Профессор Фрогемут (Зальтен)/ДО

Профессор Фрогемут
авторъ Феликс Зальтен, пер. Эмилия Кирилловна Пименова

Оригинал: нем. Olga Frohgemut, опубл.: 1910. — Источникъ: "Русское Богатство", № 1, 1911. az.lib.ru

ПРОФЕССОРЪ ФРОГЕМУТЪ.

Повѣсть Феликса Зальтена. Пер. съ нѣм. Э. К. Пименовой.

I.

Гимназическій профессоръ Антонъ Фрогемутъ сидѣлъ одинъ въ учительской комнатѣ и просматривалъ газету. Онъ всегда заходилъ туда по окончаніи уроковъ и оставался нѣкоторое время, выжидая, пока прекратится шумъ уходящихъ учениковъ. Всѣхъ этихъ мальчиковъ, съ ихъ веселыми лицами, онъ могъ выносить только тогда, когда они сидѣли противъ него рядами, на скамьяхъ, молчаливые и присмирѣвшіе. Но ихъ разнузданный смѣхъ и веселые возгласы казались ему всегда чѣмъ-то враждебнымъ, ихъ прыжки и бѣганіе возмущали его и ему представлялось, что вся эта возня и суматоха направлены именно противъ него. Онъ уже столько разъ напрасно выходилъ изъ себя тамъ, за дверями гимназіи, что теперь уже не хотѣлъ больше подвергать себя такому испытанію и поэтому почти цѣлый день проводилъ въ просторной учительской. Тамъ онъ былъ одинъ, но чувствовалъ себя, нѣсколько приниженнымъ и точно въ тюрьмѣ. Однако, выходить онъ все же не рѣшался и читалъ газету, чтобы скорѣе прошли роковые четверть часа.

Пробѣгая разсѣянными взорами газету, онъ вдругъ остановился: изъ хаоса буквъ, мелькавшихъ у него передъ глазами, выдѣлилось одно имя: фрейлейнъ Ольга Фрогемутъ… Онъ испугался, точно совершилъ какую нибудь неосторожность или сорвалъ завѣсу съ закрытой картины, которая должна была оставаться неприкосновенной… Онъ старался не смотрѣть на это имя, читать дальше, но оно постоянно вертѣлось у него передъ глазами. Мучительное чувство затаенной ненависти и злобы закипѣло въ его душѣ, раскрывались старыя ноющія раны.

Профессоръ противъ воли читалъ отдѣльныя, отрывочныя фразы статьи: «Очаровательная пѣвица… любимица публики… покорительница сердецъ…» Слова эти прыгали у него передъ глазами, окружая имя, которое представлялось ему живымъ существомъ. Онъ прочелъ еще одно слово: романъ! Это была нескромная болтовня, часто появляющаяся въ газетахъ, когда рѣчь идетъ о какомъ нибудь извѣстномъ лицѣ. Тутъ были намеки на какого-то принца, который въ дѣтствѣ былъ товарищемъ игръ знаменитой пѣвицы, ея дѣтской любовью. Теперь они снова встрѣтились, оба окруженные блескомъ и славой…

Газета выпала изъ рукъ профессора. Позоръ, только позоръ доставила ему эта дочь! Напрасно онъ увѣрялъ себя, что вырвалъ память о ней изъ своего сердца, что забылъ ея имя! Она стоитъ тутъ, передъ его глазами, ею наполнены всѣ улицы! Напрасно онъ принялъ рѣшеніе считать ее умершей и погребенной. Она живая и постоянно, безудержно напоминаетъ ему о себѣ! Принцъ Эмануэль Фердинандъ?.. Конечно, это онъ! Онъ былъ его ученикомъ, въ этой самой гимназіи, потому что мода требуетъ, чтобы сыновья королевской семьи посѣщали публичныя школы. Профессоръ долженъ былъ пригласить къ себѣ домой это маленькое высочество, и мальчикъ въ бархатной курточкѣ появился въ его бюргерскомъ жилищѣ и весело игралъ съ его дѣтьми, съ вѣчно серьезной Эрминой, съ веселой, насмѣшливой Ольгой и даже съ Антономъ, который былъ тогда совсѣмъ еще маленькимъ и упрямо называлъ принца Антоніо…

Мысли профессора невольно унеслись въ это прошлое. Быть можетъ, уже тогда онъ проглядѣлъ то, что начиналось. Злое подозрѣніе набросило тѣнь даже на эти свѣтлыя воспоминанія о невинныхъ годахъ дѣтства. И снова профессоръ Фрогемутъ вычеркнулъ изъ своей памяти имя отверженной дочери, замкнулъ за нею дверь на ключъ навсегда и, уходя изъ гимназіи, онъ уже не ошущалъ ничего, кромѣ неопредѣленнаго и непріятнаго чувства досады.

Онъ вышелъ изъ темнаго подъѣзда гимназіи на ярко-освѣщенную и залитую солнцемъ улицу. Близость садовъ наполняла воздухъ весеннимъ запахомъ сырой земли. На улицѣ было тихо; ученики уже разошлись и слышенъ былъ только звонъ полдневныхъ колоколовъ, раздававшійся въ мягкомъ весеннемъ воздухѣ. Профессоръ пошелъ сначала обычною дорогой, но потомъ свернулъ на Рингштрассе. Прежде онъ всегда возвращался по этой улицѣ въ солнечные дни.

Жена его выходила къ нему на встрѣчу съ дѣтьми. Завидѣвъ его, она останавливалась, робко улыбаясь ему, и они всѣ стояли смирно, пока онъ самъ не подходилъ къ нимъ. Только маленькая Ольга иногда вырывалась, бросалась къ нему на встрѣчу съ громкими возгласами и, смѣясь и болтая, прыгала около него, пока онъ строгимъ голосомъ не призывалъ ее къ порядку. Ея сіяющее личико, смотрѣвшее на него послѣ этого выговора широко-раскрытыми глазами, въ которыхъ свѣтилась робкая, сдержанная нѣжность вмѣстѣ съ испугомъ, всегда вызывало въ его душѣ какое-то особенно пріятное нѣжное чувство.

Теперь онъ рѣдко ходилъ по этой дорогѣ и только иногда, по привычкѣ, сворачивалъ на нее. Но она уже не вызывала въ немъ никакихъ воспоминаній; онъ навсегда отогналъ ихъ отъ себя въ своемъ озлобленіи, И теперь онъ насильственно постарался заглушить ихъ, послѣ того, какъ газетная статья снова вызвала въ его душѣ минувшіе образы. Онъ медленно шелъ съ нахмуреннымъ видомъ по оживленной, богатой улицѣ, мимо роскошныхъ витринъ магазиновъ, стараясь ни о чемъ не думать. На углу онъ остановился, такъ какъ проѣзжавшій мимо великолѣпный экипажъ преградилъ ему дорогу. Онъ разсѣянно взглянулъ на него и сначала замѣтилъ только бѣлыя перья на дамской шляпѣ, но въ слѣдующую секунду онъ уже видѣлъ прекрасное, тонкое женское личико, видѣлъ какъ оно болѣзненно передернулось, и съ какой нѣмой мольбой взглянули на него свѣтлые, сіяющіе глаза, обратившіеся къ нему. Онъ узналъ это лицо, и боль и злоба снова закипѣли въ его душѣ. Онъ рѣзко отвернулся и, ощущая на себѣ взглядъ этихъ блестящихъ глазъ, быстро свернулъ въ боковую улицу.

Долго онъ не могъ успокоиться отъ полученнаго имъ неожиданнаго удара. Злоба бушевала въ немъ, и все же въ мозгу его безсознательно шевелилась мысль: «Какъ она была блѣдна!..» Но онъ не хотѣхъ поддаваться этому чувству и нарочно разжигалъ въ себѣ ярость, стараясь заглушить въ сердцѣ всякое состраданіе и любовь къ дочери. «Негодница… низкая… безстыдная… распутная»… повторялъ онъ мысленно, силясь отогнать отъ себя ея образъ, и все-таки въ его ушахъ звучали слова: «Какая она блѣдная!»…

Онъ съ такой силой хлопнулъ дверью, придя домой, что всѣ домашніе, сидѣвшіе въ столовой и ожидавшіе его къ обѣду, вздрогнули. Они слышали его шаги въ комнатѣ, стукъ окна, которое онъ съ гнѣвомъ захлопнулъ, и Эрмина тихо шепнула Антону:

— Онъ, навѣрное, видѣлъ ее!..

Антонъ пожалъ плечами и такъ же тихо отвѣтилъ:

— …Или прочелъ о ней въ газетахъ!..

Они оба взглянули на мать, сильно постарѣвшую и удрученную горемъ. Она опустила глаза на свою тарелку, точно виноватая. Всѣ трое молчали. Такъ же молча пришелъ и сѣлъ на свое мѣсто профессоръ, не обращая вниманія на робкія привѣтствія домашнихъ. Холодомъ вѣяло отъ его окаменѣвшаго лица и этотъ холодъ пронизывалъ сердца его близкихъ…

II.

Ольга Фрогемутъ играла въ этотъ вечеръ. Когда она появилась на сценѣ, въ роли молодой королевы, въ великолѣпной діадемѣ, сверкавшей на ея пепельныхъ волосахъ, въ роскошномъ бѣломъ атласномъ платьѣ, шлейфъ котораго несли два хорошенькихъ пажа въ голубыхъ костюмахъ, то весь театральный залъ задрожалъ отъ грома апплодисментовъ, привѣтствовавшихъ ее. Она, улыбаясь, заняла свое мѣсто на сценѣ.

Въ заднихъ рядахъ партера стоялъ Адальбертъ Клингеръ и съ сильно бьющимся сердцемъ прижимался грудью къ деревянному барьеру. Онъ былъ еще совсѣмъ мальчикъ, учился въ гимназіи и нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ въ первый разъ пришелъ въ театръ изъ любопытства, чтобы взглянуть на дочь своего профессора, о которой они такъ много разговаривали между собою въ школѣ. Но съ той поры онъ уже не пропускалъ ни одного вечера, въ театрѣ. Его занятія сильно страдали отъ этого, и сознаніе вины не покидало его въ теченіе цѣлаго дня. Но всѣ эти мучительныя мальчишескія заботы тотчасъ же покидали его, какъ только на сценѣ появлялась Ольга Фрогемутъ, и сладкое, жуткое чувство любви волновало его юношескую кровь.

Впрочемъ, такая же точно любовная лихорадка охватила всю залу, съ низу до верху, всѣхъ мужчинъ, находившихся въ ней. Даже женщины были взволнованы и онѣ ощущали на себѣ то обаяніе, которое исходило отъ Ольги Фрогемутъ. Въ первомъ ряду сидѣлъ молодой человѣкъ, который поблѣднѣлъ, какъ мертвецъ, и схватился за сердце, когда на сценѣ появилась Ольга. Ея сверкающій взоръ скользилъ мимо него, по залѣ, точно не замѣчая его, и черты его лица исказились. Вѣдь еще позавчера онъ могъ цѣловать эти дѣтскія уста, улыбающіяся со сцены, эти сверкающіе глаза, смотрящіе мимо него!.. Еще такъ недавно она искала его взглядомъ и весело привѣтствовала его. Онъ не зналъ, что готовитъ ему будущее, онъ только смутно предчувствовалъ, и ужасъ сжималъ ему сердце, точно передъ страданіемъ или смертью, захватывая ему дыханіе.

На верху, въ придворной ложѣ, убранной коврами, сидѣлъ принцъ Эмануэль Фердинандъ. Его профиль ясно выдѣлялся въ красноватыхъ сумеркахъ ложи, задрапированной пурпурными занавѣсями. Воротникъ его мундира блестѣлъ, точно маленькій золотой обручъ, охватывавшій его шею. Рука его схватила бинокль, когда появилась Ольга Фрогемутъ, но тотчасъ же положила его назадъ. Ему вдругъ пришло въ голову, что всѣ эти элегантные господа, сидящіе въ театрѣ, имѣютъ привычку разсматривать въ бинокль своихъ любовницъ, появляющихся на сценѣ, и что въ этомъ привычномъ жестѣ заключается нѣчто пошлое и унизительное. Онъ не хотѣлъ третировать Ольгу, какъ всѣхъ другихъ. Пусть его лицо остается открытымъ, и она видитъ его глаза и его уста, какъ и онъ видитъ ея глаза и ея милую улыбку, обращенную къ нему…

Ольга Фрогемутъ пѣла своимъ прозрачно-чистымъ, дѣтски-невиннымъ голосомъ какую-то веселую, возбуждающую арію. Только иногда въ ея голосѣ слышалось какъ будто тихое дыханіе чувственности; онъ становился глубже и сильнѣе проникалъ въ сердце. Точно тяжелый, опьяняющій ароматъ красныхъ розъ наполнялъ тогда залу. Ольга начала танцевать, граціозно приподнявъ шлейфъ своего длиннаго платья и сквозь тонкую шелковую ткань виднѣлись всѣ движенія ея стройнаго молодого тѣла, сверкали ея обнаженныя плечи и высоко вздымалась молодая грудь. Ея сіяющіе глаза улыбались, и вся она точно была проникнута ощущеніемъ счастья. Вдругъ она закружилась, какъ будто подхваченная вихремъ, и сразу остановилась у самой рампы, снова подхватила мелодію пѣсни и закончила ее звонкой, высокой нотой, прозвучавшей въ залѣ, точно побѣдный крикъ.

Громъ апплодисментовъ снова раздался въ залѣ, но она уже скрылась за кулисами и, смѣясь и задыхаясь, довѣрчиво облокотилась на плечо режиссера, точно это былъ ея лучшій другъ. Неистовые вызовы заставили ее снова выйти. Но она показалась только на минуту и опять убѣжала за кулисы, съ удивленной миной, точно ея успѣхъ былъ для нея чѣмъ-то необычнымъ…

Когда она вошла въ свою уборную, ярко освѣщенную и увѣшанную костюмами, то увидѣла мать, безмолвно сидящую на стулѣ, сложивъ на колѣняхъ утомленныя руки, съ выраженіемъ тоски и виновности въ потускнѣвшихъ глазахъ. Веселость Ольги сразу пропала. Точно нашалившая маленькая дѣвочка стояла она передъ своей матерью, въ своемъ королевскомъ одѣяніи и съ діадемой на головѣ. «Здравствуй… мама!..» сказала она тихо. Мать кивнула головой. Нѣсколько минутъ онѣ сидѣли молча рядомъ. Ольга, смотрѣла на руки матери, загорѣлыя и покрытыя мелкими морщинками, смотрѣла на ея впалыя щеки, тоже покрытыя мелкими морщинами, на ея измученное постарѣвшее лицо, но не смѣла ни прикоснуться къ ея рукамъ, ни прижаться къ ея печальному лицу. Эта нѣжная ласка исчезла, какъ исчезли дѣтскіе годы. Какъ часто ни приходила мать къ ней въ театръ тайкомъ, безъ разрѣшенія и вѣдома отца, ей все же казалось всегда, что она говоритъ съ нею откуда-то съ другого берега и что ихъ раздѣляетъ невидимая и непроницаемая стѣна.

Молчаніе всегда угнетало Ольгу и поэтому она сдѣлала нетерпѣливое движеніе.

— Я только хотѣла спросить тебя… не видѣлъ ли тебя… кто нибудь… не видѣла ли ты кого нибудь сегодня? — проговорила мать, смущенно, прерывающимся голосомъ, точно изнемогая подъ тяжестью своего горя.

— Отецъ! — тихо и испуганно воскликнула Ольга и затѣмъ съ внезапною надеждой прибавила: — Онъ что нибудь разсказывалъ вамъ?

— Ни слова! — отвѣчала мать, смотря передъ собой блуждающимъ взоромъ. — Ни слова!.. Но онъ вернулся домой такой сердитый и злой сегодня…

— Ни слова! — прошептала Ольга и вдругъ возмущеніе овладѣло ею. — Ну да, вѣдь я для него умерла… Никто не смѣетъ упоминать моего имени въ домѣ! — воскликнула она.

Мать кивнула головой.

— Онъ запретилъ…Ты это знаешь, — сказала она.

Ольга громко заплакала, точно ребенокъ, который больно ушибся. Опустивъ руки, она, всхлипывая, восклицала:

— Отецъ! Отецъ! — и крупныя слезы скатывались по ея щекамъ на платье.

Плача, Ольга вспоминала свое дѣтство, тѣсную квартиру, отца, разгуливающаго взадъ и впередъ по комнатѣ большими шагами или отдыхающаго на софѣ, послѣ обѣда… Вотъ упала съ одной ноги туфля на полъ и выставилась пятка бѣлаго носка. Ольга такъ ясно припомнила какое неудержимое желаніе пощекотать эту пятку являлось у нея всегда… Страстная тоска по дому сжала ей сердце.

— Отецъ! отецъ! — рыдая, говорила она. Но эти слезы, лившіяся ручьемъ изъ ея свѣтлыхъ глазъ, такъ легко вызываемыя ея внутреннимъ чувствомъ, обладали въ тоже время свойствомъ уносить съ собой тоску и печаль изъ ея сердца.

Ольга быстро успокоилась, вытерла лицо и вставъ съ мѣста, принялась снимать свои украшенія и тщательно укладывать ихъ. Она сбросила королевское одѣяніе и распустила волосы. Подойдя къ зеркалу въ одной рубашкѣ, она принялась искусной рукой счищать размазанныя слезами бѣлила и румяна на своемъ хорошенькомъ личикѣ.

— Какъ поживаетъ Эрмина? — спросила она мать.

Та отвѣчала вздохомъ.

— А господинъ учитель Пляшекъ?

— Если-бъ знать, что онъ дѣйствительно будетъ скоро профессоромъ!.. — проговорила мать тихимъ голосомъ.

— Ахъ, зачѣмъ ждать этого? — воскликнула Ольга. — И такъ это уже длится достаточно долго. Эрмина же знаетъ, что она можетъ обратиться ко мнѣ, если ей нужно…

Ольга улыбалась, причесывая свои волосы.

— Да, — отвѣтила мать коротко.

— Ну, а Антонъ?.. Что дѣлаетъ Антиной? — пропѣла она.

— Я хотѣла тебя спросить… — нерѣшительно проговорила мать.

— Что такое?

Ольга повернулась къ ней.

— Я хотѣла тебя спросить… про то… что именно сегодня… напечатано въ газетѣ?..

— Фердинандъ? — нечаянно вырвалось у Ольги.

Мать взглянула на нее. Ольга стояла передъ ней полунагая, въ тонкой рубашкѣ, спустившейся съ плечъ и мать замѣтила, какъ она густо покраснѣла.

Обѣ смотрѣли другъ на друга и въ маленькой комнатѣ было совсѣмъ тихо, но казалось, будто произошло какое то важное событіе.

Ольга шепнула:

— Мама!.. — и бросилась ней, охвативъ ея шею своими тонкими руками и скрывая на ея груди свое лицо, пылавшее счастьемъ и стыдомъ.

Мать держала въ своихъ объятіяхъ теплое, трепещущее тѣло своей дочери и смотрѣла въ пространство своими угасшими глазами.

Электрическій звонокъ заставилъ вздрогнуть обѣихъ. Кто то постучалъ въ дверь, и вошла горничная Ольги.

III.

У дома, гдѣ жила Ольга, стояла открытая коляска. Двери балконовъ въ верхнемъ этажѣ были открыты, и ароматъ сирени, цвѣтущей въ паркѣ, врывался въ комнату.

Въ салонѣ дожидался молодой человѣкъ, тотъ самый, который наканунѣ, въ театрѣ, едва могъ скрыть свое страданіе. Онъ и теперь испытывалъ сердечную муку, но онъ былъ гораздо сдержаннѣе и спокойнѣе, потому что чузствовалъ, что рѣшеніе близко, а въ душѣ у него еще теплилась надежда.

Ему сказали, что фрейлейнъ Фрогемутъ нѣтъ дома. Онъ овладѣлъ собой и спокойно замѣтилъ горничной, что экипажъ фрейлейнъ стоитъ у подъѣзда, слѣдовательно, она никуда не выѣзжала. Горничная вернулась и съ нѣсколько высокомѣрнымъ, но смущеннымъ тономъ сообщила ему, что фрейлейнъ нельзя видѣть. Онъ ошеломилъ ее своимъ неожиданнымъ отвѣтомъ:

— Я буду ждать!

И вотъ теперь онъ ждалъ, униженный и несчастный. Вѣдь еще такъ недавно онъ чувствовалъ себя здѣсь, какъ дома, могъ оставаться столько времени, сколько ему хотѣлось! И вдругъ все измѣнилось какимъ-то неожиданнымъ и таинственнымъ для него образомъ. Внезапно и безъ всякаго перехода онъ сталъ здѣсь чужимъ. Что-то чуждое чувствовалось ему въ каждомъ углу, въ каждой вещи, находившейся въ этой комнатѣ. Все какъ будто измѣнилось кругомъ него. Онъ говорилъ себѣ, что онъ долженъ уйти, что его достоинство не позволяетъ ему оставаться, быть навязчивымъ… Его благовоспитанность возмущалась противъ этого. И все-таки онъ оставался. Его гордость, его сила воли, все это исчезло куда-то. Онъ приходилъ въ отчаяніе и надѣялся въ одно и то же время.

Ольга вошла въ шляпкѣ, собираясь уходить.

— Тебѣ что-нибудь нужно отъ меня, Евгеній? — спросила она весело и присѣла на минутку, прибавивъ нерѣшительно: — У меня, къ сожалѣнію, нѣтъ времени…

Онъ ясно почувствовалъ, что всякая надежда потеряна для него. Но видъ ея ослѣпилъ его, а долгое ожиданіе окончательно лишило его воли.

Сдавленнымъ голосомъ, едва сдерживая себя, онъ спросилъ:

— Можно узнать, куда ты отправляешься?

Она съ удивленіемъ взглянула на него и тотчасъ же отвѣтила:

— Нѣтъ, этого нельзя знать.

Онъ поблѣднѣлъ отъ стыда и поникъ, точно сраженный ея словами, а она повторяла нѣсколько разъ нѣжнымъ речитативомъ, точно уговаривая его:

— Нѣтъ, нѣтъ, этого никто не долженъ знать… никто!..

Съ этими словами она прошла въ переднюю и коридоръ и спустилась по лѣстницѣ. Молодой человѣкъ шелъ за нею, горничная отворявшая дверь, мѣшала ему говорить. Онъ стыдился начинать разговоръ при ней и потому сдерживался. Тамъ, на улицѣ, онъ будетъ говорить съ ней, онъ сядетъ съ ней въ экипажъ, будетъ просить ее, не отпуститъ ее отъ себя! Онъ слѣдовалъ за ней по пятамъ, слышалъ шелестъ ея шелковаго платья, вдыхалъ ароматъ ея духовъ и на мгновеніе поддался иллюзіи, что ничего не измѣнилось, что все по старому! Дѣйствительность казалась ему невѣроятной и порожденіемъ его фантазіи.

На улицѣ Ольга протянула ему руку и сказала:

— Прощай, милый Евгеній! — Ея лицо было серьезно и какъ всегда обаятельно. Ея сверкающій взглядъ остановился на немъ и онъ, безвольный, помогъ ей сѣсть въ экипажъ. Она еще разъ протянула ему руку.

— Прощай! — сказала она тихо и еще тише прибавила: — Не забывай меня…

Онъ приподнялъ шляпу и улыбнулся, повинуясь непреодолимой потребности подчиниться ея волѣ. Только когда колеса экипажа застучали по мостовой, онъ понялъ, что это было окончательное прощаніе. Никогда больше!.. Онъ вдругъ почувствовалъ слабость, зашатался и долженъ былъ прислониться къ стѣнѣ дома, чтобъ не упасть.

Какой то прохожій спросилъ его, не боленъ ли онъ? Онъ ничего не отвѣтилъ.

Экипажъ Ольги проѣхалъ черезъ городъ и мимо загородныхъ виллъ къ лѣсу. У опушки, тамъ гдѣ проходитъ тропинка въ Дорнбахъ, дожидался принцъ Фердинандъ. Кучеръ сдержалъ лошадей. Принцъ подошелъ улыбаясь, церемонно поклонился и помогъ Ольгѣ выйти изъ экипажа. Въ его обращеніи, съ ней было что-то робкое и въ тоже время покровительственное. Своими манерами, какъ и всѣ прочіе принцы, королевскаго дома, онъ подражалъ императору.

Нѣкоторое время они шли молча. Затѣмъ онъ заговорилъ о случайностяхъ судьбы, которая теперь опять свела ихъ вмѣстѣ, послѣ столькихъ лѣтъ! Онъ старался говорить развязно, шутить, вставлялъ смѣшныя цитаты въ свою рѣчь, какъ это дѣлаютъ офицеры, но неловкость и внутреннее волненіе сквозили въ каждомъ его словѣ.

— Фрейлейнъ Ольга, — сказалъ онъ, — не находите ли вы, что это была хорошая мысль явиться къ вамъ тотчасъ же по прибытіи въ Вѣну?.. Первое, что я сдѣлалъ, это повергъ себя къ вашимъ стопамъ!..

Но Ольга перебила его:

— Я думала, что ты меня уже забылъ давно! — воскликнула она и прямо посмотрѣла ему въ глаза.

Онъ густо покраснѣлъ и какъ будто растерялся. Съ минуту онъ молчалъ, потомъ просто сказалъ:

— Ты видишь, что я тебя не забылъ.

Вотъ они говорили другъ другу «ты», какъ въ прежнія времена.

Ольгѣ даже казалось, что все было какъ прежде. Какъ и тогда его манеры были преисполнены врожденнаго благородства, придававшаго ихъ свиданію особенную торжественность и церемонность, но нѣжный взглядъ его глазъ, смотрѣвшихъ на Ольгу, сообщалъ ему интимность и сердечность. Ока поддавалась его обаянію еще тогда, когда была совсѣмъ маленькой дѣвочкой, и теперь воспоминанія дѣтства нахлынули на нее съ новой силой и настоящее казалось ей возвращеніемъ ея свѣтлаго прошлаго, которымъ она спѣшила насладиться. Какъ темно становилось въ комнатѣ, когда Эмануэль-Фердинандъ уходилъ домой! Съ какою силой ощущала она тогда всѣмъ своимъ юнымъ существомъ тѣсныя рамки своей домашней обстановки! Она думала о принцѣ и рисовала себѣ преувеличенно яркими красками тотъ блестящій міръ, откуда онъ являлся. Какой несчастной и обездоленной чувствовала она себя! Возможно, что уже тогда въ ней зародилось неудержимое стремленіе къ веселью и блеску, которое заставило ее, едва вышедшую изъ дѣтства, бѣжать изъ родительскаго дома на театральныя подмостки, въ поискахъ радости и веселья, не задумываясь надъ ихъ источникомъ. Возможно, что ея безумная погоня за успѣхомъ, за славой, ея странствованіе по большимъ и маленькимъ сценамъ, весь тотъ извилистый путь, по которому она прошла, все это обусловливалось лишь однимъ стремленіемъ, одною цѣлью — возвыситься до принца!

Но она и сама не сознавала этого. Она только чувствовала, идя съ нимъ рядомъ, что все это такъ и должно было случиться. Даже тоска по дому, такъ часто терзавшая ее, исчезла, и горькое воспоминаніе о томъ, что отецъ оттолкнулъ ее отъ себя, часто пробуждавшееся въ ея душѣ и мучившее ее, совершенно испарилось изъ ея души.

Принцъ разсказывалъ ей о своей жизни. Изъ гимназіи онъ попалъ въ кадетскій корпусъ. Тамъ онъ подвергся суровой дисциплинѣ, и ему было довольно таки тяжело выносить ее. Онъ долженъ былъ выслушивать строгіе выговоры отъ своихъ начальниковъ и даже однажды подвергся аресту. И къ тому же у него тамъ не было ни одного друга, онъ чувствовалъ себя одинокимъ! Затѣмъ, получивъ чинъ лейтенанта, онъ былъ назначенъ въ отдаленный гарнизонъ въ Галиціи, тамъ заболѣлъ, и мать его привезла домой. Для возстановленія силъ его отправили на военномъ кораблѣ въ тропическія моря, на многіе мѣсяцы. Онъ охотился на тигровъ въ индійскихъ джунгляхъ и на львовъ въ африканской пустынѣ. Много приключеній было съ нимъ, и онъ видѣлъ многое. Потомъ онъ опять очутился въ маленькомъ гарнизонѣ, въ Богеміи, гдѣ дни проходили однообразно въ военныхъ упражненіяхъ, въ манежѣ и офицерскомъ казино. И вотъ, наконецъ, онъ могъ опять вернуться въ Вѣну. Вездѣ, вездѣ онъ чувствовалъ себя одинокимъ. Ему было особенно тяжело, что возлѣ него никого не было, съ кѣмъ бы онъ могъ говорить по душѣ. «Какъ человѣкъ съ человѣкомъ», сказалъ онъ. Съ чисто юношескимъ паѳосомъ говорилъ онъ о своемъ положеніи, называя его «ледяной вершиной», на которой онъ осужденъ всегда находиться.

Разсказъ былъ конченъ. Въ этотъ солнечный день въ лѣсу было такъ чудно хорошо! Все точно купалось въ золотистыхъ лучахъ. Они шли молча нѣсколько времени, потомъ остановились, обнялись и поцѣловались.

Ольга чувствовала, что онъ съ какимъ-то благоговѣніемъ цѣлуетъ ее и какъ-то бережно обнимаетъ. Въ первый моментъ она испытала легкое удивленіе, но потомъ во всемъ ея существѣ какъ будто произошла перемѣна. Все пережитое ею исчезло, было смыто чистымъ источникомъ любви, излившимся на нее и она снова почувствовала себя ребенкомъ, невиннымъ и чистымъ, ничего не испытавшимъ и безъ всякихъ воспоминаній…

IV.

Всѣ дорожки и аллеи въ Пратерѣ были наполнены людьми, спѣшившими на праздникъ весны, устроенный въ выставочномъ зданіи. Мелкіе бюргеры стекались туда, чтобы посмотрѣть на богачей во всемъ ихъ блескѣ и великолѣпіи, а богатые спѣшили тутъ приблизиться къ аристократіи, желающей и здѣсь еще лишній разъ насладиться своимъ привилегированнымъ положеніемъ и властью надъ толпой.

Въ боковыхъ аллеяхъ устроены были базары и раскинуты палатки продавщицъ. Импровизированнные цвѣтники, панорамы, балаганы и храмъ счастья виднѣлись среди зелени аллей. Желающіе могли подняться на Риги и напиться тамъ кофе, могли сидѣть на пляжѣ въ Остендэ, передъ полотномъ, изображающимъ море, или же прогуляться въ охотничью хижину въ лѣсу и вообразить себя въ полномъ уединеніи.

Посрединѣ сада были разставлены полукругомъ кресла и возвышалась эстрада. Тутъ должны были выступать разные знаменитые артисты и между ними Ольга Фрогемутъ. Она скрывалась за перегородкой, гдѣ была устроена гардеробная, и ждала, чтобы ее вызвали.

Ольга должна была въ первый разъ сегодня пропѣть новую арію. Директоръ театра, гдѣ она выступала, и композиторъ находились тутъ же. Директоръ, жирный, широкоплечій человѣкъ, сидѣлъ въ низенькомъ креслѣ и, поглаживая свой гладко выбритый подбородокъ, посматривалъ на Ольгу, ходившую взадъ и впередъ по небольшому пространству.

Композиторъ былъ пожилой, элегантный господинъ, съ нафабренными усами и чувственнымъ ртомъ. Онъ заглянулъ въ нотный листокъ и обратился къ Ольгѣ:

— Будьте добры, фрейлейнъ… вотъ въ этомъ мѣстѣ, въ припѣвѣ…

— Дружище, да она даже не слышитъ, что вы ей говорите! — возразилъ директоръ. — Развѣ вы не замѣчаете, что у нея совсѣмъ другія мысли въ головѣ, а совсѣмъ не вашъ романсъ и какія-то тамъ мѣста въ припѣвѣ?…

— Но вѣдь это очень важно! — сказалъ композиторъ.

Директоръ громко разсмѣялся.

— Для нея важно только одно, чтобы дверь раскрылась и вошелъ «онъ», самый блестящій и лучшій изъ всѣхъ… Не правда ли, Ольга? — сказалъ директоръ, поймавъ ее за руку. Ольга вырвалась у него. Въ коридорѣ послышался какой-то шумъ, слуга открылъ дверь, и вошелъ принцъ Фердинандъ. Директоръ вскочилъ, дѣлая отчаянные знаки композитору, и, прежде чѣмъ принцъ успѣлъ оглянуться, они оба уже исчезли.

За дверью директоръ многозначительно сказалъ композитору:

— Вѣдь эта пара безъ ума другъ отъ друга… Это длится уже три недѣли. Вы должны это знать, потому что это извѣстно всему городу…

Онъ цинично улыбнулся и прибавилъ:

— Будьте покойны, если дѣвочка сегодня въ голосѣ, то она будетъ пѣть великолѣпно.

Фердинандъ смутился, очутившись наединѣ съ Ольгой. Поспѣшный уходъ директора и композитора при его появленіи произвелъ на него непріятное впечатлѣніе, какъ будто его чувство къ Ольгѣ, ихъ взаимная любовь, все то, что надо было хранитъ отъ нескромныхъ взоровъ чужихъ, безучастныхъ людей, выставлялось здѣсь напоказъ. Онъ чувствовалъ себя неловко и нервничалъ, но Ольга ничего не замѣчала: она привыкла къ такимъ безцеремоннымъ выходкамъ въ театрѣ и теперь испытывала только удовольствіе быть наединѣ съ Фердинандомъ. Она такъ жаждала видѣть его! Однако тѣнь неудовольствія на его лицѣ все же не ускользнула отъ нея. Она обняла его и поцѣловала въ глаза и губы, чтобы прогнать эту тѣнь. Они не говорили ни слова другъ съ другомъ и, усѣвшись вдвоемъ на низенькое кресло, на которомъ сидѣлъ директоръ передъ этимъ, цѣловались точно послѣ долгой разлуки. Эти поцѣлуи опьяняли ихъ, у нихъ захватывало дыханіе. На мгновеніе они прекращали поцѣлуи и смотрѣли другъ на друга затуманившимся взоромъ, затѣмъ ихъ губы снова смыкались… Въ дверь постучали и послышался голосъ директора:

— Дитя… пора!

Принцъ растерянно оглянулся. Испугъ точно парализовалъ его члены. Но Ольга быстро и легко соскочила съ его колѣнъ и весело крикнула: «Сейчасъ»! Потомъ она еще разъ нагнулась къ Фердинанду и бѣгло поцѣловала его волосы.

Взбѣжавъ по маленькой лѣстницѣ на эстраду, она вышла къ публикѣ съ сіяющимъ лицомъ, на которомъ еще горѣли поцѣлуи принца. Бурный восторгъ охватилъ толпу при видѣ ея. Ольга запѣла. Она чувствовала потребность пѣть, излить въ звукахъ свое чувство. Композиторъ со страхомъ аккомпанировалъ ей. Толпа притихла, и свѣжій чистый голосъ Ольги свободно разносился въ тепломъ, весеннемъ воздухѣ. Она пѣла такъ, какъ подсказывало ей чувство, пренебрегая всѣми замѣчаніями композитора, и пѣснь ея широкимъ потокомъ изливалась у нея изъ сердца, переполненнаго любовью. Она пѣла, и публика, притаивъ дыханіе, слушала ее. Когда она кончила, ей устроили настоящую овацію. Публика махала платками и шляпами и забрасывала ее цвѣтами.

Пять или шесть разъ пришлось ей повторить эту пѣсенку, и она съ упоеніемъ внимала восторгамъ толпы, опьяненная успѣхомъ, славой и любовью.

Когда она вышла въ послѣдній разъ на подмостки, то увидала принца Фердинанда. Онъ стоялъ въ толпѣ, которая тѣснила и толкала его со всѣхъ сторонъ, но на его лицѣ она прочла восторгъ и упоеніе. Она подошла къ нему въ толпѣ, крѣпко прижала его руку къ своей груди и тихо спросила: «любишь ли ты меня»? Онъ отвѣчалъ ей глазами… Вокругъ нихъ гудѣла толпа, повторяя припѣвъ пѣсни…

Ольга пробыла нѣсколько времени за досчатой перегородкой, въ своей уборной. Туда пришелъ композиторъ, съ чувствомъ благодарившій ее. Директоръ говорилъ о томъ, что она будетъ теперь каждый вечеръ нѣтъ эту пѣсню въ его театрѣ и это будетъ добавочнымъ номеромъ. Приходили газетные репортеры, слуги приносили цвѣты. Одинъ изъ нихъ принесъ ей двѣ соломенныя мужскія шляпы, поднятыя имъ на эстрадѣ, и спросилъ ее, что съ ними дѣлать? Ольга взяла ихъ и подбросила, какъ мячикъ, въ потолокъ. Ей нравилась эта игра, и она забавлялась ею, не обращая вниманія на людей, толпившихся въ ея уборной.

Явились устроители праздника, члены комитета, и выражали ей горячую благодарность за ея участіе. Всѣ напѣвали мотивъ припѣва, чтобы доказать ей, что ея пѣснь запечатлѣлась у нихъ въ головѣ, и всѣ торопились привѣтствовать, ее какъ героиню пѣсни.

«Ein Wiener Mädel blond und jung…» Этотъ припѣвъ разносился по всѣмъ аллеямъ Пратера, заглушая всѣ другіе праздничные звуки, и Ольга слышала его, когда садилась въ экипажъ. Въ глазахъ толпы она была та самая «вѣнская дѣвушка бѣлокурая и молоденькая», про которую сложена была пѣсня, спѣтая ею, и ее встрѣчали этимъ припѣвомъ.

Коляска Ольги медленно проѣхала сквозь толпу, разступившуюся шпалерами. Когда Ольгу узнали, то въ толпѣ замахали шляпами и закричали «ура». Изъ нѣкоторыхъ экипажей на нее съ любопытствомъ посматривали дамы, а молоденькія дѣвушки бросали ей цвѣты. Она слышала похвалы, восхищенные возгласы и съ наслажденіемъ вдыхала эту атмосферу любви и поклоненія…

Среди всеобщаго шума и грохота, она все-таки распознала стукъ копытъ лошадей принца. Оглянувшись, она увидѣла его, когда онъ проѣзжалъ въ шарабанѣ мимо стоящихъ рядами экипажей. Онъ украдкой улыбнулся ей. Толпа уже связывала ихъ имена и сочувственно смотрѣла на нее, когда она покраснѣла, замѣтивъ его улыбку. Ея любовь какъ будто тоже была праздникомъ для всѣхъ.

V.

Случай съ Адальбертомъ Клингеромъ произошелъ какъ разъ около этого времени. Профессоръ Фрогемутъ сидѣлъ въ классѣ и, объясняя урокъ, строго посматривалъ на юношей, рядами сидѣвшихъ передъ нимъ. Всѣ сидѣли смирно, точно замороженные холодомъ, исходившимъ отъ него. Онъ всегда наблюдалъ за ними во время объясненій. Они какъ будто внимательно слушаютъ его, но онъ зналъ, что они только показываютъ это изъ страха къ нему и что слова его падаютъ въ пустоту. И это сознаніе наполняло его душу горечью. Онъ угадывалъ скрытый протестъ во всѣхъ этихъ юношахъ, и съ годами это чувство только усиливалось въ немъ, такъ что онъ и его классъ въ концѣ концовъ стояли другъ противъ друга, словно два противника, подстерегавшіе одинъ другого. Профессоръ зналъ, что онъ можетъ сдерживать ихъ строгостью и, чтобы сохранить надъ ними власть, онъ не долженъ поддаваться слабости. Но онъ чувствовалъ также, что они ждутъ только благопріятной минуты, чтобы сбросить съ себя то послушаніе, которое онъ заставилъ ихъ нести.

Во время урока онъ вдругъ замѣтилъ, что одинъ изъ учениковъ низко наклонилъ голову надъ своимъ пюпитромъ. Это былъ Адальбертъ Клингеръ. Что это значитъ? — подумалъ профессоръ. Неужели Адальбертъ осмѣлился спрятать въ пюпитрѣ книгу, какой-нибудь романъ, чтобы читать его во время его объясненій? Но вотъ онъ поднялъ голову, и профессоръ замѣтилъ, что глаза его блестѣли и щеки покраснѣли. Теперь онъ какъ будто со вниманіемъ слушаетъ его лекцію!..

Профессоръ не показалъ виду, что замѣтилъ что-нибудь, а продолжалъ говорить. Въ душѣ онъ былъ доволенъ своимъ открытіемъ. Онъ терпѣть не могъ Адальберта Клингера, потому что это былъ элегантный, увѣренный въ себѣ юноша, напоминавшій ему принца Фердинанда. Одна мысль о немъ разжигала его ненависть, и поэтому онъ не могъ выносить Клингера. Однако Клингеръ всегда хорошо отвѣчалъ ему, никогда не выказывалъ особенной строптивости, но никогда и не потуплялъ глазъ передъ профессоромъ. Профессоръ угадывалъ пробуждавшуюся мужественность въ этомъ мальчикѣ. Онъ точно выросталъ на его глазахъ и держалъ себя спокойно, съ чувствомъ собственнаго достоинства, поэтому-то профессоръ такъ и удивился, что этотъ юноша читалъ романъ, спрятанный у него подъ пюпитромъ.

Вотъ онъ снова углубился въ свою книгу и нагнулъ голову, очевидно, не видя и не слыша, что дѣлалось кругомъ.

Профессоръ всталъ. Теперь онъ думалъ только о томъ, какъ бы поймать Клингера на мѣстѣ преступленія, такъ чтобъ онъ не могъ увернуться. Сойдя съ каѳедры, профессоръ подошелъ къ окну и заглянулъ въ него, продолжая свою рѣчь… Клингеръ не шевельнулся. Отъ окна оставалось только сдѣлать два шага, чтобы очутиться возлѣ Клингера.

Теперь осторожность! Профессоръ Фрогемутъ продолжалъ говорить, растягивая слова, однотонно. Наконецъ, онъ медленно повернулся и къ великой своей радости убѣдился, что Клингеръ не поднималъ головы. Но ученикъ, сидѣвшій возлѣ него, замѣтилъ взглядъ профессора, устремленный на Клингера, и толкнулъ его, чтобъ предупредить объ опасности.

— Клингеръ! — прогремѣло въ классѣ.

Профессоръ прервалъ свою лекцію и подскочилъ къ Клингеру. Точно ударъ молніи разразился въ классѣ. Схвативъ за плечи испуганнаго Клингера, онъ потрясъ его и выхватилъ у него изъ рукъ то, что онъ такъ тщательно пряталъ въ пюпитрѣ…

Но это не была книга. Профессоръ ощупалъ своими руками папку. Онъ пытался ее вытащить изъ пюпитра, пригибая къ нему туловище мальчика, сердце котораго билось такъ, что готово было выскочить.

Что это было такое? Что пряталъ Клингеръ въ этой папкѣ? Профессоръ, наконецъ, отнялъ ее у Клингера и вдругъ вздрогнулъ, точно его ударили плетью. Въ рукахъ у него былъ портретъ Ольги…

Она была въ королевскомъ костюмѣ, съ діадемой въ волосахъ. Ея обнаженныя плечи рѣзко выдѣлялись на темномъ фонѣ фотографіи. Ея прелестное личико улыбалось…

Въ груди профессора клокотала ярость. Это улыбающееся личико, казалось, насмѣхалось надъ нимъ, надъ его работой. Онъ чувствовалъ, что она владѣла всѣми этими юными сердцами и что въ чихъ поднималось возмущеніе противъ него. Желаніе дать ему отпоръ быстро сообщилось всѣмъ этимъ юношамъ. Точно электрическая искра пробѣжала по всѣмъ рядамъ учениковъ, разжигая въ ихъ душѣ жажду сопротивленія.

Онъ на мгновеніе остановился. Вѣдь они всѣ знали этотъ портретъ, который украдкой пряталъ Адальбертъ Клингеръ.

— Безстыдный мальчишка! — крикнулъ профессоръ.

Безумными глазами взглянулъ онъ на портретъ и, не помня себя отъ ярости, два раза ударилъ Клингера по лицу.

Въ комнатѣ воцарилась глубокая тишина. Всѣ чувствовали, что профессоръ былъ пораженъ въ самое сердце, не какъ учитель, а какъ отецъ дѣвушки, и всѣ смутно сознавали, что этого не слѣдовало касаться. Клингеръ былъ забытъ. Блѣдный, какъ смерть, стоялъ онъ на своемъ мѣстѣ, сжавъ губы, и на побѣлѣвшей щекѣ выступили двѣ багровыя полосы, становившіяся постепенно все краснѣе…

Возвращаясь на каѳедру, профессоръ дрожащими руками изорвалъ въ мелкіе клочки портретъ Ольги. Онъ снова сѣлъ за столъ и бросилъ клочки въ ящикъ, но затѣмъ тотчасъ опять вытащилъ ихъ, собралъ всѣ кусочки и запряталъ въ карманъ. Сдѣлавъ надъ собою усиліе, онъ вернулъ постепенно свое спокойствіе и продолжалъ свою лекцію съ того самаго мѣста, на которомъ прервалъ ее. Его голосъ звенѣлъ, точно надтреснувшее стекло, но по мѣрѣ того какъ онъ говорилъ, къ нему возвращалось его самообладаніе, и онъ окончательно овладѣлъ собой.

Адальбертъ Клингеръ думалъ съ огорченіемъ:

— Онъ знаетъ, что я люблю его дочь! — И всѣ его товарищи думали то же самое, а онъ чувствовалъ себя подавленнымъ, разоблаченнымъ, и сознаніе вины передъ профессоромъ не оставляло его.

Тяжелая атмосфера стыда давила всѣхъ. Профессоръ съ изумленіемъ замѣтилъ, что Клингеръ смотритъ на него съ раскаяніемъ и смиреніемъ, и въ выраженіи лицъ другихъ учениковъ онъ видѣлъ то, чего раньше не замѣчалъ у нихъ: почтительность и уваженіе къ нему. И это было ему непонятно. Ему не приходило въ голову, что Адальбертъ Клингеръ былъ влюбленъ въ его дочь, и что всѣ его товарищи тоже восхищались ею и любили ее. Онъ думалъ, наоборотъ, что надъ нимъ хотятъ посмѣяться, оскорбить его, пользуясь для этого его падшей дочерью…

VI.

Былъ чудный, свѣтлый безоблачный день. Ольга стояла, на балконѣ и смотрѣла на улицу, убѣгавшую вдаль бѣлой полосой на паркъ, разстилавшійся точно пышный зеленый коверъ внизу. Изъ за деревьевъ блестѣли мраморныя стѣны Бургъ-театра и виднѣлись дворцы на Рингштрассе. Все блестѣло и сверкало въ это солнечное утро.

Ольга взглянула на башенные часы ратуши. Черезъ десять минутъ будетъ одиннадцать часовъ! Черезъ десять минутъ долженъ пріѣхать Фердинандъ! Она съ нетерпѣніемъ смотрѣла на улицу, ожидая появленія хорошо знакомаго ей фіакра изъ за угла улицы.

Какой чудный день ожидалъ ее! Они посидятъ на балконѣ, потомъ будутъ обѣдать вдвоемъ въ полутемной столовой. Послѣ обѣда они собирались поѣхать на скачки, она въ своей коляскѣ, онъ въ своемъ шарабанѣ. Вечеромъ она должна играть, а послѣ спектакля онъ опять придетъ къ ней.

Осталось пять минутъ. Сердце Ольги начало биться сильнѣе, но даже это усиленное біеніе доставляло ей наслажденіе, какъ предвѣстникъ ожидающей ее радости.

Одиннадцать часовъ! Ольга, улыбаясь, подумала: «Онъ сейчасъ войдетъ!» Но внизу улица оставалась пуста. Когда же раздался бой башенныхъ часовъ и фіакръ все же не показывался, то Ольга уже знала, что Фердинандъ не пріѣдетъ сегодня…

Легкое безпокойство овладѣло ею. Она говорила себѣ: Фердинандъ не пріѣдетъ! — и все-таки оставалась стоять на балконѣ, застывшая въ ожиданіи. Все покрылось точно туманнымъ флеромъ въ ея глазахъ, но она старалась поддержать въ себѣ мужество. Мало ли какія важныя дѣла могли задержать его? Но въ сердцѣ у нея зарождалось недоброе предчувствіе, какъ будто горе и страданіе ожидали ее. Это было лишь мимолетное чувство, быстро исчезнувшее изъ ея сознанія, но все ея существо на мгновеніе было охвачено страхомъ, приближающейся бѣды.

Она обѣдала одна, разсѣянная и встревоженная. Все сильнѣе и сильнѣе охватывала ее боязнь, что случилось что нибудь дурное, и ея самоувѣренность исчезала. Она знала, что можетъ найти принца на скачкахъ, но почему то ей было страшно туда поѣхать. Однако нетерпѣніе и тревога до такой степени овладѣли ею, что она въ концѣ концовъ не выдержала и поѣхала.

Скачки уже кончились, когда Ольга заняла мѣсто передъ трибунами. Она тотчасъ же взглянула на ложу принцевъ: Фердинанда тамъ не было. Но она его увидѣла передъ домикомъ, куда жокеи приводили лошадей для взвѣшиванія. Онъ стоялъ, окруженный группой элегантныхъ молодыхъ людей. Ольга присоединилась къ толпѣ, тѣснившейся къ низкой рѣшеткѣ, и стала смотрѣть на него. Ей было такъ странно видѣть его среди чужихъ и смотрѣть, какъ на чужого…

Онъ замѣтилъ ее, но отвернулся и сдѣлалъ видъ, будто не видитъ ее. Она испуганно взглянула на него. Три раза онъ какъ то мелькомъ посмотрѣлъ на нее и, наконецъ, нерѣшительно поклонился, смущенно приложивъ руку къ фуражкѣ.

Антрактъ кончился, и Фердинандъ, вмѣстѣ со своимъ адъютантомъ и маленькой свитой молодыхъ щеголей, направился къ своей ложѣ. Но эти люди увидѣли Ольгу, и такъ такъ всѣмъ имъ была извѣстна ея связь съ принцемъ, то они скромно отошли назадъ, такъ что Ольга и принцъ были предупредительно оставлены вдвоемъ, сами не желая этого. Онъ видѣлъ, что не можетъ уклониться отъ встрѣчи съ ней, такъ какъ она стояла теперь одна, точно покинутая всѣми. Тѣнь смущенія промелькнула на его лицѣ. Онъ подошелъ ближе, какъ то вяло приложилъ опять руку къ козырьку и съ какою то снисходительною небрежностью проговорилъ:

— Интересныя скачки, неправда-ли?.. Очень интересные…

Она глазами спрашивала его: «Отчего ты не пріѣхалъ? Отчего?..» И ему казалось, что всѣ угадываютъ этотъ настойчивый вопросъ, обращенный къ нему…

Но она ничего не прочла въ его окаменѣлыхъ, спокойныхъ чертахъ, никакого отвѣта или привѣтствія. Онъ держалъ себя холодно-сдержанно, но она уловила тѣнь неудовольствія на его лицѣ и покраснѣла.

— Сейчасъ начнется steeple-chase… — сказалъ Фердинандъ, снова приложивъ руку къ козырьку съ холодной вѣжливостью и прошелъ мимо.

Ольга осталась. Она чувствовала себя теперь такой же безпомощной и униженной, какъ бывало въ дѣтствѣ, когда маленькій принцъ, наскучивъ играть съ нею, со спокойнымъ равнодушнымъ видомъ уходилъ домой.

Фердинандъ стоялъ въ придворной ложѣ, недоступный и далекій, окруженный блескомъ своего привилегированнаго положенія, а Ольга смотрѣла на него изъ толпы.

Безъ всякой цѣли она прокатилась по Пратеру и потомъ по городу, а вечеромъ съ радостью отправилась въ театръ, чтобы отвлечься и найти желанное успокоеніе въ обычныхъ восторгахъ толпы. Но взоръ ея постоянно обращался къ ложѣ, убранной коврами. Ложа была пуста.

Ольга увезла съ собой домой старуху, завѣдующую театральнымъ гардеробомъ, такъ какъ рѣшительно не въ состояніи была оставаться одна въ комнатѣ, со своею тоской. Ока мечтала весь вечеръ о томъ, что придетъ ея мать. Мать не пришла. Она подумала даже сначала, не послать ли за ней, но вспомнила, что это было бы безполезно, такъ какъ отецъ прогналъ бы ея посланнаго. Если даже отца не было дома, то мать все же не рѣшилась бы такъ поздно отправиться къ Ольгѣ. Она никогда не оставалась дольше перваго акта, когда приходила къ дочери въ уборную, изъ боязни, что отецъ узнаетъ объ этихъ тайныхъ свиданіяхъ.

Одно мгновеніе у Ольги была мысль отправиться самой, послѣ представленія въ отцовскій домъ и постучаться въ двери стараго мрачнаго дома, какъ три года тому назадъ. Молить о прощеніи, выдержать гнѣвъ, бурные упреки, нападки. негодованіе? Можетъ быть, отецъ отнесся бы къ ней снисходительнѣе сегодня? Можетъ быть, его строгое лицо склонилось бы надъ нею, и она могла бы плакать, какъ дитя, положивъ голову на его колѣни?

Думать объ этомъ значило еще прибавлять страданія къ своимъ теперешнимъ страданіямъ. Вчера у нея хватило бы мужества на это. Ея счастье, успѣхъ и любовь давали ей силу и она могла бы рѣшиться преодолѣть отцовскій гнѣвъ. Но егодня она чувствовала себя слишкомъ слабой и виноватой, чувствовала себя брошенной и униженной. Нѣтъ, сегодня она не въ состояніи вынести грубое прикосновеніе къ своей душѣ.

Она привезла съ собой старуху гардеробщицу, усадила ее на столъ, угощала и заставляла разсказывать себѣ разныя театральныя сплетни, принимая сама живое участіе въ этомъ разговорѣ. Она судила и рядила о своихъ товарищахъ и подругахъ, вспоминала свои успѣхи, первое представленіе, разные комическіе случаи, споры и распри на репетиціяхъ, интриги соперницъ, затѣмъ она стала играть въ карты и въ домино со старухой и, наконецъ, утомленная, улеглась въ постель, заставивъ старуху сидѣть возлѣ себя и разсказывать о своей прежней блестящей жизни, когда она была молодой хористкой и ужинала съ важными господами. Потомъ она говорила о своемъ покойномъ мужѣ и горькой участи, которая выпала ей на долю, пока, наконецъ, эти разсказы не усыпили Ольгу, и она заснула крѣпкимъ сномъ невиннаго ребенка.

На слѣдующее утро Ольга вскочила съ постели и въ рубашкѣ принялась писать письмо Фердинанду. Письмо было безумное, мало понятное, состоящее изъ отрывочныхъ фразъ и безконечныхъ повтореній. Но всѣ чувства, волновавшія душу Ольги, тоска, тревога, страстное нетерпѣніе вылились въ этихъ безпорядочныхъ строкахъ.

Гардеробщица, которая должна была доставить это письмо принцу, вернулась. Принцъ уѣхалъ вчера вечеромъ на охоту въ Штирію…

Фердинандъ бѣжалъ. Онъ пережилъ тяжелыя минуты и совершенно потерялъ голову. Поздно вечеромъ, возвращаясь отъ Ольги, онъ зашелъ въ Жокей-клубъ, чтобы выпить тамъ чашку чаю. Тамъ къ нему подсѣлъ графъ Диттербергъ, почти слабоумный старикъ, и завелъ съ нимъ разговоръ объ Ольгѣ. Онъ горячо восхищался ею, видѣлъ ее почти во всѣхъ ея роляхъ и могъ съ точностью назвать всѣ даты ея успѣховъ.

— Вы интересуетесь фрейлейнъ Фрогемутъ? — спросилъ его принцъ, только чтобы сказать что-нибудь, такъ какъ ему всегда было неловко, когда съ нимъ прямо заговаривали объ Ольгѣ. Но этого было достаточно для болтливаго старичка, желавшаго доказать принцу, что ему хорошо извѣстна біографія Ольги. Онъ сталъ перечислять всѣхъ ея любовниковъ, передавалъ всѣ разсказы о ней, раскрылъ передъ ошеломленнымъ принцемъ все ея бурное прошлое, о которомъ никогда ни одинъ человѣкъ не говорилъ ему и которое смутно представлялось ему только въ сіяніи искусства и успѣха.

Фердинандъ слушалъ разсказъ старика, съ трудомъ переводя дыханіе, но скрывая подъ застывшей на устахъ улыбкой свое страданіе и стыдъ. Его изумляло, что ему было такъ больно слушать все то, что говорилъ этотъ слабоумный старикъ.

Онъ чувствовалъ полное изнеможеніе, когда вернулся домой, и тотчасъ же заснулъ крѣпкимъ сномъ. Но на другое утро онъ проснулся съ чувствомъ остраго горя, причину котораго онъ сначала не могъ вспомнить. Онъ хотѣлъ думать, какъ прежде, объ Ольгѣ и не могъ; что-то заслоняло ея образъ въ его душѣ, и вдругъ все припомнилъ! Идти къ Ольгѣ онъ не могъ теперь. Онъ не въ состояніи былъ бы скрыть отъ нея своей душевной муки, но и говорить съ нею объ этомъ онъ также не могъ. Что-то дорогое, святое было разрушено навсегда. Эту маленькую дѣвочку, съ которою онъ игралъ въ дѣтствѣ, дочь его учителя, онъ видѣлъ всегда въ семейной обстановкѣ. Къ ней уносились его юношескія мечты, когда она стала подросткомъ. Когда же теперь онъ увидѣлъ ее, окруженную блескомъ славы, и она упала въ его объятія, то онъ думалъ, что она всегда его ждала. И что же? Сколько чужихъ и грубыхъ прикосновеній запятнало его нѣжнѣйшія чувства, сколько чужихъ лицъ встало теперь между нимъ и ею и сколько чужихъ, ненавистныхъ голосовъ, произносившихъ ей слова любви, раздавалось въ его ушахъ!

Онъ хотѣлъ раньше успокоиться, перестрадать и тогда уже идти къ Ольгѣ. Но когда онъ внезапно увидѣлъ ее на скачкахъ, то испыталъ такую острую сердечную боль, что едва могъ сдерживать себя. Мучительная злоба поднималась въ немъ. Фантазія его усиленно работала и рисовала ему картины изъ прошлаго Ольги, того прошлаго, о которомъ онъ только что узналъ. Придя домой, онъ тотчасъ же сдѣлалъ всѣ распоряженія къ отъѣзду и съ вечернимъ поѣздомъ уѣхалъ въ Штирію, въ свой уединенный охотничій домикъ, чтобы тамъ, наединѣ, обдумать свое положеніе. Можетъ быть, онъ справится со своимъ разочарованіемъ, можетъ быть, эта любовь заглохнетъ въ немъ? Онъ думалъ уѣхать въ отпускъ, путешествовать, постараться забыть Ольгу… А можетъ быть, онъ спять вернется къ ней, объяснится съ нею и проститъ ее? Онъ самъ не зналъ, что будетъ. Онъ былъ разстроенъ и хотѣлъ прежде всего привести въ порядокъ свои чувства. Ольга должна подождать.

Но Ольга ждать не могла. Когда отецъ отъ нея отвернулся, у нея было утѣшеніе. Она наслаждалась своимъ успѣхомъ, всеобщимъ поклоненіемъ, передъ нею открывался широкій и блестящій путь. Она была полна ожиданія. Все это сосредоточилось теперь въ Фердинандѣ. Внѣ его у нея не было ни утѣшенія, ни надеждъ, ни ожиданій. Путь былъ закрытъ для нея. И вотъ, во второй разъ ее оттолкнули. Перенести это у нея уже не хватало силъ. Что-то надломилось въ ней, и жизнь потеряла для нея цѣну.

Она блуждала, точно во снѣ, цѣлый день. Наконецъ, послала за Евгеніемъ. Внезапно ей вспомнилось его блѣдное, разстроенное лицо въ тотъ день, когда она прошла мимо него, отправляясь на свиданіе съ принцемъ. Это было всегў нѣсколько недѣль тому назадъ! Съ нетерпѣніемъ ждала она Евгенія, чтобы поговорить съ нимъ, но когда онъ пришелъ, она не велѣла его впускать. Онъ ждалъ, дрожа, въ передней и, наконецъ, Ольга велѣла передать ему, что вечеромъ, послѣ театра, она встрѣтится съ нимъ. Онъ уже спускался съ лѣстницы, когда его нагнала горничная и передала ему желаніе Ольги, чтобы онъ позвалъ другихъ знакомыхъ. Онъ спросилъ: кого? И ему была названа цѣлая куча именъ. Тутъ были актеры, пѣвицы, офицеры. Собраться всѣ должны были въ шикарномъ ресторанѣ Захера.

Ольга боялась оставаться одна вечеромъ. Весь день ее преслѣдовала мысль объ одинокихъ вечернихъ часахъ. Она стала немного спокойнѣе, зная, что ей не придется провести вечеръ въ одиночествѣ и плакать въ темнотѣ, пока благодѣтельный сонъ не пошлетъ ей успокоенія. Она отправилась въ театръ съ тайной надеждой, что найдетъ тамъ письмо отъ Фердинанда или депешу или вообще какое-нибудь посланіе отъ него. Она играла, волнуясь и думая о томъ, что какое-нибудь извѣстіе отъ него должно же быть получено. Все время она находилась въ возбужденномъ состояніи и каждый разъ, выходя на сцену, она говорила себѣ, что письмо уже ждетъ ее.

Послѣ театра она хотѣла вернуться домой и обмануть ожидавшую ее компанію у Захера. Но когда представленіе кончилось и никакого письма не было получено, она силою воли подавила свое разочарованіе. Вооружившись мужествомъ и стараясь смѣхомъ заглушить свою тоску, она выбрала самое нарядное бальное платье, переодѣлась. и поѣхала въ ресторанъ, гдѣ ее ожидали. Ее встрѣтили бурными проявленіями восторга. Она сидѣла возлѣ Евгенія за длиннымъ столомъ, а противъ нея сидѣлъ какой-то лейтенантъ, совершенно ей незнакомый и все время не спускавшій съ нея глазъ.

Ольга была необыкновенно оживлена въ этотъ вечеръ, смѣялась, залпомъ пила ледяное шампанское, точно ее мучила неутолимая жажда, и распѣвала свои знаменитыя пѣсенки, приводившія публику въ такой неистовый восторгъ.

Евгеній не осмѣливался заговорить съ нею. Всѣ видѣла по его лицу, какъ онъ страдалъ и надѣялся, только Ольга не обращала на него вниманія. Иногда онъ близко нагибался къ ней и тихо шепталъ ея имя. Она угадывала глубокое горе и отчаяніе въ его дрожащемъ голосѣ и горько смѣялась. Ей казалось, что она слышитъ отзвукъ своего собственнаго страданія и какое-то злорадное чувство охватывало ее при мысли, что она дѣлаетъ другого несчастнымъ.

Вдругъ она вскочила, потребовала, чтобы отодвинули столъ и начались танцы. Евгеній пригласилъ ее на вальсъ и она сначала пошла съ нимъ, но потомъ бросила его среди танца: «Нѣтъ!.. Съ тобою?.. Нѣтъ»! Она не могла выносить его прикосновенія и того, что его дыханіе касалось ея щеки. Замѣтивъ лейтенанта, который продолжалъ съ какимъ-то удивленіемъ смотрѣть на нее, она кивнула ему головой. Онъ подошелъ, смущенный и проговорилъ, запинаясь: «Фрейлейнъ, это — такая честь для меня… такая великая артистка!..» Она взглянула ему прямо въ глаза и, положивъ руку на плечо, повелительно произнесла: «Танцуйте!.. Быстрѣе!.. Быстрѣе!..» приказывала она ему. Онъ остановился, наконецъ, почувствовалъ, что у него кружится голова. Тогда она бросила его и тотчасъ же закружилась съ другимъ кавалеромъ. Когда она оставила и его, то лейтенантъ снова подошелъ къ ней, и они унеслись въ вихрѣ вальса. Танцуя, онъ вдругъ сказалъ ей задушевнымъ тономъ:

— Мнѣ такъ жаль васъ: вѣдь вы несчастливы!

Ольга посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Кто вамъ сказалъ это? — спросила она робко.

— Никто! — отвѣчалъ онъ, глядя на нее въ упоръ. — Я вижу это!..

Она громко разсмѣялась и, отвернувшись отъ него, крикнула, обращаясь къ остальному обществу:

— Дѣти мои! Я ѣду домой!.. Съ меня довольно… довольно!

Послѣднія слова она повторила нѣсколько разъ.

Щеки у нея пылали и она тяжело дышала. Вдругъ она расхохоталась громко, истерически. Всѣ замѣтили, что она внѣ себя.

— Накидку! — приказала она. — Гдѣ мой рыцарь или оруженосецъ?.. Подайте накидку!..

Она продолжала хохотать. Евгеній набросилъ ей накидку на плечи и тутъ она замѣтила, что онъ держитъ свою шляпу въ рукахъ.

— Нѣтъ! — крикнула она, задыхаясь отъ смѣха. — Нѣтъ! Ты меня не будешь провожать!.. Никто меня провожать не будетъ!.. Мой рыцарь или оруженосецъ… Никто… Съ меня довольно!.. Довольно!..

Вдругъ она перестала смѣяться, окинула всѣхъ мрачнымъ взглядомъ и, поклонившись, спокойно сказала:

— Я — отверженная! Я должна добровольно сознаться въ этомъ… Я отверженная! Это истина… Мой отецъ отвергъ меня, моя мать отвергла меня, мой возлюбленный отвергъ меня!.. Теперь я должна идти… я должна сначала выплакать это, а потомъ привыкнуть… Имѣю честь кланяться…

Она кивнула головой и вышла.

Евгеній, еще двѣ дамы и два господина, испуганные, бросились за нею. Но она отклонила ихъ дружескія услуги и, точно придя въ себя, спокойно проговорила:

— Что вамъ нужно? — Вѣдь со мной ничего не случилось!..

Голосъ ея звучалъ совершенно равнодушно и даже высокомѣрно, что поразило всѣхъ. Ласково протянувъ руку Евгенію, она прибавила:

— Благодарю тебя… Это было очень мило съ твоей стороны.

Всѣ проводили ее до экипажа. Она привѣтливо кивнула головой и уѣхала, но какъ только коляска завернула за уголъ, она сказала кучеру:

— Поѣзжай въ Пратеръ… и скорѣе!

Кучеръ осторожно замѣтилъ, повернувъ къ ней голову

— Но сударыня… мнѣ кажется… начинается буря!

— Не бѣда! — отвѣтила она коротко.

VII.

Коляска покатила по главной аллеѣ Пратера, окутанной ночнымъ мракомъ и совершенно пустынной. Прислонившись къ подушкамъ коляски, Ольга сбросила накидку, открывъ свои обнаженныя плечи. Дулъ холодный, рѣзкій вѣтеръ, насыщенный запахомъ пыли и свѣжихъ листьевъ. Но Ольга не замѣчала ничего. Она смотрѣла въ темноту и видѣла передъ собой свой жизненный путь. Онъ представлялся ей такимъ же темнымъ, такимъ же пустыннымъ. Со всѣхъ сторонъ ее окружалъ мракъ. Ея взоры встрѣчали только пустоту и нигдѣ не находили поддержки.

Ольга мелькомъ вспомнила дни, когда она проѣзжала здѣсь, по этой самой аллеѣ, охваченная жаждой жизни, внимая восторгамъ толпы, привѣтствуемая и любимая…

Но эти дни исчезли, какъ сонъ. Она чувствовала себя такой одинокой, покинутой, отвергнутой, и не только Фердинандомъ, а всѣми людьми, которые столько разъ восторженно привѣтствовали ее здѣсь и улыбались ей.

Невыносимая тоска раздирала ей душу. Боль, которую она такъ старалась заглушить, съ новою силой охватила ее. Она стонала, металась, не находя себѣ мѣста и подставляя свою открытую, пылавшую грудь холодному, пронизывающему вѣтру. Она страстно желала, чтобы съ ней случилось что нибудь ужасное. Весь вечеръ она мечтала объ этомъ. Пусть она погибнетъ, пусть ея не станетъ, тогда всѣ тѣ, кто оттолкнулъ ее и оставилъ одну, Фердинандъ и другіе, почувствуютъ свою вину!

Верхушки старыхъ деревьевъ, раскачиваемыя вѣтромъ, казались ей темными призраками, предвѣстниками того, что должно было свершиться. Ей было страшно, какъ бывало страшно въ дѣтствѣ, когда она просыпалась ночью въ темнотѣ. Но теперь въ этомъ страхѣ она находила какое то жгучее наслажденіе и въ шумѣ вѣтра ей слышалась торжественная мелодія, воспѣвающая ея несчастья. Какъ бы она желала заплакать! Но слезъ у нея не было!..

На ея обнаженное плечо упала дождевая капля. Она вздрогнула, точно къ ней кто-то прикоснулся холодными пальцами. Затѣмъ дождь зачастилъ, и холодная вода скатывалась по ея шеѣ и плечамъ на грудь и смачивала ей волосы. Она ощущала холодную струю, стекавшую ей по спинѣ, но продолжала сидѣть неподвижно. Наконецъ, буря разразилась со страшной силой. Кучеръ едва сдерживалъ лошадей, становившихся на дыбы. Онъ повернулъ, чтобы не ѣхать противъ вѣтра, превратившагося въ настоящій ураганъ, и, остановившись, поднялъ верхъ экипажа. Но Ольга уже успѣла совершенно вымокнуть. Ея тонкое платье было смочено насквозь и прилипало къ ея тѣлу. Она насмѣшливо улыбнулась, замѣтивъ испугъ кучера, который снова влѣзъ на козлы и, уже не спрашивая Ольгу, галопомъ погналъ лошадей домой.

Но она уже не въ силахъ была сопротивляться. Совершенно ослабѣвшая, она откинулась на холодныя мокрыя подушки. Холодъ пронизывалъ ея тѣло, ея обнаженныя руки окоченѣли и оцѣпѣненіе медленно охватывало ее всю, только въ вискахъ стучало и дышать становилось труднѣе. Въ глубинѣ души шевельнулся страхъ, но она тотчасъ же подавила его. Въ сердцѣ ея снова вспыхнуло возмущеніе…

Дома пришлось разбудить слугъ, и кучеръ, вмѣстѣ съ швейцаромъ, почти вынесли Ольгу изъ экипажа. Она совсѣмъ не могла стоять на ногахъ. Колѣни у нея подгибались и дрожали. Ее трясла лихорадка, но она ни за что не хотѣла принимать ничьей помощи и что-то возбужденно говорила однообразнымъ голосомъ. Но что она говорила, понять было трудно, такъ какъ лихорадочная дрожь прерызала ея слова и дыханіе. Ее уложили въ постель, укрыли теплыми одѣялами, но тѣло ея продолжало дрожать, и она не могла согрѣться, хотя щеки ея пылали огнемъ. Глаза у нея стали совсѣмъ стеклянные, блуждающіе, и она начала заговариваться. Когда же пришелъ врачъ, за которымъ послала испуганная горничная, Ольга уже была безъ сознанія…

VIII.

Въ одно прекрасное, солнечное утро Ольга открыла глаза, почувствовавъ рѣзкій запахъ какой то эссенціи. Она осматривалась кругомъ со спокойнымъ любопытствомъ, какъ будто все, что окружало ее, стало вдругъ ей чуждо. Однако это была все та же комната съ блестящими шелковистыми обоями. На ея туалетномъ столикѣ сверкали хрустальные флакончики и со стѣнъ на нее смотрѣли красивыя, яркія картины. Она лежала на кровати, подъ роскошнымъ балдахиномъ, каждая складка котораго была хорошо ей знакома. А въ окно свѣтило яркое, весеннее солнце… Но все казалось ей такимъ далекимъ, такимъ чуждымъ, какъ будто это была не ея комната, не ея кровать. Всѣ вещи казались ей не реальными, а какимъ то отраженіемъ того, что было когда-то. Но за то во всемъ своемъ существѣ она ощущала какую то легкость; горе, тоска, все это отступило далеко, оставивъ лишь легкую тѣнь на ея душѣ. Ей представлялось, что она можетъ теперь заглянуть въ свою душу, но тамъ, куду она смотрѣла, была пустота…

Она лежала, испытывая странное чувство благосостоянія. Точно какой то ласкающій, неудержимый потокъ уносилъ ее съ собой, подальше отъ береговъ, на которыхъ она блуждала когда-то. Они проносились мимо, становились прошлымъ… Она уже не участвовала ни въ чемъ, она была простой зрительницей, смотрящей съ плывущаго корабля на убѣгающій берегъ, только что покинутый ею…

Какъ давно она покинула эти берега, — она не знала, но ей казалось, что прошло уже много времени съ тѣхъ поръ. Чьи то невидимыя, неживыя руки какъ будто развязали крѣпкія узы, связывавшія ее съ этими берегами, и она стала свободна. Ничто уже не удерживало ее на привязи, и она какъ будто уносилась куда то, въ свободную высь…

Со стѣны на нее смотрѣлъ портретъ принца Фердинанда. Она вдругъ замѣтила его и сильно удивилась. Вѣдь много, много лѣтъ тому назадъ этотъ портретъ убѣжалъ изъ своей рамки, покинулъ ее, и она такъ много плакала тогда! Теперь онъ, повидимому, снова вернулся, снова хотѣлъ быть съ нею и, разумѣется, это было выраженіемъ дружескаго расположенія къ ней. Ольга улыбнулась портрету, хотѣла сдѣлать ему знакъ рукой, но не могла поднять ее. Это ее удивило. Какъ странно измѣнился міръ вокругъ нея, что она даже не могла двигать рукой!..

Врачъ нагнулся надъ ней и ласково спросилъ:

— Вы спали теперь, фрейлейнъ Фрогемутъ?

Ольга слышала его вопросъ, видѣла его сѣдую бороду, старый толстый носъ и прищуренные глаза. Но вдругъ, вмѣсто него, къ ней нагнулось лицо Фердинанда и онъ говорилъ ей: «Я опять здѣсь… здѣсь!» А на стѣнѣ, вмѣсто портрета принца, висѣлъ портретъ врача. Она съ удивленіемъ наблюдала, что оба лица сливались, превращались въ одно, и напряженіе вниманія причиняло ей боль въ головѣ и груди. Она тихо вздохнула и, снова впадая въ забытье, улыбнулась…

Это повторялось каждый день. Она приходила въ себя, точно просыпаясь послѣ сна. Мракъ вокругъ нея разсѣивался, и она видѣла комнату и дневной свѣтъ, но все это каждый разъ становилось туманнѣе, отдаленнѣе и снова исчезало на долго. Періоды безсознательнаго состоянія становились длиннѣе, и врачи уже потеряли надежду спасти ее. Когда однажды ее снова привели въ чувство послѣ глубокаго обморока, ее вдругъ охватилъ какой-то необъяснимый ужасъ. Былъ ли то ужасъ передъ возвращеніемъ къ жизни, къ дѣйствительности или же онъ коснулся ея въ таинственыхъ глубинахъ небытія, куда она погружалась, и вмѣстѣ съ пробужденіемъ сознанія вернулся къ ней — кто могъ бы сказать это? Глаза ея испуганно блуждали по комнатѣ и съ лихорадочной мольбой устремлялись на дверь. Одно горячее желаніе было въ ней: чтобы онъ вошелъ въ эти двери, взялъ ее за руку и крѣпко держалъ, не отпуская, когда она снова начнетъ погружаться въ мракъ. Безъ такой поддержки она не удержится на поверхности, она погрузится въ темную бездну — она знала это. Она была слишкомъ слаба, а силы, увлекавшія ее, — слишкомъ могущественны… Глаза ея свѣтились невыразимой тоской и ожиданіемъ, когда врачъ поддержалъ ея голову, которую она приподняла съ трудомъ, чтобъ посмотрѣть на дверь… Но эта мгновенная вспышка сознанія исчезла, разсѣялась, какъ легкое облачко дыма угасающаго костра, уносимое вѣтромъ. Безсознательное состояніе наступало такъ быстро, что она даже не успѣла почувствовать огорченія, что ее такъ долго заставляютъ ждать…

Вечеромъ пришла мать. За ней послали еще утромъ, когда профессоръ былъ на урокѣ. Но она не рѣшилась, сейчасъ же придти и остаться весь день, изъ страха передъ мужемъ. Теперь она сидѣла возлѣ постели Ольги, удрученная горемъ и испуганная, какъ всегда. У нея уже не хватало мужества противостоять этому новому удару. Въ половинѣ девятаго она ушла. Она всегда уходила домой въ этотъ часъ, когда посѣщала Ольгу въ театрѣ.

Эрмина и Антонъ спросили ее про Ольгу, когда она вернулась. «Плохо… очень плохо!..» --шепнула она имъ, и слезы хлынули изъ ея старческихъ глазъ. Вошелъ профессоръ, и они всѣ, какъ всегда, сѣли за столъ. Онъ не замѣтилъ, что ея глаза были заплаканы и губы дрожали. Онъ не замѣтилъ и того, что Эрмина по временамъ сердито взглядывала на него и какъ будто что-то хотѣла сказать, не замѣтилъ и блѣдности и разстроеннаго лица Антона… Послѣ ужина онъ взялъ книгу и началъ читать. Дѣти его тоже взяли книги, какъ это имъ было приказано, и смотрѣли на страницы, ничего не видя. Мать вязала. Въ десять часовъ профессоръ объявилъ, что пора ложиться спать, и всѣ повиновались, какъ это дѣлали всегда. Однако, Эрмина и Антонъ сговорились украдкой идти завтра утромъ къ Ольгѣ, вмѣстѣ съ матерью. Они шепнули объ этомъ ей и поспѣшно объяснили, что они всѣ, втроемъ, успѣютъ во время вернуться домой, и отецъ ничего не узнаетъ.

Но Ольга прожила только до разсвѣта. Агонія была легкая, такъ какъ она почти все время была въ забытьи. Когда при первыхъ звукахъ пробуждающагося дня на улицѣ раздался грохотъ проѣзжавшаго экипажа, она вдругъ съ усиліемъ приподняла голову съ подушки и прислушалась. Ей стало легко и весело; въ душѣ ея была теперь увѣренность, что ея страстное желаніе исполнится, что кто-то придетъ и залѣчитъ ея рану. И она начала пѣть веселую, бравурную пѣснь изъ одной роли, которую она когда-то играла. Внезапно въ ея памяти встали радостныя слова; они раздавались въ ея ушахъ. Она пѣла, чтобы тотъ, кто войдетъ, не замѣтилъ, что она больна и не разсердился бы на нее снова. Но врачъ, сидѣвшій у ея кровати и поддерживавшій ея голову, не слышалъ ея пѣсни. Онъ видѣлъ только, какъ шевелись ея губы, и не могъ знать, какихъ усилій стоила ей эта пѣсня. Ольга пѣла и голосъ ея звучалъ въ ея собственныхъ ушахъ. Какой-то удивительный восторгъ постепенно охватывалъ ее. Вотъ она видитъ, что кто-то идетъ по лѣстницѣ… какъ это странно… Принцъ Эмануэль Фердинандъ поднимался по ней, вмѣстѣ съ ея отцомъ… И вдругъ мракъ снова окружилъ ее. Теперь они не найдутъ ее. Она должна извиниться передъ ними… «Я не могла больше ждать!» — хотѣла она крикнуть, но только улыбнулась, умирая…

IX.

Профессоръ только что позавтракалъ и отбиралъ книги, которыя хотѣлъ взять съ собой въ гимназію. Мать, Эрмина и Антонъ смотрѣли, какъ онъ укладывалъ ихъ, украдкой взглядывая на часы. Они знали, что въ половинѣ восьмого, онъ, какъ всегда, выйдетъ изъ дому. Оставалось всего нѣсколько минутъ, и они ждали спокойно. Тревога по поводу болѣзни Ольги, испытанная ими вчера, улеглась.

Утро было, такое ясное, солнечное, полное жизни, и съ улицы доносился такой веселый шумъ, что какъ-то не вѣрилось въ болѣзнь и смерть, и всѣ трое чувствовали поэтому спокойную вѣру въ то, что горе минуетъ ихъ.

У входной двери раздался звонокъ. Они переглянулись, прислушиваясь, и всѣ трое рѣшили, что это почтальонъ. Антонъ не удержался и выскочилъ, услышавъ, какъ горничная отворяетъ дверь. Безпокойство овладѣло матерью, и она торопливо и безцѣльно передвинула чашки, стоявшія на столѣ. Чей-то чужой голосъ доносился съ лѣстницы, кто-то говорилъ быстро и возбужденно. Въ комнатѣ всѣ прислушивались, ничего не понимая и ощущая неопредѣленную тревогу.

Вдругъ раздался крикъ. Это кричалъ Антонъ, громко, по дѣтски, какъ въ тѣ времена, когда онъ былъ маленькимъ мальчикомъ и его кто нибудь побилъ. Профессоръ поднялъ голову и вопросительно посмотрѣлъ на мать, у которой подогнулись колѣни, и она должна была сѣсть. Въ эту минуту Антонъ съ крикомъ вбѣжалъ въ комнату. Слезы ручьемъ лились у него по щекамъ. Онъ бросился къ матери и, задыхаясь, со стономъ проговорилъ: «Ольга умерла… умерла!..» Онъ упалъ на стулъ и, закрывъ лицо руками, громко зарыдалъ.

Профессоръ поблѣднѣлъ, какъ смерть. Въ головѣ его вдругъ все смѣшалось. Что то точно оборвалось въ его сердцѣ, какая то надежда, тайно жившая въ немъ. Онъ и самъ не подозрѣвалъ ея существованія, и только крикъ Антона и слова его, разрушившія ее однимъ ударомъ, обнаружили ему истину. Боль обманутаго ожиданія наполнила его душу. Только теперь онъ почувствовалъ, что чего-то лишился, что-то потерялъ… навсегда! Нестерпимая душевная мука лишила его на мгновеніе самообладанія…

Однако онъ все же овладѣлъ собой. Онъ замкнулъ свое сердце и, стиснувъ зубы, строго оглядѣлъ всѣхъ. Эрмина стояла возлѣ Антона, ласково гладила его по головѣ, и въ ея глазахъ, устремленныхъ на отца, онъ прочелъ жгучій вопросъ. Мать подняла руку, точно она хотѣла схватить его. Профессоръ боялся ея прикосновенія; онъ боялся, что она однимъ взмахомъ руки уничтожитъ все, что онъ воздвигъ въ своемъ оскорбленномъ сердцѣ послѣ событій послѣднихъ лѣтъ. Его жена, его дѣти ускользали отъ него! Точно какая-то стѣна отдѣлила его отъ нихъ. Онъ хотѣлъ найти то могучее слово, которое вернуло бы ихъ, но не могъ собрать мыслей.

— Та, о которой здѣсь говорится… давно умерла!.. Это слѣдовало знать!..

Ему казалось, что кто-то другой сказалъ это. Его существо точно раздвинулось, и одна половина съ ужасомъ слушала то, что говорила другая.

Рыданія Антона затихли, и въ комнатѣ наступила тишина. И вдругъ тихій стонъ сорвался съ губъ матери. Онъ донесся точно откуда-то издалека. Всѣ поняли, что она хочетъ говорить, но не можетъ. Мужество покинуло профессора, и онъ почувствовалъ, что теперь онъ уже не состояніи сопротивляться.

Эрмина выступила впередъ.

— Такъ нельзя!.. Такъ нельзя! — вскрикнула она, внѣ себя. Гнѣвъ и угроза слышались въ ея словахъ, виднѣлись въ ея взорахъ, обращенныхъ на отца. Но они то заставили его стряхнуть свою слабость. Возмущеніе дочери пробудило въ немъ всю его прежнюю строгость. Онъ видѣлъ теперь только одно, что дочь возстаетъ противъ отца! Это нарушало его міровоззрѣніе, порядокъ вещей, установленный имъ, и онъ сразу вернулъ свою суровость.

— Молчи! — крикнулъ онъ дочери такимъ голосомъ, что она невольно отступила. — Никто не смѣетъ здѣсь говорить… Молчите!..

Но чѣмъ громче онъ кричалъ на нихъ, тѣмъ сильнѣе чувствовалъ, что они были далеко, что онъ одинокъ. Онъ зналъ, что причиняетъ имъ страданія, и не могъ удержаться. Его крикъ покрывалъ стоны матери. Онъ хотѣлъ укрыться отъ этихъ стоновъ, преслѣдующихъ его, и ему казалось, что гнѣвные звуки его собственнаго голоса обволакиваютъ его, создаютъ вокругъ него волнующуюся непроницаемую туманную завѣсу, точно удерживающую его въ плѣну.

— Что сказано, то сказано! — кричалъ онъ Эрминѣ. — Это остается въ силѣ сегодня, какъ и четыре года тому назадъ… Ты можешь уйти изъ дому, если не желаешь повиноваться… сейчасъ же!.. Ты не будешь первая, бѣжавшая изъ этого дома… не будешь первая!… — Онъ задыхался, говоря это. — Кто знаетъ, можетъ быть, теперь такая мода… одна за другой!..

Онъ сорвалъ шляпу съ вѣшалки, схватилъ свои книги и ушелъ, громко хлопнувъ дверью, такъ что весь домъ задрожалъ…

По дорогѣ въ гимназію профессоръ старался привести въ порядокъ свои мысли. Развѣ онъ не стоялъ твердо на своемъ рѣшеніи всѣ эти годы считать Ольгу мертвой для себя и своихъ? Этотъ ребенокъ, убѣжавъ изъ родительскаго дома, швырнулъ къ его ногамъ все, чѣмъ онъ такъ дорожилъ. Однимъ ударомъ было уничтожено, смыто все; годы совмѣстной жизни, работы, воспитаніе, привязанность и душевная жизнь. Все было попрано ногами, разрушено!.. Мало того! Въ сердцѣ его оставались только развалины, но и эти развалины были обезчещены, осмѣяны, лишены всякаго смысла… Онъ потерпѣлъ крушеніе, отвергнутъ, какъ отецъ, оскорбленъ въ своемъ человѣческомъ достоинствѣ, потому что его дитя, игнорируя его приказанія, бѣжала отъ него, чтобы окунуться въ омутъ жизни!…

Чтобы спасти себя, свое достоинство, онъ инстинктивно отвернулся отъ бѣглянки, рѣшивъ на всегда покончить съ нею, захлопнуть надъ нею крышку гроба и считать ее умершей. Онъ строго провелъ это рѣшеніе, уничтоживъ всякое воспоминаніе о ней, всякіе слѣды ея пребыванія въ домѣ и старательно изгнавъ ея образъ изъ своей памяти. Онъ глубоко похоронилъ въ своемъ сердцѣ все то, что согрѣвало его когда-то. Онъ постарался забыть ея милое дѣтское личико, ея живой нравъ, ея звонкое пѣніе, раздававшееся по всему дому, когда она выросла. И это не легко далось ему. Онъ состарился въ этой борьбѣ и еще больше замкнулся въ себѣ.

Но онъ уже перестрадалъ, пережилъ это. Неужели же онъ снова долженъ бороться съ собой, снова долженъ переживать горе? Неужели онъ долженъ сказать себѣ: моя дочь умерла сегодня… и этимъ признать, что она была жива до сихъ поръ? Развѣ это не посрамитъ отца, хотѣвшаго отвергнуть своего ребенка, и развѣ онъ уже не былъ посрамленъ тогда, когда воображалъ, что можетъ принудить ее къ послушанію? Вѣдь такъ онъ потерпитъ крушеніе во второй разъ!..

Профессоръ твердыми шагами вошелъ въ классъ. Лицо его было суровое, замкнутое, какъ всегда, и, какъ всегда, холодно звучалъ его голосъ. Но временами подъ этой ледяной холодностью чувствовалось какое-то жгучее, насильственно сдерживаемое горе. Профессоръ самъ сознавалъ это и взглядъ его становился еще строже, еще суровѣе… Онъ не хотѣлъ поддаваться слабости.

Вдругъ онъ почувствовалъ, что кто-то смотритъ на него, слѣдитъ за нимъ. Онъ быстро обернулся и увидалъ, какъ Адальбертъ Клингеръ поспѣшно опускалъ голову. Съ минуту онъ внимательно смотрѣлъ на мальчика и былъ пораженъ его видомъ. Клингеръ былъ мертвенно блѣденъ и, казалось, — сейчасъ упадетъ. Въ сердцѣ профессора снова вспыхнулъ гнѣвъ, но тотчасъ же погасъ. Что это такое?.. Профессоръ взошелъ на каѳедру и, усѣвшись, скрылъ свое лицо за пюпитромъ, боясь глазъ этого мальчика, котораго онъ ненавидѣлъ, но съ которымъ онъ чувствовалъ себя связаннымъ какимъ-то страннымъ, необъяснимымъ образомъ.

X.

Послѣ обѣда профессоръ принесъ съ собой тетрадки учениковъ и ихъ сочиненія для просмотра. Онъ сидѣлъ за столомъ, разложивъ свою работу и показывая этимъ своимъ домашнимъ, что по крайней мѣрѣ его жизнь течетъ обычнымъ порядкомъ, какъ будто ничего не случилось. Онъ не говорилъ ни слова ни съ женой, ни съ дѣтьми. Онъ смотрѣлъ въ пространство, черезъ ихъ головы, и когда они между собой шептались, то онъ дѣлалъ видъ, что не замѣчаетъ этого. Онъ даже не поднялъ головы, когда они вышли изъ комнаты и не посмотрѣлъ имъ вслѣдъ. Передъ нимъ стоялъ пузырекъ съ красными чернилами, и онъ осторожно макалъ въ него перо, подчеркивая и исправляя ошибки учениковъ. Онъ казался погруженнымъ въ свою работу, и, конечно, никто не рѣшился бы помѣшать ему.

Мать сидѣла у окна вмѣстѣ съ Эрминой. Антонъ стоялъ возлѣ нихъ и смотрѣлъ, какъ онѣ работаютъ. Профессоръ, однако, зналъ, что онѣ шьютъ траурныя платья и нашиваютъ крепъ на свои шляпы. Онѣ дѣлали это открыто, нисколько не прячась отъ него. Значитъ, то, что онъ сказалъ имъ сегодня утромъ, не имѣло для нихъ значенія? Онѣ просто-на-просто игнорировали это!..

Развѣ Ольга не заставила его снова почувствовать, что въ сущности его воля безсильна, его рѣшенія безполезны, его приказаніе не имѣетъ значенія? Антонъ вбѣжалъ сегодня въ комнату со слезами и крикомъ, что Ольга умерла, какъ будто Ольга еще жила для этого дома, какъ будто ея общеніе съ братомъ и сестрой нарушилось только въ эту минуту? Для нихъ, для всѣхъ, Ольга продолжала оставаться и любимой дочерью, и любимой сестрой! Не взирая на его запретъ, они не порывали съ ней, они были на ея сторонѣ!..

Эрмина подошла къ столу, что-то разложила на немъ, и профессоръ слышалъ, какъ ея ножницы рѣзали какую-то мягкую матерію. Кончикъ крепа внезапно продвинулся къ нему и коснулся открытой тетради. Это длилось одну секунду, потому что Эрмина дернула къ себѣ креповую матерію. Однако, онъ вздрогнулъ, какъ отъ внезапнаго испуга. Онъ какъ будто только теперь понялъ, что смерть представляетъ нѣчто непоправимое, откуда нѣтъ возврата. Ему вдругъ стало ясно, что онъ все упустилъ въ жизни, и ему показалось, что какая-то злая сила мѣшала ему всегда и что теперь всѣ пути для него закрыты. Онъ чувствовалъ себя ограбленнымъ, но не зналъ, что у него похитили; онъ чувствовалъ себя обманутымъ, но не зналъ, въ чемъ его обманули. Горечь наполняла его душу, точно ему была оказана какая-то несправедливость, какъ будто Ольга снова пренебрегала его словами и во второй разъ упрямо бросила его.

Снаружи такъ громко позвонили, что всѣ вздрогнули. Въ передней послышались поспѣшные шаги, чей-то торопливый вопросъ, дверь раскрылась, и на порогѣ стоялъ принцъ Фердинандъ. Онъ былъ блѣденъ и точно потерянный, ничего не видя передъ собой, шатаясь, прошелъ мимо пораженной Эрмины, смотрѣвшей на него съ изумленіемъ, прямо къ окну, у котораго сидѣла мать.

— Простите меня, — сказалъ отъ тихо, дрожащимъ голосомъ, — простите меня!.. Я долженъ былъ… Я не могъ… Я только что оттуда…

Мать приподнялась и, видя, что онъ едва стоитъ на ногахъ, протянула ему руки. Онъ опять повторилъ, заикаясь:

— Простите меня… Я только сегодня… сегодня пріѣхалъ изъ Штиріи…

Онъ замолчалъ. Видно было, что онъ больше не въ состояніи выговорить ни слова.

Онъ почти неожиданно очутился въ обстановкѣ, знакомой ему съ дѣтства. Этихъ людей онъ зналъ давно и теперь смотрѣлъ на нихъ съ изумленіемъ и испугомъ. Воспоминанія нахлынули на него, и что-то, казалось, давно уже исчезнувшее оживало въ его душѣ. Прошлое тысячами нитей опутывало его. Ольга!.. Ольга!.. Этотъ крикъ неумолчно раздавался въ его ушахъ. Онъ въ сердцахъ покинулъ ее, далъ ей почувствовать всю силу своего осужденія, своей строгости, и ея смерть была ужаснымъ отвѣтомъ на это. Не раздумывая, не колеблясь, онъ бѣжалъ сюда, точно можно было спасти что-нибудь. Онъ думалъ только одно: есть люди, которые оплакиваютъ Ольгу, какъ онъ! Ему хотѣлось дотронуться до рукъ, которыя когда-то ласкали ее, взглянуть въ глаза, въ которыхъ онъ могъ найти отблескъ глазъ Ольги. Страстное желаніе покаяться передъ этими людьми, сказать имъ то, что могло ему служить вмѣстѣ и обвиненіемъ и оправданіемъ, овладѣло имъ. Ему хотѣлось сказать имъ нѣчто такое, что должно было возвысить Ольгу, очистить ее…

И вотъ онъ стоялъ посреди комнаты, точно занесенный сюда вихремъ. Онъ нарушилъ всѣ преграды и ворвался въ чужую, запретную область и чувствовалъ, что та отрада, которою онъ окружилъ себя и за которою скрывался, была также разрушена. Ему было стыдно, хотѣлось говорить, но онъ не могъ. Безпомощно заглянулъ онъ въ глаза матери и прочелъ въ нихъ все, что хотѣлъ сказать. Она, повидимому, знала, что судьба Ольги была связана съ нимъ, угадывала и тотъ ужасъ, который примѣшивался къ его страданію. Она тяжело вздохнула и склонила голову, точно прислушиваясь къ крику его души: Ольга!.. Ольга!.. Онъ вдругъ зарыдалъ и бросился на грудь матери. Она обняла его, прижала къ груди его голову, и тихія слезы катились по ея щекамъ…

Эмануэль Фердинандъ поднялъ свое заплаканное лицо и растерянно осмотрѣлся. Онъ только теперь замѣтилъ профессора, одиноко стоявшаго у стола. Густая краска залила его щеки, когда онъ увидѣлъ своего стараго учителя, и все, что произошло между ними, сказалось въ этомъ смущеніи. Онъ робко подошелъ къ профессору, и въ глазахъ его была мольба, признаніе и такая глубокая печаль, которую нельзя выразить словами. Точно повинуясь внутреннему, непреодолимому побужденію, профессоръ взялъ протянутую ему руку, ощутилъ ея горячее пожатіе и услышалъ шепотъ принца, выражавшій ему соболѣзнованіе. Все это онъ слышалъ точно издалека… Онъ поклонился, но оставался безмолвнымъ.

Эмануэль Фердинандъ смущенно смотрѣлъ на своего стараго учителя, точно искалъ словъ, чтобы заговорить съ нимъ. И снова картины прошлаго вставали передъ нимъ, Онъ видѣлъ себя ребенкомъ, въ этой комнатѣ, среди этихъ дѣтей. Видѣлъ ее, которая уже тогда, маленькой дѣвочкой, выказывала ему какую-то особенную привязанность, такъ довѣрчиво, сердечно и весело смотрѣла на него… Онъ не могъ больше выдержать; онъ взялъ Антона и Эрмину за руки, какъ бывало въ прежнія времена, точно ища у нихъ поддержки и утѣшенія въ своемъ горѣ.

— Ольга!.. Ольга!.. — тихо повторялъ онъ и всѣмъ стало страшно, что онъ вызывалъ умершую.

Ноги у него подкашивались. Онъ сѣлъ къ столу и, положивъ голову на руки, тихо плакалъ. Когда мать подошла къ нему, онъ поймалъ ея руку и почтительно поцѣловалъ. Она нѣжно погладила его свѣтлые волосы, точно онъ былъ еще ребенокъ. Антонъ и Эрмина стояли возлѣ него и тоже тихо плакали. Въ эту минуту всѣ они были близки другъ другу, всѣхъ ихъ связывало общее горе…

Профессоръ вышелъ изъ комнаты, но они этого не замѣтили.

XI.

Въ эту ночь профессоръ оставался одинъ. Онъ не видѣлъ своихъ дѣтей вечеромъ, когда пошелъ спать, и кровать его жены, стоявшая возлѣ его кровати, оставалась пустой. Онъ не думалъ о томъ, гдѣ они могли находиться; онъ зналъ только, что они ушли, чтобы не быть съ нимъ, чтобы гдѣ-нибудь, въ другомъ мѣстѣ, оставаться другъ съ другомъ, объединиться въ своемъ горѣ…

Тихо было въ домѣ. Комнаты имѣли видъ, какъ будто ихъ покинули навсегда. Мебель стояла по стѣнамъ, точно никому ненужная больше. Было пусто и одиноко.

Профессоръ лежалъ безъ сна и смотрѣлъ въ темноту. Онъ ощущалъ вокругъ себя безнадежную пустоту. Онъ вспоминалъ свои старыя разочарованія, огорченія, свою давнишнюю печаль и, наконецъ, новое горе, новую обиду, все то, что окружило его стѣной и заключило въ ней на всю жизнь. Никто больше не входилъ къ нему, и онъ самъ не могъ выйти и соединиться съ другими. И теперь его близкіе, его дѣти, жена ускользнули отъ него! Они ушли туда, гдѣ они могли быть вмѣстѣ и держать другъ друга за руки. О немъ же забыли, его руки никому не были нужны!..

Въ ночной тишинѣ раздался бой часовъ. Профессоръ вздрогнулъ, точно внезапно услышалъ чей-то голосъ…

Утромъ онъ вышелъ, замкнувшись въ своей твердой рѣшимости ничѣмъ не обнаруживать своего внутренняго состоянія, дѣлать видъ, будто онъ ничего не замѣчаетъ. Эрмина и Антонъ стояли у стола, когда онъ вошелъ, и тотчасъ же убѣжали. Онъ даже не взглянулъ на нихъ. Но его вдругъ охватила странная тревога, и онъ началъ торопливо укладывать свои книги, чувствуя сильнѣйшую потребность поскорѣе уйти. Проведенная имъ одинокая ночь оставила глубокую рану въ его сердцѣ. Онъ скрывалъ это подъ своимъ суровымъ, неприступнымъ видомъ, но чувствовалъ при этомъ непреодолимый страхъ, что кто-нибудь изъ его близкихъ подойдетъ къ нему и прикоснется къ этой ранѣ. Тогда онъ не выдержитъ и закричитъ, тогда онъ выдастъ себя…

Когда онъ взялъ шляпу и собрался уходить, дверь открылась, и въ комнату вошла его жена. Онъ отвернулся, чтобы не смотрѣть на нее, и, не поднимая головы, хотѣлъ пройти мимо. Но она вдругъ сдѣлала шагъ впередъ и схватила его за руку.

— Ты не пойдешь сегодня въ школу, — сказала она твердымъ голосомъ.

Онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ на нее. Его поразилъ звукъ ея измѣнившагося голоса. Она была блѣдна и дрожала, но глаза ея грозно блестѣли, и въ нихъ онъ прочелъ, что она ждетъ его сопротивленія, приготовилась къ нему и твердо рѣшила сломить его.

Профессоръ думалъ въ эту минуту, что его оставили ночью одного, и отвѣтилъ:

— Сегодня, какъ и всегда, я пойду на урокъ…

Рука, державшая его, крѣпче схватила его за рукавъ.

— Пусти меня! — шепнулъ онъ, недовольный, и хотѣлъ вырваться.

— Антонъ! — крикнула она, назвавъ его по имени.

Это поразило его. Давно уже она не называла его иначе, какъ «отецъ», и это имя прозвучало въ его ушахъ, какъ давно забытый звукъ. Онъ тоже называлъ ее «мать». Они оба совершенно ушли въ своихъ дѣтей и говорили между собою только о дѣтяхъ. И вдругъ, точно забывъ дѣтей, устраняя ихъ, она назвала его тѣмъ именемъ, какимъ называла въ тѣ времена, когда они еще не были другъ для друга только «отцомъ» и только «матерью».

Профессоръ смотрѣлъ на жену. Это уже не было прежнее безвольное, порабощенное существо. Исчезла ея смиренная покорность, ея кроткая боязливость. Онѣ сбросила съ себя иго послушанія, подъ которымъ сгибалась въ теченіе столькихъ лѣтъ, и онъ чувствовалъ, что его приказанія теперь уже были безсильны…

— Что ты хочешь отъ меня? — спросилъ онъ угрюмо, стараясь не смотрѣть на нее. Но она придвинулась къ нему ближе и, прямо глядя ему въ глаза, сказала тихо и настойчиво:

— Я хочу, чтобы ты пошелъ со мною!..

— Куда?

Онъ выговорилъ это слово твердымъ, суровымъ тономъ, чувствуя, какъ гнѣвъ закипаетъ въ немъ.

— Туда ты долженъ идти за мной!.. Ты знаешь, что я хочу сказать… туда!

Онъ вырвалъ у нея руку и, вспыливъ, сердито закричалъ:

— Никогда я не пойду туда… Никогда тебѣ не удастся…

Но она не дала ему договорить и со спокойной твердостью сказала:

— Послушай меня, Антонъ! Или ты пойдешь со мной туда, къ нашему ребенку, или…

— Никогда!..

--… или я покину твой домъ навсегда, и ты никогда больше не увидишь меня…

Эти спокойныя, твердыя слова ударили его въ сердце, точно молотомъ.

Онъ снова взглянулъ на ее. Въ ея измѣнившемся лицѣ онъ прочелъ отвѣтъ на все: на его поступки съ ней, на его злобу, его запрещенія, на все, что онъ дѣлалъ и рѣшалъ. Онъ смотрѣлъ на неё и читалъ упреки, затаенные и сокрытые въ теченіе столькихъ лѣтъ, обвиненія, которыя никогда не высказывались и далеко были запрятаны въ глубинѣ души. Теперь все, что вышло наружу, лежало передъ нимъ и онъ видѣлъ это и не могъ никуда скрыться…

Профессоръ молча глядѣлъ на свою жену, точно онъ только что теперь узналъ ее. Онъ понялъ, что съ этой минуты все между ними будетъ по другому. И вдругъ, что-то въ чертахъ ея сморщеннаго старческаго лица напомнило ему Ольгу. Въ ея глазахъ, такъ прямо и твердо смотрѣвшихъ на него въ эту минуту, была такая же жажда ласки, любви, какую онъ всегда видѣлъ въ глазахъ Ольги, съ мольбою смотрѣвшихъ на него послѣ строгаго выговора или тогда, когда онъ заставлялъ ее подчиняться своему суровому режиму. Онъ вспомнилъ, что его жену тоже зовутъ Ольгой, и это поразило его, какъ неожиданность…

— Пойдемъ, — сказала она и нѣжно взяла его за руку. Онъ послушно послѣдовалъ за ней.

Онъ шелъ молча рядомъ съ ней по улицѣ, почти не поднимая глазъ. Мысли его точно заволокло туманомъ, но въ душѣ онъ продолжалъ все ту же борьбу, которую онъ только что перенесъ, и онъ спрашивалъ себя, отчего это онъ сталъ такимъ слабымъ, отчего онъ не могъ противостоять ей. Онъ казался самому себѣ униженнымъ послѣ этого и ждалъ, что жена потребуетъ отъ него еще чего нибудь, начнетъ говорить, будетъ жаловаться, упрекать…

Однако, она также молча шла возлѣ него, скромная и робкая, какъ всегда. Онъ замѣтилъ, что она тихо плакала, но была спокойнѣе, оттого что онъ былъ съ нею и, повидимому, ничего больше не намѣрена была требовать отъ него.

Когда они подошли къ подъѣзду дома, гдѣ жила прежде Ольга, и поднялись по мраморной лѣстницѣ, устланной ковромъ, то профессоръ только тогда понялъ, куда онъ послѣдовалъ за своей женой. Въ душѣ его снова поднялся протестъ, но это продолжалось лишь нѣсколько мгновеній и замѣнилось другимъ чувствомъ, вызваннымъ мыслью, что тамъ, въ этомъ домѣ, лежитъ Ольга. Тамъ, за этимъ порогомъ, находится міръ, въ которомъ жила Ольга и который онъ представлялъ себѣ чѣмъ то дурнымъ и запретнымъ. Онъ со стыдомъ и возмущеніемъ отворачивался отъ этого неизвѣстнаго ему міра, и всѣ женщины, находившіяся въ немъ, были въ его глазахъ падшими и погибшими созданіями. И теперь онъ чувствовалъ возмущеніе, онъ боялся, какъ позора, этой атмосферы, которую вдыхалъ, и ему надо было употребить всю свою силу воли, чтобы преодолѣть въ себѣ это чувство и пойти за своей женой по мраморной лѣстницѣ.

Въ полутемной передней, куда они вошли, открылась дверь, и на встрѣчу имъ полился яркій свѣтъ. Онъ сдѣлалъ шагъ впередъ и очутился въ свѣтлой высокой комнатѣ, за которой открывался цѣлый рядъ такихъ же большихъ, великолѣпно убранныхъ комнатъ. Въ воздухѣ носился тонкій ароматъ духовъ. Профессоръ медленно двигался, точно во снѣ, и ему казалось временами, чіо онъ перенесенъ въ какую-то неизвѣстную, прекрасную страну, залитую солнцемъ и жизнерадостную. Ничто не говорило о презрѣніи и униженіи тѣхъ, кто находился въ этой волшебной странѣ. Все здѣсь сіяло, сверкало и ласкало взоры. Развѣ это онъ ожидалъ найти? Онъ думалъ, что здѣсь должны прятаться отъ свѣта, скрываться въ темныхъ углахъ и что каждая вещь должна громко взывать о позорѣ… Онъ вдругъ остановился и прижалъ руки къ груди, ощущая кончиками своихъ пальцевъ сильное біеніе своего сердца. Теперь онъ только со страхомъ ожидалъ того, что должно произойти за этими дверями…

Мать пошла впередъ. Миновавъ двѣ бѣлыя комнаты, профессоръ увидѣлъ въ стѣнѣ черный открытый входъ, за которымъ находилась задрапированная чернымъ же сукномъ комната, показавшаяся ему мрачной пещерой. Тяжелый, сырой запахъ несся оттуда. Мать вошла туда и исчезла въ темнотѣ…

Профессоръ машинально послѣдовалъ за ней, точно его кто-то неудержимо тянулъ туда въ этотъ мракъ. Очутившись въ темнотѣ, онъ крѣпко стиснулъ зубы. Что-то оборвалось въ его груди, и онъ боялся, что закричитъ. Когда его глаза привыкли къ темнотѣ, онъ увидалъ массу лежащихъ на полу цвѣтовъ и вѣнковъ и горящія кругомъ восковыя свѣчи Наконецъ, онъ различилъ черный помостъ, окруженный великолѣпными канделябрами и темными пальмами; и подъ ними на бѣломъ атласѣ подушки, слабо выдѣлялось мертвое личико Ольги. Онъ видѣлъ ее, какъ во снѣ, видѣлъ бѣлое одѣяніе изъ газа и кружевъ и сложенныя на немъ двѣ маленькія, точно дѣтскія ручки, обвитыя четками. Все какъ будто уносилось на его глазахъ темнымъ потокомъ, казалось ему не реальнымъ и это лицо, на бѣлой, атласной подушкѣ, какъ будто было только изображеніемъ Ольги, быть можетъ, пророческимъ видѣніемъ, она же сама должна была находиться гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, далеко отсюда…

Онъ почувствовалъ легкое прикосновеніе къ своей рукѣ и услышалъ тихій плачъ своей жены. Она все тѣснѣе прижималась къ нему, охваченная слабостью, и вдругъ припала къ нему на грудь головой. Онъ держалъ ее въ своихъ объятіяхъ, слышалъ ея рыданія и чувствовалъ, что она ищетъ въ его сердцѣ отзвука своей печали. Эти слезы разрушили, наконецъ, завѣсу, воздвигнутую между ними и гробомъ, стоящимъ на высокомъ помостѣ. Онъ ясно видѣлъ теперь Ольгу. Лицо ея было спокойно и торжественно. Ея бѣгство изъ родительскаго дома, жизнь, которую она вела, все это отступило въ темноту, окружавшую ее. Онъ смотрѣлъ и смутно чувствовалъ, что надъ нею свершился судъ, болѣе строгій, чѣмъ его собственный, что за проступокъ, содѣянный противъ него, послѣдовала кара, такая неумолимая, что весь его гнѣвъ, всѣ его обвиненія сразу были смыты, уничтожены этимъ, и на его долю уже больше ничего не оставалось, ему некого было судить…

Мать, прижимавшаяся къ его груди, зарыдала сильнѣе. Онъ нагнулся къ ней и шепнулъ: «Да… да!..»

Выйдя изъ этой темной пещеры въ свѣтлыя бѣлыя комнаты, гдѣ на него снова повѣяло нѣжнымъ ароматомъ, которымъ былъ пронизанъ воздухъ этихъ комнатъ, онъ чувствовалъ уже и въ этомъ воздухѣ и во всѣхъ предметахъ, окружавшихъ его, что-то близкое ему, родное. «Ольга»! невольно прошепталъ онъ. Да, эти комнаты были пропитаны атмосферой ея жизни, эта мебель, эти стѣны сохраняли еще слѣдъ ея существованія. Только теперь онъ ощутилъ ея присутствіе и понялъ, что онъ былъ у своего собственнаго ребенка.

XII.

Дома онъ сидѣлъ безмолвный и замкнутый, какъ всегда, но онъ уже не чувствовалъ себя одинокимъ. Эрмина и Антонъ поцѣловали ему руку, когда онъ вошелъ въ комнату, оставались возлѣ него и плакали, не скрывая отъ него своего горя. Онъ чувствовалъ, что они снова приблизились къ нему, что онъ уже не былъ исключенъ изъ круга ихъ жизни, и онъ больше не ощущалъ горечи въ своей душѣ. Вообще точно какая-то тяжесть, долгіе годы угнетавшая его, свали, лась съ души. Но глубоко, глубоко въ душѣ зарождалась глухая скорбь, которая только теперь давала себя чувствовать.

Мать, съ мокрыми отъ слезъ глазами, занималась своею домашнею работой, которую она не могла оставить. Когда же болѣе сильный приступъ горя заставлялъ ее бросать работу, она подходила къ мужу, садилась возлѣ него, и ей становилось легче.

Горничная просунула голову въ дверь и доложила. Изъ гимназіи пришелъ сторожъ, г. директоръ послалъ его пропросить г. профессора, чтобы онъ немедленно явился. Въ гимназіи что-то случилось.

Профессоръ тотчасъ же отправился и дорогою думалъ: зачѣмъ они посылаютъ за мной? Вѣдь они же знаютъ, что у меня умерла дочь. И вдругъ онъ самъ себѣ показался очень нуждающимся въ состраданіи, въ сочувствіи…

Онъ прошелъ по безмолвнымъ коридорамъ гимназіи, мимо запертыхъ классовъ, за дверями которыхъ сидѣли мальчики и учились. Онъ совершенно не думалъ объ этомъ и его даже нисколько не интересовало, зачѣмъ директоръ послалъ за нимъ, мысли его были похищены однимъ видѣніемъ: онъ старался возстановить въ своей памяти блѣдное личико на бѣлой атласной. подушкѣ, хотѣлъ видѣть ея черты, но оно исчезало, расплывалось въ мутномъ сумеречномъ свѣтѣ; и ему не удавалось удержать его передъ глазами.

Директоръ вышелъ къ нему на встрѣчу и, протянувъ руку, сказалъ:

— Прежде всего я долженъ выразить вамъ соболѣзнованіе по поводу вашей тяжелой утраты…

Профессоръ вдругъ вспомнилъ, что ни директоръ, ни другіе учителя никогда не упоминали при немъ объ Ольгѣ. Значитъ, они тоже знали, что она бѣжала изъ дому и что отецъ отрекся отъ нея? А теперь директоръ вдругъ выражаетъ ему соболѣзнованіе, сочувствуетъ его печали. Слѣдовательно, и онъ тоже находитъ, что Ольга искупила свою вину?..

Они посмотрѣли другъ на друга и все поняли съ одного взгляда.

— Къ сожалѣнію… къ сожалѣнію, я вынужденъ былъ васъ побезпокоить, несмотря на ваше горе, — сказалъ директоръ многозначительнымъ тономъ — Произошелъ печальный случай… Адальбертъ Клингеръ застрѣлился.

Профессоръ вздрогнулъ. Онъ былъ пораженъ, но могъ только выговорить беззвучнымъ голосомъ: «Ужасно!..»

— Да, ужасно! — повторилъ директоръ. По дрожащему звуку его голоса можно было догадаться, какъ онъ волнуется. — Юноша, подававшій такія надежды… гордость своихъ родителей…

Онъ больше ничего не могъ сказать и пожалъ плечами.

— Я не могу себѣ объяснить… — проговорилъ профессоръ съ усиліемъ, — у меня онъ имѣлъ очень хорошія отмѣтки, по греческому и математикѣ… на сколько мнѣ извѣстно… онъ шелъ успѣшно… Не было же у него какихъ-либо затрудненій въ другихъ наукахъ?

Директоръ смотрѣлъ въ окно. Онъ какъ будто обдумывалъ какое-то рѣшеніе и не зналъ, какъ поступить.

— Адальбертъ Клингеръ, — сказалъ онъ, наконецъ, — былъ превосходный ученикъ… Тутъ другая причина… — Директоръ вдругъ повернулся къ профессору. — Къ сожалѣнію… я долженъ вамъ сказать… самоубійство Адальберта Клингера находится въ извѣстной связи… съ… съ… съ печальнымъ событіемъ въ вашей семьѣ…

Профессоръ испуганно посмотрѣлъ на говорившаго. Онъ почувствовалъ, что его ожидаетъ тяжелый ударъ.

Директоръ потупилъ глаза и, разсѣянно играя линейкой, лежащей передъ нимъ на столѣ, тихо и смущенно произнесъ:

— Адальбертъ Клингеръ застрѣлился… изъ-за любви… и горя вслѣдствіе смерти вашей дочери…

Профессоръ пошатнулся. Ужасъ, стыдъ и горе съ такой силой охватили его, что ему сдѣлалось дурно. Съ трудомъ онъ овладѣлъ собой. Онъ вспомнилъ все: портретъ Ольги, который онъ нашелъ у Клингера, и свое подозрѣніе, что Клингеръ хотѣлъ посмѣяться надъ нимъ… вспомнилъ свой гнѣвъ, свое нападеніе на мальчика… Это все было не то, это было хуже, и то подозрѣніе, которое теперь зарождалось въ его душѣ, причиняло ему невыносимыя страданія.

Голосъ директора прервалъ его мысли. Видно было, что онъ дѣлаетъ надъ собой усиліе, стараясь говорить мягко, но въ тонѣ его звучало возмущеніе.

— Мы еще не знаемъ подробностей, — сказалъ онъ. — Произошло это сегодня, на разсвѣтѣ. Его нашли въ паркѣ, передъ домомъ, какъ мнѣ кажется, вашей дочери… Вѣдь ваша дочь тамъ жила?

Въ этомъ вопросѣ профессору послышался уничтожающій упрекъ, поэтому онъ ничего не отвѣтилъ.

— Осталось письмо, въ которомъ несчастный объясняетъ мотивы своего поступка, — продолжалъ директоръ. — Во всякомъ случаѣ, этотъ случай… Я хочу сказать: шумъ, вызванный этимъ… общественное вниманіе… всѣ эти тяжелыя, непріятныя вещи…

Онъ замолчалъ и снова отвернулся.

Профессоръ вышелъ отъ него, совершенно подавленный новымъ ударомъ. Когда онъ проходилъ по пустымъ коридорамъ, то ему казалось, что на немъ лежитъ тяжелая вина, что онъ опозоренъ. Ему было страшно, что которая-нибудь изъ запертыхъ дверей откроется, и выйдутъ мальчики, которые тамъ скрываются и увидятъ его… Робко, боясь оглянуться назадъ, проскользнулъ онъ на улицу. Какъ могло это случиться? Неужели она не пощадила дѣтства, завлекла этого мальчика и затѣмъ унесла его съ собой въ могилу? Какія вещи творились въ этомъ ужасномъ мірѣ, въ которомъ жила Ольга?..

Онъ остановился, задыхаясь, и сдавилъ грудь руками. Передъ его затуманившимися взорами носилось ея лицо, но не то, которое онъ видѣлъ сегодня въ гробу, а то, которое видѣлъ на портретѣ, въ рукахъ Клингера, улыбающееся и обаятельное. Онъ готовъ былъ закричать отъ раздирающей душу муки. Неужели онъ долженъ былъ опять отвернуться отъ своей дочери и еще разъ оттолкнуть ее отъ себя, мертвую? Всѣ его мысли, всѣ его ощущенія потонули въ этомъ невыразимомъ остромъ страданіи.

Когда онъ вернулся домой, то засталъ у себя въ комнатѣ какого-то незнакомаго господина, который сидѣлъ возлѣ матери и держалъ ее за руки. Но профессоръ узналъ его съ перваго взгляда но сходству. Это былъ отецъ Адальберта Клингера, тѣ же горящіе глаза и то же гордое выраженіе лица. Профессоръ вздрогнулъ, увидя его, какъ будто это былъ судья, призванный судить его. Онъ опустилъ глаза, какъ виноватый…

Чей-то надломленный голосъ, въ которомъ онъ узнавалъ отдаленное сходство съ голосомъ Адальберта, говорилъ ему:

— Насъ обоихъ сразилъ тяжелый ударъ… г. профессоръ!..

Онъ взглянулъ на блѣдное, судорожно-подергивающее лицо отца Клингера, изъ всѣхъ силъ старавшагося справиться со своимъ волненіемъ.

— Я не знаю… не понимаю… какъ это могло случиться!.. Какъ это могло быть!. — пробормоталъ онъ.

— Ахъ, господинъ профессоръ! — проговорилъ отецъ Клингера со стономъ. — что мы знаемъ про своихъ дѣтей?..

Онъ замолчалъ, потомъ прибавилъ:

— Мой сынъ… Мы думали… Онъ былъ еще ребенокъ.. Мы считали это невиннымъ увлеченіемъ…

— Моя дочь… — возразилъ профессоръ. Онъ хотѣлъ сказать, что между нимъ и его дочерью не было ничего общаго. Но отецъ Клингера прервалъ его.

— Ваша дочь! — сказалъ онъ. — Если бъ она знала моего мальчика… если бъ она знала, чѣмъ она была для него!.. Она бы ласково отнеслась къ нему!.. Не оскорбилась бы этимъ чистымъ поклоненіемъ.

Профессоръ смотрѣлъ на него широко раскрытыми глазами, точно ничего не понимая.

— Да, — продолжалъ отецъ Клингера. — Она бы не могла сердиться на него за это чувство… Онъ ей открылъ бы все свое сердце… А мы это принимали за дѣтскую мечтательность… О, Господи!..

Онъ говорилъ, все болѣе и болѣе волнуясь, и въ голосѣ его звучала горечь. Самообладаніе, повидимому, окончательно покинуло его.

— Можетъ быть, вы находите, что ваша потеря больше моей! — воскликнулъ онъ. — Такая великая артистка., и такая молодая!.. Но ваша дочь… всѣ почитали ее… По крайней мѣрѣ, вы могли радоваться на нее… вы видѣли ея славу… и хотя это должно быть вдвойнѣ тяжело теперь… но все-таки… А мое бѣдное дитя… мой Адальбертъ! Что могло бы быть изъ него… неправда ли?.. О, вся моя жизнь теперь разрушена…

Онъ закрылъ лицо руками и разразился такими страшными рыданіями, точно душа разрывалась у него на части.

Профессоръ неподвижно смотрѣлъ въ пространство. Великая артистка!.. Эти слова теперь сверкали передъ его глазами, словно сіяніе. Никогда онъ не думалъ объ этомъ. Она была для него только ребенкомъ, причинившимъ ему глубокое оскорбленіе и горе, потому что она пренебрегла его ученіемъ и его любовью. Она была дочерью, покрывшею его позоромъ, потому что она пѣла и танцовала для публики. Великая артистка!

Выставлять себя на показъ людямъ и дѣлать то, что запрещено дѣлать дѣвушкѣ, — развѣ это называется великимъ искусствомъ? У него были другія понятія объ искусства. Для него оно заключалось въ произведеніяхъ великихъ мастеровъ, было великимъ наслѣдіемъ прошлаго, передъ которымъ склонялись всѣ ученые и которое они съ благоговѣніемъ изучали…

Профессоръ мысленно повторилъ слова отца Клингера: «Всѣ почитали ее… всѣ!» Это было ново для него. То, что всѣ люди любовались и восхищались ею, всегда составляла его горе. А то, что эта дочь, оторвавшись отъ него, стала игрушкой для неизвѣстнаго и внушающаго ему страхъ міра, было его позоромъ и мукой. Ее почитали?.. Адальбертъ Клингеръ, этотъ благородный, гордый мальчикъ убилъ себя ради нея, и его отецъ все-таки пришелъ сюда и говоритъ о ней съ уваженіемъ, какъ о великой артисткѣ!..

Онъ подошелъ къ плачущему человѣку и, ласково положивъ руку ему на плечо, проговорилъ задушевнымъ голосомъ:

— И я тоже потерялъ своего ребенка, г. Клингеръ!..

XIII.

Передъ домомъ Ольги стояла толпа. Широкая улица была переполнена людьми и экипажами. Полицейская стража торопливо наводила порядокъ и заставляла толпу разступаться шпалерами. Профессоръ былъ смущенъ, увидѣвъ такое стеченіе народа. Толпа всегда стѣсняла его и внушала ему страхъ. И теперь эта толкотня, давка, гулъ безчисленныхъ голосовъ, ожиданіе, дѣйствовали на него удручающимъ образомъ. Ему казалось, что все, пережитое имъ, всѣ его чувства, страданія, выносятся на мостовую. Среди этой толпы профессоръ чувствовалъ себя такимъ маленькимъ, ничтожнымъ, безсильнымъ и какъ будто выставленнымъ на показъ…

Онъ поднялся по лѣстницѣ вмѣстѣ съ женой. Антонъ и Эрмина слѣдовали за нимъ. Но и лѣстница была переполнена людьми. Молодыя дѣвушки стояли на ступеняхъ, молодые люди проходили вверхъ и внизъ по лѣстницѣ и шептались. При видѣ профессора всѣ посторонились, чтобы дать ему дорогу. Наверху стояла бѣлокурая дѣвочка подростокъ. Она что-то шепнула своимъ подругамъ и, поспѣшно подойдя къ женѣ профессора, поднесла ей цвѣты, зардѣвшись отъ смущенія, и ея молоденькое испуганное личико внезапно залилось слезами.

Двери квартиры Ольги были широко раскрыты и комнаты наполнены людьми въ траурной одеждѣ. Они также образовали шпалеры, когда проходилъ профессоръ. Много рукъ протягивалось къ нему, и онъ пожималъ ихъ. Ему кланялись и провожали его грустными взорами.

Онъ опять прошелъ въ черную комнату и увидѣлъ блестящіе канделябры вокругъ гроба, который былъ теперь закрытъ и сіялъ въ темнотѣ, точно великолѣпная серебрянная груда. Тяжелый запахъ цвѣтовъ, свѣчей и ладана пахнулъ ему въ лицо, но къ нему теперь примѣшивался какой-то другой, неуловимый запахъ, вызывавшій въ немъ мучительное ощущеніе и ужасъ.

Къ нему подошелъ какой-то господинъ съ гладко выбритымъ лицомъ. Это былъ директоръ театра. Онъ поздоровался съ профессоромъ, точно со старымъ пріятелемъ, и сказалъ:

— Я глубоко опечаленъ… Это — страшное горе… Господь да пошлетъ вамъ и всѣмъ намъ силу перенести его!..

Онъ говорилъ, и въ его голосѣ слышались слезы. Профессоръ смотрѣлъ на него и думалъ: кто бы это могъ быть? Потомъ онъ замѣтилъ дамъ возлѣ гроба. Онѣ были въ траурѣ; длинныя креповыя вуали закрывали ихъ лица, такъ что онъ не могъ ихъ разглядѣть. Онѣ вполголоса разговаривали между собой, и звукъ ихъ голосовъ показался профессору особенно мелодичнымъ и благороднымъ. Пришли еще другія дамы, и онъ слышалъ, какъ онѣ плакали. Одна изъ нихъ подошла къ матери Ольги и обняла ее, рыдая. Профессору казалось, что сюда собралась другая семья Ольги, которая оплакиваетъ ее. Эта семья была ему неизвѣстна, но Ольга жила въ ней, когда ушла отъ него, и теперь эта семья, отстраняя его, выдвигается впередъ…

Гладко выбритый господинъ снова подошелъ къ профессору, съ дѣловымъ видомъ онъ шепнулъ ему многозначительно:

— Извините… но его превосходительство г. министръ желаетъ выразить вамъ свое соболѣзнованіе…

Профессоръ растерянно взглянулъ на него, но гладко-выбритый господинъ, обернувшись, проговорилъ почтительно:

— Это — отецъ… Г. профессоръ Фрогемутъ…

Тотчасъ же какой то высокій господинъ съ сѣдыми бакенбардами нагнулся къ профессору и ласково протянулъ ему руку.

— Искренно сочувствую вашему горю, — сказалъ онъ. — Я былъ глубоко потрясенъ… Такая молодая… и такъ внезапно!.. Это по истинѣ трагическій случай… Я… я… также лично зналъ вашу дочь и былъ ея почитателемъ…

Профессоръ смотрѣлъ на монокль, болтавшійся на груди этого важнаго старика, и рѣшительно не зналъ, что ему отвѣтить. По счастью опять вмѣшался гладко выбритый господинъ и, подойдя къ нему, шепнулъ такимъ тономъ, точно сообщалъ ему радостную вѣсть:

— Г. профессоръ… прошу васъ… Г. бургомистръ!..

Профессоръ увидѣлъ передъ собой чрезвычайно популярное лицо бургомистра, почувствовалъ крѣпкое пожатіе его руки. Бургомистръ ласково притронулся къ его плечу и сказалъ:

— Это — тяжелая потеря… для искусства… и для нашего города. Да, мой милый профессоръ! Такія, какъ ваша дѣвочка, не часто встрѣчаются… Но вы видите… мы всѣ горюемъ съ вами… вся Вѣна горюетъ вмѣстѣ съ вами.

Профессоръ задрожалъ. Все, что онъ видѣлъ, все что онъ слышалъ здѣсь, переворачивало вверхъ дномъ всѣ его понятія. Точно во снѣ проходили передъ нимъ какіе-то фантастическіе образы, шептали ему непонятныя вещи, какъ будто подсмѣиваясь надъ его мыслями. Все, во что онъ вѣрилъ въ теченіе столькихъ лѣтъ и что чувствовалъ, было сразу отнято отъ него… Все новые люди подходили къ нему, жали ему руку и говорили, но его мысли были связаны, и онъ не могъ отвѣчать имъ.

Раздался слабый, дрожащій голосъ священника въ бѣломъ облаченіи, произносившаго слова молитвы. Въ воздухѣ запахло ладаномъ. Сильныя мужскія руки протянулись къ гробу и подняли его. Толпа двинулась къ выходу.

Во время отпѣванія, въ церкви, когда запѣлъ хорь молодыхъ дѣвушекъ, странное чувства овладѣло профессоромъ. Онъ думалъ о томъ, что тутъ собралась около гроба настоящая семья Ольги. Это поютъ ея сестры, а мягкій мужской голосъ, раздающійся надъ гробомъ, — это голосъ ея отца, того, который не оттолкнулъ ее и поэтому имѣетъ право проститься съ нею теперь. И ему казалось, что онъ самъ, ея дѣйствительный отецъ, прибѣжавшій сюда впопыхахъ, слишкомъ поздно явился и потому остался одинъ. Какимъ бѣднякомъ, всѣми пренебрегаемымъ, казался онъ себѣ въ эту минуту.

На кладбищѣ гладко выбритый господинъ сталъ на возвышеніе и громкимъ голосомъ произнесъ:

— Ольга Фрогемутъ!..

Толпа затихла. Въ душѣ профессора шевельнулось враждебное чувство. Опять чужой становится между нимъ и могилой и мѣшаетъ ему привести въ порядокъ свои мысли!

— Ольга Фрогемутъ! — повторилъ этотъ человѣкъ, обращаясь къ гробу. — Весь городъ явился сюда, чтобы проводить тебя къ мѣсту вѣчнаго успокоенія… Тутъ собрались и представители науки и искусства, и всѣ тѣ, чьи имена покрыты славой, такъ же какъ и представители власти и высшаго свѣта…

Профессоръ не слышалъ, что онъ говорилъ дальше, но въ его ушахъ неумолчно раздавались слова: «Всѣ собрались сюда…»

— Да, мы всѣ пришли сюда, — сказалъ ораторъ, словно отвѣчая на его мысль, — и въ ясный, солнечный, весенній день опускаемъ мы тебя въ темную могилу! Ты незабвенная, ты сама была для всѣхъ веселымъ весеннимъ днемъ, слишкомъ кратковременнымъ, слишкомъ быстро закончившимся темной ночью…

Мать со стономъ опустилась на землю, и профессоръ долженъ былъ поддержать ее, чтобы она не упала. Послышались громкія рыданія вокругъ, заглушавшія временами слова оратора.

— Мы будемъ чтить твою память, Ольга! — говорилъ ораторъ. — Ты была намъ подаркомъ боговъ. Точно дочь античной Эллады, ты посвятила себя служенію красотѣ, ты была мила и чистосердечна и наполняла нашъ городъ солнечнымъ сіяніемъ, своею обаятельною живостью и блескомъ своей красоты…

Каждое слово, произносимое ораторомъ, было ударомъ въ сердце профессора. Онъ зашатался, но не замѣтилъ, что его поддерживали. Теперь уже онъ не спускалъ глазъ съ оратора.

— Ты давала радость, Ольга Фрогемутъ! Ты была ниспослана намъ для того, чтобы расточать радость и свѣтъ. И теперь, когда ты такъ быстро покинула насъ — теперь мы чувствуемъ, что безъ тебя стало темнѣе вокругъ насъ…

Профессоръ отступилъ назадъ. Люди пропустили его, не глядя. Онъ слышалъ за собою голосъ оратора и ему казалось, что этотъ голосъ изгоняетъ его. Но ему было все равно. Онъ не могъ оставаться. Въ душѣ его поднималась цѣлая буря чувствъ и она гнала его все дальше и дальше.

Онъ въ смущеніи остановился у широкихъ воротъ ограды кладбища. По ту сторону рѣшетки виднѣлась дорога, идущая подъ гору, зеленѣющіе луга, бѣленькіе деревенскіе домики, а тамъ дальше — холмы, покрытые виноградниками и темная полоса лѣса. Оттуда, съ этихъ цвѣтущихъ луговъ и изъ этихъ бѣлыхъ домиковъ, выглядывавшихъ изъ-за зелени, къ нему доносился веселый, дѣтскій смѣхъ. И ему когда-то улыбалось веселое дѣтское личико!.. Теперь улыбка исчезла съ этого личика, потухли смѣющіеся глаза и земля закрыла ихъ навсегда…

— Она была послана на землю, чтобы доставлять радость, — думалъ онъ, прикрывъ глаза рукой, — и я былъ одинъ, единственный изъ всѣхъ, не понявшій этого! Я одинъ только не радовался на нее, я одинъ оттолкнулъ ее и злобствовалъ на нее!..

Онъ пошелъ дальше, повторяя все тѣ же слова. Дойдя до обсерваторіи, онъ взглянулъ на городъ внизу, окутанный золотистымъ туманомъ и подумалъ:

— Тамъ ее всѣ знали… всѣ понимали ее. А я?.. Она выросла у меня на глазахъ; была моимъ ребенкомъ, всѣ дни она была со мной, я слышалъ ея голосъ, видѣлъ ея глаза… и я не не понималъ… не понималъ…

— Дочь античной Эллады! — Онъ даже громко произнесъ это слово. — Что же такое преподавалъ онъ своимъ ученикамъ въ школѣ? Развѣ онъ не говорилъ имъ о древней Греціи, о ея культѣ красоты? Или это все были пустыя слова?.. Воспоминаніе объ этомъ преслѣдовало его. Съ какимъ важнымъ видомъ говорилъ онъ объ эллинскомъ мірѣ, о его чудесахъ и вотъ, только теперь, посторонній, чужой ему человѣкъ, у гроба Ольги, объяснилъ ему, чѣмъ она была, сказалъ, что она была подаркомъ боговъ…

— А онъ? Какъ поступилъ онъ съ этимъ подаркомъ боговъ? Онъ запятналъ ее своими мыслями, оскорбилъ ее своимъ гнѣвомъ и жестоко поступилъ съ нею…

Вдругъ онъ вспомнилъ Адальберта Клингера. Онъ такъ ясно увидѣлъ передъ собою блѣдное лицо юноши, что даже отскочилъ въ сторону, какъ будто Адальбертъ дѣйствительно шелъ ему на встрѣчу. И онъ подумалъ, что этотъ мальчикъ всѣмъ своимъ юнымъ сердцемъ любилъ его дочь, понималъ ее. Онъ не разставался съ ея портретомъ и пренебрегалъ всякой опасностью, только бы могъ любоваться ея личикомъ. Вспомнилъ профессоръ, какъ онъ вырвалъ этотъ портретъ у Адальберта и изодралъ его въ клочки. Онъ слышалъ тогда, какъ сильно билось сердце мальчика, и ему казалось, что онъ слышитъ это и теперь…

Но и это сердце замолкло навсегда. Оно не могло жить послѣ того, какъ Ольга умерла. И снова профессоръ увидѣлъ передъ собою Адальберта Клингера, его блѣдную щеку съ красною полосой отъ удара и горящіе, устремленные на него глаза. Въ своей слѣпой ярости онъ оскорбилъ этого мальчика, и тотъ молча стерпѣлъ оскорбленіе, ради Ольги.

Горячая любовь къ погибшему мальчику вдругъ пробудилась въ сердцѣ профессора. Слишкомъ поздно! Онъ никогда ничего не могъ понять. Онъ никогда не заглядывалъ въ душу своихъ дѣтей, которые росли возлѣ него. Онъ не интересовался тѣмъ, что они думали и чувствовали, онъ требовалъ безусловнаго подчиненія своей волѣ, покорности отъ нихъ, онъ строго и холодно обращался съ ними и всегда оставался чуждымъ для нихъ…

Нѣсколько часовъ онъ пробродилъ такимъ образомъ, мысленно перебирая свою жизнь и произнося надъ собой приговоръ. Наконецъ, онъ безсознательно повернулъ по дорогѣ домой, и когда узналъ улицу, то испугался. Одна мысль, что онъ увидитъ свою жену, Эрмину, Антона, приводила его въ ужасъ. Сколько зла онъ причинилъ имъ! Они должны были молча и терпѣливо переноситъ то, что онъ сталъ между ними и Ольгой и закрылъ для нихъ всѣ пути къ ней. Конечно, они страдали отъ этого, гораздо больше, чѣмъ онъ, который считалъ себя въ правѣ быть ея жестокимъ судьей. Они оставались вѣрны своей привязанности къ Ольгѣ, они любили ее, и онъ отнялъ ее, у нихъ, отнялъ ту частицу счастья, которая принадлежала имъ…

Онъ медленно шелъ по улицѣ и только одно желаніе было у него въ душѣ: никому больше не попадаться на глаза… Самое лучшее было бы вернуться назадъ, въ улицы, ведущія къ Дунаю, взойти на мостъ и однимъ прыжкомъ броситься въ воду. Но эта мысль не могла быть приведена въ дѣйствіе, не потому, чтобы онъ боялся смерти, а вслѣдствіе отсутствія воли, руководящей его поступками. Онъ совершенно обезсилѣлъ нравственно; онъ думалъ о смерти и машинально двигался впередъ, не поворачивая къ мосту. Онъ не сознавалъ этого и чувствовалъ только, что его мощное тѣло сразу ослабѣло, что его плечи уже не въ состояніи нести никакой тяжести. Ему хотѣлось сѣсть и прислониться къ чему-нибудь… Онъ понялъ, что это старость пришла къ нему и, увидя передъ собой свой домъ, вошелъ въ него.

XIV.

Мать вышла изъ кухни, чтобъ посмотрѣть, что дѣлаетъ ея мужъ. Наканунѣ вечеромъ, когда онъ вернулся домой, послѣ похоронъ, онъ прямо легъ въ постель, не говоря никому ни слова, какъ будто ему хотѣлось скорѣе, спрятаться отъ всѣхъ. Но онъ не спалъ всю ночь. Утромъ онъ всталъ, тихо, какъ всегда, замкнутый и молчаливый. Онъ сидѣлъ на софѣ съ осунувшимся лицомъ и потухшими глазами и выглядѣлъ совершенно больнымъ. Дѣти ничего не замѣтили, Антонъ оставался въ своей маленькой комнаткѣ и занимался, а Эрмина сидѣла у окна къ нему спиной и вязала. Но мать сразу замѣтила въ немъ перемѣну. Спросить его она не рѣшалась, потому что онъ никогда не допускалъ никакихъ вопросовъ, никакого вмѣшательства въ свои дѣла; никто не смѣлъ подходить къ нему безъ зова. Поэтому и теперь она не подходила къ нему и не спрашивала его ни о чемъ. Она приходила въ комнату изъ кухни, какъ будто отыскивая что-то, и украдкой взглядывала на него. Она боялась новаго несчастья…

Профессоръ сидѣлъ въ глубокой задумчивости. Онъ испытывалъ странное чувство отчужденія отъ всего, что его окружало. Его точно удивляло, что ясно свѣтитъ солнце, кругомъ кипитъ жизнь и теплый весенній воздухъ, льющійся въ окна, приноситъ съ собой уличный шумъ. Все казалось ему чуждо, сегодняшній день пересталъ для него существовать и какъ будто не касался его.

Долгіе часы просидѣлъ онъ такимъ образомъ одиноко и точно уходилъ все дальше и дальше…

Съ какимъ то страннымъ любопытствомъ онъ оглядывалъ комнату, какъ будто только теперь увидѣлъ ее. Онъ смотрѣлъ на мебель, на стѣны, точно только что призналъ въ нихъ старыхъ знакомыхъ: широкій и высокій буфетъ, обѣденный столъ, покрытый красной плюшевой скатертью, висячая лампа надъ нимъ, въ углу этажерка съ книгами — все это онъ зналъ давно. Полинявшій коверъ, съ полустертыми цвѣтами, напоминалъ лицо, на которомъ слезы смыли всѣ жизненныя краски. Плюшевая скатерть тоже имѣла сильно поношенный истертый видъ, особенно по краямъ, а занавѣси на окнахъ поблекли и висѣли какими-то небрежными, помятыми складками, точно сознавая, что праздникъ давно миновалъ и никакая пышность уже не нужна больше.

Профессоръ поникъ головой: значитъ все прошло, вся жизнь, протекшая въ этой обстановкѣ, всѣ годы, слѣды которыхъ еще сохранились здѣсь. И ему казалось, что онъ сгубилъ свою жизнь, пропустилъ свое счастье…

Прошлое вставало передъ нимъ. Онъ видѣлъ крошечную дѣвочку, стоящую у буфета и улыбающуюся ему. Онъ видѣлъ, какъ ея маленькое, дѣтское тѣльце, переваливаясь съ боку на бокъ, двигалось по комнатѣ, и она держалась рученками за мебель. Онъ видѣлъ ея веселое, крошечное личико, блестящіе глазки, улыбающіеся каждому, заговаривавшему съ ней. Его даже не удивило, что онъ снова видитъ ее здѣсь, въ этой обстановкѣ. Вѣдь въ сущности она всегда находилась здѣсь, и только онъ не хотѣлъ замѣчать ее. Какъ часто она стояла возлѣ буфета, поднимаясь на цыпочки и стараясь рученками достать бѣлую фарфоровую сахарницу! Эта сахарница и теперь еще стоитъ на томъ же самомъ мѣстѣ. Какъ радовалась дѣвочка, когда приходила мать и давала ей кусочекъ сахару. Но она улыбалась даже тогда, когда отецъ запрещалъ давать ей сахаръ и строго удалялъ ее отъ ея любимаго буфета.

Видѣніе исчезло, точно растаяло въ воздухѣ. Профессоръ сидѣлъ тихо и неподвижно смотрѣлъ на дверь, выходящую въ кухню. Можетъ быть, тамъ раздается ея пѣніе? Обыкновенно она распѣвала по утрамъ, такъ громко и радостно, какъ будто только что получила великолѣпный подарокъ. Когда его начинало раздражать ея пѣніе, то онъ кричалъ въ дверь: «Молчать»! Онъ слышалъ тогда веселый, тихій смѣхъ, и затѣмъ все умолкало, Но по ея блестящимъ глазамъ, по ея улыбкѣ, которую она старалась сдерживать, онъ видѣлъ, что радость жизни продолжаетъ бить въ ней ключомъ. Онъ всегда испытывалъ странное наслажденіе, когда отдавалъ ей какое нибудь приказаніе. Ему казалось, что она какъ будто заключаетъ въ объятія каждое его слово, что она принимаетъ его, какъ даръ, всегда одинаково хорошій и пріятный. Поэтому-то онъ и былъ такъ пораженъ, когда вдругъ она воспротивилась его запрещенію, отстранила отъ себя его слова, точно что то совершенно чужое для нея. Это привело его въ недоумѣніе, потому что онъ замѣтилъ, что она ускользаетъ отъ него, что ея душа находится гдѣ-то въ другомъ мѣстѣ. Онъ огорчился тогда, и это огорченіе давало себя чувствовать даже подъ спудомъ его гнѣва. Теперь гнѣвъ его испарился и осталось только горе. Онъ видѣлъ, что это горе тѣсно переплелось въ его душѣ съ любовью къ Ольгѣ. То, что она жила съ другими, улыбалась другимъ и другіе протягивали къ ней руки — это всегда уязвляло его, и подъ его гнѣвомъ оставалась глубокая рана. Свою безсильную обиду, свою ревность онъ прикрывалъ строгими принципами нравственности и добродѣтели, но глубоко, на днѣ души, у него таилась все таки надежда, что онъ будетъ когда нибудь снова возстановленъ въ своихъ правахъ, будетъ приказывать, карать и прощать. Однако онъ стыдился этой надежды и даже самъ себѣ не хотѣлъ признаваться въ ней, запрятывая какъ можно глубже въ тайникахъ своей души.

Среди всѣхъ этихъ знакомыхъ образовъ, проносившихся въ его воображеніи, онъ увидѣлъ и принца Эмануэля Фердинанда. Онъ вспомнилъ, какъ Фердинандъ вбѣжалъ въ комнату и рыдая упалъ на грудь матери, Теперь только профессоръ понялъ его. И мать обняла его, точно онъ былъ одинъ изъ ея дѣтей, одинъ изъ братьевъ Ольги. Онъ довѣрилъ ей свое горе и съ благоговѣніемъ склонился къ ея рукѣ. Власть Ольги, сила ея личности, даже послѣ ея смерти оказывала на него свое дѣйствіе. Она заставила его покинуть свою среду, и пути къ нимъ, какъ будто онъ принадлежалъ къ ихъ семьѣ, былъ связанъ съ нею узами крови. Его лицо, глаза, его тонкія плечи и руки и каждое его движеніе казалось было проникнуто любовью Ольги.

А гдѣ же былъ онъ, ея отецъ? Его не было около нея. Профессоръ снова заглянулъ въ свою душу. Быть можетъ, все было бы иначе, если бъ онъ тогда далъ ей высказаться, если бъ онъ не испугалъ ее, если бъ онъ притянулъ ее къ своей груди и ласково погладилъ ея бѣлокурые, мягкіе волосы…

Онъ невольно протянулъ руки. Ему такъ хотѣлось обнять, почувствовать на своихъ колѣняхъ ея бѣлокурую головку.

Впервые онъ понялъ, что дѣтскую головку можно ласкать не только мыслями, но и руками. Отчего же онъ удерживался тогда? Отчего онъ лишилъ себя этого счастья, не хотѣлъ ощущать въ своихъ рукахъ теплоту нѣжнаго тѣла? Онъ и самъ не зналъ теперь. Вѣроятно, была какая нибудь причина, но если даже она и казалась ему особенно важной тогда, теперь онъ не находилъ ея въ своемъ сердцѣ. Она была погребена подъ обломками всѣхъ другихъ его принциповъ, неузнаваемая и давно отжившая и онъ понималъ въ эту минуту, что онъ напрасно осуждалъ себя на такое лишеніе, напрасно отворачивался отъ счастья.

«Ребенокъ»… Мысленно повторялъ онъ это милое слово, точно онъ впервые слышалъ его. «Ребенокъ»… онъ живетъ въ насъ… Онъ расцвѣтаетъ, развивается около насъ и уноситъ съ собою въ жизнь частицу нашего существа. Онъ становится другимъ, и все таки, даже тамъ, вдали отъ насъ онъ сохраняетъ эту частицу насъ самихъ.

Взоръ профессора съ тоской устремился на дверь, точно онъ ждалъ, что вотъ сейчасъ въ комнату войдетъ ребенокъ, своею невѣрной, шатающейся походкой. Онъ мысленно и горячо призывалъ его. Глаза его блуждали по комнатѣ, какъ будто слѣдя за колеблющимися шагами ребенка.

Вдругъ онъ увидѣлъ Эрмину, сидящую у окна съ вязаньемъ въ рукахъ. Ея бѣлокурые волосы напоминали волосы Ольги, ея молодая шея, плечи, ея тонкая, стройная фигура такъ была похожа на фигуру Ольги… Задыхаясь отъ волненія, онъ поднялся съ дивана, колеблющимися шагами подошелъ къ Эрминѣ и тихо положилъ на ея свѣтлые, мерцающіе передъ его глазами волосы свою дрожащую руку…

Эрмина вздрогнула и, быстро обернувшись, испуганно взглянула на него. Одно мгновеніе они смотрѣли другъ на друга, и Эрмина прочла въ глазахъ отца всю его горькую исповѣдь…

Она замѣтила, что онъ пошатнулся, и бросилась къ нему, чтобы поддержать его. Онъ раскрылъ руки и прижалъ ее къ своей груди, изъ которой вырвался стонъ, точно крикъ обезумѣвшаго человѣка.

— Мама! Мама! — позвала Эрмина въ испугѣ.

Но мать уже слышала крикъ и прибѣжала вмѣстѣ съ Антономъ. Она увидѣла, что отецъ крѣпко держитъ Эрмину, точно борется съ нею. Она горько плакала и стонала, и они всѣ трое охватили его своими руками, точно защищая, спасая его; она гладила его сѣдые волосы, говорила ласковыя слова…

Замѣтивъ, что онъ шатается, она осторожно подвела его къ дивану и усадила на него. Они были страшно напуганы, хлопотали около него, съ ужасомъ слушая его надорванный голосъ, его рыданія. И какое-то непонятное чувство стыда поднималась у нихъ въ душѣ. Этотъ голосъ, всегда звучавшій такъ повелительно, такъ неумолимо строго, теперь звучалъ такъ жалобно, и столько въ немъ было страданія и мольбы. Это былъ голосъ слабаго, состарѣвшагося человѣка смирившагося передъ ними.

Они смотрѣли на него, когда онъ сидѣлъ, сгорбившись, на диванѣ и, закрывъ лицо руками, тихо плакалъ. Они нѣжно брали его за руки, гладили его по ввалившимся щекамъ и осторожно вытирали ему слезы, какъ ребенку. Они чувствовали, что теперь онъ нуждается въ нихъ, что онъ весь отдается имъ…

Онъ еще не могъ говорить и только смотрѣлъ на нихъ такимъ взглядомъ, какъ будто только теперь нашелъ ихъ. Онъ держалъ въ своихъ рукахъ руки Эрмина и Антона и не спускалъ съ нихъ глазъ. Онъ съ какимъ то удовольствіемъ ощущалъ живую, пріятную теплоту ихъ мягкихъ рукъ и прижималъ ихъ къ лицу. Потомъ онъ покачалъ головой и прошепталъ что то такое, чего никто изъ нихъ не понялъ.

Мать ближе придвинулась къ нему, обняла его и, приложивъ свое лицо къ его лицу, тихо спросила:

— Что ты говоришь?

Онъ покачалъ головой и она, замѣтивъ, что его лицо опять передернулось судорогой, съ мольбой проговорила:

— Скажи же мнѣ… скажи, что ты хочешь?..

Онъ шепнулъ ей на ухо:

— Никогда… никогда я не видѣлъ ее… никогда!.. — Горячая слеза скатилась изъ его глазъ на руку жены.

Она начала утѣшать его, какъ больного:

— Какъ это ты говоришь… никогда? Вѣдь это же не такъ…

— Тамъ… — прошепталъ онъ, нагибаясь къ ея уху. — Тамъ… гдѣ она… ты знаешь… никогда я ее тамъ не видѣлъ!..

Она кивнула головой.

— А я ее видѣла тамъ, — сказала она тихо.

Онъ вдругъ прижалъ ее къ себѣ.

— Разскажи мнѣ!.. — молилъ онъ. — Разскажи мнѣ!..

И она разсказала ему все, какъ она видѣла Ольгу на, сценѣ. Онъ раньше строго запретилъ ей это зрѣлище, но она нарушила его запретъ и теперь, какъ спасительное средство, извлекшее его изъ бездны горя и отчаянія, принесла ему свой разсказъ о томъ, что она видѣла…

Онъ улыбнулся и затихъ.

XV.

Проходили дни, недѣли, мѣсяцы. Профессоръ снова началъ выходить изъ дому, сначала не одинъ, потому что жена и дѣти, не рѣшаясь отпускать его одного, всегда провожали его. Потомъ онъ началъ уже бродить по улицамъ, одинокій, погруженный въ свои думы. Онъ останавливался передъ витринами магазиновъ, гдѣ были выставлены портреты Ольги. Онъ смотрѣлъ на портреты другихъ актрисъ и сравнивалъ ихъ съ нею. Онъ покупалъ всѣ портреты Ольги, какіе только могъ найти, во всѣхъ ея роляхъ и костюмахъ, и всегда онъ находилъ въ нихъ ея жизнерадостный взглядъ, ея улыбку, ея свѣтлый обликъ, который онъ съ каждымъ днемъ начиналъ понимать все больше…

Гуляя по городу, онъ ощущалъ вездѣ ее присутствіе, вся атмосфера Вѣны казалась ему пропитанной ею, точно тонкимъ ароматомъ цвѣтовъ. Вонъ тутъ идутъ люди, которые ей апплодировали! Вонъ тамъ стоятъ молодыя дѣвушки, которыя старались перенять ея улыбку! А вонъ тамъ молодые люди, носящіе въ своемъ сердцѣ воспоминаніе о ней, какъ святыню!..

Мысленно онъ уже составилъ себѣ представленіе о томъ, чѣмъ былъ театръ, который знакомъ ему былъ только издалека. Онъ предалъ его проклятію, но теперь онъ сталъ ему особенно дорогъ, и онъ воображалъ его себѣ какимъ то раемъ, источникомъ свѣта и божества, возвышающимъ всѣхъ людей и просвѣтляющимъ ихъ. Они должны купаться въ этомъ источникѣ свѣта, очиститься и почерпнуть въ немъ силу, чтобы далѣе нести бремя своего существованія. Онъ совсѣмъ не зналъ, что тамъ дѣлается и какъ. Онъ видѣлъ только залитое свѣтомъ мѣсто и въ немъ Ольгу, расточающую радость и веселье, и думалъ, что при видѣ ея люди должны были становиться лучше, добрѣе, счастливѣе.

Мало-по-малу ему начало казаться, что онъ вернулъ къ себѣ своего ребенка, что онъ научился понимать его и наслаждаться его присутствіемъ. Онъ упивался тѣмъ сіяніемъ, отблескъ котораго еще оставался и послѣ того, какъ Ольги не стало. Оно согрѣвало и успокаивало его.

Но по ночамъ темнота уносила всѣ эти свѣтлыя видѣнія. Когда онъ лежалъ, безъ сна, въ своей постели, исчезали всѣ яркія картины, гасли огни и мысли, согрѣвавшія его днемъ. Онъ зналъ тогда, что Ольга умерла и что его горе не уменьшилось. Онъ зарывался головой въ подушку и плакалъ. Потомъ садился на постель и, протянувъ руку къ своей женѣ, молилъ ее:

— Разскажи… разскажи мнѣ!

И она садилась къ нему въ темнотѣ, слушая, какъ судорожно бьется его старое сердце, и разсказывала:

— Занавѣсъ поднялся, и на сценѣ стало свѣтло, какъ днемъ… тогда она вышла… Ольга! Она была одѣта, какъ королева, и на головѣ у нея была корона… и два голубыхъ пажа несли шлейфъ ея бѣлаго атласнаго платья… Она запѣла…

Каждую ночь разсказывала она ему это. И онъ слушалъ ее благоговѣйно и молилъ:

— Дальше!.. Дальше!..