Пролетарская и буржуазная совесть (Красиков)

Пролетарская и буржуазная совесть
автор Пётр Ананьевич Красиков

Источник: Пётр Ананьевич Красиков. Избранные атеистические произведения. — Москва: Мысль, 1970. — С. 88—114. • Впервые сочинение издано в виде статьи: Пролетарская и буржуазная совесть // Революция и церковь : журнал. — 1920. — № 9.; • В 1923 году сочинение было издано как статья в книге: Пётр Ананьевич Красиков. На церковном фронте. (1918—1923). — Москва: Юрид. изд-во Наркомюста, 1923. — С. 118—145..

Рабоче-крестьянская власть, очищая Россию от аппара­та угнетения предыдущего помещичье-капиталистического, полуазиатского, полуевропейского строя, обязана была разрушить вместе со всеми остатками, самодержа­вия и одну из его могучих опор — правящую, господст­вующую церковь как государственную, бюрократиче­скую организацию.

Операция эта произведена декретом об отделении церкви от государства и последующими мероприятиями Советской власти. Она прошла сравнительно легко, именно благодаря тому, что широкие массы народа давно привыкли видеть в этой правящей клике монахов, священников и князей церкви постоянных и верных со­трудников ненавистного самодержавия и всех эксплуа­таторов.

Декрет этот составляет эпоху в государственной жиз­ни русского народа в том смысле, что с этой даты Рос­сия, подобно всем развитым буржуазным государствам, как Франция, Италия, Америка и т. д., становится госу­дарством нерелигиозным в отличие от того, каким она была за все время существования самодержавия и ка­ким она осталась и в эпоху от 27 февраля 1917 г. до Октябрьской революции, несмотря на переход власти в это время в руки буржуазии.

Кадетско-эсеровская власть тем менее спешила с этой реформой, чем более чувствовала нужду в союзни­ках против трудящихся классов, руководимых пролета­риатом и партией.

Таким образом, работу отделения церкви от государ­ства, которую на Западе проводило в свое время капи­талистическое государство в течение периода своей эмансипации от пережитков феодализма и самодержа­вия, мешавших свободному развитию ее методов накоп­ления, управления и эксплуатации трудящихся, у нас должно было совершить рабоче-крестьянское (правитель­ство, хотя и совершенно в других целях — в целях пол­ного раскрепощения трудящихся от всякой эксплуата­ции. Разница этих целей станет ясной хотя бы из кратко­го анализа отношения к религии, с одной стороны, ста­рого христианского и нового, буржуазного -и, с другой — трудового рабочего государства, впервые появившегося на арене мировой истории (если не считать кратковре­менной жизни Парижской Коммуны, тоже провозгласив­шей немедленное отделение церкви от государства).

После тщетных усилий римских императоров рефор­мировать и цементировать разлагавшееся Римское го­сударство с помощью обновления языческой, чисто го­сударственной религии во главе с земным богом — Це­зарем — спасителем человечества, каким хотел явиться римский император; после того как все усилия империи наладить жизнь своих подданных на староримской ма­териалистической основе и цели государства, т. е. на го­сударственном жизненном благе, на гражданской добродетели, потерпели полный крах за отсутствием мате­риальных, производственных, классовых и затем мораль­ных предпосылок, с появлением и распространением от­рицающего самый принцип государства христианства^[1] и других восточных религий в недрах этой империи об­наружилось, что если и возможно сохранение сколько-нибудь организованного государства и сильной государственной власти, то единственно с помощью прямого идейного отрицания самых основ и системы управления сравнительно с теми, на коих зиждилось старое господ­ство правящих классов римского общества. Старое рим­ское классовое общество зиждилось на совершенно от­кровенном, последовательном классовом эгоизме. Его боги были специально предназначены для обслуживания непосредственных жизненных земных задач этих правя­щих классов. Его мораль и право, т. н. римское право, все насквозь пропитаны житейскими принципами господ, торговцев и эксплуататоров. Его завоевательная внеш­няя политика, его внутренние классовые, гражданские отношения — все было основано на ясных и прозрачных для всякого принципах эксплуатации, грабежа, права сильного, права господина над рабом, принципах купли, продажи и ростовщичества. Его государственное право хотя и имело девизом «salus rei publicae suprema lex esto»^[2], но под общественным благом, конечно, подразу­мевается всегда прямой интерес правящих классов, ко­торому всецело подчинены жизнь и интерес как отдель­ных личностей, так и низших классов. Между тем уже в IV столетии христианской эры мы наблюдаем замечательное явление. Правящие классы начинают править и эксплуатиро­вать уже совершенно под другим соусом. Здесь мы не можем остановиться на ходе этой эволюции, которую проделала экономика и идеология тогдашнего классово­го общества. Для нас важно лишь отметить здесь, что то самое течение, начавшееся с низов, от тех миллио­нов трудящихся разоренных и угнетенных всех охвачен­ных римским империализмом стран, племен и народов, нашедшее свое выражение в христианстве и начавшее с полного отрицания реальности и пригодности для жиз­ни существующего мира и всех его отношений, стано­вится одним организующим началом именно этого отри­цаемого ими мира.

Какой компромисс лежит в основе этого явления и между кем?

Христианские организации, епископские церкви, во­бравшие в себя и объединившие на своей, отрицавшей эту мировую жизнь, платформе значительные силы как низших классов, так и выходцев из высших, организова­ли их, крепко сцементировав не столько посредством сво­ей, хотя и фантастической, программы, сколько в то же время совершенно реальной организации — всесторонней взаимопомощи, вошли в соглашение с правящими клас­сами бывшей Римской империи в лице императоров, всецело влились (в восточной ее части) в государствен­ный механизм (в западной создали свое особое церков­ное государство) и, таким образом, с одной стороны, заставили старое государство признать известные права и обязательства по отношению всех этих обездоленных до сей поры масс, а государству дали новые организационные методы и новую идеологию, с помощью кото­рых правящие классы могли более или менее благо­получно продолжать эксплуатацию масс.

Переживавшее кризис государство (правящие клас­сы) охотно признало главные догматы церкви, приняло живейшее участие в их переработке в духе покорности и смирения, официально и формально признало нере­альность, призрачность, принципиальную ненужность материальных, реальных интересов в жизни человечест­ва, особенно охотно ухватилось за минимальное удов­летворение действительных материальных потребностей трудящихся масс, ибо это и без того совпадало всегда с интересами всякого классового правительства, и при­знало, таким образом, главной целью своей помогать своим верующим подданным заполучить все мыслимые блага и блаженства... на том только свете, а не в реаль­ной Римской империи.

Отсюда уже недалеко было вывести то логическое заключение, что раз государство ставит себе целью спа­сение и достижение им вечного блаженства на том све­те, то оно добросовестно и, следовательно, со всем своим аппаратом обязано налечь и на верующих в истины христианского загробного блаженства и, хотят они это­го или не хотят, переправить их все же в рай, хотя бы и принудительно.

По этой идеологической схеме с большими или мень­шими отступлениями и вариантами действовали на про­тяжении всех средних веков, а в некоторых государст­вах, как, напр., в России, и до самого падения самодер­жавия все христианские эксплуататорские государства.

Идеология эта выражала полную несовместимость эксплуатации и общего счастья.

Итак, принцип христианского государства, опорный, так сказать, кит его — это тщетность всего земного, гре­ховность и призрачность телесного, материального, дей­ствительного мира и абсолютная невозможность и не­нужность человечеству здесь, на земле, в земном чело­веческом обществе, устроить счастливую, справедливую, не эксплуататорскую жизнь. Объективный смысл учения заключался в организации общественного принуждения и убеждения низших классов терпеть всевозможные лишения и в теоретизации, в оправдании необходимости и полезности этого для них.

Таким образом, христианское государство, с одной стороны, гарантировало себя от каких-либо упреков в его безобразных порядках, ибо это уже так богом уста­новлено, что земная жизнь должна быть безобразна («а ты спасись и в этом безобразии и попади в рай»,— отвечает на все эти упреки христианское государство), а с другой стороны, оно имеет полное основание пред­писывать людям такое поведение, такое сокращение удовлетворения потребностей масс, которое нужно яко­бы для будущей жизни. Следовательно, творя или санк­ционируя с помощью церкви законы, догматы и прави­ла, государство имеет право проникнуть с полицейским предписанием во все сферы гражданских отношений и требовать подчинения любым своим велениям как веле­ниям самого бога.

Ясно, что христианское государство совершенно от­рицает в принципе какую-либо свободу совести, если под этой свободой подразумевать не пустую формаль­ную свободу что-нибудь про себя думать, а проявить свои убеждения в каких-либо реальных поступках. Рус­ское христианское государство с самого своего появле­ния при Владимире, величайшем развратнике и насиль­нике, лицемерно именуемом церковью святым (то же самое необходимо сказать и о Константине Византий­ском), началось с того, что насильственно, как стадо ба­ранов, загоняло своих подданных в реку или озеро и под страхом меча и огня приобщало славян к преле­стям загробного рая и земной рабской дисциплины. Приблизительно так поступали и почти все насадители Евангелия в Европе и Азии в течение многих веков, применяя религиозные методы убеждения и принуж­дения.

«Святейшая» инквизиция за все свое многолетнее существование жгла на кострах все светлое, жизнера­достное, мыслящее и протестующее в человечестве. Жертвы этой ее деятельности превосходят жертвы фран­цузской и современной революции в несколько раз.

Целые цветущие жизнерадостные области Франции были пройдены огнем и мечом крестоносцев только за: то, что люди там не разучились петь, смеяться.

Что проделывала испанская инквизиция и русское православие, известно всем.

Капитализм при своем развитии вступил в самый ре­шительный конфликт со всеми богословскими нищен­скими основами феодального и крепостнического госу­дарства. Капиталистическое производство товара есть в то же самое время и производство потребительных цен­ностей. Капитал обязан стремиться к безграничному массовому производству и, следовательно, к потребле­нию со стороны рынка, т. е. со стороны масс. В то вре­мя как христианское, феодальное, крепостническое государство гласило: ограничь свою потребность до миниму­ма, излишек отдай богу, ибо в угождении телу — гибель души, капитал, развивая мощные производственные си­лы, кричит миру миллионами витрин и реклам: все ку­рите гаванские сигары, пейте цейлонский кофе, одевай­тесь в прекрасные костюмы, кушайте шоколад и устри­цы, расширяйте, удовлетворяйте свои потребности! Без­граничная эксплуатация рабочей силы, безудержная экспроприация мелких собственников, безграничное производство и накопление, безграничное потребление — вот лозунги капитала, разбивающие все христианские догматы и морали старого христианского государства.

Но поскольку безграничные эти тенденции наталки­ваются на внутреннее противоречие капиталистического способа расширенного производства и недостаточного потребления, постольку капитализм не порывает с рели­гией и догмой о грехе и блаженстве за гробом, остав­ляя этот резерв для бедняков, не получивших хорошего пая на житейскохм рынке.

Современное буржуазное государство объявляет сво­боду совести, т. е. отказывается от принудительных ме­тодов спасения своих подданных.

Необходимо, однако, расшифровать, что подразуме­вает под этим буржуазия.

Посмотрите на переполненные тюрьмы Европы и Америки сторонниками III Интернационала, и это будет надлежащим ответом.

Буржуазия под термином свободы совести подразу­мевает не более, не менее как свободу молиться каж­дому своим богам по привычному, усвоенному его пред­ками способу и спасаться по своему, негосударствен­ному способу.

Но шаг вперед на пути полной эмансипации челове­чества от рабства его перед природой и перед собст­венными отношениями все же в этом выражен, ибо вера в духов, якобы диктующих доведение людям, признана наравне с другими правами человека, подобно праву иметь собственность, праву носить тот или иной жилет или не носить его вовсе, частным делом, никого не ка­сающимся и не имеющим государственной санкции.

Свобода совести в буржуазном смысле, хотя и не есть еще освобождение человека от религии, подобно тому как право носить или не носить жилет еще не зна­чит, что все фактически стали обладателями нравящих­ся им жилетов, однако, провозглашая ее, человечество отвергало обязательность и закономерность вмешатель­ства духов в область политических отношений.

Отныне в буржуазном обществе на человеческой аре­не предполагаются сталкивающимися люди, руководя­щиеся законами опроса, предложения, купли-продажи, политической экономии, а отнюдь не законами Корана, Евангелия, Талмуда или Вед, этим признано, что в государственной жизни царит материальный, жизнен­ный, равный для всех интерес.

Во всех передовых капиталистических странах Евро­пы, и особенно Америки, с уничтожением всяких старых перегородок и цеховых, сословных привилегий, разде­ляющих людей какими-либо другими признаками, кроме признаков, фактически вытекающих из капиталистиче­ских отношений, т. е. отношений собственников и проле­тариев, уничтожены в том числе и какие-либо привиле­гии по признаку религиозному. Все религии объявлены равноправными, все боги одинаковыми, все они свобод­но конкурируют на мировом рынке, как и их привержен­цы, и свободно вербуют своих клиентов.

Для капиталиста совершенно безразлично, к какой религии его рабочие принадлежат — к конфуцианской или православной, лишь бы покорно давали ему приба­вочную стоимость. Рабочему тоже не легче от того, кто из него выжимает последние соки: бельгийский ксендз или православный Разуваев.

Но капитализм, как и всякий эксплуататорский строй, все же заинтересован в том, чтобы самая вера в божество, руководящее миром и диктующее свою волю своим подданным, непременно существовала. Необходи­мо, чтобы мир капиталистической анархии, конкуренции, грабежа, прикрытого юридическими формулами собст­венности, мир империалистских боен между огромными синдикатами мировых бандитов был освящен в глазах каждого авторитетом мирового разума, авторитетом божьей воли, божьего промысла, божьей морали^[3].

Капиталистический, буржуазный мир, объявляя сво­боду религиозных исповеданий, достигает именно этой цели, ибо бог каждого племени, национальности, инди­видуума является признанным законным богом, отве­чающим за тот порядок или, вернее, беспорядок, кото­рый называется капитализмом; ему предоставляется, как всякому другому, считаться правителем мира. Пусть каждый выбирает себе бога, какой лучше всего, сооб­разно с привычками, вкусами и интересами каждого, объяснит и оправдает существующие между людьми эгоистические, торгашеские отношения, лишь бы они в глазах каждого так или иначе были оправданы. Ни с какой другой точки зрения, кроме религиозной, отноше­ния грабежа и эксплуатации морально оправданы быть не могут, ибо они, эти отношения, никак без особого существа, хозяина, почитающегося знающим и освя­щающим смысл и необходимость этого безобразия, ко­торое называется капиталистическим обществом, оправ­даны с точки зрения той человеческой основы (которая, хотя и фантастически, все же проявляется в религии) быть не могут, не говоря уже о том, что в некоторых классах даже европейского общества религия до сих пор заменяла собой всякую науку.

Итак, каждому человеку предоставляется искать оп­равдания всего существующего, своего счастья или уте­шения в неудаче под руководством и покровительством своего равноправного с другими бога. Каждому предо­ставляется полное право воображать, что он обладает ис­ключительным, волшебным талисманом, истинным сек­ретом блаженства либо в этом мире, либо в будущем.

Чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало, го­ворят буржуазные профессора и богословы, хитро под­мигивая друг другу при виде того, как недалеко еще ушло человечество от тех дикарей в Сибири, из которых каждый до сих пор, идя на охоту, берет в карман свое­го бога, помогающего в добыче зверя.

Итак, буржуазный мир не только не противник так называемой свободы совести, но, наоборот, капитализм для своего полного развития и торжества необходимо отменяет всякие привилегии и перегоррдки, моральные, государственные обязательства, в том числе и религиоз­ные, мешающие его развитию. Но с другой стороны, ка­питализм как общественный строй, как государство даже обязан быть уже по существу нерелигиозным и нехристианским в силу внутренней логики развития своего господства.

В чьих руках находится вся государственная власть какой-либо христианской демократии, напр., Франции или Америки? В руках демократии, состоящей из хри­стиан. Что же мешает христианам-демократам осуще­ствить (имея власть в своих руках, имея огромное хри­стианское большинство в государстве) и провести запо­веди христианства законодательным путем? То же, что мешало провести или попытаться провести это всем христианским деспотам, что мешало главе христианской церкви Николаю Романову, что мешало меньшевикам и с.-р., когда они были у власти, провести свою програм­му, свои классовые жизненные интересы. Представим на минутку, что при Совнаркоме из архиереев президентом нашей республики выбран Тихон или Чертков и все мы, русские люди, беспрекословно обязаны им повиноваться как божьим наместникам на земле не только за страх, но и за совесть. Какие декреты изволят и должны бы они издать для достижения царства божия всему по­корному им христианскому миру? Казалось бы следу­ющие:

Декрет I. Все должны раздать все свое имущество нищим.

Декрет II. Не пахать, не сеять, не собирать в жит­ницы — уподобиться птицам небесным и лилиям. Дров не рубить.

Декрет III. В случае прихода Врангеля, русских по­мещиков и польских панов всем выйти с хлебом-солью и петь: «Спаси, господи» и т. д., и т. д.

Держу какое хотите пари, что из всех этих декретов только III-й был бы опубликован христианской властью, по остальным вопросам декреты писал бы уж сам фон Врангель.

Однако без Врангеля положение христианской вла­сти было бы еще хуже. Тогда надо было бы выдумать бутафорского Врангеля, чтобы он спас христианнейшее правление из безвыходного глупейшего положения.

Вот сейчас кое-где крестьяне (особенно зажиточные) недовольны разверсткой в пользу голодающих рабочих, а также городов, потребляющих губерний и в пользу ар­мии, как раз сражающейся с этим самым Врангелем. Ну, а как бы понравился им декрет №1, а также и II-й?

Что же дальше стали бы делать все рабочие и кре­стьяне, раздав имения нищим (а что же нищие станут делать с этими имениями?) и прекратив все заготовки, все хозяйственные работы, остановив железные дороги), почту, телеграф и т. д.? Умирать?

Какое хотите пари держу, самые благочестивые кре­стьяне против таких декретов. Христианское государст­во абсолютно никакой реальной программы не имеет и иметь не может и само прекрасно понимает всю неле­пость, все сумасшествие подобной затеи, превратить все желающее жить человечество в какой-то клуб само­убийц или нищих.

Напротив, буржуазная демократия, приходя к вла­сти, отделяет церковь, т. е. религиозные учения и их программы, от законов и программ государственных, по­литических. Почему все эти христиане-демократы всю свою жизнь и пашут, и жнут, и в житницы собирают, и торгуют, и облапошивают друг друга, и спекулируют, любят своих жен или балерин, прячут деньги в кубыш­ку или в банки, пьют самогонку или шампанское (кто как), законодательствуют в своих всеобщим, равным и тайным голосованием избранных палатах и конгрессах, а после всех этих трудов и удовольствий, а особенно по воскресеньям, любят усладить себя россказнями о том, как все творимые ими мерзости искупил сын божий, как хорошо было бы быть нищим, как надо бы раздать име­ние бедным, как это невозможно благодаря греховности тела и посему как надо вовремя успеть покаяться во всех своих плутнях и эксплуатации других людей, чтобы на том свете быть опять-таки в теплом, хорошем поме­щении и т. д., и т. п. Почему?

Да вот именно потому, что каждый христианин за­ранее знает, что ничего из того, что он по своим рели­гиозным воззрениям считает честным, хорошим и спра­ведливым, он делать последовательно и неуклонно на самом деле не будет и не сможет, что все его действи­тельные житейские, промышленные, хозяйственные ин­тересы, как и интересы всего трудящегося и хотящего жить человечества, абсолютно расходятся с его религи­озной программой, что программа эта никоим образом и не рассчитана на осуществление и что в этом весь ее практический смысл и значение. Нельзя наполнить жизнь человечества похоронным обрядом и подготовкой к погребению.

И вот почему христианская капиталистическая демо­кратия, достигая власти, объявляет свободу т. н. сове­сти, объявляет религию частным делом, т. е. отказывает­ся от своего христианства как общего государственного рецепта спасения, ибо государство — это она сама; она сама есть «та» власть предержащая, коей бог повино­ваться повелевает. Свобода совести на языке христиан­ской буржуазной демократии — это свобода каждому буржуа на свой манер находить моральное оправдание, на основании которого он может свободно творить в жизни все то, что заставляют его творить его эгоисти­ческие, буржуазные, капиталистические интересы, т. е., выражаясь языком религиозным, грешить, отвечая в мыслях, в фантазии за эти грехи только перед своим богом, входя в сделку, в свободное соглашение по по­воду всего вреда, приносимого ближним, только с этим воображаемым судьей на основании правил своей осо­бенной, кажущейся ему личной религии. Это-де его ча­стное дело, как он будет разделываться со своим богом, или совестью, за угнетение и эксплуатацию, за все плут­ни и спекуляцию, за кулачество и эгоизм, практикуе­мые им на основании необходимого, удобного для него, буржуазного эгоистического уклада его жизни.

Религия для него — это волшебное зеркало, в кото­ром он видит себя таким, каким ему хотелось бы быть, но не таким, каков он есть. Это еще уловил апостол Па­вел. «Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которо­го не хочу, делаю; но делаю это не я, а живущий во мне грех. Умом служу закону божию, а плотию закону греха».

Отделение его религии от практической политики ос­вобождает христианского демократа от проведения в жизнь всего того, что он считает справедливым, чест­ным, героическим, возвышенным, человеческим, уничто­жающим неравенство и угнетение человека человеком, ибо таким образом разделяет человека на две половин­ки — душу и тело, действующие по-разному, в разных якобы областях. Тело буржуа занято эксплуатацией, спекуляцией, торговлей хлебом, конкуренцией, подсижи­ванием соседа, борьбой с коммунистами и т. д., а «ду­ша» умиляется, бия себя в грудь, искренности своего покаяния и сознания греховности человеческой натуры, любуясь разрисовкой недосягаемого идеала в заоблач­ных, загробных сферах.

Но то что для капиталиста, для буржуа здорово, то бедняку-крестьянину и пролетарию — смерть. Лицемер­ное или исторически темное, невежественное разделение человеческой жизни на духовную и телесную, разделе­ние правил поведения людей на правила политические, гражданские, житейские и правила или законы религи­озные, требование, чтобы совесть была свободна и от­горожена от человеческого, общественного и реального ее проявления в действии служит свою службу, оно необходимо для сведения концов с концами во внутрен­ней лавочке буржуа. Гражданский закон должен быть независим, следовательно, от этой отрицающей его со­вести на том основании, что совесть есть загробное ча­стное дело, а поэтому все, что есть честного, альтруи­стического в человеке, все его коммунистические обще­человеческие стремления заранее объявляются слишком высокими для земли и недоступными для тела. Они не могут быть водворены в действительной жизни и пото­му выбрасываются из нее и переправляются под видом личного, частного, никого не касающегося багажа вме­сте с душою на небо, с помощью того или иного культа, обряда, веры в загробную, праведную жизнь. А это са­мое идеальное братство, солидарность, любовь и общ­ность интересов и труда, братское распределение благ в действительной жизни принимают форму только теат­рального представления или символического действия и лишь тогда, когда люди в своих храмах занимаются своим частным религиозным делом, т. е. театральным, бутафорским коммунизмом, пением тех или иных псал­мов или слушанием проповедей, в которых воспевается бессилие человечества хорошо устроить свою действи­тельную жизнь, где рекомендуется примирение со всем злом, в совершении которого эти же люди участвуют. Вот что такое буржуазная свобода совести в эксплуататорском мире.

Итак, для действительной, реальной жизни всякого эксплуататора, всякого буржуа, хотя бы и самого демо­критичного, для равновесия его психологической систе­мы свобода совести, т. е. свобода любой религии, любо­го культа, так же необходимы, как и для дикаря носить свой помогающий ему в битвах амулет божка, как сво­бода обладать какой угодно собственностью, свобода торговли, свобода промысла; недаром среди неотъемле­мых прав человека декларация 1793 г. французской ре­волюции наряду с другими буржуазно-эгоистическими правами помещает и свободное отправление культа.

Уму французского буржуа и не грезилось, что ничем так не отрицается действительная человеческая свобо­да, ничем общественный человек так сильно еще не доказывает своего несовершенства, как тем, что каж­дому члену общества за свой риск и страх якобы пре­доставляется решать анархическим путем все важней­шие вопросы человеческих взаимоотношений.

Французские демократы времен революции, деклари­руя права человека и гражданина, не задумались формулировать их «перед лицом высшего существа». Chacun pour soi et dieu pour tous!^[4]

Из этого уже видно, что, предоставляя полную сво­боду культа, т. е. того способа, каким сносится человек с этим высшим существом, и полную свободу личных обязательств перед ним, французская буржуазия пред­полагала в числе неотъемлемых прав человека как га­рантию его свободы право каждого иметь своего небес­ного личного законодателя, соглашаться с ним по пра­вилам, установленным частным образом между этим гражданином и его богом. В действительности этим законодателем, определяющим поведение буржуа, конеч­но, является капитал и его законы эксплуатации.

Таким образом, французская буржуазия, самая ре­волюционная по отношению к старым феодальным при­вилегиям и оковам, отрицала уже обязательность для гражданина подчиняться официальному государственно­му богу, т. е. не считала нужным навязывать какие-либо моральные обязательства на гражданина по отношению к достижению счастья или «блаженства» общественного целого, здесь, на земле, кроме строго перечисленных в буржуазном законе обязательств соблюдать эксплуататорские права других своих конкурентов в рамках уго­ловного закона.

Законы же буржуазного общества в чистом виде представляют не что иное, как законы, регламентирующие борьбу и конкуренцию граждан-собственников между собою на основе свободы собственности, свобо­ды эксплуатации, свободного договора купли-продажи и т. д.

Цель буржуазного общества, цель классового строи­тельства есть не что иное, как гарантировать всем соб­ственникам эти «неотъемлемые» права свободного граж­данина и человека, т. е. гарантировать свободное угне­тение, эксплуатацию человека человеком в меру пред­ставляющейся для каждого фактической экономической возможности на основе института частной собствен­ности.

Границы эксплуатации, угнетения, выжимания соков из других сограждан в чисто буржуазном строе в пре­делах определенной исторической формы выжимания прибавочной стоимости, определяемой буржуазным пра­вом (напр., нельзя купить раба, но можно нанять рабо­чего), диктуются на известной стадии борьбой и сопро­тивлением самих угнетенных и эксплуатируемых, ибо моральные ограничения со стороны самих эксплуатато­ров, т. е. их личные религиозные взгляды, не представляют для угнетенных никаких общественно-обязатель­ных границ (свобода совести), и буржуазное законода­тельство отнюдь не берет на себя этой обязанности, наоборот, сокращает эту свою свободу эксплуатации только под давлением самих трудящихся, как это пока­зывает вся история рабочего законодательства.

Руссо, а затем Робеспьер очень смутно уже понима­ли это противоречие между юридической, гражданской и фактической свободой (видя, что демократическое, казалось бы, совершенное законодательство несет бед­ному, трудящемуся новое рабство) и пытались наметить выход из этого противоречия введением обязательной морали и обязательной религии^[5].

Для этого Руссо и Робеспьер совершенно сознатель­но, как знахари изобретают лекарство, вновь изобрели высшее существо, бессмертие души (загробный террор) и культ добродетели как гарантии для бедняков про­тив либерально-буржуазного принципа «войны всех против всех», где выигрывали, конечно, только фактически сильные.

Развитие этого противоречия наполняет всю историю классовой борьбы XIX и XX столетий, и разрешается оно только в социальной революции и коммунизме, где принципиальное различие между свободной моральной личностью, руководящейся только своей совестью в рам­ках морального буржуазного закона, и личностью как социальной величиной, входящей в состав общественно­го целого, уничтожается, где все члены рассматрива­ются как органически слитые слагаемые производитель­ного коллектива, связанные общим интересом, ритмом и планом общественной работы и общественного рас­пределения, следовательно, общественной моралью, дви­жимой не только эгоистическим интересом в целях рас­ширения своей личности на узкой основе эксплуатации и жизни за счет других, а безграничным расширением всех общественных сил благодаря общественному господству над природой совместно со всем коллективом.

И религия, какой, напр., в Европе является христи­анство, смутно выражает именно это противоречие меж­ду областью желаемого общественно-нравственного и областью действительного общественно-безнравственно­го, т. е. областью морали и областью практики жизни, то противоречие, которое апостол Павел разрешил тем, что все грехи свои и каждого человека вообще свалил на дьявола или на первобытное падение Адама (хочу хорошего, а на самом деле совершаю только скверное, как наивно выразился он). Это противоречие христиан­ство разрешает единственно возможным для него фан­тастическим способом верой в искупление грехов всяко­го уверовавшего в то, что сам бог принес самому себе в жертву за него своего сына. Так Павел утешил себя и других совершенно логическим, привычным для того времени вмешательством сверхъестественной силы, бе­рущей на себя грехи эксплуататорского мира, на том основании, что мир без эксплуатации мыслился как чу­до, недоступное человеческим силам. А пока оно не со­вершилось, все должны верить и подготовляться к этому чуду.

Таким образом, закон о свободе совести в современ­ном эксплуататорском обществе, как и во времена Пав­ла, т. е. в те времена, когда христианство из религии отчаявшихся в жизни бедняков, ждущих мировой ката­строфы, социального переворота, освобождения от ис­точника их страданий — тела, перерабатывалось в рели­гию правящих классов, является системой, так сказать, разрешительной, дополнительной к государственному и гражданскому праву капиталистического или иного классового общества, построенного на угнетении и эго­изме, на свободной конкуренции или прямом рабстве между самими членами этого государства.

Современное классовое демократическое государство в своих законах стремится гарантировать лишь классо­вое господство угнетателей, эксплуататоров над эксплуа­тируемыми; это главная цель эксплуататорского, хотя бы и самого демократического, государства. О спасении людей государственным путем оно уже не заботится, оно предполагает, что всякий может в этом прекрасном государстве спастись сам с помощью собственной ре­лигии.

Примером может служить любая современная демо­кратия, как Франция, Швейцария, а особенно Америка, где тюрьмы наполнены сторонниками справедливого об­щественного трудового строя, т. е. рабочими, сторонни­ками ниспровержения буржуазного строя, где вакха­налия и могущество капитала достигли невероятных размеров и где в то же время так пышно развилась ча­стная религиозная жизнь.

Новейшее социальное законодательство, т. е. законо­дательство, имеющее целью сократить аппетиты «сво­бодной совести» буржуа и всякого эксплуататора, яв­ляется уже плодом восстания рабочего класса против данной системы эксплуатации трудящихся и становится принципиально противоречивым в общей системе бур­жуазных законов, имеющих главною целью, как мы ска­зали, упрочить господство правящих классов. Это за­конодательство, ставшее на место старого церковного законодательства и церковной опеки и благотворитель­ности, вынужденное, вырванное, завоеванное трудящи­мися, ограничивает в меру сил и сознательности рабо­чих свободу их эксплуатации правящим классом.

Противоречивым в системе буржуазных законов оно является потому, что регулирует как раз то, что до цар­ства буржуазии и до восстания рабочих в деспотиях, просвещенных и непросвещенных, призвана была обще­ственно регулировать церковь и религия, т. е. классо­вым государственным путем централизованная совесть эксплуататоров, их мораль, т. е. их классовый хозяйст­венный и политический расчет, прикрытый религиозной одеждой.

Рабочий класс в «свободном» буржуазном государст­ве всюду перестает полагаться на свободу совести, этой собственнической морали, и требует общественным за­конодательным путем запротоколированных гарантий государственной защиты своих кровных пролетарских интересов.

В этой борьбе за сокращение и введение в принуди­тельные рамки благочестивых аппетитов, заметим в скобках, попы и религиозные ханжи всех стран и на­родов были на стороне эксплуататоров и стояли за свободу их «совести».

Особенно ярко для капиталистических «христи­анских» государств удобство и логическая и практическая необходимость отделения церкви от государства и теория свободной христианской совести сказывают­ся теперь — в эпоху империалистических боен за интересы капитала.

Вот яркая иллюстрация к словам апостола Павла: душа хочет только хорошего, а тело только и делает, что одни мерзости.

Религия — частное дело каждого, гласит буржуаз­ное законодательство, а потому ярые сторонники ре­лигии вообще, т. е. все буржуа (нет в мире благоче­стивее английских и американских бандитов-капитали­стов), государственным общественным путем решают, сколько миллионов людей они разорвут шрапнелями и искрошат пулеметами совершенно независимо и даже прямо абсолютно против своего религиозного учения и культа, против тех лицемерно признаваемых ими за­поведей любви к врагам, правил о всепрощении, о бла­гочестии и т. п., над коими они по воскресным дням от 11 до 2 умиленно проливают крокодиловы слезы и орут свои гимны под аккомпанемент своих органов в частном порядке.

Спросите этакого благочестивого крокодила, как же это вы так постановили сегодня в вашем созванном на основе всеобщего, равного и т. д. парламенте по­слать столько-то броненосцев против русских рабочих и крестьян и ассигновали столько-то миллиардов на устройство всяческой разрухи в русском трудовом го­сударстве и на подкуп разных бандитов для посылки их против царства труда, осуществляемого русскими рабочими и крестьянами. Куда же девалась ваша со­весть? Ваша религия?

Американский или английский демократ или фран­цузский — все равно — чрезвычайно любезно, видя ва­ше ужасное невежество в вопросах о демократических конституциях, а также и религиозных свободах, разъ­яснит вам, что демократия строго различает дело пуб­личное от дела частного. Религия есть дело частное, дело совести каждого, а война и бюджет и т. п. — дела государственные, и потому вопрос и упрек ваш совер­шенно неправильны. В качестве христианина крокодил против истребления русских рабочих и крестьян, даже против войны, против всякой эксплуатации (вчера еще он произнес великолепную проповедь на эту тему в своем храме), но в качестве политического деятеля и депутата он вотировал за кредиты, за поддержку Врангеля и польских панов. Этого требуют его интере­сы и достоинство демократического государства, договоры с другими крокодильими государствами, нужды его рынка, колониальной политики и т. д. и т. п.

Итак, в одном кармане у него религия, христиан­ская любовь и совесть и все прекрасные вещи, до коих додумалась волей-неволей, вкось и вкривь и буржу­азная совесть под давлением угнетенных классов, а в другом кармане — государственный, т. е. классовый, эксплуататорский, интерес, которым и определяется в действительности судьба и жизнь миллионов.

Представьте себе трудное положение религиозного буржуа, которому бы предписали во всем поступать, в том числе и писать законы для действительной жиз­ни, а не для заоблачных стран, сообразно с требова­ниями совести! Он просто бы расхохотался над такой наивностью и ответил бы изречением вроде: воздайте кесарево кесарю и т. д.

В таком положении находится каждый член бур­жуазного общества, как в малых вопросах жизни, так и в больших.

Каждый, даже маленький, буржуа, зачастую сам вышедший из низов, сам на своей шкуре испытавший, что такое классовая эксплуатация и угнетение, или еще находящийся в промежуточном положении, сего­дня выступающий на базаре житейском, как эксплуа­татор, завтра — как эксплуатируемый, чувствует и по­нимает, где раки зимуют, отлично знает, когда он по­ступает как эгоист и кровопийца, или когда он стоит за интересы трудящихся.

Ап. Павел наивно разоблачил эту драму человека, понимающего, что он постоянно вынуждается творить злое дело, бессовестное дело, ибо этого требуют его угнетательские эгоистические интересы.

«Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которо­го не хочу, делаю. Итак нахожу закон, что в то вре­мя, когда хочу делать доброе, подлежит мне злое. Ибо по внутреннему человеку нахожу удовольствие в зако­не божьем, но в членах моих вижу иной закон, делаю­щий меня пленником закона греховного. Бедный я че­ловек! Кто избавит меня от сего тела смерти?» И да­лее: «Плотские помышления суть вражда против бога, ибо закону божию не покоряются, да и не могут» (Римл., 7: 19—24; 8:7).

Таким образом, Павел, как и современный буржуа, имеет эти два кармана, из которых в одном сидит доб­рая душа, а в другом — злое тело. Выход из этого про­тиворечия мог быть троякий: 1) уничтожить тело со всеми его телесными запросами или во всяком случае умертвить его так, чтобы оно ничего не требовало, 2) получить социальный переворот так, чтобы удов­летворение потребностей человека не было бы злым делом (основанным на эксплуатации, угнетении дру­гих)^[6], 3) вести человеку двоякое существование, от­делить греховную жизнь тела от жизни души. Тело пусть себе занимается грехом, это его неизбежная спе­циальность, а душа или дух культивирует религию, верит в спасительные догматы и обряды, в будущее преображение, очищение тела, избавление от всех гре­хов с помощью умилостивительных обрядовых жертв, в том числе принесенной богом самому себе в виде собственного его сына; пусть дух оплакивает греховное тело и, чем больше плачет, тем скорее его простят за шалости тела и т. д.

На протяжении 2-х тысяч лет в различной истори­ческой обстановке, в различных комбинациях и мас­штабах классовое борющееся и страждущее человече­ство объясняло свою жизнь и деятельность всеми эти­ми методами, объясняло свое поведение в этих трех направлениях, поскольку религия была единственной выразительницей чаяний и надежд угнетенных, страж­дущих и оправданием властвующих. С водворением капиталистического строя, с переходом помещичьей власти революционным путем всецело в руки класса буржуазной демократии и с развитием рабочего клас­са, борьба этих двух классов и 2-й метод, метод соци­ального переворота, утратили всякую религиозную ок­раску и у пролетариата. Теперь пролетариат чувствует в себе потребность и силу жить, а не умирать или за­ниматься аскетизмом на пользу капиталистам и бла­женную жизнь желает создать здесь, на земле, а не на небе, и средства для этого он имеет не волшебные вроде переворота, осуществляемого «мессиею», а свою способность взять в свои руки все производство жизни. Поэтому ясно, что и то противоречие между личной моралью и жизненной деятельностью, которое якобы мучило Павла, которое он разрешил теорией неизбеж­ности греха и даруемого искупления, т. е. соглаша­тельством, и которое пронесла церковь через все 15 ве­ков эксплуататорского под эгидой христианства суще­ствовавшего строя, разрешается силой пролетариата. Это противоречие, ныне разрешаемое буржуазным об­ществом фантастическим религиозным предоставлени­ем каждому по-своему замаливать перед своим лич­ным богом в частном порядке свои грехи (эксплуата­цию, жульничество, насилие), вытекающие из самого существа общественных эксплуататорских отношений, разрешается пролетариатом не лицемерной свободой совести, а гармоническим объединением пролетарской совести с общественным реальным действием, т. е. ком­мунизмом.

Поэтому в данный момент, когда дело идет о том, чтобы сделать наконец так, чтобы не было противоре­чия между совестью и жизнью^[7], всякий религиозный человек, удовлетворяющийся тем, что буржуазия разрешает ему на своем языке разговаривать о своих гре­хах со своим старым племенным, национальным, груп­повым, иногда бывшим до сих пор в загоне богом, удовлетворяется не чем иным, как старым самообма­ном, а чаще всего сам лично заинтересован в том, что­бы ему общественные трудовые пролетарские законы не мешали «грешить», не мешали эксплуатировать дру­гих людей, не мешали создавать свое благополучие на обмане, жульничестве, кулачестве, мошенничестве и т. д. В этом, конечно, прежде всего заинтересована буржуазия и священники всех религий. В этом совре­менное значение религии для буржуазных классов.

Буржуазии выгодно уверять себя и трудящихся, что противоречие между хорошим словом и скверным де­лом лежит в природе человека, узаконено самим бо­гом, вытекает из первородного греха и т. д., и т. п. Ей выгодно уверять, что скверные дела исправляются (для их виновников) хорошими словами, слезами, пятаками на паперти, молитвами, свечками и т. д. Ей выгодно уве­рять и успокаивать свою и чужую совесть, что наши ра­бочие, кажущиеся эксплуататору насильническими за­коны, определяющие, как надо работать всем вместе, как надо обеспечить всем фактическую возможность быть сытыми, образованными, сознательными членами коллектива, как уничтожить эксплуатацию человека человеком, все это фантазия и козни социалистов и ком­мунистов, а надо жить под теми «грешными» законами, какие есть, т. е. буржуазными, которые дают каждому возможность пролезть в капиталисты или помещики и получить право не только юридическое, но и моральное эксплуатировать трудящихся, а что вот законы, препод­носимые попами всех религий о загробной жизни, это действительные, реальные, спасительные законы. Поэто­му, говорят попы и капиталисты, вместо буржуазных «свобод» вводить свои социалистические законы не нуж­но, социализировать землю не нужно, отнимать у капи­талистов фабрики и заводы и устраивать общественно­планомерное производство всех благ не надо, устанавли­вать правила общего труда и общего распределения всех благ не надо, отражать общими силами Деникина, Врангеля и польских панов и Антанту не надо, ибо здесь, на земле, иначе устроить жизнь нельзя, и потому трудящимся надо терпеть голод и нищету, чтобы тем избавиться от засилья грешного тела и спасти душу. Это они говорят рабочим и крестьянам. Для капиталис­тов эта же мораль тоже чрезвычайно удобна. Ты мо­жешь грешить своим телом, если уж не можешь, прео­долеть грешное это тело, но заботься о душе, и попы всех стран усердно ухаживают за душами тех, у кого есть деньги и богатство, нажитые грабежом.

Итак, мы разобрали, какую моральную и классово полезную для эксплуататоров роль в обществе экс­плуататоров играют законы, называемые законами о свободе совести. Мы доказали, что они дают каждо­му, будь он архимошенник и архиплут, законный гра­битель (эксплуататор, «законно» обдирающий своих ближних) или угнетенный и эксплуатируемый работ­ник, полную моральную возможность каждому на свой манер утешаться или успокаивать свою совесть (сознание классовых противоречий) по привычным, пе­реданным его предками и попами учениям о душе, о загробном мире, о сношениях с богом по правилам и обрядам, которые примиряют его со всеми противоре­чиями классового угнетательского общества, с его соб­ственной ролью в нем.

Мы видим, что ошибка (а у правящих классов ли­цемерие) всех таких религиозных людей заключается в том, что общественное зло, эксплуататорский строй, собственную гнусность они отказываются, считают без­надежным лечить активными, действительными, обще­ственными же, а не фантастическими средствами, т. е. классовой политической борьбой, и водворение посред­ством политических же государственных средств (дик­татурой трудящихся) справедливого коммунистическо­го строя, где противоречие между т. н. личной моралью (областью желательного, должного, справедливого, человечного, счастливого) и действительной ролью чело­века в обществе уничтожается тем, что общественный человек находит в себе силы и решимость скверно уст­роенную общественную жизнь на самом деле переуст­роить вместе с другими солидарными с ним людьми в том именно направлении, в каком подсказывает ему эта самая его «совесть», его сознание, его наука, его классовая мощь. Действительность показывает уже на опыте, что есть такие люди, целый огромный класс в современном обществе, общественное дело которых не расходится со словом, не расходится с их совестью, с их сознанием, с их идеалами, с действительным и, на­конец, возможным счастьем всего человечества. Им не приходится, как всем так или иначе связанным с экс­плуататорским строем, заинтересованным в сохранении этого строя лицам и классам, вспоминать о совести лишь по воскресеньям или субботам, когда они сдают чемодан своих грехов и преступлений, своего эгоизма, малодушия, предательства, угнетения трудящихся, сво­его лицемерия и трусости на хранение тому или иному богу и получают от него или его служителя квитан­цию о регистрации своего груза по всем правилам того или иного культа.

И потому ему не приходится и нет надобности ко­паться в вопросе о безнадежной своей греховности, о мировом грехе, покаянии, загробном искуплении грехов волшебными силами того или иного бога, ибо он сам, этот класс, воплощает, наконец, в себе и в своей пре­красной классовой деятельности и борьбе обществен­ную совесть всего человечества, совесть, принявшую могучие, реальные и, наконец, телесные, т. е. револю­ционные формы. Этот класс — пролетариат. Свобода совести для рабочего класса заключается в свободе и возможности общественно творить справедливый, т. е. трудовой, общественный строй, а не в свободе по тому или иному старому рецепту замаливать свои подлости и проливать в частном порядке крокодиловы слезы о безнадежной греховности человеческой природы, всю жизнь творя или терпя сплошные мерзости.

Собственные грехи этого класса называются у него уже не грехами в религиозном смысле, а ошибками в экономике, политике и тактике класса. А персональные ошибки или слабости отдельного члена этого класса называются отступлениями от его коллективно вырабо­танной и принятой к исполнению программы общест­венного труда, тактики, поведения; а оцениваются эти «грехи» против общей программы не в частном поряд­ке, являются не частным делом, в коем он должен или не должен давать отчет лишь тому или иному попу или личному богу, а в общественном, классовом, партий­ном, ибо от фактического, честного соблюдения линии классового поведения каждого члена класса, партии зависит реальное, действительное спасение всего этого класса и всего человечества.

И тут-то вскрывается как на ладони величайшее заблуждение, величайшая иллюзия, которой убаюкива­ли себя люди в течение веков, будто существует в че­ловеческом обществе и в каждом человеке сидит ка­кая-то частная, персональная, анархическая, свободная, ни от кого и ни от чего не зависящая или посаженная в него посторонней какой-то силой нравственность, мо­раль, совесть, особая ипостась, называемая душой.

По самой сути своей задачи, по своему происхож­дению только в обществе и из общественной жизни и труда нравственность, мораль, совесть — всегда об­щественны. Поскольку общество разделено в процессе своей борьбы с природой на классы, мораль является всегда классовой, является результатом той или иной организованности общественного строя. Это в совре­менной науке — азбучная истина. Человечество впервые после эпохи первоначального коммунизма теперь под­ходит к таким общественным, бесконечно могучим способам своей вечной борьбы с природой, когда оно борьбу эту наконец может и должно для самого успеха ее организовать без разделения на классы. Строите­лем, воплотителем, проповедником этой новой системы организации общественной бесклассовой борьбы с при­родой является рабочий класс, современный промыш­ленный пролетариат и трудовое крестьянство, посколь­ку оно вовлекается в этот процесс нового строительст­ва и переходит на точку зрения пролетариата.

Поэтому впервые с той эпохи, как общество людей, человечество разбилось на классы, выработавшие каж­дый пригодную для себя мораль, нравственность, т. е. правила общественного в широком смысле морального поведения (патриархальная, рабская, феодальная, бур­жуазная, пролетарская морали), создаются условия, требующие создания формации, проведения через весь трудовой процесс общечеловеческой морали, и, таким образом, пролетариат, победа коего ведет к уничтоже­нию классов и новой организации бесклассового обще­ства, является пионером, носителем этой общечелове­ческой морали. Поэтому теперешняя пролетарская мо­раль, находящая свое выражение в современном науч­ном коммунизме, хотя и является пока классовой, но содержит в себе главнейшие элементы высшей бесклас­совой общественной трудовой морали.

Классовой она пока является не только потому, что воплощает и отражает в себе трудовые, организацион­ные принципы творчества жизни, которые выработал в своем развитии рабочий класс, но и потому, что ему противостоят и противодействуют еще все эксплуата­торские классы, идущие войной на него, так что в борьбе этой рабочий класс все еще вынужден руковод­ствоваться методами борьбы, свойственными классово­му обществу.

Следовательно, и мораль его в конкретных действи­ях в период борьбы и в меру остроты ее обязана быть не общечеловеческой, а классовой, хотя уже имеет яс­но осознанные классом общечеловеческие цели.

Тут огромная разница между религиозной, анархически-христианской буржуазной моралью и пролетар­ской, революционной, имеющей в виду ясные, конкрет­ные жизненные, общественные цели, достигаемые об­щим обязательным и пока для противников ее прину­дительным выполнением. Современная религиозная мо­раль хотя ставит абсолютное правило во главу морали для индивидуума, но заранее предупреждает, что пра­вило это можно всем и не выполнять, или просто зара­нее говорит, что правило это вообще для всех невыпол­нимо, невозможно. Таких правил, напр., в православ­ной религии сколько угодно. Более того, религия эта заранее, наверное знает, что исполнение ее предписа­ний не должно быть и не будет всеобщим, обязатель­ным для всех, ибо действительное исполнение их есть гибель человечества, есть смерть.

Не паши, не жни, не сей, не тки, будь, как лилия.

А ну-ка, если бы все люди в нашем климате в один прекрасный день уверовали в это поэтическое правило и добросовестно пожелали бы фигурировать в образе лилий и птиц?

Не женись, сделайся скопцом и получишь царство небесное (Матф., 19:12). Не имей собственности, раз­дай имение нищим (Лук., 14:33); брось семью (Лук., 14:26); не признавай никаких судов (Матф., 7:1) и т. д. до бесконечности.

Можно ли с точки зрения религиозной не выполнять всех этих чудесных правил? Не только можно, но и должно не выполнять, учит христианская религия, ибо все нарушения этих убийственных для жизни правил не только не препятствуют спасению души, а, наоборот, покаяние о фактическом пренебрежении ими и их гру­бейшее нарушение есть самое верное средство для спа­сения (Лук., 15:7).

Оказывается, на небе, у бога, такса и расценка та­кая: за одну штуку души человека многогрешного да­ют 100 штук безгрешных праведников. Греши, нарушай все заповеди, сколько хочешь, только соблюди покаян­ный культ. Так, напр., разбогатей на надувательстве и угнетении ближних или на крупном каком-нибудь раз­бое, начинай понемногу каяться (о способах покаяния существует целая разработанная религиозная приклад­ная наука, в каждой религии своя).

Лучше не иметь собственности, гласит мораль хрис­тианская, но можешь и иметь, о ней отдашь личный от­чет богу.

Лучше не истязать и не мучить раба, но можно и мучить, отдавая в этом личный отчет богу.

Рабу она говорит: повинуйся и злому начальству, оно даст отчет о тебе богу и т. д.

Так гласят правила религии, усвоенной охотно все­ми правящими классами и мелкой буржуазией Европы и Америки.

Поэтому закон о свободе совести, как его понимает буржуазия, есть скорее закон о моральной свободе вести себя бессовестно, и он идеально совпадает с интересами правящих классов развитого, эксплуататорского демо­кратического общества.

Вопросы о житейской эксплуатации, угнетении, жад­ном эгоизме, надувательстве и хищничестве буржуазия охотно объявляет вопросами, имеющими моральное и религиозное значение, относящимися к области частной жизни отдельного человека, которые он имеет право ре­гулировать по законам его личной религии, до которой никому никакого дела нет.

Пролетариат смотрит на дело иначе и проще.

Институт частной капиталистической собственности — дело скверное особенно для нас, пролетариев; облада­ние всеми средствами производства, всеми землями, бо­гатствами и всею политической государственной маши­ной капиталистами и их пособниками есть источник на­ших зол, всех ужасов жизни. Мы чувствуем наконец в себе силы взять все эти «грешные» вещи в свое облада­ние и распоряжение и устроим такие порядки, чтобы никому «грешить» с ними за наш счет было неповадно.

Уничтожив общественным, политическим путем, си­лой многомиллионного организованного класса трудя­щихся источник угнетения и эксплуатации, мы поста­вили обязательным для всех законом, что уже никто не может эксплуатировать другого; мы объявили зако­ном, что всякий обязан трудиться, что не трудящийся да не ест или отправляется в концентрацию, а силы и способности каждого из нас мы применяем и организо­вываем как общественные силы, т. е. как слагаемые в общем плане общественного производства и распределе­ния всех необходимых для жизни и ее развития средств и сил.

«Способности, сила каждого из нас есть обществен­ная величина, состоящая на учете и контроле общест­венного целого».

Вот как говорит современный «моральный человек», т. е. пролетариат.

В заключение спросим, что же, значит, закон о сво­боде совести надо отменить, запретить людям веровать в душу, в дьявола, в семь небес и Параскеву Пятницу? О нет, запретить буржуа или кому бы то ни было веро­вать в дьявола пролетариат не собирается, он вполне предоставляет каждому при полном дневном свете про­явить свои верования, свою мораль (пусть все видят), а вот дьяволу запретить искушать бедного буржуа или спекулянта аппетитным процентом с человеческих жиз­ней, с человеческого голода и мук — это да. И даже много законов мы издали, и ВЧК организовали, прямо направив их против свободы дьявола оперировать сла­быми душами капиталистов (законы о земле, о твердых ценах, законы о спекуляции, о национализации фабрик, законы о труде, трудовой дисциплине, обязательном по­севе и т. д.).

Все эти законы не только не отменяют закона о сво­боде совести, а только укрепляют человеческую совесть в том смысле, что делают ее раз навсегда действитель­но свободной, т. е. освобождают людей от необходимо­сти поступать заведомо скверно, т. е. быть «грешника­ми», т. е. эксплуататорами, и не нуждаются ни в какой небесной санкции.

Примечания

1. Оно было в сущности «реформацией» язычества.
2. «Общественное благо — высший закон» (лат.). Составитель.
3. Буржуазный мир хотя и объявляет свободу совести, но терпеть не может атеистов. Буржуа полагает, что человек не может быть нравственным иначе, чем под надзором небесной полиции. В конституциях некоторых американских штатов имеются даже некоторые ограничения в правах для атеистов.
4. «Каждый за себя, а бог за всех» (лат.). Составитель.
5. Бабеф это понимал довольно ясно, и поэтому был гильотинирован буржуазией.
6. Социальный переворот в первые века христианства мыслился по обязательствам данной экономической и классовой структуры только как сверхъестественный акт самой божией силы, в виде пришествия на землю небесного царя и преображения тел человеческих
7. Т. е. между общечеловеческими интересами и эгоистическими.