея ногамъ. Теперь Анна стояла передъ Джустино вся въ бѣломъ, какъ грустное привидѣніе, созданное человѣческимъ горемъ. И хотя Джустино ожидалъ этого шумнаго взрыва отчаянія, хотя онъ собралъ всѣ силы для этого послѣдняго разговора, все-таки горе дѣвушки — единственно любимой имъ — отнимало у него рѣшимость и обезоруживало его.

— Чезаре Діазъ правъ. Я не могу на тебѣ жениться. Я слишкомъ бѣденъ.

— Любовь сильнѣе денегъ.

— Я не знатенъ; я не дамъ тебѣ никакого титула.

— Любовь сильнѣе всякаго титула.

— Все противъ нашей любви, Анна.

— Любовь сильнѣе всего, сильнѣе смерти! возразила Анна съ однообразной настойчивостью, происходящею отъ одного сильнаго чувства.

Послѣ этого взрыва страсти наступило долгое молчаніе. Но онъ чувствовалъ, что долженъ идти до конца; онъ видѣлъ въ этомъ свой долгъ и постарался побороть волненіе.

— Анна, милая! Подумай хорошенько. Наши души созданы одна для другой, но сами мы родились въ столь разныхъ условіяхъ, что намъ никакимъ чудомъ не побороть ихъ. Ты обвиняешь меня въ томъ, что я не вѣрю въ любовь, составляющую нашу силу… Но мы, уважая себя, должны побѣждать самихъ себя въ этой борьбѣ… Анна! Я знаю, что теряю все, воскликнулъ Джустино и голосъ его задрожалъ, и все-таки я совѣтую тебѣ забыть это безумное юношеское увлеченіе. Ты молода, ты красавица, ты богата, ты знатна и ты любишь меня, а я долженъ просить тебя: забудь! Подумай, какая это страшная жертва, но мы должны принести ее. Анна! ты будешь еще любима и лучше, и сильнѣе; ты заслуживаешь самой чистой, самой благородной любви; ты погорюешь недолго, жизнь еще улыбнется тебѣ. Ты поплачешь… да, пострадаешь, потому что любишь меня, потому что ты ужъ такое любящее созданіе… Но потомъ ты найдешь свою широкую, цвѣтущую дорогу. А ужъ мнѣ ничего не найти въ жизни! Но, что говорить обо мнѣ! Ты забудешь меня, Анна.

Она неподвижно слушала его, не произнося ни слова. Онъ весь дрожалъ, ожидая ея отвѣта.

— Говори-же, наконецъ произнесъ онъ.

— Я не могу забыть! лихорадочно отвѣтила она.

— Попробуй… Сдѣлаемъ попытку… не будемъ видѣться…

— Нѣтъ! Это ни къ чему, перебила она его и голосъ ея замеръ на губахъ.

— Что же ты хочешь дѣлать?

— Не знаю, растерянно прошептала она.

Эта неожиданная кротость страстной дѣвочки испугала Джустино больше всякаго шумнаго гнѣва и новый приливъ любви и состраданія охватилъ его. Онъ взялъ ее за руки; онѣ были теперь такія холодныя, точно весь холодъ этой зимней ночи хлынулъ на нее, чтобы затушить пылъ любви, сжигавшей ей кровь. Онъ нѣжно положилъ ея ручки къ себѣ на грудь и спросилъ ее:

— Что съ тобою?

Она не отвѣтила ни слова и безсильно склонила голову ему на грудь, опираясь лбомъ на сложенныя руки. Онъ нервно гладилъ ея густые темные волосы.

Она едва замѣтно дышала.

— Что съ тобою? повторилъ онъ, дрожа отъ тысячи разнородныхъ ощущеній.

— Ты меня не любишь, вотъ что.

— Какъ ты можешь сомнѣваться?

— Еслибы ты любилъ меня, тихо начала она, не отрывая головы отъ его груди, ты не предложилъ-бы мнѣ разлуки; еслибы ты любилъ меня, — тебѣ казалась-бы немыслимой эта разлука. Еслибы ты любилъ меня — тебѣ легче было бы умереть, чѣмъ забыть меня и быть забытымъ. Нѣтъ, ты не любишь меня, Джустино.

— Анна! Анна!

— Я сужу по себѣ, едва слышно продолжала она. Я слабая дѣвушка и все-таки борюсь… И побѣдила бы, да! побѣдила бы, если бы ты любилъ меня…

— Анна!

— Не называй меня такъ! Не называй! Къ чему эта нѣжность? Это вѣдь не любовь! Ты можешь обдумывать, размышлять, взвѣшивать… Это не любовь! Ты говоришь о долгѣ, о достоинствѣ! Я тебя обожаю, во всемъ мірѣ для меня не существуетъ никого кромѣ тебя, я ничего не знаю кромѣ этого, ничего… И только теперь я поняла что твое чувство — не любовь. Молчи! Я не пойму тебя, какъ ты не можешь понять меня. Прощай любовь!

Она хотѣла оторваться отъ него и уйти, но Джустино въ отчаяніи удержалъ ее и она снова склонилась къ нему такъ, какъ будто кромѣ него у нея уже не было опоры, какъ будто онъ былъ ея единственное прибѣжище.

— Что ты хочешь дѣлать? спросилъ онъ, чувствуя, что почва колеблется у него подъ ногами и что сводъ небесный спускается ему на голову.

— Если нельзя жить вмѣстѣ съ тобою, нужно умереть, спокойно отвѣтила она, закрывая глаза, какъ-бы въ ожиданіи смерти.

— Не говори о смерти, Анна, не мучь меня еще больше! Вѣдь я испортилъ тебѣ всю жизнь…

— Что-жъ такое!

— Я омрачилъ твою молодость…

— Что-жъ такое!

— Я виною того, что ты идешь противъ Чезаре Діаза, противъ сестры, противъ родныхъ, противъ всѣхъ друзей…

— Что-жъ такое!

— Наконецъ изъ-за меня ты пришла сюда, ночью, подвергаясь страшной опасности… Подумай: если насъ застанутъ… Ты вѣдь погибла…

— Увези меня!

И Джустино увидалъ какъ въ темнотѣ фосфорически сверкнули ея влюбленные глаза. Онъ задрожалъ отъ испуга и нѣжности передъ этой любовью, надрывающей его простую и честную душу. И онъ понялъ, что ея чувство гораздо сильнѣе, чѣмъ его, понялъ, что онъ не способенъ даже обнять его, не способенъ оцѣнить его.

— Если бы ты любилъ, ты увезъ бы меня, сказала она.

— Куда-же?

— Все равно куда. Ты — моя родина.

— Бѣжать! Честной дѣвушкѣ бѣжать какъ какой-нибудь искательницѣ приключеній.

— Любовь все оправдываетъ!

— Я оправдаю тебя, — да. Другіе-же нѣтъ!

— Моя семья — ты! Увези меня.

— Анна! Да гдѣ же мы найдемъ прибѣжище? Безъ денегъ, безъ друзей, послѣ такого страшнаго проступка… вѣдь мы будемъ самыми несчастными людьми…

— Нѣтъ… Нѣтъ… Нѣтъ. Увези меня… Вѣдь намъ недолго придется страдать… Скоро я могу получить мои деньги… Увези меня!

— Да вѣдь меня обвинятъ въ разсчетѣ… Нѣтъ, Анна, невозможно! Я не перенесу такого позора!

Она съ ужасомъ оттолкнула его отъ себя.

— Какъ! воскликнула она. Ты говоришь о своемъ позорѣ? А я? Я забываю все, я сознательно теряю все: и уваженіе знакомыхъ и любовь родныхъ… А ты думаешь о себѣ! Я бы могла сдѣлать выборъ изъ молодыхъ людей моего круга, а я выбрала тебя, потому что считала тебя умнѣе, честнѣе, лучше всѣхъ… Я пренебрегла тѣмъ, что скажутъ злые и глупые люди, хотя съ ихъ толками нельзя не считаться, потому что этихъ глупыхъ и злыхъ много… А ты заботишься о томъ, что будутъ говорить о тебѣ! Я бѣгу сюда какъ сумасшедшая, обманываю всѣхъ, лгу на каждомъ словѣ… Я едва дождалась, чтобы заснула сестра и ушла изъ дому, ночью, къ тебѣ… Вѣдь если прислуга увидитъ меня, она можетъ назвать меня послѣднею изъ послѣднихъ… А ты думаешь о томъ, что скажутъ о тебѣ?!. Какъ вы, мужчины, сильны, какъ вы прямо идете своей дорогой! Никто и ничто не заставитъ васъ свернуть съ нее… Вы мужчины! Вамъ необходимо прежде всего охранять свою честь, поддерживать достоинство, спасать репутацію!.. И вы совершенно правы… Это мы, безумныя, приносимъ и честь и достоинство въ жертву любви! Несчастныя, сумасшедшія…

Джустино и не пытался отвѣчать на эти жесткія слова, брошенныя ему прямо въ лицо. Но каждая фраза, дышащая гнѣвомъ или горемъ, страшно волновала его; онъ не могъ слышать этого голоса, этихъ страстныхъ звуковъ. Онъ видѣлъ какъ пожаръ, неосторожно зажженный имъ, охватилъ теперь все зданіе и его мечты разрушались одна за другою, какъ обгорѣлыя развалины. Любовь Анны наполняла его счастьемъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ пугала его какъ что то недостижимое и таинственное. Теперь онъ своимъ честнымъ сердцемъ понялъ, что она права и что должна умереть подъ развалинами своихъ грезъ. И онъ, приблизившись къ ней, бросился передъ ней на колѣни — онъ это дѣлалъ въ первый разъ — и просто проговорилъ:

— Прости меня. Уѣдемъ, бѣжимъ!..

Она ласково, какъ мать, провела рукою по его волосамъ и произнесла вполголоса тономъ безконечной обиды.

— Господи!

Оба они почувствовали, что ихъ судьба рѣшена, что ихъ жребій брошенъ. И оба они замолчали. Онъ отошелъ отъ нея, и провелъ рукою по горящему лбу, точно весь жаръ Анпы перешелъ теперь къ нему. Казалось, что имъ уже не о чемъ говорить теперь, когда они рѣшили бѣжать вмѣстѣ. Они стали нѣмы и неподвижны передъ важностью этого рѣшенія. Любовь ихъ, конечно, не уменьшилась, но она отошла теперь на второй планъ.

Страстная натура Анны не могла долго выносить этого трагическаго молчанія и она первая прервала его.

— Послушай, Джустино, сказала она. Раньше, чѣмъ бѣжать, — позволь мнѣ сдѣлать послѣднюю попытку. Ты говорилъ съ Чезаре Діазомъ, ты сказалъ ему, что любишь меня, что я тебя обожаю, полонъ могъ не повѣрить тебѣ…

— Да… Онъ разсмѣялся надо мной…

— Этотъ человѣкъ много жилъ, много любилъ, его любили, но отъ всего этого у него ничего не осталось… у него холодная жесткая натура и онъ, въ сущности, скептикъ, хотя и не говоритъ объ этомъ… Сухой ничтожный человѣкъ!.. Онъ меня презираетъ за то, что у меня безразсудное сердце и горячая голова… Мнѣ-же его жалко. Мнѣ жалко всѣхъ тѣхъ, кто не знаетъ любви… Ну… Я все-таки поговорю съ Чезаре Діазомъ… Я скажу ему всю правду и онъ долженъ повѣрить… Я все скажу… И хоть ему уже сорокъ лѣтъ, хоть у него уже испорченный умъ, хоть онъ и отнесется съ ироніей, но настоящая любовь найдетъ настоящія, убѣдительныя слова и онъ дастъ согласіе!..

— Не можешь-ли ты раньше убѣдить сестру? У тебя по крайней мѣрѣ будетъ союзница, сказалъ онъ, и въ голосѣ его зазвучало сомнѣніе: онъ сознавалъ, какъ несбыточны были надежды Анны.

— О, сестра еще хуже, чѣмъ Діазъ, отвѣтила она дрожавшимъ голосомъ. Я никогда не довѣрюсь ей…

— Ты ее боишься?

— Я попрошу тебя никогда не говорить о ней, глухо сказала она; мнѣ это больно…

— Можетъ быть…

— Я тебѣ говорю: нѣтъ. Лаура ничего не знаетъ, не должна ничего знать. Бѣда, если она узнаетъ! Мнѣ въ тысячу разъ легче переговорить съ нимъ… У него хоть есть прошлое, у Лауры и этого нѣтъ, ничего нѣтъ; у нея мертвая душа… Я поговорю съ нимъ. Онъ мнѣ повѣритъ.

— А если нѣтъ?

— Повѣритъ!

— Анна! А если не повѣритъ?

— Тогда бѣжимъ. Но я должна сдѣлать эту послѣднюю попытку. Богъ дастъ силы… А потомъ… я напишу тебѣ, все разскажу… Сюда я больше не могу ходить, очень опасно… Если меня увидятъ, все пропало! Я напишу тебѣ. Только ты устрой свои дѣла такъ, будто собираешься умереть, будто долженъ уѣхать и никогда, никогда не вернуться. Будь совсѣмъ готовъ.

— Хорошо, буду! грустно отвѣтилъ онъ.

— Безъ колебанія?

— Безъ колебанія.

— Безъ сожалѣній?

— Безъ сожалѣній! отвѣтилъ онъ и голосъ замеръ у него на губахъ.

— Благодарю тебя. Ты меня любишь. Мы будемъ очень счастливы… Вотъ увидишь… Мы будемъ счастливѣе всѣхъ на свѣтѣ…

— Счастливѣе всѣхъ, повторилъ онъ, какъ ея вѣрное, но грустное эхо.

— Ну, Богъ съ тобой! заключила она, крѣпко сжимая ему руку.

Онъ взялъ ея ручку и въ его пожатіи была какая-то безмолвная клятва. Рука произнесла ее. Но это была клятва брата, друга: простая и строгая.

Она ушла отъ него медленно, точно усталая. Онъ постоялъ еще минутъ десять и только когда убѣдился, что она благополучно вошла къ себѣ, не встрѣтивъ никого, онъ вернулся домой грустный, измученный, безъ мысли, безъ воли, и сейчасъ-же заснулъ глубокимъ сномъ. Она также, какъ только вошла съ террасы въ столовую, почувствовала себя безсильною, придавленною нравственными тревогами; ее охватила страшная слабость и она едва волочила ноги черезъ темныя комнаты, не сознавая ни времени, ни пространства, не боясь даже, что ее поймаютъ; точно всѣ ея чувства замерли. Но, какъ только она подошла къ спальнѣ, непредвидѣнное зрѣлище наполнило ее непобѣдимымъ ужасомъ: изъ полуотворенной двери ихъ комнаты лился свѣтъ. Да! Въ ихъ спальнѣ горѣла свѣча! Значитъ Лаура проснулась, значитъ она видѣла ея пустую кровать; Лаура ждала ее съ зажженой свѣчей! И въ какомъ-то безуміи, охватившемъ Анну, она подумала:

— Хоть-бы умереть!

Прошла минута, а она все стояла посреди комнаты, точно заколдованная свѣтомъ, виднѣвшимся изъ двери. Голова ея кружилась; въ ушахъ шумѣло…

— Хоть-бы умереть, хоть-бы умереть! шептала она.

И она все стояла и стояла на одномъ мѣстѣ. Она смутно надѣялась, что Лаура со свойственнымъ ей спокойствіемъ встанетъ и пойдетъ искать ее, или потушитъ свѣчку. И она тогда проскользнетъ въ темнотѣ въ спальню и ей не придется краснѣть передъ сестрой. Хоть-бы стемнѣло, хоть-бы скрыть стыдъ!.. Но свѣча продолжала горѣть и Анна услышала шелестъ книги. Лаура читала! Лаура могла покойно читать, когда ея сестра тайкомъ рѣшала свою судьбу, отдавая ее въ руки чужого человѣка. А можетъ быть Лаура ничего не подозрѣвала и лучше прямо идти ей на встрѣчу? И она разомъ, со всѣмъ пыломъ своего великодушнаго темперамента, отворила дверь, вошла и взглянула на Лауру. Красавица — дѣвушка, съ золотистыми волосами, завитыми на лбу, съ розовыми щечками, съ металлическими сѣрыми глазами и крошечнымъ ртомъ, сидѣла на кровати и спокойно читала. Когда она увидала сестру въ черной шали на бѣломъ платьѣ, увидала ея растрепанные волосы и блѣдное лицо, — она посмотрѣла на нее съ такой ироніей, съ такимъ презрѣніемъ, что бѣдная Анна задрожала какъ листъ и сгорѣла отъ стыда и раскаянія; она бросилась на колѣни и, простирая руки къ сестрѣ, съ плачемъ, съ рыданіями, закричала:

— Прости!.. Ради Бога прости меня, Лаура! Прости!

Но ни одинъ мускулъ благороднаго и цѣломудреннаго лица дѣвушки не дрогнулъ; она не сказала ни слова и продолжала улыбаться, точно грязь человѣческой любви не могла запятнать бѣлоснѣжнаго покрова ея ледяного сердца, точно она не въ состояніи была простить Аннѣ никогда. А Анна плакала на полу, рыдая вполголоса, но ея рыданія не вызывали и признака сожалѣнія въ Лаурѣ. И когда взошло холодное зимнее солнце, оно освѣтило бѣлую фигуру рыдающей Анны и ея спящую сестру, съ головкою, спокойно склоненной на подушку въ ледяномъ спокойствіи.

II.

Она писала: «Дорогой мой! Я говорила съ Чезаре Діазомъ. Какой ужасный человѣкъ! Одинъ его видъ леденитъ меня и стоитъ ему посмотрѣть на меня свѣтлыми, голубыми глазами, чтобы слово замерло у меня на губахъ. Когда онъ молчитъ, — мнѣ страшно, когда говоритъ — я страдаю, страдаю и отъ его тона и отъ его словъ… И все-таки я рѣшилась переговорить съ нимъ о нашей свадьбѣ сегодня утромъ, когда онъ явился со своимъ обычнымъ визитомъ. Я смѣло заявила, что мнѣ нужно поговорить съ нимъ, хотя съ нѣкоторыхъ поръ къ его холодной любезности опекуна прибавилось что-то насмѣшливое и презрительное. Лаура была тутъ-же. Молчаливая, разсѣянная какъ всегда, она только съ пренебреженіемъ пожала плечами, медленно встала и, не обернувшись, пошла своимъ легкимъ шагомъ, едва касаясь земли. Чезаре Діазъ сидѣлъ въ креслѣ, поигрывая костяной палочкой; онъ не смотрѣлъ на меня и только улыбался, и эта улыбка путала мои мысли. Но я должна была попытаться; я обѣщала тебѣ, обѣщала себѣ; жизнь дома стала для меня невыносимой съ тѣхъ поръ какъ сестра знаетъ мою тайну; она мучитъ меня своей улыбкой никогда не любившаго человѣка, заставляетъ меня содрагаться отъ стыда и ужаса, какъ только я подумаю, что она можетъ разсказать о той бурной ночи. Чезаре Діазъ улыбался, разсматривая японскую палочку и, казалось, вовсе не слушалъ меня. Но я, все-таки, несмотря на волненіе, несмотря на то, что не люблю его и онъ меня не любитъ, несмотря на всю пропасть, отдѣляющую меня отъ него, смѣло сказала, что обожаю тебя, что хочу жить и умереть съ тобою, что моего состоянія хватитъ намъ обоимъ, что не могу и слышать о комъ-нибудь другомъ и, наконецъ, что я прошу его, какъ самаго близкаго родственника, какъ самаго опытнаго друга, прошу кротко, покорно согласиться на нашъ бракъ».

«Онъ выслушалъ меня, не поднимая глазъ, точно его не интересовали мои слова, только палочка раза два, три остановилась въ его рукахъ. Наконецъ онъ сухо сказалъ: „нѣтъ“. Тогда я начала плакать, просить, наконецъ возмутилась, заявила, что мое сердце свободно, — что я скоро покажу, что и я вся свободна, — но я каждую минуту наталкивалась на жестокое сердце, на упрямую волю, на ложную, условную разсудочность, построенную на людскомъ уваженіи, на эгоизмѣ и отсутствіи чувства. Чезаре Діазъ не признаетъ ни моей любви, ни твоей; онъ не признаетъ, что существуетъ любовь, ради которой нужно жить и умереть; не признаетъ, что нельзя забыть любимаго человѣка; не признаетъ, что нельзя жить безъ глубокой любви; онъ все время повторялъ мнѣ: „нѣтъ“ и „нѣтъ“, приводилъ самыя нелѣпыя парадоксальныя и циничныя доказательства, желая убѣдить меня, что я заблуждаюсь, что мы оба заблуждаемся, что его обязанность вывести насъ изъ этого заблужденія. Господи! Какъ я плакала! Какъ всю душу выложила, говоря съ этимъ холоднымъ человѣкомъ и какъ теперь раскаиваюсь, что такъ унижалась передъ нимъ! Я теперь припоминаю какъ онъ смотрѣлъ на меня, когда любовь къ тебѣ, дорогой мой, заставляла меня говорить слишкомъ пылко; онъ смотрѣлъ, восхищаясь какъ зритель, точно въ театрѣ, когда актеръ хорошо играетъ, притворяясь, что онъ все это чувствуетъ. Онъ не вѣрилъ мнѣ. Это такъ разсердило меня, что два или три раза у меня темнѣло въ глазахъ и я дошла до того, что пригрозила скандаломъ. „Скандалъ всегда падаетъ на того, кто его производитъ“, строго сказалъ онъ и всталъ, чтобы покончить нашъ разговоръ».

«Онъ ушелъ. Я слышала какъ въ гостиной онъ началъ спокойно говорить съ сестрой, точно ничего не произошло, точно онъ не оставилъ меня въ слезахъ, въ отчаяніи. У этихъ людей нѣтъ сердца, они смотрятъ на меня, какъ на взбалмошную, какъ на сумасшедшую».

«Любимый мой, вѣчно любимый! Значитъ рѣшено: мы должны бѣжать. Нужно бѣжать, иначе я умру. Все на свѣтѣ лучше этого дома, — моей тюрьмы; все лучше этой каторги; я больше не хочу таскать цѣпи. Я знаю, что рѣшаюсь на важный шагъ; я знаю, что дѣвушка, убѣгая изъ дому, съ обычной точки зрѣнія, обезчещена и даже святость брака не смоетъ съ нея этого пятна; я знаю, что приношу въ жертву всю жизнь во имя любви. Но чтоже дѣлать, если судьба такъ странно сложилась для меня: — она дала мнѣ средства и отняла у меня мать, дала имя и отняла отца, дала любящее сердце и отняла всѣхъ любимыхъ людей, дала мнѣ самую дорогую, но вмѣстѣ съ тѣмъ и самую холодную и безстрастную сестру».

«Какія понятія о правдѣ и о чести могли выработаться у меня, когда я съ дѣтства ничего не слыхала о нихъ? Для кого должна я приносить себя въ жертву, когда тѣ, кого я любила — умерли, а кто живъ, тотъ не любитъ меня. Мнѣ необходима любовь. Теперь я ее нашла и ни за что не откажусь отъ нея. Здѣсь не кому плакать по мнѣ, некому удерживать меня. Я не уношу отсюда никакого воспоминанія. Я совершенно одинокая, никому не нужная; я бѣгу изъ вѣчнаго холода къ животворящему солнцу, которое называется любовью. Ты мое солнце, моя любовь! Не суди меня; я не похожа на другихъ дѣвушекъ; у тѣхъ есть домъ, семья, гнѣздо. У меня ничего нѣтъ: ни крова, ни убѣжища и я все это ищу. Я буду твоей женой, любовницей, рабою — чѣмъ хочешь, только бы мнѣ жить съ тобою подъ одной кровлей, только бы склонить усталую голову къ тебѣ на грудь. Я люблю тебя. И жизнь въ атмосферѣ твоей любви заставитъ меня позабыть мой проступокъ. Свѣтъ не проститъ мнѣ. По я презираю тѣхъ, кто не понимаетъ, что можно все принести въ жертву любви; а тѣ, кто любитъ — будутъ на моей сторонѣ. Внѣ твоей любви для меня ничто не будетъ существовать. А ты простишь меня, потому что любишь».

«Значитъ рѣшено. Черезъ три дня, въ пятницу, выходи изъ дому безъ всего, какъ будто гулять, и пріѣзжай на станцію. Ровно въ часъ идетъ поѣздъ; выѣзжай въ Помпею; тамъ ты будешь въ два. Я не встрѣчу тебя на помпейской станціи, чтобы не внушить подозрѣнія, а буду ходить по мертвому городу и осматривать развалины. Ты ищи меня… или нѣтъ приходи прямо въ улицу гробницъ, къ дому Діомеда, близъ гробницы Неволеи Тихе, прелестной помпейской дѣвушки, какъ гласитъ надпись. Мы тамъ пробудемъ до заката, потомъ выѣдемъ въ Бриндизи, а оттуда отплывемъ на Востокъ. У меня есть деньги. Чезаре Діазъ, чтобы избавить себя отъ лишнихъ заботъ, далъ мнѣ сразу мой доходъ за два года. А потомъ… когда эти деньги выйдутъ — мы будемъ работать, пока я не дождусь совершеннолѣтія. Ты, значитъ, понялъ? А о томъ, какъ я уйду изъ дому и доберусь до Помпеи, ты не заботься. У меня планъ самый простой и смѣлый; я не могу тебѣ сообщить его. Я непремѣнно должна держаться его, а не какого-нибудь другого, потому что всякое наше свиданіе въ Неаполѣ было бы крайне рискованно. А тутъ мы поѣдемъ врозь, съ разными поѣздами, — кто же поймаетъ насъ? Тебя удивляетъ моя сообразительность, мое спокойствіе и точность? Да вѣдь я уже цѣлыхъ двадцать дней обдумываю мой планъ, не сплю ночей, изучаю малѣйшія подробности. Ну, такъ помни же: въ пятницу, въ двѣнадцать часовъ ты уходишь изъ дому; въ часъ выѣзжаешь по желѣзной дорогѣ; въ половинѣ третьяго — наша встрѣча у гробницы Неволеи Тихе. Ради Бога не забудь; если ты не пріѣдешь въ назначенный часъ, что со мной будетъ? вѣдь я останусь одна въ Помпеѣ, буду безпокоиться, умру отъ волненія».

«Это мое послѣднее письмо къ тебѣ, дорогой мой. Написала я его и мнѣ стало ужасно грустно. Послѣднее слово, каковъ бы смыслъ его ни былъ, всегда грустно. Я только молю Бога, чтобы мнѣ не пришлось жалѣть объ этомъ хорошемъ (даже съ его мученіями) времени. Но вѣдь ты будетъ любить меня всегда, даже вдали отъ родины, въ бѣдности, въ несчастій? Ты вѣдь никогда не скажешь, что я желала тебѣ зла? Ты поддержишь меня, слабую, въ тяжелыя минуты жизни; я сильна только любовью къ тебѣ. Ты добрый, ты честный, ты справедливый; въ твоей любви ко мнѣ есть что то братское, ты будешь всѣмъ для меня, замѣнишь мнѣ всѣхъ и вся, весь міръ, даже Бога! Я кощунствую, да! но я обожаю тебя и для меня теперь не существуетъ ничего кромѣ страстнаго безумнаго желанія бѣжать съ тобой, не разставаться никогда, идти рядомъ до могилы! Нечего горевать! Мы любимъ другъ друга, жизнь принадлежитъ намъ! Несчастны тѣ, кто не знаютъ любви и не имѣютъ надежды любить. Это мое послѣднее письмо — правда; но за нимъ слѣдуетъ великая будущность. Помни же гдѣ я жду тебя».

"Анна".

Джустино Морелли два раза перечелъ это письмо, точно хотѣлъ выучить его наизусть. Онъ былъ одинъ въ своей квартиркѣ. Темнѣло. Онъ опустилъ голову на грудь и поблѣднѣлъ какъ полотно. Онъ чувствовалъ, что побѣжденъ, что онъ погибъ. Онъ побѣжденъ и погибъ! Побѣждена и погибла Анна!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Въ это утро церковь св. Кіары, съ ея бѣлоснѣжными стѣнами, съ потемнѣвшими золотыми украшеніями, съ посѣрѣвшимъ мраморомъ и блѣдною живописью купола, была почти пуста. Тамъ и сямъ сидѣли богомольныя старухи, закутанныя въ черные платки, да передъ алтаремъ виднѣлась колѣнопреклонная фигура молившейся крестьянки. Двѣ дамы, — Анна Аквавива и ея компаніонка Стелла Мартини сидѣли посреди церкви; глаза ихъ были опущены въ молитвенники. У Стеллы Мартини было блѣдное и дряблое лицо старой дѣвы, со слѣдами былой красоты, увядшей еще до тридцатилѣтняго возраста. Теперь она похожа была на куклу, набитую когда то опилками, изъ которой опилки высыпались; она была вся въ черномъ; ея фигура дышала неподдѣльной добротой и спокойствіемъ. Анна была тоже въ черномъ платьѣ и въ сѣрой, англійской кофточкѣ; ея темные волосы были низко закручены подъ большимъ гребнемъ изъ желтой черепахи; на головѣ была надѣта черная шапочка съ сѣрымъ перомъ. Въ ея лицѣ не было ни кровинки и она каждую минуту нервно кусала губы. Она долго держала передъ собою молитвенникъ, не переворачивая страницъ; но Стелла Мартини не замѣчала этого — она горячо молилась. Вдругъ Анна встала.

— Я ухожу, сказала она, смотря на своды, чтобы не смутиться.

— Вы безъ вуаля? спросила Стелла Мартини.

— Да… Я такъ… Я скоро…

И она пошла своей легкой походкой въ исповѣдальню. Стелла взглянула ей вслѣдъ, потомъ покорно наклонила голову и стала про себя шептать молитву. Въ исповѣдальнѣ священникъ съ круглымъ краснымъ лицомъ, сохранившимъ что то ребяческое, и съ вѣнчикомъ сѣдыхъ волосъ, началъ задавать Аннѣ обычные вопросы, мягко, не удивляясь дрожи въ ея голосѣ, такъ какъ онъ зналъ характеръ своей духовной дочери и стремился привести ее къ спокойному міросозерцанію.

Но Анна говорила на этотъ разъ очень сбивчиво; она часто не понимала самыхъ простыхъ словъ священника и отвѣчала на вопросы только глубокимъ вздохомъ. Наконецъ, священникъ съ безпокойствомъ спросилъ ее:

— Да что съ вами сегодня?

— Я въ страшной опасности, отвѣтила она глухимъ голосомъ.

Тщетно добивался онъ истины; она не желала ничего объяснять, и на всѣ его увѣщанія быть спокойной и искренной только и отвѣчала:

— Отецъ мой! Меня ждетъ горе!

Тогда онъ сталъ говорить строже, доказывалъ, что большой грѣхъ насмѣхаться надъ вѣрой, когда въ ней не видятъ прибѣжища даже въ горѣ, что Богъ особенно караетъ богохульствующихъ, которые смѣшиваютъ церковь съ мірской жизнью и не могутъ отказаться отъ грѣха даже въ минуту покаянія. И онъ отказалъ ей въ отпущеніи грѣховъ, хотя сознавалъ, что ея гордая и пылкая душа теперь навсегда замкнется для сладостныхъ восторговъ вѣры.

— Я возвращусь, сказала она, рѣшительно вставая.

Она должна была пройти передъ исповѣдальней, чтобы вернуться на свое прежнее мѣсто, и священникъ хотѣлъ посмотрѣть еще на нее; у него въ сердцѣ осталась какая-то необъяснимая печаль по этой заблудшей душѣ. Но она не прошла мимо и священникъ подумалъ, что бѣдная дѣвочка ушла изъ церкви. Въ самомъ дѣлѣ Анна, вмѣсто того, чтобы подойти къ Стеллѣ Мартини, сдѣлала два шага назадъ, и черезъ капеллу прошла въ дверь, выходящую на монастырскій дворъ; компаніонка терпѣливо ждала ее, не поднимая глазъ и продолжая горячо молиться. Анна спокойно спустилась съ лѣстницы, перешла, не торопясь, дворъ, ни разу не обернувшись, вышла на улицу С. Кіары, взяла извощика, приказала поднять верхъ и поѣхала на станцію. Она продѣлала все это совершенно спокойно, но когда она очутилась въ темноватой глубинѣ экипажа, на тряской мостовой, одна, свободная и убѣжавшая наконецъ, она опрокинулась назадъ и зажала ротъ платкомъ, чтобы удержать крикъ радости и отчаянія, невольно рвавшійся изъ ея груди.

Она ѣхала вся поглощенная одной и той же пріятной и вмѣстѣ съ тѣмъ ужасной мыслью: она, Анна Аквавива — бросила навсегда домъ и семью и стремится теперь въ объятія Джустино; она ужъ не боялась больше; теперь все было кончено, ее не поймаютъ, она далеко, въ пространствѣ; она — неизвѣстный человѣкъ въ незнакомой толпѣ. Анна дѣйствовала, какъ въ сонамбулизмѣ: рѣшительно, безповоротно, съ автоматической точностью и деревянностью движеній. На станціи она расплатилась съ извощикомъ и машинально спросила въ кассѣ билетъ до Помпеи.

— И обратно? спросилъ ее кассиръ, такъ какъ изъ Помпеи всегда возвращаются въ тотъ-же день.

— Нѣтъ, отвѣтила она и вздрогнула, точно пробудилась отъ сна.

Онъ подумалъ, что это какая нибудь англичанка, увлекающаяся древностью. Она засунула билетъ за перчатку, какъ заведенные часы, безъ колебаній, прошла въ залу перваго класса и равнодушно осмотрѣлась кругомъ, точно было невозможно, чтобы Чезаре Діазъ встрѣтилъ ее здѣсь, или кто нибудь изъ знакомыхъ удивился, что она путешествуетъ одна. Для нея ничего не существовало; всѣ чувства замерли, кромѣ потребности идти дальше. Ей не странно было, что она одна, въ первый разъ въ жизни. Ей казалось, что она всегда путешествовала одна, что всю жизнь она только и дѣлала это, а что Лаура, Чезаре и Стелла были блѣдныя тѣни прошлаго, чего-то бывшаго еще до ея существованія, видѣнныя ею «тамъ». Она шла, машинально повторяя про себя, какъ ребенокъ, который не долженъ забыть какое нибудь слово:

— Помпея! Помпея! Помпея!

Но когда она входила въ вагонъ перваго класса, точно какая-то сила ее остановила на ступенькахъ лѣстницы, точно какая-то тайная рука удержала ее. Она затрепетала, будто проснулась, и сдѣлала усиліе, чтобы войти въ вагонъ и побѣдить невѣдомое препятствіе, котораго она не видѣла, но чувствовала и боялась. Съ этой минуты, когда тайный голосъ смутно раздался въ ея совѣсти, она впала въ нравственную полудремоту человѣка, въ жизни котораго совершается переломъ; ее убаюкивали лучезарныя мечты о счастьѣ и радостная картина голубого неаполитанскаго побережья. Утренній поѣздъ мчался по берегу, безшумно скользя по рельсамъ точно по спокойнымъ волнамъ, мимо бѣлыхъ домовъ Портичи, мимо красноватыхъ домиковъ Торре-дель-Греко, мимо бѣлыхъ, красныхъ и сѣрыхъ зданій многолюдной Торре-Аннунціаты.

Анна застегнула кофточку, опустила вуалетку на глаза и прижалась въ уголокъ у окна; она постоянно переходила отъ смутной, но радостной мысли о счастьѣ, о ласкахъ и поцѣлуяхъ къ ужасу передъ какой-то неминуемой опасностью и крѣпче прижималась въ уголъ, точно заблудившаяся на улицѣ дѣвочка. На далекомъ горизонтѣ виднѣлся ей призракъ существованія, полнаго любви, нѣжности, страсти; призракъ, воплощающій всѣ наслажденія души и тѣла; но какъ только она отвлекалась отъ этого лучезарнаго видѣнія, сейчасъ-же безпощадный голосъ совѣсти шепталъ ей:

— Не ходи. Пойдешь — погибнешь.

И въ теченіи одного часа пути это предчувствіе такъ выросло въ ней, что когда поѣздъ прошелъ Торре-Аннунціату и покатился по выжженнымъ и почернѣлымъ полямъ у подножія Везувія передъ Помпеей, она дошла просто до отчаянія и крѣпко сжала ручку своего дорожнаго мѣшка. Уже скрылись зеленые виноградники и виллы, улыбавшіяся между ихъ лозами; скрылось и прозрачно голубое море, скрылись и бѣлые паруса, казавшіеся крыльями бѣлыхъ птицъ, сѣвшихъ на воду. Теперь видъ изъ окна былъ грустный; вулканъ вблизи казался еще грознѣе со своими вѣчнымъ пламенемъ и постояннымъ дымомъ; исчезли и призраки счастья. Анна ѣхала одна, по безплодной пустынѣ, гдѣ прошелъ огонь, истребилъ и растительность, и дома, и людей, и ихъ радости, и ихъ любовь, которымъ, казалось, не должно было быть конца. Внутри ея опять заговорилъ голосъ: «Такъ и страсть — она все истребляетъ и умираетъ сама».

Она вдругъ увидѣла дурное предзнаменованіе въ томъ, что выбрала Помпею, городъ любви, истребленный огнемъ, вѣчный предметъ восхищенія и грусти для всѣхъ, кто бы ни видѣлъ его. Анна вышла изъ вагона, блѣдная какъ смерть, и нерѣшительно, точно съ сознаніемъ неминуемой погибели, пошла за семьей нѣмцевъ и двумя англійскими пасторами, вышедшими на миніатюрную помпейскую станцію.

Она шла, не понимая, что дѣлается кругомъ, разсѣянно смотря на пыльный заборъ, по бокамъ тропинки, которая ведетъ въ Помпею, на лужокъ по дорогѣ къ ресторану «Діомедъ». Ни нѣмцы, ни пасторы не взглянули на одинокую путницу съ смуглымъ и очень блѣднымъ лицомъ, съ темно-сѣрыми глазами, блуждающими безучастно по сторонамъ; никто замѣтилъ въ этихъ глазахъ внутренній взглядъ человѣка, поглощеннаго какой-то страстью. Когда всѣ вошли въ нижнюю комнату ресторана, мрачную и полную жужжащихъ мухъ, Анна стала у окна, въ углу и начала смотрѣть на тропинку, по которой только что пришла, точно будто она ждала кого то, точно желала вернуться назадъ. И никогда еще Аннѣ такъ не хотѣлось видѣть Джустино какъ теперь; она подумала, что только бы ей взглянуть на него, услышать его добрый и нѣжный голосъ и всѣ сомнѣнія исчезли бы.

— Вѣдь я его обожаю! заключила она, вся поглощенная одной мыслью и ища въ ней силу для борьбы со своей совѣстью.

Когда Анна увидала, что осталась одна въ ресторанѣ, она машинально пошла въ Помпею. Она ничего не слышала: ни предложенія скушать что нибудь въ ресторанѣ, ни голоса продавца коралловъ, издѣлій изъ лавы и проводниковъ по Помпеѣ, ни мальчика, предлагавшаго ей по-французски купить цвѣты. Она двигалась какъ автоматъ, ея сердце было всецѣло охвачено однимъ желаніемъ увидѣть Джустино; въ немъ ея сила и смыслъ существованія; только онъ, только любовь къ нему, больше ничего, ничего не было у Анны. Она медленно и лѣниво пошла за проводникомъ, предложившимъ объяснять ей развалины; точно всѣ силы оставили ее, тогда какъ внутри яркимъ пламенемъ горѣла страсть. Оба они: и старикъ, дѣлавшій свое дѣло, несмотря на года и утомленіе, и дѣвушка, едва держащаяся на ногахъ направились къ однимъ изъ самыхъ прекрасныхъ и пріятныхъ останковъ старины, къ городу любви и наслажденій, гдѣ кажется и камни на дорогѣ, и красноватыя стѣны пиршественныхъ залъ и нѣмыя фрески бань говорятъ о любви и наслажденіи. Они медленно подвигались, въ тепловатомъ утреннемъ воздухѣ; старикъ впереди, она за нимъ, разсѣянно глядя на все, точно туманъ застилалъ ей зрѣніе. Два раза онъ говорилъ ей:

— Теперь пойдемте въ улицу Гробницъ и осмотримъ домъ Діомеда.

— Потомъ, отвѣчала она ему.

Два или три раза она садилась отдыхать на камни, а старикъ присаживался поодаль и дремалъ, опустивъ голову на грудь. Она, казалось, истратила весь пылъ и всѣ силы на то, чтобы уйти изъ церкви и, проѣхать сначала на извощикѣ, а потомъ въ вагонѣ. Теперь она чувствовала себя слишкомъ одинокой, заброшенной, несчастной, изнемогающей отъ одиночества и усталости въ этомъ мертвомъ городѣ. Она не знала какъ убить время до двухъ часовъ, обошла самыя дальнія развалины и когда, наконецъ, старикъ въ третій разъ сказалъ ей:

— Теперь въ улицу Гробницъ и въ домъ Діомеда.

— Пойдемте, чуть слышно отвѣтила она.

Время шло, хотя и медленно. Оставался только часъ до пріѣзда Джустино. Анна не слушала объясненій старика о великолѣпіи дома Діомеда, а съ часиками въ рукахъ, сказала себѣ:

— Теперь Джустино выѣзжаетъ изъ Неаполя.

Она, отъ нетерпѣнія, не могла ужъ выносить голосъ и присутствіе проводника и отпустила его. Онъ, было, не хотѣлъ уходить, говоря, что у нихъ запрещено рисовать и особенно уносить что-нибудь; потомъ онъ нѣсколько разъ обернулся на нее: — она сидѣла на камнѣ, низко опустивъ голову.

Этотъ послѣдній часъ показался ей безконечнымъ; все покрылось мракомъ; смыслъ всего помутился; единственной свѣтлой точкой было имя Джустино и она безъ конца повторяла его. Она ничего не видала, ничего не слыхала вокругъ себя; исчезло всякое понятіе обо всемъ. Вдругъ передъ опущенными вѣками мелькнула тѣнь; она появилась безъ шуму, безъ единаго звука. Анна подняла голову и увидала передъ собой Джустино. Онъ смотрѣлъ на нее съ безконечной грустью и нѣжностью. Она не могла произнести ни слова, подала ему руку, встала и улыбнулась такъ радостно, что эта улыбка освѣтила и ея красивый лобъ, и блестящіе глаза, и заалѣвшіяся щеки и красныя губки. Джустино никогда еще не видалъ ее такою обворожительною: — она вся дышала счастьемъ любви. У честнаго, добраго юноши пробѣжала по лицу тѣнь. Она ничего не замѣтила, всѣ ея сомнѣнія исчезли, она воскресла…

— Ты очень меня любишь?

— Очень.

— И всегда будешь любить?

— Всегда.

Онъ отвѣчалъ какъ слабое и грустное эхо. Но она ничего не замѣчала, отуманенная страстью. Они шли и шли; она прижалась къ нему, столь счастливая, что едва касалась земли; она отдавалась чувству любви со всѣмъ пыломъ своей чувственной и сантиментальной натуры и съ полнымъ самозабвеніемъ предалась счастью. Они шли такъ по улицамъ Помпеи, ничего не видя, ни на что не смотря. Только она ласково и вполголоса повторяла:

— Скажи: ты любишь меня? Скажи: — любишь?

Два или три раза онъ тихо отвѣтилъ «да», а потомъ ужъ и не отвѣчалъ. И вдругъ ее осѣнило что-то; она остановилась, остановила его, слегка удерживая его за руку, и спросила, глядя въ его добрые, честные глаза:

— Что съ тобою?

Вопросъ звучалъ тревожно голосъ Анны дрожалъ. Джустино опустилъ глаза.

— Ничего, отвѣтилъ онъ.

— Отчего же ты такой грустный?

— Я не грустный, отвѣтилъ онъ съ усиліемъ.

— Не лги!

— Я не лгу.

— Поклянись, что любишь…

— Тебѣ не нужно клятвъ, воскликнулъ онъ такъ искренно и грустно, что она сейчасъ же повѣрила, услышавъ только искреннія, а не грустныя ноты.

Но все таки она не была покойна и волненіе не улеглось въ ней.

— Уйдемъ отсюда, нетерпѣливо сказала она.

— Поѣздъ въ Метапонто отходитъ только въ шесть. У насъ много еще времени.

— Уйдемъ… Я не хочу здѣсь оставаться больше… Пожалуйста, уйдемъ…

Онъ обрекъ себя на пассивную роль и послушался. Оба молчали. Два пастора шли вмѣстѣ съ ними по направленію къ ресторану «Діомедъ» и къ вокзалу. Смущенная Анна уже не смѣла говорить о любви, а только смотрѣла на Джустино такими любовно-молящими глазами, что онъ не могъ выносить этого взгляда. Они вышли изъ Помпеи и опять очутились въ нижней залѣ ресторана, гдѣ тоскливо жужжали мухи. Они подошли къ окну и стали смотрѣть на тропинку, ведущую къ станціи. Анна не отрывала своей руки отъ Джустино. Онъ со смущеніемъ и безпокойствомъ спросилъ ее, не хочетъ-ли она обѣдать, спросилъ такъ прозаично, точно съ тѣмъ, чтобы побѣдить неловкость ихъ положенія. Нѣтъ, она не хотѣла обѣдать, она не была голодна, потомъ, позже… Ея голосъ сталъ нервный и она съ досадой взглянула на англійскихъ пасторовъ.

— Я хотѣла-бы… шепнула она на ухо Джустино.

— Что?…

— Уведи меня отсюда… Мнѣ хочется сказать тебѣ одно слово.

Онъ колебался. И вдругъ она покраснѣла, сообразивъ что-то. Ея дѣвическая стыдливость возмутилась. Но Джустино уже отошелъ переговорить съ хозяиномъ.

— Пойдемъ, сказалъ онъ ей, вернувшись.

— Куда?

— Наверхъ.

— Куда-же?

— Увидишь…

Лакей проводилъ ихъ наверхъ и отворилъ имъ дверь отдѣленія, состоящаго изъ маленькой гостиной и очень большой спальни. Когда они остались одни — оба они были блѣдные, серьезные и смущенные. Она осмотрѣлась кругомъ: гостиная была меблирована банально: зеленый диванъ, два кресла, круглый столъ посрединѣ, часы, нѣсколько соломенныхъ стульевъ… И эта гостиная, гдѣ прошло такъ много иностранцевъ, вдругъ стала ей невыносима. Анна заглянула въ сосѣднюю комнату. Она была гораздо больше первой; въ глубинѣ стояли двѣ кровати, между ними ночной столикъ, затѣмъ «туалетъ», диванъ и шкафъ. Все это терялось въ величинѣ большой комнаты и она казалась пустой; Аннѣ при одномъ видѣ ея уже стало холодно, и опять она покраснѣла. Она очень волновалась. А когда подняла глаза на Джустино и увидала, что онъ такъ грустно смотритъ на нее, она испугалась еще больше прежняго.

— Что съ тобою? спросила она сдавленнымъ голосомъ.

Джустино не отвѣчалъ. Онъ сѣлъ и закрылъ лицо руками.

— Скажи же, что съ тобою? повторила она, вся дрожа отъ волненія и злобы.

Онъ молчалъ. Можетъ быть плакалъ, подъ руками.

— Если ты не скажешь мнѣ что съ тобою, я уѣду въ Неаполь, воскликнула она, выходя изъ себя.

Онъ молчалъ. Тогда она склонила голову и обдумавъ все съ той быстротой мысли, которая бываетъ въ важные моменты жизни, она, вмѣсто того, чтобы уйти, сѣла рядомъ съ нимъ и сказала ему спокойнымъ тономъ:

— Ты меня презираешь за то, что я бѣжала.

— Нѣтъ, Анна, слабо пробормоталъ онъ.

— Ты считаешь меня гадкой… думаешь, что я недостойная…

— Нѣтъ, милая, нѣтъ.

— Можетъ быть… ты.. любишь другую?

— Какъ ты можешь подумать это?!

— Можетъ быть… ты связанъ съ кѣмъ нибудь… безъ любви?

— Нѣтъ! ничто меня не связываетъ ни съ кѣмъ.

— Даже обѣщаніе?

— Даже обѣщаніе.

— Такъ отчего же ты такой грустный? Отчего волнуешься? О чемъ плачешь? Я бы должна волноваться и плакать, а видишь, я не плачу. Твои слезы меня оскорбляютъ, приводятъ въ отчаяніе…

— Анна! Выслушай меня, ради Бога, ради памяти твоей матери, пойми меня. Я въ отчаяніи за тебя, за то, на что ты рѣшилась, за твою судьбу, за то горе, что ждетъ тебя завтра же: безъ крова, безъ имени, безъ средствъ, безъ семьи…

— Если-бы ты любилъ меня, ты не думалъ-бы, не сказалъ-бы этого…

— Я всегда говорилъ это, повторяю и теперь… Я тебя гублю… и вотъ уже три дня, что я терзаюсь угрызеніями совѣсти, и даже теперь, когда я съ тобою, когда ты для меня все, — мнѣ кажется, что должно случиться какое-то горе. Анна! Сегодня я не могу простить самъ себѣ, завтра ты не простишь мнѣ. Милая! Вѣдь я честный человѣкъ, я христіанинъ… Какъ могъ я дойти самъ и довести тебя до такого поступка, до такого грѣха?..

Онъ проговорилъ это съ безконечнымъ страданіемъ и вся его честная душа, измученная раскаяніемъ и любовью, вылилась въ этихъ словахъ. Она смотрѣла на него, слушала изумленно, отступая передъ этой прямотою и добродѣтелью, которая сильнѣе любви; она же вѣрила только въ любовь.

— Я не понимаю тебя, сказала она, ошеломленная.

— А нужно, чтобы ты поняла… Если ты не поймешь смысла моего поведенія — ты будешь ненавидѣть, презирать меня, какъ подлеца… Анна! призови весь твой разумъ, все твое сердце и оцѣни… не увлекайся любовью… будь покойна, холодна…

— Не могу.

— Господи! въ отчаяніи воскликнулъ онъ.

Опять оба замолчали. Анна, чтобы скрыть дрожаніе рукъ, стала крутить бахрому скатерти. Она обдумывала, разбирала, старалась понять и опять возвращалась все къ одной и той же мысли: болѣзненной, мучительной, невыносимой; и она не могла удержаться, чтобы не высказать ее словами, ожидая опять опроверженія съ его стороны.

— Ты меня недостаточно любишь, сказала она, смотря ему неустанно въ глаза, точно вся душа собралась въ ея взглядѣ, въ ея голосѣ.

— Да. Правда. Я тебя недостаточно люблю, рѣшительнымъ тономъ отвѣтилъ Джустино.

Она ничего не сказала. Ножъ попалъ прямо въ сердце. И комната, и гостинница, и Помпея, весь міръ закружился у нея въ головѣ, со страшнымъ шумомъ и быстротою; она почувствовала, что ей сжимаютъ виски и, инстинктивно, схватила ихъ руками. Передъ глазами появилась красная полоса и все расширялась и расширялась.

— Значитъ, начала она, послѣ долгой паузы, прерывающимся голосомъ, значитъ ты обманывалъ меня?

— Да. Обманывалъ, покорно пробормоталъ онъ.

— Ты не любилъ меня?

— Не настолько, чтобы все забыть ради любви. Я тебѣ говорилъ это.

— Я поняла. Почему же ты лгалъ?

— Потому что ты красивая, добрая, ты любила меня… А я не видѣлъ опасности, не понималъ, что ты вся отдаешься этой любви, что я долженъ во время предупредить это.

— Слова и слова… Главное то, что ты меня не любишь.

— Не настолько, какъ ты хочешь, какъ ты стоишь…

— Значитъ, въ тебѣ нѣтъ слѣпой страсти?

— Нѣтъ.

— Нѣтъ пылу, нѣтъ энтузіазма?

— Нѣтъ.

— А что-же?

— Я люблю тебя нѣжно, глубоко, преданно.

— Мало, мало, мало! монотонно проговорила она, какъ во снѣ. И ты не умѣешь любить иначе, не умѣешь любить какъ я?

— Не умѣю.

— Можетъ быть теперь не можешь? А потомъ?

— Никогда не могу, Анна. Я всегда предпочту жертву наслажденію, самый тяжелый долгъ — самому яркому счастью.

— Жалкое созданіе! съ презрѣніемъ прошептала она.

Онъ поднялъ глаза къ небу, какъ бы прося силъ вынести эту муку.

— Значитъ, опять заговорила Анна, если бы мы жили вмѣстѣ, ты страдалъ бы?

— Мы оба страдали бы. Я былъ бы причиною твоихъ страданій и это убило бы меня.

— Что же дѣлать?

— Приказывай!

Ужасная, жестокая дѣйствительность встала передъ нею. Изъ нея былъ только одинъ выходъ, но онъ казался ей такимъ неожиданно жестокимъ, что она испуганно отступила передъ нимъ. Силы ея какъ будто удесятерились; въ эту минуту она жила такъ напряженно, точно десять молодыхъ существованій сильныхъ и пылкихъ собрались въ ея тѣлѣ и въ ея сердцѣ. Но истина была слишкомъ ужасна, она не хотѣла высказать ее, не хотѣла выразить ее словами, выговорить голосомъ. Она только смотрѣла на этого человѣка, который налагалъ на нее для ея спасенія такія ужасныя страданія. Онъ понялъ, что Анна не можетъ говорить. А самъ онъ? Онъ безумно любилъ ее въ эту минуту и, несмотря на силу воли, тоже не могъ произнести послѣдняго слова и оба они страдали, точно въ предсмертной агоніи.

Она вдругъ встала и подошла къ окну. Уже два раза сегодня смотрѣла Анна на этотъ молчаливый пейзажъ. Но утромъ, когда она ждала одна, она трепетала отъ надежды; часъ тому назадъ, рядомъ съ Джустино она обладала величайшимъ сокровищемъ въ мірѣ — любовью. Теперь… теперь все было кончено, любовь погибла навсегда; все, все кончено! Она чувствовала, что сердце ея разрывается на части и прислонилась губами къ стеклу, чтобы заглушить стоны. Джустино не двигался съ мѣста; закрывъ лицо руками, онъ точно окаменѣлъ и только тогда поднялъ голову, когда Анна подошла къ нему и въ самое лицо стала говорить ему:

— Какъ возможно… какъ возможно, чтобы ты разлюбилъ меня? Какъ могла умереть эта любовь? Милый! Милый! Неужели ты хочешь моей смерти?

Джустино растерянно смотрѣлъ на нее, не отвѣчая ни слова.

— Вѣдь ты же любилъ меня, продолжала она. Не отказывайся… Я знаю… Когда ты меня видѣлъ, ты блѣднѣлъ… я и сама блѣднѣла… Когда я начинала говорить — у тебя глаза разгорались… И твой голосъ тоже шелъ мнѣ прямо къ сердцу… Ты всюду искалъ меня, какъ и я тебя; мы отлично понимали, какъ міръ тусклъ безъ любви… А какъ ты нѣжно писалъ мнѣ!.. Да это-же любовь, настоящая, великая любовь… Ее нельзя забыть въ одинъ день или въ одинъ годъ… Жизни мало для этого. Нѣтъ! Невозможно!.. Ты не могъ забыть, ты меня любишь… Ты солгалъ, не знаю зачѣмъ… Скажи-же правду… скажи, что ты не можешь вырвать изъ сердца твою любовь.

Онъ изнемогалъ подъ этимъ взрывомъ отчаянія и чувствовалъ, что теряетъ самообладаніе.

— Джустино! Подумай, ради самого Бога, что ты дѣлаешь, отрицая нашу любовь. Ты разбиваешь двѣ жизни; вѣдь и ты не перенесешь этого. Джустино, если ты бросишь меня здѣсь, я убью себя… Я минуты не переживу, размозжу себѣ голову о стѣну… Уйдемъ отсюда! Уйдемъ… Уведи меня, ты меня любишь, ѣдемъ… Пора!…

Онъ началъ было уже сдаваться, побѣжденный силой ея страсти, потому что онъ ее любилъ, да наконецъ потому, что онъ былъ человѣкъ съ нервами и съ чувствами, и съ любящимъ сердцемъ. Но какъ только она заговорила о побѣгѣ, сердце его сжалось при мысли о несчастномъ будущемъ и онъ сдѣлалъ страшное усиліе, чтобы устоять.

— Не могу, Анна, сказалъ онъ вполголоса.

— Значитъ ты хочешь, чтобы я умерла.

— Не умрешь, Анна! Въ твои годы жить надо; горе забывается….

— Для меня все кончено, Джустино. Конецъ всему.

— Полно, Анна! Въ жизни драмъ не бываетъ.

— Ты говоришь какъ Чезаре Діазъ, вскричала она, отшатнувшись отъ него. Ты говоришь какъ скептикъ, какъ человѣкъ безъ сердца, безъ чести… Ты какъ онъ: испорченный, невѣрующій человѣкъ!

— Оскорбляй меня. Ты вправѣ это дѣлать.

— Вѣдь я скомпрометирована, понимаешь? Я бѣжала изъ дому, изъ семьи, въ десять часовъ утра… Я одна, здѣсь въ отдѣльной комнатѣ гостинницы, съ тобою! Вѣдь я обезчещена! Трусъ! Ты можешь спокойно вернуться домой, послѣ этого «приключенія», а у меня ужъ нѣтъ ни дома, ни семьи… Понимаешь? Я была честная дѣвушка, теперь я хуже погибшей женщины; тѣ грѣшатъ изъ за бѣдности или отъ любви… А я обезчещена, не имѣя любовника!

— Твоя семья знаетъ гдѣ ты, и что дѣлаешь… знаетъ, что за тобой нѣтъ никакой вины, знаетъ, что ты бѣжала изъ за великодушнаго порыва сердца къ человѣку, недостойному, но уважающему тебя…

— Кто-же имъ сказалъ это?

— Я.

— Когда?

— Сегодня.

— Кому ты сказалъ?

— Твоей сестрѣ… твоему опекуну…

— Они были у тебя?

— Нѣтъ, я былъ у нихъ.

— И что-же вы рѣшили?

— За тобой пріѣдутъ сюда и спасутъ тебя.

— А потомъ?

— Я разстанусь съ тобою.

— Когда?

— Когда Чезаре Діазъ пріѣдетъ за тобою.

— Прекрасный планъ! ледянымъ тономъ сказала Анна. Планъ практичныхъ и спокойныхъ людей! Очень хорошо! Ты поторопился къ моимъ роднымъ, чтобы оправдать себя и обвинить меня. Ты ихъ успокоилъ! Отлично! Я сумасшедшая, я устроила все; къ счастью, отъ моей выходки не пострадала честь… Ты, вмѣсто того, чтобы бѣжать со мною, выдалъ меня. Ты честный человѣкъ! Превосходно. Все задумано чудесно: я, какъ ни въ чемъ не бывало, вернусь домой, а что было, то было!.. Ты правъ, и Чезаре Діазъ правъ, и Лаура права; эта не сбѣжитъ, не полюбитъ, она презираетъ тѣхъ, кто любитъ!.. Вы всѣ правы. Одна я виновата. Смѣшное приключеніе! Устроить побѣгъ и не бѣжать, потому что похититель не желаетъ бѣжать; возвращаться домой, потому что похититель оказался предателемъ. Комедія! Вы правы: въ жизни нѣтъ драмъ. Бываютъ только комедіи! Я точно самоубійца, не умѣющій стрѣлять. И вы правы: — виноватъ тотъ, кто не умѣетъ бѣжать, не умѣетъ убить себя. Я одна виновата. А ты… она посмотрѣла ему прямо въ лицо, уничтожая его взглядомъ, — а ты уходи вонъ отъ меня!

— Анна! Не гони меня.

— Уходи! Твоя роль подлеца съиграна! Уходи.

— Нельзя-же намъ такъ разстаться.

— Мы уже разстались. Мы давно разстались. Уходи!

— Анна! Я вѣдь сдѣлалъ это для тебя, для твоего блага… Теперь ты меня гонишь, а потомъ отдашь мнѣ справедливость. Я честный человѣкъ и въ этомъ моя вина.

— Я не знаю тебя. Прощай.

— Что-же ты будешь дѣлать здѣсь одна?

— Я не должна отвѣчать тебѣ. Прощай.

— Позволь мнѣ дождаться Чезаре Діаза.

— Если ты не уйдешь сейчасъ-же, я отворю балконъ и брошусь внизъ, сказала она съ такимъ спокойствіемъ, что онъ понялъ, какъ искренно говорила она.

— Ну, прощай.

— Прощай.

Она стояла посреди комнаты, блѣдная, съ тонкими красными полосками на щекахъ и вискахъ. Уже начинало смеркаться. Она посмотрѣла вслѣдъ Джустино, слышала, какъ онъ сошелъ съ лѣстницы, медленно, тяжело, точно съ большой ношей за плечами. Тогда она подошла къ окну и увидала тѣнь, вышедшую на площадку передъ гостинницей. Это былъ Джустино. Онъ постоялъ немного, точно ждалъ кого-то, взглянулъ на окна, и побрелъ тихо по пустой улицѣ къ Toppe Аннунціатѣ. Анна долго слѣдила за нимъ, пока онъ не скрылся въ темнотѣ. Тогда она бросилась на диванъ и стала грызть подушку, чтобы не закричать; голова ея горѣла, но плакать она не могла. Она вся пылала какъ въ горячкѣ, ей казалось, что кожа трещитъ и лопается, а жилы наполнены кипящей кровью. И она то стонала отъ горя, точно несправедливо обиженный ребенокъ, то возмущалась, какъ оскорбленная женщина, то дрожала отъ стыда при мысли о неминуемомъ приходѣ Чезаре Діаза, то горевала о своей любви, отданной неизвѣстно кому; а рядомъ со всѣмъ этимъ все время въ головѣ ея раздавалась одна и та-же фраза, мучительная, роковая неумолимая: «все кончено, все кончено». Она невольно произнесла ее громко и ея собственный голосъ показался ей такимъ грустнымъ и глухимъ, что ей стало страшно. Все кончено! Эти слова звучали какъ-то особенно фатально, точно молотъ, заколачивающій гробъ, точно камень, падающій въ могилу. Все кончено! Въ этихъ словахъ было прощанье и съ прошлымъ, и съ будущимъ; въ нихъ была заупокойная пѣснь счастью.

Кто-то постучался въ дверь. Анна подняла съ подушки пылающую голову и странно взглянула на лакея, принесшаго лампу.

— Синьора остается ночевать? спросилъ онъ.

— Нѣтъ… уѣзжаю… отвѣтила она, не спуская съ него безумныхъ глазъ.

— Послѣдній поѣздъ въ Неаполь уже отошелъ. Можно ѣхать въ экипажѣ, объяснилъ онъ.

— Не знаю… за мной пріѣдутъ… кажется, пробормотала она.

Лакей оставилъ ее одну. Лампа, несмотря на абажуръ, такъ рѣзала ей глаза, что она перешла въ сосѣднюю комнату, куда не смѣла войти прежде отъ оскорбленнаго чувства стыдливости. Теперь она была одна, потому что все кончено. И тутъ, въ темнотѣ, она еще острѣе почувствовала свою заброшенность, свое одиночество; точно въ самомъ дѣлѣ ничто не существовало больше ни въ ней самой, ни кругомъ ея. Въ ней теперь происходила страшная затаенная работа, но ни одна слеза не выкатилась изъ ея сухихъ, раскаленныхъ глазъ, ни одно рыданіе не вылетѣло изъ ея сжатаго горла; казалось, душа ея разрушалась медленно, но безповоротно, безъ шуму, безъ криковъ, безъ стоновъ. Все кончено; все кончалось и въ ней, пережившей любовь. Анна опустила голову, ожидая смерти. Все было кончено, и она умирала изъ-за любви, потому что для любви ей не пришлось жить. Одна, въ темнотѣ, въ банальной комнатѣ отеля, между незнакомыми людьми, брошенная всѣми, кого она любила, наказанная за то, что безумно полюбила, наказанная за то, что слишкомъ много потребовала отъ жизни, сжигаемая лихорадкой, отъ которой ея голова и сердце горѣли какъ въ огнѣ, разбитая и неподвижная какъ трупъ.

Анна чувствовала, что можетъ такъ умереть безъ всякой помощи. Она и не просила ее, и не жаловалась; она теперь ничего не знала, ничего не чувствовала, кромѣ какого то внутренняго огня, который сожигалъ, пожиралъ ее, разрушалъ въ ней и волю и силы. Больше она ничего не знала. Она склонила голову, закрыла глаза и замерла. Она не слыхала какъ подъѣхалъ экипажъ, какъ остановились лошади у гостинницы; не слышала, какъ отворилась дверь и кто то быстро вошелъ, зовя ее:

— Анна! Анна!

Никакого отвѣта. Онъ подошелъ къ темной комнатѣ и позвалъ еще разъ, уже дрожащимъ голосомъ:.

— Анна! Гдѣ-же ты?

Опять молчаніе. Тогда пріѣзжій снялъ шляпу и на его красивомъ лицѣ сорокалѣтняго человѣка появилось безпокойство; онъ взялъ лампу, отнесъ ее въ сосѣднюю комнату и сталъ тревожными глазами искать дѣвушку. Анна услыхала и увидала его. Она употребила громадное усиліе, чтобы придти въ себя и встать; сдѣлала два или три шага, зашаталась и упала къ ногамъ Чезаре Діаза.

— Простите, прошептала она.

И неясно, въ полузабытьи, она услышала его голосъ, въ первый разъ нѣжно говорившій съ ней:

— Бѣдная дѣвочка!

Сильная рука подняла ее и по отечески погладила по головѣ; все это она почувствовала неясно, какъ во снѣ. Затѣмъ, во всю дорогу до Неаполя она была какъ безъ чувствъ. Иногда ледяная рука касалась ея горящихъ ручекъ или лба, точно хотѣла облегчить жаръ. Анна только ощущала впечатлѣніе холода, ничего больше. Точно свинецъ сковалъ ей вѣки, точно свинецъ лежалъ на груди, на рукахъ, на ногахъ… Все горѣло какъ въ огнѣ; губы были сухія, распухшія; въ ушахъ шумѣло, горло было сжато: — она не могла произнести ни слова. Экипажъ вдругъ остановился! Послышались голоса… Анну понесли куда-то высоко, высоко. И опять, со страшнымъ усиліемъ, точно ей приходилось сдвинуть гору, съ громаднымъ напряженіемъ воли, она открыла глаза. Въ дверяхъ дома она увидала бѣленькое личико, окруженное вѣнчикомъ золотыхъ волосъ, невинно улыбающееся ей.

— Лаура! Прости меня! прошептала больная бѣглянка.

— Бѣдная сестра! проговорилъ музыкальный голосъ и свѣжія губки коснулись щеки больной.

Затѣмъ Анна погрузилась въ глубокую, непроницаемую тьму.

III.

Цѣлыхъ три недѣли Анна боролась со смертью. Сначала была лихорадка съ высокою температурой, забытье и показались красныя пятна на щекахъ и вискахъ; на третій день они сдѣлались ярче; на шеѣ и на рукахъ появились такія же пятна, гдѣ меньше, гдѣ больше; особенно много было на губахъ и вѣкахъ. Наконецъ все тѣло покрылось этими яркими пятнами: пятнистый тифъ разыгрался со всей силой. Дѣло въ томъ, что слишкомъ богатая, слишкомъ горячая, слишкомъ стремительная кровь Анны такъ потрясла ткань артерій, что эта ткань ослабленная, почти разрушенная, пропустила кипучую кровь и она проникла подъ кожу и испятнала ее. На шестой день эти пятна вспухли и почернѣли, какъ кровоподтеки; а на вѣкахъ, на губахъ и на рукахъ потрескалась кожа и выступила темная кровь. Жаръ все не уменьшался, несмотря на хининъ, и казалось Анна изойдетъ кровью, потому что она плакала кровью и изъ рукъ ея, текла кровь. Изъ закрытыхъ глазъ, изъ распухшаго рта, тщетно алчущаго воздуха, котораго недоставало ея стѣсненной груди, изъ рукъ, лежавшихъ на одѣялѣ, капля за каплей’сочилась кровь, горячая, темная кровь и расплывалась по бѣлой простынѣ, которою вытирала ее молчаливая сидѣлка — Лаура.

При сангвиническомъ темпераментѣ Анны болѣзнь приняла жестокій характеръ. Все лицо было испещрено кровяными полосками. Но она ничего не замѣчала, не открывала глазъ, не звала никого; она не чувствовала, какъ изо всѣхъ поръ ея утекаетъ жизнь; только иногда, ночью, она тихо стонала, такъ жалобно, точно не могла объяснить своихъ страданій, точно не ждала помощи. Тогда Лаура, или Стелла Мартини, или сестра милосердія — онѣ по-очереди дежурили при ней по ночамъ — склонялась надъ кроватью больной и тихо спрашивала, что съ ней, гдѣ у нея болитъ, чѣмъ помочь ей. Анна ничего не отвѣчала, продолжая тихо стонать. Разъ ночью, когда она казалась спокойнѣе, громкій, долгій крикъ разбудилъ всѣхъ. Когда къ ней прибѣжали, она закричала еще два раза, протяжно, точно видѣла что то ужасное, точно страдала невыносимо. Три сидѣлки ея думали, что Анна уже умираетъ и это ея предсмертный крикъ.

Но Анна не умерла. Жаръ мало по малу началъ ослабѣвать на одну десятую въ день. Кровоизліяніе прекратилось и пятна стали блѣднѣть, блѣднѣть и затѣмъ скрылись совсѣмъ. Изможденное лицо покрылось смертельной блѣдностью. Губы, десны и уши стали безкровными, руки ледяными; а подъ черными глазами, которые теперь не открывались отъ страшной слабости, появились лиловые круги. Теперь борьба со смертью уже кончилась, хотя Анна потеряла въ ней лучшую, юную кровь. Она лежала какъ восковая, безъ силъ, едва дыша своими сухими, бѣлыми губами. И иногда изъ-подъ вѣкъ, тоже ставшихъ лиловатыми, черезъ опущенныя рѣсницы вытекали крупныя слезы, струились по щекамъ и скатывались на шею. Она не рыдала, не жаловалась, не стонала, а плакала тихо, безмолвно, долго. И когда одна изъ ея трехъ сидѣлокъ: Лаура, Стелла Мартини или сестра милосердія, вытирая ей лицо, спрашивали, что съ нею? чего ей надо? — она едва замѣтнымъ жестомъ просила, чтобы ее оставляли въ покоѣ, что ей легче, когда она плачетъ. И цѣлыя рѣки слезъ вытекали изъ-подъ закрытыхъ вѣкъ, безъ рыданій, безъ вздоховъ.

Чезаре Діазъ въ это время забросилъ свои свѣтскія обязанности и раза два-три въ день являлся въ палаццо на площади Джероломини, чтобы узнавать о здоровьѣ Анны. Въ сущности у сестеръ Аквавива не было ближе человѣка, какъ Чезаре Діазъ, хоть онъ былъ не родственникъ, а просто опекунъ, другъ ихъ отца, товарищъ юношескихъ кутежей Франческо Аквавива. Молодая жена Франчески умерла черезъ пять лѣтъ послѣ рожденія Лауры, и онъ, оставшись вдовцомъ, сталъ прожигать жизнь. Двѣ дѣвочки, росшія дома хотя безъ матери, но въ роскоши, не могли быть уздою для отца, который торопился жить, какъ будто чувствуя, что и ему придется скоро послѣдовать за своею бѣлокурой женою, съ сѣрыми глазами и чудесными волосами. Его ближайшимъ другомъ, хотя холоднымъ и сдержаннымъ, былъ Чезаре Діазъ и когда Франческо Аквавива почувствовалъ приближеніе смерти, онъ, по своей странности, подумалъ, что товарищъ его удовольствій и кутежей достаточно уменъ въ своемъ безумствѣ, чтобы наблюдать за его дочерьми и выдать ихъ замужъ скоро и хорошо.

Чезаре Діазъ исполнялъ свою обязанность, хотя и не безъ тайной скуки, но съ порядочностью джентельмена: не допускалъ фамильярности, изрѣдка появлялся съ барышнями въ обществѣ, держался вдали отъ нихъ и никогда не говорилъ съ ними о своей жизни; въ сущности обязанности опекуна были ему въ тягость, онѣ налагали на него несовсѣмъ веселыя работы и часто стѣсняли его. Онъ сталъ опекуномъ, тогда какъ онъ всю жизнь не желалъ семьи, одинъ проживалъ весь свой доходъ, ненавидѣлъ сантиментальныя отношенія и узы, при которыхъ нужно было поступаться личнымъ спокойствіемъ, презиралъ всѣ формы родства и обязательной дружбы. Чезаре Діазъ — опекунъ! когда онъ такъ хорошо устроилъ жизнь, что въ нее не входила ни лишняя любовь, ни лишнее увлеченіе, ничего, что могло-бы нарушить порядочность — его любимое слово, — даже никакія филантропическія или благотворительныя заботы. Эта нелѣпая идея могла только придти въ голову безумному Франческо Аквавива, сумасбродному мужу и сумасброднѣйшему отцу. Чезаре Діазъ принялъ это бремя съ глубокимъ вздохомъ, и не могъ дождаться дня, когда сестры Аквавива найдутъ себѣ мужей, достойныхъ ихъ имени и средствъ. Когда ему завидовали, что онъ одинокій, безъ обязанностей, безъ заботъ, онъ отвѣчалъ съ нервной улыбкой — однимъ изъ признаковъ его волненія:

— Напротивъ! Пожалѣйте меня: у меня двѣ дочери, Франческо Аквавива подарилъ мнѣ ихъ.

— Ну, онѣ скоро выйдутъ замужъ, говорили ему.

— Дай Богъ! отвѣчалъ онъ, какъ озабоченный отецъ.

Но сестры Аквавива не были для него дочерьми: — онъ не любилъ ихъ. Когда онѣ свалились ему съ неба, онъ ихъ едва зналъ и считалъ ничтожными, глупенькими барышнями; да кромѣ того, онъ не былъ склоненъ ни къ отеческой, ни къ братской нѣжности по отношенію къ кому-бы то ни было, а тѣмъ менѣе къ дочерямъ Франческо Аквавива. Онъ сталъ относиться къ нимъ недовѣрчиво, серьезно и сдержанно. Потомъ, когда онъ началъ присматриваться къ характерамъ дѣвушекъ, Лаура, высокомѣрная и замкнутая, молчаливая и гордая, точно пережившая уже цѣлую жизнь разочарованій, Лаура, чуждая грѣха и увлеченія, смутно понравилась ему, точно онъ увидалъ въ ней неясное отраженіе самого себя. Это была даже не симпатія, просто сходство. Напротивъ, характеръ Анны: открытый, честный, мятежный, увлекающійся, этотъ характеръ, пылкій и великодушный, казался ему такимъ безпорядочнымъ — а «порядочность» было любимое его слово, — такимъ сумасброднымъ, такъ внѣ всякихъ правилъ, всякихъ приличій, всякаго пониманія жизни, что она всегда внушала ему антипатію. И при ней онъ становился еще суровѣе; еще строже относился ко всѣмъ человѣческимъ увлеченіямъ. Удивительно какъ у нихъ не происходило столкновеній. Иногда она удерживалась, втайнѣ уважая этого человѣка, который, можетъ быть, не мало пострадалъ и имѣетъ право ненавидѣть людей и ихъ страсти; иногда Чезаре не возражалъ ей и думалъ, улыбаясь, что не стоитъ труда горячиться изъ-за такого страннаго созданія, какимъ была достойная дочь Франчески Аквавива, который всю свою жизнь прожогъ въ удовольствіяхъ. Анна задумчиво говорила: «Можетъ быть онъ правъ?» Чезаре съ презрѣніемъ думалъ: «Къ чему?» И когда Чезаре Діазъ узналъ, что его воспитанница Анна Аквавива влюбилась въ молодого человѣка безъ имени и безъ средствъ, онъ пробормоталъ, пожавъ плечами: «фразы». Онъ даже не хотѣлъ и говорить съ Анной объ этомъ. Во первыхъ потому, что зналъ какъ противорѣчіе раздуваетъ любовь, а во вторыхъ потому, что ему непріятно было спорить съ безразсудной дѣвушкой. Когда-же Джустино Морелли покорно попросилъ руку Анны, Чезаре былъ увѣренъ, что побѣдилъ его своими жесткими силлогизмами, и успокоился на этомъ. И онъ былъ страшно изумленъ, когда узналъ, что Анна бѣжала изъ дому и бросила семью ради ничтожнаго бѣдняка. Онъ вдругъ увидалъ какую-то неизвѣстную ему силу, силу неизмѣримую, поднимающую сердца на необычайную высоту и заставляющую людей забывать обыкновенные житейскіе законы. Онъ презиралъ слова и цѣнилъ только факты, и нй этотъ разъ онъ испугался; дѣвушка, ставящая на карту честь и всю будущность, должна быть движима необыкновенною силою, которую надо уважать. Въ его душѣ совершился переворотъ; и въ первый разъ въ жизни онъ почувствовалъ упрекъ совѣсти, что слишкомъ мало вниманія обращалъ на Анну, не относился къ ней какъ отецъ, оставлялъ ее безъ опоры въ борьбѣ съ чувствомъ на такомъ опасномъ пути, какъ молодость и любовь. И ему стало жалко это слабое созданіе, безъ принциповъ, безъ убѣжденій, безъ характера, сдавшееся передъ первой бурей и бросавшееся въ пропасть безъ крика о помощи. Онъ понялъ, что не исполнилъ, возложенныхъ на него обязанностей покровителя и друга. Анна Аквавива, внушавшая ему прежде презрѣніе, которое практичные люди чувствуютъ къ безплоднымъ идеалистамъ, вызвала теперь въ немъ сожалѣніе, и когда онъ ѣхалъ за ней изъ Неаполя въ Помпею, онъ далъ себѣ слово быть болѣе внимательнымъ къ ней, а главное имѣть на нее серьезное вліяніе. Если она бѣжала изъ дому, значитъ любовь Джустино Морелли показалась ей сильнѣе любви всѣхъ домашнихъ, а вѣдь нѣкоторымъ людямъ любовь такъ-же необходима, какъ хлѣбъ насущный. Не то, что Чезаре Діазъ разнѣжился, не то, что въ его сердце закралось какое-нибудь чувство, но онъ прежде всего былъ справедливъ, и онъ призналъ, что виноватъ; призналъ, что у Анны Аквавива не было дома и настоящей привязанности, призналъ, что бѣдная дѣвочка достойна сожалѣнія.

Исполняя рѣшеніе того рокового дня, когда онъ привезъ почти умирающую Анну домой, Чезаре Діазъ, Лаура Аквавива и Стелла Мартини окружили ее молчаливыми, спокойными и снисходительными заботами, какъ это бываетъ съ тѣмъ, кто сдѣлалъ какую-нибудь важную, но великодушную ошибку, и самъ за нее несетъ кару. Лаура Аквавива, молчаливая и задумчивая, съ громадными сѣрыми глазами, съ прелестными розовыми губками, всегда сжатыми, едва касаясь пола, входила въ комнату больной, останавливалась около Анны, слѣдила за ея мучительнымъ забытьемъ, не говорила ни слова, называя сестру по имени только когда она очень стонала, убавляла свѣтъ и ждала, что тишина, полумракъ и покой окажутъ благотворное вліяніе на ужасную болѣзнь и на нравственное страданіе больной.

Чезаре Діазъ являлся каждый день, входилъ на цыпочкахъ въ комнату Анны, спрашивалъ знаками у сидѣлки, что новаго и садился вдали отъ кровати, не говоря ни слова. Если больная поднимала голову и обращала къ нему свои черные глаза, съ вѣчнымъ выраженіемъ безконечнаго смущенія, онъ обращался къ ней такимъ-же голосомъ, какъ въ «тотъ день», спрашивая ее какъ она себя чувствуетъ; она показывала, что ей лучше; какой-то свѣтъ озарялъ ея лицо и она снова падала на подушки, закрывала глаза и снова погружалась во внутреннее созерцаніе.

Чезаре Діазъ неслышно уходилъ, говорилъ еще вполголоса въ сосѣдней комнатѣ; вечеромъ онъ снова возвращался и опять точно также держалъ себя, хотя оставался немного долѣе. Въ гостиной его встрѣчала Лаура, всегда одѣтая въ бѣлое шерстяное платье, монашескаго покроя; въ ея громадныхъ сѣрыхъ глазахъ читалась глубокая, неизвѣстная дума.

— Ей лучше? тихо спрашивалъ Чезаре.

— Кажется.

— Она спала сегодня?

— Нѣтъ, не спала.

— Ничего не говорила?

— Ничего.

— Кто дежуритъ при ней сегодня ночью?

— Я.

— Вы устаете!

— Нѣтъ, овѣчала она.

Больше они ничего не говорили. Иногда Чезаре пріѣзжалъ во фракѣ, онъ являлся изъ клуба, съ обѣда и ѣхалъ или на партію безика или на первое представленіе; въ этомъ одѣяніи, вечеромъ, слегка возбужденный обѣдомъ, Чезаре Діазъ былъ еще очень красивъ; потухшіе глаза его оживлялись, оживлялся и желтоватый цвѣтъ лица, а черные, блестящіе волосы, — единственный остатокъ молодости — дополняли впечатлѣніе красоты и силы. Бѣленькая Лаура провожала его, не спрашивая, куда онъ ѣдетъ и откуда пріѣхалъ. Потомъ она возвращалась въ комнату Анны, а онъ отдавался своей ночной жизни, забывая усталость и скуку, безпокойно отыскивая новыхъ, не находимыхъ наслажденій.

Чезаре Діазъ понималъ, что для нравственнаго оздоровленія больной необходимо начинать дѣйствовать, когда она еще слаба, когда душа ея мягка какъ воскъ. Теперь Анна была въ полнѣйшемъ разслабленіи, цѣлые дни она неподвижно лежала, вытянувъ руки. Когда ей говорили, она отвѣчала или глазами, или движеніемъ руки, или легкимъ наклоненіемъ головы; только изрѣдка слабымъ голосомъ она произносила какое нибудь слово. Нужно было наклоняться, чтобы разслушать ея отвѣтъ всегда одинъ и тотъ-же:

— Какъ ты себя чувствуешь?

— Лучше.

— Что тебѣ нужно?

— Ничего.

— Не хочешь-ли чего нибудь?

— Нѣтъ, благодарю.

И она снова устало закрывала глаза; съ ней не говорили больше, но она знала, что они тутъ, около нея, сидятъ не двигаясь и только перекидываясь многозначительными знаками.

Ужъ ей было гораздо лучше, когда Чезаре Діазъ и Лаура Аквавива увидѣли, что она раза два, три взглянула на нихъ. И въ ея грустныхъ глазахъ было столько горькаго раскаянія, такая мольба о прощеніи, что словами и не выразить. Часто ей какъ будто хотѣлось остаться вдвоемъ съ Чезаре Діазомъ, чтобы повѣдать ему какую-то тайну, но онъ осторожно отдалялъ объясненіе. Какъ-то разъ, утромъ, они остались одни. Онъ читалъ газету, когда до него донесся слабый голосъ:

— Послушайте…

Чезаре Діазъ подошелъ къ ней; черные глаза ея опять кротко просили прощенія.

— Что вы подумаете… Что скажете… прошептала Анна.

— Не волнуйтесь, милая, мы поговоримъ послѣ, ласково сказалъ онъ.

— Я была такъ виновата… произнесла больная и сдѣлалась еще блѣднѣй.

— Не говорите такъ, милая Анна, это просто была ошибка молодости; и ничего больше.

— Нѣтъ, большая вина…

— Надо называть вещи такъ, каковы онѣ на самомъ дѣлѣ, а не въ нашемъ воображеніи, возразилъ онъ со своей порабощающей холодностью. Ошибка молодости!

— Какъ хотите, кротко отвѣтила она. Но если-бы, вы знали…

— Знаю, знаю, перебилъ ее Чезаре Діазъ съ едва замѣтной улыбкой, успокойтесь… мы поговоримъ въ другой разъ.

Въ эту минуту вошла Лаура и прервала ихъ разговоръ. Анна казалась очень утомленной и молчала. А вечеромъ, при блѣдномъ свѣтѣ лампады передъ образомъ Мадонны, когда она увидала грустные сѣрые глаза Лауры, смотрѣвшіе на нее точно съ вопросомъ, она опять заволновалась, и, пытаясь подняться съ подушекъ, привлекла къ себѣ сестру:

— Ты добрая… Ты не знаешь… начала она.

— Успокойся.

— Ты чистая, Лаура… но ты сестра… Ты не осудишь…

— Я не осуждаю тебя, Анна.

— Лаура, милая…

— Успокойся, Анна.

Хотя тонъ былъ суховатый, но Лаура такъ ласково провела рукою по блѣдной щекѣ сестры, что больная успокоилась и замолчала.

И съ этого дня вмѣстѣ со здоровьемъ, въ Аннѣ стало роста чувство покорности и раскаянія передъ Чезаре Діазомъ и Лаурой, и чѣмъ мягче были они съ ней, чѣмъ болѣе эта мягкость противорѣчила прежней холодности, тѣмъ глубже чувствовала она горькое раскаяніе. Передъ ними, здоровыми духомъ и тѣломъ, спокойными, съ чистой совѣстью, она чувствовала себя такой слабой тѣлесно, такой измученной нравственно, и ея прошлое со всей ложью, со всѣмъ безуміемъ, съ безполезными и постыдными увлеченіями, съ попраніемъ женскаго достоинства ужасало ее. И ради кого все это? Ради какого-то глупца безъ сердца, ради труса, не любившаго ее, ради безпомощнаго человѣка, жестокаго въ своей безпомощности. Когда она сравнивала Джустино Морелли съ тѣми, которыхъ она хотѣла бросить ради него, то Джустино казался ей какимъ-то пришибленнымъ, жалкимъ, трусливымъ, а эти великодушными и всепрощающими; когда она сравнивала себя съ ними, то раскаяніе еще сильнѣе овладѣвало ею, и она чувствовала себя ничтожнымъ созданіемъ, безъ силы, безъ смѣлости, недостойной никакой привязанности; все, что ей давалось — давалось изъ милости. Иногда она переходила взглядомъ отъ Чезаре Діаза къ Лаурѣ и шептала:

— Вы такіе добрые!

Позже эта фраза и звукъ ея собственнаго голоса такъ трогали ее, что она не могла произносить ее безъ слезъ.

— Такіе добрые, такіе добрые, повторяла она слабымъ голосомъ.

Теперь ея единственнымъ желаніемъ было безусловное послушаніе опекуну и сестрѣ. Для нея было радостью ничего не желать, ничего не знать, а только вѣрить въ ихъ мудрость и доброту. Ей казалось, что она возрождается къ новой жизни, мирной, спокойной, не отвѣтственной, потому что она не должна ничего рѣшать, а оставаться пассивной и жить въ этой пассивности безъ страданій, безъ требованій, въ полномъ отреченіи отъ самой себя. И потому, когда съ ней говорили и спрашивали ея мнѣніе или желаніе, — она всегда отвѣчала только «да» наклоненіемъ головы, жестомъ, или взглядомъ.

Она отвѣчала «да» на все, что говорилъ Чезаре Діазъ, возведенный въ ея воображеніи въ возвышенную душу, внѣ всякихъ человѣческихъ слабостей, душу неуязвимую, витающую въ идеальныхъ сферахъ человѣческаго разума. Она отвѣчала «да» и сестрѣ Лаурѣ, чистой, непогрѣшимой, которая не отдастъ своего сердца никому и скорѣе умретъ, чѣмъ запятнаетъ себя. Она отвѣчала «да» бѣдной Стеллѣ Мартини, доброй и довѣрчивой дѣвушкѣ, которую она такъ жестоко обманула; отвѣчала «да» и сестрѣ милосердія, проводившей свою жизнь въ жертвахъ, въ самоотверженіи, въ самомъ широкомъ альтруизмѣ. Анна всѣмъ отвѣчала «да», потому что всѣ они были правы, а она одна виновата.

Анна выздоравливала. Отъ болѣзни остались только страшная слабость и туманъ въ головѣ; она не могла сосредоточиться ни на какой мысли и желала только не двигаться съ кровати, не шевелить рукой, не открывать глазъ, не подымать головы съ подушекъ. Чезаре Діазъ пріѣзжалъ послѣ завтрака, около двухъ, — время когда свѣтскимъ людямъ рѣшительно нечего дѣлать, такъ какъ визиты и прогулки начинаются только въ четыре. Дѣвушки ждали его: Лаура со своимъ видомъ «не отъ міра сего» не выказывала ни безпокойства, ни любопытства; Анна ожидала его съ тайнымъ нетерпѣніемъ, такъ какъ онъ своимъ увѣреннымъ и непоколебимымъ видомъ говорилъ ей о спокойной и сильной жизни и это ободряло ее, какъ вообще видъ людей здоровыхъ и сильныхъ ободряетъ слабыхъ. Онъ говорилъ мало, разсказывалъ, что было наканунѣ въ балетѣ, кто уѣзжаетъ, кто женится, но онъ говорилъ все это своимъ обычнымъ, слегка презрительнымъ тономъ, какъ будто ничто его не занимаетъ, ничто не интересуетъ, но онъ только изъ «порядочности» не выказываетъ ни своей скуки, ни своего разочарованія и лишь изрѣдка онъ начиналъ смѣяться и надъ свѣтомъ и надъ развлеченіями и надо всѣми тѣми, кто велъ существованіе маріонетокъ, какъ самъ онъ, Чезаре Діазъ.

— О, вы-то! восклицала Анна съ почтительнымъ восхищеніемъ.

Она охотно слушала его и эта элегантная и холодная болтовня, эти легкія похожденія, эти аксіомы свѣтскаго кодекса, гдѣ благопристойность возводится въ идолъ, весь этотъ легкомысленный багажъ развлекалъ ее ослабленную головку. Она восхищалась Чезаре Діазомъ даже отъ того, что такой сильный и строгій человѣкъ снисходилъ до людей, стоявшихъ гораздо ниже его; ей казалось, что его душа родилась или слишкомъ поздно или слишкомъ рано, что онъ не подходилъ къ своему времени и только смирялся съ нимъ, благодаря своей силѣ воли. Когда онъ высказывалъ презрѣніе ко всѣмъ жизненнымъ сдѣлкамъ, признавая при этомъ, что рѣшительно всѣ принимаютъ участіе въ этихъ сдѣлкахъ, когда онъ смѣялся надъ человѣческими увлеченіями, изъ-за которыхъ теряются и имя, и средства, когда онъ говорилъ, что единственнымъ человѣческимъ закономъ долженъ быть успѣхъ, когда онъ доказывалъ, что всякое великодушіе основано на тайномъ эгоизмѣ и что добродѣтель зависитъ отъ вялости характера или темперамента, она, забывшая въ своей тяжкой болѣзни, всѣ доводы чувства, противные этимъ безнравственнымъ теоріямъ, склоняла голову и, не возмущась болѣе, грустно говорила:

— Правда.

Теперь, когда она встала съ постели, они часто оставались одни. Лаура уходила читать въ другую комнату, или принимала кого нибудь въ гостиной, или выѣзжала со Стеллой Мартини. Она всегда находила какой-нибудь предлогъ, чтобы уйти. Это была натура сдержанная, молчаливая, не умѣвшая ни жить, ни любить, какъ другіе; Чезаре Діазъ иногда съ безпокойствомъ спрашивалъ про нее у Анны.

— Что съ нею?

— Она добрая… очень добрая, отвѣчала Анна, волнуясь всегда при имени сестры.

Чезаре Діазъ строго взглядывалъ на Анну; онъ это дѣлалъ каждый разъ, когда замѣчалъ, что она волнуется, ему казалось, что всплываетъ прошлое и онъ хотѣлъ какъ нибудь затушить эти неожиданные взрывы волненія, доказывавшіе, что сердце дѣвушки все еще слишкомъ чувствительно, а ему хотѣлось бы закалить его. И каждый разъ, когда Чезаре видѣлъ, какъ вся слабая и хрупкая душа Анны трепетала, онъ и безъ того серьезный и сдержанный, становился холоднымъ и строгимъ. И хотя онъ молчалъ, Анна понимала, что онъ недоволенъ ею. Иногда онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ ея волненія или спрашивалъ:

— Что съ вами?

— Ничего, говорила она застѣнчиво, чувствуя, что болѣе, чѣмъ когда либо она непріятна ему.

— Все та же, неизлечимая, бормоталъ онъ, недовѣрчиво покачивая головой.

— Простите… это сильнѣе меня, говорила она, съ мольбою въ глазахъ.

— Ничто не должно быть сильнѣе васъ, вы должны быть сильнѣе всего и всѣхъ, говорилъ Чезаре Діазъ.

— Попытаюсь, печально отвѣчала она.

Разъ, въ апрѣлѣ, Стелла Мартини, возвратясь съ прогулки съ Лаурой, принесла больной чудесныхъ весеннихъ розъ. Анна не видала цвѣтовъ давно, съ самой зимы, потому что во время болѣзни докторъ запрещалъ приносить ихъ. Сестра гуляла довольно долго; Анна оставалась одна, лежа на креслѣ у пріотворенной двери балкона, откуда врывался весенній воздухъ; она ждала сестру съ грустнымъ нетерпѣніемъ. Когда она увидала бѣленькую Лауру, въ бѣломъ платьѣ, дышащую молодостью и спокойствіемъ и Стеллу Мартини, съ ея блѣднымъ и дряблымъ лицомъ, измѣненнымъ отъ пролитыхъ слезъ, когда она увидала, что обѣ онѣ принесли ей такихъ чудныхъ розъ, она почувствовала какъ сердце ея переполнилось нѣжностью и сожалѣніемъ. Она положила цвѣты на колѣни, перебирала ихъ, подносила ко рту и шептала: «благодарю, благодарю», точно не знала, что сказать, вся охваченная нѣжностью. Когда, позже, пришелъ Чезаре, онъ засталъ ее поглощенною созерцаніемъ этихъ цвѣтовъ и уловилъ любовное выраженіе ея глазъ; легкая тѣнь прошла по лицу опекуна,

— Посмотрите, мнѣ принесли розы… Какая прелесть.

— Я видѣлъ, тихо сказалъ онъ.

— Вы не любите цвѣтовъ? посмотрите, какіе они свѣжіе, пахучіе! Я ихъ обожаю!

И она отъ восторга даже закрыла глаза. «Кто знаетъ, подумалъ онъ, можетъ быть, когда нибудь она скажетъ эти слова какому нибудь мужчинѣ». Онъ узналъ въ ней, не смотря на болѣзнь, не смотря на искупленіе, все ту же Анну Аквавива, бѣжавшую изъ дома; онъ нахмурилъ брови и нервно постукивалъ по креслу тростью.

— Хотите розу? спросила она, чтобы успокоить его.

— Нѣтъ.

— Отчего?

— Я совсѣмъ не люблю цвѣтовъ, сухо отвѣтилъ онъ.

— И не вдѣваете въ петличку, когда выѣзжаете? попробовала она пошутить.

— Это вовсе не необходимо. Цвѣты могутъ быть и красивы, — но право, я никогда не доходилъ до того, чтобы плакать передъ ними или объявлять, что я ихъ обожаю.

— Я виновата… Я преувеличила.

— Вы всегда преувеличиваете… въ васъ совершенно нѣтъ чувства мѣры. А есть вещи, которыя барышни не должны говорить; этого не дѣлается. Кто слишкомъ много говоритъ, тотъ погибаетъ.

При послѣднихъ словахъ она поблѣднѣла, какъ кружево на ея кофточкѣ. Вотъ когда услыхала она такъ давно жданный, съ тайнымъ страхомъ, упрекъ. Полгода тому назадъ она не потерпѣла бы ни отъ кого этого упрека, этого горькаго напоминанія объ ея безуміи. Особенно отъ Чезаре Діаза, котораго она всегда считала жесткимъ и сухимъ человѣкомъ! А теперь она была такъ пришиблена и болѣзнью, и горемъ, и постояннымъ раскаяніемъ, что ни одинъ фибръ не возмутился въ ней, кровь спала въ жилахъ, въ сердцѣ не было ничего кромѣ сожалѣнія. «Кто слишкомъ много говоритъ — погибаетъ». Чезаре Діазъ правъ.

— Правда, сказала она.

Но внутри ея появилась какая-то грусть, точно что-то другое оторвалось отъ ея сердца. Чезаре Діазъ, увидя побѣду, повеселѣлъ.

— Анна, началъ онъ снова, право мнѣ очень непріятны ваши сантиментальныя выходки, ваши преувеличенныя выраженія, ваши пышныя фразы! Неужели вы думаете жизнь состоитъ въ томъ, чтобы говорить и людямъ, и домамъ, и цвѣтамъ, что вы ихъ обожаете? Вы думаете, что существованіе можетъ идти такъ судорожно? Вамъ кажется, что блѣдность, улыбка, слеза, поцѣлуй — уже все… А знаете-ли къ чему это ведетъ? Вы-то знаете къ чему!..

— Пощадите меня, ради Бога.

— Не могу, милая. Вы должны согласиться, что вашъ взглядъ на жизнь безуменъ… порой онъ великодушенъ можетъ быть, но ведетъ къ страшнымъ ошибкамъ? Правъ-ли я?

— Вы правы.

— Вы должны признать, что онъ ведетъ къ несчастію и васъ самихъ и другихъ, а вѣдь наша обязанность создавать счастіе и себѣ и близкимъ, на сколько это возможно, все остальное — фразы! Да?

— Вы правы.

— Вы должны признать, что лучше быть разсудительнымъ, чѣмъ сантиментальнымъ, сухимъ, чѣмъ увлекающимся. Лучше молчать, чѣмъ выкладывать все свое сердце, лучше быть сильнымъ, чѣмъ слабымъ. Что вы на это скажете, развѣ я не правъ?

— Вы всегда правы.

— Анна, знаете что такое жизнь?

— Нѣтъ… право, не знаю.

— Жизнь — вещь серьезная и глупая въ одно и то же время. Она молчала.

— Серьезная потому, что мы ничего не знаемъ внѣ ея; потому, что каждый мужчина и каждая женщина, въ какихъ бы условіяхъ они ни находились, несутъ отвѣтственность и въ смыслѣ честности, и въ смыслѣ приличія, и въ смыслѣ достоинства и порядочности и, наконецъ, оттого, что для богатыхъ и знатныхъ существуетъ одна нравственность, а для бѣдныхъ и безвѣстныхъ — другая.

Замѣтя, что Анна жадно слушала его слова, Чезаре Діазъ рѣшилъ, что онъ можетъ заговорить о главномъ.

— Джустино Морелли… тихо началъ онъ…

— Нѣтъ! воскликнула она, схватываясь за виски и становясь еще блѣднѣе.

— Джустино Морелли… холодно повторилъ онъ.

— Ради Бога, не говорите о немъ! молила она взволнованно. Чезаре Діазъ какъ будто ничего не видѣлъ и не слышалъ; онъ рѣшилъ смѣло и безъ жалости идти до конца.

— …Былъ человѣкъ серьезный и честный, холодно договорилъ онъ.

— Подлый… предатель, прошептала Анна, какъ бы сама себѣ.

— Анна, онъ честный человѣкъ, вы должны этому вѣрить и когда-нибудь повѣрите…

— Никогда!

— Нѣтъ, повѣрите. Я не могу не отдать ему справедливости. Онъ могъ выйти изъ ничтожества, стать богатымъ, имѣть красивую и любимую жену, потому что онъ васъ любилъ…

— Нѣтъ, не любилъ.

— Каждый любитъ по своему, милая, ледянымъ тономъ возразилъ ей Чезаре. И онъ любилъ васъ. Но чтобы его не могли обвинить въ разсчетѣ, чтобы ни свѣтъ, ни вы, Анна, не могли бросить ему упрека, что къ любви примѣшались деньги и изъ за нихъ онъ увлекъ дѣвушку, чтобы не заставить васъ страдать хотя первые годы отъ бѣдности и безвѣстности — онъ отказался. Понимаете: онъ отказался по честности, хотя зналъ, что на всю жизнь заслужитъ вашъ гнѣвъ и презрѣніе. Это мученикъ долга, говоря вашими словами, тогда какъ вы… позвольте мнѣ сказать вамъ одну вещь, можетъ быть непріятную на видъ, но въ сущности очень дружескую…

Анна, въ знакъ согласія, кивнула головой.

— Вы не имѣете никакого понятія о серьезномъ отношеніи къ жизни… Всякая отвѣтственность исчезаетъ передъ вашимъ капризомъ, или «страстью» — выражаясь вашими словами. Вы не признаете препятствій, знать не хотите чужого мнѣнія, рискуете честью, покоемъ, здоровьемъ… Жизнь вещь серьезная, Анна.

Она чувствовала себя совсѣмъ уничтоженной и, низко склонивъ голову, только могла грустно развести руками, какъ бы говоря: «да».

— И вмѣстѣ съ тѣмъ глупая, продолжалъ Чезаре, этотъ вѣчно скучающій и постоянно ищущій наслажденій кутила, являющійся теперь проповѣдникомъ нравственности.

Анна съ изумленіемъ взглянула на него.

— Конечно глупая, потому что свѣтъ наполненъ жестокими родными, фальшивыми друзьями, женами, измѣняющими мужьямъ, мужьями, обманывающими женъ, подлыми товарищами и безчестными людьми. И всѣ они — строгіе судьи, не смотря на то, что сами запятнаны. Глупая, потому что все лживо, обманчиво, потому что когда встрѣчается на самомъ дѣлѣ хорошій человѣкъ — никто не вѣритъ, а если и вѣрятъ, то смотрятъ какъ на исключеніе или просто на просто презираютъ. Да! жизнь — глупость. Мы терпимъ лишенія, приносимъ жертвы, отказываемся отъ счастья, — бѣдный Морелли! — и все-таки кромѣ презрѣнія ничего не получаемъ…

— Слѣдовательно?.. горько спросила Анна.

— Слѣдовательно надо имѣть смѣлость смотрѣть жизни прямо въ глаза, надо познать людей, изучать самихъ себя и идти впередъ…

— Наслаждаясь или страдая? опять спросила Анна и ея вопросъ зазвучалъ еще мучительнѣе, потому что она чувствовала, что послѣ его отвѣта уже ей нечего спрашивать.

— Сильные наслаждаются, слабые страдаютъ. Но только сильные имѣютъ право наслаждаться.

Она молчала. Она была подавлена этой горькой и жесткой философіей, полной и самостоятельности, и эгоизма, и жестокости. Ей показалось, что она погребена подъ развалинами собственныхъ иллюзіи. Она не понимала ничего больше ни въ собственномъ сердцѣ, ни въ цѣломъ мірѣ. Въ сердцѣ осталась какая то тоска по любви, по привязанности, по нѣжности, по увлеченію; ей было безконечно грустно, что она не будетъ теперь никого страстно любить, ни о комъ лить слезъ, тогда какъ ее душило чувство, неоцѣненное и нераздѣленное въ прошломъ, и безъ надежды на лучшее настоящее, на лучшее будущее. Тѣмъ не менѣе она смутно чувствовала, что Чезаре Діазъ говоритъ правду, правду ужасную, развращающую, разрушающую, губительную, но все-таки правду. Она ничего не знала больше; она потеряла путеводную звѣзду и попала въ какой-то вихрь, кружившій ея голову. И тотъ, кто ее привелъ къ этому, внушалъ ей въ одно и то же время и страхъ и уваженіе и какое-то неопредѣленное восхищеніе. Онъ побѣдилъ бури и былъ уже въ пристани; можетъ быть во время шторма, въ отчаяніи, онъ бросилъ въ волны весь свой драгоцѣнный баластъ; можетъ на его глазахъ погибли дорогіе ему люди; можетъ быть и его самого выкинуло на берегъ разбитымъ, но здоровымъ. Она еще сомнѣвалась что лучше: погибнуть ли въ бурѣ благородно, великодушно послѣ того, что жилъ и любилъ, или все принести въ жертву удовольствію, приличію и удовлетворенію чудовищнаго эгоизма. Она колебалась и не смѣла разрѣшить этотъ вопросъ, а тотъ, кто разрѣшилъ его такъ счастливо, безъ колебаній, казался ей достойнымъ восхищенія. Она была въ пропасти, во тьмѣ; онъ на горѣ, въ свѣту. И то, что она чувствовала смутно, невольно сорвалось съ ея губъ:

— Вы — сильный!

— Да, согласился Чезаре.

— И счастливый… правда?

— Очень… насколько можно быть счастливымъ… самодовольно отвѣтилъ онъ.

Оба замолчали. Весеннія сумерки наступили въ комнатѣ и наложили на все свѣтло сѣрыя тѣни. Анна машинально перебирала цвѣты, но не видѣла ихъ.

— И вы были всегда счастливы? спросила она, очень волнуясь, сама не зная отчего.

Чезаре Діазъ поднялъ голову, всталъ съ кресла, прошелся по комнатѣ и опять сѣлъ, не отвѣтивъ ни слова.

— Скажите: — вы всегда были счастливы? спросила еще разъ дѣвушка.

— Что такое прошлое? Ничто.

Снова оба замолчали. Она подняла на него свои грустные глаза и осмѣлилась сказать:

— А… вы любили?

Его передернуло.

— Кто слишкомъ много говоритъ — погибаетъ; кто хочетъ слишкомъ много знать — страдаетъ. Не спрашивайте, серьезно произнесъ онъ.

Она, не говоря ни слова, взяла розу и предложила ему. Онъ быстро принялъ ее изъ ея тоненькихъ пальчиковъ и воткнулъ въ петличку. Въ дверяхъ уже нѣсколько минутъ, вся въ бѣломъ, стояла Лаура. Она все видѣла, все слышала.

IV.

Для открытія спектаклей въ Санъ-Карло давали одну изъ самыхъ драматичныхъ оперъ Мейербера — Гугеноты. Первыя представленія въ этомъ театрѣ всегда составляютъ событіе для большой неаполитанской публики, какая бы опера ни шла. Но когда опера изъ любимыхъ, то интересъ становится громаднымъ. Весь веселящійся Неаполь, — т. е. двѣ тысячи человѣкъ изъ полумилліоннаго населенія этого города, — уже нѣсколько дней волновался въ ожиданіи интереснаго вечера, и въ этотъ день такъ распредѣлилъ свои занятія и досуги, чтобы къ восьми часамъ быть готовымъ: мужчины во фракахъ, дамы въ нарядныхъ бальныхъ платьяхъ. Каждый пожертвовалъ или прогулкой, или приглашеніемъ, или обѣдомъ, или послѣобѣденной бесѣдой, ради этого представленія. Уже съ половины восьмого подъ яркими рожками газа, у подъѣздовъ театра, началось оживленіе: нѣкоторые подходили пѣшкомъ, въ пальто съ поднятыми воротниками, съ только что выбритыми лицами, или со свѣже подстриженными бородками; другіе подъѣзжали въ извощичьихъ каретахъ и выскакивали передъ боковымъ подъѣздомъ; у главной двери, обитой краснымъ сукномъ, каждую минуту останавливались богатые экипажи, маленькая дверца кареты отворялась съ глухимъ шумомъ и дама въ шубѣ и легкомъ шарфѣ на головѣ выставляла хорошенькую ножку въ бѣломъ башмачкѣ и быстро проскальзывала въ театръ. За ней подъѣзжала другая карета и красныя двери поминутно отворялись и затворялись. Черезъ нихъ видно было бѣлую лѣстницу и большую площадку, залитую свѣтомъ; густая толпа медленно ползла наверхъ и предвкушала ожидающее ее наслажденіе. Молодые люди стояли на ступенькахъ и на площадкѣ въ пальто на распашку; они докуривали сигары и осматривали пріѣзжавшихъ дамъ, которыя быстро поднимались по лѣстницѣ, опустивъ голову и подхвативъ руками шлейфы. Барышни, съ распущенными волосами или косами, въ свѣтлыхъ, короткихъ платьяхъ, въ розовыхъ и голубыхъ накидкахъ, искоса бросали кругомъ такіе взгляды, которые незамѣтно подмѣчаютъ все.

Къ восьми часамъ на подъѣздахъ, по лѣстницамъ и по корридорамъ стало трудно двигаться. У ложъ со всѣхъ сторонъ кричали, чтобы отворили двери. Дамы ожидали, образуя цѣлую стѣну изъ дорогихъ матеріи, кружевъ, вышивокъ и драгоцѣнныхъ камней; мужчины, во фракахъ, бѣгали взадъ и впередъ съ дамскими шубами и вѣерами. Ливрейные лакеи, въ высокихъ шляпахъ съ блестящими кокардами, спускались внизъ, проводивъ своихъ господъ до самыхъ ложъ. Каждый разъ какъ красная дверь ложи отворялась, въ нее врывалась волна горячаго воздуха. Снаружи, кругомъ театра, продолжался безпрерывный стукъ каретъ и конокъ и крикъ продавцовъ либретто…

Мало по малу на лѣстницахъ, на площадкахъ и по корридорамъ водворилась тишина: люди разошлись по ложамъ, по партеру и галлереямъ. Къ четверти девятаго Санъ-Карло проглотилъ всю свѣтскую, неаполитанскую толпу.

Въ залѣ уже съ половины восьмого слышался сдержанный шумъ: входили зрители, хлопали дверями ложъ, стучали откидываемыми сидѣньями; въ оркестрѣ стоялъ гулъ отъ настраиванія инструментовъ. Безъ пяти минутъ восемь прибавили газу и по всему театру, по кресламъ, ложамъ до самаго верху пронесся вздохъ облегченія и водворилась тишина ожиданія.

Въ нѣкоторыхъ ложахъ дамы еще сидѣли сзади; онѣ были рады что пріѣхали во время, но пока не желали показываться, а осматривали, кто собрался. Другія — понетерпѣливѣе — сидѣли уже на своихъ мѣстахъ. То тутъ, то тамъ колыхались громадные вѣера изъ бѣлыхъ перьевъ. Въ партерѣ безпокойные бинокли искали кого-то и молодые люди, повернувшись спиною къ рампѣ, пересматривались и перемигивались съ кѣмъ-то.

Анна и Лаура явились въ театръ ровно къ восьми и заняли ложу бель-этажа, № 19. Стелла Мартини была съ ними. Обѣ сестры одѣлись одинаково въ бѣлыя, легкія платья, но несмотря на то, что и цвѣтъ, и матерія были одни и тѣ-же, сестры совершенно не были похожи другъ на друга. Лаура приказала отдѣлать платье бѣлыми кружевами и тюлемъ; она точно выходила изъ облака; прозрачныя, бѣлыя, шелковыя перчатки были прихвачены бѣлымъ бантикомъ къ короткому рукаву. Пушистые волосы Лауры были завязаны узломъ на темени и обрамляли прозрачнымъ вѣнчикомъ ея розовое личико. На Аннѣ гладкій, шелковый лифъ только у ворота былъ обшитъ кружевомъ; оно, падая кругомъ, по дѣтски обнажало ей шейку. Между рукавомъ и перчаткой виднѣлся голый локоть. Вся ея юная фигура характерно вырисовывалась въ своей изваянной чистотѣ. Густые, черные, гладко зачесанные волосы сказались низко на шеѣ въ одинъ тяжелый узелъ, оставляя открытыми лобъ и виски. Послѣ перенесенной болѣзни лицо Анны сдѣлалось тоньше, блѣднѣе и, точно, одухотворилось. Мягкіе, черные глаза стали глубже; въ нихъ, будто, на всегда закралась грусть. Въ лицѣ появилось что-то неопредѣленное, разсѣянное; это сказывалось и во взглядѣ и въ улыбкѣ. Казалось, что теперь она ни на чемъ, ни на минуту не останавливалась. Иногда только, она неподвижно замирала, поднявъ глаза вверхъ, но потомъ сейчасъ же встряхивалась.

Стелла Мартини, очень любившая оперу, такъ какъ музыка будила въ ней множество воспоминаній изъ ея безцвѣтной жизни, — сѣла немного позади. Анна заняла первое мѣсто, Лаура второе. На нихъ сейчасъ же направились бинокли. Дочери Франческо Аквавива мало выѣзжали въ свѣтъ, такъ какъ у нихъ не было родителей, и ихъ удавалось видѣть только въ Санъ-Карло. Онѣ считались красивыми, богатыми и привлекательными; только объ одной, о брюнеткѣ, поговаривали, что она какая-то странная, что у нея была несчастная любовь, едва не сведшая ее въ могилу. Но ничего опредѣленнаго не знали. На сестеръ Аквавива смотрѣли въ бинокли, потому что онѣ были красивыя, завидныя невѣсты изъ высшаго общества, но смотрѣли мимоходомъ, какъ вообще смотрятъ на дѣвицъ, если не собираются на нихъ жениться. Когда же въ одну изъ ложъ вошла красавица графиня д’Алеманья, брюнетка съ синими глазами и роскошными плечами, въ ярко-красномъ платьѣ и ожерельѣ изъ крупнаго жемчуга, — всѣ бинокли обратились на нее.

Наконецъ опера началась. Всѣ умолкли, застыли во вниманіи. Женщины, подхваченныя музыкальной волной, неподвижно сидѣли въ ложахъ, боясь мигнуть глазомъ. Въ ложѣ Аквавива тоже молчали. Впрочемъ, сестры и дома почти не разговаривали между собою, такъ какъ Лаура всегда молчала, точно ей нечего было сказать. Она казалась такой спокойной, такой счастливой, что преисполненная къ ней любви и нѣжности Анна не разспрашивала ея, относясь съ уваженіемъ къ ея молчаливости. Когда-же теноръ Станьо подошелъ къ рампѣ и началъ романсъ Рауля, гдѣ онъ разсказываетъ о Валентинѣ, и въ публикѣ пробѣжало волненіе возбужденнаго вниманія, Лаура взглянула въ одну изъ ложъ и незамѣтная улыбка проскользнула по ея красивымъ губамъ. Но Анна все-таки замѣтила ее, вздрогнула и прослѣдила за взглядомъ сестры. Въ одной изъ ложъ перваго яруса, напротивъ ихъ, появился Чезаре Діазъ, во фракѣ, съ красивымъ, но утомленнымъ лицомъ сорокалѣтняго вивера, соединившаго въ себѣ старообразіе южанина и кутилы съ англійской выхоленностью.

Съ нимъ въ ложу вошелъ какой-то молодой человѣкъ, и оба они сѣли впереди. Лаура больше не смотрѣла на нихъ, тогда какъ Анна не могла оторвать глазъ отъ ложи Чезаре. Онъ точно почувствовалъ магнетизмъ ея глазъ, обернулся, взглянулъ, но не улыбнулся, не поклонился, а только сказалъ что-то молодому человѣку и тотъ, взявъ бинокль, сталъ смотрѣть на сестеръ Аквавива. Молодой человѣкъ былъ средняго роста и очень изященъ; русая бородка клиномъ, коротко подстриженная по бокамъ, дѣлала его похожимъ на одинъ изъ портретовъ Тиціана. Небрежно закинутые назадъ волосы открывали очень бѣлый лобъ; темные глаза смотрѣли мягко. Онъ обмѣнялся нѣсколькими словами съ Чезаре Діазомъ и, ни разу не повернувшись къ сценѣ, сталъ смотрѣть въ залу, показывая, что онъ явился въ театръ не для музыки, а съ какими-то личными цѣлями.

Анна смотрѣла въ ихъ ложу. Она только не надолго обращалась къ сценѣ, точно желая обмануть самое себя, а потомъ опять роковымъ образомъ устремляла взглядъ къ ложѣ № 4, гдѣ сидѣлъ Чезаре Діазъ и слушалъ музыку, машинально покручивая усы. Видно было, что зала вовсе не интересовала его. Черные глаза Анны становились все блестящѣе, въ нихъ появился какой-то свѣтъ, мало-по-малу озарившій все ея лицо. Она и сама, можетъ быть, не сознавала всей силы этого таинственнаго обаянія, захватившаго ее, и она отдалась ему безъ малѣйшаго сопротивленія. Все кругомъ — и музыка, гдѣ среди сладкихъ звуковъ прорывалось столько грусти и сердечныхъ страданій, и драма, разыгрывавшаяся на сценѣ, и эта блестящая зала, видѣвшая такъ много людей и такъ много волненій, и собравшаяся толпа, полная тайныхъ страстей — все это околдовывало Анну. Да кромѣ того, въ ея слабомъ сердцѣ зародилось уже что-то особенное, неизвѣстное ей, чему она отдалась безъ всякой борьбы. На нее спустилось точно легкое облако и, сгущаясь все больше и больше, заволокло все вокругъ нея; она сознавала только, что воля ея подчинена навсегда, и радовалась этому подчиненію.

— Это Луиджи Караччіоло, вдругъ сказала Лаура, точно отвѣчая на вопросъ.

— Кто? спросила Анна, не разслышавъ ее.

— Луиджи Караччіоло… Видишь съ Діазомъ?

— А! отвѣтила Анна и опустила глаза.

Но черезъ нѣсколько времени она опять повернулась къ ложѣ перваго яруса № 4, какъ подсолнечникъ повертывается къ солнцу. Вся остальная зала не существовала для нея, все было въ туманѣ, кромѣ одного свѣтлаго пятнышка, до того яркаго, что оно слѣпило ей глаза.

А чувствовали-ли тамъ магнетизмъ ея очарованныхъ и помраченныхъ глазъ? Чезаре сидѣлъ немного развалившись, прислонивъ голову къ колоннѣ и положивъ руку на красномъ бархатномъ бортѣ ложи; онъ слушалъ музыку Мейербера и только изрѣдка мелькомъ взглядывалъ въ залу, взглядывалъ такъ, какъ будто зналъ, что найдетъ все тѣ же лица на тѣхъ же мѣстахъ, что это ему не надоѣло, но и не доставляетъ удовольствія.

Наоборотъ, Луиджи Караччіоло не обращалъ никакого вниманія на музыку, на этотъ финалъ перваго дѣйствія, гдѣ уже прорывается волненіе слѣдующихъ актовъ. Луиджи смотрѣлъ на ложи, поглаживая русую бородку и слегка улыбаясь своимъ женственнымъ ртомъ; онъ часто бралъ бинокль и наводилъ его на ложу сестеръ Аквавива. Можетъ быть, онъ поддавался магнетизму? Кто знаетъ! Когда занавѣсъ упалъ и стали вызывать Станьо, Луиджи не пошевельнулъ руками, чтобы похлопать ему; онъ все смотрѣлъ въ ложу дѣвушекъ. Чезаре что-то сказалъ ему; оба встали и вышли. И вдругъ все кругомъ Анны померкло и она откинулась назадъ. Блестящая, яркая зала превратилась для нея въ громадную, темную, безмолвную пустыню.

— Станьо поетъ божественно, замѣтила Стелла Мартини.

— Да, отвѣтила Лаура. Но, кажется, онъ пересаливаетъ?

— Нѣтъ, мнѣ не кажется.

— Значитъ сама музыка слишкомъ восторженная.

Анна ничего не слышала. Она сидѣла съ полузакрытыми глазами. Въ залѣ опять поднялся шумъ: двери отворялись и затворялись, публика двигалась, мѣняла мѣста. Начались посѣщенія; мужья и братья выходили изъ своихъ ложъ, чтобы дать мѣсто гостямъ, и сами шли въ чужія ложи навѣстить знакомыхъ. Негромкій говоръ поднимался изъ ложъ, вплоть до райка, откуда свѣсились головы студентовъ, прикащиковъ и рабочихъ, съ любопытствомъ заглядывавшихъ внизъ. Анна грустно смотрѣла изъ-подъ полузакрытыхъ вѣкъ на опустѣвшую ложу № 4, и ей казалось, что наступила тьма, что солнце закатилось. Вдругъ она услышала, что Лаура, будто отвѣчая на вопросъ, сказала:

— Луиджи Караччіоло и Чезаре Діазъ у графини д’Алеманья.

Анна разомъ повернулась и взяла бинокль. Они были тамъ, у красавицы въ красномъ платьѣ. Они сидѣли рядомъ такъ, что были видны ихъ профили: блѣдный и благородный профиль Діаза и юный, смѣлый профиль Караччіоло. Графиня д’Алеманья, вѣнка по происхожденію, умная, развитая, говорила съ ними очень оживленно, постукивая по барьеру ложи громаднымъ ярко-краснымъ вѣеромъ изъ перьевъ. Должно быть, она разсказывала что-нибудь очень интересное, потому что оба ея гостя улыбались и иногда вставляли свои замѣчанія, которыя графиня выслушивала очень внимательно, и сейчасъ-же продолжала разговоръ. Дѣвушки Аквавива ничего не говорили между собою; но когда Анна положила бинокль на средній стулъ, на ея смуглыхъ щекахъ появилась блѣдность, согнавшая и послѣдніе слѣды румянца, загорѣвшагося было у нея вслѣдствіе жары.

— Вамъ дурно? заботливо спросила ее Стелла Мартини.

Она слѣдила за Анной, такъ какъ это былъ ея первый выѣздъ послѣ болѣзни и долгаго періода выздоровленія.

— Нѣтъ, ничего… пробормотала дѣвушка, становясь еще блѣднѣе.

— Можетъ быть отъ жары… Я отворю дверь ложи, ласково сказала Стелла.

— Лаура, садись сюда, попросила Анна, вставая.

Пока сестра пересаживалась на ея мѣсто, Анна прошла въ глубину ложи, къ пріотворенной двери, и закрывъ глаза, стала сильно вдыхать воздухъ. Стелла взяла ее за руку и спросила:

— Вамъ лучше, милая?

— Да… Лучше… Благодарю… Это отъ жары…

Ее опять потянуло назадъ, но Стелла удержала ее, боясь, что ей снова сдѣлается дурно. Анна осталась, вдыхая свѣжій воздухъ, шедшій изъ корридора. Шумъ шаговъ и стукъ дверей продолжались. Антрактъ большого неаполитанскаго театра былъ въ полномъ разгарѣ.

— Вамъ очень нравятся «Гугеноты», Стелла? спросила Анна, чтобы сказать что-нибудь и хоть на минуту отдѣлаться отъ желанія пойти впередъ и взглянуть, что дѣлается въ ложѣ красивой графини.

— Очень. А вамъ?

— Мнѣ ужасно.

— Я боюсь, сказала Стелла, что дальше они вамъ слишкомъ понравятся. Знаете, четвертое дѣйствіе… можетъ быть на васъ произведетъ слишкомъ сильное впечатлѣніе?

— Ничего, Стелла, отвѣтила дѣвушка и чуть замѣтно улыбнулась.

— Не лучше ли уѣхать до четвертаго акта? Онъ можетъ разстроить ваши нервы…

— Нѣтъ… прошептала Анна, какъ-бы сама себѣ. Пусть, я люблю страдать.

— Мы напрасно пріѣхали, сказала Стелла, покачивая головою.

— Нѣтъ, Стелла… Оставьте меня въ покоѣ… Мнѣ очень хорошо… Я счастлива, не увозите меня отсюда.

Она заняла второе мѣсто, противъ Лауры. Сестра продолжала смотрѣть въ залу своими ясными глазами и ничего не слыхала изъ ихъ разговора. Когда Анна сѣла, она объявила ей:

— Чезаре Діазъ и Луиджи Караччіоло ушли отъ графини д’Алеманьи.

— Уже? глухо выговорила Анна.

— Можетъ быть они придутъ сюда? сказала Стелла, садясь за спиной Лауры.

— Нѣтъ, антрактъ конченъ, равнодушно заявила красивая дѣвушка.

— Конченъ! проговорила Анна сдавленнымъ голосомъ.

Началось второе дѣйствіе. Въ залѣ опять водворилась тишина. Только еще кое-гдѣ, въ ложахъ слышалось сдержанное прощаніе, шопотъ и мелькали рукопожатія. Нѣкоторые изъ пришедшихъ въ антрактъ остались въ ложахъ и на дѣйствіе. Остался тотъ, кто годами любви, преданности, привычки или безмолвной снисходительности свѣта пріобрѣлъ себѣ право проводить вечеръ вблизи любимой, или любящей его женщины. Остался тотъ, кто вмѣстѣ съ сердцемъ жены завоевалъ и сердце мужа, такъ что сталъ необходимъ гораздо болѣе какъ другъ, чѣмъ какъ возлюбленный.

Теперь Аннѣ, съ новаго мѣста, было хуже видно ложу № 4; чтобы взглянуть туда — она должна была немного обернуться и тѣмъ выдать себя. Чезаре Діазъ, съ молодымъ человѣкомъ, послѣ посѣщенія графини д’Алеманья, побродили по корридорамъ, покурили и пришли къ себѣ въ ложу. Анна почувствовала, что ее опять тянетъ смотрѣть туда, и вдругъ ей показалось, что всѣ смотрятъ на нее и смѣются надъ ея плохо скрываемымъ чувствомъ. У нея страшно забилось сердце, горло сдавило со стыда, что ее поймали; ей казалось — она сейчасъ умретъ, и она опять поблѣднѣла. Чтобы отвлечь подозрѣніе, Анна стала разглядывать публику и, несмотря на туманъ, въ которомъ являлась ей вся эта толпа, ей показалось, что она увидала правду, увидала ясно то, что ее окружало. Вонъ въ одной изъ ложъ сидитъ худенькая женщина съ мужемъ, съ которымъ она не сказала ни одного слова. Она вся поглощена музыкой, а Анна очень хорошо видитъ, что ея разсѣянные и глубокіе глаза прикованы все къ одной и той же точкѣ. Анна отлично видитъ, какъ въ одной изъ ложъ изъ-за прекрасныхъ плечъ выглядываетъ изъ полумрака мужской профиль, — ясно, что онъ здѣсь на своемъ посту, покорный приказаніямъ, постоянный, если не вѣрный и что она достигла полнаго душевнаго равновѣсія и оттого такая спокойная.

Божественные звуки оперы Мейербера неслись кверху и окутывали всю залу атмосферой любви. Анна видѣла, какъ всѣ кругомъ, и мужчины и женщины, всѣ молодые, всѣ, у кого билось горячее сердце, играла живая фантазія, были чувствительные нервы, всѣ, всѣ испытывали роковой законъ страсти, зарождающейся или умирающей, бурной или тихой, которая разжигалась здѣсь музыкой, жарой, потребностью сердца, искусствомъ, красотой, роскошью… Зало Санъ-Карло въ этотъ вечеръ казалось ей раскаленнымъ очагомъ страсти, страсти тайной, или едва трепещущей, или такой явной, что нельзя было не видѣть ея, а горе Валентины и борьба Рауля были двумя звеньями этой длинной и крѣпкой цѣпи, подчиненныя роковому закону. Анна чувствовала, что она не единственная и не первая; ее наполнила радость сознанія, что она невиновна, что она только поддалась общему закону, что она дѣлаетъ то, что дѣлаютъ всѣ; что она слушается только естественнаго влеченія сердца, инстинкта, заявляющаго себя рядомъ съ чувствомъ, когда все кругомъ, — и искусство, и условія общественной жизни, и роскошная обстановка усиливаютъ этотъ инстинктъ любви. Она чувствовала себя молодой, возрожденной, переродившейся въ отношеніи физическомъ и нравственномъ и захваченной водоворотомъ жизни. Ей нечего было краснѣть, потому что всѣ любили какъ она и она имѣетъ право любить какъ всѣ! Конечно и ей, и другимъ, если не теперь, то позже, придется плакать, придется страдать отъ этой любви, какъ страдаетъ теперь Валентина на сценѣ. Но что-жъ такое? Можно знать все это, видѣть все и желать все испытать, все перестрадать… Сколько времени прошло? Анна не знала. Лаура заговаривала съ ней два раза; она ничего не слышала и не отвѣчала.

Занавѣсъ упалъ. Анна обернулась, увидала Лауру и вздрогнула. Сестра въ своей бѣлоснѣжной одеждѣ была такой поэтичной чистотой; такое леденящее спокойствіе исходило изъ ея безстрастныхъ сѣрыхъ глазъ, изъ пушистаго вѣнчика бѣлокурыхъ волосъ, изъ чистыхъ линій лица, изъ свѣжаго маленькаго рта, что у Анны шевельнулось чувство благочестиваго уваженія и самоуничиженія предъ нею: Лауру не захватило пламя страсти, она со своей глубокой добродѣтелью осталась внѣ общаго закона, даже выше его. Лаура ни на кого не смотрѣла, не думала ни о комъ, такъ спокойно слѣдила за оперой и за примадонной, что казалась единственнымъ молодымъ созданіемъ, не поддавшимся ни внутреннему голосу, ни общему настроенію. Только когда она два раза обратилась къ Аннѣ и не получила отвѣта, легкая тѣнь затускнила ея лицо. Но никто этого не замѣтилъ. И едва упалъ занавѣсъ и Анна пришла немного въ себя, Лаура сказала ей все тѣмъ же свѣтскимъ тономъ:

— Здѣсь Джустино Морелли.

— А! отвѣтила Анна и лицо ея передернуло.

Но у нея хватило силъ не спросить, гдѣ онъ. Она ничего не сказала, а только закрылась вѣеромъ и проглотила подступившія слезы; Стелла заботливо посмотрѣла на нее, боясь заговорить съ нею.

— Напрасно мы пріѣхали, Анна! наконецъ сказала она.

— Не бойтесь… Мнѣ хорошо… Я счастлива! загадочно отвѣтила Анна.

Въ дверь тихо постучались. Чезаре Діазъ ввелъ Луиджи Караччіоло и представилъ его сестрамъ. Оба сѣли; Чезаре за Анной, Луиджи напротивъ — за Лаурой. Сейчасъ же завязался легкій разговоръ о спектаклѣ. Анна, побѣдивъ смущеніе, одна говорила съ ними; Стелла не вмѣшивалась въ бесѣду, а Лаура опустила глаза и не проронила ни слова.

— Станьо очень талантливъ, большое дарованіе! сказалъ Луиджи, поглаживая пальцами свою русую бородку.

— У него такъ много сердца… Такъ много чувства… прибавила Анна.

— Достаточно одного таланта, сказалъ Чезаре, стараясь любезнымъ тономъ смягчить сухость замѣчанія.

Анна согласилась съ нимъ кивкомъ головы.

— Впрочемъ, теперь такъ мало хорошихъ пѣвцовъ!.. Все больше посредственность! продолжалъ Караччіоло.

— Я на своемъ вѣку слышалъ настоящихъ артистовъ, сказалъ со вздохомъ Діазъ.

— Да! Ты долженъ былъ слышать и Фраскини, и Негрини и Нурри… Всѣ они пѣли въ твое время, проговорилъ Караччіоло съ фатовствомъ молодого человѣка, которому кажется, что ему вѣчно будетъ только двадцать шесть лѣтъ.

— Правда, что я былъ ребенкомъ, когда слышалъ ихъ… Но изъ этого не слѣдуетъ, что я еще не старикъ, отвѣтилъ Діазъ съ несвойственной ему грустью.

— Кто считаетъ года! воскликнула Анна. Года это что-то внѣшнее, обманчивое, — нужно считать то, что глубже, интимнѣе.

— Благодарю васъ за защиту, воскликнулъ смѣясь Чезаре, но, вѣдь, вы по свойственной вамъ добротѣ сказали это.

— Юность все освѣщаетъ своими лучами! замѣтилъ Луиджи, наклоняясь, чтобы подчеркнуть комплиментъ.

Анна замолчала. Свѣтскіе разговоры, построенные на остроумной болтовнѣ и легкомысленной любезности, заставляли ее терять равновѣсіе.

— Не достаточно, продолжалъ Чезаре, чтобы объяснить комплиментъ и высказать свои мысли. Сколько времени я провожу съ моими барышнями, Луиджи, а все-таки не чувствую себя моложе. Мнѣ кажется, что я уже прожилъ, по крайней, мѣрѣ цѣлое столѣтіе. Сколько я видѣлъ перемѣнъ министерствъ! Восемь или девять уже! Право, Анна, мнѣ уже больше ста лѣтъ!

И онъ обернулся къ ней съ иронической улыбкой.

— Зачѣмъ вы говорите такъ? Это грустно… прошептала Анна.

— Я знаю, что грустно! Молодости только и жалко въ жизни.

— Не жалуйся, милый Чезаре! Будь справедливъ! Развѣ знаніе хуже невѣжества? Развѣ осенняя опытность хуже весенней глупости? Ты нашъ учитель. Мы всѣ его уважаемъ! проговорилъ Луиджи, обращаясь съ послѣдними словами къ Аннѣ.

По лицу дѣвушки пробѣжала тѣнь и разговоръ оборвался.

— Что вы на это скажете, мудрая и спокойная Лаура? спросилъ Чезаре, возобновляя бесѣду. Что лучше: молодость или старость? Знать или не знать? Вашей разсудительности, милая Минерва, предстоитъ разрѣшить не легкую задачу. Вы хоть и дѣвочка, но вы Минерва — просвѣтите насъ. Скажите, что лучше: быть учителемъ, какъ я, или ученикомъ, какъ Караччіоло.

Лаура подумала минуту и сказала:

— Лучше всего быть и молодымъ и опытнымъ.

— Задача рѣшена! воскликнулъ Чезаре.

— И антрактъ конченъ. Все во время! Добрый вечеръ! Добрый вечеръ! Прощай Чезаре, сказалъ Караччіоло раскланиваясь.

Онъ подалъ руку только Діазу, точно понялъ, что тотъ, хотя и всталъ, но рѣшилъ остаться. А, можетъ быть, Луиджи и зналъ это. Анна, тревожно поднявшая глаза на Чезаре, опустила ихъ, успокоенная. Дверь безшумно затворилась за Караччіоло.

— Прелестный молодой человѣкъ! замѣтилъ Діазъ.

— Прелестный! подтвердила Стелла изъ любезности и оттого, что ей разрѣшено было высказывать свое мнѣніе.

— Я остаюсь здѣсь въ качествѣ столѣтняго старца, сказалъ Діазъ и сѣлъ опять около Анны.

— Вамъ будетъ плохо видно, замѣтила Стелла, сидѣвшая противъ него, за Лаурой.

— Я не хочу смотрѣть, мнѣ достаточно слышать.

Анна ничего не сказала. Теперь она, изъ любезности, не могла совсѣмъ оборачиваться къ сценѣ и повертывать спину Діазу; кромѣ того ей было неловко чувствовать его такъ близко, сзади себя. Она боялась двинуться. Стулья были такъ близки, что черное сукно касалось бѣлой одежды Анны. Она боялась пошевелить правой рукой, потому что рядомъ рука Діаза держала сложенную шляпу; она не подняла упавшаго вѣера, чтобы не заставить Чезаре наклониться. Время отъ времени она подносила платокъ къ губамъ, чтобы батистъ хоть немного освѣжилъ ихъ.

Пока Сенъ-Бри, движимый фанатизмомъ, съ ужасомъ разсказывалъ католикамъ о гугенотахъ, пока благородный мужъ Валентины возмущался идеей убійства, пока передъ очарованной толпою развивалась музыкальная поэма ненависти, злобы, великодушія, любви и жалости, — Анна трепетала, чувствуя, что Чезаре Діазъ каждую минуту смотритъ на ея волосы, на ея губы, на всю ее и ей казалось, что она растрепалась, что у нея бѣлыя губы, что она плохо одѣта, неуклюжа въ этомъ бѣломъ платьѣ, дѣлавшемъ ее еще чернѣе… Уродъ, уродъ… Конечно, графиня д’Алеманья, брюнетка съ синими глазами, въ тысячу разъ красивѣе ея. У нея въ лицѣ прелестный контрастъ дѣтской наивности и женскаго обаянія; и Чезаре Діазъ теперь то и дѣло смотритъ на нее. Конечно, всѣ красавицы ихъ круга, задумчивыя дѣвушки, счастливыя жены, женщины, — которымъ полная зрѣлость дала одной привлекательной чертой больше и на которыхъ теперь Чезаре Діазъ время отъ времени наводитъ бинокль, — гораздо красивѣе ея. Да развѣ не лучше ея, не поэтичнѣе ея сестра, — мудрая Минерва? Самъ Чезаре Діазъ такъ мило назвалъ ее Минервой за обаяніе ея безстрастной красоты.

Анна склонила голову, точно подъ впечатлѣніемъ жары и музыки, но въ сущности подъ гнетомъ презрѣнія къ самой себѣ. Зеркало висѣло за ея спиной. Она раскаивалась теперь, что, входя въ ложу, она не посмотрѣлась. Она совсѣмъ забыла, какое у нея лицо, и представляла себя черной, худой, съ земляннсто-блѣдными щеками; ей казалось, что бѣлое платье совсѣмъ убиваетъ ее и она клялась себѣ, что всегда будетъ носить только черное; только блондинки, только бѣленькія могутъ одѣваться въ бѣлое.

— Вы уронили вѣеръ, сказалъ ей Діазъ, наклоняясь за нимъ.

Передавая его, онъ взглянулъ на нее и чуть замѣтная улыбка появилась на его утомленномъ, но все еще красивомъ лицѣ.

— Благодарю, отвѣтила она, взявъ вѣеръ.

Но его слова и улыбка такъ поразили ее, что руки ея задрожали и она должна была положить вѣеръ на средній стулъ. Діазъ разсѣянно взялъ его и сталъ обмахиваться. И при каждомъ движеніи бѣлаго крыла Анна содрогалась; самыя горькія мысли, самыя унизительныя сравненія приходили ей въ голову.

— Какіе это духи? спросилъ ее Діазъ, поднося вѣеръ къ лицу.

— Геліотропъ…

— Очень хорошіе… сказалъ онъ и положилъ вѣеръ.

Теперь ей страстно захотѣлось взять его, чтобы дотронуться до того, чего касались его пальцы, но она не посмѣла, тѣмъ болѣе, что публика зашумѣла, требуя повторенія мрачнаго финала клятвы. Даже въ ложахъ апплодировали. Оркестръ началъ снова. Всѣ задвигались, усаживались поудобнѣе, наслаждаясь заранѣе взрывомъ фанатическаго гнѣва и приготовляясь къ слѣдующему за нимъ любовному дуэту, такъ смѣло поставленному Мейерберомъ вслѣдъ за торжественной сценой клятвы. Даже Чезаре повернулся немного къ сценѣ и сталъ молчаливъ и внимателенъ. Теперь онъ сидѣлъ такъ близко отъ Анны, что ей, казалось, слышно было, какъ онъ дышетъ. Опять у нея помутилось въ головѣ; она ничего не понимала; цѣлый міръ любви, громадный, неизмѣримый міръ сосредоточился здѣсь, такъ близко отъ нея; ей вдругъ показалось, что она слышитъ біеніе не своего, а его сердца. Анна ничего не знала теперь ни о настоящемъ, ни о будущемъ, ни о молодости, ни о старости, ни о красотѣ, ни объ увлеченіи, ни о театрѣ, ни объ искусствѣ. Она сидѣла неподвижно съ опущенными глазами, будто околдованная; точно издалека до нея доносились голоса страданія и любви. Только одно сосѣдство съ Чезаре сознавала она теперь съ необыкновенною ясностью. Она не видѣла ни сцены, ни публики; не видѣла даже сестры и Стеллы Мартини. Всѣ ея силы, вся воля были сосредоточены на желаніи, чтобы такъ продолжалось вѣчно. Она боялась шевельнуться, боялась сказать хоть одно слово, точно все это былъ сонъ и она могла звукомъ голоса прервать его. Мгновенье было такъ прекрасно, такъ безумно прекрасно, что дѣвушка безсознательно молилась, чтобы оно остановилось. Она отдалась новой страсти совсѣмъ порывомъ великодушныхъ натуръ, которыя, только что разлюбивъ, начинаютъ любить снова, съ сердечнымъ самоотверженіемъ человѣка, роковымъ образомъ обреченнаго любить. И пока ей въ какомъ-то видѣніи представился молодой гугенотъ на колѣняхъ передъ католичкой, одѣтой въ бѣлое платье, съ черными волосами, разметавшимися по плечамъ, гугенотъ, говорившій такъ сладко какъ онъ ее любитъ, пока влюбленная Валентина и сама признавалась ему въ любви, пока любовный дуэтъ захватывалъ нервы, сердца и воображеніе всей публики, Анна чувствовала, какъ душа ея улетаетъ куда-то вдаль и она подумала:

— Вотъ-бы умереть теперь!

Ей хотѣлось-бы умереть именно теперь, когда страсть не испытала еще всего горя, всего стыда, всѣхъ земныхъ разочарованій; умереть, правда, въ полной силѣ, но за то и въ полной иллюзіи; умереть въ разцвѣтѣ юности, но за то не видя еще паденія идеала; умереть, покончить, любя, но за то не видя какъ умираетъ и кончается любовь.

Даже Рауль, даже Валентина, мучаясь непобѣдимой, запретной любовью, молили небо о смерти, въ эту чудную минуту любви. Аннѣ представилось будущее со всей борьбой съ сомнѣніями, со слезами и она почувствовала все обаяніе смерти. Она невольно взглянула на Чезаре. Онъ также посмотрѣлъ на нее и улыбнулся. Она, точно его вѣрное зеркало, тоже улыбнулась. И разомъ жажда смерти исчезла передъ этой улыбкой, можетъ быть появившейся совершенно случайно. Она почувствовала, что привязана къ землѣ, прикована къ ней душой и тѣломъ и не можетъ отказаться отъ человѣческихъ проявленій любви. Она опять искала взгляда Чезаре, но онъ весь былъ поглощенъ сценой. Теперь, когда Рауль мучился въ отчаяніи, хотѣлъ уйти, а Валентина, какъ грустное привидѣніе, на колѣняхъ молила его остаться, Анна чувствовала, какъ душа ея сливается со страстными голосами, такъ хорошо изображающими и любовь и горе. Публика нѣсколько разъ пыталась выразить свое волненіе апплодисментами, но они сейчасъ-же заглушались тѣми, кто не хотѣлъ потерять ни одной нотки. За плечами Анны Чезаре, какъ-бы говоря ей на ухо, какъ-бы говоря самому себѣ, прошепталъ:

— Какъ хорошо!

— Превосходно! произнесла она, отвѣчая ему, точно сама съ собою.

И ей показалось, что металлическій голосъ Чезаре сталъ глуше. «Что съ нимъ? спрашивала себя Анна, что взволновало его ледяное сердце, неспособное восторгаться ничѣмъ?» И она не давала себѣ отвѣта, чувствуя, что жаль тратить такія минуты на анализъ. Къ чему думать, взвѣшивать, разсуждать? Она молода и любитъ! Любитъ не съ этого вечера, а съ того роковаго дня, когда она услыхала въ холодной комнатѣ Помпейской гостинницы, гдѣ ее бросили, гдѣ она чуть не умерла, когда она услыхала его голосъ, говорившій ей: «бѣдная дѣвочка» и почувствовала, какъ его рука ласкала ея волосы. Она любитъ его, можетъ быть, еще раньше. Однимъ словомъ: любитъ, потому что это ея судьба. Она не должна ничего спрашивать, ничего знать; она должна любить. Какіе драматическіе звуки вылетали теперь изъ груди Валентины, чтобы остановить возлюбленнаго, сколько горя въ голосѣ Рауля, сколько отчаянія въ обоихъ, сколько сдержаннаго волненія въ публикѣ. А развѣ и Валентина и Рауль не пожертвовали жизнью ради этой божественной минуты. Да, цѣлые годы страданія не заставятъ Анну забыть это счастье: сидѣть рядомъ, молча, наслаждаться его присутствіемъ, его сосѣдствомъ, не видѣть ничего и только сознавать, что кругомъ ея всѣ преисполнены такимъ-же счастьемъ — любовью.

Послѣдній поцѣлуй, послѣдній крикъ и бѣлое видѣніе упало безъ чувствъ; Рауль бросился въ битву, ища смерти. Музыка смолкла. Публика была въ оцѣпенѣніи. Черезъ секунду раскатились громкія рукоплесканія. Затѣмъ всѣ устремились къ выходу. Анна поняла, что все кончено.

— У васъ есть карета? спросилъ Чезаре у Стеллы Мартини.

— Да… Мы велѣли пріѣхать къ двѣнадцати, отвѣтила она.

— Подождите меня… Я пойду за пальто.

Дамы въ ложахъ надѣвали накидки. Встали и сестры Аквавива, когда къ нимъ въ ложу опять вошелъ Діазъ уже въ шубѣ и въ шляпѣ. Онъ прежде всего любезно помогъ одѣться Стеллѣ, затѣмъ Лаурѣ и уже послѣ всѣхъ Аннѣ.

Дѣвушки надѣли бѣлыя накидки съ лебяжьимъ пухомъ и закутали головы бѣлыми кружевами. Чезаре посмотрѣлъ на нихъ обѣихъ и сказалъ:

— Вы должны сдѣлать такъ ваши портреты, милыя дѣти. Право, будетъ хорошо. Повѣрьте старику.

Лаура улыбнулась; Анна смущенно опустила глаза. Ея смущеніе возросло еще больше, когда она увидала, что Чезаре предложилъ руку Стеллѣ Мартини. А она, безумная, надѣялась идти съ нимъ!

Разъѣздъ изъ театра Санъ-Карло бываетъ всегда медленный. Дамы спускаются по лѣстницамъ закутанныя и утомленныя. Въ нихъ уже нѣтъ того нетерпѣнія, съ какимъ онѣ пріѣхали. Онѣ точно спускаются изъ міра грезъ въ дѣйствительность, вступаютъ снова въ жизнь, которая въ каретѣ и дома покажется ужъ имъ невыносимой. И мужчины, поджидающіе ихъ внизу, у лѣстницы, тоже нервные, грустные, ловятъ ихъ холодные взгляды, холодныя улыбки. Всѣ они: — и счастливые любовники, и ревнивые влюбленные, которымъ мужъ доставляетъ невыносимое страданіе, и счастливые въ любви, и несчастно влюбленные, всѣ, всѣ чувствуютъ, что счастливый вечеръ прошелъ и надо прощаться.

Прощаться! Жена ѣдетъ вмѣстѣ съ мужемъ, дочь съ отцомъ, всѣ уѣзжаютъ съ тѣмъ, кто имѣетъ право ѣхать вмѣстѣ. А кто любитъ и не имѣетъ никакихъ правъ, ожидаетъ у выхода, ловитъ прощальный взглядъ, завидуетъ каретѣ, завидуетъ тѣмъ, кому дано счастье ѣхать вмѣстѣ съ любимымъ существомъ. Нѣкоторыя женщины, подобрѣе, понимаютъ всю горечь этого прощанья и стараются продлить его, другія не могутъ совладать со своей нервностью и сейчасъ же садятся въ карету, даже не обернувшись. Все это продѣлывается такъ прилично, что драма можетъ показаться просто комедіей, а грусть можетъ быть приписана усталости. Только тотъ, кто любилъ, пойметъ это.

Сестры Аквавива стояли внизу, ожидая карету, за которой пошелъ опекунъ. Онъ вернулся скоро, сказалъ, что встрѣтилъ лакея и тотъ доложилъ ему, что карета подана. Чезаре подсадилъ дамъ въ экипажъ и захлопнулъ дверцу. Анна такъ поблѣднѣла въ темнотѣ, точно лишалась чувствъ. Въ самомъ дѣлѣ, все кончилось.

— Я прогуляюсь… Прекрасный вечеръ! сказалъ Діазъ. Спокойной ночи, mesdames.

Онъ отодвинулся назадъ, чтобы дать проѣхать каретѣ. Аннѣ вдругъ стало невыносимо грустно, что онъ не поѣхалъ вмѣстѣ съ ними и она стала цѣловать вѣеръ, которымъ онъ обмахивался въ театрѣ. Вдругъ гармоничный голосъ Лауры спросилъ ее.

— Ты видѣла Джустино Морелли?

— Нѣтъ. Его не было, глухо отвѣтила Анна.

— Какъ не было?

— Для меня его не было. Джустино Морелли умеръ.

Лаура усмѣхнулась. Анна развернула вѣеръ, приложила его къ лицу, закрыла глаза и погрузилась въ мечты.

V.

Чезаре Діазъ поощрялъ Луиджи Караччіоло въ его ухаживаніи за Анной. Но онъ поощрялъ его сдержанно, со свойственнымъ ему чувствомъ мѣры, чтобы не быть похожимъ на отца, желающаго во что бы то ни стало пристроить дочь.

А между тѣмъ въ немъ дѣйствительно все росло и росло желаніе выдать Анну замужъ, чтобы избавиться отъ хлопотливаго наблюденія за нею; ему захотѣлось передать ее кому-нибудь, имѣющему болѣе правъ на нее; сдать мужу заботу объ этой ломкой и слабой душѣ, уже испытавшей горе и постоянно грозившей снова оступиться. Правда, Анна очень измѣнилась и во внѣшности и въ жизни. Какая то нѣжная покорность и смиреніе сквозили во всемъ, что она говорила или дѣлала. Видно было, что она слѣдила за каждымъ своимъ словомъ, чтобы только быть пріятной Діазу, отказалась отъ всего, что когда то ей было дорого, изучала и смыслъ и форму своихъ рѣчей, молчала, когда безнравственныя теоріи Діаза смертельно оскорбляли ее. Онъ думалъ, что закаляетъ ея сердце, ограждаетъ его отъ разочарованій, возноситъ ея умъ въ высшія сферы, гдѣ нѣтъ мѣста увлеченіямъ, но за то нѣтъ и страданій. И каждый разъ, когда онъ видѣлъ, что она согласна съ нимъ, онъ гордился результатомъ своихъ трудовъ. Но онъ все-таки не былъ покоенъ. Такое послушаніе, такая покорность, полное подчиненіе собственной воли казались ему подозрительными: — можетъ быть все это притворство, можетъ быть Анна лжетъ съ утра до вечера и, подъ натуральнымъ спокойствіемъ, горитъ по прежнему? Нѣтъ, это невозможно. Чезаре очень хорошо зналъ человѣческую натуру и не могъ допустить въ Аннѣ такое перерожденіе, чтобы она изъ правдивой стала лицемѣрной. И все-таки онъ не былъ покоенъ. Онъ не могъ понять, какая мощная причина, какая тайная сила заставила Анну сломить и темпераментъ и характеръ, побѣдить свою восторженность, сдерживать слезы и голосъ, соглашаться со всѣмъ, даже когда дѣло доходило до самыхъ дорогихъ для нея идей. Чезаре Діазъ зналъ силу своей воли, зналъ силу своего вліянія на другихъ, понималъ значеніе горя, стыда и физической немощи, при которыхъ онъ началъ перевоспитаніе Анны. Но всего этого было мало. Здѣсь скрывалось что то другое.

О Лаурѣ онъ не заботился: красивая и мудрая Минерва выйдетъ замужъ, когда захочетъ и за кого захочетъ. Онъ былъ увѣренъ въ ея хорошемъ выборѣ. А объ Аннѣ нужно позаботиться, потому что только ея замужество можетъ дать опекуну свободу,

И онъ, когда только было можно, приводилъ Караччіоло въ палаццо Аквавива. Въ театрѣ, во время прогулки, въ концертѣ или когда онѣ изрѣдка выѣзжали съ теткой — маркизой Шибилья, — вездѣ, гдѣ можно было ихъ встрѣтить, появлялся Чезаре, а за нимъ, минуты черезъ двѣ, и Луиджи Караччіоло. Они, можетъ быть, и не сговаривались; это дѣлалось такъ просто, такъ естественно, что даже не подавало повода къ сплетнямъ. Считали даже, что со стороны Чезаре Діаза очень похвально заботиться о замужествѣ своихъ воспитанницъ.

Анна, казалось, ничего не замѣчала. Она всегда встрѣчала Діаза со счастливой улыбкой, протягивала ему руку, не спускала съ него радостныхъ глазъ, слушала, что онъ говоритъ, выказывала и расположеніе и покорность низшаго существа передъ высшимъ. Когда же являлся Караччіоло, она здоровалась съ нимъ сухо, говорила мало и очень сдержанно. Онъ самъ держалъ себя церемонно, такъ какъ еще недавно познакомился съ нею, хотя можно было замѣтить, что онъ наводилъ разговоръ съ Анною на излюбленныя темы, гдѣ онъ могъ бы блеснуть своими познаніями, а она — высказать свое мнѣніе. Но бесѣды ихъ, обыкновенно, были кратки: въ театрѣ, во время антракта, въ «Виллѣ», пока они шли туда и назадъ, въ продолженіи минутъ десяти, на балу въ кадрили; большей частью или при Лаурѣ, или при Стеллѣ Мартини, или при тетушкѣ — маркизѣ, и всегда при опекунѣ, Діазѣ. Разговоръ никогда не выходилъ за предѣлы свѣтской болтовни. Однимъ словомъ, вначалѣ ухаживаніе Караччіоло происходило по установленному въ свѣтѣ образцу, т. е. въ такой пріятной и не назойливой формѣ, что могло быть терпимо, даже если не нравилось, и могло быть тотчасъ же забыто, если бы бракъ не состоялся.

Но мало-по-малу, къ карнавалу, ухаживаніе это стало такъ настойчиво, что Караччіоло и въ самомъ дѣлѣ имѣлъ видъ влюбленнаго. Онъ неизбѣжно появлялся вездѣ, гдѣ могъ встрѣтить сестеръ Аквавива; выискивалъ всевозможныя средства, чтобы видѣться съ ними чуть не каждый день.

Волей, неволей Діазъ сталъ его соучастникомъ, а Караччіоло все больше и больше старался сблизиться съ Анной. Если она говорила о какой-нибудь книгѣ, онъ посылалъ ей ее, отмѣчалъ чувствительныя страницы, а потомъ спрашивалъ о нихъ мнѣніе Анны; если она называла какую нибудь подругу дѣтства, онъ хотѣлъ узнать всѣ подробности этой дружбы, съ тѣмъ любопытствомъ, какое выказываютъ влюбленные ко всему, что касается любимаго существа. Но больше всего ему хотѣлось хоть что нибудь узнать о первой любви Анны. Онъ слышалъ что-то о несчастной привязанности, чуть не сведшей ее въ могилу. Да и самъ онъ видѣлъ, что у Анны была какая-то тайна; она сквозила въ ея мечтательныхъ глазахъ, читалась въ дрожаніи губъ и въ ея глубокомъ молчаніи. Когда намекали на прошлое, Анна становилась грустной, и уходила; если намекъ былъ слишкомъ прозраченъ, въ глазахъ ея свѣтилось презрѣніе, она замыкалась въ себя и умолкала. Если-же Чезаре Діазъ начиналъ говорить про любовь, про разочарованіе, про разбитыя надежды, про безуміе страсти, — она покорно выслушивала все, не высказывая ни злобы, ни огорченія. Точно она смотрѣла на Діаза, какъ на своего естественнаго судью, точно отъ него одного она готова была перенести все на свѣтѣ.

Луиджи Караччіоло понималъ все это. Его мучило любопытство, и онъ, наконецъ, прямо спросилъ Діаза, въ чемъ дѣло. Тотъ, съ свойственнымъ ему презрѣніемъ къ «людскимъ глупостямъ», сказалъ ему, что да, правда, Анна Аквавива интересовалась (выраженіе порядочныхъ людей) однимъ молодымъ человѣкомъ, очень милымъ, показавшимъ себя настоящимъ джентльмэномъ.

— А почему-же не состоялся этотъ бракъ?

— Юноша былъ бѣденъ.

— А она его очень любила?

— Такъ… Экзальтація… Воображеніе… Это случается съ такими живыми, умными дѣвушками…

— А теперь она его забыла?

— Да… Совершенно забыла.

Этотъ разговоръ немного успокоилъ Караччіоло, но онъ чувствовалъ, что не узналъ всей правды, и что только Анна можетъ ему разсказать все. Она правдивая! Онъ вѣрилъ въ это. И какъ только онъ оставался съ нею вдвоемъ, сейчасъ-же ему приходило желаніе разспросить ее обо всемъ, но онъ никакъ не рѣшался.

Между тѣмъ настойчивость молодого человѣка стала такъ очевидна, а Чезаре Діазъ такъ былъ похожъ на старика отца, желавшаго выдать дочь замужъ, что Аннѣ уже стало неудобнымъ притворяться, что она ничего не замѣчаетъ. Она понимала намѣренія Луиджи, тайно негодовала, что Діазъ сочувствуетъ имъ, и невольно обращалась съ Караччіоло очень нелюбезно, постоянно нападала на него, не допуская защиты съ его стороны, съ тою жестокостью, съ какою обыкновенно женщины унижаютъ нелюбимаго человѣка. Она намѣренно постоянно противорѣчила ему. Онъ соглашался съ нею во всемъ, но видно было, что онъ дѣлаетъ это изъ любви къ ней. Анна раздражалась.

— Вы соглашаетесь изъ любезности! Какое малодушіе! говорила она, сердясь, несправедливо и жестоко, какъ сердятся женщины на тѣхъ, кого онѣ не любятъ.

Чезаре Діазъ незамѣтно слѣдилъ за отношеніями молодыхъ людей и отъ него не могла ускользнуть антипатія Анны къ Луиджи. Онъ видѣлъ, какъ раза два или три Анна старалась избѣжать разговора съ нимъ, или отказывалась отъ бала. Онъ отмѣчалъ все это и только хмурилъ брови. А разъ, когда въ концертѣ Анна отвернулась отъ Караччіоло, Діазъ не могъ не замѣтить ей.

— Вы очень дурно обращаетесь съ нимъ, Анна.

— Я этого не замѣчаю, отвѣтила она, задрожавъ отъ его жесткаго тона и еще больше отъ смысла его словъ.

— А я замѣчаю, рѣзко проговорилъ онъ. Я васъ прошу больше не дѣлать этого.

— Хорошо… прошептала она.

Нѣсколько дней послѣ этого она была въ ужасномъ настроеніи. Лаура слышала, какъ она вздыхала всѣ ночи, даже и во снѣ. Нѣсколько разъ она съ безпокойствомъ спрашивала Анну, что съ нею? А та, тронутая вопросомъ, грустно отвѣчала ей.

— Ничего! Ничего! Спи спокойно.

Когда она увидѣла опять Караччіоло, она сдѣлала все, чтобы показаться любезной. Онъ все принялъ за чистую монету. А она то и дѣло оборачивалась къ Діазу, точно онъ внушалъ ей то, что нужно было говорить.

— Хорошо такъ? торжествующе спросила она его послѣ трехъ или четырехъ бесѣдъ съ Луиджи.

— Какъ такъ? разсѣянно спросилъ онъ.

— Достаточно я любезна съ Караччіоло?

— Вамъ нужна похвала? удивленно спросилъ Чезаре. Вы обязаны быть любезной.

— Такъ какъ вы мнѣ сказали… покорно начала она.

— Я вамъ сказалъ, что это обязанность воспитанной дѣвушки. Вотъ и все.

Анна была очень огорчена. Она такъ старалась быть любезной съ Караччіоло, чтобы понравиться Діазу, а онъ такъ жестко обошелся съ нею! Но на него она не могла сердиться ни минуты и все огорченіе перенесла на Караччіоло; ея антипатія къ нему росла съ каждымъ днемъ. А какъ нарочно всѣ кругомъ хвалили его, и точно условились говорить о немъ. «Караччіоло думаетъ такъ-то…» «Караччіоло говоритъ то-то…» «Караччіоло сегодня придетъ…» «Отчего не пріѣхалъ Караччіоло?..» Даже Лаура, молчаливая и далекая отъ всего житейскаго, и Стелла Мартини, и маркиза Шибилія и всѣ, кого она видѣла, неизбѣжно говорили ей о немъ. Она лишь пожимала плечами. И только тогда, когда Діазъ начиналъ хвалить Караччіоло, Анна становилась крайне нервной; она не понимала, какъ можетъ Чезаре хвалить такого вульгарнаго, такого антипатичнаго человѣка. Разъ она не выдержала и замѣтила:

— Вы серьезно относитесь къ нему?

— Къ кому? Къ Караччіоло?

— Да. Къ Караччіоло.

— Я отношусь серьезно ко всѣмъ людямъ, заслуживающимъ этого. А я понимаю кое-что… увѣряю васъ.

— Я не хочу противорѣчить вамъ… Но я не согласна съ вами…

— У васъ есть свое мнѣніе на счетъ Караччіоло? спросилъ онъ съ оттѣнкомъ презрѣнія.

— Да, есть.

— Мнѣніе молодыхъ дѣвушекъ не идетъ въ счетъ, моя милая. Вы очень умны, въ этомъ нѣтъ сомнѣнія… Но вы ничего еще не понимаете.

— Такъ неужели же, воскликнула она въ волненіи, вы будете увѣрять, что Караччіоло уменъ.

— Конечно, отвѣтилъ онъ.

— Что у него доброе сердце?

— Конечно, сухо выговорилъ онъ.

— Что онъ симпатичный?

— Конечно, въ третій разъ повторилъ онъ.

— А я нахожу, что онъ и глупъ, и безсердеченъ, и смѣшонъ… Никто не убѣдитъ меня въ противномъ. Это какая-то кукла, а не человѣкъ! Развѣ онъ мужчина? Всякій пойметъ это.

— Я нахожу безполезнымъ убѣждать васъ, моя милая, сказалъ Чезаре.

Онъ поблѣднѣлъ, но сохранилъ ледяное спокойствіе.

— Это не мое дѣло… Мнѣ не зачѣмъ убѣждать васъ въ чемъ бы то ни было… Думайте что угодно о комъ угодно… Я не призванъ направлять вашу фантазію… Я еще очень снисходительно отношусь къ вашимъ странностямъ, но одного я не могу простить: — неблагодарности. Вы понимаете? Я ненавижу неблагодарныхъ людей.

— Что вы хотите сказать этимъ? спросила она со страшнымъ безпокойствомъ.

— Ничего. Прощайте.

Онъ ушелъ и цѣлыхъ восемь дней не являлся въ палаццо Аквавива. Этого еще никогда не случалось. Стелла Мартини послала спросить, что съ нимъ. Діазъ даже не написалъ ни строчки, а приказалъ лакею сказать, что онъ здоровъ и благодаритъ за память. На самомъ же дѣлѣ онъ злился, что въ первомъ столкновеніи его съ Анной относительно Караччіоло онъ былъ побитъ; злился не столько изъ-за оскорбленнаго самолюбія, сколько изъ-за того, что его планы выдать Анну замужъ были разрушены. Къ его злобѣ примѣшивались неясныя сомнѣнія, что есть какая-то тайная причина такого поведенія Анны; онъ даже сталъ сомнѣваться, не влюблена-ли она до сихъ поръ въ Джустино Морелли?

И онъ мудро рѣшилъ не идти къ Аннѣ, зная, что со всѣми женщинами «выдержка» самое вѣрное средство. Дѣйствительно, Анна сейчасъ же раскаялась въ томъ, что сказала, не оттого, что это была неправда, но потому, что она оскорбила этимъ Чезаре. Она должна была молчать, когда увидала на его лицѣ и услыхала въ его голосѣ презрѣніе. А она смѣла поднять голосъ и оскорбить его! И въ первые два дня, и въ долгія ночи, когда она во тьмѣ сдерживала вздохи, чтобы ихъ не слышала Лаура, тысячу разъ приходила ей мысль написать Діазу два слова, попросить у него прощенія. Но она боялась, что это разсердитъ его еще больше. И она мысленно преклонялась передъ нимъ и, плача какъ ребенокъ, просила у него прощенія. Она все надѣялась, все вѣрила, что онъ придетъ и она, встрѣтя его, протянетъ ему руку и прямо извинится передъ нимъ.

Но онъ не приходилъ. И тупое горе Анны перешло въ какую-то манію: она вздрагивала отъ каждаго звонка, отъ каждаго проѣзжавшаго экипажа. Ей не было больше покоя. Внутренно она обвиняла Чезаре въ несправедливости. Отчего онъ такъ несправедливъ къ ней, когда она съ того рокового дня живетъ только для того, чтобы повиноваться ему, какъ раба? За что онъ наказываетъ ее? Вѣдь, она только говорила о ничтожествѣ Луиджи Караччіоло! Ея горе было тѣмъ сильнѣе, что ей некому было повѣдать о немъ. Она даже не смѣла громко удивляться, что Чезаре Діазъ такъ долго не приходитъ къ нимъ. Только Стелла Мартини два раза сказала:

— Синьора Діаза не видно… Занятъ…

— Должно быть, разсѣянно отвѣтила Лаура.

А Анну сжигало безпокойство и горе, и подозрѣнія, и ревность. Да, ревность! Ей никогда прежде не приходило въ голову, что и у Діаза должна быть тайная любовь, какъ у каждаго мужчины, особенно у такого богатаго, незанятаго и здороваго, какъ Чезаре. А она, наивная, глупая, никогда объ этомъ не думала, точно другія женщины не существовали, точно не было между ними способныхъ внушить любовь, точно онъ не былъ достоинъ первой красавицы?

Невозможно, чтобы въ этомъ мірѣ нарядныхъ и праздныхъ женщинъ у него не было избранной, къ которой онъ ходилъ и прежде, а теперь проводилъ съ ней цѣлые дни?..

Анна никогда прежде не испытывала мученій ревности, которыя отравляютъ радости любви. Тотъ, кого она любила прежде, былъ такъ безгранично преданъ ей, что ей не приходилось ревновать его. Но кто же, какая женщина мучитъ ее теперь? Кто заставилъ Чезаре забыть его «дочекъ». Можетъ быть, графиня д’Алеманья? Анна въ эти дни отсутствія Чезаре познала всѣ фазисы надежды, отчаянія и ревности, мучительной, унизительной ревности, приводящей въ отчаяніе. А онъ все не приходилъ… Можетъ быть и никогда не явится? Онъ сказалъ ей, что ненавидитъ неблагодарныхъ. Она неблагодарная! Неужели она должна была благодарить его за то, что онъ хотѣлъ выдать ее замужъ за Караччіоло? Нѣсколько разъ она принималась писать ему, прося вернуться. Она то писала простую записку, то страстное письмо, полное странностей и противорѣчій; слова «любовь» въ немъ не было, но оно читалось въ каждой строчкѣ; то писала ему короткое любовное письмо… Но ей казалось, что все это или дерзко, или легкомысленно, или недѣйствительно. И она, въ отчаяніи, рвала письма въ клочки, не зная чѣмъ бы заставить Чезаре придти къ нимъ. Она незамѣтно дала мысль Стеллѣ Мартини послать узнать о его здоровьи; она постоянно ходила гулять туда, гдѣ можно бы встрѣтить Діаза. Разъ ей, наконецъ, это удалось. Она рѣшилась остановить его.

— Какъ ваше здоровье? Хорошо? Да? спросила она, поблѣднѣвъ.

— Отлично, отвѣтилъ Діазъ съ легкой улыбкой.

— Мы васъ такъ давно не видали, замѣтила Стелла Мартини.

— Развѣ? сказалъ онъ съ небрежнымъ видомъ.

— Вы уже нѣсколько дней не были у насъ, пробормотала Анна, глядя ему въ глаза.

— Неужели нѣсколько?

— Да… Восемь дней…

— Восемь? Вы увѣрены?

— Мы считали, прибавила она, отвертываясь отъ него.

— Это очень любезно… Благодарю васъ, сказалъ онъ съ учтивымъ поклономъ.

Анна была обижена и его поклономъ и словами.

— Мы не изъ любезности, а изъ расположенія… Изъ благодарности, сказала она, глядя на него въ упоръ.

— Хорошо, хитро отвѣтилъ онъ. Вы на вѣрномъ пути… Я завтра зайду навѣстить васъ.

И онъ ушелъ, не желая изъ благовоспитанности слишкомъ долго останавливаться съ дамами. Анна продолжала прогулку, какъ-то неопредѣленно улыбаясь. Щеки ея сдѣлались розовѣе, она сжимала въ муфтѣ руку, которую только что пожалъ Чезаре. Она надѣялась еще разъ встрѣтить его, такъ какъ былъ часъ прогулки. И, правда, она увидала его въ высокомъ вѣнскомъ экипажѣ вмѣстѣ съ Луиджи Караччіоло. Анна поклонилась и улыбнулась такъ радостно, что Луиджи принялъ это на свой счетъ и хлестнулъ лошадей. Чезаре тоже остался доволенъ, — онъ принялъ эту улыбку за добавленіе къ словамъ Анны.

Когда Стелла Мартини спросила Анну, хочетъ-ли она еще гулять, она отвѣтила «нѣтъ». Анна его видѣла, она ему сказала, что ждала его съ нетерпѣніемъ, и онъ обѣщалъ пріѣхать. Она его опять встрѣтила и улыбнулась… Такого счастья было довольно на одинъ день. И Анна шла домой совершенно счастливая. Правда, Чезаре Діазъ былъ съ нею холоденъ, высокомѣренъ. Но какое ей дѣло до этого? Она его опять нашла! Онъ опять будетъ бывать у нихъ, Анна будетъ слушать его рѣчи, сидѣть рядомъ съ нимъ, спрашивать, отвѣчать ему, ждать его каждый день и обманывать себя, что онъ приходитъ только для нея одной. Конечно, она случайно встрѣтила его и, не будь этого случая, Діазъ, можетъ быть, еще недѣли двѣ не былъ-бы у нихъ; конечно, онъ гулялъ въ этотъ часъ не для того, чтобы встрѣтить Анну; конечно, она со Стеллой Мартини почти упросила его заѣхать къ нимъ, но все это такъ было похоже на него, такъ онъ остался вѣренъ себѣ, что Анна была довольна и считала большимъ счастьемъ, что примиреніе состоялось безъ письма. Любовь Анны уже перешла въ обожаніе, когда любимый человѣкъ можетъ быть всѣмъ, чѣмъ угодно: злымъ, безнравственнымъ, равнодушнымъ, презрительнымъ, но только-бы онъ приходилъ, позволялъ себя видѣть, позволялъ обожать себя… И когда какой-то слабый голосъ говорилъ ей, что въ самомъ дѣлѣ онъ относился къ ней слишкомъ презрительно, слишкомъ равнодушно, что онъ былъ преданъ своимъ интересамъ и не обращалъ вниманія на нѣмыя страданія Анны, она склоняла голову и кротко говорила:

— Онъ такой!

Онъ такой и надо его брать такимъ, каковъ онъ есть, потому что ничѣмъ въ мірѣ не передѣлать его, да, можетъ быть, было-бы и нехорошо, если бы онъ измѣнился. Онъ былъ такъ не похожъ на всѣхъ тѣхъ, кого Анна знала, типъ совершенно противуположный ей и по образу мыслей и по нравственному облику! Надо было брать его такимъ, каковъ онъ есть, или потерять навсегда.

— Синьоръ Діазъ былъ здоровъ, сказала Стелла Мартини. Онъ придетъ завтра.

— Да, завтра, подтвердила Анна, улыбаясь.

— Мнѣ такъ не нравилось, что онъ не бывалъ у насъ.

— Мнѣ тоже…

— Вы его любите? Правда? простодушно спросила Стелла.

— Д-да… отвѣтила Анна послѣ нѣкотораго колебанія.

— Онъ, въ сущности, добрый, не смотря на то, что иногда говоритъ…

— Онъ такой! заключила Анна.

Когда онѣ вернулись домой, Анна объявила Лаурѣ:

— Знаешь, мы встрѣтили Діаза.

— Да? равнодушно произнесла Лаура.

— Онъ совершенно здоровъ.

— Конечно.

— И будетъ у насъ завтра.

— Хорошо… сказала Лаура и ушла съ такимъ видомъ, будто она все знаетъ, все понимаетъ и ничему не удивляется.

На другой день, когда раздался звонокъ Діаза, Анна въ волненіи убѣжала въ свою комнату, а Лаура спокойно вышла ему на встрѣчу.

— О, мудрая Минерва! произнесъ Чезаре, пожимая ея бѣлую ручку. Вы, конечно, здоровы и, конечно, не считали, сколько дней меня не было. Я понимаю васъ. Я, вѣдь, также мудръ, какъ вы…

Она улыбнулась ему. Онъ съ восторгомъ посмотрѣлъ на нее. Затѣмъ вышла Анна. Она была немного смущена и то блѣднѣла, то краснѣла; говорила несвязно и смотрѣла; пытливыми глазами на Діаза. Онъ болталъ непринужденно, будто ничего не произошло, и ни разу не упомянулъ имени Луиджи Караччіоло, чтобы подчеркнуть свое великодушіе и показать, что онъ, какъ деликатный человѣкъ, не намекаетъ даже на ссору. Анна чувствовала себя совершенно подавленной этимъ высокомѣрнымъ великодушіемъ.

Такъ прошло нѣсколько дней. Чезаре, видя, какъ опять Анна соглашается съ нимъ во всемъ, съ какой радостью покоряется она ему, опять ввелъ въ домъ Караччіоло и тотъ мало-по-малу сдѣлался непремѣннымъ членомъ ихъ маленькаго кружка. Онъ появился, ободренный улыбкой Анны, когда онъ встрѣтилъ ее на прогулкѣ и теперь сразу занялъ положеніе молящагося на нее человѣка. Когда Луиджи пришелъ въ первый разъ — Анну передернуло: она не могла простить ему того, что онъ былъ причиной ея ссоры съ Чезаре. Но Караччіоло ничего не замѣтилъ, а она сейчасъ-же спохватилась и рѣшила быть съ нимъ какъ можно любезнѣе, чтобы понравиться Діазу. Но она чувствовала, что поступаетъ нечестно, что идетъ по опасному пути. Она знала, что компрометтируетъ себя съ Луиджи Караччіоло съ каждымъ днемъ все больше и больше; т. е. держитъ себя съ нимъ, какъ невѣста, принимаетъ цвѣты, отвѣчаетъ на письма, ведетъ съ нимъ разговоры, вращающіеся около любви, выслушиваетъ любезности, равныя признанію, говоритъ съ нимъ о прошломъ и разсуждаетъ о будущемъ.

Когда вечеромъ Анна оставалась одна, она дрожала отъ злобы и презрѣнія къ собственному малодушію, вспоминая, какъ она далеко зашла по пути къ гибели. Но страхъ, что Діазъ опять исчезнетъ на недѣлю, что онъ проведетъ эту недѣлю съ графиней д’Альманья, дѣлалъ ее такой «презрѣнной», что она продолжала поступать противъ совѣсти, не зная, куда это приведетъ ее. Настроеніе ея стало такъ нервно, такъ непостоянно, что часто, когда кругомъ шелъ веселый разговоръ, она погружалась въ глубокую думу и всецѣло отдавалась ей.

— Что съ вами? спрашивалъ ее Діазъ.

— Ничего, отвѣчала она, проводя рукой по глазамть и стараясь улыбнуться.

Онъ понималъ, что сдѣлалъ чудо, но понималъ также, что время бѣжитъ и надо пользоваться кроткимъ настроеніемъ Анны. Ухаживаніе Луиджи сдѣлалось еще настойчивѣе; онъ любилъ Анну и это просвѣчивало въ каждомъ взглядѣ и въ каждомъ словѣ; въ каждомъ взглядѣ и въ каждомъ словѣ сквозила просьба полюбить его. Всѣ знакомые поздравляли Анну съ замужествомъ, она тщетно увѣряла всѣхъ, что это неправда; знакомые покачивали головами, улыбались и говорили, что она «должна» такъ отвѣчать… Анна чувствовала, что приперта къ стѣнѣ; и ей хотѣлось закричать на весь міръ, что это неправда, что она не выйдетъ за Караччіоло, что она любитъ другого…

Разъ, весной, ровно черезъ годъ послѣ ужасной болѣзни, Анна рѣшила поговорить съ Діазомъ. Луиджи требовалъ отвѣта на письмо и Анна, блѣдная, взволнованная, подошла къ Діазу, разговаривавшему съ Лаурой, и тихо сказала ему:

— Мнѣ хотѣлось бы поговорить съ вами.

— И мнѣ также, живо отвѣтилъ Чезаре.

— Такъ завтра…

— Хорошо… завтра утромъ… Ждите меня, сказалъ онъ и снова заговорилъ съ Лаурой.

Всю ночь Анна почти не спала; она засыпала на нѣсколько минутъ и видѣла безпокойные сны, бормотала несвязныя фразы, которыя она должна будетъ говорить завтра Діазу; ей казалось, что всѣ ея аргументы разбиты имъ, что она не находитъ словъ, не можетъ говорить, чтобы убѣдить его… Утромъ она стала волноваться еще больше. И даже веселое солнце, ворвавшееся въ окна, не успокоило ея нервы. Въ мистическомъ порывѣ всѣхъ страстныхъ натуръ ее неудержимо потянуло въ церковь, но ей стыдно было выдать волненіе и она осталась дома, однообразно повторяя:

— Матерь Божія поможетъ мнѣ!

И когда она увидала Діаза, такого «приличнаго» и спокойнаго, когда услыхала, какъ онъ заговорилъ съ Лаурой, когда въ тысячный разъ она почувствовала его равнодушіе къ себѣ, Анна немного ободрилась и подумала, что, можетъ быть, все устроится хорошо и она можетъ пока не сказать «главнаго». Лаура и Стелла ушли изъ комнаты, точно знали что-нибудь. Анна содрогнулась, увидя какъ серьезно ожидаетъ Діазъ разговора. Отступать было невозможно. Анна достала изъ кармана письмо Луиджи и передала его Діазу. Онъ сначала изумился, потомъ съ учтивымъ поклономъ попросилъ у Анны позволенія прочесть его.

— Что вы скажете? спросила Анна, когда онъ молча возвратилъ ей прочитанное письмо.

— Что-жъ! неопредѣленно отвѣтилъ онъ.

— Вамъ это письмо кажется серьезнымъ?

— Конечно, серьезнымъ.

— Можетъ быть, я ошибаюсь, сказала Анна; я, поэтому, рѣшилась посовѣтоваться съ вами… Вы опытны…

— Немного, отвѣтилъ онъ, улыбаясь.

Они говорили тихо, сидя рядомъ и не глядя другъ на друга.

— Вамъ онъ не кажется дерзкимъ?

— Кто? Караччіоло? Тѣмъ, что написалъ?

— Да.

— Нѣтъ, не кажется. Влюбленные всегда пишутъ. Не всегда посылаютъ письма, но пишутъ всегда.

— Правда, загадочно произнесла она.

— Онъ васъ любитъ, вотъ и пишетъ.

— Любитъ? спросила она, задрожавъ.

— Еще бы!

— Вы убѣждены?

— Конечно!

— Онъ вамъ говорилъ?

— Да. Говорилъ.

— А что вы ему отвѣтили?

— Я? Ничего. Онъ ни о чемъ не спрашивалъ меня. Просто разсказалъ мнѣ фактъ. Онъ отъ васъ ждетъ отвѣта.

— Отъ меня?

— На письмо всегда долженъ отвѣчать тотъ, кому оно написано.

— Я не буду отвѣчать, тихо сказала Анна.

— Почему? съ удивленіемъ спросилъ онъ.

— Мнѣ нечего сказать ему.

— Вы не любите его?

— Нѣтъ.

— Нисколько? Онъ даже не симпатиченъ вамъ?

— Не люблю… И онъ мнѣ не симпатиченъ.

— А мнѣ казалось… замѣтилъ Діазъ и его лицо стало серьезнымъ.

Онъ уже видѣлъ, что ему не одолѣть препятствія.

— Вы ошиблись…

— Я видѣлъ, какъ вы хорошо принимали его, какъ любезно говорили съ нимъ, съ какимъ удовольствіемъ выслушивали его комплименты. Это очень много для молодой дѣвушки, сказалъ онъ, и насупилъ брови.

— Да, вѣдь, это для того, чтобы вамъ сдѣлать пріятное… Вѣдь, онъ вашъ другъ!.. вскричала она, протягивая впередъ руки, желая оправдаться.

— Благодарю васъ, сухо проговорилъ онъ.

Оба замолкли. Онъ продолжалъ играть древней монетой, висѣвшей у него на цѣпочкѣ отъ часовъ.

— Слѣдовательно, заговорилъ онъ снова, желая довести разговоръ до конца, слѣдовательно, вы не выйдете за Караччіоло.

— Никогда!

— Между тѣмъ это прекрасный молодой человѣкъ: съ именемъ, со средствами… Онъ васъ любитъ…

— А я не люблю его и не хочу за него замужъ.

— Для замужества любви и не надо, холодно замѣтилъ Чезаре.

— Другимъ, можетъ быть, а мнѣ надо! воскликнула она, потрясенная до глубины души его аксіомой.

— Вы не знаете жизни, моя милая. Всякій бракъ, — по любви ли, по разсудку — имѣетъ равные шансы на счастье и на несчастье. Къ чему же служитъ страсть? Ни къ чему.

Анна склонила голову. Онъ не убѣдилъ ее, но она не могла не относиться съ уваженіемъ къ его словамъ.

— Если вы не желаете выходить за него замужъ, вы не должны съ нимъ видѣться.

— Я буду избѣгать его.

— А онъ будетъ искать васъ.

— Я не буду выходить.

— Онъ напишетъ…

— Я вамъ сказала, что не отвѣчу ему.

— Онъ будетъ настаивать… Я его знаю. Да и дѣло на столько важное, что ему нельзя не настаивать.

— Вы скажете ему, что этотъ бракъ немыслимъ.

— Нѣтъ, моя милая. Увольте меня отъ этой миссіи, сказалъ онъ разсерженнымъ голосомъ.

— Да… вѣдь… вы же мой опекунъ., пробормотала она.

— Да! къ несчастью! Откровенно говоря, я предпочиталъ бы не быть имъ.

— Такая я злая? спросила она со слезами на глазахъ.

— Я не знаю, добры вы или злы. Я не теряю времени на подобныя опредѣленія… Но я знаю только, что есть хорошій человѣкъ, красивый и богатый… Онъ любитъ васъ… А вы безъ всякой причины отказываете ему… Я знаю, что онъ хочетъ на васъ жениться, не смотря на то, что вы не любите его, несмотря на все, ваше — простите за выраженіе — на все ваше сумасбродство, и вы отказываете ему!.. Извините, Анна… Но я хотѣлъ спросить васъ: вы думаете легко вамъ найти жениха?

— Что вы хотите сказать?

— Я спрашиваю: думаете вы, что кто-нибудь другой женится на васъ?

— Объяснитесь… Я васъ не понимаю… воскликнула она, поблѣднѣвъ, потому что поняла его.

— Развѣ вы забыли прошлое? ледянымъ тономъ сказалъ онъ.

— Какое прошлое? гордо спросила Анна.

— Только вашъ побѣгъ, милая, только побѣгъ и день, проведенный въ Помпеѣ вдвоемъ съ молодымъ человѣкомъ.

— Господи! прошептала она и закрыла лицо руками.

— Не волнуйтесь, Анна. Намъ надо поговорить серьезно. Будьте поспокойнѣе… Вы должны помнить, что дѣвушки не дѣлаютъ того, что сдѣлали вы… Хорошо, что Луиджи не знаетъ этого… А кто знаетъ, тотъ на васъ не женится, моя дорогая. Я понимаю, какъ это тяжело вамъ, но я обязанъ сказать вамъ правду. Выходите замужъ… Я вамъ совѣтую, какъ другъ, какъ вѣрный другъ… Выходите замужъ за Караччіоло.

— Я была виновата, проговорила Анна глухимъ голосомъ, но, вѣдь, вы и Лаура простили мнѣ.

— Да… Но женихи и мужья не прощаютъ подобныхъ вещей. Какъ ревниво я охранялъ вашу тайну. Какъ родной отецъ! А вы не пользуетесь случаемъ, не думаете, что онъ больше не повторится… Гдѣ вы найдете другого человѣка, такъ слѣпо-влюбленнаго, какъ Караччіоло?

— Я сдѣлала ошибку… правда… проговорила Анна, преслѣдуемая все одной мыслью, но честь моя незапятнана…

И она посмотрѣла ему прямо въ лицо.

— Но кто же это знаетъ кромѣ, меня? раздраженно крикнулъ онъ.

— Мнѣ этого достаточно, просто отвѣтила она.

Его передернуло. Но онъ хотѣлъ договорить до конца.

— Анна! Вы просто безумная! Влюбились въ какого-то бѣдняка, рѣшили бѣжать съ нимъ, рисковали всѣмъ… Спаслись какимъ-то чудомъ! Потомъ заболѣли… выздоровѣли, забыли его… Теперь симпатичный человѣкъ дѣлаетъ вамъ предложеніе и вы отказываете! Вѣдь это сумасшествіе! Анна! Выходите за Луиджи! Я прошу васъ…

— Вы не можете просить меня объ этомъ.

— Вѣдь любовь — химера! Выходите за Караччіоло!

— Не могу.

— Да отчего же? Вы его не любите? Этой причины недостаточно.

— Ищите другую причину, таинственно сказала она.

— Я найду ее.

Діазъ проговорилъ эти слова тономъ угрозы, такъ несвойственнымъ ему. Впрочемъ, ему несвойственна была и злоба, а главное, та грубая форма, въ которой она проявлялась теперь, по отношенію къ дѣвушкѣ. Но онъ не могъ не злиться, сознавая, что онъ, Чезаре Діазъ, опытный, умный человѣкъ, почти старикъ, умѣвшій выходить изъ самыхъ трудныхъ положеній и не останавливаться ни передъ чѣмъ для достиженія своей цѣли, — былъ теперь побѣжденъ слабой и сумасбродной дѣвочкой. Она сидѣла, блѣдная какъ полотно, и вся дрожала, вспоминая его упрекъ и повторяя его фразу, что теперь никто на ней не женится. Это наполняло ее горемъ, отравляло ей кровь; въ первый разъ она почувствовала весь ужасъ угрызенія совѣсти и раскаялась въ томъ, что сдѣлала. Если бы возможно было уничтожить прошлое, вычеркнуть эту страницу ея жизни, сдѣлать такъ, чтобы тотъ день въ Помпеѣ не существовалъ!

— Вы влюблены въ другого. Правда? спросилъ Діазъ съ саркастической улыбкой.

Анна молчала. Чезаре былъ на пути къ истинѣ, и она безумно боялась, что онъ узнаетъ ее.

— Отчего вы не отвѣчаете? Вы еще влюблены? Правда?

— Что значитъ «еще»? воскликнула она, вздрогнувъ.

— Для того, чтобы отказать Луиджи Караччіоло, вы должны быть влюблены въ кого нибудь другого. Вѣдь, вы, барышни, вѣрите въ вѣчную любовь, въ вѣрность до гроба, въ тысячу подобныхъ вздоровъ… Вы все еще любите Джустино Морелли?

— Оскорбляйте меня, но не презирайте, закричала она и рыданія подступили къ ея груди.

— Успокойтесь, сказалъ онъ, смотря на ея слезы съ холоднымъ любопытствомъ.

— Ради Бога, не унижайте меня такъ никогда… Я прошу васъ!.. Говорите все, что хотите, только не это!.. Только не это!..

— Успокойтесь! еще разъ сказалъ Чезаре, все съ любопытствомъ разсматривая ее. Мы поговоримъ объ этомъ когда-нибудь въ другой разъ.

— Послушайте… начала она, возбуждаясь. Не уходите еще… Простите, если я разбила ваши планы, отказывая Караччіоло!.. Но я не могу… Видите: — не могу… И никогда не выйду за него… Васъ смѣшитъ это «никогда», правда? Вы имѣете право смѣяться, — человѣческое сердце такъ лживо… Простите… Но вы увидите… увидите когда нибудь, что я не лгала… увидите, что я никогда не буду огорчать васъ… Я буду кроткая, покорная… Дѣлайте все, что хотите… Я рядомъ съ вами чувствую себя такой маленькой, такой ничтожной!..

Она уже плакала неудержимо.

— Не плачьте, сказалъ онъ.

— Дайте мнѣ поплакать… Я такая несчастная… такая жалкая… Я такъ безумно сгубила свою жизнь… Но я не знала… Клянусь вамъ; — я ничего не знала… Теперь все кончено! Я погибла на всегда.

— Не преувеличивайте!

— Нѣтъ… Вы сказали! Вы правы… Честная дѣвушка не броситъ дома, не убѣжитъ съ мужчиной!.. Вы правы! Вы всегда правы! Вы такой умный! Но если-бы вы знали, какая я безумная!.. Если-бы вы знали, какъ я теряю голову, когда меня охватываетъ страсть, — вы бы пожалѣли меня.

— Не плачьте… Довольно! сказалъ онъ тихо.

— Если-бы я всю жизнь плакала, и то не искупила-бы прошлаго, грустно сказала она.

Эта жалоба точно вылетѣла у нея изъ груди.

— Прощайте, Анна, сказалъ онъ, вставая.

— Не уходите, воскликнула она, хватая его за руки. Я вамъ еще ничего не сказала… ничего не объяснила… Вы уходите, сердясь на меня… Пожалуй, такъ лучше… Сегодня я не могу продолжать этого разговора… Я чувствую, что схожу съ ума… И потомъ — вамъ скучно… вы правы: женщины, дѣлающія сцены, всегда скучны. Но вы должны знать, должны. Я вамъ напишу, все напишу… Вѣдь, вы позволите? Скажите, что вы позволяете. Я не могу не написать вамъ все…

— Напишите, тихо произнесъ онъ.

— И прощаете меня? спросила она, приближая къ нему свое лицо.

— Мнѣ нечего прощать вамъ, сказалъ онъ, откидываясь отъ нея. Напишите… Прощайте, Анна.

Она сидѣла, совсѣмъ разбитая, точно ее сбросили съ неизмѣримой высоты. Діазъ ушелъ задумчивый и разсѣянно простился съ Лаурой и Стеллой въ гостиной.

Лаура вошла къ Аннѣ и принялась за работу. Анна продолжала сидѣть на своемъ мѣстѣ, закрывъ глаза рукою и время отъ времени вздыхала. Такъ прошелъ часъ. Лаура подняла голову и яснымъ голосомъ спросила:

— Ты влюблена въ Діаза?

— Да, просто отвѣтила Анна.

Лаура опустила прозрачныя вѣки и снова принялась за работу.

VI.

Вотъ что писала Анна Діазу:

«Я не знаю, какъ назвать васъ: вашимъ-ли гордымъ и милымъ именемъ, или именемъ друга, которое говоритъ все и ничего. Я не знаю, чего слушаться: разсудка или сердца? Лучше, можетъ быть, никакъ не называть васъ, лучше не бороться съ непобѣдимой силой, волнующей меня? Но я такое жалкое созданье, я настолько лишена какой-бы то ни было нравственной силы, что я поступаю въ большинствѣ случаевъ точно безсознательно и едва только рѣшусь бороться, какъ уже чувствую себя побѣжденной. Какъ вы должны презирать меня! И вы правы! Нельзя не презирать человѣка, если видишь, что сердце его всегда открыто, воображеніе вѣчно возбуждено, голова никогда не покойна, кровь горитъ въ жилахъ… Вы презираете меня, — я это вижу по вашимъ глазамъ, слышу въ вашемъ голосѣ, — и я стою этого: — я никогда въ жизни не понимаю, что я не права, а когда сознаю, то уже поздно, уже нельзя поправить того горя, которое я причинила себѣ и другимъ. Презирайте меня! Вы, больше чѣмъ кто нибудь другой, имѣете право на это. Когда вы далеко отъ меня, я могу думать о васъ довольно смѣло, полагаясь на вашу доброту, на вашу снисходительность, и надѣюсь, что вы простите мнѣ мое нравственное безсиліе. Когда вы далеко, я кажусь себѣ болѣе женщиной, сильнѣе, смѣлѣе и могу мечтать стать, если не рядомъ съ вами, — этого никогда не можетъ быть, — но близко къ вамъ! Мечты! Когда я васъ вижу, у меня пропадаетъ всякая вѣра въ себя; я кажусь себѣ такой глупой, такой нелѣпой, такой безсвязной, что не смѣю и думать о вашей снисходительности ко мнѣ. Дайте мнѣ немного силы: вы, вѣдь, такой сильный, вы никогда не ошибались, вы побѣдили себя и людей! Вы мнѣ представляетесь образцомъ спокойствія и справедливости; вы выше несчастій, потому что, должно быть, съумѣли молча перестрадать ихъ; вы выше человѣческихъ радостей, потому что оцѣнили всю ихъ пустоту; вы выше любви, потому что знаете, чего она стоитъ; вы умѣете прощать, потому что вы человѣкъ и не забываете этого».

«Вы меня презираете, какъ всегда сильный презираетъ слабаго, но вы жалѣете меня, вѣдь я уже пострадала отъ житейскихъ бурь. Я потеряла въ нихъ и здоровье, и надежды, и вѣру въ себя. Если вы не спасете меня, я боюсь, что погибну навсегда. Говорите мнѣ все, дѣлайте со мной все, что хотите. Оскорбляйте меня, но не отталкивайте. Вы моя единственная поддержка. Какъ мнѣ назвать васъ? Другъ? Да, другъ мой, я погибну, если вы не спасете меня, если лишите вашей нравственной поддержки, если не дадите какого-нибудь направленія моему существованію. Другъ! Другъ! Не отталкивайте меня! Скажите цсе, дѣлайте все, что хотите, но не гоните меня отъ себя; иначе я умру».

«Вы меня глубоко огорчили, сказавъ, что я отказываю Караччіоло изъ-за Джустино Морелли. Я не могу безъ дрожи слышать этого имени. Но не думайте, что я сержусь на него. Нѣтъ. Я сержусь на самую себя. Морелли ни въ чемъ не виноватъ.

Онъ просто глупый, ничтожный человѣкъ, честный, вы всегда говорите это, — но такой мелкій умомъ и сердцемъ! Вотъ почему я возмущена сама противъ себя; я идеализировала его, сдѣлала изъ него себѣ идола и обожала его! Какъ я могла такъ заблуждаться? Какъ я могла полюбить такого ограниченнаго человѣка, который блѣднѣлъ даже отъ моихъ словъ? Когда я только подумаю объ этомъ, то ломаю руки отъ отчаянія! Можно любить человѣка сумасшедшаго, безнравственнаго, бѣднаго, но нельзя любить глупаго труса, доносящаго опекуну, что его воспитанница рѣшилась бѣжать! Я никогда себѣ не прощу этого! И я одна во всемъ виновата. На моей совѣсти лежитъ пятно: — какъ могла я идеализировать и полюбить такую посредственность; я испортила всю свою молодость, желая вдохнуть жизнь въ какую-то мѣловую статую. Я только одну себя виню во всемъ, виню мою слѣпую вѣру, мое слѣпое упрямство, мою безумную гордость, все мое сумасшедшее увлеченіе. И когда теперь мнѣ говорятъ, что я еще люблю этого бѣднаго Морелли, теперь, когда я прозрѣла, когда я поняла все величіе, всю тайну любви, — я не могу не содрогаться, не кричать, не могу вынести такого оскорбленія. Часы, проведенные мною въ Помпеѣ въ ужасныхъ страданіяхъ, сказали мнѣ все: я, со страшною болью въ сердцѣ, въ мозгу, въ жилахъ, познала высшую правду. Теперь я ужъ не могу ошибиться. Я все то-же слабое созданіе, обреченное любить фатально, безгранично, съ полнымъ самоотреченіемъ, потому что любовь для меня — нормальное состояніе души. Но теперь я полюбила человѣка достойнаго быть любимымъ, я прильнула моей колеблющейся душею къ тому, кто никогда не колебался. Я глубоко раскаялась въ моей первой любви, но теперь я не буду раскаиваться, потому что я нашла того, кого была обречена полюбить на всю жизнь. До сихъ поръ я только плакала надъ собой и надъ другими. Теперь я нашла надежную, тихую пристань и молю Бога не отнимать отъ меня этой радости, этой надежды. Богъ не отвергнетъ меня; вы, другъ, не можете оттолкнуть меня». Анна.

Діазъ очень внимательно прочелъ это письмо два раза. Потомъ ушелъ изъ дому и занялся своими дѣлами и развлеченіями. Вернувшись домой, онъ въ третій разъ перечелъ письмо и сейчасъ-же послалъ Аннѣ такой отвѣтъ:

"Милая Анна.

Все, что вы говорите — очень хорошо. Но я не понялъ, когоже вы любите?

Примите мой душевный привѣтъ.

Чезаре Діазъ".

Она прочла записку и тутъ же написала:

"Люблю васъ.

Анна Аквавива"

Діазъ цѣлый день ничего не отвѣчалъ и не показывался. Затѣмъ написалъ:

"Милая Анна!

Хорошо. А потомъ что?

Чезаре Діазъ".

Она была ошеломлена. Она знала, что рисковала всѣмъ своимъ будущимъ, заглушила въ себѣ и отвращеніе, и стыдъ, рѣшившись на такое признаніе въ любви и думала, что произведетъ на Діаза глубокое впечатлѣніе, можетъ быть, даже впечатлѣніе гнѣва, тоски, антипатіи… Она думала, что онъ напишетъ ей озлобленное письмо, или увѣдомитъ ее о своемъ отъѣздѣ… А вмѣсто того, она получила какую-то записку не холодную и не теплую, совершенно незначительную, точно о самомъ обыкновенномъ дѣлѣ. Ей казалось, что хуже этого исхода и быть не могло. Діазъ не былъ ни разсерженъ, ни польщенъ. Онъ остался равнодушенъ. Она трепетала отъ волненія; у него же только разыгралось любопытство. Для нея любовь опять была драмой, для него она была совершенно обычнымъ житейскимъ явленіемъ.

Чезаре Діазъ оставался неизмѣннымъ. Эта мысль все время вертѣлась въ головѣ Анны. Онъ былъ неизмѣненъ и передъ любовью, и передъ горемъ. Ничто не могло смутить его. Она бросилась на кровать, спрятала лицо въ подушки и зарыдала, нервно хватаясь за простыню. Она все ему сказала, а онъ остался равнодушенъ! Что же ей дѣлать теперь? Она не знала. Неужели существуютъ такія ледяныя сердца, которыя не разогрѣешь никакимъ пламенемъ? Господи, что же дѣлать? Что дѣлать? Онъ спросилъ ее съ развязнымъ любопытствомъ: «а потомъ что»? Онъ хочетъ знать, что будетъ «потомъ», точно читаетъ романъ и скорѣе заглядываетъ въ конецъ его. Что же это за человѣкъ, если онъ остается равнодушнымъ даже передъ такимъ искреннимъ взрывомъ страсти, передъ такой мольбой о помощи?

Анна всю ночь прорыдала въ подушку. Ее охватило ощущеніе пустоты и холода при мысли о сердцѣ Діаза. И вдругъ ей показалось, что она стоитъ передъ громадной ледяной скалой; узкая, крутая тропинка ведетъ на нее между двумя ледяными стѣнами. Анна медленно взбирается по ней тяжелыми, усталыми шагами, и чувствуетъ, какъ у ней тяжелѣетъ голова и захватывается дыханіе отъ холода, отъ бѣлизны снѣга, отъ окружающаго безмолвія и смерти. Ей кажется, что силы ея истощаются и что ей никогда не побѣдить этого холода, этой смертельной бѣлизны, этого разрушительнаго вѣтра, дующаго съ горы, никогда не добраться до вершины… Больная фантазія рисуетъ Аннѣ замерзшую фигуру среди снѣговъ: — вѣки посинѣли, губы тоже, руки вытянуты вдоль по тѣлу. Анна узнаетъ себя, умершую раньше достиженія желанной цѣли… Крикъ ужаса вырывается у нея изъ груди.

— Что съ тобою? спрашиваетъ ее Лаура, проснувшись.

— Ничего… Спи спокойно, отвѣчаетъ ей Анна, все еще дрожа и закрывая рукою глаза.

Къ утру она немного успокоилась и голосъ любви прогналъ всякія видѣнія. Она чувствовала, что ея сердце преисполнено такою непоборимою любовью, которая должна, — да, должна, — сдѣлать чудо и тронуть Діаза. Она говорила себѣ, что всякій, кто любитъ свято, смиренно, съ вѣрою и благоговѣніемъ рано или поздно добьется, что и его полюбятъ. Если воля одного человѣка магнетически вліяетъ на другого человѣка, то любовь еще сильнѣе должна вліять и никто не противустоитъ ея силѣ.

— Я такъ буду любить его, думала она про себя, такъ любить, что онъ не можетъ не почувствовать силу моей любви.

Кто знаетъ? Ему уже сорокъ лѣтъ, но, можетъ быть, онъ еще не испыталъ сладкихъ радостей безпредѣльной любви. Нѣкоторые мужчины оттого такъ и сильны, что всю жизнь прожили одиноко, не желая отдаться привязанности. И, можетъ быть, поздняя любовь предназначена создать имъ вторую молодость, новую жизнь, гораздо человѣчнѣе, краше и ярче первой.

Въ мозгу Анны все яснѣе и яснѣе вырабатывалось сознаніе миссіи, основанной на безграничной привязанности, на самоотверженіи во имя того, чтобы Чезаре Діазъ постигъ рано или поздно всю радость взаимной любви. Ей казалось, что она избрана для этой долгой, безмолвной и упорной работы и ей разомъ стала ясна цѣль ея существованія. Она должна любить его. Вотъ и все. Любить до гроба и даже тамъ, за гробомъ. Любить безъ притязаній, но не безъ надежды; любить съ вѣрностью и самоотреченіемъ человѣка, все отдавшаго любви; любить просто, скромно, какъ любятъ въ молодости, безъ тщеславія, безъ честолюбія; наконецъ, любить такъ хорошо, такъ сильно, чтобы онъ чувствовалъ себя въ атмосферѣ, насыщенной этой любовью, чтобы онъ вдыхалъ ее съ воздухомъ, чтобы мало-по-малу онъ созналъ, что и самъ захваченъ и побѣжденъ этою любовью. Если любовь еще творитъ чудеса, то Анна добьется этого чуда. Если же нѣтъ, — она умретъ счастливая, что посвятила всю жизнь любви. Горячая вѣра охватила ее. Какая то внутренняя сила укрѣпила ее и она въ энтузіазмѣ опять написала письмо Чезаре Діазу.

«Зачѣмъ вы спрашиваете меня, что будетъ „потомъ“? Я не знаю и я не спрашивала этого у Бога, давшаго мнѣ счастье полюбить во второй разъ; не спрашивала я этого и у себя, въ тотъ чудный вечеръ, когда я почувствовала, что мое сердце воскресло и что я люблю васъ. Я не знаю, что будетъ „потомъ“; я знаю лишь одно, что теперь я васъ люблю. И вы должны были прочесть это и въ моихъ глазахъ, и въ моемъ голосѣ, и въ моихъ словахъ. Развѣ вы не видѣли, какъ съ каждымъ днемъ я становилась кротче съ вами? Вѣдь, прежде я была непокорная, необузданная, упрямая въ своихъ идеяхъ, нелѣпая въ ощущеніяхъ и впечатлѣніяхъ, несообщительная ни въ злобныя, ни въ нѣжныя минуты. И когда вы взглядывали на меня съ недовѣріемъ и презрѣніемъ, я смотрѣла на васъ высокомѣрно и пренебрежительно. Но мнѣ, съ моей гордостью, упрямствомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ съ моей слабостью, пришлось пережить катастрофу первой любви. Она показала мнѣ всю тщету моихъ надеждъ, всю безпорядочность моихъ мыслей, всю пустоту моихъ иллюзій. И въ тотъ вечеръ, когда я возвращалась изъ Помпеи, я полюбила васъ, потому что только въ васъ есть сила и мудрость. Я не прошу васъ любить меня. Можетъ быть, вы связаны какой нибудь прошлой или настоящей любовью; можетъ быть, не хотите любить теперь и никогда не любили; можетъ быть, я вамъ не нравлюсь ни нравственно, ни физически. Что дѣлается въ вашей душѣ? Я не знаю. Я знаю только, что вы сильный, умный, что васъ не согнуть и не сломать, что, наконецъ, вы спокойно идете своей дорогой, съ безмятежнымъ сознаніемъ своего превосходства. Можетъ быть, вы уже любили? Можетъ быть, полюбите? Кто знаетъ! Мнѣ до этого нѣтъ дѣла. Мнѣ нужно лишь одного, чтобы вы позволили мнѣ любить себя, чтобы вы не тяготились этимъ, не уѣзжали-бы, не мучили бы меня своимъ отсутствіемъ; я хочу, чтобы вы обѣщали относиться ко мнѣ не какъ къ воспитанницѣ, не какъ къ сестрѣ, а какъ къ несчастной дѣвушкѣ, отдавшей все сердце, всю жизнь любви. Успокойтесь, я ни о чемъ не буду просить васъ. Я знаю, что вы не поступитесь ни одной изъ вашихъ привычекъ ни для кого на свѣтѣ; я знаю, что вы дорожите вашимъ образомъ жизни, знаю, что вы боитесь стѣсненій. Но для меня нѣтъ ничего священнѣе вашихъ желаній, вашихъ привычекъ, вашихъ мыслей. И я никогда не буду надоѣдать вамъ, или стѣснять васъ. Живите, какъ вы жили до сихъ поръ. Только не забывайте, что въ одномъ изъ уголковъ Неаполя есть человѣкъ, который видитъ въ васъ весь смыслъ своего существованія и не лишайте его нѣсколькихъ минутъ присутствія. Я васъ люблю глубоко, нѣжно и не надѣюсь, что вы когда нибудь полюбите меня. Это полное отсутствіе надежды должно успокоить васъ. Я вѣчно буду окружать васъ моей любовью, но вы не будете никогда чувствовать ея бремени. Я должна любить васъ съ уваженіемъ и съ благодарностью человѣка умершаго и возродившагося вновь, и я люблю васъ такъ сильно, что изъ-за одного вашего слова пойду на смерть, пойду съ восторгомъ. Я недостойна васъ. Я признаюсь въ этомъ съ болью и, только съ отчаянія, мирюсь съ мыслью о нераздѣленной, несчастной любви. Очень вѣроятно, что если бы вы были моей первой любовью, если бы я принесла вамъ въ даръ чистое сердце и нетронутыя мечты, — въ этомъ дарѣ было бы для васъ нѣчто обаятельное. Но я руина любви. Вы стоите привязанности женщины и сильнѣе, и красивѣе меня. Я говорю вамъ это съ грустью, чтобы объяснить причину моей покорности, чтобы показать вамъ, какую милость вы дѣлаете, позволивъ любить васъ. Я вѣрю, что вы будете на столько великодушны, вѣрю, что вы не захотите оттолкнуть меня, — я уже испытала это и второй разъ не перенесу такого удара; вѣрю, что состраданіе живетъ въ вашемъ сердцѣ, несмотря на все желаніе скрыть его».

"Развѣ не вы сказали мнѣ дрожащимъ голосомъ, полнымъ участія, въ той темной пустой комнатѣ «Діомеда» «бѣдная дѣвочка»? Развѣ не вы ласково гладили меня по головѣ, пока я горѣла въ лихорадкѣ по дорогѣ въ Неаполь? Вы пожалѣли меня, да! да! Я знаю. И за эту-то жалость я полюбила васъ. Изъ за жалости-же вы дадите мнѣ право любить васъ, любить до смерти, до тѣхъ поръ пока душа будетъ жить, вѣчно… Вотъ что будетъ «потомъ». Потомъ любовь! На всегда, на вѣкъ! Любовь и ничего больше. Что мнѣ вамъ сказать еще? Написавъ вамъ это смѣлое и вмѣстѣ съ тѣмъ кроткое письмо, я честно открыла всю мою душу передъ вами".

"Это письмо не требуетъ отвѣта. Что вы должны сказать мнѣ? Ничего пріятнаго; а все непріятное я и сама знаю, сама предполагаю. Вы меня не любите, — это фактъ. Вѣроятно, я не внушу вамъ никогда даже симпатіи; вѣроятно, вы меня считаете просто смѣшною. Вѣроятно, это письмо разсердитъ васъ и вамъ нужно будетъ все ваше терпѣніе, вся ваша доброта, чтобы выносить меня. Я не могла бы прочесть отъ васъ письма, въ которомъ было бы равнодушіе, или презрѣніе, или недовѣріе… Это было бы для меня смертнымъ приговоромъ; вѣрьте: я не преувеличиваю. Не пишите мнѣ ничего, ни серьезно, ни въ шутку. Я боюсь. Вы, по свойственному вамъ скептицизму, можете сдѣлать мнѣ только больно, говоря о моей любви, такъ какъ вы ее не раздѣляете и никогда не раздѣлите, а, можетъ быть, даже и презираете. Вы, вѣдь, не знаете, какое значеніе имѣетъ для меня каждое слово, написанное вами. И потому, еще разъ умоляю васъ — пощадите меня; смотрите на меня, какъ на человѣка, больного умомъ и сердцемъ, котораго здоровые люди должны жалѣть. Не говорите мнѣ ничего, не добивайте меня, оставьте меня съ моею любовью, помните, что одно ваше слово, одинъ вашъ жестъ могутъ просто убить меня. Не сердитесь на меня; я очень страдаю и не хочу показывать этого и упиваюсь моими страданіями. Какъ я васъ люблю! Какъ сильно люблю!

Анна".

Не смотря на то, что Діазъ ожидалъ такого письма, оно все-таки заставило его призадуматься. И хотя самолюбіе сорокалѣтняго человѣка, которому достаточно было сказать два слова и ласково погладить по головкѣ дѣвушку, чтобы внушить ей любовь, — было польщено, хотя мужская гордость торжествовала, — но въ глубинѣ души Діазъ былъ озабоченъ. Любовь Анны безпокоила его. Теперь она являлась покорной, безъ надеждъ, безъ желаній; теперь она была совершенно поглощена своимъ чувствомъ и говорила, что ничего не хочетъ, ничего не спрашиваетъ. Но можетъ ли это такъ продолжаться? Діазъ былъ человѣкъ опытный и понималъ, что Анна не все сказала въ письмѣ, что у нея должна была скрываться какая-то мысль.

Конечно, любовь красивой двадцатилѣтней дѣвушки предстарляла извѣстную прелесть для его стараго изсохшаго сердца. Но, вѣдь, наступитъ день, когда Анна въ силу возраста, характера и темперамента, въ силу самой любви, захочетъ быть любимой Діазомъ. Любовь требуетъ любви. Что онъ тогда будетъ дѣлать, если Анна захочетъ быть любимой имъ?

Эта мысль такъ овладѣла имъ, что гдѣ бы онъ ни былъ, о чемъ бы ни говорилъ, въ мозгу его вертѣлись одни и тѣ же слова: «Берегись; она тебя любитъ и когда-нибудь захочетъ быть любимой». Это былъ фактъ; все остальное представлялось ему наборомъ словъ. Наконецъ, онъ цѣлымъ рядомъ силлогизмовъ побѣдилъ и это тайное безпокойство: вѣдь, онъ ровно ничего не сдѣлалъ, чтобы возбудить любовь Анны, а чувство, ничѣмъ не питаемое, должно скоро исчезнуть. Анна забудетъ его. Діазъ былъ совершенно не способенъ грустить, и если что-нибудь его мучило, онъ всегда находилъ какую-нибудь формулу и утѣшался. Надо все предоставить времени, рѣшилъ онъ. Анна забудетъ его. Вѣдь забыла же она Морелли!

Чезаре Діазъ побѣдилъ такимъ образомъ свое безпокойство, и въ глубинѣ его души остались только спокойная удовлетворенность, сознаніе невольной побѣды. Вѣдь, онъ былъ мужчина, а быть любимымъ пріятно всякому мужчинѣ.

И онъ ничего не отвѣтилъ Аннѣ. Онъ, между прочимъ, былъ врагъ любовныхъ писемъ, говорящихъ, обыкновенно, слишкомъ много и ничего не доказывающихъ, писемъ, обреченныхъ на то, что они потеряются, попадутъ въ дурныя руки и будутъ прочитаны тѣми, кто не долженъ читать ихъ. Да и что могъ онъ написать ей? Ничего. Діазъ не любилъ Анну. Она отгадала, что ему нечего сказать ей. Но чтобы выйти изъ труднаго положенія, онъ рѣшилъ отправиться къ Аквавива.

Его звонокъ отозвался въ сердцѣ Анны. Съ той минуты, какъ она послала ему письмо, ее стали мучить сомнѣнія. Она не знала, какъ приметъ его Діазъ. И она была такъ взволнована, такъ разсѣянна, такъ поглощена своими мыслями, такъ далека отъ реальной жизни, что Стелла Мартини смотрѣла на нее, покачивая головою и боясь, что болѣзнь Анны вернется. Лаура время отъ времени иронически усмѣхалась: она знала, въ чемъ дѣло.

— Что съ нею? спрашивала Стелла у Лауры.

— Я не знаю, спокойно отвѣчала она.

Но разъ, когда ей надоѣли разспросы компаніонки, она сказала ей:

— Мнѣ кажется, она влюблена.

— Опять? спросила Стелла.

— Да. Опять, отвѣтила красавица Лаура.

— Въ кого же?

— Мнѣ не поручали говорить вамъ это, проговорила дѣвушка и вышла изъ комнаты, чтобы прервать разговоръ.

Но Стеллѣ показалось, что ясное и спокойное лицо Лауры омрачилось при этой бесѣдѣ. И не въ первый разъ стала она упрекать себя, что не съумѣла завоевать довѣріе дѣвушекъ, что плохо исполняетъ свой долгъ, сопровождая ихъ въ церковь, въ театръ, въ гости, сидя около нихъ во время болѣзни и помогая имъ въ хозяйствѣ; нужно было установить болѣе теплыя, болѣе искреннія отношенія. И она сейчасъ же послѣ разговора съ Лаурой пошла въ спальню Анны. Та молилась. Стелла не хотѣла мѣшать ей и скромно вышла изъ комнаты. Черезъ нѣсколько времени она вошла во второй разъ, — Анна все продолжала молиться. Стелла подошла къ ней и тихо тронула ее за плечо. Анна подняла голову и уставила на Стеллу изумленные глаза.

— Что съ вами? Вы страдаете? Отчего вы не подѣлитесь со мною вашимъ горемъ? спросила Мартини, побѣждая въ себѣ сдержанность подчиненнаго человѣка.

— Я по своей винѣ страдаю, и только Богъ можетъ успокоить меня, отвѣтила Анна, вставая съ колѣнъ.

— Опять сердечныя волненія?

— Да…

— И опять ваши надежды не могутъ сбыться?

— Да. Опять.

— Зачѣмъ же, милая, вы налагаете на себя эти мученія?

— Должно быть, такова моя участь.

— Вы молоды, красивы, богаты… Вы должны сами распоряжаться своей судьбою. Оставьте бѣднымъ и одинокимъ быть рабами грустной доли.

— Я несчастнѣе послѣдней нищей, послѣдней убогой, протягивающей руку на улицѣ, воскликнула Анна и глаза ея разгорѣлись лихорадочнымъ блескомъ.

— Не говорите, вы не знаете… ласково проговорила Мартини, взявъ Анну за руки и усаживая ее.

— Я не могу разсказать вамъ… Не могу… Это сильнѣе меня, сказала Анна и въ голосѣ ея зазвучало неподдѣльное страданіе.

— Не разсказывайте… Не надо… Я понимаю, милая… Вѣдь, я для васъ простая наемница… Но я очень привязалась къ вамъ… И хочу сказать вамъ, Анна, что нѣтъ неизлечимаго горя…

— Если Богъ не поможетъ мнѣ, мое горе неизлечимо.

— Только смерть близкаго человѣка — непоправимое горе, сказала Мартини, опустивъ голову. Вы узнаете это когда-нибудь…

— Лучше умереть, чѣмъ жить такъ…

— Вы дошли до такого отчаянія? развѣ нѣтъ и луча надежды?

— Кажется…

— Отъ кого же это зависитъ? Я его знаю?

Анна приложила палецъ къ губамъ въ знакъ молчанія. Раздался звонокъ. И Стелла Мартини услышала, какой раздирающій крикъ вырвалъ онъ изъ груди Анны.

— Что съ вами? спросила она, вздрагивая.

— Ничего, ничего… пробормотала Анна, проводя платкомъ по лицу, какъ-бы для того, чтобы разсѣять волненіе. Уйдите, пожалуйста.

— Мнѣ надо васъ оставить одну?

— Пожалуйста… Я слишкомъ взволнована… Хоть одну минуту покоя…

— А вы придете туда?

— Приду, приду, когда буду въ состояніи… когда успокоюсь.

Стелла Мартини тихо ушла. Въ гостиной Діазъ показывалъ Лаурѣ картинки иллюстрированнаго «Figaro» и оба они медленно перелистывали его. Діазъ поклонился Стеллѣ и спросилъ:

— А Анна?

— Сейчасъ выйдетъ.

— Она здорова?

— Такъ себѣ.

— Можетъ быть, не совсѣмъ здорова? спросилъ онъ, поднимая голову.

— Кажется… Вы увидите сами.

Діазъ опять принялся разсматривать иллюстраціи вмѣстѣ съ Лаурой. Стелла оставила ихъ; она хотѣла скрыть то, что чувствовала и боялась не выдержать. Пока Чезаре и Лаура дѣлали свои замѣчанія на счетъ иллюстрацій, вошла Анна, безшумно сѣла у стола и, какъ всегда въ минуты безпокойства, — стала перемѣщать кольца съ правой руки на лѣвую и внимательно разсматривать руки, точно видѣла ихъ въ первый разъ, точно хотѣла прочесть на нихъ что нибудь. Никто не замѣтилъ ее и когда кончили разсматривать «Figaro», Діазъ, кладя его на столъ, сказалъ:

— Очень мило.

— Да, очень, согласилась Лаура.

Тогда они увидали Анну. Діазъ поклонился ей съ любезной улыбкой и спросилъ:

— Какъ вы себя чувствуете?

— Хорошо, отвѣтила она слабымъ голосомъ.

— Синьора Мартини сказала мнѣ, что несовсѣмъ…

— Это она отъ любви ко мнѣ… Нѣтъ. Я здорова, проговорила Анна, уязвленная этой заботливостью, въ которой она увидала только сожалѣніе. Я нервна немного…

— Это отъ погоды… отъ вѣтра, объяснилъ Діазъ, становясь холоднымъ.

— Да… отъ вѣтра, повторила Анна, какъ сомнамбула.

— Наступятъ солнечные дни и вы поправитесь…

— Да, поправлюсь… машинально повторила Анна.

Лаура, по обыкновенію, спокойно вышла изъ комнаты. Анна сдѣлала было движеніе, чтобы удержать ее и не остаться вдвоемъ съ Діазомъ, но голосъ ея прервался и рука упала на столъ. Она вся дрожала. Діазъ смотрѣлъ на нее, чуть-чуть улыбаясь. Она не поднимала вѣкъ, не вынося ни его взгляда, ни улыбки. Конечно, онъ не могъ не видѣть ея волненія и оно доставляло ему удовольствіе. Но онъ сказалъ себѣ, что эта нѣмая сцена не можетъ продолжаться, и заговорилъ, какъ бы продолжая прежній разговоръ.

— Значитъ, вы меня любите? сказалъ онъ непринужденнымъ, веселымъ тономъ.

Она взглянула на него, не могла произнести ни слова и только жестомъ показала, что это фатально.

— Любопытно было бы знать за что? спросилъ онъ все тѣмъ же тономъ.

Она съ изумленіемъ взглянула на него и не сказала ни слова.

— Да, за что? продолжалъ Діазъ. Вѣдь, по какой же нибудь причинѣ любятъ того, а не другого человѣка. Скажите же мнѣ, за что вы полюбили меня… Можетъ быть, у меня есть какія-нибудь добродѣтели, о которыхъ я и не подозрѣваю.

Анна, вся блѣдная и смущенная, бросила на него умоляющій взглядъ. Вѣдь, она же просила его не шутить, не насмѣхаться надъ ея любовью!

Онъ это понялъ сейчасъ-же.

— Простите, Анна… Но у меня дурная привычка не относиться серьезно къ тому, что очень многимъ кажется серьезнымъ… Ну, не буду, если вамъ непріятны мои шутки. Но не забудьте: — рано или поздно вы должны сказать, за что полюбили меня.

— За то, что вы — вы, а никто иной, тихо отвѣтила она.

— Это очень тонко и глубоко, замѣтилъ Діазъ съ легкой улыбкой, но нужны долгіе часы размышленія, чтобы понять ваши слова. И, конечно, вы всегда будете любить меня?

— Всегда, еще тише произнесла она.

— Могу я вамъ сказать одну непріятность? спросилъ онъ полушутя, полусерьезно.

— Говорите.

— Не обижайтесь… Мнѣ кажется, что вы немного вѣтреная… Правда? Годъ тому назадъ вы говорили, что любите одного человѣка… на всегда. Сознайтесь, что теперь вы его ужъ и не помните. А еще черезъ годъ кому вы опять будете повторять это «всегда»?

Діазъ остановился. Онъ увидалъ, какъ поблѣднѣла Анна, какъ посинѣли ея губы, какъ глаза ея наполнились слезами. Его шутки чуть не довели ее до обморока. Діазъ безъ причины не дѣлалъ зла никому.

— Я васъ огорчилъ? Вѣдь, истина всегда горька. А, можетъ быть, это даже и не истина? Какъ хотите. Ну, улыбнитесь немного, чуть-чуть… Не думайте, что только слезы интересны… Вы милы, когда и улыбаетесь…

Анна сдѣлала усиліе надъ собою и сквозь слезы улыбнулась.

— Значитъ: — вѣчная любовь? продолжалъ онъ. И что же вы будете дѣлать?

— Только любить васъ.

— И вамъ довольно?

— Должно быть довольно, рѣшительно произнесла она.

— Малымъ же вы довольствуетесь… И вы всегда будете такъ скромны въ вашихъ требованіяхъ?

— Будущее въ рукахъ Господа, отвѣтила она, не рѣшаясь солгать.

— А! Вотъ объ этомъ то я и хотѣлъ поговорить… Вы ждете чего-то отъ будущаго… Иначе вы бы не успокоились, вы бы даже не пережили… Будущее! То есть лѣтъ черезъ двадцать! Да вѣдь мнѣ тогда ничего не понадобится кромѣ могилы! Вѣдь, я старикъ, подумали-ли вы объ этомъ?

— Для меня вы молоды, сказала она.

— И долженъ полюбить васъ? Да? Вы этого желаете отъ меня? спросилъ онъ съ тонкой ироніей.

— Я ничего не прошу у васъ… Не унижайте меня, сказала она просто и гордо.

Онъ поклонился ей, немного смущенный и, желая утѣшить ее хоть чѣмъ-нибудь, вынулъ изъ кармана красный бумажникъ, досталъ изъ него три письма и подалъ ихъ Аннѣ.

— Я захватилъ ихъ съ собою, медленно началъ онъ. Письма такъ легко затерять, они такъ легко могутъ попасть въ чужія руки… А такъ какъ я знаю уже, что въ нихъ говорится, то и возвращаю… Вамъ должно быть пріятно получить ихъ назадъ.

Ему казалось, что онъ сказалъ ей что-то очень милое и любезное. Но она не протянула руки, чтобы взять отъ него письма. Ее приводила въ отчаяніе мысль, что ему даже не хотѣлось сохранить у себя ея признаніе въ любви. Вѣдь, когда любишь — каждое письмо драгоцѣнно! И какъ ни старалась она быть готовой къ равнодушію Чезаре, оно доставляло ей невыносимыя страданія. Это отразилось на ея лицѣ.

— Какъ? воскликнулъ онъ. Вамъ непріятно получить обратно письма? Да всегда, всѣ женщины требуютъ ихъ назадъ.

— Порвите ихъ сами, пробормотала она.

— Это подлость — рвать письма.

— Порвите; пожалуйста, порвите, съ грустью повторила она.

— Какъ угодно, сказалъ онъ, порывая письма.

Она закрыла глаза. Затѣмъ проговорила съ блѣдной улыбкой.

— Значитъ, вы меня совсѣмъ не любите.

— Не смѣю съ вами спорить, галантно согласился Діазъ.

Онъ протянулъ ей руку, прощаясь. Она посмотрѣла, какъ онъ ушелъ, встала, медленно прошла къ себѣ въ спальню, сѣла на кровать, оперлась локтемъ о подушку, поддерживая голову рукой. Такъ застала ее Стелла Мартини. На видъ Анна была спокойна. Стелла заговорила съ ней; она ничего не отвѣтила, точно не слышала ее. Потомъ вдругъ подняла голову и проговорила, какъ во снѣ:

— Помните, Стелла, тотъ день, когда я бросила васъ въ церкви Св. Кіары?

— Да. Помню.

— Ну, такъ не забудьте, что я сегодня скажу вамъ. Въ тотъ день, Стелла, я подписала себѣ смертный приговоръ.

VII.

Вилла «Катерина» выходила на море. Она была построена на высокой скалѣ, съ которой бѣлокаменный Сорренто, тонущій въ цвѣтущихъ апельсиновыхъ рощицахъ, спускается къ глубокому, синему морю. Покойный Франческо Аквавива очень любилъ эту виллу и далъ ей имя своей дорогой и такъ рано умершей красавицы жены. Въ продолженіи своей короткой женатой жизни онъ проводилъ здѣсь каждое лѣто, начиная съ медоваго мѣсяца и кончая смертью Катерины, — такъ что бѣленькая дача, заливаемая лучами солнца и обвѣваемая горнымъ и морскимъ вѣтеркомъ, — стала для него священной. Дочери его, сохранившія о матери, хотя и отдаленное, но живое воспоминаніе, и знавшія ее по разсказамъ отца, охотно переѣзжали въ виллу «Катерина». Для нихъ она была полна поэзіи воспоминаній; въ ней витала тѣнь ихъ матери, точно она жила еще въ ея комнаткѣ, оставшейся нетронутой: блѣдно-голубая мебель, выцвѣтшая отъ времени и отъ солнца, бѣлое, слегка пожелтѣвшее кружево, запахъ фіалокъ изъ шкафовъ и ящиковъ, — все напоминало молодую жену и юную мать…

Не въ мрачномъ палаццо Джероломини, а именно здѣсь, въ Сорренто, въ этомъ свѣтломъ и уютномъ уголку, Лаура и Анна чтили память матери и вспоминали о ней хотя и безъ остраго горя, но съ глухою тоской, потому что юность ихъ прошла безъ материнскихъ ласкъ; вспоминали ея милое личико и боготворили ее въ своемъ воображеніи. Онѣ каждый день входили въ комнату матери, отворяли окна, тихо ступали по блѣдно-сѣрому ковру, усѣянному незабудками, трогали все, до чего когда-то касалась ихъ мать, и молились передъ образомъ Мадонны, передъ которымъ молилась юная Катерина Аквавива. Затѣмъ онѣ уходили, заперевъ окна и ставни, чтобы защитить блѣдно-голубую комнатку отъ жгучаго, южнаго солнца. Этотъ культъ памяти матери происходилъ какъ-то безмолвно. Лаура постоянно спокойная, но мелочная и аккуратная, хранила у себя ключи отъ комнаты и отъ шкафовъ. Анна, охваченная всегда сильнымъ волненіемъ, молчала, чувствуя на себѣ весь драматизмъ ранней смерти матери и отца, оставившихъ ихъ сиротами, безъ любви, безъ поддержки. Но она любила это волненіе, любила и виллу «Катерина»; какъ только начиналось лѣто, — Анну тянуло въ это семейное гнѣздышко, гдѣ она оставалась до поздней осени.

Послѣ того, какъ она сказала о своей любви Діазу, она сейчасъ-же заговорила о Сорренто. Жизнь въ Неаполѣ стала для нея невыносимой. Ей казалось, что съ отъѣздомъ ея настроеніе измѣнится; она думала, что яркій свѣтъ, море и тишина успокоятъ ея нервы. Когда ее спрашивали, «что съ нею?», она отвѣчала, что не желала-бы оставаться здѣсь. Она такъ часто и упорно повторяла это, что и Лаура и Стелла увидали необходимость увезти ее скорѣе. Неаполь заставлялъ ее слишкомъ страдать. Она совсѣмъ не выходила изъ дому, не гуляла, не бывала ни въ театрахъ, ни въ обществѣ; все, что ей нравилось прежде, теперь было для нея непріятно. Но вмѣстѣ съ тѣмъ этотъ упадокъ силъ еще болѣе увеличивалъ ея привязанность и нѣжность къ окружающимъ, — она старалась улыбаться, чтобы какъ нибудь скрыть внутреннее страданіе. Она стала добрая, снисходительная, въ ней совершенно исчезли прежніе бурные порывы, такъ что ее просто не узнавали. Съ Діазомъ она была всегда сдержанно нѣжна, кротка и задумчиво-молчалива. Часто она ничего не отвѣчала ему и только смотрѣла на него такими вдумчивыми и грустными глазами, что только сухое и жесткое сердце Діаза могло устоять противъ нихъ;. Анна совсѣмъ переродилась, стала совершенно не тѣмъ пылкимъ созданіемъ, какимъ была прежде. Но каждый день, утромъ или вечеромъ, у нея находился часъ, когда она, оставшись одна со своей мыслью о любви, не могла запретить себѣ — несмотря на долгую и упорную борьбу — написать Діазу. Письма были единственнымъ проявленіемъ сжигавшей ее страсти. Они были для нея и утѣшеніемъ и мукой. Иногда какое нибудь грустное выраженіе, написанное ею, вызывало въ ней слезы; онѣ застилали ей глаза, катились по щекамъ и падали на руки; она переставала писать, вставала изъ-за стола, начинала ходить по комнатѣ, не смѣя перечитать письма. Когда она начинала писать Діазу, она вся трепетала отъ страсти, отъ восторга и румянецъ оживлялъ ея щеки; мысли бѣжали быстро, неудержимо. А когда письмо было отослано по назначенію и она въ умѣ перебирала его, оно казалось ей такимъ ничтожнымъ, холоднымъ, комичнымъ и въ то же время грустнымъ, что она проклинала тотъ часъ, ту минуту, когда написала его.

Чезаре Діазъ ничего не отвѣчалъ ей. И что ему было отвѣчать? Послѣ первыхъ-же писемъ, такъ жестоко изорванныхъ имъ, она запретила ему писать себѣ. Онъ этимъ и воспользовался. И каждый разъ, когда ему подавали письмо Анны, его передергивало. Они не были непріятны ему, нѣтъ; только безпорядочное и неудержимое проявленіе страсти оскорбляло его идеалъ порядочности и сдержанности. Но онъ не хотѣлъ спорить съ нею. Любящіе люди считаютъ себя всегда правыми и безполезно доказывать имъ, что они не правы.

И Чезаре не писалъ ей. А только когда замѣчалъ, что она впадаетъ въ отчаяніе, онъ при свиданіи дольше обыкновеннаго задерживалъ ручку Анны въ своей рукѣ, зная, что этотъ едва уловимый знакъ жалости и даже нѣжности будетъ отмѣченъ ею сейчасъ-же; онъ зналъ, что этимъ онъ успокоитъ ее, дастъ ей жизнь и отдалитъ отъ смерти. Правда, онъ теперь гораздо рѣже бывалъ у Аквавива. Когда онъ приходилъ, разговоръ не клеился; Анна молчала, сидя въ углу, точно ничего не видала и не слыхала, такъ что никакой разговоръ не вязался передъ этой живой тѣнью, для которой какъ-бы не существовало ничего на свѣтѣ, кромѣ ея любви. Два или три раза, когда Діазъ остался съ нею съ глазу на глазъ — теперь они оба тщательно избѣгали оставаться вдвоемъ — онъ говорилъ ей:

— Что съ вами? Зачѣмъ вы это дѣлаете?

— А что-же мнѣ дѣлать по вашему? слабо спрашивала она.

— Мнѣ хотѣлось-бы, чтобы вы были веселая, смѣялись-бы…

— Нѣтъ, это немыслимо, отвѣчала Анна, отворачиваясь, чтобы скрыть навернувшіяся слезы.

И Діазъ умолкалъ, боясь взрыва рыданій. Онъ имѣлъ громадное вліяніе на нее, но и для него было невозможно добиться съ ея стороны терпѣливаго отношенія къ нераздѣленной любви. Она сама, въ первыхъ своихъ письмахъ, обманулась на счетъ своей безропотности. Ей казалось, что она способна молча переносить свою несчастную долю и таить горе, какъ многія скромныя, хорошія женщины, — рабыни любви, семьи и долга; она надѣялась стать мученицей, находящей наслажденіе въ мученіяхъ, какъ всѣ любящія женщины, мечтающія о недостижимомъ идеалѣ; она надѣялась жить своимъ горемъ, какъ многія женщины живутъ имъ. Но, нѣтъ! Она не была создана для этого! У нея натура была жизненная и пылкая; жизнь представлялась ей со всѣми приманками, со всѣми прелестями, со всѣмъ очарованіемъ; ея сильный характеръ не допускалъ препятствій, не могъ сдаваться; исполненіе желаній было для нея нравственной потребностью. Ей недостаточно было только любить, плакать, писать каждый день письма и не получать на нихъ отвѣта. Она хотѣла быть любимой; у нея была потребность быть счастливой. Есть женщины, которыя могутъ выносить долгіе мѣсяцы горя, цѣлые года тайныхъ слезъ. Онѣ дѣлаютъ изъ этого горя постоянное «состояніе души», не желаютъ освободиться отъ него, воздвигая болѣзненное самоотреченіе на необыкновенную высоту. Анна не была такою; она оставалась женщиной, оставалась человѣкомъ и не могла побѣдить въ себѣ страстной, неудержимой жажды любви.

Анна была женщиной въ широкомъ, человѣческомъ значеніи этого слова. И хотя головой она стремилась къ высшему самоотреченію, — но земныя узы такъ сильно сковывали ее, что она не могла освободиться отъ нихъ, какъ ни старалась подняться до самопожертвованія. И когда она поняла это, когда она сказала себѣ, что умретъ, если не добьется любви, — ее охватило отчаяніе. Она увидѣла, какъ жалка и ограничена она, что погибаетъ отъ нераздѣленной любви. И, убѣдившись, что все конечно, она написала Діазу длинное, прощальное письмо. Она не хотѣла ему писать больше, потому что это было безполезно, потому что онъ никогда не полюбитъ ее, потому что все кончено, все! Она рѣшила уѣхать въ Сорренто, въ виллу «Катерина», гдѣ мать ея любила, гдѣ она умерла. Она прощалась съ Діазомъ въ несвязныхъ выраженіяхъ, говорила, что хочетъ уѣхать, быть тамъ, гдѣ нѣтъ его, его добраго и жестокаго, недостаточно добраго для того, чтобы хоть немного полюбить ее, а жестокаго, конечно, безсознательно… Письмо вышло судорожное, дурно написанное, даже въ смыслѣ каллиграфіи.

Она уже нѣсколько дней просила сестру переѣхать въ Сорренто, а въ этотъ день заговорила такъ настойчиво, что Лаура сейчасъ же согласилась. Стелла, считая долгомъ испросить согласіе опекуна, написала ему. Онъ немедленно отвѣтилъ, совѣтовалъ имъ сейчасъ же ѣхать, такъ какъ перемѣна воздуха должна благотворно подѣйствовать на Анну, а ея возрастающая слабость очень заботила его. Онъ не могъ самъ придти проститься, такъ какъ былъ очень занятъ, но обѣщалъ скоро явиться въ виллу «Катерина» навѣстить «милыхъ дочекъ».

Стелла не рѣшилась показать это письмо Аннѣ. Но, видя, какъ несчастная дѣвушка надѣется, что Діазъ придетъ проститься съ ней, видя, какъ она тянетъ сборы къ отъѣзду, какъ она болѣзненно ждетъ его, — Стелла собралась съ духомъ и сказала:

— Діазъ написалъ мнѣ.

— Когда? спросила Анна, встрепенувшись.

— Вчера… Пишетъ, что не можетъ придти проститься… Очень занятъ…

— Конечно… занятъ… пробормотала Анна. Покажите мнѣ письмо.

— Очень ласковое, сказала Стелла, передавая письмо Аннѣ. Она замѣтила, что руки Анны дрожали, когда она читала его.

— Діазъ очень добрый, грустно проговорила Анна.

Онѣ уѣхали изъ Неаполя въ послѣднихъ числахъ мая. Всю дорогу Анна была погружена въ свои мысли и ѣхала точно безсознательно. Лаура говорила ей: «иди», «пойдемъ» и она повиновалась ей, какъ ребенокъ. Рѣшившись уѣхать изъ Неаполя, она растратила на это всю энергію и теперь чувствовала полный упадокъ силъ; ей хотѣлось только покоя, хотѣлось бы умереть во снѣ.

Какъ только сестры пріѣхали въ виллу «Катерина», онѣ, даже не раздѣвшись, прошли въ комнату матери. Лаура открыла два окна, выходившія на море, и освѣтила комнату яркимъ свѣтомъ. Она, какъ аккуратная хозяйка, обошла всю спальню, посмотрѣла, нѣтъ ли пыли на мебели и поправила голубые банты на пожелтѣвшихъ занавѣсахъ. Анна же, какъ только вошла, бросилась къ налою, встала на колѣни на голубую подушку съ вышитымъ крестомъ и, положивъ цвѣты передъ образомъ Мадонны и миніатюрой матери, склонила голову на руки. Когда Лаура все осмотрѣла, она подошла къ сестрѣ и спросила ее:

— Ты остаешься?

Та ничего не отвѣтила, даже не обернулась.

— Когда ты уйдешь, принеси мнѣ ключи, прибавила мудрая Минерва и ушла, притворивъ за собой дверь.

Стелла Мартини, успѣвшая уже переодѣться, шла къ ней на встрѣчу.

— А Анна? спросила она.

— Она еще тамъ.

— Что дѣлаетъ?

— Плачетъ, или молится, или думаетъ… Я не могла разобрать.

— Бѣдная Анна! прошептала Стелла со вздохомъ.

Эти ежедневныя, долгія посѣщенія комнаты покойной матери стали не на шутку безпокоить Стеллу. Вилла «Катерина» въ началѣ лѣта представляла необыкновенную прелесть; душистый садъ, веселыя свѣтлыя комнаты, красивыя, нарядныя гостиныя, прекрасный видъ на море; изъ каждаго окна, со всѣхъ балконовъ можно было наслаждаться свѣжими благоуханными утрами и чудными звѣздными вечерами, когда все небо трепещетъ огоньками. Анна не видала ничего своими блуждающими глазами; ее постоянно тянуло въ комнату, гдѣ голубая обивка почти побѣлѣла отъ солнца, гдѣ тонкій запахъ фіалокъ вызывалъ слезы, гдѣ все говорило объ угасшей молодости. Анна проводила здѣсь цѣлые часы на колѣняхъ у кровати, или сидя у окна, выходившаго на море. Иногда Стелла появлялась въ дверяхъ и звала ее.

— Я здѣсь, отвѣчала Анна, пробуждаясь.

— Уходите. Уже поздно.

— Сейчасъ.

Надо было звать ее два или три раза. Эти пребыванія въ комнатѣ матери истощали Анну. Она выходила оттуда съ ввалившимися глазами, съ блѣдными губами, съ похудѣвшимъ лицомъ.

Стеллѣ было ужасно жалко Анну, ей хотѣлось во что бы то ни стало спасти ее и она пыталась вырвать ее изъ этого долгаго оцѣпенѣнія въ комнатѣ матери, такъ мрачно дѣйствовавшей на настроеніе Анны.

— Не оставайтесь такъ долго тамъ. Вамъ вредно, говорила она.

— Нѣтъ… Если бы вы знали, какой въ ней покой… отвѣчала Анна.

— Вы такъ молоды… Вамъ не покоя надо искать, а жизни…

— Нѣтъ болѣе цвѣтовъ для Маргариты, отвѣчала Анна.

Стелла Мартини стала безпокоиться о ней, какъ мать, и. когда видѣла, что ея смуглое личико становится все худѣе и худѣе, руки дѣлаются прозрачными, какой то голосъ внутри ея, — голосъ матери — шепталъ ей, что необходимо какъ нибудь помочь этому несчастному созданію. Разъ она, желая успокоить ее, сказала ей:

— Синьоръ Діазъ обѣщалъ пріѣхать сюда… Что то не ѣдетъ… Должно быть, мы увидимъ его къ открытію купальнаго сезона.

— Вотъ увидите, что онъ не пріѣдетъ, проговорила Анна и глаза ея подернулись слезами.

— Онъ такой добрый… Обѣщалъ, — пріѣдетъ.

— Не думаю, тихо проговорила Анна.

Въ самомъ дѣлѣ Діазъ не ѣхалъ и не писалъ. Прошла первая половина іюля; купальный сезонъ начался. Сорренто было переполнено народомъ; вечеромъ и ночью съ каждаго балкона, изъ каждаго окна, изъ освѣщенныхъ салоновъ гостинницъ неслись голоса и пѣсни, трели мандолинъ и женскій смѣхъ, — всѣ эти веселые и страстные лѣтніе звуки. Анна, видя кругомъ столько молодости, красоты, здоровья, прекрасныхъ картинъ природы, еще глубже, еще сильнѣе почувствовала желаніе исчезнуть. Она теперь, какъ легкая тѣнь, едва бродила изъ одной комнаты въ другую. По вечерамъ, когда Лаура и Стелла отправлялись къ знакомымъ, гдѣ собиралась молодежь, или на аристократическія сборища въ отелѣ Victoria или Tramontano, Анна шла на террасу, выходившую на море, заставленную креслами, стульями, растеніями и цвѣтами и устремляла глаза въ небо, гдѣ трепеталъ млечный путь. По морю скользили лодки, наполненныя народомъ; съ аристократическихъ яхтъ шли лучи бенгальскаго огня, тысячи голосовъ чудной лѣтней ночи, вызванныхъ счастьемъ и любовью, долетали до Анны. Но она ничего не слышала и не видѣла.

Разъ, въ воскресенье, Лаура и Стелла отправились въ «Викторію» на семейный вечеръ. Анна вышла на террасу. Лунная ночь была такъ свѣтла, что можно было читать; божественная красота разлилась отъ горизонта по всему небу, отъ холма, покрытаго оливковыми и апельсинными деревьями, вплоть до самаго моря. И тутъ Анна опять почувствовала всю горечь загубленной жизни. Конечно, ея послѣдній часъ придетъ скоро, но никогда не помириться ей съ ужасной несправедливостью, постигшей ее и до самой смерти она будетъ чувствовать все горе неудавшагося существованія, изъ-за собственной-ли вины или по насмѣшкѣ судьбы; она безмолвно склонитъ голову передъ смертью, но не примирится никогда съ роковымъ закономъ, тяготѣвшемъ надъ нею. Чудная, свѣтлая ночь разлилась кругомъ нея, а она, вытянувъ руки, полулежала въ креслѣ съ закрытыми глазами и ненавидѣла само небо въ эти минуты.

— Добрый вечеръ! сказалъ Чезаре Діазъ, подходя къ ней.

Она открыла глаза. Изъ ея груди не вырвалось ни одного звука. Она только смотрѣла на него съ выраженіемъ такого грустнаго счастья, что онъ сейчасъ-же подумалъ: «эта женщина меня любитъ несомнѣнно». Онъ казался задумчивымъ.

— Вы удивились, что увидали меня, Анна? спросилъ онъ, садясь рядомъ съ нею. Вѣдь, я обѣщалъ пріѣхать къ вамъ.

— Я думала… вы забыли. Вѣдь, такъ легко забыть.

— Я всегда держу слово, прибавилъ онъ.

Когда слышала она этотъ-же тонъ, этотъ-же голосъ? Во время болѣзни, когда думали, что она умретъ. Значитъ, жалость къ умирающей привела его и теперь въ Сорренто, значитъ, жалость смягчала ироническую жесткость его тона.

— Соррентскій воздухъ не излечилъ васъ, замѣтилъ онъ, наклоняясь, чтобы разглядѣть ее.

— Нѣтъ. Не излечилъ… Я, кажется, не выздоровлю нигдѣ на свѣтѣ…

— Дѣло въ томъ, что единственный врачъ для васъ — вы сами, сказалъ онъ, закуривая папиросу.

Она смотрѣла на огонекъ и молчала.

— Легко сказать, наконецъ заговорила она усталымъ голосомъ. Но вы знаете, какое я слабое созданіе… Оттого вы такъ и жалѣете меня… Я не могу излечиться, Чезаре.

Она была такъ охвачена горемъ, что и не замѣтила, какъ фамильярно назвала его по имени.

— Вы убѣждены?

— Конечно. Я пыталась… То, что я испытываю, — сильнѣе меня. Меня убиваетъ эта любовь; я не могу побѣдить ее…

— А ваши благоразумные проекты, сказалъ онъ, глядя какъ клубы дыма отъ папиросы исчезаютъ въ воздухѣ. А ваши стремленія къ самоотверженію, къ преданности и нераздѣленной любви… Ваше будущее, построенное на высшемъ самоотреченіи… Все это рушилось?

— Рушилось! воскликнула она со стономъ. Все, что я писала вамъ тогда, было мимолетнымъ заблужденіемъ; весь мой планъ былъ построенъ на нелѣпости. Можетъ быть, существуютъ… конечно, существуютъ, высшія натуры, которыхъ можетъ удовлетворять любовь безъ взаимности… Эти счастливыя, благородныя созданія живутъ для другихъ… А я, эгоистка, я слишкомъ много думала о себѣ и умираю отъ себялюбія, отъ самомнѣнія…

Она приподнялась, нервно сжимая ручки кресла и покачивая головой. Онъ бросилъ папиросу и молчалъ. Лунный свѣтъ мягко разливался кругомъ.

— Я такая земная, продолжала Анна. Какъ я молилась, чтобы отрѣшиться отъ человѣческихъ желаній, чтобы только любить васъ и больше ничего не желать… Я изнуряла себя молитвой и слезами, чтобы не думать о васъ… вѣдь, вы не можете любить меня… Я лишила себя единственнаго утѣшенія — писать вамъ, я уѣхала далеко отъ васъ… Все напрасно! Здѣсь я молила и маму, и Матерь Божію, чтобы онѣ сняли съ меня эти земныя узы, чтобы вырвали изъ моего сердца эту жажду любви, отъ которой я умираю… Нѣтъ, мнѣ не вняли! Стало еще хуже! Я женщина! Такая женщина, которая не можетъ возвыситься, не можетъ освободиться, и поженски хочетъ быть любима и никогда не утѣшится, что ее не любили! Никогда!

Анна снова откинула голову на спинку кресла и закрыла глаза. Діазъ молчалъ. На лбу его отразилась глубокая дума.

— Что-же вы хотите дѣлать, Анна? спросилъ онъ, выходя, наконецъ, изъ задумчивости.

— Ничего, пробормотала она, не открывая глазъ.

— Ничего?

— Мнѣ нечего дѣлать. Все кончено. Впрочемъ, ничего и не начиналось…

— Анна, право мнѣ очень тяжело видѣть, какъ вы страдаете.

— Благодарю… Но что-же вы можете сдѣлать? Я одна виновата… И я дорогой цѣной искупаю мою вину!.. Вы всѣ такіе добрые со мной! Я одна виновата, я должна и искупить.

— Чѣмъ-же это кончится? воскликнулъ онъ, взволнованный.

— Знаете, какой конецъ былъ-бы самый лучшій?

— Какой?

— Моя смерть. Подумайте только, какой покой, долгій, безконечный покой, подъ землей, въ крѣпко заколоченномъ гробу.

— Не говорите такъ… Отъ любви не умираютъ.

— Да… Правда… Не существуетъ смертельной болѣзни, называемой «любовь». Ни древніе, ни современные врачи не знаютъ ее, они никогда не находили ее при вскрытіи трупа. Но она, въ сущности, лежитъ въ основѣ всякой смертельной болѣзни. Умираютъ быстро и медленно, отъ столькихъ причинъ, съ разными названіями, съ разными проявленіями… Но на самомъ дѣлѣ умираютъ не отъ чахотки, не отъ анеміи, не отъ нервовъ… Умираютъ только отъ одной причины: — оттого, что не могутъ любить, оттого что не любимы… Кто будетъ знать, отъ какой болѣзни я умерла? Докторъ напишетъ какое-нибудь ученое названіе моей смерти, чтобы объяснить сестрѣ, Стеллѣ и вамъ причину ея… Но вы-то, по крайней мѣрѣ, будете знать, что я умерла только оттого, что вы не любили меня.

— Успокойтесь, Анна!

— Я спокойна… У меня нѣтъ ни тѣни надежды, но, право, я спокойна… Вѣдь, все кончено… Чего-же волноваться?

— Но на что-же вы надѣялись?

— Господи! воскликнула она. Вы спрашиваете!..

Глухое рыданіе вырвалось изъ груди Анны, какъ только она вспомнила о своихъ надеждахъ быть счастливой.

— Скажите мнѣ, Анна. Вы видите, съ какимъ участіемъ я спрашиваю васъ.

— Значитъ, вы забыли, что такое любовь, если спрашиваете, на что надѣешься, когда любишь? Когда любишь, — надѣешься на все! Съ первой же минуты, какъ я затрепетала отъ вашего голоса, какъ я взволновалась отъ прикосновенія вашей руки, какъ каждое ваше слово — и жесткое, и ласковое, и насмѣшливое, и дружеское — западало мнѣ въ душу, съ той минуты, наконецъ, какъ я почувствовала, что я ваша на всю жизнь, я стала надѣяться, что вы меня полюбите. Съ этого дня моей мечтой было, что вы полюбите меня такъ же горячо, такъ же слѣпо, съ такою-же готовностью отдать мнѣ всю жизнь, — какъ люблю васъ я. Я надѣялась на высшее счастье, — на взаимную любовь!

— Это было заблужденіе, тихо проговорилъ онъ, смотря на серебристое море, отражавшее лунный свѣтъ.

— Я знаю. Зачѣмъ вы мнѣ повторяете? Да и къ чему мы говоримъ объ этомъ? Зачѣмъ опять открывать рану? Не говорите мнѣ больше, что вы меня не любите. Я это знаю, знаю и знаю!..

— Анна! Не мучьте себя такъ.

— Я уже давно все знаю. Моя надежда мало по малу рушилась… Я видѣла, какъ мы различны съ вами, какъ вы далеки отъ меня; я поняла, что вы на половину презираете меня, на половину жалѣете меня; я узнала, что въ вашей жизни есть тайны, которыхъ мнѣ знать не надо; я постигла, что разница въ лѣтахъ и во вкусахъ ведетъ за собою и разницу въ чувствахъ… Вы мнѣ всячески, и вольно и невольно, высказывали, что любовь создана не для васъ, что вы никогда больше никого не полюбите, что меня вы не можете полюбить… Мой приговоръ былъ написанъ огненными буквами… И, несмотря на это, я не сдавалась. Я говорила себѣ, что не можетъ же молодая, любящая женщина такъ губить и себя, и свою любовь. Мнѣ казалось, что есть еще путь къ спасенью, путь второстепенный, путь скромный, но съ которымъ бы я терпѣливо смирилась… Я вамъ говорила объ этой, второй мечтѣ.

— Скажите еще…

— И такъ, прежде я мечтала, что, вы мнѣ позволите соединить мое существованіе съ вашимъ. Затѣмъ, вторая моя мечта, скромная и простая, была, — любить васъ всѣми силами души, но любить молча. Жить близъ васъ, всюду слѣдовать за вами, какъ вѣрная тѣнь; имѣть возможность ежечасно, ежеминутно представлять вамъ безмолвныя, но краснорѣчивыя доказательства моей любви; имѣть возможность любить васъ такъ, чтобы всю силу этой нераздѣленной любви направлять на то, чтобы дать вамъ хоть мигъ счастья… Я мечтала прожить такъ всю жизнь, благословляя васъ до самой смерти, за вашу доброту, за то, что вы позволили мнѣ жить близъ васъ и мирно любить васъ… Такое отреченіе отъ всякихъ личныхъ желаній было достойно меня; достойно васъ было бы поднять несчастное созданіе до счастья постоянно видѣть васъ, въ вашемъ домѣ, носить ваше имя…

— Вы хотѣли, чтобы я женился на васъ? спросилъ Діазъ.

— Женой, любовницей, другомъ, рабою… Всѣмъ чѣмъ хотите… Я на все согласна… Только бы быть съ вами, только бы умереть близъ васъ.

— Вѣдь, я старикъ, сказалъ онъ холодно и горько.

— А я молодая, да умираю, Чезаре.

— Старость — вещь грустная, Анна. Она замораживаетъ и кровь и сердце.

— Что-жъ такое? Я не прошу васъ любить меня. Я должна любить васъ.

— И никогда не потребуете любви?

— Никогда.

— Обѣщайте.

— Я обѣщаю.

— Обѣщаете всѣмъ святымъ.

— Клянусь и Богомъ, и памятью матери и отца, и любовью къ сестрѣ Лаурѣ и самымъ святымъ, что есть въ моемъ сердцѣ, т. е, чувствомъ къ вамъ, клянусь вамъ: — я никогда не потребую, чтобы вы любили меня.

— И никогда не будете жаловаться на меня и на мою холодность?

— Никогда… Я буду считать васъ моимъ благодѣтелемъ…

— Вы позволите мнѣ жить, какъ мнѣ захочется?

— Вы властелинъ. Распоряжайтесь и своей жизнью и моею.

— Вы позволите мнѣ уѣзжать, возвращаться, опять уѣзжать, безъ слезъ, безъ упрековъ?

— Я терпѣливо буду ждать счастливой минуты вашего возвращенія.

Онъ помолчалъ съ минуту, не рѣшаясь сдѣлать еще одинъ вопросъ. Анна, съ горящими глазами и протянутыми впередъ руками, ждала, чтобы онъ сказалъ еще что нибудь.

— Вы не будете меня мучить ревностью? проговорилъ, наконецъ, онъ главное условіе.

— Господи! воскликнула она, ломая руки. Неужели и это возможно?

— Я вижу, что мучаю васъ… Я требую отъ васъ вещей не мо силамъ вашимъ… Бросимъ этотъ разговоръ…

Онъ хотѣлъ встать и уйти. Анна бросилась къ нему и схватила его за руки.

— Нѣтъ… Нѣтъ… Не уходите! Ради Бога, останьтесь еще минуту… Поговоримъ, выслушайте меня… Мнѣ не быть ревнивой?!: Не буду! Вы никогда не увидите моей ревности. Хотите, чтобы я видалась съ той, которая вамъ нравится, или которую вы любили и любите, хотите, чтобы я принимала ее, чтобы была дружна съ нею? Я сдѣлаю все, что хотите. Требуйте отъ меня самыхъ ужасныхъ доказательствъ, я все перенесу!

— Я только прошу позволенія быть свободнымъ сердцемъ, ничего больше, твердо произнесъ Діазъ.

— Вы свободны… Какъ сегодня, такъ и всегда!

— Выслушайте меня, Анна, и поймите. Вы должны на минуту освободиться отъ вашей личности, забыть, что вы — вы, что вы меня любите… Обсудите только одну минуту, холодно, спокойно, настоящее и будущее. Анна! Я уже старъ, а вы молоды… И эта разница въ лѣтахъ будетъ ужасна лѣтъ черезъ десять, потому что я буду все идти съ горы, а вы только еще взойдете на нее…. Вы, въ вашемъ воображеніи, создали изъ меня какой-то идеалъ, вовсе не соотвѣтствующій дѣйствительности… Будущее навѣрно исправитъ его… Между нашими характерами и темпераментами лежитъ такая глубокая пропасть, что неизвѣстно, сгладитъ ли ее будущее. И если я, признаюсь, приношу жертву, говоря вамъ все это, то и вамъ придется принести долгую и грустную жертву… Подумайте объ этомъ! Подумайте объ этой старости, о разбитыхъ иллюзіяхъ, о страшномъ разногласіи, о безмолвной жертвѣ… Анна! Еще есть время.

Она взглянула на него. Ее изумилъ его взволнованный тонъ, тогда какъ онъ всегда умѣлъ владѣть собою. Онъ былъ въ самомъ дѣлѣ взволнованъ; глубокая морщина легла на его лбу и Анна въ первый разъ прочла на немъ тайную думу. Ей показалось, что онъ, въ эту минуту, спустился со своей ледяной высоты, потерялъ свое высшее душевное спокойствіе, помогавшее ему быть побѣдителемъ въ борьбѣ. Ей показалось, что онъ сталъ слабѣе, но за то человѣчнѣе, похожѣе на живое существо, которое можетъ и страдать и плакать.

— Анна! заговорилъ онъ опять. Отрѣшитесь отъ всякаго эгоизма, отъ всякой страсти и разсудите сами, одна, долженъ-ли я исполнить ваше желаніе. Я сказалъ вамъ, грубо, жестоко, чего я требую взамѣнъ моей жертвы. Я повторилъ вамъ два или три раза, насколько серьезно то, что мы дѣлаемъ. Милая дѣвушка! Поборите себя и разсудите сами…

Она облокотилась обѣими руками на перила террасы и опустила глаза.

— Но отчего… медленно и тихо проговорила она, отчего вы… такой умный… такой холодный… вы, — презирающій всякую страсть, хотите принести эту жертву? Кто убѣдилъ васъ? Кто поборолъ?

— Вы сами сказали мнѣ, что васъ нельзя спасти иначе; Стелла Мартини написала мнѣ, что я долженъ спасти васъ; и я самъ чувствую, что обязанъ васъ спасти.

— Значитъ, вы дѣлаете это изъ жалости? спросила Анна, задыхаясь.

— Вы сказали, уклончиво отвѣтилъ онъ, не желая повторять жесткихъ словъ.

— Богъ вознаградитъ васъ за доброту, покорно произнесла она, скрещивая руки, какъ-бы молясь.

Оба замолчали. Онъ сидѣлъ, низко склонивъ голову, ожидая, что она скажетъ. Анна смотрѣла на небо, точно хотѣла въ немъ прочесть рѣшеніе судьбы. Но и въ сердцѣ, и въ головѣ, и кругомъ нея она слышала только одно и то же…

— Что-же вы скажете, Анна? спросилъ наконецъ Діазъ.

— Зачѣмъ вы меня спрашиваете еще разъ? просто сказала она. Я васъ люблю и умру безъ васъ. Все лучше смерти, все; а вы моя жизнь.

— Значитъ, вы моя жена, мой другъ! рѣшительно проговорилъ онъ.

— Благодарю, любовь моя! воскликнула она, бросившись предъ нимъ на колѣни, какъ предъ образомъ.

Когда Діазъ ушелъ, она благоговѣйно поцѣловала стѣну террасы, о которую онъ опирался, поцѣловала спинку стула, гдѣ онъ прислонялъ голову, потомъ собрала всѣ цвѣты съ террасы и нѣжно прижала ихъ къ груди, потому что они слышали ея разговоръ съ Діазомъ… Прежде, чѣмъ вернуться домой, она еще разъ взглянула блестящими глазами, полными высшаго счастья, на море, на небо, на луну и, поклонившись имъ, пошла въ комнаты. Ей хотѣлось поговорить съ кѣмъ-нибудь. Но въ домѣ всѣ спали; единственная служанка, ожидавшая Лауру и Стеллу съ бала, дремала въ прихожей, Анна была совсѣмъ одна, а сердце ея разрывалось отъ радости. И она, какъ бѣлая тѣнь, прошла по всему дому, освѣщенному луннымъ свѣтомъ, отворила комнату матери и вошла въ нее. Тамъ было совсѣмъ темно. Анна открыла ставни и блѣдный свѣтъ ворвался въ окна. Было поздно, луна вошла высоко и ея свѣтъ сталъ точно еще чище, еще прозрачнѣе… Анна стояла посреди комнаты, вся проникнутая радостнымъ ощущеніемъ. Она широко раскрыла глаза, чтобы яснѣе видѣть; на губахъ появилась блаженная улыбка. Вдругъ, она увидала передъ собою, на бѣлой кружевной подушкѣ кровати тоненькое, овальное личико, съ задумчивыми, мягкими, черными глазами, ласково глядѣвшими на нее. Она задрожала съ головы до ногъ, сдѣлала три шага и упала, протянувъ руки къ подушкѣ.

— Мама, милая! Ты сама поступила-бы также! прошептала она.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ.

I.

Анна взглянула на столовые часики, отдѣланные голубымъ бархатомъ и серебромъ — свадебный подарокъ Чезаре; было уже одиннадцать. Въ комнату врывалось веселое апрѣльское солнце, оживляя нѣжные цвѣта матерій и играя на бронзовой чашечкѣ, куда Анна вечеромъ складывала золотыя вещи, на старинной венеціанской люстрѣ, спускавшейся съ потолка, на серебряной рамѣ зеркала; оно давало жизнь гигантскимъ незабудкамъ, разсыпаннымъ по бѣлому фона ковра. Было одиннадцать часовъ и Лаура, — занимавшая двѣ или три комнаты въ другомъ концѣ квартиры — прислала спросить Анну, въ которомъ часу ѣхать на бѣга, на Марсово поле. Анна черезъ горничную велѣла сказать ей, что они поѣдутъ сейчасъ послѣ двѣнадцати и что пора собираться. Анна постояла съ минуту посреди комнаты, колеблясь идти-ли ей туда, куда невольно влекло ее. Она пріотворила дверь. Маленькій корридоръ отдѣлялъ ея спальню отъ комнаты мужа. Но у Чезаре былъ еще второй выходъ въ гостиную и онъ могъ уходить изъ своей комнаты и даже изъ дому, такъ что она не слышала. Она медленно прошла черезъ корридоръ и остановилась предъ дверью не для того, чтобы подслушивать, а точно не смѣя постучаться. Наконецъ, она тихо стукнула два раза. Ей не отвѣчали. Она никогда не осмѣлилась-бы постучать во второй разъ и уже раскаивалась, что пришла надоѣдать своему главѣ и властелину. За дверью послышался холодный и спокойный голосъ:

— Кто тамъ?

— Это я, Чезаре.

— Извини… Подожди минуту.

Онъ никогда не впускалъ ее сразу, точно ему было пріятно играть ея нетерпѣніемъ. Наконецъ, онъ отворилъ дверь. Онъ уже былъ совсѣмъ одѣтъ въ безукоризненномъ костюмѣ любителя спорта.

— Какъ, воскликнулъ онъ, любезно наклоняясь, какъ всегда при разговорѣ съ женщиной, вы еще не готовы?

И онъ взглянулъ на нее съ тѣмъ сдержаннымъ восхищеніемъ, какое вызывали въ немъ женская красота и симпатія. Она была такая молодая, свѣжая, бодрая, въ розоватомъ капотѣ, съ обнаженными руками, выходившими изъ подъ широкихъ рукавовъ монашескаго покроя, съ круглой шейкой, выступавшей изъ большого отложного воротника, съ крошечными ножками, въ черныхъ туфелькахъ, — что онъ взялъ ее за руку, привлекъ къ себѣ и поцѣловалъ въ губы. Поцѣловалъ только разъ, но глаза ея засвѣтились мягкимъ блескомъ и красныя губы остались полуоткрытыми. Онъ вернулся на свое мѣсто у письменнаго стола и взялъ папиросу. Его холостая комната съ темною, строгою и вмѣстѣ съ тѣмъ элегантною обстановкою, вся пропахла запахомъ табачнаго дыма, какъ обыкновенно пахнутъ комнаты курящихъ холостяковъ. Анна присѣла на ручку кресла, обитаго кордовской кожей и посмотрѣла кругомъ. Ее всегда приводила въ восхищеніе эта громадная, немного мрачная комната, этотъ оливковый плюшъ, это оружіе, эти книги въ коричневыхъ переплетахъ. Длинная, узкая кровать съ рѣзной задней спинкой — передней спинки не было — была покрыта старинной матеріей, ниспадавшей вплоть до стариннаго турецкаго ковра, привезеннаго Діазомъ въ одну изъ его поѣздокъ на востокъ. На темной спинкѣ, вырѣзанной въ стилѣ Чинкве-Ченто, висѣло распятіе изъ пожелтѣвшей слоновой кости, тоже старинной работы. Все это давало строгій видъ комнатѣ, гдѣ свѣтскій жуиръ предавался размышленіямъ и гдѣ сознаніе сказало ему, что жизнь — вещь серьезная. Даже на письменномъ столѣ было лишь немного бездѣлушекъ. Только Анна, каждый день, послѣ завтрака, когда мужа не было дома, ставила ему букетикъ живыхъ цвѣтовъ и придавала этимъ поэтическій оттѣнокъ громадному строгому столу. Чезаре, по обыкновенію, относился къ этимъ цвѣтамъ совершенно равнодушно; иногда онъ бралъ цвѣтокъ и втыкалъ его себѣ въ петличку, а иногда по цѣлымъ недѣлямъ не замѣчалъ, какъ жонкили смѣняли левкой, или розы появлялись на мѣстѣ резеды. Въ это утро у него была вдѣта въ петличкѣ чайная роза, взятая изъ букета; Анна нѣжно улыбнулась, увидя цвѣтокъ.

— Въ которомъ часу надо ѣхать на бѣга? спросила она, вспомнивъ зачѣмъ пришла въ его комнату.

— Черезъ часъ, отвѣтилъ онъ, отрывая глаза отъ книжки, куда онъ вписывалъ карандашемъ какія-то цифры.

— Ты, вѣдь, ѣдешь съ нами? спросила она съ нѣкоторымъ безпокойствомъ.

— Д-да… Мы будемъ представлять ноевъ ковчегъ… Лучше я поѣду въ «stage»…

— Нѣтъ… Поѣдемъ съ нами… пробормотала Анна. Тамъ… ты пойдешь, куда хочешь.

— Конечно, сказалъ онъ, вписывая еще одну цифру.

Она любовно смотрѣла на него, сидя бокомъ на ручкѣ кресла и сіяя молодостью и обаяніемъ. А онъ продолжалъ высчитывать, какая лошадь должна выиграть и не обращалъ на жену никакого вниманія.

— Ты не пойдешь одѣваться? наконецъ спросилъ онъ.

— Да… сейчасъ, тихо отвѣтила она.

Но и выйдя изъ этой комнаты, гдѣ даже ѣдкій запахъ табаку былъ для нея пріятнѣе всякаго аромата, она не переставала думать о томъ, кто занималъ всѣ ея мысли и руководилъ каждымъ ея шагомъ. Пока горничная помогала ей надѣвать шерстяное платье орѣховаго цвѣта, строго англійскаго жанра, — она мучилась сомнѣніями, понравится ли оно Чезаре? Спросить его она не смѣла, а всегда старалась отгадывать его вкусы. Еще не одѣвшись, она надѣла себѣ на шею старинную, серебряную ладонку, гдѣ носила двѣ записочки, когда-то полученныя ею отъ Чезаре и столь глубоко ее огорчившія. Ходя взадъ и впередъ по комнатѣ, она постоянно взглядывала на портретъ Чезаре, стоявшій въ платиновой рамкѣ на ея письменномъ столѣ. Она носила на правой рукѣ шесть тонкихъ, золотыхъ обручей съ жемчугомъ и на каждомъ обручѣ была вырѣзана одна изъ буквъ, составляющихъ его имя.

Когда она завязала тонкую вуалетку кругомъ фетровой англійской шляпы и взглянула въ зеркало, ее снова охватило сомнѣніе; она не понравится ему въ этомъ простомъ туалетѣ, подходящемъ только къ утренней прогулкѣ пѣшкомъ… Вошла Лаура. Она была одѣта, какъ всегда, вся въ бѣломъ; мягкое, шерстяное платье и граціозно, и цѣломудренно обхватывало ее; бѣлыя перья на большой шляпѣ колыхались при малѣйшемъ дуновеніи; въ рукахъ у нея былъ букетикъ свѣжихъ чайныхъ розъ.

— Какъ ты мила! воскликнула Анна. Кто тебѣ далъ розы?

— Чезаре, отвѣтила сестра своимъ музыкальнымъ голосомъ.

— Дай мнѣ одну, попросила Анна и воткнула себѣ въ петличку розу, осчастливленная тѣмъ, что этотъ цвѣтокъ принесъ «онъ» и подарилъ ея сестрѣ.

Лаура приняла извѣстіе о свадьбѣ Анны безъ радости; она ни разу не высказала своего мнѣнія по этому поводу, но скептическая улыбка, столь противорѣчившая ея наивному розовому ротику, часто скользила у ней по лицу; иногда она бросала какую-нибудь фразу, и въ голосѣ ея звучала иронія, показывавшая, что она мало говоритъ, но много думаетъ. Однако, ея спокойствіе казалось теперь чисто внѣшнимъ, потому что въ глазахъ виднѣлась глубокая дума, которую не передать словами. Когда Стелла, или подруги, или Анна, говорили, что ей пора замужъ, она съ такимъ презрѣніемъ пожимала плечами, что онѣ тотчасъ-же умолкали. Когда разъ Чезаре шутя заговорилъ съ ней объ этомъ, она такъ осмѣяла бракъ, что онъ взглянулъ на нее съ восхищеніемъ и не продолжалъ разговора. Только Анна, когда могла отдѣлаться отъ своей вѣчной думы о Чезаре и понаблюдать за сестрой, рѣшила, по чувству деликатности, что не надо при Лаурѣ выказывать слишкомъ много любви къ мужу; она называла себя эгоисткой, она слишкомъ много думала о себѣ, о своей слѣпой любви, слишкомъ отдавалась своему чувству. Онѣ жили въ одной квартирѣ съ Лаурой, а иногда видались только за обѣдомъ и въ театрѣ. И Анна стала наблюдать за собою, чтобы не показывать своей любви къ Чезаре, тѣмъ болѣе, что она чувствовала, какъ относится Лаура и къ ея увлеченію Джустино, и къ ея любви къ Діазу, и къ ея браку. Лаура никогда не сказала ни слова объ этомъ, но Анна чувствовала, что имѣетъ въ ней строгаго, хоть и безмолвнаго, судью. Между тѣмъ отношенія Діаза къ Лаурѣ стали фамиліарнѣе; они говорили другъ другу «ты» и онъ выказывалъ ей всегда радушіе вмѣстѣ съ предупредительной любезностью, какую вызывали въ немъ всегда красивыя, молодыя женщины.

— Когда ты видѣла Чезаре? спросила Анна сестру.

— Я его не видала; онъ прислалъ цвѣты мнѣ въ комнату.

— Какой онъ добрый, проговорила Анна, глядя на портретъ.

— Добрый! какъ эхо повторила Лаура.

Онѣ пошли въ залу ждать Чезаре. Онъ вышелъ, натягивая перчатку, не въ духѣ, потому что ему приходилось въ первый разъ ѣхать въ семействѣ на бѣга, куда онъ привыкъ ѣздить холостымъ съ кружкомъ пріятелей. Всякія семейные выѣзды были втайнѣ противны ему, впрочемъ не на столько втайнѣ, чтобы это не отражалось на его настроеніи.

— А! прелестная Минерва! воскликнулъ онъ, увидя Лауру, Какъ мы красивы! Какой весенній туалетъ!… Ну, ѣдемъ!

Анна ждала, не скажетъ ли онъ и ей что нибудь, но не дождалась. Онъ взглянулъ на ея англійское платье и не нашелъ его достойнымъ замѣчанія. На одну минуту вся поэзія чуднаго апрѣльскаго утра померкла въ глазахъ Анны. Но на улицѣ было такъ много свѣта, такъ много пѣшеходовъ и экипажей, всѣ балконы такъ пестрѣли свѣтлыми туалетами дамъ, въ воздухѣ было столько веселья, что Анна рѣшила забыть о томъ, какъ она дурно одѣта. Изъ-подъ бѣлой шляпы выглядывало розовое личико Лауры; перья мягко колыхались, букетъ розъ лежалъ у нея на колѣняхъ, и Анна была счастлива, что ея сестра такая красивая, что всѣ смотрятъ на нее съ восхищеніемъ.

— Намъ будетъ чертовски жарко, сказалъ Чезаре.

— Трибуны крытыя, мы выберемъ хорошее мѣсто, замѣтила Анна.

— Я васъ сейчасъ-же брошу тамъ, высказалъ онъ опять свою idée fixe — покончить какъ можно скорѣе эту семейную сцену, но сейчасъ-же прибавилъ, чтобы смягчитъ свою нелюбезность: тѣмъ болѣе, что я долженъ оставить свободное поле для ухаживателей Лауры… Я, какъ старикъ, стѣсняю ихъ…

Лаура улыбнулась.

— Такъ что я предоставлю тебѣ, Анна, родительскія обязанности… Я спеціально рекомендую тебѣ Луиджи Караччіоло… спеціально!

— Что это значитъ? озабоченно спросила Анна.

— Ничего, милая.

— Я думала… начала Анна и не кончила.

Поклоны и улыбки сыпались имъ со всѣхъ сторонъ. Они встрѣчали множество знакомыхъ и пѣшкомъ и въ экипажахъ; Чезаре внутренно злился, что занимаетъ въ коляскѣ третье мѣсто, мѣсто мужа, и съ тайной досадою раскланивался съ молодыми людьми и дамами, обгонявшими ихъ въ легкихъ экипажахъ съ звенящею упряжью. Но эта досада стала еще сильнѣе, когда рядомъ съ супружеской коляской Діаза, запряженой à la Daumont, появился «stage» Джуліо Карафа. Онъ самъ правилъ четверкой лошадей, а рядомъ съ нимъ сидѣла графиня д’Алеманья. Стройная брюнетка, съ синими глазами, была одѣта въ свѣтло-желтое, шелковое платье съ легкой, бѣлой, кружевной накидкой на плечахъ. Въ рукахъ у нея былъ букетъ сирени, которымъ она привѣтливо помахала при видѣ Діаза. И его сердце свѣтскаго жуира, живущаго удовольствіемъ минуты, было уязвлено: ему казалось невыносимымъ ѣхать въ этомъ буржуазномъ семейномъ экипажѣ, со скромно одѣтою женой, которая то блѣднѣетъ, то краснѣетъ отъ его взглядовъ, не смѣя спросить его о чемъ нибудь, съ Лаурой, очень миленькой, правда, но слишкомъ юной, такъ что онъ имѣлъ видъ ея отца. Онъ чувствовалъ себя просто несчастнымъ отъ всего этого и хотя не сказалъ ни слова, но Анна все поняла. Глаза ея подернулись слезами. Онъ замѣтилъ это и ему стало еще досаднѣе.

— Ну, что? спросилъ онъ, холодно глядя на нее.

— Ничего, отвѣтила она, смотря въ сторону, чтобы скрыть волненіе.

Этотъ вопросъ и этотъ отвѣтъ равнялись самому бурному супружескому объясненію. Между ними такихъ объясненій не бывало. Вся ихъ жизнь руководилась тѣмъ договоромъ, что они заключили въ Сорренто, въ ту лунную ночь. И хотя она исполняла его съ мукою и трепетомъ, хотя этотъ способъ спасти ее представлялся ей медленной смертью — онъ, казалось, не замѣчалъ ничего; договоръ былъ заключенъ, онъ честно исполнялъ его, она должна была исполнять то же. Но внутри себя онъ въ тысячный разъ раскаивался въ своемъ поступкѣ и проклиналъ свое великодушіе. На сколько эта слабая и безумная женщина казалась ему хитрѣе и ловче такого благоразумнаго и спокойнаго человѣка, какъ онъ!

Всю почти дорогу до Марсова поля они молчали. Когда ихъ обогналъ Луиджи Караччіоло въ легкомъ экипажѣ съ парою лошадей, запряженною гусемъ, Діазъ воскликнулъ:

— Какой красавецъ!

— Очень элегантный! замѣтила Лаура.

Она всегда свободно высказывала свое мнѣніе о молодыхъ людяхъ.

— Тебѣ онъ нравится? Да? спросилъ ее съ усмѣшкой Діазъ.

— Нравится, отвѣтила Лаура также свободно и также равнодушно, какъ всегда.

— Жаль, что онъ никогда не нравился Аннѣ, проговорилъ Діазъ съ какой то загадочной ироніей.

— Я ненавижу красивыхъ юношей, отвѣтила Анна.

— Ты бы не была такимъ страстнымъ созданіемъ, если бы не ненавидѣла того, что всѣ другіе любятъ. У насъ въ семьѣ, Лаура, есть страстный человѣкъ! насмѣшливо прибавилъ Діазъ.

— Да! подтвердила жестокая сестра.

Анна слегка улыбнулась и еще разъ все кругомъ нея утонуло во мракѣ и въ холодѣ. Она желала только одного, чтобы какъ можно скорѣе доѣхать до Марсова поля, чтобы скорѣе окончилась эта мука для всѣхъ. И Анна стала пристально глядѣть кругомъ, точно видѣла что-то, чего другіе не замѣчали. Именно въ эту минуту они пересѣкали красивую, поэтичную дорогу, ведущую на кладбище. Голосъ горя, живущій во всѣхъ глубокихъ и сантиментальныхъ натурахъ, шепнулъ Аннѣ, ѣдущей въ міръ веселья, роскоши и нарядности: «блаженны умершіе»!

При въѣздѣ на бѣговой кругъ, они встрѣтили еще два или триизнакомыхъ экипажа, графиня д’Алеманья еще разъ поклонилась имъ, мило улыбнувшись Аннѣ Діазъ и Лаурѣ Аквавива.

Анна отвѣтила едва замѣтной улыбкой, а Лаура холодно и серьзно поклонилась.

— Тебѣ не нравится графиня? спросилъ ее Чезаре, пока они шли въ членскую бесѣдку.

— Совсѣмъ не нравится, коротко отвѣтила Лаура.

— Напрасно, замѣтилъ онъ, пытливо вглядываясь въ ея глаза.

— Можетъ быть, но мнѣ она антипатична, настаивала упрямая дѣвушка.

— Нѣтъ, она симпатичная, слабымъ голосомъ проговорила Анна.

Членская бесѣдка была уже почти полна. Чезаре нашелъ два мѣста впереди, усадилъ своихъ дамъ и отдалъ имъ бинокли, накидки и зонтики съ терпѣніемъ и любезностью неаполитанскаго мужа. Затѣмъ весело спросилъ Анну:

— Вамъ хорошо?

— Отлично.

— Я вамъ больше не нуженъ?

— Нѣтъ.

— Я вернусь къ третьему бѣгу… Пойду играть… До свиданья, сказалъ онъ и ушелъ легкой походкой освободившагося человѣка.

Анна видѣла, какъ онъ вошелъ въ кругъ и направился къ вѣсамъ. Она перегнулась черезъ барьеръ, слѣдя за мужемъ, и увидала, что Луиджи Караччіоло пробирается къ ихъ трибунѣ. Діазъ скрылся тамъ, гдѣ собрались мужчины и женщины и гдѣ букмекеры выкрикивали котировку.

Тѣмъ временемъ Луиджи, раскланиваясь направо и налѣво, останавливаясь съ пріятелями, смѣясь и показывая свои бѣлые зубы, пробирался впередъ съ безпечнымъ видомъ совершенно спокойнаго человѣка. Но внимательный наблюдатель могъ бы замѣтить, что онъ намѣтилъ себѣ цѣль, къ которой терпѣливо направлялся. И въ самомъ дѣлѣ, вскорѣ онъ какъ бы случайно оказался около Анны и Лауры.

— Чезаре бросилъ васъ? спросилъ онъ, какъ бы шутя.

— Онъ тамъ… Пошелъ играть… Скоро вернется, сказала Анна, опуская глаза.

— Играть съ графиней д’Алеманья, прибавила Лаура, улыбаясь порочной улыбкой, столь противорѣчащей невинному выраженію ея лица.

— Ну, такъ не скоро вернется! проговорилъ Луиджи, усаживаясь. Анна молчала. Она играла черепаховой лорнеткой, на которой блестѣлъ брильянтовый вензель и внимательно смотрѣла на бѣговой кругъ. А тамъ, внизу, подъ яркимъ солнцемъ, весело волновалась толпа и гулъ голосовъ поднимался къ лазурному небу.

— Вы никогда не видали бѣговъ? спросилъ Луиджи своимъ звучнымъ и мягкимъ голосомъ.

— Нѣтъ. Никогда, отвѣтила Анна.

— Довольно тоскливое зрѣлище…

— Красивая картина… Много народу… сказала Анна.

— Толпа всегда все украшаетъ, произнесъ онъ съ тою глубокомысленностью, съ какою говорилъ самыя простыя вещи.

Лаура не интересовалась ихъ разговоромъ. Она въ бинокль внимательно смотрѣла внизъ.

— Вонъ Чезаре! вдругъ произнесла она.

Въ самомъ дѣлѣ, Діазъ медленно шелъ рядомъ съ графиней д’Алеманья; за нами слѣдовали ея два кавалера. Чезаре говорилъ съ графиней оживленно, но не черезъ-чуръ, съ тѣмъ чувствомъ мѣры, которое его не покидало никогда; проходя подъ членской бесѣдкой, онъ поднялъ голову и любезно поклонился женѣ и сестрѣ. Анна отвѣтила съ искусственной, утомленной улыбкой, а Лаура точно случайно откинулась назадъ, чтобы не отвѣчать на поклонъ. Луиджи, сдѣлавъ видъ, что ничего не замѣтилъ, обратился къ Аннѣ:

— У васъ прелестный туалетъ сегодня… Очень кстати…

— Вы находите? спросила Анна, взглянувъ на него съ благодарностью.

— Да. Я предпочитаю эти англійскія платья. По моему, наши дамы не умѣютъ одѣваться, являясь на бѣга чуть не въ бальныхъ туалетахъ… Это не элегантно.

Онъ взялъ со стула зонтикъ Анны и медленно сталъ гладить его серебрянную ручку; на ней были вырѣзаны какія то слова. Онъ прочелъ ихъ.

— Attendre pour atteindre… Это вашъ девизъ? спросилъ онъ.

— Да.

— И никогда не было другого?

— Никогда.

— Мудрое изреченіе! замѣтилъ онъ. Правда, кто умѣетъ ждать, тотъ всего добьется…

— Нѣтъ. Не всего, не всего! грустно пробормотала она.

Она опять свѣсилась черезъ барьеръ и увидала мужа рядомъ съ графиней д’Алеманья, съ Джуліо Карафа и Марко Паліано. Они шли назадъ, но на этотъ разъ Чезаре даже не поднялъ головы, чтобы взглянуть на трибуну, и Анна откинулась, блѣдная, молчаливая, съ грустнымъ выраженіемъ лица.

— Не всего! повторила она еще разъ, не видя и не слыша ничего кругомъ.

Вдругъ раздались рукоплесканія. Второй бѣгъ, самый интересный, кончился и побѣдителемъ оказался общій фаворитъ — лошадь неаполитанской конюшни. Кругомъ букмекеровъ собралась толпа.

— Чезаре, должно быть, выигралъ, онъ все говорилъ объ Amarilli, сказала Лаура, съ полнымъ интересомъ слѣдившая за бѣгами.

— Его обычай побѣждать, проговорилъ Луиджи.

— Не даромъ его зовутъ Цезаремъ! гордо замѣтила Анна.

— И какъ у знаменитаго Цезаря, у него побѣды начинаются послѣ сорока лѣтъ… Даже побѣда надъ алеманами…

И сказавъ эту двойную насмѣшку, онъ всталъ и ушелъ, мысленно рѣшивъ скоро вернуться. Онъ всегда уходилъ, сказавъ что нибудь остроумное, чтобы оставить извѣстное впечатлѣніе. Онъ былъ не глупъ, но весь данный ему Богомъ умъ направлялъ на удовлетвореніе своихъ стремленій къ любви, къ удовольствіямъ, къ удовлетворенію тщеславія. Отказъ Анны, въ которую онъ былъ серьезно влюбленъ, сначала очень огорчилъ его; потомъ осталось только чувство оскорбленнаго самолюбія и неизмѣнной симпатіи къ ней, не желавшей знать его. И онъ сталъ примѣнять къ ней свою обыкновенную методу ухаживанія за женщинами.

Анна была такъ далека это всего этого! Съ того дня, какъ она полюбила Діаза, завѣса опустилась между ею и всѣмъ остальнымъ міромъ. Изъ всего разговора съ Луиджи она запомнила только одну его фразу объ ея платьѣ, потому что она попала въ одно изъ ея больныхъ мѣстъ этого дня; но кто бы ни сказалъ ей ее, — она была бы одинаково благодарна. Теперь она безпокоилась, почему не начинается третій бѣгъ, совсѣмъ не интересный для нея, хотя она и имѣла видъ, что слѣдитъ за всѣмъ, и даже давала объясненія тѣмъ, кто сидѣлъ сзади нея. Вдругъ около нея появился Чезаре; онъ взошелъ по другой лѣстницѣ и она не ожидала его.

— Тебѣ нравится все это, Анна? любезно спросилъ онъ, чтобы загладить свое долгое отсутствіе.

— Да. Очень…

— А тебѣ, Лаура?

— Очень нравится, холодно отвѣтила она.

— Не хочешь-ли пройти къ вѣсамъ?

— Хорошо, сейчасъ же согласилась Лаура, беря бѣлую накидку и зонтикъ.

— Я не могу свести тебя, это выйдетъ смѣшно, сказалъ Чезаре женѣ, смотрѣвшей на него грустными глазами.

Анна была очень огорчена. Она такъ ждала его прихода. И когда они ушли съ сестрой, у нея страшно сжалось сердце, и ей показалось, что она умираетъ; она ухватилась за барьеръ, чтобы не упасть. И среди этого болѣзненнаго полузабытья ей стало ясно одно: онъ правъ. Она, она сама не выдерживала заключеннаго договора, прося, желая, требуя того, чего онъ не могъ дать ей, о чемъ прямо заявилъ, что никогда не дастъ ей. Вѣдь, она сама тогда такъ подло — да, подло — согласилась на этотъ договоръ. Она сама приняла несчастныя условія, оскорблявшія и ея любовь, и чувство деликатности, и самолюбіе и достоинство! Она поняла всю свою требовательность и несправедливость, поняла, на какомъ она опять ужасномъ пути, и на этотъ разъ уже непоправимо; поняла, что она принадлежитъ къ категоріи тѣхъ женщинъ, которыхъ современные мужчины называютъ экзальтированными, или по просту скучными; поняла, что и Чезаре она внушаетъ не ненависть, не презрѣніе, а просто скуку. И ненависть, и презрѣніе — чувства все-таки крупныя, а въ скукѣ есть что-то унизительное и оскорбительное. Думая все это, Анна, охваченная безграничной печалью, откинулась на спинку стула. Ей хотѣлось ничего не видѣть, но она смутно слышала веселые крики кругомъ, слышала, что внизу болтали и смѣялись и что вокругъ нея мужчины и дамы, встрѣтившіеся какъ бы случайно, весело бесѣдовали между собою. Можетъ быть, нѣкоторые изъ нихъ любили глубоко и ихъ любовь стоила имъ многихъ слезъ; другіе шли по пути къ горю и смерти, третьи отдавались мимолетному увлеченію. Но теперь всѣ они, въ этотъ яркій апрѣльскій день, въ этой свѣтлой, ласкающей обстановкѣ, на воздухѣ, среди роскоши и изящества, были опьянены радостью и смѣялись безъ конца. Конечно, смѣялись и тамъ, гдѣ скрылась бѣлая фигура Лауры; мудрая и красивая Минерва улыбалась, улыбался также и Чезаре. Одна Анна чувствовала себя одинокой, затерянной на этомъ праздникѣ. Зачѣмъ она пріѣхала сюда, гдѣ всѣ кругомъ счастливы или считаютъ себя счастливыми, — что, въ сущности, одно и то же? Отчего она не осталась дома, у себя въ комнатѣ, молиться Богу, чтобы онъ передѣлалъ ея сердце, дававшее только страданія и ей и другимъ?

— Вы однѣ? раздался около нея голосъ Луиджи Караччіоло. Она растерянно взглянула на него, точно не узнавая его.

— Одна! наконецъ, сказала она сама себѣ.

— Что съ вами? спросилъ онъ ласковымъ тономъ.

— Что можетъ быть со мной? Мнѣ просто скучно. А кто скучаетъ, тотъ нагоняетъ скуку и на другихъ, грустно проговорила она.

— Давайте скучать вмѣстѣ, синьора Діазъ. Это будетъ превесело… Я всегда хотѣлъ скучать вмѣстѣ съ вами. Вы знаете…

Она знакомъ показала, что не хочетъ вспоминать прошлаго.

— Вы и теперь отказываетесь? Какое упрямство!

Анна, чтобы не отвѣчать ему, взяла лорнетъ и стала смотрѣтьна бѣговой кругъ.

— Если вы хотите такъ третировать меня, лучше прогоните, пробормоталъ онъ и въ голосѣ его послышалось волненіе.

— Трибуна свободна, сказала она.

Ее мучила мысль, что придетъ мужъ, и подумаетъ, что ее занимаетъ эта бесѣда съ Луиджи.

— Да вы Домиціанъ въ юбкѣ! воскликнулъ онъ полу-шутливо, полу-грустно. Вы — женщины — ужасны! Когда вы не выносите кого-нибудь, вы прямо уничтожаете его.

Анна не слышала, а если и слышала, то не поняла. Слова Караччіоло неясно жужжали около ушей, не проникали въ сознаніе. Онъ хорошо видѣлъ, что она думала о другомъ, и вспомнилъ то время, когда мечталъ жениться на ней и не могъ узнать тайны ея прошлаго. И теперь въ ней таилась какая-то страсть. Правда, весь Неаполь говорилъ, что она была до безумія влюблена въ своего опекуна и насильно женила его на себѣ, но мужчина никогда всецѣло не вѣритъ любви женщины къ другому мужчинѣ. Караччіоло смотрѣлъ на Анну и, хотя онъ не былъ фантазеромъ, ея лицо ему показалось лицомъ сфинкса, холоднымъ и непроницаемымъ, но тѣмъ не менѣе таящимъ въ себѣ страстную тайну.

— Вы слишкомъ высоки для меня, искренно добавилъ Караччіоло. Заставить васъ спуститься до моего уровня и невозможно, и недостойно; подняться же мнѣ до васъ просто немыслимо.

— Вы ошибаетесь, проговорила она, не смотря на него, точно отвѣчая голосу собственной совѣсти, я совсѣмъ не высшее существо, я — женщина, я человѣкъ, я земная, какъ и всѣ другія… болѣе всѣхъ другихъ…

— Такъ почему же вы страдаете?

— Потому что любовь очень горька…

Кругомъ зашумѣли. Бѣга окончились. На полу-опустѣвшихъ трибунахъ собрались группы, чтобы ѣхать вмѣстѣ. Анна встала, и посмотрѣла, не идетъ-ли мужъ. Черезъ минуту онъ показался вдали подъ руку съ Лаурой; она шла красивая, розовенькая, съ блестящими глазами и нервно нюхала полузавядшій букетъ розъ.

— Ты оставляешь жену въ самомъ ужасномъ одиночествѣ, Чезаре! сказалъ, смѣясь, Караччіоло.

— Я былъ убѣжденъ, что ты придешь раздѣлить его; ты такой вѣрный другъ мой! отвѣтилъ, также смѣясь, Чезаре, сходя съ трибуны подъ руку съ Лаурой, тогда какъ Анна шла съ Караччіоло.

— Во всякомъ случаѣ, я это сдѣлалъ не для того, чтобы оказать услугу тебѣ, замѣтилъ Луиджи, переходя тоже въ свѣтскій, легкомысленный тонъ.

— Я знаю твою честность, Луиджи, иронически прибавилъ Діазъ.

— Даже и въ этомъ ты мой учитель, отвѣтилъ Караччіоло, наклоняясь съ преувеличеннымъ почтеніемъ.

Обѣ дамы ничего не говорили, а только улыбались, какъ бы участвуя въ разговорѣ. Анна была счастлива, что видѣла опять Чезаре, что ѣхала съ нимъ, что они возвращались домой. Онъ былъ доволенъ тѣмъ, что побывалъ въ привычной ему обстановкѣ и забылъ скуку семейной жизни; онъ былъ веселъ и не скрывалъ этой веселости, шутилъ съ Караччіоло, съ Лаурой и даже съ Анной, что уже было верхомъ благодушія… Найти экипажъ было не легко, но Чезаре, примиренный съ жизнью, относился терпѣливо и къ этому. Караччіоло даже и не искалъ своего экипажа и до конца оставался учтивымъ кавалеромъ. Оба они помогли Аннѣ и Лаурѣ сѣсть въ коляску и Чезаре, не входя въ нее, сталъ укладывать, съ заботливостью образцоваго мужа, шали и бинокли. Затѣмъ онъ захлопнулъ дверцу и сказалъ кучеру, оставаясь на мѣстѣ:

— Ступай домой!

— А ты не ѣдешь съ нами? тихимъ голосомъ спросила Анна.

— Нѣтъ. Мнѣ есть мѣсто въ «stage» Карафа. Мы пріѣдемъ въ Неаполь скорѣе васъ…

— Это превесело ѣхать въ «stage», сказалъ Караччіоло, пожимая руки дамамъ и прощаясь съ ними.

— Мы будемъ обѣдать поздно? спросила Анна.

— Меня обѣдать не ждите… Я ѣду къ графинѣ д’Алеманья.

— Хорошо… отвѣтила Анна.

Во всю дорогу сестры не обмѣнялись ни однимъ словомъ. Обѣ онѣ были блѣдны, серьезны и, казалось, совершенно не видѣли ничего, что дѣлается кругомъ.

Когда онѣ пріѣхали домой, Анна медленно вошла по лѣстницѣ, останавливаясь на каждой ступенькѣ, точно ей не хватало дыханія. Лаура шла впередъ и поджидала ее.

— Мы увидимся за обѣдомъ, пробормотала Лаура въ прихожей, уходя на свою половину.

— Я не приду… У меня голова болитъ… отвѣтила Анна.

Наконецъ, она осталась одна. Она сдернула шляпу, порвала вуаль, кинула на полъ зонтъ и платокъ и, бросившись въ кресло, разразилась слезами и рыданіями. На маленькомъ столикѣ, портретъ Чезаре насмѣшливо улыбался цвѣтамъ, поставленнымъ передъ нимъ, какъ передъ образомъ. Она подняла глаза и увидала его красивое, благородное лицо, помятое годами, и смѣявшееся, казалось, и надъ любовью, и надъ жизнью. Въ сердцѣ ея опять вспыхнула страсть, она взяла портретъ и, цѣлуя его и обливая слезами, повторяла:

— Милый! Милый! зачѣмъ ты это дѣлаешь? Я такъ люблю тебя, а ты меня убиваешь!..

Часы шли, а она и не замѣчала ихъ. Ее спрашивали, не надо ли ей свѣту, она сказала «нѣтъ», ей хотѣлось полной темноты. Вдругъ она увидала высокую, бѣлую фигуру, закрывавшую рукою пламя свѣчки. Лицо Лауры было освѣщено снизу и такъ измѣнилось, что Анна, выйдя изъ оцѣпенѣнія, съ трудомъ узнала ее. Сестра поставила свѣчку и наклонилась къ Аннѣ. Только тутъ и въ первый разъ въ жизни Анна увидала слезы въ глазахъ Лауры и вмѣсто того, чтобы получить утѣшеніе отъ нея, она сама грустно спросила ее:

— Ты плачешь? Ты? О чемъ?

— Такъ, отвѣтила Лаура, съ безотраднымъ жестомъ.

И обѣ онѣ залились слезами.

II.

Какъ-то Чезаре, возвратясь домой къ шести часамъ, былъ въ очень хорошемъ настроеніи. За обѣдомъ онъ расхваливалъ кушанья, что было вѣрнымъ признакомъ хорошаго расположенія духа, ѣлъ съ аппетитомъ и разсказывалъ очень много разныхъ исторій, приберегаемыхъ имъ для такихъ хорошихъ дней. Онъ шутилъ съ Лаурой и Анной, и даже сдѣлалъ женѣ нѣсколько комплиментовъ по поводу ея туалета, надѣтаго ею въ первый разъ. Его веселость сообщилась Аннѣ и Лаурѣ. Анна смотрѣла на него нѣжными и покорными глазами, любовно прикованными къ Чезаре, и каждый разъ какъ онъ улыбался, улыбалась по отраженію и она, точно у нея не было уже личной жизни. Лаура, хотя говорила мало, но на лицѣ у нея было то оживленіе, какое замѣчалось у нея уже съ нѣкотораго времени. Она кивала головою, соглашаясь съ тѣмъ, что говорилъ Чезаре. Послѣ обѣда всѣ они перешли въ салонъ Анны. Былъ пріемный день синьоры Діазъ, когда знакомые и друзья приходятъ поочередно посидѣть съ ней. Чезаре, увидя множество цвѣтовъ въ комнатѣ (это было въ іюнѣ, ровно черезъ годъ послѣ Соррентскаго разговора) и серебряный самоваръ на столѣ, спросилъ жену:

— У тебя гости сегодня вечеромъ, Анна?

— Кто нибудь зайдетъ… А, можетъ быть, и никого не будетъ…

— Вотъ отчего ты такъ нарядилась!

— А ты думалъ, что для тебя, Чезаре? пошутила Лаура.

— Я самонадѣянъ, а всѣмъ самонадѣяннымъ людямъ приходится разочаровываться… Пари держу, что придетъ Караччіоло, твой вѣрный Караччіоло!…

— Не знаю… равнодушно отвѣтила Анна.

— Притворяешься, Анна! продолжала шутить Лаура.

— Притворяешься, притворяешься! повторилъ, смѣясь, Чезаре. Я убѣжденъ, что упорная преданность Караччіоло тебя тронула… Онъ очаровательный… И любитъ тебя, кажется, уже лѣтъ сто…

— Не шути такъ, Чезаре, мучительно проговорила Анна.

— Лаура! Видишь: она сконфузилась.

— Да… Правда! подтвердила Лаура.

— Какіе вы злые оба! цѣломудренно произнесла Анна.

Они собрались въ углу гостиной; около черной, атласной кушетки, гдѣ обыкновенно сидѣла Анна, были наставлены всевозможные кресла, стулики, столики и скамейки. Чезаре, съ блаженнымъ видомъ хорошо пообѣдавшаго человѣка, развалился въ креслѣ. Лаура на низкой табуреткѣ играла бѣлыми кистями шнурка, стягивавшаго по таліи ея бѣлую, почти монашескую одежду. Анна на своей кушеткѣ съ длиннымъ шлейфомъ, окутывавшимъ ея ноги, нервно кусала стебелекъ цвѣтка. Чезаре открылъ ящичекъ изъ русскаго серебра и шутя предложилъ дамамъ папиросы.

— Ты знаешь, что я не курю, отвѣтила Лаура.

— Отчего не научишься?

— Дымъ портитъ зубы…

— Ты права, прекрасная Минерва! А ты, Анна?

— Я тоже не курю, отвѣтила она, съ скромной улыбкой.

— Ты должна научиться… Къ тебѣ пойдетъ: — ты брюнетка, у тебя испанскій типъ, «papelitos» дополнитъ его…

— Ну, я начну курить, сейчасъ же согласилась она.

— Тѣмъ болѣе, что дымъ успокаиваетъ нервы. Ты не повѣришь, какъ онъ притупляетъ… Ничто такъ не прогоняетъ какія нибудь мелкія непріятности…

— Тогда дай мнѣ папиросу, сейчасъ же сказала она.

— У тебя есть мелкія непріятности?

— Можетъ быть!

— А у тебя, Лаура?

— У меня нѣтъ ни мелкихъ, ни крупныхъ…

— Кто можетъ похвастать, что никогда въ жизни не плакалъ? грустно сказала Анна.

— Если мы углубимся въ сантименты, я уйду часомъ раньше…

— Нѣтъ… Нѣтъ… Не уходи, проговорила Анна.

— Я долженъ тебѣ напомнить, что, вѣдь, намъ нужно всю жизнь прожить вмѣстѣ, иронически замѣтилъ Чезаре, сбрасывая пепелъ съ папиросы.

— Всю жизнь и послѣ… задумчиво прибавила Анна.

— Даже и послѣ? Это что-то глубокомысленно! Я обдумаю это, пока буду одѣваться.

— Куда ты? разсѣянно спросила она.

— Надо, неопредѣленно отвѣтилъ Чезаре, вставая.

— Почему ты не останешься? осмѣлилась попросить она.

— Не могу… Мнѣ нужно…

— Хоть возвращайся поскорѣе, сказала она, забывъ о присутствіи сестры.

— Скоро… хорошо… отвѣтилъ онъ, послѣ нѣкотораго колебанія.

— Я жду тебя, Чезаре, настойчиво повторила Анна.

— Хорошо… Прощай.

Онъ ушелъ. Лаура прослушала разговоръ супруговъ съ полузакрытыми глазами; она кусала себѣ губы и не проронила ни слова. И каждый разъ, когда сестра и зять ласково говорили между собою (правда, что Чезаре только отвѣчалъ на ласку Анны) — Лаура или принимала выраженіе статуи, которая ничего не чувствуетъ, ничего не видитъ, ничего не слышитъ, или безшумно выходила изъ комнаты. Иногда Анна замѣчала на ея губахъ какую-то насмѣшливую улыбку, составлявшую контрастъ съ невиннымъ выраженіемъ ея лица. Въ этотъ вечеръ, когда Чезаре ушелъ, сестры посидѣли нѣсколько минутъ вмѣстѣ, но обѣ онѣ были слишкомъ поглощены глубокими думами, чтобы могъ завязаться какой нибудь разговоръ. Анна полулежала на кушеткѣ и, закинувъ голову на сложенныя руки, смотрѣла въ потолокъ. Лаура сидѣла на низкой скамеечкѣ, завязывая, развязывая и снова завязывая бѣлый шнурокъ пояса, точно хотѣла порвать его.

— Я ухожу… Прощай, вдругъ сказала она.

— Отчего ты уходишь, Лаура? спросила Анна, очнувшись отъ мыслей.

— Зачѣмъ мнѣ оставаться? Сейчасъ придетъ кто нибудь…

— Именно для этого и останься… Поможешь мнѣ перенести гостей.

— Нѣтъ, это выше моихъ силъ, холодно отвѣтила бѣленькая Минерва. Къ тому-же… вѣдь, придутъ къ тебѣ, милая.

— Мы и тебя выдадимъ замужъ, пошутила Анна.

Она все еще оставалась въ хорошемъ настроеніи, потому чтоЧезаре былъ веселый, потому что обѣщалъ скоро вернуться.

— Прощай, сказала Лаура и встала.

— Что-же ты будешь дѣлать?

— Немного почитаю, потомъ засну.

— А что ты читаешь?

— Le mot de l’enigme Полины Кравенъ.

— Мистическій романъ?.. Ты, кажется, собираешься въ монахини.

— Можетъ быть… Прощай.

Анна тоже взялась за книгу. Она перечитывала Адольфа Бенжамена Констана, котораго нашла какъ-то на письменномъ столѣ мужа. Она уже два или три раза перечла эту ужасную исторію душевнаго безсилія, и опять ее тянуло къ ней. Но ей не дали читать. Пришелъ кое-кто изъ знакомыхъ, и Анна въ этотъ вечеръ задержала гостей дольше обыкновеннаго, чтобы время до возвращенія Чезаре прошло незамѣтнѣе. Когда послѣдній гость ушелъ, уже было позднѣе одиннадцати.

— Больше никто не придетъ, подумала Анна.

Но иногда кто нибудь изъ друзей, возвращаясь изъ театра или изъ клуба и видя свѣтъ въ окнахъ синьоры Діазъ, заходилъ навѣстить ее. Она не была въ большой модѣ, потому что не вошла еще въ свѣтскій водоворотъ, но кругомъ ея былъ какой-то неопредѣленный ореолъ романа, мало-извѣстной исторіи, имѣвшей прелесть тайны; всѣ знали, впрочемъ, что она была такъ влюблена въ Чезаре Діаза, что хотѣла даже умереть; всѣ знали, что онъ, изъ-за внушенной имъ страсти, разстался со своей свободой. Подобные разсказы придаютъ всегда что-то симпатичное ихъ героинямъ, такъ что, хотя Анна и не была въ модѣ, около нея уже составился кругъ людей, относящихся къ ней искренно и дружески, на сколько это допускаютъ свѣтскія условія.

— Ужъ поздно… Никто больше не придетъ, опять подумала Анна.

Но она ошиблась. Лакей доложилъ о Луиджи Караччіоло. Молодой человѣкъ былъ во фракѣ, съ цвѣткомъ ландыша въ петличкѣ.

— Откуда вы? спросила Анна съ тѣмъ любезнымъ любопытствомъ, которое не заключаетъ въ себѣ настоящаго интереса.

— Изъ Санъ-Карло, отвѣтилъ онъ, садясь на низенькую скамейку, близъ кушетки, куда она снова сѣла.

— А что давали?

— Гугеноты… Все ихъ-же!

— И все такая-же прелесть! задумчиво пробормотала она.

— Помните, спросилъ онъ своимъ ласковымъ голосомъ, вѣдь давали тоже Гугеноты въ тотъ вечеръ, когда я былъ представленъ вамъ?

— Да… Я помню этотъ вечеръ, сказала она, ставъ разомъ грустной.

— Какъ я не понравился вамъ тогда? А? Я только и могу сравнить съ тѣмъ прекраснымъ впечатлѣніемъ, какое вы произвели на меня.

— Что вы говорите, любезно произнесла она.

— И ваше первое впечатлѣніе продолжается? Не правда-ли?

— А если и такъ, то, вѣдь, вы отъ этого не несчастны? проговорила она, становясь на тотъ-же путь легкомысленнаго и, въ то же время, серьезнаго разговора.

— Что вы знаете? Красивая женщина, окруженная, любимая, никогда ничего не знаетъ… горячо проговорилъ Луиджи.

Онъ замѣтилъ, что Анна уносилась думами куда-то и вдругъ почувствовалъ, какъ они далеки другъ отъ друга.

— Когда вы вернетесь изъ вашего путешествія, предупредите меня пожалуйста, сказалъ онъ, все тѣмъ-же ласковымъ голосомъ.

— Изъ какого путешествія? спросила она, очнувшись.

— Я не знаю, гдѣ витаетъ ваша мысль, пока я говорю съ вами… Я съ восторгомъ полетѣлъ-бы за нею… А то я вамъ говорю, — вы не слушаете… Я подъ видомъ шутки говорю вамъ серьезныя вещи, вы не понимаете ихъ серьезности… и бросаете меня здѣсь одного, а сами витаете Богъ знаетъ гдѣ… Мнѣ, простому смертному, остается только ждать вашего возвращенія…

Онъ говорилъ, сидя противъ нея, глядя ей въ глаза, точно не могъ оторвать отъ нея взгляда. Она то опускала глаза, то смотрѣла въ сторону, то пристально разглядывала страницу книги Констана, оставшейся у нея въ рукахъ.

— Вамъ не скучно ждать? спросила она.

— Нѣтъ. Вы понимаете, когда передъ глазами…

— Что передъ глазами? наивно спросила она.

— Вы…

— Но, вѣдь, я не всегда у васъ передъ глазами, попробовала пошутить она, видя, что разговоръ переходитъ въ слишкомъ нѣжный тонъ.

— Это роковая ошибка, какъ говорится въ романахъ… Я бы долженъ всю жизнь быть около васъ… А я провожу ее среди множества людей, къ которымъ я совершенно равнодушенъ… Это ошибка! Роковая ошибка!

— Не ваша вина! замѣтила она, улыбаясь.

— Конечно. Но это меня не утѣшаетъ. Ошибку, вѣдь, можно поправить… Проведемъ всю жизнь вмѣстѣ? Всю жизнь?! Много, много лѣтъ…

— Но, вѣдь, я замужемъ… проговорила она, чувствуя, что разговоръ зашелъ слишкомъ далеко и что трудно измѣнить его.

— Что-жъ такое! горячо возразилъ онъ.

— Караччіоло! Вы должно быть не желаете больше видѣться со мною? Что вамъ угодно отъ меня?

— Ничего, ничего… отвѣтилъ онъ съ истинной грустью и въ, лицѣ и въ голосѣ.

— Нельзя такъ рисковать дружбой, медленно продолжала она. Что сказалъ-бы Чезаре, если-бы слышалъ васъ?

— Ничего, потому что онъ не можетъ слышать… Его никогда не бываетъ дома.

— Нѣтъ… Бываетъ, сказала она, побѣждая внезапное волненіе.

— Никогда! Не говорите неправды…

— И все-таки онъ всегда со мной.

— Въ вашемъ сердцѣ… Знаю! Пріятное убѣжище… Особенно, если у него нѣсколько подобныхъ-же…

— Что вы говорите?

— Самую обыкновенную, неизбѣжную пошлость… Говорю гадость о вашемъ мужѣ.

— Такъ молчите! повелительно сказала она.

Но, чтобы смягчить приказаніе, данное такъ лаконически, она протянула ему коробку съ папиросами.

— Спасибо за милостыню, проговорилъ онъ, немного утѣшенный.

Караччіоло началъ курить, смотря на ея сиреневую туфлю съ серебромъ, выглядывавшую изъ-подъ шлейфа. Она облокотилась на столикъ, стоявшій у кушетки, и задумалась. Была уже полночь. «Караччіоло долженъ уйти чрезъ нѣсколько минутъ, а тамъ ужъ скоро и Чезаре вернется». Луиджи, точно угадывая ея мысль, сказалъ:

— Послѣ этой папиросы я уйду… Боюсь, что оставлю въ васъ не очень-то высокое понятіе о моемъ умѣ…

— Я не очень цѣню умъ…

— А вѣрите, что у меня есть сердце?

— Вѣрю!

— Тѣмъ лучше, когда нибудь вы вспомните то, о чемъ я говорилъ вамъ сегодня, и поймете…

— Можетъ быть…

— Какая у васъ была счастливая мысль одѣться сегодня въ лиловое… Такой нѣжный цвѣтъ! Точно сумерки въ Венеціи… Вы никогда не были въ Венеціи?

— Никогда.

— Жаль! Это страна, полная отрадныхъ слезъ… Можно запастись ими на всю жизнь… Страна, гдѣ легкомысленная любовь становится глубокой, а глубокая дѣлается вѣчной! Прощайте…

— Спокойной ночи, проговорила она, подавая ему худенькую ручку.

Онъ едва прикоснулся къ ней губами и вышелъ. Анна стала задумчива. Ни на минуту, впродолженіи всего разговора съ Караччіоло, она не переставала думать о мужѣ. И все, что говорилъ ей красивый юноша, все, что не было собственно любовью, а намекомъ на любовь, — она относила къ Чезаре. Было уже половина перваго. Она встала, позвонила, пришла горничная, и обѣ онѣ прошли въ спальню Анны, освѣщенную большой лампой съ розовымъ абажуромъ. Горничная помогла Аннѣ раздѣться, думая, что она уже ложится, но Анна приказала подать капотъ цвѣта крэмъ, снова одѣлась и отпустила горничную спать. Чезаре не могъ еще долго не вернуться, и Анна, закинувъ голову на спинку кресла, принялась ждать его. Мужъ формально далъ ей обѣщаніе, онъ зналъ, что она ждетъ его, значитъ не замедлитъ вернуться. И она, какъ и весь вечеръ, вся горѣла желаніемъ видѣть скорѣе Чезаре, но теперь отъ одиночества и поздняго часа это желаніе стало еще сосредоточеннѣе, еще сильнѣе. Вѣдь, безъ него все кругомъ такъ пусто, такъ безцвѣтно! И она ждала вся дрожа, вся трепеща, охваченная волненіемъ, которое хоть одинъ часъ въ жизни долженъ испытать всякій любящій человѣкъ, волненіемъ настолько же сильнымъ, насколько сильна любовь.

Вдругъ ей послышался какой-то шумъ въ комнатѣ мужа. Она, какъ тѣнь, скользнула чрезъ корридоръ и взглянула. Тамъ было темно и тихо; Анна ошиблась. И она съ опущенной головой вернулась въ свою комнату, рѣшивъ, что для такого полуночника, какъ Чезаре, вернуться «рано» означаетъ часа въ два пополуночи. Значитъ, надо имѣть терпѣніе и подождать еще до двухъ. Анна взялась опять за «Адольфа», желая развлечься чтеніемъ и обмануть свое нетерпѣніе. Она была уже на половинѣ романа, гдѣ является въ полномъ развитіи грубая и страстная борьба Элеоноры съ Адольфомъ. Аннѣ вдругъ стало страшно. Можетъ быть, и Чезаре, точно также какъ Адольфъ у Бенжамена Констана, не могъ уже быть счастливымъ и не могъ дать никому счастья. Она задрожала отъ ужаса и бросила книгу. Она страшно волновалась, встала, взяла четки и удрученная мрачнымъ видѣніемъ, измученная и долгимъ ожиданіемъ, и чтеніемъ, чуя какую-то невѣдомую бѣду и пытаясь успокоить душу, поднесла четки къ губамъ и медленно, медленно стала шептать молитвы. Но въ то время, какъ она молила Мадонну, у нея невольно вертѣлась въ головѣ мысль, какъ-бы прошло время до двухъ, когда навѣрно вернется Чезаре. И она тщетно пыталась сосредоточиться въ молитвѣ; губы шептали слова Ave и Pater, а смыслъ ускользалъ отъ нея. Раза два она останавливалась, проходило нѣсколько минутъ, она опять смущенно принималась за молитву, прося у Господа прощенія за невнимательность…

Наступило два часа. Чезаре долженъ былъ сейчасъ вернуться. Анна не могла уже совладать со своей нервностью, взяла лампу и, точно желая сократить разстояніе между собою и мужемъ, перешла въ его комнату. Здѣсь она почувствовала себя спокойнѣе; эта строгая комната говорила ей, что мужъ ея гораздо выше пустыхъ и легкомысленныхъ развлеченій, на которыя онъ потратилъ уже половину ночи. И она почувствовала опять обаяніе личности Чезаре со всѣмъ трепетомъ молодого существа, любящаго безгранично. На столѣ были брошены перчатки, надѣванныя въ этотъ-же день; онѣ, казалось, еще сохранили форму живой руки. Она схватила ихъ и поцѣловала съ безумной страстью, точно цѣловала самого Чезаре. Но гдѣ же онъ? Отчего не возвращается? Анна знала, что въ этотъ вечеръ не было ни одного бала, а такъ поздно нельзя засидѣться у знакомыхъ. Гдѣ-же онъ, наконецъ? Анна то вставала, то опять садилась, закрывала глаза, желая насильно успокоить свои нервы. И вдругъ ей представлялось, что Чезаре уже пришелъ, что онъ жалѣетъ о потерянныхъ часахъ и радъ, что она одна, беретъ ее за руки, нѣжно цѣлуетъ… Чезаре, милый, гдѣ же ты, гдѣ? Она опять вскакивала и начинала ходить. Вдругъ она въ одно изъ оконъ увидала вдали освѣщенное зданіе; это былъ клубъ, куда ходилъ Чезаре. Она разомъ успокоилась. Мужъ, должно быть, тамъ заигрался, заговорился съ пріятелями и забылъ, который часъ. Вѣдь, трудно измѣнить старыя привычки! И она не могла оторваться отъ балконной двери, откуда были видны освѣщенныя клубныя окна съ красными занавѣсами. Но скоро нетерпѣніе ожиданія дошло до высшаго напряженія и она, отворивъ дверь, вышла на балконъ. Тутъ она скорѣе могла увидать Чезаре, которому предстояло только перейти площадь Викторіи. Кругомъ было все тихо. Анна сѣла въ уголъ балкона; она была, увѣрена, что мужъ скоро выйдетъ изъ клуба. И дѣйствительно, чрезъ нѣсколько времени на крыльцѣ показались двѣ фигуры: одна большая, другая поменьше. Анна разглядѣла, что оба были въ цилиндрахъ. Они поговорили съ минуту и пошли своей дорогой. Анна пришла, было, въ отчаяніе, но потомъ ее, опять осѣнила надежда, что такъ какъ всѣ расходятся изъ клуба, то, наконецъ, выйдетъ и Чезаре. Чрезъ десять минутъ она увидала еще четырехъ мужчинъ, выходившихъ изъ клуба; они также постояли на подъѣздѣ, поговорили и разошлись. Теперь, конечно, выйдетъ и Чезаре! И Анна принялась смотрѣть еще пристальнѣе. На этотъ разъ кто-то вышелъ одинъ и, не колеблясь, пошелъ по площади Викторіи; Анна, вся охваченная надеждою, перегнулась чрезъ перила и разсмотрѣла, что онъ смотрѣлъ на верхъ.

— Доброй ночи, синьора Анна! услышала она нѣжный голосъ Караччіоло.

— Доброй ночи, пробормотала она, растерявшись, и откинулась назадъ.

— Доброй ночи, Анна! повторилъ еще разъ, уже нѣжнѣе, чарующій, ласковый голосъ.

Анна не отвѣтила. Караччіоло медленно ушелъ, но нѣсколько разъ обернулся и даже остановился на углу улицы. Она опять взглянула на клубъ; все было потушено и ставни заперты. Караччіоло ушелъ послѣднимъ. Чезаре тамъ не было. Ужасный холодъ обдалъ ее съ головы до ногъ, она задрожала, зубы ея застучали. Анна вошла въ комнату и у нея едва хватило силъ запереть дверь. Она упала почти безъ чувствъ на кресло. Старинные часы въ стилѣ Людовика XVI пробили половину третьяго.

За напряженіемъ нервовъ слѣдовалъ полный упадокъ силъ; и вдругъ среди этого изнеможенія и полной потери всякой надежды выросла съ необыкновенной ясностью одна мысль. Ни на балу, ни въ гостяхъ, ни въ клубѣ, ни въ кафэ нельзя оставаться до такого поздняго часа. Значитъ, ея мужъ — Чезаре Діазъ былъ у женщины. Острое чувство ревности облило ей сердце кровью. Такъ поздно можно оставаться только у женщины! Но у какой? Ни одна дама общества не можетъ задержать у себя дома такъ, долго мужчину, будь онъ даже ея любовникомъ, ни одна изъ нихъ не рискнетъ такъ компрометировать себя въ глазахъ прислуги, не рискнетъ опасностью быть захваченной мужемъ или родными. Какъ бы ни была безумна, какъ бы ни была влюблена «порядочная женщина», она никогда не задержитъ возлюбленнаго до такого часа. Нѣтъ, тутъ другая, изъ другого міра, гдѣ царитъ единственный законъ — удовольствіе, единственный руководитель — капризъ, гдѣ полная свобода, гдѣ пропадаетъ всякое уваженіе, гдѣ мужчины могутъ не считаться ни съ нравственностью, ни съ долгомъ, ни съ приличіемъ. Только одна изъ этихъ обольстительныхъ и непобѣдимыхъ женщинъ могла задержать Діаза, этого утонченнаго, но развращеннаго человѣка, обожающаго изящную самку, но въ сущности презирающаго женщину; человѣка, который ненавидитъ яркія проявленія чувства страсти и ревности. Когда эта мысль блеснула Аннѣ, ей показалось, что ее осѣнило свѣтомъ; задача была рѣшена. Къ чему ей знать имя или наружность? Всѣ эти женщины стоютъ одна другой. Фактъ тотъ, что ея мужъ не вернулся домой, а остался у какой-то женщины. Не все ли равно, блондинка она съ подвижными глазами и намазанными губами, или блѣдное, тихое созданіе не накрашенное и поэтому еще болѣе пикантное. Для Анны существовалъ лишь фактъ, что ея мужъ провелъ ночь не дома, а у другой женщины, И ее охватило ужасомъ. Что же за человѣкъ ея мужъ, если онъ бросаетъ молодую жену, которая обожаетъ его всѣми силами сердца, со всѣмъ пыломъ юности, со всей чистотой вѣры, а самъ проводитъ ночи около женщинъ съ поддѣльной красотой, съ поддѣльной молодостью, безъ сердца, безъ чести, безъ любви и безъ вѣрности. Что это за человѣкъ, если, чтобы понравиться ему и привязать его, нужно быть испорченнымъ созданіемъ, для котораго обольщеніе — искусство, а любовь — товаръ? Можетъ быть, всѣ мужчины таковы? И Анна въ первый разъ въ жизни поняла, что царятъ животные инстинкты и грязный капризъ; въ первый разъ въ жизни она почувствовала, что для того, чтобы быть счастливой, — не любимой, а хотя бы имѣть подобіе любви и счастья — не нужно ни чести, ни молодости, ни чистоты, ни самоотверженія; въ первый разъ передъ ней предстала, въ лицѣ любимаго ею мужа, вся безконечная развращенность человѣческаго сердца, все униженіе человѣческаго духа при такихъ связяхъ безъ достоинства и безъ любви, при такихъ отношеніяхъ безъ сознанія и безъ угрызеній совѣсти. И наивысшее огорченіе, т. е. ужасъ за любимаго человѣка, заставилъ ее разрыдаться такъ, какъ она никогда не рыдала. Она плакала и надъ собою, и надъ разбитыми иллюзіями, и надъ омраченнымъ идеаломъ — Чезаре. Конечно, уже не первую ночь онъ не проводитъ дома. Значитъ, когда она засыпала съ его именемъ на губахъ, онъ бывалъ у какой-то случайной женщины и глумился съ нею надъ чистою любовью Анны.

Мало-по-малу рыданія успокоились, слезы высохли на горячихъ щекахъ, свѣтъ и холодъ охватили Анну. Она подняла голову. Было утро. Зеленоватый, блѣдный свѣтъ входилъ въ комнату. Въ это же время ручка двери скрипнула и показался Чезаре. Онъ былъ очень блѣденъ; глаза смотрѣли устало, изнуренно; въ синихъ губахъ торчала потухшая сигара. Онъ взглянулъ на жену равнодушно и холодно, точно не узналъ ее. Анна встала. Она была блѣдна, спокойна и молчала, точно ей было нечего сказать, нечего выслушать.

— Что ты тутъ дѣлаешь? спросилъ онъ ее усталымъ голосомъ.

Онъ бросилъ сигару, снялъ шляпу и предсталъ передъ нею старый, изжившійся, съ растрепанными волосами и провалившимися отъ безсонницы щеками.

— Я… ждала тебя, отвѣтила она, не отрывая глазъ отъ стола.

— Всю ночь?

— Всю ночь.

— Удивительное терпѣнье! замѣтилъ онъ, снимая пальто и бросая его на диванъ.

Онъ былъ во фракѣ. Бѣлый галстухъ сбился на сторону, фракъ былъ помятъ. Чезаре взглянулъ на жену вопросительно, точно спрашивая, что она будетъ здѣсь дѣлать. Она не отвѣтила, не мигнула. Тогда Чезаре пожалъ плечами съ видомъ очень утомленнаго человѣка и пошелъ запереть ставни. Въ комнатѣ опять наступила ночь, только розовая лампа разливала слабый свѣтъ. Онъ зажегъ свѣчку, поставилъ ее на ночномъ столикѣ и потушилъ лампу.

— Доброе утро, Анна! сказалъ Чезаре, обернувшись къ женѣ.

— Доброе утро, Чезаре, отвѣтила она, отрываясь отъ стола. И блѣдная, безмолвная, ушла изъ комнаты.

III.

Въ серединѣ іюня, въ первое-же лѣто послѣ свадьбы, Чезаре Діазъ свезъ жену и невѣстку въ Сорренто. Онъ только ихъ проводилъ туда, такъ какъ ему самому было необходимо покупаться въ Виши, а потомъ пожить въ Швейцаріи, въ Энгадинѣ, въ томъ Сенъ-Морицѣ, куда собираются всѣ, ищущіе холода лѣтомъ и тепла зимой (почему они и зимуютъ въ Ниццѣ). Тайнымъ, но сильнымъ желаніемъ Анны было уѣхать вмѣстѣ съ мужемъ, постоянно быть съ нимъ вдвоемъ, вдали отъ обычной обстановки, отъ все однихъ и тѣхъ-же людей.

Но это ей не удалось. Съ той ночи, когда Анна прождала Чезаре до утра, ужасно измученная и разочарованная — между мужемъ и женою почувствовалось охлажденіе. Конечно, Чезаре опять взялъ верхъ надъ Анной, онъ не далъ ей полнаго объясненія, но туманно и разсѣянно намекнулъ, что мужчинѣ часто можетъ случиться не ночевать дома, что онъ можетъ заболтаться съ пріятелями, заиграться въ карты, что, наконецъ, какой-нибудь глупый случай можетъ задержать его. Анна съ жадностью выслушала все это, ожидая объясненія, но его слова не удовлетворили ее. Чезаре-же вывела изъ себя эта ночь ожиданія, показавшаяся ему однимъ изъ нелѣпыхъ проявленій угнетавшей его любви Анны. Онъ былъ раздраженъ и тѣмъ, что его видѣли, когда онъ возвращался утромъ, усталый и старый, и тѣмъ, что онъ долженъ былъ давать объясненія и, наконецъ, тѣмъ, что подобныя сцены могутъ повторяться. Анна понимала все это; своею преданностью, нѣжностью и утонченной, женскою мягкостью она старалась заслужить прощеніе за то, что прождала мужа всю ночь. Чезаре съ напускной снисходительностью высшаго существа показывалъ, что простилъ ей. Но онъ, все-таки, былъ не ангелъ, а человѣкъ. Онъ простилъ, но хотѣлъ и наказать. Онъ ни за что не согласился взять Анну съ собою въ Виши и въ Сенъ-Морицъ. Онъ далъ ей понять, что они уже продѣлали путешествіе новобрачныхъ, что ей неудобно оставлять въ Сорренто Лауру, что онъ никогда-бы не согласился путешествовать семейно, какъ Жозефъ Прюдомъ. Однимъ словомъ она поняла, что ему хочется ѣхать одному и предпочла остаться въ Сорренто, чѣмъ настаивать на поѣздкѣ противъ его воли. Она, бѣдная, надѣялась, что такое послушаніе умилостивитъ ея властелина. А онъ уѣхалъ такой веселый, точно помолодѣлъ. Мысль о полной свободѣ, — свободѣ, такъ глупо отданной имъ, — приводила его въ восторгъ. Онъ совѣтовалъ «своимъ дамамъ», какъ онъ называлъ шутя жену и Лауру — не жить по монашески, а выѣзжать, принимать и вообще побольше развлекаться. Анна выслушала эти совѣты молча и опустивши глаза; она была очень блѣдна. Лаура также промолчала; она была тоже блѣдна; только странная улыбка скользнула по ея губамъ и она прямо взглянула въ глаза зятю.

Послѣ его отъѣзда въ виллѣ «Катерина» наступила грустная тишина. Обѣ сестры стали задумчивы и, хотя жили въ одномъ домѣ, даже рѣдко видѣлись между собою. Анна писала мужу по два раза въ день длинныя письма, гдѣ разсказывала всѣ свои мысли, всѣ мечты, говорила какъ она любитъ его, какъ безраздѣльно принадлежитъ ему душою и тѣломъ. Чезаре отвѣчалъ ей раза два въ недѣлю, короткими письмами, но въ нихъ всегда была хоть одна фраза, если не любовная, то ласковая, и Анна жила ею нѣсколько дней, до слѣдующаго письма. Онъ писалъ, что веселился, что поправился, и что надѣялся скоро вернуться; иногда онъ прибавлялъ, что желалъ-бы присутствія Анны, чтобы показать ей какой-нибудь пейзажъ, или посмѣяться вмѣстѣ съ нею надъ какимъ-нибудь оригиналомъ-путешественникомъ.

Анна каждый разъ, какъ получала письмо отъ Чезаре, передавала его поклоны Лаурѣ и читала нѣсколько милыхъ фразъ, обращенныхъ къ сестрѣ.

— Благодарю, отвѣчала Лаура.

Впрочемъ и она съ нѣкотораго времени стала много писать. Но что? Кому? Запершись въ своей комнаткѣ, она писала на дѣтскомъ столикѣ, на большихъ листахъ бѣлой бумаги, разборчивымъ и твердымъ почеркомъ. И если кто нибудь входилъ въ комнату, она незамѣтно покрывала написанное листомъ проточной бумаги. Нѣсколько разъ приходила Анна. Тогда Лаура спокойно собирала бумаги, прятала ихъ въ столъ и запирала ключемъ.

— Что ты пишешь? спросила ее разъ Анна, поборовъ застѣнчивость.

— Ничего интереснаго для тебя, отвѣтила сестра.

— Какъ ты можешь сказать это? нѣжно возразила Анна. Меня интересуетъ все, что тебѣ нравится, все, что волнуетъ тебя…

— Ничто мнѣ не нравится, ничто не волнуетъ меня.

— Какая ты скрытная! Какъ прячешь всѣ твои сердечныя тайны… Почему? ласково приставала Анна.

— Такъ, отвѣтила Лаура и ушла изъ комнаты, унеся съ собою ключъ отъ стола.

Послѣ этого Анна уже никогда не спрашивала ее, что она пишетъ — письма или дневникъ.

Въ іюлѣ, въ Сорренто появилось много пріѣзжихъ и не смотря на грусть и сдержанность Анны и постоянную задумчивость Лауры, сестры не могли совсѣмъ устраниться отъ свѣтской соррентской жизни. Онѣ обѣ были слишкомъ красивы и элегантны, чтобы аристократическое общество отелей Victoria и Tramontano не заискивало въ нихъ и не желало-бы привлечь ихъ на свои празднества.

Однимъ изъ первыхъ явился Луиджи Караччіоло. Правда, онъ и прежде каждый годъ ѣздилъ въ Сорренто, но пріѣзжалъ въ концѣ августа, недѣли на двѣ; онъ всегда относился съ презрѣніемъ къ Сорренто, такъ какъ проѣхался уже по всей Европѣ. Но въ этомъ году онъ явился въ началѣ іюля и поселился здѣсь вплоть до отъѣзда Анны. Онъ былъ безумно влюбленъ въ нее, по своему конечно, т. е. съ утонченной чувственностью, похожей по виду на настоящее чувство, съ любовною нѣжностью, прикрывающей собою жгучее желаніе, съ ласковостью во взорѣ, въ голосѣ, въ каждомъ словѣ — этомъ оружіи обольстителей, которые въ свою очередь легко поддаются обаянію женщины. Онъ былъ влюбленъ въ Анну, терялъ голову, когда видѣлъ ее, но никогда не терялъ на столько, чтобы забыть свой методъ покоренія женскаго сердца. Анна не позволяла ему говорить о любви, особенно здѣсь, въ Сорренто, гдѣ она была одна и очень тосковала. Но она не могла запретить ему бывать у нихъ, не могла избѣгать встрѣчъ съ нимъ на прогулкахъ, у купаленъ, на вечерахъ. Чезаре писалъ ей изъ Сенъ-Морица, чтобы онѣ съ Лаурой какъ можно больше веселились и прибавлялъ нѣсколько шутокъ по адресу Луиджи, называя его «cavalière servante» Анны! Но она, по деликатности, не передавала этого Караччіоло. Онъ-же, хоть и не навязывалъ своего ухаживанья, но никогда не отходилъ далеко отъ Анны и цѣлые вечера кружился около нея, чтобы только уловить минуту присѣсть рядомъ; всегда выходилъ вмѣстѣ съ нею и провожалъ сестеръ вплоть до ихъ виллы. Онъ былъ послѣдователенъ въ своей медленной, непрерывной, неутомимой настойчивости; его не охлаждали ни молчаніе, ни грусть Анны, ни ея разсѣянность. Она часто говорила съ нимъ о мужѣ, съ такимъ волненіемъ, что Луиджи блѣднѣлъ отъ уязвленнаго самолюбія, но онъ все-таки не отчаивался: всегда хорошо, если женщина любитъ, даже если любитъ не его, а другого; тогда остается всего одна задача, — хотя и трудная, но за то единственная — перемѣнить объектъ ея любви.

Онъ дѣйствовалъ очень осторожно и на это имѣлъ нѣсколько причинъ: во-первыхъ, онъ не любилъ объявлять во всеуслышаніе о своихъ желаніяхъ и о своихъ неудачахъ, во-вторыхъ онъ боялся, что Анна запретитъ ему бывать у нея, если онъ будетъ ухаживать слишкомъ энергично, и въ третьихъ потому, что онъ опасался молчаливаго надзора Лауры. Красавица Минерва и благообразный юноша никогда не симпатизировали другъ другу. Она относилась къ нему свысока и это проскальзывало въ томъ, какъ она смотрѣла на него, когда онъ являлся весь съ иголочки и когда говорила ему: «такіе красавцы, какъ вы…» и т. д. Луиджи думалъ, что рано или поздно Лаура донесетъ Чезаре о его любви къ Аннѣ. И онъ измышлялъ самыя невѣроятныя вещи на счетъ ея и страшно ее боялся.

— Какая ваша сестра странная, говорилъ онъ иногда Аннѣ, когда они оставались одни.

— Она, все-таки, добрая, задумчиво отвѣчала Анна.

— Вы думаете?

— Да.

— Вы ничего не знаете… Вы очень наивны… Она, должно быть, прековарная.

— Зачѣмъ вы мнѣ это говорите, Караччіоло? Развѣ вы не знаете, что мнѣ даже такія шутки непріятны?

— Если вамъ непріятно, — я замолчу, но я остаюсь при моемъ мнѣніи и когда нибудь вы скажите мнѣ, что я былъ правъ.

— Молчите, Караччіоло! Вы огорчаете меня.

— Лучше не имѣть иллюзій, чтобы не разочаровываться.

— Лучше разочароваться, чѣмъ никогда не имѣть иллюзій!

— Какое у васъ глубокое сердце! Съ какой радостью я утонулъ бы въ немъ!.. Пустите меня въ ваше сердце, Анна!

— Не называйте меня по имени, сказала она, показывая, что слышала только послѣднее слово.

— Повинуюсь, покорно отвѣтилъ онъ.

— Вы тоже добрый! разсѣянно произнесла она.

— Нѣтъ, я очень злой, синьора, сердито сказалъ онъ.

Иногда Караччіоло, разсерженный ея вѣрой въ идеалы, спрашивалъ ее:

— По вашему всѣ добры? Даже вашъ мужъ?

— Конечно… Добрѣе всѣхъ… Онъ очень, очень добрый! заявляла она и въ голосѣ ея слышалось волненіе, какъ всегда, когда она говорила о Чезаре.

— И оставляетъ васъ одну, послѣ нѣсколькихъ мѣсяцевъ брака?

— Но я не одна…

— Вы не однѣ, но хуже, чѣмъ однѣ.

— Вамъ кажется? Я не замѣчаю…

— Нельзя было милѣе сказать мнѣ, что я дуракъ… Но неужели же онъ, тотъ, кто такъ далеко и такъ невѣренъ вамъ, неужели и онъ добрый?

— Чезаре не измѣняетъ мнѣ, пробормотала она, поблѣднѣвъ.

— Кто вамъ сказалъ? Онъ самъ? И вы ему вѣрите?

— Онъ мнѣ ничего не говорилъ. Я вѣрю ему, проговорила Анна, дѣлаясь все блѣднѣе отъ его словъ, попавшихъ въ ея больное мѣсто.

Онъ очень хорошо понималъ, что ее тайно мучитъ ревность, и что онъ заставляетъ ее ужасно страдать, вызывая какимъ-нибудь словомъ, какой-нибудь клеветой ея подозрѣнія. Она была такъ наивна, такъ всецѣло поглощена любовью къ мужу, что Луиджи читалъ въ ея сердцѣ, какъ въ открытой книгѣ. Именно за это, за ея глубокую страстную натуру, за трепетаніе ума и нервовъ, дѣлающее эту женщину такою интересною, онъ и влюблялся въ нее все больше и больше и не отчаявался въ томъ, что когда-нибудь добьется своего. Онъ постоянно примѣнялъ къ ней старый, какъ міръ, пріемъ опытныхъ ухаживателей: уничтожать отсутствующаго мужа. Онъ видѣлъ, какъ Анна мѣнялась въ лицѣ, какія мученія переживала она; и онъ самъ, влюбленный въ нее, страдалъ, видя, какъ страдаетъ она отъ любви къ другому; его старое оружіе оказывалось о двухъ концахъ и поражало ихъ обоихъ. Но Луиджи продолжалъ мучить и ее и себя, глубоко вѣря, что рано или поздно Чезаре упадетъ съ пьедестала, куда подняла его Анна и онъ постоянно наводилъ разговоръ на него.

Анна, прежде смущенно, а потомъ съ полной довѣрчивостью своего прямого и честнаго характера, говорила съ нимъ о мужѣ. Гдѣ онъ? Что дѣлаетъ? Когда вернется? Луиджи прерывалъ ее холодной фразой, говоря, что, можетъ быть, теперь Чезаре на Риги съ графиней де-Бегагъ, француженкой, его прежней страстью…. Онъ съ нею видится въ Швейцаріи каждый годъ… Или говорилъ, что онъ не скоро вернется, потому что никогда не любилъ соррентскаго общества, а пріѣдетъ прямо въ Неаполь, въ концѣ октября.

— Не вѣрю, говорила Анна съ затуманившимся взоромъ.

— Не вѣрите? Почему же въ нынѣшнемъ году онъ долженъ, измѣнить свои привычки?

— Теперь у него я здѣсь…

— Ахъ, милая Анна!.. Онъ такъ мало объ этомъ думаетъ!

— Не называйте меня по имени…

— Если бы Чезаре узналъ это — онъ разсердился бы? Да?

— Я думаю, отвѣчала она, опуская глаза.

— Т. е. вы надѣетесь, синьора… Это не все равно… Онъ не ревнивъ.

— Да. Не ревнивъ! грустно повторяла она. Что же это за человѣкъ?

— Человѣкъ, жившій всегда для собственнаго удовольствія.

— Грустно, грустно, вполголоса шептала она.

Хотя Анна и понимала, что чѣмъ больше будетъ она знать изъ прошлаго Діаза, тѣмъ тяжелѣе ей будетъ — она все-таки разспрашивала о немъ Караччіоло. Какъ ни стыдно было ей это, она старалась вывѣдать отъ Луиджи какой-нибудь фактъ или эпизодъ, имя, или число. Караччіоло, понимая въ чемъ дѣло, заставлялъ себя просить, а потомъ разсказывалъ, не осуждая Діаза, но всегда подчеркивая жестокость его сердца, всегда указывая на то, что Чезаре никогда никого сильно не любилъ. И эти разсказы отравляли существованіе Анны, но ни на волосъ не подвигали успѣховъ Луиджи. А онъ продолжалъ терпѣливо ждать, глубоко вѣря въ свою методу. Онъ зналъ, что сильная страсть или сильное желаніе побѣждаетъ самыя трудныя препятствія. Но иногда и онъ падалъ духомъ. Иногда и онъ приходилъ къ убѣжденію, что всѣ женщины сумасбродны и нелѣпы, что онѣ способны на все на свѣтѣ и что не стоитъ волноваться изъ-за нихъ. Но тѣмъ не менѣе онъ былъ влюбленъ. Онъ началъ игру надеждой жениться на Аннѣ и, проигравъ первую партію, хотѣлъ отъиграться во второй.

Чезаре вернулся неожиданно, не давъ знать о пріѣздѣ. И по тому какъ поблѣднѣла. Анна, какъ дрожала она цѣлый часъ послѣ его появленія, — онъ понялъ, какъ она любила его во время отсутствія. Онъ былъ съ нею очень добръ, ласковъ и нѣженъ; онъ искренно обнялъ ее, поцѣловалъ нѣсколько разъ и сказалъ, что привезъ ей подарки изъ Франціи и Швейцаріи. Онъ былъ въ отличномъ настроеніи, а она все время нервно смѣялась; слезы туманили ей глаза и она еще разъ почувствовала, что для нея не существовало ничего, кромѣ Чезаре. Раза два, три онъ спросилъ:

— А Лаура?

— Она здорова… Сейчасъ выйдетъ.

— Жениха не нашла еще?

— Не хочетъ.

— Всѣ барышни говорятъ такъ…

— Лаура упрямая… Она, правда, не хочетъ… Про нее уже говорятъ, что она идетъ въ монастырь…

— Глупости!

— Удивительно, что, когда я ее спросила объ этомъ, она не отвѣтила «нѣтъ».

— Она странная дѣвушка! замѣтилъ Чезаре, становясь задумчивымъ.

— Я ее не понимаю.

— Ты, вообще, мало понимаешь, сказалъ онъ, погладивъ жену по волосамъ, чтобы смягчить сказанную грубость.

— Правда, мало… отвѣтила она съ восторженной улыбкой. Я совсѣмъ дурочка.

Лаура все не шла. Анна послала за ней горничную. «Барышня сейчасъ придетъ, она одѣвается». Но Лаура заставила ждать себя еще нѣсколько времени и когда появилась вся въ бѣломъ, съ золотистымъ вѣнчикомъ волосъ вокругъ лба, Анна крикнула ей:

— Лаура! Чезаре пріѣхалъ.

Чезаре всталъ и пошелъ ей на встрѣчу. Она протянула ему руку, онъ поцѣловалъ ее; но видя, что Лаура потянулась къ нему лицомъ, онъ обнялъ ее и поцѣловалъ въ щеку, нѣжную, какъ лепестокъ цвѣтка. Все это случилось въ одну минуту. Но Аннѣ эта минута показалась безконечной и она инстинктивно содрогнулась, когда сестра — розовая, прекрасная, дышащая молодостью и свѣжестью — подошла поцѣловать и ее. И потомъ она невольно нѣсколько разъ взглянула на ту щеку сестры, которой въ ея присутствіи коснулись губы мужа.

Съ этого дня жизнь въ спокойной виллѣ «Катерина», созданной для мира, для размышленій и любви, стала лихорадочной и тревожной. Чезаре, Анна и Лаура завертѣлись въ водоворотѣ визитовъ, прогулокъ, лѣтнихъ баловъ и катаній на яхтахъ. Въ этотъ годъ сезонъ въ Сорренто былъ очень веселый. Наѣхало много иностранцевъ, и между ними дѣвицъ — американокъ; онѣ купались, гребли въ лодкахъ, играли въ крокетъ и лоунъ-теннисъ, славились красотою и богатствомъ. Такъ что въ Сорренто въ этотъ годъ между мужчинами стало модой ухаживать за барышнями, что въ свѣтскомъ обществѣ, вообще, большая рѣдкость. Чезаре постоянно твердилъ Аннѣ, что надо вывозить и Лауру, что и она красива и богата, хотя, конечно, не можетъ сравниваться по живости съ американками. И онъ, какъ юноша, утромъ и вечеромъ сопровождалъ жену и сестру всюду.

Чезаре, какъ только вернулся домой, спросилъ съ тѣмъ цинизмомъ, который прикрывается утонченностью ума, хорошо-ли исполнялъ Луиджи свои обязанности «cavalière servante?» Анна сдержанно хотѣла замять непріятный для нея разговоръ, но Лаура, всегда откликавшаяся на милый сарказмъ Чезаре, сейчасъ же разсказала, какъ Караччіоло выказалъ чудеса постоянства, что въ наше время такая рѣдкость.

— А его дама что-же? спросилъ Чезаре, поправляя свои изящные усы.

— Безжалостна, отвѣтила Лаура, улыбаясь сестрѣ, страдающей отъ этихъ шутокъ.

— Благородная, но безжалостная дама, повторялъ Чезаре.

— А тебѣ хотѣлось, чтобы я пожалѣла? живо спросила Анна, глядя въ глаза мужа.

— Нѣтъ, не хотѣлось бы, поторопился онъ отвѣтить.

Но несмотря на то, что Чезаре со своей холодностью и скептицизмомъ заявлялъ права мужа на вѣрность жены, несмотря на то, что онъ незамѣтно слѣдилъ за посѣщеніями Луиджи, онъ открыто шутилъ надъ ухаживателемъ жены, шутилъ съ той безцеремонностью, которая залѣзаетъ въ сердце и пачкаетъ всякое идеальное отношеніе.

— Ну что? Какъ идетъ твое ухаживаніе, Луиджи? спросилъ разъ Чезаре.

— Дурно… Хуже быть не можетъ, отвѣтилъ тотъ, принимая грустный тонъ, что было неискренно только на половину.

— А, вѣдь, я оставилъ тебѣ поле дѣйствій свободнымъ.

— Да. Ты великодушенъ, какъ настоящій Цезарь… но разъ ты завладѣлъ провинціей, ты ее держишь, даже издалека…

— Люди нашихъ лѣтъ всегда поступаютъ такъ…

— У васъ другія традиціи… почти безсознательно пробормоталъ юноша.

— Какія традиціи?

— Вы сами не любите…

— А неужели вы любите? спросилъ Чезаре и едва замѣтно насупилъ брови.

— Иногда дѣлаемъ эту глупость.

— Ошибочная метода, мой милый… Совершенно фальшивая… Надѣюсь, что ты не провинился въ этомъ?

— Я ничего не знаю, отвѣтилъ Луиджи, принимая загадочный видъ. А твой допросъ, мнѣ кажется, происходитъ отъ ревности… Я больше не скажу ни слова… Боюсь драмы.

— Не бойся! произнесъ съ усмѣшкой Чезаре.

— Ты хочешь привести меня въ отчаяніе, Діазъ? Развѣ не видишь, какъ терзаетъ меня твое довѣріе? Сдѣлай мнѣ милость: ревнуй ко мнѣ, пожалуйста.

— Все сдѣлаю для тебя, кромѣ этого, милый мой… Я никогда не ревновалъ ни одну женщину, бывшую моею…

— Почему?

— Такъ… Когда нибудь я тебѣ объясню…

Этотъ разговоръ возобновлялся нерѣдко: иронически-шутливый и спокойный со стороны Чезаре, кисло-сладкій и грустный со стороны Луиджи. Во всѣхъ выѣздахъ Чезаре всегда сопровождалъ Лауру, онъ находилъ смѣшнымъ состоять при женѣ; Анна-же послѣ нѣсколькихъ минутъ одиночества, въ салонѣ, въ саду или у ваннъ, оказывалась въ обществѣ Караччіоло. Когда Чезаре возвращался и замѣчалъ ихъ вмѣстѣ, — онъ подмигивалъ Луиджи, смѣясь надъ его настойчивостью.

— Право, Анна, ты хочешь довести до смерти самаго красиваго человѣка въ мірѣ! восклицалъ мужъ.

— Если бы люди умирали отъ любви, какъ-бы лучше былъ міръ!.. отвѣчала Анна, не смотря на него.

— Сантиментальный афоризмъ! заключалъ Чезаре, съ иронической улыбкой.

И онъ уходилъ опять къ Лаурѣ, Анна же оставалась съ Луиджи и молчала. Ей были невыносимы эти шутки. Мысль, что ея мужъ могъ такъ легко говорить о любви другого, мысль, что онъ смотрѣлъ, какъ на свѣтское легкомысліе — на упорное ухаживаніе Караччіоло — терзала Анну. Значитъ, она была нулемъ для Чезаре, если онъ позволялъ такъ ухаживать за ней! И она выходила изъ себя и противъ мужа, и противъ Луиджи.

— Вы слишкомъ много шутите надъ своими чувствами, чтобы женщина могла когда нибудь отнестись къ вамъ серьезно, сказала разъ Анна, когда они съ Караччіоло слушали концертъ на мандолинахъ и гитарахъ.

Въ первый разъ она заговорила съ нимъ прямо и упрекнула его. Онъ понялъ и поблѣднѣлъ.

— Вы правы, отвѣтилъ онъ. Но разъ въ жизни я былъ серьезенъ и мнѣ, все равно, отказали.

Въ Сорренто, между романами, занимавшими общество, много толковали и о любви Анны къ Чезаре и Караччіоло къ Аннѣ, и всегда приходили къ заключенію, что Чезаре Діазъ — великій очарователь, что онъ владѣетъ высшимъ свойствомъ порабощать сердца мужчинъ и женщинъ, и что его нельзя не любить и не обожать. Неудача Караччіоло была очевидна для всѣхъ. Но страннѣе всего, что и самъ Луиджи, отъ какой-то честности или утонченнаго тщеславія, или изъ за тонкаго разсчета, не только не скрывалъ, по раздувалъ еще свое положеніе несчастнаго влюбленнаго. Уже никогда гордая улыбка красиваго и счастливаго юноши не появлялась на его губахъ; никогда не участвовалъ онъ, на кутежахъ молодежи, гдѣ прежде былъ постояннымъ собутыльникомъ и вожакомъ. Всѣмъ было видно, какъ онъ ждетъ Анну въ театрѣ или въ салонѣ, какой онъ безпокойный и нервный, пока она не придетъ; какъ его лицо измѣнялось, когда она входила, кланялась, подавала ему руку. Всѣ видѣли, какъ онъ бросался вслѣдъ за ней, когда она уходила; всѣ видѣли, какъ онъ былъ постоянно озабоченъ, задумчивъ и грустенъ. Можетъ быть, Луиджи и хотѣлъ, чтобы всѣ видѣли это. Онъ зналъ, что Анна не была похожа на другихъ женщинъ; зналъ, что внѣшней холодностью и скептицизмомъ ничего не добьешься у ней. Чезаре Діазъ былъ уже достаточно холоденъ и достаточно скептикъ, чтобы Караччіоло, желавшій занять его мѣсто, сталъ подражать ему. Анна такъ насмотрѣлась на спокойное лицо равнодушнаго человѣка, что она должна была симпатизировать задумчивымъ взорамъ, гдѣ читалась грусть. И такъ, нѣтъ сомнѣнія, что Караччіоло любилъ, нѣтъ сомнѣнія, что онъ страдалъ, но и любовь и страданіе были подчинены его собственному, психологическому методу.

Къ осени онъ замѣтилъ, что Анна стала опять волноваться, опять уходить куда-то думами, замѣтилъ, что радость отъ пріѣзда Чезаре уже исчезла. Онъ увидалъ, что и та капля жалостливаго участія, какое показывала ему Анна, — была убита какой-то неизвѣстной тревогой. Разъ, гуляя съ нею, онъ спросилъ ее:

— Васъ что-то безпокоитъ? Да?

— Да, прямо отвѣтила она.

— Скажите мнѣ что.

— Нѣтъ, не скажу, такъ-же прямо отвѣтила она.

— Я не достоинъ вашего довѣрія?

— Я не могу сказать вамъ… Не могу… Это что-то ужасное, проговорила она испуганнымъ и грустнымъ тономъ.

Онъ еще разъ спросилъ ее. И опять ничего не узналъ. Анна, казалось, сама ужасалась своихъ мыслей, своего чувства. Луиджи дѣлалъ всевозможныя предположенія отъ самаго пріятнаго ему: — что Анна влюбилась въ него, до самаго ужаснаго: — что она полюбила какого-то неизвѣстнаго ему человѣка. Но онъ сейчасъ-же понималъ, что все это вздоръ, что она ни на минуту не переставала любить Чезаре, и что ея тайныя страданія исходятъ именно изъ этой любви.

Діазъ былъ нѣженъ и любезенъ съ женою только первую недѣлю по пріѣздѣ; потомъ онъ по прежнему сталъ избѣгать ее. Теперь у него явился новый предлогъ для этого. Надо было выдать замужъ Лауру, и онъ, какъ зять, долженъ былъ вывозить ее. Иногда онъ, при Аннѣ, шутилъ съ Лаурой на счетъ ея замужества.

— А, въ самомъ дѣлѣ, сколько у тебя претендентовъ? спрашивалъ ее Чезаре съ шутливой серьезностью.

— Четыре объявленныхъ, да еще три или четыре сомнительныхъ, со смѣхомъ отвѣчала Лаура.

Они оба смѣялись. Анна чувствовала себя исключенной изъ ихъ интимности и тщетно пыталась войти въ нее, какое-нибудь слово, или взглядъ, или жестъ отталкивали ее отъ нихъ. И вотъ у нея выросло новое страданіе, хотя она и убѣждала себя, что это ребячество. Конечно, ребячество страдать отъ того, что Чезаре и Лаура говорятъ другъ другу «ты». Они стали на ты съ того дня, какъ Чезаре изъ опекуна превратился въ зятя. Но Анна не могла привыкнуть къ этому, и всякій разъ ихъ «ты» заставляло ее содрогаться, хотя она никогда, ни за что не сказала-бы этого ни сестрѣ, ни мужу. Для нея были положительно невыносимы ихъ длинныя, интимныя бесѣды, и она должна была уходить изъ комнаты, не смѣя закричать имъ, чтобы они замолчали, если не хотятъ ея смерти. Потомъ она раскаивалась. Она казалась себѣ малодушной, мелочной, иногда просто безумной. Ей хотѣлось заставить себя ничего не слышать и ничего не видѣть. Да, не видѣть. Если ея мужъ шелъ съ сестрой подъ руку, ей неудержимо хотѣлось броситься къ нимъ, разъединить ихъ, увести его отъ нея; если Чезаре помогалъ Лаурѣ выйти изъ экипажа, или изъ лодки, — Анна отвертывалась, чтобы скрыть волненіе; если онъ, хотя-бы ради шутки, цѣловалъ руку у свояченицы, Анна опускала глаза, чтобы въ нихъ не могли прочесть тайну ея сердца. А они, точно для того, чтобы мучить ее, становились все болѣе и болѣе фамильярными. Чезаре заботился о платьяхъ Лауры, объ ея шляпкахъ, завязывалъ ей шарфъ, приносилъ цвѣты, «чтобы дополнить ея туалетъ», заставлялъ ее мѣнять прическу… Анна трепетала, а потомъ каялась въ этомъ и говорила себѣ:

— Я сама вѣроломная и низкая, оттого и подозрѣваю вѣроломство и низость въ другихъ…

Она каждую минуту раскаявалась въ ревности, но никакая власть, ни человѣческая, ни божеская не могла-бы вырвать изъ нея этого чувства. Оно исходило изъ самаго свойства ея любви: — ревность слѣпая, но порабощающая, безъ достаточнаго основанія, но острая, ревность, не смѣющая назвать имя, или убѣдиться въ фактѣ, но трепещущая отъ каждой мелочи: оттого, что пожмутъ руку, дотронутся до нея, поставятъ рядомъ стулья, обмѣняются словомъ вполголоса, посмотрятъ другъ на друга дольше обыкновеннаго… Анна заставляла себя молчать, чтобы наказать себя за этотъ новый видъ сумасшествія; она приказывала себѣ выходить изъ комнаты, гдѣ сидѣлъ Чезаре съ Лаурой, чтобы искупить свою низость, она заставила себя дать возможно большую свободу отношеніямъ мужа и сестры, чтобы опять-таки наказать себя. Минутами она до того сознавала свою виновность противъ нихъ, что хотѣла просить прощенія за мысленное оскорбленіе ихъ братской любви. можетъ быть, Чезаре замѣчалъ эту тайную муку Анны. Онъ въ послѣднее время сталъ нѣжнѣе и ласковѣе съ нею; а она отъ каждаго его поцѣлуя вся содрогалась и готова была разразиться глухими рыданіями.

— Что съ тобою? Что у тебя на умѣ? безпокойно спрашивалъ ее Чезаре.

— Ничего, ничего, отвѣчала она, блѣдная, съ закрытыми глазами, прося новыхъ поцѣлуевъ.

— Что съ тобою? настаивалъ мужъ.

— Не спрашивай! говорила она, закрывая ему ротъ рукою.

Но разъ вечеромъ, когда они были одни, она вся дрожа, не смѣя взглянуть ему въ глаза, точно виноватая, сказала ему:

— Я тебя ужасно люблю, Чезаре! Ужасно!

— Я знаю, отвѣтилъ онъ съ легкой улыбкой. Но тутъ что-то не то, Анна…

— Правда, Чезаре, не то… Я ревную тебя.

— Къ кому-же, Анна? спросилъ онъ, становясь холоднымъ и надменнымъ.

— Ко всѣмъ. Стоитъ тебѣ прикоснуться до женской руки. Чезаре, чтобы я уже терзалась…

— Ты ревнуешь ко всѣмъ женщинамъ?

— Ко всѣмъ.

— И ни къ кому въ частности?

— Ни къ кому, отвѣтила она, послѣ минутнаго колебанія.

— Глупости, фантазія!.. сказалъ онъ, расправляя усы, — признакъ того, что онъ былъ доволенъ.

— Это любовь, проговорила она. Знаешь: если ты полюбишь другую, я убью себя.

— Не вѣрю, чтобы ты умерла насильственной смертью, отвѣтилъ онъ, смѣясь.

— Нѣтъ, милый, убьюсь!

— Ты умрешь въ восемьдесятъ лѣтъ, естественной смертью, заключилъ онъ со смѣхомъ.

Анна приняла это за обѣщаніе и утѣшеніе. На нѣсколько дней она успокоилась, но въ первый разъ, какъ Чезаре ушелъ вдвоемъ съ Лаурой, она опять почувствовала невыносимое страданіе. И все-таки она постоянно настаивала, чтобы Лаура выѣзжала и развлекалась, а когда оставалась одна въ виллѣ «Катерина», когда никто не слѣдилъ за нею, она бросалась на колѣни въ комнатѣ матери, моля Бога пощадить ее. Она грѣшила, подозрѣвая, и искупала свой грѣхъ страданіями отъ этихъ подозрѣній. Сестра и мужъ, отправленные ею самою, уѣзжали и возвращались послѣ четырехъ-пяти часовъ отсутствія днемъ; иногда возвращались и поздно ночью. Анна встрѣчала ихъ пытливымъ, мрачнымъ взглядомъ и не говорила ни слова. Лаура, по обыкновенію вся въ бѣломъ, уходила къ себѣ въ комнату, а Чезаре пожималъ плечами и закуривалъ папиросу.

Анна молчала и принималась опять за книгу, въ которой не прочла ни строчки, или закрывала глаза, точно засыпая. Но нѣсколько разъ у нея изъ самаго сердца вырывался крикъ:

— Когда-же мы уѣдемъ изъ этого Сорренто? Когда?

Чезаре, думая, что она говоритъ сама съ собою, не отвѣчалъ. Тогда она разъ прямо обратилась къ нему:

— Уѣдемъ отсюда, Чезаре… Пожалуйста…

— Такъ рано? Неаполь теперь невозможенъ… Намъ нечего тамъ дѣлать… Мы будемъ похожи на провинціаловъ…

— Все равно! Уѣдемъ, Чезаре.

— Ты скучаешь здѣсь, въ самой красивой мѣстности всего міра?

— Да, здѣсь очень красиво, но мнѣ хочется уѣхать…

— Какъ хочешь, холодно сказалъ онъ. Прикажи собираться къ отъѣзду.

И онъ, желая отмстить ей, послѣдніе три-четыре дня постоянно оставлялъ ее одну, уходя съ Лаурой; онъ гордился шедшей съ нимъ подъ руку красавицей, одинаковаго съ нимъ характера и настроенія; онъ былъ счастливъ, что ушелъ отъ скучной жены, которая изобрѣтала все, чтобы надоѣдать ему, хотя формально обѣщала не дѣлать этого. Анна видѣла его скуку дома, видѣла, съ какою радостью онъ уходилъ вмѣстѣ съ Лаурой и глубокое уныніе охватывало ее.

Въ такомъ настроеніи засталъ ее Луиджи Караччіоло, наканунѣ ея отъѣзда въ Неаполь. Онъ пришелъ проститься съ нею. Была уже половина октября, а онъ, противъ обыкновенія, все еще жилъ въ Сорренто, все еще не покидалъ надежды и ждалъ. Но и онъ сталъ грустенъ. Любовь его, подъ вліяніемъ осеннихъ мягкихъ красокъ, приняла сантиментальный оттѣнокъ.

— Здравствуйте, синьора Діазъ, сказалъ онъ, входя и въ этомъ обыкновенномъ словѣ послышалась грусть.

— Здравствуйте… Вы не танцуете сегодня въ Викторіи, на прощальномъ вечерѣ?

— Нѣтъ. Я хочу проститься только съ вами.

— Прощайте, проговорила она.

— Прощайте, пробормоталъ Луиджи. Но мы, вѣдь, скоро увидимся… Недѣли черезъ двѣ…

— Не знаю, Караччіоло, буду-ли я принимать такъ скоро… Вообще не знаю, буду-ли принимать… сказала она грустно и медленно.

— Вы хотите прогнать меня? спросилъ онъ, поблѣднѣвъ.

— Не васъ, а всѣхъ… Я не создана для свѣта… Я выбита изъ колеи… Одиночество для меня лучше.

— Вы истомитесь отъ грусти, пробормоталъ онъ. Тогда какъ… кто нибудь… преданный другъ… можетъ быть, развлечетъ васъ…

— Моя печаль слишкомъ глубока, сказала она вполголоса.

— Какая вы эгоистка! Вамъ нѣтъ дѣла до чужихъ страданій… Вы хотите отнять и послѣднюю радость — видѣть васъ… Развѣ вы не знаете, что за каждое зло бываетъ возмездіе? Не будьте эгоисткой, синьора.

— Правда… Я можетъ быть эгоистична. Но кто изъ насъ не способенъ дѣлать зло? Самыя чистыя, самыя невинныя созданья способны истерзать вамъ все сердце, можетъ быть, и не желая этого…

Онъ взглянулъ на нее, догадываясь, что тутъ кроется та тайна, которая мучила Анну послѣднія двѣ-три недѣли. Но онъ ничего не спросилъ. Можетъ быть, она и отвѣтпла-бы ему.

— Сорренто надоѣлъ вамъ?

— Нѣтъ, не то, что надоѣлъ, а я здѣсь очень страдала.

— Больше, чѣмъ въ Неаполѣ?

— Больше.

— Почему-же?

— Такъ… Я ношу мое горе вмѣстѣ съ собою.

— Неужели вы думали, что Сорренто его передѣлаетъ?

— Я надѣялась…

— Ничто не можетъ пересоздать этого человѣка… Вѣдь, онъ и не дурной, но онъ таковъ, какой есть…

— Правда…

— Зачѣмъ-же вы ищите невозможнаго? спросилъ онъ, защищая самого себя въ этой защитѣ Чезаре.

— А вы развѣ не ищите невозможнаго? возразила Анна.

— Да… Но я довольствуюсь тѣмъ, что желаю его… Посмотрите, какой я благоразумный… Вы такая грустная, Анна, и не изъ-за меня, изъ-за другого, а я былъ-бы счастливъ утѣшить васъ какимъ-бы то ни было способомъ…

— Благодарю, благодарю, сказала она, растроганная.

— Мнѣ кажется, что васъ ждутъ въ Неаполѣ тяжелые дни… Я не предсказываю вамъ, но мнѣ такъ кажется.

— Я увѣрена, проговорила она и на лицѣ ея появилось отчаяніе.

— Такъ хотите признать меня другомъ? Вспомните меня въ минуту горя.

— Хорошо… Вспомню…

— И прибѣгнете ко мнѣ?

— Прибѣгну, какъ къ брату.

— Послушайте, Анна. Офиціально я живу съ матерью на улицѣ Трибунали, въ нашемъ старомъ, фамильномъ палаццо. Но моя настоящая квартира на Кьятамоне, въ маленькой виллѣ Рей, ходъ съ переулка… Клянусь, Анна, что я говорю вамъ это, какъ самой любимой сестрѣ… Черезъ двѣ недѣли отъ сегодняшняго дня — запомните — каждый день, до четырехъ часовъ, я оуду ждать письма отъ васъ, хоть одно слово… Я одинъ въ этомъ домѣ, Анна… Буду ждать ту, которую я уважаю больше всѣхъ на свѣтѣ, или хоть приказанія отъ нея… Пусть она потребуетъ отъ меня самой трудной, самой тяжелой услуги… Я исполню все съ восторгомъ… Анна! Помните, что я жду… Когда вамъ понадобится другъ или рабъ, вспомните, что я весь день жду…

— Но почему-же вы хотите пожертвовать такъ всею жизнью, спросила она, дружески улыбаясь ему.

— Потому что нѣтъ ничего лучше, какъ отдать такъ жизнь. Развѣ вы, любя, не сдѣлали-бы также?

— Сдѣлала-бы… Всю жизнь пожертвовала-бы.

— Видите! Но забудьте, что я сказалъ о любви… Это сорвалось невольно. Я говорю теперь не какъ влюбленный, не какъ обожающій васъ человѣкъ, а какъ преданный другъ, какъ братъ… Каждый мой день принадлежитъ вамъ.. Клянусь, что во мнѣ нѣтъ нечистыхъ побужденій..

— Я вѣрю, отвѣтила она искренно, и протянула ему руку.

Онъ поцѣловалъ ея руку, какъ-бы скрѣпляя свою клятву. Въ эту минуту онъ былъ совершенно искрененъ. Если ложь и таилась на днѣ его души, то онъ и самъ не замѣчалъ ея.

IV.

Въ самомъ дѣлѣ, вернувшись въ Неаполь, Анна заперлась у себя. Она никого не принимала, не дѣлала визитовъ, сидѣла у себя въ комнатѣ, выходила только утромъ, гуляла до утомленія, избѣгала разговоровъ, точно жила въ нравственной дремотѣ, когда не такъ остро чувствуется горе. Сестра и мужъ смотрѣли на нее съ сожалѣніемъ, считая ее больною, и продолжали пользоваться тою свободою, которую завоевали себѣ въ Сорренто. Она отпускала ихъ, страдая отъ подозрѣній и мучась упреками за эти подозрѣнія. Тщетно пыталась она найти успокоеніе въ вѣрѣ; ея мистическое настроеніе сейчасъ же разбивалось о сильную, земную страсть, оковавшую Анну своими узами. Она пошла къ духовнику, чтобы все разсказать ему, но не рѣшилась высказать постороннему человѣку обвиненія противъ мужа и сестры. Она дошла до такого мрачнаго состоянія, будто въ самомъ дѣлѣ надъ ней разразилось страшное несчастіе. Она цѣлыми часами бродила по улицамъ, точно сомнамбула, и, возвратясь, усталая, домой, бросалась на кушетку, или на кровать и не выходила къ столу подъ какимъ-нибудь предлогомъ.

— Синьора вернулась полъ-часа тому назадъ и теперь спитъ, докладывалъ лакей Діазу.

— Хорошо… Не тревожьте синьору, отвѣчалъ Чезаре, точно успокоенный.

— У синьоры болитъ голова, она не придетъ къ завтраку, говорила горничная Лаурѣ.

— Хорошо… Вы слушайте, не спроситъ ли она чего-нибудь, невозмутимо отвѣчала спокойная дѣвушка.

И она весело продолжала свою общую съ Чезаре жизнь, не заботясь о томъ, что сестра страдаетъ всѣми силами души, всѣми фибрами организма. Ревность даетъ чисто физическія страданія: сокращеніе нервовъ и сжиманіе серца; Анна испытала все это. И всегда на днѣ ея ужасныхъ подозрѣній лежало сознаніе своей несправедливости. Ея сестра — сама чистота, ея мужъ, никогда не сдѣлавшій ни одного дурного поступка, — высшія существа, достойныя обожанія, а она — Анна, такъ унижаетъ ихъ, такъ закидываетъ грязью. Сколько разъ хотѣлось ей броситься на шею къ Лаурѣ и выплакать у ней на груди всѣ слезы своего раскаянія. Но ей страшно было оскорбить чистую душу Лауры. Сколько разъ хотѣлось ей разсказать мужу свои страданія во всей ихъ жестокости. Но онъ смущалъ ее своимъ участіемъ и ей начинало казаться, что ея ревность — плодъ больного воображенія. Съ другой стороны, она не могла не замѣчать, какъ равнодушно относились и Чезаре и Лаура къ ея отсутствію, когда она надолго уходила изъ дома, или запиралась у себя въ комнатѣ. Она поняла, что все это только пріятно для нихъ, потому что избавляетъ ихъ отъ ея блѣдной, грустной фигуры, не говорящей ни слова. Она поняла, что была имъ въ тягость…

— Они такіе веселые, я навожу на нихъ тоску, думала Анна.

Раза два или три Чезаре, озабоченный этой неизлечимой грустью жены, хотѣлъ оживить ее. Но это всегда кончалось сценой, и Анна, измученная сарказмомъ и холодной злобой мужа, не рѣшалась разсказать ему свою тайну.

Разъ, взбѣшенный Чезаре объявилъ Аннѣ, что онъ не давалъ ей права разыгрывать изъ себя жертву, что она вовсе не жертва, и что ея сантиментальные капризы страшно надоѣли ему.

— Я тебѣ, значитъ, надоѣла? Да? спросила она, съ трудомъ удерживая рыданія.

— Да! Ужасно… Надѣюсь, что это рано или поздно кончится?

— Мнѣ лучше умереть, смущенно пробормотала Анна.

— Неужели нельзя жить и не быть такой скучной? Что ты на себя наложила обѣтъ надоѣдать всѣмъ?

— Лучше умереть, лучше умереть! шептала Анна.

Чезаре ушелъ, проклиная свою судьбу и нелѣпую женитьбу на этой сумасшедшей женщинѣ. Она хотѣла вымолить у него прощеніе, но его уже не было дома. Весь этотъ день Лаура относилась къ Аннѣ пренебрежительно и только пожала плечами, когда увидала ея красные глаза.

Анна рѣшила выйти изъ такого состоянія вѣчной грусти, рѣшила возродиться, попытаться стать, хоть по внѣшности, такою же, какъ всѣ женщины ея круга, т. е. спокойною и счастливою. Начинался веселый, зимній сазонъ. Анна отправилась къ портнихѣ и заказала восемь или десять платьевъ, рѣшивъ сдѣлаться пустой, свѣтской женщиной. Теперь, когда она выходила по утрамъ, она всегда встрѣчала Караччіоло. Куда бы она ни шла, на ея дорогѣ попадался онъ, точно она сговаривалась съ нимъ, но онъ самъ находилъ ее тѣмъ чутьемъ влюбленнаго, которое всегда найдетъ любимую женщину. Анна не останавливалась съ нимъ; а только обмѣнивалась поклономъ. Она улыбалась ему, благодарная за его дружбу и за то, что онъ не надоѣдалъ ей своей любовью. А въ томъ, какъ онъ безпокойно глядѣлъ на нее, какъ кланялся, она постоянно читала:

— Помните — каждый день, до четырехъ часовъ…

Она привѣтливо улыбалась ему и шла дальше, сейчасъ же забывая объ этой встрѣчѣ. И никогда — какъ бы ни мучила ее любовь и ревность къ Чезаре — ей не приходило въ голову, что она была бы счастливѣе съ этимъ красивымъ юношей; никогда не приходило ей въ голову сравнить Діаза, этого сухого, изжившагося человѣка съ молодымъ, здоровымъ красавцемъ, у котораго, несмотря на развращающую свѣтскую жизнь, осталось еще чувствительное сердце. Никогда она не сдѣлала бы этого сравненія. Она отдалась всей душею, всѣмъ сердцемъ, всѣми чувствами этому холодному, высокомѣрному старику, отдалась безповоротно, до самой смерти. Она хотѣла забыть и заглушить свое горе въ выѣздахъ, въ театрахъ, въ заботахъ о туалетѣ. И Чезаре поощрялъ ея увлеченіе свѣтскими, легкомысленными заботами. Ему было пріятно, что жена занята шляпками, пріемами, театрами, нарядами, что за нею ухаживаютъ, но ухаживаютъ въ мѣру, что у нея есть поклонники и нѣтъ возлюбленнаго и что, наконецъ, она при полномъ удовлетвореніи самолюбія, торжествѣ тщеславія, польщенная во всѣхъ своихъ женскихъ инстинктахъ, сохраняетъ любовь къ мужу, но не надоѣдаетъ ему своей любовью! Видя, что Анна вступила на этотъ путь, онъ сталъ съ ней любезнѣе, разсматривалъ до мельчайшихъ подробностей ея туалеты, давалъ ей совѣты, — мудрые совѣты человѣка, изучившаго всю гамму женскаго щегольства. И когда онъ видѣлъ ее нарядною и красивою, онъ цѣловалъ ее въ губы, или въ плечо, выходившее изъ-подъ платья декольте; а она внутренно возмущалась противъ самой себя за то, что она такъ унижалась, за то, что стала куклой, мѣняющей каждый день тряпки, за то, что она треплетъ по баламъ и театрамъ свое истерзанное сердце. Она низко склоняла голову подъ блестящей діадемой, подаренной ей Чезаре въ день свадьбы, и нервно махала вѣеромъ изъ бѣлыхъ перьевъ, чувствуя, что задыхается и изнемогаетъ. И часто Анна, погруженная въ горькія размышленія, видя другихъ женщинъ, также какъ она нарядныхъ и обвѣшенныхъ брильянтами, улыбающихся, съ блестящими глазами, говорила себѣ, что, можетъ быть, всѣ онѣ — эти женщины, украшенныя, какъ языческіе идолы, страдаютъ такъ же, какъ и она! Тѣ, кто встрѣчалъ Анну Діазъ въ обществѣ, говорили, что она очень свѣтская, а кто былъ понаблюдательнѣе видѣлъ, какъ улыбка застывала на ея губахъ, какъ она внезапно блѣднѣла, какъ вдругъ исчезала домой. Нѣкоторые говорили, что Синьора Діазъ очень привлекательна, но что отъ нея надо ждать какой-нибудь выходки.

Разъ, въ концѣ января, Анна должна была ѣхать въ Санъ-Карло на первое представленіе. За обѣдомъ она спросила Лауру, поѣдетъ-ли она съ нею?

— Нѣтъ, не поѣду, разсѣянно отвѣтила сестра.

— Почему?

— Мнѣ надо рано встать завтра… Я исповѣдуюсь…

— А?!.. Чезаре! А ты поѣдешь со мною? спросила Анна, глядя на него пытливыми глазами.

— Д-да, отвѣтилъ мужъ.

— Съ нами ѣдетъ тетушка Шибилья, прибавила Анна.

— Въ такомъ случаѣ, позволь мнѣ пріѣхать ко второму акту, сказалъ Чезаре, и такъ мило улыбнулся женѣ, что она вздрогнула

— Развѣ у тебя есть дѣло?

— Да… А вернемся мы вмѣстѣ… любезно проговорилъ онъ.

Она сначала покраснѣла, потомъ поблѣднѣла. Мужъ обращается съ ней, какъ съ любовницей, когда ей собираются сдѣлать что-то непріятное, и поэтому удваиваютъ любезность. Но что за дѣло! Лишь бы онъ любилъ ее въ той или въ другой формѣ, лишь-бы притворялся, что любитъ! Все лучше презрѣнія и равнодушія. Мысль, что она возвратится изъ театра въ крытомъ экипажѣ вдвоемъ съ нимъ, опьяняла ее, точно ожиданіе запретнаго свиданія. Мужъ приравнивалъ ее къ своимъ незаконнымъ привязанностямъ… Но вѣдь она поклялась ему, тамъ, на соррентской террасѣ, быть его слугою, его рабой…

Анна пошла одѣваться. Она надѣла въ первый разъ новое голубое платье съ длиннымъ шлейфомъ. Лифъ былъ усыпанъ брильянтовыми звѣздами. Такія же звѣзды дрожали на головѣ ея. Когда она кончила одѣваться, она послала за мужемъ. Опять она, какъ самое низкое созданье, хотѣла грубымъ торжествомъ своей красоты околдовать, хоть на минуту, своего непостояннаго любовника.

Чезаре пришелъ. Онъ былъ еще въ домашнемъ костюмѣ. Анна ему очень понравилась.

— Отлично! сказалъ онъ, взялъ ее за руки и поцѣловалъ ихъ; потомъ поцѣловалъ въ плечо и, наконецъ, въ губы. Анна содрогнулась и опустила голову.

— Мы увидимся, сказалъ онъ въ видѣ обѣщанія, чтобы утѣшить ее. И вернемся вмѣстѣ… прибавилъ онъ, точно успокоивая обманутую любовницу.

Анна приняла это успокоеніе, потому что должна была все принимать отъ него. Она уѣхала, не простившись съ Лаурой, такъ какъ та уже ушла къ себѣ въ комнату. Тетушка Шибилья — когда Анна заѣхала за нею — была уже готова и онѣ отправились въ театръ. Но на улицѣ Толедо имъ попалось множество возвращающихся каретъ. Онѣ поняли причину этого только подъ портикомъ Санъ-Карло, гдѣ была приклеена красная афиша. По болѣзни примадонны спектакль отмѣнялся; изъ-за поздняго часа невозможно было назначить другое представленіе. И маленькое купе, гдѣ сидѣли мужъ съ женою, и большое ландо, гдѣ помѣщалась цѣлая семья, — мамаша, папаша и нѣсколько дочекъ, и наемныя кареты, и остальные экипажи медленно отъѣзжали отъ театра, увозя непредвидѣвное дурное настроеніе, молчаливую злобу барышень, нервничанье молодыхъ супруговъ, вздохи мамашъ. Всѣ сознавали, что вечеръ потерянъ. Даже Анна почувствовала раздраженіе, когда прочла красную афишу — источникъ столькихъ разочарованій, и, увидя у дверцы кареты Луиджи, ожидавшаго ее у театра, она откинулась назадъ, точно не желая здороваться съ нимъ.

— Какая ваша племянница жестокая, маркиза, сказалъ онъ шутя, цѣлуя руку старухи.

И онъ поклонился Аннѣ съ такимъ взглядомъ, что она опять прочла въ немъ:

— Помните: я васъ жду, каждый день…

Она склонила голову… Ей было грустно, что пропалъ вечеръ, когда она надѣялась провести его вмѣстѣ съ Чезаре и потомъ возвращаться съ нимъ вдвоемъ… Все это разстроилось… Напрасно было и одѣваться въ новое платье… Анна спросила тетку, что она думаетъ дѣлать. Та попросила отвезти ее домой; вечеръ былъ испорченъ, ей не хотѣлось никуда ѣхать.

— А ты куда? спросила ее въ свою очередь маркиза.

— Домой, грустно отвѣтила Анна, кутаясь въ голубую, бархатную шубу.

Она все-таки надѣялась еще застать мужа дома и провести съ нимъ хоть полъ-часа до его отъѣзда. Онъ, обыкновенно, очень долго одѣвался и не имѣлъ привычки торопиться, кто бы ни ждалъ его. Анна, довезя тетку, приказала кучеру ѣхать поскорѣе домой и, вернувшись, сейчасъ же спросила швейцара; уѣхалъ ли мужъ? Діазъ былъ еще дома. Анна, видя, что швейцаръ, хочетъ дать звонокъ, инстинктивно запретила ему это. Ей хотѣлось сдѣлать мужу сюрпризъ. И она, улыбаясь на изумленіе горничной, потихоньку прошла къ двери комнаты Чезаре, не къ той, которая вела въ корридоръ, а къ другой, откуда всегда выходилъ Діазъ. Дверь была заперта не на ключъ. Анна тихо, тихо отворила ее; ей хотѣлось удивить Чезаре. Но за дверью оказалось темно: Чезаре опустилъ тяжелыя, бархатныя портьеры. Какая то внутренняя, не предвидѣнная сила остановила Анну и она не приподняла портьеру и не вошла, а осталась въ темнотѣ, отлично видя всю комнату черезъ щель, образуемую двумя портьерами и слыша все, что тамъ говорилось. Она притаила дыханіе. Чезаре уже совсѣмъ одѣтый, во фракѣ, съ гарденіей въ петличкѣ, сидѣлъ въ большомъ кожаномъ креслѣ; голова его была прислонена къ спинкѣ и блѣдное лицо красиво выдѣлялось на темномъ фонѣ. Онъ былъ не одинъ.

На ручкѣ его кресла сидѣла Лаура. Она была въ бѣломъ мягкомъ платьѣ, точно нарочно вытканномъ для ея гибкой, извилистой фигуры; изъ-за бѣлой ленты, два раза обхватывавшей ея талію, выглядывалъ, букетъ бѣлыхъ разъ; золотистые волосы были художественно закручены и разсыпались вѣнчикомъ по лбу и по вискамъ. Одна рука вытянулась по спинкѣ кресла Чезаре… Такъ какъ она сидѣла выше его, то разговаривая, склонялась къ лицу Діаза и улыбалась такой беззавѣтной, такой безумной улыбкой, какую никто не видалъ на ея невинномъ ротикѣ. Чезаре, поднявъ голову, смотрѣлъ на нее, то и дѣло бралъ ее руку и цѣловалъ; цѣловалъ медленно, медленно. Лаура при этомъ блѣднѣла и умолкала. Оба потомъ молчали нѣкоторое время, но молчали не отъ грусти или заботы, а точно наслаждаясь и тишиной, и уединеніемъ, и свободой, и этимъ любовнымъ свиданіемъ, и этимъ поцѣлуемъ, — однимъ изъ сотни такихъ же поцѣлуевъ.

Анна вошла за портьеру именно въ ту минуту, когда Чезаре нѣжно и долго держалъ руку Лауры у своихъ губъ. Было такъ тихо, что Анна слышала только біеніе своего сердца. Лаура оставила тоненькую, бѣлую ручку въ рукѣ Чезаре и онъ, точно ему было мало прикосновенія однихъ ладоней, переплелъ ея пальцы со своими. Дѣвушка, не отрывая взгляда отъ глазъ Чезаре, улыбнулась томной улыбкой, точно вся ея душа черезъ руку соединилась на-вѣкъ съ Чезаре. Они молчали, но вся ихъ исторія читалась въ ихъ позахъ, въ ихъ сжатыхъ рукахъ, въ ихъ взглядахъ. Анна видѣла всю эту безмолвную сцену любви и все-таки, говорила себѣ:

— Нѣтъ! это сонъ!

И, правда, она, какъ во снѣ, не имѣла силы проснуться, не могла открыть рта, чтобы закричать, не могла поднять руки, чтобы откинуть портьеру, двинуть ногою, чтобы войти. И въ ея содрогающемся сердцѣ сложилась нѣмая, дѣтская молитва: не видѣть того, что она видѣла, освободиться отъ этого сна… Всѣ свои силы, всю волю она направила на то, чтобы закрыть глаза и ничего не видѣть. Но ея глаза были прикованы и должны были видѣть все.

Теперь Лаура взяла изъ-за пояса пучекъ бѣлыхъ розъ и, все смотря на Чезаре и улыбаясь ему, два или три раза хлопнула его цвѣтами по плечу. Потомъ поднесла ихъ къ лицу и, вдыхая въ себя ароматъ, поцѣловала ихъ. И опять улыбаясь и любовно смотря на Чезаре, она дала ему тоже поцѣловать цвѣты; онъ губами искалъ то мѣсто, гдѣ Лаура прикасалась къ нимъ. Потомъ она начала опять цѣловать розы, конвульсивно запрокинувъ голову. Глаза ея и Чезаре блестѣли. Когда онъ во второй разъ началъ цѣловать цвѣты, бѣлая головка дѣвушки стала склоняться ниже и ниже и опустилась на розы. Лаура цѣловала ихъ. И медленно, медленно на этихъ зимнихъ, холодныхъ цвѣтахъ съ тонкимъ опьяняющимъ запахомъ, губы Чезаре соединились съ губами Лауры… Блестящіе глаза ихъ затуманились и стали томными.

— Можетъ быть, я сошла съ ума! подумала Анна, слыша, какъ кровь бьетъ ей въ голову.

Они смотрѣли другъ на друга, двигались, дѣйствовали, но точно призраки; ни одного звука не долетѣло до Анны. Можетъ быть, это галлюцинація зрѣнія. Она сама точно оцѣпенѣла и не могла ни сказать, ни двинуться, чтобы разсѣять это видѣніе; она молила только, чтобы они заговорили, и тѣмъ доказали-бы, что они живые люди.

— Господи! одно только слово! молилась она въ своемъ сердцѣ.

Она услыхала глубокій вздохъ. Онъ вылетѣлъ изъ груди Лауры, послѣ поцѣлуя. Дѣвушка быстро встала, вырвала отъ Чезаре руку, сдѣлала нѣсколько шаговъ и остановилась посреди комнаты. Теперь она была ближе къ сестрѣ. Анна отлично видѣла ее въ десяти шагахъ отъ себя. Лицо Лауры было разстроено. Щеки горѣли; волосы растрепались, и она разсѣяпно, точно безсознательно, заправляла ихъ за ухо. Другая рука сжимала пучекъ цвѣтовъ. Чезаре, видя, что Лаура уходитъ, не сдѣлалъ ни одного жеста, чтобы удержать ее, даже не всталъ съ мѣста. Но онъ издали смотрѣлъ на Лауру, повелительно призывая ее взглядомъ. Она сдѣлала еще нѣсколько шаговъ, но нерѣшительно, колеблясь и заминаясь. Аннѣ безумно хотѣлось, — если бы она могла говорить, — броситься къ сестрѣ, дать ей силу вырваться изъ-подъ этого обаянія страсти, освободить ее и себя отъ этого колдовства.

— Господи! Дай ей силы! Дай мнѣ силы!.. взмолилась Анна въ своемъ снѣ, въ своемъ безуміи.

Но у Лауры не хватило силъ уйти. Лицо ея болѣзненно передернуло, точно она боролась съ какимъ-то сильнѣйшимъ порывомъ; сейчасъ же вслѣдъ за этимъ черты ея красиваго, яснаго лица разгладились и смягчились; она вернулась къ Чезаре, смотря на него и улыбаясь. Дойдя до него она бросилась передъ нимъ на колѣни и простерла къ нему руки, точно молясь на него. Тогда Чезаре, съ затуманенными отъ слезъ глазами, сталъ безумно цѣловать ее въ губы. И Анна, никогда не видавшая слезъ на его сухихъ, холодныхъ глазахъ, мучимая новыми мученіями, сказала про себя:

— Чезаре не умѣетъ плакать… Это привидѣніе… Я сошла съ ума…

Но вдругъ она среди ужаснаго жара, сожигавшаго ее, почувствовала, какъ холодъ пробѣжалъ по ней, угомонилъ ей кровь и освѣжилъ голову. Она услыхала… Привидѣнія заговорили… Это были не тѣни, а мужчина и женщина: ея мужъ Чезаре и сестра Лаура. Они заговорили… Лаура вырвалась отъ безумныхъ поцѣлуевъ Чезаре, вскочила и остановилась передъ нимъ; онъ, сидя въ креслѣ, держалъ ее за обѣ руки. Они смотрѣли другъ на друга и улыбались.

— Ты меня любишь? спросилъ Чезаре.

— Люблю, отвѣтила Лаура.

— Очень?

— Очень, очень…

— Но какъ?

— Ужасно!

— А надолго?

— Навсегда.

Теперь Анна дрожала отъ холода. Отъ ихъ голосовъ, отъ этихъ словъ къ ней вернулись всѣ ея способности. Дѣйствительность приводила ее въ трепетъ. Она не считала уже себя сумасшедшей, не думала, что это видѣніе. Зубы ея стучали, ей было холодно съ открытымъ воротомъ, съ голыми плечами и руками, она оледенѣла, не смотря на теплую шубу… Ужасный холодъ охватилъ ее, точно всякій источникъ тепла и жизни изсякъ въ ея организмѣ. Она не смѣла пошевелиться, чтобы поднять падающую шубу; ее объялъ страхъ, что ее откроютъ. И время ей показалось безконечно длиннымъ; точно цѣлый вѣкъ уже слѣдила она, какъ цѣлуется ея мужъ съ сестрою. Ее вдругъ охватило сознаніе невозможности вынести это несчастье. Она не могла, не могла съ нимъ смириться! И опять, пока она зажимала ротъ вѣеромъ изъ голубыхъ перьевъ, чтобы заглушить крики возмущенія и проклятія любви, измѣнѣ и измѣнникамъ, она услышала голоса… Теперь Лаура, граціозно отходя отъ Чезаре, любовно смотря на него и улыбаясь ему, спрашивала его:

— Ты меня любишь?

— Да… Люблю…

— Очень любишь?

— Какъ могу, Лаура…

— Давно?

— Всегда любилъ…

— На долго?

— На всю жизнь…

Невыносимо, невыносимо! Кипучая злоба охватила Анну; ей хотѣлось фуріей ворваться къ нимъ, разодрать занавѣску, застонать, закричать, о невыносимости всего этого… Но Чезаре тихо, тихо сказалъ Лаурѣ упавшимъ отъ волненія голосомъ:

— Ступай отсюда…

— Отчего, милый?

— Ступай… Ступай… Поздно… Мнѣ пора ѣхать..

— Нехорошій… Злой!..

— Не говори этого… Не смотри такъ… Уходи, Лаура…

И онъ, любовно, но съ сознаніемъ собственной силы, всталъ, обнялъ Лауру за талію и повелъ ее къ двери. Она немного упиралась, положивъ ему голову на плечо и глядя на него снизу вверхъ такъ нѣжно, что на лицѣ Чезаре появилось жестокое и гордое выраженіе, можетъ быть, отъ сдерживаемой страсти. Въ дверяхъ они еще разъ поцѣловались и Анна, несмотря на разстояніе, ясно разслышала ихъ голоса:

— Прощай, моя любовь! сказала Лаура.

— Прощай, моя любовь! повторилъ Чезаре.

Дѣвушка ушла, низко опустивъ голову. Анна видѣла, какъ Чезаре вернулся къ письменному столу; онъ былъ страшно разстроенъ. Затѣмъ, съ обычнымъ ему присутствіемъ духа, онъ взялъ папиросу и закурилъ ее, оглянувшись кругомъ, точно не зналъ, гдѣ находится.

Тогда Анна, удерживая дыханіе, не выпуская шлейфа изъ рукъ, попятилась назадъ, вышла въ сосѣднюю залу и, не встрѣтивъ никого, прошла въ свою комнату и заперла дверь. Она сдѣлала все это быстро, не колеблясь ни минуты, съ животнымъ инстинктомъ раненаго звѣря, который чувствуетъ за собою охотника и хочетъ покойно умереть въ своемъ логовищѣ. Анна задыхалась отъ волненія и ей хотѣлось кричать… Она сбросила на полъ шубу, сорвала съ шеи жемчугъ, все побросала кругомъ, умирая отъ гнѣва и горя, со слѣпымъ желаніемъ разрушенія… Горничная постучалась въ дверь, спрашивая, не нужно-ли ей помочь? Анна, не отвооряя двери, отослала ее. Но когда она стала разшнуровать голубой лифъ, въ дверь опять постучали.

— Анна! произнесъ спокойный голосъ Чезаре.

— Что? спросила она, хватаясь за кресло, чтобы не упасть. Ея голосъ былъ глухъ.

— Развѣ не было спектакля? Или тебѣ сдѣлалось дурно? спросилъ онъ, ничего не замѣчая.

— Не было спектакля, сказала она, закрывая глаза и почти лишаясь чувствъ.

— Когда-же ты вернулась? Сейчасъ? спросилъ онъ уже съ нѣкоторымъ волненіемъ.

— Сейчасъ, солгала она и покраснѣла отъ этой лжи.

— А вашу свѣтлость нельзя видѣть? Я бы охотно засвидѣтельствовалъ мое почтеніе вашей свѣтлости, проговорилъ онъ своимъ обольстительнымъ голосомъ, противъ котораго она никогда не могла устоять.

Но тутъ ее объялъ такой ужасъ, что она схватила зубами бантъ отъ платья, чтобы не закричать ему объ его измѣнѣ, не бросить ему укора.

— Нѣтъ, отвѣтила она сжатымъ голосомъ.

— Прощай, моя любовь! мило сказалъ онъ.

— А! Подлый! Подлый! вскричала она, разъяренно бросившись къ двери.

Но Чезаре уже ушелъ и ничего не слышалъ.

Было поздно, когда Анна встала съ кровати, гдѣ она задушила въ подушкахъ крики злобы и рыданія отчаянія. Она дрожала отъ холода, хотя была покрыта пуховымъ одѣяломъ; это была та дрожь, какую она почувствовала за портьерою, когда роковой сонъ превратился въ роковую дѣйствительность; дрожь, пробравшуюся и въ кости, и въ нервы, дрожь, которую не побѣдитъ никакая шуба, никакое пламя, никакое солнце.

Когда Анна сошла съ постели, она оглянулась кругомъ. Въ комнатѣ царилъ страшный безпорядокъ. Легкій голубой вѣеръ, брошенный на стулъ, полураскрылся и свѣсился на полъ; большой голубой бантъ валялся на коврѣ; роскошная шуба лежала тутъ же, образуя комъ бархата и мѣха; разодранный, голубой лифъ валялся на кровати, на полу вытянулись длинныя перчатки, а на столѣ и на консоляхъ блестѣли брилліантовыя звѣзды, украшавшія грудь и голову Анны, и была брошена жемчужная нитка, содранная ею съ шеи; на подушкѣ лежалъ бѣлый комочекъ — батистовый съ кружевами платокъ, весь мокрый отъ слезъ. Анна покачала головою, видя, какъ всѣ эти красивыя и дорогія вещи не могли спасти ее отъ несчастья, и взглянула на себя, полуголую, съ растрепанными волосами, дрожащую отъ холода, сгорбленную, среди этихъ обломковъ ея красоты, ея любви. И она, медленно, закутавшись въ черный бархатный капотъ, стала приводить свою комнату въ порядокъ. Когда она заперла всѣ ящики и шкафы и взяла съ подушки платочекъ, надъ которымъ такъ много плакала, двѣ крупныя, безмолвныя слезы выкатились изъ ея покраснѣвшихъ глазъ и упали на черный бархатъ капота. Она остановилась, точно собирая свои спутанныя мысли; потомъ позвонила. Вошла заспанная горничная.

— Который часъ? спросила Анна, не подумавъ, что въ двухъ шагахъ отъ нея стояли часики, подаренные ей Діазомъ.

— Уже часъ…

— Такъ поздно!.. Ступайте спать.

— А ваше сіятельство?

— Мнѣ ничего не надо, пробормотала Анна, опуская глаза, стыдясь, что выдала собственное горе.

Горничная стала оправлять ей постель и когда дотронулась до мокрой отъ слезъ подушки, она покачала головой, и съ нѣжной фамильярностью неаполитанской прислуги, рѣшилась сказать:

— Добрый всегда страдаетъ…

Въ такую минуту сожалѣніе прислуги сжало ей сердце и Анна почувствовала все безконечное несчастіе своего существованія, весь ужасъ заброшенности, всю остроту измѣны. Можетъ быть, эта горничная все знала, потому что только одна Анна была слѣпа. И это несчастье, и эта измѣна и эта заброшенность обсуждались прислугою; Анну жалѣли… «Добрый всегда страдаетъ»…

Анна снова осталась одна. У нея не хватило мужества спросить, вернулся ли Чезаре. Она полчаса просидѣла неподвижно въ креслѣ, потомъ быстро вскочила, взяла помпейскую лампочку-ночникъ, зажженный для нея горничною, и легкимъ шагомъ вышла изъ комнаты. Во всемъ домѣ было темно и тихо. Проходя мимо большого зеркала въ залѣ, Анна испугалась, увидя черную фигуру съ блѣднымъ лицомъ, слабо освѣщеннымъ надгробною лампадой; она испугалась самое себя и, можетъ быть, того, что задумала сдѣлать.

Она безшумно отворила дверь въ комнату Лауры и подошла къ ея бѣлой, дѣвственной кровати. Красавица Минерва спала мирнымъ сномъ. По всей ея граціозной фигурѣ было разлито ясное спокойствіе. Анна приподняла лампочку и смотрѣла, какъ безмятежно спитъ сестра. И она склонясь надъ нею, невольно закрыла рукою пламя, чтобы не сдѣлать больно глазамъ Лауры. Но вдругъ по губамъ спящей пробѣжала неуловимая улыбка, давшая ея лицу выраженіе безконечнаго счастья. Аннѣ сейчасъ же представилась ужасная сцена и снова болѣзненная злоба всколыхнулась въ ея надорванномъ сердцѣ.

— Лаура! проговорила она сдавленнымъ голосомъ, склоняясь къ лицу сестры. Лаура!…

Бѣленькая дѣвушка только пошевелила губами, но не проснулась.

— Лаура! опять позвала Анна.

Дѣвушка открыла глаза и увидала предъ собою черную фигуру, казавшуюся ужасно высокой отъ окружавшей тьмы, изъ которой выступало только блѣдное лицо. Пламя лампочки колыхалось. Большіе черные глаза Анны смотрѣли какъ у мертвеца — упорно и безсмысленно. Лаура приподнялась на кровати; въ ней шевельнулось необъяснимое чувство страха. Она не сказала ни слова, изумленная, неподвижная. Потомъ, сдѣлавъ надъ собою усиліе, она приняла спокойный видъ и посмотрѣла на сестру не вызывающе, но и не робко.

— Это я, Лаура, сказала Анна, ставя лампочку.

— Я вижу, отвѣтила яснымъ и твердымъ голосомъ бѣлокурая дѣвушка.

Обѣ смолкли. Анна стояла у кровати, закутанная въ черный бархатъ, блѣдная какъ смерть и не отрывала глазъ отъ сестры, а Лаура сидѣла на постели и выносила этотъ взглядъ, не опуская вѣкъ.

— Вставай и пойдемъ! Жестко сказала Анна.

— Зачѣмъ?

— Вставай и пойдемъ, повторила Анна еще жестче.

— Куда?

— Вставай и пойдемъ! неумолимо повторяла Анна.

— Я не желаю тебя слушаться, гордо проговорила Лаура.

— Ты пойдешь! повелительно воскликнула Анна.

— Ошибаешься… Не пойду…

— Пойдешь, Лаура!

— Нѣтъ, Анна!

— Значитъ, ты боишься? спросила Анна съ такимъ презрѣніемъ, что ея слова ударили Лауру хуже пощечины.

— Я пойду, куда хочешь, гордо проговорила дѣвушка, соскользнула съ кровати и стала одѣваться.

Анна ждала ее. Лаура одѣвалась совершенно спокойно. Когда она надѣла бѣлое платье и завязала бѣлый поясъ, у Анны явился новый приступъ злобы, такой кипучей, такой безумной, что она закрыла лицо руками, чтобы не видѣть. Часа четыре тому назадъ Чезаре цѣловалъ Лауру въ этомъ самомъ платьѣ и на ея глазахъ обвивалъ эту талію своею рукою! Теперь сестра являла ей живое изображеніе предательства. Вотъ онъ фактъ, ужасный, невыносимый. И точно Лаура — божественное созданье съ адскою душою — поняла, что она даетъ новыя мученія оскорбленной ею женщинѣ, точно ей доставляла удовольствіе ея несправедливая и жестокая месть, — она стала искать что-то подъ подушкой.

— Что ты дѣлаешь? вскричала Анна, все понимая.

— Ищу… отвѣтила Лаура и вынула изъ подъ подушки пучекъ увядшихъ бѣлыхъ розъ, слившихъ въ грѣхѣ поцѣлуя губы Лауры и Чезаре.

— Брось эти цвѣты! закричала Анна.

— Отчего?

— Брось, Лаура, брось!

— Нѣтъ, высокомѣрно отвѣтила дѣвушка.

— Ради Бога, умоляю тебя, Лаура, брось эти цвѣты…

— Ты мнѣ угрожала… Теперь ты не имѣешь права просить, спокойно отвѣтила Лаура, засовывая розы за кушакъ, на то самое мѣсто, гдѣ онѣ были четыре часа тому назадъ.

— Господи! воскликнула Анна.

Опять обѣ замолчали. Онѣ стояли одна передъ другою — одна вся въ черномъ, съ мертвеннымъ лицомъ, другая спокойная, вся въ бѣломъ. Лаура сложила руки, точно отдыхала. Анна не могла оторвать взгляда отъ этихъ рукъ, переплетавшихся четыре часа тому назадъ съ руками Чезаре… Но она поняла, что, если она будетъ смотрѣть на золотые волосы Лауры, обсыпанные поцѣлуями Чезаре, на ея розовыя и свѣжія губки, изцѣлованные мужемъ, за ея ясные глазки, которыхъ онъ касался своими губами, она поняла, что ярость ревности такъ захватитъ ее, что она лишится всякой воли, всякой силы. Анна встряхнулась отъ этого прилива ревности, представлявшей ей въ лицѣ Лауры невыносимый фактъ и рѣшительно проговорила:

— Пойдемъ!

Она взяла помпейскую лампочку и пошла впередъ, низко опустивъ голову. Лаура, не спрашивая у нея объясненій, граціозно послѣдовала за нею своей легкой походкой. Онѣ прошли черезъ весь домъ, не проронивъ ни слова. Анна, остановившись на порогѣ своей комнаты, показала Лаурѣ знакомъ, чтобы она вошла.

— Садись, сказала она, не смотря на нее.

Она. боялась, что, при видѣ волосъ, губъ и рукъ сестры, у нея явится новый приливъ ревности; она со страннымъ усиліемъ сдерживала себя отъ инстинктивнаго движенія — вырвать изъ-за пояса сестры эти увядшіе цвѣты, свидѣтели содѣяннаго грѣха!

Лаура спокойно сѣла на кресло близъ кровати, Анна помѣстилась недалеко отъ нея, на краю постели.

— Я жду, начала Лаура.

— Значитъ, ты ничего не знаешь? вскричала Анна.

— Ничего не знаю.

— Даже не воображаешь?

— У меня нѣтъ воображенія…

— А сердце тебѣ не говоритъ ничего? Лаура! И совѣсть ничего не говоритъ?

— Ничего, спокойно отвѣтила дѣвушка, заправляя золотыя кудри за ухо.

Анна видѣла уже этотъ жестъ въ комнатѣ Чезаре и опять вся задрожала.

— Лаура! Ты любовница моего мужа! заявила она, поднимая руку къ небу.

— Ты съ ума сошла, Анна!

— Любовница моего мужа, да! Лаура!

— Ступай въ сумасшедшій домъ, сестра! Ты безумная.

— О! лживое созданье!.. Безчестное! Трусливое… У тебя даже нѣтъ смѣлости признаться, что любишь! закричала Анна.

Она вскочила съ кровати. Глаза ея блестѣли. Лаура блѣдная, кусая губы, чтобы сдержать гнѣвъ, тоже встала.

— Смотри, Анна, отвѣтила она съ негодованіемъ, въ такую минуту громкія фразы очень опасны… Скажи то, что ты должна сказать… Говори ясно, откровенно… Не оскорбляй изъ-за возбужденности, изъ-за сумасбродства. Не оскорбляй изъ-за того, что у тебя больная фантазія!..

— Господи! воскликнула Анна, поднимая руки къ небу.

— Видишь, ты сумасшедшая! Видишь, ты не можешь ничего сказать, чтобы объяснить твои оскорбленія!

— Мадонна! Дай мнѣ силы, молилась Анна, въ отчаяніи ломая руки.

— Видишь? вызывающе продолжала Лаура. Ты меня позвала, чтобы оскорбить невиннаго человѣка.

— Лаура! тихо начала Анна, дрожащимъ и прерывающимся голосомъ. Мнѣ никто не доносилъ о томъ, что ты любовница Чезаре… Я не получала ни анонимныхъ писемъ, никакихъ доносовъ… Въ подобныхъ случаяхъ, при такомъ чудовищномъ, ужасномъ грѣхѣ, каждый имѣетъ право не вѣрить безъимянному доносу и не лишать уваженія и чести дорогого человѣка…

— Такъ что-же, Анна?

— Но я сама видѣла! сказала Анна, волнуясь также сильно, какъ въ первую минуту, когда она увидала Лауру съ Чезаре.

— Что-же ты видѣла? стремительно спросила Лаура.

— Ужасъ! Ужасъ! воскликнула Анна, вспоминая свое видѣніе…

— Что ты видѣла? повторила Лаура, потрясая Анну за локоть.

— Ужасную вещь! отвѣтила та, закрывая лицо руками.

Лаура, охваченная въ свою очередь и злобой и горемъ, отняла руки сестры отъ лица и покорно, но съ твердостью рѣшившагося на все человѣка, проговорила:

— Ты должна мнѣ сказать, что ты видѣла, сейчасъ же… сію минуту, понимаешь?

Этотъ порывъ, этотъ угрожающій тонъ привели въ себя Анну; она поблѣднѣла и съ несвойственной ей холодностью проговорила:

— Ты хочешь знать, что я видѣла, Лаура? И ты меня спрашиваешь со злобою уязвленной невинности и оскорбленной справедливости… Ты сердишься, Лаура? Ты?!.. Какое имѣешь ты право сердиться и говорить такъ со мною? Тебѣ не страшно? Ни секунды страха, подозрѣнія, ничего? Ты грозишь мнѣ… Называешь сумасшедшей… Ты хочешь знать, что я видѣла, и ты такъ высокомѣрна, потому что увѣрена въ своей безопасности, потому что считаешь меня взбалмошной!.. Но чтобы быть въ безопасности, надо запирать двери при любовныхъ свиданіяхъ; чтобы быть въ безопасности надо говорить о любви и цѣловаться при закрытыхъ дверяхъ… Понимаешь: — запирать двери, запирать надо!..

— Я не понимаю тебя, чуть слышно прошептала Лаура, поблѣднѣвъ.

— Сегодня вечеромъ… около девяти… ты была въ комнатѣ Чезаре… Я вернулась случайно… вы не ждали меня… были одни… въ безопасности… и я видѣла изъ двери…

— Что? спросила Лаура, опустивъ голову

— Все, что можно было видѣть и слышать… Вспомни.

Лаура упала въ кресло и вытянула руки вдоль по тѣлу. Ея покорность еще больше огорчила Анну. Она взволнованно прошла по комнатѣ, затѣмъ повернулась къ Лаурѣ. Дѣвушка уже подняла голову и думала… Только блѣдность еще не прошла.

— Зачѣмъ ты это сдѣлала? коротко спросила Анна.

Лаура не отвѣтила, даже не подняла глазъ на сестру.

— Не смѣешь отвѣтить? Видишь, какъ ты гнусна! Ты само вѣроломство! Какой же ты человѣкъ? Почему ты это сдѣлала?

Лаура, вздрагивавшая при каждомъ оскорбленіи, отвѣтила прямо:

— Потому что я люблю Чезаре.

— Господи! Господи! вскричала Анна, разражаясь отчаянными рыданіями.

— А ты не знала? Твои глаза, можетъ быть, ничего не видѣли, а уши не слышали? Можетъ быть, такая дѣвушка, какъ я, ходитъ въ комнату къ мужчинѣ, не любя его? Можетъ быть, не любя, позволяетъ цѣловать себя и сама цѣлуетъ его? И ты спрашиваешь?!.. Я люблю Чезаре.

— Молчи! Молчи!

— И онъ меня любитъ, продолжала Лаура.

— Молчи! Ты, вѣдь, моя сестра… Ты дѣвушка… Не признавайся въ этой подлости… Молчи! Не говори, что ты и Чезаре такіе безчестные…

— Вѣдь ты сама все видѣла… Я люблю Чезаре и онъ меня любитъ, неумолимо повторила высокомѣрная дѣвушка.

— Подлость! Подлость!

— Можетъ быть… Но это такъ…

Анна осушила слезы. Этотъ голосъ сестры, гордой своимъ грѣхомъ, эти высокомѣрныя слова отуманили ее.

— Но развѣ ты не понимала, что дѣлала? Не сознавала, что это подлость? Не знала сколько людей ты оскорбляешь? Вѣдь ты предала родную сестру!..

— Я раньше тебя любила Чезаре… Ты отняла его у меня, спокойно отвѣтила Лаура.

— Объясненіе подлости! Я любила и люблю Чезаре! Ты оскорбляешь меня, любя его.

— Ты его любишь дурно… Надоѣдаешь ему… А я умѣю хорошо любить его…

— Вѣдь, онъ женать!

— Да. Женатъ насильно, Анна.

— Наконецъ, онъ мой мужъ!

— О!.. Очень мало!

— Лаура! воскликнула Анна, раненная въ самое больное мѣсто.

— Я, вѣдь, все знаю…. спокойно сказала Лаура, и отдаю себѣ отчетъ въ положеніи вещей.

— А твоя совѣсть? А религія? А женская чистота, запятнанная ужаснымъ грѣхомъ?!..

— Я не близка съ твоимъ мужемъ… Ты сама это знаешь.

— Но ты его любишь!.. Ты дрожишь отъ его рукопожатія. Ты цѣлуешь его!.. Говоришь ему, что любишь…

— Все это и означаетъ, что я не любовница твоего мужа.

— Грѣхъ одинаковъ.

— Нѣтъ, не одинаковый, Анна.

— Любить чужого мужа — смертный грѣхъ!

— Да, вѣдь, я не близка съ нимъ! Говори точнѣе.

— Разница въ словахъ, а не въ преступленіи.

— Слова имѣютъ свое значеніе; они — выраженіе факта.

— Подлость! Подлость! воскликнула Анна.

— Безъ оскорбленій, Анна.

— Оскорбленій! Неужели твое ясное, чистое лицо способно еще краснѣть отъ оскорбленіи? Неужели этотъ цѣломудренный лобъ можетъ хмуриться отъ обиды? Ты попрала невинность и чистоту, ты дочь моей матери! Ты разорвала въ клочки сердце твоей сестры, и я тебя оскорбляю!…

— Ты не имѣешь на это права, возразила Лаура, опустивъ вѣки надъ сверкавшими глазами.

— Не имѣю права, когда вижу предательство? Не имѣю права, когда вижу безчестный поступокъ?

— Если ты хорошо припомнишь, — ты не имѣешь права оскорблять, проговорила Лаура съ усмѣшкой.

— Что мнѣ припоминать? пылко спросила Анна.

— Одинъ фактъ только… Ты, дѣвушкой какъ я, бросила домъ и сбѣжала съ любимымъ человѣкомъ, Богъ знаетъ съ кѣмъ… съ неизвѣстнымъ бѣднякомъ. Ты тогда обманула и меня, и Чезаре, и всѣхъ… Ты этимъ побѣгомъ оскорбила память и отца и матери, ты запятнала твое имя, значитъ, и мое также…

— Господи! Боже мой! только повторяла Анна при каждомъ обвиненіи.

— Ты провела за городомъ цѣлый день… въ гостинницѣ… Цѣлый день съ любимымъ человѣкомъ, въ запертой комнатѣ…

— Я не была любовницей Джустино Морелли! невольно вырвалось у Анны и въ глазахъ ее появилось безумное выраженіе.

— Да. Точно также какъ я Чезаре Діаза, возразила Лаура, злобно усмѣхаясь.

— Я не была любовницею Морелли, повторила Анна, чувствуя, какъ у нея затуманивается разумъ.

— Я не подсматривала у двери какъ ты, чтобы знать истину, замѣтила Лаура съ той же злобной усмѣшкой.

— Жестокая! Злая! Злая! Испорченная! вскричала Анна грустно и возмущенно.

Она опять стала кружиться по комнатѣ, какъ левъ въ клѣткѣ.

— Ради справедливости, Анна, вспомни тотъ день, какъ Чезаре поѣхалъ за тобою, какъ онъ милостиво, безъ малѣйшаго упрека, привезъ тебя полуживую домой; какъ милостиво я протянула тебѣ руки, не упрекая, не оскорбляя тебя, съ какой добротой мы ухаживали за тобою во время болѣзни!.. Никогда ни одного упрека!.. Аты? Видишь, какая ты несправедливая и неблагодарная!..

— Ты попала мнѣ прямо въ сердце, Лаура! Я, вѣдь, обожаю Чезаре, страшно ревную его, я не могу вынести, что ты его любишь, я не могу вспомнить твоихъ поцѣлуевъ, я просто съ ума схожу… Лаура! Какъ ты такая чистая, такая красивая, ты достойная любви какого нибудь богатаго красиваго юноши, какъ ты могла отдать Чезаре и молодость и честь?

— А развѣ ты его не такъ-же любила? Развѣ не хотѣла умереть, если-бы онъ не женился на тебѣ? Я подражаю тебѣ. Вотъ и все! Я люблю его также какъ ты, Анна. Мы сестры. Одна и та же страсть сжигаетъ насъ.

— Не говори этого… Я буду любить его всю жизнь…

— Я тоже.

— Не говори!..!

— До самой смерти, Анна.

— Молчи, молчи!

— У меня такая же кровь, какъ у тебя, такіе-же нервы, такое-же горячее сердце… Я также какъ, ты, обезумѣла отъ этой любви… Мы обѣ дочери Франческо и Катерины Аквавива… Чезаре околдовалъ и тебя и меня…

— Господи! Значитъ мнѣ нужно умереть? Я должна убить себя!..

— Ну, вотъ!.. воскликнула Лаура съ презрительнымъ жестомъ.

— Я убью себя, Лаура.

— Кто это говоритъ, никогда не сдѣлаетъ, возразила дѣвушка съ горькой усмѣшкой.

— Но, пойми-же, наконецъ, я не могу выносить мысли объ этой измѣнѣ. Пойми, что я должна любить Чезаре, я одна, онъ мой! Я никому не уступлю его! Пойми, что въ этой любви все мое утѣшеніе, все спасеніе… Ты видишь, что кромѣ нея у меня ничего нѣтъ…

— А Луиджи Караччіоло? Онъ тебя любитъ… улыбаясь сказала Лаура.

— Что ты говоришь?

— Ты могла-бы полюбить его, прибавила Лаура.

— Ты предлагаешь мнѣ гнусность, строго отвѣтила Анна.

— Вѣдь, Чезаре любитъ меня, а не тебя… Вѣдь я люблю Чезаре… А Караччіоло любитъ тебя… Почему-бы тебѣ не полюбить его?

— Потому, что это безчестно… Вотъ уже цѣлыхъ семь часовъ, что ты приводишь меня въ ужасъ, Лаура, медленно проговорила Анна.

— Ты опять начинаешь оскорблять меня?! Уже поздно… Я ухожу…

— Не уходи еще, Лаура. Подумай, какъ ужасна для меня нынѣшняя ночь. Пойми, Лаура, и призови на помощь всю твою доброту. Я тебя оскорбила, правда, но ты не можешь знать, что такое ревность, не можешь даже вообразить себѣ, какое это невыносимое страданіе! Призови на помощь твою доброту, Лаура. Подумай: мы рождены одною матерью, однѣ руки ласкали насъ, мы вмѣстѣ вышли на жизненную дорогу… Лаура! Сестра моя! Смотри: — ты обманула меня, оскорбила… Я такъ страдала въ эти семь часовъ, какъ только можетъ страдать человѣкъ… Ты не знаешь, что такое ревность!.. Не выходи изъ терпѣнія… Выслушай меня… Вѣдь для насъ это самая ужасная минута… Не улыбайся, я не преувеличиваю… Слушай меня внимательно… Я забуду все, что ты сдѣлала, Лаура… Прощу тебѣ, понимаешь, прощу какъ Христосъ простилъ тѣмъ, кто бичевалъ его, хотя и не смягчилъ ихъ сердецъ… Но у тебя доброе сердце Лаура, ты почувствуешь въ моемъ прощеніи всю нѣжность, всю кротость…

И точно сама Анна провинилась въ чемъ нибудь и должна была, просить прощеніе, — она опустилась на колѣни передъ виновною сестрою; она взяла ея руки, ласкала ихъ, цѣловала, обливала слезами. Лаура на минуту страшно поблѣднѣла, видя у своихъ ногъ рыдающую сестру, такъ жестоко оскорбленную ею; она закрыла глаза, точно теряя сознаніе. Но она, съ свойственнымъ ей самообладаніемъ, съумѣла сейчасъ-же побѣдить волненіе. Она нѣсколько времени молчала, оставляя сестру на колѣняхъ и не отрывая отъ нея рукъ. Затѣмъ, тихо, съ видомъ человѣка, дарующаго милость, спросила ее:

— Что-же ты требуешь взамѣнъ твоего прощенія?

— Лаура! Ты должна быть доброй и великодушной, такъ какъ я простила тебя…

— И что же ты требуешь за это прощеніе?

— Ты не должна любить Чезаре. Ты обязана вырвать изъ сердца эту безчестную любовь, обязана разлюбить его. И тогда я не только совсѣмъ прощу тебѣ, но буду на вѣкъ самой любящей, самой нѣжной сестрой для тебя. Я исполню мое, давнее горячее желаніе доказать тебѣ мою любовь… Около тебя будетъ самый преданный человѣкъ, желающій тебѣ счастья. Но ты должна быть добра и сильна, Лаура; ты должна помнить, что мы сестры… должна забыть Чезаре.

— Не могу, Анна.

— Послушай… Не рѣшай еще, не говори послѣдняго ужаснаго слова. Подумай, Лаура. Съ этой любовью связано все твое будущее, вся твоя жизнь… Если ты будешь упорствовать — какое горькое будущее, какая ужасная жизнь! Если же ты забудешь Чезаре, если твое существованіе озарится чистой, честной любовью, ты увидишь какой настанетъ покой, какая тишина!.. Вѣдь найдется, конечно найдется, человѣкъ достойный тебя, который пойметъ тебя, сдѣлаетъ счастливой, полюбитъ тебя безгранично, свято… Ты будешь счастливой женою, человѣкъ, женившійся на тебѣ, будетъ счастливымъ мужемъ, ты станешь матерью… У тебя будутъ дѣти… У тебя будутъ!.. Но ты должна разлюбить Чезаре.

— Не могу, Анна.

— Лаура, не рѣшай еще. Ради Бога, выслушай меня. Надо же найти исходъ… Ты поѣдешь путешествовать… далеко… за границу… Это развлечетъ тебя. Я попрошу тетю Шибилію поѣхать съ тобою… Она вдова, дѣлать ей нечего, она поѣдетъ… Ты не можешь представить какъ усыпляется горе въ путешествіи… Ты увидишь новыя страны, красивыя мѣста, твой умъ отъ мелкихъ, ежедневныхъ заботъ поднимется въ высокія сферы… Лаура! Видишь какъ я прошу тебя, какъ умоляю! У насъ вѣдь одна кровь въ жилахъ, мы дѣти одной матери… Ты не должна любить Чезаре.

— Не могу, Анна.

Анна бросилась было къ Лаурѣ, но когда столкнулась съ нею лицомъ къ лицу, ее объяло ужасомъ, она отступила и отошла къ балкону. Когда она вернулась къ сестрѣ, ея лицо было спокойно, холодно и сурово; Лаурѣ показалась угроза въ ея черныхъ глазахъ.

— Это твое окончательное рѣшеніе?

— Да.

— Ты не думаешь, что можешь раскаяться, измѣнить его…

— Нѣтъ. Не думаю.

— Знаешь-ли ты, что дѣлаешь?

— Знаю.

— И подвергаешься такой ужасной опасности?

— Какой опасности? спросила Лаура, вставая.

— Не бойся, остановила ее Анна, кусая платокъ. Я только спрашиваю, развѣ тебѣ не кажется опаснымъ, что двѣ женщины какъ я — Анна Діазъ, и ты — Лаура Аквавива будутъ жить подъ одной кровлей съ Чезаре и любить его одинаковой любовью?

— Конечно, это очень опасно, медленно отвѣтила Лаура, глядя сестрѣ прямо въ глаза.

— Оставь мнѣ моего мужа Лаура! страстно вскричала Анна.

— Верни его къ себѣ, если хватитъ силы… Впрочемъ, онъ никогда и не былъ твоимъ.

— А! Подлая! Убирайся отсюда! закричала Анна, стиснувъ зубы и такъ сжала кулаки, что ногти вонзились ей въ ладони.

— Ты позвала меня. Я пришла, чтобы показать тебѣ, что я ничего не боюсь.

— Уходи! Подлая! Подлая!

— Убей меня, но не говори этого, закричала Лаура, дойдя до ожесточенія.

— Стоило-бы убить тебя!.. Правда!.. Да! Ради нашихъ покойниковъ, слушающихъ насъ, ради Мадонны, которую ты оскорбляешь вмѣстѣ съ ними, — стоило-бы!..

— А какъ Чезаре сталъ-бы плакать обо мнѣ! сказала Лаура, снова овладѣвая собою.

— Правда! холодно проговорила Анна. Ступай-же… Ступай.

— Прощай, Анна.

— Прощай, Лаура.

Не торопясь, но и не слишкомъ медленно, ушла Лаура отъ сестры. Она увѣренно повернула ключъ въ замкѣ и точно невольно обернулась съ порога на Анну. Та стояла посреди комнаты, руки повисли, голова склонилась, щеки поблѣднѣли, во взглядѣ не было никакого выраженія, посинѣвшія губы полураскрылись съ выраженіемъ усталости. Колебаніе Лауры было мимолетно. Она отвернулась отъ этого горя и ушла, притворивъ за собою дверь.

Анна осталась одна. Она мысленно молилась неопредѣленными, отрывочными фразами; она благодарила Мадонну за то, что она спасла ее отъ страшнаго бѣдствія въ эту ночь; теперь отъ изнеможенія, охватившаго ее, ей оставалось послѣ ужасной сцены съ сестрой только одно страшное воспоминаніе. Когда она просила сестру, умоляла ее разлюбить Чезаре, предлагала всѣ блага для души и тѣла, три раза Лаура упрямо отвѣтила ей: «Не могу». И когда въ третій разъ Анна услыхала эти слова и голосъ сестры, увидала ея губы и бѣлую шею, вздувавшуюся отъ высокомѣрія, когда она говорила эти слова, — въ ней снова проснулась такая болѣзненная ярость ревности, что въ глазахъ у нея появилось красное облако; ей показалось, что въ бѣлой шеѣ сестры зіяетъ громадная рана и изъ нея хлещетъ кровь; красная рѣка уносила у Лауры всю кровь, всю жизнь, чтобы она никогда уже не могла сказать, что любитъ Чезаре, что не хочетъ перестать любить его…

Одну минуту мысль объ убійствѣ такъ охватила Анну, что она готова была лишить жизни дочь своей матери. Теперь она благодарила Господа, что онъ отвелъ отъ нея эту бѣду, что позволилъ ей страдать безъ мщенія. Она тихо, тихо опустилась на колѣни и, сложивъ руки, стала шептать старыя, наивныя молитвы, которыя знала съ дѣтства. Полнѣйшее разслабленіе послѣдовало за возбужденіемъ, когда Аннѣ показалось, что она въ одну жизнь прожила десять жизней полныхъ злобы, ревности, любви, отчаянія и теперь безъ силы, безъ воли она шептала святыя слова молитвы, почти не понимая ихъ смысла. Она сдѣлала большое усиліе, чтобы побѣдить эту слабость, добрела до постели и, какъ мертвая, растянулась на ней. Въ ея ушахъ звучалъ весь длинный, горячій разговоръ ея съ Лаурой, переходившій отъ слезъ къ злобѣ, отъ ревности къ братскому сожалѣнію; она ясно видѣла эту сцену, видѣла бѣлое, красивое и строгое лицо сестры, видѣла циническую улыбку на ея невинныхъ губахъ, видѣла, какъ безстрастна оставалась она передъ волненіемъ, жалостью, страхомъ и стыдомъ. И Анна почувствовала, что сестра уничтожила ее. Она пошла объясняться съ нею въ силу своихъ попранныхъ правъ и оскорбленной любви, пошла обличить ее въ низости и измѣнѣ; она ожидала увидѣть, что гордая сестра, покраснѣвъ отъ стыда, склонится передъ нею, что руки ея задрожатъ, что она будетъ просить прощенія; Анна ожидала услышать изъ устъ предательницы слова раскаянія и исправленія. Но по какой-то удивительной тайнѣ грѣшница не получила наказанія за свой грѣхъ, она имѣла смѣлость защищать свой проступокъ, она съ жестокою храбростью не уступала, а вызывала сестру на борьбу. Анна поняла, что ни одна изъ ея фразъ, добрыхъ или гнѣвныхъ, — не затронула великодушія или привязанности въ сердцѣ сестры; она поняла, что и на этотъ разъ сдѣлала промахъ и не съумѣла ни хорошо наказать, ни хорошо простить.

— Я не убила ее, и она меня побѣдила, вертѣлось у нея въ головѣ, среди отчаянныхъ мыслей.

Отчаянныхъ, потому что вѣдь понятіе о справедливости и честности должно быть однимъ и тѣмъ-же для всѣхъ, потому что она, Анна, поступала согласно истинѣ, справедливости и честности, любя мужа до безумія и желая быть любимой имъ; потому что Лаура попирала всякій законъ божескій и человѣческій, полюбивъ человѣка не свободнаго, мужа сестры, почти брата; потому что наконецъ она, Анна, была права и передъ Богомъ и передъ людской совѣстью, передъ Чезаре и передъ Лаурой, и если бы она покарала сестру, всякій судъ и человѣческій и божескій оправдалъ-бы ее. Да. Если бы она убила ее, когда она отказалась забыть Чезаре, никто-бы не посмѣлъ обвинить ее!

— И все-таки я ее не убила и она побѣдила меня, думала она въ отчаяніи! Побѣждена! Побѣждена!

Жестокая несправедливость свершилась надъ нею и она не нашла въ себѣ достаточно нравственныхъ силъ, чтобы противодѣйствовать ей. Въ третій разъ на своемъ вѣку ей приходилось сдаваться передъ жизненной драмой. Здѣсь, въ Неаполѣ, какъ въ Помпеѣ и какъ въ Сорренто, она была побѣждена: побѣждена Джустино Морелли, не умѣвшимъ любить, побѣждена Чезаре Діазомъ, не желавшимъ любить, побѣждена Лаурой Аквавива, которая не должна была любить! И во всѣхъ этихъ случаяхъ правда была на сторонѣ Анны и все-таки она оставалась побѣжденною.

— Почему-же? Почему? спрашивала она себя въ горѣ.

Это судьба. Таинственная сила боролась съ нею, съ каждымъ проявленіемъ ея страсти. Судьба ея — вѣчно оставаться побѣжденной. Къ чему добиваться? Безполезно бороться съ фатумомъ. Анну теперь наполнило сознаніе неизбѣжности ея страданій. И она, лишенная всякой воли, раздавленная подъ бременемъ таинственной силы, стала молиться, чтобы ей кто-нибудь указалъ выходъ; она молилась съ такимъ жаромъ, съ такой страстью, что совершенно обезсилѣла…

И только черезъ часъ она машинально встала, точно подчиняясь какому-то голосу. Было четыре часа утра. Она автоматически, подошла къ письменному столу и написала эти строки:

«Чезаре! Я должна поговорить съ тобою сейчасъ-же. Какъ, только ты прочтешь эти слова, въ какомъ-бы то ни было часу, ночью, утромъ, приходи въ мою комнату».

Анна.

Она положила письмо въ конвертъ, надписала адресъ и перешла черезъ корридоръ къ комнатѣ мужа. Дверь была заперта на ключъ. Въ щель не было видно свѣта; не слышалось никакого шума. Чезаре запирался отъ нея какъ отъ чужой, когда десять часовъ тому назадъ онъ оставилъ всѣ двери отпертыми, а самъ объяснялся Лаурѣ въ любви и цѣловался съ нею!

Но такъ какъ Анна рѣшила подчиняться неизвѣстной силѣ, такъ какъ не она, а другіе должны были рѣшить ея судьбу, она вынула изъ-за пояса записку къ Чезаре и подсунула ее подъ дверь.

— Чезаре долженъ мнѣ сказать рѣшающее слово, подумала она. Охваченная какимъ-то неопредѣленнымъ страхомъ при мысли, что все, все было въ рукахъ Чезаре, Анна постояла еще съ минуту передъ запертой дверью — символомъ замкнутаго сердца. Она насильно отошла отъ нея и собравъ послѣднія, жалкія силы, вернулась къ себѣ въ комнату и бросилась на кровать, даже не снявъ бархатнаго капота, покрывшаго ее точно похороннымъ покровомъ. Для нея началась долгая безсонница въ холодѣ, въ одиночествѣ, послѣ того какъ рухнуло все, что она любила, тогда какъ въ ней самой ярко пылало пламя страсти. Ей захотѣлось еще глубже окунуться въ свое горе, еще острѣе почувствовать его. Она потушила лампу. И мракъ поглотилъ ея страждущее тѣло и изнемогающую душу.

V.

Нѣсколько разъ уже Анна устремляла свои горящіе глаза на балконную дверь. Ставни были пріотворены и черезъ нихъ виднѣлась полоса блѣднаго свѣта. Гдѣ же солнце? Анна вскочила съ постели, сама удивляясь, что къ ней опять явились физическія силы, пока она лежала безъ сна, во тьмѣ. Она пошла отворить балконъ; ей хотѣлось солнца. Но утро было пасмурное; море и небо были сѣры; свинцовыя тучи нависли надъ Позилпискимъ холмомъ; дулъ сильнѣйшій широкко. Казалось, что весь неаполитанскій пейзажъ засыпанъ пепломъ. Анна сейчасъ же отошла отъ балкона. У нея отъ безсонницы горѣли глаза; вѣки были тяжелыя, какъ свинцовыя, — единственный признакъ усталости въ ней. Она, медленно, почти не смотря, неувѣренными движеніями, причесала волосы, сняла бархатный капотъ и одѣлась въ черное шерстяное платье, вышитое стеклярусомъ, — платье для утреннихъ прогулокъ. Развѣ она собиралась гулять? Она ничего не знала, ни о чемъ не думала, ничего не желала. Она просто одѣлась, такъ, изъ-за женской, инстинктивной потребности заниматься въ извѣстные часы собственной особой. Она не знала, уйдетъ-ли, или останется дома. Когда она стала застегивать брошку — трилистникъ изъ трехъ черныхъ жемчужинъ, подарокъ Лауры въ день свадьбы, — она замѣтила, что одной жемчужины, нѣтъ.

Талисманъ — трилистникъ былъ испорченъ и его значеніе нарушено.

— Къ чему теперь всѣ эти примѣты? сказала про себя Анна.

Но эта потерянная жемчужина опять напомнила ей всю муку истекшей ночи. Ее ударило какъ молотомъ по головѣ и она должна была сѣсть. Часы пробили одиннадцать и въ эту же минуту кто-то тихо постучалъ въ дверь. У нея не хватило голосу отвѣчать и она только растерянно посмотрѣла на дверь. Раздался снова стукъ.

— Войдите, слабо проговорила она.

Вошелъ Чезаре, свѣжій, спокойный, тоже одѣтый, чтобы идти, со шляпой и палкой въ рукѣ.

— Здравствуй. Уходишь? спросилъ онъ спокойнымъ голосомъ.

— Нѣтъ… Не знаю…

И опять, какъ наканунѣ вечеромъ, всѣ ея нервы затрепетали, когда она взглянула на его благородное, но утомленное лицо, такое спокойное, почти смѣющееся.

— Ты хотѣла сказать мнѣ что-то? спросилъ онъ, слегка наморщивъ брови.

--… Да.

— Я вернулся поздно… Не хотѣлось безпокоить тебя… сказалъ онъ, вынимая папиросу и глазами прося позволенія закурить.

— Ты не побезпокоилъ бы меня, рѣшительно отвѣтила Анна.

— Ничего, я думаю, важнаго? спросилъ онъ, не придавая никакого выраженія своему голосу.

— Очень важно, Чезаре.

— По обыкновенію! сказалъ онъ, слегка улыбаясь.

— Клянусь тебѣ памятью мамы, что ничего не можетъ быть серьезнѣе, вскричала она.

— Господи! иронически произнесъ онъ. Дѣйствіе третье, явленіе четвертое!

— Послѣднее! прибавила глухо Анна, отрывая съ платья стеклярусъ и вертя его въ пальцахъ.

— Развязка? Тѣмъ лучше, милая…. Драма была слишкомъ длинна, сказалъ онъ, постукивая по ногѣ палкой.

— Къ дѣлу, Чезаре. Я должна попросить тебя объ одной милости. Исполнишь?

— Просите, прекрасная дама. И хотя вчера вечеромъ вы заперлись отъ меня, я готовъ… Къ вашимъ услугамъ.

— Что ты? Я прошу милости, Чезаре?

— Проси же . Мнѣ нужно идти…

— Я хочу уѣхать съ тобою на годъ… попутешествовать…

— Второй медовый мѣсяцъ? Этого еще никто не видалъ.

— Путешествовать цѣлый годъ… Понимаешь? Возьми меня съ собою какъ товарища, какъ друга, какъ слугу… На цѣлый годъ, далеко, далеко отсюда.

— И забрать съ собою сестру, гувернантку, собаку, кошку… Цѣлый Ноевъ ковчегъ…

— Нѣтъ, вдвоемъ, коротко отвѣтила Анна.

— А! произнесъ онъ и задумался.

— Какъ же ты рѣшаешь?

— Надо подумать.

— Нѣтъ. Рѣшай сейчасъ-же.

— Какая поспѣшность? Развѣ грозитъ эпидемія?

— Рѣшай сейчасъ.

— Ну такъ рѣшаю: нѣтъ, не поѣду, отвѣтилъ онъ.

— Почему-же? спросила она, опять страшно поблѣднѣвъ.

— Потому что «нѣтъ».

— Скажи причину.

— У меня нѣтъ никакого желанія путешествовать.

— Ты всегда такъ любилъ…

— А теперь не люблю… Я усталъ, я старъ, хочу сидѣть дома.

— Ну я прошу тебя… уѣдемъ… далеко, далеко отсюда.

— Да почему же тебѣ такъ хочется уѣхать?

— Слушай… не спрашивай объ этомъ… Согласись ѣхать.

— Почему тебѣ хочется уѣхать, Анна?

— Такъ… Мнѣ хочется… Сдѣлай мнѣ эту милость…

— Синьора спасается отъ опасности, угрожающей ея добродѣтели? Какая нибудь несчастная любовь?

— Дѣло тутъ не въ добродѣтели, а въ чемъ то гораздо болѣе важномъ… Я бѣгу отъ несчастной любви, да Чезаре, серьезно проговорила Анна, закрывая глаза.

— Боже мои! И я попалъ въ эту трагическую путаницу? Нѣтъ, Анна, я не двинусь съ мѣста.

— Какъ-бы я ни умоляла тебя, ты все-таки откажешь?

— Да. Откажу.

— А если я умру?

— Къ счастью ты кажется здорова, сказалъ онъ, взглянувъ на нее съ улыбкой.

— Мы всѣ каждую минуту можемъ умереть, просто сказала она. Уѣдемъ, Чезаре.

— Я сказалъ тебѣ «нѣтъ» и будетъ «нѣтъ». Не пробуй просить, Анна. Ты знаешь, это безполезно.

— Тогда сдѣлай мнѣ другую милость… Это ты исполнишь.

— Посмотримъ!

— Переѣдемъ жить одни въ палаццо Джероломини.

— Въ такой гадкій домъ?

— Ну останемся здѣсь, только одни…

— Какъ одни…

— Мы съ тобою… вдвоемъ…

— Безъ Лауры?

— Да. Безъ Лауры.

— А! только произнесъ онъ.

Она съ безпокойствомъ смотрѣла на него и онъ могъ-бы прочесть въ ея темныхъ глазахъ всю грустную правду. Но въ немъ не было доброты любящаго человѣка, избѣгающаго горькія признанія; ему, по какой-то тайной причинѣ, — даже хоіѣлось, чтобы Анна все ему сказала.

— Будь откровенна, снова началъ Чезаре, съ серьезностью въ голосѣ. Ты хочешь разстаться съ сестрою?

— Да.

— А отчего? Скажи мнѣ причину.

— Я не могу сказать… Я хочу разойтись съ нею.

— Когда?

— Немедленно… Сегодня-же.

— Вотъ какъ! Поссорились? Ну я помирю васъ.

— Не думаю, сказала Анна, со странной улыбкой.

— Если ты мнѣ скажешь причину ссоры — я помирю васъ.

— Къ чему всѣ эти разспросы и предложенія? Я хочу разстаться съ сестрою, вотъ и все.

— А я нѣтъ, отвѣтилъ онъ, холодно смотря женѣ прямо въ глаза.

— Ты не хочешь разстаться съ Лаурой? вскричала она, чувствуя какъ у нея почва уходитъ изъ подъ ногъ.

— Нѣтъ. Вовсе не хочу.

— Тогда я уѣду, сказала она.

— Дѣлай что хочешь, спокойно отвѣтилъ онъ.

— Матерь Божія! прошептала она, качаясь и теряя силы.

— Теперь надо упасть въ обморокъ, проговорилъ Чезаре, глядя на нее повелительнымъ взглядомъ и саркатически улыбаясь, — и закончить эту сцену глупой ревности.

— Какой ревности?! Кто говоритъ тебѣ о ревности? гордо произнесла Анна.

— Полчаса уже я слушаю о ней… Ты, кажется, потеряла и послѣдній здравый смыслъ… А я не желаю быть смѣшнымъ изъ-за тебя…

— Ты хочешь остаться съ Лаурой? спросила она, охваченная одной этою мыслью.

— Не я одинъ, и ты. Передъ свѣтомъ, да и передъ самими собою, мы не можемъ бросить эту дѣвочку; она поручена намъ… Вѣдь это будетъ скандалъ… Я не позволю тебѣ устроить его. Понимаешь?

Она взглянула на него, вся блѣдная, и почувствовала какъ исчезала всякая надежда.

— И потомъ, прибавилъ онъ, я не знаю причины, почему ты не хочешь больше жить съ сестрою. Она добрая, умная, серьезная, не надоѣдаетъ тебѣ… Ты не имѣешь права ни въ чемъ упрекнуть ее. Это просто твой капризъ, желаніе, какъ всегда, быть несчастной… Во всякомъ случаѣ даже этотъ глупый капризъ скоро исполнится. Лаура не замедлитъ выйти замужъ.

— Ты надѣешься, что Лаура выйдетъ замужъ? пытливо спросила она.

— Я сильно надѣюсь.

— И будешь доволенъ?

— Ужасно! отвѣтилъ онъ, улыбаясь.

Прежде, когда Анна была наивнѣе, когда еще не убѣдилась въ ужасной измѣнѣ, — она не поняла бы значенія этого отвѣта и этой улыбки. Но теперь она знала всю житейскую грязь. Она сейчасъ-же поняла все и содрогнулась. Онъ все еще улыбался своей мысли, а можетъ быть и какой-нибудь картинѣ, и поправлялъ красивые усы. Анна потеряла голову.

— Ты, значитъ, еще подлѣе Лауры! закричала Анна.

Ея лицо передернуло отъ гнѣва и она вся задрожала отъ волненія, она въ первый разъ оскорбляла мужа.

Онъ улыбнулся.

— Это изъ словаря Отелло, спокойно сказалъ онъ. Но ты знаешь, вѣдь доказано, что Отелло былъ эпилептикъ…

— И убилъ Дездемону, глухо прибавила Анна.

— Тебѣ кажется, что я похожъ на Дездемону?

— Нѣтъ, не ты, жестко проговорила она.

— Кто-же? спросилъ Чезаре.

— Лаура, мрачно отвѣтила она.

— Твое сумасшествіе становится опаснымъ, Анна.

— Да, опасность очевидная, неминуемая, Чезаре.

— Счастье, что у тебя дѣло всегда расходится со словомъ, прибавилъ онъ, улыбаясь.

Она въ отчаяніи стиснула руки.

— Сегодня ночью Лаура чудомъ спаслась отъ смерти.

— Да что-же случилось? спросилъ онъ, взволновавшись наконецъ я вскочивъ со стула. Гдѣ Лаура?

— О, не бойся за нее, не бойся! Я ничего ей не сдѣлала. Она жива и чувствуетъ себя, конечно, прекрасно. Ни одна морщинка не испортитъ ея красоты, ни одна забота не смутитъ ея ума. Не бойся. Она лицо священное, священное для твоей любви. Слушай, Чезаре. Она была здѣсь, ночью, запершись со мною, мы были однѣ и я имѣла право смерти надъ нею, право, данное мнѣ Богомъ и людьми! И я не убила ее!

Чезаре только поблѣднѣлъ. Онъ стоялъ передъ нею, какъ укротитель передъ львицей, вышедшей изъ повиновенія и предчувствующей смерть.

— А если это дозволено закономъ, — выражаясь вашимъ слогомъ — то кто далъ вамъ это право смерти? медленно спросилъ онъ, глядя на набалдашникъ трости и подчеркивая презрительное «вамъ».

— Лаура со своей любовью къ тебѣ предательски поступаетъ относительно меня.

— Вотъ какъ! Лаура меня любитъ! Пріятно слышать! Вы это знаете? Для моего самолюбія это очень важно. Вы увѣрены?

— Не смѣйся надо мною, Чезаре. Ты не знаешь, что дѣлаешь… Не улыбайся такъ, не заводи меня слишкомъ далеко!

— Вы значитъ вдвоемъ меня любите, такъ какъ мнѣ кажется, что вы тоже еще меня любите. Правда? Это семейная болѣзнь… Если вы обѣ полюбили меня, не моя вина!

— Чезаре! Чезаре!

— Сознайтесь, что я ничего не сдѣлалъ, чтобы увлечь васъ.

— Ты измѣняешь мнѣ, Чезаре, любя Лауру.

— А ты увѣрена въ этомъ?

— Да. Увѣрена.

— Такъ мало вещей безспорныхъ въ этомъ мірѣ! Вотъ уже нѣсколько минутъ, что я спрашиваю себя, чувствую-ли я преступную страсть къ Лаурѣ? Можетъ быть я, самъ того не зная, безъ ума отъ нея. Вы, любящее созданіе, знаете это. Объясните же мнѣ, страстная синьора Діазъ, какимъ образомъ я вамъ измѣняю, любя вашу сестру? Опишите всю гнусность этой измѣны. Скажите, въ чемъ моя «подлость», какъ вы выразились… Я не знаю всѣхъ названій проявленія страсти…

— Господи! прошептала Анна, закрывъ лицо руками.

Ее приводило въ отчаяніе холодное выраженіе лица Чезаре, полное сарказма и презрѣнія.

— Кажется все утро у насъ такъ и пройдетъ въ призываніи Бога, Мадонны и всѣхъ святыхъ. Никому изъ нихъ нѣтъ дѣла до твоего безумія, Анна! И прекрасно! Я бы долженъ поступать также. Но твоя реторика становится опасной для другихъ, а это не дозволено. Я васъ прошу, синьора Діазъ, сдѣлайте любезность вашему мужу, изложите точнѣе ваши обвиненія. Докажите ему весь ужасъ его поведенія. Я складываю руки и сажусь на это кресло, какъ на скамью подсудимыхъ. Я жду, но прибавляю, что вы уже достаточно злоупотребили моимъ терпѣніемъ.

— Развѣ Лаура ничего не сказала тебѣ?

— Ничего, милѣйшая синьора.

— Гдѣ же она?

— Мнѣ сказали: ушла въ церковь.

— Такъ покойно?

— Вы думаете, что всѣ женщины вѣчно балансируютъ на туго натянутомъ канатѣ чувства? Къ счастью для мужчинъ, — нѣтъ. Наша милая и мудрая Минерва пошла къ обѣднѣ, потому что сегодня воскресенье.

— Съ такимъ ужаснымъ грѣхомъ на совѣсти? Неужели она думаетъ, что обманетъ даже Бога? Вѣдь это кощунство!

— Теперь начинается мистическая драма? Милая синьора, я вижу вамъ нечего сказать мнѣ и потому ухожу.

Онъ направился къ двери. Она загородила ему дорогу, рѣшившись все сказать, все выслушать, отдаваясь душою и тѣломъ предстоящей бурѣ.

— Нѣтъ. Ты не уйдешь, Чезаре. Ты не убѣжишь отъ меня. Ты долженъ выслушать изъ моихъ устъ, дрожащихъ отъ ужаса, обо всѣмъ, что ты сдѣлалъ постыднаго. Я повторю тебѣ все, что говорила этой ночью Лаурѣ… Я хочу, чтобы твое сердце заныло также, какъ ноетъ мое… А! ты смѣешься… У тебя хватаетъ смѣлости смѣяться… Ты шутишь, точно у насъ идетъ пустой разговоръ… Ты смѣешь подсмѣиваться надъ моимъ гнѣвомъ!.. Тебѣ хотѣлось бы уйти… Я надоѣдаю тебѣ, мой голосъ тебя раздражаетъ… Какъ ни испорченъ ты, но можетъ быть ты покраснѣешь отъ моихъ словъ… Но ты не уйдешь, ты прикованъ здѣсь, ты долженъ отдать мнѣ отчетъ въ твоей измѣнѣ!.. Не усмѣхайся пожалуйста, это не поможетъ… Я не сойду съ моей дороги, не отпущу тебя!.. Вспомни, Чезаре, что ты дѣлалъ вчера вечеромъ, вспомни и устыдись своей низости!.. Вспомни, какъ жестоко, преступно и ужасно то, что произошло у тебя вчера съ Лаурой. Я сама видѣла, Чезаре, смотрѣла долго, чтобы не было никакого сомнѣнія, чуть съ ума не сошла! Я все видѣла, слышала ваши трепетные голоса, слышала поцѣлуи… Сомнѣваться невозможно! Какъ ужасна для того, кто любитъ, минута когда убѣждаешься въ измѣнѣ! Какое страшное горе разомъ охватываетъ сердце! Чезаре! Я такъ обожала тебя! И что ты со мной сдѣлалъ! Что сдѣлала со мною родная сестра!

Анна бросилась въ кресло и сжала виски руками. Она не могла плакать, не могла рыдать и говорила такимъ голосомъ, который долженъ былъ бы тронуть самое жесткое сердце.

— У васъ есть привычка подслушивать у дверей? Не очень то хорошо воспитали васъ, ледянымъ тономъ проговорилъ Чезаре.

Она растерянно посмотрѣла на него.

— Ты, что же, хочешь моей смерти, Чезаре? Какъ ты могъ забыть, что я люблю тебя, что я отдала тебѣ и молодость, и красоту, все мое сердце, всю душу, что я обожаю тебя всегда, всегда… Что одному тебѣ принадлежитъ жизнь моя! Ты все забылъ… Забылъ, что Анна живетъ однимъ лишь тобою, милый мой! Забылъ?

— Эти чувства дѣлаютъ вамъ честь, но они нѣсколько раздуты… Купите «Руководство, какъ держать себя» и прочтите, что подслушивать у дверей нельзя.

— Я имѣла право слушать. Понимаешь? Я защищаю мое благо, мою любовь, мое счастье!.. Но ужасная сцена вчера навсегда разбила его.

— Вы видѣли вчера такую ужасную сцену? улыбаясь спросилъ Чезаре.

— Я черезъ тысячу лѣтъ буду помнить ее!.. Нѣтъ! лучше умереть скорѣе, чтобы не вспоминать!

— У тебя мозговыя страданія, милая. Просто было самое невинное ухаживаніе, пустяки, Анна.

— Лаура сказала, что любитъ тебя… Я сама слышала…

— Совершенно естественно; барышнямъ всегда кажется, что онѣ любятъ, сказалъ онъ, улыбаясь.

— Она тебя поцѣловала, Чезаре! Я сама видѣла.

— Извѣстно, какъ легко цѣлуются барышни. Это не опасно!

— Она была въ твоихъ объятіяхъ, Чезаре, и такъ долго, что мнѣ показалось вѣчностью…

— Не дурное положеніе, вы сами это знаете, синьора Діазъ, отвѣтилъ онъ, все съ улыбкою.

— Какая низость! Чезаре! Ты говорилъ ей, что любишь ее; я слышала!

— Всегда немного любишь женщину, если она близко… Не могъ-же я сказать, что ненавижу ее, это было бы невѣжливо… Я вѣдь знаю правила, какъ держать себя, Анна. Хоть одинъ изъ семьи у насъ благовоспитанъ.

— Чезаре! Ты поцѣловалъ ее!

— Я не могъ поступить иначе. Ты не мужчина, тебѣ не понять этого.

— Въ губы, Чезаре!

— Я привыкъ такъ; впрочемъ не я выдумалъ эту привычку. Она очень древняя. Должно быть идетъ еще отъ Адама и Евы.

— Да вѣдь она дѣвочка, невинная дѣвочка, Чезаре.

— Нынѣшнія барышни не такъ невинны, какъ прежде. Увѣряю тебя, Анна, что міръ очень перемѣнился.

— Она моя сестра, Чезаре.

— Это ничего не значитъ. Родство не можетъ быть препятствіемъ.

Она пристально взглянула на него, съ выраженіемъ отвращенія.

— Чезаре, какъ ты мелокъ въ твоей подлости! Та, другая… Лаура… хоть поблѣднѣла, смутилась…. волновалась приливами страсти и ужаса. Ты же нѣтъ. Вотъ цѣлый часъ, что ты здѣсь непроницаемый, съ безстрастнымъ, бронзовымъ лицомъ, съ тѣмъ же ровнымъ голосомъ… Въ тебѣ нѣтъ ни страха, ни любви, ни стыда. Ты даже не удивляешься! Та по крайней мѣрѣ задрожала, закричала!.. Она все-таки изъ семьи Аквавива! Правда, что мой гнѣвъ, мое отчаяніе не вызвали въ ней ни жалости, ни нѣжности, но въ ея черствой душѣ все-таки вспыхнула страсть… Она проявила и чувство, и силу, и волю. Ты же нѣтъ! Я могу передъ тобою выплакать всѣ слезы, изныть отъ горя — ты не сжалишься надо мною; но это жесткость въ тебѣ не отъ страсти, нѣтъ; у тебя въ сердцѣ только ледяное равнодушіе, ты точно надгробная плита. Въ той, въ дѣвочкѣ, есть смѣлость, дерзость, наглость… Она объявила, что любитъ тебя, обожаетъ, не хочетъ разлюбить тебя, будетъ обожать вѣчно; она сестра моя и у насъ въ сердцахъ одна и та же рана, которая сведетъ насъ обѣихъ въ могилу. Ты же нѣтъ! Что любовь? Что страсть? Невинное ухаживанье, больше ничего; полчаса любовнаго развлеченія, безъ всякихъ послѣдствій… Что такое, по твоему, объясненіе въ любви? Эти глупости говорятся всѣмъ женщинамъ. Что такое поцѣлуй? Мимолетное прикосновеніе губъ, которое сейчасъ-же забывается. Какъ часто лгутъ, говоря, что любятъ! Сколько лживыхъ поцѣлуевъ расточается каждый день, каждую ночь! Глупости! вздоръ! пустяки! Неблаговоспитанно подслушивать… Говорить, что это подлость — значитъ преувеличивать, ревновать — безуміе!.. Знаешь-ли кто ты, Чезаре?

— Нѣтъ. Не знаю. Очень обяжете, если скажете…

— Ты человѣкъ безъ сердца и безъ совѣсти, человѣкъ съ мелкой душею, безъ увлеченій; человѣкъ, измотавшійся въ разнаго рода недостойныхъ удовольствіяхъ и болѣзненныхъ капризахъ. Ты развалина и сердцемъ, и умомъ, и чувствами; васъ много такихъ труповъ между мужчинами! Ты и противенъ, и жалокъ мнѣ. Понимаешь? Господи! Я не знала, что отдаю руку трупу, пропахнувшему геліотропомъ, что соединяю жизнь съ какой-то муміей… Неужели ты никогда не любилъ, Чезаре? Неужели ты никогда не испыталъ страсти? Вѣдь надо быть проклятымъ, чтобы сдѣлать себѣ изъ эгоизма какого-то идола? У тебя нѣтъ сердца, нѣтъ чувства, нѣтъ порывовъ… Ты испорченъ и развращенъ до того, что измѣняешь женѣ, которая тебя обожаетъ, для сестры, которую ты не любишь…. Это гнусно! Подло!

Она кричала, ломала себѣ руки, металась въ отчаяніи по комнатѣ. Но изъ ея глазъ не выкатилось ни одной слезы, изъ груди не вырвалось ни одного рыданія. Чезаре не двинулся съ мѣста. Онъ былъ пригвожденъ ея голосомъ, ея словами. Но лицо его оставалось безстрастнымъ.

— Теперь, сказалъ онъ, когда вы такъ любезно опредѣлили меня, позвольте мнѣ сказать вамъ кто вы.

Его тонъ былъ такой ледяной, онъ говорилъ такъ медленно, что Анна поняла, какое оскорбленіе готовилъ онъ ей. И она инстинктивно, повинуясь слѣпой злобѣ, еще повторила:

— Ты подлецъ, вотъ кто!

— А вы, моя милѣйшая, самое несносное созданье въ мірѣ.

— Что? спросила она, не понимая его.

— Вы, милая, надоѣли мнѣ.

Въ самомъ дѣлѣ оскорбленіе было такъ ужасно, что въ первый разъ въ это утро на глаза ей набѣжали слезы и изъ лиловыхъ — какъ у умирающаго ребенка — губъ вырвался стонъ. Но она не заплакала.

— Да. Надоѣли… Я не употребляю грубыхъ словъ… Говорю правду — надоѣли!

Опять сдержанный стонъ вырвался изъ груди Анны, стонъ невыносимаго физическаго страданія, точно самый звукъ этого слова рѣзалъ ее по тѣлу.

— Вы хвалитесь тѣмъ, что вы женщина съ великими страстями, продолжалъ онъ, взглянувъ на часы и удивившись, что уже такъ поздно. Тѣмъ хуже. Вы дѣйствуете, значитъ, по инстинкту; вы убѣждены, что въ васъ есть что-то фатальное, что у васъ трагическая судьба и вы, чтобы оправдать это убѣжденіе, осложняете, запутываете, портите собственное существованіе и до смерти надоѣдаете всѣмъ окружающимъ. Если вы будете вѣчно говорить пышныя фразы, будете плакать, рыдать, приходить въ отчаяніе, писать нелѣпыя письма, ходить съ зеленымъ лицомъ и сѣрыми губами, — вы надоѣдите самому Господу Богу на небѣ.

Онъ притворился, что не замѣчаетъ ея умоляющаго взгляда и продолжалъ:

— Вспомните всѣ ваши выходки послѣднихъ, трехъ-четырехъ лѣтъ и поймите какъ онѣ намъ надоѣли. Вы были красивая дѣвушка, богатая, съ именемъ, вы могли выйти замужъ, даже по любви, за человѣка вашего положенія, вашихъ лѣтъ. Это было-бы правильно, но слишкомъ обыкновенно; вы были-бы на сколько возможно счастливы. Но какъ можно быть счастливой такой драматической героинѣ, какъ Анна Аквавива!? Это безсмыслица! И вотъ вы выдумываете любовь къ какому-то бѣдняку, за котораго вамъ нельзя выйти замужъ…

Анна сдѣлала жестъ, какъ-бы желая защитить Джустино Морелли.

— Вы его искренно любили? Благодарю за комплиментъ. Вы очень любезны сегодня… Страсть, разница положеній, драма, бѣгство въ Египетъ… Хорошо, что безъ младенца! Простите за неприличіе — вырвалось! Морелли оказался честнымъ, онъ бѣдный сбѣжалъ, и наша героиня, къ своему счастью, схватила смертельную болѣзнь… Всѣмъ намъ: Лаурѣ, роднымъ, мнѣ — былъ ужасно непріятенъ этотъ побѣгъ, а тутъ еще болѣзнь!.. Урокъ былъ тяжелый и всякая другая женщина вмѣстѣ съ болѣзнью навсегда излечилась-бы отъ страсти къ драмѣ. Но Аннѣ Аквавива нельзя безъ драмъ. Она сейчасъ же начинаетъ второй романъ, или вторую драму, или вторую трагедію, какъ вы сильно выражаетесь, и начинаетъ до смерти надоѣдать синьору Чезаре Діазу.

— Пресвятая Дѣва! Помоги мнѣ! прошептала Анна, склонивъ голову и сжимая виски руками.

— Драматическая любовь къ Чезаре Діазу, къ старику, никогда не игравшему въ страсть и не желавшему этого! Анна Аквавива отдается нераздѣленному чувству — одному изъ самыхъ ужасныхъ состояній души, какъ вы сами выразились разъ въ письмѣ. Оскорбленія, муки, страданія, огорченіе, отчаяніе, горе… всѣ эти слова пускаются въ ходъ, чтобы описать себѣ и другимъ эту страсть. И Чезаре Діазъ, человѣкъ самый обыкновенный, посредственный и счастливый своею посредственностью, становится, самъ того не желая, героемъ. Онъ — таинственный человѣкъ, человѣкъ не желающій любить или любящій кого-то другого! Высшее существо, поднебесное созданіе!.. А поэтому извинительно надоѣдать ему!

— Ахъ, Чезаре! Чезаре! умоляющимъ голосомъ проговорила Анна.

— Вы къ этому имени должны прибавить «глупый». Я только такого прилагательнаго и заслуживаю. Только глупецъ — положимъ это было всего на полчаса — могъ поддаться вашимъ сантиментальнымъ фантазіямъ. И я былъ такъ глупъ! Но вамъ оставалось умереть, чтобы довершить эту драму нераздѣленной любви.

— Зачѣмъ вы не дали мнѣ умереть тогда? сказала она въ порывѣ горя.

— Мнѣ кажется, что для всѣхъ это было-бы лучше… Какое утѣшеніе для васъ, милая героиня, умереть отъ любви! Гаспара Стампа, Проперція де Росси и прочія знаменитыя женщины древности, о которыхъ вы мнѣ говорили въ вашихъ письмахъ, нашли бы себѣ достойную подражательницу… Я увѣренъ, что вы, умирая, благословляли-бы меня.

Анна глубоко вздохнула, точно въ самомъ дѣлѣ умирала.

— Вмѣсто того, чтобы дать вамъ умереть, я сдѣлалъ торжественную глупость: — женился на васъ! И клянусь вамъ, не было минуты въ продолженіи этихъ двухъ лѣтъ, чтобы я не каялся… Черезъ секунду-же послѣ моего безсмысленнаго предложенія, я уже горько сожалѣлъ о немъ. У каждаго человѣка бываютъ минуты такой необъяснимой слабости… За нихъ приходится дорого расплачиваться. Надо, впрочемъ, сказать, что вы даже въ бракъ — а вѣдь бракъ не сантиментальная комедія — внесли столько претензій относительно страсти, любви, взаимнаго обожанія, что надоѣли мнѣ гораздо скорѣе, чѣмъ я думалъ…

— А какъ-же ты понимаешь бракъ? вскричала она, стараясь очнуться отъ всѣхъ этихъ глумленій, истерзавшихъ ей сердце.

— Бракъ скучнѣйшій договоръ, когда женишься на такой женщинѣ, какъ ты…

— Ты предпочиталъ-бы Лауру? спросила она, раздражаясь.

Но она сейчасъ-же раскаялась въ этой пошлости, на которую ее толкнуло смертельное горе, обуявшее ее. Мужъ не замедлилъ наказать ее.

— Конечно, предпочелъ-бы твою сестру… Она совсѣмъ не надоѣдливая… Напротивъ, мнѣ съ нею очень весело.

— Она призналась, что давно любитъ тебя… Жаль, что не сказала тебѣ, крикнула ему Анна, чувствуя, какъ унижаетъ себя, говоря такъ.

— Жаль! Право я женился-бы на ней…

— Ну, хорошо, проговорила Анна, съ глубокою мыслью, въ глазахъ.

Но когда она подняла взглядъ на мужа и увидала этого милаго, обожаемаго ею человѣка, обожаемаго несмотря ни на что, ея рѣшимость исчезла; она подошла къ нему, схватила его за руки, и сказала:

— Да, Чезаре, ты правъ… Но вѣдь я тебя любила… любила!.. А ты измѣнилъ мнѣ для сестры!

— У васъ очень плохая память, синьора Діазъ, ледянымъ тономъ отвѣтилъ Чезаре, освобождая свои руки изъ ея конвульсивныхъ пожатій.

— Что ты говоришь…

— Говорю, что вы очень скоро забываете. Мы здѣсь съ глазу на глазъ, намъ нечего лгать. Я когда нибудь говорилъ, что люблю васъ?

— Нѣтъ, никогда, — созналась она, терзаясь этимъ сознаніемъ.

— Я обѣщалъ полюбить васъ?

— Нѣтъ. Никогда.

— Значитъ я и не измѣнялъ вамъ, милая Анна. Мое сердце никогда не принадлежало вамъ, значитъ я и не отнималъ его отъ васъ… Я ничего не обѣщалъ, мнѣ нечего было исполнять.

— Да, ты правъ, Чезаре…

— Вы, можетъ быть, станете говорить мнѣ о святости брака. Да, синдикъ, соединяя насъ, сказалъ, что мы должны сохранять обоюдную вѣрность… Въ этомъ отношеніи, — я измѣнилъ вамъ. Но и это невѣрно. Постарайтесь вспомнить, Анна, условія, что я предложилъ вамъ въ тотъ вечеръ, въ Сорренто, раньше, чѣмъ совершить великую глупость. Я сказалъ вамъ, что хочу быть такимъ-же свободнымъ, какъ былъ холостымъ. Вы приняли это условіе. Правда или нѣтъ?

— Да. Правда, приняла.

— Я сказалъ, чтобы вы никогда не вмѣшивались въ мои сердечныя дѣла… И вы согласились, Анна. Вспомните, вы согласились, хотя и любили меня. Правда или нѣтъ?

— Правда, сказала она, чувствуя, какъ опускается въ какую-то пропасть.

— Я сказалъ, что даже, если полюблю кого-нибудь, вы не имѣете права упрекать меня, Анна! Вы приняли и это условіе. Скажите правду, вѣдь приняли?

— Да… Приняла.

— Видите, Анна, значитъ я не измѣнялъ вамъ… И, если въ васъ есть совѣсть и честь, вы должны признать это. Вы приняли условія. Я остался свободнымъ и въ моихъ чувствахъ и въ дѣйствіяхъ, значитъ я не обманулъ васъ. Признайте это.

— Чезаре! Будь-же человѣчнымъ, будь христіаниномъ, не заставляй меня говорить это.

— Нѣтъ. Драма — одно, а правда — другое, Анна. Мнѣ очень важно доказать, что я не обманулъ васъ, милая. Все, что могло случиться вчера… или раньше, все что можетъ случиться въ будущемъ… вы сами разрѣшили мнѣ. Сознайтесь, Анна.

— Я не могу этого сказать. Понимаешь? закричала Анна. Какъ ты всегда умѣешь быть правымъ! Съ тѣхъ поръ, какъ я узнала тебя, до сей минуты ты былъ всегда правъ! Ты правъ и въ твоемъ эгоизмѣ, и въ твоемъ вѣроломствѣ, и въ твоей развращенности, и въ трусливой испорченности; ты былъ правъ, предлагая мнѣ тотъ постыдный договоръ, который я, не возмутясь, приняла и который ты такъ справедливо, такъ кстати напомнилъ мнѣ сегодня. Но я думала, что если любишь, если обожаешь человѣка, какъ я тебя обожала, то можешь побѣдить… Но я побита. Ты сильнѣе меня, потому что равнодушіе сильнѣе любви, потому что эгоизмъ сильнѣе страсти, потому что никакимъ великодушнымъ порывомъ не побѣдить утонченнаго разсчета испорченнаго человѣка. Я виновата. Одна я. И сознаюсь въ этомъ. Виновата, хотя люблю тебя такъ, что готова умереть ради тебя и я думала, что этого достаточно и надѣялась моею любовью побѣдить тебя… Я виновата, сознаюсь въ этомъ, да, сознаюсь… Я не умѣю ни любить, ни ненавидѣть, ни жить… Я умѣю только надоѣдать… Я лишняя, я скучная… Правда, правда. Повтори еще мнѣ это.

— Если вы заставляете, я повторю, безжалостно сказалъ онъ, оскорбленный новымъ взрывомъ ея гнѣва.

— Ты правъ, всегда правъ… Я сама все напортила, сама бросилась въ эту пропасть, слушаясь безумныхъ влеченій сердца… Я бѣжала изъ дому… Я не должна была любить тебя, а полюбила… Полюбила, надоѣдала и видишь, сама, собственной волею, въ ту роковую ночь, позволила тебѣ измѣнить мнѣ. Слушай. Ты самый порочный человѣкъ, какого я когда либо знала, у тебя нѣтъ ни благородства въ мысляхъ, ни доброты въ чувствахъ, ты внушаешь мнѣ отвращеніе… Ты сдѣлалъ ужасную вещь подъ одной кровлей съ твоею женою… И я не могу карать тебя, потому что я сама шла на это, такъ какъ я унизила достоинство моей любви передъ тобою, такъ какъ я въ самомъ дѣлѣ низкое созданье. Видишь, какъ я отдаю тебѣ справедливость? Ты грѣшникъ, но относительно меня ты правъ. Я низкая и подлая, потому что мнѣ надо было-бы лучше умереть, а не соглашаться на тотъ договоръ. Прости меня, что я назвала тебя подлецомъ… Я буду просить прощенія и у Лауры. Никто въ жизни не сдѣлалъ такой подлости, какъ я! Прости меня.

Онъ, можетъ быть, почувствовалъ признаки безумія въ этихъ словахъ, увидѣлъ сумасшедшій блескъ ея глазъ, но не смягчился. Эта женщина заставила его сдѣлать величайшую глупость, всегда приставала къ нему и теперь надоѣдаетъ и будетъ надоѣдать вѣчно. И онъ не смягчился. Въ глубинѣ души онъ былъ радъ, что разбилъ противника въ этой борьбѣ, гдѣ всѣ шансы на побѣду были не на его сторонѣ. Но онъ не разнѣжился. И подумалъ, что пора уходить, если желаешь удержать за собою эту побѣду.

— Прощай, Анна! сказалъ онъ, поднимаясь.

— Нѣтъ! Не уходи! Не уходи! вскричала Анна, какъ безумная бросаясь къ нему.

— Ты думаешь, что этотъ дуэтъ пріятенъ?.. спросилъ Чезаре, натягивая перчатки. Къ тому-же, вѣдь, уже все сказано. Надѣюсь, у васъ нѣтъ болѣе оскорбленій для меня?

— Ты меня ненавидишь? Правда? спросила она, глядя на него сумасшедшими глазами.

— Нѣтъ. Совсѣмъ не ненавижу, отвѣтилъ онъ такимъ ледянымъ тономъ, что она вся задрожала.

— Не уходи… Не уходи… машинально пробормотала она. Мнѣ надо сказать тебѣ что-то очень важное.

— Прощай, Анна! повторилъ онъ, направляясь къ двери.

— Чезаре! Если ты уйдешь, я рѣшусь на какую-нибудь подлость! закричала она, хватаясь за волосы.

— Ты не способна на это? Чтобы дѣлать подлости — надо быть умнымъ, а ты, вѣдь, глупа! сказалъ онъ, иронически усмѣхаясь при этомъ оскорбленіи.

— Чезаре! Если ты уйдешь, — я умру.

— Не умрешь! Для самоубійства нужна смѣлость, закончилъ онъ, отворяя дверь и уходя

Анна бросилась за нимъ. Онъ былъ уже далеко. Она слышала, какъ за нимъ заперли выходныя двери. Она постояла минуты три, четыре, ни о чемъ не думая, ничего не чувствуя. Затѣмъ къ ней вернулась строгая точность движеній, какъ утромъ, до разговора съ мужемъ. Она, точно собираясь гулять, какъ всякая красивая и элегантная женщина, надѣла черную бархатную шляпу, маленькую вуаль, доходившую, какъ легкое облачко, ей до губъ, и котиковую кофточку, всю продушенную духами. Она съ аккуратностью изящной дамы не забыла ничего: положила носовой платокъ въ муфточку, захватила костяной porte-cartes и осмотрѣлась, что ей надо взять еще. Она автоматически обошла комнату еще два раза, спокойно отворяла и затворяла ящики, пересмотрѣла бумаги и книги, оглядѣла стѣны, точно хотѣла запомнить все. Потомъ, рѣшившись, наконецъ, уйти, она еще разъ обвела всю свою спальню взглядомъ и прошла въ комнату мужа. Здѣсь, одну минуту, на ея лицѣ появилось выраженіе дѣтскаго страха. Но это было мимолетно. Она опять стала увѣренной и покойной, подошла къ письменному столу мужа и, точно собираясь писать, сѣла въ большое кресло. Но, подумавъ немного, она рѣшила не писать; открыла одинъ изъ ящиковъ, взяла что-то оттуда и спрятала въ карманъ. Затѣмъ ушла своей обычной походкой и даже не обернулась назадъ.

Анна ходила безъ устали, какъ человѣкъ, которому необходимо движеніе, чтобы упорядочить мысли и успокоить себя. Но когда она повернула въ третій разъ по «Виллѣ», она взглянула на часики, граціозно вдѣланные въ углу ея бумажничка, и сѣла на скамейку въ круглой бесѣдкѣ, закрытой со всѣхъ сторонъ деревьями. Кругомъ не было ни души; не слышалось ни шаговъ, ни голосовъ. Даже птицы на деревьяхъ не щебетали. Бесѣдка была точно удалена отъ міра, и свѣтъ едва проникалъ въ нее. Земля была сырая, желтоватая, покрытая осыпавшимися листьями. Анна посмотрѣла на небо; оно стало свинцовымъ. Глубокая тишина была кругомъ. Анна поднесла часы къ глазамъ и устремилась взглядомъ, точно читая въ нихъ какую-то длинную и неизвѣстную исторію. Вдругъ она опустила бумажничекъ, пошарила въ карманѣ, отыскивая тамъ то, что она спрятала, быстро вскочила и рѣшительно пошла изъ бесѣдки. Было ровно два часа. Погода стала еще мрачнѣе, еще грустнѣе; какъ будто смеркалось уже. Анна вышла изъ «Виллы», не оборачиваясь назадъ. На улицахъ не было ни души. Въ сыромъ дуновеніи широкко было что-то, нагоняющее тоску. Но Анна рѣшительнымъ шагомъ продолжала свой путь.

Красивыя, новыя палаццо улицы Кьятамонне обращены входами на проходящую сзади старую улицу. На эту же улицу выходила узкая, длинная дверь изъ рельефной бронзы маленькаго палаццо Рей; въ немъ было только два этажа и единственный жилецъ — Луиджи Караччіоло. Къ оригинальной — какъ и вся архитектура палаццо — двери надо было подняться по двумъ ступенямъ. На этихъ-то ступеняхъ и остановилась Анна прежде, чѣмъ постучать въ дверь. Ея блѣдное лицо передернулось, искаженное какимъ-то страданіемъ, точно агонія уже наложила печать на него. Но маленькая ручка, затянутая въ перчатку, рѣшительно приподняла бронзовое кольцо, служившее молотомъ, и подъ сводами лѣстницы гулко раздался ударъ. Анна, не владѣя собою болѣе, прислонилась лбомъ къ металлической двери. Сейчасъ же одна изъ створъ отворилась и Анна поднялась по розовой мраморной лѣстницѣ, услыхавъ какъ за нею захлопнулась дверь. Луиджи Караччіоло стоялъ на верху, на ступенькахъ. И, несмотря на все присутствіе духа, его изумленіе было такъ сильно, что онъ страшно поблѣднѣлъ, руки его задрожали, когда онъ принялъ эту блѣдную, дрожащую женщину. Они ничего не сказали другъ другу. Онъ деликатно взялъ ея маленькую ручку къ себѣ подъ руку; она слегка оперлась на нее и опустила глаза.

Такъ прошли они двѣ переднихъ комнаты, оригинально убранныя средневѣковыми коврами, стариннымъ и новымъ оружіемъ, громадными вазами дельфтъ, изъ которыхъ подымались къ потолку зеленыя пальмы; прошли и курительную, меблированную легкою деревянною мебелью, которую дѣлаютъ въ Швейцаріи, въ горахъ.

Пройденныя комнаты были полутемныя, такъ какъ кромѣ двойныхъ портьеръ, окна были завѣщаны еще желтыми шелковыми занавѣсками. Но въ большомъ салонѣ, гдѣ Луиджи остановился съ Анной, ставни были совсѣмъ заперты, точно ночью, и комната освѣщалась двумя большими восточными фонарями. Стѣны и потолокъ были затянуты персидскими коврами въ видѣ купола, или палатки и на этомъ фонѣ таинственно вырисовывались утонченныя произведенія античнаго итальянскаго искусства, въ видѣ мебели, статуй и картинъ, оригинальныя восточныя вещи: бронза, фарфоръ, слоновая кость, вся благородная красота прекрасныхъ, благородныхъ вещей.

Отъ этой неожиданной ночи днемъ, отъ тонкаго запаха цвѣтовъ, которыми была заставлена комната — громадныхъ розъ, цѣломудренныхъ гарденій и тоненькихъ ландышей — и отъ молчанія Караччіоло, съ восторгомъ смотрѣвшаго на Анну, — она зашаталась и упала въ кресло. Она сидѣла, опустивъ глаза, такая блѣдная, какою Караччіоло никогда не видалъ ее. Онъ все еще стоялъ передъ нею, совершенно изумленный. Глаза его нѣжно и страстно ласкали ея блѣдное личико. Волненіе, сквозившее во всей фигурѣ Анны, въ ея блуждающихъ глазахъ, избѣгавшихъ глазъ Луиджи, въ полуоткрытыхъ губахъ, сложившихся въ судорожную улыбку, въ ея склоненной головкѣ, все это волненіе и весь трепетъ, какой угадывалъ Караччіоло въ Аннѣ — смущали его такъ, какъ никогда въ жизни не смущался онъ ни передъ одной женщиной.

Онъ не сказалъ ей ни слова, боясь какимъ нибудь пошлымъ, или легкомысленнымъ, или самоувѣреннымъ выраженіемъ разсѣять глубокую, страстную интимность ихъ встрѣчи. Онъ подошелъ къ одному изъ столиковъ, взялъ изъ венеціанской вазы пучекъ бѣлыхъ розъ и положилъ ихъ на колѣни Анны. Она подняла глаза и взглянула на него; затѣмъ взяла розы и спрятала въ нихъ лицо. Караччіоло прочелъ такое страданіе въ этомъ взглядѣ, такую муку въ этомъ жестѣ, что не нашелъ ничего другого, какъ сказать вполголоса:

— Анна! Милая! Любовь моя!

Услыхавъ, что ее назвали по имени, Анна покраснѣла и стала опять нюхать розы. И вдругъ воспоминаніе о тѣхъ, другихъ бѣлыхъ розахъ всплыло въ ней и весь ужасъ этой измѣны, которая довела ее до смерти, весь ужасъ, представившійся ей и въ красотѣ и въ запахѣ цвѣтовъ, связанный съ позоромъ, какъ тогда такъ и теперь — охватили ее такимъ страданіемъ, такою мукою, что онъ совсѣмъ растерялся. Онъ сѣлъ рядомъ съ нею, на арабскій табуретъ, взялъ ея маленькую ручку, затянутую въ перчатку, сталъ нѣжно гладить ее и своимъ сладкимъ голосомъ, ставшимъ глухимъ отъ безконечной нѣжности, спросилъ ее:

— Что съ вами, Анна? Милая, скажите…

— Не говорите со мною такъ, сказала она съ усиліемъ, точно собрала все мужество, чтобы заговорить.

— Я васъ оскорбляю, Анна? Я не думалъ оскорблять васъ, я не могу оскорбить васъ… Я, вѣдь, съ такою глубокою нѣжностью отношусь къ вамъ, такъ непоколебимо преданъ вамъ…

Онъ взялъ ее и за вторую руку и, держа ихъ, сталъ говорить, близко нагнувшись къ ней; но онъ говорилъ съ такой нѣжной покорностью, такъ кротко-ласково, что она не могла замѣтить ни любовнаго порыва, ни волненія страсти, клокотавшей въ его сердцѣ. И слова «любовь» не было еще въ его рѣчи, лившейся вполголоса, безъ остановки и точно волна за волной, обволакивавшей Анну и усыплявшей ее своею нѣжностью и сладостью.

— Какъ здѣсь темно! вдругъ сказала она съ усиліемъ.

— Сегодня такая грустная погода, пробормоталъ онъ. Сколько часовъ я напрасно ждалъ васъ, Анна…

— Я и пришла… Видите, отвѣтила она.

Но какъ ни старалась она улыбнуться, — ей не удалось это.

— Благодарю, что вспомнили вашего вѣрнаго раба, сказалъ онъ и два или три раза деликатно поцѣловалъ ея ручку въ перчаткѣ.

— Отчего вы не отворите окно? спросила Анна.

Ей казалось, что она уже въ могилѣ. Онъ долженъ былъ оторваться отъ ея безжизненной ручки и встать, чтобы открыть ставни. Грустный, сѣроватый свѣтъ показался въ комнатѣ. Анна тоже встала и подошла къ рамѣ балкона, смотря на мертвое море, на мертвое небо, мертвую улицу.

— Анна! Отойдите! Васъ могутъ увидѣть…

— Что-жъ такое! отвѣтила она.

— Я не могу допустить, чтобы вы скомпрометировали себя… Я слишкомъ люблю васъ.

— Я пришла сюда, чтобы скомпрометировать себя, серьезно сказала она.

И въ первый разъ въ ея потухшихъ глазахъ блеснулъ огонь страсти.

— Значитъ, вы хоть немного любите меня? спросилъ онъ, стараясь отвести ее отъ балкона.

Она не отвѣтила и сѣла въ выжидательной позѣ.

— Скажите, любите хоть немного, Анна? опять спросилъ онъ ее и сѣлъ такъ низко передъ нею, точно сталъ на колѣни.

— Нѣтъ. Я не люблю васъ, объявила Анна яснымъ голосомъ.

— Анна, милая! Милая! пробормоталъ онъ ласково, и не отрывая опьяненнаго взгляда отъ ея блѣднаго лица, отъ ея глубокихъ глазъ. Какъ могу я повѣрить… Если вы пришли… Скажите… Вѣдь я три года жду этого слова… Анна! Дорогая! Милая, Анна! Вы вѣдь знаете, что я давно васъ обожаю!.. Анна!

— Все, что должно случиться — случается, монотонно произнесла она.

— Анна, умоляю тебя, скажи, ты любишь меня?

Она задрожала отъ ужаса, услыхавъ это «ты», но все-таки сдержала себя.

— Ты любишь меня?

— Не знаю… Я ничего не знаю, растерянно произнесла она.

— Милая, милая, повторялъ онъ, трепеща отъ надежды и прилива любви.

Онъ тихо приблизился къ ней и поцѣловалъ ее, едва касаясь щеки. Страшный, горькій крикъ вырвался изъ груди Анны; она вскочила, вся охваченная гнѣвомъ, ужасомъ и страхомъ…

— Нѣтъ! ради Бога, прости меня… Не уходи!.. Анна! Прости меня, если я оскорбилъ тебя… Вѣдь, я такъ люблю тебя! Если ты сейчасъ уйдешь, я просто умру…

— Изъ за такихъ пустяковъ не умираютъ, сказала она, опуская глаза.

— Любовь доводитъ до смерти, проговорилъ Караччіоло своимъ обольстительнымъ голосомъ и улыбнулся грустной, чувственной улыбкой.

— Да. Но нужна смѣлость, чтобы умереть.

— Не будемъ говорить о такихъ мрачныхъ вещахъ, моя любимая. Онѣ на тебя наводятъ грусть… Видишь, твое милое личико затуманилось… Скажи, что ты прощаешь меня? Правда?

— Я васъ прощаю, отвѣтила Анна.

— Я не вѣрю тебѣ, проговорилъ онъ съ безграничной грустью. Ты не прощаешь мнѣ… Ты любишь другого…

— Нѣтъ, никого…

— А Чезаре?

Но едва онъ проговорилъ эти три слога, какъ сейчасъ же пожалѣлъ отъ этомъ. Ея глаза снова засверкали гнѣвомъ и страстью; она вся затрепетала. А онъ понялъ, что, дѣйствительно, обожалъ эту женщину, если могъ сдѣлать такую ошибку — упомянуть о мужѣ въ первомъ же любовномъ разговорѣ.

— Послушайте, съ волненіемъ произнесла она. Если въ васъ есть сердце, есть жалость, если вы хотите, чтобы я побыла еще здѣсь съ вами, не называйте его… Не напоминайте…

— Ты права… отвѣтилъ онъ. А, вѣдь, ты его любила… и теперь любишь…

— Нѣтъ, глухо отвѣтила она. Я никого не люблю.

— А почему ты отказала мнѣ, когда я просилъ твоей руки?

— Такъ.

— Зачѣмъ вышла за этого старика?

— Такъ.

— А теперь за что ты любишь его? За что? спросилъ онъ, подставляя Аннѣ ловушку.

— Не знаю, отвѣтила она, сейчасъ же попадая въ нее.

— Вотъ видишь, ты его на самомъ дѣлѣ любишь! закричалъ онъ огорченно.

— Господи! проговорила она, страдая смертельно.

— Ахъ! Какъ я глупъ! Прости меня, прости! Но что ты хочешь… Я потерялъ голову… Я тебя люблю и въ отчаяніи… Мнѣ необходимо знать: ты всегда будешь его любить? Правда?

— До самой смерти, сказала она съ страннымъ выраженіемъ и странно глядя ему прямо въ глаза.

— Повтори…

— До смерти, съ тѣмъ же выраженіемъ повторила она.

Оба они замолчали. Луиджи пропустилъ руку кругомъ таліи Анны и привлекъ ее къ себѣ медленнымъ движеніемъ. Она, устремивъ глаза въ пространство, не замѣчала его объятій, не чувствовала легкихъ поцѣлуевъ, которыми онъ осыпалъ ея волосы, ея бѣлую, надушенную шейку, ея розоватое ухо, не покрытое вуалеткой. Анна была такъ поглощена грустнымъ созерцаніемъ, такъ далека отъ всего земного, что эти усиливающіеся поцѣлуи, перешедшіе съ волосъ и шеи на лицо, на глаза и на губы — не вызывали въ ней содроганія. Но вдругъ она почувствовала всю силу любовныхъ объятій Караччіоло, прижимавшаго ее съ безумной юношеской страстью къ своей груди; вдругъ она услыхала, что голосъ Луиджи, — уже не нѣжный, не ласковый, а дышащій бурной страстью — шепчетъ ей неясныя слова, какія находитъ человѣкъ въ полномъ самозабвеніи и нервномъ возбужденіи. Она безмолвно взглянула на него сверкающими глазами, точно хотѣла укротить его, стараясь высвободиться изъ его объятій. Но онъ слишкомъ любилъ ее, слишкомъ былъ молодъ, слишкомъ влюбленъ, чтобы выпустить изъ рукъ свое сокровище. Они, вѣдь, были одни въ этой квартирѣ, созданной для безопасныхъ свиданій, и онъ не могъ, не хотѣлъ отказаться отъ своего счастья. Онъ держалъ ее въ объятіяхъ, крѣпко прижималъ къ груди, неясно говорилъ ей, что онъ ее обожаетъ, что она его милая, любимая, цѣловалъ ее въ глаза, въ губы, тогда какъ она пыталась вырваться отъ него, охваченная послѣднимъ, ужаснымъ отчаяніемъ.

— Пустите меня, повторяла она, вся дрожа.

— Анна! Я вѣдь такъ люблю тебя! Давно люблю… шепталъ горячій, страстный голосъ Луиджи.

— Пустите, пустите! просила она, въ безумйомъ испугѣ.

— Ты вѣдь моя любимая, обожаемая, несмотря ни на что…

— Да пустите же! Вы мнѣ внушаете ужасъ! закричала Анна.

И дѣйствительно, такой ужасъ зазвучалъ въ ея голосѣ и отразился на ея лицѣ, что онъ сейчасъ же выпустилъ ее и сталъ ледянымъ.

Нѣтъ, здѣсь не было кокетства женщины, отдаляющей минуту паденія, это не былъ только взрывъ женскаго достоинства; что то болѣе глубокое, болѣе сильное вырвало этотъ раздирающій крикъ ужаса. Караччіоло отлично зналъ, какъ сопротивляются женщины; зналъ поддѣльное, временное, умышленное сопротивленіе, всю эту мимолетную и скоро проходящую борьбу, но онъ зналъ также и истинную, непобѣдимую стойкость. Такъ было съ Анной; здѣсь онъ наткнулся на настоящее, на непреодолимое. Она стояла у столика, завязывая упавшую было вуаль. Онъ смотрѣлъ на нее, чувствуя всю пропасть между собой и ею, хотя она и пришла къ нему. И онъ страдалъ; онъ былъ блѣденъ и чувствовалъ себя смѣшнымъ, комичнымъ передъ этой женщиной, видѣвшей какъ онъ забылся и оттолкнувшей его.

— Зачѣмъ-же вы пришли? грустно спросилъ онъ.

— Чтобы сдѣлать подлость, тихо отвѣтила она.

— Анна! Ты меня убиваешь!

Она растерянно смотрѣла на него, не понимая, что онъ говорилъ. Точно какое-то ужасное видѣніе стояло передъ нею. И Луиджи понялъ, что и ея посѣщеніе, и странности словъ, поступковъ и взглядовъ кроютъ въ себѣ не простое исполненіе каприза, не удовлетвореніе тщеславія, а какую-то тайну.

— Что съ вами, Анна? Васъ что-то мучитъ, а вы не хотите сказать мнѣ что… Бѣдный другъ мой! Вы пришли ко мнѣ съ горемъ въ сердцѣ, хотѣли излить его, выплакать, а я такъ низко, такъ грубо…

— Вы добрый, перебила она его, протягивая ему руку. Я не забуду васъ…

— Нѣтъ, не уходите. Скажите мнѣ раньше, что съ вами… Вѣдь вы-же пришли для этого… Скажите, Анна, милая…

— Нѣтъ, это слишкомъ долго, слишкомъ долго, сказала она какъ во снѣ, проводя рукою по лбу. Потомъ… Мнѣ нужно ѣхать, знаете? ѣхать…

— Останьтесь; разскажите, поплачьте… Это васъ облегчитъ Анна.

— Не могу.

— Почему-же?

— Мои минуты сочтены, сказала она съ растеряннымъ взглядомъ. Вы узнаете когда нибудь… Завтра… Теперь мнѣ надо ѣхать…

— Анна! Могу-ли я такъ отпустить васъ? Вы пришли ко мнѣ за утѣшеніемъ, а я отнесся къ вамъ какъ послѣдній негодяй… Простите меня.

— Вы ни въ чемъ не виноваты, тихо произнесла она.

— Но кто-же вамъ далъ эти страданія, Анна? Кто измучилъ такъ васъ, бѣдное любящее созданіе? Кто здѣсь виноватъ? По чьей винѣ вы впали въ такое отчаяніе, потому что вы просто въ отчаяніи. Кто? Вѣдь, Чезаре?

— Нѣтъ, просто отвѣтила она. Я одна во всемъ виновата.

— Нѣтъ, Чезаре. Не отрицайте!

— Нѣтъ, повторила она.

— Чезаре подлецъ! Я все знаю, воскликнулъ Луиджи и дѣйствительно онъ зналъ все.

— Я сама низкая, проговорила она, поднимая глаза кверху.

— Не вѣрю! И никто не повѣритъ, Анна.

— Необходимо мнѣ быть низкой, необходимо для того, чтобы всѣ были счастливы… Пора ѣхать…

— Вы вернетесь? Завтра? Анна, вы такая грустная, такая разстроенная, я не могу отпустить васъ.

— Никто въ мірѣ не удержитъ меня, никто!

— Анна! забудьте, что я говорилъ вамъ о любви.

— Я уже забыла. Прощайте.

— Не уѣзжайте еще, вы слишкомъ взволнованы.

— Нѣтъ. Я спокойна. Знаете, хотите сдѣлать мнѣ удовольствіе? Разъ, вечеромъ, въ Сорренто, вы мнѣ читали французскіе стихи.

— Да, Боделэра. Harmonie du soir, отвѣтилъ онъ, удивленный этимъ неожиданнымъ вопросомъ.

— У васъ есть эта книга?

— Да.

— Возьмите ее и спишите мнѣ ихъ… Потомъ… мы простимся. Онъ, въ изумленіи, прошелъ къ себѣ въ кабинетъ и досталъ изъ маленькой библіотеки Les fleurs du mal Боделэра. Вернувшись, онъ сѣлъ за столикъ изъ розоваго дерева, предназначенный для писанія любовныхъ записокъ. Онъ еще разъ взглянулъ на Анну и увидалъ такое безконечное горе въ ея глазахъ и губахъ, такую глубокую, глубокую скорбь, что испугался.

— Писать? спросилъ онъ.

Анна кивнула головой. Пока онъ писалъ первый стихъ, она отошла отъ него и достала изъ кармана что-то маленькое, блестящее, отдѣланное костью и сталью. Когда Луиджи писалъ, повторяя за перомъ вполголоса:

«Valse mélancolique et langoureux vertige….»

щелкнулъ курокъ, раздался выстрѣлъ и облачко дыма полетѣло къ потолку. Анна попала прямо въ сердце. Она покатилась на полъ. Шляпа свалилась съ головы, и только на лицѣ осталась вуаль. Маленькая ручка въ перчаткѣ крѣпко зажала крошечный револьверъ, взятый Анной изъ стола мужа, передъ тѣмъ, какъ уйти.

Смерть настала мгновенно. Луиджи былъ такъ пораженъ, что просто остолбенѣлъ передъ распростертой у его ногъ покойницей, закутанной въ черную кофточку и съ вуалью на лицѣ. Онъ думалъ, что это кошмаръ, сумасшествіе.

Нѣсколько капель крови показалось у маленькой ранки, на черной кофточкѣ; красное пятнышко медленно расползалось въ стороны. Луиджи машинально опустился на колѣни передъ Анной, не смѣя приподнять ея прекрасное тѣло, не смѣя позвать на помощь. Онъ взялъ руками ея запрокинутую головку, побѣждая въ себѣ чувство отвращенія передъ трупомъ любимаго человѣка. И онъ увидалъ что-то ужасное въ мертвомъ лицѣ Анны. На немъ не было того высшаго спокойствія смерти, какое обыкновенно бываетъ у людей, безропотно прошедшихъ свой путь и мирно отдавшихъ тѣло землѣ, а душу Богу. У Анны ротъ болѣзненно искривился, точно изъ лиловыхъ губъ должны были еще вырваться слова и крики; глаза полуоткрылись, точно она хотѣла еще видѣть, что дѣлалось въ мірѣ. Во всей фигурѣ было безконечное горе, которое Анна уносила съ собой и въ могилу. Это было горе человѣка, жившаго слишкомъ мало, тогда какъ онъ обожалъ жизнь, горе человѣка, не бывшаго любимымъ, тогда какъ смыслъ жизни для него былъ въ любви; горе человѣка, всего отдавшагося любви и убитаго равнодушіемъ.

Такъ погибла безвинная Анна Аквавива.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 9—12, 1890