Прошлое лето в деревне (Дружинин)/ДО

Прошлое лето в деревне
авторъ Александр Васильевич Дружинин

Опубл.: 1862. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. В. ДРУЖИНИНА ТОМЪ ВТОРОЙ (РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ) САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ
1865

ПРОШЛОЕ ЛѢТО ВЪ ДЕРЕВНѢ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Представляя читателямъ эти болѣе анекдотическія, нежели дѣловыя замѣтки о нѣсколькихъ любопытныхъ мѣсяцахъ въ моей жизни, я заранѣе извиняюсь въ ихъ неполнотѣ и легкости. Многаго я просто не могъ касаться; касаться кое-чего другого мнѣ казалось не своевременнымъ и такъ сказать не великодушнымъ. Многое я долженъ былъ преднамѣренно затемнить, чтобы характеръ вымысла сохранился и не повелъ къ личностямъ. Посреди всякаго рода личностей, я просто держался анекдотической стороны дѣла, и если позволялъ себѣ общія соображенія, то позволялъ ихъ лишь относительно самого себя и своихъ собственныхъ промаховъ въ хозяйствѣ.

I.
Выѣздъ изъ столицы съ путевыми мыслями и сценами.

Въ ясное и свѣжее утро, двадцатаго іюня 1861 года, я помѣстился въ одномъ изъ вагоновъ желѣзной дороги. Путь мой лежалъ до станціи ***. На станціи долженъ я былъ найдти коляску и лошадей, отдохнуть немного, и двинуться въ мое имѣніе Петровское, для составленія уставной грамоты. Утвердительно могу сказать, что изъ всѣхъ помѣщиковъ въ это время разлетавшихся изъ Петербурга съ тою же цѣлью, я былъ самымъ веселымъ и покойнымъ. Причинъ тому было много: я не имѣлъ ни семьи, ни долговъ, доходы cъ Петровскаго не были единственными доходами въ моемъ бюджетѣ; само имѣніе принадлежало къ оброчнымъ, за исключеніемъ малой запашки и двадцати тяголъ на барщинѣ. Сверхъ того, я безвредно пережилъ года, когда человѣкъ привязывается къ деньгамъ, и хорошо помнилъ, что лучшею порой моей жизни была весьма безденежная и крайне некомфортабельная молодость.

Поэтому не мудрено, что, не взирая на мои довольно солидныя лѣта я выходилъ изъ вагона при каждой остановкѣ, разговорчивостью своей очаровывалъ кондукторовъ и съ удовольствіемъ раздумывалъ о цѣли своей поѣздки. Въ моемъ вагонѣ было пусто, и уединеніе только питало мои розовыя фантазіи. Къ обѣденной порѣ я уже былъ готовъ глядѣть на себя какъ на мудраго практическаго человѣка, всю свою жизнь заботившагося о благѣ меньшихъ братьевъ и стремящагося къ конечному облагодѣтельствованію персонъ ему подвластныхъ, pour conronner l'édifice, по выраженію нынѣшняго французскаго императора. Скверный обѣдъ, однакоже, разсѣялъ мои грезы.

Но только къ вечеру, когда я и мои вещи очутились на платформѣ уединенной станціи, когда поѣздъ со свистомъ исчезъ въ отдаленіи, и безпредѣльная лѣсная пустыня охватила меня справа и слѣва, я почувствовалъ тягость на сердцѣ и спросилъ самъ себя: однако подготовился ли и какъ слѣдуетъ къ тому дѣлу, за которое долженъ приняться? Вопросъ этотъ меня озадачилъ. Тихо вошелъ я на станцію, помѣстился на диванѣ и опустилъ голову. Комары кусали меня безжалостно, но я не обращалъ на нихъ вниманія. «Да, повторялъ я самъ себѣ, — не мѣшаетъ узнать, готовъ ли я для того дѣла, за которое предстоитъ мнѣ взяться?»

Экземпляръ Положенія о крестьянахъ, скрывавшійся въ моемъ дорожномъ мѣшкѣ и уродливо оттопырившій всю правую его сторону, кинулся мнѣ въ глаза на эту минуту. Со вздохомъ сознался я, что этотъ экземпляръ только одинъ разъ прочитанъ мною, что на немъ нѣтъ никакихъ моихъ отмѣтокъ въ отношеніи къ Петровскому, и что о подробностяхъ въ немъ заключенныхъ я больше знаю изъ вечернихъ разговоровъ съ пріятелями нежели изъ собственнаго, внимательнаго изученія.

Затѣмъ представились мнѣ всѣ трудности, предстоящія мнѣ вслѣдствіе необходимости личныхъ условій, личныхъ объясненій съ крестьянами. Я не умѣлъ говорить съ мужикомъ. Объясняясь съ нимъ, я или сыпалъ выраженіями ему непонятными, или вдавался въ простоту рѣчи, нелѣпость которой тотчасъ же меня самого коифузила. Двадцать лѣтъ владѣть хорошимъ имѣніемъ и въ двадцать лѣтъ не выучиться говорить съ его населеніемъ — надо сознаться, что то была плохая подготовка.

Отъ перваго вопроса о самомъ себѣ родились вопросы новые и въ большомъ количествѣ. А крестьянъ моихъ подготовилъ ли я къ новому ихъ положенію? Имѣю ли я право хотя на малѣйшую ихъ благодарность за все время моего управленія? Честно ли велъ я себя относительно людей, которыхъ благосостояніе столько лѣтъ зависѣло отъ моей прихоти?

Отвѣты шли исключительно невеселые.

Въ одномъ я могъ назваться честнымъ передъ своею совѣстью: я не притѣснялъ крестьянъ, ни оброчныхъ, ни находящихся на натуральной повинности. Тѣлесное наказаніе я помню у насъ одно, и только одно: Василій Сидоровъ, осьмнадцатилѣтній парень, по желанію міра былъ высѣченъ два года тому назадъ, за побитіе своего восьмидесятилѣтняго родителя. Крестьяне были зажиточны, оброкъ не великъ, на барщину рабочіе выходили въ восемь часовъ утра. Становые и иные, пьющіе кровь, лица по годамъ не заглядывали въ Петровское.

Треть оброка пропадала въ ежегодной недоимкѣ, и никогда я ее не взыскивалъ.

Иные лѣнивцы, два бывшихъ ополченца, и родственники бурмистра, почти никогда не являлись на работу; никакихъ побудительныхъ мѣръ но этой части не принималось.

Кажется, все было какъ слѣдуетъ быть у снисходительно-гуманнаго землевладѣльца, съ дѣтства ненавидящаго крѣпостное право и съ восторгомъ встрѣчавшаго каждый слухъ о его уничтоженіи. И между тѣмъ я чувствовалъ себя, можетъ быть, въ первый разъ жизни, глубоко чувствовалъ себя человѣкомъ дряннымъ и несправедливымъ. Подъ гуманностью моею крылась мертвенная лѣнь; подъ кротостью — полная неправда. У сосѣда Петра Ивановича, въ жизнь свою не думавшаго ни о крѣпостномъ и ни о какомъ иномъ правѣ, крестьяне были далеко зажиточнѣе моихъ; старушку Панкратьеву, исполненную самыхъ застарѣлыхъ понятій, ея крестьяне любили, мои же питали ко мнѣ… какое-то чувство нечуждое сожалѣнія. Въ ихъ глазахъ я даже не былъ человѣкомъ неспособнымъ на зло, ибо моя вялость и безтолковая снисходительность приносили съ собой зло самое положительное. Честный ли мужикъ выигрывалъ отъ прощенной недоимки? Честный мужикъ мирно вносилъ свою часть, и даже въ затруднительныхъ обстоятельствахъ не лѣзъ ко мнѣ за отсрочкой. Вся премія выдавалась гулякамъ и пройдохамъ; всякій труженикъ это зналъ и говорилъ, что у насъ нѣтъ правды. Отъ работъ уклонялись люди не имѣвшіе правъ на снисхожденіе, и смирный Иванъ пахалъ поле, хорошо зная, что кумъ его Власъ въ это время лежитъ на печкѣ. Такъ шли дѣла у меня, и такъ, къ сожалѣнію, шли они у тысячи добрыхъ помѣщиковъ почти что презираемыхъ ихъ крестьянами. И я и помѣщики эти, мы были убѣждены, что иначе и быть не можетъ, что при крѣпостномъ правѣ всякое улучшеніе управленія невозможно, что просвѣщенный владѣтель человѣческихъ душъ обязанъ сидѣть сложа руки, и не допускать у себя лишь вопіющихъ беззаконій. Мы забыли святое правило о томъ, что подъ всякимъ, самымъ дурнымъ закономъ, до его отмѣны — человѣкъ долженъ оставаться существомъ трудящимся и твердымъ. Мы слишкомъ думали о принципѣ, покрывая себя стыдомъ во всѣхъ подробностяхъ практической жизни. Глядя на небо, мы не замѣчали, что націи ноги вязнутъ въ болотѣ, между тѣмъ, какъ другіе путники, умѣющіе глядѣть себѣ подъ ноги, даже но болоту шли безопасно и ровно.

Мысли мои становились мрачнѣе и мрачнѣе, наконецъ они стали просто меня мучить. Я обрадовался когда дверь заскрипѣла, и въ комнаткѣ показалась фигура моего кучера.

— Все готово-съ, сказалъ онъ, поднимая съ полу мой дорожный мѣшокъ, и заключавшееся въ немъ Положеніе.

— Постой, сказалъ я, поглядѣвъ на часы. — Я обѣщался ночевать у посредника, еще доѣдемъ засвѣтло. Здѣсь на станціи можно достать чаю; скажи, чтобы мнѣ подали.

Кучеръ вышелъ и вернулся съ страннымъ извѣстіемъ. Новый смотритель Станціи не только объявилъ, что въ вокзалѣ не дозволяется, что-либо пить и ѣсть, но что я долженъ сейчасъ же очистить комнату, которая запрется.

Помня любезность и услужливость прежняго смотрителя, я отворилъ дверь и очутился передъ новымъ… То былъ красивый молодой человѣкъ, какъ кажется, проникнутый величіемъ своего званія и мундира съ серебряными украшеніями. На мой вѣжливый протестъ онъ отвѣчалъ положительнымъ отказомъ. — Вы пробыли въ вокзалѣ (вокзалъ состоялъ изъ комнаты съ диваномъ и пятью стульями) болѣе получаса. Долѣе оставаться вы не можете. Чаю здѣсь нѣтъ; вы можете его найдти на постояломъ дворѣ, рядомъ.

Онъ приложилъ руку къ фуражкѣ, и исчезъ, какъ мимолетное видѣніе.

Убѣдясь, что дѣлать нечего, я прошелъ на постоялый дворъ. шагахъ въ осьмидесяти сзади строенія станціи. Но увы! къ сожалѣнію, зданіе, украшенное ложнымъ именемъ постоялаго двора, было харчевней или попросту кабакомъ, имѣвшимъ обширную практику. Мѣсто увеселеній состояло изъ обширной, но грязной комнаты, раздѣленной на четыре части тоненькими перегородками; меня провели въ послѣднюю клѣтку, безъ двери; ея убранство состояло изъ огромной кровати съ ситцевымъ одѣяломъ, издававшимъ сильный запахъ деревяннаго масла. Въ остальныхъ комнатахъ происходили сцены обычныя въ подобнаго рода пріютахъ. Какой-то человѣкъ въ синей чуйкѣ безъ чувствъ лежалъ на лавкѣ; руки у него были связаны полотенцемъ, во избѣжаніе какого нибудь непріятнаго экспромпта. Далѣе, пьяная компанія изъ четырехъ молодыхъ крестьянъ говорила о своихъ домашнихъ дѣлахъ, въ очень сильныхъ выраженіяхъ, отзываясь о какой-то Дуняшкѣ, — особѣ, какъ можно было понять, отличавшейся довольно зазорнымъ поведеніемъ. Я вспомнилъ строгаго смотрителя съ серебрянымъ шитьемъ на мундирѣ и подумалъ, что если онъ и другихъ проѣзжихъ выгоняетъ со своей станціи на постоялый дворъ, — то, по всей вѣроятности, благодаря ему, иной дамѣ и дѣвушкѣ, въ ожиданіи лошадей, приходится присутствовать при разговорахъ не весьма назидательныхъ.

Наконецъ, въ третьей и послѣдней комнаткѣ, два крестьянина, весьма нетрезвые и оборванные, нѣжно прощались съ какимъ-то путникомъ сомнительнаго вида, въ длинномъ коричневомъ сюртукъ съ продранными локтями. По наряду, ужимкамъ и складу рѣчи, этотъ почтенный незнакомецъ походилъ на писаря или младшаго конторщика, давно уже лишившагося должности и скитающагося по свѣту.

— Благодаримъ на угощеніи, говорилъ онъ, въ четвертый разъ вставая со скамейки. — Прощайте! добрые люди.

— Прощай, батюшка, прощай, Антипычъ, отвѣчалъ, заключая его въ объятіи, младшій крестьянинъ. — Такъ ты говоришь, за крустальною печатью будетъ?

— За хрустальною, за хрустальною печатью. Это ужь будетъ настоящая, третья воля.

— Ишь ты, скромно замѣтилъ старшій мужикъ. — Первая за золотою, вторая за серебряною…

— Первая за серебряною, вторая за золотою, сурово поправилъ Антипычъ.

— А третья за крусталыюю печатью, добавилъ младшій изъ собесѣдниковъ. — И коли работать придется, за день по новому серебряному рублю отвалятъ.

— Возьмешь и старый, холодно ввернулъ словцо старшій крестьянинъ.

— Нѣтъ, Иванъ Акимычъ, внушительно отозвался коричневый сюртукъ: — старыхъ рублей не будетъ, вотъ-те Христосъ, ни одного не увидишь. Всякую субботу съ Питера станутъ присылать новехонькіе. Ахти, кажись, и машина засвистала! Прощайте, братцы; вѣкъ не забуду вашего доставленія.

И коричневый сюртукъ ушелъ, оставивъ за собой слова, повтореніе которыхъ, можетъ быть, дорого обойдется Ивану Акимову и въ особенности его болѣе довѣрчивому товарищу. Наскоро выпивши свой чай, я оставилъ пріютъ россійскаго Бахуса въ самую пору; связанный молодецъ очнулся отъ своего усыпленія и заревѣлъ неистовымъ голосомъ. Когда я проходилъ мимо всей пирующей компаніи, меня поразило стоическое хладнокровіе хозяина и его прислуги: казалось, весь домъ долженъ былъ разрушиться; чуйка ревѣла; одинъ изъ пьющихъ занесъ пустой штофъ надъ головою другого; оборванный товарищъ Ивана Акимова ругался съ какимъ-то вновь прибывшимъ разнощикомъ; все шумѣло и кажется находилось на волосокъ отъ отчаянной драки; но никто не тревожился, никто не являлся примирителемъ, никто не ускорялъ шага и не останавливался въ спокойномъ исполненіи своей должности.

Съ наслажденіемъ очутился я на чистомъ воздухѣ, съ наслажденіемъ въѣхалъ въ лѣсъ, отъ котораго пахнуло на меня такою свѣжестью и здоровьемъ. Солнце уже сѣло, но путь предстоялъ мнѣ недолгій.

Верстъ пять ѣхалъ я ***скимъ лѣсомъ, носившимъ нѣкоторые слѣды того замѣшательства, которое на короткое время случилось въ нашемъ краѣ вслѣдъ за обнародованіемъ манифеста. Мѣстахъ въ двухъ виднѣлись значительныя порубки, сдѣланныя наскоро и остановленныя въ расплохъ; оно было замѣтно по инымъ деревьямъ, уже поврежденнымъ топоромъ, но оставленнымъ на корнѣ. Тамъ и сямъ виднѣлись такъ-называемыя головки, а немного подалѣе сосна, поваленная, но не увезенная. Дорога казалась несравненно хуже нежели прошлаго года въ эту же пору; одинъ мостикъ совсѣмъ обвалился, и объѣзжать его пришлось по болоту. Но всего страннѣе кинулось мнѣ въ глаза крестьянское поле деревни Осиновки, — первое поле начавшееся за лѣсомъ. Только двѣ полоски въ цѣломъ полѣ имѣли на себѣ кучи вывезеннаго навоза; на остальныхъ или ничего не было, или удобреніе только начало вывозиться. Осиновка принадлежала къ имѣніямъ оброчнымъ, господа въ ней никогда не жили, всею землей располагали крестьяне. Я указала, кучеру на это поле, онъ только усмѣхнулся. «Совсѣмъ зашалили Осиновцы», сказалъ онъ подъѣзжая къ деревенькѣ: «только одни старики и выходятъ на полосу», Вообще въ нашемъ краѣ за это лѣто крестьяне и для себя самихъ работали плохо; но Осиновскіе мужики вели себя совершенно какъ сумасшедшіе. Половину своихъ яровыхъ полей они не засѣяли, а ржаное поле, опять за исключеніемъ двухъ или трехъ полосъ, оставалось невыжатымъ въ концѣ августа.

Около слѣдующихъ трехъ деревень все обстояло но старому, безъ признака перемѣны. И на господскія и на крестьянскія поля навозъ былъ вывезенъ; чему слѣдовало быть вспаханнымъ, было вспахано совѣстливо и добропорядочно; яровые посѣвы зеленѣли; ничто не говорило о безпорядкахъ, замедленіи или брошенныхъ запашкахъ. И вотъ наконецъ, въ свѣтломъ, все еще немного розовомъ сумракѣ, обозначился впереди меня знакомый бѣлый домъ съ зелеными ставнями, знакомый старый садъ круто спускавшійся къ рѣчкѣ нѣсколькими уступами, знакомыя хозяйственныя постройки за садомъ, знакомое село, выстроенное, какъ у Собакевича, изъ самаго крѣпкаго лѣса, неспособнаго покоситься мизернымъ образомъ. Близость желѣзной дороги сказывалась недавнимъ сооруженіемъ двухъ лавочекъ, чистаго постоялаго двора, не имѣвшаго ничего общаго съ кабакомъ, въ который отравленъ я былъ ***скимъ смотрителемъ да еще крестьянскою избой въ два этажа, такою нелѣпою по пропорціямъ, что она походила на какой-то обелискъ съ своею высокою пирамидальною кровлею.

Село принадлежало Владиміру Матвѣевичу Матвѣеву, нашему посреднику, и одному изъ тѣхъ людей, съ которыми, разъ сблизившись, невозможно ни разойдтись, ни стать въ холодныя отношенія.

Ближе и ближе подвигаюсь я къ этому милому дому, гдѣ мнѣ всегда бывало такъ привѣтливо и весело, гдѣ имѣлъ я столько живыхъ бесѣдъ и ночей съ богатырскимъ сномъ, и тихихъ, свѣтлыхъ минутъ, какія даетъ намъ лишь близость человѣкѣ, котораго мы почему нибудь считаемъ выше и лучше многихъ людей. Вотъ и веселыя комнаты, увѣшанныя ружьями и охотничьими принадлежностями, вотъ кабинетъ съ каминомъ никогда не угасающимъ. Хозяинъ идетъ мнѣ на встрѣчу, не торопясь и какъ будто хмурясь, но привѣтливая улыбка не можетъ спрятаться подъ его бѣлокурыми усами, будто нарочно спущенными книзу, чтобы маскировать добрую улыбку. Вотъ онъ, мой полуплѣшивый, бородатый Владиміръ Матвѣичъ, котораго уже столько лѣтъ всякій окрестный мужикъ знаетъ въ лицо и по имени, какъ умницу-барина и защитника въ случаѣ нужды. Онъ измѣнился за этотъ годъ, похудѣлъ, но много оживился и выпрямился.

— Насилу-то пожаловали, говорилъ онъ цалуясь со мною: — а ужь у насъ говорили, что вы собрались въ Баденъ; оно же къ тому и самое время.

— Ну, ну, не начинайте бранью, Владиміръ Матвѣичъ. Какъ дѣла ваши, какъ посредничество? что въ уѣздѣ?

— Конечно скверно, еще скверно и опять скверно.

Но подъ усами опять мелькнуло что-то сбавлявшее часть горечи съ несовсѣмъ-радостной оцѣнки. Я безъ труда составилъ заключеніе, что не все было скверно, по крайней мѣрѣ въ участкѣ нашего посредника.

— Странно, сказалъ я, садясь у камина и желая подразнить хозяина (это было лучшимъ средствомъ для его оживленія); — странно, почему бы дѣламъ быть такимъ сквернымъ. У насъ, вы сами знаете, помѣщики смирные, нѣмцевъ-управляющихъ не водилось, половина имѣній въ женскихъ рукахъ… Если гдѣ были лишнія работы, онѣ отмѣнены Положеніемъ, а народъ нашъ никогда не отличался буйствомъ.

— Да неужели вы думаете, возразилъ Влидиміръ Матвѣевичъ: — что безпорядокъ непремѣнно происходитъ или отъ притѣсненія старшихъ, или отъ буйства со стороны имъ подвластныхъ? Такъ позволяется судить людямъ книжнымъ или чиновникамъ, а вы кажется никогда не вдавались въ эту сторону. Безпорядки, дорогой мой сосѣдъ, родятся прежде всего изъ безтолковщины, а смѣю спросить, у кого изъ нашихъ, начиная съ васъ, не было большей или меньшей, но постоянной безтолковщины, въ имѣніи? Безтолковщина эта, столько лѣтъ таившаяся во мракѣ, теперь только вышла на свѣтъ и заявила себя торжественно, съ украшеніями и фіоритурами, дополненная новизной Положенія и нѣкоторыми недосмотрами въ данныхъ намъ правилахъ.

— То-есть, перебилъ я: — выходитъ что я, сидя въ Петербургѣ причинилъ часть безпорядковъ и повиненъ въ томъ, что въ вашемъ сосѣдствѣ полевыя работы идутъ плохо.

— И выходитъ, и повиненъ, весело сказалъ посредникъ, наливая мнѣ стаканъ чаю. — Нашли вы какъ оправдываться, передъ человѣкомъ, у котораго ваше Петровское сидитъ вотъ тутъ, добавилъ онъ, стукнувъ себя рукой около затылка. — Вы въ свою жизнь лично не сдѣлали зла мухѣ, я это знаю. А у фонъ-Зильбера, который довелъ оброки до безумной суммы и у котораго пришлось уничтожить множество безобразныхъ поборовъ, я не имѣлъ половины возни какую пришлось имѣть съ вашимъ Петровскимъ. Люди не выходили на работы, — а кто началъ? тѣ самые, которые не выходили на работу столько лѣтъ и которымъ ваши власти мирволили. Кто ревѣлъ, городилъ чушь на сходкѣ и силился выбрать въ старшины отъявленнаго пьяницу, Ѳедота Иванова, не платившаго вамъ оброка три года? Тѣ крестьяне, на которыхъ вы распространили ту же привиллегію уклоняться отъ повинностей. Еслибъ вы прямо обратили всѣхъ вашихъ крестьянъ въ Ѳедотовъ Ивановыхъ, я бы не сказалъ слова: уравнять всѣхъ и не получать гроша съ имѣнія вредно для кармана, но оно не развращаетъ мужика и не отнимаетъ у него правды, какъ отнимаетъ ее наложеніе всей тяготы на людей добросовѣстныхъ и безотвѣтныхъ съ полною льготой для плута и лѣнтяя. Ну да успѣемъ поговорить объ этомъ. Надолго вы пріѣхали?

— А вотъ сперва составлю грамоту, такъ и рѣшу надолго ль. Можно будетъ принанять вашего землемѣра?

— При мнѣ не имѣется землемѣра.

— И ни при комъ изъ посредниковъ?

— И ни при комъ изъ посредниковъ.

— Однако въ Положеніи…

— Вижу, что вы читали Положеніе.

— Ну есть же землемѣры у кого нибудь изъ сосѣдей?

— Ни одного въ уѣздѣ не оказывается.

— Какъ же быть, Боже мой! вскричалъ я съ досадой. — Вѣдь планамъ Петровскаго болѣе сорока лѣтъ: что по нимъ сдѣлаешь? О томъ какъ мѣряютъ землю, я имѣю столько же понятія сколько о китайской азбукѣ… а между тѣмъ, время пройдетъ понапрасну.

Веселый хохотъ посредника былъ отвѣтомъ на мои жалобы. — Да помилосердуйте, Сергѣй Ильичъ, перебилъ онъ меня, кусая губы, какимъ это образомъ вы, человѣкъ жившій въ деревнѣ, могли подумать о составленіи уставныхъ грамотъ въ іюнѣ мѣсяцѣ? Или вы ужь рѣшились мѣшать и тѣмъ лѣтнимъ работамъ, которыя у васъ происходятъ? Вѣдь безъ ходьбы по полямъ и долгихъ разговоровъ съ крестьянами вамъ согласиться трудно. Да какъ же наконецъ въ самую горячую пору отрывать крестьянъ отъ ихъ собственныхъ полей, для того, что можно сдѣлать въ сентябрѣ мѣсяцѣ? Другое дѣло, еслибы вы были заняты, еслибы только одинъ іюнь былъ въ вашемъ распоряженіи…

— Правда, правда, дорогой сосѣдъ, отвѣчалъ я, вполнѣ признавая себя побѣжденнымъ: — я еще разъ показалъ вамъ, что не рожденъ для самыхъ простыхъ обязанностей сельской жизни.

Затѣмъ разговоръ перешелъ къ уѣздной хроникѣ, къ домашнимъ воспоминаніямъ, и мы разошлись на разсвѣтѣ.

— Послушайтесь меня, сказалъ мнѣ на прощанье Владиміръ Матвѣевичъ: — не мучьте себя, не забѣгайте впередъ, проживите мѣсяца два какъ наблюдатель. Ручаюсь вамъ, что такого любопытнаго лѣта вы еще не проводили нигдѣ, даже на островѣ Вайтѣ. Мы будемъ видѣться часто, я стану разсказывать обо всемъ, что сдѣлалъ, и что свершается въ краѣ; сосѣдей у васъ довольно; къ сестрѣ вашей ѣздятъ помѣщицы, а это тоже не малое преимущество. Не выходя изъ дома, вы составите себѣ понятіе обо всемъ, приглядитесь къ тому, что сдѣлано людьми болѣе опытными и положите основаніе своему плану. А теперь отдыхайте; я и самъ былъ въ разъѣздахъ двѣ послѣднія ночи.

— Еще одно слово, перебилъ я посредника, улыбаясь: — безъ сомнѣнія вы на вашихъ сходкахъ говорите крестьянамъ вы и «господинъ Ефимъ Ивановъ», «господинъ Семенъ Ѳедоровъ?»

Но этого чудака и поддразнить не легко было: — Я не подхожу подъ эти правила, отвѣчалъ онъ холодно, — мы съ здѣшними крестьянами знакомцы не новые. Мы десять лѣтъ говоримъ другъ другу ты, и на вы съѣзжать не видимъ надобности.

Мы простились, и когда я проснулся, было уже восемь часовъ утра.

II.
Нашъ мировой посредникъ.

Теперь предстоитъ сказать нѣсколько словъ о Владимірѣ Матвѣевичѣ, моемъ посредникѣ и амфитріонѣ.

Есть люди, у которыхъ все въ жизни идетъ такъ твердо, просто и рѣшительно, что въ самой скромной долѣ они глядятъ избранниками изъ массы. По моему мнѣнію, безъ такихъ людей и пришлось свѣту, особенно въ наше время колебаній и духовнаго безсилія. Какъ ни оправдывай современнаго человѣка,

«Съ его озлобленнымъ умомъ,

Кипящимъ въ дѣйствіи пустомъ.»

внутреннее чувство, намъ заявляетъ, что человѣкъ созданъ не для озлобленія, не для раздвоенія, не для сомнѣнія и не для стремленій къ утопіямъ. Что Владиміръ Матвѣевичъ не былъ человѣкомъ такого разряда, доказывала вся жизнь его, въ своихъ малѣйшихъ подробностяхъ. Молодость Матвѣева была блистательна въ служебномъ отношеніи. Двадцати трехъ лѣтъ онъ былъ капитаномъ и адъютантомъ при одномъ изъ прежнихъ главнокомандующихъ на Кавказѣ, въ пору огромныхъ экспедицій, наградъ и отличій. Но за два дня до одной экспедиціи, весьма важной и занимательной, Матвѣевъ получилъ письмо, извѣщавшее его о тяжкой болѣзни отца, вмѣстѣ съ самымъ критическимъ положеніемъ имѣнія. Стачоикъ Матвѣевъ, хлѣбосолъ и собачникъ стараго времени, давно уже жилъ не по состоянію, въ огромныхъ деревенскихъ палатахъ, занимая деньги гдѣ могъ и не желая вѣдать о существованіи Опекунскаго Совѣта съ его претензіями. Существованіе это обнаружилось описью имѣнія. Кредиторы, при первой о томъ вѣсти, подали векселя ко взысканію, а старикъ, безстрашный въ отъѣзжемъ нолѣ, пришелъ въ такое отчаяніе, что параличъ стукнулъ его разомъ. Кромѣ жены и Владиміра, онъ имѣлъ еще сына и дочь, малолѣтнихъ.

Молодой Матвѣевъ прочелъ письмо и просидѣлъ задумавшись минутъ пять, не больше. Затѣмъ онъ поднялъ голову, положилъ въ конвертъ всѣ деньги, которыя по счастію были у него подъ рукою, прибавилъ записочку къ матери и послалъ пакетъ на почту. Потомъ онъ написалъ своимъ ровнымъ почеркомъ двѣ просьбы, о немедленномъ отпускѣ и объ отставкѣ, и понесъ ихъ къ начальнику. Онъ даже не думалъ о томъ, какъ можетъ быть перетолкована иными людьми отставка наканунѣ похода. И онъ былъ правъ; его не запятнали тѣнью подозрѣнія. Напротивъ того, его увѣщевали и почти упрашивали, ему предлагали годовой отпускъ, Матвѣевъ благодарилъ и не подался. Черезъ мѣсяцъ онъ былъ въ отцовскомъ имѣніи, посреди растерявшейся семьи, праздношатающейся дворни и всякой гнусной чиновной челяди, подобно орламъ слетающимся всюду, гдѣ пахнетъ разложеніемъ и раззореніемъ. Первые дни, при недостаткѣ денегъ и добрыхъ людей, были ужасны, но Владиміръ Матвѣевичъ извернулся. Онъ продалъ лѣсъ, продалъ главную усадьбу, наскоро поправилъ домикъ въ одной изъ заброшенныхъ деревень, и перевелъ туда отца съ семьей. Изъ полуторы тысячи душъ оставилъ онъ триста; продажа была поспѣшна и невыгодна, но медлить не позволялось. Мало того, мой сосѣдъ самъ лишилъ себя порядочнаго куша денегъ, и никто, кромѣ иного умнаго мужичка, даже не похвалилъ его за это. Когда еще не была заключена продажа, эстляндскій баронъ фонъ-Зильберъ прибылъ въ уѣздъ и надбавилъ за усадьбу Матвѣевыхъ пятнадцать тысячъ. Условіе съ прежнимъ покупщикомъ не было кончено, Владиміръ Матвѣевичъ могъ безъ грѣха его нарушить. Но онъ отозвался, что никогда ни одна изъ деревень, ему принадлежавшихъ не будетъ въ рукахъ фонъ-Зильбера. Баронъ понялъ отвѣтъ какъ нельзя лучше и даже говорилъ о дуэли, но сообразивши, что деревенскій скандалъ, чего добраго, заставитъ говорить столицу о гадостяхъ, совершившихся въ его имѣніяхъ, счелъ за лучшее успокоиться.

Лѣтъ семь тянулась для Матвѣева-сына жизнь почти что каторжная. Больной и прихотливый отецъ, мать съ вѣчными слезами, худое положеніе мужиковъ, слѣдъ стараго управленія, наконецъ удовлетвореніе разныхъ остальныхъ кредиторовъ, все это помогло назваться радостнымъ. Въ горькой школѣ молодой человѣкъ выучился, вопервыхъ, опираться лишь на самого себя, а вовторыхъ, спасать себя ежеминутно, непрерывною работой. Въ полѣ, особенно при уборкѣ сѣна, онъ работалъ наравнѣ съ рабочими, дома давалъ уроки брату, наконецъ, когда серьёзная работа истощалась, пилилъ, стругалъ, точилъ, чертилъ планы. Его выбирали въ разныя должности по уѣзду, онъ принималъ всякую, и во всякой велъ себя такъ, какъ будто бы все его благосостояніе отъ ней зависѣло. Онъ грызся за земскія суммы всегда почти безуспѣшно, онъ ни пяди не уступалъ начальству, коли оно было неправо, и за то имѣлъ много непріятностей. Но служебная непріятность огорчала его не болѣе сутокъ, нисколько ни усмиряя и не повергая въ апатію. Изъ десяти случаевъ, въ девяти онъ убѣждался, что плетью не перебьешь обуха, но иногда выпадали случаи полной удачи, и Матвѣевъ мастерски ими пользовался. Онъ не брезгалъ ничѣмъ, не пренебрегалъ старыми связями, и по мѣрѣ того какъ его бывшіе боевые товарищи подвигались вверхъ по бюрократической лѣстницѣ, прибѣгалъ къ ихъ кредиту. Случилось наконецъ такъ, что одинъ губернскій магогъ, совсѣмъ было приготовившійся проглотить нестерпимаго Матвѣева, самъ полетѣлъ долой послѣ самой нечаянной ревизіи. Съ этихъ поръ, моего сосѣда уже никто не собирался глотать, а голосъ его сталъ слышнѣе въ краѣ.

Я сблизился съ Владиміромъ Матвѣевичемъ уже послѣ его служебныхъ и домашнихъ треволненій. Родители его умерли, въ покоѣ и довольствѣ, сестра вышла замужъ, мужики совсѣмъ поправились,

Но привычка къ ежеминутной дѣятельности уже вошла въ жизнь. Благодаря ей, этотъ человѣкъ строгій и суровый по натурѣ, оказывался услужливѣйшимъ хлопотуномъ, помощникомъ и ходатаемъ для всякаго, кто къ нему за чѣмъ нибудь обращался. Стоило только не быть отъявленнымъ негодяемъ для того, чтобы двери Матвѣева были для васъ отперты, а его хлопоты и кошелекъ къ вашимъ услугамъ. Всякая просьба, особенно со стороны сосѣда ***скаго жителя, исполнялась безотлагательно. Межевались ли вы, имѣли ли дѣло въ судѣ, собирались ли покупать землю, вы прямо шли къ Владиміру Матвѣевичу за совѣтомъ, содѣйствіемъ и помощью. И странно то, что его надували рѣдко, а еще рѣже принимали его услуги недостойнымъ образомъ. Можетъ быть оно происходило отъ того, что онъ умѣлъ одолжать по-братски, помогать ближнему безъ замашекъ à la prince Rodolphe, какъ выразилась по этому случаю одна барыня.

Съ мужиками своего околодка, особливо подгородными, Матвѣевъ находился въ самыхъ лучшихъ отношеніяхъ, безъ малѣйшей натяжки. Отношенія эти образовались сами собою, безъ всякаго участія книгъ и филантропическихъ порывовъ. Никогда Матвѣева, не питалъ особенно высокихъ понятій о народѣ, простомъ и не простомъ, но никогда не отказывалъ онъ въ услугѣ слабому и угнетенному. И услуги эти были весьма просты: служа но выборамъ, Матвѣевъ имѣлъ подъ своимъ начальствомъ одно присутственное мѣсто и пользовался вліяніемъ на другія; по этой-то части крестьяне впервые узнали и полюбили его. Мужикъ, вносившій подати за свою деревню, зналъ что съ него не станутъ требовать копѣйки лишней; свидѣтели по судному дѣлу имѣли вѣру, что послѣ необходимыхъ опросовъ ихъ отпустятъ домой безъ промедленія; проситель въ лаптяхъ, имѣя правду на своей сторонѣ, былъ убѣжденъ, что его отстоятъ и поддержатъ. Владиміра Матвѣевича, это имя часто произносилось по избамъ и клѣтямъ въ трудныя минуты, Владиміра Матвѣевича знали въ лицо всѣ ребятишки края, хотя въ обращеніи онъ былъ не ласковъ и не шутливъ (качество особенно цѣнимое крестьянами). Но я заговорился о нашемъ мировомъ посредникѣ, совершенно забывъ, что ему самому предстоитъ еще много говорить и дѣйствовать. Уже пробило девять часовъ, когда я проснулся, одѣлся и вышелъ на широкій балконъ, гдѣ въ лѣтнюю пору хозяинъ работалъ и принималъ просителей. Утро было великолѣпное. Ароматъ цвѣтовъ несся изъ сада, но на балконѣ еще не исчезъ запахъ отъ огромнаго количества сапоговъ, смазанныхъ дегтемъ, вѣрный признакъ того, что на утренней посреднической аудіенціи находилось много народа. Одни изъ отпущенныхъ просителей тянулись по горкѣ къ церкви, другіе еще гуторили гдѣ-то за заборомъ сада. На балконѣ, кромѣ Матвѣева, находились только два лица — мужичокъ, до крайности оборванный (въ нашемъ краѣ, гдѣ даже голяки одѣваются щеголевато, оборванная одежда есть какъ бы признакъ великой и униженной просьбы), да еще высокій, молодецки сложенный иностранецъ въ синемъ сюртукѣ изъ толстаго сукна, застегнутомъ до верху. То былъ швейцарецъ, Вильгельмъ Гильфъ, управляющій въ одномъ изъ сосѣднихъ имѣній.

Матвѣевъ говорилъ съ швейцарцемъ по нѣмецки. Языкъ онъ зналъ плохо, и все-таки его рѣчь отличалась бойкостію и вразумительностію.

— Такъ нельзя вести дѣлъ, Вильгельмъ Иванычъ, говорилъ посредникъ: — по вашимъ жалобамъ приходится по взыскивать, а самихъ васъ тянутъ къ отвѣту. Вы требуете лишняго, и раздражаете крестьянъ чѣмъ только можете. Въ какой части Швейцаріи жили ѣы до пріѣзда въ Россію?

— Въ кантонѣ Аппенцель, отвѣчалъ Вильгельмъ Ивановичъ, видимо порадованный любезнымъ вопросомъ послѣ суроваго замѣчанія.

— Такъ и ведите себя такъ какъ вели бы себя на работахъ въ кантонѣ Аппенцелѣ. Тамъ бы васъ побили за ваши порядки; зачѣмъ же вы думаете что здѣсь все вамъ дозволится? Вы пробовали ужь хозяйничать и такъ и эдакъ, только все безъ толка. Ну теперь попробуйте жь быть съ мужикомъ какъ съ рабочимъ въ Аппенцелѣ, можетъ быть такъ оно и пойдетъ лучше.

— О, нельзя, совершенно нельзя, милостивый герръ, отвѣчалъ Вильгельмъ Ивановичъ. — люди здѣсь другіе.

— А коли другіе, такъ не вамъ ихъ передѣлывать. Я буду у васъ на дняхъ, и самъ опрошу кого слѣдуетъ. И если я найду что вы, хотя въ какой-нибудь мелочи, позволяете себѣ править по прошлогоднему, и даете рукамъ волю, я буду просить объ удаленіи васъ изъ уѣзда безъ всякаго отлагательства. Прощайте.

Гильфъ ускользнулъ съ балкона, и оборваный мужичокъ очутился передъ посредникомъ.

— Уже какъ хочешь, Владиміръ Матвѣичъ, сказалъ онъ вкрадчиво, а ежели мнѣ съ женой будетъ обидно.

— Тебѣ чего? спросилъ хозяинъ. — Вѣдь ужь тебѣ было сказано?

— Да ужь бабу мою я не вышлю на барщину.

— Тебѣ жь хуже, коли тебя высѣкутъ въ волости.

— Да ты, Владиміръ Матвѣичъ, старшинѣ-то прикажи, чтобы ко придирался.

— Вотъ какой! А на бѣду я велѣлъ глядѣть за тобой въ оба!

— Да вѣдь первую мою жену сама барыня свободила.

— Первая жена у тебя была больная.

— Такъ ты мнѣ скажи, для какого же бѣса я женился теперича? возразилъ мужикъ, видимо стараясь разсмѣшить посредника.

Но Владиміра Матвѣича разсмѣшить было трудно.

— Ты у меня шутомъ не прикидывайся, сказалъ онъ коротко. — Волостной знаетъ, что дѣлать при первомъ ослушаніи. А ужь тамъ какъ знаешь, держи бабу или нѣтъ; самъ напрядешь, самъ и разпутывай.

— Такъ на что жь я женился, Господи ты Боже мой, еще разъ сказалъ проситель и медленно выползъ съ балкона, напередъ посмотрѣвши мнѣ въ глаза, какъ бы отыскивая въ нихъ сочувствія своему горю.

— Надо признаться, довольно странный проситель! замѣтилъ я, когда проситель скрылся изъ виду.

— Не знаю что и сказать вамъ, отвѣтилъ Владиміръ Матвѣевичъ, мужикъ кажется не глупый и нелѣнивый, а вотъ протащился десять верстъ съ нелѣпою просьбой! И на всякомъ шагу вы увидите то же.

— Мнѣ кажется, только одного глупостію и можно объяснить эти претензіи.

— Не думаю, отвѣчалъ посредникъ. — Вчера, одинъ изъ самыхъ дѣльныхъ мужиковъ въ околодкѣ, грамотный еще въ добавокъ, просилъ что же?… чтобъ я разрѣшилъ ему строить новую избу на лучшей десятинѣ господскаго поля! Вы, конечно, воспитывались въ какомъ нибудь учебномъ заведеніи?

— Конечно, какъ и всѣ на свѣтѣ.

— А хорошо помните время передъ выпускомъ?

— Еще бы не помнить!

— Это время, въ которое начальство дозволяетъ поспать подольше и покуритъ безпрепятственно?… Перенеситесь же памятью къ порѣ, про которую мы разсуждаемъ. Не хотѣлось вамъ иногда до точности измѣрить на сколько простирается терпимость начальника, превысить мѣру льготъ вамъ данныхъ, уйдти на цѣлый день, закурить трубку въ самомъ дортуарѣ, пронести бутылку шампанскаго, и въ кружкѣ товарищей распить ее не безъ трепета? Не только человѣкъ, сама лошадь устроена такъ, что едва ей отпустятся поводья, она инстинктивно попытается добыть больше воли нежели сколько ей положено. Вотъ что, по моему мнѣнію, объясняетъ много нелѣпицы въ нынѣшнихъ сношеніяхъ крестьянина съ его властями. И вы, какъ помѣщикъ, не уйдете отъ самыхъ вздорныхъ требованій. Васъ закидаютъ просьбами о льготахъ, о которыхъ вамъ и въ умъ не приходило: это вамъ должно знать прежде всего, и быть готовымъ.

— Однако, замѣтилъ я, нельзя же во всемъ отказывать и отказывать.

— Однако, отвѣтилъ посредникъ, нельзя же давать безтолковую льготу одному передъ другими, за то лишь, что онъ смѣлѣй и умѣлъ забѣжать къ вамъ раньше сосѣда. Да и вообще, даже на льготы самыя разумныя подавайтесь съ осторожностію. Я говорю про мелкія льготы. Во всемъ дѣльномъ и основномъ, если вы желаете добра и любите крестьянина, будьте добры и щедры. Не жалѣйте хорошей земли при надѣлѣ, обезпечьте мужика лѣсомъ, сдѣлайте все что можно для того, чтобы даже его дѣти современемъ помянули васъ добрымъ словомъ. Но мелкихъ льготъ не давайте. Копѣечныя пособія не помогали никому никогда, а раззориться на нихъ очень можно. Больше всего берегитесь… Однако, сегодня намъ трудно бесѣдовать, вотъ еще кто-то ѣдетъ.

Въ самомъ дѣлѣ, на дорогѣ, по которой сейчасъ шли мужики съ посреднической аудіенціи, въ облакахъ пыли показался экипажъ не совсѣмъ обыкновеннаго вида. Четыре лошади прекрасной породы, но старыя и запаленныя, везли коляску прекрасной работы, но ветхую и сверхъ того украшенную золотыми колесами. На купеческихъ свадьбахъ бываютъ дивные экипажи, но такихъ золотыхъ колесъ и тамъ не встрѣтишь. Они рѣшительно сіяли; ихъ позолота или бронзировка побѣдоносно выдержала напоръ суроваго времени. Кучеръ имѣлъ кафтанъ съ галунами, но галуны не сіяли, а глядѣли блѣднѣй плохого басона. Въ коляскѣ сидѣла дама лѣтъ тридцати-пяти, въ темномъ платьѣ, загорѣлая, съ бѣлыми глазами безъ всякаго выраженія. Я безъ труда узналъ въ ней Анну Васильевну Десятникову, сосѣдку сестры по имѣнію, имѣвшую обыкновеніе заѣзжать къ намъ въ самое неуказанное для визитовъ время, въ восемь часовъ пополуночи, въ пять часовъ пополудни и такъ далѣе. При видѣ Анны Васильевны, посредникъ видимо выразилъ маленькую досаду; однако онъ поспѣшилъ оправить жилетъ слишкомъ растегнутый, вышелъ на крыльцо, подалъ руку гостьѣ, и черезъ минуту оба они были на балконѣ.

Не смотря на наше лвадцатилѣтнее знакомство, Анна Васильевна поклонилась мнѣ такъ, какъ будто бы привѣтствовала въ моемъ лицѣ какого-нибудь лорда Пальмерстона. Потомъ она сѣла и вздохнула. Потомъ на нее видимо напалъ припадокъ робости: она завертѣлась на стулѣ, и бѣлые глаза ея приняли какое-то безпомощное выраженіе.

— Я къ вамъ по великой крайности, Владиміръ Матвѣичъ, наконецъ сказала она глухимъ шепотомъ: — я просто ночей не сплю, и какъ быть не знаю.

— Что же у васъ такое сдѣлалось? спросилъ посредникъ заботливо.

— Да я все по тому дѣлу… ужь не знаю какъ и разсказать вамъ.

На лицѣ Матвѣева опять мелькнула досада. — Кажется мнѣ, что по тому дѣлу мы наговорились досыта, замѣтилъ онъ улыбнувшись.

— Позвольте, съ запинками продолжала Анна Васильевна: — еще поговорить съ вами въ вашемъ кабинетѣ.

— Да неужели вы Сергѣя Ильича боитесь?

— Я знаю, что они будутъ смѣяться.

— Ну если и посмѣется, бѣда не большая.

— Нѣтъ ужь позвольте въ кабинетѣ. Они будутъ смѣяться, я знаю.

Пока посредникъ и робкая дама бесѣдуютъ въ кабинетѣ, я попробую взяться за трудное дѣло, изобразить типическую личность Анны Васильевны Десятниковой. Подобныя ей помѣщицы разсѣяны но всему лицу земли русской, ихъ кто-то очень вѣрно окрестилъ именемъ вѣчно-несовершеннолѣтнихъ, а между тѣмъ ихъ еще никто не описывалъ. Знаю, что мой разсказъ выйдетъ сухъ и голъ, но и онъ можетъ навести на хорошую мысль какого-нибудь настоящаго художника.

Анна Васильевна родилась въ деревнѣ и всю жизнь свою не показывалась ни въ одномъ городѣ, даже уѣздномъ. Отецъ ея, мрачный чиновникъ, нажилъ себѣ пятьсотъ душъ, женился на своей ключницѣ, которая скоро умерла, и предался деревенскому far niente. Посреди домашняго гарема онъ думалъ о дочери менѣе чѣмъ о послѣдней дѣвчонкѣ своей усадьбы. Одинъ разъ, однако, онъ было выписалъ ей гувернантку-француженку, но воспитательница, едва осмотрѣвшись въ домѣ, завела легкую интригу съ поваромъ, что и повело къ ея изгнанію. Отецъ-дьяконъ выучилъ Анну Васильевну читать и писать по-русски, тѣмъ все и кончилось. Можно было надѣяться, что дѣвочка, взросшая на свободѣ, въ красивомъ и здоровомъ сельскомъ уголкѣ, пополнитъ недостатокъ образованія бойкостью, свѣжестью, тою простою, но привлекательною веселостью, которая иногда такъ краситъ самыхъ заброшенныхъ деревенскихъ барышень, съ румяными щеками и добрыми заспанными глазками. Ни чуть не бывало; изъ Анны Васильевны вышла такая длинная, хилая, вялая, слабаго здоровья дѣвица, какія выходятъ изъ голодныхъ институтовъ сотнями. Только лицо ея оказалось не блѣднозеленымъ, а сѣрожелтымъ, — изъ сапожнаго товара, какъ говорили уѣздные остроумцы. Она могла съѣдать огромное количество смородины, крыжовника и яблокъ; другихъ же достоинствъ или другихъ недостатковъ за ней не имѣлось.

Дѣвушкѣ исполнилось двадцать лѣтъ, когда умеръ ея отецъ, не посѣщавшій никого изъ сосѣдей и въ своемъ имѣніи принимавшій лишь станового пристава, да по большимъ праздникамъ священника и дьякона. Смерть старика была какъ бы сигналомъ для всѣхъ окрестныхъ холостяковъ, промотавшихся одинокихъ вивёровъ и авантюрьеровъ красивой наружности. Даже изъ Петербурга иные искатели счастія направлялись къ **скому уѣзду: пятьсотъ незаложенныхъ душъ со всѣми угодьями и строевымъ лѣсомъ имѣли свою пріятность! Но усилія селадоновъ были остановлены въ самомъ началѣ: пока они списывались съ сосѣдями, заказывали себѣ фраки и выискивали предлога къ знакомству, письмоводитель уѣзднаго судьи, по имѣющій чина дворянинъ, Модестъ Десятниковъ, пришелъ, увидѣлъ, побѣдилъ, переговорилъ съ попадьей, бывавшей у Анны Васильевны, явился въ церковь къ обѣднѣ, весь завитой и напомаженный, проглотилъ дѣвичье сердце, и черезъ два дня получилъ званіе жениха, вмѣстѣ съ нѣкоторою денежною суммой на уплату своихъ холостыхъ должковъ. Господинъ Десятниковъ былъ дѣйствительно дороденъ, бѣдъ, румянъ; его лицо живо напоминало вывѣски въ хорошихъ цирюльняхъ: когда онъ собирался на побѣды или кутилъ съ друзьями, вамъ зрѣлся парикмахерскій кавалеръ, самодовольный, наряженный и расчесанный; но когда ему случалось быть съ дамами, хотя бы съ дьячихой или ключницей аптекаря, томная прелесть, разлитая во всей его фигурѣ, рисовала передъ вами меланхолическаго щеголя на стулѣ, съ протянутой рукой, изъ которой кровь легкою дугой струится въ тарелку. Про характеръ счастливца трудно было отозваться съ похвалою: почти всякую недѣлю, съ перваго года свадьбы, онъ жестоко билъ Анну Васильевну; имѣніе ея разстроилъ, и доходы съ него поглащалъ необыкновенно быстро. А между тѣмъ куда уходили эти доходы — совершенно неизвѣстно. Коляска съ золотыми колесами и четверня заводскихъ лошадей — далѣе этой роскоши Десятниковъ не пускался. Жилъ онъ свиньей, знакомство велъ лишь съ буянами, любившими выпить. Не надолго бы хватило имѣнія Васильевны; но къ счастію, на шестой годъ брака, въ одно жаркое утро, плотно закусивъ и выпивши графинъ настойки, Модестъ Пахомовичъ пошелъ купаться и погибъ скоропостижно, едва залѣзши въ воду.

Снова сосѣдка моя очутилась свободною, по увы! на этотъ разъ холостяки, уѣздные вивёры не пришли въ движеніе. Изъ пятисотъ душъ осталось триста заложенныхъ; лѣсъ былъ почти весь проданъ; сверхъ коляски съ золоченными колесами, Модестъ Десятниковъ оставилъ четверыхъ дѣтей, трехъ мальчиковъ и одну дѣвочку. Впрочемъ, Анна Васильевна не тяготилась свободою: по всѣмъ примѣтамъ, она была очень влюбчива, но ея натура, подавленная мрачнымъ отцомъ и мужемъ-буяномъ, никогда и ни въ чемъ не высказывалась. Она стала жить одна, иногда выѣзжая въ своей коляскѣ къ ближайшимъ сосѣдямъ; тамъ она молчала, ѣла много ягодъ и безпокоилась о толь, что надъ ней будутъ смѣяться. Посмѣяться надъ ней было бы тяжело и гадко. Часто, встрѣчая ее у сестры, и забирался въ уголокъ и долго глядѣлъ на загорѣлое лицо Анны Васильевны, на ея довольно правильный профиль, на ея неловкую фигуру. И невольно во мнѣ рождался вопросъ о томъ, для чего жила и живетъ эта женщина, какое, хотя бы самое маленькое, но ясно очерченное назначеніе дано ей на свѣтѣ.

И дѣйствительно, трудно было представить себѣ жизнь болѣе безцвѣтную, безсмысленную и безполезную чѣмъ жизнь госпожи Десятниковой. Должно было ожидать, что хотя отъ нечего-дѣлать, она сосредоточитъ всѣ любящія силы души на своихъ дѣтяхъ, но этого не было. Дѣти бѣгали оборванные и грязные, не учились ничему; кучеръ по десяти разъ въ день прутомъ гонялъ ихъ изъ конюшни, которая даже для дѣвочки казалась какимъ-то земнымъ раемъ. Казалось, что съ дѣтства живши возлѣ крестьянъ, Анна Васильевна станетъ хорошо ими править и будетъ способна къ хозяйству — и того не было; она не умѣла сказать двухъ словъ мужику, и едва отличала рожь отъ пшеницы. Наконецъ отъ женщины, съ дѣтства обращавшейся въ тѣснѣйшемъ кругѣ домашней жизни, всякій могъ ждать хотя нѣкоторой домовитости, по Анна Васильевна а тутъ была несостоятельна. Въ ея домѣ все смотрѣло грязно и неряшливо до безобразія; съ ея обѣда даже не взыскательны я духовныя особы уходили голодными; тощая прислуга грубила и ничего не дѣлила; толстяку исправнику, за непогодой, случилось одинъ разъ переночевать въ домѣ Анны Васильевны: объ этой ночи онъ до сихъ поръ разсказываетъ отплевываясь!

Не просидѣлъ я десяти минутъ на балконѣ въ одиночествѣ, какъ въ сторонѣ кабинета послышались голоса и шаги особъ, державшихъ совѣщаніе. Аудіенція кончилась, какъ кажется, къ неудовольствію просительницы. Анна Васильевна, возвращаясь на балконъ, глядѣла совсѣмъ потерянною и шептала: — пожалуйста, ради Бога… А Владиміръ Матвѣевичъ худо скрывалъ свою досаду.

— И на будущее время я попрошу васъ, Анна Васильевна, говорилъ онъ: — я усерднѣйше попрошу васъ не обращаться ко мнѣ помимо мирового посредника, у котораго вы въ участкѣ. Если не вѣрите мнѣ, спросите Сергѣя Ильича, онъ скажетъ вамъ то же. Вашъ посредникъ извѣстенъ всему уѣзду за честнаго человѣка; крестьяне ему довѣряютъ: чего же вамъ надо еще, для чего вы отнимаете у меня время, а себя мучите?

— Степанъ Алексѣичъ такіе гордые, отвѣчала Анна Васильевна: — да я ихъ и видѣла-то только одинъ разъ, въ церкви. Они будутъ смѣяться.

— Да въ чемъ дѣло, если мой вопросъ не нескроменъ, спросилъ я, видя, что посредникъ теряетъ терпѣніе при этомъ несчастномъ: они будутъ смѣяться.

— Дѣло довольно серіозное, отвѣчалъ Владиміръ Матвѣевичъ: — но по моему крайнему разумѣнію, уже рѣшеное и неисправимое. Вы слышали о томъ, въ какомъ положеніи находились дѣла нашего уѣзда болѣе мѣсяца послѣ обнародованія манифеста и Положенія. Съ половины февраля предводитель хворалъ въ Петербургѣ, судья временно правилъ его должность. Исправникъ былъ въ отпуску за тысячу верстъ; изъ четырехъ становыхъ двое были смѣнены, и мѣста ихъ оставались не занятыми. Ни волостей, ни посредниковъ, ни старшинъ еще не назначали, само собой разумѣется. Какъ удержался у насъ порядокъ, безъ жалобъ безъ экзекуцій, безъ призыва военной силы, я и самъ не знаю. Въ это странное безначальное время, крестьяне Анны Васильевны пришли къ ней, стали говорить, что теперь уже конецъ барщинѣ, и пользуясь ея… неопытностью и совершеннымъ незнаніемъ Положенія выторговали себѣ на это лѣто двѣ трети ея луговъ, клочокъ строевого лѣса на вырубку, и половину поля (конечно съ хлѣбомъ) за то только, чтобы собрать остальной хлѣбъ и сѣно. Сдѣлка была добровольная; ни грубостей, ни угрозъ ни одинъ мужикъ себѣ не дозволилъ.

— Только одинъ рыжій, замѣтила Анна Васильевна; — сказалъ мнѣ, уже тебѣ ли, барынька, имѣньемъ-то у править!

— Кто же этотъ рыжій? спросилъ Владиміръ Матвѣевичъ.

Помѣщица опустила глаза и покраснѣла, она не знала въ лицо ни одного своего крестьянина.

— Условія были, конечно, неразумны, продолжалъ мировой посредникъ: — но они приняты добровольно, и до іюня мѣсяца Анна Васильевна никому на нихъ не жаловалась. Теперь у ней оказывается желаніе вернуться къ тѣмъ правамъ на работу, которыя даетъ ей Положеніе. По моему крайнему разумѣнію, это дѣло потерянное; но каково бы оно ни было, собственно я тутъ лицо чужое, а обращаясь ко мнѣ, Анна Васильевна тратитъ время по пустому.

Гостья встала съ своего мѣста, на лицѣ ея выразилось такое безконечное уныніе, что оба мы почувствовали жалость. Столько лѣтъ въ ея глазахъ Владиміръ Матвѣевичъ былъ героемъ-олимпійцемъ, общимъ благодѣтелемъ, человѣкомъ всемогущимъ, — и вотъ, этотъ самый герой холодно отправляетъ ее къ другому мировому посреднику, который будетъ надъ ней смѣяться.

— Богъ съ вами, Владиміръ Матвѣичъ, сказала бѣдняжка, и не выдержавши характера, добавила: — я вамъ сегодня помѣшала, а вотъ завтра или послѣ завтра еще пріѣду посовѣтоваться.

— Завтра я на Ильинской волости, послѣ завтра на мировомъ съѣздѣ. И попрошу Степана Алексѣича, чтобъ онъ побывалъ у васъ и въ чемъ можно васъ успокоилъ. Больше я ничего не могу и не сдѣлаю. До свиданія, Анна Васильевна!

Онъ проводилъ ее до коляски и вернулся ко мнѣ, не теряя времени.

— Я думаю все это вамъ кажется ужасно скучно, сказалъ онъ садясь и закуривая трубку.

— Но только не скучно, а интересно до крайности, отвѣчалъ я посреднику. — Надо быть невыразимымъ дурнемъ, чтобы не интересоваться даже небольшими подробностями такого дѣла. Теперь вся жизнь края кипитъ по провинціямъ и сельскимъ участкамъ, ужь конечно не по столичнымъ канцеляріямъ, не по столичнымъ гостиннымъ, не въ столичной литературѣ, которой придется горько поплатиться за всю ея непрактичность, за ея толки о крайнемъ и нестройномъ прогрессѣ, за всѣ ея фокусы, передѣланные съ французскаго. Скучно, говорите вы! Да я, со всею своею лѣностью и негодностью, счелъ бы за великое счастіе вглядѣться въ дѣла каждой сосѣдней деревни, побесѣдовать со всякимъ помѣщикомъ и крестьяниномъ, если бы только я умѣлъ говорить съ мужикомъ и мужикъ могъ бы оказаться передо мной откровеннымъ. Никогда еще не жалѣлъ я такъ о томъ, что мнѣ не двадцать лѣтъ, и о томъ что я, кажется, въ конецъ испорченъ и книгами, и жизнію за границей.

— Браво, браво! перебилъ посредникъ улыбаясь. — И ужь если у васъ явилась такая охота до наблюденій, то я вамъ могу предложить сегодня же одну экспедицію. Вмѣсто того, чтобъ ѣхать въ Петровское, не желаете ли, вмѣстѣ со мною, обѣдать у сосѣдки моей Варвары Михайловны?

— Будто она здѣсь? Варвара Михайловна Краснопольская въ своемъ имѣніи?

— Да какъ же ей и не быть въ немъ, ей, жаркой ревнительницѣ, новыхъ порядковъ? Вѣдь изъ ея же гостинной вы почерпали свѣдѣнія о ходѣ крестьянскаго дѣла, со многими умствованіями, отъ которыхъ можно бы уволить и ее, и ея мужа, и ея друзей, важныхъ чиновниковъ? Какъ же ей теперь не сооружать у себя дома общаго благоденствія? Мужъ далъ ей въ пособіе одного чиновника, одного писаря (онъ хоть и молодой бюрократъ, но отъ старыхъ привилегій отказаться по хочетъ). Выписываютъ и землемѣра, по знакомству, въ видѣ командировки, съ оставленіемъ казеннаго содержанія. Ну да что толковать объ этомъ? Коли съ вами взятъ фракъ, переждемте жару и велимъ закладывать.

III.
Барыня-бюрократка.

Двѣнадцать верстъ отдѣлявшихъ усадьбу Матвѣева отъ замка Варвары Михайловны, мы проѣхали скоро и пріятно. Воображеніе перенесло меня за десять лѣтъ назадъ, къ той порѣ, когда ея превосходительство была одною изъ прелестнѣйшихъ женщинъ Петербурга, а супругъ ея, нынѣ участникъ великихъ вопросовъ, тайный совѣтникъ, Викторъ Петровичъ Краснопольскій, несъ скромную должность чиновника особыхъ порученій при министерствѣ. Не знаю какъ и почему оно происходило, но этотъ истинно честный и превосходный чиновникъ особыхъ порученій, изъ всѣхъ городовъ и селъ Россіи отъ рожденія своего бывалъ только въ Петербургѣ, Гатчинѣ, Петергофѣ, Царскомъ Селѣ, и почему-то въ Колпинѣ. Онъ отлично владѣлъ перомъ и работалъ скоро, и вотъ пагубная причина тому, что его вѣчно держали за бумагами. И теперь, на своемъ замѣтномъ посту, Викторъ Петровичъ считался человѣкомъ благонамѣреннымъ, либеральнымъ, неподкупнымъ; но позволительно думать, что изъ него вышло бы кое-что несравненно полезнѣйшее, еслибъ онъ не засушилъ себя перепиской, бумажными проектами, пустохвальными преніями въ гостинныхъ, впрочемъ превосходно убранныхъ, да еслибъ сверхъ того былъ познакомѣе съ своимъ любезнымъ и обширнымъ отечествомъ.

Варвара Михайловна и мужъ ея всегда жили хорошо, изящно и, что какъ-то не вяжется съ ихъ демократическими принципами, даже щепетильно. Питая любовь къ меньшимъ братіямъ, они всегда одѣвали свою прислугу въ ливрею съ гербами, и независимо глядя на общественные предразсудки, дулись на пріятеля, приходившаго къ нимъ вечеромъ не во фракѣ. Съ полученіемъ важной должности, образъ жизни ихъ принялъ размѣры болѣе широкіе. Появились англійскія привычки и англійская складка: обѣды въ восемь часовъ, особенная упряжь; даже достойный Викторъ Петровичъ, всю жизнь свою сидѣвшій сиднемъ, началъ ѣздить въ извѣстные часы по Лѣтнему Саду, на очень долгоногой и куцой лошади. Домъ въ деревнѣ былъ перестроенъ, снабженъ какими-то башенками, шпилями, выступами и кровельными зигзагами. Къ этому-то замку мы подъѣхали съ Матвѣевымъ. Трое хорошенькихъ дѣтей хозяйки встрѣтили насъ на лужкѣ передъ домомъ, голыя икры бѣдняжекъ были страшно искусаны комарами. Старшая дочь Варвары Михайловны, дѣвочка лѣтъ двѣнадцати, замѣтно конфузилась отсутствіемъ чулокъ, хотя, кажется, имѣла довольно времени къ тому привыкнуть.

Двѣ гувернантки, англичанка и француженка, сидѣли на зеленой скамьѣ, рядомъ, не мѣняясь ни однимъ словомъ. Должно быть entente cordiale между ними не имѣлось.

Не успѣлъ я перецаловаться съ моими маленькими пріятелями, какъ раздался возлѣ насъ милый голосокъ хозяйки, и изъ ближайшей аллеи вышла сама Варвара Михайловна. Давно уже не случалось мнѣ видѣть ее такою молодою, свѣжею и привлекательною. Высокая, стройная, гибкая, съ своими голубыми глазами, золотисто-пепельными волосами, ея превосходительство глядѣло не маменькой, а сестрицей шалуновъ уцѣпившихся за обѣ мои руки. Она обрадовалась гостямъ, назвала Владиміра Матвѣевича идеальнымъ посредникомъ, и сообщила мнѣ, что сочла бы меня своимъ врагомъ, еслибъ я посмѣлъ не заѣхать къ ней по пути изъ города. Уже воображеніе мое готово было перенести меня за десять лѣтъ назадъ, въ годы теплой дружбы и пожалуй чего-то еще большаго, когда Варвара Михайловна разрушила всѣ иллюзіи, сказавъ внушительно: — Вамъ дѣлаетъ честь, что вы ѣдете въ свое имѣніе, я не говорю уже объ обязанностяхъ помѣщика, но провести это лѣто не въ деревнѣ, значитъ отстать отъ всего на десять лѣтъ по крайней мѣрѣ.

Тутъ уже слышался тонъ сановницы, у которой въ гостинной разсуждаютъ о крайне-важныхъ вопросахъ. Я довольно холодно принялъ одобреніе, и въ свою очередь спросилъ, какъ идетъ хозяйство Варвары Михайловны.

— Смѣшно разсказывать, отвѣчала она, покуда мы шли по лѣстницѣ и выступному балкону въ прохладную, установленную цвѣтами гостинную: — смѣшно разсказывать, потому что при общихъ и нелѣпыхъ помѣщичьихъ жалобахъ, можетъ показаться, что я просто выдумываю. Впрочемъ, Владиміръ Матвѣичъ будетъ моимъ свидѣтелемъ. Ни малѣйшей жалобы, ни малѣйшаго недоразумѣнія, я до сихъ поръ не видѣла. Работы идутъ превосходно, какъ не шли никогда, даже при прежнемъ, строгомъ управителѣ. Скажу вамъ откровенно, что покорность крестьянъ и ихъ вѣчные отзывы «нѣтъ, ничего не надо, съ вами хотимъ мы жить по старому», мнѣ даже не совсѣмъ нравятся; я бы желала встрѣтить больше самостоятельности, больше иниціативы, хоть бы и неправильной. Въ этомъ есть что-то сонное; впрочемъ, сонъ кажется проходитъ. И какъ хорошо иные крестьяне выучили Положеніе! Я увѣрена, что Сергѣя Ильича всякій изъ нихъ загоняетъ. Но что болѣе всего меня радуетъ, это успѣхъ вольнаго труда. Да-съ, mon très cher pessimiste, у меня теперь уже двѣнадцать лошадей и двѣнадцать наемныхъ рабочихъ. Пишутъ, что вольный трудъ вдвое дѣйствительнѣе обязаннаго; по моему мнѣнію это невѣрно, надо бы сказать втрое.

— Не рано ли вы собрались увеличивать запашку? замѣтилъ я на этотъ потокъ радостныхъ свѣдѣній. — Я бы на вашемъ мѣстѣ погодилъ немного.

— Да кто же вамъ сказалъ, что я ее увеличиваю?

— Такъ на что же вамъ двѣнадцать наемныхъ рабочихъ, если работы идутъ лучше прежняго? Или для чего жь у васъ осталась барщина, если эти двѣнадцать человѣкъ трудятся за троихъ каждый?

— Боже мой, какъ во всякомъ вашемъ словѣ сказывается человѣкъ, полъ-жизни прошатавшійся гдѣ-то въ Италіи! весело возразила Варвара Михайловна. — Да развѣ можно сейчасъ же уничтожить обязанный трудъ, не подготовивъ ему замѣны? Я чрезвычайно довольна нанятыми людьми, но они еще не помѣщены какъ слѣдуетъ, выборъ ихъ сдѣланъ случайно… Колесо еще не пущено полнымъ ходомъ, хотя и нѣтъ сомнѣнія, что оно завертится отлично. Обо всемъ этомъ я ужь писала въ Петербургъ; мужъ извѣщалъ меня, что мои письма ходятъ по рукамъ, а иногда заходятъ очень высоко. А кстати, Владиміръ Матвѣичъ, въ послѣдній разъ я писала о насъ очень много. Я прямо сообщала, что будь по Россіи двадцать-пять посредниковъ на васъ похожихъ, можно было бы вполнѣ успокоиться на счетъ пользы этого учрежденія.

— И очень худо сдѣлали, что писали, отвѣчалъ Матвѣевъ: — въ особенности, если ваши письма читаются не однимъ Викторомъ Петровичемъ. Доказывать пользу учрежденія какимъ ни будь однимъ частнымъ примѣромъ, удачнымъ или неудачнымъ, значитъ имѣть очень мало вѣры въ самое учрежденіе.

— Да я и не имѣю въ него большой вѣры, замѣтила ея превосходительство. — И мнѣ, и многимъ лицамъ, болѣе вліятельнымъ, учрежденіе мировыхъ посредниковъ вовсе не кажется чѣмъ-то ужь очень блестящимъ… Эти громкія одобренія, отовсюду привѣтствующія посредничество и посредниковъ, даже немного подозрительны: откуда идутъ одобренія? Со стороны помѣщичьей, а потому они и односторонни. Сословію, отъ котораго невозможно и требовать безпристрастія въ своемъ дѣлѣ, предоставлены самыя важныя заботы но этому самому дѣлу, самыя многочисленныя мѣста съ вліяніемъ — и какъ еще предоставлены? почти съ полною независимостью отъ администраціи!…

— Скажите лучше, отъ шаткой и придирчивой бюрократіи, возразилъ я въ свою очередь.

— Я ненавижу это слово «бюрократія», сказала Варвара Михайловна, за него уцѣпились разные фантазеры, но предъ людямъ дѣйствительно трудящимся и направляющимъ общее движеніе. Бюрократія, бюрократы!… И всякій произноситъ эти слова съ отвращеніемъ, какъ будто бы просвѣщенный чиновникъ, головой и перомъ трудящійся въ столицѣ, не стоитъ какого нибудь помѣщика-рутинера, только умѣющаго помышлять о своихъ двадцати десятинахъ въ каждомъ полѣ!

— Согласитесь, однако, милая защитница чиновниковъ, что когда дѣло именно идетъ о сохраненіи собственныхъ десятинъ, о надѣлѣ другими десятинами своихъ «меньшихъ братьевъ», человѣкъ, сидящій на десятинахъ, окажется толковѣе мудреца умирающаго за горой бумажныхъ проектовъ.

— И соглашаюсь и не соглашаюсь, возразила хозяйка. — Спора нѣтъ, что нѣкоторое количество посредниковъ могло быть взято изъ помѣщиковъ, но большинству лучше бы состоять изъ людей совершенію новыхъ, испытанныхъ въ службѣ и способныхъ быть проводниками идей и стремленій администраціи…

— То есть вертѣться по вѣтру, поминутно прислушиваться къ петербургскимъ толкамъ, при Ѳедорѣ Степановичѣ тѣснить одну сторону, а послѣ назначенія Михаила Васильича мирволить другой?… оно, конечно, покойнѣе, но само дѣло отъ того не подвинется. И наконецъ, гдѣ вы найдете такое огромное количество испытанныхъ, надежныхъ чиновниковъ, какое понадобится но числу мировыхъ посредниковъ въ Россіи? Всякій знаетъ, кѣмъ у насъ занимаются мѣста, если имъ случится открываться въ большомъ количествѣ. Всякій начальникъ оставляетъ лучшаго труженика при себѣ, а всю посредственность сбываетъ съ благословеніемъ на новую дѣятельность. Потомъ хватаются за юношей, чуть лишь кончившихъ воспитаніе, еще не раздѣлавшихся съ журнальнымъ вздоромъ, набившимся въ ихъ голову, юношей ретивыхъ и покуда еще честныхъ, но знающихъ жизнь не болѣе какъ ее знаетъ какая нибудь институтка. Затѣмъ все еще много не замѣщенныхъ вакансій, и вотъ, при помощи рекомендательныхъ инеемъ, ходатайства княгинь и сановниковъ, вербуется масса всякой неспособности изъ попрошаекъ, лѣнтяевъ и такъ далѣе. И этой-то неопытной, сбродной фалангѣ вы желали бы поручить исполненіе одной изъ труднѣйшихъ реформъ, когда либо предпринятыхъ! И отъ нея вы могли бы ждать единства, твердости и устойчивости! Да черезъ годъ половина фаланги стала бы жить грабежомъ, жалуясь, что ей ѣсть нечего.

— Въ первый разъ слышу я, замѣтила Варвара Михайловна, — что содержаніе мировыхъ посредниковъ недостаточно.

— Оно достаточно для посредниковъ изъ класса помѣщиковъ мѣстныхъ, и совершенно недостаточно для посредниковъ вашего воображенія, для чиновниковъ пришлыхъ. У помѣщика уже есть домъ, есть хозяйство, есть экипажъ и лошади, при этихъ условіяхъ полторы тысячи подмоги значатъ много. Посредники, которыхъ навязала бы намъ бюрократія, потратя почти все жалованье на свое помѣщеніе, на канцелярію, на лошадей, на средства продовольствія, остались бы почти нищими, въ чужомъ краѣ, между людей къ нимъ нерасположенныхъ. А о томъ, къ чему можетъ привести чиновника недостаточность средствъ къ жизни, распространяться нечего…

Краснорѣчивые доводы мои были прерваны жесточайшимъ звономъ, раздавшимся гдѣ-то въ самомъ домѣ. Желая узнать его причину, я оглянулся назадъ, потомъ направо и налѣво, но звонокъ умолкъ, и когда я собрался вернуться къ прерванному разговору, оказалось, что Варвары Михайловны въ гостинной не было. Зато мимо насъ съ шумомъ пробѣжали дѣти, крича своими звонкими голосками: dress for dinner! dress for dinner! Руководствуясь нашимъ болѣе чѣмъ скромнымъ знаніемъ англійскаго языка, мы съ посредникомъ догадались, что скоро будетъ обѣдъ, по поводу коего оказывается необходимымъ надѣть фраки. Мы вышли въ сосѣднюю залу, гдѣ уже ждалъ насъ старичокъ въ бѣломъ галстукѣ, повидимому первый мажордомъ ея превосходительства. Чрезъ галлерею съ цвѣтными окнами, онъ проводилъ насъ въ комнаты, назначаемыя для посѣтителей. Окна моего апартамента выходили на красивый дворикъ со службами: комната Владиміра Матвѣевича приходилась рядомъ съ моею.

Весь парадный костюмъ, словно для бала, оказывался въ полной готовности около моей кровати, но мнѣ было жарко, меня разбирала лѣнь, и я рѣшился сдѣлать уступку хозяйкѣ лишь относительно фрака, оставивъ на себѣ безъ перемѣны всѣ остальныя лѣтнія принадлежности. Старичокъ въ бѣломъ галстукѣ объявилъ, что звонокъ къ обѣду раздастся черезъ полчаса, не ранѣе. Мы его отпустили, я прилегъ на диванъ, Матвѣевъ ушелъ въ свою комнату, и вскорѣ въ ней раздались чьи-то тяжелые шаги, а потомъ пошелъ разговоръ не лишенный занимательности. Дверь, насъ раздѣлявшая, не была притворена, и я, лежа въ полномъ спокойствіи, могъ наблюдать за всѣмъ, что происходило. Передъ посредникомъ стоялъ человѣкъ высокаго роста, геркулесовскаго сложенія, съ прекраснѣйшею сѣдою бородой и лицомъ съ котораго иной ловкій поставщикъ патріотическихъ картинъ могъ бы рисовать всѣхъ знаменитыхъ мужей старой Руси: Минина или Пожарскаго, Сильвестра или Адашева. Красиваго старика портило только толстое брюхо. Одѣтъ онъ былъ въ довольно длинный синій казакинъ, покроя особенно любимаго прикащиками и бурмистрами. Въ начало разговора я не вслушался.

— Ужь какъ ты себѣ знаешь, Владиміръ Матвѣичъ, говорилъ синій казакинъ: — а безъ тебя мы просто пропали… Эдакой напасти, прости Господи, я думаю и при Татарахъ не было. Говорить срамно, а у насъ еще навозъ не вывезенъ, ярового поля кусокъ незасѣяннымъ остался. Черезъ недѣлю добрые люди возьмутся за косу, а наши еще съ полемъ не управились; я изъ силъ выбился; на чужого человѣка взглянуть стыдно. Коли ты ихъ не приструнишь, батюшка, все наше хозяйство пойдетъ прахомъ.

— Развѣ могу я соваться въ ваши дѣла мимо помѣщицы? возражалъ посредникъ. — Варвара Михайловна всѣмъ довольна.

— Да вѣдь она-то сама все и путаетъ, батюшка! У насъ народъ не задорный, не великая на немъ тягота, кажется, дурить не изъ чего: а какъ не дурить, когда барыня во всемъ потакаетъ? Намедни барщина пришла въ поле въ десятомъ часу. Смотрю я, катитъ генеральша; ну, думаю, слава Богу, скажетъ имъ: нехристи вы эдакіе! Ну подъѣхала, всѣ къ ней, смѣются идучи, говорятъ: разговоръ будетъ! Оно и точно, стала говорить такъ сладко, про школу, да про то, что надо завести казну общую, нанимать рекрутовъ — самое дескать время къ такой рѣчи; поле не запахано, чего, торопиться! Шепнулъ я было, что на работу поздно выѣхали, а она твердитъ: это ничего, лишь бы дѣло шло живо. У самой словно глазъ нѣту — дѣло идетъ живо! Вечеромъ валятъ наши барщинники мимо мызы, солнце еще высоко, сами ушли безъ спроса, а она велитъ водку вынести, бабамъ даетъ пряники, дѣвки набѣгутъ изъ деревни, пѣсни затянутъ, какъ въ праздникъ. Веселое стало у насъ житье, Владиміръ Матвѣичъ, ужь какое веселое!

Трудно передать скорбь и злобу, съ какими сказана была эта послѣдняя фраза.

— У тебя есть нанятые рабочіе, у тебя цѣлыхъ двѣнадцать лошадей, замѣтилъ Матвѣевъ.

— Не двѣнадцать, а пять, отвѣчалъ прикащикъ: — а работали эти лошади всего два дни: то гувернантку до станціи свезти надо, то записки разослать къ сосѣдямъ, то фортепьяно доставить къ желѣзной дорогѣ. Самъ знаешь, теперь работа конная, навоза не понесешь въ охапкѣ, не станешь лопатой ковырять поля! И сидѣли безъ дѣла рабочіе, да и весь-то народъ разбаловался. Вѣришь ли, на прошлой недѣлѣ Кирпа Васильева въ барскомъ лѣсу поймали — старый мужикъ, честная душа, — и тотъ лѣсъ воруетъ! Ужь коли ты намъ не поможешь…

— И, конечно, не помогу, отвѣчалъ Матвѣевъ. — Можно коня привести на рѣку, а насильно пить его не заставишь. Другое дѣло, коли сама барыня…

— Да развѣ ты не видишь, батюшка, что у насъ барыня-то ровно какъ шальная?…

Ровно какъ шальная! Бѣдная, бѣдная Варвара Михайловна! И вотъ твоя награда за всѣ добрыя намѣренія, за безропотное пожертвованіе своими интересами, за твои умныя письма изъ деревни, за все твое рвеніе къ крестьянскому дѣлу, за безчисленные турниры, совершавшіеся въ твоей гостинной по поводу великаго вопроса! Ровно какъ шальная! И кто знаетъ на сколькихъ благонамѣренныхъ людей, слуги самые преданные смотрятъ какъ на ошалѣлыхъ? Мнѣ стало очень грустно, но къ счастію, звонокъ къ обѣду не позволилъ мнѣ очень расчувствоваться.

Столъ былъ накрытъ въ красивой легкой галлереѣ, соединявшей главный корпусъ дома съ оранжереей. Изъ растворенной двери въ это жилище рѣдкихъ растеній несся ароматъ цвѣтовъ, даже черезчуръ пахучихъ. Другіе цвѣты стояли въ самой галлереѣ, около красиваго переноснаго фонтана, хотя отчасти освѣжавшаго не кстати-тропическую атмосферу галлереѣ. Уже мы собирались занять свои мѣста за столомъ, когда въ сѣняхъ раздался звонокъ, за тѣмъ по комнатамъ послышались шаги, и въ галлерею вошелъ мущина еще не старый, толстый, съ лицомъ умнымъ и веселымъ, но не симпатическимъ. Одѣтъ онъ былъ очень небрежно, въ бѣлыхъ панталонахъ и жакеткѣ изъ какой-то сѣроватой матеріи, въ рукахъ держалъ сѣрую шляпу съ широкими полями. Лицо Варвары Михайловны немного омрачилось при видѣ такого презрѣнія къ декоруму, однако она дала руку гостю и приняла его привѣтливо.

— Не хмурьтесь, не хмурьтесь, ваше превосходительство, весело сказалъ гость послѣ первыхъ привѣтствій. — Одѣтъ я такимъ уродомъ, потому что на солнцѣ больше двадцати пяти градусовъ, а во фракъ не облекся по случаю двухъ сотъ причинъ, изъ которыхъ первая — неимѣніе фрака. Предоставляю вамъ право изгнать меня съ поношеніемъ: я заѣхалъ лишь на минуту взглянуть на васъ и спросить о Викторѣ.

— Садитесь, садитесь, отвѣчала хозяйка. — Гдѣ вы скитались цѣлую недѣлю?

— Скитался я въ ***, у синяго моря. Знаете вы что цѣна хлѣбу дошла до десяти рублей за четверть?

Мы съ Матвѣевымъ невольно переглянулись: въ этомъ страшномъ возвышеніи цѣны, совпадавшимъ съ вѣстями о бросаемыхъ помѣщиками запашкахъ, имѣлось нѣчто зловѣщее. Только къ концу лѣта оказалось, что не одна паника, но и усиленное требованіе хлѣба за границу, были причиной ужасающихъ цѣнъ, стоявшихъ въ *** за іюль мѣсяцъ.

— Я немного разумѣю въ цѣнахъ, спокойно сказала Варвара Михайловна, — да кажется мнѣ, что и вы, Петръ Тимоѳеичъ, къ нимъ довольно равнодушны.

— Ну, нельзя сказать чтобъ равнодушенъ, весело возразилъ толстякъ, кончая свою тарелку супа. — Благодаря этимъ десяти рублямъ за четверть, я смотрю на себя, какъ на человѣка получившаго щедрый выкупъ и за крестьянъ, и за полный надѣлъ земли, къ нимъ отходящей.

— А этого ужь я вовсе не понимаю, отвѣтила хозяйка, глядя на Матвѣева.

— Петръ Тимоосичъ хочетъ вѣроятно сказать, улыбаясь замѣтилъ Владиміръ Матвѣевичъ: — что онъ продалъ въ нѣсколько тысячъ четвертей хлѣба. Безъ крестьянскаго дѣла не было бы десяти рублей за четверть; оттого онъ и смотритъ на свои барыши какъ на выкупную премію.

— Совершенно такъ, идеальнѣйшій и проницательнѣйшій изъ мировыхъ посредниковъ, съ хохотомъ прервалъ толстый посѣтитель: — только щадя меня, уже и безъ того отъявленнаго ретрограда, вы умолчали о томъ, что вся операція была мною предугадана и подготовлена за два года назадъ. Два года я не продавалъ ни зерна, два года скупалъ хлѣбъ, гдѣ только было можно, настроилъ лишнихъ амбаровъ; за то и подвезъ хлѣбъ безъ задержки. Конечно, это смѣлая спекуляція.

— И къ сожалѣнію, спекуляція на страхъ и дурные слухи, сухо прибавилъ Матвѣевъ.

— Да, спекуляція на страхъ и дурные слухи; но если ужъ нельзя безъ страха и дурныхъ слуховъ, то почему же выгода должна достаться не мнѣ, а другому? Или вы думаете, что сосѣди мои, да и всѣ поставщики хлѣба скажутъ ***`скимъ торговцамъ: «что вы дурачитесь и даете такую цѣну? — для пользы рода человѣческаго, я отдамъ мой хлѣбъ по пяти за четверть!» Будьте покойны, никто не окажетъ такого великодушія. А если кто виноватъ въ страхѣ на хлѣбномъ рынкѣ, такъ конечно не я, а ваше же начальство, сидѣвшее по своимъ норамъ въ самое критическое время, когда въ краѣ еще не было ни волостей ни посредниковъ. И если въ будущемъ году, и черезъ два года, и черезъ три года, хлѣбъ дойдетъ до двадцати рублей за четверть, я его буду припасать и сбывать безъ всякаго угрызенія совѣсти.

— Это едва ли вамъ удастся, серьезно возразила Варвара Михайловна. — Съ паденіемъ крѣпостного права, производительность усилится, хлѣбъ подешевѣетъ, и черезъ три года, вы не узнаете нашего края.

— Срокъ не великъ, съ усмѣшкой замѣтилъ Петръ Тимооеевичъ.

— Я еще кладу самый долгій, съ благородною пылкольстью отвѣчала хозяйка. — Видѣли ли вы окрестности Берлина и вообще восточную часть Пруссіи, гдѣ земля гораздо хуже нашей, а климатъ только немногимъ лучше? И что же? Весь этотъ край покрытъ фермами, плодородными полями, онъ кормитъ столицу и никогда не знаетъ неурожаевъ: вотъ вамъ живой примѣръ тому, что значитъ вольный трудъ, тому, что можетъ совершить работа человѣка, не подавленнаго крѣпостнымъ правомъ.

— Конечно, конечно, говорилъ толстый гость съ своею поддразнивающею усмѣшкою. — Дивлюсь я только одному: какъ это у насъ земли удѣльныхъ крестьянъ, или деревни государственныхъ имуществъ не похожи на окрестности Берлина? Вѣдь тутъ не было никого, подавленнаго крѣпостнымъ правомъ…

— Cher monsieur Атабековъ, сказала ея превосходительство: — хорошо, что вы сидите между людьми, знающими вашу страсть представляться отсталымъ человѣкомъ. Не знаю, какъ на другихъ, но на меня ваши насмѣшливые отзывы по поводу всего, что похоже на реформу, производятъ самое унылое впечатлѣніе. Не такимъ я знала васъ, когда вы служили вмѣстѣ съ Викторомъ, и когда даже онъ укорялъ васъ за экзальтацію вашихъ политическихъ мнѣній.

— Дѣло не въ политическихъ мнѣніяхъ, возразилъ толстякъ какъ будто замявшись: — а въ томъ, что ваша иллюзія о блаженствѣ, которое прольется на насъ черезъ три года, и была и останется иллюзіей. Вамъ теперь очень пріятно говорить и воображать, что черезъ три года, ***скій уѣздъ сравняется съ самыми богатыми уголками Бельгіи, а по всей Россіи потекутъ медовыя рѣки; но смѣю спросить, что скажете вы, когда пройдутъ три года, и вы еще не дождетесь даже малѣйшаго осуществленія вашихъ предчувствій? А что осуществленія не будетъ въ такой короткій срокъ — это вамъ скажетъ всякій человѣкъ, если только онъ не изсохъ надъ книгой и не протухъ нравственно въ одной изъ вашихъ канцелярій. Если не вѣрите мнѣ, отчаянному скептику, спросите Владиміра Матвѣича; онъ ужь конечно не врагъ крестьянскому вопросу. Какъ вы думаете, дорогой нашъ посредникъ, обратится ли, въ три года, начиная отъ сего дня, то-есть къ 20-му іюня 1864 года, вся Россія въ цвѣтущія окрестности Берлина или Дрездена?..

— Хотя мнѣ и не совсѣмъ но вкусу форма запроса вашего, сказалъ Матвѣевъ: — но я долженъ заявить, что эта мысль о немедленномъ появленіи благосостоянія, вслѣдствіе отмѣны крѣпостного права, кажется мнѣ истинно пагубною. Предразсудки закоренѣлаго плантатора кажутся мнѣ не такъ вредрыми, какъ преувеличенныя ожиданія, за которыми не минуемо послѣдуетъ отчаяніе въ добромъ началѣ. Сила обстоятельствъ и свой интересъ насильно вдвинутъ плантатора въ сферу людей порядочныхъ; но какая сила утѣшитъ и укрѣпитъ тѣхъ добрыхъ людей которые, разсчитывая, что ими уже достигнута грань обѣтованной земли увидятъ, что можетъ быть не имъ, а ихъ дѣтямъ придется увидѣть эту землю? Не могу безъ горести вспомнить, какъ въ прошломъ мѣсяцѣ, въ Петербургѣ, при мнѣ, одинъ изъ благороднѣйшихъ людей, когда-либо мною встрѣченныхъ, профессоръ, умница, человѣкъ, положившій всю душу на вопросъ оконцѣ крѣпостного права, съ восхищеніемъ говорилъ мнѣ: «черезъ два года, мы не найдемъ словъ, чтобы выразить какъ переродилась Россія!» Онъ былъ еще горячѣе Варвары Михайловны и давалъ два года тамъ, гдѣ она даетъ три. А по моему искреннему убѣжденію и черезъ два и черезъ три года, и черезъ десять лѣтъ, мы ne увидимъ ни окрестностей Берлина, ни диковинныхъ фермъ, ни чудесъ вольнаго хлѣбопашества, какъ они описаны въ книгахъ. По всей вѣроятности, до конца жизни нашей мы увидимъ лишь трудъ и лишенія, жертвы и жертвы. И невозможно жалѣть объ этомъ тому, кто знаетъ, что люди живутъ въ мірѣ не для спокойствія и не для увеселеній.

Пока мы бесѣдовали такимъ образомъ, поздній обѣдъ кончился; хозяйка, дѣти и господинъ Атабековъ вышли на балконъ подышать чуднымъ вечернимъ воздухомъ. Мы съ Матвѣевымъ немного отстали отъ компаніи.

— Не нравится мнѣ этотъ человѣкъ, сказалъ посредникъ, глядя въ слѣдъ толстому помѣщику. — Я легко мирюсь со всякими убѣжденіями, очень хорошо знаю, что можно быть трехбунчужнымъ пашой въ душѣ и самымъ кроткимъ господиномъ въ дѣйствительной жизни; но этихъ себялюбцевъ и насмѣшниковъ переносить не умѣю.

— За то я къ нимъ достаточно присмотрѣлся, замѣтилъ я въ свою очередь. — Атабековъ — это представитель неудавшихся бюрократовъ, сгоряча оставившихъ служебную карьеру и бросившихся въ оппозицію всему хорошему и дурному, что только идетъ отъ ихъ бывшихъ сверстниковъ. Еслибъ этихъ людей поскорѣе сдѣлали генералами и со слезами упросили принять видныя мѣста, они пустились бы прославлять то, что теперь ругаютъ. Вы думаете, что онъ очень врождебенъ крестьянскому вопросу, а мнѣ кажется, онъ болѣе злится на то, что Викторъ Петровичъ и Семенъ Михайловичъ и другіе сослуживцы имѣли въ немъ голосъ, а онъ не имѣлъ и не будетъ имѣть, хоть по уму онъ имъ равспъ, и во сто разъ больше чѣмъ равенъ. Изъ-за чего онъ съ такимъ торжествомъ сообщалъ о своей хлѣбной спекуляціи, можетъ быть преувеличивая ея размѣры? Ему просто хотѣлось кольнуть хозяйку, дать ей замѣтить, какихъ бѣдъ надѣлано ея друзьями, а намъ показать, что вотъ вы дескать, дураки, готовитесь къ жертвамъ, а для меня и трудное время даетъ выгоду!

Въ это время послышался съ балкона голосъ Варвары Михайловны, а дѣти прибѣжали съ извѣстіемъ, что насъ ждутъ пить кофе.

Приказавъ закладывать коляску, я пробрался къ ея превосходительству и гостямъ ея превосходительства. Солнце ужь стояло низко; небольшая свѣжесть разлилась въ воздухѣ; за рѣчкой, отдѣлявшей садъ отъ деревни, собрался большой хороводъ женщинъ и дѣвушекъ; парни въ синихъ кафтанахъ, накинутыхъ сверхъ рубашекъ бродили около прекраснаго пола и играли на гармоникахъ. День былъ праздничный: Варвара Михайловна дала знакъ рукой, и по ея мановенію, веселыя группы перешли мостъ, съ пѣснями двинулись въ нашу сторону и съ пѣснями вошли въ садъ; за хороводомъ и парнями притащилось до тридцати ребятишекъ.

За угощеніемъ дѣло не стало: лакеи и горничныя показались между народомъ; одни разносили водку, другіе надѣляли пѣвицъ пряниками и кренделями. Дѣти Варвары Михайловны забавлялись тѣмъ, что кидали лакомства въ толпу ребятишекъ, что производило свалку и крики; я подивился тому, что этотъ довольно обидный и ужь вовсе не демократическій способъ угощенія не былъ тотчасъ же остановленъ хозяйкой.

Однообразныя пѣсни лились, дѣвушки поочереди выходили въ кругъ, по двое, и танцовали, съ платочками; мужчины, подкрѣпившись водкой, бойко разсуждали съ Варварой Михайловной, видимо гордившеюся своей популярностью. Къ сожалѣнію, крестьяне, выходившіе впередъ для бесѣды, все оказывались одними и тѣми же какъ разговаривающіе актеры въ какой-нибудь комедіи изъ крестьянскаго быта. И надо признаться, что трое или четверо парней, бесѣдовавшихъ съ помѣщицей, совершенно походили на мужиковъ, какъ намъ ихъ показываютъ въ Александринскомъ театрѣ, и подпоясывались они какъ-то странно, и кафтанъ наброшенъ съ шикомъ, и лица у нихъ были какія-то прилизанныя, нездоровыя. Настоящіе же, солидные мужики, съ золотисто-бѣлокурыми бородами, загорѣлые и спокойные, только слушали въ какой-то и не враждебной и не одобрительной задумчивости.

— Матушка наша, ваше превосходительство, говорилъ хозяйкѣ старшій изъ удалыхъ парней, — что же свѣтъ нашъ, Викторъ Петровичъ на лѣто къ намъ не заглянетъ?

— Служба совсѣмъ его замучила, былъ отвѣтъ Варвары Михайловны: — даже оставила я его больнымъ; теперь, слава Богу, пишетъ, что лучше.

— Слава Богу, слава Богу, поддержалъ парень.

— А хочется ему побывать здѣсь, продолжала помѣщица: — во всякомъ письмѣ спрашиваетъ про васъ, говоритъ, нѣтъ ли мужичкамъ нашимъ въ чемъ обиды.

— Какая обида, раздалось въ группѣ четырехъ артистовъ съ рѣчами: — да мы за вами какъ за каменной стѣной.

— Отъ такой барыни быть обидъ!

Я посмотрѣлъ на смирныхъ крестьянъ безъ рѣчей: они молчали и слушали разговоръ, не производя никакой демонстраціи.

— И тебѣ скажу, матушка ты наша, началъ самый рѣчистый артистъ, проникнутый какимъ-то лиризмомъ, — намъ съ тобою, да съ нашимъ соколомъ бариномъ никакихъ новыхъ порядковъ не надо. Рады мы всею вотчиной и землю твою пахать и служить вамъ во всемъ какъ служили. Другимъ, говорятъ, воля на радость, а намъ про волю и говорить-то не хочется.

— И очень худо, коли не хочется, внушительно перебила Варвара Михайловна. — Всякому человѣку дорога воля; воля дѣло прочное, а мы у васъ не вѣчные. Конечно, пока вы за мной и мужемъ, притѣсненій не будетъ, а развѣ безъ воли, вы не могли бы послѣ насъ попасть въ руки худому барину?

— Хоть ко мнѣ напримѣръ, вмѣшался Атабековъ: — у меня четыре управляющихъ-нѣмца, и всѣ крестьяне по міру ходятъ.

— Полноте говорить вздоръ, строго возразила Варвара Михайловна и снова пустилась объяснять, на обще-доступномъ языкѣ, почему надо дорожить дарованною волей, если не для себя, то для своихъ дѣтей и внуковъ.

Трудно сказать, почему именно, но эта бесѣда меня тяготила. Чѣмъ-то нескладнымъ, лживымъ звучало для меня каждое слово. Я совершенно вѣрилъ, что Варвара Михайловна любила крестьянъ, не имѣлъ никакой причины думать, чтобы мужики ея не любили, а между тѣмъ разговоръ былъ съ обѣихъ сторонъ натянутъ, чувства, въ немъ выразившіяся до крайности приторны. И почему эти одни и тѣ же четыре оратора занимали сцену, и для чего помѣщица, если дѣйствительно искала бесѣды но душѣ, не обратилась къ задней, молчаливой группѣ своихъ вассаловъ? Вся сцена пахнула горькою ложью, безнадежной фразой; сами говорившіе чувствовали, что ихъ рѣчь почему-то не клеится, что имъ нечего сказать другъ-другу. Атабековъ цинически улыбался и иногда ввертывалъ въ разговоръ злую шутку. Владиміръ Матвѣевичъ курилъ сигару, и, занимаясь съ дѣтьми, силился не видѣть и не слышать того, что дѣлалось и говорилось. Что до меня, то я въ самомъ разгарѣ разговора Варвары Михайловны ускользнулъ изъ сада, боковою калиткою вышелъ къ надворнымъ строеніямъ, и примѣтивъ, что моя коляска заложена, сѣлъ въ нее и велѣлъ кучеру везти меня въ Петровское.

Всю дорогу меня разбирала грусть, а дорога тянулась до ночи. На мызѣ все спало, въ домѣ тоже. Запретивъ будить сестру, я пробрался въ свою половину и утомленный до крайности, заснулъ очень крѣпко.

IV.
Первый день испытаній.

Принимаясь набрасывать эти замѣтки, я далъ себѣ слово не скрывать ни одного изъ своихъ непохвальныхъ ощущеній, не прикрашивать ни одной подробности. Только полнѣйшая искренность можетъ придать цѣну моему разсказу, и я не стану отступать передъ нею, ни въ большихъ ни въ малыхъ случаяхъ.

Строго держась принятаго рѣшенія, я долженъ признаться, что мое первое пробужденіе у себя въ деревнѣ не могло назваться очень пріятнымъ. Напрасно въ окна мои несся ароматъ цвѣтовъ и сѣна, скошеннаго на садовыхъ лужайкахъ, напрасно кидалась мнѣ въ глаза свѣтлая обстановка веселой комнаты, гдѣ я всегда спалъ такъ покойно — лѣтней и деревенской радости на душѣ не было. Не было въ душѣ и того полнаго спокойствія, которое въ старую пору деревенской жизни, съ первыхъ ея дней, возстановляло весь мой организмъ, прогоняло прочь помыслы о хлопотахъ и буряхъ жизни. И чувствовалъ себя обреченнымъ на какую-то тревогу. Мнѣ словно не дали доспать и меня, неготоваго къ работѣ, тянули на работу не шуточную. Ощущенія мои были сходны съ ощущеніями чиновника облѣнившагося на спокойномъ мѣстѣ, устыдившагося своей безполезности, напросившагося на важное порученіе и вдругъ испуганнаго мыслію о томъ, что кажется порученіе-то не по его способностями.. Такъ какъ большая часть моихъ читателей или служили, или служатъ, или много слыхали про службу, то надъ; юсь, что сравненіе для нихъ не окажется темнымъ.

Болѣе всего меня мучило и сокрушало отсутствіе всякаго плана для моего поведенія какъ землевладѣльца и помѣщика. Въ городѣ мнѣ все казалось такъ просто и гладко; здѣсь, при первомъ шагѣ къ практическому рѣшенію, я колебался постыднымъ образомъ. Поддержать ли усадебное хозяйство, бросить ли господскую запашку, что дѣлать съ домомъ и садомъ, не перевести ли рабочія тягла на оброкъ и затѣмъ навсегда покинуть Петровское? Ни на одинъ изъ этихъ вопросовъ я не умѣлъ отвѣтить и признаюсь, горячо желалъ, чтобы какое нибудь постороннее обстоятельство, помимо моей воли, обозначило передо мною общія черты будущей дѣятельности.

Къ счастію, оно вышло, или къ несчастію, но мнѣ не пришлось ждать долго; я пошелъ въ комнаты сестры и засталъ ее за чаемъ. Дѣти ея еще не вернулись съ купанья: Англичанка, не понимавшая ни слова по-русски, готовила для нихъ бутерброды. Послѣ первыхъ привѣтствій, сестра обратилась ко мнѣ съ такимъ вопросомъ;

— А ты вѣрно не знаешь, что изволилъ встревожить все Петровское?

Для сестры моей Петровское заключалось въ мызѣ съ принадлежностями и ея многочисленнымъ населеніемъ дворовыхъ. Садъ, скотный дворъ, птичникъ, все это она очень любила, но полевое хозяйство ее не занимало.

— Въ первый разъ слышу, что я способенъ кого-нибудь потревожить, отвѣчалъ я пожимая плечами.

— И еще какъ! Сегодня не успѣла я встать, какъ къ крыльцу пришли всѣ дворовые, en masse, съ дѣтьми, и даже столѣтнимъ Никономъ. Я вышла, и они стали умолять меня, чтобъ я ихъ не покинула и заступилась за нихъ передъ бариномъ. Кто-то проѣзжалъ съ желѣзной дороги и сказалъ имъ, что ты намѣренъ бросить мызу и распустить дворню. «Мы готовы работать лучше прежняго», говорили они: «у насъ и мысли не было въ чемъ-нибудь вамъ перечить; за что же намъ покидать свой уголъ и шляться по міру?» Само собой разумѣется, я дала и за себя и за тебя слово, что пока у насъ есть кусокъ хлѣба, мы не разстанемся съ людьми столько лѣтъ служившими нашему семейству.

— Этого, признаюсь, я не ожидалъ вовсе, замѣтилъ я съ удивленіемъ. — Довольство идетъ нашимъ дворовымъ весьма обыкновенное…

— А дѣти, а привязанность къ мѣсту, а врожденная неохота къ перемѣнамъ? У садовника четверо ребятишекъ, у пастуха шестеро и больная жена: какъ имъ двинуться съ такою ордою? Да и мнѣ было бы горько не видать около себя стариковъ при которыхъ я родилась, лицъ, къ которымъ я привыкла… Да и гдѣ, при теперешней безтолковицѣ, нанять хорошихъ людей для мызы?..

— Все это такъ, отвѣчалъ я, и самъ не зная отчего, почесалъ затылокъ: — но подумала ли ты, Вѣра, что своимъ рѣшеніемъ ты положительно связала и себѣ и мнѣ руки въ хозяйственномъ отношеніи? Удерживая дворовыхъ, ты удерживаешь усадьбу въ ея настоящемъ видѣ; нельзя же кормить двадцать пять человѣкъ купленнымъ хлѣбомъ, и оставлять ихъ въ праздности. Удерживая усадьбу, ты удерживаешь всю запашку и всѣ покосы, стало быть оставляешь барщину на два лѣта, а потомъ дѣлаешь необходимымъ наемъ большаго числа вольныхъ рабочихъ.

— Все это очень дѣльно, возразила сестра: — только я увѣрена, и еще какъ! что будь все на твоей волѣ, у тебя не достало бы твердости прогнать самого дрянного изъ дворовыхъ.

— Оно, можетъ быть, а все-таки слѣдовало бы обдумать, не торопиться рѣшеніемъ…

Но сестра видѣла меня насквозь.

— Не прикидывайся недовольнымъ, сказала она со смѣхомъ. — Ты первый радъ тому, что дѣло съ дворовыми опредѣлило твое будущее хозяйство. Ты ѣхалъ сюда и мучился, не зная что предпринять и на что рѣшиться.

И она была права: я чувствовалъ, что съ сердца свалилась большая тягость. Мнѣ была указана дорога, можетъ быть кривая и трудная, но все лучше какая нибудь дорога, нежели глухая степь при совершенномъ незнаніи мѣстности.

Дѣти прибѣжали, холодные и съ мокрыми волосами; я ихъ расцаловалъ несравненно крѣпче нежели расцаловалъ бы до вышеприведеннаго разговора. Потомъ я вышелъ изъ дома, поздоровался съ дворней какая оказалась на лицо, извѣстилъ ее, что не намѣренъ никого ни прогонять, ни удерживать у себя, переговорилъ съ прикащикомъ и получилъ отъ него краткое удостовѣреніе въ томъ, что полевыя работы идутъ такъ скверно, какъ ни у кого изъ сосѣдей.

Прикащикъ мой, Михайло Степановъ, принадлежалъ къ числу людей довольно распорядительныхъ, но крайне негодныхъ на какое-нибудь дѣло, выходящее изъ рутины. Какъ всѣ бурмистры и прикащики на Руси, онъ былъ непоколебимымъ столпомъ крѣпостного права, и на волю глядѣлъ въ высшей степени враждебно. По его словамъ, крестьяне, кромѣ иныхъ стариковъ, были мнѣ злыми супостатами, ему же, Михайлѣ, оказывали такъ мало послушанія, что онъ рѣшился бросить свою должность. «Что же, брось», отвѣчалъ я ему, и тѣмъ окончательно остановилъ потоки его краснорѣчія. Мой министръ только пугалъ меня угрозой отставки: догадавшись, что при сельскомъ старшинѣ и при вѣроятномъ уменьшеніи запашки для полевыхъ работъ будетъ довольно и старосты, онъ прекратилъ жалобы и пошелъ къ своему дѣлу.

Я прошелъ въ садъ, а изъ сада выбрался въ рощу раскинувшуюся по высокому холму подъ рѣчкою. Изъ этой рощи, открывался видъ на сосѣднія деревни, лѣсъ, покосы, и что главное, на господское паровое поле. Каменный скотный дворъ, изъ котораго въ настоящую пору вывозился навозъ на поле, стоялъ около рѣчки, въ весьма близкомъ отъ меня разстояніи. Сѣвъ подъ первымъ деревомъ на высокомъ мѣстѣ, я могъ не тревожа никого, наблюдать за ходомъ работы и такимъ образомъ провѣрять дѣйствительность только что принесенныхъ мнѣ жалобъ.

Не прошло нѣсколькихъ минутъ наблюденія, какъ я долженъ былъ сознаться, что работы на моемъ полѣ, безъ малѣйшаго сомнѣнія, идутъ такъ скверно, какъ ни у кого изъ сосѣдей. Не смотря на позднюю пору и близость другихъ занятій, удобреніе было вывезено лишь на самое малое количество десятинъ, и то ближайшихъ (тогда какъ у насъ оно свозится прежде всего на десятины отдаленныя и стало-быть нуждающіяся въ немъ болѣе). Самый ходъ работъ раскрывался передо мною, какъ на ландкартѣ: маленькія кучки людей копошились на полѣ и у скотнаго двора, покуривая трубочки, присаживаясь на колѣняхъ и немного шевелясь только послѣ усилій и увѣщаній Михайлы, который показывалъ большую дѣятельность, вѣроятно зная, что самъ плантаторъ неподалеку. Но всего удивительнѣе и забавнѣе было глядѣть на крестьянъ уже сложившихъ свой возъ удобренія, и возвращавшихся къ скотному двору за новымъ грузомъ. Такъ и видно было, что эти люди, привыкшіе къ труду сильному и честному, просто не умѣли лѣниться, и если позволено будетъ неправильное выраженіе «лѣнились на свою голову». Солнце палило безъ жалости, дорога отъ поля къ скотному двору была гладка, какъ шоссе около Царскаго Села: въ видахъ собственнаго интереса, рабочему слѣдовало бы пустить лошадь рысью, и добравшись до двора, пріять долгій отдыхъ подъ деревомъ или тѣнью стѣны, въ кружкѣ сосѣдей; но этотъ маневръ, ясный для всякаго настоящаго лѣнивца, не приходитъ мужику въ голову. Онъ плелся тихо, тихо, солнце жгло и его и бѣдную лошадь, какимъ-то неловкимъ и полусоннымъ подъѣзжалъ онъ къ скотному двору и довольно скоро выѣзжалъ оттуда, чтобы снова плестить шагъ за шагомъ и жариться на солнцѣ. Смѣло можно было завѣрить, что лѣности болѣе неловкой, неразсчетливой и тяжелой для человѣка трудно придумать даже въ наказаніе. Вообще вся сцена оставила во мнѣ впечатлѣніе самое странное: я ожидалъ найдти людей свѣжихъ, лѣнящихся con amore, празднолюбствующихъ съ удовольствіемъ отдыхающаго труженика. Вмѣсто того, я увидалъ толпу которая, если не лицами и тѣломъ, то вялостью движеній, напоминала больныхъ высланныхъ изъ госпиталя на прогулку съ сельскими упражненіями. И выраженіе лицъ оказывалось неимовѣрно кислымъ; только два или три старика, которымъ уже не подъ лѣта было перемѣнять свою методу работы, глядѣли весело и двигались, какъ живые люди.

Наступало время утренняго отдыха, и крестьяне, разбрасывавшіе навозъ на полѣ, направились къ мѣсту общаго сбора. Оставалось и мнѣ, покинувъ наблюдательный постъ, направиться къ рабочимъ для серіозныхъ переговоровъ. Но когда я дошелъ до опушки рощицы, на меня напала обычная стыдливость неопытнаго помѣщика. Я дорого далъ бы за дозволеніе остаться подъ деревьями и послать къ крестьянамъ, вмѣсто себя, какого-нибудь искуснаго оратора. Что буду я говорить? Какое право имѣю я соваться съ упреками? — такія глупыя мысли лѣзли въ мою голову. Уже я думалъ отложить дѣло до завтра, а настоящій день весь посвятить отдыху, когда новый припадокъ стыда, и стыда справедливаго, стыда за свое малодушіе, покончилъ навсегда съ моими колебаніями.

«Да что же такое въ самомъ дѣлѣ?» сказалъ я самому себѣ: «изъ-за какой причины мнѣ волноваться и совѣститься? Не я отмѣнялъ Юрьевъ день, не я поддерживалъ крѣпостное право, даже не я пріобрѣлъ это имѣніе, больше пятидесяти лѣтъ, считающееся за семействомъ нашимъ. Отчего я буду мямлить передъ этими людьми? Я не желалъ имъ зла, не дѣлалъ имъ притѣсненій; правда, я могъ править ими разумнѣе, но слабое правленіе не есть еще грѣхъ великій. Даю себѣ честнѣйшее слово позабыть всѣ книжныя умствованія и держаться честной вседневной житейской правды. Вотъ поле, на которомъ, если я буду зѣвать, выростетъ какая-нибудь чертовщина, вмѣсто хлѣба, къ будущему году. Вотъ рабочіе, которымъ я не могу дозволить губить лѣтніе дни безъ пользы для себя или для меня, нуждающагося въ рабочей силѣ. Всякая запинка съ моей стороны теперь признакъ безхарактерности. А потому нечего терять времени».

Съ радостью почувствовалъ я свѣжесть въ головѣ и сердцѣ.

Черезъ минуту я уже шелъ по дорогѣ, нисколько не думая о томъ какъ и что буду я говорить. Крестьяне, понявши что сейчасъ будетъ объясненіе, стали кучкой у скотнаго двора, подъ большими тополями, посаженными около дороги еще моимъ отцомъ, великимъ любителемъ всякихъ рѣдкихъ въ нашемъ краѣ деревьевъ. При моемъ приближеніи, всѣ сняли шапки и поклонились мнѣ съ привѣтливостію. Къ удивленію, разговоръ завязался безъ натянутости: было слишкомъ много предметовъ, о которыхъ требовалось спросить или условиться. Мнѣ назвали сельскихъ старостъ по каждой деревнѣ, разсказали о составѣ волостного правленія; я сказалъ крестьянамъ, что привезъ нѣсколько экземпляровъ Положенія, и за исключеніемъ одного, предложилъ ихъ желающимъ. О волѣ я говорилъ безъ всякой восторженности, предполагая, что крестьяне не вѣрятъ искренности помѣщичьихъ поздравленій: правъ я былъ въ этомъ или нѣтъ, не знаю. Наконецъ, дѣло дошло до хода работъ, и я сообщилъ прямо, что такъ вести полевыя занятія нельзя и что съ настоящаго дня, съ общаго согласія, намъ необходимо принять надлежащія мѣры.

На этомъ мѣстѣ крестьяне немного понурили головы, а одинъ изъ нихъ, болѣе меня знавшій, сказалъ бойко, однако, не поднимая глазъ:

— Наша воля, батюшка Сергѣй Ильичъ: — а у насъ все по старому, и кажись, въ работахъ никакой нѣтъ порухи.

Случайное обстоятельство избавило меня отъ спора и доказательствъ, тому чему доказательствъ не требовалось. Съ поля подъѣзжала къ намъ послѣдняя пустая телѣга, самымъ тихимъ шагомъ. На телѣгѣ, какъ-то поперекъ ея, согнувъ ноги и совсѣмъ свѣсивъ голову лежалъ и спалъ сладкимъ сномъ Карпъ Андреевъ, дѣтина работящій и въ обыкновенную пору неспособный предаваться сну во время работы. Голова его болталась вправо и влѣво самымъ уморительнымъ образомъ. Лошадь, добравшись до другихъ лошадей, остановилась сама, но возница не просыпался.

Я указалъ на него и посмотрѣлъ на мужика утверждавшаго, что въ работахъ никакой нѣтъ порухи. Всѣ засмѣялись, и старикъ Дементій, находившійся съ края, въ видѣ любезной шутки, взялъ Карпа за ноги и вывалилъ его изъ телѣги, на кучу навоза. Послѣдовалъ новый смѣхъ, и кислое выраженіе лицъ пропало.

— Что грѣха таить, батюшка, сказалъ Дементій, окончивъ свой подвигъ, не возбудившій никакого неудовольствія въ низверженномъ Карпѣ: — что грѣха таить: работа плоха, да и у другихъ-то она не лучше нашего.

— Лучше, лучше, задорно вмѣшался прикащикъ. — у сосѣда не въ примѣръ лучше, у другихъ озимое поле готово, у Матвѣева — косить собираются.

— Такая работа, началъ я: — и мнѣ не выгодна, и у насъ время отнимаетъ. Я глядѣлъ на возку навоза: эдакъ намъ не кончить до іюля мѣсяца. Поэтому, вотъ что я предлагаю вамъ, и прошу васъ передать другимъ барщниникамъ. Вы на барщинѣ по своей волѣ, кромѣ двухъ или трехъ недоимщиковъ. Отчего для васъ барщина казалась выгоднѣе оброка, я не совсѣмъ понимаю. Но можетъ быть, съ новыми порядками вы не хотите на ней оставаться. А потому, если кто хочетъ идти на оброкъ, я не мѣшаю — условія вамъ извѣстны. Объ одномъ я нахожу нужнымъ сказать вамъ; паспорты я начну выдавать съ половины іюля — вы понимаете, что мнѣ придется нанять рабочихъ, а на это нужны двѣ или три недѣли. Двѣ или три недѣли хорошей работы, больше я не требую, а послѣ этого срока, идите кто куда хочетъ. Выгодно ли это для васъ? Идешь ли ты на оброкъ, Дементій?

Дементій Павловъ немного выступилъ изъ круга, поправилъ бороду и сказалъ:

— Мнѣ, батюшка Сергѣй Ильичъ, въ Интерѣ дѣлать нечего, а сыновей пошлешь, такъ либо сопьются, либо придутъ назадъ со скверною болѣзнью. Знаю я оброчниковъ, а моя семья и безъ оброка живетъ порядочно.

За Дементьемъ еще нѣсколько человѣкъ отказались отъ оброка. У однихъ дѣти были малы, такъ что нельзя было семью бросить, другіе находили, что въ Питерѣ заработки хороши, да на одни харчи ихъ уходитъ половина. Когда я замѣтилъ, что они, при своей семьѣ и кой-какихъ зимнихъ промыслахъ, безъ Питера могутъ наживать деньгу, мнѣ было сказано: «оно пожалуй и такъ, да дѣло выходитъ невѣрное. Ужь коли на оброкъ, такъ не обойдешь Питера».

Оставались недоимщики, народъ готовый гулять и очень обрадованный моимъ предложеніемъ, но едва они заикнулись, какъ Дементій Павловъ и вся барщина, бывшая налицо, накинулись на нихъ съ неумолимостью. Оказалось, что недоимщики такъ любили Петеръ, что забравшись въ него, не высылали ни копѣйки въ семью, ни копѣйки на подати, что ставило міръ въ затруднительное положеніе. За одного недоимщика, деревня третій годъ платила подати, выжимая изъ него затраченныя деньги не безъ большихъ усилій.

— И, ни, ни, ни, ни, и думать не смѣйте! кричали бѣднымъ гулякамъ старики и въ особенности Дементій Павловъ. — Баринъ воленъ вамъ мирволить, у него карманъ толстый, а у насъ вы и безъ того на шеѣ сидите!

Запуганные охотники до столичныхъ удовольствій не посмѣли возражать старшимъ. Въ результатѣ вышло то, что барщина осталась въ прежнемъ видѣ, а для меня наступила самая трудная минута во всемъ совѣщаніи.

— И такъ вы остаетесь на прежнемъ положеніи, обратился я къ крестьянамъ: — но разсудите сами, какая мнѣ будетъ потеря, если вы станете работать такъ же лѣниво и скверно, какъ до сихъ поръ работали. Я готовъ дать вамъ всякое разумное облегченіе, лишніе часы отдыха, но не могу дозволить, чтобы мыза осталась безъ хлѣба, а стадо мое безъ сѣна. Неужели вамъ веселѣе шататься по солнцу будто съ похмѣлья чѣмъ работать, такъ честно, какъ вы прежде работали?

Я думалъ уже, что впадаю въ безплодныя умствованія, но противъ ожиданія, рѣчь моя не пропала даромъ. Рабочіе прямо сказали мнѣ, чтобъ я былъ покоенъ, что мнѣ не будетъ стыдно передъ сосѣдями и что ни безъ хлѣба, ни безъ сѣна мыза моя не останется. При этомъ братъ Дементія, Спиридонъ Павловъ, сдѣлалъ замѣчаніе, выставившее въ весьма невыгодномъ свѣтѣ и мою помѣщичью догадливость, и способности моего прикащика.

— Тебѣ, батюшка Сергѣй Ильичъ, сказалъ Спиридонъ Павловъ: — кинулось въ глаза, что навозъ не свезенъ и поле не подпахано. Конечно, виноваты тутъ и мы, да виноваты не такъ много. Въ прежніе годы все дѣло кончалось день въ шесть, потому что оброцкія тягла два дни намъ помогали. А теперь безъ нихъ, можетъ быть, и на три недѣли протянется.

Дѣйствительно, въ Петровскомъ, существовала всегда смѣшанная повинность. Крестьяне, находившіеся въ оброкѣ, давали помѣщику шесть рабочихъ дней въ лѣто. Про это подспорье я позабылъ совершенно; но какъ же не помнилъ о немъ мой интендантъ Михайло Степановъ?

На вопросъ по этому поводу прикащикъ замялся, но тотчасъ же, безъ сомнѣнія, припомнивъ мои слабыя хозяйственныя познанія, пустилъ цѣлые потоки краснорѣчія. По его словамъ выходило, что, слыша отовсюду противоречащіе толки и не зная, на сколько смѣшанная повинность отличается отъ сгонныхъ дней, положительно уничтоженныхъ, онъ не смѣлъ дѣлать наряда оброчнымъ до моего прибытія.

— Вотъ и врешь, Михайло Степанычъ, холодно перебилъ Спиридонъ Павловъ: — нарядъ-то ты пробовалъ дѣлать, только тебя обругали, да еще чуть ли не вытолкали съ улицы.

— Ну, пожалуй, и обругали, бойко возразилъ прикащикъ: — я не виноватъ, коли у насъ вольница завелась. А не сказываю я про это затѣмъ, чтобы не огорчить барина, — развѣ весело ему съ буянами возиться, что ли?

— Вижу я, Михайло Степановъ, перебилъ я, порядочно разсердившись: — что ни мнѣ съ тобой не ужиться, ни съ крестьянами ты не поладишь. Развѣ посредникъ не приказывалъ тебѣ обращаться къ нему, и самъ Владиміръ Матвѣичъ не заѣзжалъ почти всякую недѣлю въ Петровское? Гдѣ же была твоя голова, коли у тебя не достало ума справиться насчетъ работы оброчниковъ? И какъ ты допустилъ обругать себя и вытолкнуть, имѣя подъ рукой и сельскаго старшину, и волостного голову, и посредника въ десяти верстахъ отъ мызы? Можетъ быть ты и хорошій человѣкъ, да мнѣ-то не надо прикащика, котораго ругаютъ и выталкиваютъ. Съ сегоднишняго утра сдай всѣ занятія по работамъ старостѣ Власу Васильеву, а самъ оставайся на мызѣ, или или куда хочешь — это твое дѣло.

Простившись съ крестьянами, я велѣлъ послать къ себѣ старосту, сдѣлалъ распоряженіе, чтобы на завтрашнее утро оброчные люди со всѣхъ деревень собрались на мызу, и отправились къ дому. Не скрою, однакоже, что сходка на слѣдующій день меня тревожила; сверхъ обычнаго моего отвращенія къ разговору со многими людьми разомъ, я догадывался, что съ питерскимъ и избалованнымъ народомъ поладить мнѣ будетъ труднѣй чѣмъ съ барщинниками.

V.
Сомнѣнія и тревоги.

Смѣшанная повинность, о которой много будетъ говорено въ этой главѣ моихъ воспоминаній, прошлое лѣто произвела много недоразумѣній въ нашемъ краѣ. Лица, горячо защищавшія Положеніе 19 февраля и даже принимавшія участіе въ его составленіи, откровенно сознаются, что относительно этой повинности, до крайности важной во многихъ губерніяхъ, чрезвычайно мало указано. Естественно послѣ этого, что, при самомъ началѣ полевыхъ работъ, и оброчные крестьяне, и ихъ помѣщики, имѣвшіе какую нибудь запашку, и мировые посредники очутились во мракѣ. Крестьяне примѣняли статью объ отмѣнѣ сгонныхъ дней къ смѣшанной повинности; помѣщики говорили, что смѣшанная повинность какъ замѣна части оброка не подлежитъ отмѣнѣ; посредники обращались за инструкціями къ высшимъ лицамъ и инстанціямъ; но время было лѣтнее, а всякій знаетъ, что отъ высшихъ лицъ и инстанцій въ дачное время немного добьешься. Къ счастію, хорошій составъ мировыхъ посредниковъ (я говорю лишь о нашемъ краѣ) до нѣкоторой степени пособилъ горю. Посредники рѣшились сокращать смѣшаную повинность тамъ, гдѣ она составляла большое количество дней, при оброкѣ значительномъ, въ тоже время поддерживая ее, если она не представляла особой тяготы при небольшомъ оброкѣ. Какое, повидимому, открывалось поле для взяточничества, и какъ бы роскошно воздѣлали это поле лица бюрократическаго свойства. Но въ нашемъ краѣ, изъ пяти посредниковъ, людей совершенно несходныхъ между собой и взглядами, и достаткомъ, и образованіемъ, ни на одного не легла даже тѣнь какого-либо по этой части подозрѣнія. Итакъ мнѣ, неопытному плантатору, въ самый разгаръ недоумѣній по поводу смѣшанной повинности, пришлось толковать о ней съ моими порядочно избалованными подданными. Рабочая повинность нашихъ оброчниковъ состояла изъ шести дней (двухъ для навоза, двухъ для покоса, и двухъ для жатвы); но рабочая сила, доставляемая этими шестью днями, съ незапамятныхъ временъ поддерживала полевое хозяйство Петровскаго. Лишиться такого подспорья было бы мнѣ крайне непріятно, но очень держаться за него я не смѣлъ, самъ не зная размѣра правъ данныхъ мнѣ Положеніемъ. Уже крестьяне собрались и голоса ихъ доносились ко мнѣ съ дворика, на которомъ обыкновенно собирались сходки, а я все еще перелистывалъ офиціальный фоліантъ, не находя въ немъ примѣнимыхъ къ дѣлу указаній и пунктовъ, пригодныхъ къ моему положенію. Наконецъ я оставилъ книгу, и рѣшился дать дѣлу теченіе, по моему крайнему разумѣнію, самое законное и безобидное.

Даже забывъ надѣть шляпу, пришелъ я въ толпу меня ожидавшую и не вспомнилъ про то мучительное чувство, безъ кототораго прежде никогда не могъ говорить одинъ въ большомъ собраніи. Помню только, что мнѣ до крайности хотѣлось быть краткимъ, что однако не удалось въ настоящемъ случаѣ.

— Я позвалъ васъ, обратился я къ собранію оброчниковъ: — чтобы намъ потолковать и условиться насчетъ шести рабочихъ дней, которые лежатъ на вашихъ тяглахъ сверхъ оброка. Вамь кажется, что эти дни уничтожены Положеніемъ, мнѣ кажется, что они остаются на насъ еще два лѣта. Только дѣло не въ томъ что кому изъ насъ кажется, а въ толъ, кто изъ насъ правъ и кто долженъ уступить правому. Я вамъ предлагаю разъяснить дѣло сегодня или завтра утромъ. Выберите отъ себя человѣкъ трехъ самыхъ дѣльныхъ и читавшихъ Положеніе; пусть они отправятся къ посреднику; чтобы не было проволочки, возьмите моихъ лошадей и телѣгу. Вы знаете, что Владиміръ Матвѣичъ противъ совѣсти не скажетъ слова, хотя бы вы и не со мной, а со всѣмъ свѣтомъ спорили. Сдѣлаемъ такъ какъ онъ скажетъ, а безъ того намъ придется проспорить все лѣто. Потолкуйте же между собою и рѣшите, выѣзжаете ли вы на мою работу или отдаете все дѣло на рѣшеніе Матвѣеву?

Предложеніе мое было совершенно чистосердечно; я не зналъ мнѣнія Матвѣева о смѣшанной повинности; о томъ же что онъ рѣшитъ дѣло по совѣсти, не могло быть сомнѣнія. Крестьяне знали больше моего по этой части, оттого совѣщаніе между ними оказалось довольно продолжительнымъ. Чтобы не мѣшать сходкѣ, я отошелъ поодаль, сѣлъ на ближайшемъ крылечкѣ, и сталъ дѣлать наблюденія надъ многочисленнымъ собраніемъ оброчниковъ.

Прежде всего я долженъ былъ сознаться, что имѣлъ совершенно ложное понятіе о большинствѣ крестьянъ, живущихъ на моихъ земляхъ. Толпа людей, находившаяся передо мной, ровно ничѣмъ не отличалась отъ барщиниковъ, съ которыми я вчера велъ рѣчи; молодцовъ питерской наружности я не насчиталъ и десятка. Оно было весьма понятно: передо мной ходили и говорили отцы и братья питерщиковъ не попавшіе въ тягло, сами же питерщики жили въ городѣ; на лѣто изъ нихъ явились лишь тѣ, кому мѣста не представляли особливыхъ выгодъ. Но если пришлыхъ изъ города было немного, за то всѣ они знали грамотѣ, какъ потомъ оказалось, и считали себя умнѣе деревенскихъ сидней, а благодаря неохотѣ стариковъ соваться впередъ, говорили безпрестанно. Сколько я могъ замѣтить изъ отрывочныхъ фразъ до меня доносившихся, они говорили болѣе для разговора и поддержанія своего достоинства; вопросъ о двухъ рабочихъ дняхъ назавтра и послѣ завтра не казался имъ занимательнымъ, вѣроятно потому что отбыть ихъ предстояло отцу или меньшому брату, а никакъ не имъ, щеголямъ прибывшимъ издалека, да еще и съ деньгами. Болтали питерщики, какъ уже было сказано, весьма много, но кажется ихъ выводы не оказывались для меня враждебными. Смыслъ ихъ болтовни, если это можно назвать смысломъ, оказывался такимъ: «Что же два дни? можно два дни и выѣхать, — и у посредственника спроситься можно, можетъ быть изъ Петербурга новый указъ присланъ. Теперь всякій день новые указы присылаютъ. Надо спросить посредственника, а можно и выѣхать два дни; отчего не выѣхать?.. И до Матвѣева всего десять верстъ, можно бы и къ нему съѣздить, дорога хорошая!»

Изо всѣхъ столичныхъ гостей, только одинъ привлекъ на себя мое особенное вниманіе. Звали его Кондратій Егоровъ, я немного зналъ его семейство. Вся семья, начиная съ осьмидесятилѣтняго дѣда, состояла изъ красавцевъ. Кондратій между ними могъ назваться первымъ: бѣлокурый, ловкій, высокій, съ смѣлымъ взглядомъ и какою-то особенною, насмѣшливою улыбкой, онъ, несмотря на свои тридцать лѣтъ, оставался холостякомъ и закоренѣлымъ любителемъ Питера. Говорилъ онъ громко, рѣзко, и во время всей сходки, пользовался большимъ уваженіемъ меньшихъ и старшихъ, уваженіемъ, которое, — увы! — какъ впослѣдствіи будетъ разсказано, скоро смѣнилось горькою и не совсѣмъ заслуженною непопулярностью. Сельскій старшина еще вчера жаловался мнѣ, что Кондратій Егоровъ мутитъ народъ и учитъ всякому начальству перечить. Изъ того какъ онъ говорилъ и хлопоталъ посреди нерѣшительной толпы, можно было заключить съ достоверностью, что красивый ораторъ шелъ поперекъ большинству, совѣтовалъ что-то сомнительное. До меня долетали его крайне неуважительныя фразы, обращенныя къ старикамъ, уважаемымъ по всемъ селеніи: «ужь лучше бъ тебѣ помолчать, старая кукушка», — «тебѣ что два дни? попросись, чтобъ тебя запрягли въ десять!» — «ты старикъ грамотный, на кабакѣ елку не просмотришь!» И что всего страннѣе, эти сильныя нарушенія мірскаго декорума не только никого не поражали, по, кажется, производили дѣйствіе, на которое Кондратій Егоровъ разсчитывалъ. Когда разговоры кончились и группы говорившихъ сомкнулись тѣснѣе, я пододвинулся къ кругу, а ко мнѣ на встрѣчу выступилъ самъ молодой ораторъ, очевидно уполномоченный передать мнѣ общее рѣшеніе.

— Ну, чѣмъ вы покончили спросилъ и: — хотите посылать къ Владиміру Матвѣевичу?..

— Нѣтъ ужь, ваше высокоблагородіе, бойко возразилъ Кондратій Егоровъ: — что уже Владиміра Матвѣевича трогать!

— Такъ значитъ выѣзжаете на работу по прежнему?

— Нѣтъ ужь, ваше высокоблагородіе, и Кондратій усмѣхнулся: — такъ для насъ будетъ черезчуръ обидно.

— Однакожь мое высокоблагородіе должно знать, согласны ли вы отбывать работу просто, или напередъ посовѣтоваться съ посредникомъ.

— Это къ намъ статья не подходящая, коротко отвѣтилъ Кондратій: — сгонныхъ дней никто дѣлать не смѣетъ, да и не по Положенію выходитъ господамъ помѣщикамъ сгонные дни придумывать.

Всякій помѣщикъ, самый кротчайшій по нраву, легко пойметъ, что такой разговоръ не могъ мнѣ нравиться, но я позабылъ дворянскую щекотливость за интересомъ совѣщанія. Очень понятно, что меня занимало то, какими глазами глядитъ умный и бойкій крестьянинъ на вопросъ повинности не вполнѣ ясный, и то, какими доводами станетъ онъ поддерживать оппозицію моему взгляду. Я даже думалъ, какъ подобаетъ любителю русской народности, что вотъ сейчасъ, изъ этой простой и неиспорченной головы, блеснетъ неожиданный лучъ, и озаритъ путь, котораго ищутъ обѣ стороны. Къ сожалѣнію, луча не блеснуло, а напротивъ, на мое замѣчаніе о различіи сгонныхъ дней съ рабочими днями смѣшанной повинности, Кондратій Егоровъ разразился положительною глупостью:

— У Десятниковой барыни, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ, очевидно считая меня ошеломленнымъ и сбитымъ съ поля: — у Десятниковой госпожи всѣ покосы мужикамъ отданы, да половина поля, да лѣсу цѣлая пустошь. Вотъ оно какъ у людей дѣлается, въ хорошихъ имѣніяхъ; а Владиміра Матвѣича трогать тутъ нечего!

Я такъ былъ удивленъ, что плюнулъ и сказалъ: — Чортъ знаетъ, что такое, и къ чему тутъ барыня Десятникова.

Всѣ оброчники, не взирая на видимое пристрастіе къ Кондратію, совершенно раздѣляли мое мнѣніе. Чтобы легче объяснитьихъ взглядъ по этой части, я долженъ прибавить, что на госпожу Десятникову, но какимъ-то неизвѣстнымъ причинамъ, крестьяне всѣхъ сосѣднихъ имѣній смотрѣли съ нѣкоторымъ презрѣніемъ. Кондратій не попалъ въ общій тонъ; съ своимъ Питеромъ онъ отсталъ отъ общественнаго мнѣнія земляковъ, что тутъ же и было заявлено ими.

— А еще разумный дѣтина! упрекнулъ его одинъ старикъ.

— Горло у тебя только широко, вотъ что, проговорилъ другой, гораздо рѣшительнѣе. — Ишь ты, у Десятниковой намъ учиться!

— Ужь коли лѣзешь толковать, такъ говори дѣло! присоединились еще два или три голоса.

Ораторъ отошелъ въ сторону, разсерженный и недовольный.

— Ну, какъ же мы кончили? обратился я къ сходкѣ: — времени терять нельзя, дѣло къ сѣнокосу подходитъ. Сегодня вечеромъ я посылаю къ посреднику; если вы отъ себя хотите переговорить съ нимъ, выберите кого знаете.

Одинъ изъ стариковъ, можетъ быть наскучивши переговорами, сказалъ свое слово, не знаю, въ какой мѣрѣ справедливое.

— Мы отъ васъ, батюшка Сергѣй Ильичъ, обидъ никогда не видали: за чтожь и теперь станемъ мы вамъ не вѣрить.

Слова старика окончательно раззадорили Кондратія Егорова. Не сдерживая вспыльчивости, онъ снова выдвинулся впередъ и сказалъ обращаясь ко мнѣ:

— Нѣтъ ужь, ваше высокоблагородіе, лучше мы сами вечеромъ сходимъ къ посреднику. Если какой-нибудь старикъ, дуралей, хочетъ возить навозъ, вози онъ его хоть на своей шеѣ, а насъ ужь увольте. Мы сами потолкуемъ съ кѣмъ надо, а эдакъ ваше высокоблагородіе съ Владиміромъ Матвѣичемъ еще не такую штуку выкинете на нашу голову!

Единогласный, и на этотъ разъ несомнѣннно не одобрительный ропотъ сходки, смягчилъ часть оскорбленія, мнѣ нанесеннаго. Крестьяне имѣли основаніе считать меня чѣмъ угодно: ѳетюкомъ, лентяемъ, французомъ, гордецомъ, только не лжецомъ и не плутомъ. Оброчникамъ, у которыхъ оброкъ и смѣшанная повинность около тридцати лѣтъ оставались одни и тѣ же, не было поводовъ къ недовѣрію. Можетъ быть, ихъ затронуло и дурное слово о Матвѣевѣ, столько же популярномъ повсюду, сколько Десятникова была непопулярна. Задорнаго оратора втащили въ толпу и уже изъ нея не выпускали; я этому былъ радъ, потому-что иначе былъ бы долженъ отвѣчать ему и явиться чѣмъ-нибудь изъ двухъ, или сердитымъ бариномъ, или несчастливцемъ, плачущимся на недовѣріе, ему оказанное. Обѣ роли казались равно отвратительными. Окончательные переговоры затѣмъ длились не долго. Рѣшено было, что сельскій старшина съѣздить къ посреднику и на утро доставитъ отъ него письменное рѣшеніе.

Сходка разошлась. Меня позвали пить чай, но я не могъ проглотить ни одного глотка: совершенное отсутстіе аппетита дало мнѣ понять, что я глубоко огорченъ и взволнованъ. Спутанныя мысли и горькія ощущенія начали выясняться только когда я снова вышелъ изъ дома и пробрался въ рощу за садомъ. По всѣмъ понятіямъ, житейскимъ и нравственнымъ, я былъ оскорбленъ безъ всякой возможности честнаго отмщенія. Передъ сотнею людей, человѣкъ, которому я не сдѣлалъ никакого зла, наговорилъ мнѣ дерзкихъ словъ, и не только заявилъ сомнѣніе въ моей честности, но прямо призналъ меня способнымъ на обманъ и плутню. Можетъ быть я ошибаюсь, черезъ столько мѣсяцевъ провѣряя свои ощущенія, но мнѣ помнится, что въ моемъ гнѣвѣ не сидѣло никакихъ помѣщичьихъ побужденій. Будь на мѣстѣ крестьянина Кондратія Егорова самый великосвѣтскій князь во всей вселенной, я бы чувствовалъ совершенно ту же нравственную боль, съ тою только разницей, что возлѣ болѣзни нашлось бы и лекарство, что съ княземъ можно было разсчитаться, какъ угодно и когда угодно. Съ Кондратіемъ Егоровымъ, какъ съ непріятелемъ, еще не вышедшимъ изъ зависимости отъ моего лица, какъ съ человѣкомъ, по своему положенію и воспитанію, не способнымъ къ защитѣ на равныхъ правахъ, — какой могъ быть разсчетъ за нанесенную мнѣ обиду? Я сознавалъ, что въ настоящемъ случаѣ мнѣ дѣлать нечего, въ то же время очень хорошо понимая, что неизбѣжное бездѣйствіе совершенно вредно. Изъ сотни крестьянъ, бывшихъ на сходкѣ, девяносто девять убѣждены, что я оробѣлъ передъ крикуномъ, а сотый, что я какой-то себѣ чудной, да и только. Кромѣ какого нибудь десятка парней, вся сходка получила бы ко мнѣ нелицемѣрную симпатію, еслибъ я послѣ дерзкихъ словъ Кондратія Егорова, приколотилъ его нещадно, наперекоръ человѣческому чувству и всѣмъ запрещеніямъ Положенія. Самый неодобрительный ропотъ, которымъ сходка встрѣтила дерзость оратора, ропотъ, сперва меня утѣшившій, былъ знакомъ чуть ли не обиднымъ скорѣе, чѣмъ пріятнымъ. Міръ счелъ долгомъ заступиться за того кто самъ, по его мнѣнію, не умѣетъ за себя заступиться. Я не искалъ никакихъ преобладаній надъ міромъ; но мнѣ вовсе не хотѣлось, чтобъ онъ заступался за меня какъ за малаго, не смѣлаго ребенка. А случись еще двѣ, три исторіи въ родѣ сегодняшней, и я прослыву нетолько ребенкомъ, даже юродивымъ. Никогда еще мнѣ не приходилось быть въ такомъ проклятомъ столкновеніи между принципами и жизнью, моральными законами и безтолковостью житейскихъ явленій. Дѣло смягчалось только однимъ соображеніемъ: много думать о немъ не приходилось, потому-что поправленіе оказывалось невозможнымъ. Не могъ же я вызвать на дуэль Егорова, или устроить между нимъ и мною ораторское состязаніе на форумѣ села Петровскаго передъ созваннымъ міромъ!

За обѣдомъ я передалъ сестрѣ всю исторію утреннихъ переговоровъ и шутя замѣтилъ (печальная была эта шутка), что теперь, по всей вѣроятности, моя репутація окончательно погибнетъ и между помѣщиками, и между крестьянами. Въ отвѣтѣ своемъ, Вѣра проявила весь женскій тактъ, за который ее всюду такъ цѣнили. Онъ нея нескрылось мое волненіе, она искренно желала успокоить меня и достигла своей цѣли, не сказавши ни одного несправедливаго слова.

— Это правда, что тебя осудятъ, сказала она: — да развѣ въ свѣтѣ не осуждаютъ людей понапрасну? Не могъ же ты рѣшиться на кулачную расправу для возвышенія своего нравственнаго положенія! Скажутъ, есть другія мѣры строгости; да не малодушіе ли, никогда не допуская строгости, взяться за нее теперь, при концѣ всѣхъ былыхъ отношеній къ крестьянину? Мало того, надобно же наконецъ переносить послѣдствія того, что мы сами подготовили. Ты не жилъ по годамъ въ имѣніи, ты едва знаешь въ лицо своихъ мужиковъ, и теперь находишь горькимъ, что одинъ изъ нихъ очень грубо выказалъ къ тебѣ недовѣріе.

— Тутъ дѣло не въ томъ, жилъ ли я въ деревнѣ, возразилъ я нахмурившись.

— А въ чемъ же? спросила сестра съ прежнимъ хладнокровіемъ. — Кого близко знаютъ, того не заподозрятъ, и тому защищаться легче. Матвѣевъ, за обидное слово, вышвырнулъ бы обидчика за окно, будь это его мужикъ или губернскій предводитель, лицо крѣпостное или вольное изъ вольныхъ. Онъ заявилъ себя въ краѣ, и всякій мальчикъ у насъ знаетъ, что Владиміръ Матвѣичъ ни самъ не ступитъ на чужую ногу, да и на свою наступить не позволить. Ты же совсѣмъ въ другомъ положеніи. Отъ обиднаго недовѣрія тебя ограждаетъ лишь естественное чувство, не дающее намъ предполагать зла въ человѣкѣ не сдѣлавшемъ ничего сквернаго до этой минуты. А это чувство сильно ли у людей неразвитыхъ, да еще видавшихъ всякую неправду? Какъ бы ни перетолковывали твою уступчивость, тебѣ кромѣ нея ничего не придумать. Требовательнымъ можно быть только тамъ, гдѣ знаютъ человѣка предъявляющаго требованія.

На этихъ словахъ я успокоился, какъ могъ, и вечеръ провелъ хорошо, не предвидя, что новый день принесетъ съ собой новые и еще болѣе тяжелые вопросы.

VI.
Продолженіе прежняго.

Я проснулся раньше обыкновеннаго, отъ какого-то шороха или скорѣе стуканья въ сосѣдней комнатѣ. Я крикнулъ: — кто тамъ? Но отвѣта не было, однако стуканье, должно быть очень тяжелыхъ сапоговъ, не прекратилось. Я крикнулъ во второй разъ, и ко мнѣ немного переминаясь, вошли сельскій старшина Павелъ Еремѣевъ и мой староста Власъ Васильевъ.

Сельскаго старшину я зналъ очень мало. Онъ считался хорошимъ мужикомъ, должностію своею тяготился, и былъ правь, потому что жалованье еще не было назначено, а времени пропадало много. Сверхъ того съ крестьянами, привыкшими къ слабому управленію, ладить могъ не всякій, въ Петровскомъ же было до пятидесяти дворовъ, и старшинамъ остальныхъ деревень жилось не въ примѣръ легче. Власъ Васильевъ, величественнѣйшаго вида старикъ, принадлежалъ къ числу особъ, о которыхъ говорятъ: добръ какъ курица. Съ лица онъ глядѣлъ строго и мрачно, напоминая иногда Мазепу, иногда Іоанна Грознаго; почему Мазепу? почему Грознаго? — не умѣю сказать, ихъ портретовъ я не знаю, но память о сихъ историческихъ герояхъ для меня неразлучна съ лицомъ Власа Васильева. При такомъ грозномъ лицѣ, Власъ обладалъ безпредѣльною добротой, и происходившею отъ нея большою популярностью. Вкусы его были буколическіе и бабьи: въ свободные дни онъ любилъ ходить за грибами и удить рыбу. Онъ считался великимъ богачомъ, и кромѣ звонкой монеты въ сундукахъ, имѣлъ ежегодную пенсію отъ одного купеческаго семейства, въ которомъ выслужилъ двадцать лѣтъ безукоризненно. Единственною слабою стороною Власа, могли назваться его гулянки, происходившія два раза въ годъ (на Рождествѣ и въ храмовой праздникъ), длившіяся по недѣлѣ и весьма раззорительныя. Въ эту торжественную пору, домъ его открывался для позванныхъ и званныхъ; ѣды и питья истреблялось безмѣрное количество; самъ же Власъ лежалъ мертвецки пьяный, но горе сыновьямъ и невѣсткамъ, если они, понадѣясь на хмѣль старика, скупились на кушанье и пиво, или неласково встрѣчали вновь явившагося гостя! Иногда на седьмой, иногда на десятый, иногда на двѣнадцатый день гульбы, съ старикомъ дѣлалось что-то чудное. Проснувшись, онъ брался за стаканъ вина, выплевывалъ его съ отвращеніемъ и дѣлался золъ какъ тигръ бенгальскій. Опытные гости тутъ же убѣгали, не докончивъ начатаго ведерка съ пивомъ; неопытныхъ или назойливыхъ старикъ билъ кулаками и чѣмъ попало, а потомъ съ позоромъ выталкивалъ на улицу. Правда, что и гости послѣднихъ дней отчасти стоили своей печальной участи: послѣ ихъ исчезновенія въ домѣ не оказывалось полотенцевъ, топора, а иногда и болѣе цѣнной рухляди. Разсправившись съ гуляками, Власъ приказывалъ топить баню; выскочивъ изъ нея, долго вытягивался на снѣгу, и, освѣжившись такимъ образомъ, снова обращался въ тихаго, благолѣпнаго, кроткаго старца, неспособнаго обидѣть муху.

Но всѣмъ работамъ и порученіямъ, онъ оказывался не въ примѣръ исправнѣе прикащика Михайлы, оставленнаго за штатомъ. Онъ не былъ способенъ на суровость, даже брань, ибо помянуть имя чорта считалъ грѣхомъ великимъ, но его богатство, честная жизнь и гостепріимство давали Власу авторитетъ, котораго не признавали лишь отъявленные негодяи.

— Записка отъ Владиміра Матвѣича, сказалъ сельскій старшина, подавая мнѣ бумажку.

«Любезный другъ, такъ писалъ посредникъ, по моему крайнему разумѣнію, при размѣрѣ оброка вашихъ крестьянъ, самый щекотливый филантропъ не возстанетъ противъ шести дней смѣшанной повинности, вамъ слѣдующей. Будьте же спокойны; я далъ старостѣ особенный письменный приказъ, а такъ какъ мнѣ надо побывать у васъ по сосѣдству, то я самъ загляну къ вамъ утромъ или къ обѣду. В. М.»

— Ну, сказалъ я нашимъ сельскимъ сановникамъ; — могли бы вы и не будить меня съ этою запиской.

— Дѣло не въ запискѣ, батюшка Сергѣй Ильичъ, отвѣчалъ Власъ Васильевъ. — Мы пришли за приказаніемъ; оброчники не хотятъ ѣхать въ поле.

— Какъ такъ? а бумага посредника?

— Къ бумагѣ и придрался этотъ окоянный Кондратій, возразилъ староста. — Всему міру насказалъ, что бумага облыжная.

— Бумага облыжная! Что за чертовщина?

— Говоритъ, глядите ребята; все на листѣ писано одною рукой, а подпись другая. Вызвалъ грамотныхъ, поглядѣли и говорили — точно разныя руки.

И старшина вынулъ листъ изъ-за пазухи. Владиміръ Матвѣичъ, безъ сомнѣнія, продиктовалъ приказъ писарю, и подписалъ его, нисколько не думая, что посланіе его подвергнется такому толкованію.

— Да вѣдь ты же самъ, сказалъ я старшинѣ. — взялъ бумагу отъ Владиміра Матвѣича.

— Самъ взялъ.

— Станетъ ли онъ сочинять облыжныя бумаги?

— Не станетъ, ужь это какъ Богъ святъ!

— Такъ какъ же не растолковалъ ты крестьянамъ…

— Батюшка Сергѣй Ильичъ, вступилъ въ разговоръ Власъ Васильевъ; — тутъ растолковывать нечего. Вчера ты далъ покуражиться Кондрашкѣ Егорову, а сегодня тридцать горлановъ хотятъ надъ тобой куражиться. Спустить сегодня, такъ и барщина разойдется; да и какъ съ нея работу требовать, когда оброчникамъ дана льгота? Ты знаешь, что я мужика не тѣсню и зла ему не дѣлалъ, а тутъ мямлить нечего, вели заложить телѣгу, да отошли Кондрашку къ исправнику.

— Что къ исправнику? перебилъ сельскій старшина. — Къ посреднику ближе. Владиміръ Матвѣичъ смиренъ, а прикрутитъ лучше твоего исправника.

— А пуще всего, батюшка, продолжалъ староста Власъ: — избавь ты и меня, и міръ, и сельскаго старшину отъ этого Егорова Кондратья. Мы отъ тебя не выйдемъ, пока ты не велишь намъ его связать и отправить куда ужь тамъ придется.

Какъ ни нужно было поскорѣе условиться насчетъ неповиновенія оброчниковъ, но оградить молодого и неосторожнаго крикуна отъ совершенной погибели мнѣ казалось нужнѣе. Для меня вся потеря ограничилась бы нѣсколькими сотнями рублей на наемъ рабочихъ, даже предполагая, что оброчники не образумятся; Кондратія же его азартный поступокъ велъ къ уголовному наказанію. Съ помощію Положенія и законовъ, я пытался передать Власу и старшинѣ всю жестокость ихъ просьбы, но они понимали дѣло и безъ толкованія: безжалостность этихъ двухъ людей, можетъ быть самыхъ разумныхъ во всемъ селѣ, меня поразила. — Знаемъ, что ему придется круто, сказали Власъ и старшина, ни мало не заминаясь: да будетъ хуже, если изъ-за него на вотчину полиція наѣдетъ! Мнѣ живо припомнилась другая исторія, случившаяся года за три, исторія тоже замѣчательная по бѣзжалостности, не однихъ сельскихъ властей, но всего міра. Больного и почти слѣпого бобыля, Антона Семенова, сосѣди заподозрили въ корчемствѣ и уличили: извѣстно, какія бѣды влечетъ за собой для цѣлаго селенія корчемство, еслибъ его какъ нибудь пронюхало винное начальство. Міръ собрался, и положилъ, отобрать избу и огородъ Антона, его же выгнать на большую дорогу и не пускать въ село на вѣчное время. Не безъ большихъ хлопотъ удалось старостѣ Власу устроить это дѣло и снасти провинившагося отъ шатанья по міру.

Видя, что всѣ мои доводы во поводу Кондратія Егорова возбуждаютъ лишь одно презрѣніе въ старшинѣ и Власѣ, я рѣшительно объявилъ, что до пріѣзда посредника не намѣренъ принимать никакихъ мѣръ, строгихъ или не строгихъ. «Отъ одного утра мы еще не пропадемъ, сказалъ я. Если толки не кончены, то прочитайте оброчникамъ записку Владиміра Матвѣича на мое имя: узнавъ, что онъ самъ будетъ на мѣстѣ, они можетъ быть поберегутся. А затѣмъ ступайте съ Богомъ и оставьте дѣло до его пріѣзда.»

Старики ушли, взявъ записку съ ворчаньемъ и неудовольствіемъ, а я остался одинъ, въ самомъ дрянномъ и тревожномъ состояніи духа. «Лучше бы мнѣ растерять весь дохода, за годъ, или продать имѣніе за безцѣнокъ, думалъ я, нежели попасть въ такую яму! Вотъ тебѣ и добрый совѣтъ — не давать льготъ ничтожныхъ. О моихъ хорошихъ намѣреніяхъ насчетъ составленія грамоты никто не знаетъ, а изъ-за мелкаго вопроса я въ необходимости или осрамиться въ конецъ, или поднять скверное дѣло по случаю общаго неповиновенія. Легко быть общимъ благодѣтелемъ, сидя у себя въ кабинетѣ, но тамъ, гдѣ слабость клонитъ къ неустройству, и ограждая одною, ведетъ къ бѣдствію для многихъ, имѣю ли я право ограждать виноватаго? Не обязанъ ли я, но смыслу самого Положенія, предоставить все дѣло его законному ходу, тѣмъ болѣе, что законъ самъ выгораживаетъ меня отъ всякой роли при столкновеніяхъ, подобныхъ сегодняшнему?» Послѣднее соображеніе сильно меня искушало, но я ему не поддался. Кромѣ того, что послѣ вчерашняго дня я былъ совѣстью моею обязанъ не принимать никакихъ мѣръ во вредъ Егорову, какой-то внутренній голосъ говорилъ мнѣ, что молодого питерскаго бахвала нельзя смѣшивать съ людьми злонамѣренными, желающими безпорядка и подстрекающими другихъ на безпорядокъ. Въ такихъ размышленіяхъ проходило для меня утро, можетъ быть самое скверное въ моей жизни. Посредника я ждалъ съ нетерпѣніемъ и между тѣмъ боялеи его прибытія. Я зналъ, что Матвѣевъ, какъ человѣкъ закона и человѣкъ дѣла, питалъ порядочное презрѣніе къ нравственнымъ дилеммамъ и общимъ соображеніямъ, къ которымъ такъ наклоненъ человѣкъ слова. Меня онъ считалъ съ основаніемъ можетъ быть, за доброю чудака, который, занимаясь иностранною политикой и современною книжной болтовней, не знаетъ русской жизни ни на волосъ. Сверхъ того онъ былъ вспыльчивъ, и я не посовѣтовалъ бы ни самому могущественному, ни самому беззащитному изъ людей назвать одну строку его руки облыжною. Припомнивъ это, я сообразилъ, что Власъ и сельскій старшина, при появленіи Матвѣева у околицы, не преминуть передать ему приключенія утра. Надо было предупредить ихъ усердіе я велѣлъ сѣдлать лошадь, чтобы ѣхать навстрѣчу посреднику.

Когда я выходилъ на крыльцо и готовился сѣсть на лошадь, по дорогѣ, ведущей къ паровому полю и скотному двору, быстро проѣхало большое количество народа вг двуколесныхъ телѣгахъ. Вслѣдъ за тѣмъ у воротъ показались староста Власъ и сельскій старшина съ лицами прояснившимися.

— Выѣхали, батюшка, сказалъ Власъ Васильевъ, возвращая мнѣ записочку посредника: — чуть узнали, что будетъ сюда Владиміръ Матвѣичъ, присмирѣли мигомъ.

— Какъ камень съ плечъ свалился, прибавилъ старшина, измученный хлопотами утра и непривычною отвѣтственностью. (А ужь какой камень у меня свалился съ сердца, о томъ могутъ догадаться читатели).

— Вотъ видите, сказалъ я, стараясь казаться равнодушнымъ: — и безъ крутыхъ мѣръ можно поправлять дѣло.

— Ужь это, батюшка, тебѣ лучше извѣстно, отвѣчалъ Власъ, какъ отвѣчаютъ взрослые люди разсуждающему ребенку, и, оборотясь къ сельскому старшинѣ, прибавилъ: — смотри же, Павелъ Еремѣичъ, не прозѣвай у околицы. Мнѣ пора въ поле, а ты гляди въ оба.

Ясно было, что ни Власъ, ни старшина не оставили своихъ намѣреній насчетъ Кондратія, и что Матвѣевъ у околицы будетъ встрѣченъ разсказомъ о происшествіяхъ утра, съ ихъ точки зрѣнія. Надо было спѣшить. Я тронулъ лошадь, и, чтобы не подать подозрѣнія нашимъ сановникамъ, выѣхалъ на дорогу окольною тропинкой. Мнѣ было очень стыдно. Я сознавалъ, что нахожусь въ положеніи школьника и ругалъ себя съ такимъ самообличеніемъ, что стоилъ лавроваго вѣнца отъ всѣхъ любителей этого, будто бы но преимуществу русскаго качества. «Терпи, терпи, говорилъ я самъ себѣ. Все это тобой подготовлено и заслужено, господинъ добрый помѣщикъ. Ты правилъ имѣніемъ такъ умно, и столько лѣтъ такъ заботился объ его положеніи! Ты такъ умѣлъ сблизиться съ своими крестьянами, что они глядятъ на тебя какъ на юродиваго. Ты пріобрѣлъ себѣ такое уваженіе, что вынужденъ прятаться отъ старосты и забѣгать раньше его къ посреднику. При первомъ замѣшательствѣ въ порядкѣ работъ, тебѣ пришлось запереться въ домѣ, чтобы твое присутствіе не надѣлало еще худшей путаницы! Хорошее начало; господинъ благонамѣренный землевладѣлецъ. Тьфу, какая гадость, какой поганый плодъ лѣности и неумѣнья! Всякій сапожникъ, твердо владѣющій шиломъ, и счастливѣй и почтеннѣе меня въ эту минуту.»

— Что съ вами, Сергѣй Ильичъ, что у васъ за меланхолическая посадка? раздался возлѣ меня знакомый голосъ.

Не глядя на дорогу, я отъѣхалъ версты четыре отъ Петровскаго, и встрѣтивъ легонькую бричку посредника, и поровнялся бы съ нею, и проѣхалъ бы мимо, еслибы не вышеприведенные вопросы. Послѣ первыхъ привѣтствій, Владиміръ Матвѣевичъ хорошо увидѣлъ, что я чѣмъ-то сконфуженъ и недоволенъ. Онъ предложилъ мнѣ пройдтись немного пѣшкомъ, бричкѣ велѣлъ ѣхать за нами, а лошадь мою поручилъ писарю. Я разсказалъ посреднику событія послѣднихъ двухъ дней, не утаивши даже того, что скрываюсь отъ Власа Васильева и обманулъ бдительность Павла Еремѣева, ждущаго у околицы. Зная вспыльчивость Владиміра Матвѣевича, я позволилъ себѣ лишь одно: придать исторіи наиболѣе комическій характеръ, хотя мнѣ было совсѣмъ не до смѣха. Заключилъ я, впрочемъ, серіознымъ моимъ рѣшеніемъ стоять противъ всякихъ мѣръ строгости въ имѣніи, во-первыхъ, потому что и безъ нихъ до сей поры мы жили, а во-вторыхъ, но4 тому что въ распущенности бывшихъ моихъ крестьянъ я самъ первый виновникъ, и по всѣмъ законамъ разума долженъ быть и отвѣтчикомъ.

— Оно не совсѣмъ идетъ къ дѣлу, спокойно отвѣчалъ посредникъ. — Предположите вспышку серіознаго неповиновенія, и тогда ни съ вашею отвѣтственностью, ни съ законами разума не уйдешь отъ закона необходимости. Къ счастію, дѣло кажется мнѣ не важнымъ, за Кондратіемъ же Егоровымъ я конечно буду слѣдить строго, хотя не считаю его ни злонамѣреннымъ, ни опаснымъ.

Мнѣ было пріятно слышать, что мой взглядъ, совершенно инстинктивный и не основанный ни на чемъ, совпадалъ со взглядомъ такого опытнаго человѣка. Мы сѣли въ бричку и направились въ Петровское.

— Вашъ Кондратій, говорилъ мнѣ дорогою Владиміръ Матвѣевичъ: — человѣкъ петербургскій и пришлый. Я его немного знаю, да наконецъ его продѣлка съ моею бумагой показываетъ въ немъ человѣка чужого. Вы вѣроятно замѣчали странное обстоятельство — крестьянинъ нашего края охотно ведетъ дѣла съ Петербургомъ, но къ самому городу имѣетъ какое-то презрѣніе. О Москвѣ онъ всегда отзывается хорошо, о Питерѣ — съ вѣчною насмѣшкой. Человѣкъ петербургскій въ нашемъ краѣ можетъ распустить скверный слухъ, получить временное вліяніе на мужика, только ни въ чемъ дѣльномъ мужикъ ему не поддастся. Въ нѣсколько дней онъ выдохнется и на него плюнутъ, а если онъ захочетъ ломаться, то пожалуй и вздуютъ, чтобы не зазнавался. Даю вамъ слово двѣ недѣли не заниматься Кондратьемъ Егоровымъ, вы увидите надолго ли его станетъ.

Я радостно перевелъ духъ; самая щекотливая часть дѣла была рѣшена хорошо, или по крайней мѣрѣ отсрочена.

Должно быть вздохъ мой былъ уже слишкомъ выразителенъ, потому что посредникъ разсмѣялся.

— Однако, сказалъ онъ: — не хорошо будетъ, если и вы станете убиваться изъ-за всякой маленькой исторійки по имѣнію. Въ какіе нибудь три дня вы измѣнились и поблѣднѣли. Развлекитесь немного, побывайте у сосѣдей, повидайтесь съ друзьями, поглядите какъ и другіе хлопочутъ. Распредѣлите сегодня работы дня на три, а я все это время долженъ разъѣзжать въ околодкѣ, стало быть и у васъ буду разъ-другой, взгляну на работы. Теперь дѣло пойдетъ, насколько идти можетъ, а вы не надсаживайтесь, — великимъ хозяиномъ все-таки не будете.

Мы уже подъѣзжали къ дому.

— Не знаю какъ и благодарить васъ, дорогой другъ, отвѣчалъ я, пожимая руку посреднику. — Вы меня ободрили и успокоили, а надо признаться, день начался для меня крайне скверно.

— За то кончится отлично, улыбаясь отвѣтилъ Матвѣевъ, и указалъ мнѣ на небольшую, но пузатую голубую карету, которая отъѣхала отъ крыльца, и пустая, направилась къ конюшнямъ. — Или видъ этой колесницы ничего не говоритъ вашему сердцу?

— Олимпіада Павловна, Олимпіада Павловна у сестры, воскликнулъ я съ выраженіемъ непритворной радости.

— Это дѣлаетъ вамъ честь, вы знаете законы дружбы, сказалъ посредникъ, сбрасывая пальто въ передней.

— Только наша добрая пріятельница сегодня не въ духѣ: я слышу гнѣвные раскаты ея голоса.

И мы весело вошли въ гостинную…

На этомъ мѣстѣ я пріостанавливаю мой разсказъ, чтобы докончить исторію оратора Кондратія Егорова, исторію, вполнѣ оправдавшую зоркость нашего посредника. Прошло дней десять послѣ спора нашего о смѣшанной повинности. Я сдѣлалъ кой-какія поѣздки и вернулся домой. Работы въ это время шли вяло, но безостановочно; крестьяне выѣзжали въ поле исправно, только трудились такъ, что я рѣшился уменьшить запашку на третью долю. Ни споровъ, ни сходовъ не происходило, и Кондратія видѣлъ я раза два или три, въ полѣ или на улицѣ; сельскій старшина и староста Власъ продолжали на него хмуриться; со мною спорить было не о чѣмъ, но по словамъ этихъ сановниковъ, Егоровъ горланилъ на всякомъ совѣщаніи по каждому мірскому дѣлу, ругался съ стариками, въ семьѣ своей со всѣми ссорился, подбивалъ молодыхъ, только что оженившихся парней выдѣляться изъ семей, все-таки пользовался въ деревнѣ очень большимъ вліяніемъ.

Какъ-то въ началѣ іюля мѣсяца, передъ обѣдомъ, вернувшись съ прогулки, я засталъ въ домѣ великую суматоху. Сестра, съ давнихъ поръ имѣвшая большую медицинскую практику во всей окрестности, пробѣжала мимо меня со стклянкою, полною какою-то бурдой противнаго вида. "Арнику, скорѣе отыщи арнику, " дорогою закричала она встрѣтившейся горничной, а у горничной тоже красовалась въ рукахъ банка съ летучею мазью. Въ довершеніе дурныхъ симптомовъ, по двору важно прошелъ фельдшеръ села Петровскаго, мужъ, исполненный безпредѣльнаго самодовольствія, но до того отупѣвшій отъ прожорства и лежанья на боку, что его появленіе съ рожковымъ ящикомъ вызывалось только какою-нибудь крайнею необходимостью. Догадавшись, что кто-нибудь изъ домашнихъ или крестьянъ занемогъ опасно, я прошелъ въ большую комнату, возлѣ кухни, служившую сестрѣ какъ бы пріемною камерой для медицинскихъ консультацій. Въ комнатѣ этой находилась сама Вѣра, да сверхъ того горничныя со стклянками, плачущія бабы и нѣсколько крестьянъ, замѣтно сконфуженныхъ. Возлѣ окна, на лавкѣ, лежалъ человѣкъ съ распухшимъ лицомъ, разбитымъ носомъ и глазами, едва-едва раскрывавшимися. Онъ тяжело переводилъ духъ, но не стоналъ и не произносилъ никакихъ жалобъ, обычныхъ простымъ людямъ при внезапной болѣзни. Черты его были такъ обезображены, что только по красивымъ бѣлокурымъ кудрямъ, могъ узнать я въ бѣднякѣ бойкаго Кондратія Егорова.

Исторія несчастной катастрофы была весьма проста и несложна. Крестьяне Петровскаго сошлись толковать о вопросѣ, слишкомъ долго откладывавшемся, то-есть, о размѣрахъ ежедневнаго содержанія для сельскаго старосты и кой-какихъ должностныхъ лицъ. Старики сперва назвали сумму до того ничтожную, что за нее не нанялся бы мальчишка къ пастуху въ помощники. Кондратій Егоровъ, имѣвшій поводъ не любить сельскаго старшину, не смотря на это, сталъ говорить о необходимости содержанія порядочнаго, сообразно величинѣ села и трудной должности. Онъ былъ совершенно правъ, но уже быстро проходилъ періодъ его кратковременнаго вліянія на совѣтъ общій. Его не послушались, онъ вспылилъ и сталъ говорить старикамъ обидныя слова, звать ихъ кукушками, жидами, сколдырниками. Дядя Кондратія, старикъ лѣтъ восьмидесяти, подошелъ къ нему и на него прикрикнулъ; онъ сказалъ дядѣ крѣпкое словцо и толкнулъ его въ грудь такъ, что тотъ едва на ногахъ удержался. Этого было довольно, — весь запасъ накопившагося въ мірѣ раздраженія, прорвался наружу; къ нему присоединилась и зависть молодыхъ парней; и, можетъ быть, ревнивыя воспоминанія о грѣшкахъ по любовной части. Кондратія окружили и притиснули къ стѣнѣ той самой родимой избы, въ которую онъ такъ недавно явился изъ города такимъ богатымъ, бойкимъ и самоувѣреннымъ. Онъ защищался какъ слѣдуетъ молодому силачу, но нашлись бойцы сильнѣе, и самая сила защиты сдѣлала потасовку задорнѣе. Къ счастью, на гвалтъ прибѣжалъ патріархъ и крезъ села Петровскаго, Власъ Васильевъ; онъ уже засталъ что Егорова повалили на земь и били, сколько хотѣли.

Кондратій Егоровъ прохворалъ дня четыре и оправился. Но ни вліяніе его, ни уваженіе къ нему крестьянъ не вернулись. Пѣсня его была спѣта, міръ получилъ къ нему отвращеніе. На бѣду изъ Питеръ нельзя было идти; меньшій братъ занемогъ и при домѣ понадобился новый работникъ. Такъ кончилось общественное поприще Кондратія, и никто бы не подумалъ, видя его, въ концѣ лѣта, постоянно одинокимъ и удаляющимся отъ всякой собравшейся кучки сосѣдей, — что этотъ человѣкъ первенствовалъ на сходкахъ и когда-то возбуждалъ опасеніе въ сельскихъ властяхъ.

VII.
Барышня Олимпіада Павловна.

Нашъ уѣздъ, какъ читатель можетъ догадаться по значительному количеству женскихъ лицъ, попавшихъ въ мои замѣтки, изобилуетъ помѣщицами. Большинство ихъ правитъ своими имѣніями плохо, но кротко и не затѣйливо. Между ними имѣется нѣсколько особъ, снискавшихъ себѣ извѣстность и даже ознаменовавшихъ себя подвигами, заслуживающиы и пѣснопѣній, или по крайней мѣрѣ странички въ исторіи. Такъ одна изъ упомянутыхъ мною дамъ, опоздавши въ почтовую карету, ходившую изъ Петербурга въ N***, и, стало-быть, лишившись права на билеты, взятые ею заранѣе, выплакала у почтоваго начальства для себя и своего семейства, пять новыхъ билетовъ безплатно. Другая прославилась тѣмъ, что проводя въ теченіи двадцати лѣтъ, каждую зиму въ Петербургѣ, и въ своемъ собственномъ домѣ, не знала какъ называется улица, украшенная ея домомъ и двадцать лѣтъ къ ряду осчастливленная ея жительствомъ.

Но всѣ эти и подобные имъ подвиги, были дѣтскою игрой въ сравненіи съ подвигомъ нашей сосѣдки, барышни Олимпіады Павловны Чемезовой. Барышня эта также имѣла въ Петербургѣ домикъ, и проводила въ немъ зиму, и не двадцать, а сорокъ лѣтъ къ ряду. Года два тому назадъ, одно изъ надворныхъ строеній, принадлежавшихъ къ этому дому, загорѣлось, но было погашено, причемъ погибъ ветхій деревянный заборъ со стороны улицы, отчасти сгорѣвшій съ быстротою гнилушки, отчасти поваленный для проѣзда трубамъ. На утро, послѣ пожара, ближайшее полицейское начальство, имѣя въ виду, что дворы, выходящіе на улицу, не могутъ существовать безъ заборовъ, попросило барышню Олимпіаду Павловну въ возможно скоромъ времени озаботиться постройкою новой ограды. Посланіе передано было представителемъ низшей инстанціи полицейской власти, помощникомъ квартальнаго надзирателя, — лично и весьма вѣжливо. Но бѣдный помощникъ съ его вѣжливостями получилъ встрѣчу, о которой долго не позабудетъ. Олимпіада Павловна сперва спросила его холодно: «А ты, батюшка, мнѣ дашь денегъ на эту постройку?» и вслѣдъ затѣмъ, воспользовавшись изумленіемъ гостя, накинулась на него съ яростію тигрицы. Получивъ названіе взяточника, кровопійцы, притѣснителя сиротъ, безжалостнаго къ чужой бѣдѣ истукана, ошеломленный помощникъ бѣжалъ изъ негостепріимнаго дома и передалъ дѣло начальству, прося уволить его отъ всякихъ переговоровъ съ дѣвицею Чемезовой.

Квартальный надзиратель, а послѣ него частный приставъ намѣревались повернуть дѣло круто; но всѣ ихъ усилія рушились передъ стойкостію Олимпіады Павловны.

Частный приставъ бѣжалъ, бѣжалъ съ позоромъ, бѣжалъ восклицая: «глазъ не покажу къ этой дѣвицѣ!» Полиціймейстеръ, молодой человѣкъ и кавалерійскій полковникъ, разсчитывалъ покончить все дѣло шутками и любезностью. Онъ пріѣхалъ самъ, разсказалъ Олимпіадѣ Павловнѣ, какъ много теряетъ ея миленькій домикъ отъ безобразныхъ развалинъ забора. Но вся эта мягкость, снискавшая полиціймейстеру популярность даже на венеціанскихъ и индѣйскихъ ночахъ Излера, не помогла тутъ нисколько. Ему также былъ заданъ ироническій вопросъ о томъ, дастъ ли онъ денегъ на постройку забора, а затѣмъ все остальное, даже бѣгство, совершилось обычнымъ порядкомъ.

Черезъ нѣсколько дней, Олимпіаду Павловну попросили пожаловать, въ назначенный часъ, къ оберъ-полиціймейстсру, для нѣкоторыхъ объясненій.

Барышня не испугалась ни мало и только одѣлась въ глубочайшій трауръ, хотя послѣдній изъ ея близкихъ родственниковъ покинулъ здѣшній міръ лѣтъ за восьмнаднать слишкомъ. Въ своемъ печальномъ уборѣ и не отнимая платка отъ глазъ, наша героиня однимъ своимъ видомъ разстрогала даже просителей, ждавшихъ появленія полиціймейстера. И что всего удивительнѣе, Олимпіада Павловна плакала, плакала горько, отъ чистѣйшаго сердца. Отъ всей полноты души, она, помѣщица двухсотъ душъ, и владѣлица дома въ Петербургѣ, сознавала себя раззоренною пожаромъ, истребившимъ застрахованный курятникъ цѣною въ триста цѣлковыхъ. Отъ всей полноты души, она, выгнавшая отъ себя и обругавшая скверными словами множество лицъ, прикосновенныхъ къ полиціи, — считала себя оскорбленною и притѣсняемою до варварства. Чудныя явленія иногда происходятъ въ сердцѣ женщины!

Не успѣлъ показаться оберъ-полиціймейстеръ, какъ Олимпіада Павловна первая сдѣлала на него натискъ, съ такимъ плачемъ и такимъ потокъ жалобъ, что первый монологъ ея одинъ тянулся три четверти часа, къ ужасу слушателей и свидѣтелей. Оберъ-полиціймейстеръ поблѣднѣлъ и потребовалъ стаканъ воды. Еще четверть часа, и онъ отеръ лицо платкомъ и опустился на стулъ, тщетно стараясь остановить просительницу. Еще пять минутъ, и глаза полиціи вскочилъ со стула, поклонился Олимпіадѣ Павловнѣ, проговорилъ поспѣшно: «Бога ради, ступайте домой и дѣлайте какъ знаете», а вслѣдъ затѣмъ ушелъ изъ залы.

Наша героиня торжественно возвратилась домой; слухъ о побѣдѣ, ею одержанной, разошелся по городу. Болѣе недѣли прошло, и обгорѣлые обломки все еще валялись на старомъ мѣстѣ; о постройкѣ забора помину не было. Городовые и хожалые робко обходили домъ дѣвицы Чемезовой. И вдругъ, въ одно прекрасное утро, отправляясь въ церковь, Олимпіада Павловна замѣтила, что дѣйствительно видъ ея двора, помойной ямы и иныхъ черныхъ построекъ неблагообразенъ, даже отвратителенъ со стороны улицы. Немедленно позвавши дворника, она сперва обругала его колпакомъ, лѣнтяемъ и свиньей, а потомъ дала поколѣніе къ завтраму же приговорить рабочихъ для постройки забора. Не прошло недѣли, какъ на мѣстѣ разрушенной ограды уже воздымалась новая, и не только воздымалась, но сіяла яркою зеленою краской, самою дорогой изъ всѣхъ красокъ!!!

Сейчасъ разсказанный мною эпизодъ, довольно ясно изображаетъ личность Олимпіады Павловны; но онъ не можетъ разъяснить причины, но которымъ и я, и всѣ наши сосѣди искренно любили сердитую барышню. А мы ее любили очень, хотя по временамъ и звали ее самодуромъ, старымъ дитятей и трещеткой. Любили же ее мы за то, что она была до крайности добра, забавна и умна, умна самымъ оригинальнымъ образомъ. Посреди вздора, котораго не позволила бы себѣ старая индѣйка, еслибъ индѣйки умѣли говорить, у Олимпіады Павловны безпрерывно проскакивали умныя мысли, юмористическія замѣчанія, а иногда и фразы свидѣтельствовавшія о способностяхъ, выходящихъ изъ общаго уровня. Кто не умѣлъ къ ней подходить и держать бесѣду, для того моя сосѣдка являлась сухою, скучнѣйшею и невѣжливою старою дѣвой, но съ близкими и цѣнящими ее людьми, она оказывалась добрѣйшимъ существомъ, смѣялась сама надъ собой, и нисколько не таила запасовъ наблюдательности и юмора, даннаго ей природой. Какъ помѣщица, Олимпіада Павловна никуда не годилась. Доходовъ съ имѣнія она не имѣла никакихъ, но ругалась съ мужиками съ утра до вечера. Крестьяне терпѣть ее не могли за эту брань и пиленье, воровали ея лѣсъ, пустошили ея земли, не платили оброка, однако сами не богатѣли ни мало, и считались первыми пьяницами во всемъ краѣ.

Когда мы съ Матвѣевымъ пришли въ гостинную, Олимпіада Павловна, терзавшая сестру какимъ-то разсказомъ о гусяхъ нарочно пущенныхъ дьячкомъ въ ея ржаное поле, остановила свой разсказъ на словахъ: — я и говорю, притащите ко мнѣ этого мерзавца, такъ за его скверную косичку и тащите!… Владиміръ Матвѣевичъ, и я считались первыми друзьями барышни. Но на это утро она окинула насъ гнѣвнымъ взоромъ, встала съ кресла, присѣла передъ нами съ обидно-ироническимъ почтеніемъ, и сказала: «очень, очень вамъ благодарна, батюшки! Вѣкъ не забуду вашихъ великихъ благодѣяній. Стану по міру ходить да поминать насъ, мои благодѣтели!»

— Что вы, Богъ съ вами? Что мы вамъ сдѣлали, Олимпіада Павловна? спросилъ посредникъ.

— Не случилось ли чего съ вами, сохрани Боже? сказалъ я, въ свою очередь.

Олимпіада Павловна оправила свое простое, но изящное платьице, изъ тонкой шелковой матеріи, (она всегда одѣвалась со вкусомъ).

— Слышите, еще спрашиваютъ, не случилось ли чего съ вами. За новые порядки я пришла благодарить васъ, батюшки. Видите, понадѣлали нищихъ, да еще подшучивать явились! Вдовъ и сиротъ не забыли, помоги вамъ Господи. Вѣкъ не забудемъ вашихъ милостей, всѣ сосѣди за васъ Бога молятъ.

— Да побойтесь Бога, Олимпіада Павловна, чѣмъ же мы то съ Владиміромъ Матвѣичемъ виноваты въ новыхъ порядкахъ?

— Чѣмъ виноваты?… Всѣмъ виноваты! Кабы вы по меньше радовались всякой новинкѣ, да умѣли бы держать языкъ за зубами, не было бы и дѣлъ этихъ безобразныхъ. Отъ копѣечной свѣчи Москва загорѣлась, отъ вашихъ рѣчей всей бѣдѣ начало! Видишь, нашлись радѣтели!

— Иной подумаетъ, улыбаясь сказалъ Владиміръ Матвѣевичъ: — что наша добрая Олимпіада Павловна наполнена самыми отсталыми сожалѣніями по части крестьянскаго дѣла. А знаете ли вы, Сергѣй Ильичъ, что у ней уже готова въ черновомъ видѣ уставная грамота, и что она сама, безъ просьбъ и настояній, отдала крестьянамъ угодья, о которыхъ они и просить не смѣли.

— Ну, ну, батюшка, ты у меня мелкимъ бѣсомъ не разсыпайся, значительно смягчившись, перебила гостья: — я не жидовка какая нибудь, а мужики, хоть и поганые пьяницы, все-таки шестьдесятъ лѣтъ въ нашемъ родѣ. Раззорить-то ты умѣлъ, радовался бѣдѣ, а теперь хвалишь, да похвалы твоей мнѣ не надо. Что же мнѣ по твоему, обобрать мужика за то, что меня самое кругомъ обобрали?

— Жестокость ваша, Олимпіада Павловна, со вздохомъ замѣтилъ посредникъ: — поражаетъ меня въ самое сердце; но я не въ силахъ отвѣчать на нее суровостью. Уставная грамота, которую вы приготовляете…

— Стану я приготовлять твою безумную грамоту! Мнѣ и говорить тошно объ этой гадости. И вѣкъ бы грамоты не было, да у меня гостила Ѳедосья Ивановна съ мужемъ, въ прошломъ маѣ мѣсяцѣ. Я и говорю мужу: чѣмъ шататься безъ дѣла, да дрыхнуть до десяти часовъ, лучше пособи мнѣ, да зазови этихъ работниковъ…

— Какъ бы то ни было, сказалъ я въ свою очередь: — достовѣрно, что дѣло устроено на прекрасныхъ условіяхъ, и отъ Олимпіады Павловны Чемезовой появится первая уставная грамота въ уѣздѣ, а можетъ быть въ губерніи…

— Такъ и жди, батюшка. Ты думаешь, что я грамоту такъ и подамъ по начальству?

— Чего же медлить съ похвальнымъ дѣломъ? произнесъ Матвѣевъ.

— Смотри, съ чѣмъ подъѣхалъ! А я тебѣ и скажу почему медлить. Дура я буду, коли подамъ скоро грамоту. Большая дура. Я нашу чиновную братью хорошо знаю. Съѣдетесь вы себѣ, въ присутствіи, въ палатѣ, на съѣздѣ, какъ оно у насъ тамъ называется. Уставныхъ грамотъ еще не поступаетъ, дѣло новое, да лѣтомъ и помѣщику не до вашихъ глупостей. Вдругъ приносятъ одну грамоту, чья? отъ помѣщицы Чемезовой. Ну тамъ еще два-три дурака пришлютъ по грамотѣ, думаютъ себѣ, будетъ хоть спасибо за усердіе! Вотъ вамъ, чиновникамъ-молодцамъ и работа, дѣла немного, а есть надъ чѣмъ покуражиться. Для чего дескать, у госпожи Чемезовой на грамотѣ строка выписана криво? А на той страницѣ почему ошибка сдѣлана? И какая это пожня. Свиное ухо отдала крестьянамъ, надо провѣрить, не обидно ли оно имъ будетъ? Да и титулъ зачѣмъ-то подскобленъ…

— Никакого титула въ грамотѣ не полагается.

— Да и титулъ подскобленъ, да и чортъ ее, эту помѣщицу знаетъ, можетъ она мужиковъ надула. Лучше велѣть ей все передѣлать да пустить къ ней пять-шесть запросовъ? Вотъ тебѣ и спасибо, вотъ тебѣ и подавай грамоту, пока у начальства дѣла немного! Еще хорошо, какъ штрафа какого не положатъ. Всѣ вы чиновники — одна выжига. А какъ вотъ вамъ подпалятъ въ одно утро, послѣ срока, грамотъ съ полсотни, такъ и куражъ у васъ попростынетъ. Подскоблено ли тамъ, или пожня не такая или просто наврана ахинея, — валяй себѣ, утверждай, что тутъ копаться! обѣдать пора, животы подвело, а ишь ты ихъ еще лежитъ какая груда!

— Браво, браво, Олимпіада Павловна! закричали мы оба, не имѣя силъ удержаться отъ смѣха. Говоря за себя, я могу сказать, что никогда не приходилось мнѣ слыхать, отъ самого бойкаго наблюдателя болѣе вѣрной характеристики нашего бюрократическаго и канцелярскаго дѣлопроизводства. Наша пріятельница сама разсмѣялась, и остатки главныхъ облаковъ сбѣжали съ ея чела.

— И долго вамъ дожидаться уставныхъ грамотъ, продолжала она: — никому не весело дать надъ собой ломаться безъ толка какому нибудь стрикулисту. И надо мною не поломаетесь, въ этомъ прошу извиненія. А еще и потому не дождетесь грамотъ, что сами же вы въ нихъ настрочили путаницу.

— Какую же путаницу? спросилъ Матвѣевъ.

— А путаницу, какъ путаницы бываютъ. Чѣмъ бы облегчить дѣло, вы наплели такую чертовщину (Олимпіада Павловна плюнула и перекрестилась), что только руками развести остается. Развѣ я не читала листовъ, что вы намъ на дняхъ разослали съ сотскими?^[1] Читала и ни слова не поняла, а написано тамъ дѣло не подходящее. Ваша петербургская братья, вотъ такъ и думаютъ: у Чемезовой помѣщицы навѣрное водится особенный домъ съ красною кровлей, въ домѣ контора, въ конторѣ сидятъ писаря да землемѣръ ученый, планъ виситъ на стѣнѣ, въ имѣніи самомъ вся земля вымѣрена, вездѣ стоятъ бѣлые столбики, какъ въ петергофскомъ саду, по дорожкамъ! Шли туда какую хочешь рацею, все прочтутъ, все поймутъ, все смѣряютъ, все сосчитаютъ. А у Чемезовой при мызѣ конторы нѣтъ, писаря никогда не водилось, староста у ней неграмотный, къ тому же воръ и пьяница, плановъ никто и въ глаза не видалъ пятьдесятъ лѣтъ, я думаю на чердакахъ отъ нихъ остались крысьи объѣдки. А у меня еще двѣсти душъ; что же у мелкопомѣстныхъ? И какъ пышно прописано: отъ урочища такого-то до урочища такого-то предоставляется крестьянамъ, столько-то десятинъ и столько сажень! А почему я знаю, сколько у меня десятинъ и сколько сажень отъ урочища Чортова Ягода до Клоповой Поляны? Имъ я сама съ аршиномъ пойду мѣрять, что ли? А хочешь, чтобы кто мѣрялъ, такъ шли землемѣровъ, да шли ихъ даромъ, да и корми ихъ, прожоръ, отъ начальства, а не лупи съ меня же; ужь я довольно по горло и такъ облуплена, какъ слѣдуетъ.

— Ужь будто васъ такъ сильно облупили, Олимпіада Павловна, замѣтилъ я на эту филиппику, отчасти не лишенную своей доли истины. — Всякій годъ вижу я васъ лѣтомъ и положительно всякій годъ слышу я отъ васъ, что съ имѣнія у васъ дохода нѣтъ, а получается одно раззоренье.

— Никогда я тебѣ такого вздора не говорила и вѣрно это тебѣ приснилось когда нибудь послѣ ужина. Былъ доходъ, какъ у всякаго человѣка былъ доходъ прежде. И оброкъ получался, и на крестьянъ до этого года не могла я жаловаться.

— А какъ же, спросилъ Матпѣевъ: — они у васъ третьяго года всю лѣсную дачу раскрали?

— Ничего не раскрали. Мерзавцы они и бездѣльники, это правда, а лѣсъ цѣлъ. Стоитъ какъ стѣна.

— Выдается мнѣ, замѣтилъ Матвѣевъ: — ѣздишь мимо вашей лѣсной дачи, только лѣсу на ней, извините меня, давно нѣту, а вмѣсто стѣны торчатъ пни кикіе-то.

— У тебя видно глазъ у самого нѣту, или ѣздилъ ты, подгулявши со своими подъячими. — Лѣсъ, какъ лѣсъ, а ты пустяковъ не выдумывай.

— Ну ужь, Олимпіада Павловна, смѣясь отвѣчалъ посредникъ: — за всѣ ваши злыя насмѣшки и суровыя слова когда нибудь придется разсчитаться со мной. Не забывайте, что вы у меня въ участкѣ, чѣмъ я не мало горжусь.

— И знать я не хочу про твой участокъ, а о посредничествѣ твоемъ позабыла и думать. Есть у меня дѣвка одна на кухнѣ, еще чешетъ себѣ волосы, а ля Помпадуръ, чуть ее хорошенько поругаешь, она грозится мнѣ, что дескать идемъ жаловаться къ посреднику. Иди, иди, матушка, говорю я, иди себѣ, нашъ посредникъ такой охотникъ до прекрасныхъ пастушекъ! Вотъ тебѣ собесѣдница, — а я ни тебя, ни становаго, ни чиновника, какого тамъ ни на есть, въ имѣніе къ себѣ не пущу. Я и исправниковъ отъ себя выгоняла.

Всѣ опять разсмѣялись; когда Олимпіада Павловна начинала браниться безъ всякой причины — это оказывалось вѣрнымъ признакомъ ея полнаго расположенія и удовольствія. И точно, пошумѣвши еще немного на своего друга Матвѣева, гостья пустилась разсказывать о томъ, какъ она третьяго года чуть не заморозила, нарочно, въ истопленной спальнѣ судейскаго подъячаго, который притащился въ усадьбу за какою-то своею распоганою справкой. Отъ вышепрописаннаго назидательнаго случая она перешла было къ разбойнику дьячку и его гусямъ, о которыхъ мы уже упомянули, но на срединѣ разсказа краснорѣчіе барышни пресѣклось.

— Ахъ я, безтолковая, быстро сказала она, обращаясь въ мою сторону: — да что это наконецъ сдѣлалось съ моею памятью? Ну оно ужь извѣстно, въ эти времена я думаю и свою голову гдѣ нибудь забудешь. Вѣдь у меня къ тебѣ пребольшая просьба, батюшка Сергѣй Ильичъ. Для нея-то я больше и пріѣхала, а вотъ толкую объ этомъ дьячкѣ безобразномъ, тьфу! чтобъ его разорвало, негодяя!

— Радъ служить вамъ по гробъ моей жизни, Олимпіада Павловна.

— То-то по гробъ жизни. Избавь ты меня, мой другъ, отъ твоего дорогого дядюшки.

— Какъ, отъ Бориса Николаича?..

— Для тебя онъ Борисъ Николаичъ, а для меня онъ проклятый ахріанинъ, сутяга. Ты ужь съ нимъ покончи.

— То-есть какже: прикажете вызвать его на дуэль, или просто умертвить гдѣ нибудь въ уединенной аллеѣ?

— Я тебѣ говорю дѣло, а ты лясы точишь. Мои мужики у него въ пустоши какой-то дряни нарубили — чему тамъ хорошему рости у него въ пустоши? Опенковскій управляющій чѣмъ бы покончить дѣло со мной, по-сосѣдски, что бы ты думаешь выкинулъ? Подалъ въ судъ просьбу; на мое имѣніе настрочилъ жалобу! Я воровъ никогда не покрывала, я давно знаю, что мои мужики готовы у нищаго лапти подтибрить. Такъ и кончай со мной, какъ дѣлаютъ христіане, а теперь станутъ таскать людей въ судъ, да лупить взятки, да еще ко мнѣ нашлютъ подъячихъ, одной крови сколько испортится. Вотъ что значитъ полагаться на управляющихъ. Твоему дядѣ лишь бы сидѣть съ своими тамъ пѣвицами, старому срамнику, а дѣломъ заняться видно противно — генералъ дескать, великій баринъ!

— Будьте увѣрены, Олимпіада Павловна, сказалъ я: — будьте увѣрены, что дѣло это устроится непремѣнно. На этихъ же дняхъ я долженъ побывать у дяди: ругайте его какъ хотите, а надо ему отдать справедливость въ одномъ: онъ ни судовъ, ни жалобъ самъ не любитъ. Я увѣренъ, что онъ и не слыхалъ о рвеніи своего управляющаго. по всей вѣроятности, онъ назначитъ легкій штрафъ за порубку, а можетъ быть и вовсе оставитъ дѣло безъ послѣдствій.

— Отчего безъ послѣдствій? не надо безъ послѣдствій! Я подарковъ принимать отъ него не стану, очень мнѣ нужно его богатство. Мои мужики не хуже его мужиковъ, а еще лучше. Пьяницы они, да имъ за то есть что пропивать, а его-то православные, первые оборванцы въ уѣздѣ.

Я далъ слово въ самомъ скоромъ времени обработать дѣло Олимпіады Павловны; она, конечно, осталась у насъ обѣдать, и день прошелъ очень весело. Къ вечеру Власъ явился съ докладомъ, что работы шли «безъ малаго какъ въ хорошее время», и что на завтрашній день за оброчниками остановки не будетъ. Отдохнувши нравственно, я рѣшился завтра же побывать у дяди Бориса Николаевича, но судьба приготовила для меня поѣздку въ другую сторону.

Когда я ложился спать, мнѣ подали записку отъ одного изъ моихъ любезнѣйшихъ и ближайшихъ сосѣдей Петра Ивановича Зарудкина, отставного подполковника, съ отличіемъ участвовавшаго въ знаменитой крымской кампаніи.

«Милостивый государь и уважаемый другъ Сергѣй Ильичъ», гласила цидулка, и слогомъ, и почеркомъ напоминавшая что-то крайне старинное, хотя автора ея мы звали старцомъ болѣе для шутки — «по здравомъ обсужденіи настоящихъ и имѣющихъ наступить обстоятельствъ, въ хозяйственномъ отношеніи, я и Иванъ Петровичъ вознамѣрились продать имѣнія наши, жизнь же свою болѣе проводить за границею. Покупщикъ есть, но, не взирая на весьма невысокую цѣну, имъ предлагаемую, мы оба готовы сдѣлать еще сбавку съ сей цѣны, еслибы вы пожелали совершить покупку. Если вы свободны, то посѣтите насъ, не теряя времени. Примите и проч.»

"Петръ Зарудкинъ".

«P. S. Если находится у васъ pulsatilla и tinctura sulphuri въ гомеопатическомъ видѣ, соблаговолите привезти съ собою. Я еще не получилъ этихъ лекарствъ изъ Петербурга, а хлопоты этого печальнаго времени причинили мнѣ, при моемъ несчастномъ состояніи здоровья, безсонницу, какія-то неопредѣленныя страданія подъ-ложечкой». «П. З».

— Боже мой! сказалъ я, даже привскочивъ на постели: — что могло случиться съ нашими Орестомъ и Пиладомъ, съ милыми чудаками, безъ которыхъ я просто не могу вообразить себѣ уѣзда и жизни въ деревни?..

На утро я поскорѣй напился чаю и поскакалъ, исполненный безпокойства, къ Петру Ивановичу и Ивану Петровичу.

VIII.
Идиллія и элегія, или два друга.

Вся дорога отъ Петровскаго къ имѣнію Петра Ивановича Зарудкина, на пространствѣ цѣлыхъ двадцати трехъ верстъ, чрезвычайно живописна, а самый уголокъ уѣзда, по которому она пролегаетъ, слыветъ ***скою Швейцаріей. Всякая русская губернія, какъ извѣстно, имѣетъ свою Швейцарію. Я не на столько ослѣпленъ патріотизмомъ, чтобы равнять нашъ скромный край съ берегами Лемана и Рейна, но простодушно сознаюсь, что и онъ имѣетъ свою пріятность, особенно если на него глядишь въ ясное іюльское утро, а такое утро именно стояло въ день моего выѣзда. Двѣ гряды холмовъ, заросшихъ лѣсомъ или усыпанныхъ деревнями, на большое пространство тянутся почти параллельно одна другой, иногда широко раздвигаясь, иногда сближаясь на самое малое разстояніе. Лощина между возвышенностями во всю длину украшена быстрою и извилистою рѣчкой, и хотя, по правдѣ сказать, составляетъ одно безконечное болото, поросшее кустарникомъ, но видъ ея сверху замѣчателенъ, даже разителенъ. Обманутому глазу представляется какой-то фантастически громадный паркъ, обнесенный съ двухъ сторонъ обрывистыми стѣнами горъ, наполненный рощицамщ группами деревьевъ, изумрудными лужайками, и голубыми прогалинами рѣки, теряющейся отъ глазъ далеко, далеко… И конечно, еслибъ осушить эту полосу земли, она стала бы похожа на богатый паркъ не только что издали; но осушать ее некому, да сверхъ того она и въ болотистомъ состояніи даетъ хорошее сѣно въ большомъ количествѣ.

Въ двадцати трехъ верстахъ отъ моей усадьбы, двѣ цѣпи холмовъ, о которыхъ упомянуто, сходятся такъ что между ними остается пространство на хорошій ружейный выстрѣлъ, не болѣе. Рѣчка, словно досадуя на стѣсненіе ея простора, начинаетъ шумѣть и бѣжитъ полнѣе, а весною дѣлаетъ нѣкоторыя шалости, особенно съ длиннымъ мостомъ черезъ нее перекинутымъ. И къ правому и къ лѣвому ея берегу сходятся два небольшіе, но старые сада, съ вѣковыми липами и соснами, отъ дряхлости получившими какую-то неистово-искривленную наружность. Сады эти тутъ находятся съ незапамятныхъ временъ. Съ незапамятныхъ же временъ на рѣчку, изъ-за садовой зелени выглядывали двѣ пустыя мызы съ усадебными постройками. Первый помѣщичій домикъ, на лѣвомъ берегу, не взирая на заброшенное состояніе, смотрѣлъ весело, имѣлъ зеленыя ставни, балконъ и венеціанское окно въ мезонинѣ. Второй, на правомъ, отличался дикостью наружности. Когда я проѣзжалъ мимо его дитятей, мнѣ грезилось нѣчто страшное въ его бревенчатыхъ стѣнахъ, покачнувшейся, нависшей крышѣ, и особенно въ оконныхъ стеклахъ сквернаго бутылочнаго стекла, отливавшагося по мѣстамъ всѣми цвѣтами радуги. Много лѣтъ оба дома стояли въ запустѣніи, сады глохли, и о владѣтеляхъ этихъ двухъ смежныхъ имѣній никто ничего не зналъ въ уѣздѣ.

И вдругъ, весной 185* года, все ожило и зашевелилось въ той и въ другой усадьбѣ. Безъ вѣсти пропавшіе помѣщики вмѣстѣ явились на родное пепелище, рука съ рукой, съ твердымъ намѣреніемъ докончить на немъ остатокъ жизни. Домикъ налѣво перебрали, вычинили, обшили новымъ тесомъ, домикъ направо разметали до основанія, а на мѣсто его вывели нѣкую чудную постройку, снаружи напоминающую госпитальный баракъ въ лагерѣ, однако внутри весьма помѣстительную, теплую и даже комфортабельную. Затѣмъ пошло очищеніе садовъ и устройство полевого хозяйства; послѣднее, въ его малыхъ размѣрахъ, пошло прекрасно, потому что мѣста вокругъ отличались не одною красотою, но замѣчательнымъ и очень рѣдкимъ у насъ достоинствомъ почвы.

Петра Ивановича Зарудкина и друга его, Ивана Петровича Германа, скоро полюбили въ уѣздѣ. И дѣйствительно, болѣе добрыхъ и оригинальныхъ сосѣдей-холостяковъ трудно было пожелать для своего домашняго обихода. Ни тотъ, ни другой не могли назваться людьми очень высокаго образованія, но оба много шатались по свѣту, и видѣли довольно, и были утомлены жизнью, не успѣвъ, однакоже, отъ этого утомленія перейдти къ счастію. Петръ Ивановичъ отличался въ нѣсколькихъ походахъ, слылъ человѣкомъ испытанной храбрости, но при этомъ былъ хуже всякой женщины мнителенъ на счетъ здоровья, а въ обращеніи, особенно съ чужими, робокъ и застѣнчивъ. Иванъ Петровичъ, напротивъ, никогда не нюхавшій пороха, и молодость свою употребившій на промотаніе нѣсколькихъ доставшихся ему наслѣдствъ, глядѣлъ отставнымъ рубакой и отличался постоянною, по временамъ даже утомительною веселостію нрава. Давно уже извѣстно, и въ разныхъ книгахъ было сказано, что къ людямъ привязываешься не за голову ихъ, а за сердце, а по этой части нашихъ друзей цѣнилъ всякій. Самая исторія ихъ дружбы къ нимъ располагала. Петръ Ивановичъ, раненный подъ Инкерманомъ, въ тѣсномъ госпиталѣ захватилъ горячку; едва оправившись, поѣхалъ въ Петербургъ долѣчиваться; но дорогой заболѣлъ снова, въ маленькомъ и гнусномъ городкѣ безъ всякихъ удобствъ для больного, одномъ изъ тѣхъ городковъ, какіе у насъ иногда лежатъ на почтовыхъ трактахъ, словно для большаго унынія и омерзснія проѣзжающимъ. Къ счастію его, въ этотъ городокъ, какая-то буря, съ какой-то ярмарки, занесла на временное жительство Ивана Петровича Германа. Услышавъ, что на дрянномъ постояломъ дворѣ лежитъ больной офицеръ, и судя по фамиліи, сосѣдъ его, по единственной оставшейся отъ продажи деревенькѣ, Иванъ Петровичъ изловилъ неуловимаго уѣзднаго медика, пріискалъ чистое помѣщеніе, перевелъ туда больного и безотлучно провелъ при немъ около мѣсяца. Петръ Ивановичъ выздоровѣлъ и навсегда привязался къ человѣку, въ такой тяжкій часъ оказавшему ему такія услуги. И никогда онъ такъ не нуждался въ подобномъ другѣ: рана и двѣ опасныя болѣзни расшатали его скорѣе нравственно чѣмъ физически. Сложеніе его, крѣпкое но природѣ, пострадало немного, но отъ воспоминаній о прошломъ Петръ Ивановичъ пріучился считать себя существомъ полумертвымъ, хилымъ, обязаннымъ лѣчиться и предназначеннымъ прожить на свѣтѣ года два-три, не болѣе.

Не слѣдуетъ думать, однакоже, чтобъ отношенія друзей нашихъ представляли одну аркадскую сладость. Вопервыхъ, они часто ссорились по хозяйственнымъ вопросамъ: Петръ Ивановичъ, человѣкъ русскій, по аккуратности превосходилъ Нѣмца; а Иванъ Петровичъ, съ его нѣмецкою фамиліей, безалаберностью своею напоминалъ истаго Россіянина. Сверхъ того, если проѣзжій пріятель ночевалъ у Ивана Петровича и на другой день не шелъ обѣдать къ Петру Ивановичу или наоборотъ, сосѣди дулись одинъ на другого. Наконецъ Германъ дразнилъ Зарудкина, ругая докторовъ и гомеопатію, а подполковникъ сердилъ друга, отзываясь, что ходить по полямъ въ халатѣ и туфляхъ совсѣмъ неблагопристойно, а въ худую погоду — то же, что самоубійство. Все это придавало нѣкоторую соль жизни нашихъ сосѣдей, но главными ея пріятностями были, конечно, дружба, гостепріимство и спокойствіе ихъ окружавшія. Признаюсь откровенно, что двадцать или тридцать дней, въ разное время проведенныхъ мною подъ кровлей Петра Ивановича и Ивана Петровича принадлежали къ числу едва ли не самыхъ милыхъ и ясныхъ въ моей жизни. Послѣ этого не трудно догадаться, до какой степени былъ я пораженъ извѣстіемъ о томъ, что можетъ быть этимъ днямъ уже не возобновиться.

Не успѣлъ я по дремучей липовой аллеѣ подъѣхать къ дому Петра Ивановича, какъ сердце мое почуяло какія-то перемѣны къ худшему. Въ саду оказывалось цвѣтовъ на половину, менѣе чѣмъ бывало, на дворѣ не замѣчалось прежняго движенія, на барскомъ крылечкѣ задумчиво сидѣлъ и болталъ ногами Калебъ хозяина, деньщикъ Тыщенко, котораго я ни разу въ жизни не видѣла, не только сидящимъ, но даже стоящимъ въ бездѣйствіи. Завидѣвъ меня, старикъ выразилъ большое удовольствіе и на вопросъ мой сообщилъ со вздохомъ: «Совсѣмъ одурѣлъ нашъ баринъ; ужь въ наши ли съ нимъ годы безъ теплаго гнѣзда оставаться!» Преданный хохолъ не могъ даже представить себѣ, что по всей вѣроятности Петръ Иванычъ не возьметъ его за границу. Самъ баринъ находился неподалеку въ полѣ; за нимъ побѣжалъ крошечный пучеглазый мальчуганъ съ бѣлою головой.

Я вошелъ въ кабинетъ хозяина. Все смотрѣло по старому; французскіе штуцера, турецкія сабли, револьверъ взятый у Англичанина и другіе трофеи сверкали, какъ серебро. Пылинки не было на третьемъ томѣ Домашняго Лѣчебника, Макробіотикѣ и нумерахъ Русскаго Инвалида, разложенныхъ гдѣ слѣдуетъ. Бездна мелкихъ вещицъ, дорогихъ для стараго военнаго холостяка, громоздилась но этажеркамъ и столамъ: тутъ были портреты товарищей, потускнѣвшіе отъ времени, коническія пули новой формы, модель нарѣзного орудія, янтарные мундштуки странныхъ размѣровъ, чучелы рѣдкихъ птицъ и звѣрковъ. Все казалось такимъ домовитымъ, все, какъ кажется, пришло сюда именно за тѣмъ, чтобы, сладко вздохнувъ, успокоиться на опредѣленномъ мѣстѣ и потомъ ужь не сходить съ него во вѣки. Но зловѣщій видъ придавала кабинету карта, разложенная на конторкѣ, карта милая лишь молодымъ людямъ и вообще народу еще не уходившемуся: карта желѣзныхъ дорогъ Европы. Могъ ли я когда нибудь подумать, что увижу подобное безобразіе въ кабинетѣ Петра Иваныча? Знакомые шаги послышались на балконѣ, и самъ хозяинъ предсталъ предо мной, имѣя на себѣ, не смотря на жару, высокія резинковыя калоши и сюртукъ военнаго покроя, подбитый ватой. За первыми поцалуями пошелъ разговоръ о здоровьи, всегда очень важный въ жизни Петра Ивановича. Оказалось, что онъ никакъ не чувствуетъ себя способнымъ прожить долѣе года, что онъ ничего не ѣстъ, не можетъ согрѣться вечеромъ, а главное лишился сна и проводитъ мучительныя ночи.

— Что же, спросилъ я: — вы совсѣмъ не спите или сонъ вашъ тревоженъ?

— Совсѣмъ не сплю, да и сонъ нехорошій. Ложусь я рано, въ началѣ одиннадцатаго. Сперва, какъ будто заснешь и вдругъ проснешься; сердце бьется. Полежишь, полежишь, опять заснешь, опять проснешься, а вставать рано. Заснешь опять… ну и встанешь такимъ разбитымъ.

Я едва удерживался отъ смѣха. — А не случалось вамъ лечь къ ночи и встать поутру, совсѣмъ не спавши?

Петръ Иванычъ поглядѣлъ на меня съ такимъ удивленіемъ, на лицѣ его выразилось такое недовѣріе къ возможности чего-либо подобнаго, что силъ моихъ не стало, и я расхохотался, какъ школьникъ.

Хозяинъ огорчился. — И вы какъ другіе, сказалъ онъ. — Несчастье мое, что у меня лицо красное, и что въ тѣлѣ я не худъ: никто не не хочетъ считать меня такимъ больнымъ, какъ никто въ мірѣ не боленъ. Вотъ докторъ Койфъ, и тотъ говоритъ: перестаньте кутаться, а ѣшьте сколько хотите. Какой это докторъ? Я буду на столѣ лежать, а вы станете говорить: вотъ сейчасъ вскочитъ да хватитъ въ присядку! Нѣтъ, Сергѣй Ильичъ, я и прежде едва ходилъ, а ври теперешнихъ заботахъ…

— О заботахъ-то вы мнѣ и разскажите. Неужели вы въ самомъ дѣлѣ продаете имѣніе?

— Въ самомъ дѣлѣ, и всего за десять тысячъ.

— И Иванъ Петровичъ тоже?

— И онъ тоже. И покупщикъ одинъ Мернояровъ, можетъ быть знаете.

— Боже мой! да вы оба себя обрекаете на нищету вѣчную!

— Въ Россіи можетъ быть такъ, а за границей на это жить можно.

— Да какъ вамъ жить за границей, Петръ Ивановичъ, возразилъ я съ отчаяніемъ. — Вы дѣлаетесь больны если недѣля у васъ прошла безъ гостей, а Иванъ Петровичъ гдѣ-нибудь закутилъ но сосѣдству. Вы выписываете Русскій Инвалидъ, чтобы знать военныя новости днемъ раньше. Всѣ ваши корни въ Россіи, ваша кровь лилась на русскую землю. Романъ Тыщенко для васъ необходимость, слуга, другъ, увеселитель. Что для васъ Альпійскія горы? Способны ли вы одинъ вечеръ пробесѣдовать съ самымъ отличнымъ Швейцарцемъ? Что онъ вамъ скажетъ? Какъ станете вы жить безъ простора, безъ лѣса, безъ сада, безъ горы, дровъ въ камелькѣ пашемъ?..

— Сергѣй Ильичъ, возразилъ хозяинъ, видимо тронутый моимъ воззваніемъ: — а какъ вы думаете, въ состояніи ли я буду имѣть дрова въ каминъ и принимать гостей для развлеченія, то-есть скорѣе сказать, какой, предполагаете вы. при настоящихъ перемѣнахъ, окажется мой доходъ съ имѣнія?

— Я не могу знать вашихъ доходовъ, однако, я самъ помѣщикъ одного съ вами края…

— Вотъ изъ этого-то ровно ничего не слѣдуетъ, что мы помѣщики одного края. Не только съ вами, но съ иными изъ ближайшихъ сосѣдей мы рознимся, будто жители разныхъ областей. У васъ земли бездна и она плоха, у меня земля превосходная, только ее меньше чѣмъ въ имѣніяхъ самыхъ малоземельныхъ губерній. У васъ мужикъ любитъ промысла и къ землѣ, просто равнодушенъ, а здѣсь мужикъ любитъ землю, и маленькимъ ея клочкомъ доволенъ не будетъ. Вчера ѣхалъ мимо меня нашъ же помѣщикъ Волковъ: онъ даетъ крестьянамъ весь надѣлъ, прибавляетъ маленькую лѣсную пустошь, а при немъ остается богатое имѣніе и оброкъ, то-есть доходъ еще увеличивается на какую-то небольшую сумму, кажется, если я вслушался, на триста цѣлковыхъ. У меня же я оброкъ будетъ ничтожный, и доля земли пустая, а вся разница въ двадцати верстахъ, и конечно то, что я отдаю крестьянамъ дороже и лучше всего Волковскаго надѣла!

— Однакоже, если земля ваша такъ хороша, ее будутъ нанимать подъ запашку, или вы сами, нанявъ рабочихъ, можете вести хозяйство попрежяему.

— Отдавать въ наймы землю — доходъ грошовый въ нашемъ краѣ. Вольный трудъ безъ неотступнаго личнаго наблюденія будетъ тоже, что и невольный; только на устройство его понадобятся деньги, которыхъ у меня нѣту. И наконецъ, признаваться ли до конца? Я не нахожу въ себѣ ни силы, ни рѣшимости на тяжелый трудъ изъ-за куска хлѣба. Вы вотъ, какъ-то называли себя человѣкомъ пожившимъ и усталымъ: да что значитъ ваша жизнь и ваша усталость передъ моими? Вы сдѣлали слишкомъ долгую прогулку и хотите перевести духъ, понѣжиться, полежать въ прохладѣ. Я ворочалъ камни и ищу свободнаго уголка, чтобъ умереть не помѣшали. Сергѣй Ильичъ, съ пятнадцати лѣтъ я жилъ на своей волѣ, часто безъ куска хлѣба. Я имѣлъ двѣ дуэли и былъ настоящимъ солдатомъ, носилъ ранецъ и ѣлъ солдатскую кашу. Я терялъ людей, которыхъ цѣнилъ болѣе жизни. Я видѣлъ всякое зло; у меня передъ глазами лежало поле, заваленное трупами до того, что ногамъ, вымокшимъ въ человѣческой крови, ступить было некуда. Болѣзнь довершила начатое нравственными потрясеніями, и теперь я никуда не годенъ.

Никогда еще не видалъ я Петра Ивановича такимъ краснорѣчивымъ. — Человѣкъ часто изнуряется до того, сказалъ я ему: — что, кажется, никуда не годнымъ, а время беретъ свое и возстановляетъ упавшія силы. Впрочемъ, я и въ головѣ не имѣлъ вызывать васъ на сильную практическую дѣятельность. Я только совѣтовалъ вамъ не рѣшаться сгоряча и не удаляться изъ Россіи, безъ которой, но моему мнѣнію, вы жить не можете…

Разговоръ нашъ былъ на минуту прерванъ появленіемъ сосѣда Ивана Петровича, который влетѣлъ къ намъ, густымъ басомъ напѣвая какую-то грозную арію изъ Лукреціи Борджіи. Въ противоположность своему тепло-одѣтому другу, онъ былъ безъ шляпы, на ногахъ его были туфли, одежда же сверхъ полосатыхъ шальваръ состояла изъ коломенковаго мѣшка, представлявшаго нѣчто среднее между русскимъ халатомъ, греческимъ хитономъ и пальто гнилого запада.

— Ха! ха! ха! ха! закричалъ онъ: — кто это изъ насъ не можетъ жить безъ Россіи? Я всю жизнь по Россіи шатался. Отъ архангельскихъ клоповъ до кавказскихъ блохъ съ муху величиной, мою кровь пили всѣ русскіе звѣри, созданные для удовольствія путешественника? И не смотря на это, я долженъ сказать, что обойдусь безъ Россіи, какъ нельзя лучше, что даже на первое время за границей стану ругать ее такъ, что лучше и требовать невозможно.

— Ну этого ты не будешь, и не долженъ дѣлать, не безъ строгости замѣтилъ Петръ Ивановичъ.

— Ругать не долженъ? Вотъ желать ей зла — другое дѣло, а отъ брани ея не убудетъ. Что я раздраженъ и недоволенъ, того я не скрываю, да наконецъ и скрывать это безполезно. Я не Ѳемистоклъ и не Регулъ. Въ этой лоттереѣ, гдѣ выигралъ лишь тотъ, кто меньше теряетъ, мнѣ достался билетъ самый сквернѣйшій. Я лишаюсь четырехъ пятыхъ своего дохода и пожалуй еще. чтобы сохранить остатокъ, долженъ работать, какъ каторжный. Вы скажете — общая польза. Да развѣ я перечу пользѣ общей? Развѣ я уклоняюсь отъ того, что даетъ лотерейный билетъ мнѣ попавшійся? Я не плутовалъ, я даже былъ остороженъ на языкѣ, покуда крестьянскій вопросъ рѣшался. А теперь чего же мнѣ лицемѣрить? Желѣзная дорога прекрасное дѣло. Если ей нельзя идти иначе, какъ черезъ вашъ садъ, вы обязаны сойдти съ пути и уступить ей что требуется, даже если бы васъ наградили за это весьма скудно. Но когда машина начнетъ свистать вамъ въ ухо и пускать вонючій дымъ въ окна, никакія мысли объ общемъ благѣ не дадутъ этому дыму запаха фіялки и не превратятъ свиста въ соловьиное пѣніе Вы исполнили свой долгъ и имѣете полное право удрать отъ локомотивовъ, ругаясь сколько душѣ угодно. Ну да къ бѣсу эти толки! Идемте ко мнѣ; сегодня у меня наловили форелей.

— Очень намъ нужны твои форели, брюзгливо отвѣчалъ Петръ Ивановичъ: — Сергѣй Ильичъ пріѣхалъ ко мнѣ, и оба вы должны у меня обѣдать.

— Твой обѣдъ еще не заказанъ, ты накормишь по-гошпитальному, а у меня въ животѣ уже на трубахъ играютъ.

— Пусть играютъ: да у тебя я боюсь обѣдать, вѣчно наѣшься чего-нибудь тяжелаго.

Споръ, угрожавшій затянуться, наконецъ порѣшился тѣмъ, что у Петра Ивановича положено было пировать завтра. Ночлегъ мой, къ нѣкоторому огорченію подполковника, также былъ назначенъ у Ивана Петровича.

— Какой чортъ у тебя можетъ ночевать? выразился но этому случаю Иванъ Петровичъ: — по комнатамъ пахнетъ микстурой и оконъ никогда не отворяютъ. Самъ ты только и говоришь, что о Положеніи; по комнатамъ изъ комодовъ наложилъ всякой дряни; словно ужь завтра ѣхать въ дорогу. Э! поживемъ пока; день мой — и недѣля моя, и на мѣсяцъ хватитъ, чего же впередъ заглядывать? Вотъ у него карта Швейцаріи, и карта желѣзныхъ дорогъ, у меня этой гадости не увидите. Пора будетъ ѣхать, соберусь въ минуту; а до той поры у меня все по старому. Давайте руки… да сними хоть калоши, чудовище! Здоровѣе всякого быка, а калоши не снимаетъ.

Мы пошли черезъ садъ Петра Ивановича, но потомъ вмѣсто прямого пути, взяли вправо, но косогору, надъ рѣчкой. Ландшафтъ, какъ я сказалъ уже, поражалъ здѣсь особенною прелестью. Далеко, въ обѣ стороны, тянулась болотистая лощина съ ея лѣсками, лужайками и сверкающею рѣчкой; сѣнокосъ начинался и по разнымъ мѣстамъ виднѣлись кучки косцовъ, уже кончившихъ утреннюю часть работы. По отлогостямъ холмовъ шли запашки, сперва помѣщичьи, а потомъ крестьянскія; хлѣбъ, особенно озимый, глядѣлъ несравненно пышнѣе, чѣмъ въ окрестностяхъ Петровскаго. Не только качество земли, но самая манера хозяйства очевидно разнилась отъ той, какую видалъ я въ своемъ краѣ. Здѣсь сѣяли клеверъ, о которомъ у насъ никто не думалъ; ячмень, у насъ постоянно скверный, здѣсь взошелъ прекрасно; тоже и съ яровою пшеницею, у насъ давно оставленною. Будь пропорція земли на душу равна нашей, этотъ уголъ уѣзда, при нашихъ цѣнахъ хлѣба, могъ бы назваться золотымъ дномъ; но узкая лента барскаго поля и крестьянскія полоски мизернаго объема ясно показывали, что раскинуться некуда.

Пока мы шли, намъ то и дѣло встрѣчались крестьяне, возвращавшіеся съ своихъ работъ или шедшіе съ барскаго сѣнокоса къ деревнѣ. Передъ Петромъ Ивановичемъ шапки снимали они молча, и онъ имъ кланялся не говоря ни слова; но по взгляду ихъ на Ивана Петровича и по обмѣну привѣтствій легко было видѣть, что этотъ послѣдній пользовался безпредѣльною популярностью въ народѣ. Популярность Матвѣева, уже извѣстнаго читателю, можетъ быть имѣла болѣе прочности, но она казалась ничтожною передъ этою популярностью. Извольте послѣ этого разгадать русскаго простого человѣка? Иванъ Петровичъ Германъ, съ своею не русскою фамиліей, безалаберный хозяинъ, часто отягощавшій крестьянъ безтолковыми требованіями, и сверхъ того, если слухи справедливы, порядочный Ловласъ околодка, могъ назваться общимъ любимцемъ на сорокъ верстъ въ окружности. Вся тайна заключалась въ томъ, что онъ былъ всегда веселъ и всегда доступенъ, хотя доступъ къ нему никогда не приносилъ съ собой ничего, кромѣ права на рюмку водки, крѣпкаго словца въ дружелюбномъ тонѣ, удара по плечу или по животу изо всей силы, да любезной шуточки, при которой Петръ Ивановичъ впадалъ въ краску, а сѣдой и богобоязливый слуга Павелъ, онъ же поваръ, садовникъ и ключникъ, качая головой, внушалъ барину: «хоть бы для праздника-то отъ такихъ словъ побереглись». Но какъ бы то ни было, ни одинъ мужикъ не прошелъ въ этотъ день по дорогѣ, не побалагуривъ съ Иваномъ Петровичемъ. Дѣти къ нему бѣжали, онъ тресъ ихъ за чубъ, и они оставались довольны. Бабамъ и дѣвушкамъ, по обыкновенію, загибалъ онъ афоризмы, неудобные къ печати, но нимало ихъ не конфузившіе. Свобода рѣчи была обоюдная и ничѣмъ не стѣсненная; одинъ старикъ сказалъ барину: «Ужели ты и вправду деревню-то продаешь? Отдуть бы тебя палкой!» А приземистая бабенка, прошмыгнувъ мимо, присовокупила: «Тебѣ ли еще за нами худо — ишь какое брюшище выростилъ!» Слушая такія интермедіи мы добрались до барака, какъ назывался всѣми сосѣдями домъ Ивана Петровича. И снаружи, и даже внутри онъ глядѣлъ баракомъ; и выкрасили его чѣмъ-то бѣлымъ, а пустыя стѣны были оклеены простою печатною бумагой безъ всякихъ красокъ и узоровъ. Стульевъ имѣлось всего штукъ восемь, столовъ и дивановъ въ сообразной этому пропорціи. Всѣ окна растворены, всѣ двери настежь. Петръ Ивановичъ, почуявъ сквозной вѣтеръ, набросилъ на себя халатъ хозяина и тутъ же велѣлъ Павлу затворить все, что только могло затворяться. А между тѣмъ жестоко ошибся бы вѣтренникъ, осмѣлившійся дурно думать объ удобствахъ жизни въ баракѣ Ивана Петровича. Самъ баринъ, конечно, могъ бы спать и на снѣгу безъ вреда здоровью; но онъ любилъ, чтобы гостямъ его спалось хорошо, да и старикъ Павелъ не допустилъ бы въ домѣ неудобства или холода. Въ глухую осень, при вѣтрѣ, когда наши помѣщичьи дома, даже богатые, походятъ на пещеру Эола, у Ивана Петровича въ баракѣ оказывалось и тепло и пріютно; комната, въ которой обыкновенно сидѣли и бесѣдовали вечеромъ, теплотой своею порождала зависть даже въ Петрѣ Ивановичѣ. И все это должно было исчезнуть, и гостепріимному бараку, куда въ мятель и распутицу спѣшилъ сосѣдъ, жаждущій отвести душу отъ несноснаго уединенія, предстояло или разрушиться, или что еще хуже, превратиться въ пошлый унылый домъ избитаго покроя, выкрашенный дикенькою краской, разливающею уныніе на окрестный ландшафтъ! Мнѣ стало очень грустно, я призадумался, и день кончился бы вяло, еслибы Петръ Ивановичъ но развлекъ и не порадовалъ меня такими словами;

— А вашъ пріѣздъ, можетъ быть, заставитъ меня еще разъ подумать насчетъ продажи имѣнія. Зачѣмъ торопиться, покуда не гонятъ? А такую цѣну, какъ теперь, думаю намъ дастъ всякій.

— Еще бы нѣтъ! прибавилъ покладливый Иванъ Петровичъ. — Два лѣта какъ нибудь промаячимъ, а удрать всегда поспѣешь!

Обычное расположеніе духа ко мнѣ вернулось. Я не догадался, что Петръ Ивановичъ, внимательный и деликатный, какъ большая часть мнительныхъ людей, понялъ мою грусть и разсѣялъ ее невинною ложью. Рѣшеніе двухъ друзей насчетъ эмиграціи оставалось неизмѣннымъ, но Петру Ивановичу и его другу не хотѣлось, чтобъ ихъ гость считалъ настоящее свиданіе послѣднимъ свиданіемъ.

IX.
Волостной старшина и кандидатъ изъ французовъ.

Послѣ отличнаго, но тяжелейшаго обѣда съ форелями и обычною свитой, я вышелъ изъ дома въ садъ Ивана Петровича, чтобы насладиться этими общепренебрегаемыми, но для меня весьма пріятными часами, когда лѣтній день еще не перешелъ въ вечеръ, но уже утратилъ свою духоту и излишнюю яркость. Тихо обошелъ я знакомыя мѣста, полежалъ подъ вѣковыми липами, знакомыми мнѣ съ дѣтства, и побродивши достаточно, пробрался въ ту комнату барака, въ которой обыкновенно сходились гости на вечернюю бесѣду. Упомянутая мною комната звалась кабинетомъ Ивана Петровича, хотя тщетно стали бы вы искать въ ней чернильницы, письменнаго стола, бумаги и перьевъ. Хозяинъ писалъ въ годъ двѣ или три записки; тѣмъ и ограничивались его кабинетныя упражненія. Книгъ въ кабинетѣ находилось множество, три стѣны были уставлены книгами русскими, французскими, нѣмецкими, и какими странными, какими неупотребительными, но зато какими занимательными! Библіотека эта досталась Ивану Петровичу по наслѣдству, съ имѣньицемъ. Онъ ее цѣнилъ мало и называлъ старымъ хламомъ, но для людей, набившихъ себѣ оскомину учеными и литературными новинками, такой хламъ, особенно въ деревенской тиши, стоилъ золота. Тутъ капитанъ Кукъ стоялъ рядомъ съ барономъ Мюнхгаузеномъ, велерѣчивый Бугенвиль не стѣснялся присутствіемъ Полнощнаго Колокола. Монахъ, или пагубныя слѣдствія пылкихъ страстей, красовался между альманахами временъ Дельвига, любопытнѣйшіе труда Мерсье въ какомъ-то змѣиномъ переплетѣ, были перемѣшаны съ разрозненными томами журнала Благонамѣренный. А наивные нѣмецкіе юмористы, которыхъ имени не произнесешь безъ усилія, а французскіе in quarto съ красивымъ обрѣзомъ, печатанные въ Голландіи, а полное изданіе ежемѣсячныхъ сочиненій къ пользѣ и увеселенію служащихъ, а Письмовникъ Курганова, во всей первобытной полнотѣ съ анекдотами про духовныхъ особъ и образчиками любовныхъ писемъ! Но въ силахъ ли мое слабое перо перечислить всѣ богатства библіотеки Ивана Петровича, библіотеки близкой моему сердцу, и за которую, конечно, не взялъ бы я лучшей библіотеки петербургскаго литератора, еслибъ у литераторовъ петербургскихъ имѣлось когда-нибудь, что либо похожее на библіотеки?

Уже я сидѣлъ около, получаса надъ фоліантомъ старинныхъ гравюръ, изображавшихъ во французскомъ стилѣ наиболѣе разительныя сцены изъ Ыенелонова Телемака, когда домъ Ивана Петровича сталъ пробуждаться отъ послѣобѣденнаго усыпленія. Прежде всего показался старикъ Павелъ съ чайнымъ приборомъ, потомъ Романъ Тыщенко прошелъ по двору, таща съ собой военную шинель и красный вязанный шарфикъ — вѣрные признаки того, что подполковникъ намѣревается пробыть у сосѣда до ночи. Затѣмъ въ спальнѣ Ивана Петровича послышались зѣванье, чиханье, кашлянье и пѣніе. Наконецъ обѣ двери кабинета отворились въ одно время, и въ одну вошелъ Петръ Ивановичъ, а въ другую хозяинъ.

— Ба, ба, ба, кого я вижу! закричалъ Иванъ Петровичъ съ такимъ одушевленіемъ, какъ будто бы мы не видались цѣлые полгода. — уже онъ проснулся и читаетъ книгу! Или спалось худо, или комары мѣшали?

— Побойтесь Бога, отвѣчалъ я: — мы отобѣдали въ три часа, а теперь уже вечеръ. Я увѣренъ, что Петръ Иванычъ уже былъ и въ саду и на покосѣ.,

— Послѣ его обѣдовъ, брюзгливо сказалъ Петръ Ивановичъ, указывая на друга: — немного находишься. Вѣдь это хуже всякаго убійства наѣдаться такимъ образомъ. У меня до сей поры біеніе сердца, а еще что завтра будетъ!!

— Правда твоя, правда, Петръ Иванычъ. Вотъ и со мной какая странная штука случилась…

Петръ Ивановичъ навострилъ уши, ему показалось, что сейчасъ представится случай пустить въ ходъ гомеопатическую аптеку.

— Едва я добрался до спальни, продолжалъ Иванъ Петровичъ: — какъ на меня напала… какъ тебѣ сказать… чертовская какая-то слабость. Я прилегъ на постель и потерялъ всякое сознаніе. Пролежалъ я въ этомъ обморокѣ часа три и опомнился лишь передъ твоимъ приходомъ.

Громкій хохотъ сопровождалъ эту остроту насчетъ послѣобѣденнаго сна, которую и я слыхалъ до десяти разъ, но къ которой никакъ не могъ привыкнуть Петръ Ивановичъ. Онъ плюнулъ и сказалъ:

— Экая пустомеля! а я въ самомъ дѣлѣ подумалъ было, что съ нимъ что-то случилось.

Павелъ принесъ самоваръ, и ставя его на столъ, сказалъ подполковнику, что волостной пришелъ къ нему зачѣмъ-то.

— Зови, зови его сюда! закричалъ Иванъ Петровичъ. — А! какое пріятное зрѣлище! продолжалъ онъ, когда въ комнату вошелъ худенькій мужичокъ, не то сѣдой не то бѣловолосый отъ природы, съ лицомъ маленькимъ, незначительнымъ и некрасивою жиденькою бородкой. — Добро пожаловать, господинъ министръ внутреннихъ дѣлъ старшина изъ старшинъ, первѣйшая голова въ дѣдѣ, защитникъ и покровитель нашей волости! Честь имѣю представить вамъ сосѣда Сергѣя Ильича Безыменнаго, изъ французовъ, въ родѣ нашего кандидата^[2] съ тою только разницей, что онъ не суется ни въ кандидаты, ни въ посредники. Имѣю счастіе предложить вамъ, Савелій Тихонычъ, стаканъ чая. Да чтожь ты не садишься, старая крыса? Ты теперь сановникъ, мы люди простые, чего тебѣ корячиться?

Старшина взялъ стаканъ, но сѣсть отказался. — Я только на минуточку къ Петру Иванычу, сказалъ онъ и обратился къ Зарудкину. — Завтрашній день прогульщики выдутъ, время еще не ушло и безпокоиться не извольте. Одинъ только Иванъ Васильевъ, точно ушибъ руку, и…

— Да я и не трогаю Ивана Васильева, сказалъ Петръ Ивановичъ: — и руку его я глядѣлъ, и отъ меня же беретъ онъ и лѣкарство.

— Только сдѣлайте одолженіе, батюшка Петръ Иванычъ, продолжалъ старшина, — ужъ дайте себѣ трудъ, да и Платону скажите, чтобъ не запускалъ разсчота рабочимъ. Кто не вышелъ, или маячитъ въ полѣ безъ дѣла, дайте знать тотчасъ, а какъ накопится ихъ много, да пройдетъ недѣля, какъ тутъ разберешь праваго отъ виноватаго.

— И сказано, что Соломонъ премудрый! перебилъ Иванъ Петровичъ: — а правда ли Савелій Тихонычъ, что ты на сходкѣ называлъ кандидата французомъ?

— Это тебѣ вздору напоролъ кто-то, спокойно возразилъ Савелій Тихоновъ: — французъ онъ тамъ или чухонецъ, намъ этого разбирать не приходится. Говорилъ я только, чтобъ его безпокоили меньше, чтобы прикащики да старшины разбирались сами, али слали въ волость, коли за споромъ что будетъ.

— Ну, а коли кандидатъ да за это взбѣсится?

— Чтожь такое, батюшка? Не я лѣзъ на мое мѣсто, дохода мнѣ отъ него не прибыло; скажутъ, чтобъ шелъ долой — не заплачу. Покуда былъ посредникомъ Дмитрій Алексѣичъ, меня и слышно не было, а теперь время другое.

— Ну, признайся же, Савелій Тихонычъ, кандидатъ большой дуралей, такъ ли?

— Да мнѣ до этого какое дѣло, батюшка Иванъ Петровичъ, возразилъ старшина, ставя пустой стаканъ и кланяясь: — меня не приставляли рѣшать, какой тамъ у него разумъ. А что коли станешь его слушаться, такъ дойдешь до острога, это и я знаю, да и мужикъ ужь раскусилъ не сегодня.

И не взирая на убѣжденія Ивана Петровича, предлагавшаго ему еще чаю, волостной старшина, раскланявшись вышелъ изъ комнаты.

— Талейранъ, Талейранъ Перигорскій! закричалъ вслѣдъ ему веселый хозяинъ, и затѣмъ, по моей просьбѣ, сообщилъ мнѣ кой-какія подробности о Савельѣ Тихонычѣ.

— До выборовъ въ нашей волости, началъ Иванъ Петровичъ. — я почти и не зналъ Савелія, а кажется, знаю всякаго парнишку и всякую бабу по сосѣдству. Мужикъ онъ простой, хоть и богатый, торгу не ведетъ, семью держитъ въ порядкѣ, а такъ какъ у него женатыхъ сыновей пятеро, и всѣ живутъ не подѣлившись, то онъ нанимаетъ землю гдѣ только можетъ и хлѣба ставитъ столько, что хоть бы и иному помѣщику въ пору. Я былъ на волостныхъ выборахъ. «Савелій, Савелій, Савелій», кажется не было одного голоса противъ. Вышелъ Савелій и сталъ отказываться, за старостію и простотою. «Никого не хотимъ кромѣ тебя, Савелій Тихонычъ». Старикъ попробовалъ съ другой стороны: «нравомъ я больно крутъ, братцы, выбирайте другого, неравно сами всплачетесь». «Ничего что крутъ, намъ не бабу надобно». Больше ужь Савелій не спорилъ. «Ну, православные, и меня, и мою семью вы знаете», сказалъ онъ. «Дѣти у меня въ послушаніи, невѣсткамъ воли не много, хозяинъ я у себя въ домѣ, хозяиномъ буду и въ волости. Такъ ужь и знайте, а за честь вамъ спасибо». И точно, я думаю такого порядка какъ у насъ, нѣтъ ни въ одной волости по губерніи. Нѣтъ деревеньки, въ которой не побывалъ бы Савелій, сельскіе старшины ходятъ у него по стрункѣ; вотъ покосы едва начались, а я думаю онъ ужь успѣлъ объѣхать всѣ усадьбы. На руку онъ тяжелъ, и прежній посредникъ съ нимъ за это бранился, ну, а при теперешнемъ Савелью ни въ чемъ нѣтъ помѣхи.

— Неужели же вашъ кандидатъ, спросилъ я: — въ самомъ дѣлѣ оказался такою дрянью? И близко знаю Ставицкаго и скорѣе думалъ, что онъ будетъ пристрастенъ къ крестьянамъ, кстати и не кстати.

— Да онъ и пристрастенъ; развѣ не слыхали Савелья: — съ такимъ начальникомъ дойдешь до острога? Зачѣмъ бы вы ни обратились къ Ставицкому, вы виноваты ужь за то, что вы помѣщикъ. Я думаю еслибъ у меня порубили мужики всѣ яблони и груши изъ сада, онъ бы порѣшилъ такъ: «Это невинная шалость, крестьянину захотѣлось испытать, хорошо ли топить избу грушевыми дровами.» Ну и выходитъ, что всѣ его рѣшенія уничтожаются на мировомъ съѣздѣ. Видитъ Савелій, видятъ и сами мужики, что дѣло не складно. Посредникъ говоритъ, плюйте на помѣщика, а на съѣздѣ рѣшаютъ: — посредникъ навралъ, на помѣщика плевать не надо, а васъ, коли станете дурить, отдуютъ на славу. Всякій старшина повѣсилъ бы носъ, а Савелій нашелся. Онъ созвалъ старостъ, побывалъ по усадьбамъ, гдѣ приходилось, заглянулъ на сходки. Смотришь, собща и порѣшили, больше Павла Семеныча не безпокоить, а коли гдѣ затѣется споръ, обращаться къ Савелью Тихонычу. Такъ и идутъ дѣла ужь второй мѣсяцъ, къ общему удовольствію. У насъ, какъ вы знаете, на каждыхъ двадцати верстахъ свои нравы и обычаи. Въ нашемъ околодкѣ на мужиковъ очень жаловаться нельзя, за то бабы неистовствуютъ какъ вѣдьмы. У меня въ одинъ день шесть бабъ не пошли на работу, за болѣзнію. Савелій накрылъ ихъ въ тотъ же день на ихней работѣ, и теперь бабы присмирѣли. За то когда сосѣдъ Плѣшаковъ потребовалъ работы отъ женщины беременной и слабой, старшина ему объявилъ: — ты ужь батюшка жалуйся кому знаешь, а въ нашей волости больная баба работать не станетъ. И еслибы Плѣшаковь вздумалъ упрямиться, на мировомъ съѣздѣ ни одинъ голосъ за него бы не вступился.

— Грустно, однакожь, замѣтилъ я: — что такой честный и вовсе не глупый человѣкъ, какъ Ставицкій, дошелъ до того, что сами крестьяне отшатнулись отъ него за негодностью.

— Да кто жь ему приказывалъ браться за дѣло, къ которому онъ не имѣетъ способностей. Отказаться отъ кандидатства не трудно, да и зачѣмъ было за него браться, зная что посредникъ собирается за границу, по болѣзни.

— Павла Семеныча Ставицкаго, сказалъ Петръ Иванычъ: — я считаю человѣкомъ вреднымъ, и… тутъ подполковникъ понизилъ голосъ: — между нами сказать, революціонеромъ.

— Экъ куда хватила наша гомеопатія! возразилъ Иванъ Петровичъ. — Называть такихъ людей революціонерами это тоже какъ еслибы кто тебя и меня, за нашу молодость, назвалъ разбойниками. Мы и на дуэляхъ дрались и фонари били, а все-таки не стали извергами рода человѣческаго. Теперь молодежь другая, жизнь спою начала она подъ гнетомъ, разгула у нея не было, растрястись ей некуда, вотъ она и покрикиваетъ у себя въ четырехъ стѣнахъ, да прикидывается сердитою. Они съ народомъ, они за народъ, хоть и говорить съ мужиками не выучились. А я думаю, всколыхнись народъ, да что я говорю всколыхнись! просто подними одинъ палецъ, такъ у его радѣтелей отъ страха ноги отнимутся. Народъ сила большая!

Неизвѣстно, до какихъ глубоко-политическихъ умствованій зашла бы наша дружеская бесѣда, еслибъ не дало другого направленія самое лицо, послужившее къ ней поводомъ. На косогорѣ, къ сторонѣ мызы Петра Ивановича, показалась телѣжка тройкою, а въ телѣжкѣ сидѣлъ такъ часто упоминаемый Павелъ Семеновичъ Ставицкій, кандидатъ и довольно близкій сосѣдъ нашихъ пріятелей. Изъ предшествовавшихъ сужденій на его счетъ, можно было подумать, что въ домѣ Петра Ивановича и въ баракѣ Ивана Петровича, кандидату не встрѣтить хорошаго пріема; но деревня и уединеніе — великіе проводники терпимости. — Какъ просидишь недѣли три не видавши никого кромѣ старосты, говорилъ мнѣ одинъ посѣдѣлый помѣщикъ: такъ и скажешь самъ себѣ: — хоть бы бестіи чиновники пріѣхали описывать имѣніе! Да кромѣ того Ставицкій и мои пріятели не имѣли причины для особенной вражды: въ волости, какъ мы уже знаемъ, дѣлами правилъ старшина Савелій: кандидатъ же, довольный тѣмъ, что по крайней мѣрѣ не всѣ помѣщики его участка жалуются на него мировому съѣзду, цѣнилъ расположеніе Ивана Петровича и Истра Ивановича.

Я зналъ Ставицкаго болѣе десяти лѣтъ и часто видѣлся съ нимъ, то въ столицѣ, то за границей, постоянно поддерживая дружескія между нами отношенія. Не удавалось мнѣ до тѣхъ поръ видѣть его въ деревнѣ и лучше бы оно мнѣ никогда не удалось. Павелъ Семеновичъ получилъ образованіе не только что хорошее, но строгое и разнообразное; способности его не принадлежали къ роду дюжинныхъ, только наша русская лѣнь, которая подъ другими именами и масками губитъ насъ совершенно также какъ губила нашихъ отцовъ и дѣдовъ, скоро свела его въ разрядъ персонъ, умѣющихъ хорошо говорить и неспособныхъ ни на что кромѣ разговора. Конечно, способности въ практической жизни даются не всякому, но Ставицкій, съ вѣтреностью мальчика, заглушилъ и испортилъ даже то, въ чемъ судьба ему не отказала. Въ двадцать три года онъ удивлялъ самыхъ развитыхъ людей начитанностью и многосторонностью своихъ занятій; въ двадцать пять лѣтъ онъ уже не читалъ ничего кромѣ иностранныхъ журналовъ, въ двадцать восемь онъ нашелъ, что можно довольствоваться двумя-тремя русскими; въ тридцать онъ сталъ и въ русскихъ журналахъ пробѣгать лишь текущія новости, да статейки съ бранью. Одинъ видъ книги сталъ пугать его, человѣка рожденнаго и приготовленнаго именно для кабинетной дѣятельности. Попробовалъ онъ служить, и доклады писалъ прекрасно, но послали его наблюдать за неважною поставкой хлѣба и Павелъ Семеновичъ надѣлалъ самыхъ ребяческихъ промаховъ. Поѣхалъ онъ хозяйничать въ имѣніе, запустилъ дѣла еще хуже чѣмъ они были запущены и утѣшилъ себя, объявивши, что до развязки крестьянскаго вопроса заниматься имѣніемъ глупо. Послѣ 19-го февраля, Ставицкій принялъ должность кандидата, хорошо зная, что мировой посредникъ его участка долженъ отлучиться на довольно долгое время: такое рѣшеніе могло назваться несчастнѣйшимъ въ его жизни, потому что и деревню, и мужика, и хозяйство, и самого сосѣда-помѣщика зналъ онъ и понималъ менѣе нежели я знаю и понимаю чудеса санскритской литературы.

Въ послѣднее время часто приходится встрѣчать русскихъ людей вовсе не знающихъ жизни и въ то же время кинувшихся въ жизнь самую практическую: такіе люди прежде всего дѣлаются лгунами, и это первый ихъ шагъ къ нравственному крушенію. Трудно сказать самому себѣ: «не годенъ я къ этому дѣлу», а отойдти въ сторону еще труднѣе, при нашей лѣни передѣлать себя и сызнова начать свое житейское воспитаніе. Гораздо лучше обманывать себя и обманывать другихъ, умышленно или неумышленно. Гораздо легче сваливать отвѣтственность за свои промахи на невѣжество окружающей среды, на недостатки общества, на безобразные пороки ближнихъ. Къ чести Павла Семеновича надо сказать, что онъ по большей части былъ лгуномъ неумышленнымъ. Зоркость его ума давно уже ослабѣла отъ бездѣятельности, отъ спокойнаго продовольствія мыслями чужими и принятыми на вѣру. Онъ уже плохо видѣлъ свои недостатки. Въ тяжелой посреднической должности повсюду встрѣчая неудачи, недовѣріе, протесты передъ съѣздомъ, а на съѣздѣ постоянный отпоръ отъ Матвѣева и ему подобныхъ лицъ, Ставицкій отъ чистаго сердца вообразилъ себя гонимымъ рыцаремъ правды и прирожденнымъ поборникомъ угнетенныхъ, даже не догадываясь о томъ, что эти самые угнетенные, разгадавъ опрометчивость и безполезность его вмѣшательствъ, поспѣшили укрыться отъ нихъ за спиной простого мужика Савелія Тихонова.

— Ба, ба, ба! Кто это къ намъ явился? Кто сей мужъ, суровъ лицомъ? по обыкновенію своему кричалъ Иванъ Петровичъ, принимая гостя: — садитесь, садитесь къ самовару, нашъ уѣздный Ледрю-Ролленъ, Меттернихъ и Гарибальди! (За сочетаніе именъ выше прописанныхъ пусть уже отвѣчаетъ Иванъ Петровичъ.) Вотъ вамъ Сергѣй Ильичъ, человѣкъ не чужой. Вотъ Петръ Иванычъ, совершенно увѣренный въ томъ, что вы пламенѣете желаніемъ носить его плѣшивую голову на пикѣ! Что новаго? Но открыли ли вы въ участкѣ какого нибудь изверга-помѣщика, питающагося бифстексомъ изъ человѣческаго мяса? Все ли хорошо въ нашей волости?

Бѣдный Павелъ Семеновичъ съ первыхъ же словъ показалъ свое обширное знакомство съ ввѣреннымъ ему участкомъ.

— Старшиной я не совсѣмъ-то доволенъ, сказалъ онъ, не безъ важности сдвинувъ брови.

— Будто? Савеліемъ?

— Да, Савеліемъ. Лѣнивъ очень. Я думаю ни одинъ крестьянинъ въ вашей деревнѣ не знаетъ гдѣ волость и кто старшиной въ волости. Эти богачи-кулаки, какъ Савелій, либо тѣснятъ міръ, либо о немъ не заботятся.

— Побойтесь Бога, Павелъ Семенычъ, да не нищаго же прощалыгу выбирать въ сельскія должности.

— Не всякій нищій есть прощалыга, а разбогатѣвшій мужикъ…

И кандидатъ сказалъ небольшую тираду, которая, я думаю, имѣла бы свой смыслъ въ бѣглой статейкѣ о французскомъ крестьянинѣ.

— Эдакъ придется жалѣть о томъ, смѣясь возразилъ Иванъ Петровичъ: — что нашъ уѣздъ имѣетъ несчастье считаться не изъ бѣдныхъ. Надо надѣяться, впрочемъ, что съ новыми поборами, да жалованьями старшинамъ да писарями и сельскими постройками, у мужика денегъ убавится.

— Ну, а когда вашъ съѣздъ? спросилъ кандидата Петръ Ивановичъ.

— Къ несчастію на той недѣлѣ… При одномъ названіи этого глупѣйшаго съѣзда душа моя возмущается. Опять брань, опять эти шпильки, опять эти противныя лица. Еслибы можно было сваливать свое горе на другого, я бы попросилъ Сергѣя Ильича бывать за меня на съѣздахъ.

— Благодарю за честь, отвѣчалъ я: — только не тяжело ли будетъ держать отвѣтъ за чепуху тобой надѣланную.

Едва я сказалъ эти слова какъ мнѣ самому стало горько за ихъ жосткость, а еще болѣе за то, что я самъ, человѣкъ во многомъ похожій на Станицкаго, позволилъ себѣ такое грубое нападеніе. Справедливо сказано, что между грѣхами ближняго мы любимъ карать лишь тѣ, къ которымъ сами наклонны. Почему писатели такъ безпощадно грызутся, наперекоръ своимъ общимъ интересамъ, не оттого ли что ихъ слабости однородны? Отчего бюрократъ подкапывается подъ бюрократа и придворный ненавидитъ придворнаго? Конечно не изъ одного соперничества по мѣстамъ, но и изъ-за тождества пороковъ. Рѣдко шевелитъ насъ грѣшокъ, къ которому мы душой не причастны.

Павелъ Семеновичъ взглянулъ на меня съ выраженіемъ грустнаго упрека.

— Если вступаться за людей, никогда не имѣвшихъ заступника, сказалъ онъ: — по твоему значитъ дѣлать чепуху, то я не оправдываюсь и не отказываюсь отъ отвѣтственности.

— Прости меня, Павелъ Семенычъ, сказалъ я: — съ теперешними спорами и разладомъ мнѣній сболтнуть чепуху еще легче чѣмъ ее сдѣлать. Дурной мысли я не имѣлъ; мнѣ только показался досаднымъ твой отзывъ о другихъ посредникахъ, которыми, кажется, всѣ довольны.

— То-есть ты разумѣешь, всѣ помѣщики.

— На Матвѣева ручаюсь, что имъ довольны и крестьяне.

— Да, онъ командиръ не дурной, и его слушаются, съ ироніей отозвался Ставицкій.

— Дорогой нашъ сосѣдъ, возразилъ Петръ Ивановичъ, обыкновенно оживлявшійся съ наступленіемъ вечера: — да больше намъ ничего не надобно; вѣдь еще не настала пора, когда людей можно будетъ вести впередъ одною краснорѣчивою фразой, въ смутное и переходное время командиры, какъ вы называете, всего нужнѣе, лишь бы только они знали куда идутъ, и дѣла не портили.

— Да, Матвѣевъ знаетъ куда идти: къ сохраненію стараго, а портить не хочетъ онъ крѣпостного нрава. Спросите у кого угодно, вотъ его слова на послѣднемъ съѣздѣ: намъ довѣрены интересы крестьянъ и интересы помѣщиковъ, но сверхъ того намъ довѣрено кое-что третье, о чемъ въ Положеніи мало говорится. Передъ нами извѣстное количество хозяйствъ, которыхъ покуда ничто не измѣнило, и слишкомъ быстрый упадокъ которыхъ нанесетъ бѣдствіе всему краю. Я васъ спрашиваю, какъ понимать такую теорію?

— Какъ самый практическій и житейскій выводъ изъ того, что у насъ передъ глазами, возразилъ Петръ Ивановичъ. — Крестьянскій вопросъ, до окончательнаго своего рѣшенія, будетъ безпрестанно видоизмѣняться, и если мы не будемъ этого видѣть, а ломить безъ толка по одной прямой линіи, толка не выйдетъ. Критическое положеніе сельскихъ хозяйствъ есть одно изъ явленій, можетъ быть, временныхъ и случайныхъ, но неоспоримыхъ и требующихъ немедленнаго вниманія. Его размѣровъ не предвидѣли составители Положенія, или они разсчитывали на подмогу, которой не оказалось. Общее безденежье и упадокъ кредита еще придали ему особливую важность. Государство положительно не въ силахъ совершать большихъ тратъ, частная дѣятельность спитъ: гдѣ у насъ начала вольнаго труда, гдѣ запашки на смѣну брошеннымъ? Послѣ этого, какже осуждать Матвѣева и не поддерживать его?

— На этомъ основаніи, замѣтилъ Ставицкій: — будетъ лучше всего признать реформу лишь на словахъ, а на дѣлѣ оставить рабство съ его ужасами.

— Павелъ Семенычъ, отвѣчалъ подполковникъ: — и вы мало знаете сельскій бытъ внѣ нашего края, и я, хотя шатался по Россіи, но не принадлежу къ людямъ очень бывалымъ. Оставимъ же общія стороны вопроса и будемъ держаться своего околодка; тутъ мы не заплутаемся и можемъ провѣрять доводы наши. Вы думаете, что не надо щадить прежнихъ помѣщичьихъ хозяйствъ, ибо они поддержка ужасамъ рабства. Позвольте же спросить васъ не за Россію, которой мы не знаемъ, но за нашу губернію и нашъ уѣздъ и вашъ участокъ, гдѣ тѣ ужасы рабства, которыхъ сносный посредникъ не можетъ уничтожить въ одинъ день, безъ всякой помѣхи, откуда бы то ни было? Вы скажете, что нашъ край богатъ, сближенъ съ столицами, что мужикъ здѣсь развитъ и стало быть помѣщикъ смиренъ. Но вѣдь васъ и не назначали въ захолустье, обоимъ намъ менѣе знакомое, чѣмъ берега Амура. Для чего же вы…

— Тутъ я и остановлю васъ, Петръ Иванычъ, въ свою очередь возразилъ кандидатъ: — остановлю затѣмъ, чтобы доказать вамъ, какъ пристрастны вы къ своему краю и какъ мало знаете вы о безобразіяхъ, которыя мнѣ, по моей должности, мечутся въ глаза безпрерывно. Знаете ли вы, что здѣсь, вблизи отъ васъ, въ участкѣ, открылъ я сильнаго барина, который, съ помощію страха и нечеловѣческихъ жестокостей, держитъ при себѣ двухъ женщинъ, по прямому смыслу Положенія освобожденныхъ и имѣющихъ полное право оставить его, внесши оброкъ за два года?

— Кто же это? спросили мы съ Петромъ Ивановичемъ. — Кто сей Аппій Клавдій новаго времени, добавилъ Иванъ Петровичъ, не скрывавшій своего недовѣрія.

— Никто иной какъ твой дядя, Сергѣй Ильичъ, отвѣчалъ кандидатъ: — твой дядя Борисъ Николаичъ Борженецкій, разныхъ орденовъ кавалеръ и воинъ временъ давнишнихъ. И все дѣло велось такъ хорошо, что я только на дняхъ видѣлъ этихъ несчастныхъ молодыхъ женщинъ и отъ нихъ самихъ узналъ всѣ подробности.

— Ужь не пѣвицы ли это? опять спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Именно пѣвицы, состоящія при жадринскомъ замкѣ Борженецкаго, хотя тамъ давно ужь нѣтъ ни оркестра, ни домашняго театра.

— Постойте, однакоже, Павелъ Семенычъ, въ свою очередь сказалъ подполковникъ: — да развѣ вы не знаете, что Борисъ Николаичъ еще въ мартѣ распустилъ, и не къ чести его прибавить, даже разогналъ всѣхъ своихъ дворовыхъ?

— Разогналъ безполезныхъ, а эти дѣвушки слишкомъ хороши собою, чтобы выпутаться безъ вмѣшательства власти.

— Послушайте, однако, дражайшій сосѣдъ, началъ Иванъ Петровичъ: — дѣломъ этимъ, конечно, нельзя пренебрегать, но, ради Бога и для своей выгоды, ведите его съ крайнею осторожностью. Пѣвицъ этихъ я нѣсколько знаю, онѣ безпрестанно шатаются по всѣмъ деревенскимъ и сельскимъ праздникамъ… соберите о нихъ полныя свѣдѣнія на бумагѣ, непремѣнно на бумагѣ, а ужь потомъ дѣйствуйте. Борисъ Николаичъ…

— То-есть, говоря короче, вы даете замѣтить, что мнѣ не подъ силу схватиться съ Борисомъ Николаичемъ?

— Любезнѣйшій другъ, Павелъ Семенычъ, перебилъ я, замѣчая, что до ссоры не далеко: — можно ли такъ перетолковывать совѣтъ самый радушный и дружескій? Никто не думаетъ стѣснять твоихъ дѣйствій, но исторія тобой разсказанная такъ необычайна, что ей нельзя дать хода безъ самого точнаго разслѣдованія. Гдѣ видѣлъ ты этихъ дѣвушекъ? Сами онѣ къ тебѣ явились?

— Смѣютъ онѣ подумать о моей мызѣ! Я встрѣтилъ ихъ въ Никольскомъ, на ярмаркѣ.

— Если онѣ безпрепятственно ходятъ по ярмаркамъ, значитъ могли бы побывать у тебя, и надзоръ за ними не такой неусыпный. Ты знаешь, что дяди моего я не защищаю, но ты позволишь мнѣ сказать, что Борисъ Николаичъ человѣкъ не глупый и щедрый на свои прихоти. Правдоподобно ли, чтобъ онъ рѣшился на открытое нарушеніе закона для удержанія пѣвицъ, которыя уже не первый годъ въ этомъ званіи, и по всей вѣроятности, охотно въ немъ останутся за приличное жалованье?

— И молодыя дѣвушки, жаждущія свободы, и развратный старикъ, не знающій границъ своему произволу, не способны поступать логически, возразилъ кандидатъ.

— Положимъ такъ, согласился я: — но почему же никто по сосѣдству не знаетъ и не говоритъ о неистовствахъ Бориса Николаича относительно этихъ невольницъ? Ты, безъ сомнѣнія, знаешь, что въ уѣздѣ новости летаютъ съ быстротой и секреты домашней жизни невозможны. Павелъ Ивана Петровича и Романъ Тыщенко въ точности знаютъ, что ты кушалъ сегодня за обѣдомъ, нѣтъ ли у тебя больныхъ коровъ въ стадѣ и кто изъ твоихъ крестьянъ вноситъ оброкъ исправно. Всякая гадость, дѣлавшаяся въ имѣніяхъ дяди, обходила весь край и часто залетала далеко, въ Петербургъ, что его наконецъ и обуздало. Почему же мы не знали и не слыхали ужасовъ съ пѣвицами? Тутъ дѣло не въ нравственной сторонѣ, — Бориснецкій позволялъ и способенъ дозволить себѣ дѣла еще худшаго самовластія, — но если ты думаешь, что отъ него зависитъ утаить хоть что-либо изъ своихъ дѣлъ, то это значитъ, что сельскій бытъ и деревенскіе языки тебѣ совсѣмъ не знакомы.

Много разъ я потомъ жалѣлъ, что высказанныя мною замѣчанія сообщилъ я Павлу Семеновичу не наединѣ, а въ присутствіи людей, съ которыми онъ до значительной степени разнился по воззрѣніямъ. Въ довершеніе неловкости, я предложилъ кандидату, во время моего предстоящаго визита у дяди, вывѣдать у домашнихъ кой-какія подробности о дѣвушкахъ, приносившихъ жалобу. Это показалось Ставицкому прямымъ вмѣшательствомъ въ его дѣла, и онъ усиленно попросилъ меня, во все пребываніе въ Жадринѣ, ни словомъ, ни движеніемъ не показывать, что я знаю о загадочной исторіи.

— Да тебѣ будетъ и некогда, добавилъ онъ: — я самъ туда собираюсь, не теряя времени.

Остатокъ вечера прошелъ мирно и пріятно; до крестьянскаго дѣла больше не касались. Послѣ ужина кандидатъ уѣхалъ, а Петръ Ивановичъ повторилъ приглашеніе на слѣдующій день къ обѣду и тоже побрелъ во свояси.

X.
Нравоучительная глава о томъ, какое великое дѣло вольный трудъ въ рукахъ искуснаго хозяина.

Слѣдующій день положено было провести у Петра Ивановича, а послѣ обѣда, съ наступленіемъ прохладныхъ часовъ, я и Иванъ Петровичъ имѣли направиться къ дядѣ Борису Николаевичу, замокъ котораго находился верстахъ въ двадцати отъ нашихъ пріятелей. У меня на душѣ лежала просьба барышни Олимпіады Павловны; что же до Германа, то онъ уже съ недѣлю не былъ въ гостяхъ, и радъ былъ прокатиться не только къ моему дядѣ, но къ самому Вельзевулу. Согласно рѣшенію, лошади были готовы въ шестомъ часу вечера, но выѣхали мы гораздо позже. Во первыхъ, обѣдъ Петра Ивановича затянулся; онъ состоялъ блюдъ изъ девяти, не тяжелыхъ, это правда, но изобильныхъ. Кажется, каждое кушанье отдѣльно было изготовлено для слабыхъ желудковъ, а въ цѣломъ оказалось отяжелѣніе общее, и хозяинъ утѣшилъ себя лишь тѣмъ, что сообщилъ намъ принимаясь за пирожное: «Могу поручиться только за то, что завтра буду боленъ при смерти». Затѣмъ, невозможнымъ оказалось прервать сонъ Ивана Петровича до того часа, въ который онъ обыкновенно прерывался. Лѣнивецъ мычалъ, отмахивался руками, прикидывался больнымъ, наконецъ вставалъ съ дивана, и чуть его оставляли въ покоѣ, засыпалъ растянувшись въ креслѣ. Солнце почти садилось, когда мы простились съ Зарудкинымъ и выѣхали. Удушливый день уступалъ мѣсто ночи столько же удушливой; небо заволоклось зловѣщими, тучами; все предвѣщало проливной дождь, если не лѣтнюю грозу. И не сдѣлали мы пяти верстъ какъ насъ охватили сумерки, какія-то особенныя сумерки, мягкія и грозныя въ одно и то же время. Огромныя капли теплаго дождя закапали, застучали въ коляску; кучеръ поднялъ ея верхъ и набросилъ на себя что-то кожаное, а Иванъ Петровичъ, безъ умолка сообщавшій мнѣ разныя уѣздныя новости, былъ прерванъ сильнѣйшимъ громовымъ ударомъ. Кто способенъ не восхищаться іюньскою грозою? Кто не любилъ весенняго свѣжаго грома, и даже этихъ теплыхъ, стремительныхъ потоковъ дождя, такъ жадно впиваемаго изумрудными полями? Однако пріятнѣе было бы любоваться грозой изъ окна своего дома, и мы скоро въ томъ убѣдились: тучи повисли хуже прежняго мракъ не уменьшался, и мы съ Иваномъ Петровичемъ скоро замѣтили, что кучеръ мой ѣдетъ по какой-то ужь слишкомъ узкой дорогѣ, между лугами и перелѣсками какъ будто незнакомыми. Попался перекрестокъ, и возница, придержавши лошадей, спросилъ Ивана Петровича куда брать направо или налѣво. «Направо», отвѣчалъ тотъ съ увѣренностію. Версты на три потянулся какой-то дрянной лѣсъ, а затѣмъ опять перекрестокъ. Новый вопросъ, и на этотъ разъ нѣкоторое раздумье со стороны сосѣда. «Опять направо», сказалъ онъ, безъ прежней рѣшительности. Наконецъ мы заѣхали въ болотную трущобу, сдѣлали какой-то объѣздъ цѣликомъ по косогору, замучили лошадей, выѣхали на подлѣйшій проселокъ и все-таки оставались въ надеждѣ, что скоро увидимъ передъ собой усадьбу Бориса Николаевича. Гроза перестала, тучи раздвинулись; несмотря на позднюю пору, стало замѣтно свѣтлѣе. Вотъ, въ нѣсколькихъ стахъ шагахъ показалась деревня, правѣе еще деревня и какое-то очень высокое зданіе. Пріѣхали, подумалъ я, и однако не узнавалъ мѣста, въ особенности не могъ догадаться куда дѣвался огромнѣйшій прудъ дяди, и почему домъ, когда-то обставленный вѣковымъ паркомъ, высочайшими липовыми рощами, теперь стоитъ словно на пустырѣ. Еще я глядѣлъ во всѣ глаза и сомнѣвался, когда хохотъ Ивана Петровича сызнова загремѣлъ надъ моимъ ухомъ.

— Экъ мы куда протѣсали! провозгласилъ онъ вглядываясь по одному со мной направленію: — вѣдь до Бориса Николаича отсюда пятнадцать верстъ слишкомъ! Это Евдокимовская мыза Гривки, и придется здѣсь пристать на ночь.

Я отвѣчалъ, что вовсе не знакомъ съ Евдокимовымъ, что ночевать въ незнакомомъ домѣ опасно, по части сѣверныхъ скорпіоновъ и тарантуловъ, и что наконецъ неловко въ такую позднюю пору вторгаться въ чужое жилище.

— А проѣхать развѣ будетъ ловко? возразилъ Иванъ Петровичъ: — это приметъ Евдокимовъ за личную обиду. Наконецъ, если продолжать путь, необходимо нанять лошадей; ваши деликатныя лошадки едва духъ переводятъ.

Кучеръ подтвердилъ эти слова. Мы остановились невдалекѣ отъ барскаго двора и послали встрѣчнаго караульщика доложить о нашемъ появленіи.

Пока крестьянинъ исполнялъ данное порученіе, я глядѣлъ на домъ господина Евдокимова. Извѣстно, что всѣ большія деревянныя зданія имѣютъ печальную наружность; деревянная постройка непремѣнно должна имѣть малый объемъ и уютность: нѣсколько этажей и широкіе размѣры никакъ не поладятъ съ нею. Можетъ быть вслѣдствіе вечерняго сумрака, но вѣрнѣе вслѣдствіе своего объема незнакомый господскій домъ показался мнѣ не то сараемъ, не то фабрикой. Въ окнахъ его еще мелькали огни, причемъ легко усматривалось, что окна не украшены ни сторами, ни занавѣсями. Передъ главнымъ фасадомъ дома красовалось что-то въ родѣ партера, только безъ цвѣтовъ, и какъ оказалось поутру, полнаго сорною травою. Садъ казался большимъ, но деревья были такъ тощи и малы, что на тѣнь ихъ не позволялось разсчитывать; по увѣренію Ивана Петровича, садъ былъ насаженъ давно и, одинъ чортъ знаетъ почему, все оставался въ одномъ положеніи. Болѣе разсматривать было нечего и некогда, потому что около дома началось движеніе, ворота распахнулись и на крыльцо съ бѣлыми на подобіе флейточекъ колоннами, расточая намъ горячія привѣтствія, вышелъ самъ хозяинъ.

— Добро пожаловать, дорогіе гости! Давно искалъ случая, Сергѣй Ильичъ, съ вами познакомиться. Вотъ спасибо грозѣ такъ спасибо!

И возглашая эти слова Аполлонъ Андреевичъ Евдокимовъ выказывалъ свое энергическое къ намъ радушіе всѣми зависящими отъ него путями. Когда я выходилъ изъ коляски, онъ безъ всякой надобности поднялъ меня на руки какъ перышко и поставилъ на земь; потомъ совершилъ тоже съ тучнымъ Иваномъ Петровичемъ; потомъ пожелалъ самъ тащить изъ экипажа мой чемоданчикъ и дорожный мѣшокъ моего спутника. Отворивши дверь, онъ побѣжалъ передъ нами вверхъ по лѣстницѣ, оглянулся, сбѣжалъ внизъ и сдѣлалъ вторичное восхожденіе вмѣстѣ съ нами. Напрасно намекнулъ я ему о желаніи оправиться отъ дороги гдѣ нибудь въ особой комнатѣ, онъ прокричалъ: «къ чорту церемоніи!» и провелъ насъ прямо въ большую комнату, гдѣ сидѣли его жена, двѣ большія дочери, одна племянница и одна гувернантка. Всѣ эти дамы не показались мнѣ очень красивыми, въ особенности супруга Аполлона Андреевича по наружности своей могла бы зваться его матерью, даже бабушкой. Самъ Евдокимовъ, несмотря на волоса съ сильною просѣдью, имѣлъ видъ молодцеватаго, красиваго мальчика, тоненькій, мускулистый, безпокойный, онъ, казалось, каждую минуту куда-то порывался, собирался куда-нибудь бѣжать или отхватить нѣкую совершенно неожиданную штуку руками и ногами. Комната, въ которую вошли мы, не опозорила бы собой барака Ивана Петровича: мебели въ ней находилось такъ мало, что хозяинъ самъ приволокъ два стула изъ сосѣдняго аппартамента. За то на одной стѣнѣ висѣлъ огромнѣйшій портретъ Екатерины II, во весь ростъ, а на другой, маслянными же красками изображалась охота за тигромъ. На каминѣ стоялъ большой серебрянный кубокъ, очевидно выигранный на конской скачкѣ.

— Ну-съ, драгоцѣнный нашъ Аполлонъ Андреичъ, началъ мой спутникъ, послѣ первыхъ разспросовъ, предложеній чая и рекомендацій: — давненько мы таки съ вами не видались. Какъ живется въ вашемъ краѣ? Нынче сами знаете, на всякихъ десяти верстахъ что-нибудь есть особливое. Что работы? не гадитъ ли посредникъ? тихо ли по сосѣдству?

При вопросахъ этихъ, дамы начали смѣяться, а племянница хозяина, дѣвица бойкая и, должно быть, всѣми признаваемая за умницу, произнесла:

— Штрафъ, штрафъ съ Ивана Петровича!

Я освѣдомился о томъ, чѣмъ провинился мой пріятель.

— Это ужь у насъ такое условіе, отвѣчала дѣвица, закуривая папироску на лампѣ, при чемъ табакъ посыпался въ огонь и причинилъ какое-то разстройство свѣтильнѣ: — всю зиму въ уѣздѣ столько говорили о крестьянскомъ вопросѣ; мы наслушались такихъ отсталыхъ и однообразныхъ сужденій, что для огражденія себя согласились больше не говорить ни о крестьянахъ, ни о хозяйствѣ, ни о Положеніи. За нарушеніе закона вотируется, по большинству голосовъ, какое нибудь взысканіе.

— Это все вздоръ и женская чепуха, добавилъ Аполлонъ Андреевичъ: — взыскивайте себѣ съ тѣхъ, кто не развязался со старымъ порядкомъ, а для меня и моего имѣнія крестьянскій вопросъ, дѣло прошлое. Я могу разсуждать о немъ, какъ разсуждаетъ какой нибудь Испанецъ или Англичанинъ. Я развязался съ мужиками еще до февраля мѣсяца, я благословилъ барщинниковъ на всѣ четыре стороны, я ввелъ у себя вольный трудъ, я купилъ машинъ на три тысячи цѣлковыхъ и знать не знаю никакихъ затрудненій!

— Слышалъ я, слышалъ о вашихъ нововведеніяхъ, замѣтилъ Иванъ Петровичъ: — только не погорячились ли вы на первыхъ порахъ; человѣкъ-то вы черезчуръ ретивый!

— Ретивость еще не большой порокъ, смѣясь сказалъ Аполлонъ Андреевичъ.

— Гдѣ же вы добыли вольныхъ рабочихъ: изъ Финляндіи, или можетъ въ Пруссію посылали?

— Изъ Пруссіи придетъ артель къ осени…

— Самое время, а до той артели?

— Да что вы, Иванъ Петровичъ, будто по своему сосѣдству рабочихъ не стало?

— Не то что не стало, а ихъ просто никогда не было. Спросите у мужиковъ, легко ли дается имъ нанять въ семью работника, или казака, какъ они называютъ? При удобствѣ всякаго рода заработковъ, въ нашемъ краѣ свободный парень не такъ-то охочъ до полевой каторги. Да и вообще у насъ большой охоты къ земледѣлію не имѣется. Придется выбирать изъ людей дрянныхъ, пустодомовъ, или изъ гулякъ, которыхъ своя семья держитъ на привязи.

— Оно можетъ быть и такъ, весь воодушевившись возразилъ Аполлонъ Андреевичъ: — а хозяинъ-то на что? Его дѣло воодушевить, пріучить, направить рабочаго, наградить тамъ, взыскать здѣсь, подать примѣръ дѣятельности. Я, конечно, не въ правѣ считать себя большимъ мастеромъ; но я чувствую, что судьба предназначила меня быть земледѣльцемъ, производителемъ, изобрѣтателемъ…

Тутъ исхудалая и сморщенная супруга хозяина тяжело вздохнула; должно быть ей хорошо было извѣстно, къ чему судьба предназначила Аполлона Андреевича.

— Да, продолжалъ господинъ Евдокимовъ, совершенно упившійся своимъ краснорѣчіемъ: — О вольномъ трудѣ говорятъ и пишутъ много вздора, да болтунамъ ли, дряннымъ ли писакамъ безъ кола и двора понимать это дѣло? Для меня, господа, вольный трудъ то же что военное обученіе для хорошаго начальника. Я самъ служилъ въ кавалеріи. Поглядите, когда въ эскадронъ приведутъ рекрутъ — дрянныхъ, гнилыхъ такихъ, что иной и къ лошади подойдти не смѣетъ. И что жь? отъ взгляда, отъ слова, отъ хорошаго воодушевленія, вы потомъ не узнаете тѣхъ же рекрутъ, молодцы да и только! Вотъ если у тебя оказывается такое призваніе, такъ и берись за хозяйство. Очень, очень, всей душой и радъ, господа, что вы заглянули въ наше уединеніе. Завтра, если будемъ живы, я надѣюсь вамъ показать, что такое значитъ вольный трудъ въ рукахъ искуснаго хозяина.

Послѣдовали новый вздохъ супруги и новая импровизація со стороны Аполлона Андреевича. Онъ говорилъ такъ горячо и задорно, что дамы, начавшія было свой разговоръ со мною, прекратили его очень скоро: хозяинъ, кажется, не любилъ постороннихъ бесѣдъ во время своего одушевленія. Когда подали ужинъ, дѣло дошло до того, что господинъ Евдокимовъ собирался взять въ аренду всѣ запашки, кинутыя помѣщиками по губерніи, перепархивая съ рабочими изъ усадьбы въ усадьбу, воздѣлать поля по лучшему способу, подготовить огромныя массы хлѣба и направить ихъ частію въ Петербургъ, частію за границу. Операція обѣщала сто на сто, а если взять въ соображеніе неизбѣжное возвышеніе цѣнъ съ будущимъ годомъ, то и гораздо болѣе. Къ удовольствію моему, ужинъ былъ и коротокъ и невкусенъ; безъ этого намъ, можетъ быть, пришлось бы увѣдать и не о такихъ громадныхъ замыслахъ.

— Странный человѣкъ вашъ Евдокимовъ, сказалъ я Ивану Петровичу, когда насъ оставили однихъ въ пустой комнатѣ безъ сторъ, кроватей и столовъ, съ постелями посланными на узенькихъ диванчикахъ. Мое ложе, говоря къ слову, было покрыто вмѣсто одѣяла халатомъ, довольно засаленнымъ.

— Нисколько не странный, отвѣчалъ Иванъ Петровичъ, покуда я вынималъ изъ мѣшка пледъ и замѣнялъ имъ халатъ, не соблазнявшій меня нисколько: — вовсе не странный. Онъ просто дуракъ, только къ сожалѣнію дуракъ до крайности добрый и дѣятельный. У простого человѣка различные дурацкіе планы обыкновенно остаются въ головѣ и кончаются разговоромъ, а этотъ чудачина такъ и рвется примѣнять ихъ къ дѣлу. Видѣли вы призовой кубокъ на каминѣ? онъ стоить Евдокимову половины состоянія. Аполлону Андреичу когда-то вообразилось, что выгодно завести конскій заводъ, въ нашемъ краѣ, при нашихъ урожаяхъ и цѣнахъ хлѣба! Ранѣе того, онъ придумалъ пароходство по такой рѣкѣ, какую въ лѣтніе мѣсяцы куры въ бродъ переходятъ. Теперь онъ отдался вольному труду, и, конечно, не броситъ своихъ дѣлъ, покуда не запутается съ руками и ногами. Хорошо еще, что у него тесть съ толстою сумой, извѣстный откупщикъ Сапожищевъ; безъ того давно бы ему сидѣть гдѣ нибудь въ темницѣ, другимъ мудрецамъ на поученіе.

Вслѣдъ за этимъ приговоромъ нашъ Иванъ Петровичъ захрапѣлъ. И я бы совершилъ то же съ большимъ удовольствіемъ, но къ несчастію я засыпаю медленно, а двѣ или три минуты на изготовленномъ для меня диванѣ достаточно показали, что въ домъ Аполлона Андреевича безъ персидскаго порошка ѣздить невозможно. Къ довершенію несчастія, солнце стало всходить (по случаю поздняго пріѣзда мы и разошлись поздно), красные лучи его били прямо въ нашу комнату. Проклиная судьбу, я поскорѣе одѣлся, зажегъ сигару, сѣлъ у окна и сталъ глядѣть на жидкій садишко, съ этой стороны примыкавшій къ дому. Давно не видалъ я мѣстности болѣе унылой и сада до такой степени безтолковаго. Прямо подъ окнами шла аллея чахлыхъ березокъ, ея песчаная дорожка вся заросла цѣпкими травами, а немного правѣе шла другая дорога, вновь засыпанная краснымъ пескомъ съ остатками выведенныхъ по немъ узоровъ. Около забора, за небольшимъ прудомъ, виднѣлось строеніе въ родѣ бани, гнилое, покривившееся; шагахъ въ сорока отъ него стоялъ новенькій китайскій павильонъ, носившій на стѣнахъ всѣ цвѣты радуги. Сигара моя кончалась, и я начиналъ дремать въ жосткомъ креслѣ, когда надъ ухомъ моимъ раздались страшныя проклятія, и я увидалъ предъ собой Ивана Петровича, въ ночномъ уборѣ, однимъ прыжкомъ очутившагося далеко отъ своей постели. — Подлецъ! каторжникъ! душегубецъ! шумѣлъ онъ, это низость оставлять у себя гостей, не имѣя комнаты опрятной! Глядите на мои руки, я весь искусанъ! Велимте закладывать, Сергѣй Ильичъ. Ѣдемъ сію же минуту! Съ такими разбойниками нечего церемониться!

Не безъ большихъ усилій убѣдилъ я Ивана Петровича, что если проѣхать мимо мызы Евдокимова вчера казалось ему неловкимъ, то покинуть эту мызу, въ самую средину ночи, значило нанести ея хозяину кровавое оскорбленіе и что наконецъ наносить ближнимъ кровавыя оскорбленія изъ-за негодныхъ клоповъ, не приходится. Поспоривъ нѣсколько времени, мы согласились провести остатокъ ночи въ креслахъ и утромъ уѣхать послѣ чая.

Часу въ восьмомъ, неугомонный господинъ Евдокимовъ уже влетѣлъ въ нашу несчастную спальню. Его нисколько не удивило то, что онъ засталъ насъ дремлющими въ креслахъ, и даже то, что Иванъ Петровичъ, на вопросъ о томъ какъ ему спалось, отвѣчалъ съ озлобленіемъ: — чрезвычайно скверно! Лѣтомъ спать вредно, сказалъ Аполлонъ Андреевичъ, я самъ уже три часа на ногахъ и два раза обошелъ все по хозяйству. Самъ не понимаю, что со мной дѣлается! И въ молодости былъ я живымъ, въ полку звали меня непосѣдой, а теперь право сталъ я еще хуже. Вотъ такъ и не сидится, такъ бы все копалъ, ломалъ, строилъ, распоряжался. Хоть бы сегодня: самъ поднялъ рабочихъ всѣхъ до единаго, самъ разставилъ косцовъ, да за то какъ же пошла и работа! Просто огонь, а не люди! И думаю, теперь рядовъ-то, рядовъ-то сколько навалили! Право, хоть самому стать впереди и косить —

"Ты коса жъ моя,

Коса острая,

Не тупися ты.

О младу траву!

— Вотъ ужь пятый десятокъ пошелъ, а все не могу уходиться!

Видя что Аполлонъ Андреевичъ по случаю лирическихъ порывовъ совершенно забылъ о всей житейской мелочи, мой спутникъ сошелъ внизъ, добылъ какого-то мальчишку, тазъ, воду и рукомойникъ, потомъ потребовалъ чаю и послѣ долгихъ хлопотъ получилъ желаемое, причемъ былъ напоенъ чаемъ и самъ хозяинъ. М-me Евдокимова и другія дамы, какъ оказалось изъ разспросовъ, вставали не ранѣе перваго часа. Чайный приборъ, намъ поданный, какъ нельзя болѣе гармонировалъ со всею обстановкой мызы: чайникъ былъ прекрасный, старый берлинскій, хотя съ отбитымъ носикомъ; вмѣсто молочника предстояла красная глиняная кружка, а на одной изъ чашекъ было написано синими буквами: «въ знакъ пріязни и дружбы».

— Ну господа, теперь въ поле! закричалъ хозяинъ, еще не допивши до половины свой стаканъ чая: — въ поле, на работу, здѣсь духота и бабье! Что за воздухъ послѣ вчерашней грозы, просто конфеты. На покосъ, на покосъ! вы не уѣдете, не увидавши моего хозяйства. Кабы всѣ трудились какъ нашъ братъ, не было бы слышно о томъ, что тамъ кидаютъ запашку, тамъ распродаютъ скотъ… тьфу, какое малодушіе! Ну, беремте шапки, идти не далеко, съ полверсты, налѣво, за перелѣскомъ.

И мы вышли. Утро точно было превосходное, только даже оно никакъ не могло украсить собою помѣстій Аполлона Андреевича. Трехъ-этажный деревянный домъ съ желтыми стѣнами и красною крышой, былъ просто гадокъ. Роща около знаменитаго покоса казалась красивою, но отъ скудости ли почвы, отъ тѣсноты ли, ея деревья лѣзли вверхъ, не пріобрѣтая ничего въ толщину. Впрочемъ на прогулку я не жалуюсь; Евдокимовъ три раза покидалъ насъ, забѣгая то на конюшню, то въ кузницу, то въ сарай, куда поставили молотильную машину. Всякій разъ онъ приглашалъ насъ съ собою, но мы уклонялись, и Аполлонъ Андреевичъ, окончивъ обозрѣнія, догонялъ насъ бѣглымъ шагомъ.

Молотильная машина заняла хозяина довольно долго, такъ что мы успѣли пройдти рощу, маленькій перелѣсокъ за нею, и дойдти до косцовъ, такъ великолѣпно открывшихъ свою работу. Къ удивленію нашему, мы увидѣли скошеннымъ лишь самый непримѣтный клочокъ луга; рабочіе же, не взирая на раннюю пору, казалось, сами себя наградили полнѣйшимъ отдыхомъ. Описывая обязанный трудъ крестьянъ въ Петровскомъ, я упомянулъ, что въ немъ имѣлось нѣчто кислое и госпитальное; въ сельцѣ Гривкахъ Евдокимова, напротивъ того, вольный трудъ походилъ на картину сельскаго увеселенія. Люди, отставивши косы, сидѣли по двое и по трое, бесѣдуя подъ деревьями; въ сторонѣ, два весьма чахлые парня боролись при общемъ смѣхѣ, двѣ бабы, пробиравшіяся по дорогѣ, свернули на покосъ, и около никъ образовался кружокъ, повидимому, очень веселый. Если у меня лѣнились такъ неловко и невыгодно для самихъ лѣнивцевъ, то здѣсь наука праздности имѣла уже нѣчто удалое и самоувѣренное. Не доставало лишь гармоники и присутствія большаго числа лицъ изъ прекраснаго пола, чтобы составить нѣчто въ родѣ дивертисемента или «имянинъ благодѣтельнаго помѣщика». Я остановился на краю луга и глядѣлъ съ изумленіемъ. Иванъ Петровичъ расхохотался, и придвинувшись къ борцамъ, сталъ громкими восклицаніями поощрять удачные маневры атлетовъ…

— Бездѣльники, дармоѣды! Такъ-то вы работаете, негодяи! раздался неподалеку громовый голосъ, и господинъ Евдокимовъ, весь красный, съ сжатыми кулаками, выбѣжалъ на лугъ изъ перелѣска. Онъ былъ дѣйствительно страшенъ въ эту минуту; при пустой головѣ и вспыльчивости, Аполлонъ Андреевичъ не имѣлъ недостатка въ самолюбіи, и горько показалось ему, что гости, только что наслушавшись хвастливыхъ его рѣчей, вдругъ наткнулись на подобное рабочее безобразіе. Подобно вихрю, ворвался онъ въ кружокъ, составившійся около двухъ бабенокъ, и кружокъ мгновенно разскочился; одинъ парень изъ него упалъ на четвереньки, а бабы стрѣлой побѣжали къ дорогѣ. Потомъ Евдокимовъ схватилъ за шиворотъ какого-то сановитаго мужика въ кафтанѣ, повидимому подрядчика или старосту (остальные косцы, числомъ до двадцати, были въ рубашкахъ), потресъ его изо всей силы и кинулъ на земь. Рабочіе взялись за косы и, не очень торопясь однако, заняли покинутыя мѣста; только боровшіеся парни, въ жару состязанія, не послѣдовали общему примѣру. Аполлонъ Андреевичъ очутился и тутъ, съ криками и бранью, передать которые, конечно, мое перо не въ силахъ. Старшій изъ парней получивъ добраго тумака, тотчасъ же кинулся на работу, но меньшой, какъ кажется, чахоточный и задорный, только посторонился и сказалъ хозяину: «драться-то баринъ нынче не положено» Никогда не видалъ я даже на картинахъ лица, сколько нибудь похожаго на лицо Аполлона Андреевича тотчасъ послѣ этого отвѣта. «Убью!» глухо крикнулъ онъ, какъ-то подался впередъ всею грудью и поднялъ налившіяся кровью глаза на смѣлаго парня. Тотъ не выдержалъ взгляда и кинулся бѣжать какъ сумасшедшій не къ рабочимъ, не къ дорогѣ, а черезъ болото, къ рѣчкѣ и стоявшему за ней еловому лѣсу. Евдокимовъ кинулся за бѣгущимъ, прыгая черезъ кочки, опускаясь въ трясины по колѣно, но предъидущіе подвиги его утомили, онъ плюнулъ, вернулся и направился къ намъ, отирая потъ, катившійся градомъ. Мы съ Иваномъ Петровичемъ стояли, какъ вкопаные, стыдясь, возмущаясь душой и все-таки чувствуя всю комическую сторону сценъ, такъ неожиданно передъ нами разыгравшихся.

Евдокимовъ добрался до насъ. «Совсѣмъ уморился» проговорилъ онъ, и въ голосѣ его не было слышно даже малѣйшихъ слѣдовъ недавняго гнѣва. "Трудъ-то, пожалуй, себѣ вольный, а все-таки острастка ему не мѣшаетъ. Глядите, глядите-ка, какъ пошли откалывать, прибавилъ онъ, указывая на косцовъ, которые въ самомъ дѣлѣ начали косить не худо.

— Работаютъ-то они ничего, только такими острастками вы себя уморите въ одинъ мѣсяцъ, замѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Не говоря о томъ, что растеряете всѣхъ рабочихъ, добавилъ я, не скрывая чувства отвращенія.

— Рабочихъ растеряю? съ веселымъ смѣхомъ возразилъ Аполлонъ Андреевичъ: — на этотъ счетъ безпокоиться не извольте. Или вы думаете, что мужику не вкусно получать, на всемъ на готовомъ, по восьми цѣлковыхъ, да еще ничего не дѣлая.

— Аполлонъ Андреичъ! со смѣхомъ же сказалъ Иванъ Петровичъ: — послѣ настоящаго великаго изреченія нѣтъ никакой надобности въ дальнѣйшемъ осмотрѣ вашихъ нововведеній. Теперь мы оба видимъ и понимаемъ вполнѣ, какое великое дѣло вольный трудъ въ рукахъ искуснаго хозяина!!!

XI.
Дядя Борисъ Николаевичъ и его замокъ.

Странная вещь — впечатлѣнія дѣтства! Благодаря имъ, у меня, въ срединѣ смирнаго **'*то уѣзда, въ тридцати верстахъ отъ моего имѣнія, въ десяти отъ уѣзднаго города представляющаго собраніе грязныхъ чулановъ, находится фантастическій замокъ, исполненный великолѣпія, полуфеодальнаго сумрака и поэзіи, замокъ этотъ — жилище моего дяди; онъ построенъ еще при Екатеринѣ II, и имѣетъ, я думаю, комнатъ до пятидесяти. Когда я былъ дитятей, онъ казался мнѣ безконечнѣйшимъ изъ дворцовъ, да и теперь такимъ кажется. Въ Версалѣ и Шенбруннѣ, въ Сенъ-Жерменѣ и Ватиканѣ я только, только что не говорилъ себѣ: есть и у насъ въ уѣздѣ нѣчто равное этимъ историческимъ чертогамъ! До сихъ поръ, я еще съ какимъ-то почтеніемъ переступаю порогъ Жадринскаго дома; его красиво сгруппированныя колонны кажутся мнѣ каменнымъ лѣсомъ, и чувство страха, ожиданіе какихъ-то необычайныхъ сценъ, сжимаетъ мою душу, какъ сжимало оно ее назадъ тому лѣтъ двадцать, когда дворецъ славился своими пирами, а самъ дядя Борисъ Николаевичъ считался неукротимымъ, жестокимъ человѣкомъ.

Теперь въ этомъ домѣ екатерининскихъ временъ никто не пируетъ, дядя давно уходился, хотя имѣніе еще въ худомъ положеніи и крестьяне все не могутъ оправиться отъ прежняго барскаго гнета. Борисъ Николаевичъ Борженецкій блисталъ, дѣлалъ походы и былъ молодымъ львомъ въ то суровое время, когда кротость нравовъ считалась вздоромъ и человѣческая жизнь цѣнилась весьма низко. Въ своихъ походахъ онъ видалъ отрядныя дѣла, чуть не сраженія, происходившія безъ цѣли и надобности, изъ одной военной удали; въ мирное время онъ былъ свидѣтелемъ того, какъ устраивались военныя поселенія, и хотя испортилъ свою карьеру, жестоко поругавшись съ однимъ изъ главныхъ дѣятелей этого учрежденія, однако, не прослылъ оттого человѣкомъ гуманнымъ. Отецъ мой никогда не находился въ хорошихъ отношеніяхъ къ брату своей жены; мать моя бывала въ замкѣ Бориса Николаевича только два раза въ годъ, по пути изъ Петровскаго въ Петербургъ и по пути изъ столицы въ деревню. Мы, дѣти, боялись дяди; домъ казался намъ великолѣпно-страшнымъ; мрачныя исторіи о немъ, иногда долетавшія до дѣтскихъ ушей, леденили кровь въ нашихъ жилахъ. Дядя уважалъ мою мать, цѣнилъ ея посѣщенія. Никогда, во время этихъ посѣщеній мы не слыхали, чтобъ онъ или кто нибудь въ домѣ возвысилъ голосъ; ни разу дѣтямъ воспитаннымъ въ чистотѣ и кротости не доводилось, хотя издали, подмѣтить что нибудь возмутительное. И все-таки было что-то наводящее робость во всемъ, что намъ на глаза попадалось, и въ запуганности прислуги, и въ какомъ-то зловѣщемъ видѣ лицъ старшихъ по управленію, и въ домашнемъ театрѣ, странность котораго кидалась въ глаза даже дѣтямъ, и въ этихъ красивыхъ, неизвѣстно какую должность отправлявшихъ женщинахъ, изрѣдка показывавшихся по отдаленнымъ аллеямъ парка, и глядѣвшихъ на насъ, дѣтей, такъ впечатлительно… Не желая оскорблять брата, мать наша давала намъ полную волю бродить но дому, саду, парку; но когда день отъѣзда наступалъ, и мы садились въ карету, она радостно переводила духъ и едва скрывала свое удовольствіе.

Дядю Бориса Николаевича никто бы не назвалъ добрымъ человѣкомъ; но таково ужъ свойство русской натуры, что въ ней, какъ бы испорчена она ни была, всегда найдутся свои свѣтлыя пятнышки. Послѣ смерти отца, наше многочисленное семейство осталось въ положеніи весьма критическомъ, и первымъ лицомъ, которое приспѣло къ нему съ самою братскою, широкою помощію оказался дядя генералъ, котораго покойный отецъ въ глаза называлъ звѣремъ и считалъ своимъ недругомъ. Естественно, что память о великихъ услугахъ, во-время оказанныхъ, наложила на всю нашу семью дань благодарности къ человѣку, когда-то нелюбимому; но дань эта не могла зваться тяжелой, потому что во всемъ дѣлѣ Борисъ Николаевичъ велъ себя скорѣе, какъ лицо, которому оказали услугу, нежели какъ знатный баринъ, спасшій запутавшихся родственниковъ. Не мѣшаетъ прибавить, что съ годами многое измѣнилось въ обстановкѣ стараго воина. Время и промышленное развитіе такъ умягчило дворянскіе нравы въ нашемъ краѣ, что слишкомъ жесткое управленіе имѣніемъ уже причиняло скандалъ и легко доходило до столицы; у дяди же ни въ столицѣ, ни въ уѣздѣ доброжелателей не имѣлось. Особенно въ уѣздѣ не любили его. Сосѣди, когда-то съ нимъ пировавшіе, либо примерли, либо прервали сношенія съ Шадринымъ, послѣ того какъ Борисъ Николаевичъ на охотѣ прибилъ хлыстомъ гостя-дворянина, зазѣвавшагося некстати. Эта послѣдняя рукопашная расправа обошлась старику дорого и въ денежномъ, и въ нравственномъ отношеніи; но въ то же время она его угомонила и принудила жить съ осторожностію, какая только для такого человѣка была возможна.

Послѣ сцены съ вольнымъ трудомъ, описанной мною въ послѣдней главѣ моихъ записокъ, мы недолго оставались у искуснаго землевладѣльца Евдокимова. Боязнь жары послужила достаточнымъ предлогомъ; послѣ вчерашней грозы ѣхать было свѣжо и весело, такъ что ранѣе одиннадцати часовъ мы уже миновали границу дядиныхъ владѣній. Путь лежалъ то стариннымъ лѣсомъ, то ровными полями, на краю которыхъ уже обрисовывалось что-то въ родѣ черныхъ, высокихъ холмовъ: холмами представлялся древній садъ, двѣ липовыя рощи болѣе чѣмъ двухсотлѣтія, и паркъ терявшійся въ отдаленіи. На поляхъ, господскихъ и крестьянскихъ, все казалось благополучнымъ, выполненнымъ до крайности добросовѣстно. По обѣ стороны небольшой рѣки, вправо, сѣно на лугахъ; несмотря на раннюю пору, луга были выкошены; встрѣчные крестьяне, которыхъ я бывало видалъ унылыми и изморенными, глядѣли особенно бодро, а нѣкоторые изъ нихъ перекрикивались съ своимъ любимцемъ Иваномъ Петровичемъ, по обыкновенію, сыпавшимъ различныя нецензурныя выраженія направо и налѣво. Я не могъ придти въ себя отъ удивленія. Съ моими столичными предразсудками я такъ былъ увѣренъ, что у дяди, какъ у суроваго помѣщика, поля находятся въ запустѣніи, хозяйство въ конецъ распадается, однимъ словомъ, все должно идти скверно и стоять на одинъ шагъ отъ волненія, ссоры, экзекуціи, призыва военной команды… И что жь? ни у себя, ни у Матвѣева, ни у Петра Ивановича не видалъ я такого порядка, такого оживленія лицъ, такой рѣзкой перемѣны, ясно говорившей о нѣкоемъ дѣйствительномъ улучшеніи быта! Въ нашихъ имѣніяхъ, нечего таить грѣха, еще ни одинъ мужикъ не похвалилъ новыхъ порядковъ, не сказалъ теплаго слова о волѣ, хотя, кажется, ужь мы то бы его въ этомъ не стѣсняли. Здѣсь, напротивъ, середи дороги, въ бѣгломъ и шутливомъ разговорѣ двѣ бабы успѣли дать знать Ивану Петровичу, что онѣ работаютъ лишь два дня въ недѣлю, а одинъ крестьянинъ сообщилъ, что и съ работой и съ подводами «у насъ не въ примѣръ легче». Даже прорывались сами собой пожеланія добраго здоровья тѣмъ, отъ кого пришла воля съ ея послѣдствіями. «Да у дяди образовывается какое-то Эльдорадо», замѣтилъ я моему спутнику, а Иванъ Петровичъ, вѣрный своей ролѣ озлобленнаго помѣщика, отвѣчалъ мнѣ тутъ же: «Это, изволите видѣть, называется преміей для благодѣтелей, до сихъ поръ душившихъ своего мужика за горло».

Я даю себѣ слово на другой же день обойдти ближайшія деревни Бориса Николаевича, разспросить управляющихъ и наконецъ разъяснить горестный вопросъ о томъ, дѣйствительно ли помѣщики, у которыхъ крестьянамъ приходилось плохо, находили у своихъ подвластныхъ, и болѣе порядка, и болѣе сговорчивости, и болѣе радушныхъ отношеній къ реформѣ заявившей себя для нихъ осязательнымъ и неоспоримымъ улучшеніемъ быта. Въ настоящія же минуты надъ такими сложными изысканіями останавливаться было некогда. Передъ нами развернулся съ дѣтства говорившій моему сердцу пейзажъ, привлекательный и въ то же время сумрачный. Запруженная рѣка, огромный прудъ въ отдаленіи и берега его, срѣзанные террасами, богатыя хозяйственныя постройки, говорившія про даровой трудъ и ненужную роскошь, вѣковыя аллеи, паркъ, башня съ часами и наконецъ замокъ съ бельведеромъ, но угрюмой прихоти перваго владѣльца окруженный елями и соснами, — все это опять перенесло меня къ далекимъ и невозвратимымъ годамъ, къ людямъ, давно потеряннымъ и оплаканнымъ… Мы подкатились къ древнему крытому подъѣзду en pente douce, ряды колоннъ стояли по прежнему и снаружи дома и въ сѣняхъ съ мраморнымъ поломъ, просторныхъ, блестящихъ, съ миѳологическими фресками ни стѣнахъ. Не оказывалось лишь прежнихъ дежурныхъ лакеевъ, сидѣвшихъ безъ дѣла по угламъ и тучнаго крѣпостного дворецкаго, на мѣсто котораго вышелъ къ намъ навстрѣчу поджарый Нѣмецъ вида самого безвреднаго.

Дядя Борисъ Николаевичъ встрѣтилъ насъ въ первой залѣ какъ нельзя привѣтливѣе. Онъ нисколько не опустился за довольно долгое время, въ которое мы не видались; по прежнему его станъ и осанка сохраняли въ себѣ что-то молодое и сильное не по лѣтамъ. По прежнему лицо дяди напоминало о прежней красотѣ; только на немъ какъ-то поблекло то выраженіе вспыльчиваго, заносчиваго самовластія, какимъ поражаютъ насъ портреты русскихъ людей, блиставшихъ и дѣйствовавшихъ въ первыя двадцать пять лѣтъ нашего столѣтія.

— Спасибо, что вспомнили про меня, сказалъ онъ, заключая меня въ объятія и пожимая руку Ивану Петровичу: — никогда не умѣлъ я жить безъ людей, а теперь я вышелъ въ чистую отставку, и, сказать по правдѣ, просто скучаю.

— Про какую чистую отставку ты говоришь, дядя? спросилъ я его съ недоумѣніемъ.

Дядя Борисъ Николаевичъ, въ дѣтствѣ отосланный на воспитаніе къ какому-то великому швейцарскому педагогу, по обычаю русскихъ, вывезъ домой и сохранилъ до старости кой-какія республиканскія мелочи. Лицо, находящееся съ нимъ въ родствѣ не дерзало говорить ему вы, а еслибъ и дерзнуло, то подвергнулось бы потоку любезностей, не имѣющихъ ничего швейцарскаго или вольнолюбиваго.

— Про какую отставку говорю я? повторилъ дядя, приглашая насъ за собою въ круглую залу, гдѣ обыкновенно сиживалъ съ гостями: — про отставку отъ всѣхъ хозяйственныхъ дѣлъ и попеченій. Съ марта мѣсяца я сдѣлалъ только одно распоряженіе, и надо сказать, глупое. Я выгналъ отъ себя всѣхъ дворовыхъ, и до сихъ поръ не знаю гдѣ добыть людей нужныхъ мнѣ для прислуги.

— Не знаю какъ у васъ на мызѣ, замѣтилъ Иванъ Петровичъ: — а въ полѣ, сколько мы видѣли, все идетъ какъ нужно.

— Я сдѣлалъ управляющимъ Карлушу, и кажется на немъ и останусь. Впрочемъ и условія мои для него удобны: я разрѣшилъ уменьшать запашку, убавлять скотъ, не гнаться за доходомъ, лишь бы все было пристойно и никто не смѣлъ соваться ко мнѣ за малѣйшимъ приказомъ

— Да эдакъ ты соскучишься, дядя!

— Что же дѣлать прикажешь! Я прочиталъ Положеніе, и по моему крайнему разумѣнію, оно показалось мнѣ и обиднымъ и нескладнымъ. Идти же ему наперекоръ я не хочу, да еслибъ и хотѣлъ, такъ не въ силахъ. Въ первые дни, — тутъ глаза дяди сверкнули не совсѣмъ доброю отвагой, — въ первые дни я было ждалъ буйства, нелѣпыхъ требованій, дерзости… que sais-je? Конечно, тогда бъ я не уступилъ, суди меня Богъ и наше жалкое уѣздное начальство! Ничего не было. Я говорилъ съ крестьянами. Я объѣхалъ деревни. Нигдѣ не встрѣтилъ я косого взгляда или одного слова, которое бы мнѣ не полюбилось. Тогда я позвалъ своего новаго чухну и передалъ ему въ руки бразды правленія.

— Браво дядя, сказалъ я: — невозможно помириться съ дѣйствительностью лучше твоего, въ особенности когда кромѣ селъ и деревень имѣешь два дома въ Москвѣ и одинъ въ Петербургѣ. А съ какимъ трепетомъ ѣхали мы къ тебѣ, крутому плантатору!

— Вижу, что ты еще не отсталъ отъ привычки поддразнивать, оживись подхватилъ Борисъ Николаевичъ: — а лучше бы вмѣсто нея поучился ты различать людей хоть немножко. Что я крутъ, это быть можетъ, что я былъ крутъ, это еще вѣрнѣе, а что я плантаторъ, того нѣтъ и быть не могло, потому что всѣ смыслящіе люди моего поколѣнія ненавидѣли рабство въ тѣ годы, когда вашу братью еще никто и рожать не собирался. Или ты думаешь, что мои товарищи и сверстники даромъ прошли изъ конца въ конецъ всю Европу, да еще Европу, ощетинившуюся противъ утѣснителя? Или ты забылъ какіе люди вышли изъ среды нашей и какими идеями жили эти люди? Никогда не было поколѣнія лѣнивѣе и забывчивѣе вашего, государи мои; о томъ, которое идетъ за вами, я ничего не скажу, потому что ничего о немъ не знаю. Вы вотъ едва вѣрите тому, что русское дворянство, — я разумѣю сильную и вліятельную его часть, — въ просвѣщеніи далеко еще не дошло до той ступени, на которой оно стояло… хоть бы лѣтъ за сорокъ. Васъ вотъ сбиваетъ съ толку наша жизнь, такъ не ладившая иногда съ возвышенными идеями. А ваша кислая жизнь, съ ними ладитъ? Нѣтъ, господа, не много толку въ вашемъ дешевенькомъ просвѣщеніи, для меня, по крайней мѣрѣ, это ясно… даже изъ крестьянскаго вопроса, о которомъ мы говорили. Или вы думаете, что въ нашу пору, послѣ великой европейской войны, правительство, если бы только рѣшилось, не нашло бы возможности покончить съ крѣпостнымъ правомъ и легче и живѣе теперешняго?..

Никогда еще не слыхалъ я такихъ рѣчей отъ дяди. Онѣ такъ меня удивили, что я ничего не отвѣтилъ; только Иванъ Петровичъ нашелъ нѣсколько возраженій не совсѣмъ складныхъ.

— Люди… конечно были, сказалъ онъ: — но большинство… но общая жесткость нравовъ…

— Жесткость нравовъ васъ и туманить, вы за ней и не видали дѣлъ самого пылкаго великодушія, которое, чортъ его знаетъ почему, очень часто шло рядомъ съ жосткостью и даже жестокостью. Если Сережа думаетъ тоже, что вы, это ему непростительно. Онъ выросъ на глазахъ у человѣка нашего времени, который славился храбростью на войнѣ и строгою жизнью, а между тѣмъ не тронулъ пальцемъ ни одного человѣка и не сказалъ ни одного дурного слова, даже въ пылкую минуту. Такой былъ его отецъ, и я первый это скажу, хотя мы съ нимъ жили не въ дружбѣ. Да вотъ вамъ еще примѣръ кстати. Сережа, видалъ ты у покойнаго твоего отца его сослуживца Николая Ивановича Д--ва?

Я сдѣлалъ жестъ отвращенія при воспоминаніи о гордомъ, жолчномъ, знатномъ, маленькомъ, азартномъ генералъ-адъютантѣ, котораго я видалъ еще въ дѣтствѣ, и въ дѣтствѣ еще ненавидѣлъ.

— Вотъ ты дернулъ плечомъ, какъ будто бы рѣчь зашла о злой собакѣ. И точно, Д--ва мы звали иногда бѣшеною собакой. У этой, по твоему, собаки было богатѣйшее имѣніе на Волгѣ. Въ одномъ селѣ показалась какая-то особенная секта раскольничья. Д--въ прискакалъ туда, началъ ссылать непослушныхъ, бить и мучить людей, короче сказать, распорядился такъ, что только сильное разлитіе желчи принудило его вернуться, все-таки ничего не сдѣлавши. Черезъ годъ послѣ того, разбирая отцовскія бумаги, онъ узналъ, что еще при его отцѣ, крестьяне волжскаго имѣнія, узнавъ о пожарѣ, истребившемъ петербургскій домъ Д--выхъ, добровольно сдѣлали сборъ и прислали старику двадцать тысячъ рублей, которыхъ тотъ не принялъ. Я не могу вамъ сказать, что сталось съ Николаемъ Иванычемъ послѣ этого открытія. Онъ молился по церквамъ, запирался дома, пересталъ ѣздить ко двору, и ожилъ только тогда, когда ему помогли обратить всѣ его имѣнія въ вольные хлѣбопашцы, какъ тогда говорилось. Ни выкупа, ни малѣйшаго вознагражденія за отходившія угодья не взялъ онъ ни копейки.

— Это не болѣе какъ частный случай, замѣтилъ я дядѣ.

— И еслибы насъ что нибудь поощрило, еслибы намъ сдѣланъ былъ горячій призывъ, возразилъ Борисъ Николаевичъ: — подобныхъ частныхъ случаевъ оказалось бы много. Строй общества былъ какой-то торжественный, война и военныя жертвы надолго освѣжили людей, и о своемъ комфортѣ всѣ мы не очень думали. Да не говоря о великодушныхъ порывахъ, хозяйственное положеніе тогдашняго общества помогло бы ему легче вынести послѣдствія крестьянскаго освобожденія. Имѣнія не давали большихъ доходовъ, ими дорожили не впримѣръ меньше теперешняго. Они не были заложены, перезаложены, да еще украшены всевозможными надбавками. Большинство дворянства не состояло изъ банкротовъ, для которыхъ всякое уменьшеніе дохода — чистая гибель. Это большинство питалось своими домашними произведеніями, высылало по сотнѣ рублей сыновьямъ, служащимъ въ столицѣ, не лѣзло въ долги и не думало о роскоши. Оно бы поприжалось, отказалось бы отъ зимнихъ поѣздокъ въ Москву, отъ души подивилось бы тому, что крестьянской семьи нельзя продавать какъ овецъ съ ягнятами, поругалось бы, при осторожно затворенныхъ дверяхъ, и пошумѣвъ немного, рѣшило бы, что дѣлать нечего, если ужь пришелъ такой вѣкъ на все необычайное. Да еслибъ и суждено было обнищать дворянству, такъ пускай бы оно обнищало изъ-за добраго дѣла, а не такъ, какъ въ послѣднія сорокъ лѣтъ, не извѣстно почему и для какой потребы!

— Оно, можетъ быть, и такъ дядя, замѣтилъ я, — только мнѣ кажется, что въ твое время крестьяне были бы освобождены, какъ въ Остзейскомъ краѣ, не на совсѣмъ выгодныхъ для нихъ условіяхъ.

— Выгодныхъ условіяхъ, выгодныхъ условіяхъ! Объ этомъ мы можемъ проспорить съ тобою цѣлые сутки, сказалъ Борисъ Николаевичъ. — Выгодность условій вмѣняю я ни во что. Вотъ мы съ тобой живемъ и коптимъ небо, оттого, что наша жизнь устроилась при выгодныхъ условіяхъ. Я думаю, другъ Сережа, что народу, и не простому и простому, существованіе должно даваться трудно, и что ежовыя рукавицы тяжкаго труда лучшій путь ко всему порядочному.

— Ужь коли дошло до такихъ римскихъ и Катоновскихъ выводовъ, сказалъ я улыбаясь: — то я предаю тебѣ въ жертву Ивана Петровича, а самъ, передъ главнымъ споромъ, отдохну и переодѣнусь.

— Иди, иди, баловень; комната твоя все тамъ же. Да что это въ самомъ дѣлѣ ты блѣденъ, будто тебя три дня не кормили?

Иванъ Петровичъ засмѣявшись, сталъ разсказывать старику о безсонной ночи у Евдокимова, а я, миновавъ длинную анфиладу парадныхъ комнатъ, пробрался въ хорошо-знакомое мнѣ роскошное отдѣленіе дома, назначавшееся для пріѣзжихъ. Моя комната, съ маленькимъ туалетнымъ кабинетомъ, къ ней прилегавшимъ, казалось просторна и прохладна, какъ спальни въ италіянскихъ палаццахъ. Мраморъ камина, столовъ и подоконниковъ, довершалъ сходство еще усиленное зелеными деревянными жалузи на южный покрой, сквозь которыя ласково влеталъ охлажденный лѣтній воздухъ. Остальное убранство, зеркала въ овальныхъ рамахъ, куклы на каминѣ, panneaux надъ дверьми, болѣе подходило къ эпохѣ постройки дома, то есть къ екатерининскому времени. Противъ моей постели висѣлъ портретъ прелестной распудренной женщины, со вздернутымъ носикомъ и смѣлыми голубыми глазами, портретъ когда-то мною спасенный отъ сырости чердака и за то повѣшенный въ спальню, исключительно для меня назначенную. Пудренная дама, по сказанію одного столѣтняго старца изъ дворовыхъ, была первая помѣщица Жадрина, графиня Наталья Юрьевна Т--я, на время удаленная изъ столицы за какой-то скандалъ, слишкомъ бойкій даже для того времени, обильнаго всякою рѣзвостью.

Тощій нѣмецкій слуга, встрѣтившій насъ на лѣстницѣ, вошелъ за мною, поставилъ на столъ воду, разложилъ мое платье, спросилъ, не будетъ ли приказаній, и не навязываясь ни съ какими услугами, оставилъ комнату. Я умылся, прилегъ на постель, задремалъ и увидѣлъ во снѣ, что хожу по заламъ виллы Катаіо, между Феррарой и Падуей. Я проснулся, и сонъ мой какъ будто не кончился: столько мрамора, простора и потускнѣвшаго золота меня окружало. Стукъ у моей двери еще не вполнѣ разбудилъ меня: entrez, закричалъ я, все еще воображая, что я не въ Россіи и не во ***скомъ уѣздѣ. Въ комнату вошли дядя и Иванъ Петровичъ.

— Полно тебѣ вытягиваться, сказалъ генералъ, очевидно находившійся въ самомъ свѣтломъ настроеніи духа, скоро будемъ обѣдать, да и къ дому подъѣхалъ кто-то.

Вошелъ прежній нѣмецъ.

— Кого Богъ послалъ? спросилъ у него дядя.

— Господинъ Малыгинъ пріѣхалъ; только они войдти не смѣютъ.

— Какъ войдти не смѣютъ?

Но флегматическому лицу иностранца промелькнуло что-то въ родѣ улыбки.

— Сапогъ потеряли дорогой, сказалъ онъ медленно.

Всѣ мы разсмѣялись.

— Веди же его, веди, сказалъ, дядя, онъ будетъ думать что я въ той половинѣ, а мы здѣсь его и накроемъ.

Скоро по корридору послышались осторожные шаги, одна нога подвигавшагося человѣка опускалась съ нѣкоторымъ стукомъ, какъ слѣдуетъ ногѣ обутой, другая шагала безъ звука. Мы быстро отворили дверь и пресѣкли путь гостю. То былъ не высокій господинъ среднихъ лѣтъ, одѣтый небрежно, съ лицомъ измятымъ, но весьма неглупымъ, съ носомъ слегка подернутымъ фіолетовою краской. Дѣйствительно, только одна нога гостя имѣла на себѣ сапогъ, огромностью и просторомъ объяснявшій отчасти утрату своего товарища.

— Я такъ и зналъ, что меня подкараулятъ! возгласилъ посѣтитель, на мгновеніе сконфузившійся, но быстро собравшійся съ духомъ. — Это все ты, нѣмецъ негодный, прибавилъ онъ, обращаясь къ слугѣ, который появился тутъ же, съ парою дядиныхъ сапогъ въ готовности. — Мое почтеніе вашему превосходительству; здравствуйте, Сергѣй Ильичъ; какъ поживаете, Иванъ Петровичъ?

— Да какъ тебя угораздило потерять сапогъ, полоумная голова? спросилъ Борисъ Николаевичъ.

— Просто, высунулъ ноги изъ брички, да и проснулся въ одномъ сапогѣ… дѣло самое простое. Вѣдь на меня Пель не работаетъ, добавилъ гость, присѣвши на первый стулъ и безъ церемоніи натягивая на ноги мягкіе сапоги дяди.

— Какъ еще тебѣ ногъ не обломалъ какой нибудь проѣзжій! Должно быть выпилъ по утру… признавайся!

— Конечно выпилъ, я и не думаю таиться. Однако я весь въ пыли, а вы точно сбѣжали съ модныхъ картинокъ. Оставляю васъ на минуту… Эй, какъ тебя, Вильгельмъ, Амандусъ… Гильдебрантъ, принеси-ка щетку вонъ въ ту комнату.

Господинъ Малыгинъ затѣмъ раскланялся и прошелъ въ аппартаментъ сосѣдній съ моимъ помѣщеніемъ.

— Вотъ, замѣтилъ дядя: — до чего опустился человѣкъ, а вѣдь помните года за три, какимъ красавчикомъ пріѣхалъ онъ сюда изъ гвардіи. Ну да за обѣдомъ онъ про себя разскажетъ; теперь, какъ ни вертись, а другихъ разговоровъ у насъ нѣтъ, какъ о новыхъ порядкахъ и о своемъ хозяйствѣ. Кстати, Сережа, ты говорилъ по утру, что имѣешь ко мнѣ какую-то просьбу?…

Я передалъ дядѣ претензію барышни Олимпіады Павловны, исторію порубки въ Опенковской пустоши, и попросилъ обуздать рвеніе тамошняго управляющаго, который, вмѣсто того, чтобъ по-сосѣдски объясниться съ помѣщицей, повелъ это ничтожное дѣло судебнымъ порядкомъ.

Борисъ Николаевичъ разсмѣялся.

— Вотъ я носа не показываю изъ своего дома, сказалъ онъ, продолжая хохотать: — а знаю навѣрное, что эта старая вѣдьма тебя надула. Дѣло въ томъ, что тутъ не первая проказа. Чемезовскіе крестьяне безпрестанно воруютъ лѣсъ и все что попало на Опенковскихъ земляхъ. Раза три управляющій жаловался помѣщицѣ и всякій разъ получалъ отъ нея изустный отвѣтъ такого сорта: — я тебѣ не жадринскій мужикъ, меня за бороду не оттаскаешь, а я, коли захочу, всѣ твои волосы съ головы выщиплю. Что жь ему было придумать съ такою Бобелиной?

Я очень хорошо зналъ, что барышня Олимпіада Павловна совершенно не права въ своей претензіи, но что же дѣлать? я былъ ей другъ, и меня, признаюсь откровенно, трогала готовность помѣщицы, безпрерывно ругающейся съ своими крестьянами, лѣзть на положительную непріятность, хотя бы за самого дрянного изъ своихъ подданныхъ. Эта чисто старосвѣтская черта помѣщичьихъ нравовъ въ прежнее время была причиной безчисленныхъ ссоръ и сосѣдскихъ столкновеній; но она имѣетъ зародышемъ хорошее чувство и поясняетъ въ исторіи крѣпостного права тысячи противорѣчій, поражавшихъ наблюдателя незнакомаго съ русскою деревенскою жизнію.

Какъ бы то ни было, мнѣ удалось убѣдить дядю, что спустивъ три раза, можно приклониться на замиреніе и въ четвертый. Онъ разрѣшилъ мнѣ передать управляющему, чтобъ дѣло было погашено, а съ чемезовскихъ крестьянъ взыскать легкій штрафъ по соглашенію съ помѣщицей. Пренія о семъ важномъ предметѣ кончились, когда Малыгинъ, вычищенный и умытый, присоединился къ нашей компаніи, а дворецкій доложилъ, что обѣдъ поданъ.

XII.
Мелкопомѣстный помещикъ.

Дядя справедливо замѣтилъ, что всякіе разговоры, помимо крестьянскаго дѣла и хозяйственныхъ затрудненій, за прошлое лѣто стали просто невозможными. Изъ четырехъ собесѣдниковъ за обѣдомъ уже трое вдоволь наговорились о новыхъ порядкахъ, четвертый же, то есть помѣщикъ, потерявшій сапогъ дорогою, еще при закускѣ объявилъ, что Положенія онъ не читалъ и читать не станетъ, уставной грамоты не составлялъ и составлять не будетъ, сверхъ того, обѣдъ могъ назваться великолѣпнымъ. Ватель Бориса Николаевича, вѣроятно обрадованный пріѣздомъ гостей, даль такую волю своей артистической фантазіи, какъ будто бы его блюда предназначались на утучненіе первыхъ дипломатовъ Европы. Казалось, всѣ условія соединились для того, чтобы дать отдыхъ умамъ утомившимся отъ долгаго вращанія около одного и того же предмета, а вышло напротивъ. Малыгинъ, какъ всѣ бойкіе, но опустившіеся люди, совершенно оживился съ первыми рюмками стараго вина; къ нему вернулось все его отчасти казарменное остроуміе; а Иванъ Петровичъ, всегда любившій разговоры съ солью, хотя и не очень аттическою, вторилъ ему и вызывалъ на споры. Узнавъ, что Петръ Иванычъ и его другъ собираются, продавши имѣнія свои, поселиться за границей, Малыгинъ осмѣялъ этотъ планъ и замѣсто его представилъ новый, предложивъ себя въ комнаньйоны. По его идеѣ, всѣ трое, какъ представители обнищавшаго дворянства, обязывались, бросивъ имѣнія, вести жизнь древняго философа Діогена. Въ уѣздномъ городѣ покупалась лачуга съ огородомъ, жизнь троихъ киниковъ имѣла течь по законамъ натуры, безъ всякихъ щепетильныхъ прихотей, въ одежду имъ предоставлялись старые ковры или попоны съ дырой, прорѣзанною для продѣванія головы, въ пищу — рѣдька и горохъ, да еще наливка «орѣховка», то есть штофъ водки, въ которую пущенъ одинъ орѣхъ каленый. Въ моемъ разсказѣ это пустословіе едва ли можетъ быть названо забавнымъ, но въ устахъ оригинальнаго гостя, пересыпанное мелкими дѣльными сплетнями и крупными шутками, оно насъ очень смѣшило и высказывало въ болтунѣ присутстіе богатой юмористической жилки.

— Вотъ вѣдь, сказалъ дядя Борисъ Николаевичъ, когда Малыгинъ, мастерски изобразивъ визитъ важнаго петербургскаго сановника къ тремъ киникамъ и его лишенные смысла разспросы о ходѣ крестьянскаго дѣла, на минуту умолкъ: — вотъ вѣдь и всикій скажетъ про тебя: золотая твоя голова, да только Богъ-то далъ ее тебѣ на погибель. Повѣришь ли ты, Сережа, что онъ въ самомъ дѣлѣ идетъ къ той жизни, про которую вамъ теперь разсказалъ для забавы? Лѣсъ свой, очень порядочный лѣсокъ, онъ весь продалъ, на поемные луга ищетъ охотника, да къ осени уже назначилъ распродать скотъ до послѣдней коровы.

— А что жь, по вашему долженъ я процвѣтать и славить Господа, съ моими тридцатью бывшими душами? спросилъ Малыгинъ. — Еще еслибъ ихъ было девятнадцать, мнѣ бы выдали пособіе, на которое могъ бы я купить себѣ на зиму грибовъ сушеныхъ, а съ тридцатью душами я аристократъ, и пособій мнѣ не отпустятъ.

— Да тебѣ ли гнаться за копѣечнымъ пособіемъ, Ѳедоръ Алексѣичъ, качая головою замѣтилъ дядя. — Почему ты не баллотировался въ судьи? Отчего ты вездѣ говорилъ, что посредникомъ быть не желаешь? А развѣ теперь я не предлагаю тебѣ поселиться въ Опенковѣ и приглядывать за тамошнимъ хозяйствомъ?..

— Дѣльно служить я не умѣю, потому что вся моя молодость протекла на службѣ; посредничать я не берусь, потому что, заснувши въ повозкѣ, сапоги теряю на дорогѣ; а управлять вашими имѣніями не возьмусь по той причинѣ, что и съ своимъ клочкомъ ладить не выучился.

— Да въ Опенковѣ дѣлать нечего; можешь лежать на боку сколько душа захочетъ.

— Это я могу дѣлать и безъ Опенкова, пока не проживу денегъ за лѣсъ и за скотъ проданный. Еще будетъ время пожить на чужомъ хлѣбѣ.

Въ первый разъ за всю бесѣду, въ голосѣ мелкопомѣстнаго киника послышалась горечь. Мы не возражали и немного потупились. Ѳедоръ Алексѣевичъ, сперва немного тронутый нашимъ участіемъ, поспѣшилъ, однако, вернуться къ веселому тону; такіе люди какъ онъ не очень гонятся за чужимъ сочувствіемъ, особенно коли въ немъ есть доля состраданія. Тѣмъ не менѣе онъ былъ вызванъ на откровенность и не прочь высказаться по своему.

— Теперь принято, началъ онъ: — за всѣ наши житейскія невзгоды ругать общество, болѣе или менѣе непристойными словами. Я этого не понимаю, какъ тутъ будешь ругать милліонъ людей, изъ которыхъ иному приходится тошнѣе чѣмъ нашему брату; да и что возьмешь съ милліона? это все равно что показывать фигу городу Новгороду. Въ томъ, что я никуда не гожусь, виноваты лишь я самъ да нѣсколько людей, съ которыми я имѣлъ дѣло; должно-быть только такихъ людей было довольно; а думаю я такъ потому, что и негодниковъ въ моемъ родѣ пущено ими на свѣтъ не мало. Нашъ Иванъ Петровичъ помнитъ какъ моя старушка родительница пеклась о моей будущности, какъ она хныкала въ Петербургѣ по генеральскимъ пріемнымъ, сколько бѣдныхъ трудовыхъ гривенничковъ передавала она швейцарамъ и камердинерамъ, и какъ ей наконецъ удалось замереть своего восьмилѣтняго агнца въ отличное военное учебное заведеніе. Агнецъ, при крошечномъ своемъ ростѣ и прелестной наружности, оказалъ такіе успѣхи въ маршировкѣ и въ ружейныхъ пріемахъ, что его носили на рукахъ, посылали на ординарцы къ пріѣзжимъ иноземнымъ принцамъ, и одинъ разъ, накрывъ на какой-то подлѣйшей шалости, не высѣкли, а оставили безъ взысканія, какъ полезную знаменитость. Все это было хорошо, а если принять во вниманіе, что юноша ни одному изъ тридцати пяти преподаваемыхъ въ корпусѣ предметомъ учиться не изъявлялъ охоты, даже трогательно. Настало отрочество болѣе зрѣлое, съ хриплымъ басомъ, угрями на рожѣ и прежними скверными успѣхами въ наукахъ: по принятому правилу, слѣдовало бы выгнать негоднаго воспитанника, и видитъ Богъ, благословилъ бы я теперь судьбу, еслибъ она, въ свое время, шестнадцати лѣтъ поставила меня за соху, на моемъ полѣ или отдала въ разсыльные мальчики умному управляющему! Но у меня начальникомъ былъ генералъ кроткій и отъ старости слезливый до юродства; онъ вспомнилъ какіе лавры когда-то доставлялъ я ему своею военною миловидностью, и за уши вытянулъ меня въ гвардію. Передъ выпускомъ узналъ я, что половину имѣнія нашего продали съ публичнаго торга, мать просила меня выйдти въ штатскую, а тогдашній нашъ предводитель предлагалъ мнѣ мѣсто письмоводителя съ хорошимъ содержаніемъ. Едва я заикнулся о своемъ намѣреніи по начальству, мнѣ показалось земля потряслась и стѣны нашего заведенія въ нѣсколькихъ мѣстахъ треснули отъ ужаса. Мнѣ сказали, что я позорю мѣсто моего воспитанія, что на поприще гражданское хорошо идти воспитаннику переломившему ногу, или отъ нѣкоторыхъ нехорошихъ привычекъ понесшему затмѣніе въ разсудкѣ… сверхъ того мнѣ самому нравились красные лацканы, и судьба моя рѣшилась.

Ѳедоръ Алексѣевичъ выпилъ стаканъ портера, на минуту призадумался, и поощренный нашимъ вниманіемъ, снова принялся за прерванныя признанія.

— Изъ угреватаго кадета зловѣщей наружности, превратился я въ красиваго и ловкаго прапорщика, и снова обратилъ на себя милостивое вниманіе начальства способностію на фронтовыя тонкости. Боже меня сохрани порочить военную жизнь въ ея хорошихъ сторонахъ: ужиться съ товарищемъ, да сойдтись съ солдатомъ и принять участіе въ его хозяйствѣ, это стоитъ всякой житейской школы; но сторону штабную, да еще щегольскую, я ненавижу и считаю пагубами. Мнѣ пришлось извѣдать ту и другую. Меня совали всюду гдѣ требовалось прошагать молодцомъ и перенять какой-нибудь учебный пріемъ небывалаго свойства; въ ту пору когда офицеръ обыкновенно принимаетъ роту, я былъ командированъ въ особую команду, кажется учившуюся ходить на головѣ или заряжать ружье лѣвою рукой, въ точности не помню. Оставалось только попасть въ адъютанты къ какому-нибудь пустѣйшему старцу, и я попалъ, и еще къ старцу занимавшему не пустую должность. Тутъ-то, разсчитывалъ я уже не безъ страха, придется окунуться въ настоящую жизнь, осматривать, ревизовать, наблюдать, покупать, заготовлять… Но мой старецъ любилъ только писать, хотя и плохо зналъ русскую грамоту, Въ петербургской духотѣ, между кипами докладовъ, угасли мои ожиданія; впрочемъ жалованье мнѣ шло хорошее, награды назначались каждый годъ, и только одна безумная добросовѣстность, ужь не знаю за что ко мнѣ привязавшаяся, мѣшала благополучію. При началѣ войны я сталъ проситься во фронтъ: старецъ мой пришелъ сперва въ отчаяніе, потомъ въ неистовство, — я былъ незамѣнимъ по части составленія краткихъ записокъ и справокъ. Дѣло мое затянули и выпустили меня съ бранью уже при самомъ концѣ послѣдней кампаніи. Я не поспѣлъ даже къ малѣйшей перестрѣлкѣ, за то убѣдился вполнѣ, что убивъ молодость, сперва на выправкѣ, а потомъ на составленіи форменныхъ отношеній, человѣкъ не можетъ распоряжаться другими людьми, а если берется, то онъ не человѣкъ, а негодяй или уродъ самъ себя не понимающій.

— Святая правда, отозвался дядя Борисъ Николаевичъ: — и не будетъ у насъ, между служащими лицами, дѣльныхъ правителей, до той поры, покуда не будетъ приказано всѣ канцелярскія бумаги пережечь, а мѣста для ихъ строченія уничтожить, или по крайней мѣрѣ сократить до послѣдней возможности.

— Вотъ вамъ моя жизнь и вотъ вамъ моя подготовка, продолжалъ Ѳедоръ Алексѣевичъ: — а за тѣмъ судите сами, одинъ ли я вышелъ такимъ несчастливцемъ на землѣ русской, или моя исторія есть исторія многихъ. Теперь къ нимъ, этимъ многимъ, этимъ безчисленнымъ негодникамъ, взываютъ съ торжественностію: проснитесь, жизнь васъ призываетъ, идите впередъ, ведите за собой меньшихъ брагій… даже въ Полицейскихъ Вѣдомостяхъ, въ которыя завернута купленная мною колбаса, прописано многое въ такомъ родѣ. Для меня все это тарабарская грамота. Десять лѣтъ тому назадъ, когда я, по крайней необходимости, хотѣлъ взять долговременный отпускъ и удалиться въ деревню, мнѣ сказали, что я вѣрно желаю собакъ гонять, да намекнули, что жить въ деревнѣ хорошо лишь скоту, неспособному къ государственной службѣ. На этомъ я взросъ, къ этому и приноровился: теперь же мнѣ объявляютъ, что напротивъ того по деревнямъ-то и усадьбамъ и идетъ настоящая служба обществу. Такъ и готовьте на нее людей годныхъ, а меня вы припасали не для того; стало-быть и требовать съ меня нечего.

— Ѳедоръ Алексѣичъ, замѣтилъ я: — изъ рѣчи вашей слѣдуетъ, что намъ всѣмъ, за дурное знаніе практической жизни, остается только сидѣть сложа руки.

— Этого никакъ не слѣдуетъ, возразилъ сосѣдъ: — а не слѣдуетъ по двадцати причинамъ, изъ которыхъ первая та, что мы и безъ приглашенія давно сидимъ сложа руки. Да вотъ чего же ближе какъ здѣсь, четверо помѣщиковъ: какія мѣры приняты нами въ виду настоящей перемѣны, какимъ путемъ мы надѣемся ужиться съ ней? Генералъ насъ всѣхъ моложе и прытче: онъ велѣлъ, чтобы до него не доходило ни одно хозяйственное распоряженіе. Иванъ Петровичъ бросаетъ все и удаляется въ нѣмецкую пустыню: вы, не попадись вамъ отличный посредникъ, улизнули бы въ пустыню италіянскую; про себя я не говорю: мнѣ всѣхъ хуже, потому что я всѣхъ бѣднѣе.

— Это тебя и выручитъ, произнесъ Борисъ Николаевичъ съ особеннымъ одушевленіемъ. — При твоей лѣности и чудачествѣ гебя только и можетъ поправить крутая необходимость.

— Оно хорошо говорить вамъ, да еще послѣ такого обѣда, какой вы намъ сейчасъ задали, лѣниво замѣтилъ Ѳедоръ Алексѣевичъ.

— И ты сказалъ правду, отвѣтилъ въ свою очередь дядя: — мнѣ скорѣе чѣмъ всякому другому, потому что вся моя жизнь была испорчена богатствомъ, доставшимся мнѣ неожиданно.

На этомъ пунктѣ общей бесѣды, у Малыгина, а равно у Ивана Петровича глаза начали какъ-то померкать, и оба они пошли вытягиваться на своихъ стульяхъ, изыскивая положеній наиболѣе покойныхь. Тѣмъ радостнѣе подчинились они дядѣ, который посовѣтовалъ имъ немного «полежать» послѣ обѣда передъ большою вечернею прогулкой. Иванъ Петровичъ, прошлую ночь почти не видавшійся съ Морфеемъ, даже исчезъ отъ насъ такъ ловко, что мы не могли сообразить въ какую дверь онъ вышелъ, и въ какую сторону направился. Дядя никогда не любилъ спать; я отдохнулъ утромъ отъ безсонной ночи; оба мы давно не видались; цѣлый день ужь какъ-то устроился днемъ признаній, потому и не мудрено, что наша бесѣда, хотя и происходившая съ глазу на глазъ, нисколько не заглохла отъ ухода обоихъ сонливцевъ.

— Боже мой, говорилъ Борисъ Николаевичъ, глядя вслѣдъ удалявшемуся Малыгину: — почему это жизнь такъ устроена, что только при концѣ ея или передъ бѣдой неотвратимою, начинаемъ мы понимать уроки? Вотъ человѣкъ съ честною душой, съ головой свѣтлою, съ богатырскимъ здоровьемъ: онъ считаетъ себя никуда не годнымъ, и прячется отъ дѣла, а въ то же время, гдѣ-нибудь въ Петербургѣ какой-нибудь хилый строкулистъ считаетъ себя призваннымъ на передѣлку всего рода человѣческаго! Право, Сережа, когда я подумаю о Малыгинѣ и обо всѣхъ васъ, его однолѣткахъ, мнѣ становится больно. Кто васъ сдѣлалъ такими кислыми, такими не вѣрящими въ себя, кто вамъ далъ эту потребность прятаться по угламъ и изъ щелей глядѣть на свѣтъ Божій, вмѣсто того, чтобы двигаться въ немъ смѣло и весело? Конечно и общество и воспитаніе тутъ причастны, да вѣдь бывали же всегда времена дурныя, а люди все-таки работали и жили какъ людямъ слѣдуетъ!

— Однако ты же говорилъ сейчасъ, дядя, что твоя собственная жизнь испорчена, да еще и богатствомъ вдобавокъ. Всякому выпадаютъ на долю свои злыя случайности, и если ты, человѣкъ съ несомнѣнною энергіей, имъ поддался, то будь же снисходительнѣе къ другимъ, болѣе слабымъ.

— Моя жизнь не имѣетъ ничего общаго съ вашей, отвѣчалъ Борисъ Николаевичъ: — немногимъ выпадаютъ такія искушенія, какія мнѣ достались. И въ романахъ не часто выходитъ, что люди, изъ нищеты и гоненія, дѣлаются самовластными пашами, даже хуже, потому что помѣщичья роскошная жизнь былого времени во многомъ соблазнительнѣе пашалыковъ Европейской или Азіатской Турціи. Со мной оно было. Въ *** году, послѣ трудовой, замѣтной службы, я остался нищимъ, заподозрѣннымъ въ неблагонамеренности, личнымъ врагомъ сильнаго вельможи, никогда не забывавшаго своихъ непріятелей. Черезъ годъ, за смертью двухъ далекихъ родственниковъ, у меня оказалось пять тысячъ душъ, не считая домовъ и прочаго.

Разговоръ, какъ оно часто бываетъ, ушелъ далеко въ сторону отъ главной темы; но рѣчи дяди показались мнѣ замѣчательными, и я передаю ихъ, по его собственному выраженію, «какъ канву для тѣхъ, кто любитъ всякія нравоописательныя сочиненія».

— Ты любишь жадринскій домъ и въ шутку зовешь его дворцомъ, говорилъ дядя: — и надо тебѣ сказать, что онъ точно смахивалъ на дворецъ при графѣ Т--мъ, его послѣднемъ владѣльцѣ. Я имѣлъ понятіе объ этомъ распутномъ старикѣ, и ѣдучи принимать наслѣдство, заранѣе смѣялся надъ собой, либераломъ старыхъ временъ, посреди того, что меня ожидаетъ. О положеніи моихъ дѣлъ передъ полученіемъ наслѣдства можешь судить по тому, что я, не имѣя средствъ жить въ Россіи, писалъ въ Швейцарію къ моему бывшему наставнику, и просилъ его пріютить меня въ своемъ семействѣ, за плату, возможно умѣренную. Мнѣ передъ тобой хвастаться нѣтъ разсчета, оттого ты безъ труда повѣришь, что, поселяясь въ деревнѣ, я твердо положилъ себѣ быть благодѣтельнымъ помѣщикомъ, подготовлять мужиковъ къ освобожденію, распространять въ краѣ назидательныя книги, въ то время часто издававшіяся, однимъ словомъ, не упускать ни малѣйшаго случая къ добру… какъ извѣстный римскій императоръ. Въ старыхъ бумагахъ конторы есть кое-что по этой части, школы, устроенныя мною сгоряча, и теперь существуютъ. Конечно, я былъ во многомъ неловокъ и многое принималось худо, но ни крестьянъ, ни сосѣдей я винить не могу: въ крутомъ поворотѣ къ худому, виноватъ одинъ я, и конечно моя обстановка, которой сразу разрушить я не успѣлъ, на свою бѣду. Сережа, Сережа! вы всѣ теперь какъ-то хилы здоровьемъ, и страсти у васъ потому небурливыя. Представь же себѣ, слишкомъ за сорокъ лѣтъ назадъ, молодого солдата, съ дѣтскихъ лѣтъ закаленнаго походами и гусарскою жизнью, сильнаго какъ лошадь, вспыльчиваго, жаднаго до наслажденій, да еще подготовленнаго нѣсколькими годами поста и бѣдности. Представь себѣ, что ему во власть выпадаетъ домъ со всѣми прихотями избалованнѣйшаго дряхлаго владѣльца, сундуки, полные денегъ, эскадронъ великолѣпно наряженныхъ охотниковъ, домашній театръ съ особымъ кордебалетомъ, оркестромъ музыки, и компанія приживальщиковъ, заинтересованная тѣмъ, чтобы скорѣе втравить тебя въ жизнь, при которой только и возможно ихъ существованіе! Въ первые дни, вся эта мерзость такъ и казалась мнѣ мерзостью, и я понималъ, что мнѣ надо, не жалѣя пожертвованій, разогнать мой дворъ… но всякій лишній часъ въ туманѣ былъ для меня пагубенъ. Я былъ самъ себѣ смѣшонъ на охотѣ, но эти бойкіе ѣздоки, чудныя лошади, меня уже занимали. Стыдясь и краснѣя, пошелъ я на представленіе, сдѣланное въ мою честь режиссеромъ жадринской труппы, а къ концу вечера удостоилъ разговоромъ этого режиссера, котораго подлая должность при старомъ графѣ была извѣстна всѣмъ и каждому. Отъ лѣности и разгульства до жосткаго управленія людьми, шагъ, но такъ великъ какъ оно многимъ кажется: съ того вечера, въ который я началъ находить удовольствіе въ аріяхъ, пропѣтыхъ мнѣ какою-то красивою бестіей, можно было поручиться, что для крестьянъ моихъ скоро наступитъ крутое время. И оно наступило. Безумная жадринская роскошь требовала большихъ доходовъ, доходы эти доставались трудомъ, доводимымъ до изнуренія, а между тѣмъ мое полное презрѣніе и къ себѣ самому, и ко всему, что меня окружало, прямо вело меня къ дурному обращенію съ подвластными. Отецъ твой, Сережа, посѣтила. меня на второй годъ моей султанской жизни; онъ пробылъ здѣсь три дни, поругался со мной, и кончилъ съ нашею прежнею дружбой. Онъ былъ не правъ: въ то время я еще не могъ назваться погибшимъ человѣкомъ. Не знаю, оставалась ли еще во мнѣ способность откликнуться на слово пріязни; но знаю, что его мнѣ не было сказано. Меня осудили, не выслушавъ меня, не сдѣлавъ усилія, чтобъ извлечь меня изъ роскошнаго болота, затягивавшаго меня съ каждою минутой. А мнѣ было не больше двадцати пяти лѣтъ, и твоего отца любилъ я какъ брата…

Долго еще бесѣдовалъ я съ дядей Борисомъ Николаевичемъ, и при каждомъ изъ его разсказовъ, мнѣ становилась понятнѣе жизнь того страннаго, блестящаго, храбраго и загадочнаго поколѣнія, къ послѣднимъ представителямъ котораго онъ принадлежалъ несомнѣнно.

XIII.
Новыя лица и престарѣлый Немвродъ.

На жадринской башнѣ съ часами, составлявшей удивленіе и славу всего околодка, пробило шесть часовъ утра. Рѣдко просыпался я въ такой ранній часъ, еще рѣжѣ вставалъ съ постели въ свѣжую утреннюю пору; но на этотъ разъ всталъ и одѣлся. Старый замокъ, занимавшій такъ много мѣста въ моихъ дѣтскихъ мечтахъ, напоминалъ мнѣ, что я еще не обошелъ всѣхъ его закоулковъ; старые сады и рощи, въ былое время важно шумѣвшіе надъ мою дѣтскою головой, и теперь ждали свиданья со мною. На нѣсколько времени я опять сталъ прежнимъ любопытнымъ и мечтатательнымъ мальчишкой. Прежде всего я прошелъ на бельведеръ, увидалъ оттуда уѣздный городъ, рѣку, названіе которой не разъ слышалъ въ классахъ отъ учителей исторіи, робко ступилъ на ту часть балкона, которая почему-то считалась ненадежною и куда дѣтей не пускали. Спустившись въ залы, я осмотрѣлъ всѣ рѣдкости, и безъ примѣси перечувствовалъ всѣ впечатлѣнія дѣтства: одна фламандская картина, изображавшая жестокій пожаръ въ какакомъ-то городѣ, по прежнему меня испугала, а гобеленовскій коверъ, на которомъ Діана и ея нимфы стрѣлами убивали оленя, наполнилъ меня жалостью къ бѣдному животному, ненавистью къ кровожадной богинѣ. Обошелъ я и залу, устроенную для домашнихъ спектаклей и давно преданную запустѣнію, но все еще сверкавшую золотомъ и пунцовыми драппировками. Садъ подвергся такому же осмотру, а возлѣ сада красивая водяная мельница, мимо которой я прежде проходилъ не помня себя отъ ужаса: меня вопервыхъ, поражалъ шумъ колеса, а сверхъ того колесо это имѣло худую славу: въ него когда-то давно попалъ пьяный мельникъ и былъ выкинутъ въ воду страшно обезображеннымъ трупомъ. Погрузившись въ созерцаніе колеса и молочной, кипѣвшей около него пѣны, я не замѣтилъ, какъ какой-то человѣкъ вышелъ изъ мельницы и подошелъ ко мнѣ съ привѣтствіемъ. Только на второй зовъ я обернулся и увидѣлъ передъ собой именно кого мнѣ было надо: новаго жадринскаго управляющаго, когда-то занимавшаго тамъ же должности разсыльнаго при конторѣ, сырника при скотномъ дворѣ и наконецъ старшаго садовника.

Возвышеніе въ рангѣ нисколько не отразилось на наружности Карла Карлыча (онъ, впрочемъ, вовсе былъ не Карлъ и еще менѣе Карлычъ, а Юганъ, съ прибавленіемъ неудобопроизносимой фамиліи): прежній короткій сюртукъ въ родѣ пальто финскихъ матросовъ, прежній синій жилетъ съ свѣтлыми пуговками, прежнія бѣлыя панталоны въ сапоги, на первыхъ порахъ заставлявшія думать, что Карлъ Карлычъ позабылъ надѣть панталоны. Сожженное солнцемъ лицо казалось гораздо темнѣе цвѣта волосъ, давно не стриженныхъ. Жадринскій управляющій, по происхожденію латышъ, не скрывалъ своей національности, да и нечего было скрывать ее: не красивый и угнетенный народъ, изъ котораго вышелъ Карлъ Карлычъ, не имѣетъ худой славы, а напротивъ того, отличается качествами народовъ страстно преданныхъ хлѣбопашеству, то есть неутомимостью, чистотой нравовъ и безпредѣльною честностью. Эти качества всегда отличали и моего знакомца, но при ничтожныхъ должностяхъ и, главное, при прежнемъ нелѣпомъ хозяйствѣ дяди, Югана считали кроткимъ дурачкомъ и держали больше за его честность. Одинъ разъ генералъ предпринялъ какую-то обширную постройку и захотѣлъ было назначить латыша наблюдать за работами, крайне тяжелыми для барщинниковъ; но Карлъ Карлычъ прямо отказался отъ всѣхъ трудовъ, не имѣющихъ прямого отношенія къ полю, хлѣбу, скоту или саду. Должно быть на это онъ мастеръ, подумалъ дядя, и когда новые порядки заставили подумать о важныхъ перемѣнахъ въ полевомъ хозяйствѣ, вспомнилъ про упрямца.

Между Карломъ Карлычемъ и мною, всегда существовала истинная пріязнь: видя мою любовь къ жадринскому саду, полямъ и рощамъ, чудакъ истолковывалъ ее по своему — любовью къ землѣ и хозяйству, которой не видалъ онъ ни у сосѣдей помѣщиковъ, ни у ихъ агрономовъ управляющихъ. Потому и въ это свиданіе наше, онъ поспѣшилъ сообщить мнѣ разныя земледѣльческія штуки, для меня совсѣмъ темныя, между прочимъ то, что онъ, значительно сокративъ запашку, все-таки не предвидитъ большой убыли ни въ хлѣбѣ зерновомъ, ни въ соломѣ. Я съ нѣкоторою важностью высказалъ свое одобреніе и поздравилъ его съ тѣмъ, что въ имѣніяхъ дяди все идетъ тихо и благополучно.

— Да почему жь у насъ не быть тихо? любезнѣйшій мой господинъ, съ простодушіемъ замѣтилъ Карлъ Карлычъ: — вѣдь вы сами, я полагаю, знаете, что народу у его превосходительства до воли было не очень-то льготно.

— Неужели жь и вы, Карлъ Карлычъ, того мнѣнія, что у помѣщиковъ смирныхъ крестьянинъ безпокойнѣе?

— Не безпокойнѣе, а недовольнѣе, потому что прямыхъ выгодъ отъ воли онъ не видитъ, выгодъ же главныхъ и которыя, какъ бы сказать… на общій ходъ его жизни простираются, онъ еще не успѣлъ оцѣнить какъ слѣдуетъ.

— Невеселый же результатъ сообщили вы мнѣ, если дѣйствительно тотъ, кто менѣе тѣснилъ крестьянина, за свое добро остается въ накладѣ передъ помѣщикомъ строгимъ.

— Строгій помѣщикъ не бѣда. Коли строгій помѣщикъ, любезный мой господинъ, значитъ онъ хоть сколько нибудь про свое дѣло думаетъ. Жадный помѣщикъ — худо, злой — худо, безтолковый — худо, да и добрякъ вялый — очень худо.

— Какой же выходитъ всего лучше по вашему, Карлъ Карлычъ?

— Какой лучше?… какъ бы сказать вамъ… здѣсь-то по сосѣдству очень похвалить некого.

— Ну, у какого по крайней мѣрѣ, въ теперешнюю пору, крестьяне покойнѣе?

— И… это какъ бы сказать… у добраго у безтолковаго дурятъ всего больше, у безтолковаго и сердитаго гораздо поменьше, просто у сердитаго еще меньше, а всего лучше такой помѣщикъ, чтобы былъ и сердитый, и добрый…

Я разсмѣялся при этомъ странномъ сочетаніи качествъ; но приговоръ, забавный для русскаго человѣка, имѣлъ свой смыслъ въ устахъ Летта, земляки котораго дѣйствительно совмѣщаютъ въ своемъ характерѣ кротость съ твердостью, великую долготернимость съ своего рода неукротимою энергіей.

Мы пошли отъ мельницы черезъ окраину парка и длинную старую рощу къ рѣкѣ, на правомъ берегу которой находились лучшіе луга Жадрина и можетъ, быть, всего уѣзда. Управляющій торопился къ косцамъ, отъ которыхъ ушелъ было для какихъ-то приказаній около дома; я слѣдовалъ за нимъ, зная что ранѣе десяти часовъ ни дядя, ни его гости не покинутъ своихъ будуаровъ. Безъ большого труда мнѣ удалось навести Карла Карлыча на подробный разговоръ о ходѣ хрестьянскаго дѣла; замѣтки этого инородца, чуждаго всѣхъ предразсудковъ въ ту или другую сторону, имѣли свою цѣну, хотя тонъ ихъ не показывалъ въ латышѣ особеннаго уваженія къ помѣщикамъ и крестьянамъ нашего края.

— Однако, любезнѣйшій Карлъ Карлычъ, сказалъ я ему послѣ одного не совсѣмъ-то одобрительнаго отзыва: — не предполагалъ я, что вы такъ не хорошо думаете про насъ русскихъ.

— Я не хорошо думаю про русскихъ, любезнѣйшій мой господинъ? съ одушевленіемъ протестовалъ управляющій: — да развѣ только о томъ хорошо думаешь, кого хвалить надо?… Здѣсь я выросъ и женился, здѣсь похоронилъ я отца, никакого зла русскіе для меня не дѣлали, я человѣкъ простой и живу съ мужикомъ согласно, онъ со мной говоритъ и меня не дичится. Вотъ вы родомъ русскій, а на половину не знаете, сколько добраго находится въ русскомъ простомъ человѣкѣ… А что русскій человѣкъ, по крайней мѣрѣ въ нашемъ краѣ, какъ бы сказать… легокъ и вѣтренъ, того утаивать я нужнымъ не почитаю!

— Чуть ли не вы первый во всемъ свѣтѣ упрекаете русскихъ въ вѣтрености, замѣтилъ я не безъ удивленія.

— Да развѣ не отъ вѣтрености общей вы теперь терпите? возразилъ Карлъ Карлычъ: — вѣдь три года помѣщики знали, что перемѣна будетъ, а кто же изъ самыхъ богатыхъ пальцемъ пошевелилъ за эти годы? Вы — умный человѣкъ и хозяйство любите (тутъ я отвернулся, чтобы скрыть улыбку), а много ли вы подготовили перемѣнъ какихъ ваша земля требовала? У васъ въ Петербургѣ сколько людей съ деньгами: скажите имъ, что на водку пойдетъ особый откупъ, или, что тамъ подъ землей надо класть какія-то чугунныя трубы… всѣ такъ и кинутся стадомъ: «берите наши деньги!» А понимаетъ ли хоть одинъ изъ нихъ, какъ бы сказать… что земля лучше всякой водки и трубныхъ компаній, что на землѣ и потеря меньше, да и трудъ почестнѣе? Кудь на мѣстѣ русскаго человѣка даже дрянной нѣмецъ, будь теперешняя перемѣна на дрянной нѣмецкой землѣ, ужь давно устроились бы компаніи для найма и поставки вольныхъ рабочихъ въ имѣнія, на землю бы бросились покупщики, вамъ бы отбою не было отъ фермеровъ и арендаторовъ!.. Не хотите хлопотать сами — вотъ вамъ деньги, только пустите на свое мѣсто работящаго хлѣбопашца! Хотите сами трудиться — вотъ вамъ всякое пособіе, вотъ вамъ партія къ такому-то числу, да не саксонцевъ, взятыхъ издалека за безумную цѣну, вотъ вамъ молотильная машина съ уплатой въ разсрочку, вотъ вамъ подводчики цѣлою партіей, для отвоза вашего хлѣба въ городъ. Составьте-ка такую компанію, весь край вздохнетъ, и вы въ накладѣ не будете, да и не милліоны тутъ нужны… Нѣтъ, видно связываться съ откупомъ да спаивать мужика выходитъ легче.

— И мужикъ русскій по вашему тоже вѣтренъ?

— Всѣхъ Русскихъ не знаю, а въ нашемъ краѣ все равно, что мужикъ, что баринъ. Какіе у насъ урожаи? А при нашихъ цѣнахъ урожай долженъ быть хорошъ: есть изъ-за чего понатужиться. У насъ не бываетъ ни саранчи, ни засухъ долгихъ; если земля мѣстами плоховата, у насъ всѣ средства держать скота гораздо больше, чѣмъ мы держимъ. Здѣшнему мужику надо сидѣть на землѣ, а коли торговать, такъ чѣмъ-нибудь дѣльнымъ, а онъ что дѣлаетъ?.. Это развѣ торговля — накупить рыбы, да развозить ее по деревнямъ, за безцѣнокъ брать дрянныхъ коровенокъ, когда кормовъ мало, или скупить сады, да потомъ хлопнуться продавцу въ ноги: батюшка, сбавь сто цѣлковыхъ, разсчиталъ худо, въ Питерѣ цѣны плохія! А свою полосу между тѣмъ царапаетъ баба, а гдѣ ни погляди, во мхахъ и по пустошамъ трава остается некошеная. Нажилъ, наконецъ, мой торговецъ триста, пятьсотъ цѣлковыхъ: кажется тутъ-то и начинай торговать или пусти сына… а выходитъ, что онъ триста цѣлковыхъ въ сундукъ, сыну два рубля на разживу, а самъ на печку…

— Не забудьте, однакоже, Карлъ Карлычъ, что при прежнихъ порядкахъ нашему мужику ни насчетъ воли, ни насчетъ земли, большого ходу не было.

— Любезнѣйшій мой господинъ, да развѣ въ другихъ земляхъ, да и по сосѣдству, не бывало простымъ людямъ и похуже? Кто самъ не пробивается впередъ, того за руку не далеко протащишь…

— Ну, теперь, съ волей и землею, нашъ мужикъ можетъ быть и самъ подвинется.

— Дай-то Богъ, отвѣчалъ набожный латышъ: — только знаете, повременамъ, вспоминается мнѣ то, что случилось въ Танькиной деревнѣ… изволите знать, гдѣ прошлый годъ убили сумника^[3]?

— Прошлый годъ я жилъ за границей, а про Танькину деревню ровно ничего не знаю.

— Деревня эта отъ насъ въ двѣнадцати верстахъ, въ глуши, въ ней всего семь душъ, а земли десятинъ триста, славной земли, съ покосами, лѣсомъ, двумя озерами. Баринъ ея какой-то поручикъ Пчельниковъ; взялъ онъ эту деревню за женой, самъ здѣсь никогда не былъ, старосты не держитъ, оброкъ съ мужиковъ шелъ самый маленькій, а потомъ пошло и безъ оброка; помѣщикъ неизвѣстно гдѣ, денегъ не взыскиваетъ, да и живъ ли?.. такъ дѣла идутъ лѣтъ ужь восемь. Разсудите жь, любезнѣйшій мой господинъ, найдется ли, ужь не знаю гдѣ, въ Америкѣ что ли, такое положеніе для простого землепашца? Земли сколько хочешь, податей нѣтъ, рекрутчина съ семи душъ когда еще выпадетъ, чиновнику съ нихъ добычи мало, не стоитъ за ней и ѣхать въ такую трущобу… что жь вы думаете, разбогатѣла Танькина деревня? по крайней мѣрѣ хоть порядочно зажили въ ней крестьяне?.. Вотъ за прошлую осень былъ у насъ съ товаромъ знакомый разнощикъ, продавалъ, въ кабакѣ сидѣлъ, говорилъ, что по дорогѣ въ N** на ночь свернетъ въ Танькину, выѣхалъ да и пропалъ, словно въ воду канулъ. Пошли худые слухи. Дали знать вовремя исправнику, тотъ къ намъ, отъ насъ въ Танькину деревню… меня еще баринъ посылалъ въ ту сторону, я за исправникомъ и поѣхалъ. Въѣхали мы въ деревеньку, глядимъ, среди улицы дѣвочка небольшая, на головѣ повязанъ новенькій жолтый платокъ, а рубашка дырявая. Выскочилъ исправникъ: «кто тебѣ далъ платокъ этотъ?» Дѣвочка говоритъ: «матка дала, у ней въ сундукѣ такихъ платковъ много». Созвали народъ, сдѣлали обыскъ, во всякомъ домѣ нашлось что нибудь, а у семидесятилѣтняго дѣда дѣвочки, подъ поломъ, полушубокъ въ крови да еще какая-то улика… Видятъ мужики, что даже и запираться нечего. Ужь и я не вытерпѣлъ, хоть и чужой человѣкъ; говорю старику: «въ могилу глядишь, окаянный, а людей рѣжешь!» Что же вы думаете онъ на это: «Отъ нищеты, батюшка, отъ нищеты, мой родимый!» Давно живу я на свѣтѣ, любезнѣйшій мой господинъ, а какъ бы сказать, никогда такого срама еще и во снѣ мнѣ не снилось!

Немного утѣшительнаго оказывалось въ исторіи, разсказанной Карломъ Карлычемъ; но не трудно было сообразить, что самая исключительность событія уменьшала его общее значеніе… Бесѣдуя такимъ образомъ, мы добрались до мѣста, гдѣ приходилось разстаться: за небольшимъ перелѣскомъ слышались голоса и стукъ оселковъ о косы; и простился съ Латышомъ, передавъ ему приказаніе дяди на счетъ спора съ чемезовскими крестьянами. Оставшись одинъ, я посмотрѣлъ на часы: времени оставалось еще много. Хорошо помня мѣста, я направился въ ту сторону, гдѣ въ былое время природа меня поражала особенною, русскою грандіозностью. Въ сторонѣ отъ полей и жилыхъ мѣстъ, рѣка, про которую упоминалъ я, дѣлала крутое колѣно, а берега ея получали ту физіономію, какую, какъ казалось мнѣ, весь нашъ край непремѣнно имѣлъ лѣтъ за двѣсти или за триста до настоящаго времени. Сонныя воды катились, окаймленныя старымъ лѣсомъ, между которымъ сосна преобладала; между водой и лѣсомъ тянулись луговины, то песчаныя, то зеленыя и болотистыя; тишина и величавое, страшно просторное безлюдье не могли ни съ чѣмъ сравниться: и далеко по теченію рѣки шелъ тотъ же лѣсъ, тѣ же пустынныя узкія луговины, и хоть бы одно жилье, хоть бы одна человѣческая фигура. Только два сѣнные сарая на опушкѣ лѣса, и сѣрый досчатый челнокъ на пескѣ, съ пробитымъ бокомъ, говорили, что по временамъ живыя существа заходятъ въ эту красивую пустыню.

Давно уже я не видалъ ничего подобнаго, давно уже не приходилось мнѣ бывать въ мѣстахъ до такой степени молчаливыхъ. Я долго шелъ задумавшись, и вдругъ вздрогнулъ: возлѣ почуялось мнѣ что-то живое. Я оглядѣлся вокругъ и увидѣлъ, что не обманулся. Двѣ охотничьи собаки англійской породы вертѣлись на берегу: одна изъ нихъ глядѣла на меня съ суровою недовѣрчивостію, другая, очевидно молодая и еще полоумная, при первомъ на нее взглядѣ бросилась ко мнѣ, завиляла хвостомъ и ткнула свой носъ въ мою руку. Затѣмъ, изъ-подъ орѣховаго куста, раздался дребезжащій голосъ, какой можетъ исходить лишь изо рта самаго беззубаго: «Вѣкша, Вѣкша! сюда! экая дура!» Когда я пробрался къ кусту, изъ свѣжей травы, опираясь на ружье, поднялся старичокъ сѣдой и поджарый, но съ глазами довольно свѣжими.

— Это что такое? кричалъ онъ, закинувъ ружье за спину и протягивая ко мнѣ руки: — батюшка Сергѣй Ильичъ, вы ли это? И въ такую пору, и безъ ружья, и въ тонкихъ сапогахъ! Точно ли это вы, какъ вы сюда попали?

Дряхлый любитель охоты прозывался Антономъ Андревиченъ Турусовымъ; онъ имѣлъ не дурную усадьбу около имѣнія Чемезовой, но арендовалъ у дяди одну деревеньку съ пустошью, на которой охота оказывалась не въ примѣръ лучше чѣмъ въ его владѣніяхъ. Мы поцаловались, я попросилъ старика вернуться къ мѣсту его отдыха подъ сѣнью орѣховыхъ вѣтвей, и самъ помѣстился около.

— Однако, Антонъ Андреичъ, сказалъ я въ отвѣтъ на его привѣтствія; — и васъ я не ожидалъ увидать съ ружьемъ на чужой землѣ, да еще и безъ дичи въ ягдташѣ!

— Какая теперь охота, отвѣчалъ мой пріятель: — я больше такъ, чтобы дать собачкамъ пробѣгаться… да и вообще ужь и ходить не подъ силу, что ты будешь дѣлать!

— Истинному охотнику всегда дѣла много: ружье почистить, прицѣлиться въ ворону, пересыпать дробь изъ руки въ руку, за собаками имѣть надзоръ надлежащій, этихъ радостей уже никакая рѣка временъ отъ васъ не отниметъ.

— Вамъ бы все подсмѣиваться по прежнему! А вотъ какъ придется-то собакъ, своихъ дорогихъ собакъ, перевѣшать.

— Ужь не бѣсятся ли онѣ? спросилъ я, отодвигаясь отъ Вѣкши тыкавшей меня носомъ, уже не въ руку, а въ лобъ и щеки.

— Какое бѣсятся? Про моихъ-то собакъ такихъ вещей лучше бы не говорили. А чѣмъ наши братья-помѣщики станутъ теперь кормить собачекъ, вы не подумаете.

— Антонъ Андреичъ, перебилъ я съ живостію: — ужь отъ васъ-то, философа и Немврода, не ждалъ я слышать этихъ проклятыхъ жалобъ. Вы, я думаю, пять лѣтъ не были въ вашемъ настоящемъ имѣніи, о доходѣ не заботитесь, и готовы кушать жаркое изъ старыхъ сапогъ съ тѣмъ только, чтобы вашъ ягдташъ никогда не оставался безъ дичи. Ну, а пара лягавыхъ собакъ еще не поглотитъ всѣхъ вашихъ доходовъ.

— Да развѣ можно обойдтись съ парой собакъ? Это у васъ все но городскому; мы, батюшка, со столичными жидоморами не живали.

— Ну не съ парой, такъ съ четырьмя проживете.

— Съ четырьмя, м-м-мъ… И старикъ-охотникъ уныло задумался.

— Однако, я долженъ вамъ отпустить комплиментъ, драгоцѣнный Антонъ Андреичъ. Отсюда до вашего домика вѣрныхъ версты четыре, и вамъ еще рано пересыпать дробь, коли вы дѣлаете такія прогулки.

— Хе, хе, хе! это я на лодкѣ пріѣхалъ. Да что же мы здѣсь сидимъ какъ нѣмцы на Крестовскомъ; видно сегодня ужь мнѣ не охотиться. Хотите напиться у меня чаю, а послѣ чаю васъ на дрожкахъ довезутъ въ Жадрино.

Я согласился и мы пошли къ рѣкѣ, причемъ легко было убѣдиться, что престарѣлый Немвродъ, совершенно отягощенный своими длинными сапогами, и одной версты пройдти не въ состояніи. Къ счастію, перехода долгаго не требовалось; въ ближайшей котловинкѣ оказался яликъ, и въ яликѣ дюжій парень, сладко спавшій. Черезъ полчаса миновали мы еще одно колѣно рѣки, въѣхали въ маленькую рѣчку, вышли изъ лодки и направились къ домику не совсѣмъ привлекательной наружности, красовавшемуся влѣво и отовсюду окруженному лѣсомъ.

— Ну, вотъ мы наконецъ и дома, говорилъ старикъ, отворяя калитку сада, плохо процвѣтающаго на пескѣ и поддерживаемаго съ небрежностію. Заслышавъ стукъ засова, съ разныхъ концовъ сада бросилось на насъ собакъ шесть, съ ласками и радостнымъ лаемъ; тутъ были Булька, и веселый щенокъ Мишка, и едва влачащій ноги Валетъ, когда-то въ одиночномъ бою задавившій волка и за то очень уважаемый. Не доходя шаговъ десяти до крыльца, Антонъ Андреевичъ отворилъ дверь грязной и сѣрой будки, въ родѣ тѣхъ будокъ, куда садовники ставятъ свои лапаты, лейки и тачки, а изъ двери стремительнымъ ураганомъ вырвалось еще собакъ восемь. Я плюнулъ, и пока эта стая совершала неистовые прыжки кругомъ хозяина, вошелъ въ комнату, всю пропитанную собачьимъ запахомъ, гдѣ стоялъ столъ съ самоваромъ, и сидѣла супруга Антона Андреича, старушка Степанида Егоровна.

— Что это, Степанида Егоровна, сказалъ я, послѣ первыхъ привѣтствій и первой чашки: — у васъ просто шагу нельзя сдѣлать, не наступивши на собаку.

— Ахъ, не долго, не долго имъ бѣдняжкамъ рѣзвиться! печально отвѣчала старушка, а потомъ осторожно оглядѣлась. — По мнѣ-то, правду сказать, хоть бы ихъ и вовсе не было, ну а Антошѣ-то какъ безъ нихъ обойдтись?

— Хоть собакъ у васъ и больше чѣмъ надо, да не раззоритъ же васъ ихъ прокормленіе. Однѣ еще малы, другія умрутъ отъ старости, дѣло само и обойдется.

— Да теперь, какъ Борисъ Николаичъ надѣлитъ крестьянъ зсмлей, и арендовать этой земельки будетъ не зачѣмъ. Сами знаете, мужъ живетъ здѣсь для одной охоты, а какая ужь охота, когда во всякомъ углу мужикъ будетъ возиться.

— Да ваша брошенная усадьба во сто разъ лучше этой земли, и наконецъ Борисъ Николаичъ не помѣшаетъ же вашему мужу охотиться по его владѣніямъ, гдѣ только угодно.

— Будешь тутъ считать на Бориса Николаича, перебилъ меня самъ Немвродъ, подсаживаясь къ давно налитой для него чашкѣ; — пока онъ живъ — такъ, а какъ переселится въ Елисейскія? Онъ, старый грибъ, песочница, охоту совсѣмъ бросилъ…

Я не мои, не улыбнуться; старый грибъ Борисъ Николаевичъ одной рукой повалилъ бы десять Немвродовъ въ родѣ Антона Андреевича.

— А вѣдь лютый былъ охотникъ въ свое время, надо сказать правду, восторженно продолжалъ Антонъ Андреевичъ. — Не одного медвѣдя мы съ нимъ царапнули, не одну лису затравили! Вѣдь это на моихъ глазахъ онъ отдулъ хлыстомъ этого ѳетюка Пахомова, на облавѣ. И дѣльно, и за вину, скажу я, хоть тамъ себѣ весь уѣздъ вотъ какъ окрысился. Посудите сами, какъ дѣло происходило. Разставили насъ на Красной Гищенкѣ…

— Знаю, знаю, замѣтилъ я, не имѣя желанія припоминать скандаловъ, давно минувшихъ.

— Да, хорошъ былъ охотникъ, меланхолически повторялъ мой хозяинъ: — одного только въ немъ… выдержки, охотничьей выдержки въ немъ не было! Просить все, разогнать псарей, раздарить собакъ кому попало… тьфу! хоть бы онъ про то вспомнилъ, что теперь во всей губерніи не осталось ни одной охоты, конной охоты, псовой охоты, я разумѣю…

Степанида Егоровна разумно замѣтила, что наша губернія, какъ и нѣкоторыя другія по сосѣдству, ни мѣстностью, ни цѣнами хлѣба, ни даже привычками народа, не допускаютъ возможности псовой и конной охоты.

— Отчего же прежде допускали? возразилъ Антонъ Андреевичъ. — Коли народъ изъерыжничался, а баре гонятся за копѣйкой, такъ хотя богачи-то по крайней мѣрѣ не поддавались бы… Я говорилъ генералу: продайте дома въ Петербургѣ, а охоту держите! Господи Боже мой, да при этомъ жидоморствѣ скоро на борзую собаку придется глядѣть за деньги, какъ на рѣдкость. Вотъ и мнѣ отъ отца охота досталась… и держалъ же я ее покуда послѣдней деревеньки не продали!

Степанида Егоровна только покачала головою.

— Поправился я съ годами, за тобой взялъ имѣніе… чтожь ты думаешь? не завелъ бы я опять охоты? на бѣду только на твоей землѣ даже и зайцевъ не бѣгаетъ. Пришлось шататься съ ружьемъ, вотъ теперь и ноги не ходятъ, а будь у меня псовая охота, на лошади я бы еще съ кѣмъ хочешь потягался бы! Одно оставалось собачекъ разводить хорошихъ, теперь ужь и это совѣтуютъ оставить. Нѣтъ же, нѣтъ, самъ ничего не стану ѣсть, а собакъ не убавлю.

Я снова принялся увѣрять Немврода, что его собаки, даже полагая ихъ болѣе дюжины, не поглотятъ же всѣхъ его доходовъ, но утѣшенія мои принимались какъ-то печально, съ таинственно-отчаяннымъ видомъ. Ужь не имѣется ли у него еще гдѣ-нибудь сѣрой будки съ собаками? подумалъ я, и въ это время, при визгѣ, лаѣ и прыганьѣ животныхъ, мнѣ уже знакомыхъ, къ крыльцу подъѣхали приготовленныя для меня дрожки.

Досидѣвъ почти до десяти часовъ, я простился съ Степанидой Егоровной, хозяинъ же сѣлъ со мною доѣхать, «вотъ до того лѣсочка», сказалъ онъ, указывая на сосновую рощицу, отдѣлявшуюся отъ непрерывной стѣны лѣса. Когда мы туда доѣхали, я примѣтилъ въ глазахъ Антона Андреевича что-то тревожное. Онъ сошелъ съ дрожекъ и какъ-то замялся, не давая мнѣ руки и не прощаясь со мною. Мнѣ показалось, что онъ желаетъ, чтобъ я за нимъ слѣдовалъ и въ тоже время стыдился просить объ этомъ. Прямо передъ нами, подъ деревьями, шла хорошо утоптанная тропинка и что-то въ родѣ забора мелькало вдали… я рѣшился слѣдовать за хозяиномъ. Антонъ Андреевичъ вздохнулъ свободнѣе, но не сказалъ ни слова; казалось онъ глядѣлъ на себя какъ на жреца, почему-то обязаннаго соблюдать осторожность передъ невѣжественнымъ спутникомъ. Сдѣлавъ шаговъ двѣсти, мы уперлись въ заборъ съ глухою калиткой, за заборомъ возвышался бревенчатый домикъ съ трубою и раздавались какіе то странные звуки. Антонъ Андреевичъ, съ зардѣвшимся, просіявшимъ лицомъ, взялъ меня за руку, толкнулъ калитку колѣномъ и ввелъ меня въ святилище.

Черезъ мгновеніе, святилище огласилось хохотомъ, съ которымъ, при всемъ желаніи, я совладать былъ не въ силахъ. Никогда не видалъ я ничего подобнаго; до сихъ поръ сцена мнѣ тогда представившаяся, какъ живая передъ моими глазами.

На голой и совершенно гладкой площадкѣ, обнесенной заборомъ и осѣненной нѣсколькими тощими деревьями, паслось стадо, настоящее стадо собакъ, стадо головъ изъ осьмидесяти, считая тутъ щенковъ и несовершеннолѣтнихъ. Тутъ были всѣ цвѣта собачьей шерсти, но коричневый преобладалъ надъ другими. Невзирая на гнусный запахъ, заражавшій воздухъ по всей площадкѣ, невозможно было бы самому Гераклиту не разсмѣяться при этомъ зрѣлищѣ. Молодежь прыгала, бѣсилась, трепала другъ друга за уши и вдругъ, въ необузданномъ порывѣ своего возраста, набѣжавъ на какого нибудь грознаго барбоса, стремительно разбѣгалась отъ него въ разсыпную. Другіе щеночки, самые крошечные сосали своихъ родительницъ, и около семейной сцены непремѣнно находился кружокъ задумчивыхъ зрителей, можетъ быть вспоминавшихъ невозвратные годы собственнаго дѣтства. Двѣ собаки особенно глубокомысленнаго вида гуляли рядомъ, отдѣлившись отъ шумной толпы; казалось онѣ имѣли переговорить между собой о чемъ-то важномъ, едва ли доступномъ пониманію всѣхъ этихъ лѣнивцевъ и вѣтрениковъ, которые бродили кучами. Еще поодаль, невдалекѣ отъ избушки спалъ дряхлый водолазъ огромнаго роста, очевидно большой добрякъ, потому что на немъ, съ закрытыми глазами, лежали и нѣжились два щенка, кажется сеттеры. Горячее лѣтнее солнце весело озаряло всю картину достойную кисти Ландсира.

Антонъ Андреевичъ, не обращая вниманія на мой смѣхъ и даже на подозрительную чистоту почвы, повергнулся на площадку, какъ истомленный жаромъ путникъ повергается въ воду купальни, имѣющей освѣжить его бренное тѣло. Въ одну секунду онъ былъ весь покрытъ своими коричневыми и пѣгими питомцами, особенно изъ щенковъ очень обрадованныхъ появленію гостей въ ихъ мирномъ убѣжищѣ.

— И со всѣмъ этимъ придется проститься, жалобно говорилъ; онъ, поворачивая голову въ направленіи ко мнѣ: — и этихъ славныхъ собачекъ будетъ кормить нечѣмъ! Вотъ до чего дожилъ, Сергѣй Ильичъ, вотъ какихъ бѣдъ надѣлали мнѣ ваши новые порядки! Да вамъ что? вотъ хоть бы вы дотронулись до одной, а еще должно быть добрый человѣкъ: видите какъ онѣ къ вамъ ластятся! Къ худому человѣку не побѣжитъ ласкаться собачка. А вы-то мнѣ говорили, что съ четырьмя собаками прожить можно!

— Признаюсь вамъ, я и въ умѣ не держалъ возможности такого стада. Да скажите, Бога ради, что вы съ нимъ дѣлаете? Вѣдь надо на что нибудь употребить этихъ щенятъ, когда они вырастутъ?

— Какъ же иначе! Я человѣкъ не жадный. Иногда подаришь кому нибудь собаку, да и чума много губитъ щеночковъ, проклятая. Не хотите ли, выберу я вамъ такого сеттера, что тамъ у васъ всѣ городскіе Англичане ахнутъ? Или вотъ поглядьте на этого пѣгаго… Эй Трезорка, иси… бестія…

Не имѣя никакого желанія изумлять Англичанъ и хорошо зная, что дальнѣйшее пребываніе на собачьемъ дворѣ наградитъ меня бѣдствіемъ, уже одинъ разъ испытаннымъ въ безсонную ночь у господина Евдокимова, я поторопился проститься съ Антономъ Андреевичемъ, сурово отвергнулъ двухъ щенковъ, еще разъ протянутыхъ ко мнѣ на прощанье, и велѣлъ кучеру скорѣе ѣхать въ Жадрино.

XIV.
Пѣвицы дяди Бориса Николаевича.

Не успѣлъ подъѣхать я къ дядину дому, какъ мнѣ почему-то показалось, что тамъ не все ладно. Около конторы, помѣщавшейся въ одномъ изъ флигелей главнаго зданія, стояла бричка, которую я гдѣ-то видѣлъ; усталая тройка, тоже какъ будто знакомая, повидимому, сдѣлала большой конецъ и нуждалась въ отдыхѣ. По двору, всегда пустому, съ озабоченнымъ видомъ бѣгало и шумѣло нѣсколько человѣкъ изъ прислуги. «Гдѣ Семенъ Васильевъ?» — «Всѣ паспорта у Семена Васильева». — «Да онъ вчера еще отпросился въ Никольское». — «Такъ ключи гдѣ же?» Такія фразы услыхалъ я мимоходомъ. Выходило, что въ самомъ дѣлѣ случилась какая-то исторія, иначе не было бы такой необходимости въ Семенѣ Васильевѣ, главномъ конторщикѣ, вѣдавшемъ все относившееся къ дому и къ домашней прислугѣ.

На лѣстницѣ встрѣтилъ меня Иванъ Петровичъ.

— Куда вы запропастились, батюшка, сказалъ онъ: — у насъ тутъ вышло чортъ знаетъ что такое. Этотъ мальчишка Ставицкій наскочилъ-таки на пакость!

— Неужели онъ у дяди? спросилъ я, вспомнивъ вечернюю бесѣду у Ивана Петровича и догадываясь, къ какому взрыву можетъ привести дѣло, поднятое кандидатомъ изъ французовъ по поводу «пѣвицъ» села Жадрина.

— У него, отвѣчалъ Иванъ Петровичъ: — и чѣмъ все это кончится, Богъ знаетъ. Пріѣхалъ въ контору, потребовалъ Карла Карлыча, велѣлъ немедленно достать виды этихъ двухъ женщинъ, паспортовъ не отыскали; онъ принялся ругать Латыша, называя его негодяемъ, а тотъ разсвирѣпѣлъ и повелъ его къ генералу.

Изъ круглой гостинной уже доносились до насъ голоса крайне гнѣвные; къ удивленію моему, голоса дяди не было слышно.

— Иванъ Петровичъ, сказалъ я, поглядѣвъ въ глаза сосѣду: — на вашей совѣсти останется кое-что, если сегодня суждено случиться бѣдѣ или скандалу. Вы знаете про пѣвицъ болѣе чѣмъ мы всѣ. Вы могли и были должны предостеречь Ставицкаго.

— Того не предостережешь, кто самъ лѣзетъ на рогатину.

— Теперь поздно говорить объ этомъ, по крайней мѣрѣ будьте со мной и сядьте около дяди.

Мы вошли въ гостинную, гдѣ намъ представилась такая сцена: Борисъ Николаевичъ, въ замѣтномъ волненіи, но скорѣе сконфуженный чѣмъ гнѣвный, стоялъ около дивана; въ двухъ шагахъ отъ него кандидатъ Ставицкій и управляющій Карлъ Карлычъ, вели ту шумную бесѣду, которая слышалась намъ еще съ лѣстницы. Малыгинъ понапрасну старался унять ихъ или, по крайней мѣрѣ, заставить говорить по очереди. Ставицкій, какъ кажется, начинавшій о чемъ-то безпокоиться, оказывался нѣсколько податливѣе на увѣщанія нежели латышъ, повидимому, доведенный до ярости людей кроткихъ, — самой ужасной ярости въ свѣтѣ.

— Нѣтъ, нѣтъ, любезный господинъ, возглашалъ управляющій, отводя рукой Малыгина: — вы не бойтесь, я его не убью, я только скажу ему что надо. Вы сами лжецъ, и онъ приступилъ къ Ставицкому: — вы сами негодяй, потому негодяй и лжецъ, что смѣете давать эти имена человѣку, про котораго ничего худого не знаете. Я всю жизнь не сказалъ никому ни одной лжи, и не скажу, и нѣтъ никакихъ разсчетовъ мнѣ лгать… вотъ что!

— А это не ложь, въ то же время кричалъ Ставицкій: — это не ложь, что у васъ нѣтъ паспортовъ домашней прислуги, коли она вольная? Это не ложь, что у васъ ревизскія сказки заперты въ конторѣ, а ключей нѣту? Вы мнѣ не соврали, говоря, что Анна Дмитріева и Прасковья Алексѣева не дворовыя и не здѣшнія? На чухонскія грубости ваши я плюю; и если здѣсь унять васъ не кому, я, какъ посредникъ, съумѣю и самъ этимъ распорядиться.

Дядя только тутъ началъ вникать въ сущность азартнаго спора, передъ нимъ кипѣвшаго. При женскихъ именахъ, только что произнесенныхъ, краска выступила на его щеки, и какъ ни горько было мнѣ видѣть такую краску на лицѣ семидесятилѣтпяго родственника, она меня успокоила. То былъ стыдъ за свою слабость, не за что нибудь худшее слабости. Безъ доказательствъ и увѣреній я понялъ, что Ставицкій сдѣлалъ болѣе чѣмъ глупость…

— Ѳедоръ Алексѣичъ, сказалъ дядя, обращаясь къ Малыгину, и при звукахъ его голоса антагонисты пріостановили свою ругань: — сдѣлайте одолженіе, сходите въ контору и сломайте замокъ у шкапа около двери. Въ прежнее время тамъ были всѣ бумаги по дому, вѣроятно и теперь онѣ тамъ хранятся. Конторщика Васильева я съ вечера отпустилъ къ матери въ Никольское, ключи онъ или заложилъ, или захватилъ съ собою, вотъ развязка недоразумѣнія, по поводу котораго я могу только сказать, что находящійся здѣсь управляющій, Карлъ Карлычъ, извѣстный мнѣ съ его дѣтства, въ жизнь свою никогда не солгалъ никому даже для шутки.

Хотя Борисъ Николаевичъ и не договорилъ всего порученія, но Малыгинъ понялъ, что нужно добыть виды двухъ такъ-называемыхъ пѣвицъ, и вышелъ изъ комнаты. Настали минуты непріятнаго ожиданія, но латышъ, для которого ожиданіе оказывалось менѣе тревожнымъ чѣмъ для прочихъ, продолжалъ держать къ посреднику рѣчь, на этотъ разъ болѣе внушительную чѣмъ жесткую.

— Стыдно вамъ, милостивый государь, говорилъ онъ, не давая Ставицкому собраться съ мыслями: — стыдно вамъ, оскорблять человѣка изъ-за дѣла, въ которомъ стоило подождать лишь четверть часа, и узнать все, что вы узнать хотѣли. Вы по всему краю говорите, что заступаетесь за мужика, а что же вы мнѣ сейчасъ, простому мужику, какихъ словъ наговорили! Если я не крѣпостной, да и уроженецъ не здѣшній, въ томъ не моя вина, и думается мнѣ, какъ бы сказать… что кто заступникъ за своего, тотъ не станетъ обижать и чужого. Вы изволили прискакать да поднять тревогу, и выругали меня, какъ бездѣльника, за то что будто я дворовыхъ женщинъ показываю не здѣшними и не крѣпостными, а о дѣлѣ-то можно было бы разузнать и лошадей не гоняя: развѣ ревизская сказка одна только и есть въ нашей конторѣ, да развѣ и волостной старшина, скажите ему одно слово, не доставилъ бы вамъ и сказокъ и паспортовъ на домъ?..

На этомъ мѣстѣ латышъ остановилъ потоки своей риторики, ибо въ гостинную опять вошелъ Малыгинъ. Уже по одной формѣ маленькихъ листковъ, которые онъ держалъ въ правой рукѣ, можно было догадаться, въ какую скверную, ужасную яму залѣзъ неосмотрительный кандидатъ изъ французовъ. То были два вида, выданные отъ ***скаго начальства дѣвицамъ, Аннѣ Дмитріевой, 22 лѣтъ, ***ской мѣщанкѣ, и Прасковьѣ Алексѣевой, 21 года, дочери отставного унтеръ-офицера.

Дядя барабанилъ пальцами по столу, и видно желалъ, чтобъ и посредникъ, да и мы всѣ, на это время отправились къ чорту. Ставицкій могъ бы пробормотать нѣсколько словъ извиненія и исчезнуть безпрепятственно, но давно уже сказано, что нѣтъ ничего ужаснѣе людей неумѣлыхъ, когда въ нихъ пробуждено дѣловое рвеніе. Ставицкій держалъ передъ собою оба вида, мысленно припоминая примѣты женщинъ, очевидно осмѣявшихъ его самымъ кровавымъ образомъ. Ему все казалось, что ему подсунули что-нибудь подложное; онъ не вѣрилъ злой шалости праздныхъ и развращенныхъ созданій: такъ хорошо зналъ онъ деревенскую жизнь и деревенскіе нравы!

— Удивительно, сказалъ онъ наконецъ, положивъ на столъ клочки бумаги: — виды несомнѣнны, примѣты тѣ же… не понимаю, какъ оно могло случиться!

Въ это время Борисъ Николаевичъ, повидимому, только что разъяснившій самому себѣ всю сущность приключенія, съ строгимъ видомъ подошелъ къ бѣдному кандидату.

— Теперь очередь за мною, милостивый государь мой, сказалъ онъ неласковымъ, но, какъ показалось мнѣ, нѣсколько печальнымъ голосомъ. Подозрѣвая моего управляющаго въ какомъ-то непонятномъ мошенничествѣ, вы заподозрили и оскорбили собственно меня, безъ моего приказа онъ не могъ сплутовать: я надѣюсь, это ясно для всякого. Позвольте же узнать: что привело васъ къ такому подозрѣнію и на какомъ основаніи вы предположили, что въ моемъ имѣніи, даже въ моемъ домѣ, противозаконно удерживаются женщины, виды которыхъ теперь передъ вами?

— Эти женщины, отвѣчалъ Ставицкій: — сами принесли мнѣ жалобу, сами назвали себя крѣпостными: для какой же цѣли устроили онѣ такой подлый обманъ… этого я самъ понять не въ состояніи.

И онъ, не скрывая ничего, передалъ о своей встрѣчѣ съ дѣвицами на ***мъ праздникѣ, ихъ разсказы о своей горькой долѣ и жестокостяхъ, надъ ними совершаемымъ… Дядя только пожалъ плечами, и самъ изумился.

— Карлъ Карлычъ, проговорилъ онъ отрывисто: — приведите сейчасъ же Прасковью Алексѣеву и Аню… Анну Дмитріеву. Я вижу, что не разспроса ихъ самихъ, мы цѣлый день не кончимъ съ этимъ сумбуромъ.

Когда латышъ вышелъ, дядя подошелъ ближе къ своему гостю, голосъ его сталъ рѣзче и суровѣе.

— Между тѣмъ я вамъ скажу отъ себя слова два, государь мой, сказалъ онъ Ставицкому. — Для васъ можетъ оставаться лишь одно извиненіе въ исторіи, вами поднятой: извиненіе это въ томъ, что вы не понимаете должности вами занимаемой, и мало того, даже не знаете размѣра правъ, данныхъ вамъ по закону. Вы подняли скандалъ въ незнакомомъ домѣ, вызвали меня, старика, на розыски, тягость и щекотливость которыхъ понимаете сами. И между тѣмъ, принимая жалобу, вы даже не сообразили того, что въ вашей власти, какъ посредника, находилась возможность къ ея мгновенному удовлетворенію. Если женщины, жаловавшіяся на меня, васъ обманывали, простая справка въ моей конторѣ это дѣло вамъ обнаружила бы. Если онѣ были дѣйствительно крѣпостныя и дворовыя, вы могли, по смыслу Положенія, дать имъ отъ себя увольнительное свидѣтельство, даже не отпуская ихъ на мызу, гдѣ съ ними обращались такъ худо. Если, наконецъ, вы имѣли намѣреніе преслѣдовать меня за противозаконное удержаніе лицъ, у меня проживавшихъ, ваша первая обязанностъ была бы удалить этихъ лицъ изъ подъ моей власти, а это вы могли и имѣли право сдѣлать не выходя изъ своего дома.

Не знаю, какое впечатлѣніе произвела на кандидата эта сжатая логика, потому что при послѣднихъ словахъ дверь отворилась и въ комнату вошли двѣ молодыя женщины, въ нѣмецкихъ платьяхъ, какъ говорится въ нашемъ околодкѣ, но съ лицами чисто русскими, и надо прибавить, необычайно хорошенькими. Обѣ отличались высокимъ ростомъ, бѣлокурыми волосами, полными щеками, обѣ имѣли на головахъ шелковые платочки, кокетливо завязанные подъ подбородкомъ. Но одна изъ дѣвушекъ, Прасковья Алексѣева, очевидно не была въ состояніи устроить и выдумать никакого, даже самого нехитраго обмана: про ея безпредѣльное олимпійское простодушіе говорили и низснькій лобъ, и прелестные заспанные глаза, я вся ея безмятежно-лѣнивая фигура. Но за то другая обвиненная, Анюта, смотрѣла совершеннымъ бѣсомъ, изъ прихоти избравшимъ себѣ въ жительство тѣло настоящей русской красавицы. Въ минуты спокойствія и молчанія, она мало чѣмъ отличалась отъ своей подруги, только держалась прямѣй, а взглядъ ея казался веселѣе и въ то же время какъ-то безпечнѣе. И вдругъ, при одномъ шагѣ впередъ, при самомъ простомъ отвѣтѣ, голубые глаза вспыхивали лукавымъ пламенемъ, а во всемъ лицѣ отражалась такая смѣсь безстыдства, беззаботной удали, готовности на самую скверную шалость, что на него нельзя было глядѣть безъ нѣкоторой тревоги. Прибавьте къ этому особенную манеру улыбки, встрѣчающуюся лишь у людей, привыкшихъ смѣшить всякого, всѣми избалованныхъ за свои смѣхотворныя способности, и вамъ станетъ еще непонятнѣе ослѣпленіе бѣдняка Ставицкаго, принявшаго за чистыя деньги увѣренія, исходившія изъ такого, больше чѣмъ ненадежнаго источника.

Дядя повелъ дѣло круто: если кандидату не было весело, то и онъ сидѣлъ не на розахъ. Сурово обратясь къ полногрудой Пашѣ, онъ спросилъ ее, была ли она на ***скомъ праздникѣ, видѣла ли тамъ господина кандидата, приносила ли ему жалобы, называлась ли дворовою женщиной, и если называлась, то съ какою цѣлью? И одного изъ этихъ вопросовъ оказывалось достаточнымъ, чтобы сбить съ толка небойкую персону, для которой воспоминаніе о томъ, что происходило за недѣлю, существовало въ образѣ смутнаго сна, да которая сверхъ того, какъ казалось, только что покушала и ощущала сладкую дремоту. Кромѣ словъ: «дай Богъ памяти» — «на праздникъ-то? кажись были съ Анютой», — отъ Паши такъ ничего и не добились. Она даже не поняла, что обвиняется въ чемъ-то не хорошемъ, и хотя раза два закрыла лицо рукавомъ будто плача, но кажется сдѣлала это только для того, чтобы зѣвнуть, не нарушая законовъ приличія.

Ставицкій далъ замѣтить, что Анна Дмитріева была главною челобитчицей и ораторшей: — Ну! грозно сказалъ ей Борисъ Николаевичъ: — рѣчь за тобою; отъ тебя одной только и моглав ыйдти эта мерзость!

Анюта, не сробѣвши нисколько, только взглянула дядѣ въ лицо своими плутовскими глазами и начала говорить совершенно такъ, какъ отвѣчаютъ дѣти какой нибудь урокъ передъ очень сердитымъ, но на самомъ дѣлѣ и въ грошъ не поставляемымъ учителемъ. Тонъ былъ невинный, и придраться къ простому ея разсказу не могъ бы никто, а между тѣмъ самая обидная и злая насмѣшка надъ кандидатомъ Ставицкимъ слышалась во всякомъ словѣ. Смыслъ оказывался тотъ, что во все время праздника, на которомъ произошла извѣстная встрѣча, господинъ посредникъ ни шагу не отходилъ отъ дѣвушекъ, глядя на нихъ какъ-то странно, заговаривалъ съ ними какъ будто съ барынями, и наконецъ, заключивши знакомство, все говорилъ про то, что онъ всему краю начальникъ, и что если кого изъ крестьянъ господа обижаютъ, онъ сразу уйметъ хоть какого барина. Я достаточно зналъ Ставицкаго и могъ ручаться, что проклятый бѣсенокъ и выдумываетъ и преувеличиваетъ, но основаніе клеветъ, безъ сомнѣнія, было подано чѣмъ нибудь дѣйствительно неосторожнымъ со стороны кандидата. "Такъ мы ходили втроемъ до вечера, заключила Анюта, вдругъ Паша и сказала: «ахти, ужь солнце за лѣсомъ, дома-то намъ достанется!» Господинъ посредникъ тутъ и говоритъ, да такъ ласково: «али васъ дома держатъ очень строго, останьтесь минутучку». Я-то, чтобъ отвязаться только, и отвѣчаю: «у насъ баринъ, сами знаете, какой сердитый» (при этомъ Анюта усмѣхнулась). Господинъ посредникъ опять отвѣчалъ да еще ласковѣе: «Теперь ужь нельзя куражиться господамъ, сердиться. Если у васъ что нибудь не ладно, или идетъ отъ помѣщика какое притѣсненіе, разскажите мнѣ все, разскажите, — да еще и прикрикнулъ вотъ такъ, — я вашъ заступникъ, разскажите, разскажите!.. „Что съ нимъ было дѣлать? такъ все и кричитъ: разскажите! Ну, мы ему и разсказали!“

Никакое перо, никакой изустный разсказъ не въ силахъ передать комически-безстыднаго, неотразимо-забавнаго выраженія, съ которымъ было произнесено это заключительное ну, мы ему и разсказали! Нѣчто подобное можно услыхать лишь отъ неисправимаго школьника, для забавы готоваго на всякое безумство, или еще вѣрнѣе, на маленькихъ итальянскихъ театрахъ, когда актеры раздурачатся и помимо пьесы примутся угощать публику враньемъ и панталоннадами. Анюта вполнѣ достигла своей цѣли. Малыгинъ расхохотался, Иванъ Петровичъ крѣпко закусилъ губы, по лицу Бориса Николаевича мелькнуло тоже что-то не очень суровое. Но онъ сдержалъ себя и топнулъ ногой. „Съ глазъ долой срамницы!“ закричалъ дядя, и скомкавъ въ рукѣ лежавшіе на столѣ паспорты, бросилъ ихъ въ дѣвушекъ, которыя конечно не заставили повторить приказанія. Только Анюта, уходя, сдѣлала новое школьничество, комокъ бумаги попалъ ей въ голову, она представила, что лишается чувствъ, и вся опустилась на плечо Паши, которая страшно испугалась, взвизгнула, и чуть не повалилась на полъ.

Я поспѣшилъ воспользоваться тѣмъ, что всѣ присутствующіе, кромѣ одного Ставицкаго, были приведены въ расположеніе духа близкое къ веселости.

— Очень хорошо, сказалъ я: — что это пустое дѣло кончилось смѣхомъ, какъ ему и слѣдовало. Занесемъ же его въ разрядъ конченныхъ, и перейдемте къ другой бесѣдѣ.

Но Ставицкій, во все время обвинительнаго разсказа, и послѣ него оставшійся въ угрюмомъ молчаніи, повидимому думалъ иначе.

— Я считаю себя оклеветаннымъ и осмѣяннымъ, сказалъ онъ, не поддаваясь ни мало. — Ежели здѣсь, въ этомъ домѣ, не примется никакихъ мѣръ, необходимыхъ при подобныхъ случаяхъ, я вынужденъ буду самъ принять эти мѣры.

— Никто вамъ не мѣшаетъ, отвѣчалъ Борисъ Николаевичъ вспыхнувъ: — и согласитесь сами, не мнѣ же предстоитъ забота взыскивать съ женщинъ, которыя надъ вами смѣялись.

— Я и не жду отъ васъ такого самоотверженія, холодно-ядовито возразилъ кандидатъ изъ французовъ.

О томъ, что послѣдовало за этимъ дѣйствительно дерзкимъ, и въ ту минуту крайне жестокимъ словомъ, я попрошу дозволенія не разсказывать въ подробности. Дядя, не помня себя, кинулся впередъ, и ежели бы не тяжелый столъ, отдѣлявшій двухъ антагонистовъ, то послѣдовала бы рукопашная схватка, или вѣрнѣе, быстрое низироверженіе посредника, потому что бороться съ озлобленнымъ богатыремъ, хотя и семидесятилѣтнимъ, Ставицкій не могъ ни одной минуты. Я никогда не видалъ Бориса Николаевича въ гнѣвѣ, не мудрено, что я обомлѣлъ и на нѣсколько секундъ оказался ни къ чему не пригоднымъ. Къ счастію Иванъ Петровичъ и Малыгинъ были опытнѣе, или крѣпче нервами, первый схватилъ Ставицкаго, и какъ ребенка протащилъ его въ первую дверь, въ амфиладу комнатъ, къ боковой лѣстницѣ гостинныхъ помѣщеній, второй схватилъ Бориса Николаевича обѣими руками, прикрылъ отступленіе, захлопнулъ дверь и повернувъ въ ней ключъ, кинулъ его за окошко. Тутъ опомнился и я, заперъ дверь, ведущую къ парадной лѣстницѣ, и помѣстился передъ нею. Любезныхъ словъ, сыпавшихся изъ устъ генерала на Ставицкаго, а по уходѣ его на меня съ Малыгинымъ, передавать, какъ мнѣ кажется, не нужно.

Прошло минуты три послѣ замкнутія первой двери, три минуты, стоящихъ года. Дядя подошелъ ко мнѣ и сказалъ:

— Пусти, тебѣ со мною не сладить. Пусти, говорю я. Этотъ мерзавецъ такъ не уѣдетъ отсюда.

Но Малыгинъ былъ уже возлѣ моей двери. — Что вы хотите дѣлать? спросилъ онъ Бориса Николаевича.

— Что я хочу дѣлать? повторилъ дядя: — въ послѣдній разъ распорядиться съ моимъ гостемъ, какъ оно дѣлалось у старыхъ помѣщиковъ.

— Дядя, сказалъ я: — ты можешь выйдти отсюда, и все-таки ничего не сдѣлаешь. Ко времени старыхъ помѣщиковъ уже не въ твоей власти вернуться. У тебя нѣтъ ни одного двороваго человѣка. Ни Карлъ Карлычъ, ни нанятые люди не посмѣютъ пальцемъ тронуть посредника. Отъ тебя одного мы его защитимъ всѣ трое. Оставь это дѣло до завтра, и если ты считаешь себя обиженнымъ, есть средство устроить разсчетъ, и безъ непристойной потасовки.

Стукъ отъѣзжающаго экипажа положилъ конецъ нашему тяжелому положенію, при этомъ стукѣ буря возстановилась было на минуту, но улеглась скорѣй нежели мы думали. Конечно, слѣды ея тянулись на весь день, но уже не представляли никакой опасности. Мысль о дуэли, съ мальчикомъ, по поводу исторіи въ сущности весьма неловкой, не могла долго занимать дядю. Насчетъ Ставицкаго мы тоже были покойны, онъ не имѣлъ никакихъ законныхъ основаній къ обвиненіямъ, и всякій шумъ съ его стороны, только бы усилилъ скандалъ исторіи, и безъ того скандалезной. Тѣмъ не менѣе, я считалъ нужнымъ прожить въ Жадринѣ гораздо долѣе чѣмъ разсчитывалъ, и вернулся домой не ранѣе какъ къ самому разгару полевыхъ работъ, то есть почти въ половинѣ іюля.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ И ПОСЛѢДНЯЯ.

I.
Мелочи и анекдоты самого труднаго времени.

Пребываніе у дяди Бориса Николаевича и вообще поѣздка моя со всѣми эпизодами описанными, въ прошлыхъ главахъ, доставили мнѣ много развлеченія, но по части главнаго дѣла, привлекшаго меня въ деревню, оказались скорѣе вредными чѣмъ полезными. При новыхъ условіяхъ деревенской жизни, разумнѣе всѣхъ оказывался только тотъ помѣщикъ, который, разъ окунувшись въ хозяйственныя хлопоты, уже не отрывался отъ нихъ, а съ неотступнымъ терпѣніемъ дѣлалъ свое дѣло. И самъ онъ черезъ это скорѣе мирился съ неизбѣжною тяготой своего Положенія, и крестьяне его, видя помѣщика неунывающимъ, скорѣе отрезвлялись отъ несбыточныхъ фантазій, и въ случаѣ надобности довѣрчивѣе относились къ нему. Смѣло могу сказать, что по крайней мѣрѣ въ нашемъ краѣ, помѣщичьи потери прошлаго года сократились бы на половину, если бы мы сами, землевладѣльцы, обрекли себя на нѣсколько мѣсяцевъ работы, — конечно тягостной и трудной работы. Барская лѣнь, а еще болѣе привычка полагаться на старостъ и управляющихъ вредила намъ чуть ли не болѣе чѣмъ дѣйствительныя трудности новаго положенія. Даже лучшіе изъ насъ трудились какъ-то неохотно и вяло, скоро утомлялись, ухватывались за первую возможность урваться изъ дома, отдохнуть, отвести душу въ разговорахъ ни къ чему не ведущихъ. Они будто ждали откуда-то невозможной помощи и совершенно упускали изъ вида то, что въ настоящемъ хозяйственномъ кризисѣ каждый больной прежде всего долженъ былъ сдѣлаться собственнымъ своимъ медикомъ.

Только что вернулся я въ Петровское, какъ на меня напали та тоска и та нерѣшительность, которыя уже были мнѣ знакомы по первымъ днямъ моего пребыванія въ имѣніи. Работы шли дурно: бывало къ половинѣ іюля значительная доля луговъ оказывалась скошеной и сѣно прибраннымъ, теперь же люди копались по недѣлѣ на какомъ нибудь одномъ покосѣ; а между тѣмъ жаркое лѣто подвигалось и уборка озимого хлѣба находилась въ близкой перспективѣ. Староста Власъ Васильевъ и сельскіе старшины нѣсколькихъ деревень выбивались изъ силъ, посредникъ раза три пріѣзжалъ на работы: благодаря этимъ усиліямъ, наружный порядокъ соблюдался, рабочіе выходили въ свой часъ, прогульщиковъ не оказывалось, а толку все выходило мало. Естественно, что мнѣ, при моихъ малыхъ способностяхъ къ хозяйственному дѣлу, много разъ приходила въ голову мысль отдалиться отъ хлопотъ, примириться съ безобразіемъ, которое все-таки не могло нанести великаго ущерба моимъ доходамъ, и пріискать на имѣніе какого нибудь арендатора на самыхъ снисходительныхъ условіяхъ. По счастію, въ моемъ характерѣ имѣется положительное стремленіе не поддаваться тому, что вокругъ меня совершается и не считать за непреложную истину всего, что даже умными людьми навязывается за истину непреложную. Можетъ быть я называю хорошими словами то, что въ сущности должно назваться простымъ упрямствомъ; но какъ бы то ни было, въ прошлое лѣто, это упрямство оказало мнѣ не малую услугу. Слыша вокругъ себя жалобы и жалобы, видя въ самыхъ дѣятельныхъ сосѣдяхъ или выжиданіе, или отвращеніе, я рѣшился пойдти навстрѣчу всѣмъ трудностямъ смутнаго года, бывать на всѣхъ работахъ, наймомъ пополнять то, что не додѣлано обязаннымъ трудомъ, не уклоняться ни отъ какихъ мелочей хозяйства и хотя отчасти противодѣйствовать билибердѣ кругомъ меня совершавшейся. Первые дни послѣ такого рѣшенія я самъ себѣ былъ смѣшонъ и страненъ; слуга, будившій меня въ шесть часовъ, смотрѣлъ на меня какъ на полоумнаго. Власъ Васильевъ, увидавъ мою особу на полѣ, около косцовъ, подумалъ, что на мызѣ произошелъ пожаръ, и что я прискакалъ за помощью. За то рабочіе, не менѣе старосты удивленные моимъ приходомъ, возились съ сѣномъ нѣсколько добросовѣстнѣе, и хотя, конечно, не считали меня способнымъ на какія-либо мѣры строгости, но какъ оказалось изъ послѣдующихъ разговоровъ съ ними, сказали другъ другу: „самъ притащился, — значитъ что нибудь да задумалъ!“

Обширное поле, открывшееся для моихъ наблюденій, скоро вознаградило меня за трудности моей новой роли. Такъ какъ я въ своемъ имѣніи всегда бывалъ скорѣе гостемъ чѣмъ бариномъ, и къ крестьянамъ какъ своимъ, такъ и къ чужимъ не питалъ ни суровости, ни нѣжныхъ чувствій, то меня вовсе не поражали тѣ уклоненія отъ старосвѣтскаго деревенскаго декорума, которыя прямо исходили изъ новаго порядка. Для меня совершенно не существовали тонкіе оттѣнки такъ-называемаго „неповиновенія“; я не заботился о томъ, снимаются или не снимаются шапки при моемъ появленіи, почтительно ли отвѣчаетъ мужикъ на мои разспросы или держитъ свою рѣчь бойко, не безъ поддразнивающей шутливости. Преувеличенныя ожиданія скорыхъ благъ новой воли, безъ всякихъ работъ и повинностей, тоже не казались мнѣ непріятными; я слишкомъ мало зналъ крестьянина прежнихъ временъ, и мнѣ казалось вполнѣ естественнымъ, что труженикъ, за тяжелою работой, пытается увеселять себя помыслами о томъ, что когда нибудь ему удастся лежать на боку, а хлѣбъ на поляхъ будетъ рости самъ собою. Всякій человѣкъ, по моему крайнему разумѣнію, по временамъ питаетъ такія фантазіи, что не мѣшаетъ ему, разочаровавшись и поохавши, принимать жизнь такъ какъ она ему дастся. Вслѣдствіе всего этого я стремился только къ двумъ цѣлямъ: удержать мое хозяйство отъ упадка, и, сблизившись съ крестьянами насколько возможно, положить начало новымъ сношеніямъ съ ними на общую намъ пользу. Теперь я стану разсказывать насколько я достигъ того и другого.

Первые дни моихъ наблюденій за ходомъ полевыхъ работъ въ Петровскомъ ясно показали мнѣ, что въ дурномъ исполненіи крестьянами недѣльной повинности не имѣлось (говорю только про свое имѣніе и основываюсь на отзывахъ сосѣдей про нашъ околодокъ) ни неодолимаго отвращенія къ работѣ на помѣщика, ни злонамѣреннаго стремленія насолить этому помѣщику по мѣрѣ возможности. Всякій разъ, когда я возобновлялъ барщинникамъ мое предложеніе перейдти на оброкъ, они отзывались, что хозяйство ихъ устроено для полевой работы, что въ Питеръ набрело много народа и цѣна на мѣста упала, что они привыкли держаться земли, и всегда, и послѣ надѣла съ грамотой, хотятъ считаться со мной работой, а не деньгами. Можно бы было счесть слова эти пустою фразой, но истина ихъ оказалась на дѣлѣ. Демьянъ Павловъ, Ѳедотъ Васильевъ (братъ старосты Власа) и нѣсколько другихъ крестьянъ, уважаемыхъ въ селѣ, стали нанимать у меня луга, съ которыми мнѣ не доставало силъ управиться, и всѣ они, одинъ за другимъ, въ уплату предлагали никакъ не деньги, а работу или половину сѣна какое будетъ накошено. Интересуясь вопросомъ, въ которомъ видѣлъ я выходъ или тѣнь будущаго выхода изъ хозяйственныхъ затрудненій, я доказывалъ наемщикамъ, что и на работѣ и на половинѣ сѣна они непремѣнно потеряютъ сравнительно съ денежнымъ наймомъ; но отъ всѣхъ получалъ отвѣтъ, что оно будетъ хотя не сходнѣй, а вольготнѣе.

Другое обстоятельство, утвердившее меня въ той мысли, что между мной и крестьянами, не смотря на ихъ скверную работу, не существовало ничего враждебнаго, кинулось мнѣ въ глаза очень скоро. Стоило только сказать рабочимъ, что дѣло идетъ худо, и что при великой трудности добыть наемныхъ людей, мой скотъ останется на зиму безъ корма, — они всѣ преисполнялись рвеніемъ, какъ будто бы ихъ добрая слава могла пострадать отъ недостатка сѣна на мызѣ. Рвеніе тянулось иногда часъ, иногда два, а иногда цѣлый вечеръ; вообще я замѣтилъ, что къ вечеру рабочій, будто нервная барыня, дѣлался несравненно ретивѣе и чувствительнѣе. Изрѣдка выпадали такіе часы, что работа кипѣла, и весь безпорядокъ дня вознаграждался съ лихвою; иногда люди, уходя съ поля послѣ вялаго дня и видя, какъ мало ими сдѣлано, совѣстились, шли съ недовольнымъ видомъ и укоряли парней, считавшихся особенными лѣнтяями. Чѣмъ болѣе я глядѣлъ на все это, тѣмъ болѣе убѣждался, что въ крестьянинѣ нашего края — да простятъ меня восторженные хвалители мудрости простого народа, — имѣется чрезвычайно много дѣтскаго. Замѣчаніе нашего посредника, сравнившаго временно-обязанныхъ крестьянъ со школьниками передъ выпускомъ изъ заведенія, часто приходило мнѣ въ голову. Я вспоминалъ свое выпускное время и отдавалъ справедливость зоркости Владиміра Матвѣевича. И я, и мои товарищи, въ переходную эпоху отъ затворничества къ свободѣ, приводили въ отчаяніе учителей, раздражали начальниковъ. Ладить съ нами можно было лишь добрымъ словомъ, и то на короткое время. Всѣ мы оказывались праздными, неразсудительными, нелѣпыми, исполненными претензій дѣтинами, для сношенія съ которыми требовалось ангельское терпѣніе. Всѣ мы думали, что цѣлый свѣтъ дается намъ въ руки, и что мы обречены въ скоромъ времени, не шевеля пальцевъ, вкушать постоянное блаженство. Большая часть начальниковъ, поглупѣе (а мѣсто моего воспитанія не отличалось мудростью педагоговъ), прямо считали насъ непокорными чудовищами, неблагодарными извергами, для которыхъ было мало самой неумолимой строгости. Эти неспособные чудаки, призванные на то, чтобъ хранить юность нашу, переставали почитать насъ дѣтьми именно въ ту пору, когда мы по преимуществу были дѣтьми.

Самымъ печальнымъ для меня результатомъ ребячества въ крестьянахъ оказывалась ихъ крайняя неразсчетлиность во всемъ, что касалось до ихъ собственнаго интереса. Собственныя работы шли очень дурно въ каждой семьѣ; въ маломъ видѣ совершалось тоже, что у помѣщика: люди помоложе отвиливали отъ работъ и не слушались хозяина, батраки требовали надбавки цѣнъ, работали худо. Новыя условія труда ежедневно открывали мужикамъ случаи къ выгоднымъ сдѣлкамъ со мною, и изъ десяти случаевъ девять пропадали напрасно. Эту главу моихъ замѣтокъ я набрасываю ровно черезъ годъ послѣ прошлогоднихъ приключеній, посреди замѣтнаго отрезвленія и довольно утѣшительныхъ начинаній; оттого я не считаю нужнымъ скрывать того, что въ прошломъ году общее наше положеніе казалось почти невыносимымъ. Не отъ лѣни или отъ недовѣрія, но отъ какого-то тумана, опьянившаго головы, крестьяне упорно отвергали всѣ мои предложенія, клонившіяся къ тому, чтобъ измѣнить что либо въ старомъ порядкѣ хозяйства. Положимъ даже, что по моей малой опытности, иныя предложенія были не безъ риска; но имѣлись и такія, гдѣ не могло оказаться ни малѣйшей потери, а между тѣмъ возраженія сыпались отовсюду, и дѣло кончалось тѣмъ, что мужики чужихъ имѣній являлись и ладили со мною, между тѣмъ какъ свои оставались ни при чемъ и вдобавокъ еще обижались.

Примѣровъ я могъ бы привести сотню, но ограничиваюсь самыми оригинальными. За сокращеніемъ запашки, у меня въ ржаномъ полѣ на будущій годъ осталось до двадцати десятинъ земли весьма хорошей, лѣтъ двадцать пять находившейся подъ пашней и тщательно удабривавшейся. Бесѣдуя съ крестьянами въ одинъ вечеръ, когда работа шла особенно хорошо, я сказалъ имъ, и попросилъ Власа передать оброчникамъ, что эти двадцать десятинъ, съ моимъ навозомъ и сѣменами, я готовъ сдать на будущій годъ, въ раздробь или вмѣстѣ, за деньги, за извѣстное число рабочихъ дней, или за половину хлѣба, какой на нихъ выростстъ. Крестьяне подумали, покачали головами, и сдѣлали мнѣ вопросъ: „А если, батюшка Сергѣй Ильичъ, да на десятинахъ ничего не выростетъ?“ — Я расхохотался, и нельзя было не разсмѣяться: Илья Спиридоновъ, задавшій мнѣ такой вопросъ, имѣлъ отъ роду пятьдесятъ лѣтъ, никогда не ходилъ въ Питеръ, и всю жизнь сидѣлъ на пашнѣ. При смѣхѣ моемъ онъ замялся какъ дитя, отпустившее уже слишкомъ большую наивность, и поспѣшилъ отозваться, что дѣло это совсѣмъ небывалое, и потому непривычное. „Такъ потолкуйте же между собою, сказалъ я: — до посѣва еще далеко, а на землю у меня ужь являлись наемщики изъ казенной волости. Для васъ я готовъ отдать ее гораздо сходнѣе. Рѣшите между собой и назначьте ваши условія, а я стану ждать до перваго августа.“ Черезъ три дни охотниковъ на землю явилось много; глядя на ихъ добрыя, честныя лица, я невольно порадовался, что буду имѣть дѣло съ такимъ надежнымъ народомъ. Кто просилъ одну десятину, кто собирался брать пять; объ условіяхъ умалчивалось. Наконецъ оказалось, что одни предлагаютъ мнѣ пятый снопъ со всего сбора, а другіе намѣрены расплатиться трехдневною работой. Напрасно говорилъ я, что по первой оцѣнкѣ я могу даже не получить сѣмянъ, выданныхъ для посѣва, а по второй останусь въ значительной потерѣ; даже отдаленной надежды, на соглашенія не оказывалось. Въ тотъ же день казенные крестьяне пришли, и снова предложили мнѣ половину сбора, и довольно большое количество возовъ соломы. Я прождалъ до августа; согласно условію, раза три указывалъ своимъ крестьянамъ на крестьянъ казенныхъ, и получалъ такіе отвѣты: „они народъ продувной, у нихъ шиломъ брѣются“, „извѣстно люди торговые, имъ сподручнѣе“, „они у нашего брата всегда кусокъ изъ-подъ носа отнимутъ“. — „Любезные друзья, возражалъ я теряя терпѣніе: — да кто же у васъ отнимаетъ кусокъ изъ-подъ носа? Поле никому не отдано, для васъ я готовъ сдѣлать сбавку. Берите его съ Богомъ; значитъ дѣло не пустое, коли чужіе мужики за пятнадцать верстъ хотятъ пріѣзжать и пахать мою землю“. На это было мнѣ сказано, что казенный народъ извѣстные шаромыги, и что если я согласенъ взять пятый снопъ, то землю возьмутъ свои, и еще за меня будутъ молить Бога.

Истощивъ всѣ увѣщанія по пустому, я отдалъ землю казеннымъ наемщикамъ.

При мызѣ моей находился садъ огромнаго размѣра, напоминавшій русскіе сады до-петровскаго времени, съ прямыми дорожками, грядами, кустами ягодъ, какъ ихъ описывалъ, кажется, господинъ Забѣлинъ. Яблонь и вишень въ немъ росло такое множество, что въ хорошій годъ съемщики давали намъ за нихъ рублей до тысячи. Меня всегда дивило не количество дохода, а то, куда сбывалась вся масса этой кислятины, и чьи богатырскіе зубы справлялись съ нашими яблоками, имѣвшими весьма много общаго съ рѣпой. Какъ бы то ни было, вѣроятно афера оказывалась надежною, если за съемщиками дѣло не останавливалось. Нечего и говорить о томъ, что нанимали сады всегда крестьяне казенные или чужіе; не одинъ обитатель Петровскаго имѣлъ въ сундукѣ болѣе тысячи рублей, но пустить ихъ въ оборотъ считалъ дѣломъ не хорошимъ. Съ этимъ не могъ бы совладать помѣщикъ и подѣльнѣе моей особы; но мнѣ показалось возможнымъ попробовать, чтобы крестьяне Петровскаго, по крайней мѣрѣ, извлекли себѣ выгоду посредствомъ подвоза плодовъ въ столицу, и другія мѣста продажи, а выгода была не шуточная: нѣсколько сотъ рублей ежегодно издерживалось съемщиками на подводы. Собираясь сдавать садъ, я спросилъ мужиковъ, не желаютъ ли они, чтобъ я черезъ нѣкоторую уступку въ цѣнѣ, обязалъ съемщика понимать подводы исключительно въ Петровскомъ, и деревняхъ мнѣ принадлежавшихъ. Къ удивленію моему, я не только получилъ отказъ, но мнѣ было сказано, что съ самого основанія мызы, за всѣ годы съемки садовъ, ни одинъ изъ крестьянъ нашихъ не поставлялъ съемщикамъ подводы, а что охотники являлись изъ чужихъ имѣній, часто изъ-подъ уѣзднаго города, то-есть верстъ за сорокъ.

— Дѣло оно для насъ небывалое, было мнѣ сказано въ видѣ объясненія, да и наши телѣги не такія; съемщикамъ нужна телѣга большущая.

— Такъ откудажь у чужихъ мужиковъ большущія телѣги? спросилъ я стариковъ, съ которыми шла бесѣда.

— Нарочно для извоза заводятъ.

— Стало-быть есть же прибыль подвозить яблоки въ городъ, коли въ чужихъ деревняхъ не только заводятъ особыя телѣги, а еще пріѣзжаютъ за сорокъ верстъ наниматься.

— Какъ же не быть прибыли, батюшка Сергѣй Ильичъ! Извѣстное дѣло, иной подводчикъ разъ пять за осень въ Питерѣ побываетъ.

— Такъ отчегожь бы вамъ не заняться такимъ дѣломъ?

Старики задумались, а Демьянъ Павловъ рѣшилъ, что пожалуй, еще заведешь большую телѣгу, а яблочникъ тебя прижимать станетъ, или цѣна за подвозъ будетъ худая.

— Нельзя ли, по крайней мѣрѣ, хоть разъ попробовать, продолжалъ я, не ослабѣвая въ своемъ рвеніи. — У меня на мызѣ есть свободныя телѣги, возьмите ихъ у меня, когда придетъ пора яблочнику нанимать подводы. Пусть какой нибудь расторопный малый начнетъ дѣло; тутъ мы и увидимъ, какая окажется прибыль.

Но и это предложеніе было принято такъ вяло, такъ неохотно, что съ наступленіемъ осени, я не счелъ нужнымъ на немъ настаивать. Въ концѣ августа, сынъ Ильи Спиридонова пришелъ было къ съемщику сада наниматься до Петербурга, и телѣга у него оказалась большущая; только запросилъ онъ ровно вдвое противъ той цѣны, за которую яблочникъ подряжалъ подводы за осьмнадцать верстъ отъ насъ, въ имѣніи уже извѣстной читателю Варвары Михайловны. Наемщикъ и нанимавшійся поругались, назвали другъ друга погаными жидами, и разошлись безъ всякой надежды на какое нибудь соглашеніе. Скоро пришлось мнѣ испробовать и на себѣ, на сколько люди нашего края, безспорно весьма развитого и промышленнаго, туги на все сколько нибудь удаляющееся отъ вседневной рутины. Кажется, я упоминалъ въ первыхъ главахъ, что многіе оброчники и барщиники Петровскаго, изъ домохозяевъ, видя своихъ дѣтей-питерщиковъ возвращающихся съ заработковъ больными и наклонными къ пьянству, питали большое отвращеніе къ нашей сѣверной столицѣ; въ разговорахъ со мною, старики не разъ ругали петербургскіе правы, жалѣли о молодежи покидавшей семьи, даже говорили, что и безъ Питера обойдтись можно, только не добавляли того, что обходясь безъ Питера, все-таки слѣдуетъ брать за свой трудъ цѣну такую же какъ въ Питерѣ. Не зная этой послѣдней претензіи, я думалъ оказать услугу нашимъ мудрецамъ, особенно Демьяну Павлову строже другихъ хранившему дѣтей своихъ отъ питерской заразы. Съ августа мѣсяца я предположилъ имѣть на мызѣ, для сада, и вообще для работъ не терпящихъ отлагательства, трехъ наемныхъ рабочихъ, съ моимъ продовольствіемъ. Въ полной увѣренности, что на такія покойныя и сытыя мѣста окажется бездна желающихъ, я поспѣшилъ предложить ихъ двумъ сыновьямъ Демьяна Павлова, и еще одному молодому парню Ивану Антипову, который разстроилъ свое здоровье на сигарной фабрикѣ, и повидимому былъ не прочь вернуться навсегда къ сельскимъ занятіямъ. Молодымъ людямъ было выгодно получить мѣста вблизи отъ семей, отцы ихъ поблагодарили меня очень искренно; но когда дѣло дошло до условій, я безъ труда убѣдился, что мои будущіе представители вольнаго труда считаютъ меня или безобразнымъ дуракомъ, или очень благодѣтельнымъ человѣкомъ. Каждый парень запросилъ съ меня по сту двадцати рублей за годъ, и въ добавокъ еще то, что на мызѣ отпускалось каждому дворовому въ натурѣ, то-есть платье, сапоги, полотно и такъ далѣе. Какъ ни былъ я терпѣливъ и пріученъ къ неумѣреннымъ требованіямъ, но тутъ долготерпѣніе показалось мнѣ вреднымъ, а простой разсчетъ обнаружилъ, что разъ уступивши въ пустякахъ, я самъ себѣ испорчу всѣ виды на соглашеніе съ мужиками въ дѣлахъ болѣе важныхъ. Сказавъ мои условія, я далъ парнямъ три дни срока, и отпустилъ ихъ безъ всякой съ ними бесѣды. Когда три дни прошли, и отвѣтъ пришолъ ко мнѣ тотъ же, я написалъ въ Жадрино, къ латышу Карлу Карлычу, прося его поскорѣй добыть мнѣ трехъ рабочихъ изъ Эстляндіи^[4].

Въ половинѣ осени прибыли ко мнѣ три латыша, совершенно похожіе другъ на друга и на Карла Карлыча, хотя вовсе не приходились родней ни между собою, ни съ управляющимъ села Шадрина. Безъ всякаго торга и споровъ, они взяли по сорока пяти рублей въ годъ, а насчетъ удобства жизни только освѣдомились, можно ли у насъ имѣть какую-то дешевую рыбу, названія которой я не упомню. Довольство на мызѣ повергло ихъ въ восторгъ, и когда я прибавилъ къ ихъ жалованью по нѣскольку рублей на драгоцѣнную имъ рыбу, они отправили къ Карлу Карлычу гонца съ изъявленіемъ благодарности за мѣсто, а мнѣ объявили съ самымъ сумрачнымъ видомъ, будто ругаясь: „у тебя жить хорошо, и тебѣ будетъ хорошо, и работать будемъ хорошо, повѣрь“.

Такимъ образомъ собственно мои дѣла устраивались по немногу, или по крайней мѣрѣ по немногу обозначалась тропинка, по которой слѣдовало брести для ихъ устройства. Сдача луговъ и части поля на будущій годъ, показывали, что я всегда могу разсчитывать на нѣкоторое количество продовольствія, нужнаго для мызы, а наемъ чухонцевъ за сходную цѣну служилъ началомъ вольнаго труда, которому, при мало-мальски сносныхъ результатахъ, я могъ придать болѣе широкіе размѣры. За то неудача моихъ усилій по части хозяйственныхъ сношеній съ моими бывшими подданными огорчала меня не на шутку. Наступилъ августъ, самый трудовой мѣсяцъ, августъ прошлаго 1861 года, — и долго нашъ край будетъ помнить этотъ несчастный мѣсяцъ кризиса! Ожиданіе крестьянами новой воли дошло до болѣзненной степени; при усиленной потребности въ работѣ, столкновенія ихъ съ помѣщиками стали чаще; къ ропоту барщинныхъ труженниковъ присоединился ропотъ оброчниковъ, которые въ Петербургѣ и по другимъ городамъ встрѣчали конкуренцію отъ скопленія своей братьи, а въ промыслахъ терпѣли неудачу отъ общаго безденежья. Часть молодежи вернулась изъ столицы и промышленныхъ центровъ не съискавъ себѣ занятія, исхарчившись и наслушавшись вѣстей самыхъ безсмысленныхъ. По крестьянскимъ семьямъ разгорѣлись раздоры, начавшіеся съ весны и сказавшіеся частыми дѣлежами семействъ; молодые люди не хотѣли работать какъ всегда работали за августъ, то-есть съ восхода солнца до поздней ночи, ругались съ отцами, собирались отдѣлиться отъ нихъ осенью, а между тѣмъ проводили время шатаясь по кабакамъ или деревенскимъ праздникамъ. На бѣду и наша неласковая мать, сѣверная природа, сдѣлала все, возможное для большей тягости натянутаго положенія: отъ сильныхъ жаровъ яровые хлѣба поспѣли почти что въ одно время съ озимыми, а въ самомъ разгарѣ уборки начались проливные дожди, изрѣдка смѣнявшіеся не ясными днями, а сырою и туманною погодой. Даже при обыкновенномъ, спокойномъ ходѣ хозяйства, такое бѣдовое время принесло бы съ собой потери: можно себѣ представить какъ разыгралось оно при тогдашней неурядицѣ, при убавкѣ женскихъ рабочихъ дней на одну треть, и при тѣхъ проволочкахъ, какими сопровождалась всякая попытка найма рабочихъ!

За этимъ нестерпимымъ августомъ, какъ въ послѣдствіи оказалось, должна была начаться пора общаго отрезвленія; но кто могъ ждать ее такъ скоро, кто былъ вправѣ на нее разсчитывать? Крестьяне не только не поддавались ни на какія разумныя соглашенія, но сами какъ-то сбились съ толка, и отъ продѣлокъ ребяческаго упорства переходили то къ совершенной апатіи, то къ какимъ-то нелѣпымъ нѣжностямъ, достойнымъ самыхъ худшихъ временъ крѣпостного раболѣпства передъ помѣщикомъ. Въ одинъ изъ немногихъ теплыхъ вечеровъ такъ памятнаго мнѣ августа мѣсяца, шелъ я по длинной березовой аллеѣ, изъ тѣхъ, которыми еще мой покойный отецъ украсилъ почти всѣ дороги, пролегавшія по его ближайшимъ владѣніямъ. Порядочная полоса поля страдала отъ этихъ аллей, разросшіяся деревья мѣшали скудному нашему солнцу пригрѣвать посѣвъ на нѣкоторое разстояніе отъ дороги, но никто изъ нашей семьи не дерзалъ поднять руки на почтенныя березы и липы, такъ украшавшія всю мѣстность. Нѣкоторыя деревья, помоложе другихъ, показались мнѣ особенно чахлыми, пожелтѣвшими раньше срока; я осмотрѣлъ ихъ и безъ труда отличилъ слѣды отвратительнаго вандальства, невозможнаго нигдѣ кромѣ Россіи, и неизвѣстно какъ укоренившагося въ нашемъ кроткомъ народѣ. Бѣдныя деревья были ободраны со стороны поля, и только часть коры оставлена на нихъ съ той стороны, откуда проходящій могъ бы подсмотрѣть сдѣланное варварство. Кому мѣшали несчастныя березки, дававшія тѣнь путнику, и если портившія что-нибудь, то портившія полоску помѣщичьяго поля? И какая надобность оказывалась безобразить аллею, когда въ лѣсу за двѣсти шаговъ росло все, что угодно, и еще вдали отъ присмотра? Какъ ни горька показалась мнѣ эта гадость, но взыскивать за нее я и не хотѣлъ, да и не мотъ бы: березы обдираются весной, для сладкаго вещества около коры; смѣшно было бы передъ осенью поднимать хлопоты изъ-за школьничества, давно сдѣланнаго. Тѣмъ не менѣе, въ тотъ вечеръ я какъ-то былъ расположенъ на все глядѣть съ уныніемъ, и десятка два погубленныхъ деревьевъ огорчили меня хуже иного серьезнаго затрудненія по хозяйству. Сколько нравственной порчи и горькихъ слѣдовъ рабства, думалъ я, сказалось въ этомъ пустомъ дѣлѣ. Аллея стояла безъ вреда цѣлые годы, и первая весна, принесшая народу столько свѣтлыхъ перемѣнъ, ознаменовала себя попытками безжалостнаго истребленія. Наконецъ, еслибы самый вредъ былъ нанесенъ открыто, онъ потерялъ бы хотя часть своей гадости; но этотъ обманъ глаза, эти полоски коры, искусно оставленныя на виду, просто возмущаютъ душу. Отъ этихъ мыслей я перешелъ къ другимъ столько же нерѣшительнымъ и мало по малу задумался, такъ что не обратилъ никакого вниманія на длинную вереницу телѣгъ, людей и лошадей, пронесшихся мимо меня какъ на пожаръ и порядочно забрызгавшихъ меня грязью. Когда эта орава осталась за мной, въ сторонѣ мызы, я въ самомъ дѣлѣ подумалъ, не случилось ли чего-нибудь и оглянулся; но крестьяне, сидѣвшіе на телѣгахъ и лошадяхъ, хохотали, кричали что-то веселымъ хоромъ и не имѣли вида особъ, чѣмъ нибудь встревоженныхъ. Кончивъ прогулку, я вернулся домой и даже ни разу не подумалъ о томъ, чтобы могла значить кавалькада рабочихъ, такъ оживившихся на этотъ вечеръ.

Въ слѣдующій затѣмъ день работы оказывалось много, и люди работали лучше обыкновеннаго, но съ какимъ-то боязливымъ усердіемъ. Старики вели себя какъ всегда, но молодые парни какъ-то уклонялись отъ моего взгляда, робко отвѣчали на мои вопросы и отъ разговора бросались къ своимъ охапкамъ сѣна, съ такимъ рвеніемъ, съ какимъ прежде старались отойдти отъ сѣна и поболтать о чемъ придется. За то староста Власъ и сельскій старшина обходились со мной сухо, почти сурово, какъ бывало это всегда, когда они признавали меня непростительно слабымъ. Я собрался было спросить ихъ наединѣ о причинахъ такой немилости; но вечеромъ пришла почта, и у меня изъ головы вышли всякіе разспросы, не только на этотъ день, но еще дня на два.

На петровской мызѣ ведется обыкновеніемъ всякій разъ, когда приходится полупраздникъ, то есть день уважаемый въ народѣ, но не ведущій съ собою прекращенія работы, посылалъ барщниникамъ на поле нѣкоторое болѣе или менѣе скромное угощеніе. Въ лѣто такихъ дней выдается около десяти, напримѣръ, Петровъ день, Спасъ Маккавѣя, праздникъ Казанской Богоматери, стало быть наша патріархальная любезность не можетъ назваться разорительною. Приходился одинъ изъ такихъ дней, и я далъ приказаніе, чтобы кушанье приготовили поразнообразнѣе и вина отпустили побольше, такъ какъ работа дѣйствительно приходилась тяжелѣе обычной работы. Провозившись съ дѣтьми все утро, я пріѣхалъ на дальній покосъ, гдѣ совершалась трапеза, послѣ второй и послѣдней чарки. Напиться было не изъ чего, весь обѣдъ стоилъ нѣсколькихъ рублей, если его перевести на деньги; но рабочіе, усиленные оброчниками отбывшими день смѣшанной повинности, встрѣтили меня такъ, какъ будто бы я устроилъ для нихъ пиръ Вальтазара, только безъ руки начертавшей на стѣнѣ роковыя буквы. Демьянъ Павловъ, Федоръ Васильевъ, Илья Спиридоновъ, Кузьма Алексѣевъ и другіе сѣдобородые богачи, имѣющіе возможность каждый день обѣдать гораздо лучше, проливали слезы, будто какіе нибудь дѣйствительные тайные совѣтники на своемъ юбилѣе, послѣ огромныхъ трюфелей и столѣтняго рейнвейна. Меня окружили, осыпали благодарностями и ласковыми словами, даже пытались цаловать мою руку, обычай такъ давно уже брошенный въ нашемъ краѣ, что сами лобызатели усовѣстились, увидя съ какою досадой поспѣшилъ я спрятать обѣ руки по карманамъ. „Не позабылъ ты насъ, кормилецъ“, голосила тоненькою фистулой баба, похожая ростомъ и плечами на гвардейскаго кирасира. „Вотъ словно я смотрю на батюшку твоего“, такъ же жалобно прибавлялъ Илья Спиридоновъ, и онъ былъ нашъ отецъ, и ты также. За хлѣбъ за соль благодарны твоей милости. Не забывай насъ и впередъ, и безъ воли и съ волей. Мы за тобой всегда будемъ какъ были прежде. Убей меня Богъ, коли я въ чемъ стану перечить твоей милости». — «Не угощенье твое дорого», громче другихъ возвысилъ свой голосъ братъ старосты, Ѳедоръ Васильевъ: «дорого намъ то, что ты на нашихъ ёрникахъ зла не помнишь».

Я было не обратилъ вниманія на послѣднее привѣтствіе, но примѣтилъ около себя кучку крестьянъ чѣмъ-то сконфуженныхъ, и то собиравшихся подступить ко мнѣ, то переминавшихся съ ноги на ногу. Это были тѣ самые люди, которые на послѣднихъ работахъ вели себя какъ-то боязливо.

— Что же мямлите? повинитесь! крикнулъ имъ Кузьма Алексѣевъ, соперникъ Власа по вліянію на рѣшенія міра: — грязью бросаться умѣете, а на доброе слово языка нѣту!

Десятка полтора парней, составлявшихъ кучку, подошли и низко поклонились.

— За хлѣбъ за соль благодаримъ, батюшка Сергѣй Ильичъ, много виноваты передъ гобой и прощенія просимъ.

— Въ чемъ прощенія? съ недоумѣніемъ спросилъ я.

— Сами знаете, батюшка, намъ и вспоминать-то не приходится.

— Ничего не понимаю; и работали вы эти дни какъ слѣдуетъ.

— Батюшка, Сергѣй Ильичъ, не выдержавъ, вмѣшался Демьянъ Павловъ, да какже въ запрошлый понедѣльникъ, вечеромъ, эти сорванцы… и разсказать стыдно!…

— Ничего не помню я за понедѣльникъ, отвѣчалъ я, въ самомъ дѣлѣ не припоминая ничего особеннаго.

Наконецъ, довольно безтолковымъ образомъ было мнѣ объяснено, что въ тотъ вечоръ, когда я сокрушался о загубленныхъ березкахъ, рабочіе, возвращавшіеся съ покоса, совершили со мною то, что на языкѣ образованныхъ сословій называется непріязненною демонстраціей. Они припустили лошадей, подняли крикъ, и, не снимая шапокъ, пронеслись мимо бывшаго своего властелина, какъ подобаетъ удалымъ и вольнымъ наѣздникамъ. При этомъ былъ я забрызганъ грязью, что, впрочемъ, случилось бы, еслибы нѣсколько тѣлегъ проѣхали мимо моей высокой особы и безъ всякаго свирѣпаго намѣренія. Выслушавъ признанія и показанія по поводу такого преступнаго нарушенія всѣхъ человѣческихъ законовъ, я принялъ глубокомысленный видъ и объявилъ, что такъ какъ обида, причиненная мнѣ осталась совершенно незамѣченною, то и гнѣваться за нее я не считаю себя въ нравѣ.

Послѣ описанной трапезы, всѣ личныя мои сношенія съ крестьянами приняли характеръ очень мягкій и пріятельскій, но по хозяйственнымъ дѣламъ никакихъ соглашеній между нами все еще не устраивалось, и всѣ мои попытки кончались лишь на одномъ добромъ намѣреніи.

II.
Битва амазонокъ.

Я сказалъ уже, что прошлое лѣто мать-природа вела себя хуже всякой мачихи для нашего края, и что вслѣдствіе іюльскихъ жаровъ, хлѣба вызрѣли почти въ одно время съ озимыми. Между обоими жатвами оказывалось не съ большимъ десять дней разстоянія, а какъ и сѣнокосъ не пришелъ къ концу, то всѣ работы набѣжали одна на другую, такъ что безъ наемныхъ людей, и въ большомъ количествѣ, нельзя было пошевелиться. У насъ, неизвѣстно почему, хлѣбъ жнутъ серпами, а не косятъ; въ сараяхъ Петровской мызы, правда, валялись большія косы съ грабельками, давно принятыя вездѣ, гдѣ не любятъ тратить время попустому, но ихъ ни разу не употребляли въ дѣло, и рабочіе владѣть ими не пріучились. Посовѣтовавшись со старостомъ Власомъ, я рѣшился не отрывать нашихъ женщинъ отъ занятій по уборкѣ сѣна, а всю жатву произвести наймомъ съ платой подесятинно. Требовалось большое количество женщинъ расторопныхъ и способныхъ пользоваться каждымъ выгоднымъ часомъ перемѣнной погоды. Какъ ни былъ я разочарованъ прежними моими попытками относительно найма своихъ крестьянъ для вольной работы, а все-таки счелъ своею обязанностью предоставить возможность хорошихъ заработковъ имъ или, вѣрнѣе, ихъ женамъ. — Можетъ быть прекрасный полъ и положитъ начало нашимъ новымъ сосѣдскимъ сношеніямъ, думалъ я: — на женщинъ, сколько я могъ замѣтить, опьяненіе воли дѣйствуетъ довольно слабо. И такъ, дождавшись времени, когда рожь порядочно пожелтѣла, я назначилъ утро для переговоровъ съ желающими наняться и сверхъ того познакомилъ съ моимъ намѣреніемъ всѣхъ крестьянъ, съ какими только встрѣтился на работахъ.

Въ назначенный день, ранѣе шести часовъ, сестра прислала просить меня, чтобъ я всталъ и скорѣе покончилъ съ собравшимися бабами; онѣ стеклись на дворикѣ, вблизи дѣтскихъ комнатъ дома, а собравшись, подняли такой крикъ, что малютки повскакали съ постелей и прислуга встревожилась. Изъ моей спальни, находившейся на противоположномъ концѣ длиннаго дома, слышался большой шумъ, похожій на стукъ множества деревянныхъ колотушекъ на маслобойнѣ: очевидно, что женщины не бранились между собой и не свирѣпствовали, а вели простую утреннюю бесѣду. Я вышелъ къ нимъ какъ можно скорѣе. Всѣхъ охотницъ наниматься пришло до шестидесяти; къ удовольствію моему, всѣ оказались изъ Петровскаго и сосѣднихъ выселковъ. Каждая имѣла при себѣ серпъ и кошель съ провизіей, въ уголку двора стояло нѣсколько люлекъ съ крошечными дѣтьми, каждая колыбелька висѣла на трехъ шестахъ какъ котелокъ, въ которомъ извощики по дорогамъ варятъ себѣ кашу. При появленіи моемъ, меня привѣтствовали дружелюбно, но разговоръ не прекратился, и пришлось прождать нѣсколько минутъ, пока бабы рѣшали, точно ли Праскухина сестра воровка, и за что Дуняшкинъ отецъ подрался съ пономаремъ въ воскресенье.

Женщины нашихъ мѣстъ представляютъ типъ лица вполнѣ русскій, черноволосыхъ между ними почти нѣтъ, сложены онѣ сильно и стройно, но къ сожалѣнію, за наше короткое лѣто, въ теченіи котораго огромная часть работъ падаетъ на ихъ долю, онѣ бываютъ изнурены, и это періодическое изнуреніе не остается безъ вредныхъ послѣдствій. Говорятъ, что въ старое время, до оброка и питерщиковъ, старухи лѣтъ восьмидесяти не были рѣдкостью; теперь же, когда на бабахъ и дѣвушкахъ часто остается цѣлый домъ, онѣ быстро старѣются и падаютъ въ силахъ. Кромѣ мужского абсентеизма, женщинамъ нашимъ вредитъ отсутствіе той домовитости, которая дѣлаетъ напримѣръ малороссіянку, безъ тяжелыхъ полевыхъ работъ, дорогою помощницей по хозяйству. Въ огородѣ работаютъ онѣ мало, со скотомъ и домашнею птицей обходятся небрежно, а между тѣмъ безропотно идутъ за сохой на дрянномъ клочкѣ выпаханной земли, съ котораго за весь трудъ достанется два четверика жита. По обычаямъ своимъ онѣ представляютъ смѣсь добра и зла, безмѣрнаго трудолюбія и неряшества, безотвѣтности и сварливости. И по наружности наша женщина не совсѣмъ обыкновенна: на праздничной порѣ вся въ лентахъ и галунахъ, въ шелковомъ сарафанѣ, она глядитъ не крестьянкою, а купчихой; за то, отправляясь на работу, прикрываетъ себя такимъ рубищемъ, отъ какого на югѣ Россіи иная нищая съ отвращеніемъ отвернется.

Такъ какъ особы, явившіяся толковать со мною, уже были совершенно готовы къ работѣ, то само собой разумѣется, онѣ имѣли видъ компаніи, питающейся подаяніемъ. Не хотѣлъ бы я, чтобы кто нибудь изъ друзей моихъ, считавшихъ меня за порядочнаго человѣка, увидалъ это собраніе женщинъ мнѣ подвластныхъ; при нашей готовности все обозрѣвать съ наскоку, а vol d’oiseau, онъ неминуемо назвалъ бы меня гнуснымъ плантаторомъ, раззорителемъ и утѣснителемъ меньшихъ братій. Даже на меня, помимо моей воли, эта скаредность въ убранствѣ имѣла вліяніе: я рѣшился выказать почти неограниченную сговорчивость. Но казалось, женщины даже не желали подвергать меня хлопотливой процедурѣ переговоровъ. Едва я успѣлъ водворить нѣкоторое молчаніе и сказать нѣсколько словъ, какъ ближайшая ко мнѣ старушонка, съ лицомъ въ видѣ сморчка, повернулась къ воротамъ и сказала:

— Да ужь мы сами разберемся по десятинамъ, батюшка Сергѣй Ильичъ; нечего копаться безъ толку, того и гляди дождище еще припуститъ.

И она пошла со двора; другія бабы бросились кто къ кошелю, кто къ люлькѣ.

— Стой, стой, стой, возгласилъ я въ недоумѣніи. — Да какъ же вы пойдете на поле, коли мы еще въ цѣнѣ не порядились?

— Какой тутъ рядъ, возразила проходившая мимо меня очень красивая дѣвушка, отъ загара похожая на негритянку: — ужь отъ васъ нашей сестрѣ обиды не будетъ.

— Извѣстное дѣло, подхватило нѣсколько голосовъ: — съ вами ли, батюшка, станемъ мы торговаться!

— Остановитесь, неосмотрительныя поселянки! заговорилъ я слогомъ старинныхъ повѣстей и романовъ: — такъ для меня обойдется слишкомъ дорого. Вы не знаете того, что я большой скряга. Говорите вашу цѣну съ десятины; безъ ряды я не позволю никому работать.

Женщины остановились.

— Что дадите, то и ладно, сказала одна, менѣе другихъ оборванная.

— Что ладите, то и ладно. Кто же съ вами станетъ торговаться? Да развѣ вы не нашъ баринъ? добавили другія, справа и слѣва.

— Однако торговаться все-таки придется, возразилъ я, и обратился къ патріарху Власу Васильеву, стоявшему у крыльца съ такимъ видомъ, который говорилъ яснѣе всякой рѣчи: вотъ сейчасъ примется швырять деньги безъ толку! — Власъ Васильичъ, не извольте хмуриться, денегъ швырять мы не станемъ. У нашего посредника свои женщины наняты жать поле: по скольку взялись онѣ у Владиміра Матвѣича?

— Тѣ, что возлѣ мызы, по два съ полтиной, дальнія — по три рубля съ десятины, отвѣчалъ Власъ, и лицо его просіяло.

За то бабы и дѣвушки выразили на лицахъ неудовольствіе.

— Вы слышали, сказалъ я имъ, и не удержался отъ глупаго желанія пощеголять щедростію, хотя хорошо зналъ, что цѣны, принятыя у Матвѣева навѣрно разумны и безобидны. — Женщинамъ изъ Петровскаго я предлагаю по три съ полтиной за десятину, и по четыре тѣмъ, которыя изъ деревень дальнихъ.

Власъ Васильевъ отвернулся и махнулъ рукою. Но женщины, повидимому, думали иначе.

— Что это, батюшка, кисло сказала та самая баба, которая громче всѣхъ изъявила невозможность торговаться съ бариномъ: — такихъ и цѣнъ не слыхано: ты говори дѣло; кто же пойдетъ ползать но десятинѣ за три съ полтиной?

— Извѣстное дѣло, ровно намъ своей работы мало!

— Слышите, дѣвки, три съ полтиной, во какъ баринъ разщедрился!

— Нѣтъ, батюшка, прощенья просимъ, только утро прогуляли напрасно! Ишь ты, три съ полтиной за десятину.

— А какъ же у Матвѣева жнутъ за два съ полтиной? спросилъ я у женщины больше другихъ негодовавшей.

— Матвѣевъ извѣстно посредственникъ; на то и посредственникъ, чтобъ приневолить, отозвалась она безъ запинки. — Какія деньги два съ полтиной!

— Извѣстно, какія это деньги, подхватили женщины хоромъ.

— Будто ужъ Матвѣевъ такой сердитый? спросилъ я, выжидая, что можетъ быть собесѣдницы утомятся болтовней и опомнятся.

— Извѣстно что злющій, такого нехристя и не бывало.

— Конечно, злющій, проговорили всѣ бабы, по два съ полтиной за десятину!

— Дуры вы, дуры! покачавши головой, замѣтилъ Власъ Васильевъ съ выраженіемъ полнѣйшаго презрѣнія: — а какая же бы ваша цѣна, сороки подтыканныя?

— Ужь по шести рублей положите, батюшка Сергѣй Ильичъ, сказали женщины, видимо уклоняясь отъ всякихъ словопреній съ Власомъ. — Шесть рублей петровскимъ, а дальнимъ ужь что сами прибавите.

— Ужь дальнимъ по рублику накиньте, батюшка! пропищала изъ заднихъ рядовъ одна дѣвушка.

— И сбавки никакой не будетъ? спросилъ я.

— Какая тутъ сбавка? И то только для вашей милости!

— Ну такъ отправляйтесь по домамъ; такой цѣны я не дамъ, и толковать намъ нечего.

Нельзя было не подивиться упорству женщинъ: ни одна не запросила пяти рублей, ни одна не попыталась даже продлить совѣщаніе. Онѣ, видимо, считали меня доведеннымъ до крайности, обреченнымъ на всевозможныя уступки. И дѣйствительно передъ моимъ воображеніемъ носилась картина моихъ полей, покрытыхъ побѣлѣвшимъ, осыпавшимся, несжатымъ хлѣбомъ. Я всегда отличался порядочнымъ хладнокровіемъ къ земнымъ благамъ; но помимо всѣхъ потерь и денежныхъ разсчстовъ, въ перспективѣ разрушающагося сельскаго хозяйства имѣется нѣчто такое, о чемъ не имѣютъ даже приблизительнаго понятія городскіе жители. У насъ въ Россіи, около большихъ центровъ населенія, народъ гульливѣе и очень распущенъ по части хлѣбопашества; такъ подъ Петербургомъ, и въ хорошіе годы мнѣ удавалось осенью, послѣ морозовъ, видѣть крестьянскія яровыя поля съ несжатымъ, перезрѣвшимъ и будто кинутымъ хлѣбомъ; не могу выразить, какъ грустно и оскорбительно такое зрѣлище.

Власъ Васильевъ, не обращая вниманія на нерѣшительность, съ какою я все еще стоялъ среди двора, выпроводилъ женщинъ очень скоро. Иногда и глупость бываетъ полезна, и неразумное возвышеніе цѣны, которое я себѣ позволялъ, имѣя разумную норму въ цѣнахъ, принятыхъ Матвѣевымъ, возбудило въ моемъ старостѣ энергію, не соотвѣтствующую его лѣтамъ. Онъ подошелъ ко мнѣ съ рѣшительнымъ видомъ.

— Батюшка Сергѣй Ильичъ, сказалъ онъ: — да вѣдь эдакъ нанимать людей, какъ ты нанимаешь, и малое дитя не станетъ. Малое дитя не будетъ набавлять по рублю изъ своего кармана, когда старые хозяева разъ устроили настоящую цѣну. Деньги тебѣ надоѣли что ли? А вѣдь кажись этотъ годъ денегъ тебѣ и хлѣба-то не больно много придется. Вели-ка мнѣ дать телѣгу, да чтобы садовниковъ сынъ Иванъ со мной верхомъ поѣхалъ: мы тебѣ найдемъ работницъ за тѣ же деньги что у Владиміра Матвѣича.

Я, конечно, согласился и только спросилъ, откуда же Власъ надѣется добыть работницъ.

— Слава Богу, земля не клиномъ сошлась, отвѣчалъ онъ внушительно. — Еслибы ты раньше сказалъ, что собираешься нанимать бабъ для жнитвы, къ тебѣ бы пришли и солдатки, и бобыльки отъ сосѣдей, и крестьянки изъ казенныхъ волостей; тогда и свое-то бабье не стало бы непустому ломаться. Только и ты, батюшка, пока меня здѣсь не будетъ, не поддавайся на сдѣлку съ своими. Хотятъ браться — берись пока я не уѣхалъ, а ужь потомъ и на дворъ не пускай ихъ, лоскутницъ. Да ужь я лучше брата Ѳедора попрошу, чтобъ онъ сегодня у тебя на мызѣ приглядывалъ.

Я не могъ не разсмѣяться усердію Власа, не совсѣмъ для меня лестному. Опасаясь, чтобъ я не сотворилъ какихъ нибудь постыдныхъ уступокъ своимъ женщинамъ, онъ поручалъ и меня и дѣла по мызѣ надзору своего брата Ѳедора.

— Ужь ты себѣ смѣйся тамъ или не смѣйся, прибавилъ Власъ, очевидно обезоруженный моимъ послушаніемъ: — а я все-таки велю Ѳедору, чтобъ онъ всякую бабу отсюда гналъ въ три шеи. Нельзя, батюшка Сергѣй Ильичъ; въ нашемъ полевомъ дѣлѣ разсчетъ нуженъ. Сегодня кинешь рубль, завтра вышвырнешь три, а потомъ хватишься въ карманъ, а въ горсти дыра будетъ.

Поѣздка старика увѣнчалась полнымъ успѣхомъ, женщины наняты были за три рубля подесятинно, и черезъ день цѣлая толпа наемныхъ работницъ разсыпалась по полю. Предосторожность насчетъ уступокъ и бдительность брата Ѳедора оказались лишними; за все время, пока Власъ быль въ отлучкѣ ни одна женщина изъ Петровскаго не предлагала ни малѣйшей сбавки. Но когда онъ пріѣхалъ съ довольнымъ лицомъ и когда первая партія нанявшихся изъ сосѣдняго малоземельнаго имѣнія пришла на мызу, упорство смѣнилось совершеннымъ малодушіемъ. Свои бабы стали забѣгать одна передъ другою, предлагая наняться за ту же цѣну, за которую нанялись женщины пришлыя; вслѣдъ за тѣмъ, большая часть женщинъ, упрямившихся наканунѣ, пришла просить меня, чтобъ я прогналъ съ поля чужихъ мерзавокъ и передалъ работу своимъ, чтобъ и на людей намъ глядѣть было не стыдно. Само собой разумѣется, я выгналъ самихъ предлагальщицъ, и только согласился, чтобы на десятины, которыя окажутся еще свободными, были поставлены свои бабы по найму, но не иначе какъ съ согласія и по распоряженію Власа, на предостереженія котораго онѣ недавно и глядѣть не хотѣли.

Прошло два дня, погода стояла сносная. Нанявшіяся женщины словно поселились на полѣ, которое взялись выжать: гдѣ онѣ ночевали? варили ли онѣ себѣ теплую пищу? это оставалось для меня загадкою; никто не видалъ ихъ около мызы, въ деревню около Петровскаго заходили они неохотно, потому что наши бабы, негодуя на конкуренцію, жестоко ругались и даже собирались посчитаться съ бродягами, отнявшими у нихъ кусокъ изъ-подъ носа. Желая поглядѣть, какъ идетъ дѣло у новыхъ труженицъ, я собрался въ поле, и тутъ въ первый разъ, на своихъ земляхъ увидѣлъ дѣйствительный вольный трудъ, безъ надзора и побужденія кипѣвшій такъ, что глазу легко было слѣдить за постепенно обнажавшимися десятинами. Всѣ условія были соединены для того, чтобы трудъ шелъ въ совершенствѣ, назначенная цѣна казалась весьма почтенною для женщинъ, неизбалованныхъ легкостью добыванія наличныхъ денегъ, а между тѣмъ, онѣ знали, что поскорѣй покончивъ съ моимъ полемъ, выгадаютъ себѣ еще нѣсколько дней и снова наймутся жать гдѣ нибудь по сосѣдству. Было что-то тягостное въ этомъ неумѣренномъ, лихорадочномъ трудѣ, тѣмъ болѣе, что въ немъ принимали участіе и старухи, изнуренныя цѣлою жизнью тяжкой работы, и дѣвочки, едва вышедшія изъ младенчества; всякая работница, ставши на десятину, притащила съ собой и мать и сестренокъ, все, чѣмъ могла только располагать себѣ въ помощь. Едва переводя духъ, не давая себѣ минуты отдыха и не разгибаясь, бѣдныя жницы усиленно хватали рожь огромными прядями, срѣзывали и клали ее въ снопы страшнаго объема, выгадывая тѣмъ едва замѣтную частичку времени отъ вязки. Я видѣлъ передъ собой дѣйствительную страду, какъ называютъ труды по уборкѣ хлѣба въ черноземныхъ губерніяхъ. Поздоровавшись съ женщинами и едва сказавши нѣсколько словъ, и убѣдился, что тутъ даже простой разговоръ невозможенъ; жницы въ простыхъ отвѣтахъ видѣли потерю времени; для отвѣта слѣдовало разогнуться и опустить руку съ серпомъ, а дорогое время не ждало. Задумавшись, я отошелъ въ сторону и пережилъ нѣсколько минутъ, о которыхъ не можетъ имѣть понятія самый чувствительный городской филантропъ, сострадающій народу лишь со словъ глупыхъ чувствительныхъ книжекъ, писанныхъ людьми, никогда не видавшими народа.

Сердце мое тосковало и болѣло за бѣдныхъ жницъ, безъ приказу и понужденій исполнявшихъ то, чего бы не могли сработать подъ глазами самого жаднаго плантатора, тройное количество невольницъ. Что могъ я для нихъ сдѣлать, какая мѣра была бы способна усладить эту мучительную работу, хотя отчасти умягчить неразлучное съ ней изнуреніе? Сказать имъ, что дѣло не къ спѣху, что торопливости мнѣ не надо? но онѣ торопились вовсе не для моего удовольствія, а чтобы скорѣй освободиться для новаго найма. Объявить, что я прибавляю какую нибудь сумму къ условленной платѣ? — Это бы конечно ихъ порадовало, но не дало бы лишней минуты отдыха ни одной изморенной старушкѣ, ни одной дѣвочкѣ, работавшей черезъ силу. И что могла значить такая грошовая благостыня, случайная, произвольная, истекшая изъ минутной прихоти? Чтобы не сдѣлать подарка похожимъ на подаяніе, я собрался было сообщить, что женщинамъ, особенно скоро кончившимъ дѣло, пойдетъ нѣкоторое вознагражденіе съ десятины, но къ счастію тотчасъ же удержался: это значило къ лихорадкѣ простой торопливости прибавить еще лихорадку соревнованія. А между тѣмъ, я не былъ въ силахъ уйдти съ поля, не придумавши чего нибудь, хотя бы безполезнаго, хотя бы глупаго. Я очень хорошо видѣлъ, что съ такими стремленіями не сдѣлаться мнѣ хозяиномъ мало-мальски сноснымъ, но чтожь сдѣлать? — на счастье мое, я и не былъ поставленъ въ необходимость быть хорошимъ хозяиномъ. Пока я колебался въ такихъ мысляхъ, дождь, накрапывавшій все утро, усилился и положилъ на короткое время предѣлъ горячей работѣ. Женщины собрались въ кучки, поскорѣе составили снопы какъ слѣдуетъ и сѣли около: матери стали кормить ребятишекъ, дѣвушки и свободныя отъ дѣтей молодицы вынули изъ кошелей хлѣбъ; у немногихъ оказалась въ ведерочкахъ жидкая и холодная каша; на бѣду и пора стояла постная. Я подсѣлъ къ одному кружку и спросилъ одну худенькую бабу, глодавшую черствую корку хлѣба, изъ какой онѣ деревни.

— Изъ Дьячковой Горки, батюшка, отвѣчала она; — можетъ быть знаешь — Антроповой помѣщицы. Отсюда верстъ шесть будетъ.

— Знаю, отвѣчалъ я: — и тебя какъ будто знаю, только не могу вспомнить гдѣ видѣлъ.

— А мужъ мой Егоръ, у тебя года два въ кучерахъ нанимался. Бывала я и въ мызѣ твоей не разъ, и сестрицу твою знала; она меня, спасибо, отъ глазъ вылѣчила.

— Что же Егоръ, развѣ теперь безъ мѣста?

— Какъ безъ мѣста, батюшка! Въ Питерѣ, у генерала Брыкина, по десяти рублей получаетъ. И сына на фабрику отдалъ, за восемь въ мѣсяцъ.

— Такъ зачѣмъ же ты, больная такая, работаешь черезъ силу? Могли бы они оба о тебѣ позаботиться.

— Э, батюшка Сергѣй Ильичъ, извѣстно ужь какая у мужика про старуху забота! Жаловаться не могу, на хлѣбъ высылаютъ, недавно и платокъ прислали со своимъ парнишкой; ну, а деньги ужь сама добывай какъ знаешь.

— Отъ питерщиковъ-то, прибавила сидѣвшая возлѣ молодая женщина: — женамъ да матерямъ не перепадаетъ лишней копѣйки. Коли завелось что въ кошелѣ, на то тамъ водятся свои подхалимки, и не замѣтишь какъ вытянутъ.

— Кудажь вы ходите ночевать съ моего поля? опять спросилъ я у старушки.

— Да никуда, батюшка, отвѣчала она, вынимая другую краюшку засохшаго хлѣба.

— Какъ никуда?.. вскричалъ я съ изумленіемъ.

— Дочка ходила прошлую ночь домой, а мнѣ не подъ силу. Матрену съ дѣтьми (старуха показала на сосѣдній кружокъ) въ Бобровѣ пустили заночевать, а ваши петровскія не пустятъ; бабы у васъ больно на насъ разозлились. Такъ вотъ здѣсь между снопками и приляжешь.

Мнѣ стало и совѣстно и досадно на себя. Я умѣлъ безплодно соболѣзновать о томъ, чему пособить не былъ въ силахъ, а не догадался, нанимая работницъ, принять какую-нибудь мѣру для ихъ удобства. Изъ-за моего хозяйственнаго тупоумія, усталыя жницы должны были или тратить часть ночи на двѣнадцативерстный путь, къ дому и обратно, или лежать подъ открытымъ небомъ, между мокрыми снопами.

— Да чтожь вы не придете на мызу, отчего вы не ночуете на мызѣ? спросилъ я уже говорившую со мной женщину.

— На мызѣ намъ всѣмъ и мѣста не будетъ, отвѣчала она: — да и твои-то люди, хоть и дворовые, а все-таки стоятъ за петровскихъ; извѣстно, у кого тетка, у кого кума въ деревнѣ.

— А ужь если ты, батюшка, сказала молодая догадливая баба, прозывавшаяся Матреною: — если ты хочешь намъ какое ни наесть добро сдѣлать, такъ велѣлъ бы ты отворить вотъ эту хоромину, тутъ намъ всѣмъ будетъ мѣста и поспать, и отъ дождя укрыться. И она указала на каменное строеніе на краю поля, въ которомъ помѣщались овины и токъ для молотьбы хлѣба. Такъ какъ до этой послѣдней операціи оставалось много времени, то строеніе стояло совсѣмъ свободное; но ворота его, задвинутые тяжелыми засовами, словно охраняли Богъ вѣсть какія сокровища.

Тутъ же я далъ обѣщаніе сдѣлать всѣ распоряженія для отвода хоромины, снабженія ея соломой для спанья, а можетъ-быть, кое-чѣмъ и по съѣстной части. Воротясь домой, я передалъ все дѣло сестрѣ и вздохнулъ покойнѣе: я не могъ сдать его въ лучшія руки. Къ вечеру, она сама сходила навѣстить работницъ, и вѣроятно ея распоряженія были дѣльны, потому что женщины нашего Петровскаго, какъ сейчасъ окажется, разсердились еще пуще на пришлыхъ негодницъ.

Почти все озимое поле было выжато съ такою быстротой, что нѣкоторая часть денегъ, истраченныхъ мною на наемъ работницъ должна была вернуться ко мнѣ черезъ экономію времени: въ прежнюю пору, при болѣе медленномъ трудѣ, хлѣба должно было осыпаться на поле гораздо болѣе. Когда наступилъ вечеръ субботы, жнитвы осталось такъ не много, что самыя усердныя работницы сочли возможнымъ дать себѣ отдыхъ и провести праздничный день у себя дома. Проработавъ до девятаго часа вечера, онѣ тронулись густой толпой, съ пѣснями, мимо мызы и сада; такъ какъ всѣ онѣ были наняты въ одномъ краю, то почти всѣмъ имъ путь лежалъ черезъ Петровское. Вечеръ былъ теплый и ясный, у сестры находились въ это время Варвара Михайловна съ дѣтьми и наша драгоцѣнная, хорошо извѣстная читателю, барышня Олимпіада Павловна. Мы сидѣли на балконѣ, выходившемъ въ садъ; Варвара Михайловна передавала намъ не только придворныя извѣстія, но даже аристократическія новости, сообщенныя ей изъ Эмса и Баденъ-Бадена; барышня же Чемезова, ни мало не оробѣвшая отъ такихъ возвышенныхъ разговоровъ, сообщала, какъ ея дѣвка, причесывающаяся à la Помпадуръ, продрала въ Петербургъ съ увольнительнымъ свидѣтельствомъ, на прощаньѣ поругалась съ помѣщицей, и не выживши въ столицѣ мѣсяца, вернулась подъ прежній кровъ къ Олимпіадѣ Павловнѣ, тощая, смиренная и едва не умершая съ голода. Все это было приправлено энергическими фразами и игривыми комментаріями, за которые мы съ Владиміромъ Матвѣевичемъ такъ обожали нашу сосѣдку.

Двѣ англичанки, — живущая при моихъ племянникахъ и англичанка Варвары Михайловны, — подобно двумъ принцессамъ, ходили надъ самою рѣкой, не вдалекѣ отъ балкона. Пѣсни жницъ имъ понравились; онѣ подошли еще ближе къ водѣ, взошли на горку, съ которой видна была дорога, извивавшаяся поберегу, между кустами хмѣля, крестьянскими анбарушками и банями. Вдругъ пѣніе прекратилось. По чистому, недвижимому воздуху, стали издалека доноситься къ намъ крики, гнѣвные возгласы; нѣкоторые возгласы, къ изумленію, шли будто не съ берега, а съ середины рѣки. Англичанки навострили уши, одна изъ нихъ вынула бинокль-дюшессъ, всюду возимый ею съ собой для изученія красотъ русской природы. И вдругъ, отдаленные крики перешли въ одинъ безобразный визгливый хоръ, а обѣ англичанки, поднявъ руки кверху, тоже вскрикнули и бросились съ горки, такъ что ихъ чудовищные кринолины раздулись каждый въ родѣ воздушнаго шара. Мы всѣ двинулись къ нимъ на встрѣчу. Олимпіада Павловна твердыми стопами шла первая. «Что съ вами, мои заморскія красавицы? видно лягушкѣ на хвостъ наступили?» спросила она насмѣшливо. Но англичанки непонимали по-русски, и кромѣ того, были слишкомъ взволнованы. Я побѣжалъ вверхъ по горкѣ, но и тутъ Олимпіада Павловна меня опередила. Она не торопилась и шла величественно, а между тѣмъ, ранѣе меня попала на высоту, ранѣе меня окинула окрестность испытующимъ взглядомъ и ранѣе меня разглядѣла въ чемъ дѣло.

— Экія недотроги! съ усмѣшкою сказала она, взглянувъ на удалявшихся англичанокъ. — Голыя бабы у бань подралися! Смотри, пожалуй, какая невидаль!

Я взглянулъ въ правую сторону и отдалъ справедливость зоркости барышни. На берегу и по дорогѣ, извивавшейся въ уровень съ берегомъ надъ рѣкою, кипѣла свалка самая оживленная, въ которой участвовали только однѣ женщины, а изъ женщинъ этихъ пятнадцать или двадцать имѣли на себѣ нарядъ, который, по словамъ новѣйшихъ путешественниковъ, вышелъ изъ употребленія даже на островѣ Таити. Говоря безъ перифразъ, онѣ не имѣли на себѣ ровно никакой одежды и даже нельзя сказать, какъ говорится въ подобныхъ случаяхъ, чтобы скромность очень украшала ихъ; за мѣсто скромности онѣ дышали злобой и дѣйствовали кулаками безукоризненно. Не мудрено было, зная предшествовавшія событія, догадаться, что произошла баталія между наемными работницами и петровскими бабами, разгнѣвавшимися на конкуренцію. Если нападеніе было рѣзко и неожиданно, то и отпоръ оказался суровымъ: казенныя и антроповскія жницы, не развертывая своей густой колонны, воздавали толчкомъ за толчки, оплеухой за оплеуху, не разстраиваясь и не пугаясь. Азартъ былъ такъ великъ, что маленькія дѣвочки дрались въ разсыпную съ другими дѣвчоночками, а изъ бань разсыпанныхъ по рѣкѣ, но временамъ, выпрыгивали красныя фигуры съ распущенными волосами, и устремлялись въ битву, поднявши банную шайку надъ головою.

— Экія срамницы, спокойно сказала Олимпіада Павловна, орлинымъ взоромъ окинувъ вышеописанную сцену. — Пожалуйте сюда, матушка ваше превосходительство, — и она подала руку взбиравшейся на горку Варварѣ Михайловнѣ, — поглядите-ка какой у насъ идетъ тутъ Баденъ-Баденъ.

Варвара Михайловна вскрикнула, сестра встревожилась и отвернулась, я съ своей стороны направился къ дорожкѣ, ведущей въ деревню, но Олимпіада Павловна остановила меня строгимъ вопросомъ: «а ты, батюшка, куда собрался? Русалокъ глядѣть захотѣлось, или хочешь, чтобъ тебѣ самому глаза выцарапали?»

— Нельзя же, однако, оставить ихъ драться, отвѣчалъ я барышнѣ.

— Да что ты съ ними сдѣлаешь? Будутъ онѣ тебя слушать? Жалко, что нѣтъ здѣсь посредника нашего, посмотрѣла бы я, какъ онъ сунулся бы тутъ съ своими убѣжденіями! И вашъ муженекъ, Варвара Михайловна, все проповѣдуетъ, что строгія мѣры пора бросить; вотъ бы его сюда съ мѣрами-то кротости!

Есть на свѣтѣ особы, и весьма незлобныя, на которыхъ видъ всякой потасовки дѣйствуетъ, какъ звукъ трубы на ретиваго коня. У меня былъ добрѣйшій и смирнѣйшій другъ, который, пріѣзжая въ Петербургъ, непремѣнно бралъ себѣ номеръ въ Пассажѣ, ибо по его, не знаю ужь справедливому или ложному, мнѣнію, въ Пассажѣ ни одинъ день не обходится безъ драки. Барышня Олимпіада Павловна, такая же добрая и безвредная, должно быть имѣла кое-что общее съ этимъ моимъ другомъ. Слушая бранные клики и слѣдя за тѣмъ, какъ кипѣли и волновались группы сражающихся женщинъ, она вся выпрямилась, глаза ея бойко заблистали; на пугливыя замѣчанія Вѣры и Варвары Михайловны она отвѣчала одною презрительною усмѣшкой. Къ сожалѣнію, я былъ лишенъ возможности долѣе наблюдать за нашею оригинальною гостьей: хотя и во мнѣ гнѣздилась полная увѣренность, что на разозлившихся бабъ не подѣйствуетъ никакое слово убѣжденія, но не хватало духа оставаться дома, зная, что въ нѣсколькихъ сотняхъ шаговъ совершается великое безобразіе. Не долго думая, я вышелъ къ саду на большую дорогу; для сокращенія пути перелѣзъ черезъ два-три забора, пробрался крестьянскими огородами, и скоро очутился близъ самого побоища, вмѣстѣ съ порядочною кучкой крестьянъ, привлеченныхъ зрѣлищемъ, не возбуждавшимъ въ нихъ особеннаго негодованія. Къ чести крестьянъ, нужно сказать, однако, что ихъ сочувствіе оказывалось никакъ не на сторонѣ петровскихъ амазонокъ — они сообщили единогласно, что чужія бабы шли по дорогѣ никого не трогая, когда на нихъ посыпались угрозы и ругательства со стороны противницъ, частію шедшихъ въ бани, частію сидѣвшихъ въ рѣкѣ, какъ это у насъ водится послѣ паренья. Чуть наемныя жницы поровнялись съ берегомъ, купавшіяся женщины принялись кидать въ нихъ круглыми камнями, какихъ на днѣ лежало довольно; одна женщина, задѣтая камешкомъ, столкнула въ воду сарафанъ и сорочку, оставленные у берега, а при видѣ этого, послѣдовало общее нападеніе съ воды и съ суши.

Нечего говорить о томъ, что всѣ мои увѣщанія и усовѣщиванья не привели ни къ чему доброму; только небольшое число амазонокъ, постыдливѣе, отлучились на минуту, да и тѣ, набросивъ на себя кое-что изъ платья, вернулись къ рукопашному бою. Фаланга наемныхъ жницъ держалась крѣпко, не размыкаясь и не думая объ отступленіи; нападавшія оцѣпили ее съ двухъ сторонъ; большая частъ женщинъ таскали другъ друга за волосы, но были и такія, которыя дѣйствовали палками, даже тупою стороной серповъ, что ужь грозило плохою шуткой. Сельскій староста, явившійся очень скоро, видѣлъ все это не хуже моего, но боялся дѣйствовать энергически: его не разъ ругало начальство за рукопашныя расправы, и онъ прежде всего думалъ, чтобъ не подпасть новой отвѣтственности. Видя, что нечего ждать и что всякая потерянная минута можетъ привести къ серьёзнымъ увѣчьямъ, я обратился къ крестьянамъ, около меня стоявшимъ и къ тѣмъ, которые поодиночкѣ пытались оттащить то одну, то другую женщину изъ числа нападавшихъ…

— Надо съ этимъ покончить, братцы, сказалъ я, еще самъ хорошенько не зная что дѣлать.

— Извѣстно надо, батюшка Сергѣй Ильичъ: — да кто ихъ растащитъ! ишь какъ разъяндорились, проклятыя!

Въ это самое время мнѣ пришло въ голову попробовать нѣчто въ родѣ маневра, употребительнаго на пожарахъ, при отстаиваніи зданій. Я велѣлъ старшинѣ съ кучкой охотниковъ протискаться между сражающимися, а бойкому молодому парню, Ивану Алексѣеву, поручилъ поскорѣе захватить партію товарищей и произвести такой же маневръ съ другой стороны, на соединеніе съ старшиною. Самъ я отошелъ къ фалангѣ наемныхъ жницъ и приказалъ ей медленно двигаться по дорогѣ, къ околицѣ, пустивъ передъ собой старухъ и всѣхъ кто былъ послабѣе. Къ неописанному моему удовольствію, распоряженіе увѣнчалось успѣхомъ; когда я вернулся къ старому мѣсту, между фалангой и наступавшими амазонками уже протискался двойной рядъ мущинъ, протискался и сталъ какъ стройный военный отрядъ, плечо съ плечомъ и локоть съ локтемъ. Главная опасность миновала, наемныя жницы быстро удалялись, но бой женщинъ угрожалъ перейдти въ бой жонъ съ мужьями и сестеръ съ братьями. Разгоряченныя бабы силились прорваться черезъ цѣпь, били парней по лицу, особенно двѣ или три изъ нихъ прыгали какъ лягушки на встрѣченное препятствіе. Парни начали ругаться, и за удары платили ударами.

Въ это критическое время показался изъ-за угла престарѣлый, изобрѣтательный и всѣми чтимый мудрецъ Власъ Васильевъ. По случаю субботы, и онъ парился въ своей банѣ на концѣ деревни, но на крики прибѣжалъ къ намъ, набросивъ на себя лишь коротенькую сорочку. Въ этомъ нарядѣ Власъ былъ въ одно время и до крайности смѣшонъ, и до крайности величественъ: въ сущности одѣтъ онъ былъ совершенно такъ, какъ одѣвались у себя дома римскіе консулы и диктаторы, и съ лица онъ былъ благолѣпнымъ старцемъ, и формы его тѣла имѣли нѣчто богатырское, — всякій художникъ на него бы залюбовался, — но я, привыкнувъ видѣть Власа въ кафтанѣ и шляпѣ, схватилъ себя за бока и отъ хохота чуть не упалъ въ обморокъ при его появленіи. Парни помоложе тоже засмѣялись, и это смягчило ихъ начинавшееся негодованіе, а Власъ, оборотясь къ женщинамъ, грозно приказалъ имъ сейчасъ же идти но домамъ или банямъ. Одна злая особа хотѣла было что-то отвѣтить, но онъ спокойно взялъ ее за шиворотъ и закричалъ голосомъ Кесаря, подавляющаго военное возстаніе: — Эй парни, кто-нибудь сюда, да нарвите крапивы побольше!

Съ этими словами, сумрачная драма мгновенно перешла въ рядъ сценъ болѣе или менѣе юмористическихъ. Не оказалось надобности сѣчь сердитую бабу; ея подруги отшатнулись и разсыпались. Но приказаніе «нарвите крапивы!» возбудило веселыя мысли въ крестьянахъ, а такъ какъ по близости бань и задворковъ крапива растетъ огромными кустами, то черезъ минуту каждый парень, съ зеленымъ букетомъ въ рукахъ, перешелъ изъ оборонительной, позиціи въ наступательную. женщины съ визгомъ кинулись бѣжать и прятаться; молодежь, оставя старухъ въ покоѣ, бросилась догонять дѣвушекъ посмазливѣй, и скоро на полѣ недавней битвы остались лишь сельскій старшина да Власъ, съ грозно-поднятою правою рукой, въ положеніи и домашнемъ костюмѣ римскаго консула, подавляющаго возстаніе.

III.
Арендаторъ петербургскій и арендаторъ остзейскій.

На утро послѣ сраженія женщинъ, описаннаго въ послѣдней главѣ, къ мызѣ нашей подъѣхалъ легонькій тарантасъ, съ фонарями и фордекомъ, устроенный такъ, что издали его легко было принять за коляску на лежачихъ рессорахъ. Но одно изъ колесъ этого, очевидно, столичнаго издѣлія сокрушилось въ дорогѣ и было замѣнено первымъ попавшимся подъ руку весьма аляповатымъ и нарушавшимъ общую гармонію щеголеватости. Слуга бойкаго вида соскочилъ съ козелъ, принялъ какую-то бумажку изъ рукъ высунувшагося господина и принесъ ко мнѣ эту бумажку, оказавшуюся письмомъ отъ Виктора Петровича, превосходительнаго супруга извѣстной читателю Варвары Михайловны. Я приказалъ просить гостя, а самъ пробѣжалъ посланіе, отличавшееся всею игривостью, на которую только способны сановники новаго поколѣнія въ сношеніяхъ съ пріятелями, если только эти пріятели не нуждаются въ протекціи и не надоѣдаютъ имъ никакими просьбами.

«Добрый другъ и сосѣдъ, Сергѣй Ильичъ, гласила записка: письмо это передастъ вамъ чиновникъ нашего вѣдомства, Яковъ Антоновичъ Зубцовъ, котораго смѣло рекомендую, хотя вы и не терпите нашего брата чиновника. Къ нему, впрочемъ, да умягчится ваше сердце: онъ участвовалъ въ кое-какихъ, конечно не важнѣйшихъ работахъ по крестьянскому вопросу и былъ мнѣ очень полезенъ помощью по моимъ собственнымъ дѣламъ, въ которыхъ я также мало смыслю и теперь, какъ во времена моей золотой юности. Оставляя службу, онъ желалъ бы взять на аренду мое имѣніе въ вашемъ краѣ; но мнѣ кажется, что въ моемъ положеніи не ловко будетъ сдать имѣніе на чужія руки, особенно теперь, когда глупая часть помѣщиковъ поетъ Лазаря, и увѣряетъ, что все ихъ хозяйство идетъ къ чорту».

Чортъ бы тебя самого побралъ, канцелярскій мудрецъ, подумалъ я, возмутившись въ моемъ помѣщичьемъ самолюбіи, тебѣ можно не пѣть Лазаря, забирая изъ казны тысячъ по двѣнадцати въ годъ, не считая денежныхъ наградъ да земель въ Самарской губерніи.

Изливъ мое негодованіе, я дочиталъ записку.

«Ваше положеніе, Сергѣй Ильичъ, совершенно другое. Вы человѣкъ независимый предъ общественнымъ мнѣніемъ, хозяинъ безпечный, и вѣроятно будете рады передать хлопоты по имѣнію человѣку дѣятельному, а ваше Петровское, о прелестномъ мѣстоположеніи котораго я часто вспоминаю, только выиграетъ отъ такой сдѣлки. Зубцовъ — человѣкъ живущій своимъ трудомъ и, конечно, не упускающій своей выгоды, но теперь крестьяне поставлены такъ, что ихъ притѣснить нельзя, и вы можете съ чистою совѣстью отдать имѣніе на аренду».

— О радѣтель русской земли и сановный печальникъ о меньшихъ братіяхъ! сказалъ я складывая письмо: — тебѣ даже не приходитъ въ голову, что за остающіеся почти два года переходнаго срока искусному выжимателю доходовъ можно если не раззорить крестьянъ, то уже навѣрное притѣснить и довести до посѣщеній земской полиціи. Посмотримъ, однако же, кого мнѣ Богъ послалъ въ мое уединеніе.

Яковъ Антоновичъ уже дожидался меня въ залѣ, которая служила мнѣ и библіотекой, и мѣстомъ вечернихъ совѣщаній съ сельскими властями. Онъ передалъ мнѣ самыя свѣжія вѣсти изъ столицы и поклоны отъ нѣсколькихъ общихъ знакомыхъ. То былъ человѣкъ среднихъ лѣтъ, но моложавый, съ благообразною, однако не прилизанною наружностью чиновника переходныхъ временъ, отъ стараго къ новымъ канцелярскимъ поколѣніямъ. Бакенбарды его опускались низко, но не имѣли дерзостнаго сходства съ бородой, волосы были длинны, но безъ либеральныхъ кудрей или какого либо анархическаго пробора не на мѣстѣ. Рѣчь онъ велъ осмотрительно, но на первыхъ же пунктахъ бесѣды показалъ, что считаетъ меня книжнымъ червякомъ или итальянскимъ артистомъ, не пекущимся о благахъ сего міра. Безъ сомнѣнія, такъ живописалъ ему мою особу его сановитый патронъ, и винить подчиненнаго во взглядахъ его начальника я не былъ въ правѣ.

— Викторъ Петровичъ, сказалъ мнѣ мой столичный гость: — настоятельно просилъ меня, чтобъ я побывалъ у васъ и передалъ ему подробныя извѣстія о томъ, какъ ваше здоровье и хорошо ли вы справляетесь съ настоящими хлопотами, а такъ какъ теперь я нахожусь у Варвары Михайловны для наблюденія за составленіемъ уставной грамоты, то и позволилъ себѣ явиться къ вамъ запросто.

Я поблагодарилъ и спросилъ какъ поживаетъ Варвара Михайловна.

— Очень хорошо, хотя я и не могу сказать, чтобъ ея хозяйственныя занятія шли очень успѣшно. Что за милое семейство однакожь, и какъ оно все къ вамъ привязано! Еще вчера Варвара Михайловна спрашивала про васъ у посредника и говорила какъ должно быть тяжело въ настоящую пору человѣку, почти половину своей жизни прожившему за границей.

— Богъ знаетъ, что еще лучше, возразилъ я улыбаясь: — прошататься ли цѣлые годы за границей какъ моя особа, или насквозь просидѣть дюжины три казенныхъ департаментскихъ креселъ, какъ нашъ дорогой Викторъ Петровичъ. И то и другое не хорошо, но кажется мнѣ, что путешествія полезнѣе канцелярской атмосферы. За границей все-таки видишь людей, и часто во всемъ похожихъ на нашихъ, а сидя за докладами и проектами и того не увидишь.

— Вы мнѣ позволите не вполнѣ согласиться съ вами, возразилъ въ свою очередь Яковъ Антоновичъ: — если я не ошибаюсь, вы судите о новыхъ дѣятеляхъ по старымъ чиновникамъ прежняго времени, отличавшагося пагубнымъ застоемъ. Трудно сразу отрѣшиться отъ чиновничьей рутины и бюрократіи, которая всѣмъ намъ можетъ быть такъ же противна какъ и ея противникамъ. Но и Викторъ Петровичъ и его сверстники по важной государственной дѣятельности, я надѣюсь, достаточно показали, какъ близки ихъ сердцу интересы народа и потребности современной жизни.

— И, что трогательнѣе всего, доказали это не выходя изъ своихъ казенныхъ квартиръ и канцелярскихъ комитетовъ! Однако мы съ вами говоримъ о предметахъ, не имѣющихъ ничего общаго съ цѣлью посѣщенія, за которое я вамъ весьма признателенъ. Викторъ Петровичъ пишетъ мнѣ, что вы желали бы войдти со мною въ сношенія насчетъ моей мызы и земель принадлежащихъ къ Петровскому?

Нашелъ ли Яковъ Антоновичъ непричнымъ мою довольно беззаботную рѣчь о предстоящей арендѣ, или захотѣлось ему съ своей стороны расположить меня къ уступчивости, но онъ отвѣчалъ довольно равнодушно: — Признаться откровенно, эта мысль скорѣе принадлежитъ его превосходительству… Я дѣйствительно покидаю службу и желалъ бы обратить свою дѣятельность на сельское хозяйство, но…

— Но если вы къ этому не подготовились и не знаете нашего края, то я, по крайнему моему разумѣнію, не могу вамъ посовѣтовать брать имѣній въ аренду. Въ старое время, при хорошемъ разсчетѣ, риска не было; теперь же, при необходимости хозяйничать на новыхъ основаніяхъ, неопытному человѣку легко поплатиться.

— Я не могу назвать себя очень неопытнымъ, замѣтилъ Яковъ Антоновичъ: — отецъ мой былъ помѣщикомъ, я началъ службу въ провинціи, и по теперешней должности чиновника особыхъ порученій, избавленъ отъ возни съ одними мертвыми бумагами. Я имѣю разныя работы по Вольно-экономическому Обществу, не пропускаю ни одного изъ его засѣданій. И въ вашемъ уѣздѣ я не въ первый разъ.

— Это дѣло другое.

— Даже ваше имѣніе я уже видалъ, и не скрою того, что оно всегда казалось мнѣ привлекательнымъ, болѣе по мѣстоположенію и по близости къ имѣніямъ Виктора Петровича. Потому, ежели вы не имѣете особеннаго недовѣрія къ моей особѣ, то я попросилъ бы у васъ нѣсколько свѣдѣній о положеніи имѣнія; а такъ какъ, къ сожалѣнію, мнѣ время очень дорого, то мы могли бы съ вами сегодня же покончить, по крайней мѣрѣ въ главныхъ условіяхъ.

— Не будетъ ли оно слишкомъ скоро? спросилъ я улыбаясь отъ поспѣшности, такъ быстро смѣнившей недавнее хладнокровіе гостя.

— Нынче все дѣлается скоро, былъ отвѣтъ: — и вамъ самимъ, вѣроятно, захочется поскорѣе отдѣлаться отъ хлопотъ принесенныхъ вамъ новыми порядками.

— Пожалуй и такъ, сказалъ я: — все же однако вамъ необходимо посвятить хоть одинъ день на полученіе свѣдѣній и осмотръ своими глазами. Въ конторѣ найдете вы моего прикащика Михайлу Матвѣева, который теперь за штатомъ; я велю, чтобъ онъ показалъ вамъ всѣ книги, проводилъ васъ въ поле, въ садъ и по разнымъ постройкамъ. Если захотите оглядѣть лѣсъ и дальнія пустоши, верховыя лошади къ вашимъ услугамъ. Вѣроятно, въ одинъ день вы не успѣете сдѣлать многаго…

— Со всякимъ другимъ, а не съ вами, конечно, одного дня было бы мало, но для чего и были бы на свѣтѣ порядочные люди, если съ ними не кончать дѣлъ толково и скоро, на началахъ обоюднаго довѣрія?

Я поблагодарилъ посѣтителя за довѣренность, сказалъ ему часъ нашего обѣда, проводилъ его въ контору и уже не стѣснялъ его дальнѣйшихъ операцій. Сначала я думалъ, что все дѣло окончится вздоромъ; но взглянувъ на дѣятельность, съ какою Яковъ Антоновичъ принялся порхать, въ сопровожденіи бывшаго прикащика, по полямъ, саду и усадебнымъ строеніямъ, перемѣнилъ свое мнѣніе. Очевидно, подумалъ я, что этотъ человѣкъ не станетъ хозяйничать спустя рукава или распоряжаться землей по книжкамъ Вольно-экономическаго Общества, или вмѣсто хлѣба сѣять на поляхь травы употребительныя лишь гдѣ нибудь въ Бельгіи. Можетъ быть, мы съ нимъ и поладимъ. Къ обѣду столичный посѣтитель явился немного измятымъ, порядочно измученнымъ, но все-таки неукротимымъ, попросилъ къ пяти часамъ верховой лошади и далъ замѣтить, что дѣйствительно въ одинъ день едва ли управится съ своимъ обозрѣніемъ.

— Такъ и не торопитесь же, сказалъ я ему, когда мы встали изъ-за стола и принялись за кофей. — Уставная грамота Варвары Михайловны не убѣжитъ, а вы проживите у меня сколько найдете нужнымъ: вы видите, что я не стѣсняюсь съ вами, и мы не мѣшаемъ одинъ другому.

Яковъ Антоновичъ поблагодарилъ, попробовалъ было передать сестрѣ кое-что любопытное изъ столичныхъ новостей, по къ изумленію разсказы его шли нескладно; онъ весь предался разсчетамъ по части будущаго своего хозяйства, и могъ только говорить о садѣ, поляхъ и населеніи Петровскаго. Нѣсколько разъ онъ замѣтилъ, что по его мнѣнію, мои крестьяне работаютъ несравненно хуже нежели люди другихъ извѣстныхъ ему имѣній и спросилъ меня между прочимъ, не обманулъ ли его прикащикъ, говоря что у насъ рабочіе дни смѣшанной повинности такъ незначительны количествомъ.

— Мнѣ досадно, Яковъ Антоновичъ, сказалъ я на это: — мнѣ досадно, что по моей забывчивости вы потеряли нѣсколько времени на обзоръ барщинниковъ и собираніе свѣдѣній по части смѣшанной повинности. Все это для васъ дѣло постороннее, и я долженъ былъ сказать съ первыхъ словъ, что будущій арендаторъ Петровскаго, если я сдамъ имѣніе въ аренду, приметъ имѣніе не иначе какъ съ уставною грамотой, то-есть земли и мызу; съ крестьянъ же ему не будетъ никакихъ повинностей, кромѣ оброка положеннаго за полный надѣлъ къ нимъ отходящій.

При этомъ извѣстіи Яковъ Антоновичъ вершка на два подскочилъ со стула.

— Помилуйте, сказалъ онъ: — да вы еще, и знаю навѣрное, и не приступали къ уставной грамотѣ.

— И не приступлю до окончанія лѣтнихъ работъ въ полѣ. Впрочемъ и вы вѣроятно не пожелаете принимать имѣнія среди лѣта, до полной уборки хлѣба и хотя приблизительнаго свода годовыхъ счетовъ.

— Это такъ, но грамота… грамота!.. Для чего бы, во избавленіе отъ возни и толковъ съ крестьянами, вамъ не довѣрить мнѣ и составленіе грамоты?

— Подъ моимъ наблюденіемъ и тотчасъ же послѣ окончанія полевыхъ работъ?.. спросилъ я улыбаясь.

— Подъ наблюденіемъ вашимъ… на это я согласенъ. Или вы думаете, что я способенъ притѣснить крестьянина? Но отчего же тотчасъ послѣ полевыхъ работъ? Подумайте, что я начинаю дѣло новое. Мнѣ нужно хотя самое плохое подспорье въ какой нибудь рабочей силѣ. За что же, въ періодъ кризиса, лишать себя выгоды, предоставленной мнѣ самимъ Положеніемъ?

— Что же дѣлать, это моя прихоть, или вѣрнѣе, не прихоть, а необходимость, соединенная съ моимъ положеніемъ въ имѣніи. Петровское съ незапамятныхъ временъ въ нашемъ родѣ; управлялось оно постоянно по одинаковому способу; рѣшайте же сами, помимо всякихъ сентиментальностей современныхъ, — могу ли я иначе проститься съ крестьянами, какъ не заключивъ съ ними грамоты и, стало быть, не поставивъ ихъ въ независимость отъ всякаго посторонняго произвола? Будьте вы первѣйшій филантропъ Россіи, я не въ правѣ поступить иначе.

— Но заключая грамоту, вы можете же упомянуть, что она приметъ дѣйствіе лишь съ 19 февраля 1863 года.

— Въ такомъ случаѣ я и сдамъ вамъ Петровское не иначе какъ двадцатаго февраля шестьдесятъ третьяго года.

— И до того времени сами станете править имѣніемъ?

— Непремѣнно самъ: я сказалъ уже, что считаю неприличнымъ передать хотя что-либо изъ помѣщичьихъ правъ чужому человѣку.

Господинъ Зубцовъ очевидно не предвидѣлъ такого упорства.

— Я вамъ долженъ сказать, замѣтилъ онъ сухо: — что ваше рѣшеніе должно совершенно измѣнить тѣ условія, которыя я имѣлъ въ виду предложить вамъ.

— Безъ всякаго сомнѣнія, измѣнить, хотя не въ огромной степени. Лишній годъ плохой барщины не далъ бы вамъ многаго.

— Но я могъ бы усилить смѣшанную повинность.

— Этого вамъ не позволилъ бы нашъ мировой посредникъ.

— Во всякомъ случаѣ, годъ обезпеченнаго хозяйства…

— Не совсѣмъ обезпеченнаго, потому что теперь, оставивъ часть покосовъ и сокративъ запашку, я долженъ былъ нанять и рабочихъ для мызы, и рабочихъ поденныхъ для уборки хлѣба.

— Все это чрезвычайно странно, опять началъ столичный антрепренеръ, — а вы сами скажете…

— Я скажу только то, что по всей вѣроятности васъ ввелъ въ заблужденіе общій нашъ знакомецъ, Викторъ Петровичъ. Основываясь на словахъ его, вы, конечно, предположили, что я до крайности обремененъ имѣніемъ и радъ буду развязаться съ нимъ во что бы то ни стало.

Яковъ Антоновичъ немного покраснѣлъ и отозвался, что ничего подобнаго не сообщалъ ему Викторъ Петровичъ.

— Во всякомъ случаѣ, добавилъ онъ, возвращаясь къ вопросу объ условіяхъ: — ваше рѣшеніе относительно грамоты очень упроститъ наши переговоры. Даже знакомиться съ имѣніемъ въ подробности мнѣ не нужно — планы я осмотрѣлъ; знаю также, что земля въ настоящемъ владѣніи крестьянъ почти равна съ ихъ будущимъ надѣломъ. Мызу видѣлъ я во всѣхъ подробностяхъ, стало быть мы можемъ прямо перейдти къ окончательному трактату.

— Очень охотно, коли вы находите возможнымъ.

— Итакъ, во-первыхъ, относительно полученія оброка слѣдующаго съ крестьянъ по надѣлу, я устраняю отъ себя всякія хлопоты и предоставляю имъ вѣдаться съ вами.

— Я согласенъ на это, но предувѣдомляю насъ, что отклонивъ отъ себя полученіе оброка и передачу его мнѣ разомъ, въ концѣ года, вы обрекаете себя на необходимость имѣть всегда въ наличности порядочную сумму собственно вашихъ денегъ на вольнонаемное хозяйство.

Яковъ Антоновичъ спохватился. Оброкъ съ четырехсотъ душъ, собираемый по разнымъ срокамъ и до конца года не требуемый владѣльцемъ имѣнія, былъ такимъ пособіемъ для арендатора, что для него можно было рискнуть даже на нѣкоторый недоборъ или, попросту, недоимку.

— Вы лучше меня понимаете мои выгоды, сказалъ онъ любезно: — и мы еще потолкуемъ насчетъ оброка. Итакъ теперь остается самое существенное. За пользованіе остающеюся отъ надѣла землею, считая тутъ мызу, покосы, запашку и скотный дворъ, полагаю я…

— Вы позабыли нѣкоторыя статьи дохода, перебилъ я: — садъ при мызѣ, водяную мельницу и другія мелочи.

— Полагаю я, въ первые три года, до окончательнаго устройства моего хозяйства на новыхъ основаніяхъ, платить вамъ по пятисотъ рублей въ годъ. Въ контактѣ, заключеніе котораго…

— Постойте, постойте, опять перебилъ я, едва удерживаясь отъ смѣха: — ужь вы не цѣните ли имѣній по методѣ журналиста, объявившаго на всю изумленную Россію, что за выкупъ имѣнія въ триста душъ, чуть ли не со всею землей, помѣщику будетъ довольно, кажется, пяти тысячъ?

— Не знаю, изъ какихъ причинъ предполагаете вы во мнѣ подобное мальчишество. Или вы думаете, что хозяйство съ вольнымъ трудомъ обойдется мнѣ безъ большихъ затратъ и пожертвованій?

— Бросивъ всю запашку и не выходя въ поле, вы отъ одного сада, мельницы и кое-какихъ иныхъ источниковъ получите вдвое болѣе пятисотъ рублей, не считая того, что будете пользоваться даровою дачей, которая, конечно, лучше всякой дачи на Аптекарскомъ острову или на Черной рѣчкѣ.

— Но я не намѣренъ кидать запашки, а поддержка ея требуетъ денегъ.

— За то принесетъ деньги; безъ этого не пожелали бы вы ее поддерживать.

— Мнѣ кажется, промолвилъ Яковъ Антоновичъ: — что взгляды наши совершенно расходятся, и дѣло едва ли состоится.

— А мнѣ оно не только кажется, но давно ужь яснѣе солнца. Это еще ничего, что вы желаете платить какъ можно менѣе: при вѣрномъ взглядѣ на вещь, которую покупаешь, такое желаніе натурально и не мѣшаетъ сдѣлкѣ. Но мало того, что вы хотите сдѣлать условіе для меня невыгоднымъ, вы ведете его такъ, что относительно насъ обоихъ оно не имѣетъ ничего серьезнаго. Что берете вы въ аренду, мызу съ полями и покосами, или всю землю, которая за мною останется отъ надѣла? При имѣніи нѣсколько пустошей, которыхъ вы и не видѣли; есть строевой лѣсъ, въ который вы не заглянули. Если вы хотите взять мызу съ кускомъ обработанной земли, какой мнѣ разсчетъ сдать ее вамъ, оставивъ за собой и хлопоты по оброку, и заботу о тысячахъ десятинъ пустопорожняго мѣста? Если вы хотите взять все, то какъ же вы мнѣ предлагаете пятьсотъ рублей, не опредѣливши правъ пользованія? Вѣдь если одинъ лѣсъ сдать въ ваше распоряженіе, вы уже на немъ выручите такой процентъ, какого ни одинъ откупщикъ не выручаетъ.

Но тутъ разговору нашему суждено было прерваться, и очень кстати, потому что толку въ немъ очевидно не оказывалось. Иванъ Петровичъ Германъ, втихомолку подъѣхавшій къ дому, влетѣлъ къ намъ подобно лѣтнему теплому вѣтру, съ вѣчною ясностью и весельемъ во взорѣ.

— Дайте мнѣ его сюда, кричалъ онъ, направляясь ко мнѣ и заключая меня въ объятія: — покажите мнѣ сего искуснаго фермера, бельгійскаго землевладѣльца, россійскаго Макъ-Кормика! (Тутъ только замѣтилъ онъ моего гостя, поклонился ему и продолжалъ привѣтствовать мою особу). Весь уѣздъ исполненъ слухами о вашихъ подвигахъ. Уѣздный судья, проѣзжая, видѣлъ васъ на покосѣ и отъ изумленія не спалъ двѣ ночи. Судебный слѣдователь и докторъ, отправляясь потрошить утонувшую бабу, только и говорили, что о вашемъ хозяйствѣ. Петръ Иванычъ, узнавъ, что вы встаете въ шесть часовъ и отправляетесь въ поле, присылаетъ вамъ крупинку mix vomica для укрѣпленія физической силы. Носятся слухи, что экономическое общество назначаетъ вамъ въ подарокъ каталогъ своей выставки, медаль, вызолоченную сусальнымъ золотомъ и коробку голубинаго помета, которымъ превосходно удобрять озимое поле.

— Иванъ Петровичъ, сказалъ я смѣясь: — вы не догадываетесь, что можетъ быть отпускаете ваши остроты въ присутствіи одного изъ членовъ экономическаго общества. Позвольте познакомить васъ: сосѣдъ мой Иванъ Петровичъ Германъ, Яковъ Антоновичъ Зубцовъ, изъ Петербурга.

— Очень радъ, до крайности счастливъ, отвѣчалъ болтунъ, пожимая руку новому знакомцу. — Такъ и вы любите сельское хозяйство? Прекрасно же вы сдѣлали, что заѣхали въ нашъ край, да еще къ Сергѣю Ильичу, великому мастеру по этой части. Онъ вамъ сообщитъ о пользѣ паровой машины для тасканія гороху, и о знаменитомъ растеніи квикгь, которое всегда родится самъ пятьсотъ, только къ сожалѣнію не употребляется въ пищу ни людьми, ни животными! Однако, Сергѣй Ильичъ, торопитесь добыть себѣ полную славу хозяина: въ нашемъ уѣздѣ вы знамениты, это правда, но въ сосѣднихъ не одинъ афферистъ разсчитываетъ на вашу неспособность. Вѣдь ваше Петровское — золотое дно, если имъ призаняться, а вы не повѣрите, сколько теперь развелось людей, собирающихся надуть нашего брата, опѣшившаго помѣщика! Вѣдь съ Чернояровымъ у насъ разошлось.

— Слава Богу, сказалъ я отъ всего сердца: — сама судьба спасла отъ бѣды и васъ и Петра Иваныча.

— То-то и есть: смотрите, чтобъ и съ вами судьба-то не смастерила какой штуки! Вы не повѣрите, какая тьма показывается у насъ разныхъ жуликовъ, охотниковъ молотить рожь на обухѣ, будущихъ арендаторовъ, управляющихъ и фермеровъ. А на кого имъ перваго броситься, какъ не на васъ, столичнаго сибарита? Хозяйничать теперь трудно, хлопоты скучны, помѣщикъ лѣнивъ, Петровское хорошій кусочекъ: нельзя ли дескать его какъ нибудь подцѣпить на шаромыжку?..

— Вы мнѣ позволите распорядиться на счетъ лошадей, сказалъ Яковъ Антоновичъ Зубцовъ, и, не дожидаясь отвѣта, вышелъ изъ комнаты.

— Иванъ Петровичъ, промолвилъ я, когда дверь за нимъ затворилась: — дернула же васъ нелегкая наболтать грубостей этому господину. Вѣдь онъ пріѣхалъ ко мнѣ именно затѣмъ, чтобы брать въ аренду Петровское.

— Браво! возгласилъ сосѣдъ захохотавши: — вотъ выстрѣлилъ невзначай, да попалъ въ утокъ! По дѣломъ ему, шаромыжнику! Ужь по одной кошачьей рожѣ видно, что мазурикъ. Признавайтесь-ка, вѣрно хотѣлъ взять Петровское даромъ?

— Все-таки не за что браниться, а вѣдь вы его будто палкой по головѣ огрѣли.

— Такъ ему и надо, петербургскому прощалыгѣ! Смотрите, — тутъ Иванъ Петровичъ выглянулъ изъ окна, — пошелъ по дорогѣ, вѣрно велѣлъ закладывать, да ѣхать за собой, и проститься не хочетъ. Да не горюйте слишкомъ; будутъ у васъ арендаторы и почище. Евдокимовъ заѣзжалъ ко мнѣ справляться о вашемъ имѣніи.

— Много получишь съ Евдокимова, я думаю!

— Конечно много, коли только его не посадятъ на цѣпь до истеченія перваго года. Плѣшаковъ пьяный говорилъ тоже: «сниму имѣнье у этого француза, Сергѣя Ильича, заживу паномъ!» Да это все мелюзга; ужь умѣетъ ли нашъ русскій степнякъ шиломъ бриться? Но этой части готовьтесь встрѣтить золотого гостя. Самъ господинъ Фридрихъ фонъ-Шпербель завтрашній день къ вамъ пожалуетъ.

— Никакого господина Фридриха фонъ-Шпербеля, я не знаю, Иванъ Петровичъ.

— За то онъ васъ знаетъ; это одно и тоже. Фридрихъ фонъ-Шпербель, сударь мой, есть племянникъ извѣстнаго во всемъ краѣ выжимателя барона фонъ-Зильбера, управлялъ его имѣніями въ нашемъ уѣздѣ, бралъ съ мужиковъ, окромя другихъ поборовъ по двѣ мышиныхъ шкурки въ годъ, и соорудилъ себѣ изъ нихъ теплую шубу. Получилъ за женой два гака земли, выстроилъ изъ навоза птичій дворъ, да съ одной курицы перьевъ на сто рублей продалъ! Вотъ это, батюшка, человѣкъ всѣмъ своимъ свиньямъ по разу въ недѣлю кровь отворяетъ, и блут-вурсты на продажу готовитъ! Встрѣтилъ я его у Петра Иваныча; завтра ему путь на желѣзную дорогу, такъ спрашивалъ, можно ли къ вамъ заѣхать. А я его еще подзадорилъ, говорю ему: «Сергѣй Ильичъ, съ новыми порядками, просто потерялъ голову, ни на имѣнье, ни на мужиковъ смотрѣть не хочетъ».

— Какъ ни хорошъ вашъ герръ фонъ-Шпербель, замѣтилъ я: — а едва ли ему угнаться за столичными мастерами. Знаете ли, что Зубцовъ давалъ мнѣ пятьсотъ рублей за каждый годъ аренды, считая въ первые три гола?

— А знаете ли, что хочетъ вамъ дать господинъ Фридрихъ фонъ-Шпербель за каждый годъ аренды, считая въ первые три года?

— Неужели менѣе пятисотъ рублей?

— Да, немножко менѣе; я изъ него выпыталъ по дружбѣ. Онъ разсчитываетъ не платить вамъ ничего первые три года, а потомъ уже войдти съ вами въ соглашеніе.

— Какъ же это ничего въ три года? Кажется такихъ и цѣнъ не бываетъ! перебилъ я улыбаясь.

— А видите, должно быть бываютъ такія цѣны. Имѣніе вамъ противно, хозяйству грозитъ упадокъ, фонъ-Шпербель беретъ за себя ваше хозяйство: поклонитесь же ему въ ножки зато, что онъ еше съ васъ чего нибудь заломить не намѣревается!

IV.
Кратковременное знакомство съ достопочтеннымъ господиномъ Фридрихомъ фонъ-Шпербелемъ.

Основываясь на нелестной рекомендаціи Ивана Петровича, я очень мало заботился о томъ, посѣтитъ или не посѣтитъ меня господинъ фонъ-Шпербель, котораго я воображалъ себѣ голоднымъ авантюрьеромъ въ нанковомъ сюртукѣ, авантюрьеромъ слишкомъ безцеремоннымъ въ своихъ стремленіяхъ, и потому не стоящимъ того, чтобы съ нимъ очень церемониться. Каково же было мое удивленіе, когда на другой день поутру, протаскавши толстяка Ивана Петровича верстъ съ десять но полямъ и рощамъ (это неизбѣжное истязаніе совершалъ я надъ моимъ другомъ въ каждое изъ его посѣщеній), я увидѣлъ стройнаго, хорошо одѣтаго и замѣчательно красиваго молодого человѣка, который, вышедши изъ сада, пошелъ по дорогѣ къ намъ на встрѣчу. И было подумалъ, что это пріѣхалъ ко мнѣ кто нибудь изъ новыхъ сосѣдей знакомиться, но Иванъ Петровичъ, хотя и раздосадованный долгою прогулкой, не преминулъ разсѣять мои сомнѣнія потокомъ обычныхъ своихъ возгласовъ.

— Кто это предсталъ передъ наши очи? Откуда ты эѳира житель? закричалъ онъ обращаясь къ незнакомцу: — а вы, Сергѣй Ильичъ, палите въ прахъ, посыпьте голову пепломъ, и привѣтствуйте высокороднаго барона Фридриха фонъ-Шпербеля, агронома изъ агрономовъ; одинъ взглядъ котораго превращаетъ песчаную пустыню въ плодоносныя поля, достойныя владѣній герцога Девонширскаго!.. Хорошо ли вы доѣхали, дорогой герръ фонъ-Шпербель, не пострадали ли ваши баронскія кости отъ нашихъ грубыхъ дорогъ, не имѣющихъ ничего общаго съ дорогами вашей благословенной родины.

— Кости мои не баронскія, я не баронъ, а барономъ скорѣе назову я васъ, дорогой Иванъ Петровичъ, отвѣчалъ гость шутливо, но не безъ достоинства. — У васъ что день, то баронская фантазія: вчера вы говорили, что предупредите Сергѣя Ильича о моемъ пріѣздѣ, а сегодня встрѣчаете меня, будто мы пять лѣтъ не видались.

— Не безпокойтесь на этотъ счетъ, сказалъ я, привѣтствуя посѣтителя. — Иванъ Петровичъ говорилъ мнѣ о васъ, да наконецъ мы живемъ въ деревнѣ и въ предварительныхъ рекомендаціяхъ надобности не видимъ.

— Именно такъ, о перлъ деликатности и рыцарства! продолжалъ обращаться къ фонъ-Шпербелю неугомонный Иванъ Петровичъ: — мы здѣсь люди темные, не получаемъ нѣмецкй Kreuz-Zeitung, и живемъ подобно суровымъ медвѣдямъ. Напрасно вы совершали вашъ утренній туалетъ съ такимъ тщаніемъ: глядите, въ какомъ я коломенковомъ хитонѣ; у насъ все дозволено! А про насъ я говорилъ много и съ большимъ краснорѣчіемъ, не скрылъ и того, что вы не прочь кинуть якорь въ нашемъ уѣздѣ, даже взять на свое попеченіе бѣдную и утлую ладію здѣшняго плачевнаго хозяйства!

— Ужь не слишкомъ ли нападаетъ Иванъ Петровичъ на ваше хозяйство? обязательно обратился ко мнѣ проѣзжій: — И только мелькомъ видѣлъ мызу вашу, но не совѣтовалъ бы вамъ мѣняться между собою. Если ваша земля хуже, у васъ ее больше несравненно, а когда есть земля, есть надъ чемъ и трудиться.

Пока Иванъ Петровичъ и фонъ-Шпербсль перебрасывались шутливыми нападками, я оглядѣлъ моего гостя и не могъ не отдать справедливости его красивому, сдержанно-приличному виду. Ловкій, высокій, съ загорѣлымъ лицомъ, отъ котораго яснѣе выказывалась бѣлизна лба и шеи, мой претендентъ на арендаторство глядѣлъ настоящимъ представителемъ старой и чистой крови. Его бѣлокурые волосы слегка вились сами собою, усы цвѣтомъ походили на ленъ и лежали щеголевато, безъ всякаго закручиванія и разныхъ фиксатуаровъ. Не нравились мнѣ въ немъ его голубые глаза съ холоднымъ и жосткимъ блескомъ; да еще его манеры, при всемъ ихъ достоинствѣ, казались мнѣ не то чтобы самодовольными, но какъ-то необязательными. Такія манеры случалось мнѣ подмѣчать лишь у заѣзжихъ иностранцевъ съ претензіями, поставленныхъ въ необходимость ладить и вѣдаться съ простыми русскими людьми: кажется все мягко и пристойно, а вдругъ въ усмѣшкѣ проглянетъ что-то заносчивое и обращеніе сдѣлается слишкомъ небрежнымъ.

— Да, да, нашъ драгоцѣнный потомокъ гермейстеровъ, нашъ благотворитель Эстовъ и Леттовъ, нашъ сельскій мудрецъ, возрастившій небывалый кормовыя травы на болотахъ принадлежащихъ барону фонъ-Зильберу! говорилъ между тѣмъ Иванъ Петровичъ. — Поселяйтесь-ка въ нашемъ околодкѣ, пролейте на всю окрестность свѣтъ вашихъ агрономическихъ познаній, научите насъ какъ дѣлать золото изъ всякой дряни. Да чего же вамъ ближе: — вотъ вамъ для перваго опыта Сергѣй Ильичъ, ничего не понимающій въ агрономіи и изъ силъ своихъ выбившійся; войдите въ его тягостное положеніе; съ нимъ и поладить легче, чѣмъ табаку понюхать.

Тутъ Иванъ Петровичъ почерпнулъ изъ табакерки порцію мерзѣйшаго зеленаго табаку, къ которому имѣлъ особливое пристрастіе, вбилъ его себѣ въ носъ и началъ чихать такъ, что вся окрестность огласилась какимъ-то стономъ.

И я и гость мой оба засмѣялись; чортъ знаетъ, что такое имѣлось въ веселыхъ рѣчахъ этого болтунища Ивана Петровича: онѣ побѣдили даже щепетильную сдержанность фонъ-Шпербеля!

— И боюсь, сказалъ я гостю, когда нашъ смѣхъ и громозвучное чиханіе толстяка прекратилось: — я боюсь того, что если восторженные отзывы Ивана Петровича о вашихъ агрономическихъ познаніяхъ не преувеличены, нашъ край покажется жалкимъ мѣстомъ для вашей дѣятельности.

— Вашъ край не хуже всякаго другого русскаго края, отвѣчалъ фонъ-Шпербель, принимая хвалу себѣ какъ должное: — а я думаю для васъ не будетъ новостью узнать, что во всякомъ русскомъ хозяйствѣ не хорошо только одно: приходится все въ немъ разрушать и затѣмъ уже приниматься за трудъ настоящій.

— Вотъ какъ! перебилъ Иванъ Петровичъ: — меня инда подъ бока кольнуло. Значитъ вы настоящій Маратъ для ржи и покосовъ, Робеспьеръ скотныхъ дворовъ и водяныхъ мельницъ. Я очень радъ, что Сергѣй Ильичъ совершенно раздѣляетъ ваши воззрѣнія, и совѣтую вамъ, не теряя времени, приступить къ условіямъ аренды.

— Нашъ добрый Иванъ Петровичъ вводитъ васъ въ заблужденіе, сказалъ я, замѣчая, что сосѣдъ, для забавы своей собирается устроить себѣ кое-что въ родѣ комедіи изъ моихъ переговоровъ съ посѣтителемъ. — Совершенно понимая вашъ взглядъ на презрѣнное состояніе россійскихъ помѣщичьихъ хозяйствъ, я не вижу пользы въ ихъ полномъ разрушеніи; что же до моего имѣнія, то въ немъ ведется многое къ чему я привязанъ, и что должно, даже при всякой перемѣнѣ, оставаться на старомъ основаніи

— Ну да, ну да, сказалъ Иванъ Петровичъ: — конечно никто не станетъ нарочно морозить вашего сада или разбирать господскаго дома по бревнамъ.

— Иванъ Петровичъ, съ нѣкоторою сухостью замѣтилъ фонъ-Шпербель: — нашъ разговоръ начинаетъ касаться серьёзныхъ предметовъ и можетъ имѣть вліяніе на дѣло, о которомъ, по вашимъ словамъ, Сергѣй Ильичъ давно думаетъ. Потому я попрошу васъ не перебивать насъ. Мнѣ желательно было знать, обратился онъ ко мнѣ, какую часть вашего хозяйства вы считаете вполнѣ удовлетворительною, и что именно въ хозяйствѣ Петровскаго должно остаться неприкосновеннымъ, еслибы вы пожелали передать его въ другія руки?

Мнѣ началъ надоѣдать этотъ тонъ снисходительнаго экзаменатора, а еще болѣе сердился я, глядя, какъ подсмѣивается и веселится Иванъ Петровичъ. Надо было поскорѣе разъяснить дѣло, начинавшее впадать въ мистификацію.

— Я говорилъ не собственно о хозяйствѣ, обратился я къ Шпербелю: — на старомъ основаніи разсчитываю я оставить не поля и покосы, но разные порядки на мызѣ, заведенные до меня и которые я всегда поддерживалъ.

Фонъ-Шпербель навострилъ уши и усилилъ вопросительный видъ своей физіономіи.

— Вотъ вамъ напримѣръ, спокойно продолжалъ я: — одно изъ условій стараго быта, которое я считаю неприкосновеннымъ, и которое долженъ безприкословно принять всякій, кто бы рѣшился хозяйничать въ Петровской мызѣ. Здѣсь у насъ до тридцати дворовыхъ людей, изъ нихъ въ конторѣ, на скотномъ дворѣ и въ саду работаютъ человѣкъ семь, мужчинъ и женщинъ; все остальное или дряхлые старики, или малыя дѣти. Семьи эти жили у насъ, постоянно работали и работаютъ какъ слѣдуетъ; новое положеніе нисколько не измѣнило ихъ отношенія въ помѣщикамъ; обѣ стороны свыклись и разойдтись имъ трудно. Поэтому правъ ли я, гарантируя этимъ людямъ, связаннымъ со мною, вѣчный пріютъ у себя на мызѣ, полное довольство по старому положенію, тѣ же порядки и награды какія имъ выдавались и вѣчное право быть здѣсь домашними людьми до той поры, пока они сами не пожелаютъ чего нибудь иного?

Я ожидалъ противорѣчій, можетъ быть смѣха и пожатія плечами, но очень ошибся: господинъ Фридрихъ фонъ-Шпербелъ промычалъ только: — а-а-а-а! и кинулъ на меня взглядъ, очень напоминавшій мнѣ взглядъ англичанки при видѣ нашихъ бабъ, во всей натурѣ выскочившихъ изъ воды для драки. Затѣмъ онъ замедлилъ шагъ и обратился съ какимъ-то вопросомъ въ полголоса къ Ивану Петровичу. Думая, что гости мои имѣютъ поговорить между собою о чемъ-нибудь особенномъ, я оставилъ ихъ за собою и тихо пошелъ къ дому. Сдѣлавъ сотню шаговъ, я оглянулся, они оба стояли на прежнемъ мѣстѣ и продолжали бесѣду. Я дошелъ до крыльца и взглянулъ опять: конференція кончилась. Иванъ Петровичъ шелъ ко мнѣ, махая руками, хохотъ его разносился по окрестности, а толстое пузо тряслось и колыхалось. Фонъ-Шпербеля и слѣдовъ не оказывалось; только въ ту минуту, какъ Иванъ Петровичъ добрелъ до дома, по проѣзжей дорогѣ, пролегавшей за дальними надворными строеніями, послышался стукъ отъѣзжавшей повозки.

— Неужели ужь уѣхалъ? спросилъ я Ивана Петровича.

— Уѣхалъ, уѣхалъ, отрясая прахъ со своихъ сандалій! запыхавшись промолвилъ толстякъ, и пузо его заколыхалось пуще прежняго. — Огорошили же вы его, батюшка, съ вашими дворовыми! Не знаю ужь какъ и передать мнѣніе герра фонъ-Шпербеля про вашу особу!

— Ничего, передавайте; отъ мнѣнія меня не убудетъ.

— Чуть вы ему отвѣсили ваше соображеніе по поводу тридцати человѣкъ домашней челяди, фонъ-Шпербель подошелъ ко мнѣ словно побить меня собрался. — И это такъ-называемый умный человѣкъ? и это помѣщикъ? и это вашъ пріятель, съ которымъ поощряли вы меня имѣть дѣло? сообщилъ онъ съ великимъ гнѣвомъ. — Стыдно вамъ и имѣть такихъ пріятелей, а мнѣ вѣчный срамъ за то, что я поклонился ему и тратилъ слова по пустому. Вашъсосѣдъ или отъ природы поврежденъ въ разсудкѣ, или дерзкій уродъ, отвѣчавшій оскорбленіемъ на мое доброе намѣреніе. Въ обоихъ случаяхъ я не хочу видѣть его!

Долго смѣялись мы азарту горделиваго агронома, и хитрый Иванъ Петровичъ, воспользовавшись веселою минутой, сообщилъ мнѣ о главной цѣли своего посѣщенія. Мало того, что ему никогда ни сидѣлось дома дальше трехъ дней, но онъ вмѣнялъ себѣ въ радость и другихъ сосѣдей похищать изъ домовъ въ самое трудное время.

— А вѣдь я рѣшился, батюшка, притянуть васъ въ уѣздный нашъ городъ, началъ онъ вкрадчиво. — Предводитель взялъ съ меня слово вытащить васъ изъ берлоги, а ужь торжество будетъ на славу! Да неужели къ вамъ еще не являлось приглашенія?

— Какая мнѣ надобность до предводителя, и какое тамъ торжество совершится въ уѣздномъ городѣ?

— *** ревизуетъ губернію, Викторъ Петровичъ прибудетъ съ нимъ, въ качествѣ друга и спичмейстера. Совершится пиръ достойный Сарданапала и Камбасереса. Увидите всѣхъ мировыхъ посредниковъ, все начальство края пройдетъ передъ вашими очами, въ болѣе или менѣе трезвонь видѣ! Ужь коли тутъ не будетъ пища вашему сатирическому уму, какъ сказалъ Жуковскій, такъ прикажите надѣть на меня всѣ фуфайки и теплые сюртуки Петра Иваныча.

V.
Еще жертва крестьянскаго вопроса.

Чтобы не поселять въ читателѣ чувствъ заслуженнаго презрѣнія къ слабости моего характера, я умолчу о доводахъ, которыми непосѣдливый Иванъ Петровичъ склонилъ мени отвѣчать согласіемъ на предводительское приглашеніе. Поѣздка предстояла неблизкая, верстъ почти за тридцать, но грѣхъ мой смягчался тѣмъ обстоятельствомъ, что въ Петровскомъ подоспѣлъ храмовой праздникъ, и съ нимъ, какъ водится, должны были соединиться три дни непристойной попойки, при полной остановкѣ всѣхъ полевыхъ работъ. Итакъ, къ полному торжеству добродушнаго сосѣда, бричку его отправили впередъ на всякій случай; мой экипажъ велѣли закладывать; въ дорожный мѣшокъ положили, для непредвидѣнныхъ казусовъ, бутылочку съ порошкомъ отъ насѣкомыхъ; и когда всѣ приготовленія кончились, мы оба усѣлись въ коляску и выѣхали по направленію къ уѣздному городу.

День стоялъ сѣренькій и прохладный; ни дорога, по которой мы двигались, ни виды, на которые мы любовались, не могли назваться привлекательными: первая размокла отъ очень долгой непогоды, вторые состояли изъ двухъ сплошныхъ стѣнъ чего-то средняго между лѣсомъ и кустарникомъ. Созрѣвшій хлѣбъ на поляхъ, какъ помѣщичьихъ такъ и крестьянскихъ, на половину былъ еще не убранъ; на нѣкоторыхъ давно сжатыхъ снопахъ, отъ влажности, показывалась предательская зелень. Тѣмъ не менѣе, въ деревняхъ намъ попадавшихся, шло полное ликованіе; ни одинъ Петровскій приходъ, но всѣ имѣнія верстъ на пятнадцать въ окружности, не работали, и варили пиво въ нашъ хромовой праздникъ. Только по случаю воли трехдневное увеселеніе замѣнилось четырехдневнымъ и вѣроятно пошло бы далѣе, еслибы въ большинствѣ деревень женщины, вступясь за свои права, не положили предѣла гулянкѣ мужей и родителей. Прежде велось такъ, что старцы и домохозяева пили безъ просыпа, не забывая, однако же, гонять женщинъ и дѣвушекъ на работу въ свое поле; такимъ образомъ и хозяйство шло, и люди веселились: если жь бабѣ доставалась двойная работа, на то она и родилась бабой. Прошлый годъ, однако, прекрасный полъ нашего края не захотѣлъ нести доли индіанокъ или черкешенокъ; бабы, потолковавши между собой, объявили въ семьяхъ, что если хозяевамъ не скучно пить и съ утра ревѣть пѣсни не человѣческимъ голосомъ, то и онѣ ни сколько не желаютъ надсаживать себя въ полѣ. Произошли семейныя пренія, даже потасовки; но женщины не поддались, и утро пятаго дня застало мущинъ уже за работой, конечно всклокоченными, распухшими, осовѣвшими, но по возможности трезвыми.

Иванъ Петровичъ, подобно барышнѣ Олимпіадѣ Павловнѣ, любилъ, чтобы все вокругъ него веселилось, пѣло пѣсни, таскало другъ друга за чубъ или по меньшей мѣрѣ имѣло праздничный взглядъ, а носъ красносизый. Совершенно счастливый, во всемъ блескѣ популярности, онъ нюхалъ свой зеленый табакъ, чиханіемъ пугалъ лошадей, и ни одного прохожаго, направляющаго на праздникъ, не пропускалъ безъ привѣтственныхъ возгласовъ.

— Аверьянъ Трифонычъ, ты здѣсь какими судьбами? Какъ еще ты не насвистался по сіе время?

— Эхъ ты краснобай! отвѣчалъ мужичокъ: — должно быть шило тебѣ воткнули… Что ты отъ праздника удираешь? Заѣхалъ бы лучше ко мнѣ съ бариномъ.

— Ты что пошатываешься, старый сычь, али въ пиво нагульнику подсыпалъ?^[5]

— Ты меня сычомъ не зови, а вотъ отпей изъ ведерка, оттого что лучше моего пива самому ампиратору не сварятъ!

— Эй, Иванъ Кондратьичъ, бѣги подъ гору; отецъ твой никакъ въ канавѣ растянулся.

— Бѣгу, бѣгу, батюшка Иванъ Петровичъ; спасибо что сказалъ; вишь какая вода, еще захлебнется старичина!

— Ай, ай, ай, отецъ дьячокъ! Чего вензеля-то отвертываешь, я чай ужь всѣ твои снопы въ полѣ погнили!

— Пускай погнили: будетъ день, будетъ и пища! возражалъ дьячокъ, пытаясь сохранить достоинство.

— Будетъ тебѣ пища, въ свою очередь, говорилъ находчивый Иванъ Петровичъ: — попищишь, попищишь, да и такъ ляжешь!

Эта послѣдняя острота возбудила во всѣхъ прохожихъ восторженное одобреніе. О разговорахъ съ женщинами лучше будетъ умолчать, ради скромности. По пословицѣ, на ловца звѣрь бѣжитъ; почти во всякой встрѣчной деревенькѣ мы нападали на сцены, достойныя если не подробнаго описанія, то, по крайней мѣрѣ, бѣглаго взгляда и усмѣшки. Такъ въ селѣ Демьяновскомъ, возлѣ харчевни, увидали мы десятка два стариковъ, изъ которыхъ двумъ или тремъ было лѣтъ по девяносту. Эти почтенные патріархи, прогнавъ отъ себя молодежь и выпивши какъ слѣдуетъ, силились составить хоръ и пѣть: «Внизъ по матушкѣ по Волгѣ». Не могу выразить, что это были за голоса и какъ шла пѣсня, никакъ не подвигавшаяся далѣе первой строчки. А еще черезъ три версты, въ деревнѣ Похмѣльной, самъ владѣлецъ ея, мелкопомѣстный помѣщикъ Плѣшаковъ, вторгнувшись въ хороводъ дѣвокъ, плясалъ съ необычайнымъ усердіемъ, и когда мы проѣзжали, утвердился на одной ногѣ, и поднявъ другую выше носа, въ то же время посылая Ивану Петровичу воздушные поцалуи.

— Веселый старикъ! промолвилъ мой спутникъ, со вздохомъ и какъ-то задумчиво. — Отроду ему чуть не семьдесятъ лѣтъ, намъ съ вами въ дѣды годится, а мы съ вами эдакъ ноги ни за что не поднимемъ!

Въ подобнаго рода наблюденіяхъ время прошло незамѣтно, и скоро показался переда, нами нашъ уѣздный городъ, довольно красиво раскинувшійся на холмѣ, надъ водою. Въ предшествовавшихъ главахъ, упоминая о нашемъ городѣ, я назвалъ его собраніемъ грязныхъ чулановъ; но такой нелестный отзыва, отпущенъ былъ лишь для красоты слога, въ противоположность великолѣпной жадринской Версали. Извѣстно, что наши маленькіе города имѣютъ видъ или подлый или опрятный, смотря потому дорогъ или дешева, лѣсъ въ мѣстахъ ихъ расположенія, а мимо нашего текла рѣка удобная, если не для судовъ, то для сплавовъ, и, стало быть, онъ не нуждался въ строительномъ матеріялѣ. Домики стояли крѣпко, были обшиты тесомъ, снабжены узорчатыми заборчиками, а за заборомъ красовались или сады, или по крайней мѣрѣ палисаднички. На меня всегда видъ тихаго и чистенькаго, утонувшаго въ зелени города наводитъ самыя свѣтлыя мысли, неосновательность которыхъ я очень хорошо знаю и которыя ужь никакъ не могли подходить къ chef-lieu нашего уѣзда. Иванъ Петровичъ, живая хроника многихъ русскихъ городовъ, всегда говорилъ, что рѣдкій изъ нихъ по своей забулдыжности могъ равняться съ нашимъ. По его словамъ, ни одно изъ городскихъ увеселеній не проходило тутъ безъ драки, и весьма немногіе изъ городскихъ жителей, даже высшаго ранга, могли похвалиться тѣмъ, что въ теченіи года не носили на своихъ лицахъ фонарей или иныхъ боевыхъ знаковъ. Причинъ такой странности было очень много; достаточно упомянуть о двухъ главныхъ. Съ давняго времени въ нашемъ городѣ, благодаря дешевой жизни и довольно близкому его положенію къ проѣзжимъ трактамъ, поселялись люди, выгнанные изъ службы, состоящіе подъ судомъ, неимѣющіе права въѣзжать въ столицы, и вообще нагорѣлые по части житейскихъ треволненій; они веселились по своему и не могли жить очень тихо. Съ другой стороны, общее состояніе городскихъ нравовъ отличалось какимъ-то истинно-россійскимъ совмѣщеніемъ разгула съ терпимостью. Обыватели ссорились на вечерахъ, бушевали и даже подавали другъ на друга жалобы въ судъ; но не взирая на это, жили душа въ душу. Размолвки не вели къ мизантропіи, жалобы въ судъ не нарушали общительности, и даже рукопашные бои только давали поводъ къ замиренію, и, стало-быть, къ новымъ пиршествамъ.

— Однако, дорогой Иванъ Петровичъ, сказалъ я, когда нашъ экипажъ началъ нырять по колеямъ и страшнымъ ямамъ немощеныхъ городскихъ улицъ: — мы съ вами кажется не рѣшили гдѣ остановиться на ночь. Я не знаю какова городская квартира предводителя, да и самъ онъ навѣрное въ хлопотахъ по уши…

— Боже васъ сохрани! возразилъ Иванъ Петровичъ: — да чтобы не бесѣдовать лишняго часа съ его сестрицей, я готовъ провести вечеръ и ночь гдѣ-нибудь подъ плакучей ивою!

— А гостинницы въ городѣ все еще нѣтъ?

— Какія гостинницы при такомъ гостепріимномъ населеніи! Я всегда пристаю у Пучкова, и везу васъ къ нему безъ церемоніи.

— Постойте, постойте, Иванъ Петровичъ: Пучковъ, у котораго имѣніе взято въ опеку?

— Точно взято; а вамъ что до его имѣнія?

— Да помилуйте, это господинъ скандалезный.

— Не онъ, а жена его скандалезная. Кузьма, бери направо въ переулокъ.

— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Иванъ Петровичъ! протестовалъ я: — въ деревнѣ я вамъ ввѣряюсь какъ Дантъ Виргилію, а здѣсь вы путеводитель не безопасный. Изъ оконъ налѣво и направо вамъ отдаютъ поклонъ какіе-то господа съ фіолетовыми носами… все это не предвѣщаетъ ничего добраго. И какое право имѣю я вломиться къ Пучкову?

— Нѣженка вы и дрянной баловень, перебилъ сосѣдъ: — Кузьма, держи вонъ къ тому сѣрому домику, что его слушать! У Пучкова, батюшка мой, городская квартира Владиміра Матвѣича, и вы въ ней пріютитесь какъ у себя въ кабинетѣ. Самъ Матвѣевъ будетъ сюда только завтра поутру, къ мировому съѣзду, и меня просилъ распорядиться какъ дома. Поглядите, какое хорошенькое строеніе. Довольны, что ли? Будто я васъ повезу куда-нибудь въ эдикуль?..

Не успѣлъ я освѣдомиться о томъ, что разумѣетъ мой спутникъ подъ словомъ эдикуль, какъ уже мы подъѣхали къ жилищу господина Пучкова. Иванъ Петровичъ зналъ мою слабость къ чистенькимъ домикамъ, обставленнымъ зеленью, и пріютъ имъ выбранный походилъ на милое гнѣздышко двухъ самыхъ идиллическихъ любовниковъ. Палисадничскъ пестрѣлъ цвѣтами, изъ сада пахнуло яблоками, самый домъ со стѣнами свѣтло-шоколаднаго цвѣта и зелеными ставнями, словно улыбался гостю.

«Жребій брошенъ, подумалъ я, выходя изъ коляски, быть не можетъ, чтобы въ этомъ поэтическомъ пріютѣ человѣку могли разбить носъ или нанести какую-либо непріятность».

— То-то же, одобрительно промолвилъ Иванъ Петровичъ разгадавъ мои мысли.

Дверь была не замкнута, людей не являлось; на счетъ чего другого, можетъ быть грѣшилъ вашъ городъ, но по части воровъ его никогда не упрекали. Мы пошли въ чистую большую комнату, съ гераніумомъ и бальзаминами на окнахъ, и тутъ встрѣтилъ насъ кривой старичокъ въ халатѣ, съ лицомъ озабоченнымъ и сморщеннымъ, но добродушнымъ.

— А, дорогіе гости, добро пожаловать! сказалъ онъ, отдавая мнѣ поклонъ и обнимая Ивана Петровича: — сейчасъ лишь пришла записка отъ Матвѣева, я велѣлъ отворить его комнаты, а покуда пожалуйте въ кабинетъ, да не хотите ли чего покушать. Ей, Варя, Наташа! Дуня! обратился старичокъ къ нѣсколькимъ прибѣжавшимъ дѣвушкамъ въ сарафанахъ: — снесите вещи господъ въ половину Владиміра Матвѣпча, да накройте столъ поскорѣе.

— Ай, ай, ай, старая перечница! замѣтилъ Иванъ Петровичъ хозяину: — что это у тебя все женская прислуга? И какія все дѣвчоночки славныя! Ну, а какъ въ недобрый часъ, сама супружница сюда пожалуетъ?

— Хе, хе, хе! не пожалуетъ, развеселившись отвѣтилъ Пучковъ: — тамъ ее въ Москвѣ что-то пристукнуло, отъ злости должно быть, да она и такъ сюда носа не сунетъ.

Мы вошли въ кабинетъ, повидимому вовсе не подходящій къ игривой манерѣ хозяина. Онъ былъ весь заставленъ книгами юридическаго вида; Сводъ Законовъ красовался повсюду; сверхъ того въ глаза кидалась цѣлая полка съ картонками, на которыхъ сіяли такія надписи: Труды редакціонной коммиссіи, Общіе проекты по крестьянскому дѣлу, — по губернскому комитету, Свѣдѣнія по губерніи, Записки подъ №№ 9, 10 и 11. На большомъ зеленомъ столѣ, сверхъ груды бумагъ, лежало богато переплетенное Положеніе, отъ котораго, какъ разноцвѣтные лучи, шли длинныя ленты розовой, голубой, зеленоватой и свѣтлофіолетовой бумаги; на лентахъ было написано: «О дворовыхъ людяхъ», «о надѣлѣ крестьянъ», «о смѣшанной повинности» и т. д.; онѣ были вклеены въ книгу, такъ что чуть надобился какой нибудь пунктъ, книга тотчасъ же раскрывалась на желаемомъ мѣстѣ. Въ углу комнаты, за небольшимъ столомъ, сидѣлъ военный писарь и что-то строчилъ на большихъ листахъ превосходной бумаги. Во время бесѣды, Гаврила Астафьевичъ Пучковъ подбѣгалъ къ нему нѣсколько разъ съ такими фразами:

— Смотри не прозѣвай примѣчанія; я тебѣ говорилъ, надо потереть сандаракомъ. Опять капнулъ чернилами? Вѣдь знаешь въ какія руки пойдетъ бумага; гляди въ оба! Что? разобрать не можешь? Дай сюда черновую. Фу, ты чортъ возьми, самъ писалъ, и самъ теперь не разбираю! А, понялъ, понялъ!.. пиши при обязательномъ выкупѣ.

— Ужь посадятъ тебя въ желтый домъ, драгоцѣнный мой Гаврила Астафьичъ, сказалъ Германъ, поглядѣвъ на писаря и бумаги. — И дался тебѣ этотъ крестьянскій вопросъ, и какого бѣса ты въ немъ разумѣешь?

— Вотъ извольте-ка прослушать дорогого сосѣда, возразилъ обращаясь по мнѣ хозяинъ. — Вотъ каково у насъ поощреніе мыслящимъ людямъ! Вотъ какъ у насъ награждаютъ тѣхъ, кто безкорыстно трудится на пользу общую!

Не оставалось болѣе сомнѣній на счетъ спеціальности престарелаго чудака Пучкова. Подобно тому, какъ во всякомъ италіянскомъ городкѣ васъ непремѣнно познакомятъ съ старичкомъ, испытавшимъ необычайные казусы въ любви и оттого всѣми до крайности уважаемымъ, какъ въ кружкѣ Нѣмцевъ никогда не обойдется безъ политика помѣшаннаго на Наполеонѣ Ш и его замыслахъ противъ Германіи, такъ точно въ Россіи, со времени крестьянскаго вопроса, нѣтъ города и мѣстечка, въ коихъ не проживало бы по человѣку съ головою, поставленною вверхъ дномъ этимъ вопросомъ. Когда дѣло устроится и реформа благополучно войдетъ въ нашу жизнь, государство изъ состраданія должно позаботиться объ этихъ невинныхъ страдальцахъ, которые къ тому времени, вѣроятно, совершенно лишатся разсудка. Пучковъ, по счастію, былъ еще далекъ отъ полнаго помѣшательства. Большею частію (и опять-таки это чисто русская черта) люди, поглощенные крестьянскимъ дѣломъ, до мономаніи, не имѣютъ въ немъ никакихъ личныхъ интересовъ; почти вся ихъ масса состоитъ изъ профессоровъ, учителей на пенсіи, отставныхъ военныхъ, домовладѣльцевъ губернскаго города, и т. д. Гаврила Астафьевичъ не былъ исключеніемъ и по этой части. Состояніе его заключалось въ небольшомъ капиталѣ и извѣстномъ намъ домикѣ свѣтло-шоколаднаго цвѣта; жена его, бѣшеная баба, имѣла деревню, но деревня эта давно поступила въ опеку, такъ какъ госпожа помѣщица равно мучила крестьянъ и своихъ, и своего сожителя. Съ утвержденіемъ уставной грамоты, опекѣ предстояло прекратиться, такъ, что въ нѣкоторомъ смыслѣ отъ крестьянскаго вопроса Пучковъ могъ получить однѣ выгоды. Пучковъ хозяйствомъ не занимался, любилъ покойную жизнь и уѣздный городъ, но вся его жизнь измѣнилась съ первыми рескриптами по извѣстному вопросу. Лучшіе друзья отъ него бѣгали; уже нѣсколько лѣтъ, какъ онъ не говорилъ ни о чемъ, кромѣ выкупа, надѣла, издѣльной повинности, сочинялъ записки, тратился на ихъ переписываніе, безпрестанно слалъ въ Петербургъ проекты, и въ почтовый день не обѣдалъ, а только курилъ трубку за трубкой. Онъ былъ человѣкъ не глупый и одна изъ его записокъ, за скудостью практическихъ данныхъ, доставила Пучкову очень ласковый отзывъ отъ бывшей редакціонной коммиссіи; со времени означеннаго отзыва, болѣзнь стала неизлѣчимою. Еслибъ Пучкову не отвѣтили, можетъ быть его рьяность утихла бы за недостаткомъ пищи.

Иванъ Петровичъ хорошо зналъ слабость Гаврилы Астафьсвича, но только въ послѣдствіи сообщилъ мнѣ всѣ эти подробности: ему казалось пріятнымъ отдать меня на разтерзаніе; самъ же онъ мастерски уклонялся отъ своей доли по экзекуціи. Едва мы сѣли за столъ, какъ Пучковъ прочелъ намъ краткую записку «о причинахъ дурного исполненія издѣльной повинности», наскоро похлебалъ простывшаго супа и сталъ излагать сущность громаднаго проекта въ настоящую минуту переписываемаго для отправленія въ столицу.

— Посовѣтуйтесь обо всемъ этомъ съ Иваномъ Петровичемъ, сказалъ я ему: — онъ хоть и глядитъ вѣтреникомъ, но я знаю, что его мысли сходны съ вашими.

— Да, да, конечно, завтра я самъ кое-что тебѣ прочитаю, возразилъ Иванъ Петровичъ и пустился бесѣдовать съ Дуняшей, притащившею пирогъ съ грибами.

— Бросьте его, Сергѣй Ильичъ, добавилъ Пучковъ махнувъ рукою: — вѣрьте мнѣ, что онъ ничего не понимаетъ во всемъ вопросѣ. Ему надо радоваться и загребать деньги, а онъ чуть-чуть сдуру не продалъ имѣнія.

Всѣ мои усилія обратить бѣду на плечи Ивана Петровича оказывались тщетными.

За жаркимъ нашъ хозяинъ воодушевился такъ, что рѣдкіе прохожіе, заслышавъ его голосъ, на минуту останавливались подъ раскрытыми окнами и потомъ отходили, улыбаясь.

— Что такое крестьянскій вопросъ? говорилъ Пучковъ, для большей внушительности ухвативъ меня за пуговицу. — Крестьянскій вопросъ есть война.

— Вотъ куда поѣхало! замѣтилъ Иванъ Петровичъ, котораго Наташа за что-то больно ударила по рукѣ и тѣмъ заставила на минуту обратиться въ нашу сторону. — Коли война, такъ мы тебя выберемъ въ ополченіе.

— Не слушайте этого пустослова, перебилъ Пучковъ величественно. — Крестьянскій вопросъ есть война. Война съ чѣмъ? Война съ язвою рабства, которая уже начала вредить общественному организму и съ годами могла бы его разрушить. Я не изъ тѣхъ, которые, искренно или не искренно, видѣли въ крѣпостномъ правѣ немедленную опасность, но я близко знаю къ чему ведетъ его злоупотребленіе, и испыталъ самъ…

— Тебя и безъ крѣпостного права жена запирала въ погребъ, спокойно замѣтилъ Иванъ Петровичъ.

— Тьфу ты празднословъ! и Гаврило Астафьевичъ плюнулъ. — Какъ бы то ни было, война злу объявлена. Та война хороша, которая коротка, а коротка война лишь тогда, когда ее ведутъ съ энергіею, не щадя средствъ и не скупясь. Если мы, всѣ безъ исключенія, замѣтьте, всѣ безъ исключенія, приносили жертвы, когда кровь лилась вокругъ Севастополя, то во сколько дороже Севастополя должно быть намъ будущее благосостояніе всей родины? Итакъ, пришло время жертвовать, и жертвы должны падать на всѣхъ, не на однихъ землевладѣльцевъ, владѣющихъ населенными имѣніями. Пагубная, отвратительная мысль о томъ, что одни помѣщики должны поплатиться за всѣ временныя невыгоды перемѣны, не имѣетъ даже практическаго смысла. Тягота неразумно сброшенная на одинъ только классъ общества, по закону экономической реакціи, помимо нашей воли, породитъ тысячу тягостей всѣмъ другимъ классамъ, тягостей можетъ быть значительнѣйшихъ, непремѣнно значительнѣйшихъ, чѣмъ размѣръ жертвъ поровну распредѣленныхъ. Мы уже видимъ начало этихъ тягостей во всеобщей дороговизнѣ первыхъ потребностей жизни, въ недостаткѣ покупателей на предметы нѣкоторой роскоши, и, что хуже всего, въ раздраженіи класса самого почтеннаго и заинтересованнаго въ дѣлѣ порядка, класса землевладѣльцевъ. Онъ считаетъ себя обреченнымъ на раззореніе, тщетно ждетъ помощи и весьма естественно сѣтуетъ на несправедливость. Противъ всѣхъ бѣдъ этихъ, какъ я уже сообщилъ вамъ, надо, если дозволено такъ выразиться, созвать общее ополченіе жертвователей. Всѣ сыны Россіи должны нести свою лепту, начиная отъ удѣльнаго крестьянина, платящаго подати втрое легчайшія противъ крестьянина, временно-обязаннаго, до первѣйшихъ сановниковъ, которыхъ годового жалованья достаточно на выкупъ мелкопомѣстныхъ имѣній цѣлаго уѣзда. Вотъ основная мысль моего главного проекта. Если ее нельзя назвать вполнѣ новою, то по крайней мѣрѣ, я сдѣлалъ все возможное, чтобы придать ей ту практичность, безъ которой она болѣе ничего, какъ утопическое мечтаніе. Не щадя хлопотъ и издержекъ, я повсюду собиралъ данныя и трудился надъ ними, дѣлая приблизительное вычисленіе лицъ, отъ которыхъ можно требовать жертвы на пользу общую, и капиталовъ, которые такимъ образомъ могутъ реализироваться. Это былъ великій трудъ, и я откровенно признаюсь, что я только обозначилъ путь, по которому нужно идти; для самого же труда необходима цѣлая коммиссія людей трудолюбивыхъ и добросовѣстныхъ…

До сихъ поръ, все шло довольно сносно; и рѣчи Пучкова не могли бы назваться особенно странными.

— Высказавъ вамъ основную идею всей задачи, продолжалъ хозяинъ, хватая съ сосѣдняго стола толстую тетрадищу: — я считаю долгомъ перейдти къ сторонѣ болѣе практической. Вотъ работа, на которую потратилъ я болѣе года. въ тетради этой изложены у меня всѣ средства и рессурсы нашего уѣзднаго города, высчитаны капиталы и доходы всѣхъ его жителей и подведенъ итогъ расходовъ, которые имъ были потребованы съ цѣлію…

— Для которой, конечно, не годимся мы съ Сергѣемъ Ильичомъ, по неимѣнію денегъ, перебилъ Иванъ Петровичъ, вставая изъ-за стола, ибо трапеза давно кончилась.

— Что его слушать? добавилъ онъ, обращаясь ко мнѣ: — завалимтесь спать, а вечеромъ онъ доскажетъ, что надо.

— Будто Сергѣй Ильичъ спитъ послѣ обѣда? спросилъ сконфуженный хозяинъ.

— Не только спитъ, а еще и ругается съ тѣми, кто отстаетъ отъ этого святого обычая, отвѣчалъ Иванъ Петровичъ. — Да и тебѣ, старый сморчокъ, слѣдовало бы дать отдыхъ своему глазу, онъ у тебя одинъ, а ты его надсаживаешь надъ бумагами. Право, побереги себя, я тебѣ дурного не посовѣтую.

Послѣдній доводъ подѣйствовалъ на Гаврилу Астафьевича; онъ проводилъ насъ до двери и потребовалъ себѣ подушку. Я до того былъ ошеломленъ и утомленъ тирадами по крестьянскому вопросу, такъ неожиданно упавшими на мою голову, что съ наслажденіемъ вошелъ въ городскіе покои Владиміра Матвѣевича. Все въ нихъ глядѣло необыкновенно чисто и просто; только стѣна спальни была завѣшена разнымъ оружіемъ, къ которому нашъ посредникъ, какъ старый кавказецъ, имѣлъ такую страсть, что набивалъ имъ всякую комнату, хотя бы въ ней приходилось ему проводить лишь по нѣскольку часовъ въ мѣсяцъ.

До вечера мы были ограждены отъ импровизаціи нашего прожектора-хозяина, но нельзя же оставаться въ заперти до ночи, и сердце говорило мнѣ, что Пучковъ, вытащивъ изъ кортонокъ записки позанимательнѣе, уже готовитъ на насъ серіозную атаку. Къ счастію, однакоже, мой изобрѣтательный путеводитель на сей разъ превзошелъ дантовскаго Виргилія. Онъ сообщилъ Гаврилѣ Астафьевичу, что Викторъ Петровичъ Краснопольскій, ожидаемый завтра вмѣстѣ съ другимъ сановнымъ гостемъ, будетъ истинно радъ поскорѣе ознакомиться съ знаменитымъ проектомъ о круговыхъ пожертвованіяхъ въ пользу крестьянскаго дѣла. Въ виду сношеній съ однимъ изъ корифеевъ современнаго вопроса, Пучковъ страшно захлопотался, выпросилъ изъ винной конторы лишняго писаря, зажегъ множество свѣчъ, и не только вечеромъ, но и ночью уже не выходилъ изъ своего кабинета.

VI.
Завтракъ у предводителя.

Съ первыми лучами солнца, городъ ожилъ и зашевелился; можно было подумать, что и онъ намѣревается справлять мой храмовой праздникъ, еслибъ озабоченныя лица горожанъ на каждомъ шагу не выдавали тревожнаго ожиданія. Исправничьи казаки шныряли повсюду, подобно метеорамъ; мелкіе чиновники въ мундирахъ бѣгали по разнымъ направленіямъ; инвалидная команда приводила главную улицу въ видъ наиболѣе благообразный; въ одномъ мѣстѣ наскоро красили заборъ, въ другомъ изгоняли бабу-торговку съ рыбою, издающею дурной запахъ. Городничій, больной и раненый офицеръ, еще до полудня убѣгалъ себя такъ, что совсѣмъ ослабѣлъ и потребовалъ у доктора какихъ-то крѣпительныхъ капель. По всѣмъ направленіямъ плыли экипажи, начиная отъ щегольской вѣнской коляски до простѣйшаго россійскаго «телеграфа»: посредники съѣзжались на съѣздъ, чиновники направлялись къ мѣстамъ служенія, помѣщики къ своему гостепріимному предводителю. Лица вовсе неприкосновенныя къ торжеству и не имѣвшія никакой причины ни бояться, ни любить ожидаемаго Ивана Ивановича, какъ всегда водится, оказывали усердіе ни съ чѣмъ несравненное: мимо нашего дома, будто на пожаръ, разъ пять проскакалъ на заморенныхъ лошадяхъ извѣстный читателю помѣщикъ Евдокимовъ; мало того, Петръ Иванычъ Зарудкинъ, рѣдко выѣзжавшій изъ имѣнія, оказался въ городѣ, и не только оказался, но цѣлое утро торчалъ на улицѣ, и отдавалъ инвалидамъ какія-то повелѣнія, имѣя на себѣ ергакъ, то есть нѣчто въ родѣ хитона изъ конской шкуры, и теплыя калоши, хотя погода стояла очень жаркая. Дѣло объяснилось тѣмъ, что онъ когда-то служилъ въ одномъ полку съ городничимъ и пріѣхалъ помогать раненому товарищу въ критическій день встрѣчи.

Матвѣева мы увидѣли на одну минутку; онъ пріѣхалъ часовъ въ девять, переодѣлся и пошелъ на съѣздъ, гдѣ ему кажется предстояло предсѣдательствовать за хлопотами предводителя. Пучковъ бѣгалъ туда и сюда съ огромною начисто-переписанною тетрадью, выходилъ изъ дома, начиналъ читать се проходящимъ знакомымъ, но каждый его прогонялъ, отчаянно махая руками, и стремился по своему назначенію. Намъ самимъ съ Германомъ не сидѣлось при видѣ всей этой дѣятельности; выждавъ благопристойнаго часа, мы нарядились какъ должно, и пошли къ предводительской квартирѣ, по дорогѣ захвативши съ собой выбившагося изъ силъ и закутаннаго Петра Ивановича.

О предводителѣ нашемъ, Михайлѣ Егоровичѣ Дауровѣ, говорить много я не имѣю времени. Онъ правилъ свою должность чуть ли не пятое трехлѣтіе, и хотя никакими доблестями не отличался, но свыкся съ уѣздомъ и уѣздъ привыкъ къ нему, такъ что лучше и требовать было не можно. Имѣніе его лежало какъ-то всѣмъ на перепутьи; городская квартира въ извѣстные дни отворялась для званыхъ и незваныхъ; на кухнѣ трудились повара кончившіе курсъ обученія въ московскомъ англійскомъ клубѣ. Въ послѣдніе годы, однако, предводителю много повредилъ по части популярности, пріѣздъ его сестры Ирины Егоровны Байбаковой, овдовѣвшей и попромотавшейся, а потому рѣшившейся на время кинуть якорь во владѣніяхъ своего вдоваго и бездѣтнаго брата. Извѣстно, что въ нашемъ отечествѣ имѣется нѣсколько дворянскихъ фамилій, нисколько не отличавшихся въ исторіи, подобно Роганамъ, не имѣющихъ ни графскаго, ни княжескаго титула, но по отчаянной спѣси заткнувшихъ за поясъ всѣхъ Рогановъ Европы. Для фамиліи этихъ un Байбаковъ, un Муравейниковъ, un Аналыковъ, считаются людьми не нуждающимися ни въ какихъ титулахъ особами, потому только не ходившими на войну съ Вильгельмомъ завоевателемъ, что у себя дома за ихъ отсутствіе все бы пошло къ чорту. Ирина Егоровна Байбакова, по тупоумному чванству, достойно поддерживала имя доставшееся ей по замужеству, но не однимъ этимъ она отравляла собранія гостепріимнаго своего братца. Она принадлежала къ неземнымъ существамъ старыхъ временъ, воспѣтымъ еще въ Монастырюъ Погорѣльскаго и съ той поры наплодившимися въ великомъ изобиліи. По сиротству она воспитывалась въ Смольномъ монастырѣ и вышла оттуда до того нѣжною, нервною, воздушною, исполненною дѣтскихъ прелестей, ни къ чему дѣльному непригодною, что сочла первымъ долгомъ оставаться такою же до лѣтъ самыхъ зрѣлыхъ. Съ пріѣздомъ ея, образцовое домашнее хозяйство Михайла Егоровича начало приходить въ упадокъ. «Въ чьемъ домѣ, сударь мой, говаривалъ Иванъ Петровичъ, хозяйничаетъ или просто имѣетъ голосъ бывшая институка, тамъ тебя неиремѣнно накормятъ гнилою рыбой и тухлымъ тетеревомъ». Такой обидный афоризмъ вполнѣ примѣнялся къ Иринѣ Егоровнѣ. Она не могла передѣлать на свой ладъ всѣхъ порядковъ, (предводитель слишкомъ любилъ хорошую жизнь и свое брюхо для этого), по напортила вездѣ гдѣ могла, перебаловала прислугу, устранила дѣльныхъ людей, бралась сама вести цѣлый домъ и по недѣлямъ изъ-за какого нибудь каприза не выходила изъ своей комнаты. Добрый Михаилъ Егоровичъ жался и кряхтѣлъ, но неудовольствія его доходили почти до отчаянія всякій разъ, когда предстояло какое нибудь экстренное пиршество, требующее всевозможныхъ заботъ и неусыпнаго рвенія въ распорядителяхъ.

Не успѣли мы войдти въ домъ, занимаемый нашимъ амфитріономъ, какъ печальное положеніе хозяина стало для насъ яснымъ. Квартира была набита гостями, въ залѣ красовался столъ для великолѣпнаго завтрака, сановникъ и его свита могли каждую минуту показаться у городскихъ вратъ, а хозяйка Ирина Егоровна не глядѣла ни на что, не занималась ни гостями, ни предстоящимъ пиршествомъ, но полулежала на диванѣ, будто послѣ нервнаго припадка. Всѣ посѣтители обходили ее или лишь на самый кратчайшій срокъ оставались близъ ея дивана; я думалъ изъ приличія остаться подальше, и не могъ; Ирина Егоровна, въ подражаніе придворной модѣ, говорила такимъ тихимъ и угасшимъ голосомъ, что я просто не понялъ ни одной фразы. За то въ десяти шагахъ отъ едва-выговаривавшей слова особы шли бесѣды самыя оживленныя, даже съ криками. Кто-то стравилъ Пучкова съ Евдокимовымъ, и они просто орали, хватая другъ друга то за пуговицу, то за лацканъ. Въ другомъ углу, исправникъ, тучный дѣтина, со времени назначенія мировыхъ посредниковъ, еще болѣе расплывшійся, разсказывалъ нѣсколькимъ неопытнымъ сосѣдямъ о своихъ заслугахъ на пользу общую, непрестанныхъ разъѣздахъ и трудахъ достойныхъ Иракла. — Все вретъ, повѣрьте мнѣ, вретъ: — по цѣлому мѣсяцу не выѣзжаетъ изъ города, шепнулъ мнѣ предводитель, проскользнувшій около разкащика. Еще далѣе, на пунктѣ, изъ котораго можно было кидать взоры въ столовую, публику забавлялъ разсказами отставной капитанъ Подосиновикъ, человѣкъ словоохотный, но истинно скандалезный, ибо при большихъ обѣдахъ имѣлъ обыкновеніе напиваться, не добравшись до второго блюда. Въ иное время предводитель не имѣлъ бы ничего противъ такого гостя, но въ настоящій день посѣщеніе Подосиновика было чревато бѣдами, какъ въ послѣдствіи читатель самъ увидитъ.

Въ безтолковой бесѣдѣ и безпрестанномъ глазѣньи изъ окомъ, да еще въ частомъ выбѣганьи служащихъ лицъ за ворота, прошло все утро. Пробило два часа, и такъ какъ всѣ встали рано, то аппетитъ началъ разыгрываться. Въ критическую минуту, когда вслѣдствіе голода, говоръ затихъ, а лица стали принимать сумрачное выраженіе, лакей въ красномъ камзолѣ вошелъ и подалъ письмо предводителю.

— Вотъ тебѣ разъ! сказалъ Михаилъ Егоровичъ, пробѣжавъ посланіе. — Викторъ Петровичъ пишетъ, что ранѣе четырехъ часовъ мы никого не дождемся; Варвара Михайловна удержала старичка завтракать.

— Вы должны были ждать этого, Михаилъ Егоровичъ, сказала одна изъ дамъ, гостившихъ у его сестры: — Иванъ Ивановичъ — всегдашній рыцарь de la belle madame Krasnopolski; весь Петербургъ это знаетъ.

— Я человѣкъ не петербургскій, Ольга Ѳедоровна, отвѣчалъ предводитель. — Вотъ теперь за пріемомъ и осмотромъ города придется обѣдать часовъ въ семь, а ужь это по моему чистое окаянство. По крайней мѣрѣ сядемте теперь за столъ, да поѣдимъ надосугѣ.

— Вотъ это вы разсудили какъ Соломонъ мудрый, подхватилъ Иванъ Петровичъ, и всѣ пошли завтракать.

— Что же я не вижу никого изъ посредниковъ нашихъ? спросилъ Петръ Ивановичъ Зарудкинъ, котораго злая судьба помѣстила между Пучковымъ и Евдокимовымъ.

— На съѣздѣ, батюшка, на съѣздѣ, отвѣчалъ предводитель: — они у насъ такіе рьяные, меня самого едва отпустили.

— И животы у нихъ, разбойниковъ, не подводитъ? лаконически брякнулъ капитанъ Подосиновикъ.

— Батюшка, Сергѣй Ильичъ, шепнулъ предводитель, усадивши меня около своей особы: — поглядите-ка черезъ столъ, а вѣдь еще бульону не кончили!..

Я взглянулъ на Подосиновика: онъ уже былъ пьянъ, и около его прибора стояли двѣ бутылки мадеры, опорожненныя съ непостижимою быстротой.

— Это Иванъ Петровичъ его наизволиваетъ, продолжалъ предводитель. — И нарочно засѣлъ около; вѣдь эдакъ просто бѣда случится!

— Ужь коли быть бѣдѣ, отвѣчалъ я, такъ пусть его лучше напьется теперь, чѣмъ при именитыхъ посѣтителяхъ.

— И теперь напьюсь, добродушно перебилъ Подосиновикъ, вслушавшись въ разговоръ съ чуткостью, по временамъ находящею на истинныхъ жрецовъ Бахуса: — и теперь нарѣжусь, и за обѣдомъ насвищусь еще прекраснѣе. На этотъ счетъ оставайтесь благонадежны, дорогой Михайло Егорычъ; въ грязь лицомъ не ударимъ.

Ирина Егоровна окинула непристойнаго гостя холодно-изумленнымъ взглядомъ, но взглядъ этотъ, такъ сильно дѣйствовавшій на нарушителей декорума въ ея петербургской гостиной, повелъ только къ тому, что капитанъ залпомъ пропустилъ стаканъ портвейна, отвѣтивъ на вниманіе хозяйки молодецкимъ поклономъ. М-me Байбакова только пожала плечомъ и отвернулась.

— Ну что прикажете дѣлать съ такимъ человѣкомъ? обратился ко мнѣ городничій, послѣ крѣпительныхъ капель и первыхъ блюдъ завтрака почувствовавшій себя бодрѣе: — по совѣсти вамъ скажу, Сергѣй Ильичъ, что этотъ Подосиновикъ сведетъ меня въ могилу, хоть иногда заставляетъ хохотать до упаду. Просто, какой-то бѣсъ въ него поселился, и если его сегодня не запрутъ гдѣ нибудь въ чуланъ, безъ исторіи не обойдется. Повѣрите ли, что за годъ на него поступаетъ изъ одного города жалобъ сорокъ, и пособить тутъ никто не можетъ, потому что сами челобитчики пьянствуютъ и не прерываютъ сношеній съ Подосиновикомъ. Позовутъ его куда, непремѣнно состроитъ онъ скандалъ въ томъ домѣ; не позовутъ, онъ сочинитъ какую нибудь гадость либо въ саду, либо подъ окнами. Вотъ хоть на прошлой недѣлѣ были крестины у засѣдателя; послѣ крестинъ, ужь оно по моему некстати, еще священника не проводили, а начались танцы. Въ этомъ еще покуда дурного немного, народъ все собрался веселый. Барышня одна брянчала на фортепіано, все шло какъ водится. Вдругъ Подосиновикъ куда-то пропалъ, и вернулся съ кострюлей изъ кухни, за нимъ Краснобаевъ со сковородой и письмоводитель становаго нашего съ мѣднымъ тазомъ. — Музыка, говоритъ, у васъ такая печальная, вотъ мы отъ себя поработаемъ, да и пошли валять, кто въ тазъ, кто въ сковородку. Засѣдатель, сами можетъ быть видали, дѣтина неуступчивый…

— Ну, вмѣшался въ нашу рѣчь предводитель, глядите-ка на храбраго капитана!

Такъ какъ на столъ, для выигранія времени, были разомъ поставлены всѣ кушанья и всѣ напитки, то Подосиновикъ, вѣроятно привлеченный стройнымъ видомъ фіаски съ мараскиномъ, покончилъ ее всю и поникъ главою, не говоря ни слова.

— Мишель, язвительно сказала Ирина Егоровна, обратясь къ брату, такъ какъ ты за столомъ любишь англійскіе обычаи, то вѣроятно позволишь намъ (и она глазами указала на двухъ или трехъ дамъ тутъ находившихся) по-англійски же оставить васъ на свободѣ.

Затѣмъ она поднялась со стула; ея гостьи и родственницы сдѣлали тоже.

— Вотъ ушла себѣ, съ горечью сказалъ предводитель, слѣдя за тѣмъ какъ удалялся изъ залы безмѣрный кринолинъ его сестрицы: — ушла, и ужь навѣрное станетъ дуться цѣлую недѣлю. Кто теперь приглядитъ за обѣдомъ? Какого дождешься въ домѣ порядка, коли хозяйка такая? Иванъ Петровичъ, а, Иванъ Петровичъ! кажется вашему сосѣду дурно.

Сосѣду Ивана Петровича скорѣе было слишкомъ хорошо чѣмъ дурно; но такъ какъ онъ не могъ держаться на стулѣ, то явились служителя и отвели или скорѣе отнесли его въ сосѣднюю со столовой комнату.

— Ну теперь онъ будетъ покоенъ до ночи, сказалъ исправникъ, и дальнѣйшихъ скандаловъ опасаться нечего.

— Я боюсь, чтобъ онъ не умеръ, замѣтилъ мнительный нашъ другъ, Петръ Ивановичъ Зарудкинъ: — и можно ли подумать, что человѣкъ способенъ выпить цѣлую стклянку мараскина? Со мною есть походная аптечка, и если Михаилъ Егорычъ позволитъ…

— Да, умретъ онъ! возразилъ городничій: — вы должно быть не помните какъ онъ эту зиму, въ двадцать градусовъ, ночевалъ на снѣгу и даже голова у него не заболѣла.

— Что за неслыханныя дѣла разсказываете вы, Платонъ Платонычъ! проговорилъ я съ изумленіемъ.

— Ничего тутъ нѣтъ неслыханнаго, это вамъ весь городъ подтвердитъ, да и вашъ же другъ, Иванъ Петровичъ, былъ тутъ причиной. Надо вамъ сказать, что у насъ на святкахъ бываютъ балы по подпискѣ. Вотъ-съ послѣ рождества, или нѣтъ… ужь послѣ Крещенья, въ большой морозъ такой балъ и устроился. Натурально, молодежь танцовала, наши жуиры занимались болѣе около буфета; впрочемъ особеннаго ничего не было, даже Подосиновика не выводили. За ужиномъ сидитъ онъ рядомъ съ Иванъ Петровичемъ, какъ сегодня. «Гдѣ ты, говоритъ, ночуешь, Иванъ Петровичъ?» — Нигдѣ не ночую, говоритъ тотъ, — а вотъ поужинаю и въ деревню поѣду. — «Ночуй лучше у меня!» — У тебя, братецъ, и дивана цѣлаго нѣтъ, и самъ ты спишь, кажется, на полѣньяхъ. — «Эй, ночуй, чего добраго разбойники нападутъ дорогой». — Ну, ну, говоритъ Иванъ Петровичъ, — промой лучше глаза, гдѣ это у васъ завелись разбойники, да и не такой я человѣкъ, чтобъ воровъ бояться. — Слышитъ это Подосиновикъ и думаетъ спьяна: продѣлаю же я штуку съ пріятелемъ. Былъ ужь шестой часъ на зарѣ, морозъ трещитъ на славу. Вышелъ нашъ капитанъ тихонько изъ собранія, пробрался изъ города, взялъ предлинную хворостину, а кто говоритъ колъ, да и сѣлъ подъ деревомъ около дороги: вотъ, думаетъ себѣ, какъ поѣдетъ Иванъ Петровичъ, такъ я крикну да и пугну его какъ слѣдуетъ. Сидитъ онъ полчаса, а пріятель все не ѣдетъ; угнѣздился Подосиновикъ попокойнѣе, да и заснулъ какъ у себя на постели. Проѣхалъ Иванъ Петровичъ, и солнце взошло, и снѣжокъ сталъ моросить, а онъ себѣ храпитъ будто на печкѣ. идутъ, наконецъ, мужики въ городъ съ дровами, видятъ, спитъ себѣ человѣкъ подъ кустомъ, картузъ съ головы свалился, а въ рукахъ колъ… Вотъ-съ, драгоцѣнный Сергѣй Ильичъ, какіе богатыри проживаютъ въ нашемъ богоспасаемомъ городѣ…

Тутъ завтракъ кончился, и предводитель, собираясь заглянуть на мировой съѣздъ: пригласилъ любителей гласнаго дѣлопроизводства за нимъ послѣдовать. Но такими любителями оказались лишь я съ Иваномъ Петровичемъ: изъ остальныхъ гостей иные были слишкомъ заняты ожиданіемъ сановника; другіе же хладнокровно отозвались, что и безъ мирового съѣзда имъ надоѣло слушать про мужиковъ, про надѣлъ и про Положеніе.

VII.
Мировой съѣздъ нашего уѣзда.

Зданіе присутственныхъ мѣстъ, въ которомъ совершались ежемѣсячные мировые съѣзды, какъ двѣ капли воды походило на трактиръ изъ того разряда печальныхъ каравансераевъ, какими украшаются малые города на трактахъ бойкихъ, но не щегольскихъ, то есть не осчастливленныхъ частымъ проѣздомъ знатныхъ особъ или громовержцевъ-сановниковъ. При одномъ взглядѣ на его желтыя стѣны и тусклыя окна, воображенію представлялись вертлявые половые, куски подогрѣтаго бифстекса, словно выкроенные изъ стараго голенища, кислое вино изъ погребовъ купца Соболева и лѣнивые щи съ плавающими въ нихъ мертвыми мухами. Комната, отведенная для съѣздовъ, поражала своею величиной, множествомъ оконъ, опять-таки желтою краскою стѣнъ; но ей придавала нѣкоторый видъ домовитости разнохарактерная мебель, появлявшаяся у зеленаго стола въ дни съѣздовъ. Совѣщанія и пренія обыкновенно тянулись такъ долго, что посредникамъ, очень часто сломавшимъ тридцати-верстный переѣздъ отъ города, не сидѣлось на форменныхъ деревянныхъ стульяхъ; всякій добылъ изъ города что могъ помягче; только одинъ Игнатій Петровичъ Путиловъ, о которомъ еще будетъ идти рѣчь, но чиновности своей натуры, считалъ такую вольность вредною и сидѣлъ на жосткомъ плетёномъ сѣдалищѣ. Остальные посредники, всѣ народъ не старый, въ интермедіяхъ совѣщаній, забавлялись щекотливостію собрата и придумывали ему безконечные сюрпризы. То, къ ужасу добраго старика, въ присутственной комнатѣ зажигались три сигары и двѣ трубки, то на исполненный святыни зеленый столъ ставился сборный завтракъ, то въ углу комнаты, о ужасъ! являлся диванъ, и даже диванъ весьма либеральной формы, какой-то изогнутый, съ пружинами, совсѣмъ не такой диванъ, на которомъ, слушая докладъ, иногда покоитъ свои дряхлые члены убѣленный сѣдинами директоръ канцеляріи. Напрасно протестовалъ Игнатій Петровичъ, напрасно намекалъ онъ, что одинъ видъ такой обстановки можетъ повредить цѣлому уѣзду въ глазахъ губернатора, или, чего Боже сохрани, какой нибудь заѣзжей столичной пташки, — диванъ стоялъ на старомъ мѣстѣ, сигары не угасали, а панталоны и джекеты посредниковъ помоложе просто возмущали душу какъ цвѣтомъ, такъ и покроемъ.

Описывая всякій парламентъ, прежде всего начертываютъ состояніе партій, въ немъ борющихся; ту же методу приму и я въ разсказѣ о членахъ нашего мирового съѣзда. Весь онъ состоялъ изъ людей довольно трудолюбивыхъ и честныхъ, но не равно способныхъ на дѣло. Безполезнѣе всѣхъ былъ Ставицкій, способнѣе и опытнѣе — Матвѣевъ; обоихъ мы уже знаемъ достаточно. Рядомъ съ Матвѣевымъ и всегда за одно съ нимъ, шелъ юноша лѣтъ двадцати-трехъ, Иванъ Николаевичъ Лѣсниковъ, очень красивый и привлекательный представитель дѣльнаго молодого поколѣнія. Когда онъ поселился въ уѣздѣ, сталъ самъ управлять имѣніемъ и принялъ должность посредника, рѣдкій изъ сосѣдей не покачалъ головою и не приготовился имѣть дѣло съ отчаяннымъ «французомъ». Дѣйствительно, Лѣсниковъ, образованный наскоро и непрочно, восторженный и вспыльчивый но природѣ, испорченный столичными болтунами, и не успѣвшій перебродиться, обѣщалъ мало дѣльнаго. Всѣ знали, что въ имѣніи своемъ онъ надѣлалъ въ короткое время множество нелѣпыхъ опытовъ, заискивая популярности у крестьянъ, позорно напился на сельскомъ праздникѣ водкою, и въ порядочныхъ домахъ отпускалъ сентенціи, которыя, даже во Франціи временъ террора, показались бы рѣчью полоумнаго. Для большаго сближенія съ народомъ, онъ привезъ съ собою шляпу, украшенную павлиньимъ перомъ, зипунъ и цвѣтныя рубашки, но надѣлъ все это одинъ только разъ и бросилъ. Жизнь быстро отрезвила его счастливо устроенную, хотя и горячую голову. Русская лѣнь загубила Ставицкаго, при всемъ его образованіи; русскій здравый смыслъ спасъ Лѣсникова при всей его плохой нравственной подготовкѣ. Онъ не только отдѣлался отъ причудъ и бредней, захваченныхъ на вѣру съ чужого голоса, но уже могъ отъ чистаго сердца смѣяться надъ собою. Мужики первые подивились тому какъ скоро молодой баринъ, уже начинавшій получать между ними славу шута гороховаго, научился входить въ ихъ нужды, не допускать никакихъ праздныхъ работъ по хозяйству, править дѣла по совѣсти, и въ запутанной дѣятельности посредника, во всѣхъ спорахъ, нелицепріятно стоять за правую сторону. Неутомимый на разъѣзды, довольный своею дѣятельностью и почти такой же веселый какъ Иванъ Петровичъ, молодой Лѣсниковъ могъ назваться балованнымъ посредникомъ всего края. На съѣздахъ, къ сожалѣнію, его еще не уходившаяся натура причиняла частыя тровоги. Помня свою прежнюю юношескую нелѣпость и придавая ей слишкомъ постыдное значеніе, онъ не терпѣлъ людей, имѣвшихъ въ себѣ долю этой нелѣпости. Ставицкій считалъ его ренегатомъ; онъ звалъ Ставицкаго мальчишкой. Со всѣмъ, что носило видъ яро-сантиментально-современной фразы, или чиновничьяго либерализма, Лѣсниковъ лѣзъ въ ожесточенную распрю. Онъ былъ глубоко убѣжденъ что не только въ столицѣ, но даже въ губернскомъ городѣ ни одинъ человѣкъ не знаетъ іоты въ деревенскихъ дѣлахъ, не способенъ даже заикнуться о хозяйствѣ, мужикѣ и ходѣ крестьянскаго вопроса, не сказавши колоссальной глупости и не заслуживъ рѣзкаго отпора. Понятно, что при такихъ крайностяхъ Лѣсниковъ распалялъ всѣ споры и раздражалъ людей, которые при болѣе спокойномъ ходѣ преній были бы не прочь съ нимъ поладить.

Кромѣ Ставицкаго, на съѣздѣ не было ни одного француза; неуступчивыхъ крѣпостниковъ тоже не оказывалось: единственный помѣщикъ изъ этой партіи, попавшій въ посредники, еще до своего утвержденія не пожелалъ составлять вѣчнаго меньшинства, и уклонился отъ должности. Но, за неимѣніемъ лицъ постоянно гнущихъ въ одну сторону, оказывалось нѣсколько человѣкъ съ крайне-неопредѣленнымъ взглядомъ, за голосъ которыхъ никакъ нельзя было поручиться. Предводитель первый кидался изъ крайности въ крайность, хотя и дѣлалъ это изъ простодушія, а никакъ не изъ угодливости или разсчетовъ. Онъ не искалъ ничего, всѣмъ отличіямъ предпочиталъ салатъ изъ омаровъ или птицу, выкормленную грецкими орѣхами, боялся только столкновеній, даже пріятныхъ, съ какимъ бы то ни было начальствомъ. До лѣта, онъ былъ противъ освобожденія крестьянъ и боялся, что въ Россіи черезъ мѣсяцъ не останется камня на камнѣ; когда же камни остались на камняхъ и даже уѣздъ его отличился примѣрнымъ спокойствіемъ онъ возликовалъ сердцемъ и рѣшилъ, что въ крестьянскомъ вопросѣ нѣтъ ничего труднаго и все идетъ какъ по маслу. Во всѣхъ частныхъ вопросахъ онъ былъ также способенъ переходить отъ унынія къ веселію, и если къ этому присоединялось еще разстройство желудка, то каждый желающій могъ на мировомъ съѣздѣ его запугать, обрадовать, опечалить или вовсе сбить съ толка, смотря по надобности.

Членъ отъ правительства, Андрей Густавовичъ Бигельманъ, принадлежалъ къ разряду людей скромныхъ; о крестьянскомъ же вопросѣ и вообще о всѣхъ вопросахъ, не имѣющихъ прямого отношенія къ собственному карману, онъ помышлялъ менѣе нежели я помышляю о будущихъ судьбахъ хлопчатобумажной промышленности. Онъ очень дорожилъ своимъ мѣстомъ, не совсѣмъ спокойнымъ для костей, ибо каждый мѣсяцъ Бигельману приходилось облетать всѣ уѣздные города губерніи обширнѣйшей чѣмъ многія королевства, — но мѣстомъ въ сущности не труднымъ и виднымъ. Въ Матвѣевѣ и Лѣсниковѣ онъ разгадалъ людей чисто практическихъ, держался ихъ мнѣній и не расходился бы съ ними никогда, еслибъ оба они, особенно юноша, выказывали меньшее озлобленіе противу всего, что имѣло форменный и бюрократическій оттѣнокъ. Самый спокойный чиновникъ, изъ молодыхъ, имѣетъ свой esprit de corps, а если онъ при томъ да изъ Нѣмцевъ и въ числѣ его начальниковъ водятся Нѣмцы, то невозможно и требовать отъ него особеннаго безстрастія На нашемъ мировомъ съѣздѣ про силы губернскія иногда говорилось съ насмѣшкой, на столичныхъ корифеевъ крестьянскаго дѣла тамъ глядѣли какъ на сановныхъ поэтовъ или импровизаторовъ, съ которыми чѣмъ меньше имѣть сношеній тѣмъ лучше. Бигельману оно не могло нравиться, но онъ терпѣлъ скрѣпи сердце. Душа его не выдерживала только, если губернатора звали сѣдымъ сычомъ, губернаторскихъ чиновниковъ нахалами, или какое-нибудь почтенное присутственное мѣсто — сквернымъ вертепомъ. Тутъ Андрей Густавовичъ блѣднѣлъ, принималъ обидныя позы и всегда шелъ противъ дерзостныхъ злоязычниковъ, хотя бы въ дѣлѣ, о которомъ шла рѣчь, они были и правы.

Теперь слѣдуетъ мнѣ воспѣть, хотя и въ прозѣ, отставного статскаго совѣтника Игнатія Петровича Путилова, самого непокладливаго, хотя по возрасту и самого зрѣлаго изъ нашихъ посредниковъ. Такого смѣшенія добра и зла, такого переплета золотыхъ и каррикатурныхъ особенностей какъ въ этомъ человѣкѣ, не скоро найдешь даже перебирая россійскихъ помѣщиковъ. Путиловъ началъ свою жизнь усердною службой, въ качествѣ малѣйшаго канцелярскаго чиновника; честностію и трудолюбіемъ выдвинулся впередъ, не достигнувъ пятидесяти лѣтъ, получилъ чинъ статскаго совѣтника, полную пенсію, а изъ жалованья и денежныхъ наградъ скопилъ капиталецъ, на который купилъ крошечную деревеньку съ усадьбой. Обыкновенно случается, что закоренѣлые чиновники, удалясь въ деревню и успокоивая свои геморроиды на собственной мызѣ, не только жмутъ крестьянъ, но, изъ наслажденія властью, совершаютъ дѣла сквернаго самоуправства. Путиловъ, напротивъ того, оказался самымъ нежаднымъ, самымъ снисходительнымъ, даже идиллическимъ помѣщикомъ. Забавно было глядѣть какъ этотъ типъ благонамѣреннаго чиновника старыхъ временъ, считающій за смертный грѣхъ надѣть свѣтлыя панталоны или немножко позапустить свои узенькія, подбритыя бакенбарды, ходилъ за грибами, подобно простому смертному, разговаривалъ съ нечесанымъ мужикомъ, словно съ младшимъ членомъ своего семейства. За свой добрый нравъ, за свое кроткое хозяйство, онъ и попалъ въ посредники и былъ бы посредникомъ хорошимъ, еслибы не несчастные слѣды его почти сорокалѣтней департаментской службы. Бигельманъ былъ чиновникомъ по хладному головному разсчету, Путиловъ же по какому-то влеченію сердца, по преданіямъ дѣтства, по несокрушаемой складкѣ всей своей натуры. Одинъ былъ готовъ за тройное жалованье завтра же перейдти въ откупъ, въ купеческую контору, поѣхать кругомъ свѣта, издавать газету, представлять друидовъ въ оперѣ Норма, другой не согласился бы отпустить себѣ бороды за всѣ милліоны Исаака Перейры. На бумагу съ канцелярскимъ бланкомъ, Путиловъ глядѣлъ какъ на что-то родное и вмѣстѣ съ тѣмъ священное; если въ городъ за чѣмъ нибудь пріѣзжала чиновная особа изъ столицы, Путиловъ уже являлся къ ней въ переднюю; удержать его отъ такого ненужнаго визита не могли бы всѣ силы земныя. Чего онъ искалъ, зачѣмъ угождалъ всякому заѣзжему стрикулисту, отчего голосъ всякой превосходительной особы придавалъ молодость и огонь его крови — это тайна неразрѣшимая. Своекорыстныхъ цѣлей тугъ не имѣлось, Игнатій Петровичъ, какъ Горацій былъ совершенно доволенъ своимъ скромнымъ достаткомъ; въ чинобѣсіи, собственно для себя, никто не могъ его заподозрить. А между тѣмъ, большей угодливости, даже рабства передъ всякимъ голосомъ изъ губернскаго города и изъ столицы, не позволилъ бы себѣ въ наше время жадный искатель мѣстъ съ отличіями. По самому своему значенію, мировой съѣздъ долженъ имѣть большую долю независимости; соприкасаясь живымъ и насущнымъ сторонамъ жизни онъ не можетъ не расходиться, и весьма часто, со взглядами людей канцелярскихъ, и Путиловъ, какъ человѣкъ не глупый, зналъ это; но натура его не имѣла силы дѣйствовать по здравому принципу. Ни странность запросовъ, ни неудобоисполнимость инструкцій, ни измѣнчивость приговоровъ, ничто не образумливало Игнатія Петровича; голосъ его всегда совпадалъ съ голосомъ, прилетавшимъ изъ губернскаго города или столицы. Гдѣ только посредникамъ ни приходилось стоять за свою независимость, непремѣнно поднималась оппозиція со стороны Путилова; всюду, гдѣ предстоялъ вопросъ, требовавшій практическаго обсужденія, Игнатій Петровичъ стоялъ за рутину. Онъ бѣсилъ своихъ товарищей гораздо болѣе, нежели шаткій предводитель, или французъ Ставицкій. Еслибъ ему дали волю, изъ уѣзднаго мирового съѣзда нашего вышла бы такая усердная, скрипящая перомъ, покорная, чистенькая и мертвая канцелярія, что на нее стоило бы любоваться пріѣзжимъ мастерамъ.

Чтобъ опредѣлить теперь, какъ причудливо группировались голоса на нашемъ съѣздѣ, придется разсказать одну исторію, вслѣдствіе которой Игнатій Петровичъ на короткое время привелъ въ отчаяніе всѣхъ людей порядочныхъ. Начальство потребовало свѣдѣній о томъ, какъ исполняется въ различныхъ мѣстностяхъ издѣльная повинность, и какое количество земель, прежде засѣвавшихся хлѣбомъ, на будущій годъ останется незасѣяннымъ послучаю новыхъ порядковъ. Кажется, споровъ по поводу отвѣта не могло быть; но нашъ старецъ, не конфузясь, не краснѣя, не только отозвался съѣзду, что въ его участкѣ барщина прелесть, а запашекъ никто не бросаетъ, но даже замѣтилъ, что всякій отвѣтъ въ другомъ тонѣ проявитъ со стороны съѣзда неблагонадежность, строптивость, непочтительность. Лѣсниковъ, какъ бомба, прыгнулъ съ кресла, но отъ ожесточенія не могъ выговорить ни одного слова.

— Бога вы не боитесь, Игнатій Петровичъ! сказалъ Матвѣевъ; — да не я ли ѣздилъ въ ваше собственное имѣніе, гдѣ крестьяне не хотѣли работать, хотя вы убавили полей до послѣдней возможности? Въ жизнь свою вы не обманули ни одного человѣка, а теперь хотите надувать правительство.

— Это не обманъ, спокойно возразилъ Путиловъ: — вы служили, простите меня, на сумазбродномъ Кавказѣ, а потомъ по выборамъ, оттого порядки настоящаго дѣлопроизводства отъ васъ закрыты. — Какого порядка, какой исполнительности можно ждать тамъ, гдѣ нѣсколько новыхъ людей станутъ начальству на его запросы отвѣчать жалобами: вотъ дескать какихъ ты дѣлъ натворило! Старшіе чины лучше насъ знаютъ о положеніи края, если имъ нужны наши отзывы, то, конечно, для того лишь, чтобъ успокоить людей рабочихъ, или поразить тѣхъ, кто разсѣваетъ печальные слухи!

Ставицкій, по весьма понятнымъ причинамъ ищущій случаевъ всегда идти противъ Матвѣева, отозвался, что по его мнѣнію обо всемъ дѣлѣ спорить не стоитъ, и что высказывать начальству всей правды не слѣдуетъ, ибо враги освобожденія могутъ ухватиться за свѣдѣнія, доставленныя съѣздомъ. Лѣсниковъ, кое-какъ получившій опять даръ слова, вспылилъ и по обыкновенію своему, такъ худо заговорилъ о Петербургѣ, что Бигельманъ обидѣлся, подалъ свой голосъ противъ него и рѣшеніе вопроса осталось за предводителемъ. Долго будетъ, разсказывать о подробностяхъ пренія, но правая сторона восторжествовала только потому, что три посредника, стоявшіе за отвѣтъ по совѣсти, объявили, что въ случаѣ отзыва лживаго, угодливаго или даже просто уклончиваго, они предъявятъ свое особливое мнѣніе и затѣмъ подадутъ въ отставку.

Теперь, какъ намъ кажется, характеръ нашего мироваго съѣзда не нуждается въ дальнѣйшихъ опредѣленіяхъ, и мы можемъ опять взяться за прерванную нить разсказа. Объ одномъ лишь оставшемся безъ описанія посредникѣ, и о посредникѣ весьма знатнаго рода, князѣ Туманскомъ, не мѣшаетъ сдѣлать краткій отзывъ для полноты очерка. Это былъ добрый малый, лѣтъ подъ тридцать, не дальнихъ способностей, но малый съ врожденнымъ тактомъ и честный какъ двадцать пять рыцарей. И русскую грамоту онъ зналъ плохо, и рѣчистымъ не могъ назваться, но очень уважая Владиміра Матвѣевича, совѣтовался съ нимъ во всемъ, и на съѣздѣ всегда подавалъ за одно съ нимъ голосъ. Лучшею его рекомендаціей, какъ и правомъ на званіе посредника, служило то, что князь Туманскій, принявъ отъ безумной старушонки матери замотанное, раззоренное имѣніе, повыгналъ управляющихъ, сталъ самъ жить въ уѣздѣ, и далъ крестьянамъ такія льготы, что они, благодаря счастливому расположенію нашего края по части заработковъ, въ нѣсколько лѣтъ значительно поправились.

VIII.
Сцены на мировомъ съѣздѣ.

Всѣ посредники находились налицо, когда мы съ предводителемъ и Иваномъ Петровичемъ вошли въ залу присутствія: предсѣдательствовалъ покуда статскій совѣтникъ Путиловъ; съ приходомъ настоящаго предсѣдателя онъ уступилъ ему мѣсто, и перетащилъ свой жосткій стулъ подалѣе отъ табачниковъ, къ сторонѣ Андрея Густавовича Бигельмана не употреблявшаго ни трубки, ни сигары. Постороннихъ слушателей въ комнатѣ не имѣлось; до нашего прихода, въ качествѣ обожателей гласности, заходили лишь уѣздный учитель, да престарѣлый жуиръ уѣзднаго города, отставленный отъ службы коммиссаріатскій чиновникъ Краснобаевъ: первый сконфузился своего одиночества и скоро ушелъ, второй сталъ мѣшать засѣданію, и отпускать такіе игривые разсказцы, что ему дали двѣ сигары, нахлобучили фуражку, и предложили удалиться въ какое нибудь мѣсто болѣе веселое. Услыхавъ объ этомъ, мы съ Иваномъ Петровичемъ смирнехонько усѣлись въ уголкѣ, видъ же приняли до того благонравный и благонадежный, что Игнатій Петровичъ ласково намъ улыбнулся, далъ намъ понюхать своего табаку, и шепнулъ, что онъ былъ всегда за гласность дѣлопроизводства, даже въ прежнюю пору пагубнаго застоя.

— Знаетъ разбойникъ, съ какой стороны подулъ вѣтеръ! сказалъ мнѣ Иванъ Петровичъ, и притаился, потому что какъ нарочно, съ нашимъ приходомъ, пренія съѣзда вступили на путь, обѣщавшій особенное одушевленіе.

Дѣла по текущимъ вопросамъ и жалобамъ были покончены безъ предводителя; просмотръ поданныхъ за мѣсяцъ уставныхъ грамотъ, какъ требующій особенно долгаго засѣданія, отложили до другого дня; лихорадочное состояніе, обуявшее предводителя, Путилова и даже Бигельмана по случаю ожидаемаго посѣтителя, дѣлало ихъ просто неспособными къ работѣ, требующей усидчивости. Когда мы пришли, производитель дѣлъ мирового съѣзда читалъ отзывы и предложенія, полученныя изъ губернскаго по крестьянскимъ дѣламъ присутстія. Я очень мало зналъ наше губернское начальство, но по первой бумагѣ, которую слушали при мнѣ, не рѣшился бы составить о его членахъ очень лестнаго мнѣнія. Въ бумагѣ этой сообщалось, весьма сухо и гладкимъ слогомъ, что мировые посредники нашего уѣзда, не взирая на сообщеніе, сдѣланное имъ отъ такого-то члена и за такимъ-то нумеромъ, не представили, за исключеніемъ одного статскаго совѣтника Путилова, срочныхъ двухъ-недѣльныхъ вѣдомостей о своей дѣятельности, тогда какъ, по мнѣнію присутствія, такія вѣдомости… и прочая, и прочая. Мертвый тонъ сообщенія нѣсколько смягчался обычною фіоритурой, безъ которой не обходятся присутственныя мѣста новаго времени: фіоритура состояла въ томъ, что вѣдомости посредниковъ могутъ служить на пользу разумной гласности, и что, при составленіи ихъ, можно не держаться строгой формальности, такъ какъ даже форма этимъ вѣдомостямъ не дана отъ присутствія, а предоставлена просвѣщенному усмотрѣнію самихъ господъ посредниковъ.

— Стрикулисты!!! раздался рѣзкій, полуженскій и звонкій голосъ Ивана Николаевича Лѣсникова, когда чтеніе кончилось.

Андрей Густавовичъ Бигельманъ пожалъ плечами, и взглядомъ укора указалъ на любителей гласности, то-есть на меня и на Ивана Петровича.

— Это пріятели, да къ тому Иванъ Петровичъ уже дремлетъ, сказалъ Матвѣевъ, чтобы замять грозившую распрю.

Но запальчивый юноша не унимался.

— Не только передъ пріятелями, а передъ цѣлою вселенной скажу, началъ онъ: — скажу, что приставать къ людямъ съ такимъ вздоромъ способенъ лишь стрикулистъ самый неисправимый! Какія вѣдомости? Для чего вѣдомости? Какой посредникъ, честно дѣлающій свое дѣло, найдетъ возможность и время въ мѣсяцъ два раза наяривать цѣлую тетрадь о томъ, что должно быть извѣстно всякой губернской власти, если только она не заложила своихъ глазъ въ какомъ нибудь водочномъ магазинѣ? Для чего же сидитъ это присутствіе и беретъ жалованье, если оно намѣрено знакомиться съ ходомъ дѣлъ черезъ наши срочныя вѣдомости если оно не знаетъ этого хода по всей подробности, своимъ глазомъ, своимъ опытомъ?..

— Я не знаю, перебилъ Андрей Густавовичъ Бигельманъ, сжавши губы такъ что изъ нихъ образовалось нѣчто похожее на устье пузыря съ финиками, — я не знаю до какой степени, на мировомъ съѣздѣ, въ присутствіи постороннихъ слушателей, могутъ быть дозволены подобныя, болѣе чѣмъ рѣзкія выраженія…

— Я не разъ уже дѣлалъ подобный же вопросъ Ивану Николаичу, прибавилъ Игнатій Петровичъ Путиловъ, и хотя конечно его молодая кровь горячѣе нашей…

— Прошу принять увѣреніе въ моемъ совершенномъ почтеніи и преданности, перебилъ Лѣсниковъ, подобно азартному молодому соколу, кидаясь отъ одной добычи на новаго противника: — уже я знаю, что вы станете говорить, дражайшій Игнатій Петровичъ. Вы таки забѣжали впередъ, вы таки представили вѣдомость! Если бы губернаторскіе чиновники потребовали отъ посредниковъ, кромѣ срочныхъ вѣдомостей, чтобъ они имъ мыли и гладили лѣтніе бѣлые панталоны, вы себѣ заведете утюгъ и иголки, и все что надо.

— Иванъ Николаичъ, сказалъ Матвѣевъ, одинъ только имѣвшій власть по временамъ обуздывать рьянаго товарища.

— Вѣдь нельзя всякое лыко ставить въ строку, Иванъ Николаичъ, добавилъ предводитель съ умиротворяющимъ видомъ: — извѣстно, этотъ народъ пишетъ себѣ такъ, чтобы нумеровъ накопить побольше. Плюньте, настрочите имъ какой нибудь чепухи на поллисточкѣ, вотъ вамъ и вѣдомость…

Тутъ краснорѣчіе бѣднаго старичка оборвалось, при такой новой, даже обидной защитѣ канцелярскихъ властей, и Игнатій Петровичъ и Бигельманъ съ ужасомъ отодвинулись отъ зеленаго стола. Но, увы, имъ предстояло услышать нѣчто еще худшее!

— Не хочу знать срочныхъ вѣдомостей, не напишу ни одной пока я зовусь мировымъ посредникомъ! кричалъ Лѣсниковъ, топая ногой какъ дитя, между тѣмъ какъ яркая и молодая кровь кинулась ему въ голову. — Я не хочу, чтобы на меня смотрѣли какъ на какую нибудь регистратурную крысу, не могу, потому что горжусь званіемъ посредника, и не дамъ его равнять съ писарскою должностью. Въ этой нотаціи по случаю срочныхъ вѣдомостей я вижу оскорбленіе себѣ и всѣмъ посредникамъ. Мало того, что наши вопросы оставляютъ безъ разрѣшенія, мало того, что губернское присутствіе предоставило себѣ по крестьянскому дѣлу всю грошовую филантропію, а на насъ глядитъ какъ на чернорабочихъ, ему не нравится то, что мы по возможности ведемъ дѣла безъ переписки, и не плодимъ отношеній съ принятіемъ увѣреній въ совершенномъ почтеніи и милостивыми государями! Поэтому я полагалъ бы на предложеніе присутствіи отвѣчать рѣзкимъ отзывомъ, а васъ, Михайло Егорычъ (тутъ юноша обратился къ предводителю) попросимъ, отъ имени всего съѣзда, лично переговорить съ высокосановнымъ старцемъ, котораго вы ожидаете.

Предводитель, только заслышавъ о томъ, что на его долю можетъ выпасть щекотливое объясненіе, и еще съ такимъ сановнымъ гостемъ, совершенно поблѣднѣлъ и разтерялся.

Ставицкій отпустилъ ядовитую шуточку, изъ которой явствовало, что если всѣ чиновники совершенная дрянь, въ чемъ онъ совершенно согласенъ, то и посредники еще не показали себя ничѣмъ особеннымъ, за исключеніемъ своего извѣстнаго пристрастія къ помѣщичьимъ интересамъ.

Бигельманъ заговорилъ въ защиту губернскаго присутствія, но отъ волненія сталъ дѣлать ужасныя ошибки въ русскомъ языкѣ, и даже брякнулъ нѣмецкую длинную фразу съ частицей zu на концѣ, которой, впрочемъ, никто не понялъ.

Что до Путилова, то ему и ораторствовать не настояло надобности; его лицо яснѣе всѣхъ языковъ говорило: Гдѣ мы, куда мы идемъ? Земля дрожитъ подъ моими ногами! О дѣловой перепискѣ отзываются съ омерзеніемъ! Его высокопревосходительство Ивана Ивановича иронически называютъ старцемъ!

Посреди общаго волненія сталъ говорить Владиміръ Матвѣевичъ, по своему обыкновенію, тихо и сжато. При первыхъ звукахъ его голоса, всѣ притихли. Неурядица въ совѣщаніи была такъ очевидна, что даже всегдашніе антагонисты нашего посредника увидали надобность въ голосѣ человѣка спокойнаго.

— Я положительно расхожусь съ мнѣніями Ивана Николаича, сказалъ Матвѣевъ. — Кругомъ насъ довольно ссоръ и всякой путаницы, а мы выбраны не за тѣмъ, чтобы пикироваться съ губернскимъ по крестьянскому дѣлу присутствіемъ. Одно изъ двухъ: или дѣло о срочныхъ вѣдомостяхъ будетъ упорно поддерживаться и мы придемъ къ необходимости полнаго объясненія съ присутствіемъ, или, что вѣрнѣе, оно заглохнетъ само собою.

Путиловъ возвысилъ было голосъ, но Владиміръ Матвѣевичъ взглянулъ на него и попросилъ минуту для своей рѣчи.

— Въ первомъ случаѣ, продолжалъ Матвѣевъ: — дѣло, не взирая на его ничтожность, потребуетъ всего нашего вниманія. Тутъ уже выступитъ вопросъ о канцелярскомъ порядкѣ и лишней перепискѣ, то-есть о томъ, что положительно несовмѣстно съ кругомъ нашей дѣятельности. Уступивъ на первомъ шагѣ, мы дѣйствительно подчинимъ себя регистратурѣ; навьючивъ на себя срочныя вѣдомости, мы дадимъ поводъ мучить себя сотнею другихъ вредныхъ формальностей. Но дѣло еще не дошло до столкновенія, и второй исходъ мнѣ кажется вѣрнѣе. Всѣ мы знаемъ изъ какихъ источниковъ вытекла большая часть обременительныхъ мелочей въ бумажномъ дѣлопроизводствѣ. Прихоть новаго начальника, праздная привычка чернить бумагу, иногда просто корыстный разсчетъ дрянного писаришки, вотъ что породило и поддерживало всѣ эти горы бумагъ, вѣдомостей и отношеній.

— Владиміръ Матвѣичъ, опять перебилъ Путиловъ, собравшись съ силами: — позвольте попросить васъ объясниться обстоятельнѣе. Гдѣ могли замѣтить вы, чтобы разсчетъ дряннаго писаришки былъ въ состояніи, какъ вы говорите, поддерживать горы бумагъ и вѣдомостей?

— Мнѣ хотѣлось бы скорѣй перейдти къ другимъ дѣламъ по съѣзду, отвѣчалъ нашъ посредникъ: — но если вамъ угодно вызвать меня на подтвержденіе словъ моихъ, за примѣромъ дѣло не станетъ. Передъ службой на Кавказѣ и по выборамъ, я служилъ въ гвардіи. Какъ всѣ младшіе офицеры, я часто ходилъ занимать караулы при заставахъ, караулы теперь уничтоженные. Сидя и зѣвая въ грязной караульной комнатѣ, я всегда дивился обилію листовъ, даже тетрадей, которые приходилось мнѣ подписывать и отправлять въ ордонансъ-гаузъ. Въ тетрадяхъ этихъ были выписаны всѣ проѣзжающіе изъ города и въ городъ; при отправленіи списка, караульный офицеръ всегда прилагалъ къ нему серебрянную монету, кажется полтинникъ, для писаря. Дивясь этому вороху бумагъ, ни къ чему не ведущихъ и особенно таинственному полтиннику, я подумалъ, что награжденіе, хотя и не законное, идетъ писарю, строчащему всѣ эти списки проѣзжихъ; ничуть не бывало. Труженикъ оставался ни при чемъ, офицерскія деньги шли писарю, принимавшему списки. Одинъ разъ для опыта, я попробовалъ исправить это распредѣленіе благостыни, труженику далъ полтинникъ, списки же послалъ безъ прилагательнаго. Черезъ день я получилъ бумагу, въ которой меня требовали въ канцелярію ордонансъ-гауза. Забывъ о караулѣ, я счелъ это приглашеніе серьезнымъ, поѣхалъ и нашелъ въ канцеляріи выжигу писаря, который сталъ показывать мнѣ въ спискахъ какія-то ошибки, и видя мои прапорщичьи эполеты, намекать на скупость и невѣжливо стращать меня отвѣтственностью. Я ругнулъ его какъ слѣдуетъ и уѣхалъ съ ожесточеніемъ. Черезъ два дня, адъютантъ полковой сообщилъ мнѣ, что изъ-за меня затянулась цѣлая переписка, посовѣтовалъ послать писарю три цѣлковыхъ и объяснилъ, что все дѣло произошло изъ-за полтинника… Не стоитъ разсказывать о томъ, какъ дѣло кончилось; важно не оно, а фактъ, давшій къ нему поводъ. Вотъ вамъ, Игнатій Петровичъ, примѣръ, какого вы желали… Мнѣ совѣстно, продолжалъ затѣмъ Владиміръ Матвѣевичъ: — далѣе задерживать дѣла по съѣзду, и потому вотъ мое мнѣніе въ самыхъ короткихъ словахъ. Пусть всякій изъ насъ пишетъ или не пишетъ срочныхъ вѣдомостей по своему усмотрѣнію, затѣмъ подождемъ, что скажетъ присутствіе, и если оно не догадается оставить насъ въ покоѣ, тогда, съ общаго согласія, мы рѣшимъ, принимать ли мѣры противъ домогательствъ такого рода.

Рѣшено было остаться при этомъ, даже Путиловъ согласился подождать настояній болѣе положительныхъ; но и тутъ Игнатій Петровичъ, но обыкновенію своему, не могъ не разжечь пренія, благополучно угасавшаго.

— Я самъ почти согласенъ, началъ онъ: — что при безпрестанныхъ разъѣздахъ посредникамъ не совсѣмъ легко заготовлять слишкомъ частыя срочныя вѣдомости, но, вопервыхъ, отчетность и порядокъ важнѣе всего, во-вторыхъ я не могу не протестовать противъ того обиднаго нерасположенія ко всему носящему званіе чиновника, противъ того враждебнаго чувства ко всѣмъ высшимъ присутственнымъ мѣстамъ, которое, говорю съ глубокимъ сожалѣніемъ, слишкомъ часто высказывается въ рѣчахъ и замѣчаніяхъ моихъ высокоуважаемыхъ товарищей.

— Вы истинный Цицеронъ въ вицмундирѣ, возразилъ неугомонный Лѣсниковъ; — но я не могу не заспорить съ вами опять, нашъ высокоуважаемый Игнатій Петровичъ! Враждебнаго чувства неимѣемъ мы ни къ кому; чтобы честно покончить то дѣло соглашенія, на которое мы призваны, всякій изъ насъ готовъ подать руку личному своему недругу, лишь бы онъ помогалъ намъ отъ чистаго сердца. Нерасположеніе къ чиновникамъ — дѣло другое. Чиновникъ не помогаетъ намъ ни въ чемъ, чиновникъ прямо недоволенъ тѣмъ, что намъ оказано большое довѣріе и отъ властей, и отъ общества. Дѣятельность хорошаго посредника, вся живая и практическая, безъ мертвыхъ бумагъ, безъ возможности доходовъ, безгрѣшныхъ и грѣшныхъ, — бѣльмо на глазу и укоръ для истаго чиновника. Враждовать съ чиновникомъ я не хочу, а любить его мнѣ не за что… Я ужь не трогаю высшихъ мѣстъ, комитетовъ и коммиссій: но что дѣлалось у насъ въ губернскомъ городѣ, пока еще крестьянскій вопросъ обсуждался? Кто проповѣдывалъ, что всѣ мы, здѣшніе помѣщики, враждебны дѣлу освобожденія? Кто силился представить всякую практическую замѣтку, обусловленную мѣстностью нашего края, воплемъ плантаторовъ и желаніемъ затянуть дѣло? Все это дѣлали чиновники. Гдѣ мы видѣли самое дѣло и жизнь, они видѣли только свое личное спокойствіе. Развѣ на языкѣ ихъ не было вѣчнаго: другіе молчатъ и сидятъ смирно, изъ чего жь наша губернія полѣзетъ съ своими совѣтами? И добро бы въ этомъ противодѣйствіи имѣлось сочувствіе къ выгодамъ народа: но откуда могло взяться это сочувствіе и развѣ голосъ дѣльныхъ помѣщиковъ нашихъ говорилъ во вредъ простому народу?..

— Иванъ Николаевичъ; — наконецъ перебилъ Матвѣевъ, если мы станемъ вдаваться въ частные споры, наше засѣданіе никогда не кончится. Будьте такъ добры, отложите преніе до другого раза, войдите хоть въ положеніе господина секретаря, у котораго цѣлая кипа бумагъ еще не прочитанныхъ.

Всѣ приготовились опять приступить къ дѣлу, но къ несчастію двери комнаты съ шумомъ отворились, и приставъ второго стана поспѣшно вошелъ съ извѣстіемъ, что ихъ превосходительство ужь у самого города.

Тутъ послѣдовала тревога тѣмъ болѣе шумная, что члены мирового съѣзда не условились напередъ о томъ, что предстоитъ дѣлать въ настоящую минуту. Матвѣевъ и его товарищи болѣе хладнокровные разсчитывали, что засѣданіе будетъ идти своимъ чередомъ, не взирая ни на какихъ именитыхъ гостей; но они не сообразили, что предводитель потеряетъ голову, а Путиловъ съ Бигельманомъ ринутся туда, гдѣ идетъ встрѣча. Появленіе вѣстника было сигналомъ суматохи. Бигельманъ кинулся бѣжать, не говоря ни слова, но князь Туманскій нарочно спряталъ его шапку подъ бумагами, и бѣдный Андрей Густавовичъ сталъ кубаремъ вертѣться по всѣмъ угламъ залы, разыскивая свой головной уборъ. Путиловъ началъ было: — намъ кажется должно всѣмъ встрѣтить гостей у города, но видя что никто ему не отвѣтилъ, потихоньку направился къ выходу. Старичокъ предводитель то подбѣгалъ къ дверямъ, то возвращался къ зеленому столу. — Ужь предводительствуйте вы, Владиміръ Матвѣичъ, говорилъ онъ дрожащимъ голосомъ: — вѣроятно Иванъ Ивановичъ захочетъ побывать въ засѣданіе съѣзда. Ахъ, Господи! никуда я не гожусь въ этихъ суматохахъ! Такъ мы къ вамъ и придемъ, а вы бы велѣли поставить стульевъ побольше. Ради Бога, не уходите, Сергѣй Ильичъ; вѣдь нашъ съѣздъ гласный, это нынче любятъ… Да что съ вами, Андрей Густавовичъ? Вы меня совсѣмъ съ ногъ сбили. Хорошо бы и выбрать для доклада дѣльце позанимательнѣе; такъ ли, Владиміръ Матвѣичъ?…

— Какъ же, какъ же, отвѣчалъ Матвѣевъ, кусая губы; — за этимъ, конечно, дѣло не станетъ. О смѣнѣ волостного старшины Купріянова за пьянство и драку съ писаремъ, прибавилъ онъ проглядывая бумаги.

— Что вы, что вы. Боже васъ сохрани, какое это дѣло!

— Или жалобу помѣщицы Канифасовой на посредника Матвѣева за потворство…

— Вотъ еще выдумали! Какой самоотверженный Брутъ отыскался! Спрячьте это подальше! Господи, я думаю они уже въ городѣ!

— Еще дѣло, прибавилъ Лѣсниковъ, смѣясь: — о самовольной порубкѣ крестьянами…

— Бога вы не боитесь! Станутъ говорить въ Петербургѣ, что наши мужики рубятъ лѣсъ самовольно!

— Я думаю, Михайло Егорычъ, сказалъ Матвѣевъ вставши: — что лучше будетъ отложить наше засѣданіе до отъѣзда высокихъ посѣтителей. Большая часть присутствующихъ такъ взволнована, что дѣла не могутъ не потерпѣть отъ этого. Что вы бѣгаете по комнатѣ, Андрей Густавовичъ? Что съ вами такое?

— Шляпы не могу отыскать, моей шляпы, проговорилъ Бигельманъ, задыхаясь, и бросился къ дивану, на которомъ сидѣлъ я, не двигаясь съ мѣста.

Причина, по которой я одинъ сидѣлъ, не двигаясь съ мѣста, состояла въ томъ, что мой добрый сосѣдъ и спутникъ Иванъ Петровичъ, мало интересуясь ходомъ засѣданія и позавтракавши именно въ тотъ часъ, когда у себя дома обыкновенно обѣдалъ, счелъ долгомъ сперва прилечь головою къ спинкѣ дивана, и вслѣдъ за тѣмъ заснулъ сномъ невиннаго младенца. Но все время пока шли пренія, я прикрывалъ сонливца своею фигурой и даже руку положилъ такъ, что она нѣсколько закрыла, его физіономію, но диванъ стоялъ недалеко отъ выхода, и когда Бигельманъ принялся искать на немъ своей шляпы, истина не могла долѣе скрываться. Я всталъ съ мѣста, обнаруживъ распростертую особу любителя гласныхъ мировыхъ совѣщаній. Матвѣевъ, Лѣсниковъ и князь Туманскій разсмѣялись; но бѣдный предводитель, захлопотавшійся до того, что лишился способности понимать все вокругъ происходящее, отшатнулся и произнесъ:

— Что это такое? что съ нимъ? Поглядите, что это съ Иванъ Петровичемъ?

— Должно быть его отъ страха хлопнулъ кондрашка, сказалъ Лѣсниковъ, любившій пошкольничать.

— Да и кого не стукнетъ послѣ вашего завтрака? прибавилъ Ставицкій.

— Господи, этого только не доставало! вскричалъ Михаилъ Егоровичъ: — доктора, ради Бога за докторомъ! И онъ сталъ щупать пульсъ у Ивана Петровича.

— А! вы что тутъ! лупи его!… въ свою очередь зашумѣлъ Иванъ Петровичъ, такъ неожиданно пробужденный: — Ба, ба, ба, кого я вижу? Вы ли это, нашъ обожаемый шефъ и амфитріонъ --скаго уѣзда? Дѣльно, дѣльно вы разсуждали, я не проронилъ ни одного словечка; Сергѣй Ильичъ вамъ за то порукой. Срочныя вѣдомости? Точно это вздоръ, а губернскія вѣдомости еще хуже, и давно хотѣлъ вамъ сказать, за что это дурень исправникъ ихъ намъ навязываетъ?… — И понюхавъ своего зеленаго табаку, онъ разразился яростнымъ чиханіемъ.

— Съ вами пропадешь только, отчаянно сказалъ предводитель, махнувъ рукою. — Смѣются, нюхаютъ скверный табакъ… посадилъ бы я васъ всѣхъ въ мою кожу!

— Да идемъ же, Михайло Егорычъ, перебилъ Путиловъ, все время теребившій предводителя за рукавъ, — не слышите какой шумъ? Они изволили пріѣхать!

— Вотъ наконецъ моя шляпа! радостно возгласилъ Бигельманъ совершенно неожиданно усмотрѣвъ ее посреди зеленаго стола, на видномъ мѣстѣ.

— Идемте, идемте наконецъ! заключилъ предводитель, хватая подъ руки Игнатія Петровича и Андрея Густавовича. — Никогда не буду больше предводителемъ; ну изъ-за чего я безпокоюсь и убиваюсь, какъ каторжный? И эти гости тоже хороши! Ну чего они лѣзутъ къ намъ, какого рожна удастся имъ обревизовать въ одни сутки?

При этомъ неуважительномъ, но изъ сердца вырвавшемся сѣтованіи, Бигельманъ и Путиловъ укорительно отдѣлились отъ своего спутника, а за тѣмъ всѣ трое побѣжали внизъ встрѣчать вожделѣннаго гостя и его свиту.

— Чего это ихъ разобрало? спросилъ Иванъ Петровичъ: — сидѣли, сидѣли, разсуждали очень толково, я просто заслушался, а кинулись словно на драку!

— Да какъ же было не кинуться? отвѣчалъ Лѣсниковъ, принявъ озабоченную физіономію. — Иванъ Иванычъ просто переругалъ насъ всѣхъ; я, говоритъ, доведу это до свѣдѣнія высшей власти; вы господа, говоритъ, составляете позоръ мировымъ учрежденіямъ!

— Какъ Иванъ Иванычъ? спросилъ мой сосѣдъ, вытаращивъ глаза: — да вѣдь его еще только ждутъ къ обѣду?..

— Зарѣзали вы насъ, Иванъ Петровичъ, продолжалъ юноша: — и угораздило васъ захрапѣть на всю комнату, выспались бы у себя дома; вѣдь это дѣло не шуточное. Право я думалъ, что старичокъ всѣхъ насъ сошлетъ на поселеніе! — Если на мировомъ съѣздѣ у васъ спятъ въ неприличномъ и развращенномъ видѣ, говорилъ онъ, такъ что же должно дѣлаться въ волостяхъ и въ мировыхъ участкахъ?

— И записалъ вашу фамилію въ большую черную книгу, добавилъ князь Туманскій.

Иванъ Петровичъ задумался на мгновеніе, но инстинктъ стараго проказника не замедлилъ ему объяснить дѣло. — Ну, ну, вы, школяры! промолвилъ онъ весело: — еще молоды слишкомъ! А теперь куда намъ дѣваться до обѣда? или представлять ликующій народъ вокругъ дорогихъ посѣтителей?

— Ликующему народу достанутся одни тычки отъ полиціи, сказалъ князь Туманскій: — пойдемте лучше на мою квартиру, будетъ покойнѣе, а Ивана Петровича положимъ опять спать, и накроемъ тулупомъ.

IX.
Описаніе торжественнаго обѣда со спичами, даннаго нашимъ предводителемъ въ честь ихъ превосходительствъ Ивана Ивановича и Виктора Петровича.

Приступая къ главѣ съ такимъ торжественнымъ и длиннымъ заглавіемъ, я, человѣкъ не трусливый, ощущаю нѣкоторое замѣшательство. Мнѣ предстоитъ говорить о сановникѣ Иванѣ Ивановичѣ, и я чувствую, что почти каждый изъ моихъ читателей, при одномъ этомъ имени, съ особеннымъ рвеніемъ принимается доискиваться какого-то именно изъ нынѣ благополучно процвѣтающихъ сановниковъ, я собираюсь изобразить печатно. Таковъ уже самый благонадежный изъ читателей; ему, какъ масло къ кашѣ, всегда нуженъ маленькій скандальчикъ, и вотъ почему и именно поведу мой разсказъ такъ, чтобы не оказалось въ немъ ни маленькаго скандальчика, ни большого скандала. Пускай любитель догадокъ самъ разсказываетъ, кто такой Иванъ Ивановичъ, отъ меня онъ не дождется никакихъ указаній или открытій; напротивъ того, я представлю почтеннаго старца такъ, что онъ самъ себя не узнаетъ. На то у меня свои причины. Хорошо было подшучивать надъ сильными сего міра, когда они за это злились и готовы были лѣзть на стѣну съ досады; теперь же послѣдній изъ журнальныхъ Катоновъ караетъ ихъ сколько душѣ угодно и даже учитъ ихъ политической мудрости, не подвергая себя черезъ это никакой серіозной непріятности. Теперь никого даже не огорчишь ни портретомъ, ни каррикатурою, если вы считаетесь порядочнымъ человѣкомъ и совершите подобный грѣхъ, на васъ только взглянутъ съ нѣмымъ и глубокимъ укоромъ, какъ на добраго пріятеля, который вдругъ разрѣзвился до того, что въ многолюдномъ собраніи сталъ таскать платки изъ кармана, или разсказывать дамамъ наигрязнѣйшіе анекдоты. Я никогда никого не изображалъ въ каррикатурѣ, но на меня не разъ добрые люди взирали съ этимъ нѣмымъ и глубокимъ укоромъ, изъ-за одного подозрѣнія въ чемъ-то подобномъ. Тѣмъ болѣе осторожности намѣренъ и держаться, и тѣмъ ненавистнѣе для меня все имѣющее видъ скандала или скандальчика.

Но правдѣ сказать, сановника Ивана Ивановича я и не изучилъ на столько, чтобы по поводу его пуститься въ обширное пѣснопѣніе. Встрѣчалъ я его, кромѣ театровъ и огромныхъ баловъ, лишь въ одной гостинной у Варвары Михайловны; къ ней старецъ питалъ то чувство имѣющее въ себѣ и любовь, и дружбу, и родственную пріязнь, котораго нынче никто не ощущаетъ къ женщинамъ, за недосугомъ, но которое красило собою жизнь всѣхъ почти лучшихъ людей стараго времени. Изъ этого видно, что нашъ сановникъ не принадлежалъ къ лицамъ азартнымъ и свирѣпымъ. Въ старое время, его считали человѣкомъ очень либеральнымъ, почти опаснымъ, ибо онъ съ подчиненными былъ вѣжливъ, не металъ молніеносныхъ взоровъ на растерявшагося просителя, и за десять лѣтъ времени успѣлъ два раза побывать въ Парижѣ, откуда каждый разъ возвращался ужасно хилымъ и съ такими тоненькими ножками, что доктора сажали его на сырой бифстексъ, а всѣ домашніе печально качали головами. Другихъ либеральныхъ подвиговъ за Иваномъ Ивановичемъ не имѣлось; оттого, я думаю, онъ самъ удивился, когда въ пору преобразованій и нововведеній ему пришлось взяться за дѣло и работать, такъ что онъ совсѣмъ отощалъ, хуже чѣмъ послѣ Парижа. Въ пылу новой дѣятельности съ нимъ случилось тоже, что съ предводителемъ нашимъ: сперва онъ подумалъ, что міръ распадается, и что въ Россіи черезъ мѣсяцъ не останется ни одного помѣщика неумерщвленнымъ; но мѣсяцъ, шесть мѣсяцевъ, даже годъ, прошли безъ всякой напасти, и сановникъ, забывъ свои опасенія, оказался готовымъ заключить въ свои объятія весь родъ человѣческій. И дѣла шли кое-какъ, и меньшимъ братьямъ готовилось много хорошаго, и самому жилось въ почетѣ, и награды готовились въ свое время: чего же больше могъ требовать самый взыскательный смертный? Былъ ли Иванъ Ивановичъ столько же способенъ, сколько добръ сердцемъ и вѣжливъ въ обращеніи, — это вопросъ, о которомъ предоставляю судить людямъ ближе меня знакомымъ съ его дѣятельностію; отъ себя только могу сказать, что въ жизнь свою почти не отлучаясь изъ столицы, онъ былъ отчасти неловокъ въ провинціальномъ обществѣ. Будь нашъ старичокъ простымъ громовержцемъ и угощай онъ насъ, уѣздныхъ червяковъ, отрывистыми, повелительными фразами, я не нашелъ бы ничего сказать противъ его манеры; на бѣду, однако, онъ желалъ обласкать насъ, и не взирая на все содѣйствіе ловкаго Виктора Петровича, дѣлалъ порядочные промахи.

Было уже шесть часовъ вечера, когда именитый гость и его спутники, осмотрѣвъ все, что только стоило осмотра, явились въ гостинной предводителя. Народу собралось тамъ болѣе полусотни; имѣлись даже личности, которымъ, повидимому, слѣдовало бы укрываться въ темный лѣсъ отъ очей посѣтителя, какъ, напримѣръ, Краснобаевъ, выгнанный изъ службы со скандаломъ, бывшій директоръ акціонерной компаніи Гусь, Сидоренко, состоящій подъ судомъ за разныя непохвальныя художества, и Евдокимовъ, извѣстный уже читателю вводитель вольнаго труда, для котораго не проходилъ годъ, не принося съ собой какой-либо бурной исторіи. Послѣ представленія дамамъ и краткой бесѣды съ сестрицею Михаила Егоровича, сановнику были представлены мировые посредники. Онъ привѣтствовалъ ихъ до того ласково, что Бигельманъ словно выросъ, а Путиловъ отъ наслажденія обомлѣлъ, онѣмѣлъ и сталъ никуда негоднымъ. Матвѣева старичокъ обозрѣлъ съ большимъ вниманіемъ и спросилъ его, не съ братомъ ли его онъ имѣлъ честь встрѣтиться на кавказскихъ водахъ и не разъ обѣдывать у покойнаго князя Михаила Семеновича.

Владиміръ Матвѣевичъ сообщилъ, что особа, десять лѣтъ тому назадъ имѣвшая счастіе встрѣчаться съ Иваномъ Ивановичемъ на Кавказѣ, въ настоящую минуту стоитъ передъ его очами.

— Какъ же это? Боже мой, скажите пожалуете, съ недоумѣніемъ сказалъ старецъ; — да вѣдь вы тогда были адъютантомъ намѣстника?

Матвѣевъ молча поклонился.

— Передъ вами открывалась такая дорога; я помню, вы получили георгіевскій крестъ, и самъ князь пилъ за ваше здоровье. Я думаю, что въ десять лѣтъ вы обгоните всѣхъ стариковъ… и вотъ встрѣчаю васъ…

— Въ такомъ захолустьи, улыбаясь договорилъ Матвѣевъ.

— Жена говорила вамъ про Владиміра Матвѣича, дорогой Иванъ Ивановичъ, подхватилъ Викторъ Петровичъ, носомъ почуявшій, что слѣдовало вмѣшаться въ бесѣду: — что до насъ, здѣшнихъ помѣщиковъ, то мы думаемъ, что такого посредника, какъ Владиміръ Матвѣичъ не во всякій край судьба посылаетъ, и не отдадимъ его никому, ни для какихъ перспективъ служебныхъ.

— Да, да, да, оно конечно! забормоталъ сановникъ, и смѣясь перенесся къ идеямъ новыхъ временъ: — нынче настоящая служба отечеству здѣсь… въ уединенныхъ пріютахъ между народомъ, который, такъ сказать… воскресаетъ къ новой жизни.

Затѣмъ Иванъ Ивановичъ сталъ разспрашивать помѣщиковъ о томъ, какъ идетъ вольный трудъ, и опять напалъ на предметъ неловкій, потому что весьма немногіе изъ присутствующихъ успѣли, что нибудь предпринять по этой части, а предпринявъ, еще сами не дождались результатовъ сколько нибудь опредѣленныхъ. Одинъ Лѣсниковъ, по ретивости своей, еще съ весны выписавшій партію Мекленбургцевъ, похвалилъ ихъ какъ рабочихъ, но сказалъ, что по его мнѣнію этотъ опытъ слишкомъ раззорителенъ для кармана и едва ли привьется въ нашемъ краѣ. — Жены рабочихъ, прибавилъ онъ, — до того сварливы и неуживчивы, что поддерживать порядокъ между ними нѣтъ никакой возможности. Сверхъ того, сами иностранцы, не зная ни нашего языка, ни условій нашей почвы, хороши лишь въ такомъ случаѣ, если самъ помѣщикъ имѣетъ возможность проводить всѣ часы дня на полевыхъ работахъ.

Иванъ Ивановичъ, непремѣнно ожидавшій отъ молодого человѣка хвалебныхъ тирадъ, покачалъ головой и сказалъ ему, отечески улыбаясь: — Не посѣтуйте на мое замѣчаніе, но мнѣ кажется, что теперь, болѣе чѣмъ когда-либо, помѣщикъ не можетъ не посвящать всѣхъ часовъ дня своимъ полевымъ работамъ.

— Даже если онъ имѣетъ честь быть мировымъ посредникомъ, ваше превосходительство? въ свою очередь сказалъ Иванъ Николаевичъ.

— Своихъ-то, своихъ русскихъ людей оставлять намъ не слѣдуетъ, вмѣшался въ бесѣду Аполлонъ Андреевичъ Евдокимовъ. — Вотъ и я жду цѣлой партіи Нѣмцевъ изъ Эндкундена въ Пруссіи, да откровенно признаюсь, выписалъ ихъ такъ, больше для сравненія. Свои люди у меня такъ трудятся по найму, что глядѣть весело. Просто иногда самъ схватишь грабли и кинешься ворочать сѣно; не утерпѣть, просто не утерпѣть, глядя какъ иной молодецъ цѣлую копну подброситъ на вилахъ! Воодушевить, научить, пріохотить рабочаго, вотъ дѣло искуснаго хозяина. Въ его рукахъ нашъ мѣстный рабочій просто орелъ, десяти Нѣмцамъ не спуститъ!

Такая дѣльная рѣчь была истинною манной для петербургскаго гостя; онъ поторопился обласкать Евдокимова, и тотъ развернулся, такъ что голосъ его одинъ наполнялъ всю большую залу. Доложили, что обѣдъ поданъ, и Иванъ Ивановичъ повелъ Ирину Егоровну въ столовую, не забывъ попросить, чтобъ Аполлонъ Андреевичъ помѣстился ближе къ нему: «такъ много полезныхъ свѣдѣній разсчитываю я извлечь изъ вашей бесѣды», добавилъ онъ обязательно.

Когда мы шли изъ гостинной, Викторъ Петровичъ подошелъ ко мнѣ, и таинственно указалъ на Пучкова.

— Сергѣй Ильичъ, сказалъ онъ: — чѣмъ болѣе я живу на свѣтѣ, тѣмъ болѣе убѣждаюсь въ томъ, что если правительство нуждается въ людяхъ съ головою, то это лишь по собственному нашему недосмотру.

Я поглядѣлъ на мужа Варвары Михайловны, не понимая, къ чему онъ клонитъ бесѣду.

— Вы ни разу даже не намекнули мнѣ, продолжалъ Краснопольскій: — что въ нашемъ краю, и въ здѣшнемъ городѣ живетъ человѣкъ, котораго проектъ по крестьянскому дѣлу въ свое время и меня и другихъ лицъ привелъ въ восхищеніе. Я сейчасъ говорилъ съ господиномъ Пучковымъ и откровенно вамъ признаюсь, что это человѣкъ необыкновенный.

— Очень можетъ быть, дорогой Викторъ Петровичъ; я самъ только что вчера съ нимъ познакомился.

— Онъ мнѣ сейчасъ излагалъ мысль своей новой записки. Мысль немного утопическая, но смѣлая и въ сущности правильная. Пришло время во многомъ смягчить тотъ взглядъ на помѣщиковъ, котораго придерживались съ нѣкоторою исключительностью… обо всемъ этомъ я еще поговорю съ вами, ознакомившись совсѣмъ проектомъ.. Кстати, что это за Евдокимовъ, за котораго такъ уцѣпился нашъ старецъ? Мнѣ, кажется, что это пустой вралище, и ничего болѣе.

Сѣли за столъ. Я уклонился отъ почетнаго мѣста подлѣ Виктора Петровича, которое, неизвѣстно почему, уготовалъ мнѣ предводитель, и вакантный стулъ достался необыкновенному человѣку уѣзда, то есть Гаврилѣ Асгафьевичу Пучкову. Такимъ образомъ Аполлонъ Андреевичъ и Пучковъ поступили въ число какъ бы героевъ праздника, что не понравилось лишь Бигельману и исправнику; всѣ прочіе состояли при томъ мнѣніи, что пускай себѣ дитя тѣшится, лишь бы только не осердилось. Мало по малу прояснились лица даже у Бигельмана съ исправникомъ. Столичные гости были такъ кротки, вѣжливы и внимательны, они такъ желали остаться всѣмъ довольны и всякому сказать доброе слово, что нельзя было на эту привѣтливость отвѣчать сухо. Часть гостей состояла изъ чиновниковъ, и чиновниковъ старыхъ: припоминая посѣщеніи прежнихъ вельможъ, посѣщенія украшенный головомойками, разпеканьями и угрозами (въ сущности все-таки безплодными), и сравнивая это съ настоящимъ днемъ, они не могли не почувствовать въ сердцѣ нѣкоторой медоточивости. И самый видъ гостей, говоря не шутя, былъ пріятенъ: такъ мало походили они на былыхъ потрясателей губерніи, воинственныхъ краснолицыхъ, изъ за всякой дряни возвышавшихъ голосъ, съ гнѣвомъ взиравшихъ на усы уѣзднаго судьи и на потертую форменную хламиду голяковъ учителей уѣзднаго Атенея. Сѣдины Ивана Ивановича не имѣли ничего грознаго; звѣзды, въ изобиліи украшавшія его грудь, нисколько не способствовали къ возбужденію ужаса, и сверкали привѣтливымъ, ни какъ не зловѣщимъ блескомъ. Что до Виктора Петровича, то онъ, въ черномъ фракѣ превосходнаго покроя, безъ малѣйшихъ знаковъ отличія, съ своими чуть начинающими сѣдѣть бакенбардами англійскаго образца, глядѣлъ изящнымъ и поднимающимся членомъ парламента, на минуту забывшимъ всѣ дѣла для оживленнаго и дружескаго пира.

Обѣдъ шелъ шумно и весело, въ торжественную минуту тостовъ всѣ умолкли, и Михаилъ Егоровичъ, вставъ съ мѣста съ вознесеннымъ бокаломъ, дрожащимъ отъ волненія голосомъ провозгласилъ здоровье освободителя десяти милліоновъ рускихъ людей. Когда затихли крики сочувствія и вино было выпито, Иванъ Ивановичъ поднялся съ мѣста и сказалъ такую рѣчь:

«Милостивые государи! Здѣсь между вами нѣтъ ни одного ровесника мнѣ по годамъ; нѣтъ даже никого, какъ мнѣ кажется, кто по возрасту не могъ бы мнѣ быть сыномъ. Потому вы простите мнѣ, если я упомяну сейчасъ о поэтѣ, котораго можетъ быть вы и не читаете. Я родился и воспитывался въ то время, когда на Руси не замолкъ еще голосъ Державина, пѣвца Екатерины. Въ трудахъ его я никогда безъ умиленія не могъ читать тѣхъ стиховъ, гдѣ поэтъ, прославляя духъ милосердія и кротости, проявлявшійся въ преобразованіяхъ великой императрицы, говоритъ шутливо, по съ глубокимъ чувствомъ:

Мы моженъ пошептать въ бесѣдахъ

И казни не страшась, въ бѣдахъ,

За здравіе царей не пить.

И всякій разъ, когда приходилось мнѣ прочитывать эти строки, такая мысль посѣщала мою голову. Какъ часто, думалъ я, и поэтъ, и лучшіе люди его времени, пили за здоровье той государыни, которая не требовала тостовъ, и пили ея здоровье именно потому, что она ни отъ кого ихъ не требовала! Сдѣлаемте же и мы то, что когда-то дѣлали люди Екатерининской эпохи. Сейчасъ мы пили здоровье того, кто освободилъ десять милліоновъ Русскихъ, кто истребилъ послѣдній остатокъ рабства въ Европѣ. И онъ также не требуетъ заздравныхъ привѣтовъ, онъ уклоняется даже отъ проявленій благодарности за подвигъ свободы, только что совершенный. Но этому-то выпьемъ же еще разъ за него, за достойнаго правнука той кроткой государыни, которая внушила пѣвцу своего времени мною приведенное сейчасъ, изъ сердца вырвавшееся привѣтствіе».

Послѣ этого краткаго, умнаго и всѣмъ по сердцу пришедшагося спича, Иванъ Ивановичъ окончательно сталъ общимъ любимцемъ и веселье закипѣло пуще прежняго. Какъ въ жизни торжественная минута смѣняется забавною и за трогательными изреченіями непосредственно идутъ остроты наипошлѣйшаго разбора, такъ и на нашемъ обѣдѣ иное серіозное слово затихало то подъ грохотомъ чепухи, возглашаемой Евдокимовымъ, то вслѣдствіе какого нибудь веселаго шутовства отпущеннаго на томъ концѣ стола, гдѣ пріютились школяры въ родѣ Ивана Петровича, Лѣсникова и князя Туманскаго. Сама Ирина Егоровна совершенно просіяла лицомъ, и не только просіяла, но объявила всѣмъ желающимъ слушать, что она съ завтрашняго дня заводитъ школу въ имѣніи брата, такъ что, но ея разсчету, къ зимѣ не останется ни одного неграмотнаго крестьянина во всемъ околодкѣ. Да одна ли Ирина Егоровна смягчилась! Молодые столичные чиновники, составлявшіе свиту сановника Ивана Ивановича, чиновники со стеклышками въ глазу изъ началѣ обѣда ломавшіеся до того что исправникъ прозвалъ ихъ халдеями безобразными, словно позабыли свою великосвѣтскость и напились какъ долженъ напиваться истый столичный джентльменъ, то есть выразили на лицахъ своихъ чувство благополучія, но съ тѣмъ вмѣстѣ поблѣднѣли и недвижнѣе прежняго утвердились на своихъ стульяхъ.

— Ну! засмѣявшись сказалъ помѣстившійся возлѣ меня Матвѣевъ — Саулъ попалъ во пророки. Глядите, Бога ради, Михайла Егорычъ хочетъ говорить рѣчь! До чего мы дожили!

Дѣйствительно, достойнѣйшій нашъ предводитель, всю жизнь свою боявшійся спичей хуже черта, и уже исполнившій свой долгъ провозгласи здоровье дорогихъ гостей безо всякаго добавленія, вдругъ преисполнился духомъ болѣе подходящимъ къ природѣ пнеіи. Глаза его засіяли, раскраснѣвшееся лицо разгорѣлось еще пуще, грудь стала радостно воздыматься, и вдругъ, Михаилъ Егоровичъ, не разсуждая и не колеблясь, воздвигся съ поднятымъ бокаломъ. Воцарилось глубокое и чуть чуть насмѣшливое молчаніе, въ родѣ того молчанія, которое наступаетъ въ гостинной, когда какой нибудь господинъ ни разу не разнимавшій рта и всѣми принимавшійся за нѣчто въ родѣ мебели, вдругъ разразится совершенно неожиданною тирадою. Но нашему амфитріону было не до того, чтобъ анализировать молчаніе вокругъ него водворившееся. Буря краснорѣчія въ первый разъ взволновала его душу и бороться съ нею онъ не видѣлъ ни средствъ, ни надобности.

«Милостивые государи, дорогіе гости!» началъ онъ поспѣшно, но разборчиво и довольно внятно. «Мы здѣсь въ отдаленіи отъ столицъ, и такъ сказать въ уединенномъ сельскомъ уголку обширнаго нашего отечества. Поэтому немудрено, что многое издали кажется намъ не въ совершенно ясномъ видѣ, что современныя дѣйствія важныхъ сановныхъ лишь иногда кажутся намъ лучшими, иногда же худшими, нежели они суть въ садомъ дѣлѣ. Но одно мы всѣ знаемъ, по крайней мѣрѣ я знаю. Знаю я то, что никогда еще въ нашемъ любезномъ отечествѣ не было столько добрыхъ и ко злу неспособныхъ лицъ на высшихъ ступеняхъ лѣстницы государственной дѣятельности. Годы покажутъ результатъ ихъ дѣяній; другіе люди произнесутъ приговоръ ихъ способностямъ. Намъ же, хорошо знающимъ коль рѣдки истинно добрые люди на свѣтѣ, а тѣмъ болѣе на высокихъ поприщахъ, остается лишь привѣтствовать сихъ людей, и почтить ихъ всѣхъ въ лицѣ нашихъ сегодняшнихъ дорогихъ посѣтителей. Милостивые государи, за здоровье ихъ превосходительствъ Ивана Ивановича и Виктора Петровича!»

Затѣмъ Михайло Егоровичъ, уже неизвѣстно для чего, быстро опустился на свое мѣсто и заплакалъ.

Но это проявленіе послѣобѣденной чувствительности не повредило успѣху спича. Вопервыхъ, всѣ были расположены радоваться; вовторыхъ, каждаго поразилъ нашъ предводитель въ покой и никакъ ни ожидаемой отъ него роли оратора; втретьихъ, его рѣчь, хотя и не очень складная, своею наивностью подходила къ общему настроенію. Всѣ закричали; браво! застучали ногами; кто сидѣлъ поближе, тотъ поцаловалъ амфитріона, между тѣмъ какъ князь Туманскій увѣнчалъ его цвѣтами изъ стоявшихъ на столѣ, а Иванъ Петровичъ отеръ платкомъ ему слезы, струившіяся въ изобиліи. Успѣхъ могъ назваться громаднымъ; онъ расшевелилъ даже лицъ, все время отличавшихся нѣкоторою сдержанностью. Викторъ Петровичъ, до той поры пившій мало, и со стороны котораго никто не разсчитывалъ на спичъ, какъ не разсчитываютъ на рѣчь Дизраэли или Брайта въ скромномъ волостномъ сходѣ, тихо поднялся, взялъ бокалъ и слегка кашлянулъ «Пальмерстонъ! Лучше всякаго Пальмерстона!!» послышалось очень внятное замѣчаніе со стороны совершенно повергнутаго въ восторгъ, гуляки Краснобаева.

Викторъ Петровичъ сперва предложилъ тостъ въ честь лицъ служащихъ по мировымъ учрежденіямъ, а потомъ уже началъ рѣчь посреди жаднаго вниманія. Излагать ее слово въ слово я не могу; она была длинна, хотя чрезвычайно умна и краснорѣчива. Отлично похваливъ насъ, помѣщиковъ, и даже сообщивъ, что изъ за дальнаго Океана крѣпостники когда-то Соединенныхъ Штатовъ должны взирать на насъ со стыдомъ и угрызеніемъ совѣсти, онъ добавилъ, что совершенства на свѣтѣ не бываетъ и что поэтому онъ дозволяетъ себѣ сдѣлать нѣкоторыя исключенія. Исключенія эти, къ нашей горести, заняли половину рѣчи. Сперва Викторъ Петровичъ поразилъ горькимъ словомъ тѣхъ поклонниковъ всего отжившаго, кои подобно совамъ на солнцѣ, жмурятъ глаза и вопіютъ противъ дневного свѣта. Затѣмъ обработалъ онъ безобразныхъ фантазеровъ, всегда готовыхъ стремиться за предѣлы реформъ исполнимыхъ. Кончивъ съ сими ораторъ обратился со строгими совѣтами къ лицамъ нравственно робкимъ и до сей поры не создавшимъ себѣ прочныхъ убѣжденій, къ лицамъ, можетъ быть, жаждущимъ добра, но пугливымъ на перемѣну и какъ бы не полагающимъ вѣры въ людей, неуклонно указывающихъ путь общему нашему развитію. Наконецъ, оканчивая экзекуцію, Викторъ Петровичъ обратилъ свои громы на такъ-называемыхъ людей практическихъ, не умѣющихъ устремить взора далѣе рубежа собственныхъ полей и маетностей, да вдобавокъ еще скрывающихъ свое недовѣріе къ труженикамъ, дѣйствительно ставшимъ высоко, но ставшимъ на такую высоту лишь потому, что съ нея далѣе видно, и кругозоръ не въ примѣръ шире.

«Ужь сказалъ бы ты прямо», шепнулъ Иванъ Петровичъ своимъ сосѣдямъ: — сказалъ бы ты, что свинья тотъ, кто не считаетъ себя великимъ мудрецомъ, а друзей твоихъ жемчужинами вселенной.

Кончились исключенія, и пришло время спустить букетъ фейерверка.

— И не смотря на все сказанное, произнесъ Викторъ Петровичъ: — я довѣрчиво и радостно предлагаю мой тостъ за представителей нашихъ новыхъ мировыхъ учрежденій, и мало того что предлагаю его, но смѣло говорю: пускай предстанетъ передъ насъ тотъ, кто имѣетъ сказать что-нибудь противъ моего привѣта. На нашемъ дружескомъ пирѣ, гдѣ всѣ сердца соединились въ одно, я смѣло кидаю мой вызовъ и открыто провозглашаю: пускай предстанетъ передъ насъ тотъ, кто рѣшается звать и считать насъ своими противниками!

На этомъ мѣстѣ рѣчи, двери боковой комнаты, находившейся въ десяти шагахъ отъ верхняго конца стола и, слѣдовательно, величавой Ирины Егоровны, двери уже нѣсколько минутъ какъ-то странно поскрипывавшія и колыхавшіяся, съ трескомъ распахнулись на обѣ стороны, и изъ нихъ, на самую средину комнаты, вылетѣлъ и растянулся на полу коренастый, красный, толстопузый человѣкъ по виду совершенно сходный съ сатирами на картинахъ Рубенса, и, что еще ужаснѣе, человѣкъ въ такомъ скудномъ и неприличномъ костюмѣ, что дамы вскрикнули, а хозяйка немедленно упала въ обморокъ.

Чтобъ объяснить какъ произошла такая неопрятная и неловкая интермедія, намъ слѣдуетъ вернуться немного назадъ и сказать кое-что объ отставномъ капитанѣ Подосиновикѣ, котораго проницательный читатель, безъ сомнѣнія, угадалъ въ растянувшемся пришельцѣ.

Послѣ предварительнаго завтрака или вѣрнѣе бутылки мараскина, выпитой всѣмъ на изумленіе, сей достопочтенный, но несовсѣмъ удобный для общежитія гость, былъ вынесенъ въ ближайшую отъ столовой комнату и положенъ на диванъ въ состояніи полнаго безчувствія, въ скорости перешедшаго въ сонъ весьма спокойный и крѣпкій, уходя на мировой съѣздъ, предводитель забылъ распорядиться насчетъ Подосиновика; Ирина же Егоровна, никуда не годная какъ хозяйка, и сверхъ того дувшаяся на всѣхъ съ самаго утра, не позаботилась обозрѣть ни столовой, ни сосѣднихъ съ ней аппартаментовъ. Наступило время обѣда и вся публика принялась за закуску, когда исправникъ, на минуту вышедшій изъ столовой для какихъ-то приказаній, открылъ убѣжище Подосиновика, еще не проснувшагося, въ такомъ опасномъ сосѣдствѣ. Онъ попробовалъ поднять его съ дивана; капитанъ только зарычалъ какъ тигръ гирканскій. Минуты были дороги, передвиженіе невозможно. Наскоро кликнувъ двоихъ служителей, исправникъ велѣлъ имъ снять со спящаго Подосиновика сапоги и верхнее платье, покрыть его шинелью, загородить ломбернымъ столомъ дверь, ведущую въ столовую, и уходя самъ, замкнулъ снаружи обѣ двери, черезъ которыя забулдыга могъ бы улизнуть изъ своего заточенія. Сдѣлавъ все это и разсчитывая на крѣпкій сонъ бывшаго воина, исправникъ успокоился и вернулся въ столовую, гдѣ уже всѣ размѣщались передъ трапезой.

Разсчетъ нашего тучнаго блюстителя благочинія могъ назваться отличнымъ; но, къ сожалѣнію, обѣдъ затянулся чрезвычайно долго, а восторженные крики послѣ первыхъ тостовъ разбудили Подосиновика. Капитанъ щелкнулъ языкомъ, весело осмотрѣлся вокругъ, приподнялся на диванѣ, понялъ что возлѣ него, за дверьми совершается пиръ и вознамѣрился было тотчасъ же влетѣть къ гостямъ, повернуться на одной ногѣ, пропѣть какую нибудь удалую пѣсню, однимъ словомъ совершить что-либо, по его мнѣнію, совершенно подходящее къ правиламъ всякаго оживленнаго собранія. Не смотря на вечерній сумракъ, онъ, однако, увидалъ, что ни сапоговъ, ни платья не имѣется ни на немъ, ни по близости. Къ чести Подосиновика надо заявить, что это обстоятельство тутъ же положило преграду его веселымъ замысламъ. Идти на пиръ, не имѣя на себѣ приличной одежды не согласился бы онъ и за цѣлую бутыль старой наливки. «По крайней мѣрѣ погляжу какъ они тамъ уписываютъ», кротко сказалъ онъ, взбираясь на столъ, приставленный исправникомъ и направляя взоры въ большую щель между разсохшеюся дверью и не совсѣмъ ровною дверною рамой. Пышное освѣщеніе столовой, наряды дамъ, звѣзды Ивана Ивановича, богатая сервировка стола поразили зрителя, даже усилили въ его душѣ запасъ кротости. Въ это время Викторъ Петровичъ говорилъ свою рѣчь, и Подосиновикъ, не желая проронить ни одного слова, сильно налегъ животомъ на дверь, не замѣчая того какъ она поскрипываетъ и подается. Ораторъ Краснопольскій совершенно поразилъ и отуманилъ его. «Каково откалываетъ? говоритъ самъ себѣ Подосиновикъ. Ни одного крестика на груди нѣтъ, а глядитъ страшнѣе всякаго генерала. Не хотѣлъ бы я попасть къ нему въ руки, да и вообще радъ что не попалъ на обѣдъ, а сижу себѣ въ безопасности за дверью…» Но посреди такого размышленія, дверь не выдержала тягости на нее налегшей. Замокъ отскочилъ, обѣ половинки стремительно распахнулись какъ створы градскихъ воротъ, сбитыхъ Гекторомъ, и бѣдный наблюдатель пира ринулся съ высоты стола и покатился подъ ноги пирующимъ.

Смятеніе произошло страшное, но оно продолжалось не долго. Иринѣ Егоровнѣ одна дама дала понюхать, въ маленькомъ флакончикѣ, такой чертовщины, что она быстро очнулась и чихнула три раза не хуже Ивана Петровича. Гости, едва удерживавшіеся отъ хохота, дали волю своему веселью; исправникъ бросился было изгонять Подосиновика, но въ томъ не настояло надобности. Капитанъ самъ вскочилъ на ноги, и по счастливому стеченію обстоятельствъ, прежде всего кинулъ взоры на удивленное, холодное и строгое лицо его превосходительства Виктора Петровича. При этомъ видѣ вся остальная храбрость изъ него выскочила; онъ пустился бѣжать въ припрыжку, миновалъ двери, въ передней вытребовалъ сапоги, и не добиваясь остального, даже не надѣвъ сапогъ, пустился вдоль по улицѣ.

Всѣ хохотали, но Михайло Егоровичъ и нѣкоторые изъ друзей его riaient jaune, по выраженію изящныхъ петербургскихъ чиновниковъ. По счастію, князь Туманскій, которому замѣчательный и врожденный тактъ замѣнялъ многія достоинства ума и образованія, поднялъ голосъ и произнесъ кратчайшую изъ спичей, совершенно кстати; «Нашъ дорогой гость, началъ онъ, глазами указывая на Виктора Петровича: — прерванъ былъ неожиданно на томъ самомъ мѣстѣ рѣчи, гдѣ онъ вызывалъ на судъ общества всѣхъ противниковъ новыхъ мировыхъ учрежденій. Посреди общаго сочувствія, изъ боковой двери вылетѣлъ незнакомецъ скандалезнаго вида, вылетѣлъ не для спора, а только затѣмъ, чтобы растянуться у ногъ достопочтеннѣйшаго оратора. Лучшаго ничего онъ не могъ выдумать; я пью за его здоровье и позволяю себѣ пожелать, чтобъ и другіе, болѣе серіозные противники, нашли себѣ такую же участь».

— Браво, браво, браво! закричали всѣ, а Михаилъ Егоровичъ обнялъ князя и снова заплакалъ такими радостными слезами, что обѣдъ кончился посреди веселія и чувствительнѣйшихъ изліяній.

1862.

↑ Печатныя формы для составленія уставныхъ грамотъ, разосланныя по помѣщикамъ въ началѣ прошлаго лѣта.
↑ Вѣроятно всѣмъ читателямъ извѣстно, что на случай отсутствія посредниковъ имѣются заранѣе выбранные кандидаты, обязанные править ихъ должность.
↑ Сумникъ тоже, что коробейникъ, отъ сумы, хотя въ нашемъ краѣ этого рода продавцы возятъ свой товаръ въ повозкахъ.
↑ Прошелъ ровно годъ съ того времени, какъ набросаны въ черновомъ видѣ эти замѣтки, и годъ этотъ объяснилъ мнѣ многое, казавшееся тогда загадочвым. Теперь я знаю навѣрное, что мои простодушныя усилія насчетъ вольныхъ сдѣлокъ со своими крестьянами, только располагали ихъ къ нелѣпымъ и неисполнимымъ запросамъ. „Изъ-за чего онъ бьется нанимать насъ и отдавать намъ землю въ наймы?“ задавали она себѣ вопросъ и рѣшили его такъ: „вѣрно ему начальство такъ велѣло, значитъ крайность, и можно его поприжать въ условіяхъ“.
↑ Нагульникъ — вредная и одуряющая трава, которую, какъ говоритъ народъ, откупщики кладутъ въ вино, уже слишкомъ разсиропленное водою.

[1] Печатныя формы для составленія уставныхъ грамотъ, разосланныя по помѣщикамъ въ началѣ прошлаго лѣта.

[2] Вѣроятно всѣмъ читателямъ извѣстно, что на случай отсутствія посредниковъ имѣются заранѣе выбранные кандидаты, обязанные править ихъ должность.

[3] Сумникъ тоже, что коробейникъ, отъ сумы, хотя въ нашемъ краѣ этого рода продавцы возятъ свой товаръ въ повозкахъ.

[4] Прошелъ ровно годъ съ того времени, какъ набросаны въ черновомъ видѣ эти замѣтки, и годъ этотъ объяснилъ мнѣ многое, казавшееся тогда загадочвым. Теперь я знаю навѣрное, что мои простодушныя усилія насчетъ вольныхъ сдѣлокъ со своими крестьянами, только располагали ихъ къ нелѣпымъ и неисполнимымъ запросамъ. „Изъ-за чего онъ бьется нанимать насъ и отдавать намъ землю въ наймы?“ задавали она себѣ вопросъ и рѣшили его такъ: „вѣрно ему начальство такъ велѣло, значитъ крайность, и можно его поприжать въ условіяхъ“.

[5] Нагульникъ — вредная и одуряющая трава, которую, какъ говоритъ народъ, откупщики кладутъ въ вино, уже слишкомъ разсиропленное водою.

[1]

[2]

[3]

[4]

[5]

Прошлое лето в деревне (Дружинин)/ДО

ПРОШЛОЕ ЛѢТО ВЪ ДЕРЕВНѢ.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

I. Выѣздъ изъ столицы съ путевыми мыслями и сценами.

II. Нашъ мировой посредникъ.

III. Барыня-бюрократка.

IV. Первый день испытаній.

V. Сомнѣнія и тревоги.

VI. Продолженіе прежняго.

VII. Барышня Олимпіада Павловна.

VIII. Идиллія и элегія, или два друга.

IX. Волостной старшина и кандидатъ изъ французовъ.

X. Нравоучительная глава о томъ, какое великое дѣло вольный трудъ въ рукахъ искуснаго хозяина.

XI. Дядя Борисъ Николаевичъ и его замокъ.

XII. Мелкопомѣстный помещикъ.

XIII. Новыя лица и престарѣлый Немвродъ.

XIV. Пѣвицы дяди Бориса Николаевича.