Простое слово (Позняков)/ДО
 |
Текст содержит фрагменты на иностранных языках. Вы можете помочь развитию Викитеки, добавив в примечаниях их перевод на русский язык.
|
| Простое слово : Повѣсть |
| Дата созданія: 1888. Источникъ: Позняковъ Н. И. Соловьиный садъ и другіе разсказы. — СПб.: Типографія М. Меркушева, 1900. — С. 127. |
Тяжелыя это были минуты…
Какъ это? Онъ, которому еще недавно такъ ясно улыбалась свѣтлая будущность, — онъ, о комъ такъ часто писали рецензенты, писали съ похвалами его таланту, съ поощреніемъ и горячими пожеланіями процвѣтанія и преуспѣянія, — кого и публика успѣла благосклонно замѣтить, — предъ кѣмъ расшаркивались редакторы, заманивая его на страницы своихъ изданій и давая ему плату, какую-бы онъ ни запросилъ, — на кого, скрывая накипавшую зависть, косились товарищи-неудачники, выступившіе на литературное поприще еще раньше его, но все еще не успѣвшіе завоевать себѣ мало-мальски извѣстное имя, — да, странное дѣло, онъ, въ короткое время ставшій (такъ, по крайней мѣрѣ, казалось ему самому) знаменитостью, — сегодня онъ замѣтилъ совсѣмъ иное…
Что-жъ это? — охлажденіе или преднамѣренное невниманіе изъ зависти? или-же это заслужено имъ самимъ? Онъ терялся, онъ не могъ найти отвѣта на вопросы, душившіе его, и новое, еще не испытанное имъ чувство оскорбленнаго самолюбія щемило ему сердце жгучею болью, къ которой присоединялся и страхъ за будущее. Этотъ вечеръ, этотъ журъ-фиксъ[1], который онъ теперь проклиналъ въ душѣ, браня и себя за то, что его устроилъ, — казалось ему, открывалъ собою новую эру его дѣятельности — эру упадка. Въ своихъ догадкахъ онъ дошелъ даже до того, что осудилъ свой журъ-фиксъ[1]: «Вотъ если-бы съ хорошей закуской, какъ у другихъ бываетъ, — сказалъ онъ себѣ, — да съ обильной выпивкой, тогда-бы дѣло иное… цѣлую батарею выставить-бы — пошли-бы разговоры… а то что? чай одинъ… съ печеньемъ… и даже безъ коньяку… — (онъ злобно улыбнулся) — ну, понятно, скучаютъ… и разошлись въ двѣнадцатомъ часу… одинъ даже зѣвнулъ»…
Вотъ это послѣднее обстоятельство было уже внѣ всякихъ ожиданій и тѣмъ болѣе оскорбительно, что было неоспоримо. Петръ Петровичъ, читая вслухъ собравшимся посѣтителямъ его журъ-фикса[1] главную сцену своей новой, еще не напечатанной повѣсти, казавшуюся ему самому наиболѣе удачною, прекрасно замѣтилъ, какъ маленькій и пузатенькій эпикуреецъ-критикъ, спокойно сидѣвшій въ креслѣ, скрестивъ на животѣ руки, неловко задергалъ носомъ, сдерживая назойливую зѣвоту, и прикрылъ ротъ коротенькими, пухлыми пальцами. Петру Петровичу даже показалось, что глаза критика отъ зѣвоты подернулись слезой. Отъ неожиданности и внезапно вспыхнувшей досады онъ чуть не сбился въ чтеніи и продолжалъ ужъ далеко не съ прежнею увѣренностью и не съ тѣмъ увлеченіемъ. Его тянуло взглянуть на слушателей; ему хотѣлось слѣдить за ними, какъ они относились къ чтенію. И онъ поминутно отрывалъ глаза отъ рукописи. Прежнее оживленіе смѣнилось у него новымъ, причина котораго была уже совсѣмъ не та, что раньше: его подталкивали, зудили задѣтое самолюбіе, любопытство и боязнь за исходъ чтенія. Онъ испытывалъ ощущеніе школьника, плохо знающаго курсъ и принужденнаго сдавать его передъ холодными и требовательными экзаминаторами. И какъ у холодныхъ экзаминаторовъ взоры бываютъ равнодушны и блуждаютъ по стѣнамъ нагоняющаго холодъ экзаминаціоннаго зала, такъ и у слушателей молодого автора физіономіи не выражали особеннаго вниманія. Слушатели скучали и не прерывали чтенія только изъ приличія, изъ снисхожденія къ пригласившему ихъ хозяину. Это было ясно. Они слушали хозяина, а не автора, не романиста, въ послѣднее время ставшаго, какъ ему самому казалось, столь извѣстнымъ и любимымъ. И онъ это понималъ. И мысли эти отвлекали его вниманіе, не давая ему читать спокойно. Онъ торопился, запинался, по два раза перечитывалъ одну и ту-же строчку, замѣчалъ это уже слишкомъ поздно и вслухъ извинялся въ своей ошибкѣ, а въ душѣ молилъ, чтобы скорѣе ему дочитать намѣченный отрывокъ, и вскользь заглядывалъ впередъ, перебирая пальцами листочки, — много-ли еще ихъ оставалось.
И вотъ чтеніе окончено.
Петръ Петровичъ закрылъ тетрадь, отодвинулъ ее немного отъ себя по столу и, не снимая съ нея руки, прислонился къ спинкѣ своего стула. Онъ сдѣлалъ не малое усиліе надъ собою, чтобы придать себѣ спокойный видъ, и обвелъ своихъ слушателей неспѣшнымъ взоромъ. Его красивое лицо, обрамленное нависшими на лобъ черными волосами и окладистою бородою, и утомленные глаза, дѣйствительно, казались въ ту минуту спокойными, не выражая ни любопытства, ни заискиванія. Они какъ-будто ожидали и хотѣли сказать: «ну, что-жъ, господа, извольте… говорите — я жду». Но въ уютной гостиной пронеслось общее молчаніе, и слышно было только, какъ нѣкоторые, разминаясь послѣ долгаго сидѣнія на одномъ мѣстѣ, зашуршали ногами. Кто-то всталъ съ бокового стула у двери и медленно продвинулся въ столовую. Тогда и Петръ Петровичъ не спѣша поднялся съ мѣста, чѣмъ освободилъ своихъ гостей: стулья задвигались, кое-гдѣ сталъ слышенъ негромкій разговоръ; но какъ ни старался Петръ Петровичъ прислушаться, до него доносились только вопросы и отвѣты, не имѣвшіе ни малѣйшаго касательства къ его повѣсти.
— Читали вы сегодняшній фельетонъ? — спрашивалъ своего сосѣда кто-то направо.
— Гдѣ? Чей?
— О плагіаторахъ…
— А! этотъ! Читалъ, читалъ… Ну, батюшка, одна ругань — и больше ничего. Вѣдь этакъ ругаться — языкъ вспотѣетъ.
— Вы теперь куда? — слышалось налѣво, у окна.
— Куда-же? домой, — послѣдовалъ равнодушный и лѣнивый отвѣтъ. — Надо еще статью дописывать… ждутъ, торопятъ, не дадутъ передохнуть… чортъ ихъ возьми совсѣмъ.
И собесѣдникъ какъ-то безпомощно вздохнулъ.
Гдѣ-то завязался разговоръ о художественной выставкѣ, еще гдѣ-то поднялось хихиканье надъ какою-то увеселительной остротой. И ни слова о новой повѣсти!
Петръ Петровичъ, по-прежнему съ усиліемъ нагоняя на себя спокойный видъ, медленно прохаживался по гостиной и въ дверяхъ столкнулся съ эпикурейцемъ-критикомъ. Глаза ихъ нечаянно встрѣтились. Вышло какъ-то такъ само-собой, что тому нужно было хоть что-нибудь сказать хозяину. И онъ сказалъ:
— А ничего это у васъ…
И принужденно улыбнулся.
— Ничего? Очень пріятно, — отозвался авторъ.
— Только какъ-будто характеръ еще не совсѣмъ развитъ, — добавилъ, подходя къ нимъ, тощій, серьезный господинъ и компетентно кивнулъ. Затѣмъ, помолчавъ немного, добавилъ. — Впрочемъ, это ничего: вѣдь еще сырой матеріалъ, подлежитъ отдѣлкѣ. Отдѣлаете — хорошо будетъ.
Между тѣмъ, рука его потянулась къ жилетному карману и, вынувъ изъ него часы, онъ поморщился:
— Ухъ! половина двѣнадцатаго! Пора мнѣ.
— Что вы? Рано. Вѣдь, еще пѣтухи не пропѣли, — пошутилъ Петръ Петровичъ.
— Рано! двѣнадцатый часъ — рано! скажетъ тоже!
— Въ нашей деревнѣ, поди, маленькія ужъ давно спятъ, — отшутился и серьезный господинъ, въ свою очередь, и подалъ руку Петру Петровичу.
— Не стану задерживать, — согласился тотъ, пожавъ плечомъ.
За серьезнымъ господиномъ потянулись и другіе. Хотя хозяинъ останавливалъ каждаго порознь, но у всякаго гостя была какая-нибудь отговорка: кому работать надо, кому докторъ велѣлъ раньше спать ложиться, кому еще предстояло попасть на журъ-фиксъ[1] въ другое мѣсто. Словомъ, всѣ разошлись спозаранку. И опять никто ни слова о слышанной повѣсти! Только одинъ господинъ, полный, рыхлый и подвижной, съ бѣгающими глазками въ заполонившихъ ихъ жирныхъ вѣкахъ и скороговоркой, неудержимо вылетавшей изъ-подъ густыхъ усовъ, — одинъ изъ тѣхъ Репетиловыхъ, безъ которыхъ не обходится никакой журъ-фиксъ[1], ни одно собраніе, — продвигаясь около Петра Петровича среди столпившихся и одѣвавшихся въ прихожей гостей, поощрительно похлопалъ его по плечу и затараторилъ:
— Прелестно, милѣйшій… безподобно!.. Продолжайте, продолжайте… Гонорару — милліонъ сто тысячъ! Тогда подѣлитесь. Скоро кончите?
— Не знаю… Какъ пойдетъ, — неохотно отвѣтилъ Петръ Петровичъ.
И всѣ разошлись.
Квартира опустѣла, хозяинъ остался со своимъ недоумѣніемъ и какою-то тягучею болью въ сердцѣ. Онъ сидѣлъ въ уютномъ кабинетѣ, который онъ самъ убиралъ по своему вкусу на собственныя трудовыя деньги, на литературные заработки. Передъ нимъ, на изящномъ, массивномъ письменномъ столѣ, лежала закрытая тетрадь, которую онъ только-что читалъ своимъ гостямъ. Теперь онъ ее ненавидѣлъ, ненавидѣлъ всей душой: она не оправдала его надеждъ, она не вознаградила столькихъ ночей усидчиваго, тяжелаго и добросовѣстнаго труда… да, добросовѣстнаго! Это вѣрно, это несомнѣнно: его трудъ добросовѣстенъ… Такъ почему-же онъ неудаченъ? откуда это равнодушіе? за что такое равнодушіе? за что такою скорбью полно теперь сердце? Развѣ онъ не служилъ дѣлу всею душою? развѣ не отдалъ всего себя искусству? развѣ онъ когда-нибудь писалъ на досугѣ?..
Ему вспомнилось теперь, какъ онъ однажды рѣзко оборвалъ своего собесѣдника. Это было давно — лѣтъ шесть-семь тому назадъ. Онъ тогда только-что еще вступилъ на литературное поприще. Два-три небольшихъ разсказа, появившіеся почти одновременно въ разныхъ журналахъ, сразу обратили на него вниманіе газетныхъ рецензентовъ, — и онъ возмечталъ о себѣ и рѣшилъ посвятить себя всецѣло литературѣ. Но онъ страшно бѣдствовалъ. Онъ только-что женился на молоденькой и хорошенькой блондинкѣ, такой-же бѣдной, какъ и самъ онъ. Они были влюблены другъ въ друга, и въ тѣ дни любовь составляла единственное ихъ богатство. Но долго жить безъ дѣла было нельзя. Прошли первые порывы страсти; изсякъ и тотъ скромный запасецъ, который онъ приберегъ себѣ на свадьбу и на прожитье въ медовый мѣсяцъ. И вотъ они оба принялись за работу: онъ писалъ, она ходила въ школу кройки, надѣясь черезъ нѣсколько мѣсяцевъ открыть собственную маленькую мастерскую и брать заказную работу себѣ на домъ. Этимъ она разсчитывала помогать мужу и хотя сколько-нибудь облегчить ему тяжелый трудъ. Приходя домой изъ школы кройки, она всякій разъ заставала его въ уголку тѣсной меблированной комнатки, которую они тогда нанимали за 15 рублей въ мѣсяцъ въ одномъ изъ громадныхъ домовъ Пушкинской улицы. Онъ сидѣлъ, нагнувшись, у жиденькаго, трясущагося письменнаго столика и, заслышавъ, что кто-то отворялъ дверь, оборачивался назадъ.
— Здравствуй, милый… Сидишь? усталъ? — говорила она, поспѣшно снимая съ себя пальто и вѣшая его на гвоздь.
Потомъ подходила къ мужу, брала его за голову и покрывала поцѣлуями его розовыя щеки, роскошные черные волосы, глаза, которые онъ невольно щурилъ, сочныя губы… И онъ, этотъ здоровый, массивный мужчина, покорялся ей, какъ ребенокъ, котораго взрослый, взявъ къ себѣ на руки, ошеломляетъ бурными поцѣлуями.
Хорошее то было время. Тогда онъ писалъ свой романъ «Недужные» — свой первый большой романъ, а чтобы было чѣмъ жить, отрывался отъ этой крупной работы, набрасывая небольшіе разсказы, которые у него охотно брала одна газета, давая ему за нихъ хорошую плату. Но и этого вознагражденія, какъ оно ни было щедро, имъ не хватало вполнѣ на прожитье: онъ не могъ, да и не хотѣлъ писать слишкомъ часто маленькіе разсказы, ему жаль было растрачиваться на мелочи и не охота была отрываться отъ работы надъ романомъ, на который онъ возлагалъ большія надежды.
— Погоди, голубка, patience[2]! — шутя говорилъ онъ женѣ. — Вотъ кончу — тогда и деньги будутъ хорошія, и Богъ дастъ, меня мои «Недужные» подвинутъ.
Въ виду-ли этихъ ободряющихъ ожиданій, или изъ любви къ мужу, изъ уваженія къ его труду, — но «голубка» не унывала, и часто, замѣчая, что мужъ откинулся на спинку стула и отдыхаетъ, подсаживалась къ нему, брала его за руку и молча глядѣла ему въ глаза. И въ долгомъ, глубокомъ взорѣ ея голубыхъ глазъ свѣтились и любовь, и покорность, и благодарность… Не унывала она и тогда, когда у нихъ истощались денежные рессурсы: хорошо зная, что ждать имъ новыхъ не откуда, и не желая огорчать и развлекать мужа сообщеніями о наступившемъ кризисѣ, она шла къ комоду или къ платяному шкапу, отыскивала тамъ что-нибудь изъ оставшихся еще дома мало-мальски цѣнныхъ вещей, исчезновенія чего мужъ могъ-бы не замѣтить сразу, и, по дорогѣ въ школу кройки, заходила въ кассу ссудъ, гдѣ получала за свои вещи на пропитаніе ему и себѣ на нѣсколько дней: «Ничего, романъ напечатается — тогда все выкуплю», — утѣшала она себя.
Въ одинъ изъ такихъ кризисовъ, когда Шуренокъ (какъ Петръ Петровичъ называлъ свою жену, Александру Григорьевну) — замѣтила, что денежные рессурсы ихъ снова истощились, и уже разсчитывала на слѣдующій день опять покредитоваться въ ссудной кассѣ, къ нимъ зашелъ Теренчукъ, товарищъ дѣтства Петра Петровича, съ которымъ онъ вмѣстѣ прошелъ и гимназію, и университетъ. Подали самоварчикъ, сѣли за чай.
— Что-то булокъ маловато, — замѣтилъ Петръ Петровичъ, присаживаясь къ столу и заглянувъ въ сухарницу, гдѣ пріютились три крошечныхъ розанчика. — Да и что это за чай? Хохлу нашему (онъ дружески-фамильярно подмигнулъ Теренчуку) — передъ чаемъ, небось, горилки[3] хочется, да сала на закуску. А? Такъ что-ли, Остапъ?
— Не хай буде и такъ[4], — улыбнулся Евстафій Іонычъ.
Но Шуренокъ молчала. Растерявшись, она поперемѣнно, безъ всякой надобности, бралась то за чайникъ, то за кранъ самовара, и поглядывала на столъ, будто ища чего-то. Потомъ, вдругъ поднявшись съ мѣста, прошла за драпировку, гдѣ стояла кровать, и кликнула Петра Петровича. Онъ подошелъ къ драпировкѣ и, не входя за нее, просунулъ туда голову. Шуренокъ что-то шепнула ему, и онъ, освободивъ голову изъ-за занавѣски, снова подошелъ къ столу. На лицѣ его замѣтно было недовольство. Наступило неловкое молчаніе. Но когда Александра Григорьевна, возвратясь къ столу, стала разливать чай, Петръ Петровичъ съ веселой улыбкой сказалъ ей тономъ оправдывающагося человѣка:
— Ничего, Шуреночекъ, не печалься: живутъ люди и хуже нашего. Это пройдетъ, и все будетъ хорошо.
И, подавая Теренчуку налитый стаканъ чаю, прямо признался ему:
— Не взыщи, братъ Остапъ, горилки[3] тебѣ не будетъ, и сала тоже: карбованцевъ сегодня нѣма[5].
— Вотъ пустяки! Стоитъ объ этомъ разговаривать! Денегъ нѣтъ — передъ деньгами, — согласился Теренчукъ, и въ тонѣ его послышалось какъ-будто снисхожденіе.
Это не ускользнуло отъ Петра Петровича и немножко задѣло его. Онъ тутъ-же поспѣшилъ отшутиться:
— Тебѣ, конечно, все равно… нехай[6]! Ты всегда умѣешь примиряться съ обстоятельствами, какъ-бы они ни были подлы. Охъ, ты… хохолъ… устроился!
— Что-жъ, устроился — и самъ себѣ панъ, ни отъ кого не завишу, отъ одного себя только.
— Практическій народъ эти хохлы, хитрый… Даромъ что лѣнивы, а всегда умѣютъ устраиваться. Сразу и въ департаментъ попалъ, и въ страховомъ обществѣ мѣсто получилъ, да еще уроки даешь…
— Да, рублей до двухсотъ въ мѣсяцъ. Достаточно для одной персоны. А что-жъ, по твоему-то развѣ лучше? Человѣкъ образованный, талантливый… И способный человѣкъ, и семейный… И приходится разсказиками перебиваться. Искалъ-бы себѣ мѣста, хоть небольшого. Все хоть что-нибудь опредѣленное получалъ-бы: каждый мѣсяцъ двадцатаго числа — позвольте получить, одолжите перышка расписаться… Отлично! По крайней мѣрѣ, вѣрное, а не такое, какъ теперь, волнообразное — то густо, то пусто, то опять нѣтъ ничего… А на досугѣ пописывалъ-бы свои разсказы да романы…
При этихъ словахъ, Петръ Петровичъ нетерпѣливо замоталъ головой, передернулъ плечами и вскочилъ съ мѣста.
— Эхъ! на досугѣ! — заговорилъ онъ съ досадой и сталъ быстро ходить по комнатѣ, — пописывалъ-бы! Это я уже не первый разъ слышу — и отъ тебя, и отъ другихъ… На досугѣ! а? пописывать! Очень мило!.. Хорошенькій глаголъ… Пописывалъ-бы!.. Это мнѣ нравится… Да пойми ты, милѣйшій, что на досугѣ только въ бирюльки играютъ, а не пишутъ… Да! мы пишемъ, а не пописываемъ, какъ ты говоришь… Намъ это пописыванье стоитъ безсонныхъ ночей, горькихъ слезъ, жгучей боли въ груди… Вотъ какъ намъ оно обходится, это пописыванье… А то еще говорятъ: «хорошенькую вы вещицу написали»… Я не знаю, гдѣ мы живемъ, когда мы живемъ… Вещицы пописываетъ! Удивительно! Кровью сердца каждая строка выводится… — (онъ остановился передъ Теренчукомъ, весь подался впередъ и, уставивъ ему въ упоръ разгоряченный взоръ, ударялъ пальцемъ себя по груди) — А они говорятъ: «хорошенькія вещицы пописываетъ»… Да еще — на досугѣ… Скажите! Точно это забава какая, какой-нибудь киндершпиль[7]?.. Нѣтъ, милѣйшій Остапъ Іонычъ, практическій ты мой другъ, я не такъ смотрю на это дѣло, — да, именно, на дѣло… Я считаю, что я дѣло дѣлаю, а не на досугѣ вещицы пописываю… Тебѣ вотъ хорошо, тебѣ все трынъ-трава, хоть-бы на всемъ бѣломъ свѣтѣ ни одного романа, ни одного стихотворенія не существовало, тебѣ были-бы твои двѣ сотни въ мѣсяцъ — и ты доволенъ и счастливъ… А я полагаю, что не всѣ на этомъ счастьи способны успокоиться: есть люди съ высшими интересами и потребностями. Для нихъ-то я и работаю, они-то и могутъ оцѣнить, что это была работа, былъ трудъ, а не досужное пустомельство, и что вышла не вещица, а художественное произведеніе… На досугѣ! это мнѣ нравится… Да развѣ художникъ смѣетъ имѣть досугъ? Развѣ онъ имѣетъ право отдавать свое время чему-нибудь иному кромѣ искусства, а искусству оставлять только какіе-то ничтожные досуги? А? Развѣ писатель смѣетъ служить и лучшую часть сутокъ, день, посвящать канцелярщинѣ, или тамъ… бухгалтеріи, что-ли, а художественному труду выбрасывать, словно изъ милости, вечеръ, этотъ обглодокъ дня, когда человѣкъ успѣлъ уже вдоволь и наслужиться, и наобѣдаться, и еле мозгами ворочаетъ отъ усталости? Нѣтъ, не имѣетъ права, не имѣетъ и не имѣетъ… Повторю тысячу разъ… Не искусство принадлежитъ художнику, а художникъ искусству… принадлежитъ всецѣло и безразрывно, какъ рабъ… да, именно, какъ невольникъ…
Во время этой неожиданной тирады и Теренчукъ, и Шуренокъ притихли. Но, когда Петръ Петровичъ замолкъ и, раздраженный, похаживалъ неровными шагами по комнатѣ, Евстафій Іонычъ тихимъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, и требовавшимъ отвѣта тономъ спросилъ его:
— Что-жъ, по твоему значитъ: художнику и жениться не слѣдуетъ? семья приблизитъ его къ землѣ, отвлечетъ отъ прямого служенія искусству?
Петръ Петровичъ вдругъ остановился, немного выпрямился. Взоръ его быстро скользнулъ влѣво, гдѣ сидѣла Александра Григорьевна. Онъ какъ-будто хотѣлъ удержаться отъ прямого отвѣта, но все-таки отвѣтилъ, хотя и запнувшись:
— Д-да… пожалуй, что и такъ: онъ не долженъ… жениться.
Тогда изъ-за самовара послышался возгласъ жены — возгласъ, въ которомъ звучали вмѣстѣ и испугъ, и удивленіе, и мольба, плохо замаскированные принужденною шутливостью:
— Петечка!
Петръ Петровичъ, замѣтивъ это, сталъ оправдываться:
— Шуреночекъ, я вѣдь не объ насъ говорю… я только принципіально. Вотъ, какъ Тургеневъ: до старости дожилъ безъ семьи… Крыловъ еще, напримѣръ… Да мало-ли кто еще!.. Гоголь, Лермонтовъ.
— Пушкинъ, Карамзинъ, Бѣлинскій, Толстой, Достоевскій, — тѣмъ-же тономъ перечисленія подсказалъ Теренчукъ.
И всѣ они засмѣялись.
Посидѣвъ еще недолго, Евстафій Іонычъ ушелъ, и молодые остались одни. Наступило неловкое молчаніе. Александра Григорьевна перемывала чашки и прибирала столъ; Петръ Петровичъ, развлекшись продолжительною бесѣдою, не садился въ свой излюбленный уголокъ за работу, а похаживалъ изъ стороны въ сторону. Окончивъ свое дѣло, Шуренокъ подошла къ нему и, взявъ его за обѣ руки, сказала ему съ пѣвучей лаской въ голосѣ:
— Вотъ, какъ ты, мой пѣтушокъ, пѣтушишься… Я и не знала, что ты такъ умѣешь.
Она звучно поцѣловала его въ губы. Онъ не отклонился, но и не отвѣтилъ на ея поцѣлуй. Она-же продолжала по-прежнему шутить, съ кокетливой рѣшимостью:
— Ну, что-жь, давай — разъѣдемся! какъ модные супруги.
Петръ Петровичъ и на этотъ разъ не улыбнулся, хотя понималъ, что она ждала именно его улыбки. Онъ немного отстранилъ ее и сказалъ:
— На досугѣ!.. Это мнѣ нравится… Нѣтъ, это очень мило… Изумительная профанація!
— Ахъ, Петя, голубчикъ! Ну, стоитъ-ли изъ-за этого волноваться? Вѣдь, это такъ только говорится… Развѣ они могутъ понять?
— Ну, да! какъ-же! И ты туда-же?.. Заступайся, заступайся… Пе-етичка! — (онъ передразнилъ ея тогдашній возгласъ). — Заступница усердная!
И снова наступило молчаніе.
Это была ихъ первая размолвка.
Первый шагъ труденъ, но разъ онъ сдѣланъ — дорога пойдетъ накатываться какъ-то ужъ сама собой. И дорожка проложилась легко: они дѣйствительно разъѣхались. Это случилось быстро и неожиданно для нихъ самихъ. Это случилось вотъ какъ.
Школа кройки пройдена. Метода Глодзинскаго, со своей кривой линейкой и мѣрникомъ, усвоена основательно. Для полученія диплома закройщицы требовалось представить пробныя работы — три платья для взрослыхъ и два дѣтскихъ. Дѣло не маленькое. Нужна была швейная машина.
— Погоди недѣльку, — сказалъ Петръ Петровичъ Шуренку, — послѣзавтра разсказъ напечатается… онъ порядочный — рублей на шестьдесятъ… въ четвергъ получу — тогда и машинку купимъ.
И, дѣйствительно, въ четвергъ Петръ Петровичъ явился домой и, пыхтя, втащилъ въ комнату ящикъ.
— Вотъ тебѣ, Шуренокъ! — весело проговорилъ онъ.
— А! обновка!
— Ну, не очень-то обновка: на аукціонѣ подержанную купилъ, за тринадцать рублей… Зингеръ, въ двѣ нитки…
Они принялись вмѣстѣ распаковывать ящикъ и вынимать изъ него машинку.
— А ну, какъ дрянь какая-нибудь! Вѣдь, я ничего не понимаю… Вдругъ — не дѣйствуетъ! — пугалъ Петръ Петровичъ.
— Ну, вотъ еще!
— Что-жъ, очень можетъ быть: мало-ли бываетъ случаевъ, что испорченныя вещи закладываютъ.
Но машинка оказалась отличной и, навѣрное, стоила тѣхъ скромныхъ денегъ, которыя Петръ Петровичъ заплатилъ за нее.
— Такая, новая, тридцать пять рублей стоитъ, — замѣтила Шуренокъ мужу, съ благодарностью взглянувъ на него, и тутъ-же принялась уставлять и прилаживать свою обновку. — Смотри-ка, Петя, иголка такъ и не вынута… съ иголкой заложена была… Кто-то, бѣдняжка, шила на ней? — проронила она съ сожалѣніемъ, — можетъ быть, и намъ придется ее заложить?
— Ну, ужъ это… извините! Ни за что!.. Это — твоя собственность. Пропитаніе долженъ я добывать, а не ты. Ну-ка, Шуренокъ, попробуй, хорошо-ли шьетъ. Пошей немножко, хоть что-нибудь…
Ихъ обоихъ забавляла новинка, какъ ребятъ игрушка. Они были въ восторгѣ. Шуренокъ вела шитье, а Петръ Петровичъ вертѣлъ колесо. И оба восхищались:
— Прекрасно! чудесно! Смотри, какъ ровно… А попробуй-ка теперь распороть… Ну-ка, поверти еще…
Впрочемъ, Петръ Петровичъ вскорѣ вспомнилъ о своихъ «Недужныхъ» и пошелъ къ себѣ въ уголокъ, къ трясущемуся столику. Въ то время онъ писалъ уже вторую часть своего романа. Онъ разсчитывалъ, что ему оставалось только главъ двѣнадцать. Подвигаясь впередъ, съ каждой страницей, онъ все болѣе и болѣе сознавалъ, что ему необходимо сосредоточиться: дѣйствующихъ лицъ въ романѣ было много, интрига запутана, самая разнородность персонажей требовала тщательной детальной обрисовки, что, въ свою очередь, требовало отъ него пристальнаго вниманія.
А тутъ — машинка и постоянная трескотня… Первые дня два-три, едва начинался ея бойкій и дробный трескъ, Петръ Петровичъ еще сдерживался: сначала онъ только оставлялъ перо, прислонялся къ спинкѣ стула и, черезъ силу вооружаясь терпѣніемъ, выжидалъ, когда стихнетъ шумъ; случалось, что машинка останавливалась, но только-что Петръ Петровичъ снова брался за перо, какъ ужъ опять начиналось ея безпрерывное жужжанье; тогда онъ, подавляя вспыхивавшую досаду, вставалъ съ мѣста и прохаживался по комнатѣ, какъ-будто ни въ чемъ не бывало, не подавая вида женѣ, что это ему мѣшаетъ и даже надоѣло. Но такъ шло недолго. Терпѣніе его стало истощаться. Машинка, со своимъ трещаньемъ, докучливымъ и зачастую неожиданнымъ, начала выводить его изъ себя. Онъ сдерживался, боролся съ собою; ему не хотѣлось сказать женѣ прямо, что она ему мѣшаетъ, и только-что раздавался стукъ и шумъ, онъ клалъ перо на столъ, но ужъ не спокойно, а порывисто, съ досадой, и откидывался на спинку стула или оборачивался, въ тупомъ, упорномъ ожиданіи слѣдя за машинкой и за каждымъ движеніемъ Шуренка, или срывался съ мѣста и уходилъ въ корридоръ. Наконецъ, онъ не вытерпѣлъ. Онъ обернулся къ женѣ и спросилъ ее тихимъ, сдержаннымъ тономъ, въ которомъ можно было, однако, уловить насмѣшку:
— Шурочка, это всегда такъ будетъ?
— Что это?
— Вотъ это самое?
Онъ кивнулъ подбородкомъ впередъ, глядя на швейную машинку.
— Не понимаю, Петечка, что ты хочешь сказать.
— Ахъ, Господи! да вотъ эта музыка… Ты не повѣришь… просто, невозможно!..
— Милый, что-же мнѣ дѣлать?
— Не знаю.
— Ахъ, Петя, мнѣ кажется, что не такъ мой стукъ тебя раздражаетъ, какъ твоя работа.
— И этого не знаю, — отвѣтилъ онъ сухо.
— Вѣдь, ты себѣ отдыха не даешь нисколько. Вотъ уже четвертый мѣсяцъ — и день, и ночь — почти не сходя съ мѣста, все пишешь. Посмотри на себя въ зеркало — какой ты желтый сталъ.
— И прекрасно.
Она промолчала. Ее удивилъ и глубоко огорчилъ этотъ, совершенно для нея новый, сухой тонъ, который показывалъ ей, что въ ту минуту она была вполнѣ чужда тому, кому такъ предана, кого такъ любитъ… Она поняла, что онъ теперь занятъ и что ему, кромѣ своего романа, кромѣ своей работы, рѣшительно ни до кого дѣла не было, — даже до своего Шуренка… Она поняла, что ея присутствіе здѣсь излишне, что она ему мѣшаетъ… Открытіе неожиданное и горькое, но открытіе несомнѣнное. Вскорѣ она вполнѣ убѣдилась въ этомъ. Будучи теперь уже насторожѣ, она стала замѣчать, что его раздражало не только ея шитье — (при немъ она уже больше не шила, почему ея пробныя платья подвигались очень медленно), — нѣтъ, вся она, ея ходьба, ея движенія, какой-нибудь нечаянно произведенный шумъ, не во-время сказанное слово, — все приводило его въ раздраженіе. Онъ уже пересталъ читать ей отрывки изъ написаннаго, онъ не церемонился дѣлать ей замѣчанія и зачастую по поводу какого-нибудь пустяка обрывалъ ее. Тяжело ей было. Она страдала, но это были страданія нѣмыя: она не жаловалась, она ихъ подавляла и таила глубоко въ сердцѣ…
И вотъ, однажды, вернувшись откуда-то домой, онъ съ удивленіемъ не увидѣлъ въ своей комнатѣ нѣкоторыхъ вещей, къ которымъ глазъ уже привыкъ; кое-гдѣ на полу валялся соръ, бумажки, обрѣзки бичевокъ; а на его маленькомъ, трясущемся столѣ лежала записка, набросанная твердой рукой. Онъ нагнулся къ ней и вдругъ отступилъ назадъ въ изумленіи.
Въ запискѣ этой было сказано:
«Я ухожу отъ тебя. Не потому, чтобы тебя разлюбила, а потому, что такъ надо. Я тебѣ мѣшаю, а мѣшать не хочу. Художникъ принадлежитъ искусству — ты самъ сказалъ. Значитъ, если-бы началось не изъ-за швейной машинки и если-бы мы жили даже въ большой квартирѣ, я, все-таки, мѣшала-бы тебѣ. А я этого не хочу.
Прошу тебя — выдай мнѣ отдѣльный видъ (я пока буду у мамы). Но меня назадъ не зови: будетъ напрасно. Намъ жить вмѣстѣ нельзя. Я долго объ этомъ думала — и поняла, что другого исхода нѣтъ.
P. S. Я взяла вещи, которыя нужны мнѣ и не нужны тебѣ. Оставляю квитанціи на заложенныя вещи. Прости, я ихъ закладывала для того, чтобы не докучать тебѣ напоминаніемъ о безденежьѣ».
Читая записку, онъ весь похолодѣлъ. Это было такъ неожиданно. Можно-ли было предположить такую развязку его раздражительности и вспышекъ? Шуренокъ за все время не высказала ни одного упрека, ни одной жалобы. Онъ даже не замѣчалъ, чтобы она огорчалась или хоть, по крайней мѣрѣ, бывала недовольна. Правда, ея мечтательное, блѣдное лицо, съ глубокими, темно-голубыми глазами уже давно не оживлялось веселою, счастливою улыбкой, съ которой она раньше часто встрѣчала его и ластилась къ нему, уловивъ минутку, когда онъ отдыхалъ отъ работы. Но огорченія или досады, или хотя-бы только неудовольствія оно, все-таки, ни разу не выражало. И вдругъ — такъ, сразу, категорически: «Назадъ не зови — будетъ напрасно!» Какъ-же это такъ? Неужели-же и конецъ ихъ счастью? «Намъ жить вмѣстѣ нельзя». Неужели это вѣрно? неужто и въ самомъ дѣлѣ ихъ жизнь должна-бы обратиться въ адъ?
Онъ сидѣлъ неподвижно, какъ ошеломленный, и вспоминалъ недавнее прошлое. Все то, чему онъ раньше не придавалъ никакого значенія, всѣ его придирки и вспышки припомнились ему теперь, и онъ мало-по-малу сознался самъ себѣ, что огорченіе и обида должны были накипать у нея въ душѣ, и рано-ли, поздно-ли сказались-бы — въ видѣ озлобленія съ ея стороны и постоянныхъ ссоръ, или-же такъ, какъ сегодня, — но непремѣнно какъ-нибудь да сказались-бы. И мало-по-малу, путемъ воспоминаній и анализа своихъ поступковъ, онъ пришелъ къ убѣжденію, что если продолжалось-бы такъ, то для нихъ обоихъ это было-бы сплошнымъ мученьемъ, и что имъ, дѣйствительно, «жить вмѣстѣ нельзя». Ему жаль было Шуренка, — тѣмъ болѣе жаль, что онъ чувствовалъ себя передъ ней виноватымъ; но онъ вѣрилъ, что она не такъ была дорога ему, какъ его излюбленная работа, а потому не утѣшалъ себя надеждами, что все пройдетъ и устроится къ лучшему. Да, онъ тутъ-же рѣшилъ, что не станетъ звать ее назадъ и что будетъ вѣковать свой вѣкъ одиноко, въ тиши своего творчества.
Такъ и потянулись дни, мѣсяцы, годы, — потянулись какъ-то сухо и скучно…
Первое время онъ былъ разстроенъ, ему пришлось хлопотать о паспортѣ для жены, его отрывали отъ работы мысли о только-что происшедшемъ, заботы о будущемъ: онъ рѣшилъ, что долженъ выдавать женѣ ежемѣсячное содержаніе по мѣрѣ своихъ собственныхъ средствъ, хотя она объ этомъ и не просила. Все его тревожило и отвлекало отъ романа. Но время шло, и онъ мало-по-малу снова втянулся въ работу, отрываясь отъ романа для того, чтобы по-прежнему набрасывать небольшіе разсказы и удѣлять Шуренку половину получаемаго за нихъ. Въ первый разъ онъ, отсылая ей деньги и паспортъ, приложилъ къ нимъ коротенькую записку, въ которой объяснилъ, что считаетъ себя обязаннымъ поддерживать ее и что она, конечно, будетъ брать деньги, такъ какъ, судя по ея запискѣ, которую она оставила, уходя отъ него, они разстались безъ взаимной злобы и безъ неуваженія другъ къ другу. Она не вернула ему посланнаго, и съ тѣхъ поръ онъ постоянно заботился высылать ей деньги на прожитье.
Прошло недѣль пять-шесть — и романъ былъ оконченъ. Петръ Петровичъ принялся за пересмотръ и за переписку. Онъ торопился, потому что продалъ уже свой романъ редакціи новаго журнала, которая запасалась матеріаломъ, усердно пріобрѣтая статьи и не скупясь на гонораръ. Получивъ за свой трудъ сразу около четырехъ тысячъ, онъ немедленно отослалъ Шуренку 500 рублей на годъ впередъ, а на остальныя деньги началъ устраиваться. Онъ поспѣшилъ оставить свою меблированную комнатку съ трясущимся письменнымъ столикомъ и нанялъ квартиру, съ параднымъ ходомъ и со швейцаромъ, обзавелся мебелью, посудой, кухаркой, и не поскупился на массивный письменный столъ и книжный шкапъ, которые сдѣланы были ему на заказъ, по рисункамъ, составленнымъ имъ самимъ. Все остальное онъ пріобрѣлъ экономическимъ образомъ — подержанное: ходилъ по аукціонамъ, по рынкамъ, выбиралъ и торговался… Онъ хотѣлъ служить искусству въ подобающей обстановкѣ и, устроившись наконецъ вполнѣ, снова принялся за работу. Теперь у него еще были припасенныя деньги, и ему не приходилось больше отрываться отъ крупной работы для мелкихъ разсказиковъ, которые давали-бы ему насущный хлѣбъ. И вотъ, въ какія-нибудь шесть-семь лѣтъ онъ написалъ…
Въ этотъ злосчастный журфиксный[1] вечеръ, когда онъ потерпѣлъ первое, позорное, какъ ему казалось, фіаско и, оставшись одинъ по уходѣ гостей, долго сидѣлъ въ тяжеломъ раздумьѣ у массивнаго письменнаго стола, склонившись надъ только-что читанной рукописью, успѣвшей уже стать ему ненавистной, — все его прошлое припомнилось ему съ особенною ясностью. Припомнились и ласки Шуренка, припомнились ея глубокіе, голубые глаза, которые она когда-то — (эхъ! давно уже, давно!) — останавливала на немъ тихо, съ любовью. Припомнилась его собственная придирчивость и незлобіе Шуренка, о которое эти придирки разбивались. Эта незлобивость, эта неожиданная уступчивость дали ему возможность посвятить себя всецѣло литературѣ… Онъ писалъ, писалъ и писалъ… Во-первыхъ — потому, что онъ любилъ писать, во-вторыхъ — потому, что ему прекрасно платили за работу, и наконецъ — потому, что онъ долженъ былъ и женѣ высылать, и себѣ оставлять на прожитье, и при всемъ томъ на его попеченіи былъ братишка…
Это былъ славный, двѣнадцатилѣтній черноглазый мальчуганъ, серьезный не по лѣтамъ, любитель чтенія и прилежный гимназистъ. Онъ достался Петру Петровичу по наслѣдству около двухъ лѣтъ тому назадъ. Отецъ служилъ бухгалтеромъ въ казначействѣ гдѣ-то въ уѣздномъ городѣ. Старикъ умеръ, и послѣ него остались кое-какія крохи, добытыя и накопленныя горбомъ, въ потѣ лица, во время долголѣтней службы, — домишко съ огородикомъ, да кое-какое хозяйство. Остались послѣ него два сына: одинъ — взрослый, жившій въ Петербургѣ и бывшій уже извѣстнымъ писателемъ, другой — мальчуганъ, который только еще готовился въ гимназію. Петру Петровичу пришлось взять его къ себѣ, опредѣлить въ гимназію, покупать ему книги, обмундировку. Квартиру онъ взялъ другую, больше прежней, такъ какъ для братишки нужна была еще комната. Бюджетъ разростался, и молодой авторъ, чтобы покрывать расходы, писалъ, писалъ и писалъ…
Да, теперь ему припомнилось все. Припомнились безсонныя ночи и недоспанныя утра, которыя онъ проводилъ, усердно склоняясь надъ своимъ рабочимъ столомъ, дописывая повѣсть за повѣстью, романъ за романомъ. Сколько-же, наконецъ, написано за это время? Онъ протянулъ руку къ тетрадочкѣ, куда онъ обыкновенно, съ аккуратностью библіографа, записывалъ свои успѣхи, и заглянулъ въ нее. Тамъ значились пять романовъ, тринадцать большихъ повѣстей и сто одинъ разсказъ.
— Сто одинъ выстрѣлъ! — шепнулъ онъ злобно и сталъ перелистывать тетрадку.
Тамъ, дальше, были наклеены въ хронологическомъ порядкѣ отзывы и рецензіи, посвященные разбору его произведеній. Какое множество! Сколько похвалъ! Но почему-то онъ до сихъ поръ, несмотря на свои пять романовъ и тринадцать повѣстей, все еще занимаетъ положеніе начинающаго писателя; о немъ до сихъ поръ все еще говорятъ, что онъ подаетъ не малыя надежды, и никто еще ни разу не написалъ, что онъ эти надежды оправдываетъ. Странно! Какъ-будто эти пять увѣсистыхъ романовъ, эти семь сборниковъ съ его повѣстями и разсказами, глядящіе теперь на него съ полки своими красными переплетами и тиснеными золотомъ заглавіями, — какъ-будто они еще не сказали новаго слова и составляютъ только какую-то прелюдію къ нему?.. Но когда, какое-же будетъ это новое слово, если все то, что сдѣлано имъ до сихъ поръ, только прелюдія? Да и будетъ-ли оно? съумѣетъ-ли онъ его сказать, а коли даже и скажетъ, то оцѣнятъ-ли его, если ужъ сегодня онъ замѣтилъ явное охлажденіе и если вотъ теперь, перелистывая тетрадочку съ отзывами, онъ замѣчаетъ, что только первыя рецензіи о немъ были горячія, восторженныя, а что ни дальше — то лишь повтореніе первыхъ, и въ очень ужъ пониженномъ тонѣ?.. Итакъ — или упадокъ, или новое слово! Но когда-же? О, Господи, Господи! когда-же, когда?..
Легкій скрипъ двери заставилъ его вздрогнуть. Онъ обернулся. На порогѣ стоялъ его братишка.
— Что ты, Сережа, не спишь до сихъ поръ? Вѣдь, третій часъ ужъ!
— Зачитался, Петечка… Пушкина читаю… Ахъ, какъ хорошо! «Мѣдный всадникъ»… Только я вотъ тутъ не понимаю… Я хотѣлъ тебя спросить, не можешь-ли мнѣ объяснить… Я слышалъ, что ты еще не ложился…
— Хорошо, изволь. Что тамъ у тебя такое?
— Вотъ.
Сережа подошелъ и, положивъ брату на столъ томъ сочиненій Пушкина, указалъ пальцемъ на непонятное ему мѣсто.
— Что-жъ тутъ удивительнаго? — замѣтилъ Петръ Петровичъ.
И передъ младшею столицей |
— Тутъ ничего мудренаго нѣтъ. Это очень просто.
— Какъ это? Порфироносная вдова… склоняется… передъ кѣмъ?
— Ахъ, Господи! Ну, какъ недавно въ Пруссіи было… Августа и Викторія… Императоръ умираетъ, новый вступаетъ на престолъ…
— А! теперь понялъ! — сообразилъ Сережа. — Умираетъ, а его жена — вдова… а новый императоръ вступаетъ, и его жена — новая царица — а та — порфироносная вдова… И ужъ она не такая важная, какъ прежде, а новая важнѣе ея…
— Ну, да, конечно… Чего-же тутъ мудренаго?
— Дѣйствительно, очень просто… А я-то, смѣшной какой, не понялъ! Порфироносная… Какое это простое слово!
— У Пушкина, братъ, что ни слово, то простое… Тѣмъ онъ и хорошъ… Ну, голубчикъ, иди-ка спать: пора ужъ, три часа скоро. Завтра тебѣ, вѣдь, въ гимназію идти.
— Нѣтъ, Петя, позволь, милый, я еще почитаю. Такъ хорошо, такъ хорошо! Я, просто, и не знаю, какъ хорошо!.. Я лучше завтра, когда вернусь изъ гимназіи, приготовлю скорѣе уроки и лягу пораньше спать.
— Ну, ладно, почитай, только не очень засиживайся.
Сережа ушелъ и заперся у себя въ комнатѣ. Петръ Петровичъ опять остался одинъ со своими думами.
Этотъ маленькій и, казалось-бы, незначущій разговоръ далъ его мыслямъ тяжелый и еще болѣе безотрадный оборотъ. Онъ сейчасъ проговорился: онъ самъ нечаянно далъ отвѣтъ на томившіе его вопросы, онъ сказалъ Сережѣ: «У Пушкина, что ни слово, то простое, — тѣмъ онъ и хорошъ». Да и самъ-то онъ много-ли простыхъ словъ сказалъ въ этихъ томахъ, глядящихъ на него теперь съ полки? Нѣтъ, ихъ не было, этихъ простыхъ словъ — не было… Это все была спѣшка, ради денегъ, ради устройства комфортабельнаго кабинета и скучныхъ журъ-фиксовъ[1]. Это было обольщеніе скоропреходящими похвалами, эгоистическое самообольщеніе. Это не было служеніе искусству — это была служба, изсушавшая и обезцвѣтившая его… до такой степени обезцвѣтившая, что вотъ сегодня его чтеніе не произвело на слушателей никакого впечатлѣнія. И вдругъ ужасная, нежданная, но ясная, неопровержимая мысль мелькнула въ головѣ его: онъ исписался, не успѣвъ еще сказать простого слова!.. Боже, неужели это вѣрно? неужели пришелъ конецъ всему тому, что составляло единственную его мечту, чему онъ отдавалъ годы своего молодого расцвѣта, ради чего его оставила любимая имъ женщина — ушла тихо, не ревнуя, любя его сама, но покорно принеся свою любовь въ жертву его завѣтнымъ мечтамъ и излюбленной имъ работѣ? Неужто ему не суждено сказать простого слова, которое проникло-бы въ сердце читателя и исполнило-бы его благодарности? Прежде, когда онъ былъ еще полонъ чистыхъ впечатлѣній дѣтскихъ лѣтъ, онъ-бы, пожалуй, могъ сказать его: мысль работала, чувство было обильно и горячо… Но тогда онъ торопился, какъ торопился и потомъ, какъ торопился всѣ эти семь лѣтъ… И чѣмъ дальше, тѣмъ ему — (о, теперь онъ все это ясно припомнилъ!) — становилось труднѣе и труднѣе писать. Да, онъ уже сознался въ душѣ, что въ послѣднее время ему приходилось вымучивать изъ себя сцену за сценой, разговоръ за разговоромъ… Онъ притупился, обезцвѣтился, — онъ исписался!
— «И вотъ за подвиги награда»[8]: сегодня провалился! — шепнулъ онъ себѣ, и взоръ его невольно упалъ на ненавистную ему рукопись.
Онъ схватилъ ее со стола, порывисто скомкалъ и сильнымъ движеніемъ руки швырнулъ въ сторону. И, зашумѣвъ растрепанными листами, она упала въ каминъ, гдѣ еще тлѣлись уголья. Онъ посмотрѣлъ туда, но не сдѣлалъ движенія, чтобы достать ее изъ камина. Его охватила какая-то жажда злобы и разрушенія. Онъ хотѣлъ, чтобы тетрадь непремѣнно сгорѣла, чтобы отъ нея даже слѣда не осталось: она была ему ненавистна, потому что принесла ему столько неожиданнаго горя, привела къ такимъ мрачнымъ, тяжелымъ признаніямъ. И онъ смотрѣлъ въ нетерпѣливомъ ожиданіи, какъ постепенно, одинъ за другимъ, свертывались ея листы, какъ подъ ними мало-по-малу стали оживляться уголья, почуявъ новую пищу, и какъ, тлѣя, они испускали густой, бѣловатый дымъ. И вдругъ, со слабымъ взрывомъ, похожимъ на отзвукъ далекаго выстрѣла, взвилось пламя и, внезапно озаривъ комнату, охватило обугленные листы. Онъ очнулся и вздрогнулъ. И, все-таки, ему стало жаль своего труда: вѣдь у него, одинокаго, это была единственная отрада, единственное богатство, которому вотъ уже семь лѣтъ были посвящены всѣ его помыслы, все существо его… Да, у одинокаго не было другой отрады, кромѣ его труда, не было другого счастья… Вѣдь онъ одинокъ — какъ перстъ, какъ бобыль… Друзья? Но были-ли у него друзья? Были только льстецы, которымъ онъ былъ нуженъ и которые заискивали въ немъ. Но настанетъ его упадокъ — и никто не приметъ въ немъ участія, не скажетъ ему одобрительнаго слова. За своей работой онъ отъ всѣхъ отстранился, даже отъ книгъ, и давно уже не читалъ ничего, кромѣ самого себя. Онъ весь какъ-то засохъ, зачерствѣлъ, отдался себялюбію и самообольщенію. Онъ это чувствуетъ, ясно понимаетъ. И никого кругомъ, кому-бы онъ могъ теперь все это высказать, излить тоску души!.. Нѣтъ даже единственнаго его друга, его труда, которому онъ такъ былъ преданъ: и тотъ уже сожженъ, и остался отъ него только тлѣющій пепелъ, по которому порой змѣйками пробѣгаютъ потрескивающія искорки…
Петръ Петровичъ съ тоскою, безпомощно мотнулъ головой и, схватившись за нее руками, прошепталъ:
— Ахъ, Шуренокъ, Шуренокъ! зачѣмъ тебя нѣтъ здѣсь? Ты-бы меня до этого не допустила…
Это вырвалось у него нечаянно. Первый разъ въ семь лѣтъ онъ пожалѣлъ о Шуренкѣ, и пожалѣлъ искренно, горячо. И образъ ея, кроткій, нѣжный и ласковый, живо всталъ въ его памяти. И его потянуло къ этому человѣку, и сознаніе вины передъ нимъ больно защемило ему сердце. Вотъ, кто можетъ сказать ему ободряющее слово! вотъ, кто его непремѣнно скажетъ!
Онъ ужъ сидѣлъ и писалъ. Онъ писалъ къ своему Шуренку. Это было горячее письмо, въ которомъ онъ изливалъ тоску души своей, обвинялъ себя, просилъ прощенья. Въ его томахъ, смотрѣвшихъ съ полки, не было ни одной строки столь горячей, какъ тѣ, которыя теперь одна за другою быстро ложились на бумагу подъ его перомъ. Томы могли позавидовать этимъ листкамъ почтовой бумаги: потому что тутъ слова были все простыя, шедшія прямо отъ сердца. Она ихъ пойметъ, она вновь придетъ, проститъ ему и озаритъ его жизнь, оживитъ его самого: онъ ей откровенно сознался, что презираетъ теперь и себя и свою работу; онъ зналъ, что она его любитъ по-прежнему и слѣдитъ за его трудами, — ему недавно сказалъ это Теренчукъ, тотъ самый Остапъ, который когда-то совѣтовалъ ему писать на досугѣ. Да, теперь онъ будетъ писать только на досугѣ: онъ не станетъ обращать своего творчества въ какую-то службу. Онъ пріищетъ себѣ мѣсто, отдастъ всего себя семьѣ, подниметъ брата на ноги, выведетъ его въ люди. Она все это пойметъ, повѣритъ его обѣщаніямъ и вернется… Завтра-же! Нѣтъ, онъ самъ завтра утромъ пріѣдетъ за ней: едва она успѣетъ получить и прочитать это письмо, онъ ужъ будетъ у нея, станетъ просить прощенія, и она проститъ его, и улыбнется своей доброй, ангельской улыбкой… И заживутъ они счастливо и радостно, душа въ душу…
Было уже около пяти часовъ утра, когда Петръ Петровичъ окончилъ письмо. Онъ его запечаталъ, надписалъ адресъ и, чтобы не будить прислугу, собрался самъ сходить на улицу, опустить его въ почтовую кружку. Но, направляясь въ прихожую, чтобы одѣться, онъ замѣтилъ въ Сережиной комнатѣ свѣтъ.
— Господи! не спитъ еще, — удивился онъ, и прошелъ туда. — Сережа, неужели ты еще не ложился? Когда-же ты спать будешь? Вѣдь, въ восьмомъ часу вставать надо.
— Ахъ, Петечка, я все читаю, — оживился мальчикъ, немного смутившись, — такъ хорошо, такъ хорошо!
— Ну, вотъ-же тебѣ наказаніе: сходи, голубчикъ, на улицу, опусти это письмо въ почтовый ящикъ.
Сережа, взявъ письмо и взглянувъ на адресъ, въ удивленіи сдѣлалъ большіе глаза и началъ-было:
— Петя, какъ-же это? вѣдь ты…
Но братъ заторопилъ его:
— Иди, милый… иди, голубчикъ… Вѣдь въ началѣ шестого часа письма изъ ящика вынимаются… А это очень важное. Нужно, чтобы съ первой-же почтой пошло.
— Сейчасъ бѣгу.
— Торопись, милый, торопись: это, братъ, простое слово… первое еще! — добавилъ ему вслѣдъ Петръ Петровичъ, и въ голосѣ его звучали и любовь, и радость.