ПРОСВѢТИТЕЛИ СЛАВЯНЪ, СВ. КИРИЛЪ И МЕѲОДІЙ.
Девятнадцатый вѣкъ въ исторіи Славянъ выражается ихъ стремленіемъ къ болѣе или менѣе рѣшительному объединенію въ языкѣ и въ политической жизни. Девятый вѣкъ походилъ на нынѣшній тѣмъ, что, дотолѣ разрозненныя и полудикія, славянскія племена точно такъ же, ни для кого неожиданно, проснулись и сознали потребность принять цивилизацію и зажить государственной жизнью.
Потребность того и другаго высказалась у нихъ такъ странно, какъ не высказывалась ни у Германцевъ, ни у Галловъ, ни у Латинянъ и ни у какого либо другаго племени. Можетъ быть, что первый толчокъ этого пробужденія славянства въ IX вѣкѣ дали предки тѣхъ же Нѣмцевъ, которые въ XIX вѣкѣ усиленной гармонизаціей довели Чеховъ и Хорватовъ до народнаго самосознанія. Величайшій изъ европейскихъ государей того времени.
Карлъ Великій врывался съ огнемъ и мечомъ въ Саксонію, тогда еще языческую, въ земли Балтійскихъ и Дунайскихъ Славянъ, разрушая храмы, силою водружая кресты на мѣстѣ священныхъ липъ и дубовъ, и руша всяіе слѣды языческой цивилизаціи. Германцы напирали силою на славянскій міръ; они не говорили о своемъ нравственномъ превосходствѣ, котораго кстати у нихъ и не было, они ничего не проповѣдовали, а приказывали только жить по ихнему, молиться на ихъ святыню, — и казнили всякаго, кому эта христіанская святыня была покуда чужда, кто не успѣлъ понять ее, и кто былъ на столько добросовѣстенъ, что предпочиталъ гибель — поклоненію тому, чего не знаетъ. Давленіе Германцевъ уничтожило не только самостоятельность, но и самую народность Балтійскаго Поморья: лучшіе люди должны были бѣжать — кто въ устья Левы и Волхова, давно связанныя съ балтійскимъ міромъ торговыми сношеніями; кто поднимался на ладьяхъ въ верховья Лабы (Эльбы), Одера, Вислы, къ единоязычнымъ и единовѣрнымъ народамъ; — и всѣ выходцы несли съ собою грустную вѣсть, что старымъ бытомъ ничего не подѣлаешь. Опасность грозила страшная, нужно было сплачиваться въ кучи, и лучшіе люди того времени, т. е. бояре и такъ-называемые старики, представители простого народа, приходили къ убѣжденію, что для славянскихъ племенъ необходима государственность и необходимо христіанство. Но которое исповѣданіе? Свое собственное, не силой навязанное, не ставящее, народы въ зависимость отъ нѣмецкаго цесаря и римскаго папы, — такое чтобъ съ нимъ жить можно было, чтобъ оно стало душою народнаго существованія, другомъ, а не царемъ совѣсти.
На Среднемъ Дунаѣ, занятомъ теперь Мадьярами, сложилось уже могучее государство Моравское; на Вислѣ затѣвалось государство Польское, на Волховѣ государство Русское. Въ Новгородѣ въ это время княжили наемные, заморскіе князья, со своими дружинами, такъ называемые Варяги. Но эти новыя государства были не прочны, потому что были не въ привычку народамъ, въ которыхъ каждый привыкъ жить съ родомъ своимъ, какъ въ недавнее время жили Шотландцы кланами, или наши Кавказскіе горцы пулами. Каждый родъ велъ свою собственную политику и заключалъ союзы съ другими. При возникновеніи государства, у подобныхъ племенъ невольно возникаетъ вопросъ: съ которымъ родомъ будетъ особенно дружить владыка? гдѣ жить будетъ? съ кѣмъ водиться будетъ? которой вѣры будетъ держаться? и которое мѣсто особенно полюбится ему для богомолья? Поэтому первыя попытки монархической жизни вездѣ не удавались; вездѣ боялись сдѣлать ее наслѣдственной; вездѣ старались сохранить за собой право смѣнять государей, чуть поступки ихъ окажутся противными общественнымъ интересамъ. Но лучшіе люди, т. е. прогресисты и либералы IX вѣка, всѣ поголовно были монархистами въ самомъ неограниченномъ смыслѣ этого слова. Выборъ былъ простъ: остаться по старому — значило погибать на вѣки вѣчные отъ Нѣмцевъ, на западѣ и сѣверѣ, и отъ Хозаровъ и Грековъ, на востокѣ и на югѣ. Самое слово Король въ славянскихъ языкахъ происходитъ отъ имени Карла, такъ какъ славянскіе языки ставятъ гласную послѣ буквы р всегда, когда въ нѣмецкомъ она стоитъ передъ р; напр. arm — рамо, breg — берегъ, marmor -- мраморъ, kail — краль (и затѣмъ русскій языкъ всѣ подобныя слова произносить полногласно, т. е. брегъ — берегъ; сребро — серебро; краль — король). Другое слово для названія монарха было одно изъ древнѣйшихъ во всѣхъ индо-европейеккхъ языкахъ. У Германцевъ монархъ былъ konung или könig, у Литовцевъ kuningas, а у Славянъ сначала Кунгнгъ, потомъ кънешъ, далѣе кънензь и наконецъ кнезь, князъ; древнее г сохраняется до сихъ поръ въ словѣ княгиня. Третье слово для обозначенія монарха было взято съ латинскаго caecar — и въ древнѣйшихъ памятникахъ славянской письменности является оно въ формѣ цѣсарь, какъ и теперь слѣдовало бы писать въ словахъ: цѣсарскій, цѣсаревичъ; затѣмъ звукъ е (ѣ) выпалъ и стало писаться цсарь, и наконецъ просто царь. Князь было словомъ древнѣйшимъ и самымъ знакомымъ Славянамъ, потому что князьями назывались у нихъ всѣ государи, т. е. крупные хозяева; отсюда, начальникъ нѣсколькихъ родовъ звался княземъ, какъ до сихъ поръ въ Босніи княземъ называютъ деревенскаго старосту, или у насъ на свадьбахъ называютъ молодыхъ княземъ и княгинею, потому что они во время пиршества какъ бы царятъ надъ всѣми собравшимися. Король или цѣсарь значило такой властитель, который состоитъ въ союзѣ съ церковью, считается не только первымъ сыномъ ея, но и законнымъ ея защитникомъ; а потому ни на Волховѣ, ни на Вислѣ, ни на Дунаѣ, на на подчиненномъ Хозарамъ Днѣпрѣ, Славяне не считали себя вправѣ давать такой высокій титулъ своимъ монархамъ. Долгое время спустя, титулъ короля получали славянскіе владѣльцы отъ папы, а наши великіе князья московскіе назвались царями только по паденіи Цареграда, когда къ нимъ перешелъ византійскій двуглавый орелъ и съ нимъ вмѣстѣ первенство надъ всѣмъ православнымъ міромъ. Теперешніе славяне считаютъ русскаго монарха единственнымъ законнымъ царемъ на свѣтѣ, хотя этотъ же титулъ даютъ и австрійскому цесарю; первому — потому что онъ занимаетъ мѣсто византійскихъ царей; другому — потому что онъ преемникъ монархіи Карла Великаго. Въ русскомъ языкѣ XVII и даже XVIII вѣка, русскіе государи назывались царями, а австрійскіе — цѣсарями, и до сихъ поръ простой народъ называетъ австрійцевъ — цѣсарцами, а извѣстную африканскую курицу, завезенную къ намъ изъ Австріи — цѣсарскою.
Славянскіе народы никому не были обязаны идеею создать государство; ее вызвала у нихъ горькая необходимость бросать плугъ для меча, отстаивать свои села и своихъ боговъ. Но вѣра въ боговъ въ IX вѣкѣ была поколеблена: у римлянъ и у грековъ уже давнимъ давно язычникъ назывался paganus, что вполнѣ соотвѣтствуетъ по происхожденію, а отчасти и по значенію французскому paysan, или нашему русскому деревѣнщина, мужланъ, сиволапъ. Язычество тѣснило все живое и все развитое, требовало соблюденія обрядовъ, потерявшихъ смыслъ, и ставило въ смѣшное положеніе каждаго приходившаго въ столкновеніе съ христіанскимъ міромъ; а христіанскій міръ, возникшій и развившійся на почвѣ древне греческой и римской образованности, былъ міръ книжный, міръ цивилизаціи, міръ высшихъ вопросовъ, — и смотрѣлъ на себя не съ узкой, родовой точки зрѣнія, а съ точки зрѣнія вселенской, гдѣ нѣтъ ни евреевъ, ни еллиновъ, гдѣ всѣ братья во Христѣ. Отсюда во всѣ концы земли должно было исходить послѣднее слово науки, Слово Божіе; — и не принадлежать къ этому міру — значило отрѣшиться отъ прогресса и сводить всѣ свои интересы въ узкую рамку какого нибудь села Горохова. Это же самое явленіе повторилось у насъ при Петрѣ Великомъ и повторяется до сихъ поръ, когда вслѣдствіе тѣсноты старыхъ формъ московской жизни мы рванулись и рвемся слиться съ западомъ. Но мы ревность имѣемъ не по разуму: вмѣсто того чтобъ попирать истукановъ, какъ люди IX вѣка, мы съ истуканами сплошь и рядомъ попираемъ не только завѣты отцовъ нашихъ, не только святыню нашей старины, наше прошлое, но даже и самую нашу народность, какъ поляки, отрѣшившіеся отъ своей — во имя западной. Но это временное увлеченіе замѣтнымъ образомъ проходитъ, — доказательствомъ чему служитъ уже то обстоятельство, что мы начинаемъ припоминать о св. Кириллѣ и Меѳеодіи.
Замысломъ передовыхъ людей, мірскою думою, вѣчемъ, Славяне поставили себѣ государей. Такимъ же мірскимъ сходомъ и тѣмъ же совѣтомъ бояръ и стариковъ порѣшили они, что какъ ни мудры были прежніе старики, а все-таки старые боги явно служить отказываются, и что какія жертвы имъ не приноси (барановъ ли, людей ли) а толку отъ нихъ мало. Что въ самомъ дѣлѣ это за боги, что стоитъ въ красномъ углу каждой избы? — они сшиты изъ тряпокъ, начиненныхъ посконью; у этихъ боговъ, какъ до сихъ поръ выражается народъ, была «рожа шитая, носъ плетеный, языкъ строченый, ушки собачьи, ножки телячьи»; или у деревянныхъ истукановъ — «рожа какъ у кошки, глаза будто плошки, ротикъ ящичкомъ, спинки шкапчичкомъ»! Глубокое сознанье, что не ладно «жить въ лѣсу, на пень Богу молить», вѣрить въ священныя деревья — проникло въ славянство. Куклы въ божницахъ, болваны на площадяхъ, священныя липы въ лѣсахъ — все оставалось но прежнему; но всѣ ждали, нельзя ли чѣмъ нибудь замѣнить ихъ.
Прежде всего для этой замѣны приходилось выбирать между вѣрами. Старики были народъ основательный: торопиться, горячиться, дѣлать реформы изъ кулька въ рогожку — далеко не въ славянскомъ характерѣ, — и вотъ началось исканіе правой вѣры. Смышленыхъ, хитрыхъ стариковъ посылали всюду — и въ Римъ, и въ Цареградъ, и къ Хозарамъ, высшее сословіе которыхъ приняло іудейство, и въ Азію — допытывать по тонку, до всего доходить, и прямо и стороной развѣдывать, въ какомъ понятіи какая вѣра состоитъ, чтобъ не было въ ней какого-либо обмана или какого подвоха противъ Славянъ. Вѣру хотѣлось выбрать вѣрную, которую стоило бы принять, за которую стоило бы постоять, — такую вѣру, чтобъ ею гордиться можно было.
Дѣло затѣвалось великое, и относились къ нему съ глубокимъ уваженіемъ и съ надлежащей осторожностью!…
Исторіи принятія христіанства у всѣхъ славянскихъ племенъ, которыя приняли его добровольно, по собственному побужденію, постоянно упоминаетъ объ этомъ исканіи правой вѣры. Но славянская осторожность и добросовѣстность высказалась при этомъ чрезвычайно ясно и характеристично: принять новую вѣру Славяне хотѣли сознательно, хотѣли сами сдѣлаться охранителями ея чистоты. Римъ это право себѣ присвоилъ: какъ рѣшитъ папа съ своимъ конклавомъ, такъ всѣ должны вѣровать; право судить о догматахъ принадлежитъ только ученымъ богословамъ, народъ долженъ имъ повиноваться; что за дѣло народу, какія молитвы произноситъ священникъ въ церкви или при совершеніи требъ: народъ — теменъ, его дѣло слушаться, а не разсуждать. Да и наконецъ, какая выгода Риму въ распространеніи Слова Божія на какихъ нибудь варварскихъ, славянскихъ, германскихъ, гальскихъ нарѣчіяхъ — когда итальянецъ такъ легко выучивается по латыни! Итого и довольно: не унижаться же образованному итальянцу для того, чтобъ самую литургію служить на этихъ грубыхъ, невыработанныхъ нарѣчіяхъ? не отнимать же ему у самого себя права быть епископомъ въ Прагѣ, въ Ахейѣ, въ Дублинѣ? и наконецъ, гдѣ же будетъ единство церкви, если Римъ не будетъ управлять церковью черезъ своихъ людей? Римское духовенство — это духовенство папы, а самъ папа есть намѣстникъ Спасителя. Римъ, поддерживаемый изъ личныхъ расчетовъ великимъ западнымъ цесаремъ Карломъ, старавшимся слить воедино Галлію и Германію, нуждается въ наружномъ единствѣ церкви: а для единства церкви нужно единство языка, понятнаго всѣмъ образованнымъ людямъ Италіи, Галліи, Испаніи и Германіи.
Имперія Карла великаго была основана и держалась баронами, т. е. дружинниками норманскихъ и германскихъ конунговъ, усѣвшихся въ крѣпкихъ замкахъ подъ названіями графовъ, бароновъ, и державшихъ при помощи своей дворой челяди (или, какъ у насъ въ старину называли, отроковъ) туземное населеніе въ своей власти. Славянскіе бояре были вовсе не дружинники — это были крупные землевладѣльцы, богатые, именитые люди, первые въ бою и первые въ совѣтѣ, — и не отличавшіеся ни языкомъ, ни образованіемъ отъ чернаго народа. Какъ отцы ихъ, такъ и сами они поклонялись однимъ богамъ со своими подвластными; бояръ никто не боялся; ихъ уважали и повиновались имъ такъ, какъ до сихъ поръ въ деревняхъ народъ повинуется голосу богатаго хозяина, или въ городахъ слѣдуетъ за богатымъ купечествомъ. На западѣ престолъ поддерживался, въ полномъ смыслѣ этаго слова, дворянствомъ; у насъ — въ равной степени дворянствомъ и народомъ. Турки истребили у Сербовъ и у Болгаръ дворянскіе роды, дѣла народныя ведутся у нихъ купечествомъ и зажиточными простолюдинами: оттого революціонныя стремленія могли родиться и получить смыслъ только на западѣ, гдѣ дѣйствительно дворянство опора престола — было врагомъ народа и помѣхой его благосостоянію. У насъ противъ дворянства и противъ аристократіи никто никогда не вопіялъ, и если бы не крѣпостное право, то и вопросъ не возникалъ бы: нужно ли въ Россіи дворянство или нѣтъ? Исторія наша не можетъ бросить ни малѣйшей тѣни ни на московскихъ бояръ, ни на петербургскихъ вельможъ XVIII вѣка: это были первые люди въ совѣтѣ, въ отвѣтѣ и въ ратномъ дѣлѣ. У русскаго дворянства не было ничего общаго ни въ чувствахъ, ни въ интересахъ съ польскимъ магнатствомъ или нѣмецкимъ баронствомъ; оно служило не своему сословію на чужой сторонѣ, а исключительно русскому государству. Если славянскіе бояре IX вѣка и имѣли нѣкоторое сочувствіе къ Римской церкви, то принятіе отъ нея христіанства не могло быть выгодно ни простому народу, ни князьямъ, — потому что, при созданіи западной аристократіи, простой народъ терялъ бы свой голосъ на вѣчахъ и на земскихъ соборахъ — а государи становились бы подданными папы, и съ тѣмъ вмѣстѣ подданными римскаго цесаря, т. е. императора Германіи и всего католическаго міра.
Затѣмъ, можно было обратиться къ мусульманамъ и къ евреямъ. Но еврейская вѣра, почему-то понравившаяся Хозарамъ, была черезъ чуръ исключительна, а во вторыхъ — не привлекательна, какъ и замѣтили евреямъ кіевскіе бояре съ княземъ Владиміромъ: что же должна быть эта за вѣра, за которую Богъ разсѣиваетъ своихъ послѣдователей по лицу всей земли и осуждаетъ ихъ на общее отвращеніе, которая дѣлаетъ послѣдователей своихъ ненавистными всему роду человѣческому, а добровольно-принимающихъ ее ставитъ въ унизительное положеніе предъ настоящими потомками Авраама, Исаака и Іакова. Принять іудейство — значило признать Творца несправедливымъ. — и само собой разумѣется, Славяне не пошли въ вѣру торгашей.
Во всемъ блескѣ, въ избыткѣ энергіи, окруженное ореоломъ науки и искусства цвѣло тогда мусульманство, которому еще и двухъ вѣковъ не минуло съ бѣгства Магомета изъ Мекки въ Медину. Нѣтъ Бога, кромѣ Бога, и Магометъ пророкъ божій — было символомъ вѣры послѣдователей ислама. Ни идоловъ у нихъ нѣтъ, ни иконъ, все ученье заключалось въ маленькомъ коранѣ, въ двухъ или трехъ толкованіяхъ первыхъ сподвижниковъ пророка; головоломнаго въ ней не было ничего; а въ полтораста лѣтъ съ ея появленія мусульманство надѣлало пропасть чудесъ, изумляло міръ своимъ быстрымъ распространеніемъ, ученостью, искусствомъ — и чуть ли не болѣе всего безукоризненностью, отвращеніемъ отъ лжи, честностью, смѣлостью, прямодушіемъ, — когда христіане, и восточные и западные, къ несчастью, въ послѣднемъ отношеніи даже, равняться съ ними не могли. Всѣмъ бы взяло мусульманство и привлекло бы она на свою сторону молодое племя, ищущее правды и вѣры, если бы не тотъ же проклятый огонь и мечъ, который не позволялъ разсуждать и который такъ былъ знакомъ уже въ рукахъ римскихъ католиковъ. Да сверхъ того, то-же непремѣнное условіе, что не зная арабскаго языка, нельзя и о вѣрѣ знать. Мусульманство, какъ іудейство и какъ католичество, лишаетъ послѣдователей предлагаемой имъ правды — возможности понимать, въ чемъ состоитъ эта правда. Нельзя же требовать — не то что отъ всего народа, но даже и отъ передовыхъ его людей — знанія чужаго языка, какъ своего родного, и въ то же время нельзя заставлять ихъ слѣпо полагаться на приговоръ богослововъ; вѣра должна быть народнымъ достояніемъ, вѣра и связанные съ ней обряды должны быть подъ контролемъ церкви въ полномъ смыслѣ слова, тогда какъ у католиковъ церковь замкнулась въ мірѣ духовенства, а въ мусульманствѣ сдѣлалась принадлежностью міра ученыхъ. Отъ этого у католиковъ вышло страшное невѣжество и забитость простого народа, а у мусульманъ вѣра — упала, и лучшее ея время, время калифовъ, было началомъ ея паденія и того омертвѣнія, въ которомъ мы ее теперь видимъ.
Стало быть, осталось одно православіе, если только это православіе согласится сдѣлаться славянскимъ, т. е. будетъ такъ откровенно и смѣло, что не побоится перевода священныхъ книгъ на славянскій языкъ, отдастся славянамъ беззавѣтно, съ полнымъ довѣріемъ, ничего отъ нихъ не требуя и не обязывая ихъ ставить интересы грековъ выше своихъ собственныхъ, не унизитъ гордости ихъ государей и ихъ, и слѣдовательно ихъ народнаго достоинства — не потребуетъ отъ нихъ принесенія себя на жертву интересамъ прочихъ христіанскихъ народностей….
Къ концу IX вѣка уже давнымъ давно не существовало Западно-Римской имперіи, а Восточная говорила по славянски; греческій языкъ держался только въ городахъ, особенно въ Царьградѣ, и по всему архипелажскому приморью. Несчетныя полчища Славянъ, то вызываемыя самими Греками, то наслышанныя объ естественныхъ богатствахъ Балканскаго полуострова, шли на югъ съ женами и дѣтьми, заселяли нынѣшнюю Сербію, Болгарію, Македонію. Со временъ Юлія Цесаря варварамъ въ Римской Имперіи былъ открытъ доступъ не только въ званіе патриціевъ, но даже и къ высшимъ государственнымъ должностямъ. Уже не одинъ варваръ перебывалъ въ Римской имперіи на цареградскомъ престолѣ византійскихъ царей, какъ напримѣръ, Юстиніанъ, иконоборецъ и великій государственный человѣкъ — Левъ Исаврянинъ (Юстиніанъ былъ Славянинъ, Левъ Исаврянинъ былъ Армянинъ). Въ IX в. славянскій міръ сплошною массою рухнулся отъ балканскаго на архипелажское поморье — и этотъ-то міръ, реформирующійся изъ самого себя (вслѣдствіе великаго кроваваго столкновенія на западѣ съ нѣмцами, а на югѣ — съ блестящею греческою цивилизаціею), искалъ себѣ вѣры. На самомъ берегу Архипелажскаго моря, въ городѣ Солунѣ, иначе Ѳесалоникѣ, или просто Салоникѣ, жила одна очень вліятельная и значительная (какъ при царьградскомъ дворѣ, такъ и въ администраціи) личность, но происхожденію можетъ-быть Грекъ, а всего вѣроятнѣе Славянинъ — нѣкто Левъ. У Льва было семь сыновей, изъ которыхъ извѣстны только старшій, Меѳеодій, и младшій, по прозванію Константинъ, впослѣдствіи въ иночествѣ — Кириллъ. Meѳодій еще съ ранней молодости занималъ уже значительный постъ начальника или князя (въ томъ древнемъ смыслѣ, о которомъ уже говорилось въ предшествующей главѣ) надъ мѣстными Славянами. Но IX вѣкъ былъ вѣкомъ людей не отъ міра сего: лучшихъ людей того времени томила мысль о томъ, что все видимое проходитъ, — что всякія привязанности не прочны, потому что умираютъ дорогія личности, — что богатство тлѣнно; человѣкъ живетъ черезъ чуръ мало для того, чтобы стоило хлопотать о житейскихъ удобствахъ или о собственной старости, а впереди, тамъ, за гробовою доскою, предстоитъ иная жизнь, или полная вѣчныхъ мукъ адскихъ, или безконечнаго блаженства — чуть-что не сліянія съ самымъ божествомъ.
Эта мысль о кратковременности и суетности жизни до такой степени поглотила собою умы образованнѣйшихъ людей того времени, что они почти всѣ рано или поздно бросали свои занятія, дѣлили имущества, и уходили куда-нибудь спасаться отъ этихъ житейскихъ декорацій, называемыхъ общественнымъ положеніемъ, имуществомъ, карьерою, — и въ отшельнической жизни старались углубляться въ самихъ себя, развивать свое внутреннее я до такой степени, чтобы духъ побѣдилъ плоть, и чтобы плоть не мѣшала сліянію его съ божествомъ. Иночество въ IX вѣкѣ было жизненной потребностью для пылкихъ и даровитыхъ натуръ, которыя не находили удовлетворенія въ суетѣ суетъ, всяческой суетѣ, — для натуръ, которымъ нужно было сосредоточиться. Житія и сочиненія аскетовъ того времени какъ нельзя лучше показываютъ намъ, чего стоила имъ эта работа самоосвобожденія, и сколько умственныхъ и нравственныхъ силъ они положили на эту задачу изъ задачъ рода человѣческаго: понимать Вѣчное, стараться приблизиться къ Нему и уготовать себѣ жизнь безконечную. — Меѳеодій ушелъ на Олимпъ и сдѣлался инокомъ.
Младшій братъ, Константинъ, былъ отъ природы человѣкъ сосредоточеннаго нрава. Разсказываютъ, что когда ему было всего семь лѣтъ, приснилось ему, будто бы мѣстный воевода собралъ городскихъ дѣвушекъ и предлагаетъ ему выбрать изъ нихъ невѣсту, а онъ выбралъ изъ нихъ самую красивую, самую разряженную, которую звали Софія. Въ семействѣ, этотъ сонъ поняли такъ, что онъ изо всѣхъ невѣстъ выбралъ себѣ Премудрость Божію, и, разумѣется, совѣтовали ему, чтобы онъ сохранялъ вѣчный союзъ съ своей избранницей. Мальчикъ сталъ учиться, обгонялъ товарищей понятливостью и толковостью на удивленіе всѣмъ, — а онъ все-таки росъ въ аристократическомъ домѣ, въ роскоши, и ему нельзя было (да вѣроятно тогда и не хотѣлось) отказывать себѣ въ обыкновенныхъ тогдашнихъ увеселеніяхъ, а особенно въ охотѣ. Соколиная охота, теперь почти уже не существующая, въ то время была въ большой модѣ, и у малолѣтняго Константина былъ свой соколъ. Какъ-то, въ бурную погоду, выѣхалъ Константинъ въ поле, соколъ полетѣлъ по вѣтру и исчезъ. Происшествіе было пустое и обыкновенное, но Константинъ очень любилъ своего сокола, потеря любимой птицы была ему очень тяжела, а эта потеря подтверждала опять величайшую истину девятаго вѣка, что все земное не прочно, а стало-быть и привязываться къ чему бы то ни было не стоитъ. «Таково то ли есть житіе се, сказалъ онъ себѣ, — да въ радости мѣсто печаль пребываетъ? отъ сего дни по инъ ся путь иму, иже есть сего лучшій» — онъ начертилъ въ своей комнатѣ крестъ на стѣнѣ и сталъ молиться; Григорій Богословъ былъ любимымъ его писателемъ. «Григорій, тѣломъ человѣкъ, душою ангелъ!» молился Кириллъ: «уста твои, какъ уста серафима, Бога прославляютъ, всю вселенную просвѣщаютъ ученіемъ православнымъ. Пріими прибѣгающаго къ тебѣ съ любовью и вѣрою, будь мнѣ великій святитель и учитель». И онъ сталъ наизусть учить творенія этого пастыря церкви.
Намъ, черезъ тысячу лѣтъ послѣ Константина, страннымъ можетъ показаться именно этотъ путь развитія даровитой личности. Но человѣческая мысль и наука въ девятомъ вѣкѣ высшею задачею ставила самоусовершенствованіе, приближеніе къ Перво-причинѣ, къ Началу и Концу всего существующаго, а затѣмъ распространеніе свѣденій объ этомъ въ массахъ. Для служенія правдѣ, или тому, что составляетъ высшую правду каждаго вѣка, лучшіе люди всегда отрекаются отъ всего на свѣтѣ, точно такъ же бросаютъ карьеру, родныхъ, связи, и дѣлаются подвижниками своихъ убѣжденій. Константинъ вдался въ науку. Наука того времени состояла въ изученіи великихъ писателей церкви и въ граматикѣ. Сочиненія отцовъ церкви было доставать трудно, потому что до книгопечатанія книги стояли дорого; но добиться знанія граматики, безъ великихъ учителей, было еще труднѣе. Подъ словомъ граматика понималось тогда не только ученіе объ спряженіяхъ, склоненіяхъ и синтаксисѣ, какъ теперь, но въ курсъ граматики входили — риторика, теорія словесности, критика, философія и метафизика. Былъ въ Солунѣ какой-то странникъ, знавшій граматику, — Константинъ умолялъ посвятить его въ эту науку изъ наукъ, но странникъ почему-то отказался. Къ то-же самое время, малолѣтній греческій императоръ, сынъ Ѳеодоры, Михаилъ третій, слушалъ лекціи у блистательнѣйшихъ учителей того времени: Льва и Фотія (впослѣдствіи великаго патріарха, спасшаго восточную церковь отъ римскихъ притязаній). Для малолѣтняго императора искали товарищей изъ круга тогдашней аристократіи — и Константинъ попалъ ко двору, потому что былъ извѣстенъ своей любознательностью. Въ столицѣ тогдашней учености, въ кругу ученыхъ, Константинъ съ жаромъ взялся за изученіе не только граматики, но даже прошелъ астрономію, изучилъ музыку — то-есть сдѣлался однимъ изъ образованнѣйшихъ людей своего времени, и получилъ титулъ философа, равняющійся нынѣшнему званію доктора какого-нибудь факультета, или даже академика; а такъ какъ въ наукѣ былъ тогда всего одинъ факультетъ, то философами называли людей, принявшихъ всю мудрость классическихъ и христіанскихъ временъ. Блестящая карьера ожидала юношу. Одинъ изъ вліятельныхъ людей при дворѣ желалъ имѣть его своимъ зятемъ, но Константинъ былъ настолько ученъ, чтобы лучше кого другаго понимать, что на землѣ все проходитъ, что все видимое есть суета суетствій, — и рвался душою въ монахи. Полюбить женщину и жениться — значило свести свои нравственные интересы на уровень суетливой домашней жизни и постоянно дрожать отъ боязни лишиться жены, дѣтей, а что еще хуже, увидѣть дѣтей своихъ дураками или безнравственными людьми. Царь предлагалъ ему принять священство и сдѣлаться библіотекаремъ при Святой Софіи, т. е. говоря теперешнимъ языкомъ, быть предсѣдателемъ Академіи Наукъ и главноуправляющимъ Публичной Библіотекой, — но Константинъ бѣжалъ моря житейскаго; онъ исчезъ — и только чрезъ шесть мѣсяцовъ его отыскали уже инока, на одномъ изъ небольшихъ острововъ, при сліяніи Босфора съ Мраморнымъ моремъ. Усиленными мольбами воротили его въ Цареградъ, гдѣ и заставили его сдѣлаться профессоромъ философіи, т. е. всѣхъ тогдашнихъ наукъ. Въ то время жилъ въ изгнаніи ожесточенный иконоборецъ, низверженный греческій патріархъ Іаннесъ. Это былъ человѣкъ ученый, умный, добросовѣстный и глубоко-убѣжденный, что поклоненіе иконамъ было — идолопоклонство. Въ ссылкѣ онъ считалъ себя мученикомъ. Восторжествовавшіе православные заставили его держать у себя икону — онъ велѣлъ своему дьякону глаза этой иконы выколоть!… Гордый протестъ и стойкость знаменитаго старика подрывали въ массахъ довѣріе къ почитанію иконъ. Иконоборцы были пуританами IX вѣка. Всякое внѣшнее выраженіе религіознаго настроенія было имъ противно; они буквально понимали великую истину, что духъ живитъ, а плоть мертвитъ — и преклоняясь передъ духомъ, отнимали у него крылья, лишая его поэтическихъ способовъ выраженія. Мысль ставили они выше формы, не замѣчая, что словесная молитва ни чѣмъ не выше нарисованной, что священныя событія могутъ быть разсказываемы не только книгами, но и образами, — словомъ, они, какъ нигилисты XIX вѣка, думали, что поэзія и искусство не дополняютъ, а затемняютъ мысль, что одна сторона духа человѣческаго можетъ затмить другія. Іаннесъ былъ вождь людей этого настроенія, онъ былъ живой протестъ искусству — и нужно было переубѣдить его. Къ нему отправили живаго человѣка, инока Кирилла — и живое слово и теплая душа молодаго ученаго, музыканта и поэта, впослѣдствіи писавшаго первые, книжнаго стиля стихи по славянски, пошатнули упрямаго изгнанника, и онъ призналъ силу искусства
Затѣмъ, мусульмане, бывшіе въ то время, какъ мы уже говорили выше, въ полномъ блескѣ своей учености, безпокоили христіанскій міръ не только набѣгами и болѣе или менѣе насильственнымъ отторженіемъ отъ церкви чадъ ея, но еще тѣмъ, что у христіанъ не было такихъ ученыхъ, какъ у нихъ. Христіанство враждовало съ древнимъ міромъ, а мусульмане жадно переводили на арабскій Платона, Аристотеля, не чуждались свѣтскихъ наукъ. Цареградскимъ богословамъ было трудно полемизировать съ ними, а мусульмане постоянно приглашали этихъ богослововъ на диспуты. Отказываться отъ такихъ диспутовъ — значило бояться мусульманской логики, а являться на нихъ — срамиться. На одинъ изъ такихъ диспутовъ, посланъ былъ и философъ Кириллъ.
Ловкій діалектикъ, онъ смѣло принялъ вызовъ. Въ малоазійскихъ мусульманскихъ владѣніяхъ, на дверяхъ христіанскихъ домовъ торжествующіе послѣдователи Магомета малевали разныя неблагопристойныя фигурки — чтобы опоганить самый входъ въ дома христіанъ чтобы унизить ихъ, какъ идолопоклонниковъ, суевѣровъ или какъ людей вообще отсталыхъ. Философу указывали съ насмѣшкой на это униженное положеніе его единовѣрцевъ. «Это образъ демоновъ, острилъ онъ, указывая на одну изъ такихъ намалеванныхъ фигуръ, — а изъ этого заключаю, что тутъ христіанинъ живетъ. Если бы демоны могли ужиться съ нимъ, то зачѣмъ было бы имъ быть на улицѣ.»
Само-собою разумѣется, пренія представителей двухъ рѣзко-противуноложныхъ исповѣданій привести ни къ чему не могли. У мусульманъ тогда уже вполнѣ сложились религіозныя убѣжденія; но пренія эти производились не столько для того чтобы добиться истины, сколько для того чтобы блеснуть остроуміемъ и ученостью. Такой находчивый человѣкъ, какъ цареградскій философъ, былъ, само-собой разумѣется, принятъ съ честью и съ сочувствіемъ. Для него задавали пиры. Магометанскіе философы, астрономы, математики сближались съ нимъ и сыпали передъ нимъ цвѣты восточнаго краснорѣчія. «Смотри, философъ» говорили они ему, показывая на свои богатства, на зеленѣющій виноградникъ, на мечети роскошной архитектуры, сіяющія арабесками: «смотри на эти чудеса! Какова сила и каково богатство повелителя Сарацыновъ?» «Что-жь, отвѣчалъ онъ, — диковиннаго ничего нѣтъ: хвала и слава великому Богу, сотворшему сія вся!…»
Затѣмъ онъ воротился въ Царьградъ съ новою славою, въ новомъ блескѣ, но все болѣе и болѣе отстранялся отъ общества: молился, постился, пекся объ нищихъ, пока наконецъ не удалился на Олимпъ, гдѣ, также отрѣшившись отъ міра, велъ уединенную жизнь братъ его, Меѳеодій.
Во время этого затворничества, въ Царьградъ явились послы Хозаръ — просить у царя учителей, которые обличили-бы мусульманъ и евреевъ, — которые ясно-бы доказали, что христіанство именно и есть та правая вѣра, которой ищутъ язычники. Хозары заявили готовность креститься, если правота христіанства будетъ доказана.
Хозары кочевали въ то время при устьяхъ Волги и около сѣверныхъ склоновъ Кавказа. Это былъ народъ, по языку и по обычаямъ, близко напоминающій теперешнихъ киргизъ-кайсаковъ, т. е. татары. Еще за долго до Чингисъ-Хана, татары, подвигавшіеся на южно-русскія степи подъ названіемъ Половцевъ, Хозаръ и т. п., брали дань съ славянскихъ племенъ, сидящихъ но Днѣпру. Долгое время послѣ нихъ кіевскіе князья титуловали себя каганами, т. е. хаанами или попросту ханами. Такъ долго владѣли они Днѣпромъ, что татарское слово Ханъ въ то время такъ же обрусѣло какъ латинское Caesar или нѣмецкое Karl. Представители этого хозарскаго государства были татары, а подданные были разноплеменные, — и, какъ ниже увидимъ, весьма вѣроятно, что за учителями правой вѣры посылали именно Славяне. Самъ ханъ хозарскій былъ сильно склоненъ къ іудейству; а чрезъ Персію и чрезъ нынѣшнюю Хиву, по Волгѣ, торговали съ Болгаріей) (теперь Казанская губернія) аравійскіе купцы. Но вотъ, изъ Цареграда вызвали знаменитаго діалектика — и онъ отправился на Востокъ съ съ братомъ своимъ Меѳеодіемъ, до сихъ поръ не выступавшимъ на поприще церковной и государственной дѣятельности.
Первымъ движеніемъ философа было отправиться къ Хозарамъ пѣшкомъ — но дворъ не согласился на это, находя, совершенно справедливо, что къ варварамъ представители христіанской церкви должны являться съ достоинствомъ, чтобы возбуждать не состраданіе ихъ а уваженіе, чтобы не подкупать ихъ ненужнымъ смиреніемъ. Они отправились въ Корсунь, городъ тогда знаменитый торговлей и совершенно разноплеменный. Въ Корсуни было пропасть евреевъ, а евреи держали въ своихъ рукахъ все хозарское государство.
Св. Кириллъ занялся у нихъ изученіемъ еврейскаго языка, который по всей вѣроятности и прежде зналъ. Ему не хотѣлось упустить отличнаго случая практически изучить этотъ языкъ — прислушаться къ говору, бойко читать писаніе и пополнить свои свѣденія по еврейской грамматикѣ. Разсказываютъ, что одинъ самарянинъ, сблизившись съ нимъ, принесъ ему такъ-называемый самарянскій текстъ Библіи, отличающійся отъ принятаго церковью нѣкоторыми разницами въ чтеніяхъ, а въ особенности отсутствіемъ въ немъ многихъ книгъ Писанія. По самарянски пишется древнею еврейскою азбукою, которая относится къ общеупотребительной почти такъ же, какъ наши письменныя буквы къ церковнымъ. Насколько былъ свѣдущъ философъ въ еврейскомъ языкѣ — показываетъ то обстоятельство, что, помолившись наединѣ, чтобы Господь Богъ далъ ему уразумѣть самарянскій текстъ — къ утру сталъ онъ читать его такъ же легко, какъ обыкновенный еврейскій. Этимъ онъ такъ поразилъ самарянина, что у послѣдняго окрестился сынъ, а за сыномъ окрестился и самъ онъ.
Въ Корсуни представилось другое, неожиданное для братьевъ обстоятельство. За нѣсколько лѣтъ до прибытія ихъ въ эту столицу Чернаго Моря, бралъ Корсунь новогородскій князь Бравалинъ (имя дошедшее до нельзя въ искаженномъ видѣ), вторгался въ храмы и хотѣлъ ограбить раку мощей св. Стефана епископа Сурожскаго — но случилось чудо, заставившее князя увѣровать въ христіанство, креститься, и съ тѣхъ поръ на славянскій языкъ было переведено Евангеліе и Псалтырь. До насъ не дошло, на которомъ именно нарѣчіи былъ сдѣланъ этотъ переводъ, и какими буквами онъ былъ писанъ; но довольно того, что переводъ этотъ попалъ въ хорошія руки — и подалъ мысль братьямъ заняться серіознымъ изученіемъ славянскаго языка, знакомаго имъ съ дѣтства, но для котораго не было ни установленнаго правописанія, ни оборотовъ не было придумано для передачи тѣхъ отвлеченныхъ понятій, которыя такъ легко выражались обработаннымъ греческимъ языкомъ.
Въ бытность же братьевъ въ Корсуни, вымыло изъ моря трупъ, который церковь признала мощами св. мученика Климента папы Римскаго, утопленнаго въ Корсуни въ 102 году.
Между тѣмъ, покуда великій учитель изучалъ въ одно время еврейскій языкъ и задумывался надъ славянскимъ переводомъ христіанскихъ книгъ, Хозары обступили Корсунь. Городъ былъ въ опасности. Св. братья, какъ представители Восточной Римской имперіи и христіанской церкви, вступили въ переговоры съ предводителемъ Хозаръ, склонили его къ христіанству и побудили его оставить городъ въ покоѣ.
Затѣмъ, до самаго Азовскаго моря, ѣхали они берегомъ, посреди дикихъ народовъ, и чуть-чуть не погибли отъ бродившихъ по степи Угровъ, которые захватили ихъ во время утренняго богослуженія. Всѣ дикіе народы южной Россіи имѣли суевѣрный страхъ передъ духовенствомъ, и не посмѣли тронуть братьевъ. Братья пріѣхали по Азовскому морю на Кавказъ. Какой-то очень хитрый хозарскій посолъ явился навстрѣчу имъ убѣдиться, дѣйствительно-ли они такіе умные свѣдущіе люди, какихъ нужно было искателямъ правой вѣры. Пріемъ этотъ до такой степени русскій или вообще славянскій, что нельзя почти сомнѣваться, что св. братья ѣздили къ намъ, а не къ татарамъ.
Приняты они были ханомъ съ надлежащимъ почетомъ, и, опять-таки но коренному русскому обычаю, возникъ вопросъ, на какое мѣсто ихъ за столъ посадить? До сихъ поръ у насъ красный уголъ считается самымъ почетнымъ; особенно важный гость садится по правую руку хозяина. Въ былинахъ нашихъ, незнакомца постоянно спрашиваютъ: «ты скажи-скажи, добрый молодецъ, какого ты роду-племени? по племени тебѣ мѣсто дать, по изотчеству тебя чествовать» — доказательство общеарійской аристократичности славянскихъ нравовъ. Остроумный проповѣдникъ и тутъ нашелся блистательнымъ образомъ: онъ не сталъ хвалиться своимъ происхожденіемъ и цареградскими связями, — потому что являлся проповѣдникомъ того убѣжденія, что Христіане всѣ братья, — а сказалъ, что предокъ его былъ великій человѣкъ, приближенный къ своему царю, но не захотѣлъ пользоваться этой честью и своевольно удалился; «я и родился въ изгнаніи» продолжалъ онъ: «а предка моего звали Адамомъ». Библейская исторія очевидно была хорошо знакома пригласившимъ просвѣтителей. Они поняли отвѣтъ и возымѣли къ братьямъ глубокое уваженіе — за находчивость, за глубокое примѣненіе къ дѣлу основныхъ положеній христіанства, а особенно еще и за то, что тѣ не обидѣли ни одного изъ ихъ собственныхъ родовъ, считавшихся съ поконъ вѣка мѣстами. Затѣмъ шли обычныя пренія съ магометанскими и еврейскими учеными — и составленъ приговоръ, что кто себѣ не врагъ, тотъ пускай крестится, а что іудейство и мусульманство запрещается подъ смертною казнью. Изъ этого можно опять заключить, что св. братья имѣли дѣло не съ самыми Хозарами, а съ ихъ славянскими подданными, которые жили у подножья Кавказа, гдѣ впослѣдствіи долгое время существовало русское Тмутораканское княжество. Двѣсти человѣкъ крестилось, оставило языческія требы и беззаконное сожитіе. Ханъ отписалъ царю Михаилу лестное письмо о просвѣтителяхъ, отпустилъ ихъ и, по ихъ просьбѣ, подарилъ имъ двадцать человѣкъ плѣнныхъ грековъ (по всей вѣроятности просто христіанъ) вмѣсто обыкновенныхъ даровъ — и братья отправились тѣмъ же путемъ къ Цареграду. Шли они солончаками, гдѣ чуть-чуть не умерли отъ жажды, и, въ рѣшительную минуту, когда усталый Кириллъ хотѣлъ хоть горькой воды напиться — Меѳеодій почерпнулъ ему прѣсной. Помолились братья Богу, такъ чудесно указавшему имъ свѣжую прѣсную воду, и дошли до Корсуни, гдѣ философъ предсказалъ близкую смерть тамошняго архіепископа.
Къ городѣ Филѣ былъ большой дубъ, сросшійся съ черешнею; дубъ этотъ звали тамъ Александромъ, приносили ему жертвы, женскій полъ къ нему не допускали, и полагали, что отъ дуба зависитъ дождь. Въ славянскихъ вѣрованіяхъ говорится про старъ матеръ кряковистый дубъ, который корнями вверхъ стоитъ — этотъ дубъ извѣстенъ впрочемъ и у Германцевъ (Игдразилъ), а равно и у всѣхъ арійскихъ племенъ. Онъ означалъ собою тучи, которыя представлялись какъ бы вѣтвями огромнаго дерева росшаго съ неба, а съ вѣтвей этихъ капала медвяна роса — дождь. Всякое идолопоклонство начиналось съ подобнаго рода метафоръ; съ аллегорическаго небеснаго дуба представленіе переходило на какой нибудь простой большой дубъ, и отъ молитвы подъ облаками начинались молитвы подъ вѣтвями.
Женщинъ нельзя было подпускать къ дубу, потому что богъ громовъ считался завѣдомымъ волокитой — а такъ какъ дождевая туча была жена его, то или она могла бы съ сердцовъ отказать въ дождѣ, или онъ самъ, завидѣвъ какую нибудь красавицу, ушелъ бы изъ тучи, а безъ грома дождь не въ дождь: взглядъ чисто славянскій.
Философъ собралъ сходку и сталъ упрекать народъ въ суевѣріи. Ему отвѣчали, опять-таки совершенно по славянски, что такъ-де пошло отъ отцовъ и прадѣдовъ нашихъ, затѣмъ разъяснили, что даже просто оскорбить дубъ значитъ на смерть себя обрѣчь; а срубить его — такъ и дождя во вѣкъ вѣковъ не будетъ. Но св. Кириллъ обладалъ такою силою убѣжденія, что жители рѣшились дать ему въ руки топоръ и подойти за нимъ рубить дубъ. Въ житіи говорится, что онъ рубилъ дубъ тридцать три раза, что опять заставляетъ думать, что въ Филѣ жили русскіе (славяне), потому что именно у русскихъ число тридцать три считалось священнымъ. Тридцать лѣтъ и три года ничего богатыри не дѣлаютъ, тридцать лѣтъ и три года богатырскій конь къ двѣнадцати цѣпямъ прикованъ, и черезъ тридцать три года и богатырь и конь освобождаются отъ гнетущей ихъ враждебной силы. Топоръ у славянъ (какъ и у германцевъ) представлялъ собою молнію, которая въ щепы, въ черепья ножевыя разбивала старъ кряковистый дубъ облаковъ, — при чемъ, съ изчезновеніемъ облаковъ, стало-быть съ гибелью дуба погибалъ и самъ небесный дроворубъ. Стало быть, всякій, кто наносилъ ударъ дубу Александру, долженъ былъ, какъ говорили жители Филы, погибнуть.
Но тридцать три удара, нанесенныхъ священному дубу представителемъ науки IX вѣка, убѣдили славянъ, что дубъ ихъ дѣйствительно очень дубоватъ; а они шли къ дубу уже съ бѣлыми свѣчами въ рукахъ и церковнымъ пѣніемъ — они въ душѣ уже исповѣдывали христіанство, только дуба боялись. Послѣ тридцати трехъ ударовъ философа, попробовали и другія треснуть завѣщанную отцами и дѣдами святыню; она пошатнулась и рухнула. Никто не погибъ. — Но оставалось нерѣшимымъ, откуда теперь дождь будетъ браться, когда дубъ сваленъ? Ночью однако полился дождь — и жители Филы, собственнымъ опытомъ убѣдившіеся въ несостоятельности язычества, прославили Бога, и съ торжествомъ и съ честью воротились въ Цареградъ проповѣдники. Царь настаивалъ на возведеніи ихъ въ епископскій санъ — но они отказались. Меѳеодій удовольствовался званіемъ игумена въ Полихронской обители на южномъ берегу Мраморнаго моря, близь полуострова Еизика, не подалеку отъ озера и села Майносъ, гдѣ живутъ теперь наши Некрасовцы. А Кириллъ остался въ Цареградѣ, при церкви св. апостоловъ, гдѣ упражнялся въ постѣ и въ молитвѣ, не оставляя науки и дѣлая разныя археологическія открытія, читая надписи на древней утвари Софійскаго собора, и обдумывая великое предпріятіе перевода св. писанія на славянскій языкъ.
Мы выше сказали, что тамъ, гдѣ живутъ теперь Мадьяры, сидѣли независимыя славянскія племена, уже имѣвшія своихъ князей. Изъ этихъ князей особенно замѣчателенъ былъ Ростиславъ въ нынѣшней Моравіи, племянникъ его, состоявшій отъ него въ зависимости, Святополкъ, княжившій въ земляхъ на югѣ отъ Моравіи, и Коцелъ у Блатнаго, или, какъ теперь говорится, у озера Платена. Эти три государя были могущественнѣе всѣхъ тогдашнихъ славянскихъ князей, и имъ чаще всего приходилось быть въ столкновеніи съ германскими императорами. Не одинъ изъ нихъ, а всѣ трое отправили они пословъ въ Цареградъ за учителями правой вѣры. Въ посланіи къ царю Михаилу они заявили, что народъ ихъ уже отрекается отъ язычества, но что имѣ нужны учителя, которые могли бы разъяснить имъ и народу Христіанство на ихъ собственномъ языкѣ, и затѣмъ они выразили надежду, что этому примѣру послѣдуютъ и другіе языческіе народы тогдашней сѣверной Европы. Уже самое требованіе учителей, которые бы разъяснили вѣру на народномъ языкѣ, показываетъ, какъ серіозно относились къ дѣлу эти три князя; а такъ какъ князь ничего не дѣлалъ безъ совѣта бояръ и стариковъ, то и слѣдуетъ, что призваніе учителей было дѣломъ въ полномъ смыслѣ народнымъ. Цареградскій дворъ обратился за этимъ опять къ философу, несмотря на его очень слабое здоровье, такъ какъ кромѣ его выполнить подобнаго великаго дѣла никто не могъ. «Я слабый, больной человѣкъ» отвѣтилъ философъ: «но пойду съ радостію, только съ условіемъ чтобы у Славянъ была азбука; иначе, проповѣдывать имъ — значитъ писать на водѣ, или, чего добраго, прослыть еретикомъ, потому что, не понявъ ученія, они сдѣлаютъ изъ него путаницу, прибавятъ къ нему собственныя свои мнѣнія и — вмѣсто принятія христіанства — примутъ новое язычество.» Азбуки у Славянъ того времени, кажется, еще не было, хотя извѣстно, что у нихъ были попытки писать рунами, или какими-то чертами, или рѣзами. Есть весьма большая вѣроятность, что въ тоже время существовала у Славянъ другая странная азбука, называемая теперь «глаголицей»; по крайней мѣрѣ, буквы: ж, ѣ, ъ, ъ, ю и нѣкоторыя другія, недостающія въ азбукѣ греческой, — обычное упрощеніе глагольскихъ начертаній этихъ же звуковъ.
Какъ бы то ни было, на основаніи греческихъ буквъ, почерка IX вѣка, философъ Константинъ создалъ для Славянъ нынѣшнія, такъ называемыя у насъ церковныя, изъ которыхъ впослѣдствіи, въ XIV вѣкѣ, въ Галицкой Руси калиграфы, въ подражаніе округленности лѣтописныхъ буквъ, сочинили нынѣшнія гражданскія, перенесенныя Петромъ Великимъ въ Москву и въ Петербургъ, а изъ Москвы и Петербурга онѣ распространились въ Болгаріи и Сербіи. Константинъ философъ отправился въ Моравію вмѣстѣ со своимъ братомъ, съ цареградскою грамотою и съ дарами князя Ростислава. Въ грамотѣ было ясно выражено, что Славяне причисляются къ великимъ народамъ, прославляющимъ Бога на своемъ языкѣ, и что азбука для нихъ уже составлена. Просвѣтитель отправился въ Болгарію, уже тогда населенную Славянами, вышедшими изъ нынѣшней Россіи, откуда ихъ двинули въ Болгарію по всей вѣроятности волжскіе чуваши, долгое время владѣвшіе ими, но въ настоящее время совершенно исчезнувшіе за Дунаемъ. Путешествіе по Болгаріи дало просвѣтителямъ возможность сильно укрѣпить христіанство у тамошнихъ славянъ, и едвали не оттуда взяли они себѣ помощниковъ для распространенія его на сѣверномъ Дунаѣ; по крайней мѣрѣ, судя по языку перевода ихъ, есть полное основаніе думать, что переводъ этотъ былъ составленъ именно на томъ языкѣ, которымъ тогда говорили Болгаре и вообще по южному Дунаю, т. е. опять-таки языкомъ выходцевъ изъ Россіи. Переводъ ихъ еще тѣмъ замѣчательнѣе, что нельзя не подивиться тому пониманію духа и законовъ славянскаго языка, на которомъ они основали свое правописаніе. Корень словъ ихъ, выраженія окончаній чаще для указанія склоненій и спряженій, опредѣлены ими такимъ строгимъ правописаніемъ, что древнеславянскій языкъ въ этомъ отношеніи становится, по своей прозрачности и чистотѣ, на одинъ уровень съ санскритскимъ. Ростиславъ принялъ ихъ съ честью и съ сочувствіемъ, и тотчасъ отдалъ имъ въ ученіе грамотѣ и христіанству молодыхъ людей, по всей вѣроятности, изъ самыхъ знатныхъ моравскихъ родовъ. Братья учили грамотѣ, переводили книги на славянскій языкъ, строили церкви, и въ первый разъ послышалось богослуженіе на славянскомъ языкѣ. Сознательно входили Славяне въ новый для нихъ міръ грамотности и цивилизаціи; но вдругъ поднялась до сихъ поръ продолжающаяся интрига противъ славянскаго языка и противъ славянской политической и духовной самостоятельности.
Уже до пріѣзда братьевъ, по Дунаю строились церкви нѣмецкимъ духовенствомъ, переселившимся изъ глубины Германіи, знавшимъ только латинскую азбуку и настолько понимавшимъ латинскій языкъ, чтобы совершать требы. Духовенство это требовало отъ новообращенныхъ полнаго и безусловнаго повиновенія себѣ, т. е. соблюденія обрядовъ, а затѣмъ ему уже все равно было, что думаютъ язычники объ этихъ обрядахъ, какъ они ихъ понимаютъ, — была бы соблюдена наружность. Появленіе книгъ на славянскомъ языкѣ было очень невыгодно для Нѣмцевъ: во 1) у Славянъ, крещенныхъ ими, отпала всякая охота посѣщать ихъ церкви, гдѣ служеніе было для нихъ непонятно, а во 2) эти самые бывшіе ихъ ученики перестали обращаться къ нимъ за разъясненіемъ всего непонятнаго въ догматахъ и въ обрядахъ, потому что сами могли, помимо духовенства, читать и понимать церковныя книги. Сознаніе отдѣльной славянской церкви было еще тѣмъ болѣе непріятно Нѣмцамъ, что для нихъ закрывалось каѳедръ, духовныхъ мѣстъ, приходовъ епископскихъ множество — потому что отнынѣ, для того чтобы быть священникомъ или епископомъ у Славянъ, нужно было учиться по славянски, и, стало быть, этимъ отнималась каррьера у множества молодыхъ людей духовнаго званія въ Ахенѣ, Мюнхенѣ и Зальцбургѣ. Хуже того: самое введеніе славянской письменности было вредно для Нѣмцевъ въ политическомъ отношеніи. До сихъ поръ всѣ акты, договоры, правительственныя распоряженія, даже приговоры судей излагались или на латинскомъ, или. въ рѣдкихъ случаяхъ, на нѣмецкомъ языкѣ. Возникновеніе славянской грамотности опять таки ставило Нѣмцевъ въ то неловкое положеніе, что Славяне могли требовать, чтобы къ нимъ присылали только людей знающихъ ихъ языкъ, ихъ письменность. Самые интересы тогдашней науки и тогдашней цивилизаціи могли пострадать отъ этого созданія литературы для огромнаго славянскаго племени, потому что до сихъ поръ вся литература и вся наука существовала только по латынѣ и по гречески; даже по нѣмецки ничего не сочинялось, кромѣ пѣсенъ, былинъ и развѣ изрѣдка какихъ нибудь маленькихъ лѣтописей, правительственныхъ актовъ и т. п… Міръ былъ одинъ. Ветхій Римъ царилъ такъ же въ Ирландіи, какъ и въ Венеціи, а тутъ вдругъ противъ него поднимался міръ новый, загадочный, съ новою азбукою, съ новыми задатками, и что всего хуже, съ попыткою къ самостоятельности — потому что славянская литургія, какъ и славянская письменность, была не новизною Славянамъ и создалась по ихъ собственной иниціативѣ, по ихъ собственному вызову и желанію. Въ средѣ нѣмецкаго духовенства явилось мнѣніе, что для цивилизаціи, т. е. для церкви существуютъ только три языка: греческій, еврейскій и латинскій, потому что и на самомъ крестѣ надпись была сдѣлана только на этихъ трехъ языкахъ. Противъ этого мнѣнія и тогда говорили, что надпись эта сдѣлана была никѣмъ другимъ какъ малодушнымъ и безхарактернымъ язычникомъ Пилатомъ; но какъ бы то ни было, вопросъ все-таки состоялъ въ томъ, что выгодно-ли цивилизаціи распадаться на множество нарѣчій, число которыхъ даже неизвѣстно. Переводъ книгъ на славянскій языкъ отнялъ у Славянъ даже самое уваженіе къ западному православію. Нѣмецкое духовенство не могло быть такъ учено какъ славянское, потому что по латинѣ оно знало только для церковнаго обихода, а на нѣмецкій языкъ отцы церковные, и даже самая библія, не были переведены; стало быть, Славяне могли смѣяться и надъ вѣрованіями и надъ проповѣдями, въ особенности надъ тѣмъ совершенно языческимъ мнѣніемъ, что подъ землею живутъ люди съ большими головами, которые созданы дьяволомъ, что змѣю убить девять грѣховъ отпускается, человѣкоубійцѣ три мѣсяца изъ деревянной чаши пить, а къ стеклянной посудѣ не прикасаться. Оказалось, что нѣмецкое духовенство, само полуязычсское, не запрещало приносить жертвъ, легко смотрѣло на многоженство и т. и. Между тѣмъ, въ то же самое время патріархъ Фотій произнесъ отлученіе на римскаго папу Николая и торжественно предалъ анаѳемѣ заблужденіе римской церкви, т. е. начался расколъ латино-германскій и греко-славянскій, который въ то же время кончился ссорою двухъ патріарховъ, возникшею вслѣдствіе недоразумѣнія. На востокѣ его объяснили простымъ упорствомъ и властолюбіемъ папы; а между тѣмъ дунайскіе земли принадлежали въ церковномъ отношеніи римскому престолу, — по католическимъ же правиламъ, духовенство имѣетъ право проповѣдывать и священнодѣйствовать только съ мѣстнаго разрѣшенія епархіальнаго начальства, стало быть Кириллъ и Меѳеодій были въ зависимости отъ Рима. Не смотря на разрывъ Рима съ Константинополемъ, ни папа Николай, ни славянскіе просвѣтители не думали, чтобы этотъ разрывъ сдѣлался вѣчнымъ, — и потому Николай совершенно справедливо признавалъ за собою власть надъ Славянами, обращенными въ христіанство царьградскимъ учителемъ, а этотъ учитель, находясь въ его патріархіи, не имѣлъ права отказаться отъ повиновенія ему. Онъ вызвалъ братьевъ въ Римъ, и они не могли отказаться, тѣмъ болѣе, что, можетъ, богословъ Кириллъ думалъ какъ нибудь содѣйствовать примиренію двухъ великихъ церквей, а сверхъ того ему необходимо было увѣрить Римлянъ, что изобрѣтеніе славянской азбуки не только не вредно, но даже полезно для многочисленнаго племени, — которое само такъ честно и такъ искренно проситъ примкнуть къ цивилизованному міру, что оттолкнуть его въ его стремленіяхъ было бы и нерасчетливо и опасно, — и что интриги нѣмецкаго духовенства положительно вредны для христіанства. Братья отправились въ Римъ, взяли съ собою нѣсколькихъ учениковъ, для того чтобы посвятить ихъ тамъ въ духовное званіе, взяли свои переводы, а также и мощи святаго Климента папы римскаго. Но дорогѣ они посѣтили Коцела, который такъ обрадовался азбукѣ, что самъ принялся изучать и отдалъ философамъ пятьдесятъ человѣкъ для обученія ихъ грамотѣ — и предложилъ имъ, какъ и Ростиславъ, всякіе дары, но они даровъ ни отъ кого не принимали, а точно такъ же, какъ и у Хозаръ, выпросили свободу плѣннымъ. У Коцела было плѣнныхъ 900 человѣкъ, и онъ освободилъ ихъ всѣхъ. Уже эта черта изъ жизни двухъ братьевъ достаточно показываетъ, какого закала были эти люди, почему обѣ церкви, и восточная и западная, признаютъ ихъ святыми, и почему нельзя безъ глубокаго уваженія говорить или писать о нихъ. Въ Венеціи западное духовенство накинулось на нихъ съ упреками и отрицало право славянскаго языка быть языкомъ церковнымъ, опять таки на томъ безсмысленномъ основаніи, что Пилатъ сдѣлалъ надпись на крестѣ только по еврейски, по гречески, и по латыни. Философы приводили имъ въ примѣръ армянъ, персовъ, грузинъ, готѳовъ, коптовъ, сирійцевъ, которые всѣ славятъ Бога на своемъ языкѣ, приводилъ текстъ священнаго писанія, что «всякое дыханіе да хвалитъ Господа», «пойте Господу вся земля», «шедше поучайте всѣ языки»; но честолюбивое западное духовенство, у котораго проповѣди великихъ братьевъ отнимали вліяніе и каррьеру, не могло ничѣмъ убѣдиться и стояло на своемъ. Къ Римѣ застали они уже не Николая, а папу Адріана II, который вышелъ на встрѣчу къ мощамъ святаго Климента съ соборомъ духовенства, со свѣчами, освятилъ славянскія книги, положилъ ихъ въ церковь святой Маріи, и по книгамъ этимъ была совершена литургія. Папа сильно возсталъ противъ пилатниковъ и произнесъ отлученіе на нихъ; но сила была вовсе не въ Пилатѣ, а сила въ томъ, что введеніе въ церковь славянскаго языка было противно интересамъ западнаго духовенства. Отъ трехъязычной ереси могли отказаться; но унизиться до того, чтобы, приходя къ варварамъ, не имѣть возможности служить въ ихъ храмахъ, было свыше силъ и противорѣчило всѣмъ разсчетамъ. Въ Римѣ признали переводъ, во всѣхъ римскихъ церквахъ служили славянскую литургію; враги патріарха Фотія ухватились за славянскій переводъ, потому что не поддерживать его — значило бы навсегда утратить власть надъ Славянами, что было невыгодно, какъ для папы, такъ и для поддерживавшихъ его значеніе и его главенство надъ христіанскимъ міромъ западныхъ патріарховъ. Все повидимому шло хорошо и успѣшно, но къ несчастію слабое здоровье философа окончательно измѣнило ему. Онъ угасалъ, и понявъ, что конецъ его близокъ, вдругъ запѣлъ Давидовъ псаломъ: «возвеселихся о рѣкшихъ мнѣ: въ домъ Господень пойдемъ»! Онъ одѣлся какъ могъ лучше и пробылъ цѣлый день, какъ будто все еще былъ проповѣдникомъ, поборникомъ просвѣщенія, безкорыстнымъ и искреннимъ церковнымъ и общественнымъ дѣятелемъ, затѣмъ объявилъ «отселѣ нѣсмь азъ ни царю слуга, ни иному кому на землѣ, но токмо Богу Вседержителю», и на другое утро принялъ схиму, т. с. окончательно отрекся отъ міра. Дней пятьдесятъ по принятіи схимы оставался онъ еще въ живыхъ и все молился за успѣхъ начатаго имъ великаго дѣла, прощался со своими собратами, уговаривалъ ихъ не оставлять Славянъ и переводъ книгъ на славянскій языкъ, и сказалъ брату слѣдующія поэтическія слова, которыя передалъ намъ одинъ изъ его близкихъ сподвижниковъ. Эти слова были сказаны по славянски и дышатъ тогдашнимъ славянскимъ земледѣльческимъ бытомъ, точно въ послѣднія минуты ему видѣлись эти села съ околицами, бѣлыя расшитыя рубахи съ косымъ воротомъ. Все вокругъ него говорило о посѣвѣ, объ урожаѣ, о тѣхъ самыхъ волахъ съ широкими развѣсистыми рогами, на которыхъ и до сихъ поръ пашутъ землю по всему Дунаю. «Се, брате, супруга бяховѣ, едину бразду тяжуща и азъ на лехѣ падаю, свой день скончавъ, а ты любиши гору (Олимпъ) вельми, то не мози горы ради оставити ученія своего» т. е. «братъ, были мы съ тобою пара воловъ и одну борозду проводили; и вотъ я сваливаюсь на браздѣ, покончивъ дни свои, а ты гору свою очень любишь, только ради горы неоставляй своей задачи». Онъ умеръ на 42-мъ году отъ рожденья, 14-го февраля 869. Въ Римѣ очень хорошо поняли и оцѣнили эту великую личность; папа распорядился, чтобы все духовенство восточнаго и западнаго обряда служило по немъ панихиды и готовило ему великолѣпныя похороны. Св. Меѳеодій просилъ папу, чтобы онъ позволилъ ему взять съ собою тѣло покойника, потому что мать заклинала обоихъ братьевъ, чтобы тотъ изъ нихъ, кто переживетъ другаго, взялъ бы съ собою его тѣло и похоронилъ въ своемъ монастырѣ, такъ чтобы они и но смерти не разставались. Адріанъ согласился; по его приказанію, гробъ философа былъ поставленъ въ другой ящикъ, забитъ гвоздями, и Меѳеодій сталъ готовиться въ путь; но высшее римское духовенство заставило папу перемѣнить свое рѣшеніе. Политика западной церкви требовала, чтобы всѣ великіе подвижники христіанства погребались именно въ Римѣ. Создатель славянской азбуки, знаменитый миссіонеръ, самое имя котораго будетъ знаменемъ входящаго въ исторію племени, долженъ былъ лежать именно въ Римѣ, потому что тогда на поклоненіе его мощамъ сталъ бы ходить весь Римъ, а это доставило бы Риму, не считая денежныхъ доходовъ, просто огромное, ничѣмъ не отразимое вліяніе. Мощи святаго Кирилла служили бы на вѣчныя времена залогомъ подчиненія Славянъ западной церкви, доказательствомъ того, что именно она (а не Царьградъ) просвѣтила ихъ, что въ Римѣ придумано было перевести церковныя книги, что Риму Славяне всѣмъ обязаны; а затѣмъ это открывало опять таки блестящую карьеру всякимъ аббатамъ, всевозможнымъ прелатамъ, ничего не. знающимъ кромѣ латинской азбуки, и возможность получать доходныя мѣста въ славянскомъ мірѣ, самое протяженіе котораго было тогда никому неизвѣстно.
Затѣмъ св. Меѳеодій возвратился одинъ къ Славянамъ, и Славяне воротили его въ Римъ для рукоположенія въ епископы — значитъ, даже и славянскаго епископа не хотѣлъ поставить имъ Римъ. Мало этого, Нѣмцы два года продержали его въ тюрьмѣ — въ Римѣ велѣли имъ выпустить его, что и было исполнено; но уничтоженіе дѣла святыхъ братьевъ пошло такъ усердное что мораване, чехи, хорваты и поляки принуждены были принять латинскую литургію, а славянскія книги систематически уничтожались.