Проливы
Едва ли в каком-нибудь вопросе внешней политики, поставленном на историческую очередь, господствует в русском обществе подобное единомыслие, как в вопросе о завершении нами исторических задач на Босфоре и в Дарданеллах. Это единомыслие наглядно сказалось среди нашего народного представительства в обеих его палатах, и оно покоится на совершенно реальном учете экономических и политических преимуществ, связанных с открытием доступа к свободному морю.
Режим, создавшийся на проливах, имеет объяснение историческое. В договоре 1809 г. между Англией и Турцией мы читаем: «comme il a été de tout temps defendu aux vaissaux de la guerre d'entrer dans le canal de Constantinople savoir dans la detroit de Dardanelles et dans celui de la mer Noire et comme cette ancienne règle de l'Empire Ottomane doit être de même observée dorénavant en temps se paix vis-a-vis de toute puissance quelle qu'elle soit, la Cour britannique promet aussi de se conformer à ce principe». Старое правило Оттоманской империи превращалось в международно-правовую норму, обязательную как для Турции, так и для других держав. Но самое правило восходит к такому пониманию державных прав Турции над прилегающими морями, решительный удар коему был нанесен лишь Кучук-Кайнарджийским миром. Последний открыл для свободного плавания русским торговым судам Черное море и проливы. Известно, как упорно было в этом смысле сопротивление турок, и сломить его оказался не в силах Петр. Для современников вынужденная уступка Турции казалась чуть ли не началом ее конца. «Tout l'échafodage des stipulations du traité de Kainardji, — писал австрийский уполномоченный в Константинополе Тугут, — est un modèle d'habilité de la part des diplomates russes, est un rare exemple d'imbécilité de la part des négociateurs turcs. Par l'adroite combinaison des articles de ce traité l'empire ottoman devient des aujourd'hui une sorte de province russe». Слова Тугута отражали господствующее мнение эпохи, когда в Европе едва ли не впервые был поставлен прогноз быстрого конца Турции, когда Потемкин мог говорить об ее агонии, как политической очевидности, эпохи возможных греческих проектов. В действительности Турция оказалась гораздо жизнеспособнее. Этим она обязана была, конечно, не своим внутренним силам, а многообразным международным интересам, которые сталкивались и переплетались в Константинополе. Екатерина стремилась разрешать задачи русской политики на Ближнем Востоке независимо от европейского концерта; это удавалось ей только отчасти. «Nous éprouvens actuellement, — писал в 1771 г. Панин, — que l'Empire turс est le véritable membre du lien politique de toute l'Europe et avant comme aujourd'hui il est impossible d'avoir affaire à la Porte sans que les autres ne soient amenés de par leurs intérêts à y prendre part». Истину этих слов русской дипломатии приходилось познавать неоднократно.
Все это обнаружилось и на режиме проливов: он в общем поддерживался в соответствии с англо-турецким договором 1809 г. Закрытие проливов для военных судов было подтверждено лондонской конвенцией 1841 г., которая ликвидировала преимущественное положение России, созданное для нее Ункиар-Скелессийским договором; это закрытие, с другой стороны, повторялось и в лондонской конвенции 1871 г., которая санкционировала отказ России признавать нейтрализацию Черного моря. Этот режим как бы обеспечивал известное равновесие на Ближнем Востоке и отвечал постоянному соотношению сил.
Юридически положение проливов далеко не представлялось бесспорным. Как сочеталось «древнее правило Оттоманской империи» с международной санкцией? Есть ли закрытие проливов для военных судов лишь обязательство европейских держав относительно Турции или точно так же и Турции относительно Европы? В лондонской конвенции 1871 г. мы читаем: «le principe de la clotûre des détroits est maintenu... avec la faculté de S. M. G. le Sultan d'ouvrir les dits détroits en temps de paix aux bâtiments de guerre des puissances amies et alliés dans le cas où la Sublime Porte le trouverait nécéssaire pour sauvegarder l'exécuton des stipulations du traité de Paris». В этой оговорке о праве Турции можно усматривать корректив к освобождению России от обязательств, содержащихся В 11 ст. Парижского трактата. Такое толкование права закрытий вполне отражало английскую точку зрения и соответствовало в 70-х годах английским интересам. Неудивительно, что лорд Сольсбери на берлинском конгрессе сделал заявление, занесенное в протокол: здесь имеется лишь обязательство относительно Султана. Естественно, с другой стороны, что гр. Шувалов не мог признать такого толкования, всего более неблагоприятного для России. «Le principe de la clôture des Détroits» гласило его возражение... est un principe européen; les stipulations... sont obligatoires de la part de toutes les Puissances conformément à l'esprit et à la lettre des traités existants (Сольсбери говорил лишь о духе существующих договоров) non seulement vis-à-vis du Sultan, mais encore de toutes les puissances signataires de ses transactions». Как известно, через 20 лет роли переменились: в 1898 г., когда с разрешения Турции были пропущены нами суда добровольного флота с солдатами, перевозившие их во Владивосток, Англия заявила против этого протест и во время русско-японской войны английская пресса решительно доказывала недопустимость прохода нашей черноморской эскадры через проливы.
Конечно, как это столь часто бывает в международном праве, правовая аргументация здесь только прикрывала различные политические интересы. Но, отвлекаясь от последних и становясь на почву чисто-юридическую, мы должны притти к выводу о международном характере запретов и ограничений для военных судов в проливах. Основной предпосылкой действующих здесь норм является то, что они отнюдь не суть res interna Турции. В обратном случае между Ункиар-Скелессийским договором 1833 г. и лондонской конвенцией 1841 г. не было бы никакого противоречия. При подобном понимании и взаимное обязательство европейских держав сводилось бы лишь к поддержке всяких решений султана — оставить проливы закрытыми или открыть их. Не неся никаких международных обязанностей, Турция приобретала бы исключительные права. Этому противятся, как указывал представитель России на берлинском конгрессе, и буква и дух трактатов. Впрочем и оговорка лондонской конвенции 1871 года говорит о возможности открытия султаном проливов для военных судов дружеских и союзных наций как о чем-то исключительном — когда нужно отстаивать порядок, обеспеченный в интересах Турции парижским трактатом. Нарушение действующего права как бы здесь предполагает предварительное нарушение его со стороны другой державы. Но нигде мы не найдем подтверждения свободного права Турции — распоряжаться в этом смысле проливами. Остается международно-правовое обязательство, связующее и Турцию. Конечно, и к нему, как ко всякому подобному обязательству, применима клаузула rebus sic stantibus и едва ли есть даже надобность доказывать, что вечных и незыблемых норм здесь быть не может.
Особенно наглядно это чувствуется сейчас, когда вопрос о проливах есть вопрос de lege ferenda. Он является частью вопроса о грядущем строе Европы, который должен сменить строй, запечатленный военной гегемонией Германии. Не вступая в сомнительную область предсказаний, можно однако и теперь ясно представить, какое решение здесь диктуется самыми настоятельными и жизненными интересами России.
Таковым решением не может быть прежде всего нейтрализация проливов, мысль о которой довольно распространена в европейской прессе — нейтрализация, соединенная со срытием всех береговых укреплений. Она отдавала бы проливы во власть наиболее сильных морских держав — и для России они приводили бы к необходимости огромного увеличения черноморского флота. Не следовало бы здесь поддаваться гипнозу слова. Нейтрализация проливов вовсе не являлась бы шагом к утверждению в Европе прочного мира. Напротив того, она, наверное, дала бы новый толчок военному судостроительству, тому, выражаясь словами английского министра, морскому спорту, свидетельницей и жертвой которого была за последние 20 лет Европа. Ничего особенного при этом не выиграли бы и те второстепенные государства Балканского полуострова, пресса которых сейчас подымает такой шум по поводу намерений России. В своих морских вооружениях они никогда не могли бы угнаться за великими державами, и финансовые последствия оказались бы для них еще более тяжелыми. Позволительно надеяться, что исход войны ослабит бремя милитаризма и сделает в известных пределах осуществимыми задачи, перед которыми оказались бессильны первая и вторая гаагская конференция. Но тем более необходимо избегать таких двусмысленных решений, которые таят в себе зародыши новых международных конфликтов.
Еще менее возможно было бы для России принять такое компромиссное решение, при котором она утверждалась бы на Босфоре и оставляла бы Дарданеллы в чужих руках. Такое разделение предлагал Наполеон через Коленкура Александру І: Россия получила бы Босфор, Франция — Дарданеллы. Тогда русский император соглашался при известных условиях предоставить Франции Сирию и Египет, но непременным условием всяких таких перемен на Ближнем Востоке ставил доступ России к свободному морю. В настоящее время при выяснившемся экономическом значении проливов неприемлемость подобного деления не требует доказательств. Мы не можем допустить, чтобы какое-нибудь государство заменило Турцию в Дарданеллах и получило возможность перервать таким образом жизненную артерию, связующую наш юг со всем бассейном Средиземного моря. Впрочем, это вполне сознано и нашими союзниками.
Остается единственным решением — наше утверждение на обоих берегах Босфора, Мраморного моря и Дарданелл. Можно сказать, для России создается здесь исключительное положение, но оно вполне соответствует нашим совершенно исключительным интересам. Нельзя сравнивать роли, которую играют проливы в экономической и политической жизни России с ролью их в жизни других европейских государств с тех пор, как Болгария получила доступ к Эгейскому морю через Порт Лагос и Дедеагач. Кроме России лишь Румыния не имеет другого выхода к Средиземному морю, как проливы, но ее интересы достаточно могут быть охранены нашим обязательством не закрывать проливы в мирное время. Вообще ясно, что утверждение России на проливах вовсе не означает создания каких-либо стеснений для международной торговли, введения новых пошлинных сборов для судов, проходящих через пролив. Россия вполне бы могла принять на себя соответственные обязательства.
Утверждение на берегах пролива и Мраморного моря означает присоединение соответственного хинтерланда на европейском и азиатском материке — хинтерланда достаточного для защиты проливов. На малоазийском берегу подобный хинтерланд мог бы охватывать пространство до линии, идущей от Адрамитского залива к устью реки Сакарии — сюда входила бы и Брусса. В Европе естественная граница определяется линией Энос-Мидия — граница, которую должна была получить Болгария после первой балканской войны. Сюда входит и Константинополь. В сущности говоря, лишь теоретически можно разделить вопрос о Константинополе от вопроса о нашем утверждении на проливах, хотя идея такого разделения довольно часто встречалась в западной прессе и литературе. Разноплеменность Константинополя, который в сущности представляет из себя несколько городов, создает огромные трудности превращения его в вольный город. Если же этот вольный город будет находиться под протекторатом России и на последней будет лежать поддержание в нем порядка — то едва ли это не окажется задачей еще более сложной и едва ли здесь не создастся весьма благоприятная почва для всякого рода конфликтов. С другой стороны, и присоединение Константинополя нисколько не предполагает отсутствия особых правовых условий. Россия может принять на себя обязательство сохранить в его черте — порто-франко. Вообще организация управления здесь поднимает самые различные вопросы (например, церковный — в связи с положением константинопольского патриархата). Нет однако никаких оснований признавать их неразрешимыми. Тот, кто верит в будущее России, не может быть подавлен страхом, что владение Константинополем окажется для нее непосильным бременем.
Здесь завершается исторический путь России, на котором первый решительный успех был достигнут при заключении Кучук-Кайнарджийского мира. Эта мысль усваивается и общественным мнением союзных держав, хотя оно высказывается в той недостаточно категорической форме, которая оставляет у нас известный осадок неудовлетворенности. Может быть, особенно в Англии сказываются пережитки старых опасений, восходящих еще к ХVІІІ веку. Не следует преувеличивать однако это настроение, которому противостоит сознание глубокой солидарности России, Франции и Англии в борьбе с германским милитаризмом. Утверждение на проливах в указанной форме есть та жизненная задача России, правильное разрешение которой необходимо для прочного общеевропейского мира, долженствующего явиться последствием победы союзных держав.
