Профессор Маркевич (Дорошевич)/ДО
| Профессоръ Маркевичъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ IV. Литераторы и общественные дѣятели. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 96. |
Я помню одну встрѣчу съ профессоромъ А. И. Маркевичемъ.
Это было въ одесскомъ литературно-художественномъ обществѣ.
Усталый, обливаясь потомъ, шелъ толстый Маркевичъ изъ зала съ провинившимся видомъ.
Онъ только прочиталъ лекцію о Золя.
Изъ зала толпой валили слушатели, и Маркевичъ, мнѣ показалось, избѣгаетъ смотрѣть на нихъ: словно онъ сдѣлалъ имъ какую-то непріятность.
При появленіи профессора на каѳедрѣ переполненный залъ встрѣтилъ его громомъ аплодисментовъ. Профессоръ долго не могъ начать. Все привѣтствовали.
Когда онъ кончилъ лекцію, раздалось всего нѣсколько хлопковъ.
А лекція была превосходна.
— Что случилось, профессоръ?
Онъ улыбнулся сконфуженной, прямо страдающей улыбкой и извиняющимся голосомъ сказалъ:
— Длинна лекція вышла. Два часа. Длинна!
— Что за пустяки, простите, Алексѣй Ивановичъ! Весь Золя въ два часа! Какъ же вы его меньше-то уложите?
Маркевичъ развелъ руками:
— Длинна! Длинна!
— Такъ вы бы сдѣлали перерывъ!
Онъ сдѣлалъ озабоченное лицо.
— Нельзя перерывъ! Разъ ужъ они попали въ залу, — имъ надо все сказать. А то въ антрактѣ они разбѣгутся и на вторую половину не придутъ!
Публика расходилась, дѣйствительно, негодующая:
— Два часа!
— Битыхъ два часа!
Это говорилось нарочно громче, чтобъ виновный профессоръ слышалъ.
Чтобы наказать.
Всѣ торопились. Одни составить грошовый винтикъ, другіе въ дальнюю комнату рвать другъ у друга послѣдній рублишко въ баккара, третьи въ буфетъ — подкрѣплять свои силы, словно они только что съ тяжелой работы, четвертые флиртовать съ итальянскимъ теноромъ, который валялся на диванѣ, задравъ ногу на ногу, въ выглядывавшей изъ-подъ грязной рубашки пропотѣвшей фуфайкѣ, и грязными ногтями почесывалъ въ нечистыхъ волосахъ.
А Маркевичъ, какъ Чацкій, одинъ, брошенный, стоялъ среди гостиной.
Это была комичнѣйшая иллюстрація къ великолѣпной комедіи.
Глядь!..
(Оглядывается. Старики разбрелись по карточнымъ столамъ, молодежь кружится въ вальсѣ).
И толстый, пожилой Чацкій, отирая лившійся градомъ потъ со лба, пошелъ въ буфетъ отпиваться содовой водой.
Лекція Маркевича была блестяща. Критическій очеркъ на рѣдкость по глубинѣ, силѣ, красотѣ. Публика была интеллигентная. Сюжетъ — захватывающаго интереса. Лекторъ былъ Маркевичъ блестящій. Публика профессора Маркевича очень любила.
Но два часа!
— Маркевичъ лекцію читаетъ! Необходимо пойти! Нельзя не пойти! Стыдно не пойти!
Маркевичъ вышелъ на каѳедру.
— Любимый профессоръ! Овацію нужно! Аплодировать! Десять минутъ аплодировать! Браво, Маркевичъ! Браво! Господа, еще! Мало этого! Овацію! Грандіозную овацію!
Но вмѣсто того, чтобъ поиграть сюжетомъ, сказать нѣсколько фразъ бойкихъ, эффектныхъ, блестящихъ, которыя можно было бы прерывать аплодисментами, поклониться и уйти, онъ началъ говорить обстоятельно, серьезно, глубоко.
Публика обидѣлась:
— Здѣсь не университетъ! Мы не учиться пришли! Насъ учить нечего!
Этого даже любимому профессору простить невозможно:
— Будь профессоромъ, — твое дѣло! но этимъ не злоупотребляй! Простыхъ людей притѣснять не смѣй! Что это? Заманилъ «обаяніемъ своего имени», воспользовавшись этимъ, учить началъ? Два часа училъі
Это даже коварство.
Если ты «популярный», выйди, блесни очаровательно и уйди. Но уйди!
Тогда у всякаго останется самое лучшее впечатлѣніе.
— Ну, что лекція Маркевича?
— Ахъ, знаете, изумительно! Мы его такой оваціей встрѣтили! Такой оваціей! Я всѣ ладони отхлопалъ!
— Маркевичу! Слѣдуетъ!
— И какой лекторъ! Я просто не замѣтилъ, какъ время пролетѣло! Блескъ! Блескъ, знаете! Не успѣлъ оглянуться! Когда онъ еще читать будетъ? Непремѣнно пойду.
— И я!
— И я! Разумѣется!
А тутъ…
Я не удержался и сказалъ Маркевичу:
— А знаете, Алексѣй Ивановичъ, теперь послѣ вашей лекціи вѣдь публика Золя возненавидитъ! Назло вамъ возненавидитъ!
Этотъ добродушный и милый толстякъ расхохотался:
— А что? Вѣдь, дѣйствительно, возненавидитъ!
Онъ закатывался, хохоталъ:
— Вотъ такъ услугу оказалъ писателю!
И безпомощно разводилъ руками:
— Не умѣю я для нихъ читать, какъ слѣдуетъ!
Какъ слѣдуетъ?
Одинъ изъ одесскихъ издателей при мнѣ умолялъ сотрудника:
— Голубчикъ, вопросъ важный! О немъ надо написать умно. Глубоко! Обстоятельно! Тепло чтобы было. Сильно. И чтобъ не больше двадцати строкъ! Главное, чтобъ было не больше двадцати строкъ.
— На двадцать трудно! — уныло говорилъ сотрудникъ.
— Голубушка, длиннаго не читаютъ! Вѣдь публика на газету какъ? Какъ воробей на окошко! Клюнулъ и улетѣлъ. Цопъ, схватилъ и упорхнулъ. Воробей! Ему крошка нужна. Крошка, голубушка!
— Да вѣдь изъ двадцати строкъ ничего не узнаютъ!
Издатель схватился за голову въ отчаяніи: «вотъ на непонятливаго человѣка напалъ».
— Да кто нынче что хочетъ знать!
Онъ стоналъ:
— Кто нынче знать хочетъ? Кому нынче знать что нужно? Обижаются: «учатъ!» — говорятъ. Какъ надо писать? Сверкнулъ, — и исчезъ! Читатель, — взглянулъ, пробѣжалъ и доволенъ: «Я и самъ такъ думалъ! Молодцомъ пишетъ! Какъ въ объявленіи: мало строкъ и все содержаніе!» Въ этомъ весь секретъ успѣха. А разговаривать публика съ собой не позволяетъ!
И пока усталый лекторъ, пыхтя и отдуваясь, отпивался содовой водой, я думалъ:
— Вотъ бѣдняга! Вотъ недоразумѣніе! Ты старался нѣчто вложить, — какъ это громко называется, — въ «сокровищницу знаній», а чувствуешь себя виноватымъ въ томъ, что «утрудилъ людей». Сконфуженнымъ видомъ, сконфуженнымъ голосомъ ты какъ будто извиняешься, какъ будто у всѣхъ просишь прощенія. Какъ Раскольниковъ на Сѣнной! Кланяешься на всѣ четыре стороны: «Простите меня, люди добрые!» Извиняешься въ томъ, что много думалъ, просишь прощенья за то, что много работалъ. Твое преступленіе, что ты хотѣлъ серьезно подѣлиться своей мыслью и работой, дать большой кусокъ, — а наказанье тебѣ — всеобщее порицаніе. Ты далъ большой кусокъ знанія. А воробьямъ нужны только крошки. И воробьи негодующе чирикаютъ и отмахиваются крылышками: къ этакой махинѣ и приступиться страшно. И не лишній ли вообще въ нашей жизни интеллигентный человѣкъ? Интеллигентный не потому, что онъ носитъ «интеллигентный сюртукъ», а потому, что у него интеллигентный умъ. Настоящій интеллигентный человѣкъ, который вѣритъ въ знаніе, и только въ знаніе. Который знаетъ, что знанье — все. Если хочешь быть сильнымъ, — знай. Если хочешь быть побѣдителемъ, — знай. Если хочешь сдѣлать будущее свѣтлымъ, — знай. Кто хочетъ знать у насъ? Еще любятъ звонкія слова, но знанія не хочетъ никто кругомъ. Ѣдятъ, спорятъ, винтятъ, брюзжатъ. Въ антрактахъ между этимъ допускаютъ пѣвца, журналиста, ученаго. Но пѣвецъ пусть споетъ только отрывокъ изъ оперы, журналистъ напишетъ тепло, но двадцать строкъ, профессоръ, чтобъ не смѣлъ «утомлять». Аплодисменты вамъ даютъ, но на серьезное вниманіе посягать не смѣйте! «Учить себя» не позволятъ. Какъ дикари, которые съ удовольствіемъ посмотрятъ туманныя картины, но лекціи по физикѣ слушать не станутъ. Никто ничѣмъ не интересуется, никто ничего не хочетъ, дѣйствительно, знать. Какъ должно быть тяжело интеллигентному человѣку среди «интеллигентныхъ сюртуковъ».
Зато, — какъ говорятъ въ Одессѣ, — «Маркевичъ можетъ быть доволенъ: похоронили его великолѣпно».
Похороны были, дѣйствительно, грандіозны и великолѣпны, — какъ выражаются въ Одессѣ на «магазинномъ языкѣ», — до «nec plus ultra[1]».
У насъ интеллигентнымъ людямъ хорошо умирать, но плохо жить.
Примѣчанія
править- ↑ лат.