Пролетариат во Франции 1789-1852 гг (Шеллер-Михайлов)/ДО

Пролетариат во Франции 1789-1852 гг
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1894. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ ШЕСТНАДЦАТЫЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1905 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА.

ПРОЛЕТАРІАТЪ ВО ФРАНЦІИ 1789—1852 гг.

I. Введеніе

II. Первая революція

III. Первая имперія

IV. Реставрація

V. Іюльская монархія

VI. Республика

I.
ВВЕДЕНІЕ.

I.

Изучая законы труда и положенія бѣдныхъ классовъ народа, мы не занимается исключительно одною матеріальною стороною дѣла, говоритъ одинъ изъ нѣмецкихъ изслѣдователей рабочаго вопроса во Франціи^[1]. Намъ дѣлаются ясными и многія темныя стороны общества, и непонятыя до сихъ поръ отношенія людей другъ къ другу, и внутренняя необходимость прогресса. Понять несчастія — значитъ понять исторію, Потому что она есть не что иное, какъ мученичество человѣчества. Въ извѣстномъ смыслѣ, можно сказать: исторія есть развитіе сознанія матеріальныхъ нуждъ и идеальныхъ границъ человѣчества. Этому нисколько не противорѣчитъ то обстоятельство, что, несмотря на все возрастающее сознаніе матеріальныхъ нуждъ, сами нужды постоянно уменьшаются. Неравномѣрное распредѣленіе имуществъ за сто лѣтъ было больше, чѣмъ теперь. Но бѣдняки становятся тѣмъ бѣднѣе, чѣмъ болѣе они образованы, чѣмъ яснѣе становится имъ ихъ положеніе. Люди начинаютъ сознавать свою наготу не впотьмахъ, но только тогда, когда пройдетъ ночь. Конечно, народъ въ прошломъ столѣтіи былъ несчастнѣе, нежели въ настоящее время, но теперь его несчастіе выставлено на показъ, а прежде оно забивалось въ темный уголъ. Противорѣчія и потребности общества освѣтились болѣе яркимъ и рѣзкимъ свѣтомъ при помощи промышленности. Промышленность — это явленіе новѣйшаго времени, неизвѣстное старому. Рядомъ съ офиціальнымъ міромъ, въ Западной Европѣ существуетъ неофиціальное, непризнанное царство людей будущаго, людей труда, сфера рабочихъ классовъ. Эта новая сила долгое время держалась въ черномъ тѣлѣ и считалась чуть ли не опасною, но, наконецъ, исторія обратила на нее вниманіе, вывела ее на свѣтъ и не успокоится до тѣхъ поръ, пока не создастъ лучшихъ условій жизни для этой массы.

Нигдѣ не можетъ быть поучительнѣе наблюденіе надъ рабочимъ классомъ, какъ во Франціи. Это тѣмъ болѣе удобно въ настоящее время, что въ самой Франціи смотрятъ на дѣло болѣе хладнокровно, чѣмъ смотрѣли прежде. Теперь работникъ означаетъ тамъ просто человѣка, живущаго трудомъ, тогда какъ еще за нѣсколько лѣтъ это слово непріятно говорило о требованіяхъ подавленной части общества. Блуза, казавшаяся въ Парижѣ до второго декабря мундиромъ людей будущности, потеряла всю свою важность и у входовъ публичныхъ выставокъ и садовъ снова можно прочесть краснорѣчивыя слова: «лицамъ, одѣтымъ въ блузы, входъ воспрещается». Журналы, редактированные работниками и основанные на мѣдные гроши изъ ихъ сбереженій, давно прекратились. Клубы ихъ разсѣяны. Публичные банкеты стали невозможны. Безчисленныя попытки къ эмансипаціи исчезли безслѣдно и смолкли голоса ея прежнихъ проповѣдниковъ. Но путь для рабочихъ намѣченъ, и они неуклонно идутъ по этому пути, основывая ассоціаціи. Среди этого спокойствія удобнѣе всего разсматривать прошлое съ его хорошими и дурными сторонами и дѣлать заключеніе о будущемъ. Самый интересный эпизодъ изъ новѣйшей исторіи рабочихъ во Франціи составляютъ ихъ попытки достигнуть благосостоянія при помощи устройства рабочихъ ассоціацій, такъ какъ послѣднія отражаютъ въ себѣ не только духъ французскихъ рабочихъ, но и вліяніе на нихъ тѣхъ или другихъ партій, занимавшихся разрѣшеніемъ вопроса о производительности и потребленіи.

Что касается до вопроса о производительности, то тутъ соглашались почти всѣ партіи еще до 1848 года и говорили, что работники должны соединяться въ общества, чтобы успѣшно производить. Устройство производительныхъ обществъ или ассоціацій проповѣдывали журналы всѣхъ оттѣнковъ: «National», съ его союзниками, «Atelier» и «Revue Nationale»; «Charité» и даже «Annales de la Fraternité» или «Revue Populaire», предлагая скромныя мѣры и видя все въ розовомъ свѣтѣ, сходились на этомъ пунктѣ съ болѣе рѣзкими и отважными дѣятелями. Яблокомъ раздора, и разногласія всѣхъ западно-европейскихъ партій, занимавшихся общественными экономическими теоріями, былъ только одинъ вопросъ о томъ, какъ должно быть организовано въ ассоціаціяхъ распредѣленіе и потребленіе плодовъ. Причина этого явленія очень понятна. Наука старается облегчить человѣческій трудъ и, въ то же время, улучшить человѣческую жизнь. Ей легко было понять, что людямъ удобнѣе трудиться вмѣстѣ, сообща, раздѣляя работы такъ, чтобы Петръ дѣлалъ то, чего не умѣете дѣлать Иванъ, и наоборотъ, или даже просто оба дѣлали бы одно и то же дѣло, но закупали бы вмѣстѣ матеріалы для своихъ работъ, что очень выгодно, и вмѣстѣ продавали бы свои произведенія, что тоже представляетъ не мало удобствъ, прекращая эксплуатацію со стороны покупщиковъ, прижимающихъ отдѣльнаго продавца-работника и не могущихъ прижать цѣлое общество работниковъ-продавцовъ и сбить цѣну съ ихъ произведеній. Самые отсталые люди не могли спорить противъ этихъ очевидныхъ истинъ и понимали, что дѣло производительныхъ рабочихъ ассоціацій не есть что-нибудь исключительное, новое, и потому, можетъ-быть, опасное. Они понимали, что эти общины есть не что иное, какъ снимки съ коммерческихъ и фабричныхъ компаній въ рабочемъ классѣ; вся разница между тѣми и другими заключалась въ томъ, что въ рабочихъ обществахъ вносился общій трудъ, а въ купеческихъ компаніяхъ — капиталъ. Въ обоихъ случаяхъ была очевидною польза всего народонаселенія. Продукты удешевлялись, промышленность развивалась, руки находили дѣло, тишина и спокойствіе водворялись.

Но рабочія ассоціаціи составлялись не только для непосредственной пользы всего народонаселенія, но и для частной пользы Ивана и Петра, членовъ одной и той же рабочей общины. И тому, и другому было легче работать сообща, но это облегченіе не разрѣшало всѣхъ вопросовъ ассоціацій. Иванъ и Петръ, люди съ разными силами, но съ одинаковыми потребностями. Тутъ возникъ невольный, нерѣшенный до сихъ поръ никѣмъ, вопросъ: какъ распредѣлить между этими лицами количество труда и количество заработка? «Свободный союзъ капитала, труда и таланта, говорили одни, долженъ соединяться съ соотвѣтствующимъ, математически точно расчисленнымъ, но праву каждаго раздѣленіемъ прибыли». — «Каждому по его работѣ» — суживали другіе это правило. — «Нужно ли, спрашивали третьи, заставить сильнаго, одинокаго Ивана работать вдвое болѣе, чѣмъ слабаго семейнаго Петра, и дать первому столько же денегъ, сколько послѣднему, или заплатить Петру столько, сколько онъ могъ, заработать, и оставить его погибать въ нищетѣ и выращать необразованныхъ дѣтей, тогда какъ Иванъ будетъ не только жить въ довольствѣ, но и скопить значительныя суммы для -воспитанія и даже для праздной жизни своихъ будущихъ дѣтей? Не слѣдуетъ ли давать, каждому столько заработной платы, сколько ему нужно, и столько; работы, сколько онъ можетъ исполнить?» Самый безпощадный и оригинальный цѣнитель всѣхъ существовавшихъ экономическихъ, теорій, Прудонъ, возражалъ на это очень энергично, и замѣтилъ, что слабый Петръ можетъ опредѣлить свои способности къ труду цифрою 90, когда онѣ будутъ равняться цифрѣ 100, а потребности цифрою 100, когда онѣ будутъ равняться цифрѣ 90. Такимъ образомъ. Петръ успѣетъ обмануть общество на 20 %^[2]. Другіе противники говорили почти то же, но другими словами. Они доказывали невозможность подобнаго распредѣленія и преждевременность появленія этой гуманной, но неприложимой къ дѣлу теоріи многими доводами. Во-первыхъ, говорили они, какъ опредѣлить потребности? Наука еще не выработала на это отвѣта. Нужны ли человѣку только пища, кровъ и одежда, или нужны, ему и наслажденія въ родѣ чтенія романовъ, поэтическихъ и- ученыхъ произведеній, слушанія музыки, посѣщенія театровъ и т. п.? Все это.можетъ вліять благотворно на человѣка, но вліяетъ ли это настолько благотворно, чтобы окупать затраты на эти наслажденія и чтобы поставить ихъ въ число необходимыхъ потребностей? Тутъ можно написать и за, и противъ десятки томовъ фразъ, не имѣющихъ ничего общаго съ научными истинами. Во-вторыхъ, человѣчество еще до сихъ поръ ведетъ жизнь при весьма дурныхъ физическихъ и нравственныхъ условіяхъ, неравномѣрность силъ, способностей, здоровья, образованія, честности и охоты къ труду такъ велика, что постоянно найдутся сотни людей, неспособныхъ вовсе или мало способныхъ на трудъ; еще болѣе найдется такихъ, которые, имѣя и силы, и способности, поспѣшать, ничего не дѣлая, воспользоваться плодами чужихъ трудовъ. Эти люди лягутъ тяжелымъ бременемъ на небольшую массу честныхъ тружениковъ. Наука и здѣсь совершенно безсильна, какъ въ дѣлѣ предупрежденія этого зла, такъ и въ дѣлѣ пресѣченія его. Въ-третьихъ, наука еще не нашла способовъ извлекать все, что возможно, изъ земли. На каждаго изъ людей приходится весьма ограниченное число продуктовъ. Если давать каждому по его потребностямъ, и лѣнивому, и прилежному, и слабому, и сильному, то, во-первыхъ, всѣ будутъ бѣдны, а, во-вторыхъ, и у прилежныхъ пропадеть, при маломъ вознагражденіи, охота къ труду, и у сильныхъ исчезнетъ, при недостаточномъ питаніи, сила къ работѣ. Значитъ, покуда, нужно помириться съ настоящимъ положеніемъ дѣлъ и стараться, чтобы хотя прилежный и сильный былъ удовлетворенъ въ своихъ потребностяхъ. Слабымъ и лѣнивымъ, при этомъ положеніи дѣлъ, будетъ плохо, но надо надѣяться, что когда-нибудь общественныя науки поднимутъ нравственность человѣка, гигіена уравновѣситъ, насколько возможно болѣе, силы людей, а естественныя науки вообще помогутъ человѣку извлекать какъ можно болѣе выгодъ изъ земли". Много успокоительныхъ рѣчей, по вопросу о распредѣленіи, могли бы мы привести здѣсь, но мы ограничиваемся только вышеизложенными. Изъ нихъ ясно видно, что о дѣлѣ толковали многіе, но это были чисто отвлеченныя, теоретическія разсужденія объ устройствѣ ассоціацій вообще, а не исключительно о промышленныхъ «рабочихъ ассоціаціяхъ». Послѣднія осуществились на практикѣ не этими людьми и, часто, помимо этихъ теорій. Тѣмъ интереснѣе ихъ исторія для насъ. Она можетъ, хотя отчасти, показать, какъ поступали до сихъ поръ практическіе люди и въ чемъ сходились они съ теоретиками, что изъ теорій послѣднихъ было примѣнено къ дѣлу, что отбросилось, какъ нелѣпое, негодное или преждевременное.

Возвышенно стремленіе человѣка не оставаться неподвижнымъ, не считать своего дурного положенія за нѣчто роковое и неизмѣнно существующее, но стремиться къ улучшенію своего быта. Еще возвышеннѣе это стремленіе, если оно зарождается въ душѣ необразованнаго, бѣднаго труженика и проявляется не безплодною ломкою существующаго порядка вещей, но полнымъ смысла, общимъ самоотреченіемъ. Въ этомъ смыслѣ, исторія рабочихъ ассоціацій во Франціи есть исторія добродѣтели, человѣческаго достоинства, братской любви и состраданія, и, читая ее, вѣришь въ будущее этой массы. Работникъ, произнесшій въ 1848 году безсильному временному правительству въ «Hôtel de Ville» замѣчательныя слова: «Рабочіе прощаютъ вамъ три мѣсяца нищеты», былъ только представителемъ тысячъ работниковъ, переносившихъ, дѣйствительно, съ изумительнымъ терпѣніемъ нищету, чтобы дать время обществу на разрѣшеніе насущныхъ вопросовъ. Къ исторіи такихъ людей, каковы бы ни были ихъ ошибки, невольно обращаешься съ любовью и удивленіемъ, какъ къ одной изъ блистательнѣйшихъ главъ въ исторіи мужественной и стойкой части человѣчества.

II.

Во времена старой французской монархіи, вмѣшательство правительства въ дѣла общества было полное. Правительство раздавало привилегіи на право того или другого фабричнаго производства; налагало дорожныя и другія пошлины за право торговли, ввоза и вывоза тѣхъ или другихъ мануфактурныхъ и земледѣльческихъ произведеній; издавало различныя постановленія для промышленныхъ обществъ; опредѣляло величину хлѣба, ширину тканей; утверждало, за извѣстными лицами, право охоты; рѣшительно, но тщетно приказывало землевладѣльцамъ-дворянамъ учреждать по двѣ школы въ каждомъ сельскомъ приходѣ, хотя и не давало на это средствъ; запрещало просить милостыню, — повелѣвало «заключать здоровыхъ нищихъ, наказывать ихъ потерею свободы, заставлять ихъ работать» и посылало на галеры этихъ людей, виноватыхъ въ томъ, что у нихъ не было ни хлѣба, ни работы. Одинъ разъ (въ 1786 г.) ихъ было схвачено 50.000 человѣкъ. Привилегіи, монополіи, уставы, комиссары, надсмотрщики, инспектора, составляли цѣлую систему препятствій для дѣятельности частныхъ лицъ. Но, вмѣшиваясь во все, налагая на людей свою опеку, торгуя патентами и устанавливая налоги, старая французская монархія не считала нужнымъ проявлять свою силу и заботливость тамъ, гдѣ общество дѣйствительно требовало помощи. Такъ, устроивъ, напримѣръ, больницы, она содержала ихъ въ самомъ плачевномъ состояніи. Въ началѣ царствованія Людовика XVI, Тенонъ публиковалъ отчетъ о состояніи парижскаго Hôtel-Dieu, гдѣ, по его словамъ, клали по шести и по восьми больныхъ на одну кровать: на каждаго приходилась мѣсто въ шесть съ половиною дюймовъ ширины: нужно было лежать на боку, или ждать своей очереди спать; одинъ изъ больныхъ умеръ, — его трупъ остался лежать, въ теченіе многихъ часовъ, между живыми и уже началъ гнить, когда его унесли. Въ Бисетрѣ, въ Сальпетріерѣ было то же самое^[3]. Каковъ былъ характеръ опеки правительства надъ обществомъ, таковъ былъ и характеръ опеки мастеровъ надъ рабочими. Всѣ рабочіе дѣлились на корпораціи; въ Парижѣ было шесть такихъ корпорацій или купеческихъ цеховъ. Онѣ образовались еще въ царствованіе Людовика Святого и основою ихъ служило братское чувство^[4]. Благотворительность была однимъ изъ главныхъ принциповъ этихъ обществъ, группировавшихся около церкви. Послѣдняя опредѣляла часы работы, она же возвѣщала и часы отдыха. Когда колоколъ звонилъ къ молитвѣ Пресвятой Богородицѣ, тогда умолкалъ шумъ рабочихъ въ мастерскихъ, и они отправлялись на отдыхъ, ожидая новаго звона съ ближайшаго аббатства, возвѣщавшаго наступленіе новаго рабочаго дня. Помощь неимущимъ, заступничество за слабыхъ проглядывало во всемъ. Бѣдные не забывались, и если у булочниковъ находили цеховые присяжные хлѣба недостаточной величины, то ихъ «раздавали, во имя Бога, нищимъ». Уставы постоянно напоминаютъ о честности людямъ, занятымъ провѣркою и надзоромъ за рабочимъ дѣломъ; запрещаютъ возвышать цѣны на простое вино — напитокъ черни; приказываютъ, чтобы съѣстные припасы, привозимые изъ деревень, продавались на торговыхъ площадяхъ и чтобы купцы, для избѣжанія барышничества, могли покупать ихъ только тогда, когда будутъ удовлетворены всѣ прочіе жители. Всѣ процессіи и празднества корпорацій носили духовный характеръ. Самое установленіе учениковъ и мастеровъ не было слѣдствіемъ желанія стѣснить низшихъ рабочихъ, но просто давало возможность неопытнымъ въ дѣлѣ людямъ учиться отъ стариковъ. Но таково было состояніе корпорацій въ средніе вѣка, когда промышленность была еще въ младенческомъ состояніи, когда католическая церковь имѣла еще цивилизующее начало, когда она изъ варвара создавала новаго человѣка и заботилась не о накопленіи матеріальныхъ богатствъ, но о привлеченіи въ свою среду вѣрныхъ дѣтей.

Къ концу XVIII вѣка, дѣла измѣнились окончательно. Корпорацій уже успѣли, выйти изъ-подъ крыла церкви, да и она сама давно перестала быть доброю матерью-воспитательницею дѣтей и стала правительницею, оспаривающею тѣ или другія права у свѣтской власти. Теперь, говоря о ней, скорѣе всего можно было сказать, что «священный законъ сталъ нынѣ прекраснымъ рыцаремъ, искателемъ приключеній, вожакомъ на пирахъ, покупщикомъ земель, подгоняющимъ своего наряднаго коня отъ дому къ дома, ведущимъ по своимъ слѣдамъ свору собакъ, подобно господину, и заставляющимъ слугъ услуживать ему на колѣняхъ».

Не къ лучшему измѣнились и сами корпораціи; французскіе короли всѣми мѣрами старались покровительствовать имъ, но мы видѣли характеръ правительственнаго покровительства Франціи: оно состояло въ раздачѣ ничего не стоящихъ, даже выгодныхъ королямъ, но пагубныхъ для народа привилегій. Скоро началось ограниченіе числа учениковъ; пошла продажа патентовъ на мастерство, тогда какъ прежде патенты получались только послѣ пребыванія человѣка въ ученьи и послѣ испытанія его способностей: стали продаваться права на открытіе лавочекъ и магазиновъ; создались и стали предметомъ продажи и купли десятки служебныхъ мѣстъ — синдиковъ, контролеровъ, инспекторовъ, мѣряльщиковъ, комиссаровъ надъ рабочими. «Одинъ Людовикъ XIV, говоритъ Левассеръ, придумалъ тысячи оригинальныхъ мѣръ для выжиманія денегъ отъ корпорацій»^[5]. Корпораціямъ пришлось платиться какъ за правительственныя привилегіи, такъ и за притѣснительныя мѣры. Онѣ могли съ полнымъ правомъ сказать: «Минуй насъ, пуще всѣхъ печалей, и барскій; гнѣвъ, и барская любовь!» Чтобы имѣть возможность платить, нужно было увеличить доходы, то-есть наложить большую плату на учениковъ, возвысить цѣну товаровъ и, такимъ образомъ, обрушить всю тяжесть новаго порядка дѣлъ на народъ. Управленіе корпорацій состояло уже не просто изъ однихъ мастеровъ, но только изъ «главныхъ мастеровъ». Самое число мастеровъ ограничилось: такъ, золотыхъ и серебряныхъ дѣлъ мастеровъ въ Парижѣ могло быть только 300. Никто не могъ открыть мастерскую, за исключеніемъ ихъ, такъ какъ явилась боязнь передъ конкурентами. За этимъ ограниченіемъ неизбѣжно должна была послѣдовать большая трудность попасть изъ учениковъ въ мастера: записаться въ ученье, пробыть восемь лѣтъ въ ученьи, потомъ въ подмастерьяхъ, представить работу, достойную званія мастера, — все это обходилось ученику, не считая постороннихъ расходовъ, по меньшей мѣрѣ въ двѣ тысячи ливровъ. Прибавьте къ этому, что простые- ученики встрѣчали непобѣдимую конкуренцію со стороны сыновей мастеровъ, освобожденныхъ по статутамъ отъ ученья, и вы поймете, каково было добраться до званія мастера…

Къ концу XVIIІ. вѣка полуразоренныя правительствомъ корпораціи дошли до крайней степени деспотизма;въ своемъ внутреннемъ устройствѣ и раздѣлились на враждебныя и тѣснившія другъ друга группы. Подмастерья, изъ личныхъ. видовъ, вполнѣ соглашались съ мастерами насчетъ ограниченія числа учениковъ; мастера, для огражденія своихъ частныхъ интересовъ, соглашались между собою насчетъ непозволенія подмастерьямъ работать для своихъ выгодъ; старшины соглашались насчетъ невозможности общей для всѣхъ мастеровъ подачи голосовъ; наконецъ, ученики, подмастерья, мастера и старшины, соглашались насчетъ запрещенія всякой другой корпораціи, производить какую бы то ни было работу, которая подходитъ " къ характеру издѣлій ихъ собственной корпораціи, и противодѣйствовали возникновенію и составленію всякихъ другихъ ассоціацій, внутри ихъ общины. Понятно, что при такомъ положеніи дѣла свобода личности, и самая, личность подавлялись корпоративнымъ деспотизмомъ. Никто не заботился объ усовершенствованіи производства, никто не думалъ объ удешевленіи произведеній, нигдѣ не являлось изобрѣтателей, отъ всѣхъ далека была мысль о распространеніи отрасли своихъ занятій и увеличеніи числа товарищей. Принадлежавшіе къ корпораціямъ люди держались за нихъ и ревниво отстраняли отъ себя новобранцевъ. И съ полнымъ нравомъ, не краснѣя, писали корпораціи противъ реформъ Тюрго, что «за исключеніемъ нѣсколькихъ бродягъ, не только всѣ мастера и купцы, но и всѣ, которые надѣются сдѣлаться таковыми, отвергаютъ новыя идеи, какъ для себя, такъ и для своихъ дѣтей, и всѣ говорятъ, что имъ милѣе всего неизмѣнное, старое „statu quo“. Это сознаніе было со стороны корпорацій произнесеніемъ своего смертнаго приговора.

III.

Однѣ крайности всегда вызываютъ другія крайности, противоположныя первымъ. До XVIIІ вѣка была безусловная опека правительства надъ обществомъ, дворянъ надъ народомъ, мастеровъ надъ учениками. Измученные ею люди не могли хладнокровно разсмотрѣть, была ли эта опека дѣйствительнымъ покровительствомъ или только Средствомъ высасывать возможно большее количество денегъ изъ опекаемыхъ лицъ, доводившихся опекою до нищенства. Ожесточенные существовавшимъ порядкомъ дѣлъ, эти люди стали требовать полнѣйшаго невмѣшательства правительства въ дѣла частныхъ лицъ и полнѣйшаго уничтоженія привилегій: сословныхъ, корпоративныхъ и всякихъ другихъ. Фраза Гурнэ: „laissez faire, laissez passer“ произнеслась, возбудила восторгъ и никто не понималъ, что она можетъ быть переведена словами: „laissez faire, laissez mourir“. Ее признавали какъ поклонники Гурнэ, т.-е. люди, видѣвшіе все спасеніе въ промышленности, такъ и поклонники Кенэ, физіократы, признававшіе важность только за земледѣліемъ. Всѣ стѣснительныя привилегіи, патенты, монополіи, пошлины, установленія мѣры, цѣны и вѣса должны были уничтожиться, личность не должна была быть стѣсняема въ своей дѣятельности. Свобода, индивидуализмъ и конкуренціи должны были стать на мѣсто старыхъ принциповъ. Главные изъ знаменитыхъ французскихъ мыслителей XVIII вѣка, и преимущественно первой, его половины, работали въ этомъ направленіи. Эти же идеи нашли примѣненіе на практикѣ, когда вспыхнула первая французская революція.

Во вторникъ, 4-го августа 1789 г., депутатами Національнаго Собранія, было, между прочимъ, рѣшено: „Уничтоженіе крѣпостного состоянія и неотъемлемыхъ имуществъ, подъ какимъ бы видомъ они ни появлялись; уничтоженіе судебной расправы господъ; уничтоженіе всѣхъ привилегій и денежныхъ льготъ; уравненіе налоговъ, каковы бы они ни были, начиная съ 1789 года, въ размѣрѣ, который опредѣлится провинціальными собраніями; допущеніе всѣхъ гражданъ ко всѣмъ военнымъ и гражданскимъ должностямъ; реформы купеческихъ цеховъ“.

„Naec nox est!“ — восклицаетъ съ энтузіазмомъ одинъ молодой публицистъ того времени^[6], возвѣщая читателемъ эту великую новость, — „эта ночь уничтожила цехи и исключительныя привилегіи. Кто хочетъ, тотъ и торгуй въ Индіи. Кто можетъ, тотъ и открывай лавку. Мастеръ-портной, мастеръ-сапожникъ, мастеръ-парикмахеръ восплачутъ, но будутъ радоваться ученики и праздничные огни зажгутся въ лачугахъ. О, ночь, гибельная для всѣхъ барышниковъ! О, чудная ночь! О, vere beata пох, счастливая для торговца, которому обезпечена свобода торговли, счастливая для ремесленника, котораго трудъ сталъ свободенъ!“

На слѣдующій недѣлѣ, 11-го августа 1789 года, Собраніе издало новый декретъ, которымъ торжественно объявило, полное уничтоженіе феодальнаго порядка, допущеніе всѣхъ гражданъ ко всѣмъ занятіямъ и провозгласило Людовика XVI „возстановителемъ французской свободы“. Тщетно Людовикъ, въ интимномъ письмѣ къ одному изъ архіепископовъ, говорилъ, что онъ не согласится на эти жертвы, не согласится ограбить духовенство и дворянство: онъ согласился, предчувствуя, что отказъ вызоветъ грозу въ средѣ народныхъ депутатовъ.

Черезъ нѣсколько времени Собранію были предложены вопросы: „1) Рабочія корпораціи будутъ ли уничтожены, т. е. будетъ ли право работать общимъ правомъ? 2) Будутъ, ли инспектора и регламенты, т. е. останется ли промышленность подъ опекою государства? 3) Сохранятся ли королевскія мануфактуры и привилегіи, данныя нѣкоторымъ фабрикантамъ? 4) На какомъ основаніи устроятся торговыя сношенія съ иностранцами?“ Отвѣчать на эти вопросы, послѣ 4-го августа, было почти не нужно, и слова депутата Делларда: „промышленность есть душа торговли; душа промышленности — свобода“, можно было предчувствовать впередъ.

Итакъ, рабочія и купеческія корпораціи, какъ и всѣ другія феодальныя учрежденія, перегнившія до корня, превратились въ прахъ и исчезли съ лица земли и, кажется, никто не предвидѣлъ, что въ эти памятные дни посѣялось сѣмя новыхъ страданій для цѣлой массы человѣчества, что эти постановленія революціи носили зародышъ другой, не менѣе страшной, но болѣе продолжительной борьбы, однимъ словомъ, что въ это время возникалъ, такъ-называемый „рабочій вопросъ“. Голодному человѣку было впервые сказано „Ты свободенъ!“ — и не мудрено, если онъ не сразу понялъ настоящій смысль этихъ двухъ словъ и на время увлекся ими.

II.
ПЕРВАЯ РЕВОЛЮЦІЯ.
1789—1799.

I.

Въ день, рѣшившій паденіе корпорацій, въ Парижѣ, по словамъ очевидцевъ, проявлялись страшныя и шумныя изъявленія восторга. Работники покидали толпами своихъ хозяевъ и мастеровъ^[7]. Они бѣгали по городу, растерявшись отъ радости. Нѣкоторые тріумфально катались въ коляскахъ, въ то время, какъ большая часть изъ нихъ, наполнивъ залы, справляла веселый пиръ во славу эмансипаціи и хоромъ повторяла столь сладко ей дорогое въ ту нору слово: „свобода!“. Но мало-по-малу восторгъ долженъ былъ утихнуть подъ ударами страшной дѣйствительности: у народа не было ни хлѣба, ни работы.

Революція и всякіе другіе крутые перевороты въ общественной жизни на первыхъ порахъ всегда гибельно дѣйствуютъ на трудъ: они, возбуждая страхъ общества передъ новымъ положеніемъ, изгоняютъ капиталы изъ оборотовъ, уменьшаютъ потребленіе и парализуютъ торговлю.

Революція 1789 года должна была вызвать эти же явленія и притомъ въ громадныхъ размѣрахъ, такъ какъ она привела въ» движеніе общество, уже ослабленное торговымъ кризисомъ и двухгодичнымъ голодомъ. Хлѣба было вездѣ мало, и онъ былъ очень дорогъ; голодный народъ возмущался противъ хлѣбныхъ торговцевъ, грабилъ возы съ мукой, бунтовалъ противъ тѣхъ, кто пробовалъ вывозить хлѣбныя зерна изъ одного города въ другой, и часто приходилось употреблять военную силу противъ этой отощавшей и измученной толпы. При такомъ положеніи дѣлъ, разумѣется, начались въ обществѣ сокращенія расходовъ На всѣ другія второстепенныя жизненныя потребности, что отозвалось на фабрикахъ. Еще гибельнѣе, чѣмъ это стремленіе къ экономіи, было для фабричнаго дѣла пораженіе привыкшихъ къ мотовству и роскоши старыхъ дворянъ, духовныхъ лицъ и высшихъ чиновниковъ; эти люди вызвали своими безпутными прихотями цѣлыя отрасли мануфактурнаго и фабричнаго производства, отрасли, въ которыхъ никогда не нуждался народъ, а теперь не нуждались и сами богатые классы общества. Эти отрасли должны были исчезнуть на время и, такимъ образомъ, оставить безъ дѣла цѣлую массу рабочихъ, занимавшихся производствомъ предметовъ роскоши. Прибавьте ко всему этому стремленіе членовъ общества скопить копейку на черный день, имѣя въ виду непрочность своего положенія, шатаемаго революціей, и вы поймете, каковъ былъ застой на фабрикахъ. Рабочіе оставались безъ дѣла на рукахъ муниципальныхъ властей, на которыхъ и безъ того тяжелымъ бременемъ лежала обязанность кормить своихъ нищихъ и забота о доставленіи достаточнаго количества продовольствія для столицы, куда, по случаю засѣданій Національнаго Собранія, стеклось множество народа.

Среди этого страшнаго бѣдствія, въ Парижѣ стали носиться темные и ложные слухи, будто вся бѣда происходитъ вслѣдствіе тайныхъ сдѣлокъ барышниковъ и интригъ аристократовъ. Легковѣрная толпа, брошенная обществомъ безъ всякаго образованія, не могла не вѣрить этимъ слухамъ. Уже національной гвардіи не разъ приходилось браться за оружіе для предупрежденія мятежа; наконецъ, 20-го октября 1789 года, толпа женщинъ бросилась къ булочнику Франсуа съ требованіемъ хлѣба^[8]. Этотъ булочникъ былъ поставщикомъ членовъ Національнаго Собранія. Онъ объявилъ, что онъ испекъ шесть партій хлѣбовъ, но что теперь у него нѣтъ товара и что покупателямъ. придется ждать, когда. онъ вынетъ седьмую партію изъ печки. Онъ даже впустилъ одну женщину удостовѣриться въ истинѣ его словъ, но она нашла у него три хлѣба, спрятанные для его работниковъ. Овладѣвъ этими хлѣбами, она показала ихъ другимъ женщинамъ, ругая булочника. Начались крики. Стража была разогнана; толпа ворвалась въ булочную; начался обыскъ и было, найдено значительное число маленькихъ хлѣбовъ, предназначенныхъ для членовъ Собранія. Булочникъ былъ не виноватъ, но въ глазахъ столько разъ обманутаго народа онъ былъ преступникомъ. «Къ фонарю! къ фонарю!» крикнула толпа и поволокла несчастнаго булочника. Всякая защита была безплодна: къ вечеру булочникъ былъ повѣшенъ на фонарѣ, и его голова носилась на пикѣ по всему Парижу для устрашенія хлѣбопековъ.

Объ этомъ страшномъ происшествіи тотчасъ же доложили Національному Собранію, и оно сочло нужнымъ издать военный законъ, «loi martiale», о которомъ оно и безъ того уже хлопотало за нѣсколько дней. Въ Шателе, между тѣмъ, Лафайетъ и національная гвардія захватили двухъ какихъ-то бѣдняковъ, на которыхъ донесли, что они убійцы. Во время бурныхъ преній объ этомъ законѣ, Петіонъ сказалъ: «Какъ бы Ни были мы озабочены состояніемъ столицы, но мы должны думать и о своемъ положеніи. Насъ приглашаютъ заботиться о продовольствіи Парижа, но всѣ наши средства къ этому ограничиваются изданіемъ необходимыхъ декретовъ. Нашъ комитетъ продовольствія сдѣлался ненужнымъ: наши декреты не были приведены въ исполненіе… Дадимъ же понять народу, что о приведеніи въ дѣйствіе указовъ должна заботиться исполнительная власть». На это Біанци замѣтилъ: «Недостаточно устрашать народъ строгими законами, но надо еще успокоить его… Пустыя слова раздражаютъ народъ; одинъ военный законъ, самъ по себѣ, уже можетъ вызвать возмущеніе»… «Если мы не проснемся, окончилъ Робеспьеръ, то со свободой будетъ покончено. У васъ просятъ хлѣба и солдатъ, — но для чего? Чтобы отстранить народъ именно въ ту минуту, когда различными происками многіе стараются погубить настоящую революцію. Подстрекатели предвидѣли, что народныя волненія представятъ удобный случай требовать у васъ законовъ для подавленія народа и свободы. Когда народъ умираетъ съ голода, онъ скучивается вмѣстѣ: нужно добраться до причинъ волненій, чтобы успокоить ихъ; нужно принять мѣры для открытія виновниковъ, затушить заговоръ, угрожающій намъ и оставляющій насъ при одной безполезной преданности дѣлу; не должно позволять королевскому прокурору въ Шателе исполнять роль генеральнаго прокурора націи. Выбравъ судей въ своей средѣ, вы должны заниматься разборомъ всѣхъ заговоровъ, всѣхъ козней, направленныхъ противъ національной свободы. Здѣсь епископы издаютъ поджигательныя приказанія, тамъ начальники пограничныхъ провинцій допускаютъ вывозъ хлѣба за границу. Нечего столько толковать о конституціи! Это слово довольно усыпляло насъ. Вспомните, что въ то время, когда хотѣли задушить свободу въ колыбели, намъ не переставали говорить о конституціи». «И что сдѣлаютъ всѣ ваши военные законы, когда голодныя толпы народа крикнутъ: „У хлѣбопековъ нѣтъ хлѣба!“ Какое чудовище отвѣтитъ на этотъ крикъ ружейнымъ выстрѣломъ?» воскликнуть Мирабо. Но каковы бы ни были толки въ Собраніи, однако было рѣшено издать слѣдующія постановленія противъ сходокъ и возмущеній: «1) Муниципальные офицеры должны объявить, что военная сила будетъ употребляться; 2) это объявленіе сдѣлаютъ, выставивъ въ главномъ окнѣ ратуши и во всѣхъ улицахъ красное знамя; 3) и 4) вооруженная сила, съ краснымъ знаменемъ впереди, будетъ сопровождаема, по крайней мѣрѣ, однимъ муниципальнымъ офицеромъ; 5) муниципальные офицеры спросятъ у собравшихся людей, какая причта заставила ихъ собраться и какую жалобу они хотятъ принести; они могутъ отдѣлить изъ своей среды шестерыхъ для изложенія дѣла и подачи просьбы; 6) муниципальный офицеръ обязанъ произнести громко три раза слѣдующее предостереженіе: сейчасъ будутъ стрѣлять! пусть удалятся мирные граждане! и т. д.». Вотъ все, что могло выдумать Національное Собраніе для облегченія народныхъ страданій. Обыкновенно замедляющій утвержденіе законовъ, Людовикъ XVI утвердилъ этотъ законъ сейчасъ же и такимъ образомъ это постановленіе было обсуждено, составлено и утверждено въ одинъ день.

Голодъ, разумѣется, не уменьшался. Но были и другія собранія народа, совсѣмъ не имѣвшія того кроваваго характера, какимъ отличалось собраніе черни у булочной Франсуа. На лугу передъ Лувромъ, 18-го августа^[9], впервые собрались портные въ числѣ около трехъ тысячъ, безъ всякаго шума, безъ всякихъ злыхъ умысловъ, и послали депутацію съ просьбой «гарантировать имъ во всякое время года поденную плату въ 40 су и запретить лоскутникамъ шить новыя платья». Черезъ нѣсколько дней, на Елисейскихъ поляхъ собрались парикмахеры для обсужденія касавшихся ихъ вопросовъ; какъ скромно вело себя это собраніе, видно ужъ изъ того, что какой-то офицеръ хотѣлъ напасть на рабочихъ, но былъ обезоруженъ своими собственными солдатами. Затѣмъ сошлось до шестисотъ башмачниковъ; они выбрали комитетъ для наблюденія за интересами ихъ общества, для сбора денегъ ежемѣсячно откладываемыхъ въ пользу тѣхъ изъ ихъ среды, у которыхъ нѣтъ работы, и рѣшили исключить изъ общества того, кто сдѣлаетъ хотя пару сапогъ ниже условленной платы. Таково было первое, еще блѣдное стремленіе рабочихъ къ ассоціаціи. Среди общаго волненія, среди тайной и явной, незаконной и освященной закономъ рѣзни, эти простые люди могли представить примѣръ, достойный подражанія, даже самому Національному Собранію, бушевавшему противъ короля и оставлявшему въ той же страшной нищетѣ народъ.

II.

Но скоро сходки превратились изъ мирныхъ въ довольно бурныя и приняли характеръ стачекъ и коалицій. Иначе и не могло быть. Рабочіе увидали невозможность позволить кому-нибудь изъ своихъ собратьевъ стоять внѣ ихъ союза, такъ какъ эти отщепенцы, соглашаясь работать за малую плату и подчиняясь всѣмъ старымъ неудобствамъ своего положенія, придавали силу фабрикантамъ, и послѣдніе могли смѣяться надъ требованіями соединившихся рабочихъ. Тутъ должна была повториться всѣмъ знакомая исторія: Петръ говорилъ, что онъ не можетъ работать за такую-то плату и при такихъ-то условіяхъ, а ему спокойно отвѣчали, что это въ его волѣ, что объ этомъ плакать не станутъ, такъ какъ Иванъ соглашается дѣлать то же дѣло за еще меньшую плату. Нужно было отречься отъ своихъ требованій или привлечь въ свой кругъ непонимающаго своихъ выгодъ Ивана, хотя бы насиліемъ, но все-таки привлечь, чтобы не погибло начатое дѣло. Другихъ исходовъ не представлялось. Такимъ образомъ, соединившіеся рабочіе, по необходимости, стали насильно, деспотически, вербовать себѣ союзниковъ и вдругъ увидѣли передъ собою три группы враговъ: правительство, боявшееся сходокъ, буржуазію, видѣвшую свои выгоды въ разъединеніи рабочихъ, и наконецъ, самихъ рабочихъ-отщепенцевъ. Война началась на смерть. Сильнѣе всего стояли за свое дѣло каменщики, плотники и рабочіе типографій и писчебумажныхъ фабрикъ. Рабочіе двухъ послѣднихъ категорій, при сильномъ развитіи прессы, а значитъ и сильномъ спросѣ на бумагу и трудъ наборщиковъ, видѣли, какъ быстро наживаются фабриканты, и сознавали, что именно теперь представляется удобный случай принудить хозяевъ къ уступкамъ.

На просьбу коалицій, составленныхъ плотниками и наборщиками, просившими «увеличить ихъ рабочіе дни и запретить другимъ мастеровымъ работать по меньшей цѣнѣ и безъ ихъ вѣдома», 29 апрѣля 1791 года было издано предувѣдомленіе — avis, гдѣ выражалось такое мнѣніе^[10]: «Всѣ граждане равны въ нравахъ, но они не равны и не будутъ равными въ способностяхъ, талантахъ и средствахъ. Потому невозможно, чтобы они льстили себя надеждой на равные барыши. Законъ, опредѣляющій таксу платы за трудъ и уничтожающій надежду одного заработать больше другого, былъ бы несправедливъ. Такимъ образомъ, коалиція работниковъ, стремящихся уравнять рабочую плату и заставить всѣхъ собратьевъ по ремеслу подчиниться этому постановленію, была бы противна интересамъ самихъ рабочихъ… Сверхъ того, она была бы насиліемъ надъ закономъ, уничтоженіемъ общественнаго порядка, покушеніемъ на общіе интересы и средствомъ довести неизбѣжнымъ прекращеніемъ работъ до нищеты даже тѣхъ, кто устроилъ коалицію; она была бы настоящимъ преступленіемъ. Итакъ, муниципальная власть приглашаетъ всѣхъ рабочихъ не противорѣчить тѣмъ доказательствамъ ихъ патріотизма, которыя уже были сдѣланы ими, и не доводить эту власть до необходимости употребить противъ нихъ средства насилія, находящіяся у нея въ распоряженіи для сохраненія общественнаго порядка». Всѣ подобныя разсужденія, обыкновенно, не ведутъ ни къ чему. Нужда свирѣпствовала, попрежнему, и послѣ этого воззванія къ патріотизму бѣдняковъ и приглашенія успокоиться, сдѣланнаго муниципальною властью. Предостереженіе осталось безъ всякаго вліянія на ходъ дѣлъ. Пришлось издать «рѣшеніе» — un arrêté^[11]; въ немъ уже твердо объявлялось, что неконституціонныя и необязательныя постановленія рабочихъ признаются за неимѣющія никакого значенія (nuis); что запрещается рабочимъ впредь дѣлать подобныя постановленія; что рабочая плата должна назначаться по свободному соглашенію между ними и тѣми, кто ихъ нанимаетъ, и такъ какъ силы и способности, по необходимости, различны, то и не можетъ быть назначено никакой таксы на трудъ". Кромѣ того, отдается приказъ арестовать ослушниковъ. Тюрьмы стали наполняться голодными и раздраженными рабочими. Коалиціи между тѣмъ все продолжались. На другой же день, послѣ изданія этого рѣшенія, рабочіе моста Людовика XVI и плотники отправили новую депутацію въ ратушу. Получился новый отказъ мэра и, сверхъ того, власти обратились къ Собранію съ просьбой дать имъ въ руки законное оружіе для подавленія упорной толпы.

Въ нѣкоторыхъ газетахъ тоже говорили, «что ни мэръ, ни кто другой не имѣетъ права опредѣлять норму заработной платы противъ воли тѣхъ, кто ее выдаетъ: все дѣло сводится на тотъ простой принципъ, что было бы тираніей, если бы между работникомъ и нанимателемъ вмѣшивалось, третье лицо и противъ воли условливающихся сторонъ предписывало имъ законы». Разсуждавшіе такимъ образомъ люди не замѣчали или не хотѣли замѣтить, что власть вмѣшивается въ сдѣлки продавцовъ и покупателей, назначая таксу на хлѣбъ, на говядину и т. п. Они не хотѣли замѣтить, что законы, управляющіе государствомъ, распоряжаются всѣмъ, — свободою, работою, запрещая или позволяя ее, деньгами, взимаемыми въ видѣ налоговъ, собственностью, которая берется у собственниковъ для общественной пользы, наконецъ даже жизнью гражданъ, если она нужна обществу во время его борьбы съ непріятелемъ или если она приноситъ вредъ обществу, какъ напр. жизнь разбойника. Не задавая себѣ подобныхъ вопросовъ, противники рабочихъ хотѣли только поскорѣе подавить бушевавшую толпу.

Эта толпа уже видѣла собиравшуюся грозу и не знала, къ кому прибѣгнуть подъ защиту, кому принести жалобу. Въ это время одинъ человѣкъ, игравшій потомъ такую страшную роль въ революціи, стоялъ ближе всѣхъ другихъ революціонныхъ дѣятелей къ народу. Это былъ Маратъ. Бѣднякъ, знающій докторъ, написавшій десятки довольно замѣтныхъ изслѣдованій, онъ постоянно былъ, въ одно и то же время, и дѣйствующимъ лицомъ, и зрителемъ народныхъ страданій и пришелъ къ убѣжденію, что трудъ, при существовавшемъ порядкѣ дѣлъ, вѣчно будетъ сопровождаться нищетою и всевозможными паденіями. Постоянное озлобленіе, пробужденное и поддерживаемое дѣйствительными страданіями, сдѣлалось его нормальнымъ настроеніемъ, перешло въ idée fixe и иногда доходило до аффектаціи, до стремленія постоянно выставлять напоказъ и бередить нанесенныя старымъ порядкомъ раны. Всѣ люди, вышедшіе не изъ народной массы, не изъ подвала, казались ему подозрительными, такъ какъ онъ постоянно видѣлъ въ жизни, обманы и сознавалъ, что только тотъ умѣетъ понимать страданье и серьезно бороться для облегченія мукъ, кто самъ прошелъ тяжелую школу этихъ нравственныхъ и физическихъ пытокъ. Члены собранія принадлежали, по большей части, къ благороднымъ сословіямъ, и потому Маратъ былъ вѣчно на стражѣ со своими угрожающими подозрѣніями: «Чтеніе такого-то проекта, — писалъ онъ въ своемъ журналѣ „Другъ народа“: — вызвало живыя рукоплесканія въ собраніи, — значитъ еще однимъ основаніемъ больше не терять изъ виду докладчика». И народъ понималъ, что Маратъ чуетъ уже въ этомъ докладчикѣ тайнаго врага — аристократа. Во время борьбы противъ Неккера Маратъ писалъ: «Какъ! Для поддержанія кредита капиталистовъ, пенсіонеровъ принца, ненужныхъ посланниковъ, опасныхъ правителей и полководцевъ, развратныхъ любовницъ, барышниковъ, лѣнивыхъ и невѣжественныхъ академиковъ, софистовъ, скомороховъ, гаеровъ, шутовъ, неспособныхъ ех-министровъ, отставныхъ полицейскихъ, шпіоновъ и этой блестящей ватаги разныхъ креатуръ, составляющихъ звенья въ цѣпи несправедливостей, для всего этого должны отдавать послѣднія жалкія лохмотья бѣдные мастеровые, бѣдные работники, бѣдные поденщики, никогда ничего не выигрывающіе ни на министерскихъ торжищахъ, ни въ революціонныхъ волненіяхъ!» Такія рѣчи, сказанныя въ это время полнѣйшаго возбужденія страстей, не могли не привлечь къ" писателю раздраженную толпу. Каково было значеніе этого мрачнаго глашатая народной скорби въ глазахъ массы, видно уже изъ извѣстнаго восклицанія одной женщины: «Мой мужъ солдатъ; если онъ арестуетъ Марата, — я раздроблю ему голову!» Во время коалиціи рабочихъ, Маратъ, предлагалъ средства къ улучшенію ихъ положенія; онъ совѣтовалъ «во-первыхъ, правильно устроить выучку мастеровыхъ; во-вторыхъ, назначить честную рабочую плату, чтобы никто не могъ впасть въ нищету иначе, какъ по своей, ошибкѣ; въ-третьихъ, подталкивать рабочихъ къ хорошему поведенію тѣмъ, что давать, черезъ три года, средства устроиться на свой счетъ всѣмъ, кто отличится умѣньемъ и порядочнымъ поведеньемъ; устроить это можно» изъ сбереженій, которыя будутъ вноситься, въ теченіе десяти лѣтъ, въ общественную кассу безсемейными рабочими" и т. д. Кромѣ этихъ бѣглыхъ замѣтокъ, Маратъ представилъ планъ возможности поддержать, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, 10,000 голодныхъ. «Краснѣешь отъ стыда и содрогаешься отъ скорби, — писалъ онъ съ обычною своею грубою рѣзкостью: — видя классъ столь полезныхъ несчастливцевъ, брошенныхъ въ жертву горсти мошенниковъ, жирѣющихъ отъ ихъ пота и варварски ворующихъ жалкіе плоды ихъ работъ. Такого рода злоупотребленія должны бы обратить на себя вниманіе Національнаго Собранія и занять нѣкоторые изъ его часовъ, посвященныхъ иногда столькимъ безплоднымъ словопреніямъ и смѣшнымъ препираніямъ». Къ этому-то, страшному для общественнаго спокойствія, человѣку обратилось 340 рабочихъ церкви св. Женевьевы; онъ не могъ ничего сдѣлать, кромѣ какъ бороться за нихъ перомъ. Они это сознавали, но, все-таки, рѣшились излить накипѣвшее на сердцѣ горе. Мы выпишемъ изъ ихъ письма нѣкоторыя строки, чтобы дать понять читателю, до чего были доведены эти люди и какъ сильно было ихъ раздраженіе. Они писали «Другу народа».

«Дорогой пророкъ, истинный защитникъ класса бѣдняковъ, позвольте работникамъ открыть вамъ всѣ злоупотребленія и подлости, которыя затѣваютъ наши хозяева, — каменщики, — чтобы, доведя насъ до отчаянія, довести до возстанія. Эти низкіе люди, пожирающіе въ бездѣйствіи облитый потомъ плодъ нашихъ трудовъ и не принесшіе ни разу никакой услуги націи, прятались въ подземельяхъ 12, 13 и 14 іюля^[12]. Когда они увидали, что классъ несчастныхъ одинъ сдѣлалъ революцію, тогда они вышли изъ своихъ засадъ, чтобы поступить съ нами, какъ съ разбойниками; потомъ, когда они видѣли, что опасность прошла, они стали интриговать въ округахъ, для захвата должностей; они надѣли мундиры и эполеты. Въ настоящее время, считая себя сильными, они хотѣли бы согнуть насъ подъ еще болѣе суровое ярмо; они давятъ насъ безъ сожалѣнія и безъ угрызеній совѣсти».

Далѣе работники указываютъ на десятерыхъ каменщиковъ, начавшихъ жизнь поденщиками, и объясняютъ, какъ они нажили состояніе въ 100.000 ливровъ годового дохода.

«Вотъ они, продолжаетъ письмо, наши вампиры и ихъ скандалезныя богатства! Но повѣрите ли вы, что, осыпанные богатствами, они остаются непомѣрно жадными и стараются уменьшить наши поденные заработки, сводящіеся на 48 су, опредѣленные намъ администраціей. Они не хотятъ шать, что мы заняты только шесть мѣсяцевъ въ году, что сводитъ нашъ поденный заработокъ на 24 су. И на эту-то скудную плату мы должны нанимать жилище, одѣваться, кормиться и содержать семейство, если у насъ есть жены и дѣти. Такъ, истощивъ свои силы на службѣ государству, претерпѣвъ несправедливости старшихъ, изнурившись отъ голода и усилій, мы часто не имѣемъ никакого другого исхода, какъ идти кончать свою жизнь въ Бисетръ (въ тюрьму); между тѣмъ наши вампиры живутъ въ роскошныхъ домахъ, пьютъ лучшія вина, спятъ на пуху, катаются въ экипажахъ и забываютъ, среди излишествъ и удовольствій, наши несчастья, часто отказываясь выдать жалованье, за начало рабочаго дня семейству работника, раненаго или убитаго до полудня!…»

Это очень рѣзкое письмо, написанное притомъ къ такому человѣку, какъ Маратъ, испугало Національное Собраніе и заставило его поторопиться изданіемъ закона, котораго требовали муниципальныя власти, фабриканты и работники, отдѣлившіеся отъ заговорщиковъ.

Оснорою новаго закона послужилъ проектъ Шапелье. «Сходки рабочихъ, говорилъ докладчикъ, возрождаютъ корпораціи, уничтоженныя конституціей… Конечно, всѣмъ гражданамъ позволено собираться, но нельзя позволить гражданамъ извѣстныхъ профессій собираться для обсужденія ихъ мнимыхъ (sic) общихъ интересовъ. Въ государствѣ нѣтъ болѣе корпорацій и нѣтъ другихъ интересовъ, кромѣ частныхъ интересовъ отдѣльной личности и интересовъ общихъ всему государству. Рабочіе говорятъ, что они соединяются для поддержанія своихъ больныхъ и оставшихся безъ работы собратьевъ, но это дѣло націи, — доставлять работу и помощь слабымъ… Итакъ, надо возвратиться къ принципу свободнаго соглашенія личности съ личностью, при опредѣленіи платы каждаго изъ рабочихъ»…

Далѣе Шапелье говоритъ о свободѣ личности и замѣчаетъ: «Я не стану входить въ разсмотрѣніе вопроса, каковъ долженъ быть нормальный заработокъ (а именно это-то и было нужно), но я сознаюсь, что онъ долженъ бы быть значительнѣе, чѣмъ теперь; потому значительнѣе, что въ свободной націи заработки должны быть настолько велики, чтобы каждый, получающій ихъ, стоялъ внѣ безусловной зависимости, которую создаютъ лишенія первыхъ жизненныхъ потребностей и которая есть зависимость голода…» Вотъ именно этого-то рабства, созданнаго свободою безпомощности слабой личности я свободою разнузданности сильной личности, и боялись рабочіе. Шапелье тоже признавалъ возможность рабства голода; Собраніе соглашалось съ нимъ, но тѣмъ не менѣе былъ изданъ декретъ, которымъ, во имя «Объявленія правъ» (Déclaration des droits de l’homme), запрещались не только разсужденія, но и всякія соглашенія, касающіяся опредѣленія заработной платы, часовъ работы и отдыха, — однимъ словомъ, всего того, изъ-за чего хлопотали рабочіе. Такимъ образомъ, если бы эти бѣдняки согласились скорѣе умереть съ голода, чѣмъ позволить эксплоатировать себя, то и это, совершенно свободное, единогласное рѣшеніе сочлось бы несостоятельнымъ во имя свободы личности! Въ Парижѣ былъ страшный ропотъ. Но войско стояло наготовѣ разбить толпу мятежниковъ.

III.

Изъ рѣчи Шапелье мы видѣли, что, не признавая правъ рабочихъ на ассоціаціи, разгоняя выстрѣлами мирныя сходки, считая дѣломъ личнаго соглашенія между рабочимъ и хозяиномъ всякое опредѣленіе платы, Національное Собраніе оставляло исключительно за націею право помогать больнымъ и доставлять работу тѣмъ, у кого ея не было. Потому необходимо будетъ взглянуть, что сдѣлала нація для этихъ несчастныхъ тружениковъ.

Первое спасеніе рабочихъ отъ нищеты и голода она нашла въ устройствѣ «національныхъ мастерскихъ».

Съ національными мастерскими у насъ обыкновенно связывается воспоминаніе о 1848 годѣ и Луи Кланѣ, но мастерскія, которыхъ потомъ требовалъ онъ, далеко отличались отъ тѣхъ, къ которымъ привыкла Франція и которыя имѣла благотворительный характеръ. Первыя подобныя мастерскія — les ateliers de charité — мы встрѣчаемъ въ 1545 году^[13]. когда одинъ указъ повелѣвалъ употреблять на общественныя работы здоровыхъ нищихъ; указы: 18 апрѣля 1685 года, 10 февраля 1699 года, 6 августа 1709 года, организуютъ правильную полицію этихъ мастерскихъ. Людовикъ XVI указами отъ 11 мая 1786 года и декабря 1788 года распространилъ этотъ родъ помощи на все королевство и открылъ, на время безработицы, въ каждой провинціи подобныя публичныя работы, поддерживая ихъ разными льготами. Въ 1790 году, начало общественныхъ волненій заставило прекратить занятія на многихъ частныхъ фабрикахъ и оставило громадное число рабочихъ безъ дѣла. Боясь нищенства, грабежей и возмущеній, почти всѣ члены Національнаго Собранія потребовали открытія новыхъ публичныхъ мастерскихъ. Онѣ были устроены въ обширныхъ размѣрахъ въ окрестностяхъ столицы; здѣсь всѣмъ безъ разбора мужчинамъ назначались земляныя работы, а всѣмъ женщинамъ и дѣтямъ — прядильныя. Кромѣ того, на каждый департаментъ отпускалось по 30,000 франковъ для доставленія занятій нищимъ по плану, принятому въ столицѣ. Каждая мастерская состояла изъ двухъ отдѣленій, каждое во сто человѣкъ, подъ управленіемъ старшины и двухъ его помощниковъ; плата производилась по субботамъ, въ присутствіи контролера, который повѣрялъ — снабжены ли работники необходимыми инструментами. Плата равнялась 20 су (25 к.) въ день.

Легко сразу понять, что все это предпріятіе было если не низкимъ обманомъ, то одною сплошною ошибкою, и потому должно погибнуть. Въ начатыхъ работахъ не чувствовалось никакой другой потребности, кромѣ отвлеченія отъ бездѣлья бродящихъ силъ; эти работы были переливаньемъ воды изъ пустого въ порожнее; это, вслѣдъ за правительствомъ, сознавали какъ сами рабочіе, такъ и администраторы мастерскихъ. При такомъ сознаніи рабочіе развращались, правительство разорялось, и самыя мастерскія гнили со дня своего появленія на свѣтъ. Всѣ, сознавая безплодность своихъ занятій, старались ничего не дѣлать и получать плату за бездѣлье, то-есть жить на содержаньи; сверхъ того, большая часть рабочихъ просто чувствовала, что, при всѣхъ усиліяхъ, она не способна къ этому труду, такъ какъ портному или парикмахеру трудно было вдругъ превратиться въ землекопа, а модисткѣ — въ пряху. Суммы въ тридцать тысячъ, отпускаемыя въ каждый департаментъ, тоже были очень ничтожны для устройства не только порядочныхъ, но и какихъ бы то ни было мастерскихъ. Но каково бы ни было положеніе этого учрежденія, а народъ все-таки видѣлъ въ немъ возможность добыть хоть по 20 су въ день. Эта плата не могла накормить до-сыта работника; но отчасти спасала его отъ голодной смерти, и притомъ спасала, почти не требуя его труда, а потому въ мастерскія съ каждымъ днемъ прибывало все болѣе и болѣе народа. Не только столичные работники, оставшіеся безъ дѣла, но и провинціальные мастеровые стремились въ парижскія мастерскія. Къ 16 іюня 1791 года цифра рабочихъ дошла до 19,000 чел., по словамъ Ла-Рошфуко, а по другимъ свѣдѣніямъ до 28,000 чел. Удовлетворять всѣхъ рабочихъ не было никакой возможности, а они уже привыкли къ полученію обычнаго вознагражденія за пересыпанье песку и требовали назначенной правительствомъ платы за бездѣлье.

Дѣло становилось опаснымъ, начался мятежъ. Лафайетъ, ко главѣ національной гвардіи, разогналъ бунтовщиковъ и возстановилъ спокойствіе^[14]. А между тѣмъ, правительство, въ одинъ 1790 годъ, успѣло истратить на свое предпріятіе 15.000,000. Самъ мэръ Парижа требовалъ или закрытія мастерскихъ, или болѣе осмысленной организаціи работъ. Чтобы отвлечь наплывъ бѣдняковъ въ столицу, правительство выдало департаментамъ 2.600.000 ливровъ на мастерскія. Но и это не помогло. Въ Собраніи уже слышались негодующіе голоса, говорившіе, что «мастерскія созданы дли поддержанія революціи въ Парижѣ…» Нужно было распустить рабочихъ: ихъ разослали но округамъ, отмѣнили выдачу денегъ, продали инструменты, назначили тяжелыя наказанія за неповиновеніе и сходки.

Такъ окончилась единственная практическая попытка революціоннаго правительства помочь работникамъ, доставивъ имъ занятія. Она, какъ нарочно, была устроена самымъ нелѣпымъ образомъ. Послѣ полнѣйшей неудачи на этомъ пути, революціонное правительство принялось за теоретическія разсужденія о рабочемъ вопросѣ и за составленіе различныхъ проектовъ. Эти разсужденія были иногда удивительно гуманны, проекты широко и великолѣпно задуманы; но по недостатку средствъ, по быстрой смѣнѣ однѣхъ партій другими и по множеству другихъ обстоятельствъ, почти всѣ эти великія стремленія были — слова, слова и слова. Но въ этихъ словахъ таились зародыши тѣхъ идеаловъ, къ которымъ стремились послѣ многія партіи, занятыя разрѣшеніемъ вопроса о пролетаріяхъ, о поденщикахъ, — потому-то въ очеркахъ исторіи рабочаго сословія во Франціи мы не можемъ пропустить этого періода теоретическихъ разсужденій о благѣ угнетеннаго класса людей, хотя послѣднимъ и не становилось легче послѣ составленія разныхъ неосуществимыхъ плановъ.

IV.

Начнемъ съ описанія занятій и проекта нищенскаго комитета, гдѣ главнымъ членомъ былъ Ла-Рошфуко, извѣстный уже до революціи устройствомъ хорошей частной школы въ Ліанкурѣ.

У всѣхъ членовъ Національнаго Собранія были въ памяти и слова Монтескье, что «государство обязано доставлять каждому гражданину обезпеченное существованіе», и изреченіе Руссо, что «когда бѣдные допустили существованіе богатыхъ, то богатые обязались кормить всѣхъ тѣхъ, кому нечѣмъ жить». Эти же мысли высказались и въ докладѣ Ла-Рошфуко-Ліанкура объ уничтоженіи нищенства. «Гдѣ существуетъ классъ людей безъ средствъ къ существованію, говорилъ онъ, тамъ существуетъ нарушеніе правъ человѣчества, тамъ порвано соціальное равновѣсіе». Прежде чѣмъ придти къ какому-нибудь заключенію, первый нищенскій комитетъ посѣтилъ госпитали и пріюты^[15]. Вездѣ нашлись заскорузлыя злоупотребленія; рутина парализовала всѣ честныя стремленія; большія суммы плохо употреблялись въ дѣло; больные лежали въ зараженной атмосферѣ, въ «смрадныхъ клоакахъ»; дѣти воспитывались въ тунеядствѣ; благотворительность являлась тираномъ и палачомъ взятыхъ ею на свое воспитаніе людей. «Такъ пожираетъ Сальпетріеръ, — писалъ докладчикъ: — цѣлыя поколѣнія, на воспитаніе которыхъ это заведеніе собираетъ огромныя суммы». — «Каждый шагъ, сдѣланный въ госпиталяхъ, — говорилъ онъ въ другомъ мѣстѣ: — убѣждаетъ все болѣе и болѣе, что это притоны предразсудковъ, которые сохраняются здѣсь еще долгіе годы послѣ того, какъ они исчезли во всемъ остальномъ мірѣ». Въ виду этого зла Ла-Рошфуко предложилъ государству собрать въ свои руки всѣ имѣющіяся для помощи бѣдняковъ суммы и разсылать ихъ соразмѣрно съ требованіями муниципальныхъ совѣтовъ. На поддержку бѣдняковъ, онъ предполагалъ достаточнымъ 50 милліоновъ, — сумма эта равнялась доходамъ благотворительныхъ заведеній, существовавшихъ въ 1789 г. 40.000. 000 должны были идти на обыкновенныя пособія, 5.000. 000 на устройство вспомогательныхъ мастерскихъ, остальные 5.000.000 должны были оставаться въ запасѣ на непредвидѣнные расходы. Чтобы мѣстныя муниципальныя власти не преувеличивали нуждъ своего округа, онѣ обязаны были вносить изъ своихъ средствъ четвертую часть требуемой суммы для вспомогательныхъ мастерскихъ; чтобы благотворители не охладѣли къ пожертвованіямъ, поступающимъ въ общую казну, имъ позволялось опредѣлять на пятьдесятъ лѣтъ ту цѣль, на которую должны идти ихъ деньги. Во всякомъ департаментѣ и округѣ долженствовалъ находиться наблюдательный комитетъ изъ четырехъ лицъ, выбранныхъ ихъ согражданами. Шесть комиссаровъ отъ правительства имѣли бы обязанностью смотрѣть за законностью распредѣленія суммъ и хорошимъ управленіемъ ими. Помощи раздѣлялись на обыкновенныя и чрезвычайныя. Въ первымъ относились: уходъ за больными, дѣтьми, стариками и страдающими физическими недостатками. По возможности, всѣ эти лица не должны быть оторваны отъ благотворно вліяющей семьи. Лѣкарство, доктора, бабки должны быть даровые. Кромѣ того для неимѣющихъ семьи въ каждомъ городѣ назначаются госпитали. Дѣтей отдавать въ семейства за умѣренную плату, по 90 ливровъ въ первый годъ, по 40 — въ слѣдующіе года, до четырнадцати лѣтъ; кромѣ того, откладывать на нихъ небольшой капиталъ и давать имъ образованіе. Пріюти будутъ существовать только для дѣтей, не имѣющихъ родни и знакомыхъ, и для стариковъ свыше семидесяти лѣтъ. Но и послѣдніе могутъ требовать пенсіи и удаляться на житье въ чужую семью. Сыновья обязаны кормить и содержать отцовъ. Если они бѣдны, — имъ выдается на это помощь. Бѣдность часто бываетъ слѣдствіемъ простого неимѣнья работы, потому, не раздавая ни денегъ, ни хлѣба здоровымъ людямъ, не превращая нищенства въ профессію, комитетъ откроетъ на эту зиму окружныя мастерскія, гдѣ производились бы полезныя работы и выдавалась бы плата, немного меньшая, чѣмъ въ частныхъ заведеніяхъ. Если случится кризисъ, то мастерскія будутъ существовать и лѣтомъ, на что и откладываются пять запасныхъ милліоновъ. «Безъ сомнѣнія, — пишетъ Ла-Рошфуко, — помогать бѣднымъ есть обязанность общества, но не менѣе святъ и необходимъ долгъ общества предупреждать развитіе бѣдности». Кромѣ того, нищенскій комитетъ, при помощи комитета финансовъ и земледѣлія, обѣщался представить собранію планъ сохранной казны для каждаго департамента. Сохранныя казны будутъ, кромѣ того, обществами для застрахованія работниками своихъ доходовъ, самихъ себя на время болѣзни, на случай смерти и т. д.

Конечно, при такомъ широкомъ планѣ можно было назначить строгія наказанія за нищенство. И, вообще, гуманный Ла-Рошфуко дѣйствительно назначилъ въ своемъ отчетѣ строгія наказанія для нищихъ. «Человѣкъ, занимающійся нищенствомъ, — пишетъ докладчикъ: — невидимому, говоритъ обществу: „я хочу жить въ праздности; уступите мнѣ даромъ часть вашей собственности, работайте за меня“ — предложенія во всякомъ случаѣ антисоціальныя, такъ какъ тотъ, кто потребляетъ, не производя, поглощаетъ жизненныя средства полезнаго человѣка». Значитъ, нужно наказывать за такое преступленіе, и въ докладѣ предполагалось заключать нищихъ, на первый разъ, на три мѣсяца въ исправительные дома, при четвертомъ же повтореніи преступленія — ссылать въ каторжныя работы отъ восьми до тридцати двухъ лѣтъ". Немного круто. На эту систему нападали болѣе всего за то, что удобство получать постоянную помощь и работу отъ государства могло подорвать частную промышленность, такъ какъ работники нашли бы болѣе удобнымъ имѣть дѣло съ государствомъ, чѣмъ съ частными эксплоататорами. Дѣйствительно, планъ былъ широкъ и выходилъ изъ рамокъ грошовой благотворительности, помогающей голоднымъ только наполовину. Рѣшаясь принять этотъ планъ, государство должно было выйти изъ роли сборщика податей и обязывалось приняться за дѣятельную роль организатора работъ и заботливаго попечителя своихъ членовъ. Всѣ такіе широкіе планы остаются обыкновенно только на бумагѣ, такъ было и въ настоящемъ случаѣ. Вмѣсто проведенія въ дѣло проекта во всей его цѣлости, Собраніе удовольствовалось принятіемъ нѣкоторыхъ изъ предложенныхъ мѣръ; но такое рѣшеніе равнялось полнѣйшей гибели проекта и сводило все лѣто на палліативныя филантропическія мѣры въ духѣ людей стараго порядка. Но въ принципѣ планъ былъ принятъ, вошелъ въ конституцію, гдѣ въ одной статьѣ говорилось: «Будетъ создано и организовано общее учрежденіе общественной помощи для воспитанія покинутыхъ дѣтей, для помощи бѣднымъ калѣкамъ и для доставленія работы здоровымъ бѣднякамъ, у которыхъ ея не будетъ». «Будетъ создано и организовано общественное воспитаніе, — говорилось далѣе: — общее для всѣхъ гражданъ и даровое — по части неизбѣжныхъ для каждаго знаній».

Послѣдній вопросъ, т. е. вопросъ о воспитаніи, было поручено разсмотрѣть Талейрану. «Люди объявлены свободными, — говорилъ онъ: — но извѣстно, что воспитаніе безпрестанно расширяетъ область свободы и одно оно можетъ поддерживать политическую свободу противъ всѣхъ родовъ деспотизма. Люди признаны равными, и все же настолько мало чувствовалось бы это равенство по праву — de jure, насколько мало существовало бы оно въ дѣйствительности — de facto, если бы образованіе не дѣлало усилій подвести всѣхъ подъ одинъ уровень и, по крайней мѣрѣ, ослабить тѣ различія, которыя оно не можетъ уничтожить вполнѣ». Создался и по этому вопросу обширный планъ. Не только первоначальные предметы грамотности обратили вниманіе составителя плана, но онъ счелъ нужнымъ включить въ число предметовъ преподаванія и изученіе правъ человѣка и конституціи, какъ знаніе, необходимое для гражданина; не забылъ онъ также тѣлесныя упражненія, способныя выработать здоровыхъ и сильныхъ людей. Заботясь о возможномъ расширеніи и ускореніи дѣла воспитанія, комитетъ предложилъ издать одинъ изъ разумнѣйшихъ декретовъ, «позволявшій каждому частному лицу, подчиняющемуся общимъ законамъ относительно преподаванія, открыть школы, для чего требовалось только извѣстить объ этомъ муниципальныя власти и изложить правила открываемой школы». Кромѣ безплатности обученія, оно еще должно было вознаграждать самыхъ лучшихъ учениковъ. «Такимъ образомъ, говорилось въ докладѣ, ни одинъ истинный талантъ не будетъ заброшенъ, не погибнетъ для общества, и оно вполнѣ расквитается за свой долгъ воспитывать гражданъ». И этотъ планъ остался въ формѣ проекта, и Собраніе снова ограничилось частными перемѣнами въ дѣлѣ обученія. Кромѣ плана обученія, составленнаго Талейраномъ, явился, 20-го апрѣля 1789 года, болѣе подробный планъ Кондорсэ. Кондорсэ считалъ нужнымъ устроить школы пяти разрядовъ: первоначальныя (по школѣ на каждые 400 человѣкъ жителей), гдѣ обучались бы дѣти письму, чтенію, счисленію, знанію произведеній страны, способамъ земледѣлія, искусствамъ и первымъ началамъ морали; второстепенныя учебныя заведенія (по одному на каждыя 4.000 чел. жителей), гдѣ дѣтямъ сообщались бы нѣкоторыя математическія свѣдѣнія, естественная исторія, необходимая для ремеслъ химія, болѣе развитыя понятія нравственности, соціальная наука и элементарныя начала науки торговли; въ-третьихъ — институты, въ числѣ 114, нѣчто въ родѣ промышленныхъ школъ, гдѣ «мало заботились бы о латыни и много о наукахъ»; четвертую степень должны были составлять девять лицеевъ, гдѣ науки преподавались бы во всей своей обширности и, наконецъ, учредилось бы «Національное общество наукъ и искусствъ», обязанное давать движеніе и способствовать развитію всѣхъ человѣческихъ знаній. Публичныя конференціи и полная безплатность при обученіи были необходимыми условіями, постановляемыми планомъ. Но такъ какъ безплатное обученіе еще не уравнивало судьбы всѣхъ учениковъ, такъ какъ родители могли взять нѣкоторыхъ изъ первоначальной школы, не имѣя ни средствъ, ни желанія обучать ихъ далѣе, то государство обязывалось содержать воспитанниковъ отечества. Дѣти имѣли бы возможность поступать въ эту категорію при выходѣ изъ первоначальныхъ школъ послѣ успѣшной сдачи публичнаго экзамена; потомъ, послѣ новаго испытанія, ихъ принимали бы въ институты и, наконецъ, въ лицеи. Планъ Кондорсэ постигла та же участь, какая постигла планъ Талейрана.

Далѣе, Робеспьеръ требовалъ, «чтобы всѣ дѣти, безъ различія и безъ исключенія, дѣвочки и мальчики, съ пятилѣтняго возраста, воспитывались до двѣнадцати лѣтъ вмѣстѣ, на счетъ республики, подъ святымъ закономъ равенства, и получали бы одинаковую одежду, одинаковую пищу, одинаковое обученіе и одинаковый уходъ». Сверхъ того, Робеспьеръ не безъ грусти замѣчалъ: «О, если бы можно было воспитать поколѣніе людей подъ этимъ кроткимъ закономъ общинной жизни до зрѣлыхъ лѣтъ мужества. Не разъ а сладко мечталъ объ этомъ съ Платономъ». Объ этомъ же мечталъ Рабу Сентъ-Этьеннъ, предлагавшій создать мастерскія для дѣтей всѣхъ возрастовъ и не признавать гражданами, не принимать на службу тѣхъ изъ юношей двадцати одного года, которые не знаютъ никакого ремесла. Развивая свои мысли, Робеспьеръ призналъ не только необходимость безплатнаго обученія, но требовалъ его обязательности и наказаній для тѣхъ, кто не будетъ обучать своихъ дѣтей. Чтобы не было тягостнымъ это постановленіе, онъ считалъ необходимымъ: назначить таксу платы за обученіе съ богатыхъ; личные доходы дѣтей отдавать ихъ воспитателямъ до окончанія ученья; наконецъ, дѣтей, принужденныхъ добывать работой пропитаніе, кормить съ восьмилѣтняго возраста на счетъ государства. Калѣки и старики должны были жить при школахъ; взрослые и здоровые юноши должны были «пользоваться честью служить имъ и ходить за ними». «Какой это будетъ живой урокъ соціальныхъ обязанностей!» восклицаетъ онъ. Республика Платона была постоянно въ памяти у Робеспьера.

И опять все это осталось въ области теорій.

Рядомъ съ этими планами, возникаютъ, планы организаціи благотворительности, снова является желаніе: 1) устроить вспомогательныя мастерскія; 2) давать пособія на дому больнымъ и убогимъ; 3) создать госпитали и пріюты; 4) подавать помощь въ непредвидѣнныхъ случаямъ.

На дѣлѣ не осуществилось почти ничего.

Говорятъ, что всему виной была утопичность плановъ. Говорятъ, что надо было держаться стараго устройства школъ, госпиталей и мастерскихъ. Но мы видѣли, каковы были эти учрежденія, по отчетамъ ревизіонныхъ комиссій. На это возражаютъ, что, дѣйствительно, всѣ эти заведенія прогнили до корня, но что нужно было только обновить ихъ. Но, обновивъ ихъ, пришлось бы снова, черезъ нѣсколько лѣтъ, увидать ихъ въ прежнемъ положеніи, такъ какъ безплодныя обновленія дѣлались уже не разъ. Говорятъ, что народъ сталъ теперь несчастнѣе, но онъ былъ несчастливъ и прежде, хотя и молчалъ, какъ лошадь, не умѣющая кричать, когда ее бьютъ; онъ былъ несчастливъ, несмотря на то, что скудная часть отобранныхъ у него денегъ шла на дрянныя постройки нѣсколькихъ пріютовъ и госпиталей, гдѣ могли умереть, въ зараженной атмосферѣ, его искалѣченные собратья.

Причина неудачи всѣхъ попытокъ была въ интригахъ различныхъ партій, въ антагонизмѣ различныхъ сословій, въ голодѣ и безденежьи, подъ зловѣщимъ вліяніемъ вторыхъ начался переворотъ.

V.

Страданія и нищета народа и государства были доведены старымъ порядкомъ до такихъ размѣровъ, что никакія мѣры не могли, повидимому, принести осязательной пользы. Вслѣдствіе этого сознанія, революціонное движеніе все усиливалось, идеи развивались все шире и шире и въ направленіи ихъ чувствовался крутой поворотъ. Члены «Генеральныхъ Штатовъ», собравшіеся обсудить вопросы налоговъ, податей и пошлинъ, смѣнились членами «Учредительнаго Собранія», провозглашающаго свободу и равенство; его члены уступили свое мѣсто членамъ «Конвента», который уже понималъ, что свободный народъ точно такъ же могъ умереть съ голода, какъ и народъ порабощенный. Принципы 1789 года и принципы 1793 года носили слѣды коренного различія. «Собраніе» еще не рѣшалось обвинить Суассонскія муниципальныя власти за то, что онѣ позволили народу силою остановить возы съ зерновымъ хлѣбомъ, но Робеспьеръ уже вступился за властей, говоря, что голодный народъ не можетъ не безпокоиться за свое существованіе, и народные представители встрѣтили эту защиту съ восторгомъ. Доктрина, которою оправдывалось даже подавленіе личной свободы, во имя народнаго спасенія, начала торжествовать. Въ журналѣ «Парижскія революціи» уже писалось: «Бѣдняки сдѣлали революцію, но они сдѣлали ее не къ своей выгодѣ, потому что съ 14 іюля они находятся въ такомъ же положеніи, въ какомъ были до. того… Бѣдняки эти — честные нищіе, которые заставили революціонный плодъ дать ростки, когда-нибудь, можетъ-быть, войдутъ въ обладаніе тою землею, которой они любимыя дѣти». Собственность еще продолжала признаваться правомъ гражданъ, но теперь они могли ею пользоваться только въ размѣрахъ, гарантированныхъ закономъ. Въ своей рѣчи о продовольствіи Робеспьеръ прямо отвергаетъ теорію безусловной свободы, проповѣдуемой буржуазными экономистами. «Никто, говоритъ онъ, не имѣетъ права копить большіе запасы хлѣба, когда рядомъ съ нимъ умираетъ съ голода его ближній. Въ чемъ заключается главное стремленіе общества? Въ сохраненіи неотъемлемыхъ правъ человѣка. Какое первое изъ этихъ правъ? Право существованія. Значитъ, главный соціальный законъ заключается въ гарантіи всѣмъ членамъ общества средствъ къ существованію; всѣ другіе законы подчинены этому закону; собственность была учреждена и гарантирована только для подкрѣпленія этого закона: имущество мы имѣемъ только для того, чтобы жить. Ложно мнѣніе, что собственность можетъ стоять въ враждебномъ отношеніи въ существованію людей. Необходимая человѣку пища такъ же священна, какъ и самая жизнь. Все, что необходимо для сохраненія жизни, есть общественная собственность. Только излишнее можетъ быть частною собственностью и предметомъ торговыхъ оборотовъ. Всякая торговая спекуляція, сдѣланная на счетъ жизни своего ближняго, есть не просто плутня, но разбой и братоубійство. По этому принципу законодательству предстоитъ разрѣшить слѣдующую задачу относительно продовольствія: нужно обезпечить каждому члену общества пользованіе необходимою для его существованія частью произведеній земли; собственникамъ и земледѣльцамъ обезпечить плату за ихъ трудъ; остальное же излишнее отдать въ руки свободной торговли. Никакой горячій защитникъ собственности но оспоритъ этихъ принциповъ, если только онъ не признается открыто, что подъ собственностью онъ понимаетъ право грабить и убивать своихъ ближнихъ^[16]». Для преобразованія нравовъ, Сенъ-Жюстъ признавалъ необходимымъ дать на каждаго клочокъ земли и не оставлялъ ни за кѣмъ права лишать наслѣдства или дѣлать завѣщанія. Въ то же время онъ произнесъ фразу, что «мужчина и женщина, любящіе другъ друга, есть уже супруги». Этой фразой сразу сравнивались права законныхъ и незаконнорожденныхъ дѣтей. Декретъ 17 іюля 1793 года уничтожилъ феодальную систему вообще и не назначилъ никакого вознагражденія дворянамъ на утрату податныхъ сборовъ; имѣнія эмигрантовъ были конфискованы и назначены въ продажу по частямъ въ пользу націи. Дворянство, лишенное въ 1789 г. привилегій, лишилось теперь собственности. Продажа и раздача по частямъ казенныхъ имѣній и имѣній духовенства и эмигрантовъ умножили классъ мелкихъ землевладѣльцевъ и собственность перешла изъ рукъ дворянства въ руки простолюдиновъ. Демократія, получившая въ 1789 г. только права на свободу, начинала съ 1793 г. пріобрѣтать и средства къ жизни. Первая перемѣна была важна, какъ возстановленіе извѣстныхъ принциповъ, вторая имѣла практическій смыслъ.

Въ это время, между тѣмъ, усилились внѣшнія революціонныя войны, юношество вербовалось въ солдаты и въ особенности масса рабочихъ стремилась въ полки. Трудовыя силы частью отвлекались изъ государства и толпы празднаго народа, просящаго работы, значительно уменьшились, дѣло дошло даже до того, что оружейникамъ, за недостачею рукъ, позволено было возвращаться изъ арміи въ Парижъ на казенный счетъ. Но оставшіеся на родинѣ рабочіе голодали попрежнему и ожесточались съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе. Опасность отъ постоянныхъ волненій вызвала рядъ декретовъ, которыми правительство думало доставить работу народу. Такъ съ 1-го февраля 1793 года, изъ желанія подорвать промышленность Англіи, были прекращены съ нею коммерческія сношенія, — это должно было усилить на время производство французскихъ мануфактуръ. Ввозъ товара сталъ допускаться только на французскихъ судахъ. 21 сентября того же года былъ изданъ указъ, объявлявшій, что французскими кораблями будутъ считаться только то, которые построены на французской землѣ и съ составомъ французскихъ матросовъ; дозволялось быть только одной четверти иностранцевъ во всей массѣ строителей. Это тоже должно было способствовать занятію рабочихъ рукъ.

Подъ вліяніемъ всѣхъ этихъ событій, сама промышленность принимаетъ національный и демократическій характеръ^[17]. До революціи, она служила удовлетворенію прихотей роскоши, вырабатывала богатыя платья для богачей, убранство для ихъ комнатъ, игрушки для ихъ капризной фантазіи. Послѣ начала революціи, прекращается вывозъ изготовленной въ Парижѣ одежды и мебели, золотошвейныхъ матерій изъ Ліона, батиста и лино изъ Валансіена и Камбрэ, кружевъ и блондъ изъ Фландріи и Нормандіи ит.д. Въ нѣкоторыхъ мѣстахъ эти ненужные предметы прихоти сжигаются возмутившеюся чернью. Такимъ образомъ, промышленность демократизируется. Большая чаетЕ* большихъ фабрикъ разоряются и на ихъ мѣсто становятся мелкіе фабриканты, какъ на мѣсто крупныхъ землевладѣльцевъ стали небогатые разночинцы. Самая одежда французовъ, сшитая изъ французскихъ матерій, дѣлается простою; мѣсто шелка заступаетъ шерсть; самые богатые люди вплоть до директоріи носятъ карманіолу, коротенькую куртку вмѣсто фрака и фуражку вмѣсто шляпы. Духъ изобрѣтательности тоже усиливается; толчокъ данъ необходимостью существовать безъ помощи иностранныхъ товаровъ. Наука идетъ на помощь промышленности. Главнымъ образомъ способствуетъ промышленности Лавуазье своими химическими открытіями. Являются новые способы приготовленія селитры, пороху и оружія. Такъ какъ ввозъ селитры прекратился, то ее ищутъ въ погребахъ, на кладбищахъ, вездѣ, гдѣ она содержится въ землѣ. Въ Гренеллѣ, близъ Парижа, изготовляется до 30.000 фунтовъ пороху. Война мѣшаетъ ввозу берлинской лазури и Лассанъ, Клуэ, Ла-Фоли предлагаютъ новые химическіе способы для приготовленія этого матеріала внутри страны. То же явленіе замѣчается въ производствѣ другихъ ввозныхъ продуктовъ. Книгопечатаніе тоже развивается съ каждымъ днемъ все быстрѣе и быстрѣе.

Но, къ сожалѣнію, несмотря на все это, только одна часть рабочихъ и народа успѣваетъ устроить свои дѣла, другая часть остается въ прежней нищетѣ и само правительство, уже сознавшее необходимость помогать народу, мечтавшее, въ лицѣ Робеспьера и его единомышленниковъ, устроить на соціальныхъ основаніяхъ пріюты, богадѣльни и школы, — было, какъ мы сказали выше, лишено всякихъ средствъ и видѣло все возраставшія потребности новыхъ затратъ. Внутренній долгъ, число ассигнацій, выпуски мѣди все росли и росли, а между тѣмъ внѣшнія войны поглощали ежедневно громадныя суммы, такъ что въ промежутокъ одного года пришлось выпустить 3.300 милліоновъ ассигнацій. Пошли въ ходъ насильственныя мѣры въ родѣ неплатежа богатымъ обладателямъ королевскихъ ассигнацій. Но это все оставалось безъ серьезныхъ послѣдствій, и нищета продолжала расти. Съѣстные припасы дорожали день это дня. Причинъ для этого находилось много: волненія въ колоніяхъ, внѣшнія и внутреннія войны, оставленіе народомъ полей безъ обработки, интриги спекуляторовъ, удерживавшихъ товаръ до лучшаго времени сбыта; боязнь промѣнять дѣйствительныя цѣнности, представляемыя разными продуктами, на ничего не стбящія ассигнаціи, — все это вліяло на состояніе торговли. Голодная часть народа, какъ мы видѣли, прибѣгала нерѣдко къ насилію, отбивая товары. Разъ толпа захватила вывозимый изъ Парижа сахаръ и самовольно продавала его, на мѣстѣ разграбленія возовъ, по 20 су за ливръ прохожимъ^[18]. Вмѣшалась полиція, два жандарма были ранены и съ трудомъ отбили сахаръ отъ народа. Въ другой разъ возставшій народъ сдѣлалъ нападеніе на дома торговцевъ сахаромъ, изломавъ и уничтоживъ все, что попалось подъ руку. На слѣдующій день, одинъ бакалейщикъ въ улицѣ Сенъ-Дени, боясь такой же участи, сталъ продавать сахаръ по 26 и по 24 су, хотя цѣна сахару была въ 30 су. Это вызвало новыя волненія, послуживъ доказательствомъ, что барышники нарочно возвышаютъ цѣну, чтобы уморить съ голоду народъ. Опять нѣсколько магазиновъ было изломано и разграблено. Послѣ сентябрьскихъ дней появилась въ Парижѣ шайка человѣкъ въ двадцать; они грабили прохожихъ, какъ въ лѣсу, останавливали женщинъ, брали съ нихъ цѣнныя вещи, говоря, что это «патріотическое пожертвованіе». На улицахъ люди защищали свою жизнь вооруженною рукой, и хвалились, убивъ того или другого изъ согражданъ. Всѣ подобныя волненія были совершенно ничтожны передъ ужасающей рѣзней и грабежомъ сентябрьскихъ дней, когда народъ дошелъ до крайней степени раздраженія. Кровь лилась ручьями; женщины, старики и дѣти не находили пощады, и, между тѣмъ, правительство, засаживая въ тюрьмы виновныхъ, все-таки не могло не признать, что раздраженіе имѣло свои причины, въ которыхъ виноватъ не народъ. Министръ Дантонъ, Наблюдательный Комитетъ, мэръ Пэтіонъ, начальникъ національной гвардіи Бриссо, всѣ допускаютъ эту рѣзню, зная о ней уже 1-го сентября. 3-го и 20-го сентября Ролланъ, министръ внутреннихъ дѣлъ, оправдывалъ ее, какъ послѣдствіе «долго испытываемаго терпѣнія народа»^[19]. «Монитеръ», «Прюдомъ», журналъ жирондиста Горзаса, называютъ эту рѣзню «страшнымъ, но необходимымъ судомъ народа». Народонаселеніе прямо говоритъ, «что если бы оставить жить убитыхъ, то они передушили бы народъ». Жирондисты, министръ Тара, всѣ выражаются въ этомъ духѣ. Революціонное правительство понимало, что нищета народа и дороговизна были однѣми изъ главныхъ причинъ сентябрьскихъ убійствъ и вообще всѣхъ неурядицъ. Оно теперь уже не стало задаваться прежнимъ принципомъ: «laissez faire, laissez passer»; оно не проповѣдывало, что каждая личность должна быть свободна во всѣхъ своихъ дѣйствіяхъ, что всѣ ея поступки зависятъ отъ личныхъ соглашеній нанимателей и нанимающихся, продавцовъ и покупателей, — нѣтъ, оно находило теперь нужнымъ назначить насильственную таксу на жизненные припасы, для прекращенія возрастающей дороговизны. Противъ таксы боролись жирондисты, но борьба не могла продолжаться долго, потому что короля не стало и въ народѣ уже говорили: «санкюлоты требуютъ хлѣба у Конвента, а онъ имъ отказываетъ»^[20]. Тутъ слышалась угроза. Сначала назначили вмѣсто таксы maximum, опредѣляемый въ каждомъ департаментѣ соразмѣрно съ цифрою средней стоимости продукта. Это было 2-го мая 1793 г., а уже съ 29-го сентября начинаютъ выходить декреты за декретами, все понижающіе maximum и стѣсняющіе торговлю. Тридцать девять родовъ различныхъ предметовъ торговли были включены въ число первыхъ жизненныхъ потребностей и отданъ приказъ, чтобы каждый купецъ, имѣющій эти товары, объявилъ ихъ количество, написавъ его на дверяхъ лавочки, и продавалъ бы товаръ по мелочамъ и по назначенной правительствомъ цѣнѣ. Полиція наблюдала за вѣрностью показаній купцовъ. Этимъ путемъ надѣялись противодѣйствовать барышничеству и спекуляторамъ.

Магазины стали закрываться. Ловкіе крупные мошенники стали продавать недоброкачественные товары по тарифной цѣнѣ. Мелкіе городскіе торговцы, постоянно находящіеся подъ надзоромъ народа, разорялись. Доносы на купцовъ слѣдовали одинъ за другимъ.

Изъ донесеній (1-го и 17-го вентоза II года республики, то-есть 19-го февраля и 7-го марта 1794 года) видно^[21], что одинъ мясникъ не хотѣлъ продавать говядины не таксѣ; торговка вздумала набить пять су на чечевицу, у одной изъ лавочекъ недоброжелатели говорили толпѣ: «это еще цвѣточки, ягоды будутъ послѣ»; одинъ гражданинъ жаловался на данное трактирщикамъ позволеніе держать запасы говядины, несмотря на голодъ, когда у отцовъ семейства, имѣющихъ больныхт женъ, нѣтъ возможности положить въ горшокъ куска мяса; народъ толкуетъ, что причиной голода являются главнымъ образомъ правители; нѣсколько женщинъ произвели безпорядки на рынкѣ; народъ вышелъ изъ терпѣнія, не видя привоза продовольствія, к собирается толпами на рынки, женщинъ тутъ было не менѣе 3.000; ходятъ толки о необходимости принудить крестьянъ къ привозу припасовъ; раздаются жалобы, что аристократамъ привозятъ и мясо, и яйца; замѣчаютъ, что не должно позволять крупнымъ торговцамъ наживать болѣе пяти процентовъ; бѣдняки ропщутъ, что имъ не продаютъ свѣчей, и замѣчаютъ, что надо бы нѣсколькихъ гильотинировать, тогда все пошло бы хорошо; купцы признаются виновниками дороговизны; женщины остановили телѣгу съ масломъ и расхватали товаръ, отчасти заплативъ по таксѣ, отчасти не заплативъ ничего, при этомъ многія изъ нихъ были передавлены и ранены; предложено просить у Конвента запрещенія пирожникамъ дѣлать пироги, на которые идетъ много масла и лицъ, и парикмахерамъ употреблять картофель на пудру и г. д. Мы долго не кончили бы, если бы вздумали выписать всѣ факты, помѣщенные въ полицейскихъ донесеніяхъ только въ теченіе двухъ дней. Но и по части приведенныхъ нами фактовъ видно, каковъ былъ ропотъ въ Парижѣ. Рабочіе прямо говорили^[22], что они сидятъ безъ работы и хлѣба, вслѣдствіе заключенія въ тюрьму всѣхъ богачей, какъ патріотовъ, такъ и не-патріотовъ.

Крики: «хлѣба! хлѣба!» принимали все болѣе и болѣе свирѣпый оттѣнокъ. Въ правительствѣ снова чувствовалась перемѣна настроенія. Такса была признана, послѣ страшной борьбы, никуда негодною и была отмѣнена 3-го января 1795 года. Свобода торговли и промышленности провозгласилась снова. Но и это не могло теперь помочь голодной массѣ народа.

Между тѣмъ, въ составѣ правительства произошли значительныя перемѣны. Робеспьеръ, Сенъ-Жюстъ и тому подобные люди крайнихъ увлеченій, для которыхъ служили библіею произведенія Ж. Ж. Руссо, которые мечтали пересоздать общество до основанія, теперь пали, всѣми оклеветанные и забросанные грязью. Новое правительство — Директорія, заступило ихъ мѣсто. Оно кровожадно боролось противъ такъ-называемыхъ патріотовъ и было снисходительно къ роялистамъ; подавляло народъ, спасая буржуазію; характеръ революціи измѣнялся и шла борьба не изъ-за политической и соціальной свободы, а ради военной славы и завоеваній, наставало царство торгашей, готовыхъ выжимать послѣдній сокъ изъ народа, и солдатъ, готовыхъ образумить штыками этотъ народъ, если онъ вздумаетъ крикнуть. Во главѣ этого правительства становится Бонапарте.

Но прежде полнаго торжества новаго порядка, въ обществѣ совершается еще одна изъ безсильныхъ попытокъ спасти народную партію и осуществить крайнія идеи, которыми были проникнуты Робеспьеръ и его товарищи. Я говорю о Бабефѣ и его сообщникахъ.

VI.

Франсуа-Ноэль Бабефъ родился въ Сенъ-Кентэнѣ въ 1764 году^[23]. Подъ руководствомъ своего отца онъ изучилъ геометрію, служилъ помощникомъ архитектора-землемѣра и потомъ былъ комиссаромъ по межеванію, когда вспыхнула революція. Нѣсколько сочиненій, помѣщенныхъ большею частью въ «Correspondant Picard», довели его до ареста, послѣ чего парижскій судъ оправдалъ его 14 іюля 1790 года. По возвращеніи домой онъ снова поступилъ на службу въ секретаріатъ округа Мондидье; сдѣлавъ ошибку: написавъ въ дѣловой бумагѣ одно имя вмѣсто другого, былъ судимъ заочно и приговоренъ къ двадцатилѣтнему заключенію, что, однако, не привелось въ исполненіе. Прибывъ снова въ Парижъ, онъ поступилъ въ бюро комиссіи продовольствія въ сенскій округъ, гдѣ имъ былъ обвиненъ прокуроръ Манишь въ умышленномъ поддержаніи голода. Новый судъ имѣлъ счастливый исходъ для Бабефа. Во время термидора Бабефъ является противникомъ Робеспьера. Послѣ паденіи послѣдняго, Бабефъ основалъ вмѣстѣ съ Фуше и Тальеномъ «Журналъ свободы прессы», который потомъ былъ названъ «Народнымъ Трибуномъ». Онъ сдѣлался ультра-термидорцемъ и ратовалъ противъ террора и тираніи; имъ же первымъ было дано названіе террористовъ якобинцамъ, — названіе, которымъ такъ страшно воспользовались враги народа. Сдѣлавшись главнымъ вожакомъ одного изъ клубовъ, онъ требовалъ неограниченной свободы печати и всеобщихъ выборовъ на всѣ публичныя должности. Его петиція объ этомъ была разослана ко всѣмъ термидорцамъ Парижа, чтобы они приняли ее до представленія конвенту. Но якобинцы считали эти двѣ мѣры антиреволюціонными, гибельными для народа и республики, такъ какъ въ эту пору только многочисленные роялисты и термидорцы могли бы издавать журналы и присутствовать на выборахъ. Далѣе мы встрѣчаемъ Бабефа выражающимъ сожалѣніе за свои нападки на Робеспьера, развивающимъ свою доктрину объ общемъ счастьѣ — bonheur commun, — принимающимъ названіе Кая-Гракха, трибуна народнаго. Комитетъ общественной безопасности арестуетъ его, какъ террориста, и заключаетъ въ Аррасъ на девять мѣсяцевъ. Здѣсь Бабефъ познакомился съ Бодсономъ, который посвятилъ всю жизнь на изученіе общественныхъ золъ и «лучше чѣмъ кто-нибудь уяснилъ себѣ взгляды Робеспьера». Выпущенный на свободу, Бабефъ ведетъ борьбу съ Директоріей, ближе сходится съ монтаньярами и прощенными демократами, которые носятъ названіе равныхъ (égaux). Защищая память Робеспьера, Бабефъ говоритъ, что народъ былъ подло обманутъ 8 и 9 термидора, и проповѣдуетъ общность имущества, — эта доктрина укоренилась въ его умѣ при помощи Бодсона.

Видя, въ какую пропасть ведетъ революціонное правительство народную партію, Бабефъ, Буонаротти и Дарте, два поклонника Робеспьера, Фонтенель и другія лица организуютъ партію. Послѣ многихъ преній, они соглашаются устрокть тайный комитетъ и публичное общество, которое будетъ собираться въ трапезной комнатѣ, или въ подземельѣ одного монастыря близъ Пантеона и назовется «Обществомъ Пантеона». Число членовъ быстро возрастаетъ до 2.000 человѣкъ, такъ какъ уже въ теченіе 18 мѣсяцевъ патріоты были лишены возможности публично собираться вмѣстѣ и обрадовались возникновенію новаго общества. Въ Парижѣ образуются двѣ крайнія партіи: роялисты и демократы;. первые требуютъ конституцію 91 года и монархію; вторые — конституцію 93 года и исполненіе законовъ объ истребленіи нищенства и отдачѣ одного милліарда изъ національнаго имущества защитникамъ отечества. Директорія желаетъ держаться середины, она хочетъ поставить опаснаго ей Бабефа въ нейтральное положеніе и сначала тщетно предлагаетъ ему министерство финансовъ, а потомъ старается уронить его въ общественномъ мнѣніи и отрываетъ неисполненный когда-то приговоръ, по которому Бабефа должно постигнуть двадцатилѣтнее заключеніе. Несмотря на оправданія Бабефа, ему приходится скрываться.

Все болѣе и болѣе трусливая Директорія создаетъ министерство, полиціи, получаетъ право распоряжаться тайными суммами и издаетъ законъ противъ печати. Въ «Общество Пантеона» забирается множество прикидывающихся патріотами шпіоновъ, имѣющихъ обязанностью посѣять тамъ сѣмена раздора и вызвать безпорядки. Главные демократы ничего не могли сдѣлать противъ интригъ этихъ агентовъ Директоріи — и скоро роялистскіе журналы и журналы Директоріи стали кричать противъ террористовъ и разбойниковъ, обозначая этимъ именемъ членовъ «Общества Пантеона». Тогда Буонаротти, Дарте, Феликсъ Лепеллетье, Бодсонъ и другіе демократы соединились въ комитетѣ монтаньяровъ у Амара и серьезно занялись вопросомъ о возстаніи. Но какой интересъ заставляетъ ихъ рѣшиться на это? — Желаніе обезпечить счастіе народа. Потому у нихъ идутъ долгіе толки о томъ общественномъ устройствѣ, которое скорѣе всего могло бы осчастливить народъ. Руководителемъ преній является Бодсонъ, этотъ, такъ сказать, воспитатель Бабефа. Всѣ члены признали, что виною всѣхъ безпорядковъ въ обществѣ — неравенство. Бодсонъ прочелъ по этому поводу статью, гдѣ доказывалъ, что система раздѣленія имущества и личная собственность, главнымъ образомъ, порождаютъ всякое неравенство. Потому было предложено «остановиться на общности имуществъ и работъ, равномъ распредѣленіи обязанностей и наслажденій, такъ какъ эта система наиболѣе нравственная, наиболѣе философская, наиболѣе филантропическая и наиболѣе способная сохранить навсегда общественный порядокъ». Бодсонъ понималъ, что имя Робеспьера еще слишкомъ сильно вызываетъ различныя антипатіи, и потому предложилъ основать эту систему, указавъ на ученіе Ликурга, Руссо или Мабли. Общность имуществъ и работа не могла быть введена сразу, и потому рѣшено было остановиться на время на конституціи 1793 года, какъ на переходной ступени. Нѣкоторыя несогласія раздѣлили комитетъ на два отдѣленія: Амаръ и монтаньяры требовали отдачи власти конвенту, то-есть имъ самимъ, а демократы (равные) требовали избранія народомъ временнаго правительства. Между тѣмъ скрывавшійся Бабефъ продолжалъ воевать съ Директоріей въ своемъ «Народномъ Трибунѣ», а «Общество Пантеона», освободившее и поддержавшее арестованную распространительницу этой газеты, отважную жену Бабефа, съ изумительнымъ тактомъ молчало о немъ самомъ, чтобы не выдать (то. Комитетъ равныхъ создалъ въ Парижѣ нѣсколько мелкихъ и тайныхъ клубовъ; рѣшено было, что демократы объявятъ себя деистами, создадутъ новый культа, посвятятъ себя проповѣди естественной нравственности; Пренія, объявленія, просьбы «Общества Пантеона» стали пробуждать народъ, — клубы начали являться и въ департаментахъ.

Но никакая осторожность секретнаго комитета не могла сдержать съ одной стороны нетерпѣливыхъ выходокъ слишкомъ рьяныхъ демократовъ, а съ другой — предательства агентовъ полиціи. Дарте въ свою очередь сдѣлалъ тоже ошибку, прочитавъ въ обществѣ враждебный Директоріи нумеръ «Народнаго Трибуна» и вызвавъ чтеніемъ жаркія рукоплесканія. Бонапарте, начальникъ внутренней арміи, закрылъ «Общество Пантеона» и прекратилъ существованіе всѣхъ другихъ обществъ. Директорія начала распространять клеветы на демократовъ. Осторожные и трусливые патріоты стали вслѣдствіе этого угрожать Бабефу за его желаніе довести народъ до возстанія? Злополучный неисполненный судебный приговоръ, прежнія нападки Бабефа на Робеспьера, старыя сношенія съ термидорцами, все это пустилось теперь въ ходъ и вредило какъ успѣху «Народнаго Трибуна», такъ и успѣху его доктрины. Тѣмъ не менѣе Бабефъ рѣшился еще болѣе настойчиво руководить партіей демократовъ и подготовить возстаніе для осуществленія своей доктрины. Тутъ начинается дѣло, которое носитъ названіе заговора Бабефа.

Распустивъ всѣ бывшіе комитеты, главный заговорщикъ, при помощи Анюнелля, Сильвена, Марѳшаля, Феликса Лепеллетье, Буонаротти, Дарте и Бодсона образуетъ directoire secret de salut publique. Двѣнадцать революціонныхъ агентовъ въ двѣнадцати округахъ должны были подготовлять возстаніе, сообразно съ приказами и инструкціями «тайной директоріи», которые будутъ передаваться четырьмя агентами-посредниками. «Тайная директорія, говоритъ Буонаротти, ожидаетъ успѣха своему дѣлу только отъ прогресса общественнаго мнѣнія и торжества истины», а потому, заговорщики и рѣшаются издать «Анализъ доктрины Бабефа». Въ этомъ «Анализѣ» говорилось слѣдующее: «Ст. 1) Природа дала каждому человѣку равное право на наслажденіе всѣми благами. 2) Цѣль общества защищать это равенство, на которое часто нападаютъ въ естественномъ состояніи сильные и злые, и увеличивать при содѣйствіи всѣхъ общія наслажденія. 3) Природа наложила на каждаго обязанность работать; никто не можетъ, не дѣлая преступленія, уклониться отъ работы. 4) Работы и наслажденія должны быть общія. 5) Если одинъ истощается въ работѣ и терпитъ лишенія во всемъ, а другой ничего не дѣлаетъ и живетъ въ изобиліи, то это слѣдствіе притѣсненія. 6) Никто. не могъ, не дѣлая преступленія, присвоить исключительно себѣ богатства земли или промышленности. 7) Въ настоящемъ обществѣ не должно быть ни богатыхъ, ни бѣдныхъ. 8) Богатые, не желающіе отказаться отъ излишковъ въ пользу бѣдныхъ — враги народа. 9) Никто не можетъ никакими средствами лишить другого образованія, необходимаго для иro счастья; образованіе должно быть общее. 10) Цѣль революціи — разрушить неравенство и возстановить общее счастье. 11) Революція не кончена, такъ какъ исключительно богатые поглощаютъ богатства и управляютъ всѣмъ, тогда какъ бѣдные работаютъ, какъ настоящіе рабы, томятся въ нищетѣ и ничего не значатъ въ государствѣ. 12) Конституція 93 года есть настоящій законъ французовъ, потому что ее торжественно призналъ народъ; потому что конвентъ не имѣлъ права измѣнить ее; потому что онъ, чтобы достигнуть измѣненія, разстрѣливалъ народъ, требовавшій исполненія конституціи; потому что конвентъ разогналъ и задушилъ депутатовъ, исполнявшихъ свой долгъ защищенія конституціи; потому что терроръ противъ народа и интриги эмигрантовъ вліяли на составленіе и мнимое принятіе конституціи 3 года, которая не имѣла за себя и четвертой части голосовъ, поданныхъ за конституцію 93 г.; потому что конституція 93 г. освятила за каждымъ гражданиномъ неотчуждаемыя права соглашаться на изданія законовъ, собираться вмѣстѣ, требовать то, что они считаютъ полезнымъ, и не умирать съ голода. 13) Каждый гражданинъ обязанъ возстановить и защищать конституцію 1793 г., какъ выраженіе воли и блага народа. 14) Всѣ власти, существующія вслѣдствіе конституціи 3 года, незаконны. 15) Всѣ, наложившіе руку на конституцію 93 г., виновны въ оскорбленіи народнаго величества».

Этотъ «Анализъ» могъ испугать аристократію и буржуазію, но онъ не могъ наэлектризировать столько разъ обманутый народъ, которому никакіе планы не могли доказать возможности общности имуществъ. Но Бабефъ не остановился на этомъ: брошюры слѣдовали за брошюрами и развивали вполнѣ всю доктрину. Суть ея заключалась въ томъ, что всѣ государственныя имущества, пріюты, благотворительныя заведенія и все подлежащее конфискаціи составитъ одно общее національное имущество; наслѣдованіе по завѣщанію и въ intestat уничтожится; устроятся общинныя мастерскія, управляемыя выборными начальниками; обширные магазины должны принимать произведенія земледѣлія и промышленности и раздача этихъ произведеній возложится на особыя лица; національная коммуна обезпечиваетъ для каждаго члена умѣренное и необходимое довольство: общіе обѣды будутъ устроены, какъ было въ Лакедемонѣ или на островѣ Критѣ; торговля въ существующемъ смыслѣ уничтожится; земля раздѣлится на округи и администрація будетъ пополнять дефициты однихъ округовъ излишками другихъ; плоды другихъ климатовъ будутъ получаться отъ иностранцевъ при помощи обмѣна; только люди, остающіеся по своей волѣ внѣ общины, подвергаются налогамъ; частные и общественные долги уничтожаются, такъ же какъ и монета; золото и серебро не будутъ ввозиться; не занимающіеся полезными работами лишаются политическихъ правъ; полезными работами признаются: земледѣліе, скотоводство, рыболовство и мореходство, механическія и ручныя работы, мелочная продажа^[24], перевозка, военная и гражданская служба, обученіе и занятіе науками (изящная литература и изящныя искусства исключаются изъ этого списка полезныхъ занятій); люди, лишенные политическихъ правъ, будутъ считаться иностранцами, которымъ республика просто оказываетъ гостепріимство, но это гостепріимство будетъ не очень-то пріятнымъ, ибо за ними будетъ наблюдать полиція, у нихъ отберутъ всякое оружіе и администрація всегда будетъ имѣть право наказать ихъ, если ихъ роскошь, праздность или развратное поведеніе подадутъ дурной примѣръ. Всѣ эти вопросы подняли толки и споры въ журналистикѣ. Сильнѣе всѣхъ другихъ журналовъ способствовали распространенію доктрины «Народный Трибунъ», «l’Eclaireur», органъ, созданный для. рабочихъ Симономъ Дюнлэ, и «Плебейскій Ораторъ», а потомъ «Журналъ свободныхъ людей», газеты Антонелля и Феликса Лепеллетье. Антонелль признавалъ доктрину Бабефа непримѣнимой къ дѣлу — impraticable, и потому сильно полемизировалъ съ «Народнымъ Трибуномъ», не переставая, однако, выражать свое восхищеніе передъ ученіемъ противника, какъ передъ теоріей.

Тайная же директорія продолжала работать, привлекла на свою сторону полицейскій легіонъ въ 6.000 солдатъ, кромѣ того 4.000 старыхъ санкюлотовъ, 1.500 членовъ изъ старыхъ революціонныхъ властей, 1.000 артиллеристовъ, 500 отставныхъ офицеровъ и еще около 4.000 человѣкъ изъ военнаго сословія. Выбраны были военные агенты и въ числѣ ихъ является нѣкто Гризель, личность, выдающая себя за самаго яркаго революціонера, но въ сущности мелкая и страстная къ чинамъ. Онъ составляетъ военную брошюру, ревностно распространяетъ ее въ массѣ, предлагаетъ тайной директоріи составить еще брошюры для солдатъ, совѣтуетъ подстрекать послѣднихъ къ ограбленію богачей, однимъ словомъ, выказываетъ такое рвеніе, на какое способны только слишкомъ неопытные глуповатые юноши или записные шпіоны-подстрекатели, добивающіеся довѣрія своихъ жертвъ.

Между тѣмъ зимою 1795—96 г. нужда народа дошла до крайнихъ предѣловъ, и онъ былъ болѣе чѣмъ когда-нибудь склоненъ къ возстанію. Раздраженіе, вызванное закрытіемъ политическихъ обществъ, угрозы демократическихъ журналовъ, сборища на улицахъ, — все возвѣщало мятежъ. Этимъ рѣшился воспользоваться въ свою пользу существовавшій, отдѣльно отъ общества Бабефа, «Комитетъ Монтаньяровъ», съ Амаромъ во главѣ; роялисты же и старые термидорцы выказали стремленье привлечь массу на свою сторону. Тайной директорій представился вопросъ: нужно ли воспользоваться возстаніемъ, вызываемымъ монтаньярами, или бороться противъ него, такъ какъ оно стремится возстановить только свои принципы. Рѣшено было, что демократы будутъ дѣйствовать отдѣльно и потомъ подавятъ монтаньяровъ, вызывавшихъ или допустившихъ 9-е термидора, т. е. паденіе партіи Робеспьера. Но, къ несчастію, самъ предводитель демократовъ, какъ мы знаемъ, былъ прежде термидорцемъ и даже ультра-термидорцемъ. Роялисты предлагаютъ свои услуги демократамъ, надѣясь подкопаться подъ Директорію и анархіей дойти до реставраціи. Но, отвергнутые демократами, они вдругъ соединяются противъ нихъ съ правительствомъ. Оно же издаетъ законъ противъ ассоціацій, обществъ и прессы и называетъ демократовъ переодѣтыми роялистами, якобинцами, жаждущими террора, анархіи или королевства. Въ партіи демократовъ эти законы вызываютъ негодованіе и приготовленія къ возстанію идутъ еще быстрѣе. Составляется актъ возстанія, гдѣ, между прочимъ, пишется: «11) Исполнительная Директорія и два законодательные совѣта будутъ немедленно судимы народомъ. 12) Всякое сопротивленіе будетъ подавлено на мѣстѣ силою. 15) Жизненные припасы всякаго рода будутъ безвозмездно раздаваться народу на площадяхъ. 17) Имущества эмигрантовъ, заговорщиковъ и~ враговъ отечества раздѣляются между защитниками отечества и несчастными. Вещи, принадлежащія народу и заложенныя въ Mont de Piйtй, возвратятся ему безвозмездно. Несчастные республики немедленно будутъ снабжены мебелью и помѣщены въ домахъ заговорщиковъ. Семейства убитыхъ въ возстаніи гражданъ будутъ усыновлены народомъ. 18) Общественная и частная собственность будетъ охраняться народомъ» и т. д. Можно судить, какой ужасъ и какое негодованіе вызвалъ бы этотъ тайный, предвѣщающій кровопролитіе актъ, если бы онъ былъ открытъ ранѣе срока Директоріей или аристократіей. Кромѣ этого акта, составляются еще конституціонный декретъ и манифестъ равныхъ. Правительство, между тѣмъ, уже держитъ въ рукахъ нить заговора и распускаетъ преданныхъ заговорщикамъ солдатъ. Несмотря на это, нѣкоторые заговорщики но только надѣются на успѣхъ, но даже торопятъ тайную директорію начать мятежъ. Она назначаетъ пять генераловъ и офицеровъ, которые должны будутъ руководить возстаніемъ и въ числѣ которыхъ опять находится Гризсль. Этимъ людямъ опрометчиво открывается весь планъ возстанія. Это было въ началѣ мая. Послѣ нѣсколькихъ споровъ между тайной директоріей и комитетомъ монтаньяровъ, день возстанія назначенъ 10-го или 12-го мая. Сильнѣе всѣхъ хлопочетъ о дѣлѣ отважный Гризель: онъ горячѣй всѣхъ ненавидитъ тирановъ, онъ вполнѣ преданъ народу, онъ исполненъ революціоннымъ огнемъ, онъ менѣе всѣхъ способенъ къ излишней осторожности или трусости, — однимъ словомъ, онъ уже предалъ все дѣло; во всѣхъ его подробностяхъ, полиціи.

Наканунѣ возстанія, Бабефъ, Буонаротти и другіе вожаки заговора были арестованы, ихъ бумаги схвачены. Оставшіеся на свободѣ заговорщики рѣшились дѣйствовать, во что бы то ни стало, и Гризель предупредительно указалъ имъ, гдѣ будетъ расположена преданная имъ военная сила: они собрались на это мѣсто и были раздавлены, растерзаны, изрублены однимъ изъ самыхъ ярыхъ враговъ народа — начальникомъ драгунъ Мало. Оставшихся въ живыхъ мятежниковъ судятъ военнымъ судомъ и разстрѣливаютъ. Общество вдругъ узнаетъ, что среди его находились люди, желавшіе разбить весь Законодательный Корпусъ, всю Директорію, всѣхъ начальниковъ и разграбить городъ. Паническій страхъ распространяется на всѣхъ, кто успѣлъ уже завербовать себѣ положеніе въ свѣтѣ, и названіе «бабувистъ» становится страшнѣе «якобинца» или «террориста». Директоріи тотчасъ же даютъ право дѣлать все, что она считаетъ нужнымъ. Начинается судъ, изрекаются смертные приговоры. Бабефъ и Дарте дѣлаютъ попытки къ самоубійству, но слабое оружіе ломается и остается въ груди Бабефа. Раненаго, его казнятъ на слѣдующій день вмѣстѣ съ Дарте. Выразивъ еще разъ свою любовь къ народу, Бабефъ поручилъ ему свою семью. Тѣла бросили безъ погребенья; приговоренныхъ къ вѣчной ссылкѣ съ ругательствами и угрозами увезли въ желѣзныхъ клѣткахъ въ Шербургъ; Гризель получилъ награду — и все кончилось. Остался только страшный урокъ довѣрчивымъ, увлекающимся, плохо разсчитывающимъ людямъ, да уцѣлѣла доктрина. Но урокъ, какъ это всегда бываетъ, помнился людямъ именно въ то время, когда это было вовсе не нужно, и забывался ими, какъ только разгорались страсти и являлась попытка выйти, во что бы то ни стало, изъ тягостнаго положенія; зато при каждой изъ этихъ попытокъ воскресала доктрина казненнаго мечтателя Бабефа.

VII.

Идеи Бабефа остались неосуществившимися мечтами, онѣ не примѣнились и не могли примѣниться къ жизни, въ нихъ многое вызвало бурю брани и негодованія, многое было признано сумасбродными бреднями, но разбирать, сколько на чьей сторонѣ правды, совершенно не входитъ въ планъ нашихъ очерковъ. Намъ важны идеи Бабефа, какъ и всѣ другіе, хорошіе и дурные совершившіеся и неизгладимые факты, повліявшіе, такъ или иначе, на умы или отразившіеся на послѣдующей судьбѣ рабочихъ классовъ. Фраза Ш. Дюнойэ: je ri impose rien, jene propose même rien, j’expose, лишена всякаго здраваго смысла, если ею руководствуются въ политико-экономическихъ статьяхъ, но этимъ же правиломъ можно руководствоваться, не дѣлая ошибки, при изложеніи историческихъ событій. При чтеніи исторической статьи, читателю важны не столько личные вкусы симпатіи я антипатіи автора статьи, сколько самые историческіе факты. Вотъ почему мы, не считая возможнымъ пропустить изложеніе доктрины Бабефа, въ то же время не считаемъ нужнымъ разбирать ее и этимъ разборомъ совершенно безполезно удлинять наши статьи. Какою бы шаткою и несостоятельною ни была теорія Бабефа въ практическомъ смыслѣ, но она имѣла за собою историческую необходимость, являясь послѣднимъ словомъ революціоннаго движенія. Это было resume революціонныхъ идей. Коммунистическія идеи высказывались уже не разъ. Томасъ Морусъ, Кампанелла, Локкъ, Руссо, Монтескье, Морелли, Гельвецій, Мабли, такъ или иначе, намекали на необходимость общности имуществъ, хотя и сознавались иногда, что это, можетъ-быть, никогда не осуществится въ дѣйствительности. Революція усвоила всѣ разбросанныя здѣсь и тамъ идеи этихъ писателей и занялась обсужденіемъ всѣхъ этихъ вопросовъ, системъ, доктринъ, соціальныхъ и политическихъ теорій, обращаясь за примѣрами то къ Спартѣ, то къ Аѳинамъ и Риму, то къ Англіи и Соединеннымъ Штатамъ Америки. Эти идеи развивались быстро и послѣдовательно, все шире и шире. Сіэсъ и Учредительное Собраніе провозгласили свободу; жирондисты принимали почти ровное распредѣленіе богатствъ, и Кондорсэ, ихъ главный писатель, требуетъ дѣйствительнаго, абсолютнаго равенства, «къ которому стремится человѣчество съ перваго дня своего существованія»; Парижская община, «Избирательное Собраніе», Моморо, Тальенъ — толкуютъ объ аграрномъ законѣ и новомъ устройствѣ собственности; аббатъ Фоше, послѣ епископъ Кальвадосскій и депутатъ жирондистовъ, проповѣдуетъ уничтоженіе рабства голода и принятіе принциповъ общности имуществъ; Анахарзисъ Клоцъ, богачъ и баронъ, говоритъ о всеобщей республикѣ братьевъ или равныхъ; Комитетъ Народнаго Спокойствія и Конвентъ до 9-го термидора всѣми силами стремятся къ уравненію имуществъ и даже къ ихъ общности, учреждая обширныя національныя владѣнія, составленныя изъ имуществъ духовенства, эмигрантовъ и заговорщиковъ — контръ-революціонеровъ. Еще ближе подходили къ идеямъ Бабефа идеи Геберта Шометта, Робеспьера и Сенъ-Жюста. Бабефъ не сказалъ ничего новаго, почта за каждое изъ его положеній, взятое отдѣльно, боролись тѣ самые люди, которые пришли въ содроганіе отъ его ученія, представленнаго во всей цѣлости; они испугались не новизны, но логическаго вывода изъ своихъ собственныхъ идей, и поспѣшно пошли на дорогу отреченія отъ прошлаго, стали уступать одну за другою свои идеи. Дѣйствительно, таково свойство всякаго революціоннаго движенія въ соціальной жизни: человѣкъ на революціонномъ пути долженъ приготовиться къ самымъ крайнимъ логическимъ выводамъ изъ своихъ идей, или, если его испугаютъ эти выводы, онъ долженъ отказаться не отъ одного какого-нибудь вывода, не отъ одной какой-нибудь революціонной идеи, но отъ всей ихъ массы, такъ, напримѣръ, онъ не только не можетъ требовать неограниченной свободы личности, но не можетъ даже впередъ опредѣлить и предѣловъ, за которыми должны кончиться эти ограниченія. Вотъ почему, отказавшись торжественно отъ крайнихъ идей Бабефа, создавшая ихъ революція изрекла свой собственный смертный приговоръ.

Бабефомъ заканчивается революціонный періодъ во Франціи.

Далѣе придется говорить о временахъ первой имперіи, Людовика XVIII и Карла X. Въ этотъ періодъ мы встрѣтимъ работника почти все въ томъ же бѣдственномъ матеріальномъ положеніи, въ какомъ онъ находился и до революціи и во времена революціи. Но зато совершенно измѣнился въ послѣднее десятилѣтіе, съ 1789—1799 г., характеръ рабочаго. Все, происходившее передъ глазами рабочаго, убѣдило его, что предъ нимъ открывается широкая дорога, что надъ нимъ не стоитъ никто и что онъ можетъ стремиться ко всему^[25]. Франція болѣе другихъ націй обращала вниманіе на внѣшность и народъ яснѣе всего видѣлъ признаки равенства и свободы въ исчезнувшемъ различіи одеждъ. Всѣ платья съ золотыми и серебряными галунами, всѣ круглыя шляпы съ золотыми коймами, всѣ вышитые кафтаны и пурпуровыя мантіи, — однимъ словомъ, всѣ костюмы аристократіи, всякая роскошь и гербы исчезли и вся нація носила одинъ и тотъ же нарядъ, съ единственнымъ украшеніемъ — трехцвѣтной кокардой. Богатые дома, отъ которыхъ прежде бѣгалъ работникъ со страхомъ, носили теперь надписи: «Братство или смерть. Національное имущество». Вмѣсто роскошнаго убранства садовъ, въ нихъ виднѣлись одни слѣды стремленія къ довольству, такъ какъ въ общественныхъ садахъ росли овощи и въ Тюлье- рійскомъ саду былъ посаженъ картофель. Куда ни обращался взоръ рабочаго, вездѣ виднѣлись ясные признаки того, что старое время прошло. Въ самой средѣ рабочихъ уничтожились прежнія іерархіи. Въ мастерскихъ мастеръ уже не сидѣлъ на болѣе высокомъ мѣстѣ, чѣмъ его подмастерья, и послѣдніе перестали играть роль мелкихъ властителей передъ своими собратьями. Прежнее различіе въ парикахъ мастеровъ, подмастерьевъ и прическѣ учениковъ, различіе въ парикахъ мастеровъ разныхъ профессій уже не существовало, какъ не существовали и самые парики. Перестали крестьяне приходить съ условными приношеніями натурою къ парикмахеру, чтобы онъ остригъ имъ волосы, перестали мастера являться съ назначенными дарами къ своимъ господамъ. Кончились запрещенія, не дозволявшія переселяться подмастерьямъ шелковыхъ фабрикъ и типографій. Получилъ работникъ возможность работать, гдѣ ему угодно, а не только въ томъ городѣ, гдѣ онъ провелъ ученическіе годы. Не существовало болѣе запрещенія для старьевщика продавать старое платье; люди, занимавшіеся починкою сапогъ, имѣли право шить новые сапоги не только себѣ (чего прежде имъ не позволяли), но даже и постороннимъ. Не нужно было платить громадныхъ суммъ за патенты, тогда какъ еще недавно какой-нибудь пирожникъ платилъ въ гильдію за титулъ «ancien» 1.200 ливровъ, а дѣвушка, связывавшая живые цвѣты, должна была отдать 200 ливровъ, чтобы сдѣлаться «maîtresse bouquetière». Не требовалось теперь учиться подобнымъ искусствамъ, какъ связываніе букетовъ, что можно выучить въ двѣ, три минуты, тогда какъ прежде нужно было пробыть для этого 4 года въ ученикахъ и 2 года въ подмастерьяхъ. Рабочій отвыкъ отъ опеки. Онъ старается выбиться изъ сквернаго положенія при помощи своихъ собственныхъ силъ. Онъ пересталъ быть тупымъ, безотвѣтнымъ воломъ и созналъ, что онъ такой же гражданинъ, какъ и фабриканты, и члены администраціи. Онъ научился бороться за свои права, онъ даже черезчуръ пристрастился къ отстаиванью вооруженной рукою своихъ интересовъ. Его прежняя выносливость смѣнилась крайнею нетерпѣливостью. Никакія полумѣры, никакіе благотворительные богадѣльни и госпитали не могутъ удовлетворить его теперь, потому что онъ сталъ читать ежедневно газеты, иногда издававшіяся именно для него; онъ побывалъ въ шумныхъ клубахъ и слышалъ, къ чему можетъ стремиться человѣкъ. Въ его средѣ уже могутъ образоваться тѣ горячія головы, которыя создаютъ своимъ пламеннымъ воображеніемъ разные планы, часто неосуществимые, слишкомъ грандіозные, слишкомъ фантастическіе, но именно потому и увлекающіе массу и вносящіе броженіе въ застой будничной жизни, — броженіе, котораго уже, конечно, не вызоветъ какое-нибудь весьма разумное и очень исполнимое обѣщаніе богача прибавить еще пару кроватей въ госпиталь для изувѣченныхъ на его фабрикѣ мастеровыхъ.

Такимъ человѣкомъ сталъ французскій, или, вѣрнѣе сказать, парижскій рабочій по окончаніи революціи, но, надо замѣтить, что этотъ человѣкъ, кромѣ того, былъ человѣкомъ усталымъ, требовавшимъ прежде всего отдыха и спокойствія.

III.
ПЕРВАЯ ИМПЕРІЯ.
1799—1815.

I.

Въ то же время, когда идеалистъ Бабефъ мечталъ осчастливить и надѣлить равными правами всѣхъ людей, другой человѣкъ-практикъ разсчитывалъ осчастливить только себя и сдѣлать всѣхъ людей равно безправными передъ cq6oio. Съ перваго взгляда должно казаться, что перваго ждалъ полнѣйшій успѣхъ, а второго — полнѣйшая неудача. Но такое мнѣніе чистая ошибка. Дѣло перваго касалось всѣхъ и потому требовало безусловной откровенности, дѣло второго касалось только одной личности и потому обусловливалось скрытностью. Первый долженъ былъ прямо говорить, что онъ уничтожитъ все старое и отжившее и грозитъ цѣлой массѣ привилегированныхъ классовъ лишеніемъ старыхъ привилегій; второй долженъ былъ давать всѣмъ какія угодно обѣщанія, чтобы исподтишка воздвигать свое зданіе, и его расчеты сулили этой же привилегированной массѣ полнѣйшее огражденіе ея интересовъ, такъ какъ и самые эти расчеты могли осуществиться только при ея содѣйствіи. Идеалистъ долженъ былъ пасть, практикъ долженъ былъ выиграть. Мы уже видѣли, какъ палъ Бабефъ, теперь намъ необходимо взглянуть, какъ возвысился Наполеонъ. Сіэсъ высказалъ при началѣ революціи свою знаменитую фразу: «что такое среднее сословіе? — Все. — Чѣмъ оно было до сихъ поръ въ политическомъ отношеніи? — Ничѣмъ. — Чего оно проситъ? — Сдѣлаться чѣмъ-нибудь». — И среднее сословіе — буржуазія — дѣйствительно, стремилось стать на первый планъ, подавляя съ одной стороны аристократію, сдерживая съ другой попытки народа — а въ томъ числѣ и рабочихъ — завоевать и себѣ обезпеченное положеніе. Разъединеніе этихъ трехъ общественныхъ элементовъ — аристократіи, буржуазіи и народа — главнымъ образомъ, повредило успѣхамъ революціи и заставляло цѣлыя массы людей бороться противъ тѣхъ или другихъ реформъ, если съ ихъ осуществленіемъ соединялась польза одного котораго-нибудь изъ этихъ трехъ общественныхъ элементовъ. Каждая мѣра, долженствовавшая принести выгоду работникамъ или народу, казалась нарушеніемъ свободы и несправедливостью буржуазіи и аристократіи, и наоборотъ. Французское общество сложилось при такихъ условіяхъ, что иначе не могло и быть, и для того, чтобы дать какое-нибудь право одному сословію, нужно было лишать какой-нибудь привилегіи другія сословія. Уступки же, какъ извѣстно, не дѣлаются безъ борьбы.

При такомъ положеніи общества трудно было ожидать единодушія всѣхъ сословій и успѣха для самаго дѣла, но легко было выдвинуться впередъ одному какому-нибудь человѣку, особенно если этотъ человѣкъ не принадлежалъ ни къ одному изъ названныхъ нами сословій, а стоялъ въ средѣ защитниковъ отечества, т. е. въ средѣ военнаго сословія. Люди военнаго сословія уже давно играли не послѣднюю роль въ революціонной Франціи. Они спасали ее отъ внѣшнихъ враговъ; они постоянно разгоняли голодный народъ, добывавшій грабежомъ и насиліемъ свой хлѣбъ; они являлись пугаломъ для эмигрирующей аристократіи, стремившейся интригами возстановить старый порядокъ; они закрывали и уничтожали тайныя общества, — однимъ словомъ, давали возможность грознымъ декретамъ не оставаться пустыми риторическими фразами. Чѣмъ сильнѣе дѣлалась опасность отъ внутреннихъ волненій и неурядицъ, чѣмъ чаще приходилось сдерживать раздраженныя массы рабочаго народа, тѣмъ выше становилось значеніе того лица, которое, пользуясь вооруженною силою, вносило ружейными прикладами миръ въ толпу. Такая роль въ послѣднее время выпала на долю генерала Бонапарте, и онъ сумѣлъ воспользоваться выгодами своего положенія. «Зачѣмъ впустили сюда эту сволочь? Нужно бы пушечными выстрѣлами вымести четыреста-пятьсотъ человѣкъ, а остальные разлетѣлись бы сами», — говорилъ онъ, смотря на ворвавшійся въ Тюльери народъ, и дѣйствовалъ сообразно съ этимъ правиломъ.

Сперва, во времена могущества Робеспьера, онъ является поклонникомъ этого человѣка и другомъ его младшаго брата. Потомъ, во времена послѣднихъ дней Конвента, онъ, въ качествѣ генерала второй внутренней арміи, которою командуетъ Баррасъ, защищаетъ отечество противъ внутреннихъ враговъ, т. е. послѣднихъ приверженцевъ идей Робеспьера. Далѣе, во времена Директоріи, Баррасъ дѣлается директоромъ и поручаетъ внутреннюю армію Бонапарте, который становится другомъ, своимъ человѣкомъ, въ домѣ этого развратнаго, подкупного и подкупающаго циника, даже не скрывающаго ни своихъ оргій, ни своихъ подлостей. Борьба противъ демократовъ, закрытіе клуба «Пантеона», арестъ Бабефа, захватъ роялистовъ, все это совершается подъ вліяніемъ Бонапарте^[26]. Ему 27 лѣтъ; онъ еще ни разу не присутствовалъ въ правильномъ сраженіи съ внѣшними врагами; Директорія знаетъ, что есть люди старше и опытнѣе его въ этомъ дѣлѣ; но развратникъ Баррасъ, по своему обыкновенію и съ свойственною ему откровенностью, предлагаетъ своему молодому любимцу-генералу руку своей любовницы Жозефины и начальство надъ итальянской арміей: жену Бонапарте беретъ 9 марта, за приданымъ, т. е. за начальствомъ надъ итальянской арміей, ѣдетъ 21 марта. Съ этой поры его слава растетъ быстро.

Маленькій, худой, блѣдный, съ римскимъ профилемъ, съ проницательнымъ взглядомъ, то остроумный, то повелительный, то увлекающій въ разговорахъ, образованный лучше другихъ генераловъ, болѣе ихъ способный, какъ писатель, дѣятельный, самоувѣренный, заботящійся о своей славѣ, геніальный и честолюбивый, онъ одерживаетъ побѣды, пріобрѣтаетъ популярность въ арміи, становится во главѣ ея, совершаетъ походъ въ Египетъ и возвращается въ Парижъ, гдѣ его братья и родные уже подготовили почву для его дѣйствій, возглашая наподобіе герольдовъ о славѣ великаго героя. Цѣлью генерала становится ниспроверженіе Директоріи. Для этого онъ соединяется съ ненавистнымъ ему и ненавидящимъ его Сіэсомъ. Подкопы подъ Директорію и подъ Барраса-благодѣтеля ведутся искусно, опорой служитъ армія и военная слава. Блескъ этой славы дѣлается еще ярче при помощи слуховъ о намѣреніяхъ тайныхъ злодѣевъ убить генерала. Эти слухи главнымъ образомъ распускаетъ Люсьенъ Бонапарте, братъ генерала. Но покуда ни самъ генералъ, ни Люсьенъ не признаются, что они стремятся захватить диктатуру для старшаго изъ нихъ. Они на всякомъ шагу, при всякомъ удобномъ случаѣ отрекаются отъ подобной мысли. «Носятся слухи о новомъ Кромвелѣ, о новомъ Цезарѣ, — говоритъ генералъ: — говорятъ, что я хочу устроить военное правительство… Граждане, если бы я хотѣлъ подавить свободу моей страны и похитить верховную власть, то эту роль мнѣ было легко принять на себя по возвращеніи изъ Италіи, во время чуднаго тріумфа, когда армія, нація и партіи приглашали меня принять эту роль. Я не хотѣлъ Угого тогда, не хочу и теперь». Во-первыхъ, ему не предлагали верховной власти, во-вторыхъ, онъ хотѣлъ ее захватить… Люсьенъ еще торжественнѣе отрицаетъ стремленіе брата къ диктатурѣ. «Говорятъ, — восклицаетъ онъ: — что мой братъ хочетъ быть диктаторомъ! Это страшная ложь! Да если бы онъ могъ угрожать свободѣ, то я первый, — Люсьенъ вытащилъ свою шпагу, — я первый сдѣлался бы Брутомъ!» И, несмотря на эти увѣренія, генералъ дѣлается диктаторомъ, консуломъ, и законодательная комиссія уже собирается въ его покояхъ, какъ у царствующей особы. Всѣ непріятные ему журналы запрещаются при помощи простыхъ консульскихъ приказовъ, остается только 13 періодическихъ изданій, да и тѣмъ грозятъ смертью, если они будутъ говорить не то, чего отъ нихъ требуютъ. Онъ предписываетъ изгнаніе г-жи Сталь, у которой въ салонѣ осуждали его дѣйствія. Раздача должностей вполнѣ зависитъ отъ него. Онъ посѣщаетъ учебныя и благотворительныя заведенія, какъ глаза государства. Сенаторы пресмыкаются предъ нимъ. Сенатъ поздравляетъ его за счастливое окончаніе разныхъ дипломатическихъ переговоровъ. По его приказу схватываютъ герцога Энгіенскаго, находящагося вблизи французской границы, привозятъ несчастнаго во Францію и разстрѣливаютъ, то-есть просто убиваютъ на въ чемъ не виновнаго и беззащитнаго человѣка за то только, что онъ принадлежалъ къ числу родственниковъ прежней династіи. Послѣ этого, какъ выразился императоръ Александръ I, «преступнаго нарушенія человѣческихъ правъ» оставался только одинъ шагъ къ подчиненію всего своей силѣ.

«При видѣ различныхъ покушеній на вашу жизнь, при которыхъ Провидѣніе всегда спасало героя, необходимаго для высшихъ цѣлей, — первая мысль сената была та, что, стараясь погубить васъ, враги хотятъ гибели Франціи… Великій человѣкъ, окончите свое дѣло, сдѣлавъ его безсмертнымъ, какъ ваша слава! Вы вызвали насъ изъ хаоса прошлаго; вы заставляете насъ благословлять благодѣянія настоящаго; гарантируйте же намъ наше будущее!» Такъ пресмыкался сенатъ въ своемъ адресѣ консулу. Консулъ былъ провозглашенъ императоромъ и Брутъ-Люсьенъ болѣе всѣхъ другихъ хлопоталъ, чтобы эта новость была хорошо принята обществомъ. Тутъ дѣйствительно можно было воскликнуть: et tu quoque, Brute! Съ этой минуты Наполеонъ считаетъ себя единственнымъ представителемъ націи, и законодательный корпусъ дѣлается просто его совѣтомъ, а Франція его собственностью. «Мой народъ, мои города, мои префекты, мои мэры», сталъ теперь говорить тотъ самый человѣкъ, который еще недавно говорилъ народнымъ представителямъ: «Представители, не смотрите на меня, какъ на низкаго интригана, прикрывающагося маской лицемѣрія. Я доказалъ свою преданность республикѣ и всякое притворство для меня безполезно. Спасемте равенство, свободу! Я объявляю вамъ, что лишь только пройдутъ опасности, давшія мнѣ чрезвычайную власть, какъ тотчасъ же я откажусь отъ этой власти. Я не хочу быть ничѣмъ инымъ въ отношеніи правительства, которое вы учредите, какъ рукою, готовою поддерживать это правительство и исполнять его приказы». Теперь было не то, онъ сталъ императоромъ, и всѣ европейскія державы, за исключеніемъ Россіи и Англіи, признали законность этого факта.

— Фарсъ сыгранъ! — выразился одинъ изъ его современниковъ.

— У насъ, господа, есть теперь повелитель, — насмѣшливо замѣтилъ Сіэсъ послѣ провозглашенія Наполеона консуломъ. — Онъ все знаетъ, онъ всѣмъ распоряжается, и онъ все можетъ сдѣлать.

Что же онъ сдѣлалъ для народа и для рабочаго класса?

II.

Главнымъ и единственнымъ стремленіемъ Наполеона было достиженіе неограниченной власти надо всѣмъ. Онъ никогда не думалъ водворить во Франціи братство, равенство и свободу, и тѣхъ, кто думалъ на дѣлѣ осуществить эти принципы, онъ или презиралъ, какъ глупыхъ мечтателей, или ненавидѣлъ, какъ опасныхъ возмутителей. Онъ могъ бы сдѣлаться кровожаднымъ тираномъ и угнетателемъ народа, какъ это часто бываетъ съ подобными людьми, но онъ обладалъ слишкомъ сильнымъ и практическимъ умомъ. Умный человѣкъ и практикъ прежде всего, онъ понялъ, что властвовать можно только надъ успокоеннымъ народомъ и что французы только тогда забудутъ всѣ толки о свободѣ, о всеобщей подачѣ голосовъ, о равенствѣ и тому подобныхъ вещахъ, когда у нихъ будетъ хлѣбъ. И вотъ, съ первыхъ дней своего царствованія Наполеонъ стремится, во-первыхъ, забрать въ свои руки все правленіе, во-вторыхъ, болѣе всего хлопочетъ о продовольствіи страны и, въ-третьихъ, старается, какъ можно тверже, опираться на войско: послѣднее дѣлается ради разныхъ непредвидѣнныхъ случаевъ, и Наполеонъ по опыту знаетъ, какъ тверда эта опора. «Великій порядокъ, управляющій всѣмъ міромъ, — говоритъ Наполеонъ: — долженъ управлять и каждою отдѣльною частью міра; правительство находится въ центрѣ обществъ; какъ солнце; различныя учрежденія должны протекать вокругъ него но своимъ орбитамъ, никогда не уклоняясь въ сторону. Правительство должно управлять всѣми ихъ соображеніями, такимъ образомъ, чтобы всѣ они способствовали поддержанію общей гармоніи». Сообразно съ этимъ взглядомъ создается цѣлая лѣстница администраціи: префекты во главѣ округовъ, мэры во главѣ общинъ, члены совѣтовъ для опредѣленія бюджетовъ, — и всѣ эти личности, отъ перваго сенатора до послѣдняго чиновника, назначаются верховною властью и каждый изъ нихъ является, въ нѣкоторомъ родѣ, однимъ изъ лучей этой власти, такъ что, оскорбляя его, общество оскорбляетъ не просто человѣка, а эту власть. Потому-то при распряхъ должностныхъ и частныхъ лицъ ихъ судить не обыкновенный судъ, но спеціальные трибуналы, совѣты префектуры, въ которыхъ совѣтники, опять-таки, назначаются и отрѣшаются отъ должностей непосредственно верховною властью. По той же причинѣ, если чиновникъ, при исполненіи своихъ обязанностей, сдѣлалъ бы преступленіе, то отдать его подъ судъ могъ бы только государственный Совѣтъ, а не частное лицо, имѣвшее право предать въ руки правосудія простого вора. На тѣхъ же основаніяхъ запрещена была чиновникамъ всякая торговля, какъ дѣло, равняющее и связывающее вмѣстѣ интересы продавца и покупателя. Всѣ эти мѣры должны были сосредоточить власть въ рукахъ Наполеона и сохранить уваженіе общества не только къ нему, но и къ послѣднему исполнителю его воли. А этихъ исполнителей его воли было столько, что общество совершенно спуталось ими, и отъ ихъ глазъ не ускользала никакая частная дѣятельность: они скорѣе походили на господъ, берущихъ оброкъ и помыкающихъ обществомъ, чѣмъ на слугъ, нанятыхъ обществомъ для сохраненія своей безопасности и своего спокойствія. Подъ надзоромъ этихъ гувернеровъ, всегда имѣвшихъ въ своемъ распоряженіи военную силу, общество успокоилось и утихло. Но чтобы общество сознавало вполнѣ, какъ прекрасно его настоящее положеніе, нужно было, чтобы это общество не голодало, — и вотъ Наполеонъ употребляетъ всѣ средства для доставленія странѣ хлѣба и жизненныхъ припасовъ. Никакіе труды, никакія войны не могли отвлечь вниманія императора отъ этого предмета, и здѣсь онъ ясно показалъ, какъ хорошо онъ знаетъ дѣло. «Цѣны на хлѣбъ увеличились въ Парижѣ, гражданинъ-министръ, — пишетъ онъ Люсьену Бонапарте^[27]: — мука вздорожала. Въ разныхъ концахъ государства жалуются на вывозъ зерна за границу. Прошу васъ обратить вниманіе на этотъ интересный предметъ» (10 сентября 1800 года). «Министръ внутреннихъ дѣлъ разсмотритъ, не удобно ли городу Парижу вступить во владѣніе запасными магазинами Корбейля… Они должны содержать къ 1-му марта сполна весь провіантъ; и съ этой минуты вплоть до жатвы министръ не долженъ ничего отпускать изъ нихъ» (14-го февраля 1806 г.). «Обратите, прошу васъ, побольше вниманія на поставку двойного запаса хлѣба, чѣмъ я уже распорядился передъ моимъ отправленіемъ. Неужели опытъ не научитъ насъ ничему, и мы станемъ еще ждать, когда наступитъ нужда въ хлѣбѣ. Тутъ всякіе но и если неумѣстны и нужно сдѣлать успѣшно это дѣло, во что бы то ни стало» (4 апрѣля 1807 г.). «Франція и мы богаты десятилѣтнимъ опытомъ, послѣ многихъ заблужденій во Франціи составилось мнѣніе, что только одно правительство, смотря по обстоятельствамъ, можетъ открывать и закрывать заставы для вывоза хлѣба, и было бы очень безразсудно предлагать это дѣло на разсмотрѣніе составителей законовъ» (7 іюля 1802 г.). Такъ же сильно заботился Наполеонъ о доставленіи народу другихъ жизненныхъ припасовъ. Префекты полиціи слѣдятъ за продажею масла, сыра, яицъ, говядины. Старые законы, относящіеся къ этому предмету, возобновляются, чтобы по возможности прекратить барышничество перекупщиковъ привезенныхъ изъ деревень товаровъ. Наблюденіе полиціи, таксы, узаконеніе мѣры и вѣса, все это было пущено въ ходъ для удешевленія припасовъ, возстановились даже нѣкоторыя корпораціи торговцевъ, но это уже были не старыя корпораціи, а нѣчто совершенно новое, зависящее вполнѣ отъ администраціи, состоящее подъ постояннымъ надзоромъ полиціи. Свободы торговли болѣе не существовало. Успокоенное правительствомъ общество перестало волноваться. Если же гдѣ и были бродящія силы, то онѣ уходили въ военную службу, такъ какъ война, поддерживавшая популярность Наполеона, все продолжалась. Чтобы изгладить изъ памяти французовъ и послѣднія воспоминанія о недавнемъ прошломъ, Наполеонъ выпустилъ изъ тюремъ духовенство, ввелъ снова воскресные отдыхи, разрѣшилъ отправленіе католическихъ церковныхъ обрядовъ, отмѣнилъ празднованіе революціонныхъ годовщинъ.

При такомъ положеніи общества, если не могло особенно улучшиться положеніе рабочихъ, то, по крайней мѣрѣ, они могли найти себѣ работу. Успокоенные и находящіеся внѣ всякой опасности отъ внутреннихъ смутъ, богачи принялись теперь снова за постройки, за заказы украшеній для своихъ отелей, за шитье нарядовъ. Производство предметовъ роскоши, совершенно превратившееся во времена революціи, ожило вновь и заняло тысячи рукъ. Кромѣ того Наполеонъ, помѣстившись въ Тюльери, мало-по-малу, ввелъ въ моду парадные пріемы новой знати и возобновилъ отчасти формы стараго этикета. «Шпага и шелковые чулки, — говоритъ одинъ современникъ: — замѣнили и саблю, и сапоги». Императрица привлекла въ свои салоны семейства аристократовъ, которымъ былъ дозволенъ въѣздъ въ отечество. Вслѣдъ за главою имперіи начали устраивать рауты и министры, въ особенности Талейранъ. Блестящіе балы, великолѣпное убранство комнатъ, наряды женщинъ, парадныя одежды мужчинъ, — все это доставляло средства рабочимъ не сидѣть безъ дѣла и напоминало жизнь старой монархіи. Но Наполеонъ хлопоталъ о занятіи рабочихъ рукъ и другимъ дѣдомъ: юнъ предпринималъ всевозможныя постройки, требовавшія сотенъ тысячъ людей.

Чтобы понять, сколько рукъ занято было казенной работой, довольно взглянуть на расходы имперіи по этому предмету за десять лѣтъ^[28].

На императорскіе дворцы и казенныя зданія истрачено — 62.000.000

" фортификаціонныя работы — 144.000.000

" морскія гавани — 117.000.000

" дороги — 277.000.000

• мосты — 31.000.000

" каналы, осушку болотъ — 123.000.000

" публичныя зданія въ городахъ и департаментахъ — 149.000.000

« парижскія городскія работы — 102.000.000

Итого — 1.005.000.000

Это было уже нѣчто очень существенное, и потому не мудрено, что долго обманываемые революціей и утомившіеся въ борьбѣ работники на время забыли революціонныя идеи объ общности имуществъ и о равноправности. Ко всему этому прибавьте, что при большихъ наборахъ рабочихъ рукъ было меньше прежняго, что обмундировка громаднаго войска, приготовленіе оружія, фабрикація пороху, тоже доставляли работу, и вы поймете, почему недавно бушевавшій народъ сталъ теперь спокойнымъ.

Далѣе мы поближе взглянемъ на его развитіе и бытъ.

III.

Наполеонъ заботился объ успокоеніи рабочихъ, но не о доставленіи имъ равноправности съ прочими людьми, что было задачею революціонныхъ правительствъ. Потому всѣ его распоряженія по этому предмету имѣли двоякій характеръ: съ одной стороны онъ заботился всѣми мѣрами развивать промышленную дѣятельность, чтобы рабочіе могли найти работу и хлѣбъ;, а съ другой стороны издавалъ стѣснительные для свободы мастеровыхъ законы, чтобы эти люди не могли волноваться, и совершенно не давалъ имъ средствъ къ образованію, чтобы оно не вносило въ ихъ умы опасныхъ идей и стремленій. При такомъ положеніи дѣла намъ необходимо сперва взглянуть, до чего довела его опека промышленность, и потомъ сказать, какъ повліялъ его надзоръ на работниковъ. Въ концѣ мы увидимъ, была ли достигнута главная цѣль — успокоеніе общества.

„Франція такая богатая и промышленная страна, что лишь только отшумѣла гроза, такъ тотчасъ же исчезли всѣ слѣды несчастія; старыя мастерскія наполнились снова народомъ; новыя возникаютъ ежедневно, и если бы война не прерывала торговли, то процвѣтаніе страны было бы полнѣе, чѣмъ въ самыя блестящія времена старой монархіи“. Такъ писалъ одинъ изъ наполеоновскихъ современниковъ, Виталь-Ру^[29], и дѣйствительно, онъ не ошибся въ томъ, что въ промышленности было вызвано сильное оживленіе. Но Виталь-Ру не замѣтилъ, что это оживленіе носило совершенно другой характеръ, чѣмъ во времена старой монархіи, и не возникло само собою, а вызывалось всевозможными мѣрами со стороны правительства, боявшагося застоя въ работѣ. Кромѣ того, въ промышленности явился теперь новый двигатель — наука. Правительственныя мѣры, въ родѣ субсидій фабрикантамъ или приказовъ покупать только французскія издѣлія, часто вредили дѣлу; наука принесла ему громадную пользу.

До сихъ поръ наука въ заводскомъ и фабричномъ дѣлѣ замѣнялась во Франціи рутиною, ловкостью рабочаго и преданіемъ, которымъ руководствовались въ извѣстныхъ производствахъ. Только во второй половинѣ XVIII вѣка настоящая наука попробовала ступить на почву мануфактурной дѣятельности; но сначала неподвижная замкнутость корпорацій, а потомъ революціонныя волненія остановили попытки науки въ самомъ зародышѣ. Въ 1791 году Лебланъ устроилъ новую фабрику искусственной соды, но вскорѣ разорился. Въ 1799 году одинъ эссонскій работникъ попробовалъ начать машинное изготовленіе бумаги, но долженъ былъ отправиться со своимъ изобрѣтеніемъ въ Англію. Въ эту эпоху во Франціи было крайне малое число даже такихъ бумагопрядильныхъ машинъ, какъ англійская mull-jenny. Внутренній миръ, наставшій съ первыхъ дней консульства, сдѣлалъ возможнымъ приложеніе научныхъ открытій къ фабричному дѣлу. Многіе замѣчательные люди того времени поняли, что свобода была но необходимости принесена въ жертву возстановленію порядка, и рѣшили, что нужно, по крайней мѣрѣ, хотя „вносить свѣтъ, поддерживать таланты и побуждать соревнованіе“ въ средѣ рабочаго сословія, чтобы чѣмъ-нибудь вознаградить народъ за обманутыя надежды. Съ этою цѣлью въ 1801 г. возобновилось уже существовавшее въ 1789 г., или, вѣрнѣе сказать, создалось вновь „Общество поощренія національной промышленности“. Главными учредителями были такіе люди, какъ знаменитый химикъ Шапталь, математикъ и одинъ изъ основателей политехнической школы Монжъ, химики Вертолетъ и Фуркруа, изобрѣтатель аэростата Монгольфье и другія, не менѣе извѣстныя личности. Они поставили себѣ задачею собирать свѣдѣнія о всѣхъ полезныхъ открытіяхъ по части искусства, распространять и поощрять промышленное образованіе, вызывать научные опыты, помогать несчастнымъ художникамъ-ремесленникамъ и раздавать награды. Съ перваго же разу на это дѣло откликнулось триста человѣкъ; подъ вліяніемъ предложенныхъ „Обществомъ“ на конкурсъ вопросовъ и розданныхъ имъ наградъ, возникло множество изобрѣтеній и усовершенствованій по части мануфактурныхъ производствъ; такъ возникли машины для изготовленія рыболовныхъ сѣтей, для пряденія и чесанія шерсти, усовершенствовалось приготовленіе берлинской лазури, улучшилось горшечное ремесло, были, изобрѣтены -безопасныя лампы, надежные замки новаго устройства, упростился чулочный ткацкій станокъ, явились новыя экономическія приложенія по части топлива, — однимъ словомъ, куда бы мы ни взглянули, отъ типографіи до послѣдней бумагопрядильни, вездѣ встрѣчаются слѣды дѣятельности „Общества поощренія національной промышленности“. Наполеонъ, желавшій присутствовать вездѣ и слѣдить за всѣмъ, взялъ на свою долю также сотню акцій „Общества“, и то одинъ, то въ сопровожденіи членовъ „Обществѣ“ посѣщалъ мастерскія, разспрашивалъ фабрикантовъ и давалъ приказанія министру внутреннихъ дѣлъ продолжать эти посѣщенія, если его самого удерживали отъ того государственныя дѣла. Независимо отъ того „Общества“, Наполеонъ изъ государственныхъ суммъ назначилъ промышленные конкурсы, выдавалъ пособія нѣкоторымъ фабрикамъ, кромѣ того, приглашалъ префектовъ посылать въ Пасси на городскія деньги избранныхъ работниковъ-ткачей для изученія управленія новоизобрѣтеннымъ челнокомъ. Онъ самъ отправился въ Сенъ-Кентэнъ, гдѣ шли раздоры между инженерами по поводу плана новаго канала, и заставилъ начать при себѣ работы, обѣщавшія большія удобства и выгоды для торговли. На нѣсколько дней онъ остановился въ Ліонѣ и былъ очень обрадованъ тѣмъ, что шелковыя фабрики начинали поправляться отъ разоренія. „Здѣсь, — писалъ онъ, — всѣ умы, какъ мнѣ казалось, полны дѣятельности, но не той, которая разрушаетъ государство, а той, которая создаетъ его и производитъ его процвѣтаніе и богатство“. Дѣйствительно, утомленное общество теперь и не думало о разрушеніи, и если вся Франція была похожа на громадную тюрьму, то надо сознаться, что тюрьма выглядѣла очень богато, арестанты были, повидимому, сыты, довольны и спокойны. Мы еще увидимъ, чѣмъ все это должно было неизбѣжно кончиться.

Неутомимый дѣятель, изобрѣтатель, мануфактуристъ, администраторъ и ученый, Шапталь былъ призванъ къ должности министра внутреннихъ дѣлъ. Первымъ его дѣломъ было устройство промышленной выставки въ 1801 году. Первая выставка была уже во времена Директоріи, но на ней красовались произведенія одного парижскаго округа, теперь же на выставку привезлись произведенія всей Франціи, по приглашенію министра. Раздача медалей, поощренія Наполеона, удовольствіе публики, — все это сдѣлало выставку настолько удачной, что въ слѣдующемъ году число экспонентовъ возвысилось съ 229 человѣкъ на 540. На второй выставкѣ присутствовали лордъ Корнвалисъ и Фоксъ, прибывшіе въ Парижъ по случаю переговоровъ о мирѣ. Фоксъ лукаво замѣтилъ, что онъ видитъ превосходныя произведенія, но что все это предметы роскоши, а не тѣ дешевыя произведенія, которыя могли быть по средствамъ народу. Въ отвѣтъ на это Шапталь повелъ англичанина въ отдѣленіе дешевыхъ товаровъ и показалъ ему между прочимъ складные ножи въ три су. Фоксъ до того былъ восхищенъ дешевизной этихъ ножей, что наполнилъ ими всѣ свои карманы и замѣтилъ, „что онъ уноситъ съ собой совершенно другое понятіе о французской промышленности, чѣмъ то, которое онъ имѣлъ о ней до сихъ поръ“. По порученію министра, префекты начали доставлять статистическія свѣдѣнія о состояніи фабричнаго дѣла и изъ этихъ отчетовъ было видно, что дѣло быстро подвигалось впередъ, хотя еще и не успѣло сравняться съ состояніемъ промышленности при Людовикѣ XVI. Такъ Лувіеръ производилъ въ 1789 г. 4.360 кусковъ сукна, а въ 1801 г. только 3.095; производство Анделиса спустилось съ 1.766 кусковъ на 700; въ Бернэй съ 12.000 на 3.600. Но прогрессъ противъ революціоннаго періода всё-таки былъ очевиденъ, такъ какъ въ Ліонѣ вмѣсто 5.800 ткачей, занимавшихся работой въ 1800 году, было къ 1812 году 12.700 работниковъ. Производство Реймса дошло до изумительнаго процвѣтанія: оно въ 1810 г. не только сравнялось со своимъ прежнимъ положеніемъ, но доставляло, кромѣ того, на рынки 400.000 локтей различныхъ матерій и 32.800 платковъ и кашемировыхъ шалей, которые одни стоили 3½ милліона и „не уступали индійскимъ“. Кромѣ того, возникли новые роды тканей, вызванныя модой. Въ одномъ департаментѣ Марны въ 1810 году было выдѣлано шерстяныхъ товаровъ на 19.690.579 франковъ.

Особенную пользу принесли фабричному дѣлу химическія открытія и усовершенствованія. Сами ученые, изъ которыхъ назовемъ Конте, Фуркруа, Бертолета и Воклэна, выгали изъ своихъ ученыхъ кабинетовъ и спустились на фабрики, чтобы непосредственно служить мануфактурному дѣлу. Началась новая связь между двумя разъединенными до сихъ поръ классами, между рабочими и учеными. Первые набирались новыхъ познаній; вторые, при постоянномъ столкновеніи съ практическою дѣятельностью, наводились на новые для нихъ и очень полезные для науки факты. Такія честныя отношенія къ жизни не проходятъ безплодно. И дѣйствительно, прогрессъ въ способахъ фабричнаго производства сталъ замѣтенъ вездѣ. Улучшеніе приготовленія азотной и сѣрной кислотъ, новые успѣхи въ приготовленіи искусственной соды, добываніе нашатыря, бѣлилъ, очищеніе квасцовъ, — все это могло совершиться только при помощи химіи, а между тѣмъ постоянныя войны именно теперь-то и дѣлали необходимымъ добываніе этихъ предметовъ на мѣстѣ, такъ какъ нельзя было попрежнему выписывать ихъ изъ Испаніи, Сициліи и Англіи. Только при помощи улучшеній въ кожевенномъ производствѣ можно было обезпечить теперь все возраставшую поставку кожи на многочисленную армію. Сафьянъ сталъ съ этого времени приготовляться во Франціи и, говорятъ, былъ лучше, чѣмъ привезенный изъ Леванта. Очищеніе масла, которое могло бы горѣть въ комнатныхъ лампахъ Карселя; добываніе по способу Дарсе клея изъ костей; бѣленіе тканей при помощи хлора по методѣ Бертолета, избавившее фабрикантовъ отъ необходимости разстилать на лугахъ полотно на цѣлые мѣсяцы; тотъ же способъ бѣленія, примѣненный Шаиталемъ къ писчебумажному производству; новое дистиллированіе алькоголя по способу Эдуарда Адама, превзошедшее всѣ старые способы, — все это относится ко временамъ имперіи. Въ красильномъ искусствѣ снова были введены въ употребленіе вайда и марена, вытѣсненныя изъ дѣла послѣ открытія Индіи — индиго и кашенилью, и при лучшей обработкѣ получились отличные результаты; производство сурика сдѣлалось настолько удовлетворительнымъ, что уже можно было въ этомъ отношеніи не стоять въ зависимости отъ Голландіи и Англіи. Менѣе важны были успѣхи по части механики, такъ какъ паръ еще не вошелъ въ употребленіе. Паровыя машины были уже извѣстны, но онѣ еще не проникли въ мануфактуры, и всѣ машины, которыя появлялись покуда на фабрикахъ, были ручныя. Одинъ англичанинъ, Дугласъ, приглашенный во Францію Шаиталемъ, устроилъ свой механическій заводъ вблизи Парижа и представилъ на выставку цѣлый рядъ машинъ для пряденія, чесанія и вообще для обработки шерсти. Въ теченіе двухъ лѣтъ онъ продалъ до 340 машинъ суконнымъ фабрикантамъ и даже вызвалъ подражателей. То тамъ, то тутъ представлялись новыя машины, при введеніи которыхъ можно было замѣнить однимъ или двумя работниками — десять, или даже 20 рабочихъ рукъ.

Но ни хозяева, ни рабочіе на привыкли еще къ этому нововведенію, да и самыя машины были неуклюжи, грубы, скоро портились, и такъ какъ онѣ приводились въ движеніе рабочими или лошадьми, то ихъ скорѣе можно назвать усовершенствованными инструментами, чѣмъ настоящими машинами. Самое замѣчательное изобрѣтеніе того времени по этой части былъ ткацкій станокъ Жакара, давшій возможность ткать безъ прежнихъ затрудненій узорчатыя ткани. Но такъ какъ этотъ станокъ дѣлалъ, съ одной стороны, ненужнымъ трудъ множества женщинъ, занимавшихся прежде при тканьѣ узорчатыхъ матерій страшно утомительнымъ продергиваньемъ веревокъ подъ станкомъ, а съ другой стороны, дѣлалъ болѣе трудною работу мужчинъ, нисколько не утомлявшихся при прежнемъ устройствѣ ткацкаго станка, то изобрѣтеніе Жакара и было встрѣчено волненіемъ: работники обвинили его въ желаніи отнять хлѣбъ у ихъ женъ, а присяжные изломали на площади его станокъ. Но „Общество поощренія національной промышленности“ стало на сторону Жакара, дало ему средства усовершенствовать его изобрѣтеніе и прежде паденія имперіи новый станокъ получилъ право гражданства на всѣхъ ліонскихъ фабрикахъ, и самому Жакару городъ сталъ выдавать по 3.000 фр. ежегодной пенсіи и по 50 фр. преміи за каждый сдѣланный по его методѣ станокъ. При помощи этого станка возможно было безъ всякихъ новыхъ затратъ разнообразить рисунки и продавать ткани по болѣе дешевой цѣнѣ, чѣмъ прежде; потому сбытъ шелковыхъ матерій увеличился, а вмѣстѣ съ тѣмъ увеличилось и число рабочихъ.

Невозможность, по причинѣ блокады, привозить изъ-за границы хлопчато-бумажныя ткани заставила французовъ выдѣлывать дома нанки, мусселины, коленкоры и т. п. матеріи. Наполеонъ покровительствовалъ этому дѣлу, но онъ ясно сознавалъ, что оно не можетъ процвѣтать при отсутствіи хлопка, и потому всѣми силами сталъ заботиться подорвать хлопчато-бумажныя издѣлія — льяными тканями. Онъ предложилъ награду въ милліонъ франковъ „тому, кто, какой бы онъ ни былъ націи, изобрѣтетъ лучшую машину для пряденія льна“. Конкурсъ былъ открытъ въ теченіе трехъ лѣтъ, однако награда не была выдана никому, такъ какъ всѣ изобрѣтенія, но мнѣнію экспертовъ, страдали какими-нибудь недостатками. Но, несмотря на эти недостатки, нѣкоторыя машины все-таки принесли пользу и особенно машина стараго марсельскаго профессора Филиппа Жирара; она могла, смотря по надобности, сучить и самыя толстыя нити, и годныя для тончайшаго кружева. Въ концѣ концовъ Жираръ разорился по случаю войны, а одинъ англичанинъ, тайно узнавшій устройство его машины, взялъ на йее привилегію въ Лондонѣ, и потомъ ввезъ ее, какъ нѣчто совершенно новое, во Францію. При введеніи въ фабричное дѣло машинъ неизбѣжно должно было увеличиться и усовершенствоваться производство желѣза, служащаго основнымъ матеріаломъ при издѣліяхъ подобнаго рода. Прогрессъ на этомъ пути былъ такъ великъ, что въ 1812 году Франція употребляла въ дѣло 99.000 тоннъ чугуну и 929.000 тоннъ каменнаго угля, тогда какъ въ 1789 году перваго шло на дѣло только 61.000 тоннъ, а второго 250.000 тоннъ.

И между тѣмъ все это великое, блестящее зданіе, гдѣ свобода принесена въ жертву сытой неволѣ и шуму военной славы, была построено на пескѣ. Наполеонъ, достигшій власти при помощи своей популярности въ арміи и при помощи своихъ побѣдъ, могъ сдерживать привыкшій къ волненіямъ и блестящимъ надеждамъ народъ и подталкивать промышленность только искусственными, насильственными мѣрами: цѣлымъ войскомъ администраторовъ и полицейскихъ надзирателей, громадными арміями, нелѣпою континентальною системою, замкнувшею передъ иностранными товарами двери французскихъ рынковъ, таксами, стѣсненіями и наконецъ хвастливыми, щекотавшими самолюбіе французовъ, бюллетенями о блистательныхъ побѣдахъ надъ пруссаками, австрійцами и русскими. Расшатайся одна какая-нибудь изъ этихъ безчисленныхъ подпорокъ, которыми нужно было поддерживать „прочное“ зданіе благоденствовавшей имперіи, и это несокрушимое зданіе непремѣнно должно было рушиться. Участь случайно попавшаго на престолъ Наполеона походила на участь небогатаго человѣка, открывшаго при помощи займовъ банкирскій домъ, занимающаго все большія и большія суммы для вѣрной уплаты старыхъ долговъ и для поддержанія своего кредита и не думающаго, что его долгъ все растетъ и когда-нибудь, сдѣлавшись неоплатнымъ, подорветъ сразу и навсегда всѣ его денежныя операціи, всю его славу и вызоветъ только проклятія разоренныхъ имъ довѣрителей. Наполеонъ, не имѣя никакихъ законныхъ правъ на власть, поставилъ себя въ такое роковое положеніе, что не могъ отказаться отъ дорого-стоящаго опекунства надъ Франціей, не могъ отказаться отъ содержанія дорого-стоящаго громаднаго войска, не могъ отказаться отъ гибельныхъ для государственнаго благосостоянія, но поддерживающихъ его славу войскъ. Вотъ почему все его царствованіе представляетъ какое-то переходное состояніе къ чему-то неизвѣстному, какой-то ночлегъ на станціи: всѣ, начиная съ главы государства и кончая простымъ работникомъ, чувствуютъ, что ихъ настоящее положеніе есть нѣчто временное, преходящее, что цѣль ихъ стремленій все еще находится гдѣ-то впереди. Самъ Наполеонъ идетъ все дальше и дальше съ побѣдоносными войсками, точно ему нужно непремѣнно завоевать весь міръ для водворенія прочнаго спокойствія и прочнаго процвѣтанія въ государствѣ. Общество гордится его побѣдами, но все-таки трепещетъ за свою участь, не зная, чѣмъ кончатся войны, и находясь какъ бы на бивуакахъ. И чѣмъ дольше длятся войны, тѣмъ слышнѣе становится ропотъ на эти вѣчныя тревоги и яснѣе выражается желаніе скопить какъ можно больше денегъ для себя на черный день или, по крайней мѣрѣ, пожить какъ можно веселѣе до чернаго дня. Отсутствіе уютности, домовитости, комфорта, сознаніе непрочности насиженнаго гнѣзда, вотъ отличительныя черты тоскливо, лихорадочно тревожной жизни общества во времена имперіи.

Постараемся нарисовать въ общихъ чертахъ ея картину.

IV.

Правительство Наполеона, какъ это всегда бываетъ, могло административными и искусственными мѣрами возбудить дѣятельность въ промышленности, хотя временную, преходящую, но все же дѣятельность. Запретивъ ввозъ иностранныхъ товаровъ, оно непремѣнно должно было вызывать производство отечественныхъ издѣлій. Давъ субсидію такой-то фабрикѣ и сдѣлавъ на ней большіе заказы для себя, оно могло ввести въ моду издѣлія этой фабрики. Назначивъ премію за такія-то изобрѣтенія, оно могло вызвать рядъ подобныхъ изобрѣтеній. Но несостоятельность искусственныхъ и принудительныхъ мѣръ должна была прежде всего отразиться на состояніи искусства, которое никогда не можетъ развиваться по офиціальной программѣ, и на состояніи общественной жизни гражданъ, которая можетъ слагаться только свободно. А между тѣмъ, только искусство можетъ придать издѣліямъ промышленности ту форму, которая болѣе всего согласовалась бы съ нашими современными понятіями объ удобствѣ, комфортѣ и вкусѣ и только общественная жизнь можетъ выработать тѣ понятія, при которыхъ возможно какъ громкое заявленіе о народныхъ нуждахъ, такъ и стремленіе общими силами помочь этимъ нуждамъ и поднять погрязнувшихъ въ невѣжество рабочихъ. Во времена имперіи искусство было мертво, общественной жизни не было. Эпоха революціи была эпохой чистѣйшаго классицизма; Всѣ революціонеры были классиками, воспитали свой умъ, развили свои идеи подъ вліяніемъ чтеній о гражданскомъ мужествѣ, о геройскихъ подвигахъ, о безчисленныхъ возстаніяхъ, о политическихъ переворотахъ древняго міра. Ихъ знакомство съ древними писателями Греціи и Рима не было тѣмъ поверхностнымъ знакомствомъ, какимъ были богаты французскіе представители псевдо-классицизма, усвоившіе себѣ только внѣшнюю форму древнихъ. Нѣтъ, революціонеры глубоко вникли въ смыслъ классическихъ произведеній, И дѣйствительно, ничто не можетъ такъ воспламенить воображеніе, какъ исторія о подвигахъ такихъ людей, какъ Муцій Сцевола или Брутъ, какъ разсказы о такомъ полномъ развитіи общинной жизни, какъ общинная жизнь Спарты, или какъ изложеніе такой стройной системы, какъ система, изложенная въ республикѣ Платона. Всѣ эти люди, подписавшіе смертный приговоръ Людовика XVI, проповѣдывавшіе коммунистическія идеи, восторгавшіеся подвигомъ гражданки Шарлоты Кордэ, стремились даже въ одеждѣ подражать древнимъ: женщины носили греческое платье, а депутаты народнаго собранія одѣвались въ римскія тоги. Это вліяніе классицизма отразилось и на искусствѣ: простота и строгость царствовали какъ въ живописи, такъ и въ ваяніи и архитектурѣ. Главнымъ представителемъ этого направленія въ живописи былъ знаменитый Давидъ, одинъ изъ дѣятельныхъ членовъ Конвента и распорядитель на революціонныхъ празднествахъ. Во времена Наполеона, съ которымъ онъ былъ связанъ дружескими отношеніями, онъ сдѣлался офиціальнымъ придворнымъ живописцемъ. Наполеонъ, воспитанный на чтеніи Плутарха, любившій героевъ древняго міра, былъ далеко не артистъ по натурѣ и, какъ военный человѣкъ, любилъ прямыя и неподвижныя линіи, отсутствіе прикрасъ, строгую сдержанность, — однимъ словомъ, дисциплину вездѣ и во всемъ. Вкусы Давида хотя и не были настолько склонны къ полицейскому надзору въ дѣлѣ живописи, но все-таки довольно близко подходили ко вкусамъ Наполеона и фигуры на его картинахъ были не только классически просты и строги, но часто сухи, тощи, холодны и безжизненны. Недостатки учителя увеличились въ произведеніяхъ его учениковъ, старавшихся поддѣлаться подъ вкусы главы государства. Кромѣ того, въ это богатое войнами время сильно плодились картины батальнаго содержанія. Подобныя картины бываютъ, большею частію, могилой для развитія ихъ творцовъ. Неподвижныя массы вылитыхъ въ одну форму существъ, деревянныя фигуры отдѣльныхъ личностей, неэстетическія, грубыя формы принадлежностей войны, ружей, пушекъ, казенныхъ фуръ, однообразные клубы дыма, застигающіе и безъ того по большой части плоскую и некрасивую мѣстность, громадные размѣры картины и несоотвѣтствующая имъ мелкость дѣйствующихъ лицъ, — все это губитъ талантъ, который никогда не спасетъ себя созданіемъ среди этого пестраго ситца двухъ-трехъ отдѣльныхъ драматическихъ сценъ битвы, тѣмъ болѣе, что и самыя эти сцены крайне однообразны и воспроизводились уже тысячи разъ. Еще сильнѣе отразилась военная дисциплина и полицейская распорядительность Наполеона въ архитектурѣ. Давидъ представилъ ему двухъ юныхъ архитекторовъ: Фонгеня и Персье, и эти двѣ личности въ теченіе почти пятидесяти лѣтъ оставались придворными архитекторами, долгое время управляли строительнымъ совѣтомъ, такъ что всѣ сооруженія дворцовъ, постройка публичныхъ зданій, возобновленіе старыхъ казенныхъ строеній совершались подъ ихъ вліяніемъ. И это вліяніе распространялось на всю Францію въ эти времена страшной централизаціи, когда нельзя было прорубить какого-нибудь окна на дворъ въ казенномъ или публичномъ строеніи безъ разрѣшенія строительнаго совѣта, распространялось оно не только на строенія, но на рисунки мебели, бронзовыя украшенія, обои, посуду. Менѣе даровитые, чѣмъ ихъ покровитель, эти два архитектора были еще болѣе сухи, чѣмъ онъ. Что было казарменною сухостью и наготою въ ихъ постройкахъ, то дѣлалось дубоватостью и неуклюжестью въ проектированныхъ ими комнатныхъ украшеніяхъ. Если же что-нибудь и выходило недурнымъ подъ ихъ руками, то это были плоды рабскаго подражанія древности. Положеніе скульптуры было не лучше, и только одинъ скульпторъ возбуждалъ заслуженный восторгъ, — но это былъ случайный гость Парижа, иностранецъ Канова. Эта все убивающая: солдатчина и все обезличивающая казенщина, въ которую выродились стремленія въ классицизму, неизбѣжно должна была отразиться не только на произведеніяхъ искусства, но и на формахъ и рисункахъ произведеній промышленности. Такъ, Севрская фабрика, пользовавшаяся поддержкою правительства и являвшаяся законодательницею въ фарфоровомъ производствѣ, обогатясь, при помощи науки, новыми красками, выдѣлывала великолѣпныя вещи, но никогда еще рисунки и формы ея издѣлій не были столь антипатичны и мертвенны, какъ теперь. Въ этихъ мелкихъ вещицахъ, предназначенныхъ для украшенія комнатъ и праздничныхъ столовъ, не было и слѣда граціи или воображенія; однообразная монументальность и неподвижная дубоватость появилась на нихъ вмѣсто игривыхъ и разнообразныхъ пейзажей и фигуръ прошлаго времени; на тарелкахъ и чашкахъ появлялись памятники, тріумфальныя ярки и т. п. предметы съ прямыми линіями, не останавливающими ничьего вниманія. Дорогія ткани, парчи, бархаты, крепы, тюли, нашедшія сбытъ, благодаря роскоши новаго двора и новой знати, носили не болѣе слѣдовъ вкуса, чѣмъ фарфоръ. Тутъ появлялись рисунки тѣхъ же башенъ, колоннадъ и монументовъ. Такъ, на брюссельскихъ кружевахъ, изъ которыхъ было сдѣлано платье Жозефины, была изображена колоннада. Колоннады и храмы на кружевахъ, — недоставало только часовыхъ съ ружьями! То же можно сказать о произведеніяхъ золотыхъ дѣлъ мастеровъ, бронзовщиковъ и мебельщиковъ. Если бы вы заглянули въ одинъ изъ тогдашнихъ салоновъ, то васъ поразило бы отсутствіе всякой гармоніи и еще болѣе непріятно подѣйствовало бы на васъ отсутствіе всякаго удобства и уютности. Что-то напоминающее роскошно убранную казарму было во всемъ этомъ блескѣ. Сами хозяева и гости этихъ роскошныхъ дворцовъ и отелей, подлаживавшіеся подъ вкусы командира-императора, были какъ будто не на своемъ мѣстѣ, не дома. Старая аристократія чувствовала себя неловко въ гостиныхъ выскочекъ имперіи и въ душѣ ненавидѣла эту имперію; новая аристократіи, вышедшая Богъ знаетъ изъ какихъ трущобъ, была ослѣплена блескомъ своего новаго положенія, но еще не поняла, что блескъ только тогда хорошъ, когда онъ является создателемъ комфорта, удобства, и рядилась въ дорогіе наряды, обставлялась дорогою мебелью не потому, что это было удобно, не потому, что это дѣйствуетъ пріятно на чувства красотою формъ, а только потому, что это дорого. И за то, какъ уродливо выглядѣли всѣ эти вчерашніе солдаты, всѣ эти походныя барыни, не то маркитантки, не то женщины легкаго поведенія, въ своихъ безобразныхъ, но драгоцѣнныхъ нарядахъ, на своихъ угловатыхъ, неловкихъ, но роскошныхъ креслахъ и диванахъ. Зачесанные вверху, въ видѣ башенъ, отягченные тяжелыми обручами волосы, узкія платья съ перетянутыми подъ грудью тальями, — все это дѣлало женщинъ похожими на какіе-то столбы съ перехватами близъ верхней оконечности и орнаментами наверху; казалось, что онѣ не смѣютъ сѣсть, боясь прихода грознаго начальника своихъ мужей. И всѣ эти dames de l’Empire, несмотря на свое богатство, чувствовали себя неловко и крайне скучали. Въ сущности, всѣ эти люди были на бивуакахъ, въ отнятомъ у непріятеля городѣ и ждали, что вотъ-вотъ непріятель снова отобьетъ этотъ городъ и вытуритъ изъ него непрошенныхъ гостей. Голоса Бурбоновъ раздавались еще въ ихъ ушахъ. Война же все продолжалась, пушки грохотали попрежнему и каждый выстрѣлъ отзывался болью и страхомъ въ сердцахъ пирующихъ побѣдителей: но бюллетени покуда все еще продолжали возвѣщать о побѣдахъ, а потому нужно было показывать, что завоевателямъ очень весело въ чужомъ городѣ, въ чужой одеждѣ. Среди подобнаго положенія, оторванная отъ прошлой поземельной и господской связи съ крѣпостнымъ народомъ, старая аристократія заботилась еще менѣе прежняго о рабочей массѣ и была чужда, по большей части, всякой полезной дѣятельности. Новая аристократія, чувствуя непрочность своего положенія и спѣша пользоваться имъ, заботилась о черни тѣмъ менѣе, чѣмъ болѣе она старалась позабыть свою недавнюю принадлежность къ бѣднымъ классамъ общества. Потому работникамъ нечего было ждать ни отъ старыхъ, ни отъ новыхъ аристократовъ. Ближе къ рабочему классу стояло постоянно умножавшееся сословіе разбогатѣвшей буржуазіи, фабрикантовъ и купцовъ. Имѣя постоянное дѣло съ рабочимъ народомъ, это сословіе могло оказывать на него сильное вліяніе, тѣмъ болѣе, что Наполеонъ, какъ мы увидимъ ниже, въ видахъ сохраненія общественнаго спокойствія, отдалъ большую часть работниковъ буквально подъ опеку фабрикантамъ и мастерамъ. Но могли ли эти опекуны думать о выгодахъ работника? На ихъ глазахъ совершились, вслѣдствіе политическихъ смутъ, сотни банкротствъ, разореній и разграбленій фабрикъ и лавокъ» Это обстоятельство сильно запугало фабрикантовъ и торговцевъ и заставляло ихъ наживать всѣми средствами, какъ можно скорѣе, капиталъ, чтобы имѣть возможность вовремя отстраниться отъ невѣрной промышленной и торговой дѣятельности. Первые годы консульства стали немного успокоивать ихъ; но уже въ 1803 г. начало военныхъ дѣйствій прервало на нѣсколько мѣсяцевъ работы на нѣкоторыхъ фабрикахъ и повлекло за собою банкротство нѣсколькихъ торговыхъ домовъ. Этому началу не-предвидѣлось конца: каждая новая война вела за собою денежные кризисы и грозила капиталистамъ. Наполеонъ негодовалъ, дѣлалъ распоряженія для предупрежденія кризисовъ, но отъ войны отказаться не могъ, и потому всѣ распоряженія были безплодны. Паническій страхъ овладѣлъ умами капиталистовъ, и они стали смутно чувствовать приближеніе конца этому процвѣтанію ихъ дѣла. Мало склонные вообще къ благодѣтельствованію рабочимъ, они, видя теперь свою близкую гибель, ожидая черныхъ дней, рѣшительно перестали думать о низшемъ классѣ и ловили удобныя минуты для накопленія богатствъ: накоплять богатства можно было въ это время, только притѣсняя рабочихъ и повышая плату за товары. Имъ было все равно, какъ могъ жить изъ малыхъ средствъ, гдѣ могъ образоваться при полнѣйшемъ отсутствіи школъ, куда могъ пріютиться подъ старость не сдѣлавшій сбереженій работникъ, но они приносили жалобы, что онъ не хочетъ работать столько-то часовъ въ день подъ рядъ. Бѣдные люди, и они боялись, что не успѣютъ нажиться до той норы, когда и ихъ выгонитъ изъ ихъ временного помѣщенія непріятель.

V.

Если рабочему трудно было ожидать помощи отъ общества, трепетавшаго за свою собственную участь и спѣшившаго нажиться, то еще менѣе могъ онъ ожидать участія отъ правительства Наполеона, которое съ первой минуты своей дѣятельности стало во враждебныя отношенія къ нему, какъ къ недавнему бунтовщику. Прижимки являлись со всѣхъ сторонъ. Началось съ числа рабочихъ часовъ. Выучка мастеровыхъ и согласіе ихъ. заниматься работой являются совершенно частными актами личнаго соглашенія хозяевъ съ рабочими, но правительство поспѣшило навязать и этимъ актамъ разныя условія закона и нагнуло вѣсы на сторону фабрикантовъ. Многіе промышленники желали возстановленія старыхъ статутовъ и обычаевъ, заставлявшихъ работника начинать трудъ съ пятаго или шестого часа утра, и вычисляли, что одинъ Парижъ теряетъ милліоны ливровъ съ тѣхъ поръ, какъ рабочіе, предоставленные самимъ себѣ, ежедневно работаютъ почти на два часа меньше прежняго. «Такъ. — писалъ одинъ защитникъ богатыхъ промышленниковъ: — плохіе расчеты лѣности и невѣжества въ одно и то же время возвысили заработную плату и уменьшили рабочіе часы, воруя у самихъ рабочихъ, у ихъ семействъ, у государства цѣнность производимаго»^[30]. Но покуда государственный совѣтъ постарался благоразумно отклонить эти требованія фабрикантовъ, сказавъ, что «добровольныя соглашенія между рабочими и нанимателями должны исполняться», и опредѣливъ срокъ контрактовъ промежуткомъ одного года, чѣмъ думалъ спасти бѣдняковъ отъ закабаленія изъ-за нужды. Дѣйствительно, продолжительные контракты очень часто вызываются безысходной нуждой и дѣлаютъ работника крѣпостнымъ рабомъ фабриканта, но есть мѣры, которыя еще болѣе способны закрѣпостить мастерового, и къ одной изъ нихъ прибѣгло наполеоновское правительство. Придерживаясь того мнѣнія, что между работниками могутъ быть люди, склонные къ бродяжничеству, къ обману, воровству и мятежу, оно признало, что рабочій, при поступленіи его на мѣсто, необходимо долженъ имѣть аттестатъ отъ стараго своего хозяина. Но вѣдь и хозяинъ, какъ человѣкъ, могъ быть въ свою очередь и несправедливъ, и жестокъ. Этимъ постановленіемъ законодатель ясно показалъ, что онъ видитъ въ рабочемъ и фабрикантѣ не два существа съ равными ошибками и добродѣтелями, но признаетъ за однимъ изъ нихъ склонность ко всякому обману, а въ другомъ — полное отсутствіе стремленія къ угнетенію или эксплоатаціи. Старый фабрикантъ непремѣнно раздражался на уходящаго работника и могъ дать ему дурной аттестатъ, вслѣдствіе чего новый хозяинъ непремѣнно долженъ былъ смотрѣть косо на поступающаго къ нему мастерового. Подчиненный этою статьею закона фабриканту, рабочій не могъ прибѣгнуть и къ соглашенію со своими собратьями, потому что и этотъ путь поспѣшили заградить предъ нимъ, опредѣливъ, какъ и въ революціонный періодъ, наказанія за всякія собранія и соглашенія рабочихъ, которые вздумали бы одновременно отказаться отъ работы на какой-нибудь фабрикѣ. Впослѣдствіи этотъ параграфъ закона смягчился и подвергалъ наказанію какъ фабрикантовъ, такъ и мастеровыхъ, которые рѣшились бы на коалицію, чтобы заставить рабочихъ одновременно прекратить работы. Но коалиціи фабрикантовъ не могли быть многочисленны по числу членовъ и могли совершаться въ тишинѣ, въ ихъ квартирахъ, ускользая отъ надзора полиціи; сверхъ того, у фабрикантовъ были сотни оправданій при внезапномъ прекращеніи дѣла, оправданій въ родѣ упадка торговли, недостатка торговли, недостатка кредита, пониженія курса и другихъ причинъ, передъ которыми правительство, по необходимости, должно было хранить молчаніе. Коалиціи же рабочихъ трудно было не замѣтить, еще труднѣе было найти голоднымъ рабочимъ причины, по которымъ они вдругъ отказывались отъ заработка своего, составляющаго ихъ единственное средство къ существованію, и почти невозможно было рѣшить, кто именно заставилъ прекратить работы и кто былъ въ этомъ дѣлѣ только слѣпымъ орудіемъ другихъ. Такимъ образомъ смягченіе закона не вело ни къ чему. Эти законы не были простымъ слѣдствіемъ временной реакціи послѣ десятилѣтнихъ смутъ. Нѣтъ, Наполеонъ желалъ процвѣтанія промышленности, поощрялъ фабрикантовъ, видящихъ выгоду во внутреннемъ мирѣ, чѣмъ бы онъ ни былъ купленъ, и враждебно смотрѣлъ на рабочихъ, какъ на людей, считавшихъ необходимымъ добыть себѣ хотя насиліемъ какія-нибудь права. Онъ не хотѣлъ замѣтить, что буржуазія и народъ-земледѣлецъ выиграли хоть что-нибудь во времена революціи, воспользовавшись уничтоженіемъ привилегій и отнятіемъ земель у аристократіи, но что не выигралъ ничего рабочій классъ, что онъ остался въ прежней нищетѣ и безпомощности и еще долженъ былъ переносить новыя униженія. Эта вражда къ рабочему возмутительно выразилась даже въ сводѣ гражданскихъ законовъ, изданномъ Наполеономъ. «Хозяину, — говоритъ 1781 статья закона: — вѣрится на слово относительно размѣра условленной платы, относительно выдачи жалованья за истекшій годъ, а также относительно денегъ, взятыхъ въ счетъ текущаго года». Такимъ образомъ при каждомъ спорѣ о деньгахъ хозяина съ рабочимъ первый оставался непремѣнно правъ, а второй постоянно виноватъ. Закономъ не оставлялось даже никакой лазейки для иного исхода дѣла: одинъ могъ представлять какія-угодно доказательства — ему все-таки не вѣрили, а другому нечего было и доказывать, потому что самое неопровержимое доказательство было одно его слово. А кто же станетъ обвинять себя?

Исходя все изъ того же убѣжденія, что рабочій способенъ къ бродяжничеству, законъ повелѣваетъ ему имѣть у себя записную книжку, которая подвергалась тѣмъ же формальностямъ полицейскаго надзора, какъ и паспортъ, хотя и не замѣняла его, не дѣлала его ненужнымъ. Она была чѣмъ-то въ родѣ формулярнаго списка рабочаго; хозяинъ имѣлъ право требовать, чтобы работникъ при поступленіи на мѣсто отдавалъ ее въ хозяйскія руки, какъ гарантію исправности и вѣрности ея обладателя; хозяинъ могъ вписывать въ нее всѣ выданныя рабочему впередъ деньги, могъ не отдавать ее мастеровому, пока тотъ не заработаетъ забранныхъ денегъ, могъ выгнать должника-работника, удержавъ эту книжку, и такимъ образомъ послѣднему приходилось вступить на новое мѣсто не иначе, какъ выпросивъ у новаго хозяина сумму денегъ для уплаты долга, то-есть закабаливъ себя на новой фабрикѣ, которой онъ еще не зналъ. Полицейское управленіе, еще полное воспоминаній о старомъ порядкѣ, всегда склонное къ превышенію власти, употребляло при этомъ всевозможныя мѣры притѣсненій и всегда находило себѣ извиненіе въ глазахъ правительства, оправдываясь неотразимымъ аргументомъ — безопасностью Парижа. Полиція требовала, чтобы каждый работникъ запасся въ теченіе трехъ дней книжкою, за которую приходилось платить семьдесятъ пять сантимовъ (19 копеекъ), чтобы онъ визировалъ ее у комиссара при каждой перемѣнѣ должности и мѣста жительства. Особые комиссары, захватившіе монополію наблюденія за рабочими извѣстныхъ профессій, тѣснили до-нельзя этотъ народъ и устроили у себя справочныя мѣста для работниковъ, запретивъ кому бы то ни было мѣшаться въ это дѣло. Офиціозная опека перешла въ офиціальную и рабочій жилъ буквально подъ наблюденіемъ полиціи, такъ что относительно его она потеряла совершенно свое настоящее значеніе нанятой всѣмъ обществомъ, а значитъ и рабочимъ народомъ, охранительницы спокойствія ея нанимателей. Заручившись разными мнимыми требованіями порядка, полиція стала вмѣшиваться даже въ чисто частныя дѣла и сдѣлки промышленности и торговли. Во многихъ случаяхъ она замѣнила свободу контрактныхъ условій регламентаціей. Такъ, она постановила, что работникъ, если онъ прослужилъ два мѣсяца у одного мясника, можетъ перейти на службу къ новому хозяину только подъ тѣмъ условіемъ, чтобы лавка послѣдняго отдѣлялась отъ помѣщенія перваго не менѣе какъ тремя мясными давками. Подъ предлогомъ предупрежденія несчастныхъ случаевъ, она въ нѣкоторомъ родѣ уничтожила доступъ къ Сенѣ, запретивъ имѣть гондолы, пироги и тому подобныя мелкія лодки, за исключеніемъ офиціально признанныхъ плоскодонныхъ паромовъ не менѣе восьми метровъ длины; паромщики допускались къ занятію префектурою не иначе, какъ получивъ свидѣтельство четырехъ старыхъ моряковъ-лоцмановъ, ручавшихся за ихъ способности; тарифъ для перевозовъ и рѣчныхъ катаній заканчивалъ эти правила. Многіе изъ промышленниковъ, обязанныхъ по роду своихъ занятій постоянно переходить изъ одной мѣстности въ другую, какъ, напримѣръ, угольщики, комиссіонеры, носильщики, обязаны были брать билеты изъ префектуры; эта мѣра, какъ и распоряженіе о записной книжкѣ для рабочихъ, могла бы быть не дурна только развѣ въ томъ случаѣ, если бы билетъ служилъ замѣною паспорта; но администрація, которой была поручена раздача билетовъ, вообразила, что имѣетъ право не только выдавать билеты, но и не выдавать ихъ по своему капризу, и такимъ образомъ не только ограничила число своихъ избранниковъ, заботясь, чтобы у нихъ не было конкурентовъ, но даже и предписала имъ свои условія. Для плотниковъ, каменщиковъ и тому подобныхъ рабочихъ администрація опредѣлила не только количество рабочихъ часовъ, но и время начала работъ во всякую пору года, часы обѣда, отдыха, ужина, окончанія занятій. Недоставало только опредѣлить, когда работникъ можетъ говорить и когда онъ долженъ молчать, чтобы создать положеніе настоящихъ каторжниковъ для мирныхъ гражданъ, виновныхъ только въ своемъ безсиліи. Придравшись къ тому предлогу, что инструменты плотниковъ могутъ сдѣлаться опаснымъ орудіемъ въ неблагонамѣренныхъ рукахъ, а въ сущности боясь неспокойнаго духа плотниковъ, полиція заставила каждаго мастера положить на эти инструменты особое клеймо, и не подумала о томъ, что каждый подмастерье имѣетъ свои собственные инструменты. Она запретила и частнымъ лицамъ нанимать подмастерьевъ болѣе чѣмъ на два дня, не заявивъ ей объ этомъ. Шляпникамъ, подъ предлогомъ возможности пожаровъ въ мастерскихъ, запрещено было нанимать помѣщеніе безъ особаго разрѣшенія. Даже въ контрактныя условія этихъ ремесленниковъ успѣла вмѣшаться администрація. Не была оставлена въ покоѣ и прислуга; она должна была брать особые билеты отъ комиссаровъ, не имѣла права нанимать безъ вѣдома господъ комнаты для себя и оставаться въ Парижѣ болѣе мѣсяца безъ мѣста. Черезъ три года эти правила распространились на всѣ большіе города. Правительство держало страну въ осадномъ положеніи.

Префектъ полиціи и мэры должны были рѣшать споры между рабочими, учениками и фабрикантами. Эти некомпетентные судьи могли подавлять, но не рѣшать распри и безпорядки. На этотъ разъ промышленники не выдержали и заявили императору, что они желаютъ имѣть свой собственный судъ. Этимъ требованіямъ сдѣлана уступка и были учреждены совѣты присяжныхъ, одно изъ довольно порядочныхъ учрежденій того времени, уменьшавшее расходы тяжущихся и устранявшее излишнія формальности. Но работники все-таки не были допущены въ число этихъ совѣтовъ, гдѣ царили фабриканты.

Находясь въ такомъ угнетеніи, рабочіе имѣли, по крайней мѣрѣ, возможность сократить срокъ ученичества^[31]. Этотъ срокъ убавился почти на половину. Но, не обязанные болѣе закономъ оставаться извѣстное число лѣтъ въ ученикахъ, рабочіе не выживали теперь иногда и того числа лѣтъ, которое обозначили въ своихъ частныхъ условіямъ съ мастерами. Число учениковъ увеличивалось и даже отдѣльные работники — не мастера — имѣли учениковъ, чего не бывало при старомъ порядкѣ. Мальчики поступали въ ученье на двѣнадцатомъ и четырнадцатомъ году, но уже въ большихъ фабричныхъ центрахъ начался пріемъ малолѣтнихъ дѣтей на фабрики и нерѣдко можно было встрѣтить тамъ семилѣтнихъ ребятъ за дѣломъ.

Ежедневные расходы увеличились во время имперіи, такъ какъ многіе жизненные припасы стали дороже. Разумѣется, и работникъ сталъ требовать большей платы за трудъ и уменьшилъ число рабочихъ часовъ. Главною причиною, давшею возможность рабочему привести въ исполненіе эти требованія, были наборы. Солдатчина являлась сильнымъ конкурентомъ промышленности, увлекая въ полки безчисленное множество юношей. Сперва вербовались молодые люди съ 20 и 25 лѣтъ, потомъ съ 18 лѣтъ. Война искала самыхъ здоровыхъ и дюжихъ людей, милліонами отрывала ихъ отъ семьи, отъ родины, отъ дѣла и погребала на чужихъ поляхъ въ то время, какъ большая часть пощаженныхъ ею приготовляла на нихъ одежду, оружіе, пищу. Съ 1801 по 1820 г. умирало по 23.000 мужчинъ болѣе, чѣмъ женщинъ, тогда какъ въ обыкновенное время умирало только 3.000 мужчинъ болѣе, чѣмъ женщинъ. И даже эта первая цифра не вѣрна и была бы гораздо крупнѣе, если бы въ офиціальной статистикѣ велись правильные списки всѣхъ убитыхъ и взятыхъ въ плѣнъ. Вотъ почему сильный и знающій работникъ не могъ остаться безъ дѣла въ эту пору и могц. иногда получить порядочную плату. Довольство имѣло свои обыкновенныя послѣдствія: число браковъ и рожденій увеличилось. Оно увеличивалось до 1809 года, а съ этой поры стало быстро уменьшаться, какъ стало уменьшаться и счастіе Наполеона, доигрывавшаго послѣднюю партію своей азартной игры, — въ 1813 г., число браковъ вдругъ увеличилось на 100.000 браковъ, но ихъ уже вызвало не довольство, а страхъ передъ разнесшимся слухомъ: говорили, что всѣхъ холостыхъ возьмутъ въ солдаты. Этотъ страхъ отражался вообще ужасно на рабочемъ классѣ. Чѣмъ больше дѣлалась заработная плата, тѣмъ съ большею скорбью покидалъ рабочій свою мастерскую. Всѣми силами старался онъ обойти законъ. Уже съ перваго набора, въ 1804 г., число бѣглецовъ равнялось одной трети числа рекрутовъ. Одни бѣжали до пріема въ рекруты — réfractaires, другіе бѣжали послѣ пріема — déscrteures. Чѣмъ губительнѣе и ожесточеннѣе была война, тѣмъ многочисленнѣе были бѣглецы. Отцы, матери, родные, посторонніе крестьяне спѣшили прятать и укрывать эту цвѣтущую здоровьемъ молодежь, какъ бы обреченную заранѣе на жертву. Правительство начало борьбу съ этой народной оппозиціей и употребляло крутыя мѣры противъ ослушниковъ и укрывателей. Строгости и наказанія вызвали тысячи проклятій, и Наполеонъ, когда-то любимый народомъ, возбуждалъ теперь глубочайшую ненависть, какъ источникъ народныхъ страданій.

Другая причина негодованія и страданій народа заключалась въ продолжительномъ голодѣ и кризисѣ, закончившихъ это царствованіе. Особенно страдала столица, гдѣ. народонаселеніе возросло на 100.000 душъ въ десять лѣтъ. Въ 1813 году на 66.850 работниковъ Парижа уже считалось 21.950 рабочихъ безъ занятія. Двѣ трети всѣхъ мебельщиковъ, три четверти всѣхъ золотыхъ и серебряныхъ дѣлъ мастеровъ остались на мостовой безъ хлѣба. Роскошь, вызвавшая ихъ на ненужное дѣло, теперь прекращалась потому что пирующая на чужомъ пиру аристократія выскочекъ чувствовала конецъ комедіи и заботилась не о дурацкихъ погремушкахъ расточительности, а о спасеніи своей жалкой жизни. А хлѣбъ въ четыре фунта стоилъ между тѣмъ отъ 16 до 18 су. Правительство пробовало помочь горю, но не могло ничего сдѣлать. Декреты и приказы не вели ни къ чему. Въ предмѣстій святого Антонія рабочіе напали на лавки, раздались крики: «работы или хлѣба!», на стѣнахъ появились прокламаціи и пасквили противъ императора. Полиція вмѣшалась въ дѣло, подавила безпорядки, по не прекратила зла и ненависти.

Только занятіе Франціи непріятелемъ примирило народъ съ императоромъ, но это позднее примиреніе было просто сожалѣніемъ къ падшему человѣку, котораго судьба слилась теперь въ одно съ судьбою порабощенной отчизны.

Наполеонъ, создавая институтъ, нормальную школу, медицинскія академіи, ничего не сдѣлалъ для народнаго образованія. Число первоначальныхъ школъ было почти то же, какое было при старомъ порядкѣ въ 1789 году, и преподаваніе въ нихъ далеко не улучшилось. Состояніе этихъ школъ, по словамъ современныхъ отчетовъ, было возмутительное. Онѣ отданы были подъ власть университета, поручались различнымъ христіанскимъ братствамъ, сестрамъ милосердія и стоили государству, тратившему десятки милліоновъ на военныя издержки, 4.250 франковъ. Довольно узнать эту цифру, чтобы понять, какъ мало думалъ Наполеонъ о воспитаніи народа, и улыбнуться, читая его разсужденія о необходимости этого воспитанія.

Не много было сдѣлано и по части благотворительныхъ заведеній, хотя филантропія, какъ нельзя болѣе, согласовалась съ общимъ характеромъ опекунскаго правленія. Правительство возвратило этимъ заведеніямъ имущества, принадлежавшія имъ въ 1789 году, дало возможность дѣлать большія приношенія въ ихъ пользу, призвало себѣ на помощь сестеръ милосердія, позволило произвести реформы въ этой конгрегаціи, разрѣшило сестрамъ набирать помощницъ и получать имущества по духовнымъ завѣщаніямъ. Подъ наблюденіемъ сестеръ находились госпитали и богадѣльни. Кромѣ того, для прекращенія нищенства и бродяжничества, устроились нищенскіе комитеты, нѣчто среднее между тюрьмой и богадѣльней, гдѣ захваченные нищіе принуждались къ работѣ. Такихъ комитетовъ возникло 77 и въ теченіе пяти лѣтъ они воевали съ нищенствомъ, какъ Донъ-Кихотъ съ вѣтряными мельницами. Успѣхъ былъ такъ же великъ, какъ успѣхъ этого рыцаря печальнаго образа. А между тѣмъ Наполеонъ, устраивая эти комитеты, толковалъ даже о томъ, что онъ «оставитъ ими слѣды своего существованія въ потомствѣ». Воображая, что, бросивъ народъ безъ всякаго образованія, стѣсняя каждый его шагъ, не пріучивъ его ни къ какой работѣ, можно подавить нищенство, Наполеонъ не только смотрѣлъ съ тяжелымъ чувствомъ на эту общественную язву, но и издавалъ суровые декреты противъ тѣхъ, которые, стоя по развитію и образованію на равной ступени съ дикими, предавались бродяжничеству. Ихъ хватали на большихъ дорогахъ, сажали въ тюрьмы, выпускали послѣ законнаго срока заключенія — и они снова возвращались къ своему старому ремеслу — къ бродяжничеству. Но что же и могли они сдѣлать? Чему ихъ учило, что имъ дало, какъ обезпечило ихъ общество? Эти бродяги могли, ножегь-быть, не питать глубокой ненависти къ правительству, но зато они смотрѣли на него вполнѣ равнодушно и имъ было все равно, настанетъ ли завтра новая революція, возвратятся ли на престолъ изгнанные Бурбоны или явится какой-нибудь новый генералъ, чтобы столкнуть бывшаго генерала Бонапарте. Но среди непросвѣщеннаго, брошеннаго или подавляемаго народа было все-таки движеніе. Правительство запретило рабочимъ всякія сходки, оно не старалось покровительствовать возникновенію ассоціацій въ этой массѣ, оно не указывало ей средствъ для избѣжанія нужды, оно давило ее, и она, помимо его воли, помимо не заботившагося о ней общества, соединилась въ одну большую, своеобразную, странную общину. У нея явились свои обряды, свои условные знаки, свои пѣсни, свои герои, своя исторія, и одинъ изъ ея членовъ насмѣшливо замѣтилъ, уже въ сороковыхъ годахъ, обществу: «Ученые, роющіеся въ древностяхъ и воскрешающіе въ своихъ сочиненіяхъ память многочисленныхъ старыхъ сектъ, давно исчезнувшихъ съ земли, не видѣли нашего общества, не говорили о насъ. Какъ можно быть настолько свѣдущимъ въ дѣлахъ другихъ вѣковъ и другихъ странъ и такъ мало знать то, что существуетъ въ наше время и передъ нашими глазами? Зачѣмъ убивать столько безсонныхъ ночей на изученіе мертвыхъ предметовъ и пренебрегать живыми событіями, имѣющими болѣе дѣйствительное значеніе для общества?..» — «Если, — говоритъ онъ далѣе: — французская армія считаетъ въ обыкновенное время отъ двухъ до трехъ сотъ тысячъ солдатъ, то армія французскихъ рабочихъ состоитъ тоже не менѣе, какъ изъ сотни тысячъ членовъ. Она имѣетъ громадное вліяніе на умы и нравы Франціи и не философы, не политики тѣ, которые не знаютъ ея, которые съ презрѣніемъ относятся къ ней, какъ къ предмету, не имѣющему серьезнаго значенія…»^[32].

Рѣчь идетъ о «товариществѣ подмастерьевъ» — compagnonade. Это подвижное, странствующее по Франціи государство въ государствѣ. Всѣ достоинства и недостатки рабочаго народа, развившагося безъ помощи остального общества, отразились здѣсь яркими, самобытными чертами и только здѣсь мы видимъ дѣйствительный народъ, а не ту массу, которая обязана въ извѣстный часъ дня вставать, въ извѣстную минуту обѣдать, прилично молчать, когда ее несправедливо обвиняютъ въ судѣ, состоящемъ изъ фабрикантовъ, работать клеймеными инструментами, получать аттестаты и, можетъ-быть, носить въ этихъ аттестатахъ обвиненіе въ небывалыхъ порокахъ. Тутъ являются не отвлеченныя теоріи соціалистовъ и коммунистовъ, но самая жизнь заставляетъ людей сойтись въ одну дружную общину, заставляетъ сойтись тогда, когда никто еще систематически а не проповѣдывалъ здѣсь этихъ теорій, и менѣе всего знали о ихъ существованіи сами рабочіе.

VI.

Какъ у всякой секты есть ею самою составленная исторія, такъ и у «Товарищества подмастерьевъ» была имъ самимъ составленная исторія. Какъ всякая исторія общества начинается съ миѳа, такъ и эта исторія начиналась съ миѳа. Дѣло было вотъ какъ^[33]:

Царь Соломонъ, покровитель мирныхъ ремесленниковъ, задумалъ строить храмъ во славу Всемогущаго и призвалъ на помощь Хирама, царя Тирскаго, который долженъ былъ прислать ему работниковъ и матеріаловъ. Между строителями особенно замѣчателенъ былъ мастеръ Жакъ, родившійся въ Галліи, въ маленькомъ городкѣ, по имени Картъ, и отправившійся на пятнадцатомъ году въ Грецію, гдѣ въ то время процвѣтали искусства. Здѣсь онъ развился подъ вліяніемъ философовъ и, услыхавъ, что Соломонъ собираетъ мастеровъ, отправился въ Египетъ, а потомъ въ Іерусалимъ. Когда храмъ былъ построенъ, Соломонъ наградилъ всѣхъ мастеровъ, и они пошли на родину. Мастеръ Жакъ и его соотечественникъ мастеръ Субизъ отправились въ свою Галлію, давъ обѣщаніе другъ другу никогда не разставаться. Но мастеръ Субизъ былъ человѣкъ грубый, завистливый, онъ сталъ завидовать другу, потому что тотъ имѣлъ большое вліяніе на своихъ учениковъ. Зависть заставила мастера Субиза отдѣлиться отъ своего друга и выбрать другихъ учениковъ.

Разставшись, друзья отправились въ разные города: мастеръ Жакъ въ Марсель, мастеръ Субизъ въ Бордо. Мастеръ Какъ взялъ себѣ тринадцать подмастерьевъ и сорокъ учениковъ. Одинъ изъ тринадцати покинулъ его; Жакъ выбралъ на его мѣсто новаго; три года путешествовалъ онъ, оставляя вездѣ память о своихъ великихъ способностяхъ и добродѣтеляхъ. Однажды, отдалившись на время отъ своихъ учениковъ, онъ былъ застигнутъ десятью учениками мастера Субиза, которые хотѣли его убить. Желая спастись, онъ упалъ въ болото, гдѣ тростники поддерживали его и скрыли отъ враговъ. Пока враги старались проникнуть къ нему сквозь тростники, пришли его ученики и спасли его. Тогда онъ удалился въ Сентъ-Бомъ, гдѣ одинъ изъ его учениковъ, Жеронъ или Жамэ, измѣнилъ ему и предалъ его въ руки учениковъ мастера Субиза. Однажды утромъ, до восхода солнца, мастеръ Жакъ былъ одинъ на обычной молитвѣ; тогда пришелъ предатель со своими палачами, далъ ему, по обычаю, поцѣлуй мира, который сталъ теперь сигналомъ къ убійству. Поздно пришли ученики мастера Жака, онъ уже умиралъ. «Я умираю, — сказалъ онъ: — такъ угодно Богу. Я прощаю убійцамъ и запрещаю вамъ преслѣдовать ихъ: они также несчастны; придетъ день ихъ покаянія. Я предаю душу въ руки Бога и въ ваши, мои друзья; примите мой послѣдній поцѣлуй мира. Когда я предстану предъ Всевышнимъ, я буду слѣдить за вами; я хочу, чтобы послѣднее лобзаніе, данное мною вамъ, передавалось тѣмъ товарищамъ, которыхъ вы изберете, какъ поцѣлуй ихъ отца: я буду слѣдить за ними всюду, куда они пойдутъ, пока они будутъ вѣрны Богу и своему долгу…» Онъ произнесъ еще нѣсколько словъ и умеръ на сорокъ седьмомъ году, черезъ четыре года и девять дней послѣ выхода изъ Іерусалима. Ученики сняли съ него одежду и нашли небольшой тростникъ, носимый учителемъ въ память тростниковъ, спасшихъ ему жизнь. Набальзамировавъ тѣло учителя, его похоронили въ пустынѣ Кабра. Погребеніе длилось три дня; въ это время разразилась страшная буря. Могилу завалили большими камнями, закрѣпили желѣзными засовами, потомъ зажгли костеръ и сожгли все, что употребляли при погребеніи. Одежды спрятали въ ящикъ. Послѣ этой катастрофы дѣти мастера Жака рѣшились разстаться и раздѣлили его одежды слѣдующимъ образомъ: его шляпа досталась шляпочникамъ; туника — каменщикамъ; сандаліи слесарямъ; плащъ — столярамъ; поясъ — плотникамъ, а его посохъ — каретникамъ. Послѣ раздѣла платья, былъ произнесенъ трогательный и прекрасный символъ вѣры, данный мастеромъ Жакомъ, и его ученики разошлись въ разныя стороны… Такова легендарная исторія основанія общества «Товарищество подмастерьевъ», отразившаяся на- внутреннемъ устройствѣ этого общества. Историческіе же акты упоминаютъ о его существованіи не ранѣе XIV вѣка, а въ XVI столѣтіи существованіе «Товарищества» дѣлается уже настолько замѣтнымъ, что начинаются дикія преслѣдованія противъ него. Вотъ что писалось о немъ въ 1645 году: «У подмастерьевъ ремесленниковъ различныхъ профессій были нѣкоторыя гнусныя и святотатственныя правила, которыя назывались „Товариществомъ подмастерьевъ“, — правила тѣмъ болѣе опасныя, что они скрывались подъ покровомъ внѣшней набожности и что ихъ можно было принимать съ полною увѣренностью на безнаказанность, такъ какъ они были неизвѣстны духовнымъ судьямъ; но увѣдомленные служителемъ Бога, который не могъ разрушить „Товарищества“ своими благотворными убѣжденіями, духовные судьи, но настоянію этого человѣка, осудили и запретили подъ угрозою отлученія отъ церкви эти пагубныя сходки подмастерьевъ. Тогда подмастерья перенесли свои собранія въ другое мѣсто, находившееся внѣ судебнаго вѣдомства архіепископа, однако, были выгнаны и отсюда указомъ уѣзднаго судьи, по просьбѣ добраго, испросившаго у архіепископа тулузскаго указъ объ отлученіи отъ церкви тѣхъ людей этой паствы, которые предавались подобному разврату. Наконецъ, добрый Генрихъ, несмотря на всѣ препятствія, встрѣченныя имъ въ его святомъ предпріятіи, имѣлъ утѣшеніе видѣть полное разрушеніе „Товарищества подмастерьевъ“.

Этотъ добрый Генрихъ, или иначе Мишель Бушъ, одинъ изъ монашествующихъ фанатиковъ, добивался собственно не уничтоженія „Товарищества“, но изъявлялъ нелѣпое желаніе — превратить его въ духовное братство, обязанное, подобно монашескимъ братствамъ, дать обѣтъ безбрачія. Это безсмысленное стремленіе, конечно, не могло исполниться, такъ какъ у „Товарищества“ были совершенно иныя, чисто земныя и утилитарныя цѣли и стремленія. Точно такъ же н^удалось доброму Генриху, несмотря на его преждевременную радость, совсѣмъ уничтожить „Товарищество“. Оно продолжало жить и дѣлать свое дѣло, перенося гоненія духовенства и преслѣдованія правительства, способствовавшія, можетъ-быть, только сильнѣйшему развитію мистической и таинственной, вредной стороны полезнаго по своей сущности общества.

Причина возникновенія этого общества была проста: самые отважные изъ французскихъ работниковъ въ молодые годы издавна ходили изъ города въ городъ искать занятія, и такимъ образомъ, учась и работая, обходили всю Францію и заканчивали этимъ осмысленнымъ путешествіемъ свое ремесленное образованіе, начатое въ маленькихъ мастерскихъ разныхъ незначительныхъ мастеровъ родного города. Этотъ прекрасный обычай, знакомящій человѣка съ отечествомъ, а не съ однимъ насиженнымъ гнѣздомъ, и дѣлающій изъ баловня семьи смѣлаго гражданина, способнаго въ самостоятельной жизни, существуетъ и въ Германіи. Знакомство съ рабочими другихъ городовъ, стремленіе имѣть товарищей въ новыхъ мѣстностяхъ, необходимость находить денежную помощь на чужбии-ѣ, въ случаѣ недостатка въ работѣ, потребность ухода въ случаѣ болѣзни, — все это заставило рабочихъ организовать одинъ тѣсный и прочный союзъ, охватившій въ скоромъ времени все рабочее населеніе Франціи. Рабочіе подмастерья посѣщали по преимуществу среднюю и южную полосы государства, какъ самыя промышленныя мѣстности. Станціями служили извѣстные большіе города, носившіе на ихъ языкѣ названіе „путевыхъ“ городовъ Франціи — les villes tour de France. У подмастерьевъ явились особые постоялые дворы или харчевни, гдѣ ихъ принимали и кормили до тѣхъ поръ, покуда „Товарищество“ добывало имъ работу. Жена хозяина постоялаго двора носила названіе, подмастерья назывались ея дѣтьми и обязаны были уважать ее, она же обязана была заботиться о нихъ. Слуги харчевни считались братьями и сестрами подмастерьевъ. Солидарность подмастерьевъ по отношеніямъ къ матери была почти безусловная и каждый изъ нихъ отвѣчалъ за поступки другого. Въ „Товариществѣ“ сохранились, какъ нѣчто священное, имена нѣкоторыхъ изъ этихъ женщинъ и рѣдко можно найти что-нибудь болѣе чистое и трогательное по своей простотѣ, чѣмъ пѣсня, спѣтая на прощаньи съ дѣтьми одною изъ подобныхъ женщинъ, госпожею Жоанни. Иногда хозяинъ постоялаго двора дѣлался вдовцомъ, а работникѣ все-таки продолжали говорить, что они идутъ жить къ своей матери, какъ будто ея тѣнь присутствовала въ ихъ жилищѣ. Здѣсь не только жили и обѣдали подмастерья, но здѣсь же въ первое воскресенье каждаго мѣсяца собирались сходки, на которыхъ вносились денежные вклады и обсуждались общіе для всего товарищества вопросы. Ежегодно справлялся патрональный праздникъ: поутру выслушивалась обѣдня; вечеромъ задавался пиръ и балъ; въ продолженіе дня избирались почетные члены: первый, который завѣдывалъ дѣлами всего общества, и членъ, носившій названіе распорядителя, обязанный сзывать членовъ въ собранія, знакомить новичковъ съ хозяиномъ, къ которому они поступали, очищать счеты уходившихъ, то-есть удостовѣряться въ томъ, что за ними не осталось никакихъ долговъ ни хозяину, ни матери. За недостаткомъ работы въ городѣ первый товарищъ отправлялъ изъ него въ другое мѣсто тѣхъ, которые прежде другихъ прибыли сюда и успѣли кое-что заработать; если оказывался спросъ на работу въ другомъ городѣ, онъ тотчасъ же посылалъ туда работниковъ. Состояніе промышленнаго дѣла въ главныхъ городахъ Франціи всегда могло быть извѣстно первому товарищу, такъ какъ „Товарищество“ развѣтвлялось по всей странѣ. Это обстоятельство было очень важно: оно могло спасать рабочихъ отъ мѣстныхъ кризисовъ и правительство избавилось бы отъ волненій, вспыхивавшихъ то въ той, то въ другой мѣстностяхъ, гдѣ рабочіе вдругъ лишались работы.

„Товарищество“ въ этомъ случаѣ могло бы указать волнующейся массѣ, гдѣ требуютъ ея рукъ и гдѣ могутъ дать ей работу. Но общество и правительство Франціи только давили и преслѣдовали „Товарищество“, почему-то боясь этого учрежденія, спасавшаго отъ голода, а значитъ и отъ преступленій многочисленный классъ рабочаго люда. Если одинъ изъ товарищей заболѣвалъ, то его сдавали на попеченіе, хозяйки, или, если у него было свое жилище, то другой товарищъ посылался ухаживать за нимъ во время болѣзни, и самъ распорядитель навѣщалъ его отъ времени до времени; ему даже выдавалось ежедневно, въ случаѣ необходимости, денежное пособіе въ нѣсколько су. Тѣмъ, которые по законной причинѣ не могли сдѣлать сбереженій, выдавались деньги, чтобы они могли свободно продолжать свой путь изъ одного города въ другой. Всѣмъ уходившимъ дѣлались проводы, то-есть товарищи шли съ ними вмѣстѣ на извѣстное разстояніе отъ города и прощались всѣ поочередно, на условленномъ мѣстѣ. Когда одинъ изъ товарищей умиралъ, то всѣ члены ассоціаціи были обязаны присутствовать на похоронахъ, которыя и совершались на ихъ сѣетъ; на могилѣ умершаго произносилось надгробное слово. Въ теченіе года его имя произносилось на собраніяхъ.

Мастера, въ случаѣ нужды въ работникахъ, обращались къ первому товарищу, который, при посредничествѣ распорядителя, доставлялъ имъ необходимыхъ для нихъ мастеровыхъ. Если мастеръ былъ недоволенъ работникомъ, онъ приносилъ на него жалобу первому товарищу. Если работникъ былъ недоволенъ, онъ также доводилъ это до свѣдѣнія перваго товарища, который старался удовлетворить всѣхъ, насколько это было возможно. Если мастеръ быль слишкомъ жестокъ и слишкомъ требователенъ относительно своихъ рабочихъ, то общество подмастерьевъ, которое вело съ нимъ дѣла, переставало доставлять ему рабочихъ; въ такомъ случаѣ онъ обращался къ другому обществу; но если онъ все-таки не перемѣнялъ своего образа дѣйствій, то снова лишался работниковъ. Когда какой-нибудь мастеръ постоянно старался уменьшать плату рабочимъ, то все „Товарищество“, состоявшее изъ нѣсколькихъ обществъ, возмущалось, такъ какъ зло дѣлалось заразительнымъ. Тогда общества сговаривались и прекращали на нѣсколько лѣтъ или даже навсегда всякія сношенія съ опальной мастерской. Это, конечно, сильно вредило мастеру, онъ разорялся, но „Товарищество“ не трогалось и говорило во всеуслышаніе: — „Онъ хотѣлъ отнять кусокъ хлѣба у работниковъ, однако онъ безъ нихъ не можетъ жить; онъ былъ эгоистъ, эксплоатировалъ ихъ безъ сожалѣнія; мы его оставили существовать на свои средства, которыхъ оказалось недостаточно. Это послужитъ предостереженіемъ тѣмъ, которые хотѣли бы подражать ему!“ Дѣйствительно, при такомъ единодушіи рабочихъ, эксплоатація со стороны мастеровъ должна была сдѣлаться невозможной, а это равнялось невозможности обѣднѣнія для работника, такъ какъ онъ всегда можетъ безбѣдно прожить своимъ трудомъ, если у него во крадутъ платы за этотъ трудъ.

„Заработная плата, — говоритъ Агрикола Пердигье: — похожа въ этомъ случаѣ на гирю, которая приводитъ въ движеніе часовой механизмъ; эта гиря, естественно, опускается сама собою; но надо, когда она опустится довольно низко, искусственнымъ образомъ поднять ее, безъ чего она опустилась бы до земли, колеса перестали бы дѣйствовать одно на другое и часы остановились бы. Работники нѣсколько разъ принуждены были употреблять не то чтобы грубую силу, а извѣстную силу инерціи; если бы они не прибѣгали никогда къ этому средству, то плата такъ бы понизилась, что промышленная машина остановилась бы и даже самъ мастеръ ужасно пострадалъ бы отъ этого“. Когда товарищъ приходилъ въ городъ, его нанимали въ мастерскія; если у него не было денегъ, ему открывали кредитъ; если настоятельная необходимость заставляла его снова удалиться и у него на это не имѣлось средствъ, то общество оказывало ему помощь отъ города до города, пока онъ не достигалъ цѣли своего путешествія. Если членъ общества попадалъ въ тюрьму за дѣла, не обезпечивающія его, то для него дѣлали все, что только можно сдѣлать. Если общество одного города постигла бѣда и оно просило помощи, то общества другихъ городовъ -не оставались глухи къ его голосу и быстро, всѣми способами, помогали ему. Законы „Товарищества“ предписывали прежде. всего любовь и самоотреченіе. Когда какой-нибудь молодой человѣкъ выходилъ изъ одного общества подмастерьевъ, чтобы войти въ другое подобное же общество, то принимающіе его товарищи обязаны были справиться о его поведеніи въ обществѣ, къ которому онъ раньше принадлежалъ, и очистить его счеты, то-есть уплатить долги. Пробывъ три-четыре года членомъ „Товарищества“, путешествующій работникъ обыкновенно выходилъ изъ общества, оставаясь навсегда его преданнымъ поклонникомъ, и возвращался на родину, чтобы начать осѣдлую, семейную жизнь. „Товарищество“ выдавало ему свидѣтельство въ его нравственности и скромномъ поведеніи. Но привычка къ взаимной помощи и ассоціаціи такъ укоренялась въ рабочихъ въ эти три-четыре года, что они, и по выходѣ изъ „Товарищества“, устраивали на родинѣ небольшія, частныя ассоціаціи для взаимнаго вспоможенія: великій принципъ союза сроднился съ ихъ умами. Такимъ-то путемъ думалъ народъ снасти отъ бродяжничества не находящихъ сразу занятія работниковъ, но французское правительство не одобряло этого способа и противупоставило ему свой патентованный способъ тюремнаго заключенія и каторжныхъ работъ.

Вотъ въ чемъ заключалась серьезная причина прочнаго существованія „Товарищества“, этого великаго учрежденія, созданнаго самимъ народомъ, помимо разныхъ опекуновъ. Къ этой хорошей сторонѣ дѣла примѣшивалось множество мистическихъ обрядовъ, почти неизбѣжныхъ при несчастной непросвѣщенности заброшеннаго народа. Сообразно съ легендарною частью исторіи „Товарищества“, оно дѣлилось на множество обществъ. Члены однихъ обществъ назывались дѣтьми Соломона, такъ, напр., каменотесы, носившіе названіе Иноземныхъ товарищей или Волковъ; столяры, носившіе названіе товарищей Долга Свободы, сюда же принадлежали слесаря. Члены другихъ обществъ назывались дѣтьми мастера Жака; сюда принадлежали каменотесы, носившіе названіе Товарищей Долга, Прохожихъ товарищей или Оборотней, столяры, носившіе названіе Собакъ, и другіе.

Кромѣ того, часть каменотесовъ назывались дѣтьми отца Субиза. Дѣти Соломона, мастера Жака и мастера Субиза нерѣдко сильно враждовали между собой, хотя уже и слышались голоса противъ этой вражды. Съ каждымъ годомъ къ этимъ обществамъ прибавлялись новыя общества, составлявшіяся изъ рабочихъ разныхъ профессій. Посвященіе въ члены общества сопровождалось особыми, довольно странными формальностями. Члены разныхъ обществъ имѣли свои прозвища, какъ, напримѣръ, Авиньонецъ Скромность, Шалонецъ Честное Сердце, Правда Бордо и т. п.; они носили отличительные знаки на одеждѣ, украшались лентами разныхъ цвѣтовъ, ходили съ палками, изъ которыхъ однѣ были короткія, другія длинныя, окованныя желѣзомъ или мѣдью, и служили орудіемъ въ битвахъ. Въ дни церемоніи эти палки украшались лентами. При встрѣчѣ товарищей употреблялась извѣстная форма привѣтствій, до окончанія которыхъ нельзя было начать разговора. Всякое дѣйствіе сопровождалось условными формальностями, иногда доходившими до мелочности. Нужно было такъ, а не иначе брать свой стаканъ, пить изъ него извѣстнымъ образомъ, прикалывать но условной формѣ свои ленты. При проводахъ и погребеніяхъ существовалъ неизмѣнный церемоніалъ: опредѣлялось, какъ нужно было держать ноги при прощаньи, какой вой^[34] нужно было испускать, какія вещи класть на гробъ и т. д. Малѣйшее отступленіе отъ обычаевъ подвергало виновнаго штрафу. Титулъ „Товарища“ покупался довольно долгимъ временемъ искуса и въ нѣкоторыхъ обществахъ вступающимъ, носившимъ названія или молодыхъ людей, или лисицъ, приходилось довольно плохо. Особенно скверно обращались со вступающими въ товарищество дѣти отца Субиза. Тамъ товарищи считали себя господами новичковъ, хвалились даже такими прозвищами, какъ Гроза лисицъ, Бичъ лисицъ и доходили до того, что не допускали лисицъ спать въ одной комнатѣ съ собою, сидѣть за однимъ столомъ, танцовать рядомъ на балу. Они заставляли ихъ чистить себѣ сапоги, наливать вино въ стаканы и т. п. Но, впрочемъ, такими поступками отличались только дѣти отца Субиза, да и въ ихъ обществѣ время должно было уничтожить эти недостатки. Дѣти отца Субиза и дѣти мастера Жака постоянно соперничали между собою, какъ и надо было ожидать, зная легенду о происхожденіи „Товарищества“. Иногда дѣло доходило до большихъ битвъ. Особенно памятны битвы 1730 и 1816 годовъ.

При такомъ устройствѣ „Товарищества“, если бы правительство подало ему руку помощи и не преслѣдовало бы его, то оно, вѣроятно, развилось бы въ нѣчто очень полезное и прочное. Но, къ сожалѣнію, преслѣдованіямъ не было конца. Работники, которые плохо понимали великіе отвлеченные принципы революціи и видѣли только то, что новое революціонное правительство на дѣлѣ гонитъ ихъ ассоціаціи, такъ же какъ и старое, не стараясь руководить и просвѣщать ихъ, сохраняли „Товарищество“ со всѣми его недостатками именно такимъ, какимъ передало имъ его начало XVIII столѣтія и какимъ оно должно было остаться на долгое время при отсутствіи гласности въ его дѣлахъ. „Учредительное собраніе“ думало разрушить окончательно этотъ союзъ декретомъ о сходкахъ. Однако мы видимъ, что тайно продолжали существовать его остатки, такъ какъ именно въ революціонный періодъ къ „Товариществу“ присоединились кузнецы и обжигатели гипса. Во времена исторіи, когда въ рабочемъ мірѣ снова началась дѣятельность и когда общество перестраивалось заново, заимствуя многое изъ учрежденій прошлаго, работники, которыми занимались теперь только съ, полицейской точки зрѣнія, не поколебались вполнѣ возстановить дорогія для нихъ учрежденія прошедшаго, и процвѣтаніе „Товарищества“ началось снова.

Оно продолжало приносить свои плоды, какъ хорошіе, такъ и дурные. Аристократическія отличія въ его средѣ остались такъ же замѣтны, какъ прежде. Въ нѣкоторыхъ мастерствахъ эти отличія даже стали еще рѣзче; такъ, столярамъ, принадлежавшимъ къ обществу „Долга Свободы“, показалось недостаточнымъ имѣть кандидатовъ и членовъ-товарищей, и они установили въ 1800 году еще іерархію между товарищами, которыхъ раздѣлили на принятыхъ членовъ, дѣйствительныхъ членовъ и посвященныхъ: только послѣдніе могли пользоваться титуломъ почетныхъ членовъ. Споры были не менѣе часты и не менѣе ожесточенны, чѣмъ прежде. Въ 180і году произошла драка въ Нантѣ, куда въ день праздника мѣстнаго святого явились кожевники, украшенные лентами условныхъ цвѣтовъ; несмотря на мѣры префекта, ссылавшагося на законъ 1791 года, смуты повторились и въ слѣдующемъ году. Въ 1804 и 1806 годахъ, тотъ же городъ былъ театромъ кровавыхъ стычекъ, сначала между коновалами и кузнецами, которые не хотѣли признать первыхъ за своихъ дѣтей, а потомъ между столярами и кровельщиками, питавшими другъ къ другу наслѣдственную ненависть. Сапожники составляли прежде часть „Товарищества“; въ XVІІ столѣтіи они вышли изъ него, а теперь желали снова примкнуть къ нему. Въ одно изъ воскресеній 1808 года одинъ кожевникъ, сидя въ кабакѣ съ тремя сапожниками, открылъ имъ подъ вліяніемъ винныхъ паровъ тайну своего общества. Это былъ день собранія. Одинъ изъ этихъ сапожниковъ, оставивъ кожевника съ своими товарищами, въ качествѣ заложника, отважился явиться въ собраніе, воспроизвелъ въ точности всѣ условные знаки и былъ встрѣченъ, какъ собратъ; потомъ, завладѣвъ въ дѣйствительности тайною общества, онъ посвятилъ въ свою очередь другихъ сапожниковъ и вскорѣ тайна распространилась между сапожниками по всей Франціи. Кожевники узнали объ этомъ. Стыдясь такого предательства, они рѣшились собраться въ Ангулемѣ, гдѣ сапожники находились въ довольно большомъ числѣ и всякій день получали новыя подкрѣпленія. Тамъ завязалась битва, продолжавшаяся 8¹ дней; оказались и раненые, и убитые. Войско должно было вмѣшаться въ дѣло и правосудію пришлось произвести множество приговоровъ; нѣсколькихъ присудили на 20 лѣтъ на галеры. Происходили состязанія и болѣе мирныя, но не менѣе противорѣчившія духу свободы. Въ 1804 году столяры, принадлежавшіе къ обществу „Дѣтей мастера Жака“, начали борьбу въ Монпелье. Они рѣшились „разыграть городъ“, т. е. открыть конкурсъ и предоставить монополію мѣста тому изъ двухъ обществъ, которое выиграетъ премію. Конкуренты должны были сдѣлать въ назначенное время каѳедру для церкви. Каждая партія призвала своихъ лучшихъ мастеровъ. По истеченія срока, столяры, принадлежавшіе. къ обществу „Дѣтей мастера Жака“, представили каѳедру, сдѣланную безъ помощи клея и гвоздей; столяры общества „Дѣтей Соломона“ не успѣли окончить своей работы, но она была верхъ совершенства въ своемъ родѣ. Каждый претендовалъ на премію и воспѣвалъ свою побѣду… Иногда побѣжденный признавался въ своемъ пораженіи.

Такъ, въ 1804 Году слесаря „разыгрывали“ Марсель и предложили предметомъ конкурса замокъ. Обоихъ конкурентовъ держали взаперти нѣсколько мѣсяцевъ. По истеченіи срока членъ общества „Дѣтей Жака“ представилъ великолѣпный замокъ, а соперничавшій съ нимъ „Сынъ Соломона“ употребилъ все свое время на приготовленіе совершеннѣйшихъ инструментовъ для выдѣлки и даже еще не начиналъ дѣлать замка. „Дѣти Соломона“ оставили мѣсто за своими соперниками, но они подозрѣвали, что выбранный ими мастеръ подкупленъ врагами и преслѣдовали его своею ненавистью.

Всѣ эти событія кажутся выхваченными изъ другихъ вѣковъ и, только смотря на нихъ, видишь, какъ мало было сдѣлано французскимъ обществомъ для развитія народа. Необходимо нужно было позаботиться о народномъ образованіи. Но кто же могъ заботиться объ этомъ въ ту пору, о которой идетъ теперь рѣчь? Правительство? Аристократія? Буржуазія? Все это было занято спасеніемъ своихъ собственныхъ угловъ.

Развязка была близка…

VII.

Наполеонъ пораженъ и бѣжитъ изъ Россіи. Въ Парижѣ новая аристократія трепещетъ за свою участь, старая радуется, предвидя начало конца. Банкротства слѣдуютъ одно за другимъ и буржуазія раздражена до крайности. Голодъ свирѣпствуетъ въ средѣ народа, народъ проклинаетъ императора. Въ ночь съ 22 на 23 октября 1812 года, генералъ Малле, ярый противникъ имперіи, не перестававшій агитировать въ продолженіе царствованія Наполеона, внезапно является въ полной формѣ въ казармѣ одного полка и объявляетъ, что императоръ умеръ въ Москвѣ и что сенатъ назначилъ его самого начальникомъ дивизіи. Полкъ спросонья вѣритъ извѣстію. Малле освобождаетъ двухъ заключенныхъ республиканскихъ генераловъ Лагори и Гюидаля и отправляется дѣлать аресты. Министръ полиціи, префектъ полиціи — арестованы, дивизіонный генералъ Гюлленъ убитъ, — но одно изъ начальствующихъ лицъ, арестованное генераломъ Малле и бѣжавшее изъ-подъ ареста, захватываетъ его самого и разрушаетъ его планъ. Сенатъ, кажется, сочувствуетъ этому возмущенію, хотя и сохраняетъ полное бездѣйствіе. По крайней мѣрѣ, самъ Малле, близко знавшій настроеніе сенаторовъ, увѣренъ въ ихъ сочувствіи. „Кто были ваши сообщники?“ — спрашиваютъ его при допросѣ. — „Вся Франція, — отвѣчаетъ онъ сенаторамъ: — и вы первые, если бы мое дѣло удалось…“^[35]. Однако, оно не удалось, и Наполеонъ явился въ Парижъ среди всеобщаго страха, негодованія и попытокъ къ заговору. Но сенатъ имѣлъ еще гнусную смѣлость снова писать Наполеону о его благодѣяніяхъ, о его заботахъ, о его гуманности, о его славѣ, о несокрушимой силѣ его династіи и преимуществахъ его правленія передъ республикой. Не менѣе смѣло отвѣчалъ Наполеонъ: „Судьбы моихъ народовъ, — писалъ онъ: — связаны съ моимъ трономъ… Моя армія потерпѣла потери, но въ этомъ виновата преждевременная суровость зимы… Если народъ выказываетъ столько любви къ моему сыну, то это _х потому, что убѣжденъ въ благодѣяніяхъ монархіи… Легъ несчастья, перенесенныя нашею прекрасною Франціею, нужно приписать идеологіи и темной метафизикѣ. Эти заблужденія произвели поколѣніе людей крови (!)…“ Но еще безсмысленнѣе ругаетъ онъ русскихъ за то, что они не приняли его съ распростертыми объятіями: „Стая татаръ, — горитъ онъ въ законодательномъ собраніи: — наложила свои отцеубійственныя руки на лучшія провинціи Россіи, зажгла 4.000 селъ и 50 городовъ, подъ предлогомъ остановить нашъ походъ, окруживъ насъ пустыней. Но мы восторжествовали надо всѣми этими препятствіями (!?)“. Сенатъ и законодательное собраніе аплодируютъ и жертвуютъ на 300 милліоновъ собственности, принадлежащей общинамъ, и снова объявляется наборъ; императору даютъ до 500.000 новыхъ солдатъ, изъ которыхъ болѣе 100.000 національной гвардіи и болѣе 200.000 такихъ юношей, которымъ не вынести трудностей похода. Кромѣ того, ему даютъ 10.000 почетной конной гвардіи, набранной среди богатаго юношества, не имѣющаго правъ поставить за себя солдатъ и обязаннаго сдѣлать на свой счетъ все нужное для военной службы. Кромѣ всего этого 300.000 человѣкъ назначается для внутренней стражи. Но все напрасно. Пруссія и Россія, а втайнѣ и Австрія, наводняютъ Европу прокламаціями, въ которыхъ смѣло призывается молодежь и народъ къ оружію, „чтобы завоевать независимость и политическую свободу, — какъ пишется въ воззваніяхъ: — чтобы сломить скипетръ этого Наполеона, который выказалъ себя настолько же врагомъ народовъ, насколько врагомъ государей, отнимая у первыхъ свободу, у вторыхъ достоинство, чтобы дать націямъ настоящее конституціонное управленіе, основанное на національныхъ интересахъ и равенствѣ“. Вездѣ въ Европѣ возникаютъ тайныя общества, полныя энтузіазма и требующія либеральной конституціи; вездѣ государи обѣщаютъ исполнить эти требованія, и молодежь и народъ возстаютъ противъ Наполеона при крикахъ: „конституція, независимость и свобода“. Людовикъ XVIII, жившій въ Гартвеллѣ въ Англіи, тоже издаетъ прокламацію противъ опустошителя Европы. Война въ полномъ разгарѣ. Французскія войска дерутся изумительно храбро. Но вмѣсто того, чтобы воспользоваться счастливыми обстоятельствами, Наполеонъ дѣлаетъ страшную ошибку, соглашаясь на перемиріе, съ 5 іюня по 22 іюля, и на Пражскій конгрессъ. Конгрессъ представляетъ свои требованія, Наполеонъ соглашается только на одну часть изъ нихъ и конгрессъ спѣшитъ разойтись, такъ какъ время выиграно и теперь европейскія власти твердо желаютъ войны, а не мира. Черезъ нѣсколько времени Наполеонъ уже соглашается на всѣ уступки, но ему отвѣчаютъ: слишкомъ поздно. Даже его тесть, которому Англія обѣщаетъ выдавать по 12 милліоновъ пособія въ мѣсяцъ, объявляетъ ему войну. Поражаемый и отступающій Наполеонъ оканчиваетъ войну 1813 года; его армія не находитъ ни госпиталей, ни перевязочныхъ пунктовъ, ни хорошей нищи и страдаетъ отъ тифа. Но все же сенатъ поздравляетъ императора и назначаетъ новый наборъ рекрутовъ на 1814 и 1815 г. въ числѣ 280.000. Это было 9 октября, а къ 15 октября къ этому числу прибавляется еще ЗСО.ООО. Такимъ образомъ было завербовано въ годъ 1.140.000 человѣкъ. Это была настоящая бойня человѣчества. Союзныя силы* очень ловко объявляютъ между гЬмъ, что они ведутъ войну толы») противъ Наполеона. Чувствуя необходимость оправдаться, Наполеонъ позволяетъ законодательному собранію и сенату назначить двѣ комиссіи, которымъ онъ сообщаетъ дипломатическіе документы, чтобы доказать, что не онъ желалъ войны. Это и позднее и тщетное стремленіе. Долго молчавшіе люди поднимаютъ крики и члены комиссіи требуютъ мира, свободы и прочныхъ учрежденій, говоря, что «страданія Франціи дошли до крайняго предѣла». Наполеонъ, прочитавъ рапортъ комиссіи, поспѣшилъ запретить, уничтожить его и разразился гнѣвной рѣчью противъ членовъ законодательнаго собранія, которое было внезапно распущено. «Нація больше нуждается во мнѣ, чѣмъ я въ ней! — кричалъ онъ въ бѣшенствѣ. — Что станетъ она дѣлать безъ руководителя и правителя?» Въ это же время работаетъ роялистское агентство, состоящее изъ старой аристократіи. Духовенство, давно озлобленное на Наполеона за его деспотическое обращеніе съ напой, стоитъ тоже противъ него, и онъ тщетно даетъ свободу папѣ, — все это слишкомъ поздно.

При такомъ положеніи Наполеонъ не могъ даже прибѣгнуть къ средству, столько разъ употреблявшемуся въ другихъ государствахъ при подобныхъ случаяхъ, — къ національной войнѣ. Онъ хотѣлъ и могъ бороться только при помощи солдатъ и боялся такъ же національной войны, какъ роялистовъ и союзныхъ силъ враговъ. Работники въ это время просили оружія и могли бы защищать столицу, по министръ Савари, которому одинъ старый революціонеръ совѣтовалъ дать рабочимъ 150.000 ружей, отвѣтилъ: «Что вы выдумываете! Развѣ вы не знаете, что казаки предмѣстія святого Антонія опаснѣе казаковъ съ Дона?» Слуга въ этомъ случаѣ выражалъ мысль господина. Вотъ какъ смотрѣлъ Наполеонъ на народъ, которому льстилъ, когда дѣло шло объ его избраніи. Этотъ народъ теперь старались обмануть бюллетенями о побѣдахъ французскихъ войскъ и удержать отъ волненія. Не довѣряя ему, правительство думало, что онъ пойдетъ не на враговъ Франціи, а за нихъ. Такъ какъ вся пресса находилась въ рукахъ правительства, то и можно было, чуть не наканунѣ вступленія непріятелей въ Парижъ, увѣрять бюллетенями чернь, что враги находятся еще за 50 лье отъ Парижа. Народъ ничего не ожидалъ, когда 29 февраля онъ увидалъ солдатъ, бѣгущихъ съ криками объ измѣнѣ, и многочисленныя толпы крестьянъ, спасавшихъ имущество и скотъ. Черезъ нѣсколько времени народъ увидалъ прокламацію Іосифа, извѣщавшую о томъ, что члены регентства, назначеннаго во время отсутствія Наполеона, удаляются изъ столицы. Тутъ же гражданъ приглашали защищаться, — но даже въ этомъ случаѣ не обошлись безъ обмана и гражданамъ сказали, что «приближается только колонна союзниковъ, которую преслѣдуетъ императоръ съ побѣдоносною арміею!» Мало этого, Савари переодѣваетъ агентовъ полиціи и заставляетъ успокаивать народъ при помощи обмана и лжи.

Трудно сказать, кто не спѣшилъ теперь разыграть роль предателя относительно того правительства, которому всѣ такъ рабски служили. Но удивляться тутъ нечему: рабы могутъ быть только у господствующихъ и никогда не бываетъ ихъ у побѣжденныхъ. Какъ только вошли въ Парижъ союзные государи и войска, такъ тотчасъ же журналы заговорили противъ Наполеона. Journal de l’Empire, рабски преданный Наполеону, превращается въ Journal des Dйbats и ярко защищаетъ Бурбоновъ и иностранцевъ. Шатобріанъ печатаетъ брошюру о необходимости присоединиться къ законнымъ принцамъ. Аббатъ де-Прадгъ, возведенный императоромъ въ архіепископскій санъ, назначенный имъ посланникомъ въ Варшаву, называлъ теперь своего покровителя Юпитеромъ-Скапеномъ. Главный совѣтъ Парижа печатно призналъ императора «единственнымъ виновникомъ всѣхъ золъ, самымъ ужаснымъ притѣснителемъ, какой когда-нибудь тяготѣлъ надъ человѣческими родомъ». Но это все не очень важно, а замѣчательнѣе всего слѣдующія строки, написанныя 3 апрѣля: «Принимая во вниманіе: — что въ конституціонной монархіи монархъ существуетъ только во имя конституціи и соціальнаго соглашенія; — что Наполеонъ Бонапартъ въ теченіе нѣкотораго времени твердаго и разумнаго правленія далъ возможность націи надѣяться увидать въ будущемъ умныя и справедливыя учрежденія, но потомъ онъ нарушилъ условія, соединившія его съ французскимъ народомъ, взимая незаконнымъ образомъ подати и создавая таксы; — что онъ посягнулъ на права народа тогда, когда онъ безъ нужды распустилъ собраніе законодательнаго корпуса, и уничтожилъ, какъ нѣчто преступное, рапортъ этого корпуса, у котораго онъ оспаривалъ его значеніе и его право на національное представительство; — что онъ началъ рядъ войнъ, нарушая конституцію; — что онъ неконституціоннымъ образомъ издалъ нѣсколько декретовъ, вносящихъ смертную казнь, особенно же два декрета 5 марта, стремящіеся представить войну національнымъ дѣломъ, а не слѣдствіемъ его личнаго чрезмѣрнаго самолюбія; — что онъ нарушилъ конституціонные законы учрежденіемъ своихъ государственныхъ тюремъ; — что онъ уничтожилъ отвѣтственность министровъ, смѣшалъ всѣ власти и разрушилъ независимость законодательныхъ учрежденій; — что свобода печати, утвержденная и освященная, какъ одно изъ правъ націи, была подвергаема предупредительной цензурѣ его полиціи, и что въ то же время онъ пользовался прессою для наполненія Франціи и Европы вымышленными фактами, ложными принципами, доктринами, полезными деспотизму, и оскорбленіями противъ иностранныхъ правительствъ; — что акты и рапорты, слушанные сенатомъ, постоянно появлялись въ печати въ искаженномъ видѣ; — что вмѣсто того, чтобы царствовать, согласно съ данною присягою, для пользы, счастія и славы французскаго народа, Наполеонъ довелъ до крайняго предѣла несчастіе отечества, во-первыхъ, своимъ отказомъ заключить миръ на тѣхъ условіяхъ, на которыя заставляли его согласиться народные интересы и которыя нисколько не компрометировали чести французовъ; во-вторыхъ, тѣмъ злоупотребленіемъ, съ которымъ онъ распоряжался ввѣренными ему деньгами и людьми; въ-третьихъ, оставленіемъ раненыхъ безъ медицинскаго пособія, безъ помощи, безъ нищи; въ-четвертыхъ, различными мѣрами, слѣдствіемъ которыхъ было разореніе городовъ, опустѣніе деревень, голодъ и заразительныя болѣзни; — что вслѣдствіе всѣхъ этихъ причинъ императорское правительство перестало существовать и что открытое желаніе всѣхъ французовъ стремится къ новому порядку дѣлъ, первыми слѣдствіями котораго должны быть общій миръ и Дружба между всѣми государствами великой европейской семьи; — признается, что: 1) Наполеонъ Бонапарте лишается трона и права наслѣдства, установленнаго для его фамиліи; 2) народъ и армія освобождаются отъ принесенной ими присяги на вѣрность».

Вы думаете, что этотъ офиціальный актъ составленъ какими-нибудь ярыми врагами Наполеона, можетъ-быть остатками не вполнѣ уничтоженныхъ имъ бабувистовъ? Нѣтъ, вы ошибаетесь. Этотъ актъ написанъ тѣмъ самымъ сенатомъ, который еще такъ недавно пресмыкался у ногъ властелина и соглашался на одинъ рекрутскій наборъ вслѣдъ за другимъ и на безчисленныя выдачи* громадныхъ суммъ; тѣмъ самымъ сенатомъ, который, какъ вы, вѣроятно, помните, говорилъ Наполеону, что для счастія Франціи нужно только его согласіе на принятіе короны и на утвержденіе закона о престолонаслѣдіи въ его фамиліи. Но что же за люди были члены этого сената? А вотъ не угодно ли прочесть характеристики двухъ изъ этихъ членовъ. «Талейранъ — это циникъ, развращенный человѣкъ безъ убѣжденій, всегда готовый продать себя и продать каждому, кто дастъ больше; онъ предавалъ всѣ партіи, всѣ личности. Умный и осторожный, но всегда предатель, онъ былъ въ вѣчномъ союзѣ съ Фортуной…» «Фуше не заслуживалъ никогда ни моего довѣрія, ни моего уваженія: онъ былъ вѣчно низкопоклонникомъ. Террористъ и глаза якобинцевъ, онъ предалъ, принесъ въ жертву своихъ старыхъ товарищей и сообщниковъ. Это былъ мерзавецъ всѣхъ цвѣтовъ… Онъ былъ очень богата; но его богатства были пріобрѣтены сквернымъ путемъ: онъ клалъ въ свои карманы часть налоговъ на игорные дома, назначенныхъ на устройство богадѣльни для бѣдныхъ…» Вы думаете, что врагъ этихъ правительствующихъ лицъ написалъ приведенныя мною убійственныя характеристики? Нѣтъ, вы ошибаетесь. Эти характеристики написаны Наполеономъ, который возвелъ Талейрана въ званіе министра, сенатора, князя Беневентскаго, въ члены регентства; который возвелъ Фуше тоже въ званіе министра, сенатора, герцога Отрантскаго; который дозволялъ и поручалъ этимъ лицамъ, достойнымъ, но его описанію, тюрьмы и каторги, править народомъ, судить и наказывать народъ.

Такіе историческіе факты сильно отрезвляютъ человѣка, и онъ необходимо долженъ, познакомившись съ ними, серьезно подумать о томъ, какъ часто люди бранятъ иныя вещи, иныя теоріи, иныя личности только потому, что онѣ или еще не вошли въ жизнь, или потерпѣли неудачу; еще чаще люди поклоняются тому, отъ чего они первые готовы отречься въ минуту паденія предмета ихъ поклоненія. Наполеонъ встрѣтилъ удачу на первыхъ шагахъ своей политической дѣятельности и его безсмысленное, систематическое давленіе Франціи вызвало восторгъ сената; этотъ сенатъ не требовалъ ни свободы печати, ни отвѣтственности министровъ, ни свободы суда, ни ограниченій войска, ни конституціи, онъ готовъ былъ кричать, что все это глупости, выдумки идеалоговъ, бредни вредныхъ и опасныхъ метафизиковъ. Но Наполеонъ палъ и всѣ эти вещи оказались необходимыми и отсутствіе ихъ вмѣняется въ преступленіе падшему человѣку. И самъ падшій человѣкъ объявляетъ мерзавцами тѣхъ, кого онъ поставилъ во главѣ правленія, давъ имъ право тѣснить народъ. Гдѣ же правда? Одни и тѣ же лица бранятъ и хвалятъ одну и ту же теорію, одну и ту же личность, за одни и тѣ же дѣйствія. Подымайте, и вы увидите, что ложь часто лежитъ не въ теоріи, не въ личности, но въ дѣйствіи, а въ той точкѣ зрѣнія, съ которой люди имѣютъ возможность или считаютъ выгоднымъ смотрѣть въ данную минуту на эти предметы.

IV.
РЕСТАВРАЦІЯ.
1815—1830.

I.

Возстановленіе на престолъ Франціи Бурбоновъ было дѣломъ тайныхъ интригъ небольшой партіи ловкихъ людей, которая воспользовалась неоткровенными отношеніями другъ въ другу членовъ другихъ партій, всеобщею подозрительностью и боязнью дѣйствовать прямо^[36]. Императоръ Александръ I, желавшій, чтобы французскій народъ самъ указалъ на то лицо, которое онъ хочетъ видѣть на тронѣ Франціи, смотрѣлъ недовѣрчиво на потомковъ старой династіи. «Возвести ее снова на престолъ, — говорилъ онъ: — это значитъ открыть путь къ страшной мести за прошлое». «И сверхъ того, — прибавлялъ онъ: — какіе голоса поднимаются во Франціи за Бурбоновъ? Нѣсколько эмигрантовъ нашептываютъ намъ, что ихъ страна полна роялистскихъ чувствъ, — но представляютъ ли они общественное мнѣніе?» Такъ же холодно и недовѣрчиво смотрѣли на Бурбоновъ правительства Австріи и Англіи. Они считали неспособную, забытую и устарѣлую династію «невозможною» и не хотѣли идти противъ общественнаго мнѣнія, отстаивая несостоятельный принципъ^[37]. Но какъ было узнать, чего желаетъ народъ? Подъ тяжелою рукою Наполеона этотъ народъ давно отвыкъ заявлять свои желанія и хранилъ безмолвіе. Сверхъ того, его и не спрашивали ни о чемъ. При такомъ пассивномъ положеніи народа было очень удобно завязать интригу и при помощи ея возстановить даже ту династію, къ которой относился антипатично самъ императоръ Александръ I и о которой совсѣмъ не. думалъ французскій народъ. Если послѣдній пересталъ ненавидѣть Бурбоновъ въ теченіе прошедшаго двадцатипятилѣтія, то онъ не чувствовалъ и особенной любви, къ нимъ и очень изумился, узнавъ изъ налѣпленныхъ на стѣнахъ Парижа объявленій, что онъ страстно желаетъ возвращенія на тронъ этой фамиліи. Никто не спрашивалъ у приверженцевъ Бурбоновъ, откуда и какимъ путемъ узнали они о чувствахъ народа, никто не соображалъ, что трудно узнать желанія этой массы безъ помощи всеобщей подачи голосовъ.

Не изумлялась и радовалась этому событію буржуазія. Правда, что возвращеніе Бурбоновъ при помощи враговъ ставило Францію въ подчиненное и зависимое положеніе. Но что за дѣло было высшей буржуазіи до этого жалкаго состоянія родины, если слѣдствіями такого порядка дѣлъ были прочный миръ, открытіе портовъ, расширеніе и прочность торговыхъ сношеній, наконецъ, царство промышленности? Для пріобрѣтателей денегъ нравственное униженіе достаточно вознаграждалось матеріальною прибылью. «Но Людовикъ XVIII долженъ былъ привести за собой эмигрантовъ. Не нужно ли было ему платить старые долги, сдѣланные въ изгнаніи? Не станетъ ли старое дворянство, униженное въ 89 г., стараться овладѣть прежней властью, отмщать за наказанную гордость? Не воскреситъ ли дворъ все то, что было оскорбительнаго для плебеевъ въ его церемоніалахъ? Наконецъ, не отнимутъ ли у перекупщиковъ пріобрѣтенныя ими въ революціонный періодъ имѣнія дворянъ?» Вотъ тревожные вопросы, представлявшіеся, можетъ-быть, буржуазіи въ это время, но все же она знала, что ея выборъ будетъ выгоденъ для нея. И она не ошиблась. Съ восшествіемъ на престолъ Людовика XVIII воцарился во Франціи либерализмъ и создалась конституція, давшая силу политическому значенію буржуазіи. Король, незнакомый народу, забывшій народъ, введенный врагами въ отечество, напоминавшій своею особою униженіе Франціи, носившій имя казненнаго народомъ предка, могъ удержаться на престолѣ и смыть пятно своего происхожденія и своего успѣха только продолжительнымъ миромъ и либеральной политикой. Но уже съ первыхъ же дней царствованія Людовика XVIII видно было, что должна начаться борьба между двумя сословіями, между старой аристократіей и буржуазіей. Назначеніе министрами жалкихъ представителей униженныхъ аристократовъ; стремленіе короля, еще ничего не сдѣлавшаго для Франціи, назначить къ своему двору гофмаршаловъ, гардеробмейстеровъ, церемоніймейстеровъ и разныхъ другихъ мейстеровъ; отдача эмигрантамъ еще не проданныхъ имѣній; принятіе королемъ тридцати милліоновъ для уплаты долговъ; устройство комиссіи для сооруженія въ Квиберонѣ памятника эмигрантамъ, славно умершимъ за алтарь и тронъ; приказаніе носить ежегодно при дворѣ трауръ въ память «самаго злодѣйскаго преступленія» 21 января; возстановленіе невѣрующимъ королемъ стараго ханжества и приказаніе подъ страхомъ большихъ штрафовъ закрывать лавки и прекращать работы въ воскресные дни, — все это непріятно дѣйствовало на умы буржуазіи, которая ирй всѣхъ своихъ ошибкахъ отличается именно тѣмъ здравымъ практическимъ смысломъ, который заставляетъ человѣка восторгаться, если государство дастъ движеніе какой-нибудь отрасли промышленности, поможетъ устроить какую-нибудь одну дымную, но дѣятельную фабрику, и который возбуждаетъ въ человѣкѣ только презрительную усмѣшку или ненависть, если государство создастъ десятки, сотни различныхъ памятниковъ эмигрировавшей знати или возведетъ въ разныя почетныя и не приносящія пользы званія жалкихъ потомковъ этихъ нервныхъ обитателей дамскихъ будуаровъ. Но еще большее негодованіе должно было пробудить въ настоящемъ случаѣ смѣшное, но все же показавшееся наглостью слово, произнесенное въ собраніи хранителемъ великой печати, д’Амбрэ. «Указъ о реформѣ», такъ осмѣлился онъ выразиться о конституціонной хартіи, и по залѣ пробѣжалъ шумный ропотъ, покрывшій его голосъ.

Въ эту минуту стало понятно, что должна начаться борьба избирательнаго права съ наслѣдственнымъ, власти собраній съ властью короля, закона съ «указами».

Съ этого времени начинается періодъ «борьбы партій во Франціи», очень удачно очерченный однимъ изъ нашихъ писателей^[38]. Вокругъ престола борются ультра-роялисты и либералы; аристократія и буржуазія; дворяне, эмигранты, духовные сановники, потомки древнихъ фамилій съ одной стороны и сыновья депутатовъ, банкиры, мануфактуристы, купцы, покупщики конфискованныхъ имуществъ, медики, адвокаты — съ другой. Каждая партія въ свою очередь хочетъ овладѣть старымъ, слабымъ и безцвѣтнымъ Людовикомъ XVIII. Одни хотятъ, чтобы нація была чисто земледѣльческой; чтобы возстановилась крупная, наслѣдственная для старшихъ въ родѣ, поземельная собственность; чтобы духовенство было вознаграждено государственными лѣсами; чтобы административная централизація была разрушена; чтобы страна возвратилась снова къ аристократическому порядку дѣлъ. Противная партія нападаетъ именно на всѣ эти идеи. Первая негодуетъ въ лицѣ Шатобріана, что вся администрація находится въ рукахъ старыхъ наполеоновскихъ чиновниковъ. Вторая покровительствуетъ этимъ чиновникамъ. Первая воюетъ противъ неконституціоннаго вліянія короля на выборы въ Па-де-Кале, защищаетъ свободу прессы, поднимаетъ крики противъ произвольнаго запрещенія одного журнала. Вторая приготовляетъ законы цензурной системы, предупредительныхъ арестовъ, запрещаетъ въ лицѣ Вильменя журналы, и въ лицѣ Ройэ-Коллара говоритъ, что «тамъ, гдѣ существуютъ партіи, журналы перестаютъ быть органами личныхъ мнѣній, но, — преданные интересамъ кружка, орудіе его политики, арена для его битвъ, — они дѣлаютъ изъ своей свободы свободу разнузданныхъ партій». Такимъ образомъ, ультра-роялисты либеральничаютъ, либералы защищаютъ монархическіе интересы. Такой порядокъ дѣлъ существуетъ въ первое время реставраціи, когда палата депутатовъ состоитъ премущественно изъ ультра-роялистовъ и носитъ оставшееся за нею навсегда названіе «Chambre introuvable». Но по закону 5 февраля 1817 г. избирателями сдѣлались всѣ тѣ, кто вноситъ 300 франковъ податей; избираемыми могли быть всѣ вносящіе 1.000 франковъ налоговъ. Первыхъ было 90.878 человѣкъ. Вторыхъ не болѣе семнадцати тысячъ. Почти всѣ они принадлежали къ буржуазіи и такимъ образомъ она овладѣла парламентскою властью. Съ этого времени роли измѣняются. Буржуазія перестала нуждаться въ королевской власти и стада защищать противъ нея тѣ самые принципы свободы, которые до того времени защищала противъ самой буржуазіи феодальная партія. Теперь либералы требовали уничтоженія законовъ о предупредительныхъ арестахъ, о цензурѣ. И чѣмъ болѣе унижался монархическій принципъ, тѣмъ требовательнѣе дѣлалась его недавняя защитница. Выборы 1818 года ознаменовались тѣмъ, что въ Вандеѣ былъ два раза избранъ отъявленный противникъ правительства Манюэль, а Сарта послала на скамью депутатовъ самаго знаменитаго врага королевской фамиліи Лафайетта.

Борьба противъ королевской власти и ничтожество этой власти были такъ ясны, что въ Европѣ начали безпокоиться за участь Бурбоновъ тѣ люди, которые хотѣли устроить во Франціи самый прочный порядокъ. Эти опасенія были тѣмъ сильнѣе, чѣмъ страшнѣе подѣйствовала реакція на недавнихъ опекуновъ французскаго народа, еще за нѣсколько времени передъ тѣмъ писавшихъ прокламаціи о деспотизмѣ Наполеона. На ахенскомъ конгрессѣ шли толки о французскихъ дѣлахъ и герцогъ Ришелье возвратился въ Парижъ съ предложеніемъ измѣнить избирательный законъ 5 февраля. Члены ахенскаго конгресса полагали, что вся бѣда произошла отъ этого закона. Но дѣло было не въ немъ, а въ самомъ избирательномъ принципѣ. Ничтожная и непопулярная монархія должна была остаться попрежнему ничтожной и непопулярной при какихъ угодно народныхъ представителяхъ. Попытки Ришелье, разумѣется, по удались и только ускорили его паденіе. Деказъ, котораго считали главнымъ виновникомъ существованія милаго буржуазіи закона, восторжествовалъ и призвалъ на помощь себѣ генерала Дессоля, такъ что новое министерство поставило главною цѣлью отстаивать избирательный законъ. Это означало почти то, что монархія выбираетъ въ министры тѣхъ людей, чью программу составляетъ разрушеніе монархіи. Палата дѣлала, что ей угодно, правительство соглашалось на все. Король возвратилъ изгнанниковъ, военный министръ открылъ доступъ въ полки старымъ наполеоновскимъ офицерамъ, министръ юстиціи предлагалъ всѣмъ генеральнымъ прокурорамъ уважать личную свободу, министръ внутреннихъ дѣлъ устраивалъ пышныя выставки промышленности; эти празднества труда совершались въ то время, когда при дворѣ уже не совершалось никакихъ особенныхъ торжествъ. Проектъ закона объ отвѣтственности министровъ какъ бы ставилъ выше ихъ политическое значеніе буржуазіи, а проектъ закона о подчиненіи печати суду присяжныхъ какъ бы признавалъ полную юридическую власть той же буржуазіи. Но буржуазія находила и это все недостаточнымъ, и когда палата пэровъ снова вздумала смягчить законъ 5 февраля, то для противовѣса большинству голосовъ въ этой палатѣ и словно въ наказаніе ей министры добились возведенія въ званіе пэровъ большого числа богатыхъ буржуа. Слышались нерѣдко рѣчи такого свойства, что онѣ ясно показывали неуваженіе буржуазіи къ правительству, и не могли не воспламенять молодежь. Такъ Баву, разбирая уголовные законы, коснулся статьи, назначавшей наказаніе за простой умыселъ лишить жизни короля. «Наказаніе Марзіаса Діонисіемъ Сиракузскимъ за сонъ, какъ за оскорбленіе величества, — говорилъ Баву, — и смерть дворянина, казненнаго на площади за то, что у него явилась только мысль убить Генриха III, не есть ли это факты, узаконенные нашимъ современнымъ кодексомъ, несмотря на всеобщее и постоянное порицаніе этихъ фактовъ потомствомъ?» Слѣдствіемъ такихъ рѣчей были волненія между студентами-юристами. Баву былъ призванъ къ суду Но буржуазія пришла въ восторгъ отъ его смѣлости и присяжные оправдали его. Студенты окружили его при выходѣ изъ суда и сдѣлали ему овацію.

Не мало разжигали умы и внѣшнія извѣстія. Страшная реакція и давленіе въ Европѣ, наступившія послѣ окончанія войны, когда народъ и молодежь уже стали не нужны для спасенія ихъ отечествъ, вызвали множество тайныхъ обществъ. Ихъ антимонархическіе манифесты дѣлались популярными во Франціи. Убійство юнымъ Зандомъ низкаго Коцебу нашло восторженныхъ поклонниковъ. Нашли отголосокъ во французской прессѣ и страшные голоса манчестерскихъ реформаторовъ и такія агитаціи, какъ агитаціи Коббета. Въ парижскихъ журналахъ появлялись программы безчисленныхъ собраній, тревожившихъ Великобританію рѣзкими обвиненіями противъ развратничавшей и унижавшей свое достоинство аристократіи. Подобныя обвиненія, какъ нельзя болѣе, соотвѣтствовали ненависти буржуазіи къ партіи феодаловъ.

Феодалы или ультра-роялисты, въ свою очередь, старались раздражить буржуазію противъ министровъ и дѣлали намеки на то, что ей льстятъ министры, чтобы ловчѣе ее обмануть. Сверхъ того они всѣми средствами старались показать правительству, что ея члены принадлежатъ къ опаснымъ якобинцамъ. «Вы должны сознаться, — писалось въ Journal des Débats, — что то, что вы называете Европой, народами, вѣкомъ, при послѣднемъ анализѣ сводится на нѣсколькихъ мелкихъ торговцевъ, возсѣдающихъ на тюкахъ съ хлопчатой бумагой и на бочкахъ съ сахаромъ въ улицѣ Ромассе въ Руанѣ, на нѣсколькихъ безбородыхъ школьниковъ Іенскаго университета съ длинными волосами и въ коротенькихъ курткахъ, на нѣсколько сотенъ честныхъ радикаловъ, вдохновленныхъ парами водки».

На подобныя обвиненія «мелкіе торговцы» отвѣтили тѣмъ, что выбрали въ депутаты знаменитаго Грегуара, подписавшаго смертный приговоръ Людовика XVI. Такая злая насмѣшка не могла перенестись при дворѣ: король пришелъ въ ужасъ, какъ будто передъ нимъ промелькнула тѣнь его казненнаго брата. Съ этой минуты уничтоженіе закона 5 февраля было рѣшено при дворѣ. Министры, желавшіе-сохраненія этого закона, должны были взять отставку и во главѣ новаго министерства появился, къ удивленію всѣхъ, тотъ самый Деказъ, который былъ главнымъ защитникомъ прежняго избирательнаго закона, который негодовалъ на палату пэровъ, который заставилъ выйти въ отставку герцога Ришелье. Теперь этотъ фаворитъ короля измѣнилъ своей партіи. Онъ дорого поплатился за свою измѣну. Первымъ слѣдствіемъ его измѣны были аресты его собственныхъ друзей, какъ личностей подозрительныхъ. Либеральная партія стала дѣлать сборы въ пользу этихъ пострадавшихъ, и сборы были такъ велики, что ихъ считали за приготовленіе въ возстанію.

Во время этихъ событій Парижъ вдругъ былъ взволнованъ страшной вѣстью: наслѣдникъ престола, герцогъ Беррійскій, былъ пораженъ кинжаломъ при выходѣ изъ театра. Подобные несчастные случаи уже не разъ служили сильнымъ орудіемъ для партіи ретроградовъ. Она знала, какъ можно воспользоваться шальнымъ выстрѣломъ, безсмысленнымъ ударомъ кинжала, и кричала, указывая на противную партію либераловъ: «вотъ они, убійцы!» То же самое было и теперь: враги буржуазіи говорили, что герцогу нанесенъ ударъ либеральной идеей; на Деказа указывали, какъ на сообщника убійцы, Лувеля. Это все была наглая ложь, гнусная клевета, но все же Деказъ палъ, и Ришелье былъ снова призванъ къ должности: ультра-роялисты не могли надѣяться на Деказа, не могли любить его, но отъ Ришелье они ждали многаго. Борьба пошла на жизнь и смерть. Буржуазія пустила въ ходъ всѣ средства, чтобы отстоять законъ 5 февраля. Пренія начались.

Въ это время въ Парижѣ существовала, кромѣ другихъ тайныхъ обществь, ассоціація или клубъ, имѣвшій чисто политическія цѣли, которыя плохо прикрывались разными массонскими обрядами. Онъ носилъ названіе «Ложи друзей истины» и состоялъ изъ молодежи, юристовъ, медиковъ, аптекарей и т. п. «Друзья истины» воспользовались удобною минутою для возбужденія народа. Около палаты депутатовъ собрались толпы народа съ криками: «да здравствуетъ конституція!». Военные люди, принадлежавшіе къ партіи феодаловъ, прибѣжали тоже на мѣсто сходки съ палками. Началась драка. Одинъ изъ юношей, Лалеманъ, былъ убитъ. Его похороны были великолѣпны и не обошлись безъ демонстрацій. Весь гарнизонъ Парижа былъ на ногахъ. Въ предмѣстьи св. Антонія къ молодежи присоединилась и голодные рабочіе. Трудно рѣшить, чѣмъ бы кончилось волненіе, если бы кавалерія да проливной дождь не разсѣяли эту толпу. Заговоры открывались повсюду. Въ палатѣ между тѣмъ царствовало всеобщее смущеніе. Отецъ несчастнаго Лалемана написалъ письмо, чтобы отмстить за намять своего сына, оскорбленнаго даже послѣ смерти нѣсколькими преданными двору газетами. Это письмо было прочитано въ палатѣ депутатовъ. Больной Манюэль явился въ собраніе и, весь блѣдный, опираясь рукой о трибуну, съ негодованіемъ произнесъ, обращаясь къ роялистамъ: «убійцы!..». Въ собраніи не было конца мрачнымъ разсказамъ депутатовъ буржуазіи о наглости и жестокости войска, давившаго невооруженныя, толпы народа. Но не побѣдивъ на улицахъ феодальную партію, буржуазія, какъ и слѣдовало ожидать, была побѣждена на время правительствомъ: законъ 5-го февраля палъ и была назначена двойная избирательная система, при которой аристократія могла имѣть своихъ депутатовъ. Но монархія все-таки не была спасена. Для ея спасенія нужно было совсѣмъ уничтожить избирательную систему, уничтожить собраніе народныхъ депутатовъ. Завладѣвъ парламентскою властью, партія феодаловъ, въ свою, очередь, сразу стала во враждебныя отношенія къ правительству, и слабый старикъ король почти со слезами воскликнулъ: «Я имъ отдалъ права моей короны, они не хотятъ и этого, — это урокъ!..» Дѣйствительно это былъ урокъ, который долженъ былъ кончиться революціей 1830 года.

Я распространился объ этой борьбѣ буржуазіи съ феодалами и правительствомъ, чтобы показать силу буржуазіи и ничтожество тогдашней королевской власти. Буржуазія теперь имѣла такое же вліяніе на ходъ дѣлъ, какъ ея отдѣльныя революціонныя партіи, торжествовавшія въ теченіе извѣстныхъ промежутковъ времени съ 1789 по 1799 г., какъ Наполеонъ и его клевреты, безотвѣтственно управлявшіе всѣми дѣлами въ продолженіе пятнадцати лѣтъ.

II.

Когда союзники вступили въ Парижъ, то буржуазія весело танцовала съ ними на балахъ, кутила на пирушкахъ, обыгрывала ихъ въ игорныхъ домахъ. Униженіе переносилось легко, потому что даже и здѣсь можно было нажиться. Союзники тратили громадныя суммы въ Парижѣ, содержали дорогихъ любовницъ, абонировали ложи въ театрахъ, задавали обѣды у извѣстнаго въ то время Бери. Въ сорокъ дней два человѣка изъ нихъ оставили въ Парижѣ 1.500.000 рублей; Блюхеръ, получившій отъ французская правительства 3 мил. франковъ, заложилъ свои имѣнія и вернулся на родину, разоренный игрою. Большая часть богатствъ главныхъ купцовъ Парижа возникла именно въ 1815 году. Такимъ образомъ, Парижъ получилъ награду за позоръ и отмстилъ врагамъ рабскою местью, истощивъ ихъ карманы и отравивъ ихъ здоровье. Но зато несчастная Франція была истощена окончательно; деревни опустѣли, земледѣліе было запущено, города платили непосильныя контрибуціи. Такъ же точно наживались крупные капиталисты и гибли мелкіе торговцы,

Расходы на продовольствіе многочисленныхъ союзныхъ войскъ, увеличеніе налоговъ всѣхъ родовъ, насильственные займы, выдача условныхъ суммъ за освобожденіе, — все это отозвалось на мелкой буржуазіи. Но крупные капиталисты воспользовались займомъ, сдѣланнымъ правительствомъ Франціи при посредствѣ иностранныхъ банкировъ Баринга и Гопе. Этотъ заемъ давалъ парижскимъ капиталистамъ отъ 20 до 22 процентовъ барыша. Сдѣлка была постыдна, но выгодна. Въ этихъ событіяхъ отражаются всѣ соціальныя отношенія буржуазіи: банкъ порабощаетъ торговлю и промышленность, частный кредитъ приноситъ пользу сильнымъ и вредитъ слабымъ, конкуренція уничтожаетъ мелкія богатства и подрываетъ среднія, въ концѣ концовъ наступаетъ настоящій финансовый феодализмъ или, пожалуй, олигархія банкировъ.

Понятное дѣло, что при такомъ положеніи общества господствующее сословіе стремилось сохранять въ странѣ порядокъ и спокойствіе. Къ этому же стремилось и правительство, и потому всѣ наполеоновскіе чиновники, выдрессированные для содержанія общества въ уѣздѣ, остались на своихъ мѣстахъ даже и тогда, когда власть перешла изъ рукъ Деказа и либераловъ въ руки ультра-роялистовъ. Помирившись по необходимости съ наполеоновскимъ чиновничествомъ, роялисты не могли такъ легко помириться съ свободой труда, провозглашенной въ день паденія корпорацій, во времена революціи. Они стали требовать возстановленій стараго сословія цеховыхъ присяжныхъ, мастеровъ и корпоративнаго устройства для искусствъ и ремеслъ^[39]. Эти требованія сдѣлались для ультра-роялистовъ delenda Carthago и повторялись ежегодно при каждой новой сессіи въ собраніи депутатовъ, но повторялись безплодно, такъ какъ общественное мнѣніе и буржуазія были противъ корпорацій. Однако, эти ежегодныя повторенія о прелестяхъ корпоративнаго устройства рабочихъ подталкивали на размышленія и въ обществѣ уже начинали поговаривать о томъ, что «учрежденіе рабочихъ корпорацій, которыя не мѣшали бы промышленности и не имѣли бы печальныхъ послѣдствій старыхъ цеховъ и старыхъ отношеній мастеровыхъ къ рабочимъ, могло бы способствовать развитію духа ассоціацій и взаимной помощи, могло бы дать гарантіи для образованія и честнаго поведенія рабочихъ…» Такимъ образомъ отсталыя требованія веля къ развитію новыхъ идей даже въ средѣ буржуазныхъ писателей. Положеніе рабочихъ въ отношеніи къ государству носило между тѣмъ все тотъ же характеръ, какой оно имѣло во времена имперіи: рабочіе должны были имѣть по-старому записную книжку, не смѣли устраивать сходокъ, попрежнему приходилось въ теченіе двадцати четырехъ часовъ объявлять полиціи имена, фамиліи и адресы жительства взятыхъ для работы плотниковъ. Полиція назначала часы для открытія и закрытія кофейныхъ, давала разрѣшенія на ѣзду общественнымъ экипажамъ и, что важнѣе всего, ограничивала по произволу эти разрѣшенія, распоряжалась насчетъ продажи говядины исключительно на рынкахъ, считала даже возможнымъ во время мѣстныхъ праздниковъ запрещать жителямъ сельскихъ общинъ танцовать въ ихъ собственныхъ домахъ. Куда бы мы ни взглянули, вездѣ намъ встрѣтится во времена реставраціи одно и то же: буржуазное общество, отстаивающее и проводящее въ жизнь, когда это выгодно для него, принципы теоріи laissez faire, laissez passer, принципы поклонниковъ индивидуализма, наконецъ, короче, принципы революціи 1789 года и администрацію, состоящую изъ бездушныхъ формалистовъ, желающихъ вытянуть въ струнку всѣхъ гражданъ, изъ усердствующихъ чиновниковъ, мечтающихъ сдѣлать перепись не только физическимъ примѣтамъ, но даже нравственнымъ качествамъ своихъ нечиновныхъ соотечественниковъ, изъ этихъ тюремныхъ смотрителей, не замѣтившихъ, что они получили совсѣмъ другія должности, и потому притѣснявшихъ, какъ массу каторжниковъ, невинную, ввѣренную ихъ попеченію толпу людей — однимъ словомъ, администрація состояла изъ наполеоновскихъ креатуръ. Характеристическою же новою чертою, которую ввела въ жизнь реставрація, была — та, освященная закономъ, легальная война общества съ королемъ и короля съ обществомъ, которая носитъ названіе конституціоннаго правленія. Самая сущность конституціи уже ясно показывала, что интересы короля не были интересами общества и наоборотъ. Если бы эти интересы совпадали, то для чего были бы нужны двѣ палаты? Народъ, лишенный тѣхъ политическихъ нравъ, которыя выпали теперь на долю буржуазіи, покуда былъ безмолвнымъ зрителемъ этой легальной войны противъ короля, но должно было скоро наступить то время, когда и онъ подниметъ свой голосъ, тѣмъ болѣе, что и въ его образѣ жизни совершался значительный переворотъ: не могли же пройти даромъ пятнадцать лѣтъ развитія фабричной и промышленной дѣятельности.

III.

Вліяніе продолжительнаго мира и преобладанія въ обществѣ буржуазіи отразилось въ періодъ реставраціи на оживленіи торговли и процвѣтаніи фабричной дѣятельности. Но каковъ могъ быть характеръ торговыхъ сношеній, когда торговля находилась въ рукахъ крупныхъ капиталистовъ? Чего могли они требовать отъ торговли? Конечно, запретительной и покровительственной системы и именно такой, которая покровительствовала бы ихъ интересамъ даже въ ущербъ интересамъ страны. Богатые фабриканты, въ свою очередь, тоже выбивались изъ силъ, чтобы усовершенствовать фабричное и заводское дѣло, вводили машины, улучшали свои произведенія, расширяли фабрики, искали искусныхъ мастеровыхъ, но о выгодахъ самихъ работниковъ не заботились нисколько: они знали, что испорченная машина принесетъ имъ убытокъ, и полагали, что испорченный работникъ, безъ всякаго убытка для нихъ, можетъ быть замѣненъ новымъ работникомъ. Изъ этого должно было произойти то, что купцы выиграютъ, имѣя возможность продавать свои товары по дорогой цѣнѣ, а народъ пострадаетъ отъ запретительной торговой системы, не имѣя возможности покупать товары по дешевой цѣнѣ; фабриканты могутъ нажиться при усовершенствованномъ фабричномъ производствѣ, а работники впадутъ въ нищету, такъ какъ выше ихъ станутъ машины и паръ. Эти характерныя черты реставраціоннаго періода не могли ускользнуть отъ вниманія людей ученыхъ, занимавшихся общественными и экономическими вопросами, и эти ученые начали борьбу съ предразсудками преобладающаго въ обществѣ сословія: противъ поклонниковъ запретительной и покровительственной торговой системы поднялся голосъ Жана Батиста Сэ, стоявшаго за полную свободу и требовавшаго примѣненія принциповъ laissez faire, laissez passer въ торговлѣ; противъ эксплоататоровъ чужой рабочей силы поднялись голоса Фурье, Сенъ-Симона. Съ этой поры начинается послѣдовательная, вызванная, какъ мы сейчасъ указали, положеніемъ общества борьба съ господствующей буржуазіей французскихъ экономистовъ съ одной стороны и съ другой — коммунистовъ и соціалистовъ.

Сначала намъ нужно взглянуть на состояніе торговли, а потомъ мы перейдемъ къ описанію фабричной дѣятельности и положенія рабочихъ.

Повидимому, съ первыхъ же дней реставраціи долженъ былъ положиться конецъ континентальной системѣ и ея уже въ самомъ дѣлѣ не существовало de facto даже тогда, когда она не была еще отмѣнена de jure, такъ что въ первые дни возвращенія Бурбоновъ сахаръ продавался уже по 38 су за ливръ, хотя онъ по закону еще былъ обложенъ пошлиною въ 44 су^[40]. Черезъ нѣсколько дней послѣ прибытія въ Парижъ графа Артуа подписанъ законъ объ уничтоженіи стѣснительной пошлины на сахаръ, кофе и необдѣланную хлопчатую бумагу. Эта мѣра встрѣтила живое сопротивленіе, какъ въ наполеоновской администраціи, привыкшей опекать общество, такъ и въ крупныхъ промышленникахъ, все еще воображавшихъ, что они своими особами представляютъ всю французскую промышленность и что ихъ личные интересы совпадаютъ съ ея интересами. Началась борьба съ правительствомъ. Владѣльцы хлопчато-бумажныхъ фабрикъ на западѣ и сѣверѣ Франціи обратились съ просьбами къ правительству, говоря, что «при пониженіи пошлинъ безчисленная масса народонаселенія будетъ доведена до отчаяній», что «запретительная система есть политическое и соціальное право», что «начиная съ фабриканта и кончая работникомъ, всѣ имѣютъ право исключительно поставлять матеріалъ для удовлетворенія потребностей той страны, гдѣ они живутъ». Кромѣ того, они требовали 30.000.000 вознагражденія за убытки… и запретительная система восторжествовала. Вызванная во времена имперіи войною, теперь она перестала быть случайностью и возвелась въ правильную систему. То же самое было и съ другими сырыми продуктами; напримѣръ, желѣзо обложилось очень большой пошлиной. Въ засѣданіяхъ 1816 и 1817 годовъ было сдѣлано нѣсколько попытокъ понизить пошлины; но, какъ феодалы, засѣдавшіе въ Chambre introuvable и давно привыкшіе къ покровительствамъ всякаго рода, такъ и либералы, овладѣвшіе властью въ 1817 году и состоявшіе изъ крупныхъ промышленниковъ, вѣчно требующихъ охраны для своихъ накопленныхъ богатствъ, стояли за запретительную систему. Главный директоръ таможенъ во время этой послѣдней сессіи робко высказалъ нѣсколько похвалъ свободному обмѣну продуктовъ между націями и тутъ же поспѣшилъ прибавить, что «все-таки не должно нарушать запретительной системы и нужно уважать ее, пока сами мануфактуристы будутъ считать ее своей главной поддержкой». Но депутаты требовали не только уваженія къ существующему порядку торговыхъ дѣлъ, но желали усиленія достолюбезной имъ системы, и законъ 27 марта 1817 года внесъ новыя стѣсненія для привоза товаровъ. Такія же стѣсненія были сдѣланы въ 1821 г. относительно ввоза хлѣба, для котораго сильно облегчили вывозъ. Палата, диктуя свои правила на этотъ счетъ, ничего не думала о народѣ, питающемся исключительно хлѣбомъ. Она радовалась, что можетъ отправлять за границу хлѣбъ, потому что на ней-то не могла отозваться дороговизна, а чернь могла ѣсть, что ей угодно. Одинъ депутатъ даже доказывалъ, что дороговизна хлѣба полезна для работниковъ, такъ какъ она «заставляетъ его работать съ большимъ усердіемъ, чтобы имѣть возможность существовать…» Но хорошіе урожаи, къ счастью народа, обманули ожиданія крупныхъ торговцевъ хлѣбомъ, и цѣна на него все падала вплоть до 1825 года. Алчность-богатыхъ торгашей не имѣла предѣловъ, и пошлины дѣлались все выше и выше въ 1820, 1822 и 1826 годахъ. Сахаръ, шерсть, мясо, чугунъ, кофе, все рѣшительно было обложено чрезмѣрно большими пошлинами. Такъ, напримѣръ, необдѣланная шерсть облагалась въ 10 франковъ въ 1820 году, 30 франками въ 1823 году, а съ 1824 года пошлина возвысилась до 40 франковъ. А, между тѣмъ, этотъ предметъ торговли былъ очень важенъ для простого народа. Дѣло дошло до того, что чугунъ былъ почти запрещенъ къ ввозу, и графъ де-Лабортъ долженъ былъ заплатить за ввозъ одной паровой машины 7.000 франковъ пошлины. Но чѣмъ же оправдывали такія нелѣпости сами поклонники покровительственной системы? Да все тѣмъ же, чѣмъ оправдываютъ они и понынѣ свои взгляды: «позвольте свободный ввозъ шерстяныхъ и бумажныхъ тканей, фаянса, желѣза, чугуна, сахара и другихъ произведеній, которыхъ вы но можете производить по такой же дешевой цѣнѣ, какъ ваши сосѣди, и непосредственными послѣдствіями этого будутъ разореніе вашихъ колоній, паденіе вашихъ фабрикъ, нищета двухъ милліоновъ работниковъ, быстрый вывозъ звонкой монеты и еще болѣе быстрое уменьшеніе вашихъ доходовъ». Эти рѣчи были бы очень разумны, если бы на свѣтѣ не существовало другихъ государствъ, которыя имѣютъ досадную привычку платить тою же монетою, какою платятъ имъ самимъ. Дѣло въ томъ, что стѣснительныя мѣры для ввоза иностранныхъ товаровъ вызвали неудовольствіе въ сосѣднихъ государствахъ, и Франціи пришлось или входить въ переговоры, дѣлать необходимыя уступки, или терпѣть дурныя послѣдствія своей системы и пробовать на своей спинѣ прелесть палочныхъ ударовъ. Испанія отвѣтила Франціи, когда послѣдняя наложила большую пошлину на шерсть, тѣмъ, что запретила совсѣмъ ввозъ французскихъ шерстяныхъ издѣлій, и уменьшеніе спроса на французскія сукна, происшедшее по этому поводу, вдругъ понизило цѣнность этихъ суконъ. Угрозы Соединенныхъ Штатовъ заставили французское правительство подписать въ 1822 году условія, уравновѣшивавшія отношенія двухъ государствъ, такъ что Франція должна была выплачивать въ пошлинахъ Соединеннымъ Штатамъ ту же сумму, которую они платятъ ей. Подобную же уступку пришлось сдѣлать въ 1826 г. и въ отношеніи Англіи.

Такой характеръ коммерческой политики, какъ мы уже сказали, необходимо долженъ былъ обратить вниманіе развитыхъ людей, занимавшихся политической экономіей. Вопросъ о пошлинахъ и таможняхъ сдѣлался при сильномъ развитіи торговыхъ сношеній однимъ изъ главныхъ вопросовъ и въ другихъ государствахъ Европы. Въ Англіи Гескиссонъ явился проповѣдникомъ свободы торговли^[41]. Когда высокія пошлины, наложенныя Англіею на товары, привозимые на чужихъ судахъ, вызвали подобныя же мѣры въ Соединенныхъ Штатахъ, Голландіи и Португаліи и встревожили англійскихъ монополистовъ, тогда Гескиссонъ воспользовался удобною минутою и доказалъ необходимость измѣнить систему, подточенную уже тѣмъ однимъ, что ей подражали въ другихъ государствахъ. «Срокъ нашей привилегіи окончился, — говорилъ онъ въ 1824 года: — оставаться на этомъ пути, значитъ, требовать, чтобы во всемірной торговлѣ употреблялся двойной капиталъ на перевозку товаровъ, чтобы американскій корабль приходилъ къ намъ съ балластомъ и возвращался съ грузомъ, чтобы англійскія суда брали грузъ только на обратномъ пути, тогда какъ одно и то же судно за половинныя издержки могло бы перевозить англійскіе товары въ Америку и американскіе въ Англію. Что подумали бы мы про извозчика, который послалъ бы порожнякомъ свои экипажи изъ Лондона, чтобы они привезли кладь изъ Бирмингема? Но именно таково теперь состояніе торговли…» Слѣдствіемъ такихъ событій и взглядовъ на дѣло было стремленіе Англіи войти въ соглашеніе съ иностранными державами и болѣе братски смотрѣть на другія государства. Въ Германіи въ это же время слышался голосъ Листа, заявлявшаго о благодѣтельныхъ послѣдствіяхъ таможеннаго союза, который и былъ заключенъ при помощи дѣятельности этого человѣка, хлопотавшаго также объ устройствѣ новыхъ путей сообщенія — желѣзныхъ дорогахъ^[42]. «Самыя высокія ассоціаціи человѣческихъ единицъ, — говорилъ онъ, между прочимъ: — осуществившіяся покуда, это государства и націи; самая высшая ихъ ассоціація, какую можно себѣ вообразить, это родъ человѣческій. Насколько личность счастливѣе въ средѣ государства, чѣмъ въ одинокомъ состояніи, настолько сильнѣе процвѣтали бы всѣ націи, если бы онѣ всѣ были соединены правами, постояннымъ миромъ и свободою обмѣна. Природа ведетъ мало-по-малу къ этой высшей ассоціаціи всѣ народы, принуждая ихъ разнообразіемъ климатовъ, почвы и произведеній къ обмѣну, а чрезмѣрной густотою народонаселенія и изобиліемъ талантовъ и капиталовъ — къ эмиграціи и созданію колоній. Международная торговля, пробуждая дѣятельность и энергію новыми, созданными ею, потребностями, пропагандируя отъ одной націи къ другой идеи, открытія и силы, является однимъ изъ могущественнѣйшихъ орудій цивилизаціи и процвѣтанія народовъ. Но въ настоящее время союзъ народовъ посредствомъ торговли еще очень не полонъ, такъ какъ онъ ослабляется и прерывается войнами и эгоистическими мѣрами тѣхъ или другихъ націй».

И во Франціи въ это время высказала вполнѣ свои принципы насчетъ торговли та школа, которую у насъ называютъ школой французскихъ экономистовъ. Въ лицѣ Жана Батиста Сэ, она возстала противъ запретительной и покровительственной торговой системы. Жанъ Батистъ Сэ, издавшій еще въ 1803 г. «Трактатъ политической экономіи», сталъ все яснѣе и полнѣе излагать свои взгляды, составлявшіе крайнюю противоположность теоріямъ тогдашнихъ торговцевъ и фабрикантовъ. Кромѣ дополненныхъ изданій трактата въ 1814, 1817, 1819 и 1826 годахъ, Сэ распространилъ свои идеи съ 1819 г. въ консерваторіи искусствъ и ремеслъ, гдѣ ему была дана Деказомъ Каѳедра. Этотъ человѣкъ былъ вполнѣ представителемъ идей 1789 года, когда онъ самъ издалъ первую свою брошюру о «свободѣ прессы» и когда теорія laissez faire, laissez passer считалась теоріею истинной свободы. Знакомя французовъ по большей части съ идеями Адама Смита, являясь только ихъ популяризаторомъ, онъ яснѣе и самостоятельнѣе всего развилъ теорію сбыта товаровъ. Въ этой Thйorie des dйbouchйs онъ доказывалъ, что націи платятъ за продукты только продуктами и что всѣ законы, запрещающіе покупать, запрещаютъ въ то же время и продавать; что никакое несчастіе въ одной странѣ не остается безъ послѣдствій въ другой; когда въ одномъ мѣстѣ плохъ урожай, то въ другомъ страдаютъ мануфактуры; если въ одной странѣ царствуетъ процвѣтаніе, то всѣ ея сосѣди чувствуютъ на себѣ его благодѣтельныя послѣдствія, или потому, что она увеличиваетъ свои опросы на товары, или потому, что наступаетъ дешевизна вслѣдствіе избытка продуктовъ; такимъ образомъ, націи бываютъ солидарными, какъ въ счастіи, такъ и въ несчастій, и, слѣдовательно, каждая изъ нихъ должна заботиться о благѣ другой. Замѣчательно, что подобные принципы высказывалъ тотъ самый человѣкъ, который считалъ сумасшествіемъ теоріи другихъ людей, требовавшихъ именно такой братской солидарности для всѣхъ людей. Какъ будто легче сдѣлаться солидарными отдѣльнымъ народамъ, живущимъ на разныхъ концахъ свѣта, воспитаннымъ въ различныхъ религіозныхъ принципахъ, при совершенно разныхъ климатическихъ условіяхъ и обстановкѣ, чѣмъ членамъ одной націи, разъединеннымъ только различіемъ въ количествѣ богатства и связанною съ этимъ обстоятельствомъ разницею въ образованіи, въ интересахъ, въ привычкахъ и т. п., разницею, все-таки не столь большою, какъ разница между отдѣльными націями.

Конечно, идеи Жана Батиста Сэ не имѣли почти никакого успѣха въ палатѣ депутатовъ и за нихъ поднялось только нѣсколько голосовъ лѣвой стороны. Тщетно попробовало стать за свободу торговли и министерство Мартиньяка, самое либеральное министерство временъ реставраціи. Протекціонисты не сдавались. И почти вся Европа въ это время придерживалась покровительственной и запретительной торговой системы, несмотря на войну съ этой системой тогдашнихъ экономистовъ. Но все же можно было предвидѣть, что такая система должна была пасть отъ вызванныхъ ею послѣдствій; каждое государство старалось наложить такія же пошлины на товары своего сосѣда, какія онъ налагалъ на его товары, и такимъ образомъ, въ концѣ концовъ, серьезное дѣло должно было превратиться въ какую-то безполезную игру. Дѣло въ томъ, что тутъ бойцы были почти равны по силамъ. Тутъ шла борьба не между фабрикантомъ и работникомъ, не имѣющимъ средствъ жить безъ работы и потому соглашающимся работать за самую малую плату, но между государствами, имѣющими всегда возможность обойтись на долгое время безъ произведеній другого государства и отплачивающими своимъ врагамъ ихъ же монетою. Съ этой точки зрѣнія, дѣйствительно, солидарность между націями, хотя бы и кажущаяся или вынужденная, менѣе похожа на утопію, чѣмъ солидарность между отдѣльными личностями, и Сэ, какъ проповѣдникъ солидарности націй, былъ не правъ и не послѣдователенъ только въ томъ отношеніи, что онъ признавалъ не одну трудность достиженія такой же солидарности между отдѣльными личностями, а считалъ безуміемъ даже самое желаніе достигнуть ея. Но таковы всѣ теоріи, которыя въ разныя эпохи приходились но вкусу той или другой партіи буржуазіи, какъ послѣ пришлась ей по вкусу теорія свободы торговли: требуя солидарности націй, буржуа называютъ безуміемъ солидарность личностей; стоя за покровительство фабрикантамъ и торговцамъ, они желаютъ невмѣшательства правительства въ дѣла рабочихъ.

Господствующая торговая система, между прочимъ, привела французскихъ купцовъ къ очень быстрой развязкѣ, гораздо прежде, чѣмъ они прониклись идеями Сэ: цѣны товаровъ, возвышенныя до крайности спекуляторами, внезапно упали, вывозъ произведеній почти остановился, банкротства слѣдовали за банкротствами и въ три послѣдніе мѣсяца 1826 г. банку пришлось протестовать на 8.000.000 векселей. До конца своего существованія, реставрація осталась подъ гнетомъ этого кризиса, и въ два года дисконтъ спустился сначала съ 668 на 556, а потомъ на 407 милл. Такія событія подталкиваютъ на измѣненія существующихъ системъ сильнѣе, чѣмъ сотни ученыхъ доказательствъ или журнальныхъ статей, хотя и ученыхъ, и журналистовъ часто упрекали въ подрываніи существующаго строя дѣлъ, не замѣчая, что самъ этотъ строй содержалъ въ себѣ задатки своей гибели, а пресса только указывала тотъ путь, по которому должны были идти дѣла въ будущемъ.

IV.

Состояніе мануфактуръ и фабрикъ во времена реставраціи было не менѣе блестяще, чѣмъ состояніе торговли^[43]. Какъ и во времена Имперіи, въ этотъ періодъ главною помощницею фабричнаго производства была наука. Химія и физика дѣлали попрежнему свое дѣло на этой почвѣ, но сильнѣе всего содѣйствовали прогрессу въ работѣ машины, стоявшія во времена Наполеона на второмъ планѣ. Въ 1817 году Дугласъ устроилъ двѣ водоподъемныя паровыя машины въ руанскихъ прядильняхъ, вскорѣ другіе прядильщики послѣдовали его примѣру, и уже на выставкѣ 1823 года два строителя машинъ получили награды, а въ 1827 г. явилось еще четыре конкурента по этому дѣлу. Во времена Имперіи насчитывалось едва 15 паровыхъ машинъ, въ 1820 г., по росписи, ихъ было 65, въ концѣ 1830 г. — 625, и онѣ представляли около 10.000 лошадиныхъ силъ. Въ это же время стали строить пароходы, а потомъ и желѣзныя дороги. На выставкѣ 1819 года присяжные говорили о шерстяномъ производствѣ, «что введеніе машинъ сдѣлалось здѣсь столь общимъ, что небольшое число фабрикъ, отставшихъ на старомъ пути, скоро будетъ не въ состояніи конкурировать съ другими фабриками». То же могли бы они сказать обо всѣхъ другихъ производствахъ, гдѣ уже трудно было обойтись безъ паровыхъ машинъ. Фабриканты наперерывъ другъ передъ другомъ старались улучшить свои произведенія, и каждая новая выставка представляла новыя доказательства прогресса въ промышленности. Въ Ліонѣ станокъ Жакара вошелъ окончательно въ употребленіе и былъ усовершенствованъ при помощи Депульи. При помощи его могли мѣшать шелкъ Съ бумагой и прясть шелковые охлопки, какъ это дѣлалось въ Англіи; такимъ образомъ получались новые сорта недорогихъ матерій, занимавшихъ, несмотря на ихъ огромный сбытъ, очень немногое число рукъ. Производство шелковаго тюля, усовершенствованнаго Боннардомъ, давало работу 2.000 станкамъ въ окрестностяхъ Ліона. Затканныя шали, доступныя въ періодъ Имперіи только богачамъ, теперь сдѣлались по карману даже небогатымъ людямъ и стали важнымъ предметомъ работы въ Парижѣ, Ліонѣ и Нимъ. Производство лентъ и въ особенности газовыхъ лентъ, выдуманныхъ въ это время, занимало трудомъ и увеличивало народонаселеніе Сентъ-Этьена и Сенъ-Шамонда. Въ 1828 году начали приготовлять, по примѣру Германіи, шелковый плютъ, который скоро сталъ важнѣйшимъ предметомъ въ шляпномъ дѣлѣ. Расширеніе работъ въ Ліонѣ во времена реставраціи было изумительно: тамъ насчитывалось до 27.000 рабочихъ станковъ. Хлопчато-бумажное дѣло шло тоже отлично: въ императорскій періодъ хлопка употреблялось 10 мил. килогр. въ годъ, во дни реставраціи — 30 мил.; въ первый періодъ нити сучилось только до 80 нумера, а въ половинѣ второго — до 291, такъ что изъ одного и того же количества матеріала (половины килограмма) получалось въ первомъ случаѣ 80.000 метровъ, а во второмъ — 291.000. Всевозможныя бумажныя ткани теперь доходили до совершенства; бумажный тюль занималъ множество работниковъ въ Руанѣ и Дуэ; Мусселинъ обогащалъ Сенѣкентэнь и Тараръ; Рубэ выдѣлывалъ ткани изъ смѣси бумаги съ шерстью; изъ 27 эльзасскихъ мануфактуръ, въ 1827 году, было выпущено 527.000 кусковъ ситца, и у Дольфусовъ, Кехлиновъ, Гаусмановъ, Романовъ, Шлумбергеровъ, и тому подобныхъ фабрикантовъ начинала создаваться традиція въ дѣлѣ труда; владѣніе фабрикой передавалось сыновьямъ, какъ управленіе феодальнымъ имѣніемъ. Мы долго не кончили бы, если бы намъ пришлось пересчитывать всѣ успѣхи, сдѣланные теперь въ фабричномъ дѣлѣ, и всѣ имена, прославившіяся на различныхъ поприщахъ труда. Въ эту пору ввелась во Франціи литографія, конкурировавшая съ дорогимъ гравировальнымъ искусствомъ; типографіи выпустили въ 1812 г. только 44.U00 печатныхъ листовъ, а въ 1825 г. число печатныхъ листовъ дошло до 75,000; типографскихъ станковъ было до 1.500; книжныхъ магазиновъ до 1.100; Брегетъ завоевалъ себѣ всемірную славу производствомъ карманныхъ часовъ; фабрики потребляли каменнаго угля, котораго ввозъ былъ ограниченъ тарифомъ, вмѣсто 600.000 тоннъ 1.700.000 тоннъ — и все-таки его недоставало; на стеклянныхъ заводахъ новая метода выдуванія стекла, изобрѣтенная простымъ работникомъ Робина, усовершенствовала форму и удвоила количество произведеній и доставила пенсію и монтіоновскую награду изобрѣтателю.

Среди этихъ успѣховъ промышленности, повидимому, было бы нужно позаботиться о тѣхъ, которые болѣе всего способствовали ея развитію, то-есть о рабочихъ. Но фабриканты разсуждали, по своему обыкновенію, что были бы деньги, а рабочія руки всегда найдутся, и ничего не дѣлали въ пользу мастеровыхъ. А именно теперь-то заботы о рабочемъ, классѣ были необходимѣе, чѣмъ когда-нибудь, такъ какъ введеніе въ дѣло машинъ готовило сильный ударъ труженикамъ. Рабочіе уже замѣчали, что иной станокъ требовалъ для дѣла вмѣсто прежнихъ двухъ работниковъ только одного, а англійская mull-jenny исполняла при помощи одного ребенка работу сотни или даже двухъ сотъ прядильщицъ. Ежедневно рабочіе толпами увольнялись хозяевами, вводившими новыя паровыя машины или разорившимися отъ невозможности конкурировать съ фабрикантами, употреблявшими машины. Прежде чѣмъ эти бѣдняки находили новое занятіе, наступила зима и нищета. Всѣ, которые, по старымъ предразсудкамъ, по рутинѣ, по неумѣнью приняться за новое дѣло, оставались при старыхъ способахъ труда, пробивались малымъ заработкомъ и падали все ниже и ниже — при каждомъ новомъ усовершенствованіи въ фабричномъ производствѣ. Какова бы ни была сила характера у человѣка, но онъ не можетъ спокойно переносить несчастій, постигнувшія его при новой реформѣ, хотя реформа и обѣщаетъ ему величайшія блага въ будущемъ. Да, въ будущемъ счастье и богатство, но сегодня все-таки нуженъ хоть кусокъ хлѣба. Менѣе всего можно было требовать отъ необразованныхъ и безъ того измученныхъ рабочихъ этого спокойнаго перенесенія, можетъ-быть, и временнаго, но все же страшнаго голода. Потому очень понятно, что они страшно роптали. Ихъ ропотъ не ускользнулъ отъ нѣкоторыхъ изъ ихъ ученыхъ современниковъ, и въ литературѣ появилась цѣлая партія противниковъ машинъ. Во главѣ этихъ экономистовъ, боровшихся противъ введенія машинъ, стоялъ очень сильный авторитетъ того времени — Сисмонди. Не рѣшаясь вполнѣ отрицать необходимость машинъ, онъ приписывалъ имъ уменьшеніе числа рабочихъ, пониженіе заработной платы, несоразмѣрную съ спросомъ производительность, заваливающую рынки товарами и ведущую къ кризисамъ, наконецъ скандалезный контрастъ роскоши мануфактуристовъ съ нищетою ихъ поденщиковъ, и приглашалъ правительство поспѣшить на помощь слабымъ противъ гнета капиталистовъ. «Прошло семь лѣтъ, — писанъ онъ во время кризиса 1827 г.: — и факты побѣдоносно воевали за мои идеи. Они доказали лучше, чѣмъ могъ доказать я, что ученые, отъ которыхъ я отдѣлился, стояли за ложное процвѣтаніе, что ихъ теоріи, примѣненныя къ практикѣ, могли способствовать матеріальному богатству, но что онѣ уменьшали массу наслажденій, выпадающихъ на долю каждой отдѣльной личности; если онѣ дѣлали богача еще болѣе богатымъ, то онѣ въ то же время дѣлали бѣдняка еще болѣе бѣднымъ, еще болѣе зависимымъ и безпомощнымъ». Журналы и брошюры подхватили эти идеи и борьба противъ машинъ началась во всѣхъ видахъ. Но что такое машина? Одинъ англійскій работникъ опредѣлилъ этотъ предметъ слѣдующими словами: «машина все то, чѣмъ, за исключеніемъ зубовъ и ногтей, можно работать». Дѣйствительно, на чемъ остановиться, начиная съ простого плуга и кончая сложнымъ паровымъ механизмомъ? Что причислить къ машинамъ, что отнести къ необходимымъ инструментамъ? Какъ остановить усовершенствованіе инструментовъ? И была ли бы подобная остановка разумною, была ли бы она просто возможною? но если это невозможно, если машины должны совершенствоваться, должны умножаться, то къ чему могли вести нападенія на нихъ и Нѣтъ ли въ самихъ этихъ нападеніяхъ ошибки? Ошибка была. Сисмонди, честно и искренно сочувствуя рабочимъ, видѣлъ зло, видѣлъ, что оно стало увеличиваться со дня введенія въ дѣло машинъ, и указалъ на нихъ, какъ на главный источникъ зла, тогда какъ этотъ источникъ былъ только въ отношеніяхъ общества къ рабочей силѣ, въ эксплоатированіи этой силы, наконецъ въ самомъ состояніи труда. Въ выгодахъ фабриканта было нанять по возможности дешевле рабочаго, уменьшить до крайности число рабочихъ, воспользоваться всею Прибылью съ фабрики, не прибавлять ни гроша рабочему при увеличеніи этой прибыли; онъ уменьшалъ при помощи машинъ Число рабочихъ, но онъ точно такъ же уменьшилъ бы ихъ плату при сильномъ наплывѣ рабочихъ рукъ; онъ точно такъ же уменьшилъ бы ихъ число, назначивъ гораздо большее число часовъ для работы, если бы къ нему стеклось много голоднаго люда. Никакое уничтоженіе машинъ не могло помочь въ этомъ случаѣ, и исходъ былъ только одинъ: самостоятельная ассоціація рабочихъ, которые были бы въ одно и то же время и собственниками, и мастеровыми фабрикъ и мануфактуръ, получали бы не произвольно назначаемое жалованье, а дѣлили бы сполна между собою весь барышъ.

V.

Нравственное положеніе рабочихъ не могло быть хорошо во времена реставраціи^[44]: множество старыхъ работниковъ впадало въ нищету и предавалось бродяжничеству, потому что ихъ увольняли съ фабрикъ, разорившихся или вводившихъ машины и искавшихъ болѣе дешевыхъ рукъ; еще большее число сельскихъ жителей внезапно привлеклось на фабрики и этотъ непривыкшій къ городской жизни народъ развращался, скучиваясь на плохо устроенныхъ мануфактурахъ и не имѣя сколько-нибудь сносныхъ жилищъ; молодыя дѣвушки, получая очень малую плату, работая рядомъ съ мастеровыми, живя въ подвалахъ, часто въ одной и той же каморкѣ съ мужчинами, завидуя наглой роскоши фабрикантовъ, невольно вовлекались въ развратъ; не женатые, плохо образованные работники, послѣ тяжелаго дня, искали поневолѣ отдыха въ кабакахъ, такъ какъ другихъ наслажденій общество не приготовляло для нихъ; женатые бѣжали въ тѣ же кабаки, чтобы не слыхать плача голодныхъ женъ и дѣтей, не видать мерзости своихъ подваловъ. Дѣйствительно, кабаки процвѣтали, туда относилась большая часть заработковъ. Пьянство доводило до дракъ и до убійствъ, такъ что изъ 903 убійствъ, съ 1826 по 1830 годъ, 446 произошли вслѣдствіе кабачныхъ ссоръ. Бѣдность, отчаянье и развращенные нравы заставляли замужнихъ женщинъ, освобождаться отъ своихъ дѣтей и отдавать ихъ въ воспитательныя дома, куда принимали дѣтей сначала безъ всякихъ затрудненій, но въ теченіе пяти лѣтъ цифра подкидышей возросла до 17.000, и потому правительство рѣшилось представить хоть нѣкоторыя препятствія для пріема брошенныхъ дѣтей. Но, несмотря на эти мѣры, число подкидышей все-таки превышало число незаконнорожденныхъ: въ 1826 г. подкидышей было 100.000 человѣкъ, а незаконнорожденныхъ — 72.000. Число незаконнорожденныхъ трже увеличивалось съ каждымъ годомъ и колебалось въ каждомъ департаментѣ, соразмѣрно съ большею или меньшею фабричною дѣятельностью мѣстности. Средняя цифра незаконнорожденныхъ равнялась на 1.000 рожденій:

Съ 1817—1819 годъ — 66 чел.

" 1820—1822 " — 70 "

" 1823—1825 " — 72 "

" 1826—1828 " — 73 "

Въ департам. Жиронды — 104 "

" Нижней-Сены — 118 "

Въ департам. Кальвадоса — 119 чел.

" Саоны — 119 "

" Роны —145 "

" Сены — 316 «

Эти цифры все понижаются, если приближаться къ департаментамъ Бретани, гдѣ фабричная дѣятельность и густота населенія были незначительны; такъ въ Котъ-дю-Нордъ незаконнорожденныхъ только 17 на 1.000 рожденій. Нищенство было довольно сильно распространено по странѣ, и одинъ Парижъ считалъ въ 1830 году 62.705 нищихъ, почти одну десятую часть всего народонаселенія. Къ этой арміи бѣдняковъ присоединились еще новыя, толпы, когда наступали холодныя зимы или голодные годы. Такою страшною зимою была зима 1817 года, когда хлѣбъ стоилъ 38 фр. 85 сант. за гектолитръ; правительству пришлось выписать хлѣбъ изъ-за границы и истратить до 70 милліоновъ.

Причины такого нравственнаго положенія рабочихъ лежали главнымъ образомъ на въ одной бѣдности этого класса, но въ устройствѣ самихъ мануфактуръ, въ отношеніяхъ къ рабочимъ общества и фабрикантовъ, въ недостаткѣ образованія. Это уже ясно изъ того, что когда заработная плата начала повышаться въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ, и браки заключались чаще, то все-таки нравственное состояніе рабочихъ не Могло подняться. Они чувствовали весь гнетъ своего положенія и смотрѣли съ ненавистью на Бурбоновъ, которыхъ не любили и съ самаго начала. Эта ненависть выражалась съ каждымъ днемъ все сильнѣе и сильнѣе, тѣмъ болѣе, что сами Бурбоны разжигали ее своею безтактностью. При вступленіи своемъ въ Парижъ, они хотѣли съ эффектомъ стащить съ Вандомской колонны статую Наполеона и велѣли привязать къ ней веревки. Агенты правительства и его льстецы стали тянуть веревки, но бронза не поддавалась усиліямъ толпы. Пришлось выстроить лѣса и очень просто, безъ всякаго эффекта, снять бронзоваго императора. Одинъ изъ работниковъ сѣлъ въ это время верхомъ на статую и далъ зй пощечину. Но онъ страшно поплатился за эту продѣлку. Его стали избѣгать его собратья и, несмотря на всѣ усилія полиціи, онъ не могъ нигдѣ найти работы и долженъ былъ оставить Парижъ. Такая же участь постигла одного лавочника, тащившаго бронзовую статую съ колонны. Когда возвратились на родину французскіе солдаты, бывшіе въ плѣну, то имъ дали, вмѣсто всякаго награжденія, отставка, и имъ пришлось, для спасенія себя отъ голода, приняться за плугъ или идти на фабрики. Они примкнули къ числу оскорбленныхъ и недовольныхъ и распространяли это недовольство въ Народѣ. Ихъ раны, ихъ походы, ихъ анекдоты о другихъ народахъ давали имъ видное мѣсто въ народѣ, и чѣмъ болѣе отдалялись событія прошлаго, тѣмъ большею поэзіею озарялось оно и все дороже и дороже становилась память „маленькаго капрала“ — Наполеона. Бурбоны казались передъ нимъ сущимъ ничтожествомъ. Политическія и религіозныя преслѣдованія бонапартистовъ и протестантовъ тоже не могли не заронить въ народъ новыхъ сѣмянъ раздраженія. Народъ давно отвыкъ отъ ханжества. Миссіонеры изъ ненавистныхъ ему іезуитовъ, посланные въ 1816 году для подкрѣпленія вѣры въ массѣ, вызывали своими процессіями и проповѣдями множество скандаловъ; въ 1826 г., по случаю одного торжества, произошли даже волненія въ Брестѣ, Руанѣ, Ліонѣ. Ненависть къ іезуитамъ была одинаково сильна и въ народѣ, и въ буржуазіи, и графъ Монтлозье сдѣлался популярнымъ, заявивъ правительству, что по указу Людовика XV іезуиты не имѣютъ права жить во Франціи, а тѣмъ болѣе проповѣдывать и заниматься обученіемъ дѣтей. Законъ, предписывавшій праздновать воскресенье, былъ встрѣченъ тоже непріязненно. Здѣсь рабочій классъ оказала, больше сообразительности, чѣмъ само правительство. Они воображало, что въ воскресный день грѣхъ заниматься работой, что онъ принадлежитъ Богу. Но оно не поняло, что рабочій народъ не можетъ же провести цѣлый день въ церкви, что дома у него грязь, нищета, горе, что онъ уйдетъ отъ этого горя въ кабакъ, что другихъ удовольствій, приготовленныхъ для воскресныхъ дней богача, оно, правительство, не приготовило для народа, что, наконецъ, день безъ заработка только увеличитъ нищету. Все это знали по опыту рабочіе. Еще сильнѣе вызвалъ негодованіе при Карлѣ X законъ, наказывавшій, какъ преступленіе, неисполненіе обрядовъ католической церкви и поручавшій полиціи наблюденіе за уваженіемъ къ Богу. Роптали и на то, что Карлъ X при своемъ восшествіи на престолъ назначилъ милліардъ для вознагражденія эмигрантовъ; голодному народу было трудно смотрѣть безъ злобы, какъ награждаютъ богачей деньгами, выжатыми изъ его тощаго кармана налогами и пошлинами. Можно ли удивляться, что при такомъ настроеніи духа въ низшемъ классѣ сдѣлался любимцемъ Беранже, клеймившій въ своихъ пѣсняхъ знать, іезуитовъ, полицію, цензуру? Волненія были многочисленны и часты. Карбонаризмъ, внесенный во Францію изъ Италіи, подъ вліяніемъ раздраженнаго состоянія умовъ, быстро распространялся. Въ его составъ входили большею частью молодые люди и работники, а во главѣ стояли очень значительныя личности.

Раздѣляясь на небольшіе отдѣлы въ 19 человѣкъ, чтобы не подпасть подъ преслѣдованіе. закона, его члены собирались еженедѣльно и всегда готовы были взяться за оружіе. Въ сентябрѣ 1822 г. было возстаніе, и нѣсколько человѣкъ были казнены. Работники собрались на площадь и ждали Сигнала, чтобы освободить осужденныхъ. Но сигнала не было подано, и работники увидали, что дѣло проиграно. Были также битвы и между членами „Товарищества подмастерьевъ“:

Что дѣлало правительство въ виду такого положенія?

VI.

Оно и вмѣстѣ съ нимъ высшія сословія думали помочь рабочему народу различными, филантропическими мѣрами. Большая часть домовъ для нищихъ уничтожилась, и эти дома превратились въ исправительныя заведенія; въ Парижѣ устроились благотворительныя бюро и бюро для помѣщенія дѣтей, вышедшихъ изъ пріютовъ и больницъ; давались балы и дѣлались сборы въ пользу бѣдныхъ; шла раздача пособій въ торжественные дни, празднуемые королемъ; иногда даже сами члены королевской фамиліи посѣщали несчастныхъ людей: Все это не вело ни къ чему, могло скорѣе увеличить зло, чѣмъ уничтожить его. Болѣе разсудительные люди попробовали въ это же время устроить сберегательныя кассы и развить народное образованіе. Эти двѣ мѣры могли быть очень полезны, но сберегательныя кассы могли принести пользу только не очень бѣднымъ рабочимъ, имѣющимъ возможность откладывать гроши на черный день, чего не въ состояніи была сдѣлать масса, получавшая скудную заработную плату; образованіе, въ свою очередь, могло только тогда благотворно подѣйствовать на рабочій народъ, когда бы оно было въ рукахъ порядочныхъ и дѣльныхъ исполнителей, чего нельзя было, ожидать во времена Бурбоновъ, при сильномъ значеніи католическаго духовенства и въ особенности іезуитовъ.

Первая „касса сбереженій и предусмотрительности“ открылась въ 1818 г. 1 декабря, при помощи Бенжамена Делессера и уже, знакомаго нашимъ читателямъ Ла-Рошфуко^[45]. Она должна была принимать небольшія суммы, не менѣе одного франка, отъ мужиковъ, рабочихъ, ремесленниковъ, прислуги и т. п. Проценты въ первый годъ равнялись 5 на сто. Деньги выдавались вкладчику черезъ недѣлю послѣ заявленія его о желаніи взять свой капиталъ. Директора, въ числѣ 25, принадлежали къ богатымъ капиталистамъ и служили даромъ, изъ филантропіи. Уже начало показало, что эту кассу ожидаетъ кое-какой успѣхъ; въ первый же мѣсяцъ 505 вкладчиковъ внесли 54.867 франковъ, а въ 1829 году уже внеслось 6:278.134 франка 138.722 вкладчиками. Такимъ образомъ, въ первый годъ средняя величина капитала, отложеннаго каждымъ вкладчикомъ, равнялась 108 фр. 65 сант., а въ 1829 г. — 45 фр. 33 сант. Довольно взглянуть на эти цифры, чтобы понять, что сберегательныя кассы для народа, которому почти нечего ѣсть, — просто пошлость. Но все же общество радовалось, что бѣдняки имѣютъ возможность откладывать капиталы. По примѣру этой кассы, открылись такія же кассы въ 13 другихъ городахъ Франціи. Но не входя ни въ какія спекуляціи, отдавъ свои деньги государству, кассы стали въ слишкомъ сильную зависимость отъ правительства и не могли даже увеличивать своихъ доходовъ. Гораздо полезнѣе могли бы быть общество „помѣщенія на мѣста молодыхъ учениковъ“, основанное въ 1821 г.; общество „друзей дѣтства“, основанное въ 1828 г., и, наконецъ, общество „взаимной помощи“. Но члены общества „взаимной помощи“ — Mutuellistes, несмотря на свои хорошія стремленія, на желаніе самостоятельно выбиться изъ нужды, не могли отложить такихъ большихъ суммъ, чтобы имѣть средства помогать во время болѣзни, старости и нужды своимъ собратьямъ. Правительство не относилось къ этимъ обществамъ враждебно, но просто не думало о нихъ и только раза два очень снисходительно заявило, что „принципъ взаимной помощи“ будетъ въ будущемъ однимъ изъ главныхъ элементовъ прогресса цивилизаціи». Духовенство тоже устраивало разные благотворительные пріюты для падшихъ женщинъ, для сиротъ, для вышедшихъ изъ тюремъ юношей и т. п. Но все это не вело ни къ чему: падшія женщины не исправлялись отъ проповѣдей и. одолѣваемыя скукой и зѣвотой, неизбѣжными слѣдствіями сухихъ и безполезныхъ наставленій, бѣжали снова на веселую жизнь въ публичные дома; мальчики, вышедшіе изъ тюремъ, выучивались молитвамъ, заповѣдямъ, священной исторіи, но, выходя изъ благотворительнаго заведенія, оставались такими же нищими, также не умѣли работать, или не находили работы, попрежнему видѣли весь страшный контрастъ между богатствомъ привилегированныхъ классовъ и своей нищетой — и воровали, грабили, убивали точно такъ же, какъ въ тѣ дни, когда они еще не знали ни одной заповѣди; еще менѣе чувствовалось пользы отъ стремленія основать между рабочими, полными жизненныхъ инстинктовъ, духовныя, монашескія ассоціаціи. И результатомъ всѣхъ этихъ филантропическихъ потѣхъ была ненависть, глубокая, неискоренимая ненависть рабочихъ къ католическому духовенству; народъ понималъ, что ему проповѣдуютъ воду люди, пьющіе вино.

Вопросъ о первоначальномъ образованіи сдѣлался довольно важнымъ вопросомъ и вышелъ изъ того пренебреженія, въ какомъ онъ находился во времена имперіи. Графъ Делабардъ и баронъ Жерандо, въ 1814 г., начали съ жаромъ проповѣдывать о необходимости доставить народу школы за дешевую цѣну и съ малымъ числомъ учителей, такъ какъ и денегъ, и учителей въ наличности было не много. Англія въ этомъ случаѣ послужила примѣромъ, представляя, довольно удобную методу Белля и Ланкастера, методу взаимнаго обученія. За нее-то ухватились либералы, понимая, что способъ взаимнаго обученія можетъ при малыхъ затратахъ и немногихъ учителяхъ образовать большое количество учениковъ. Но противъ этой методы возстало духовенство и партія феодаловъ, стоявшія за одновременное обученіе, такъ какъ послѣднее давало гораздо большее значеніе учителю. Борьба между защитниками этихъ двухъ методъ пошла очень сильная, и духовенство просто дѣлало доносы на ланкастерскую методу, видя въ ней начало безнравственности, непокорности, невѣрія и революціи; приверженцы взаимнаго обученія, въ свою очередь, обвиняли католическое духовенство въ проповѣди обскурантизма и были, конечно, правы. Преобладаніе той или другой изъ этихъ системъ колебалось сообразно съ перемѣнами въ министерствѣ, но даже въ самое цвѣтущее для ланкастерской методы время, правительство тратило на народное образованіе только 50.000 франковъ въ годъ, да и эти-то деньги шли не на однѣ школы, а изъ нихъ вознаграждались составители руководствъ, учителя, и основывались образцовыя школы, — все изъ 50.000 франковъ. — Въ 1817 году было только 100 школъ взаимнаго обученія съ 10 или 12.000 учениковъ, въ 1820 году число школъ дошло до 1.073. Но, несмотря на всѣ старанія и доводы министровъ, изъ 37.000 общинъ, 25.000 были лишены школъ. Такому плохому положенію дѣла нечего удивляться, когда вспомнись, что учителя во времена реставраціи должны были, во-первыхъ, представлять ректору удостовѣреніе о хорошемъ поведеніи отъ мэра и священника той общины, гдѣ они жили не менѣе трехъ лѣтъ; во-вторыхъ, подвергнуться экзамену передъ чиновниками народнаго просвѣщенія, назначенными ректоромъ, и послѣ этого экзамена получить «свидѣтельство въ способности» — h’evet de capacité, въ-третьихъ, подать просьбу въ кантональный комитетъ, гдѣ рѣшатъ — не слишкомъ ли наполнена община учителями; въ-четвертыхъ, получить отъ ректора спеціальное, годное только въ извѣстной опредѣленной мѣстности, разрѣшеніе, которое должно быть засвидѣтельствовано префектомъ. Послѣ полученія всѣхъ этихъ разрѣшеній, можно было открыть вольную школу, подвергавшуюся только ревизіямъ ректоровъ, инспекторовъ академіи, кантональныхъ комитетовъ и спеціальныхъ наблюдателей, обязывавшуюся подчиняться всѣмъ правиламъ министерства внутреннихъ дѣлъ, принимать узаконенныя, методы преподаванія и обучать по офиціально-одобреннымъ и рекомендованнымъ учебникамъ; вольный учитель, конечно, могъ быть смѣненъ каждымъ изъ лицъ, наблюдавшихъ за школою, и «свидѣтельство въ способности» могло быть отнято по волѣ ректора. И между тѣмъ, правительству реставраціи ставили въ заслугу заботы о народномъ воспитаніи. Въ 1824 году всѣ народныя школы были, къ довершенію ихъ гибели, подчинены духовенству; взаимное обученіе объявилось подозрительнымъ, и большая часть его школъ закрылась. Монашествующіе братья и сестры овладѣли дѣлами первоначальнаго образованія, открыли безплатныя школы, но народъ боялся принимать милостыню отъ духовенства и не довѣрялъ его учебнымъ заведеніямъ. Въ 1828 году, во время либеральнаго министерства Мартиньяка, взаимное обученіе еще разъ воскресло. Предвидя наступающій переворотъ, правительство стало хлопотать объ устройствѣ школъ, и указъ 1830 года уже совершенно преобразовывалъ дѣло народнаго образованія, — но было поздно: революція приближалась.

Пріюты, гдѣ бѣдные родители могли Оы оставлять дѣтей на время своего отсутствія изъ дома, стали, главнымъ образомъ, возникать тоже въ это время. Устройство ихъ принадлежало частнымъ лицамъ и было заимствовано изъ Англіи. Баронъ Жерандо заботился о введеніи ихъ во Франціи, — и одна женщина, госпожа Милле, по его совѣту отправилась въ Англію для изученія устройства подобныхъ заведеній. Въ 1827 году были открыты первые такіе пріюты въ Парижѣ. Опять духовенство встревожилось и начало вредить этимъ учрежденіямъ, заимствованнымъ у протестантской Англіи. Но эти пріюты были еще въ зародышѣ, а власть католическаго духовенства приближалась къ концу.

Среди такого положенія дѣлъ, недовольныхъ и негодующихъ было много во всѣхъ классахъ общества. И какъ запретительная система вызвала теорію Ж. Б. Сэ, такъ положеніе трудящихся классовъ должно было вызвать новыя соціальныя теоріи.

Въ 1819 году былъ привлеченъ къ суду одинъ писатель за изданіе небольшой брошюры, носившей названіе «Параболы» и надѣлавшей шуму въ офиціальномъ мірѣ. Авторъ спрашивалъ въ ней, что сдѣлалось бы, если бы Франція внезапно потеряла пятьдесятъ лучшихъ своихъ физиковъ, пятьдесятъ лучшихъ живописцевъ, пятьдесятъ лучшихъ банкировъ, шестьсотъ лучшихъ земледѣльцевъ и т. д., вообще до трехъ тысячъ ученыхъ, артистовъ и ремесленниковъ, и что сдѣлалось бы, если бы она потеряла, также вслѣдствіе внезапной смерти, герцога Ангулемскаго, герцога Беррійскаго, великихъ генераловъ королевскаго дома, кардиналовъ, архіепископовъ, десять тысячъ богатѣйшихъ, роскошно живущихъ помѣщиковъ, тоже вообще до тридцати тысячъ значительныхъ человѣкъ. «Это послѣднее событіе, — отвѣчалъ авторъ: — конечно, очень опечалило бы французовъ, такъ какъ они добры, но изъ этого не произошло бы никакой политической бѣды для государства. Въ первомъ же случаѣ Франція лишилась бы разнообразныхъ талантовъ, которые никѣмъ не могутъ быть замѣнены на другой день послѣ ихъ смерти, и нація стала бы тѣломъ безъ души». «Такимъ образомъ, — заключалъ онъ: — современное общество представляется дѣйствительно свѣтомъ навыворотъ, такъ какъ въ немъ всѣ приносящіе дѣйствительную пользу подчинены безполезными лицами». Это дерзкое оскорбленіе, брошенное въ лицо господствующей части общества, было оправдано присяжными. Въ этомъ памфлетѣ, написанномъ графомъ Сенъ-Симономъ, заключалась главная идея всей системы сенъ-симонистовъ, — системы, отдававшей преимущество въ дѣлѣ общественной жизни таланту и труду передъ богатствомъ.

VII.

Графъ Клодъ-Генри де-Сенъ-Симонъ^[46], внукъ знаменитаго автора мемуаровъ, герцога Сенъ-Симона, родился 17 октября 1760 года. Къ нему, по наслѣдству, должны были перейти пэрство и герцогство, званіе испанскаго гранда и пятьсотъ тысячъ ливровъ годового дохода. Но герцогъ Сенъ-Симонъ разссорился съ его отцомъ и лишилъ послѣдняго наслѣдства. Получивъ воспитаніе подъ руководствомъ д’Аламбера, пропитанный идеями ХУIII вѣка, шестнадцатилѣтній юноша вступилъ въ военную службу, велъ веселую свѣтскую жизнь и въ 1779 году оставилъ свой полкъ, чтобы отправиться вмѣстѣ съ другими молодыми французскими аристократами въ Америку, въ ряды инсургентовъ, воевавшихъ за независимость страны.

Служба его шла удачно, хотя онъ и не былъ призванъ къ военному званію. «Сама война, — пишетъ онъ: — не интересовала меня, но одна цѣль къ войнѣ занимала меня, — я эта цѣль заставляла меня переносить безъ отвращенія службу. У меня не было, призванія, къ солдатской службѣ; я былъ склоненъ совсѣмъ къ другому роду дѣятельности. Изучать ходъ человѣческаго ума, чтобы потомъ работать надъ совершенствованіемъ цивилизаціи, было моею задачею». Немудрено, что, задавшись такой цѣлью, пылкій юноша заставлялъ своего слугу будить себя всѣмъ извѣстною и столько разъ осмѣянною фразою: «Вставайте, графъ, вамъ нужно дѣлать великія дѣла». Въ этомъ memento vitae, конечно, менѣе комизма и, во всякомъ случаѣ, болѣе смысла, чѣмъ въ memento mori трапистовъ. Юноша, дѣйствительно, задумывалъ, со всею юношескою самонадѣянностью, совершить великое дѣло. Во время пребыванія въ Америкѣ, онъ изучалъ нравы и соціальное положеніе американцевъ, этого народа, Призваннаго, по мнѣнію лучшихъ современниковъ Сенъ-Симона, подать сигналъ Европѣ къ освобожденію. Какъ только былъ заключенъ миръ, молодой Сенъ-Симонъ, побывавшій въ плѣну у англичанъ, занялся различными проектами. Проекты должны были впослѣдствіи наполнить всю его жизнь. Онъ представилъ мексиканскому вице-королю планъ устройства водяного сообщенія на Панамскомъ перешейкѣ, между двумя океанами. «Мой проектъ, — пишетъ онъ въ автобіографіи: — былъ принятъ холодно, — я его бросилъ. Возвратясь во Францію, я былъ произведенъ въ чинъ полковника, мнѣ было только 23 года. Праздность, въ которой проходило мое время, скоро мнѣ надоѣла. Упражняться на ученьяхъ лѣтомъ, вести придворную жизнь зимою — это было невыносимо для меня. Я уѣхалъ въ 1785 году въ Голландію». Здѣсь шли толки объ устройствѣ, при помощи Франціи, экспедиціи противъ англійскихъ колоній въ Индіи. Дѣло не состоялось. Сенъ-Симонъ возвратился снова на родину, опять почувствовалъ тягость бездѣйствія, и отправился въ 1787 году въ Испанію, съ предложеніемъ испанскому правительству набрать легіонъ въ 6.000 иностранцевъ для прорытія канала, который соединилъ бы Мадридъ съ моремъ. Во Франціи между гѣмъ вспыхнула революція, и Сенъ-Симонъ вернулся туда. «Я не хотѣлъ мѣшаться въ революціонное дѣло, — пишетъ онъ: — съ одной стороны, потому, что былъ убѣжденъ въ необходимости конца стараго порядка, съ другой — потому, что имѣлъ отвращеніе къ разрушенію, а между гѣмъ, политическую карьеру можно было начать, только примкнувъ въ придворной партіи, желавшей уничтожить національное представительство, или къ революціонной партіи, желавшей уничтожить королевскую власть… Моя дѣятельность обратилась на путь финансовыхъ спекуляцій. Я отдался спекуляціямъ по дѣлу покупки національныхъ имуществъ и сдѣлался компаньономъ одного пруссака, графа Редерна… Я желалъ добиться богатства, какъ средства для организаціи большого промышленнаго заведенія для устройства ученой школы усовершенствованія, — однимъ словомъ, для содѣйствія прогрессу просвѣщенія и улучшенія участи человѣчества. Таковы были дѣйствительные предметы моихъ желаній. Я работалъ въ этомъ финансовомъ направленіи до 1797 года съ жаромъ, увѣренностью и успѣхомъ. Удачно окончивъ свои спекуляціи, я былъ въ состояніи начать устройство промышленнаго заведенія. Въ улицѣ Булуа еще видны остатки предпринятыхъ мною построекъ: пріѣздъ Редерна остановилъ мои работы.

Я ошибся насчетъ этого компаньона; я думалъ, что онъ идетъ по одной дорогѣ со мною, а между тѣмъ, наши пути были весьма различны: онъ стремился къ грязному болоту, посреди котораго богатство воздвигло свой храмъ, тогда какъ я съ трудомъ взбирался на голую и отвѣсную гору, на вершинѣ которой воздвигнуты алтари славы». Обманув- _ шись въ своемъ компаньонѣ, Сенъ-Симонъ взялъ изъ своей части капитала 144.000 ливровъ, оставивъ остальныя деньги въ рукахъ Редерна. Эта остальная часть капитала никогда не была уплачена Редерномъ. Около того же времени СенъСимонъ чуть не погибъ въ тюрьмѣ. Вслѣдствіе ошибки въ именахъ, его велѣли арестовать. Его не было въ это время въ Парижѣ и потому за него былъ арестованъ хозяинъ отеля, гдѣ Сенъ-Симонъ нанималъ квартиру. Узнавъ объ арестѣ хозяина отеля, Сенъ-Симонъ поспѣшилъ явиться въ Парижъ, и отправился въ тюрьму. Вѣроятно, онъ дорого поплатился бы за ошибку республиканскихъ властей, смѣшавшихъ его имя съ именемъ какого-то другого человѣка, но настало девятое термидора, и Сенъ-Симона освободили, вмѣстѣ съ десятками другихъ заключенныхъ.

«Я, — продолжаетъ Сенъ-Симонъ, преслѣдующій одну и ту же задачу своей жизни: — рѣшился открыть новую карьеру для человѣческаго ума, — карьеру физико-политическую. Я составилъ проектъ заставить общество сдѣлать новый шагъ къ наукѣ и оставить иниціативу въ этомъ дѣлѣ за французской школой. Это предпріятіе требовало предварительныхъ работъ; я долженъ былъ начать изученіе физическихъ наукъ, опредѣлить ихъ современное положеніе и убѣдиться, при помощи историческихъ изысканій, въ какомъ порядкѣ были сдѣланы открытія, обогатившія ихъ.. Для пріобрѣтенія этихъ знаній, я не ограничивался изысканіями въ библіотекахъ; я началъ снова воспитаніе, я слушалъ лекціи знаменитѣйшихъ профессоровъ, я нанялъ квартиру противъ политехнической школы; я завязалъ дружескія связи съ профессорами этой школы; въ теченіе трехъ лѣтъ я занимался единственно пріобрѣтеніемъ всѣхъ добытыхъ наукою свѣдѣній о простыхъ тѣлахъ. Я употреблялъ мои деньги, чтобы запастись знаніями: обѣдъ, хорошее вино, предупредительность относительно профессоровъ, которымъ былъ открытъ мой кошелекъ, легко доставили мнѣ возможность достигнуть желаемаго». Точно такъ же сошелся Сенъ-Симонъ съ профессорами медицинской школы, поближе къ дому которой переѣхалъ онъ въ 1801 году, чтобы заняться физіологіей. Потомъ онъ предпринялъ путешествіе съ ученой цѣлью за границу, въ Англію, въ Женеву и Германію. «Отсюда, — пишетъ онъ далѣе: — вынесъ я убѣжденіе, что вообще наука находится еще въ младенческомъ состояніи, такъ какъ она основывается на мистическихъ принципахъ». Въ это же время онъ задумалъ жениться, чтобы «воспользоваться женитьбою, какъ средствомъ изучить ученыхъ». Жена его, урожденная Шампаньяръ, дочь его друга и товарища по службѣ въ Америкѣ, извѣстная потомъ, какъ писательница, подъ именемъ госпожи Бавръ, имѣла много знакомыхъ между учеными и артистами, могла привлечь людей этихъ двухъ классовъ въ свой салонъ и такимъ образомъ дать мужу возможность изучить ихъ. Но, кажется, главнымъ мотивомъ для женитьбы на Шампаньяръ было желаніе Сенъ-Симона помочь этой бѣдной дѣвушкѣ, такъ какъ онъ сперва предлагалъ ей просто половину своего имущества и, когда она отказалась отъ этого, то женился на ней, говоря, что онъ будетъ скорѣе ея отцомъ, чѣмъ мужемъ. Его салонъ сдѣлался мѣстомъ сборища для профессоровъ, ученыхъ и артистовъ. Хозяинъ присутствовалъ на собраніяхъ молчаливымъ наблюдателемъ, говорилъ мало и старался подмѣтить, какое вліяніе оказываетъ каждая профессія на умъ, страсти и нравственность каждой отдѣльной личности. "Спокойный среди шума, наблюдающій за другими, не будучи наблюдаемъ ими, испытывая все: доброе и злое, игру, оргіи, серьезные разговоры, возвышенные споры, чтобы имѣть понятіе о всѣхъ характерахъ, о всѣхъ страстяхъ; гастрономъ, кутила, расточитель, но болѣе по системѣ, чѣмъ по личному интересу, Сенъ-Симонъ прожилъ пятьдесятъ лѣтъ въ одинъ кодъ: желая получить прежде времени опытность старика, онъ бросился въ жизнь, вмѣсто того, чтобы медленно идти къ ней; онъ употреблялъ все и злоупотреблялъ всѣмъ, чтобы имѣть возможность принять когда нибудь это все въ соображеніе при своихъ расчетахъ, такъ рисуетъ его Луи Рейбо, не сочувствующій его идеямъ. Оставшись черезъ годъ нищимъ, Сенъ-Симонъ разошелся по обоюдному согласію съ женою, не желая связывать ея судьбу со своею судьбою авантюриста, и съ спокойствіемъ человѣка, сознающаго важность своей цѣли, пошелъ на тяжелую дорогу нуждъ, считая нужду новымъ средствомъ для своихъ опытовъ. Чтобы жить, онъ опредѣлился на службу въ королевскій ломбардъ. «Это занятіе переписчикомъ, — пишетъ онъ: — приносило тысячу франковъ въ годъ за девять часовъ, дневной работы; я исполнялъ его въ теченіе шести мѣсяцевъ; мой личный, трудъ могъ подвигаться впередъ только при помощи уменьшенія часовъ сна. Я харкалъ кровью, мое здоровье находилось въ самомъ скверномъ положеніи, когда случай свелъ меня съ единственнымъ человѣкомъ, котораго я могу назвать другомъ». Этотъ человѣкъ былъ Діаръ, служившій у Сенъ-Симона во дни его богатства. Онъ предложилъ Сенъ-Симону располагать всѣмъ его состояніемъ, сознавая, что занятіе, переписчика недостойно способностей Сенъ-Симона. Предложеніе было принято, но черезъ два года Діаръ умеръ, и нищета Сенъ-Симона стала еще страшнѣе. «Уже въ теченіе пятнадцати дней я питаюсь только хлѣбомъ и пью одну воду, — писалъ онъ въ 1812 г.: — тя работаю безъ огня и продалъ даже свое платье, чтобы имѣть матеріалъ для переписки моего, труда. Въ это состояніе нищеты привела меня страсть къ наукѣ и общественному счастью, привело желаніе найти средство окончить мирнымъ путемъ кризисъ, въ которомъ находится европейское общество. Потому я, не краснѣя, могу сознаться въ своей нищетѣ и просить необходимой помощи, чтобы имѣть возможность продолжить свое дѣло». Не просивъ ничего у имперіи, Сенъ-Симонъ не просилъ помощи и у правительства періода реставраціи, хотя оно, вѣроятно, поспѣшило бы помочь потомку герцога Сенъ-Симона. Мы дошли до того періода жизни Сенъ-Симона, когда кончается его долгая и необыденная подготовка къ работѣ и начинается рядъ. произведеній, представляющихъ добытые имъ выводы и заключенія.

Первая книга, изданная Сенъ-Симономъ, появилась въ Женевѣ въ 1802 г. и носила названіе «Писемъ жителя Женевы къ своимъ современникамъ»; второе сочиненіе появилось въ 180.7 году, подъ заглавіемъ: «Введеніе къ ученымъ работамъ XIX вѣка». Въ этихъ первыхъ произведеніяхъ Сенъ-Симона уже видны основныя положенія его системы, хотя тутъ еще много невыработанности и противорѣчій самому себѣ. Въ «Письмахъ» главная идея та, что «управленіе обществомъ принадлежитъ по праву самымъ способнымъ личностямъ, и что власть не должна имѣть никакой другой цѣли, кромѣ общаго интереса». Подобно Фурье, онъ признаетъ здѣсь принципъ тождественности физическихъ ц, моральныхъ явленій и говоритъ, что онъ своими идеями дѣлаетъ шагъ къ разрѣшенію долго отыскиваемой задачи о «приведеніи человѣка въ такое положеніе, чтобы его личный интересъ постоянно шелъ бы однимъ путемъ съ интересомъ общимъ». Проклиная войны, онъ пророчитъ ихъ близкій конецъ, сознавая, что только миръ можетъ способствовать развитію знаній и счастья человѣчества. «Довольно прославлять Александровъ, — восклицаетъ онъ: — да здравствуютъ Архимеды!» Въ концѣ этого сочиненія онъ пророчитъ, что папа, наконецъ, перестанетъ говорить отъ имени Бога, что человѣчество усовершенствуется въ знаніи добра и зла, что на землѣ будетъ рай и т. д.

Но тутъ же, среди этихъ идей, онъ высказываетъ еще и такія мысли, — что временная власть (т. е. фактическое управленіе) должна находиться въ рукахъ собственниковъ и только власть духовная должна принадлежать ученымъ. Средства для достиженія предназначенной имъ цѣли являются здѣсь крайне несостоятельными и странными. Эти противорѣчія между частностями и главной идеей ясно показываютъ, что Сенъ-Симонъ въ это время еще не выработалъ вполнѣ своихъ взглядовъ. Въ «Введеніи», вызванномъ предложенною ученымъ со стороны Наполеона программою, Сенъ-Симонъ говоритъ, что «школа въ теченіе столѣтія во всѣхъ направленіяхъ, во всѣхъ подробностяхъ изслѣдовала область науки; теперь пришло время снова взглянуть на науку съ общей точки зрѣнія. Мы должны заняться соединеніемъ въ одно цѣлое отдѣльныхъ картъ, сдѣланныхъ во сто лѣтъ». Авторъ слѣдитъ за ходомъ человѣческой мысли, въ теченіе двухъ вѣковъ переходящей отъ синтеза при Бэконѣ и Декартѣ къ анализу при Ньютонѣ и Локкѣ и доживающей до борьбы, которая окончилась побѣдой естественниковъ надъ теологами. Опираясь на принципъ Кондореэ о безконечномъ усовершенствованіи, Сенъ-Симонъ рисуетъ картину прогресса общей идеи, послѣдовательныя измѣненія которой обозначали главнѣйшія фазы цивилизаціи: фетишизмъ, политеизъ и монотеизмъ. Здѣсь же впервые онъ употребилъ раздѣленіе исторіи на эпохи органическія и эпохи критическія: первые тѣ, въ продолженіе которыхъ существуетъ извѣстная хорошая или дурная система, плотно соединяющая различныя части общества и всѣми признанная; отличительныя черты вторыхъ эпохъ — стремленіе перейти отъ существующаго порядка къ новому. Такъ, онъ видѣлъ органическую эпоху въ язычествѣ до Сократа, другую такую же эпоху онъ указываетъ въ христіанствѣ до Лютера. Онъ показываетъ все возвышающееся вплоть до Григорія VII и еще благотворное вліяніе духовенства, называемаго имъ сословіемъ профессоровъ деизма; затѣмъ показываетъ, какъ оно понижалось съ той минуты, когда перевѣсу учености пересталъ быть на его сторонѣ и когда философія дала перевѣсъ разуму и опыту надъ чувствомъ и вѣрою. Здѣсь же, касаясь общепринятой морали, онъ говоритъ, что принципъ любви къ ближнему долженъ бы быть дополненъ не менѣе важнымъ принципомъ, а именно: обязанностью каждаго человѣка работать. «Самый счастливый человѣкъ, — говоритъ онъ: — тотъ, который работаетъ; самая счастливая семья та, которой члены полезно употребляютъ свое время; самая счастливая нація та, въ которой менѣе всего празднаго народу. Человѣчество наслаждалось бы всѣмъ счастіемъ, на какое оно можетъ разсчитывать, если бы не было праздности». Вслѣдствіе этого убѣжденія, Сенъ-Симонъ приходитъ къ тому выводу, что праздные люди — это рантье, не служащіе собственники, не занимающіеся улучшеніемъ и устройствомъ своей собственности. «Моралистъ, — говоритъ онъ: — долженъ заставить общественное мнѣніе наказать празднаго собственника лишеніемъ его всякаго значенія».

Между изданіемъ «Писемъ къ жителямъ Женевы» и изданіемъ «Введенія» прошло, какъ мы видѣли, только пять лѣтъ, а между тѣмъ еще смутныя въ 1802 году идеи Сенъ-Симона уже сложились къ 1807 году въ довольно ясную и опредѣленную систему.

Съ 1812 года семейство Сенъ-Симона стало выплачивать ему небольшую пенсію, при помощи которой онъ могъ кое-какъ существовать и работать. Около этого же времени онъ уже имѣлъ одного изъ своихъ многихъ знаменитыхъ впослѣдствіи сотрудниковъ, Огюстена Тьерри, и издалъ, вмѣстѣ съ нимъ, въ 1814 году, книгу подъ заглавіемъ: «Реорганизація европейскаго общества или о необходимости и средствахъ соединить европейскіе народы въ одно политическое цѣлое, сохранивъ за каждымъ изъ нихъ его національность». Далѣе учениками Сенъ-Симона дѣлаются Огюстъ Контъ и Олиндъ Родригъ. Несмотря на недостатокъ средствъ, онъ издаетъ одно произведеніе за другимъ и совершенно выясняетъ свою доктрину. Онъ дѣлитъ общество на людей трудящихся и на людей праздныхъ и признаетъ, что будущее принадлежитъ по праву и будетъ принадлежатъ сіе facto первымъ. Самая точная классификація трудящихся людей является сама собою: человѣкъ чувствуетъ, думаетъ и дѣйствуетъ; отсюда является раздѣленіе труда на трудъ артистовъ, производящій вліяніе на чувство человѣчества, на трудъ ученыхъ, развивающій умственныя способности человѣчества, и на трудъ промышленниковъ, приводящій въ движеніе наши мускулы.- Сначала Сенъ-Симонъ думалъ, что преобразованіе общества должно совершиться по иниціативѣ ученыхъ. Но сословіе ученыхъ мертво; оно само нуждается въ подталкиваніи къ дѣятельности и никакъ не можетъ подталкивать къ ней общество. Промышленность же, напротивъ. того, не существуетъ для промышленности, какъ искусство для искусства и наука для науки; она знаетъ, что она существуетъ для общества, для его насущныхъ потребностей; она расширяется съ каждымъ днемъ, оживляетъ общество, смѣло беретъ во всемъ на себя иниціативу и побѣдить, наконецъ, царство грубой силы, силы меча. Сообразно съ этими выводами, Сенъ-Симонъ рѣшился обратиться къ промышленникамъ и сказалъ, что пришло время вырвать пальму первенства у праздности, что настаетъ царство труда. Девизомъ второго періода его дѣятельности стали слова: «все при помощи промышленности, все для промышленности». Сознавая необходимость мира для развитія и процвѣтанія труда, Сень-Симонъ говоритъ, что всѣ народы Европы должны соединиться въ одно цѣлое. Большой общеевропейскій парламентъ, состоящій изъ достойнѣйшихъ людей, съ второю, палатою, гдѣ депутатами были бы негоціанты, ученые члены магистратуры и администраціи, могъ бы заниматься -всѣми дѣлами европейскаго общества. Онъ изслѣдовалъ и разрѣшалъ бы всѣ вопросы общаго интереса, устранялъ бы недоразумѣнія между государствами, "управлялъ бы общественными работами, направлялъ бы (дѣятельность народовъ къ полезной цѣли, наконецъ, сдѣлалъ бы земной шаръ повсюду равно удобнымъ для жизни. Этотъ же парламентъ направлялъ бы европейское воспитаніе, установилъ бы одну общую мораль, гарантировалъ бы полную свободу совѣсти и вѣроисповѣданія, но онъ подавилъ бы тѣ религіи, которыя не согласовались бы съ признанною всѣми, нравственностью. Конечно, такой парламентъ могъ бы возникнуть только тогда, когда каждое отдѣльное государство приняло, бы парламентскую форму правленія.

Но отчасти можно бы ускорить время его образованія тѣснымъ союзомъ Англіи и Франціи. «Пусть французы и англичане соединятся вмѣстѣ, — пишетъ онъ: — и учредятъ общій парламентъ; главная задача этого союза будетъ состоять въ привлеченіи къ себѣ другихъ народовъ, въ покровительствѣ и поддержкѣ у всѣхъ народовъ стремленія къ представительному, конституціонному правленій. Каждая страна, съ той минуты, какъ она приметъ форму представительнаго правленія, можетъ посылать депутатовъ въ общій парламентъ, и устройство Европы незамѣтнымъ образомъ пойдетъ впередъ безъ войнъ, безъ катастрофъ, безъ политическихъ революцій». Чего требуетъ онъ отъ правительства вообще, это видно изъ его сочиненія: «Промышленность», гдѣ онъ пишетъ: «Люди преувеличиваютъ, когда говорятъ, что французская революція закончила разрушеніе теологическихъ и феодальныхъ властей; она не уничтожила ихъ: она только уменьшила довѣріе къ принципамъ, служившимъ имъ основою, такъ что теперь эти власти не имѣютъ достаточно силы и кредита, чтобы служить связью для общества. Но въ какихъ идеяхъ найдемъ мы эту органическую, необходимую связь? Въ промышленныхъ идеяхъ. Только Тутъ мы должны искать небѣ спасенія и конца революціи. Но моему мнѣнію, единственная цѣль, къ которой должны стремиться всѣ мысли и усилія, — это организація, насколько возможно бѣлѣе благопріятная для промышленности, конечно, для промышленности, принимаемой въ самомъ широкомъ смыслѣ слова, охватывающей всѣ роды полезныхъ работъ; какъ теорію, такъ и приложеніе, какъ работу ума, такъ и работу рукъ; организація, насколько возможно болѣе благопріятная для промышленности, т. е. такое правленіе, гдѣ дѣятельность и сила политической власти высказывались бы лишь настолько, насколько это нужно для того, чтобы никто!и ничто не нарушало полезныхъ работъ; правленіе, гдѣ все было бы устроено такъ, что работники, представляющіе собою дѣйствительное общество, могли бы обмѣниваться между собою непосредственно и съ полной- свободою продуктами своего труда; наконецъ, правленіе, вполнѣ представляющее собою общество, которое одно можетъ знать о своихъ потребностяхъ, желаніяхъ и предпочтеніяхъ, одно можетъ судить о достоинствѣ и полезности работъ. „Правительства“ не будутъ болѣе руководить людьми, — пишетъ онъ въ другомъ мѣстѣ: — ихъ дѣятельность ограничится только наблюденіемъ за тѣмъ, чтобы полезныя работы не нарушались. Въ-ихъ распоряженіи будетъ только очень малое количество власти и денегъ, потому что этой цѣли можно достигнуть и безъ большихъ матеріальныхъ средствъ. Эти необходимыя средства будутъ доставляться добровольными подписками и подписчики сами будутъ наблюдать, какимъ образомъ употребятся и распредѣлятся ихъ деньги».

Вслѣдъ за изданіемъ «Промышленности» Сенъ-Симонъ издалъ еще нѣсколько сочиненій, изъ которыхъ первый нумеръ журнала «Организаторъ», гдѣ была помѣщена извѣстная нашимъ читателямъ «Парабола», произвелъ сильное впечатлѣніе на общество, увидавшее, какъ мало цѣны придаетъ авторъ статьи жизни герцога Ангулемскаго, герцога Беррійскаго и тому подобныхъ высокопоставленныхъ лицъ. Сенъ-Симонъ былъ оправданъ судомъ, признавшимъ, что авторъ «Параболы» былъ болѣе невѣжливъ, чѣмъ виноватъ, относительно высокихъ особъ, задѣтыхъ имъ. Въ послѣдующихъ сочиненіяхъ Сенъ-Симона все сильнѣе и сильнѣе начали звучать слова любви. «Любите другъ друга, и помогайте другъ другу, — говорилъ онъ. — Кто любитъ другихъ, тотъ исполнилъ законъ. Въ словахъ: люби ближняго, какъ самого себя, — заключается все». Онъ окончательно нападаетъ на безполезность и вредность рантье, праздныхъ собственниковъ, законниковъ и военныхъ, и ставитъ на ихъ мѣсто промышленниковъ, подразумѣвая подъ этимъ словомъ вообще весь трудящійся людъ, которому онъ обѣщаетъ свѣтлую будущность, сознавая, что рабочіе классы съ каждымъ днемъ пріобрѣтаютъ все большее значеніе. Врзможно скорое приближеніе этого будущаго, когда трудъ будетъ составлять основу общественнаго существованія, когда вся общественная жизнь будетъ построена на чисто экономическихъ началахъ, должно, по его мнѣнію, сдѣлаться въ XIX вѣкѣ задачею каждаго человѣка. Эти очень простыя мысли были новостью въ его время, и изъ этихъ-то мыслей было выведено его послѣдователями правило: «Каждому но его способностямъ; каждой способности по ея дѣламъ». Главная проблема, которую предлагалъ онъ къ разрѣшенію, было отысканіе лучшаго распредѣленія орудій производства. Сенъ-Симонъ говоритъ, что владѣніе орудіями производства составляетъ въ настоящее время наслѣдственное право, пріобрѣтаемое человѣкомъ по рожденію, такъ что вслѣдствіе права уступать орудія производства за довольно высокое вознагражденіе, ихъ владѣтель можетъ пользоваться частью трудовъ производителя, не участвуя лично въ трудѣ. Орудіями производства Сенъ-Симонъ считаетъ, подобно всѣмъ другимъ соціалистамъ, его послѣдователямъ, всѣ тѣ средства, которыми можно производить. Весь внѣшній міръ, то-есть всѣ сырые матеріалы, принадлежитъ поэтому къ орудіямъ производства. Сенъ-Симонъ ограничился только постановкой проблемы о неравномѣрности распредѣленія орудій производства и, проистекающей отсюда, неравномѣрности распредѣленія плодовъ труда между праздными и трудящимися. У него не было возможности указать на практическія средства къ разрѣшенію задачи. Мы уже видѣли, что онъ желалъ одного, отдачи правленія въ руки промышленниковъ, устройства общеевропейскаго парламента и ждалъ отъ этихъ нововведеній благотворныхъ практическихъ результатовъ. Нисколько не враждуя съ господствующею во Франціи династіею, онъ предлагалъ нѣсколько разъ королю сдѣлаться королемъ промышленниковъ, соединиться съ послѣдними и отказаться отъ праздныхъ собственниковъ, законниковъ и военныхъ.

Но тутъ возникалъ вопросъ: какъ можетъ промышленность удовлетворить и направить нравственную и умственную стороны человѣчества? Отвѣтъ на это Сенъ-Симонъ думалъ дать въ своей послѣдней книгѣ: «Новое христіанство». Прежде чѣмъ мы обратимся къ изложенію ея содержанія, намъ надо сказать о послѣднихъ дняхъ его жизни, такъ какъ эта книга была какъ бы загробнымъ словомъ, завѣщаніемъ учителя ученикамъ.

Все чаще и чаще потомокъ богатѣйшей французской фамиліи былъ принужденъ питаться хлѣбомъ и водой; все чаще оставался онъ зимою безъ огня въ своемъ жилищѣ, чтобы только напечатать какую-нибудь брошюру на послѣдніе гроши. Сенъ-Симонъ предвидѣлъ всѣ эти страданія, онъ бодро шелъ имъ навстрѣчу, какъ человѣкъ, глубоко убѣжденный въ полезности и истинѣ своего дѣла. Но годы шли, приближалась старость, лишенія переносились труднѣе. Одинъ разъ у старика не хватило силъ долѣе бороться съ нищетой; онъ рѣшился на самоубійство. Эта мысль пришла ему въ голову во второй разъ въ жизни: еще ребенкомъ онъ былъ укушенъ бѣшеной собакой; онъ положилъ на руку раскаленный уголь и взялъ заряженный пистолетъ, чтобы тотчасъ же застрѣлиться, какъ почувствуетъ первые припадки бѣшенства. Тогда все окончилось счастливо: послѣдствія отъ укушенія бѣшеной собаки еще могутъ быть устранены; но послѣдствіе честной нищеты труженика — это голодная смерть; и ее не устранитъ въ большей части случаевъ ничто, кромѣ преступленія или униженія. Положивъ на столъ часы, Сенъ-Симонъ сѣлъ за работу, рѣшась застрѣлиться, когда стрѣлка покажетъ время, назначенное имъ для жизни. Это было 9-го марта 1823 г. Стрѣлка подошла къ назначенному часу, въ комнатѣ раздался выстрѣлъ. Но пули прошли черезъ глазъ и не повредили мозга. На выстрѣлъ прибѣжали Сарладъеръ и Контъ. Они нашли своего друга оставленнымъ. «Какъ это можетъ человѣкъ имѣть въ головѣ семь пуль и все-таки жить и думать?» — очнувшись, говорилъ Сенъ-Симонъ своимъ друзьямъ. Врачъ, дѣлавшій операцію, не находя ни одной пули, думалъ, что больной умретъ въ ночь. «Ну, такъ воспользуемся немногими часами жизни и поговоримъ о нашихъ ученыхъ трудахъ», — сказалъ Сенъ-Симонъ. Однако, онъ выздоровѣлъ и съ еще большею энергіею предался труду: онъ увидѣлъ въ неудавшейся попыткѣ къ самоубійству какъ бы подтвержденіе необходимости его труда. Прошло два года, его здоровье разстроилось окончательно, и онъ слегъ. Это были чудные, тихіе-дни его тяжелой жизни. Окруженный учениками, вызывающій ихъ удивленіе, онъ видѣлъ, что дѣло его не погибло. Когда докторъ спросилъ его, въ послѣдній день его жизни, страдаетъ ли онъ, то Сенъ-Симонъ отвѣтилъ: — «Нѣтъ!» — «Ни въ одной части тѣла?» — спросилъ врачъ, знавшій, что страданія больного очень мучительны и сильны. «Я бы преувеличивалъ, если бы сказалъ, что не страдаю совсѣмъ, — отвѣтилъ умирающій; но это не важно. Будемте говорить о чемъ-нибудь другомъ». Онъ пригласилъ бывшихъ въ комнатѣ друзей окружить его, и когда ученики подошли, Сенъ Симонъ сказалъ имъ прерывающимся отъ предсмертнаго хрипѣнья голосомъ: «Въ _f теченіе двѣнадцати дней занимался я соображеніемъ, какъ бы устроить успѣхъ нашему, журнальному предпріятію (Le producteur). Три часа я думаю теперь, несмотря на свои страданія, какъ бы лучше, пояснить вамъ свои мысли. Вы приближаетесь къ той эпохѣ, когда хорошо разсчитанныя усилія дадутъ огромный результатъ… Плодъ поспѣлъ, вы его сорвете… Послѣдняя часть моихъ работъ, „Новое христіанство“ будетъ понято, не тотчасъ. Люди думаютъ, что всякая религіозная система должна исчезнуть, потому что доказана дряхлость католичества. Они ошибаются: религія не можетъ; исчезнуть, она только приметъ другую форму. Родригъ, не забудьте это и помните, что для совершенія великихъ дѣлъ нужно быть одушевленнымъ страстью… Вся моя жизнь выражается въ одной мысли: обезпечить всѣмъ людямъ вполнѣ свободное развитіе ихъ способностей». Прошло нѣсколько минутъ молчанія, потомъ умирающій произнесъ въ послѣдней агоніи: «Не пройдетъ и сорока восьми часовъ послѣ нашего второго изданія, какъ дальнѣйшая судьба рабочаго люда будетъ утверждена: будущее наше». Онъ поднялъ руку къ головѣ и умеръ. Это было 19 мая 1825 года.

Въ «Новомъ христіанствѣ» Сенъ-Симонъ хотѣлъ указать на ту роль, которую должно, по его мнѣнію, принять на себя христіанство относительно общества. Какъ промышленность должна вести общество къ благосостоянію, такъ христіанство должно вести общество къ любви и братству. Изъ великаго принципа: любите другѣ друга, онъ выводитъ заключеніе, что «религія должна направлять общество къ великой цѣли возможно скораго улучшенія быта самаго многочисленнаго и самаго бѣднаго класса работниковъ».

«Мы, — говоритъ онъ: — стоимъ, безъ сомнѣнія, гораздо выше нашихъ предшественниковъ въ-дѣлѣ положительно полезныхъ и спеціальныхъ знаній; только съ XV вѣка, и преимущественно съ начала послѣдняго столѣтія, мы сдѣлали большіе успѣхи въ математикѣ, физикѣ, химіи и физіологіи. Но есть болѣе важная наука для общества, чѣмъ знанія физическія и математическія: это- наука, устраивающая общество, служащая ему основаніемъ: это мораль; Но мораль шла совершенно противоположнымъ путемъ съ науками физическими и математическими. Ея основной принципъ высказанъ за восемнадцать столѣтій до нашего времени, и съ этой поры всѣ изысканія величайшихъ геніевъ человѣчества не могли найти принципъ болѣе высокій по своей всеобщности или по своей точности, чѣмъ принципъ основателя христіанства. Я скажу болѣе: съ той поры, когда общество потеряло изъ виду этотъ принципъ, когда перестало брать его за норму для своего-поведенія, оно быстро подпало подъ иго Цезаря, то-есть подъ власть физической силы, подчиненной этимъ принципомъ силѣ духовной». Онъ указываетъ, какъ возникли двѣ. противоположныя одна другой по своимъ стремленіямъ власти; духовная и временная власть, церковь и государство. Направленіе матеріальныхъ интересовъ человѣчества перестало принадлежать къ атрибутамъ духовной власти, она ограничилась теологическими диспутами, посвящала всѣ свои силы изученію различныхъ догматовъ безъ матеріальнаго и практическаго ихъ приложенія, пренебрегала улучшеніемъ участи бѣдныхъ и даже проповѣдывала убіеніе плоти и святость страданія. Съ развитіемъ позитивныхъ наукъ, съ прогрессомъ въ математикѣ, физикѣ, астрономіи и т. д. вдругъ возникло двѣ науки: наука свѣтская, практическая, и наука священная, теологическая, очень часто враждебныя одна другой. Государство, имѣвшее прежде только временную власть, теперь получило власть духовную, принадлежавшую прежде одной церкви. Разсматривая обязанности церкви, Сенъ-Симонъ признаетъ ее божественнымъ учрежденіемъ и ея дѣйствія непогрѣшительными, но только въ такомъ случаѣ, если она сохраняетъ главную заповѣдь своего божественнаго Основателя, т. е. если она можетъ направить людей къ божественной цѣли. Эта цѣль заключается въ принципѣ Христа: «Люди должны любить другъ друга, какъ братья». «Богъ, — говоритъ онъ: — не высказалъ бы систематически своей воли, если бы Онъ основалъ религію на нѣсколькихъ принципахъ. Но вся Его воля высказалась въ одномъ принципѣ, и съ точки зрѣнія этого основного принципа можно судить различныя вѣроисповѣданія, сложившіяся на лонѣ христіанства. Все, что удаляетъ ихъ отъ этого принципа, все, что мѣшаетъ въ нихъ осуществленію этой формулы, то-есть устройству на землѣ братскаго отношенія между людьми, заражено ересью». Съ этой точки зрѣнія Сенъ-Симонъ доказываетъ несостоятельность существующаго католичества и протестантизма. Онъ обвиняетъ первое за то, «во-первыхъ, что оно даетъ ложное воспитаніе свѣтскимъ людямъ; во-вторыхъ, что, давая семинаристамъ дурное воспитаніе, оно образуетъ пастырей, лишенныхъ способности мыслить и лишенныхъ необходимаго имъ знанія для дѣльнаго управленія ввѣренною имъ паствою; въ-третьихъ, что оно само является блестящимъ доказательствомъ своего безсилія и ошибочности въ дѣлѣ соціальнаго управленія, такъ какъ изъ всѣхъ государствъ Европы римскія владѣнія имѣютъ самую дурную и вредную для общественныхъ интересовъ администрацію; въ-четвертыхъ, что оно допустило образоваться въ своей средѣ и покровительствовало двумъ самымъ противоположнымъ духу христіанства учрежденіямъ — инквизиціи и іезуитизму». Протестантизмъ подвергается не меньшимъ нападеніямъ. Но, нападая на ученіе Лютера, Сенъ-Симонъ отдаетъ полную справедливость его критикѣ, приготовившей доступъ къ новымъ путямъ христіанства. Итакъ, характеръ «Новаго христіанства», по мнѣнію Сенъ-Симона, долженъ быть въ развитіи первой заповѣди Христа. Эта заповѣдь, учреждавшая индивидуальное братство во времена, когда люди дѣлились на господъ и рабовъ, теперь расширится и обратится въ заповѣдь соціальнаго братства. «Общество, — повторяетъ онъ: — должно стремиться къ возможно скорому улучшенію матеріальнаго и нравственнаго существованія бѣднаго и многочисленнаго класса, общество должно организоваться такимъ образомъ, чтобы ему удобнѣе всего было достигнуть этой цѣли… Новое христіанство призвано связать между собою ученыхъ, артистовъ, промышленниковъ и дать имъ руководителей, общихъ какъ для всего человѣческаго рода, такъ и для отдѣльныхъ интересовъ каждаго народа. Оно призвано поставить во главѣ священнаго знанія искусства, опытныя и промышленныя науки, тогда какъ католики ставятъ эти знанія въ число свѣтскихъ знаній — connaissances profanes. Оно призвано изречь проклятія, какъ на нѣчто безбожное, на всякую доктрину, стремящуюся научить человѣка пріобрѣсти вѣчную жизнь какимъ-нибудь другимъ способомъ, а не работою, работою изо всѣхъ силъ на пользу улучшенія участи нашихъ ближнихъ».

Сенъ-Симонъ хотѣлъ продолжать изложеніе своихъ идей о «Новомъ христіанствѣ», но это желаніе не исполнилось, такъ какъ онъ умеръ, едва окончивъ это произведеніе.

Мнѣ нечего извиняться передъ читателемъ, что я слишкомъ долго занималъ его вниманіе Сенъ-Симономъ. Ученіе Сенъ-Симона, каково бы оно ни было по своей сущности, очень важно въ исторіи рабочихъ классовъ во Франціи. Какъ мы видѣли, онъ въ сущности не построилъ никакой полной системы соціальнаго устройства и только намѣтилъ путь, по которому должно въ XIX вѣкѣ идти общество, и указалъ цѣль, къ которой, по его мнѣнію, оно должно стремиться. Эта цѣль — сдѣлать наслажденіе въ извѣстной мѣрѣ доступнымъ для всѣхъ членовъ общества. Достигнуть ея нужно посредствомъ справедливаго распредѣленія плодовъ человѣческой дѣятельности и посредствомъ увеличенія производства при помощи «организаціи труда». Одной изъ главныхъ задачъ должно быть наиболѣе цѣлесообразное употребленіе всѣхъ индивидуальнымъ силъ, соединеніе ихъ и правильное взаимное отношеніе между ними. Вознагражденіе каждаго должно измѣряться но его способностямъ и результатамъ его труда. Существовавшія до сихъ поръ мораль, право наслѣдства и положеніе собственности должны быть измѣнены. Общеевропейскій парламентъ могъ бы отчасти постепенно измѣнить положеніе дѣлъ, но парламентская форма правленія вообще есть только переходная ступень между старымъ и будущимъ порядкомъ дѣлъ. Составляя планы будущей организаціи, Сенъ-Симонъ имѣлъ преимущественно въ виду образецъ католической церкви: ея непогрѣшимое папство, ея іерархію, ея религіозный тонъ; ея торжественныя формы онъ думалъ перенести въ новый міръ, но этотъ міръ существенно отличался отъ христіанскаго по содержанію, такъ какъ христіанскій міръ, по мнѣнію Сенъ-Симона, пережилъ себя. Но собственно теорія организаціи, устройства общества создалась его учениками; онъ же, какъ мы сказали, старался указать только цѣль и путь.

Совсѣмъ иной характеръ носила дѣятельность другого человѣка, жившаго въ это же время. Онъ стремился къ той же цѣли, къ которой стремился Сенъ-Симонъ. Но стремленіе выражалось главнымъ образомъ въ созданіи формъ новой жизни, въ подробнѣйшихъ планахъ новаго устройства общества. Этотъ человѣкъ былъ Шарль Фурье.

VIII.

Сынъ довольно богатаго и уважаемаго въ его родномъ городѣ торговца, Франсуа-Мари-Шарль-Фурье^[47] родился 7-го апрѣля 1772 года въ Безансонѣ. Уже ребенкомъ онъ былъ замѣченъ въ школѣ, какъ очень способный и живой мальчикъ. На двадцатомъ году онъ сдѣлался приказчикомъ одного торговаго дома; большею частію проживалъ въ Руанѣ и Ліонѣ; посѣтилъ по дѣламъ Германію и Голландію; на двадцать первомъ году получилъ наслѣдство послѣ смерти отца, равнявшееся 80.000 франковъ; открылъ магазинъ бакалейныхъ товаровъ; разорился въ конецъ; во время революціи попалъ въ тюрьму и едва спасся изъ нея. Изъ этихъ первыхъ событій своей жизни онъ вынесъ глубочайшую ненависть къ торговлѣ и отвращеніе къ революціи, которую называлъ «новою плутнею философовъ, совершенною во имя цивилизаціи». Словомъ «цивилизація» онъ обозначалъ одно изъ страшныхъ золъ. Прослуживъ недолгое время по необходимости въ военной службѣ, представивъ во времена Директоріи непринятый ею проектъ продовольствія, онъ снова принялся за торговлю въ качествѣ частнаго маклера. Одинъ торговый домъ поручилъ ему въ это время тайно бросить въ море грузъ рису, чтобы поддержать искусственными мѣрами торговлю. Эта продѣлка еще болѣе увеличила ненависть Фурье къ существующему въ торговлѣ порядку дѣлъ. Печатая мелкія статьи въ одномъ изъ ліонскихъ журналовъ, онъ былъ замѣченъ правительствомъ, и оно удивилось, что авторъ статей, выказавшій большое знаніе политики, не кто иной, какъ молодой бѣдный торговецъ. Почти въ это же время, то-есть въ 1808 году, Фурье издалъ первое большое произведеніе «Théorie des quatre mouvements et des destinées générales, prospectus et annonce», а Въ 1821 году онъ напечаталъ «Traité de l’Association domestique et agricole», а въ 1829 году обнародовалъ «Nouveau monde industriel». Кромѣ этихъ обширныхъ трудовъ, онъ написалъ много мелкихъ произведеній. Во всѣхъ этихъ сочиненіяхъ слогъ страшно тяжелъ и не ровенъ; яснаго, систематическаго порядка, изящнаго изложенія, вообще красоты формы и строгости метода нѣтъ и слѣда. Очень часто встрѣчаются здѣсь необузданныя заблужденія фантазій; ребяческія сказки выдаются за исторію будущаго; ни на чемъ неоснованные расчеты серьезно представляются за несомнѣнныя математическія аксіомы. Все это заставило однихъ бросить сочиненія Фурье, какъ книги, написанныя не для чтенія; другихъ — назвать его сумасшедшимъ и сумасбродомъ; третьихъ — опровергать и осмѣивать его мнѣнія о превращеніи воды въ моряхъ въ лимонадъ, о принятіи человѣческой душою 810 различныхъ формъ, о перемѣнѣ суроваго климата въ Охотскѣ и Якутскѣ въ теплый, о противосозданіи звѣрей, то-есть о созданіи противо-льва, противо-тигра, противо-кита и т. п. Всѣ эти замѣчанія могутъ быть очень остроумны, но насъ они нисколько не интересуютъ, такъ какъ ни слогъ, ни сумасшествіе Фурье, ни его толки о будущей способности человѣка, къ летанью и путешествіямъ на противо-львахъ не имѣютъ никакого отношенія къ исторіи рабочаго сословія во Франціи. Намъ приходится заняться исключительно тою частью его произведеній, противъ которой можно сильно спорить, но которой въ то же время даже ея враги не могутъ отказать не только въ серьезномъ значеніи, въ основательномъ изслѣдованіи, въ замѣчательной проницательности, но даже иногда и въ геніальности. Именно эта часть его произведеній имѣла сильное вліяніе на. умы во Франціи и вызывала какъ брань, такъ и восторгъ.

Человѣкъ XVIII вѣка, Фурье усвоилъ и методъ, и данныя своего вѣка. Онъ отрѣшился отъ всѣхъ завѣщанныхъ по преданію нравственныхъ, религіозныхъ и политическихъ авторитетовъ и задумалъ разрѣшить вопросъ о судьбахъ общества посредствомъ полнаго переворота въ наукѣ. Онъ разсматривалъ положеніе общества при помощи индуктивнаго, свойственнаго естественнымъ наукамъ, метода, и полагалъ, что всѣ дѣйствія людей повинуются единому, общему и постоянному закону — притяженію наклонностей — Vattraction passioneile. Прежде чѣмъ вполнѣ изложить свою доктрину, Фурье бросаетъ критическій взглядъ на положеніе общества и приходитъ къ слѣдующимъ выводамъ: все общество въ своихъ внѣшнихъ и интимныхъ отношеніяхъ находится въ состояніи раздора и анархіи. Онъ видитъ въ исторіи распри и войны между націями, варварство и цивилизація постоянно сталкиваются между собою, каждое общество разрывается на части междоусобными войнами, волнуется партіями и революціями. Заглянувъ глубже во внутреннею организацію общества, — встрѣчаешь и тутъ анархію и насиліе: всѣ интересы разъединены, противорѣчивы; каждый принужденъ заботиться только о себѣ, въ ущербъ другому; если же составляется какая-нибудь ассоціація, то это только интересы отдѣльныхъ лицъ, соединившихся для войны съ интересами другихъ людей; богачи и бѣдные, сильные и слабые, всѣ классы, всѣ отрасли промышленности и всѣ члены этихъ отраслей находятся въ состояніи конкуренціи, войны, коалицій; они нападаютъ другъ на друга, — и только этою цѣною могутъ купить свое существованіе. «Вездѣ — говоритъ Фурье: — видишь, какъ одинъ классъ для своихъ интересовъ желаетъ гибели другихъ классовъ; личный интересъ находится въ противорѣчіи съ интересомъ общимъ. Законовѣдъ желаетъ тяжебъ и ссоръ между богатыми фамиліями, чтобы создать хорошіе процессы; медикъ желаетъ своимъ согражданамъ только хорошихъ лихорадокъ и хорошихъ катаровъ; военный желаетъ хорошей войны, которая уничтожила бы половину его товарищей и дала бы ему возможность повыситься въ чинѣ; пасторъ заинтересованъ тѣмъ, что даетъ смерть, и радъ хорошимъ покойникамъ, т.-е. похоронамъ, приносящимъ 1.000 франковъ; судья желаетъ, чтобы Франція продолжала доставлять 45.700 ежегодныхъ преступленій; барышникъ хочетъ хорошаго голода, поднимающаго вдвое и втрое цѣну хлѣба; также виноторговецъ проситъ хорошаго града во время виноградной уборки и хорошихъ морозовъ, когда завязывается первая почка; архитекторъ, каменщикъ, плотникъ — желаютъ хорошаго пожара, который истребилъ бы сотню домовъ и оживилъ бы ихъ промыселъ?» — Указавъ въ другомъ мѣстѣ на гибельное вліяніе ажіотажа, барышничества и банкротствъ на промышленность и на самое государство, онъ переходитъ къ разсмотрѣнію причинъ этихъ золъ, коммерческой конкуренціи. «По нашимъ обычаямъ, — говоритъ онъ: — мы употребляемъ сотни людей на дѣло, едва требующее одного человѣка. Достаточно двадцати человѣкъ для доставки провизіи на городской рынокъ, куда теперь отправляется тысяча крестьянъ. Въ дѣлѣ промышленнаго механизма мы такіе же новички, какъ народы, которые не знали бы употребленія мельницъ и занимали бы полсотни работниковъ растираніемъ зеренъ, что у насъ дѣлаетъ одна мельница. Потому купцы кишатъ вездѣ, начиная съ городовъ и кончая мелкими деревушками. Главы семействъ отказываются отъ земледѣлія, чтобы сдѣлаться странствующими торгашами. Хотя бы имъ пришлось продать какую-нибудь одну коровенку, они идутъ терять цѣлые дни, толкуя на площадяхъ, рынкахъ и въ кабакахъ. Свободная конкуренція безконечно умножаетъ число купцовъ и торговыхъ агентовъ. Въ большихъ городахъ, какъ Парижъ, считается до трехъ тысячъ продавцовъ бакалейныхъ товаровъ, тогда какъ для удовлетворенія ежедневныхъ потребностей вполнѣ достало бы трехсотъ человѣкъ. Иной маленькій городокъ заключаетъ въ себѣ теперь до ста ходебщиковъ и странствующихъ торгашей, тогда какъ въ 1788 году ихъ было тутъ не болѣе десяти. Эта многочисленность соперниковъ подталкиваетъ ихъ на самыя безумныя и самыя разрушительныя для общества мѣры; эти излишніе члены просто грабятъ общество, потребляя и ничего не производя. Теперь доказано, что испанскіе монахи, число которыхъ доходило до пятисотъ тысячъ, могли бы производить жизненныхъ припасовъ на два милліона человѣкъ, если бы они обратились къ земледѣлію. То же самое можно сказать объ излишнихъ негоціантахъ, которымъ нѣтъ числа. Съ нѣкотораго времени только и слышишь, что о разореніи между купцами. Сдѣлавшись слишкомъ многочисленными, они злобно оспариваютъ другъ у друга право продажи, сдѣлавшейся довольно трудною отъ избытка конкурентовъ. Вѣдь городъ, потреблявшій прежде при десяти торговцахъ тысячу бочекъ сахару, будетъ потреблять ту же тысячу бочекъ, если у него число купцовъ вмѣсто десяти дойдетъ до сорока. Въ настоящее время въ этихъ тортовыхъ муравейникахъ только и слышишь жалобы на застой въ торговлѣ, а между тѣмъ они должны бы жаловаться на излишекъ торговцевъ. Они пожираютъ себя при помощи обмановъ и ненависти; они рѣшаются на самыя безумныя затраты, чтобы имѣть удовольствіе уничтожить своихъ соперниковъ. Ошибается тотъ, кто считаетъ купца преданнымъ исключительно однимъ интересамъ и барышамъ; онъ до послѣдней степени рабъ своей зависти и своей гордости… Если трофеи Мильтіада тревожили сонъ Ѳемистокла, то можно сказать, что ходкая торговля лавочника тревожитъ сонъ его сосѣда-торговца. Одинъ изъ поразительныхъ примѣровъ конкуренціи мы видѣли въ борьбѣ заведеній почтовыхъ каретъ: эти заведенія, чтобы повредить другъ-другу, готовы были возить даромъ путешественниковъ. Видя постоянное пониженіе платы за провозъ, въ обществѣ говорили, что почтовыя заведенія скоро станутъ давать преміи тому, кто вздумаетъ прокатиться въ ихъ экипажахъ. Эти господа походятъ на тѣхъ японцевъ, которые выкалываютъ себѣ глазъ у двери своего врага, чтобы судъ выкололъ этому врагу оба глаза…» Касаясь положенія людей, не имѣющихъ собственности, перебивающихся трудомъ, Фурье показываетъ, что этотъ классъ пролетаріевъ несчастнѣе класса варваровъ. Послѣдніе пользуются естественнымъ нравомъ ловить рыбу, охотиться гдѣ имъ угодно, пасти скотъ на обширныхъ пастбищахъ, не покупать дѣтямъ образованія. «Въ цивилизаціи же человѣкъ теряетъ свои естественныя права, и общество ничего не даетъ за ихъ утрату и за принятіе имъ извѣстныхъ обязательствъ, хотя самая священная обязанность общества обезпечить каждому своему члену право на трудъ и образованіе или развитіе способностей, дающее возможность пользоваться всѣми благами искусства, науки и промышленности. Ничего этого не дается многочисленному классу бѣдняковъ; они не могутъ не только воспитать своихъ дѣтей, но даже должны лишать послѣднихъ простого физическаго ухода. Дѣти бѣдныхъ, лишенныя молока, лишенныя надзора матерей, умираютъ тысячами. Такъ же безпомощны эти люди во время болѣзни, старости, безработицы. Госпитали, пріюты и богадѣльни являются не предупредительными средствами для отвращенія нищеты, но просто слѣдствіемъ эгоизма богачей, которые желаютъ охранить себя отъ зрѣлища выставляющихъ раны и умирающихъ на улицахъ бѣдняковъ, отъ грабежа и преступленій со стороны этихъ людей. Но эти учрежденія, куда нищіе набиваются, какъ животныя, недостаточны для всей ихъ массы. Имъ не можетъ помочь никакая бездушная, эгоистическая филантропія, она только раздражаетъ ихъ, когда они видятъ, что имъ бросаютъ гроши люди, живущіе въ роскошныхъ отеляхъ, разъѣзжающіе въ блестящихъ экипажахъ, наслаждающіеся всѣми флагами земли. Эти бѣдняки могутъ быть признаны, равными съ другими передъ закономъ и все-таки умираютъ съ голода; свобода ихъ заключается въ правѣ умереть на содомѣ, брошенными подобно собакамъ; равенство ихъ заключается въ правѣ сгнить въ одной и той же землѣ рядомъ съ богачами. Такое положеніе доводитъ до преступленій, заставляетъ общество строить острогъ за острогомъ, предписывать ссылку за ссылкой на галеры и умножать число сыщиковъ, полицейскихъ и судей». Заглядывая глубже въ семейный бытъ, Фурье находитъ ту же анархію и тѣ же распри и тутъ; мужья, жены, дѣти, родители, братья, сестры, по большей части, представляютъ тѣ же различія чувствъ и интересовъ; дѣти являются жертвами родительскихъ ссоръ, домашнихъ неурядицъ и безпорядковъ; старики становятся обузой семьи; наслѣдство, доставляя матеріальную прибыль цѣною утраты человѣка, портитъ душу, порождаетъ низкое желаніе смерти ближнему ради полученія денегъ. Самые браки, но мнѣнію Фурье, заключаются въ цивилизованномъ обществѣ вслѣдствіе двухъ, причинъ:. интриги, или видовъ на богатство. «Отцы,. — пишетъ онъ: — знаютъ это, и потому, больше заботятся о накопленіи приданаго, чѣмъ о воспитаніи дочерей. Что касается до интриги, то отцы не очень сильны въ этомъ дѣлѣ; какъ бы они ни старались приманить къ себѣ холостяковъ, они все-таки уступаютъ въ этомъ случаѣ ловкости любой дѣвушки, всегда умѣющей самостоятельно вести интригу и пустить въ ходъ, за исключеніемъ добродѣтелей, множество различныхъ орудій, помогающихъ атакѣ… И сколько лицемѣрія въ волокитствѣ молодыхъ людей! Они льстиво втираются въ семейства и, чтобы достигнуть своихъ цѣлей, унижаются заигрываньями, простирающимися какъ на хозяина дома, такъ и на послѣднюю собачонку. Можетъ-быть, любовь и придаетъ прелесть этимъ мерзостямъ, но какъ отвратительной кажется подобная роль, когда на дѣло посмотришь хладнокровно! И можно ли удивляться, что подобная любовь оканчивается обыкновенно ледянымъ равнодушіемъ, когда пресыщеніе покажетъ любовникамъ въ настоящемъ свѣтѣ эти грустныя истины…»

Слѣдствіемъ такого положенія цивилизованныхъ обществъ является, по мнѣнію Фурье, непрочность и постоянная смѣна теорій, законовъ, формъ правленія. Одно правительство признаетъ справедливыми извѣстные законы, извѣстныя формы, извѣстныя теоріи; слѣдующее за нимъ правительство уничтожаетъ все это, считая ложнымъ и вреднымъ то, что недавно еще считалось полезнымъ и справедливымъ. Общество невольно можетъ придти къ убѣжденію, что и формы, признанныя справедливыми въ данную минуту, также ложны и недолговѣчны. «Цивилизованныя націи! — восклицаетъ онъ: — отчего, когда варвары, лишенные вашего просвѣщенія, умѣютъ поддерживать въ теченіе тысячъ лѣтъ свои общества и свои учрежденія, ваши общества и ваши учрежденія уничтожаются такъ быстро и часто даже въ теченіе того же вѣка, когда они родились? Постоянно слышишь вашъ плачъ о непрочности вашихъ созданій и жестокости природы, быстро уничтожающей ваши удивительныя творенія. Перестаньте приписывать времени и случаю эти истребленія; они слѣдствія божественной мести противъ вашихъ преступныхъ обществъ, не обезпечивающихъ бѣднякамъ средствъ къ труду и существованію. Природа подняла свой мечъ на ваши государства и превращаетъ ихъ въ развалины, чтобы довести васъ до признанія вашего невѣжества. На минуту я, какъ эхо, повторю ваши политическія элегіи: что сталось съ памятниками цивилизованной гордости? Ѳивы и Вавилонъ, Аѳины и Карѳагенъ превращены въ груды пепла; какое предзнаменованіе для Парижа и Лондона и для этихъ новыхъ государствъ, которыхъ меркантильныя безумства равно противны и уму, и природѣ! Утомленная этими обществами природа уничтожаетъ ихъ одно за другимъ, осмѣиваетъ безразлично какъ наши добродѣтели, такъ и пороки; законы, признанные за изреченія безошибочной мудрости, и эфемерные кодексы агитаторовъ равно ведутъ насъ къ политическимъ крушеніямъ. Для довершенія обиды, мы видѣли грубое законодательство Китая и Индіи по склоняющимъ головы подъ ударами времени въ теченіе четырехъ тысячъ лѣтъ, тогда какъ чудеса цивилизованной философіи исчезли подобно призракамъ. Наши науки послѣ столькихъ усилій, потраченныхъ на утвержденіе государствъ, повидимому, вырабатывали только новый игрушки для вандализма, который періодически воскресаетъ, чтобы въ короткій промежутокъ времени уничтожить работы многихъ вѣковъ. Нѣкоторые памятники остались цѣлы, но, къ стыду политики, Римъ и Византія, нѣкогда столицы великой имперіи, стали двумя метрополіями смѣшного: въ Капитоліи храмы Цезаря заняты богами темной Іудеи; на Босфорѣ базилики христіанства осквернены богами невѣжества. Здѣсь Іисусъ, вознесенный на пьедесталъ Юпитера, тамъ Магометъ помѣщается на алтарѣ Іисуса! Римъ и Византія, природа пощадила васъ, чтобъ предать презрѣнію націй, когда-то порабощенныхъ вами; вы превратились въ двѣ арены политическихъ маскарадовъ, въ два ящика Пандоры, изъ которыхъ распространились на Востокѣ зараза и вандализмъ, на Западѣ суевѣріе и его изувѣрство. Вашимъ униженіемъ природа кладетъ пятно на разрушенную ею имперію: вы двѣ муміи, сохраненныя для украшенія ея тріумфальной колесницы и для указанія новѣйшимъ столицамъ на судьбу, которая постигнетъ памятники и произведенія ихъ цивилизаціи… Перестаньте удивляться, что ваши общества уничтожаютъ одно другое, и не надѣйтесь ни на что прочное подъ управленіемъ вашихъ законовъ, созданныхъ однимъ человѣкомъ, подъ вліяніемъ вашихъ наукъ, враждебныхъ божественному духу, стремящемуся установить на всемъ земномъ шарѣ то единство, которое царствуетъ въ воздушномъ пространствѣ. Миръ, лишенный союзнаго правителя, не походитъ ли на вселенную, гдѣ звѣзды носились бы безъ опредѣленнаго порядка и постоянно сталкивались бы между собою, какъ различныя націи, не представляющія глазамъ мудреца ничего, кромѣ арены для дикихъ звѣрей, бѣшено раздирающихъ другъ друга и взаимно уничтожающихъ свои произведенія?.. Проповѣдники заблужденій, моралисты и политики! послѣ столькихъ доказательствъ ослѣпленія, не думаете ли вы еще просвѣщать человѣчество? Народы отвѣчаютъ вамъ: „Если ваши знанія, продиктованныя мудростью, служили только къ продолженію нищеты и раздоровъ, то лучше дайте намъ знанія, продиктованныя безуміемъ, только бы успокоить бѣшенство вражды, только бы прекратить страданія народа“. О, какъ мы далеки отъ этого обѣщаннаго вами счастья; вы только умѣли довести человѣка до положенія худшаго, чѣмъ положеніе животнаго; если животное лишено иногда необходимаго, то оно не чувствуетъ безпокойства насчетъ удовлетворенія своихъ потребностей раньше, чѣмъ явятся эти потребности. Левъ, тепло одѣтый, хорошо вооруженный, беретъ себѣ пропитаніе, гдѣ оно попадется, и не мучится заботами о семьѣ, объ опасностяхъ завтрашняго дня. Его судьба гораздо лучше судьбы бѣдныхъ работниковъ, лишенныхъ работы, терзаемыхъ кредиторами и ихъ сыщиками, доходящихъ послѣ долгой борьбы, послѣ страшнаго отвращенія до нищенства и проносящихъ свои раны, свою наготу, своихъ голодныхъ дѣтей по вашимъ городамъ, оглашаемымъ ихъ мрачными стонами! Вотъ, философы, плоды вашихъ знаній, — нищета и вѣчно нищета; но вы воображаете, что вы усовершенствовали разумъ, тогда какъ вы умѣли только вести насъ отъ одной бездны къ другой. Вчера вы упрекали фанатизмъ за Варѳоломеевскую ночь, сегодня онъ упрекаетъ васъ за сентябрьскія тюрьмы; вчера Европу опустошили крестовые походы, сегодня равенство скосило три милліона цвѣтущихъ молодостію людей, а завтра — завтра какая-нибудь новая галлюцинація обагритъ кровью цивилизованныя государства…» «Вы хвалитесь своими метафизическими теріями; но на что же вы употребляете и ихъ, если вы пренебрегаете изученіемъ притяженія; управляющаго вашими душами и вашими страстями?..» «Мы видимъ Бога, управляющаго только при помощи притяженія планетами, твореніями неизмѣримо высшими, чѣмъ мы: неужели же одинъ человѣкъ лишенъ счастія достигать соціальнаго -благополучія при помощи притяженія планетами, твореніями неизмѣримо высшими, чѣмъ мы: неужели же одинъ человѣкъ лишенъ счастія достигать соціальнаго благополучія при помощи притяженія? Откуда явился бы этотъ перерывъ въ лѣстницѣ міровой системы? Почему притяженіе, божественный законъ для планетъ и животныхъ, достаточный для поддержанія гармоніи, сталъ бы недостаточнымъ для счастія человѣка, занимающаго середину между планетами и животными? Гдѣ же единство божественной системы, если пружина общей гармоніи, если притяженіе не приложимо къ человѣческимъ обществамъ, какъ оно приложимо къ планетамъ и животнымъ, если притяженіе не приложимо къ земледѣлію и мануфактурной промышленности, составляющимъ основу соціальнаго механизма? Является же промышленность — эта пытка для поденщиковъ и рабовъ — источниковъ наслажденіи для различныхъ созданій, какъ, напримѣръ, бобры, пчелы, осы, муравьи, животныя вполнѣ свободныя предпочитать бездѣйствіе труду; ко Богъ надѣлилъ ихъ соціальнымъ устройствомъ, которое привлекаетъ къ промышленности и заставляетъ находить въ ней счастіе. Почему же не далъ Онъ намъ того же блага, какимъ надѣлены эти животныя? Какая разница между ихъ и нашимъ промышленнымъ положеніемъ? Какой-нибудь алжирецъ работаетъ изъ боязни плети и палочныхъ ударовъ; англичанинъ, французъ изъ боязни холода, преслѣдующаго ихъ жалкое хозяйство; греки и римляне, свобода которыхъ такъ часто прославлялась нами, работали руками рабовъ, грозя послѣднимъ муками, какъ мы грозимъ неграмъ въ вашихъ колоніяхъ. Вотъ каково счастіе человѣка при отсутствіи законовъ притяженія въ промышленности…» «Но каково было бы наше благополучіе, если бы Богъ сдѣлалъ насъ подобными трудолюбивымъ животнымъ?..» «Наша жизнь была бы цѣлымъ рядомъ наслажденій, у насъ родились бы неисчерпаемыя богатства; тогда какъ, при недостаткѣ притягательной силы въ промышленности, мы являемся обществомъ каторжниковъ, изъ которыхъ нѣкоторые сумѣли избѣжать труда и составили коалицію, для сохраненія своей праздности. Они ненавидимы массою, которая, подобно имъ, склонна освободиться отъ труда: отсюда родятся ковы революціонеровъ, агитаторовъ, обѣщающихъ сдѣлать народъ счастливымъ, богатымъ и празднымъ и по достиженіи, при помощи переворотовъ, желаемой роли давящихъ толпу, порабощающихъ ее, чтобы сохранить за собой роль праздныхъ людей или управлять тружениками, что равняется праздности». «Можетъ существовать только два метода въ производствѣ, а именно: раздробленное состояніе или обработка земли отдѣльными семьями, что мы видимъ почти вездѣ, и общинное состояніе, то т;есть обработка земли многочисленными собраніями людей, имѣющими опредѣленныя правила для вѣрнаго раздѣленія вознагражденія, сообразно съ тремя производительными силами: „капиталомъ, трудомъ, талантомъ“. Теперь уже встрѣчаются начала ассоціацій въ мелкихъ частностяхъ сельской экономіи, какъ, напримѣръ, устройство общинныхъ печей, Деревушка во сто семей признаетъ, что если построить, поддерживатъ и топить сто печей, то расходы на постройку, управленіе и топливо будутъ въ десять разъ болѣе, чѣмъ затраты, требуемыя общинной печью; выгода и сбереженія будутъ въ двадцать и тридцать разъ болѣе, если село будетъ заключать въ себѣ двѣсти или триста семействъ. Изъ этого слѣдуетъ, что если прилагать систему ассоціаціи къ каждому отдѣлу домашнихъ и сельскихъ занятій и производствъ, то получится экономія среднимъ числомъ въ девять-десятыхъ на всю сложность работъ, не считая произведеній, которыя дадутся свободными и направленными къ отправленію другихъ занятій рабочими руками…» "Бываешь просто пораженъ, когда представишь себѣ на минуту картину громадныхъ выгодъ, которыя дало бы соединеніе 300 хозяйствъ въ одномъ зданіи, гдѣ находились бы жилища различныхъ цѣнъ, ходы защищенные отъ дурной погоды, различнаго достоинства обѣды, разнообразныя обязанности, наконецъ все, что можетъ укоротить, облегчить и сдѣлать привлекательной работу. Приступимъ къ подробностямъ. Я теперь разсмотрю преимущества общинныхъ кладовыхъ. Триста кладовыхъ, необходимыхъ теперь тремстамъ семействамъ поселянъ (1,500 или 1,600 человѣкъ), замѣнились бы одной обширной и хорошо вентилированной кладовой, раздѣленной на части, спеціально назначенныя для тѣхъ или другихъ родовъ съѣстныхъ припасовъ. Тутъ можно бы озаботиться обо всѣхъ удобствахъ вентиляціи, безопасности, отопленія, укладки, — обо всемъ, о чемъ не можетъ и думать поселянинъ, такъ какъ часто и самая его изба поставлена въ самыя дурныя условія для сохраненія припасовъ. Расходы этой обширной кладовой, по части постройки, стѣнъ, плотничьей работы и т. д. будутъ едва ли равняться десятой части расходовъ по постройкѣ трехсотъ сельскихъ одноэтажныхъ кладовыхъ. Мѣры противъ пожаровъ и порчи, предпринятыя общиною относительно одного помѣщенія, были бы источникомъ большихъ выгодъ. Предосторожности противъ насѣкомыхъ и животныхъ въ нашихъ селахъ просто призрачны, такъ какъ вся масса населенія не содѣйствуетъ этому дѣлу. Охота на волковъ нисколько не мѣшаетъ этимъ животнымъ размножаться. Если вслѣдствіе сильныхъ стараній вамъ удастся уничтожить въ своихъ кладовыхъ крысъ, то вы вскорѣ будете осаждены крысами своихъ сосѣдей и живущими на поляхъ и не истребленными тамъ общими мѣрами, — мѣрами, невозможными въ «цивилизаціи»…^- «Общинное веденіе дѣлъ даетъ мѣсто множеству другихъ сбереженій относительно другихъ дѣлъ, которыя мы считаемъ производительными: напримѣръ, триста семействъ земледѣльческаго поселенія посылаютъ на рынки и торговыя площади не разъ въ годъ, но двадцать. Крестьянинъ, хотя бы ему нужно было продать какой-нибудь четверикъ чечевицы, проводитъ цѣлый день въ городѣ и изъ этого составляется для трехсотъ семействъ потеря шести тысячъ рабочихъ дней, не считая расходовъ на поѣздку, которые будутъ въ двадцать разъ болѣе подобныхъ расходовъ ассоціаціи, продающей свои припасы оптомъ…» Вслѣдствіе всѣхъ этихъ соображеній, Фурье предлагаетъ устройство особеннаго рода ассоціаціи, не уничтожающей собственности и семейства, не вводящей однообразія въ жизни. Каждый членъ ассоціаціи, входя въ нее, вноситъ весь свой капиталъ и получаетъ соотвѣтственное взносу число акцій. Онъ можетъ жить тамъ, какъ ему нравится; онъ находитъ для себя жилище, смотря по своимъ средствамъ; если онъ хочетъ жить отдѣльно, то имѣетъ отдѣльное хозяйство; если считаетъ болѣе удобною жизнь въ обществѣ, то пускай и живетъ въ немъ. Но на всѣхъ налагается одно обязательство: люди должны соединяться по 2,000 человѣкъ въ общину, которую называетъ Фурье фаланстеромъ. Она помѣщается въ одномъ зданіи. Конечно, этимъ получаются огромныя сбереженія. Домъ съ садами, съ крытыми ходами, съ библіотеками, съ задами для баловъ, для концертовъ, съ хорошо устроенными кладовыми будетъ стоить дешевле, чѣмъ 400 маленькихъ домовъ, лишенныхъ всякихъ удобствъ. Да кромѣ этихъ 400 домовъ потребуются зданія для библіотеки, для клубныхъ залъ, сверхъ того, разбросанность домовъ на значительномъ пространствѣ заставляетъ людей или издерживаться на проѣздъ другъ къ другу, или подвергаться вліянію дурной погоды, что устраняется въ фаланстерѣ; всякія хозяйственныя и торговыя операціи облегчатся и упрочатся, такъ какъ онѣ будутъ производиться одновременно для всѣхъ при помощи одного или весьма немногихъ агентовъ; вся земля общины будетъ обрабатываться сообща, и потому уничтожится дробленіе какъ въ самомъ хозяйствѣ, такъ и въ землѣ; конечно, при такомъ положеніи община, обладая большимъ капиталомъ, можетъ сдѣлать большія затраты на улучшеніе почвы и на введеніе въ дѣло лучшихъ способовъ обработки. Чтобы богатые не оставались праздными, какъ это бываетъ при существующемъ порядкѣ, чтобы бѣдные не работали только изъ страха наказанія и голода, Фурье считаетъ нужнымъ такъ руководить склонностями и страстями, что человѣкъ непремѣнно займется полезною дѣятельностію. Для отвращенія отупляющаго и убивающаго однообразія въ трудѣ нужно ввести весьма частое разнообразіе въ родѣ занятій и работать всегда сообща, что гораздо пріятнѣе, чѣмъ одинокій трудъ. Каждый будетъ заниматься тѣмъ дѣломъ, къ которому онъ чувствуетъ склонность; кто имѣетъ нѣсколько различныхъ склонностей, тотъ можетъ мѣнять роды занятій. Раздѣленіе труда должно быть возможно обширнѣе. Фурье раздѣляетъ людей но склонностямъ на группы изъ 7—9 лицъ; 24—32 группы составляютъ серію, а серіи образуютъ фаланстеръ. Серія можетъ состоять изъ женщинъ, мужнинъ и дѣтей. При распредѣленіи общей прибыли, капиталъ, трудъ и талантъ получаютъ свою часть: трудъ получаетъ ⁵/₁₂, капиталъ ⁴/₁₂, талантъ ³/₁₂ изъ всей суммы. Послѣ общаго распредѣленія слѣдуетъ раздѣленіе прибыли между отдѣльными лигами. Капиталисты получаютъ столько, сколько приходится имъ по величинѣ внесеннаго капитала. Общая прибыль, выпадающая на долю талантовъ, дѣлится между отдѣльными лицами, смртря по должности, или по степени, занимаемой ими въ группѣ или серіи; такъ какъ всѣ мѣста назначаются по выборамъ, то Вознагражденіе таланту производится на основаніи уже признанныхъ заслугъ. Что касается труда, то онъ вознаграждается по новому способу, совершенно противоположному существовавшимъ до сихъ поръ способамъ вознагражденія. Трудъ дѣлится на необходимый, полезный и пріятный. Самое большое вознагражденіе получаетъ первый, самое меньшее послѣдній. Такимъ образомъ, необходимыя работы, которыя всегда бываютъ менѣе пріятны, какъ, напримѣръ, работа каменщика, разбивающаго камень на дорогахъ, получаютъ новую привлекательность, дѣлаясь болѣе прибыльными. Занятія же, которыя сами по себѣ доставляютъ удовольствіе, какъ, напримѣръ, трудъ какого-нибудь фокусника, пѣвца или живописца, должны быть вознаграждены самою незначительною платою. Этимъ средствомъ Фурье хотѣлъ установить между трудящимися постоянную перемѣну занятій и вѣчный переходъ отъ одного занятія къ другому, такъ какъ бѣднякъ будетъ всегда имѣть возможность выйти изъ своего положенія, взявшись за работу болѣе трудную, значитъ и болѣе прибыльную. Фаланстеръ долженъ составлять отдѣльный міръ и вмѣстѣ съ тѣмъ только одно звено въ ряду другихъ соціальныхъ общинъ; онъ соединенъ съ ними мѣной продуктовъ, соревнованіемъ, общими предпріятіями и празднествами. Государство к церковь въ существующемъ смыслѣ слова не имѣютъ совершенно никакого мѣста въ системѣ Фурье. Культъ, какого хочетъ эта система, относится просто къ земнымъ силамъ, служащимъ человѣческому благу, природѣ, любви и красотѣ. Впрочемъ, стѣсненій въ вѣрѣ нѣтъ никакихъ; Фурье вообще старается проходить молчаніемъ все касающееся церкви. Онъ до мельчайшихъ подробностей рисуетъ картину какъ устройства самого фаланстера, такъ и занятій его членовъ и его дальнѣйшаго развитія. Несмотря на свой слогъ, на сбивчивость изложенія, на странныя фантазіи и иллюзіи, онъ умѣетъ иногда придать много чарующей прелести этимъ картинамъ общаго мира, довольства и богатства. Излагая свою систему, онъ тѣмъ болѣе могъ надѣяться на ея успѣхъ, что онъ не подрывалъ ею въ сущности никакихъ основъ существующаго порядка: капиталъ можетъ существовать и приносить прибыль попрежнему, семейство сохраняетъ всю свою силу, индивидуальности не уничтожаются, дѣлая лѣстница правителей остается неприкосновенною и даже увеличивается множествомъ новыхъ чиновъ, искусство и науки получаютъ вознагражденіе, — однимъ словомъ, онъ не стремился уничтожить ничего, что уничтожали другіе проповѣдники соціальныхъ и коммунистическихъ теорій. Напротивъ того, онъ нападаетъ какъ на революціонеровъ, такъ и на, коммунистовъ. «Когда экономисты, — говоритъ онъ: — случайно пробуютъ развитъ какую-нибудь новую идею/какъ, напримѣръ, промышленную ассоціацію, они спѣшатъ затемнить и запутать ее, прикрѣпляя къ ней свои старые и даже самые смѣшные софизмы, въ родѣ общности имуществъ, сладостнаго братства и т. п.». Онъ только обезпечивалъ бѣдняку, который въ фаланстерѣ могъ оставаться попрежнему бѣднякомъ, возможность существовать, такъ какъ каждый членъ фаланстера могъ разсчитывать на полученіе minimum’а пищи. Не мудрено, что Фурье, давая подобныя обѣщанія, надѣялся на скорою принятіе обществомъ новой теоріи.

Добиваясь скораго осуществленія своего плана, онъ тщательно старался показать каждому сословію, какія выгоды его ждутъ въ будущемъ, если устроены фаланстеры, и искалъ опоры среди богатыхъ и сильныхъ. Онъ понималъ, что его теорія можетъ только тогда занять умы, когда создастся хоть одинъ фаланстеръ, чего нельзя было сдѣлать безь помощи богачей. Но въ то же время онъ не могъ понять, что богачи и сильные слишкомъ счастливы и довольны своею настоящею судьбою, чтобы интересоваться его обѣщаніями — для богачей это были журавли въ небѣ, ради которыхъ никто не выпуститъ изъ рукъ синицы. Тщетно заискивалъ Фурье передъ Наполеономъ, напрасно потомъ обѣщалъ эмигрантамъ милліардъ вознагражденія за ихъ потери и предлагалъ подписку въ пользу устройства, фаланстера. Онъ попрежнему находился въ самомъ тяжеломъ положеніи и имѣлъ покуда только одного ученика и поклонника, Жюста Мюирона, который и помогъ учителю издать его второе произведеніе. Разсказываютъ, что въ эти долгіе годы страшной нужды и мучительной тоски, когда отвсюду слышались вѣчно убійственныя во Франціи насмѣшки надъ новой теоріей, одинокій старикъ Фурье, создавшій въ воображеніи цѣлый міръ счастливыхъ, довольныхъ и примиренныхъ между собою людей, ежедневно оставался дома въ опредѣленный часъ и все ждалъ появленія перваго подписчика на его предпріятіе. Дни шли за днями, подписчики не являлись, но худой, съ глубокимъ и исполненнымъ горечи и страданія взглядомъ,. — глубина и проницательность этого взгляда поразительны, — старикъ все продолжалъ вѣрить, что люди, наконецъ, опомнятся и подумаютъ о своемъ счастіи. Въ этой вѣрѣ старика, въ этомъ многолѣтнемъ, изо-дня-въ-день въ опредѣленный часъ повторявшемся ожиданіи, — было что-то и горькое, и трогательное. Но въ 1829 году у Фурье явилась сильная надежда на близкое осуществленіе его проектовъ. Въ это время, при образованіи кабинета Полиньяка, былъ открытъ департаментъ общественныхъ работъ; Фурье доставилъ министру чрезъ одного члена министерства, Капелля, планъ ассоціаціи и просилъ привести этотъ планъ въ исполненіе. «Будьте увѣрены, — отвѣчалъ министръ письмомъ отъ 24 іюля 1830 года; — что вашъ проектъ будетъ разсмотрѣнъ съ тою тщательностію, какой онъ заслуживаетъ. Но министерство обременено въ настоящее время занятіями и потому разсмотрѣніе должно быть отложено на нѣсколько дней…» Черезъ нѣсколько дней настала революція. Недаромъ ненавидѣлъ ее Фурье, даже не считавшій нужнымъ разсматривать, какъ неизбѣжна была она въ. настоящемъ случаѣ; неизбѣжность этой революціи за нѣсколько времени до ея начала уже предвидѣли и князь Меттернихъ, и императоръ Николай.

IX.

Недовольство старшею линіею Бурбоновъ было очень сильно во Франціи. Борьба партій продолжалась во все время ихъ царствованія. Убійство герцога Беррійскаго, безчисленное множество демонстрацій, образованіе тайныхъ обществъ, распространеніе карбонаризма, дерзкія выходки журналовъ, популярность Беранже и Лафайета, заговоры, все очень ясно указывало на сильное раздраженіе умовъ и могло предвѣщать революцію. Но все же ее не ожидали ни Карлъ X, убаюканный увѣреніями своихъ клевретовъ, ли члены «Насьоналя», этого главнаго журнальнаго органа недовольныхъ, еще 22 іюля относившагося съ презрѣніемъ къ народу, къ «черни», ни такіе люди, какъ Одилонъ Барро, говорившій въ тотъ же день двумъ горячимъ членамъ общества Aide-toi: «Вы вѣрите въ уличное возстаніе! Боже мой, если оно случится, то, побѣжденные, вы будете отведены на эшафотъ и народъ сбѣжится глазѣть на васъ»^[48]. Однако, они ошибались и болѣе всего ошибались въ отношеніи парижскаго народа.

Борьба партій, начавшаяся съ первыхъ дней реставраціи, все продолжалась и принимала все болѣе и болѣе рѣшительный характеръ. Самая замѣчательная черта въ этомъ явленіи была та, что каждая партія, бравшая верхъ надъ врагами въ извѣстную минуту, вела себя самымъ необдуманнымъ и гибельнымъ для себя образомъ: всѣ дѣйствія господствовавшихъ партій были рядомъ сплошныхъ ошибокъ. Одна изъ такихъ ошибокъ либеральной партіи погубила одно изъ самыхъ либеральныхъ министерствъ того времени — министерство Мартиньяка. Карлъ X выносилъ его существованіе только какъ печальную необходимость и поспѣшилъ воспользоваться удобнымъ случаемъ, когда министерство было покинуто большинствомъ палаты. Онъ радовался пораженію. ненавистнаго врага, который постоянно мучилъ его, требуя различныхъ уступокъ либерализму. Съ первыхъ же дней своего существованія министерство Мартиньяка предложило палатамъ проектъ закона, относящійся къ формальностямъ выборовъ; этотъ законъ долженъ былъ дать выборамъ новыя обезпеченія противъ превышеній права незаконнаго вліянія и обмановъ со стороны административныхъ вѣдомствъ. Послѣ этого были предложены нѣкоторыя важныя измѣненія въ законахъ о печати: проектъ предлагалъ отмѣнить позволеніе, требовавшееся для изданія новыхъ газетъ, и уничтожить право правительства вводить посредствомъ королевскихъ указовъ цензуру, когда она могла быть признана необходимой при чрезвычайныхъ обстоятельствахъ. Кромѣ того правительство сдѣлано уступку мнимымъ уничтоженіемъ «Чернаго Кабинета»^[49]; такъ называлось одно бюро, въ почтовомъ, управленіи, гдѣ люди занималась не болѣе, не менѣе, какъ вскрытіемъ и прочтеніемъ частной корреспонденціи, т.-е. однимъ изъ самыхъ позорныхъ и-незаконныхъ вмѣшательствъ, въ частныя дѣла. (Этотъ кабинетъ прекратилъ свое: существованіе на долгіе годы и правился снова только при Наполеонѣ III, вѣроятно вслѣдствіе сильнаго довѣрія правителя къ обществу). Но самая ужасная для Карла X уступка, вызвавшая-угрызенія-его совѣсти, заключалась въ отнятіи у іезуитовъ нѣкоторыхъ правъ: во-первыхъ, нѣкоторыя учебныя заведенія, управляемыя іезуитами, были подчинены государственному: надзору, какъ и всѣ другія школы страны; во-вторыхъ, на будущее время запрещалось принимать учительскія мѣста въ подобныхъ заведеніяхъ безъ письменнаго объявленія, что вступающій не принадлежитъ ни къ какой непризнанной государствомъ духовной-конгрегаціи; въ-третьихъ, число учениковъ въ этихъ духовныхъ заведеніяхъ ограничивалось 20.000 и опредѣлялись еще нѣкоторыя мѣры, которыя имѣли цѣлью помѣшать этимъ школамъ принимать къ себѣ другихъ воспитанниковъ, кромѣ посвящавшихся духовному званію. За всѣ эти мѣры слышались проклятія духовенства, а король только искалъ удобнаго случая, чтобы смѣнить Мартиньяка. Послѣдній вдобавокъ оскорбилъ чувства короля рѣшительнымъ отказомъ принять въ члены министерства Полиньяка. Это былъ королевскій любимецъ, котораго въ народѣ считали даже сыномъ Карла X. Эта ненавистная для народа уже по своей фамиліи личность была вполнѣ предана основамъ старой монархіи; всѣ знали, что Полиньякъ раздѣляетъ мнѣнія крайнихъ клерикаловъ, что онъ преданъ іезуитамъ, наконецъ, въ обществѣ носились слухи о его умственной ограниченности. Его-то рѣшился король поставить на мѣсто Мартиньяка. Но прежде чѣмъ дать отставку ненавистному министерству, король желалъ дождаться утвержденія бюджета и потому относился покуда къ своимъ нелюбимымъ министрамъ самымъ благосклоннымъ образомъ. Бюджетъ былъ утвержденъ. Палаты закрылись. Черезъ восемь дней послѣ закрытія палатъ члены министерства внезапно получили отставку. Этого никто не ожидалъ. На прощальной аудіенціи Карлъ X излилъ вполнѣ всю накипѣвшую въ немъ желчь въ упрекахъ ловко, обманутымъ министрамъ. Эта сцена была и недостойна короля, и безтактна; она,, съ одной стороны, выставляла на свѣтъ тайные помыслы короля, съ другой — покрывала всю его мелочность и все его безсиліе. Новое министерство состояло изъ лицъ съ очень непривлекательной репутаціей, тутъ былъ даже одинъ дезертиръ, покинувшій Наполеона наканунѣ сраженія при Ватерлоо. Либеральная партія ясно поняла грозившую ей опасность, и борьба пошла теперь дѣйствительно на жизнь и смерть. Нѣкоторые либеральные члены государственнаго совѣта; назначенные при прежнемъ министерствѣ, оставили, въ видѣ протеста, свои мѣста: въ однѣхъ провинціяхъ начали составляться общества для открытаго сопротивленія противуконституціоннымъ планамъ новаго министерства; другія провинціи сдѣлали блестящій и шумный пріемъ генералу Лафайету, проѣзжавшему въ то время по Франціи; въ нѣкоторыхъ мѣстностяхъ къ нему являлись депутаты, а въ Ліонѣ былъ устроенъ банкетъ, на которомъ Лафайетъ произнесъ смѣлую и вызывающую рѣчь, оканчивавшуюся словами: «никакихъ уступокъ, говоритъ съ полнымъ основаніемъ французскій народъ, который знаетъ свои права и сумѣетъ защищать ихъ!» Посаженный вслѣдствіе судебнаго приговора въ тюрьму, Беранже пѣлъ однѣ изъ самыхъ отважныхъ своихъ нѣсенъ; куплеты одной изъ, нихъ кончались припѣвомъ: «Mon bon Roi, vous me le pairez!» и въ послѣднемъ куплетѣ поэтъ прямо говоритъ, что онъ натянулъ лукъ и готовъ спустить стрѣлу, на которой объяснено ея назначеніе словами: «Pour Charles Dix!» «Journal de Débats» написалъ статью о впечатлѣніи, произведенномъ новымъ министерствомъ на средній классъ; статья оканчивалась словами: «несчастная Франція! несчастный король!» Эта статья подверглась судебному преслѣдованію, которое кончилось оправданіемъ газеты. Король негодовалъ. Противъ обществъ сопротивленія уплатѣ неконституціонныхъ налоговъ были тоже начаты процессы, но и они, по большей части, кончились, такъ какъ суды не находили ничего противузаконнаго въ соглашеніи гражданъ сопротивляться налогамъ, опредѣленнымъ противно конституціи.

При открытіи палатъ 2 марта 1830 года король произнесъ рѣчь, гдѣ слышалась угроза, что. онъ сумѣетъ отстранить преступныя интриги для сохраненія общественнаго спокойствія. Палата составила удивительный, по своей силѣ и сдержанности, отвѣтный адресъ, гдѣ прямо высказала, что постоянное согласіе взглядовъ правительства съ желаніями народа считаетъ необходимымъ условіемъ правильнаго хода общественныхъ дѣлъ, и прибавила тутъ же: «Государь, наша прямота и наша преданность заставляютъ насъ сказать вамъ, что этого согласія не существуетъ». Этотъ адресъ оскорбилъ короля, онъ холодно принялъ депутатовъ, отвѣтилъ имъ, что его рѣшенія неизмѣнны, и отсрочилъ палаты до 3 сентября; имъ суждено было явиться снова на сцену, перешагнувъ черезъ баррикады. Въ это время Франція вела африканскую войну. Этой войнѣ сильно противилась оппозиціонная партія; удачный исходъ войны долженъ былъ нанести ей сильный ударъ въ ея политическихъ интересахъ, такъ какъ побѣда должна была увеличить и смѣлость, и силу правительства; 9 іюля телеграфъ принесъ въ Парижъ извѣстіе о завоеваніи Алжира. Министерство Полиньяка и духовенство торжествовали; они надѣялись найти опору въ войскѣ и подталкивали короля на исполненіе задуманнаго имъ переворота. Король распустилъ палату и назначилъ новые выборы, написавъ воззваніе къ французскому народу, гдѣ сыпалъ обвиненія противъ старой палаты. Такъ же нападало на нее и духовенство въ своихъ пастырскихъ посланіяхъ. Но члены палаты, подписавшіе отвѣтный адресъ, были избраны снова во всемъ своемъ составѣ. Тогда король рѣшился на неконституціонныя, гибельныя для него мѣры: онъ рѣшился, во-первыхъ, распустить палату, не входя ни въ какія дальнѣйшія разсужденія: во-вторыхъ, измѣнить королевскимъ повелѣніемъ избирательный законъ, въ-третьихъ, уничтожить свободу печати и тогда созвать палату, гдѣ можно бы было имѣть благопріятное правительству большинство. Возмущенія не ожидалъ никто; но если бы оно и возникло, то князь Полиньякь надѣялся на помощь войска, почему-то считая, что гарнизонъ Парижа равняется 42.000, тогда какъ число солдатъ едва ли доходило до 15.000. Но князь насмѣхался надъ лавочниками и говорилъ, «что пушечные выстрѣлы будутъ погромче криковъ сволочи — la canaille».

25 іюля король и его министры подписывали въ Сенѣклу знаменитые указы. Всѣ были довольно спокойны, и только министръ Госсе выказалъ тревожное состояніе духа.

— Что съ вами? — спросилъ король.

— Государь, — отвѣтилъ Госсе: — я ищу, не попалъ ли сюда какъ-нибудь случайно портретъ Стаффорда.

Это было довольно смѣлое напоминаніе присутствующимъ объ участи, которая, можетъ-быть, ждетъ ихъ, такъ какъ Стаффордъ, министръ Карла I, обвиненный палатами послѣ паденія короля за высокую измѣну, былъ казненъ въ Англіи. Король былъ мраченъ; онъ долго приготовлялся сдѣлать подпись, но наконецъ произнесъ:

— Нѣтъ, иначе нельзя! — и подписалъ указы. — Господа, вы можете разсчитывать на меня, какъ я разсчитываю на васъ; мы связаны теперь на жизнь и смерть, — проговорилъ онъ, прощаясь съ министрами. На слѣдующій день «Монитеръ» обнародовалъ королевскія повелѣнія и докладъ королю, служившій имъ предисловіемъ и рѣзко обвинявшій свободу печати. «Пресса, — писали министры въ докладѣ: — произвела безпорядокъ въ самыхъ прямыхъ умахъ, потрясла самыя стойкія убѣжденія и произвела среди общества то смѣшеніе принциповъ, которое помогаетъ гибельнымъ покушеніямъ. При помощи анархіи въ доктринахъ, она достигаетъ анархіи въ государствѣ… Своеволіе, не имѣющее границъ, не уважало даже въ самыхъ торжественныхъ случаяхъ ни ясно выраженныхъ желаній короля, ни словъ, сказанныхъ съ трона. Одни не признавались и искажались, другія были предметомъ предательскихъ комментаріевъ и горькихъ насмѣшекъ. Такъ послѣдній актъ высочайшей власти, прокламація, былъ, при помощи прессы, лишенъ цѣны въ глазахъ публики прежде своего появленія… Не менѣе жару выказываетъ періодическая пресса, преслѣдуя своими ядовитыми стрѣлами — религію и священнослужителя. Она желаетъ, она будетъ желать всегда вырвать съ корнемъ изъ сердца народовъ послѣднія сѣмена религіозныхъ чувствъ… Жаркая, ложная и страстная полемика, школа скандала и необузданности, произвела въ нравахъ и характерѣ націи серьезныя измѣненія и глубокую порчу; она даетъ ложное направленіе умамъ, наполняетъ ихъ предубѣжденіями и предразсудками, отвращаетъ отъ серьезныхъ занятій науками, вредитъ прогрессу наукъ и искусствъ, вызываетъ среди насъ все возрастающее броженіе, поддерживаетъ даже въ средѣ семейныхъ кружковъ раздоры и можетъ постепенно привести насъ снова къ варварству…» Невозможно себѣ представить, не видавъ этого скандалезнаго доклада, или лучше сказать, доноса министровъ государю, что за обвиненія взводились на печать. Она оказывалась виноватою во всемъ. Министры не замѣчали, какъ они компрометируютъ правительство, показывая публикѣ, что оно не можетъ выдвинуть никакой другой силы противъ печати, кромѣ неконституціоннаго запрещенія и насилія.

Парижъ былъ изумленъ, прочитавъ королевскія повелѣнія. Префектъ полиціи уже извѣстилъ типографщиковъ и редакторовъ журналовъ, что они не могутъ продолжать свои изданія безъ особаго разрѣшенія короля. Сверхъ того, онъ отдалъ приказъ задерживать всѣхъ, кто будетъ раздавать изданія, на которыхъ не напечатано настоящаго имени и адреса автора или издателя; потомъ угрожалось каждому содержателю кабинетовъ для чтенія, если онъ будетъ держать подобныя изданія; подобное дѣйствіе признавалось сообщничествомъ съ преступными издателями и вело, кромѣ судебнаго преслѣдованія, немедленное закрытіе читальни. Уже вечеромъ толпа молодежи собралась въ Пале-Роялѣ и устроила демонстрацію. Патрули и жандармы попробовали разогнать народъ и были встрѣчены свистомъ. На галлереяхъ слышались крики: «долой министровъ!» Какой-то молодой человѣкъ вскочилъ на скамью и крикнулъ: «къ Полиньяку! къ Полиньяку!» Толпа двинулась къ отелю князя и разбила камнями нѣсколько оконъ. Однако, къ часу ночи на улицахъ, раздавались только, мѣрные шаги патрульныхъ. Совсѣмъ другого рода сцены происходили въ оппозиціонной партіи: оппозиціонные депутаты собрались на совѣщаніе у Казимира Перье, а редакторы журналовъ — въ бюро «Насьопаля», — для совѣщанія о протестѣ. Депутаты не рѣшились ни на. что, но редакторы напечатали на слѣдующій день протестъ, написанный Тьеромъ и подписанный сорокачетырьмя журналистами. Парижъ былъ, однако, спокоенъ, и только на биржѣ рента уже упала на 4 франка. Народъ еще не понималъ вполнѣ значенія всего происходившаго. Утромъ 27 іюля пять газетъ вышли безъ разрѣшенія правительства, напечатали протестъ и призывали общество къ сопротивленію. Нумера этихъ газетъ читались съ жадностью, молодежь и журналисты объясняли работникамъ, и народу значеніе королевскихъ указовъ и доказывали необходимость самозащиты. Но все же уличные толки и мелкія демонстраціи не повели бы ни къ чему. Правительство понимало это и могло не бояться ихъ, но оно не понимало, что въ рукахъ буржуазіи, этихъ лавочниковъ, было страшное средство мгновенно выпустить противъ правительства цѣлый полкъ людей, оставивъ ихъ безъ работы, то-есть безъ пищи и крова. Буржуазія рѣшилась именно на это средство. Множество мануфактуристовъ, хозяевъ бумажныхъ фабрикъ, словолитенъ, переплетныхъ, и почти всѣ типографщики созвали своихъ работниковъ и объявили имъ, что «они не могутъ болѣе давать имъ хлѣба». Типографіи вдругъ опустѣли; зато улицы наполнялись толпами рабочаго народа. Раздались крики: «Да здравствуетъ конституція! Да здравствуетъ свобода! Долой министровъ!»., Эти крики подхватились молодежью. Въ тотъ же день правительство сдѣлало ошибку, преслѣдуя непокорные пять журналовъ и желая силою отнять у ихъ типографій станки. Къ вечеру всѣ лавки Парижа были закрыты: многіе торговцы объявили о невозможности платить свои долги; рента понизилась еще; у депутатовъ и литераторовъ шли толки о вооруженномъ сопротивленіи; жандармы и гарнизонъ были подъ ружьемъ. Уже въ нѣсколькихъ мѣстахъ раздались выстрѣлы. Въ улицѣ Сентъ-Онорэ какой-то англичанинъ выстрѣлилъ изъ окна въ королевскую гвардію и былъ убитъ вмѣстѣ съ своими двумя слугами. Въ этой же улицѣ какая-то женщина упала подъ пулями гвардейцевъ. Ея тѣло унесли и положили къ подножію статуи Людовика XIV. Какой-то неизвѣстный человѣкъ произнесъ тугъ же рѣчь и. пошелъ съ толпою, предшествуемый трупомъ и чернымъ знаменемъ. Картина была мрачная и зловѣщая. Около дворца. Полиньяка солдаты говорили рабочему народу вызывающимъ тономъ: «попробуйте, если смѣете; мы васъ ждемъ». У народа не было оружія, но все же онъ приготовлялся къ сопротивленію. Въ нѣсколькихъ улицахъ уже дѣлались баррикады, и войска въ отвѣтъ на ружейные выстрѣлы осыпались градомъ камней. Одинъ офицеръ пятаго линейнаго полка отказался стрѣлять въ народъ и за его отрядомъ тронулась народная толпа съ криками:

— Да здравствуетъ линейный полкъ!

Это были первые солдаты, перешедшіе на сторону народа. Къ ночи появилось въ народѣ трехцвѣтное знамя, и при. свѣтѣ, факеловъ. толпа продолжала возить трупъ женщины, убитой въ улицѣ Сентъ-Онорэ. Съ криками «мщеніе!» народъ, вооруженный палками и старыми саблями, ворвался въ магазины оружейниковъ и захватилъ оружіе. Одинъ батальонъ хотѣлъ очистить улицу, но ему крикнули: «не дѣлайте зла народу!» и мужество солдатъ поколебалось. Только королевская гвардія продолжала стрѣлять, но она все-таки не помѣшала народу овладѣть постомъ жандармовъ близъ биржи и сжечь гауптвахту. Это было въ десять часовъ вечера; толпа мало-по-малу разсѣялась. Князь Полиньякъ въ этотъ день спокойно, задавалъ обѣдъ своимъ товарищамъ, а король, проведшій весь предшествовавшій день на охотѣ, день уличныхъ схватокъ провелъ въ Сенъ-Клу, принималъ офиціальныхъ лицъ, работалъ съ министромъ внутреннихъ дѣлъ и удостоилъ чести нашего гравера Уткина принятіемъ въ подарокъ портрета Екатерины^[50]. Какъ видно, онъ былъ очень спокоенъ. А уже въ шесть часовъ утра 28 іюля весь Парижъ былъ на ногахъ. Народъ срывалъ вывѣски, гдѣ было написано слово: «королевскій». Возстаніе приняло серьезный характеръ, народъ завладѣлъ нѣсколькими зданіями, старые солдаты національной гвардіи надѣли свою форму, на помощь народу явились всѣ парижскіе студенты, баррикады были уже на каждомъ углу и на нихъ шла раздача патроновъ и ружей, директоръ Водевиля, Этьень Араго, раздавалъ оружіе и форменное платье, служившее на сценѣ при представленіи одной военной пьесы. Предводителями явились ученики политехнической школы. Нечего говорить о сценахъ, происходившихъ въ этотъ день: парижскій народъ выказалъ удивительное мужество; старики, женщины, дѣти, ъсѣ помогали сражающимся рабочимъ; въ одномъ мѣстѣ пятнадцатилѣтній мальчуганъ раздѣляетъ съ студентомъ-политехникомъ свои заряды за то, что тотъ даетъ ему свое ружье; въ другомъ — юноша, видя, что толпа готова уступить, кричитъ: «я научу васъ умирать!» и бросается подъ выстрѣлы враговъ съ трехцвѣтнымъ знаменемъ въ рукѣ; онъ падаетъ мертвымъ, но толпа, воодушевленная имъ, побѣждаетъ. Солдаты роптали; одни говорили: «нужно быть безчувственными, чтобы стрѣлять въ гражданъ!» другіе твердили: «мы не для этого, чортъ возьми, били взяты на службу!» 29 іюля народъ овладѣлъ Лувромъ и бросился черезъ галлереи музея къ тюльерійскому дворцу; черезъ нѣсколько часовъ весь Парижъ былъ въ его рукахъ и ночью съ 29 на 30 число въ городѣ уже не появлялись королевскія войска и тишина нарушалась только народною стражею.

Правительство и либеральные депутаты во все время возстанія дѣйствовали крайне плохо. Маршалъ Мармонъ, которому было поручено командованіе войскомъ, 25 іюля предлагалъ королю принять мѣры для возстановленія мира. Но вмѣсто этихъ мѣръ, король и Полиньякъ объявили Парижъ въ осадномъ положеніи и хотѣли нарядить военный судъ для немедленнаго наказанія возставшихъ и для арестованія тѣхъ людей оппозиціи, которые считались глазами возстанія, а именно: Жерара, Лафайета, Могена, Лафитта, Сальверта, Одри де-Пюправо и Марше. Но не было времени учредить судъ или произвести аресты: возстаніе шло слишкомъ быстро. Оппозиціонные же депутаты собрались въ этотъ день уже въ четвертый разъ; между ними были Лафиттъ и Лафайегь, личности популярныя и довольно рѣшительныя, но все же депутаты не рѣшились ни на какія мѣры и испугались предложенія объ образованіи временнаго правительства Вмѣсто этого предложенія приняли другое- написать про. тестъ государственнаго переворота. Трусость ихъ была такъ велика, что даже Вилльмэнъ удивлялся, что «находитъ вмѣстѣ столько трусовъ». Сверхъ того рѣшились хлопотать у маршала о прекращеніи военныхъ дѣйствій. Къ нему отправилась депутація и уже застала у него Араго, хлопотавшаго о томъ же, чего желала и она. Маршалъ былъ въ нерѣшительности. Онъ негодовалъ на правительство за нарушеніе послѣднимъ конституціи, но не рѣшался прекратить военныя дѣйствія. Онъ предложилъ депутатамъ свиданіе съ Полиньякомъ, но Полиньякъ отказался отъ переговоровъ. Когда депутаты ушли, маршалъ написалъ королю совѣтъ согласиться какъ можно поспѣшнѣе на сдѣланныя предложенія. Между тѣмъ, протестъ депутатовъ еще не былъ напечатанъ, такъ какъ они не давали своихъ именныхъ подписей и послѣ долгихъ колебаній рѣшились написать: составлено въ присутствіи такихъ-то, затѣмъ слѣдовали подписи, конечно, только депутатовъ, а не тѣхъ лакеевъ, которые тоже были, можетъ-быть, въ комнатѣ. Большей трусости нельзя было выказать. Правительство же стало еще болѣе надѣяться на успѣхъ, узнавъ, что депутаты просили перемирія. Оно не хотѣло понять, что трусость этихъ лицъ нисколько не ослабляла храбрости народа. 29 іюля маршалъ съ своимъ войскомъ былъ притиснутъ народомъ въ Тюльери и хотя писалъ королю, что можетъ продержаться въ этомъ "положеніи три недѣли, однако теперь самъ предложилъ народу перемиріе, видя слабость своихъ наличныхъ силъ и истомленіе войска, стоявшаго въ теченіе двухъ дней подъ ружьемъ при 26 градусахъ жары. Его предложеніе не имѣло никакого вліянія на народъ. Два члена палаты пэровъ стали настаивать на необходимости болѣе дѣйствительныхъ мѣръ для перемирія съ народомъ, а именно на арестованіи министровъ. Не добившись толку отъ маршала, они поѣхали къ королю. Но было поздно. Часть войска перешла на сторону народа, часть обратилась въ бѣгство, народъ былъ въ Тюльери. Тогда-то выступили впередъ болѣе рѣшительные депутаты оппозиціи. Лафайетъ сталъ во главѣ національной гвардіи, Жераръ принялъ командованіе надъ войсками. Но трусости, все-таки, не было конца. Собравшись вмѣстѣ, оппозиціонные депутаты совѣщались, когда къ нимъ явились офицеры съ объявленіемъ, что они и солдаты переходятъ на ихъ сторону; но въ это же время на улицѣ раздалась стрѣльба, депутаты вскочили, крикнули: «Измѣна! насъ хотятъ схватить! Спасайся кто можетъ!» и разбѣжались къ великому удивленію двухъ полковъ, собравшихся передъ домомъ Лафитта, чтобы принять своего новаго генерала, и въ подтвержденіе своего нейтральнаго положенія выстрѣлившихъ на воздухъ. Карлъ X между тѣмъ не соглашался ни на какія уступки; но, наконецъ, и онъ убѣдился въ необходимости перемѣнить министерство. Объ этомъ дали знать оппозиціонной партіи. Она не знала, на что рѣшиться: принять или не принять уступку. Тьеръ и Минье возстали противъ принятія уступки и объявили, что революція сдѣлана и нужно перемѣнить династію. Послѣ долгихъ споровъ и толковъ остановились на особѣ герцога Орлеанскаго. Переговоры съ нимъ окончились успѣшно, и онъ согласился принять власть. Народъ тутъ былъ ни при чемъ. Онъ одинъ совершилъ революцію; онъ велъ себя изумительно въ эти дни: ни умышленнаго кровопролитія, ни грабежа, ни безплодныхъ разрушеній не было совершенно имъ въ это время; ни одна касса не была ограблена; даже музеи были сохранены безъ поврежденій и народъ приставилъ къ нимъ охранительную стражу; что-то дѣтски-добродушное выражалось въ различныхъ фразахъ этихъ блузниковъ, пробовавшихъ посидѣть хоть минутку на королевскомъ тронѣ и наивно замѣчавшихъ: «А вѣдь чудакъ былъ этотъ Карлъ, тутъ ему было очень хорошо сидѣть» Теперь этому народу предлагали сохраненіе конституціи, предлагали въ ея охранители герцога Орлеанскаго. Народъ плохо зналъ эту личность: все ея достоинство для него заключалось въ одномъ отрицательномъ качествѣ, что это не Карлъ X. Сначала масса нахмурилась при встрѣчѣ герцога, но ее, вѣчно довѣрчивую, вѣчно добродушную, было легко задобрить: герцогъ взялъ подъ руку Лафайета, взялъ трехцвѣтное знамя и появился въ окнѣ, ратуши, — народная толпа въ безконечной радости закричала: «да здравствуетъ герцогъ Орлеанскій!»

Карлъ X, послѣ нѣсколькихъ смѣшныхъ и жалкихъ попытокъ сохранить корону за собой или за своимъ сыномъ, долженъ былъ выѣхать изъ Франціи.

V.
ІЮЛЬСКАЯ МОНАРХІЯ.
1830—1848.

I

Царствованіе Луи-Филиппа — это царствованіе буржуазіи. Самъ король является первымъ буржуа въ своемъ государствѣ^[51]. Его характеръ имѣетъ всѣ достоинства и всѣ недостатки характера вышедшаго изъ ничтожества и достигнувшаго значительной роли буржуа. Онъ былъ неспособенъ ни на какія поэтическія возвышенныя идеи или иллюзіи, ни на какіе широкіе планы, или утопіи, человѣкъ узкаго здраваго смысла и житейской опытности прежде всего, онъ съ годами превратился въ, хитреца и довелъ разсчётливость до скупости. Долгія сношенія съ людьми въ тяжелые годы жизни научили его относиться съ презрѣніемъ и къ дружбѣ, и къ враждѣ, и къ самимъ людямъ. У него былъ большой запасъ знаній, большое умѣнье вести дѣла, онъ умѣлъ хорошо говорить, хотя и не обладалъ способностью произносить мѣткія, остающіяся въ памяти фразы; онъ любилъ искусства, преимущественно архитектуру, но всѣ эти качества, при его скупости и холодности, напоминали въ немъ купца, начавшаго свою карьеру въ качествѣ мальчика, употреблявшагося на побѣгушки въ какой-нибудь лавчонкѣ и вышедшаго потомъ въ люди, нажившаго капиталъ. Подобно всѣмъ разбогатѣвшимъ буржуа, стремящимся забыть тяжелое прошлое и выглядѣть аристократами, онъ гордился своимъ происхожденіемъ, напоминалъ, что и онъ не какой-нибудь выскочка, что и у него славные предки. Онъ былъ храбръ, но эта храбрость была разсчитанная, холодная, являвшаяся слѣдствіемъ разсудочности, а не слѣдствіемъ героизма. Въ немъ была развита терпимость въ отношеніи чужихъ мнѣній и чужихъ вѣрованій, терпимость практика, презирающаго вліяніе теорій мечтателей; онъ могъ преслѣдовать противниковъ только до той границы, за которою они не могли вредить лично ему. Безукоризненно вѣрный и строгій по своимъ нравамъ мужъ, онъ, несмотря на свою нерелигіозность, съ уваженіемъ относился къ религіозности своей жены, какъ къ дѣлу совсѣмъ безвредному: добрый и заботливый отецъ семейства и прекрасный родственникъ, онъ заботился о матеріальномъ благосостояніи своей семьи, даже часто въ ущербъ государству. Терпѣніе и хладнокровіе его были удивительны, онъ называлъ время своимъ первымъ министромъ и, чтобы сохранить свое спокойствіе, не читалъ тѣхъ летучихъ листковъ, гдѣ нападали на него. Эта черта тоже напоминаетъ какого-нибудь разбогатѣвшаго правдой и неправдой ростовщика, не читающаго газетныхъ нападеній на его особу. Человѣкъ, не поставившій задачею всей своей жизни одно свое личное благосостояніе, не можетъ хладнокровно пренебрегать тѣмъ, что говорятъ о немъ, не можетъ не защищаться, не можетъ не отражать нападеній; но кто добивается, во что бы то ни стало, своего личнаго благосостоянія и самодовольнаго покоя, тотъ плюетъ на общественное мнѣніе, разумѣется, до тѣхъ поръ, пока враждебность общественнаго мнѣнія не можетъ подорвать матеріальныхъ интересовъ самодовольнаго буржуа. Такіе люди не идутъ впередъ и не развиваются. Да и что такое для нихъ развитіе? Развѣ оно нужно для достиженія богатства и значенія?

Буржуазія въ лицѣ Луи-Филиппа любила себя. Этотъ король былъ созданъ ею и созданъ исключительно для нея: она видѣла себя на тронѣ. Матеріальныя выгоды вышли на первый планъ. Пути для достиженія этихъ выгодъ отошли на послѣдній планъ. Самъ король озаботился прежде всего перевести всѣ свои имѣнія на имя дѣтей, чтобы эти имѣнія не сдѣлались принадлежностію короны. Среди самаго разгара государственныхъ занятій онъ поспѣшилъ войти въ сношенія съ одной развратной женщиной и сдѣлать довольно темное дѣло, слѣдствіемъ котораго было завѣщаніе принца Конде, отказавшаго все свое громадное богатство сыну Луи-Филиппа и удавившагося или удавленнаго 26 августа 1830 года, — черезъ нѣсколько дней послѣ составленія завѣщанія. Во все время своего царствованія онъ занимается биржевыми спекуляціями и покупкой акцій даже въ ту пору, когда онъ отсрочиваетъ уплату своихъ долговъ. Отъ палаты онъ постоянно требуетъ новыхъ суммъ для себя и для своихъ дѣтей и доводитъ это христарадничанье до скандала, до того, что ему отказываютъ. Но что за дѣло до отказа ему, когда онъ знаетъ, что деньги дѣлаютъ все на свѣтѣ, что онѣ создаютъ самыхъ преданныхъ друзей и слугъ, что онѣ подкупаютъ честныя души, что онѣ оправдываютъ или спасаютъ самыхъ отъявленныхъ преступниковъ? Это его убѣжденія, онъ такъ и обращался съ деньгами, какъ со средствомъ для достиженія всего на свѣтѣ; онъ не копилъ ихъ, какъ скряга, но пускалъ въ выгодные обороты — и какой-нибудь во-время устроенный придворный балъ, какая-нибудь ловко выданная щедрая награда были такими же обо, ротами и спекуляціями, какъ продажа и покупка акцій; они приносили свои проценты. Такъ жила и вся буржуазія. Ея благосостояніе росло не но днямъ, а но часамъ. Тутъ строились фабрики, тамъ вводились новыя машины, пролагались новыя дороги, тамъ возникали отели, устраивались роскошные магазины, являлись новыя открытія. Промышленность развивалась, торговля расширялась. Франція, вѣчно увлекающаяся, вѣчно готовая идти на бой, была неузнаваема; все въ ней стало предметомъ торговли — репутація, слава, честь, добродѣтель — все это выгодный товаръ. «Каждый для себя, каждый у себя», вотъ вся мудрость, вся наука этой поры. "Заниматься дѣлами, вотъ единственная задача жизни. Религія — это «дѣла»; политика — это «дѣла»; философія, литература, искусство — это «дѣла», «дѣла» и «дѣла». Литераторы буржуазіи стали дѣлаться продавцами идей и открыли лавочки истинъ, — вчера спрашивались потребителями и потому пускались въ продажу тѣ идеи, сегодня другія, вчера были въ модѣ, а потому были и истины тѣ истинны, сегодня другія. Въ это время бракъ занялъ мѣсто среднее между продажею и наймомъ, и все дѣло шло о томъ, сколько процентовъ въ годъ принесетъ любовь. Родственныя и всякія другія чувства, — дружба, самопожертвованіе, героизмъ — осмѣивались публично. Спекуляція дошла до того, что ловкій шарлатанъ, ловкій мошенникъ вызвалъ удивленіе, какъ человѣкъ большого ума. Вы думаете, что все это дурно, потому что является слѣдствіемъ холоднаго расчета, слѣдствіемъ утилитарнаго направленія? Нѣтъ, все это дурно потому, что тутъ нѣтъ ни расчета, ни практичности, ни утилитарнаго направленія, а видно одно шарлатанство, одно мошенничество, одно безразсудное, продолжающееся изо-дня-въ-день поддразниваніе голодной массы своею наглостію, своею безпутною роскошью и своимъ холоднымъ цинизмомъ. Тутъ практичность и утилитарность только кажущіяся, какъ въ дѣйствіяхъ взяточника, наслаждающагося всѣми благами только но сонливости правосудія, какъ въ дѣйствіяхъ вора, наживающаго имущество только по нерадѣнію полиціи; такое торжество продолжается обыкновенно не долго, настаетъ минута, когда просыпается правосудіе, когда принимается за дѣло полиція, и дѣйствія, казавшіяся еще вчера верхомъ практичности и утилитарности, доводятъ мнимыхъ практиковъ и утилитаристовъ; до острога и позорнаго столба.

II.

Царствованіе Луи-Филиппа началось при самыхъ мрачныхъ условіяхъ. Промышленный кризисъ, волненіе умовъ, возбужденное тайными обществами, доктринами Сенъ-Симона и Фурье, возмущеніе голодныхъ пролетаріевъ, холера, казавшаяся народу моровою язвою, сопровождали первые годы этого царствованія. Луи-Филиппъ былъ возведенъ на престолъ только при помощи народа; либералы, литераторы и буржуазія, какъ мы видѣли, были тутъ ни при чемъ. Потому въ первые же дни правленія короля шли толки о томъ, что онъ долженъ составитъ счастіе рабочаго класса, купившаго своею кровью корону для него^[52]. «Все сдѣланное въ эти три дня было сдѣлано народомъ, — писали 30 іюня 1830 года въ Насьоналѣ: — народъ былъ могучъ к великъ; побѣда исключительно завоевана имъ и всѣ результаты борьбы должны также принадлежать ему». Временное правительство, какъ бы подтверждая эту программу, сказало: «Добродѣтели есть во всѣхъ классахъ; всѣ классы имѣютъ равныя права, эти права обезпечены». Въ первомъ кабинетѣ новаго короля говорились такія же фразы. «Когда случается, — говорилъ Дюнэнъ: — что возникаетъ династія, вслѣдствіе героизма рабочихъ, то эта династія обязана сдѣлать что-нибудь для потомства этихъ работниковъ-героевъ». Привести въ исполненіе эти фразы было довольно трудно. Буржуазія наслаждалась въ театрахъ патріотическими гимнами, король принималъ поздравленія, но въ промышленныхъ дѣлахъ былъ полнѣйшій застой, продолжавшійся въ теченіе первыхъ трехъ лѣтъ іюльской монархіи; большая часть рабочихъ оставалась безъ работы и хлѣба. Уже съ августа въ Парижѣ начали появляться сборища людей, одѣтыхъ въ рубище или почти полунагихъ, роптавшихъ на правительство, говорившихъ, что имъ живется теперь еще хуже, чѣмъ прежде. Дѣйствительно, побѣжденная партія состояла изъ людей богатыхъ, жившихъ роскошно, и съ ея паденіемъ закрылось множество фабрикъ и прекратилось на время производство ненужныхъ предметовъ роскоши. Правительство принуждено было выдать 30.000.000 на поддержку 445 мануфактуръ и банковъ, чтобы предупредить ихъ полное разореніе. Сверхъ того, оно заняло часть рабочихъ земляными работами — этимъ вѣчнымъ лѣкарствомъ французскаго правительства противъ возмущеній. Оно постоянно считало работу не чѣмъ инымъ, какъ уздою; теперь же этотъ взглядъ былъ очень безцеремонно высказанъ вышедшимъ на сцену Гизо. Но если, можно было занять часть парижскихъ рабочихъ пересыпаньемъ песку, то этого нельзя было сдѣлать въ провинціи, гдѣ — особенно въ Діонѣ — цѣлыя массы народа были безъ куска хлѣба. Рабочая плата, преимущественно на шелковыхъ фабрикахъ, понизилась до крайности, и нѣкоторые подмастерья получали не болѣе одного су въ часъ. Въ сѣверной части города, гдѣ гнѣздились бѣдные мастера, и подмастерья шелковыхъ фабрикъ, люди трудолюбивые, болѣзненные и боязливые, — населеніе, доведенное до крайней нищеты, стало требовать прибавки платы^[53]. Послѣ нѣсколькихъ сходокъ такса была опредѣлена, дома бѣдняковъ были иллюминованы, восторгу не было конца. Но фабриканты; отказались исполнять требованія администраціи; ихъ вздумали присудить къ штрафу, — они перестали. дѣлать заказы: «нищету усилилась. Узнавъ объ этомъ дѣлѣ, правительство, велѣло отмѣнить таксу; тогда работники сочли себя преданными, и 21 ноября 1831 года вспыхнуло возстаніе въ Ліонѣ. Толпы народа кричали „къ оружію!“ и среди ихъ рядовъ развѣвалось черное знамя съ многознаменательною надписью: „Жить работая или умереть“. Предмѣстье съ сѣверной части города было покрыто баррикадами. Начался бой. Гарнизонъ состоялъ только изъ трехъ тысячъ человѣкъ; генералъ Гоге, командовавшій имъ, былъ нездоровъ и находился во враждебныхъ отношеніяхъ съ префектомъ города Бувье-Дюмоляромъ; національная гвардія доставила только тысячу человѣкъ въ первый и сто во второй день. Такимъ силамъ трудно было побѣдить народъ. Префектъ и начальникъ національной гвардіи хотѣли вести переговоры съ возставшими, но были оставлены въ плѣну. Это придало новую силу и увѣренность рабочимъ, — и они устояли противъ атаки войска, а на слѣдующій день уже сами атаковали его. Генералъ Pore боролся энергично, но все-таки побѣда осталась за народомъ: войско пушечными выстрѣлами очистило себѣ дорогу и вышло изъ Ліона, оставивъ его въ рукахъ рабочихъ. Въ теченіе десяти дней работники оставались хозяевами въ Ліонѣ, въ эти дни все было спокойно, не было ни грабежей, ни убійствъ. Но такое положеніе было тяжело для побѣдителей, не имѣющихъ ни денегъ, ни опредѣленныхъ плановъ, ни руководителей и оставшихся безъ работы; правительство тоже не могло долго допускать подобнаго безначалія; 3 декабря маршалъ Сультъ, герцогъ Орлеанскій и войско — вошли въ городъ. Дюмоляръ, считавшійся главнымъ виновникомъ безпорядковъ, былъ смѣненъ, такса уничтожена, мастерскія начали понемногу наполняться, правительство сдѣлало нѣкоторыя измѣненія въ составѣ совѣта присяжныхъ, учредило кредитную кассу для начальниковъ мастерскихъ, — и все это возстаніе прошло, какъ какой-то странный сонъ, полный побѣдъ, надеждъ, восторга и пустоты въ результатѣ.

Вспыхивали волненія и въ другихъ провинціальныхъ городахъ. Въ Марсели одна процессія дала поводъ къ уличному сраженію между либералами и Приверженцами Карла X; въ Тулузѣ, Греноблѣ, Тулонѣ, извѣстіе о взятіи Варшавы подало поводъ къ народнымъ сходкамъ и попыткамъ возстанія; въ Страсбургѣ національная гвардія требовала уничтоженія тяжелой ввозной пошлины на скотъ; въ Перпиньянѣ налогъ на крѣпкіе напитки произвелъ народное волненіе, дѣло дошло до нападенія на акцизное вѣдомство, до баррикадъ и кровопролитія. Политическія общества пользовались такимъ положеніемъ дѣлъ, продолжали вербовать недовольныхъ и готовились каждую минуту отплатить за „іюльскую мистификацію“, какъ они называли дѣйствія правительства. Въ „обществѣ порядка и прогресса“ каждый членъ обязывался имѣть одно ружье и пятьдесятъ боевыхъ патроновъ. Это было нѣчто въ родѣ грозовой тучи, висѣвшей надъ обществомъ.

Не спокойнѣе проводилось время и въ Парижѣ.

Въ Парижѣ, подъ вліяніемъ Лафитта, Лафайета и Дюпона (de l’Eure), составилось новое министерство; министры же Карла X были преданы суду. Судебное разбирательство началось 15 декабря. Чтобы защитить отъ народнаго насилія князя Полиньяка и его товарищей, правительство должно было принять разныя военныя мѣры. Національная гвардія получила приказаніе не снимать формы, начиная съ 14 декабря, и быть готовой взяться за оружіе. Лафайету поручили командованіе военными силами, какъ человѣку самому популярному и въ народѣ, и въ войскѣ. Обвиненіе противъ министровъ произнесъ Дерсиль; защищали ихъ Мартиньякъ, Геннекенъ, Созе и Кремье; особенное впечатлѣніе произвелъ своею рѣчью, еще мало извѣстный въ то время, Созе. Правительство видимо желало спасти эксъ-министровъ, но толпа неукротимо требовала ихъ казни. Правительство стояло въ затруднительномъ положеніи, зная, что и войска, и національная гвардія сочувствуютъ народу, — и еще не забыли іюльскихъ дней. 19 декабря началось сильное волненіе въ старыхъ кварталахъ столицы, около Люксенбургскаго дворца. Въ залѣ, гдѣ засѣдалъ судъ пэровъ, слышались звуки барабана, сзывавшаго національную гвардію, и бурный шумъ возстанія; Наконецъ, толпа ворвалась въ передніе дворы Люксенбургскаго дворца, и засѣданіе пэровъ было прервано на время. Кое-какъ войску удалось на этотъ разъ успокоить массу безъ кровопролитія. Въ день объявленія приговора суда, пришлось устроить предохранительныя мѣры и увести подсудимыхъ разными окольными путями подъ охраной многочисленной стражи. Въ десять часовъ 21 декабря былъ произнесенъ приговоръ, по которому эксъ-министры подвергались пожизненному заключенію, а для князя Полиньяка — наказаніе усиливалось, кромѣ того, гражданскою смертью. Парижъ послѣ произнесенія этого приговора былъ буквально въ осадномъ положеніи: войска были подъ ружьемъ, на улицахъ горѣли костры, дома въ безпокойныхъ кварталахъ, гдѣ гнѣздилось бѣдное населеніе, были освѣщены; народъ не спалъ, и былъ на ногахъ, готовый по первому сигналу взяться за оружіе; двѣ артиллерійскія батареи національной гвардіи были не прочь присоединиться къ возстанію, если оно начнется. Но ночь прошла кое-какъ безъ особенныхъ катастрофъ, и студенты не мало способствовали укрощенію бурныхъ страстей раздраженнаго народа. Не малую роль играло въ дѣлѣ успокоенія народа и имя Лафайета, командовавшаго войсками. Черезъ нѣсколько дней послѣ окончанія процесса надъ министрами — было уничтожено званіе главнаго начальника надъ войсками. Лафайетъ былъ глубоко оскорбленъ этимъ опредѣленіемъ палаты депутатовъ и вышелъ въ отставку, несмотря на просьбы короля, который просилъ его сохранить, въ видѣ исключенія, званіе главнокомандующаго. Вслѣдъ за Лафайетомъ вышли въ отставку еще двѣ популярныя личности: Дюпонъ (de l’Eure) и Трельяръ. Народъ видѣлъ въ этомъ фактѣ ясное доказательство реакціи и ропталъ. Не много дней провелъ Парижъ въ затишки: 14 февраля легитимисты вздумали совершить торжественную панихиду но герцогѣ Беррійскомъ въ. церкви St.-Germain d’Auxerrois, куда собралось пышною и шумною толпой все аристократическое населеніе Сенъ-Жерменскаго предмѣстья. Полиція совѣтовала не дѣлать этого торжества, но ея не послушались, и она не-приняла никакихъ мѣръ для предупрежденія безпорядковъ. Церковное торжество окончилось, затѣмъ выставили и увѣнчали изображеніе герцога Бордосскаго; тогда толпы народа передъ церковью пришли въ движеніе, посыпались насмѣшки, брань и угрозы, одинъ мнимый іезуитъ едва быть спасенъ отъ массы, готовой бросить его въ Сену. Пока- его освобождали, народъ вломился въ церковь. Алтарь, каѳедра, исповѣдальни были разрушены, священническія одежды вытащены, чтобы потомъ послужить святочнымъ костюмомъ, церковныя украшенія, кресты, изображенія святыхъ, все было сорвано, изломано, растоптано. Народъ забрался даже на крышу церкви и въ сосѣдній церковный домъ* Окончивъ свое дѣло, толпа разошлась. На слѣдующій день войска охраняли Пале-Рояль, Ожидая новыхъ волненій. Но толпа народа приняла другое направленіе-и бросилась къ дому ненавистнаго архіепископа Келана, — этотъ домъ буквально сравняли съ землей и уничтожили все, что было въ немъ. Снова масса начала срывать съ церквей кресты и успокоилась только тогда, когда сломала ихъ вездѣ. Это было мщеніе за фанатизмъ реставраціоннаго правительства, прививавшаго къ народу религію при помощи полицейскихъ преслѣдованій. Кое-какъ протянулся для народа въ подобныхъ мелкихъ вспышкахъ 1831 годъ, а 1832—начался новыми безпорядками. 4 января съ колокольни Notre-Dame послышался набатъ и изъ башенъ собора показались клубы дыма. Прибѣжавшая полиція была встрѣчена пистолетными выстрѣлами и успѣла захватить множество молодыхъ работниковъ, забравшихся въ церковь. Они хотѣли набатомъ и поджогомъ поднять возстаніе. Пока шло разбирательство этого въ сущности неважнаго дѣла, должно было съ 1-го на 2-е февраля вспыхнуть легитимистское возстаніе. Заговорщики хотѣли овладѣть Лувромъ, захватить королевское семейство и провозгласить королемъ герцога Бордосскаго, Генриха V. Главою былъ выставленъ башмачный подмастерье, Понселе, хотя въ сущности это дѣло было совсѣмъ чуждо народной партіи и за спиною Понселе скрывались аристократическіе бунтовщики. Полиція во-время окружила заговорщиковъ и дѣло кончилось смертью одного изъ полицейскихъ. Понселе не выдалъ никого и держалъ себя на судѣ съ изумительною энергіею и мужествомъ. Но по окончаніи суда правительство узнало, что этотъ заговоръ развѣтвляется по всей Франціи и въ немъ принимаютъ участіе не; только Бурбоны, но и иностранные государи, смотрѣвшіе недовѣрчиво и недружелюбно на революціоннаго короля. Главою этого заговора была женщина — герцогиня: Беррійская, мать герцога Бордосскаго. Эта авантюристка, горячая и отважная, назначенная Карломъ X регентшей, собрала около себя легитимистовъ, отправила уполномоченныхъ въ Россію, Испанію и Голландію, назначила временное правительство, приняла рѣшенія насчетъ будущаго управленія: Франціей; поддерживала сношенія съ легитимистами во французскихъ провинціяхъ, и наконецъ 25 апрѣля 1832, года отправилась: на своемъ пароходѣ въ Провансъ, гдѣ должно было начаться возстаніе ея приверженцевъ. Уже давно приверженцы- угнанной королевской фамиліи вели нѣчто въ родѣ войны или разбоя противъ правительства; они грабили дилижансы, захватывали казенныя деньги, возставали противъ поклонниковъ новаго порядка вещей. Особенно отличались въ этомъ дѣлѣ молодые и сильные бретонцы и вандейцы, ненавидѣвшіе солдатчины и потому бѣгавшіе изъ полковъ. Партія герцогини Беррійской надѣялась воспользоваться силами этихъ людей и направить ихъ дѣйствія въ свою пользу. Но первая высадка въ Марсели была неудачна, народъ не присталъ къ легитимистамъ и нѣкоторые изъ нихъ попали въ руки полиціи. Герцогиня отправилась въ Вандею съ фальшивымъ паспортомъ въ сопровожденіи нѣсколькихъ приверженцевъ. Здѣсь до герцогини доходили очень непріятные слухи о неудачахъ легитимистовъ въ Парижѣ. Ей совѣтовали отложить возстаніе, назначенное на 24 мая, до лучшаго времени. Она сначала согласилась, потомъ назначила день возстанія на 7 іюня. Изъ этого произошла страшная путаница. Въ провинціи начались кровопролитныя сраженія; поселяне, горожане и войска совершали страшныя жестокости; старики, женщины и дѣти не находили пощады. Но народъ былъ побѣжденъ, и герцогиня должна была бѣжать въ Нантъ, гдѣ ее скрыли одъ полиціи ея друзья. Не долго оставалось тайной для правительства ея убѣжище: одинъ преданный легитимистамъ крещеный еврей Дейцъ, исполнявшій самыя секретныя порученія Карла X и герцогини, сдѣлалъ предложеніе министру внутреннихъ дѣлъ Тьеру предать свою покровительницу полиціи за полъ-милліона. Конечно, отъ такого предложенія нельзя было отказаться, и герцогиня была схвачена. Съ ней поступали отвратительно; правительство въ этомъ дѣлѣ выказало удивительную неделикатность и ненужную грубость: когда герцогиня объявила, что она вышла замужъ и скоро должна разрѣшиться отъ бремени, то ее стали обыскивать, свидѣтельствовать, къ ней приставили шпіоновъ, составляли протоколы родовъ, назначали офиціальныхъ свидѣтелей-чиновниковъ для присутствованія при родахъ, доводили бѣдную женщину до конвульсій, въ минуту разрѣшенія отъ бремени неожиданно сдѣлали три пушечные выстрѣла, чтобы свидѣтели не опоздали въ цитадель и пр., пр. Во всѣхъ этихъ мерзостяхъ отличался болѣе всѣхъ генералъ Бюжо. Эта исторія кромѣ того показываетъ всю мелочность, сухость и грубость самого Луи-Филиппа, знавшаго обо всемъ происходившемъ въ цитадели города Бле.

III.

Въ это же время во всей Европѣ начали ходить страшные слухи о холерѣ. Французское правительство послало въ Польшу своихъ докторовъ для изслѣдованія этой болѣзни. Они съ изумительнымъ самоотверженіемъ занялись изслѣдованіемъ болѣзни. Ихъ отчетъ показывалъ,.что холера не заразительна, но что она свирѣпствуетъ болѣе всего среди бѣднѣйшаго городского населенія, гнѣздящагося въ грязныхъ кварталахъ, въ сырыхъ и холодныхъ жилищахъ, кормящагося несвѣжимъ мясомъ, сквернымъ хлѣбомъ, сырыми овощами. Такія сообщенія не были утѣшительны: общество не вѣрило, что болѣзнь не заразительна; бѣдняковъ же въ Парижѣ было столько, что болѣзнь могла принять громадные размѣры. 29 марта 1832 г. въ Парижѣ праздновался послѣдній день карнавала. Въ залахъ оперы тѣснились и безумно веселились многочисленныя толпы народа; было тѣсно, жарко и душно; масса поглощала мороженое, лимонадъ, шампанское… Вдругъ среди танцующаго народа упалъ одинъ танцоръ, пораженный холерой, такая же участь постигла другого. Черезъ нѣсколько минутъ въ больницы было отвезено до пятидесяти больныхъ, умершихъ черезъ нѣсколько часовъ. Бальныя залы опустѣли и масса испуганныхъ гулякъ разнесла по Парижу страшную вѣсть. Съ этого дня началось опустошеніе въ бѣдныхъ квартирахъ города: рабочіе умирали безъ счета; въ иные дни число жертвъ доходило до тысячи. Частная благотворительность, число врачей, масса могильщиковъ, заготовка гробовъ были недостаточны для предупрежденія зла. Правительство почти бездѣйствовало и даже не тотчасъ призвало къ дѣлу докторовъ, изслѣдовавшихъ холеру въ Польшѣ. Бюро для подаванія помощи были устроены не предварительно, но только послѣ наступленія холеры: въ нѣкоторыхъ округахъ ихъ не было совсѣмъ. Народъ толковалъ объ отравѣ. Легитимисты указывали на правительство, какъ на отравителя. Правительство, въ лицѣ префекта, сдѣлало нелѣпость: офиціально объявило, что отравители есть и что они находятся среди его враговъ, то-есть легитимистовъ. Съ минута этого объявленія начались тѣ сцены обыскиванія прохожихъ, которыя происходили, но не въ такихъ размѣрахъ, и въ другихъ государствахъ, гдѣ была холера въ тридцатыхъ годахъ. Люди, казавшіеся подозрительными народу, убивались безъ всякаго суда толпою. Кромѣ того, началась борьба тряпичниковъ съ полиціей, которыхъ при новомъ способѣ очищенія улицъ лишили ихъ обычной поживы число этихъ людей доходило до 2.000, и потому крови пролилось не мало. Это страшное положеніе столицы, покинутой богачами, наполненной оставшимися безъ работы пролетаріями и умирающими бѣдняками, не успѣвавшей хоронить мертвецовъ, еще продолжалось, когда умеръ Казимиръ Перье, Буржуазія и люди, видѣвшіе въ іюльской монархіи только продолженіе реставраціи, были глубоко поражены смертью этого представителя ихъ интересовъ, вызвавшаго ненависть оппозиціи. Похороны Перье были торжественны. Прогрессисты уже давно видѣли, что правительство быстро идетъ къ реакціи, и теперь, послѣ распущенія палаты депутатовъ и смерти Перье, главы оппозиціи, рѣшились предупредить новыя опасности, порождаемыя реакціоннымъ движеніемъ. Они собирались у Лафитта и рѣшились издать „Отчетъ депутатовъ оппозиціи“, — это было воззваніе къ націи и формальное обвиненіе правительства, написанное Одилономъ Борро и Кормененомъ и подписанное 150—160 членами палаты депутатовъ. Въ отчетѣ указывалось прямо, что правительство только продолжаетъ реставрацію, тогда какъ народъ привѣтствовалъ въ іюльской монархіи окончательное утвержденіе принциповъ и правъ, провозглашенныхъ революціею 1789 года. Особенно опиралось въ отчетѣ на „выборъ лучшаго основанія для нѣкоторыхъ налоговъ и менѣе притѣснительный способъ ихъ сбора“, и говорилось, что „распредѣлившись справедливѣе, налоги стали бы менѣе обременительны для рабочаго класса“. Отчетъ уже произвелъ нѣкоторое впечатлѣніе на общество, но это впечатлѣніе должно было еще болѣе усилиться, когда оппозиція рѣшилась устроить демонстрацію на похоронахъ генерала Ламарка, какъ бы въ отплату за торжество похоронъ Казимира Перье. Ламаркъ былъ уважаемъ Наполеономъ, любимъ солдатами, являлся защитникомъ польскихъ эмигрантовъ, принадлежалъ къ числу демократическихъ ораторовъ, его смерть, по разсказамъ очевидцевъ, была замѣчательна но тѣмъ предсмертнымъ словамъ, которыя надолго остаются въ памяти. „Что въ томъ, что я умираю? была бы только жива родина!“ — произнесъ онъ, умирая. Все это могло наэлектризовать народъ. 5 іюня толпы народа переполнили, сосѣднія съ домомъ Ламарка, улицы. Масса имѣла угрожающій видъ, хотя этому дню не предшествовало никакого заговора. Правительство, знавшее настроеніе народа, поспѣшило собрать къ этому времени до 24.000 регулярнаго войска, да до 30.000 въ окрестностяхъ столицы. Одно это обстоятельство было способно раздражить массу, еще не замышлявшую ничего И’не имѣвшую даже оружія. Эта масса была многочисленна и выглядѣла сурово. Іюльская революція началась менѣе грозно. Процессія должна была пройти черезъ весь Парижъ, въ нѣкоторыхъ мѣстахъ происходили съ самаго начала драки съ полиціей, одушевленіе поддерживалось революціонными пѣснями, раздраженіе поддерживалось нелѣпыми поступками правительственныхъ лицъ, такъ герцогъ Фицъ-Джемсъ умышленно не снялъ шляпы передъ гробомъ и былъ осыпанъ камнями. На Аустерлицкомъ мосту всѣ остановились и были произнесены рѣчи. Толпа взволновалась, пронесся слухъ, что въ другихъ частяхъ столицы дерутся, что войска перешли на сторону народа и двинулись въ Тюльери подъ командой перешедшаго на сторону инсургентовъ генерала. Говорятъ, что этотъ слухъ распустили агенты полиціи, чтобы довести народъ до возстанія и потомъ надолго запугать его страшнымъ подавленіемъ мятежа. Какой-то неизвѣстный человѣкъ съ краснымъ революціоннымъ знаменемъ въѣхалъ въ толпу, но она встрѣтила его дурно, и онъ отправился къ генералу Флаго, одному изъ приближенныхъ-Луи-Филиппа, и они вмѣстѣ поспѣшно ушли въ Тюльери. Опять гнусное намѣреніе возбудить народъ не удалось. По правительство, кажется, рѣшилось довести массу до мятежа: въ одной изъ улиць безъ всякой надобности явился эскадронъ драгунъ. Направляясь къ Аустерлицкому мосту, онъ нарочно тѣснилъ спокойную толпу. Она, наконецъ, вышла изъ терпѣнія: раздаюсь нѣсколько выстрѣловъ, — драгуны отступили, хотя выстрѣлы были сдѣланы на воздухъ и представители народной партіи тотчасъ же возстановили спокойствіе въ массѣ. Но черезъ нѣсколько минутъ драгуны объѣхали другими улицами и бросились въ атаку на спокойную толпу у Аустерлицкаго моста, далеко отъ того мѣста, гдѣ раздались первые выстрѣлы. Это было насиліе, не вызванное ничѣмъ. Терпѣніе народа лопнуло. Тогда въ нѣсколько минутъ были построены баррикады и разсѣяны драгуны. Ожесточенная насиліемъ толпа разбѣжалась съ призывными криками по городу, и къ 6 часамъ вечера народъ успѣлъ завладѣть множествомъ прочныхъ и вѣрныхъ позицій. Испуганное правительство собрало военный совѣтъ, чтобы обсудить мѣры для подавленія имъ же вызваннаго мятежа. Въ этомъ совѣтѣ ясно высказалось, что за люди служили правительству. Непопулярный, продававшійся разнымъ правительствамъ маршалъ Сультъ дѣйствовалъ очень двусмысленно и желалъ, повидимому, захватить въ свои руки власть Дуи-Филшша: онъ совѣтовалъ выступить изъ Парижа и оставить его во власти инсургентовъ., Совѣтъ разошелся, не принявъ никакого рѣшенія; всѣ приготовлялись къ бѣгству; при дворѣ былъ паническій страхъ. Ночью маршалъ Сультъ видѣлся съ предводителями республиканцевъ, оставаясь въ то же время защитникомъ короля. Но все это было какою-то ненужною игрою: инсургенты состояли преимущественно изъ молодежи, не имѣвшей никакого значенія; обдуманнаго плана у нихъ не было, и они. взялись за оружіе только потому, что ихъ раздражили напоры войска; народъ, обманутый іюльской революціей, къ нимъ почти не приставалъ; большинство оппозиціонныхъ депутатовъ, однихъ изъ главныхъ виновниковъ суматохи, заботилось только о томъ, какъ бы сохранить себя отъ подозрѣнія въ соучастничествѣ съ инсургентами; маршалъ Сультъ, совѣтуя правительству бѣжать изъ Парижа, соглашаясь на тайное свиданіе съ оппозиціей, держалъ себя такъ, что ему не могла вѣрить ни та, ни другая изъ враждующихъ сторонъ. На собраніи, оппозиціи рѣшились песдать депутацію къ королю, чтобы заявить ему, что причиною всѣхъ волненій служитъ принятая имъ система. На улицахъ между тѣмъ шла борьба. Инсургенты дрались съ отчаяніемъ, уступали каждый шагъ съ бою и изумляли храбростью и хладнокровіемъ; они но хотѣли идти перевязывать раны, пока не отобьютъ солдатъ; они не посылали за пищею, говоря, что не стоитъ, „такъ какъ черезъ часъ ихъ не будетъ на свѣтѣ“. Въ сущности это была горсть людей, а противъ нея должно было бороться многочисленное войско. Возстаніе было подавлено, военный судъ началъ процессы, правительство дѣлало обыски, „приказывало доносить, гдѣ есть раненые“. Изъ всей этой страшной исторіи, затѣянной, съ одной стороны, оппозиціей, не имѣвшей ни наличныхъ силъ, ни мужества, а съ другой — правительствомъ, желавшимъ дать незабываемый урокъ народу и струсившимъ въ рѣшительную минуту; общество не выиграло ничего, но зато депутація, посланная въ Тюльери, лично отъ самого короля узнала, что система, приписываемая оппозиціею Казимиру Перье, принадлежитъ не этому человѣку, а самому ему, королю Луи-Филиппу. Это твердо и хладнокровно повторилось нѣсколько разъ, точно король хотѣлъ» сказать: «оставьте всякую надежду».

Можно себѣ представить, каково жилось рабочему народу среди всѣхъ этихъ ужасовъ застоя въ промышленности, волненій, холеры и жестокихъ уроковъ, даваемыхъ ему правительствомъ для того, «чтобъ онъ впередъ не баловался».

IV.

Естественно, что. во время всѣхъ этихъ уличныхъ волненій и дракъ пропаганда соціалистическихъ и коммунистическихъ идей шла своимъ чередомъ и не ослабѣвала ни на минуту. Парижъ сдѣлался центромъ, къ которому стекались революціонеры всѣхъ странъ. Чтобы имѣть понятіе о безчисленномъ множествѣ тайныхъ обществъ и пропагандистовъ революціонныхъ идей, довольно заглянуть хоть, напримѣръ, въ книжку Люсьена де-ла-Годда^[54], этого шпіона, прикидывавшагося революціонеромъ и втершагося даже въ сотрудники къ Пьеру Леру, издававшему въ концѣ сороковыхъ годовъ Revue Sociale. Среди пропагандистовъ игралъ очень значительную роль одинъ изъ друзей Бабефа, Вуонаротти. Онъ поселился въ одномъ изъ бѣдныхъ кварталовъ Парижа и имѣлъ тайную мастерскую, гдѣ собиралось значительной число его поклонниковъ и учениковъ; большею частью это были подмастерья различныхъ національностей, съ глубокимъ уваженіемъ и любовью глядѣвшіе на учителя. Буонаротти сохранилъ во всей полнотѣ свои старыя убѣжденія и передавалъ ихъ съ истиннымъ вдохновеніемъ закаленнаго жизнью проповѣдника. При его помощи, его ученики организовались въ тайное общество «Демократическихъ карбонаровъ» и распространились не только по всей Франціи, но и по Германіи, гдѣ проповѣдывали среди рабочаго населенія общность имущества. Буонаротти съ чисто-итальянскою ловкостью опытнаго заговорщика велъ свое дѣло упорно, но осторожно, и успѣлъ ускользнуть отъ вниманія полиціи, такъ что даже шпіоны въ родѣ де-ла-Годда не придавали ему никакого значенія. Гораздо болѣе впечатлѣнія произвела на общество другая партія пропагандистовъ новыхъ идей, вышедшая теперь на сцену. 30 іюля 1830 года въ стѣнахъ Парижа появился манифестъ, адресованный въ палату депутатовъ и подписанный: Базаръ-Анфантенъ. Здѣсь говорилось, что «главы сенъ-симонистской религіи опровергаютъ общность имущества и равное раздѣленіе собственности, какъ ересь, нарушающую нравственные законы и несогласную съ общественнымъ порядкомъ и ассоціаціей, гдѣ неравенство должно бытъ основою и неизбѣжнымъ условіемъ; но они просятъ, чтобы право наслѣдства было уничтожено, чтобы орудія производства, земли и капиталы, составляющіе въ раздробленномъ видѣ частую собственность, принадлежали ассоціаціи, употреблялись ею на дѣло и распредѣлялись пропорціонально, такъ чтобы каждый имѣлъ средства къ производству, соразмѣрныя съ его способностями, и наслажденія, соразмѣрныя съ его произведеніями»… Это объявленіе взволновало палату депутатовъ, и противъ него поднялись многіе голоса. Тогда сенъ-симонисты увидали, что общество недостаточно подготовлено для практическаго примѣненія ихъ ученія, и горячо принялись за пропаганду и разъясненіе своей доктрины, которую всѣ уже считали похороненною съ тѣхъ поръ, какъ прекратилось изданіе журнала Le Producteur, гдѣ ученики Сенъ-Симона излагали идеи своего учителя послѣ его смерти.

Сенъ-симонисты купили для распространенія своего ученія газету Globe^[55], прежній органъ доктринеровъ, и горячо принялись за дѣло. Кромѣ газеты для пропаганды служили собранія въ улицѣ Тараннь, а потомъ въ улицѣ Монсиньи и въ другихъ мѣстахъ, — собранія, на которыхъ Базаръ сдѣлалъ полное «Изложеніе ученія сенъ-симонистовъ». Вскорѣ общество пріобрѣло хотя не очень многочисленныхъ, но весьма замѣчательныхъ по уму, талантамъ и энергіи людей, въ числѣ которыхъ были: экономистъ Мишель Шевалье, адвокатъ Дюверье, композиторъ Феяисьенъ Давидъ, трое банкировъ изъ евреевъ: Эйхталь, Родригъ и Перейръ, самый замѣчательный членъ республиканской партіи Карно, писатель Жюль Лешевалье, философы Жанъ Рейно и Пьеръ Леру, Фурнель, Талабо и другіе. Въ «Изложеніи» было указано на печальное состояніе европейскихъ обществъ, гдѣ борьба и антагонизмъ губятъ все. Боязнь за себя, взаимное недовѣріе, ненависть, шарлатанство и хитрость царятъ во всѣхъ людскихъ отношеніяхъ. Эта анархія является въ политикѣ, которая дѣлитъ насъ на приверженцевъ свободы щ на поклонниковъ власти, въ наукахъ, которыя ничѣмъ не связаны между собою, въ промышленности, которая распространяетъ язву конкуренціи; въ искусствахъ, которыя лишены всякаго плодотворнаго начала и являются или безполезною забавою, или вредными распространителями ретроградныхъ и развращающихъ понятій. Для избѣжанія этихъ золъ, члены общества должны соединиться въ одной ассоціаціи,; состоящей подъ управленіемъ одного выбраннаго «отца». Исповѣдуя пантеизмъ, который, но убѣжденію сенъ-симонистовъ, стоитъ настолько же выше монотеизма, насколько послѣдній выше политеизма, сенъ-симонисты рѣшились устранить католическій дуализмъ, эту борьбу духа съ плотью, ума съ матеріею, и возвратить матеріи ея права, іВмѣсто католическаго девиза: «умерщвляйте плоть и воздерживайтесь», они ставили девизъ: «освящайте себя въ трудѣ и наслажденіи», такъ какъ, по ихъ мнѣнію, этотъ истекающій изъ дуализма католическій принципъ постоянно насиловалъ человѣчество: плоть влекла направо, духъ призывалъ налѣво, и люди не знали, чему отдаться, своимъ ли инстинктамъ или своимъ идеямъ, навѣянному ли традиціями чувству или добытому здравымъ смысломъ убѣжденію. Политическимъ послѣдствіемъ этихъ идей должно было быть уничтоженіе какъ короля, такъ и папы, и возстановленіе на ихъ мѣсто «отца», управляющаго избравшею его ассоціаціею, какъ семействомъ. На первомъ планѣ должно было стоять дѣло улучшенія участи самаго многочисленнаго класса бѣдняковъ и развитіе промышленности подъ тройнымъ вліяніемъ ученыхъ, артистовъ я промышленниковъ. такимъ образомъ главными основами ученія явились три формулы: 1) всеобщая ассоціація, основанная на любви и уничтожающая конкуренцію; 2) каждому по его способности, каждому по его трудамъ, отсюда вытекаетъ уничтоженіе права наслѣдства; 3) организація промышленности и вслѣдствіе этой организаціи прекращеніе войны. Повидимому, подобныя доктрины могли сдѣлать полный переворотъ въ обществѣ. Оно и испугалось ихъ. Но онѣ были не страшны и въ сущности страдали, какъ справедливо замѣчаетъ Люи Віанъ, недостаткомъ логики, величія и смѣлости. Общество дѣйствительно идетъ къ замѣненію вражды, слывущей въ промышленности подъ именемъ конкуренціи, товариществомъ и ассоціаціею. Но основаніемъ этого союза служить не любовь, являющаяся только его результатомъ; расчетъ и выгода стоятъ здѣсь на первомъ планѣ. Любовь, по замѣчанію Прудона, такъ же, какъ и республика у Платона, инстинктъ у Мишле, сила притяженія у Фурье, великая сила государственной иниціативы у Люи Блана или братство у Кабэ, не можетъ объяснить стремленій общества и еще менѣе можетъ предписывать ему законы^[56]. Любовь только въ немногихъ случаяхъ, и то въ минуты экзальтаціи, беретъ верхъ надъ расчетомъ. Еще несостоятельнѣе явился второй принципъ сенъ-симонистовъ: основывая право человѣка на пользованіи житейскими благами, на его способностяхъ и на его трудахъ, они забывали, что человѣкъ имѣетъ право на эти блага уже просто, какъ человѣкъ, независимо отъ своего ума или глупости, что даже при малыхъ результатахъ его дѣятельности, онъ все-таки хочетъ ѣсть, что при полномъ осуществленіи ихъ принципа иной геній получалъ бы ненужные ему милліоны, а иной увѣчный бѣднякъ не смѣлъ бы даже и думать не только о благахъ жизни, но даже о правѣ на существованіе. Третій принципъ сенъ-симонистовъ очень вѣренъ: организація промышленности нужна и неизбѣжна. Но они, какъ и Сенъ-Симонъ, видѣли свой идеалъ для общественнаго устройства въ идеализированной ими средневѣковой католической церкви съ однимъ правителемъ во главѣ, стоящимъ выше всѣхъ правилъ, служащимъ и правиломъ, и закономъ для всего общества, — это «живой законъ», по выраженію Базара. «Живой законъ, — говорить онъ: — является только въ органическія эпохи, и тогда законъ — это человѣкъ, у этого закона всегда одно имя и оно принадлежитъ одному его творцу. Верховный „отецъ“ является не только главою духовной и свѣтской власти, не только законодателемъ, но и судьею. Такія идеи можно было проповѣдывать во время экзальтированной любви къ своему учителю, но на такихъ основаніяхъ нельзя было устроить общество.

Пропаганда велась дѣятельно, „Globe“ раздавалась даромъ, каждое воскресенье устраивались публичныя засѣданія, на которыя стекалось, кромѣ сенъ-симонистовъ, множество любопытныхъ. Члены „новой религіи“ надѣвали условный костюмъ: у мужчинъ онъ былъ голубого цвѣта, у дамъ — бѣлаго съ фіолетовыми кружками. Базаръ и Анфантенъ были избраны „верховными отцами“. При ихъ появленіи ученики вставали, въ залѣ водворялось молчаніе, начиналось изложеніе теоріи. Младшіе члены общества называли старшихъ отцами, мужчины называли женщинъ матерями, сестрами, или дочерьми; всѣ пользовались общимъ столомъ; нѣкоторые члены посылались на проповѣдь въ провинцію. Братская жизнь развивалась вполнѣ. Это было нѣчто въ родѣ монашествующей братьи, основавшей свою общину съ условіемъ трудиться и не исключать изъ своей среды женщинъ. Взглядъ на женщинъ у сенъ-симонистовъ принадлежитъ къ числу крайне отрадныхъ явленій, хотя и ему вредитъ идеализація человѣческаго стремленія къ любви. „Христіанство, — пишетъ Базаръ: — вывело женщинъ изъ рабства; но оно все-таки присудило ихъ къ подчиненію, и вездѣ въ христіанской Европѣ мы видимъ женщинъ, лишенныхъ всякихъ духовныхъ, гражданскихъ и политическихъ нравъ. Сенъ-си монисты являются возвѣстить ихъ окончательное освобожденіе, ихъ полную эмансипацію, не думая этимъ уничтожить святое учрежденіе брака, возвѣщенное христіанствомъ; они, напротивъ того, являются для исполненія этого закона, для полнаго освященія его, для учрежденія власти и ненарушимости этого освященнаго союза. Они требуютъ, какъ и христіане, чтобы одинъ человѣкъ соединялся съ одной женщиной; но они проповѣдуютъ равноправность жены съ мужемъ…“ Стремленіе сохранить, во что бы то ни стало, ненарушимость брака ясно показываетъ, какъ идеализировали сенъ-симонисты человѣческія отношенія.

Но чѣмъ дальніе развивалась теорія, чѣмъ болѣе вопросовъ представлялось ей для разрѣшенія, чѣмъ болѣе уяснялись эти вопросы, и но нѣкоторымъ изъ нихъ возникли разногласія. Признавая необходимость соразмѣрнаго со способностями и трудами людей распредѣленія въ богатствѣ, сонъ-си монисты должны были придти къ заключенію, что нынѣшній переходъ собственности отъ одного лица къ другому долженъ быть измѣненъ, что государство, превратившись въ сенъ-симонистскую ассоціацію, должно будетъ выкупить у частныхъ лицъ всю недвижимую собственность, не нарушая ничьихъ правъ и давая частнымъ лицамъ проценты съ выкупного капитала, который будетъ оставаться собственностью общества. За выдачею вознагражденія своимъ членамъ за ихъ труды, общество имѣло бы въ остаткѣ большія суммы для разныхъ общественныхъ учрежденій, могло бы вполнѣ обезпечить воспитаніе дѣтей. Но если воспитаніе дѣтей и вознагражденіе членовъ общества за трудъ обезпечены, то наслѣдство дѣлается ненужнымъ, какъ явленіе вредное, дающее средства къ праздности. Но главная связь между дѣтьми и родителями при настоящемъ устройствѣ семьи — наслѣдство; если дѣти обезпечены государствомъ, если они ничего не получаютъ отъ родителей, то прочность брачнаго союза ослабляется сама собою. Этотъ-то вопросъ о брачныхъ отношеніяхъ и разъединилъ двухъ главныхъ членовъ сенъ-симонизма Базара и Анфантена. Базаръ, менѣе восторженный, чѣмъ Анфантенъ, счастливый въ семейной жизни, не могъ согласиться съ мыслью, что старыя семейныя отношенія не могутъ ужиться съ теоріей. Но Анфантенъ не только защищалъ необходимость права на разводъ, но находилъ, что вліяніе правителей сенъ-симонистскаго братства должно простираться и на отношенія супруговъ. Подъ этимъ вліяніемъ Анфантенъ подразумѣвалъ чистыя, цивилизующія и безкорыстныя отношенія правителей къ женщинамъ и правительницъ къ мужчинамъ. Идеализація отношеній средневѣковыхъ рыцарей и дамъ, католическихъ исповѣдниковъ и ихъ духовныхъ дочерей, играла очень важную роль при возникновеніи этихъ идей. Базаръ понималъ невозможность подобныхъ платоническихъ отношеній — и зналъ, что они непремѣнно перейдутъ въ матеріальную связь. Верховный совѣтъ сенъ-симонистскаго „семейства“ по цѣлымъ днямъ занимался разрѣшеніемъ этого спорнаго вопроса; споры доходили до того, что съ Олиндомъ Родригомъ чуть не сдѣлался однажды ударъ, когда Рейно отвѣтилъ ему „не думаю“ на вопросъ, думаетъ ли Рейно, что онъ, Родригъ, говорить по вдохновенію. Базаръ, пораженный неотразимою діалектикою Анфантена, тоже упалъ однажды замертво и, несмотря на всѣ усилія докторовъ, прожилъ послѣ этого потрясенія весьма не долго. Пустое кресло Базара должна была занять женщина, такъ какъ безъ женщины, по мнѣнію Анфантена, „нельзя было разрѣшить окончательно спорныхъ вопросовъ и отступать безъ ея опоры отъ обыкновенныхъ нравственныхъ обычаевъ общества“. Бурныя засѣданія продолжались, нѣкоторые члены упрекали Анфантена въ стремленіи къ разврату, нѣкоторые уже совсѣмъ отстали отъ общества, какъ, напримѣръ, Бюше. Небольшой кружокъ, составившійся около „верховнаго отца“, дошелъ до крайней степени экзальтаціи, которая, повидимому, не могла продолжаться долго. Анфантенъ, котораго, можетъ-быть, не безъ основанія подозрѣвали въ шарлатанствѣ, рѣшился воспользоваться энтузіазмомъ пламенныхъ приверженцевъ новаго ученія, чтобы, по крайней мѣрѣ, пасть со славою. Онъ имѣлъ на краю Парижа въ Менильмонтанскомъ предмѣстьѣ домъ съ садомъ и задумалъ перенести туда свою общину, чтобы показать первый міру примѣръ братской жизни, основанной на сочетаніи физическаго и умственнаго труда20 іюля 1832 года, въ страстную пятницу было объявлено о прекращеніи „Globe“ по неимѣнію денежныхъ средствъ и въ то же время было рѣшено переселеніе въ новый домъ. „Милыя дѣти, — говорилъ Анфантенъ: — нынѣшній день празднуется, какъ великій день въ теченіе восемнадцати вѣковъ; въ этотъ день умеръ Божественный Освободитель рабовъ. Въ память святой годовщины да начнется наше отшельничество и да исчезнетъ изъ среды насъ послѣдній слѣдъ рабства — домашняя прислуга“. Съ Анфантеномъ переѣхало сорокъ учениковъ. Они стали исполнять всѣ обязанности домашней прислуги, работали надъ поправкою дома, въ саду, въ огородѣ. Чтобы оправдаться отъ взведеннаго на нихъ обвиненія въ нечистыхъ стремленіяхъ къ разврату, они дали слово не прикасаться къ женщинамъ во время своего отшельничества. Весь складъ ихъ жизни былъ таковъ, что не могъ бы просуществовать долго: полнѣйшее повиновеніе колѣ „отца“, лишеніе себя многихъ жизненныхъ благъ, постоянныя чтенія жизнеописаній святыхъ, застегиванье, въ знакъ крайняго смиренія, другъ другу жилета и тому подобныя услуги при одѣваньи, все это было мы скучно, или дѣтски наивно для того, чтобы существовать долго. Кромѣ того, молодые энтузіасты, честно стремившіеся къ освобожденію рабовъ и женщинъ, не могли удовлетвориться: жизнью монашествующей братіи. Въ ихъ жизни долженъ былъ наступить скорый переворотъ. Но министры Луи-Филиппа, почти не замѣтившіе основанія менильмонтанскаго семейства, такъ какъ это основаніе совпало съ днемъ похоронъ Ламарка, теперь считали своимъ долгомъ подвергнуть сенъ-симонистовъ судебному преслѣдованію. Менильмонтанскій домъ былъ обысканъ, юридическое обвиненіе составлено, пять главныхъ членовъ братства призваны къ суду. Общество, до сихъ поръ обращавшее мало вниманія на сенъ-симонистовъ, невольно заинтересовалось и ими, и ихъ ученіемъ. Оживленныя и энергическія защитительныя рѣчи подсудимыхъ не могли не произвести сильнаго впечатлѣнія на слушателей. Въ сущности, подсудимыми и обвиненными явились не сенъ-симонисты, чистые въ своихъ стремленіяхъ, виновные только въ крайне экзальтированной преданности дѣлу, а зрители и судьи, услышавшіе потрясающія описанія своей собственной жизни. Волей-неволей, имъ пришлось выслушать суровую и безпощадную проповѣдь. Особенно смущалъ ихъ Анфантенъ своимъ безмятежнымъ спокойствіемъ, своими проницательными глазами и медленнымъ произнесеніемъ рѣчи. Онъ, кажется, хотѣлъ врѣзать въ память слушателей каждое свое слово, хотѣлъ заставить ихъ задуматься надъ каждымъ изъ этихъ словъ. Президентъ не выдержалъ этого взгляда и хотѣлъ смутить Анфантена.

— Вы часто останавливаетесь, — сказалъ онъ: — вы, вѣроятно, не совсѣмъ приготовились; вамъ нужно обдумать рѣчь.

— Мнѣ нужно видѣть, какіе люди меня окружаютъ, мнѣ нужно, чтобы они видѣли меня. Я желаю, чтобы генералъ-адвокатъ понялъ могущество нашего тѣла, формы чувствъ и для того даю ему испытать могущество взгляда.

— Намъ не время ждать результатовъ вашихъ размышленій, — замѣтилъ раздраженный президентъ.

Тогда Анфантенъ обернулся къ ученикамъ:

— Вотъ еще новое доказательство ихъ несостоятельности. Они отрицаютъ нравственное могущество чувствъ и не донимаютъ, что я однимъ своимъ взглядомъ могу лишить ихъ спокойствія, приличнаго ихъ званію.

Судъ кончился осужденіемъ обвиненныхъ: трое изъ подсудимыхъ были приговорены въ годичному заключенію въ; тюрьму, двое должны были внести но 50 франковъ штрафу. Въ сущности, ихъ было не за что судить, и судьи не могли не смутиться, когда. Мишель Шевалье напомнилъ имъ слова Робеспьера: „Конвентъ не позволитъ преслѣдовать мирныхъ служителей различныхъ религій“ и прибавилъ: „Вы знаете, господа, что мы мирные люди, и мы оюдемъ отъ васъ терпимости Робеспьера“.

Въ это время, когда правительство и общество обвиняли сенъ-симоннстовъ за составленіе ими опаснаго общества, въ Парижѣ нашелся одинъ человѣкъ, болѣе страстный, болѣе смѣлый, болѣе геніальный, чѣмъ всѣ они вмѣстѣ, и обвинявшій ихъ въ ребячествѣ и шарлатанствѣ. Это былъ Фурье, все еще томившійся въ нищетѣ и имѣвшій попрежнему только одного ученика, преданнаго ему Мюирона. Дѣйствительно, если бы мы не знали, насколько экзальтированы были эти люди, то и намъ пришлось бы назвать ихъ шарлатанами. Проповѣдуя великія идеи учителя объ освобожденіи рабочихъ отъ нищеты и женщинъ отъ зависимости, что сдѣлали они на самомъ дѣлѣ? Они составили общину, куда не вошелъ ни одинъ рабочій, они копали отъ нечего дѣлать землю, чистили сапоги, готовили кушанье, совершали, однимъ словомъ, трудъ, на который способенъ каждый неучъ и глупецъ, тогда какъ ихъ способности могли бы употребиться съ большею пользою на болѣе серьезное дѣло; они дали обѣтъ не прикасаться къ женщинамъ, и такимъ образомъ, прямо показывали, что ихъ община не можетъ ни развиться, ни послужить прототипомъ будущихъ подобныхъ общинъ; они оставались въ сущности тѣми аристократами, которые для собственной потѣхи столярничаютъ и плотничаютъ въ своихъ рабочихъ „кабинетахъ“. Стоило пройти нѣсколькимъ мѣсяцамъ, чтобы вся эта пустая игра въ сладенькую идиллію кончилась разъ и навсегда, чтобы вчерашніе землекопы превратились сегодня въ банкировъ и сенаторовъ, что и сдѣлалось послѣ. Мѣщанинъ, сынъ народа, Фурье, рѣзкій, какъ и его соотечественникъ Прудонъ, не могъ не назвать эту игру въ мужичковъ „плутнею и шарлатанствомъ“. „Если бы у меня была тысяча франковъ, — насмѣшливо замѣчаетъ онъ: — то и я могъ бы создать общество такъ же хорошо устроенное, какъ общество сенъ-симонистовъ“. Дѣйствительно, подобныя шутовскія коммуны не требуютъ большихъ средствъ и расчетовъ. Онъ понималъ, что ему нужны большія суммы для осуществленія чего-нибудь прочнаго и дѣльнаго. Въ 1832 г. у него явилось нѣсколько учениковъ, въ числѣ ихъ были Виктора» Консидеранъ и г-жа Вигуро; ими былъ основанъ еженедѣльный журналъ «Фаланстеръ» или «Промышленная реформа». Въ это же время явился одинъ капиталистъ, Боде-Дюлари, ставшій во главѣ акціонеровъ для устройства фаланстера. Вскорѣ начаты были и постройки фаланстера, но недостатокъ денегъ помѣшалъ окончить зданіе. Эта неудача отравила послѣдніе дни жизни несчастнаго Фурье, хотя она и не могла подорвать глубокихъ убѣжденій твердаго старика. Онъ умеръ 10 октября 1837 года, проживъ въ нищетѣ, работая дни и ночи и оставивъ кромѣ восьми томовъ большихъ произведеній множество брошюръ и мелкихъ статей. Его дѣло не погибло съ его смертью; Викторъ Консидеранъ, стоя во главѣ его учениковъ, продолжалъ пропагандировать идеи учителя и не разъ пробовалъ осуществить эти идеи на практикѣ. Попытки не удавались по недостатку средствъ. Но идея ассоціаціи, составленной для достиженія возможно большихъ выгодъ и наслажденій, для приложенія своихъ силъ къ гармонирующимъ съ нашими склонностями работамъ, — ассоціаціи, дающей полную свободу жить въ семьѣ или безъ семьи, работать какъ угодно и сколько угодно, — ассоціаціи, не уничтожающей значенія собственности, не платящей тысячъ за какія-нибудь рулады — пѣвицѣ, за какихъ-нибудь вакханокъ — живописцу, за какіе-нибудь стишки — поэту, но щедро вознаграждающій трудъ каменоломщика или землекопа, ассоціаціи, представляющей въ своей средѣ и школу для дѣтей, и балы, и театры для молодежи, и скромныя собранія, и библіотеки для стариковъ; — эта идея осталась навсегда, и сколько бы ни было ошибокъ въ теоріи Фурье, какъ бы. ни бранили его за безумныя крайности и за нелѣпые выводы, но все-таки каждая возникающая рабочая артель или община является какъ бы слабымъ зародышемъ его фаланстера. Но рабочимъ было еще далеко до серьезнаго устройства ассоціаціи. Буржуазія была въ полной силѣ и продолжала заботиться только о себѣ.

V.

Въ царствованіе Луи-Филиппа власть была, какъ мы уже сказали, въ рукахъ буржуазіи, и не только одни богачи, но и не слишкомъ богатые собственники и промышленники пользовались теперь избирательнымъ правомъ, такъ какъ избирательный цензъ былъ пониженъ до 200 франковъ. Буржуазіи не было никакой нужды особенно сильно заботиться о рабочемъ сословіи, и потому она, назвавъ ложными и вредными всѣ соціальныя и коммунистическія теоріи, почти не тронула существовавшихъ во Франціи со временъ имперіи и реставраціи законовъ. Полиція съ ея стѣснительными, правилами осталась та же, хотя она и старалась какъ можно мягче подтверждать свои постановленія и не просто приказывала рабочимъ держать «записную книжку», чтобы шпіонить за ними, а говорила, что работникъ долженъ «для своего удобства» визировать эту книжку у комиссаровъ^[57]. Въ камерахъ коммерческой и совѣщательной для искусствъ и мануфактуръ были сдѣланы улучшенія, но эти улучшенія ничего не давали рабочему классу, а только придали силы буржуазіи и дали ей возможность вести успѣшную борьбу противъ непріятныхъ для нея нововведеній. таможенные законы и тарифы существовали въ томъ же видѣ, какъ и во времена реставраціи; графъ Дюшатель, сдѣлавшись въ 1834 г. министромъ торговли, попробовать предложить таможенную реформу, но, встрѣченная въ портовыхъ городахъ съ восторгомъ, она вызвала угрозы крупныхъ промышленниковъ, говорившихъ министру: «Главное, вспомните, что пониженіе заработной платы уже два раза возмущало Ліонъ». Передъ этой угрозой правительству приходилось отказаться отъ своихъ желаній, такъ какъ въ рукахъ мануфактуристовъ была возможность понизить, когда имъ угодно, заработную плату. Послѣ многихъ попытокъ правительства осуществить свои идеи, оно должно было въ 1845 году окончательно уступить приверженцамъ запретительной системы. Тогда начали движеніе частныя лица, поклонники англійской лиги, которая подъ предводительствонъ Ричарда Кобдена успѣла побѣдить приверженцевъ хлѣбныхъ законовъ и запретительныхъ тарифовъ. Во главѣ приверженцевъ свободнаго обмѣна стоялъ Фредерикъ Бастіа. Уже въ 1846 году въ Бордо составилась «ассоціація для достиженія свободы обмѣна». Это общество рѣшилось достигнуть всѣми законными средствами реформы таможеннаго тарифа и собрало по подпискѣ въ первыя же засѣданія 52.000 франковъ. Въ Парижѣ, Марселѣ, Ліонѣ, Гаврѣ и Реймсѣ послѣдовали этому примѣру. Эти ассоціаціи старались пропагандировать свои принципы. Ихъ засѣданія пользовались успѣхомъ; министръ смотрѣлъ не безъ удовольствія на эту агитацію и говорилъ: «Будьте тверды и мы будемъ покровительствовать вамъ». Приверженцы свободнаго обмѣна вошли въ сношенія и съ иностранными послѣдователями ихъ экономическихъ принциповъ. Ричардъ Кобденъ посѣтилъ Парижъ; въ 1847 году въ Брюсселѣ былъ назначенъ конгрессъ экономистовъ — этотъ первый примѣръ международнаго ученаго собранія. Но протекціонисты составили лигу противъ лиги, организовали «комитетъ для защиты національнаго труда», основали «Промышленную газету» — «Moniteur industriel» и забили тревогу: съ одной стороны они обвиняли правительство въ стремленіи въ возмущенію, съ другой — увѣряли фабричныхъ, что «вредные люди работаютъ въ пользу Англіи, чтобы погубить Францію, хотятъ накормить англичанъ и уморить голодной смертью французовъ»; наконецъ, въ одномъ адресѣ они прямо говорили правительству: «не ускоряйте угрожающаго вамъ кризиса своимъ молчаніемъ, которое не вызвано никакими серьезными причинами: не поддерживайте того недоумѣнія, которое охватываетъ всѣ умы и подрываетъ всякое довѣріе; не добивайтесь того, чтобы ваши враги были вооружены тѣми людьми, которые всегда хотѣли содѣйствовать вамъ въ дѣлѣ процвѣтанія страны…» Такія угрожающія фразы могли дѣйствительно написать только тѣ люди, про которыхъ сказалъ одинъ изъ ихъ защитниковъ: «Ни одно общество не можетъ существовать безъ аристократіи, она нужна каждому правительству. Хотите ли вы знать аристократію іюльскаго правительства? Это — крупные промышленники и крупные мануфактуристы, они — феодалы покой династіи». Противъ подобной силы поклонники свободнаго обмѣна, вѣроятно, сдѣлали бы очень немного, но событія 1848 года помѣшали начаться рѣшительной битвѣ.

Въ это же царствованіе началось во Франціи желѣзнодорожное дѣло. Оно встрѣтило ярыхъ противниковъ, въ числѣ которыхъ былъ и экономистъ Бланки, смотрѣвшій на небольшія линіи желѣзныхъ дорогъ, какъ на разорительныя предпріятія, и считавшій большія линіи, за исключеніемъ двухъ-трехъ, скверными для настоящей минуты спекуляціями. Первыя постройки обошлись частнымъ предпринимателямъ такъ дорого, что запугали капиталистовъ. Правительство рѣшилось взять постройку на себя, но получило отпоръ въ палатѣ депутатовъ; иногда споры шли просто о томъ, по правому или по лѣвому берегу рѣки проводить дорогу, и ради этого спора проектъ дороги отвергался совсѣмъ. Съ 1837 по 1842 г. борьба шла очень неудачно, иногда давались особенныя концессіи разнымъ компаніямъ, изъ которыхъ многія не могли выполнить и одной десятой части своихъ условій. Въ 1842 году 11 іюня дѣло было рѣшено окончательно: Парижъ былъ сдѣланъ центромъ, куда должны были идти желѣзные пути отъ границъ. Такъ какъ палаты отвергали постройки дорогъ правительствомъ, такъ какъ частные предприниматели не исполнили своихъ условій, то была принята смѣшанная система построекъ. Правительство обязывалось купитъ землю, сдѣлать насыпи, возвести станціи, съ тѣмъ, чтобы департаменты и общины уплатили ему двѣ трети стоимости земель; съ другой стороны — компаніи обязывались усыпать пескомъ насыпи и обложить камнемъ дороги, положить рельсы, доставить вагоны, локомотивы и тому подобное и, наконецъ, содержать дороги въ теченіе извѣстнаго срока, послѣ чего правительство вступитъ во владѣніе своею собственностью, заплативъ компаніямъ за желѣзную дорогу, локомотивы, вагоны и прочее ту цѣну, какая будетъ опредѣлена экспертами. Послѣ многихъ споровъ, дѣло было начато съ успѣхомъ, и тысячи рабочихъ рукъ получили возможность кое-какъ заработать насущный хлѣбъ.

Изъ законовъ этого времени, касавшихся собственно рабочихъ, стоитъ упомянуть законы о выдачѣ ремесленныхъ свидѣтельствъ, о совѣтахъ присяжныхъ и о работахъ дѣтей на фабрикахъ. Правительство, послѣ многихъ споровъ въ палатахъ, гдѣ нѣкоторые депутаты возставали вообще противъ необходимости выдачи ремесленникамъ свидѣтельства, разрѣшило не брать свидѣтельства тѣмъ изъ рабочихъ, которые занимались ремесломъ только при помощи своихъ женъ и дѣтей и но имѣли ни учениковъ, ни подмастерьевъ. Вслѣдствіе этой реформы 150.000 бѣдныхъ ремесленниковъ были освобождены отъ платы за свидѣтельства." Мировые ремесленные судьи или совѣты присяжныхъ, существовавшіе и приносившіе пользу въ провинціи, еще не были введены въ Парижѣ, такъ какъ правительство боялось за общественную безопасность при введеніи этого свободнаго учрежденія. Въ 1844 году къ правительству обратились съ просьбами фабриканты и рабочіе, желавшіе суда присяжныхъ. Въ это же время газета «Atelier» посовѣтовала кстати просмотрѣть и старые законы о присяжныхъ и дать имъ болѣе широкое основаніе, ввести въ число присяжныхъ собственно рабочій классъ, а не однихъ фабрикантовъ, какъ это было до сихъ поръ. Но совѣтъ газеты не былъ принятъ во вниманіе, и въ Парижѣ ввелись суды присяжныхъ точно въ такомъ же видѣ, въ какомъ они существовали въ провинціи. Конечно, общественное спокойствіе, противъ всѣхъ ожиданій правительства и особенно полиціи, не только не было нарушено, но даже поддерживалось болѣе прежняго. Еще сильнѣйшіе споры поднялись по поводу закона о дѣтяхъ, работающихъ на фабрикахъ. Эти несчастныя созданія представляли, дѣйствительно, мрачное явленіе: съ пяти и шести лѣтъ начинали они работать но четырнадцати и пятнадцати часовъ въ день; страшно было ихъ положеніе особенно на бумажнопрядильныхъ фабрикахъ, гдѣ они нерѣдко замертво падали надъ станками. Общество давно видѣло это зло, знало, что тутъ убиваются и физическая, и нравственныя силы цѣлыхъ поколѣній людей, но пособить дѣлу не могло никакими запрещающими работу дѣтей законами, никакими нравоучительными проповѣдями и филантропическими грошами. Министръ торговли поручилъ Виллерме осмотрѣть фабрики и дать отчетъ о состояніи фабричнаго народа. Страшная картина, нарисованная докладчикомъ, подала поводъ къ нѣсколькимъ проектамъ относительно дѣтей рабочихъ. Нѣсколько голосовъ поднялось противъ всякаго вмѣшательства въ дѣла фабрикантовъ, такъ какъ они свободные граждане; нѣкоторые пэры видѣли въ заботахъ министра о дѣтяхъ рабочихъ слѣды сенъ-симонизма и фаланстеризма. Съ другой стороны, начались толки о правахъ государства вмѣшиваться не только въ злоупотребленія фабрикантовъ, но даже въ злоупотребленія отцовъ семействъ. Рѣшено было ограничить число часовъ и опредѣлить возрастъ, ранѣе котораго нельзя брать на фабрику дѣтей. Тогда мануфактуристы обратились къ правительству съ вопросами: «Не думаетъ ли оно такъ же идти въ родительскіе дома этихъ дѣтей и взглянуть, есть ли у нихъ тамъ ѣда?.. И если государство не можетъ гарантировать рабочимъ положительнымъ образомъ результатовъ труда, не можетъ даже обезпечить рабочимъ этотъ трудъ, то по какому праву станетъ оно регламентировать этотъ трудъ?» На эти смѣлые упреки правительство могло отвѣтить тоже только упрекомъ: «Очень странно, — говорило оно: — что тѣ самые люди, которые просили у правительства защиты противъ крайнихъ теорій свободы, теперь хотятъ отнять у правительства право вмѣшательства въ національные интересы». Дѣйствительно, ври существовавшемъ порядкѣ дѣлъ и промышленники, и правительство постоянно должны были поступать противъ своихъ собственныхъ принциповъ и то отрицать правительственное вмѣшательство, то требовать его. И о чемъ они хлопотали теперь? объ опредѣленіи- рабочихъ часовъ и возраста дѣтей для работъ на фабрикахъ? Но развѣ голодъ отъ этого долженъ былъ уменьшиться? развѣ на восьмомъ году человѣку не такъ же вредно работать на фабрикѣ, какъ на шестомъ году жизни? Развѣ всѣ эти мѣры ведутъ въ чему-нибудь положительно полезному для общества? Густавъ де-Бомонъ совершенно вѣрно замѣтилъ законодателямъ: «Теперь вы хлопочете только о малолѣтнихъ дѣтяхъ, но будьте увѣрены, что пройдетъ не много времени безъ того, что вамъ предложатъ регламентировать и трудъ юношей». — «Это правда!» — воскликнули въ отвѣтъ ему. «Хорошо ли это? худо ли? — я не разбираю этого; я склоненъ думать, что это хорошо. Но это очень серьезный вопросъ, господа; въ этомъ я могу васъ увѣрить». Точно, это былъ серьезный вопросъ, — вопросъ о злоупотребленіяхъ, объ эксплоатаціи рабочихъ на фабрикахъ, — вопросъ, подготовлявшій революцію. Законы, изданные послѣ этихъ преній, вышли очень нерѣшительные и безполезные: они предписывали посылать дѣтей до двѣнадцатилѣтняго возраста, кромѣ фабрики, въ школу; ранѣе восьмилѣтняго возраста не дозволяли употреблять ихъ на фабричный трудъ; до тринадцатилѣтняго возраста ихъ не могли заставлять исполнять ночныя работы; за всѣмъ этимъ должны были смотрѣть инспекторы; фабриканты за нарушеніе законовъ обязаны были платить штрафы. Администраціи, кромѣ того, было предоставлено право расширять эти законы, постановлять minimum возраста для рабочихъ въ нѣкоторыхъ отдѣлахъ промышленности. Но кто могъ поручиться, что, проработавъ восемь часовъ на одной фабрикѣ, ребенокъ не будетъ принужденъ работать еще на другой? что онъ не будетъ бродяжничать по окончаніи фабричнаго труда, такъ какъ дома у него нѣтъ ни отца, ни матери, еще не возвратившихся съ фабрики? И сколько нужно было устроить школъ для 70.000 дѣтей фабричныхъ, къ которымъ можно было примѣнить новые законы? Этихъ школъ, несмотря на поощренія префектовъ, учреждалось мало и ихъ существованіе было просто исключительнымъ благомъ въ нѣкоторыхъ провинціяхъ. Но вопросъ о народномъ образованіи занималъ правительство съ самаго начала іюльской монархіи, потому намъ нужно взглянуть, что было сдѣлано на этомъ пути. Въ 1831 году Кузенъ и Сенъ-Маркъ Жирарденъ были посланы за границу для изученія дѣла народнаго образованія. Министръ Бартъ внесъ довольно либеральный проектъ народныхъ школъ, гдѣ предлагалъ дать право каждому частному совершеннолѣтнему лицу, имѣющему свидѣтельство о порядочномъ поведеніи, открывать школу при матеріальной помощи общинъ, департаментовъ и даже государства. Но проектъ былъ сразу отвергнутъ, такъ какъ въ немъ не давалось никакого мѣста духовенству. Такая же участь постигла другой, проектъ, предлагавшій полную свободу образованія. Болѣе успѣха имѣлъ проектъ, представленный новымъ министромъ народнаго просвѣщенія, Гизо. Съ незначительными измѣненіями онъ былъ принятъ 28-го іюня 1833 года и получилъ законную силу. По этому закону «первоначальное народное образованіе дѣлилось на элементарное и высшее». Элементарное заключало въ себѣ обученіе чтенію, письму, началамъ французской грамматики, счисленію и объясненію законной системы мѣры и вѣса. Высшее заключало въ себѣ, кромѣ этихъ предметовъ, основанія" геометріи, линейнаго рисованія и межеванія; понятія о физическихъ наукахъ и естественной исторіи, насколько это знаніе необходимо для вседневной жизни; пѣніе, начала географіи и исторіи и въ особенности исторіи и географіи Франціи. Кромѣ того, первоначальное образованіе должно было быть нравственнымъ и религіознымъ. Смотря по потребностямъ и средствамъ мѣстностей, первоначальное образованіе могло расширяться. На вопросъ: должно ли быть первоначальное образованіе произвольнымъ или обязательнымъ? Гизо отвѣтилъ, что «онъ мало придаетъ значенія правиламъ монастырей и казармъ», — и этимъ разрѣшилъ въ пользу произвольнаго образованія. Но для государства, по его словамъ, должно быть обязательнымъ, чтобы образованіе было доступно всѣмъ. Вслѣдствіе этого каждая община, одна или въ соединеніи съ сосѣдними, должна имѣть элементарную народную школу; всѣ главные города департамента и всѣ общины съ 6.000 жителей обязаны имѣть, кромѣ того, по одной [высшей народной школѣ; каждый департаментъ долженъ содержать по одной нормальной первоначальной школѣ для образованія учителей. Всѣ эти обязательства было гораздо легче написать, чѣмъ исполнить. Хотя жалованіе учителямъ назначалось только по 200 франковъ (50 руб.) въ годъ, хотя квартиры и дома подъ школы требовались не роскошные, но все же муниципальные совѣты многихъ общинъ не легко рѣшались на эти расходы. Потому они обязывались, если не могли устроить школъ изъ своихъ средствъ, сдѣлать это изъ добавочнаго налога въ 3 сантима. Если же и этотъ налогъ не дастъ средствъ для устройства школы, что могло случиться въ мелкихъ и бѣдныхъ деревняхъ, то доставить добавочныя суммы обязывался департаментъ, который могъ на этотъ конецъ собрать добавочную подать въ 2 сантима. Если же и это не могло помочь, то государство брало на себя обязанность дополнить требуемую сумму изъ своихъ общихъ средствъ. Учитель кромѣ жалованья пользовался положенными закономъ взносами за дѣтей; отъ платы за дѣтей избавлялись только тѣ родители, которые имѣли отъ муниципальныхъ совѣтовъ удостовѣреніе въ нищетѣ. Министромъ были учреждены въ департаментахъ комиссіи для выдачи свидѣтельства въ способности къ преподаванію; мѣстные и окружные комитеты учредились для наблюденія за школами и для переписки съ министромъ; инспектора, а потомъ и субъ-инспектора, получили приказаніе осматривать школы. Въ одинъ годъ было открыто 2.275 первоначальныхъ школъ съ 454.000 учениковъ, 15 нормальныхъ и кромѣ того построилось и починилось до 1.272 училищныхъ домовъ. Въ 1840 г. число мужскихъ школъ возросло до 39.460, а въ 1848 — ихъ уже было 43,614 школъ съ 2.176.000 учениковъ. Это была очень крупная цифра, такъ какъ во всей Франціи было только около 3.200.000 мальчиковъ отъ 5 — 15 дѣть. Если даже эти цифры и преувеличены, то все-таки въ нихъ была доля правды, и можно сказать, что народное образованіе сдѣлало нѣкоторые успѣхи во времена іюльской монархіи. По словамъ Сальванди, составлявшаго отчетъ, правительство временъ реставраціи издержало на первоначальное народное образованіе въ теченіе 16 лѣтъ только 742.000 франковъ, тогда какъ правительство Луифилиина въ теченіе 17 лѣтъ истратило на тотъ же предметъ 37.500.000 франковъ. Но сколько бы ни говорили докладчики объ успѣхахъ этого дѣла, а все таки въ 1846 г. между рекрутами приходилось 40 человѣкъ безграмотныхъ на 100. Это было очень ясное доказательство, что дѣло народнаго образованія требуетъ еще очень многихъ усилій. Кромѣ того, въ законѣ Гизо есть одна неисправимая и постыдная ошибка: онъ совсѣмъ забылъ о женщинахъ. Такъ что даже по пристрастному отчету 1848 г. число учащихся дѣвочекъ на всю Францію равнялось 1.354.056.

Школъ для фабричныхъ рабочихъ было гораздо меньше. Нѣкоторыя изъ нихъ были основаны общинами, но большую часть изъ нихъ устроили частныя ассоціаціи. Одною изъ замѣчательнѣйшихъ школъ этого рода была школа, основанная «Обществомъ Политехниковъ», тотчасъ послѣ іюльской революціи. Она считала уже въ 1837 году до 1.500 слушателей, собиравшихся на лекціи по вечерамъ и имѣвшихъ подъ рукою безплатную библіотеку. Нѣсколько другихъ частныхъ благотворительныхъ обществъ тоже устроили школы для фабричныхъ, но все это имѣло въ общей сложности очень мало значенія. Ремесленныхъ школъ тоже было не много, и какъ были онѣ" незначительны, видно изъ того, что даже въ ліонской ремесленной школѣ было только около 250 учениковъ, тогда какъ въ парижской было только 70 учениковъ въ 1831 году и 300 учениковъ въ 1848 году. Такимъ образомъ, дѣти работниковъ имѣли подъ руками еще менѣе, чѣмъ поселяне, средствъ къ образованію, которому кромѣ недостатка школъ мѣшала и фабричная работа: утомленному восьмичасовой работой ребенку не могло идти на умъ ученье.

VI.

Несмотря на нежеланіе буржуазіи измѣнить систему тарифовъ, несмотря на медленное улучшеніе путей сообщенія и не всегда удачную постройку желѣзныхъ дорогъ, промышленность, все-таки, развивалась очень замѣтно и была въ состояніи выдержать три кризиса въ 1830, въ 1837 и въ

1846 годахъ, принимая еще болѣе широкіе размѣры послѣ каждаго изъ этихъ кризисовъ. Успѣхи были очень велики, и чтобы дать о нихъ понятіе, мы можемъ, не входя въ излишнія подробности, представить нѣкоторыя сравнительныя цифры., Въ 1831 году по внѣшней торговлѣ вывозилось товаровъ на 1.131 милліонъ, въ 1847 году цѣнность вывозныхъ товаровъ равнялась 2.613 милліонамъ. На судахъ отправлялось въ 1837 году 1.782.000 тоннъ грузу, а въ 1847 году отправлялось 2.627.000 тоннъ. Каналы приносили въ 1832 году 3.734.000 франковъ доходу, а въ 1846 г., несмотря на пониженные тарифы, доходы здѣсь дошли до 9.144.000 фр. 30 милліоновъ килограммовъ хлопчатой бумаги удовлетворяли потребностямъ общества въ концѣ царствованія Карла X, а въ 1846 году спросъ былъ на 64 милліона. Число жителей Парижа возвысилось съ 774.000 да милліона; хозяевъ и мастеровъ въ немъ было до 64.000, а простыхъ работниковъ, мужчинъ и женщинъ, до 342.000. Куда бы мы ни заглянули, вездѣ въ промышленномъ и торговомъ мірѣ была кипучая дѣятельность и замѣчалось изумительное развитіе. Но среди этого прогресса ярко выдавалось одно своеобразное явленіе, промышленность болѣе всего производила «дрянныхъ товаровъ» — pacotille. Особенно много подобныхъ товаровъ производилось для отправки за границу, такъ что выраженіе «работать для вывоза» равнялось выраженію «работать кое-какъ». Это явленіе было, съ одной стороны, слѣдствіемъ все болѣе и болѣе развивавшагося стремленія къ спекуляціямъ, къ барышничеству, къ надувательству; съ другой стороны — не безъ вліянія была здѣсь и наклонность буржуазіи блестѣть дешевою, мишурною роскошью. Хорошіе и прочные товары почти перестали находить покупателей, тогда какъ разныя худенькія матеріи, поддѣлки подъ настоящую бронзу, подъ настоящія кружева, подъ настоящее золото, серебро и драгоцѣнные камни, все это шло въ ходъ, и разбогатѣвшіе мѣщане и мѣщанки имѣли возможность, не дѣлая большихъ тратъ, красоваться въ этой мишурѣ. При такомъ стремленіи общества покупать хоть дрянь, но дешево, должна была упасть, во-первыхъ, добросовѣстность въ исполненіи работы, а во-вторыхъ, должна была понизиться и заработная плата. И то, и другое отзывалось очень невыгодно на рабочихъ. Еще тяжелѣе дѣйствовала на нихъ все сильнѣе развивавшаяся конкуренція. Участь рабочихъ на фабрикахъ была не веселая.

Заработная плата тга фабрикахъ, гдѣ были введены машины, понизилась очень сильно. То же самое было на фабрикахъ, гдѣ занимались производствомъ новыхъ, недавно введенныхъ въ употребленіе произведеній; сначала тутъ плата рабочимъ была очень велика, такъ какъ работниковъ, способныхъ къ производству еще мало знакомой работы, было мало; во чѣмъ болѣе привыкали они къ новому роду труда, тѣмъ болѣе понижались ихъ заработки. Такъ, на тюлевыхъ фабрикахъ работники получали въ 1823 году до 15 и даже до 20 франковъ, а въ 1840 г. ихъ заработки понизились до 3 и даже до 1`/₃ франка. Иногда мануфактуры устраивались въ глухихъ мѣстностяхъ, гдѣ-нибудь въ горахъ, и населеніе, не имѣющее никакого другого занятія, соглашалось работать на фабрикахъ за ничтожную цѣну. То же явленіе подмѣчалось и тамъ, гдѣ все населеніе привыкло къ извѣстному фабричному производству и предлагало излишнее число рабочихъ рукъ. Фабрикантъ пользовался всѣми случаями въ свою пользу. Но еще страшнѣе дѣйствовали на размѣръ платы неожиданные кризисы.

Но даже если въ иныхъ мѣстахъ и въ иныхъ производствахъ заработокъ увеличивался, то все-таки относительно онъ былъ меньше, чѣмъ въ прежнее время. Дѣло въ томъ, что жизненные припасы, одежда, квартира, все становилось дороже въ городахъ съ увеличеніемъ ихъ населенія; кромѣ того одежда носилась и рвалась скорѣе при фабричномъ трудѣ, чѣмъ при домашней работѣ. Чтобы уменьшить расходы на наемъ жилища, рабочіе цѣлыми семействами помѣщались въ грязныхъ углахъ, гдѣ не было ни чистаго воздуха, ни солнечныхъ лучей; они жили буквально въ зараженной атмосферѣ, не имѣя силъ спасаться отъ болѣзней. Лилль, Мюльгаузенъ, Руанъ и другіе города приводили въ ужасъ наблюдателей, посѣщавшихъ рабочіе кварталы, гдѣ жили эти «бѣлые негры», какъ называли фабричныхъ въ Мюльгаузенѣ. Въ Лиллѣ, на пять работниковъ приходился одинъ, который при всѣхъ усиліяхъ не могъ содержать себя на заработную плату. Одна шестая часть была записана въ комитетѣ благотворительности, гдѣ записывались нищіе. Въ семействахъ работниковъ-прядильщиковъ новорожденные рѣдко достигали пятнадцатимѣсячнаго возраста. Тогда какъ по статистическимъ свѣдѣніямъ средняя цифра продолжительности жизни въ средѣ фабрикантовъ равнялась 28 годамъ, у работниковъ, занимавшихся ручной работой, она доходила только до девяти лѣтъ, а у фабричныхъ едва достигала одного года и трехъ мѣсяцевъ. По этимъ цифрамъ можно понять, какова была смертность между новорожденными у фабричныхъ. Цѣлыя массы работниковъ оставались въ крайней нищетѣ, какъ только имъ приходилось терять работу, вслѣдствіе болѣзни или старости. Сбереженій у нихъ не могло быть никакихъ, и обществу приходилось воздвигать госпитали за госпиталями и богадѣльни за богадѣльнями. Къ 1847 году во Франціи было до 9.242 благотворительныхъ заведеній, причисляя сюда же и казенныя ссудныя кассы; расходы на эти учрежденія равнялись 115 милліонамъ. Благотворительныя бюро помогали милліону бѣдняковъ, въ госпиталяхъ было до 600.000 больныхъ, въ пріютахъ до 120.000 подкинутыхъ дѣтей, въ богадѣльняхъ до 100.000 стариковъ и убогихъ и до 20.000 сумасшедшихъ. Кромѣ того, частная благотворительность издерживала громадныя суммы для помощи ближнимъ. Только просматривая эти цифры, понимаешь всю нелѣпость этого общественнаго устройства, доводящаго сначала своихъ членовъ до крайней нищеты и неспособности къ работѣ, и потомъ тратящаго безъ всяко! пользы милліоны на людей, которые уже не могутъ принести никакой выгоды, чувствуютъ, что они составляютъ обузу для общества и для себя, и желаютъ только смерти. Не болѣе разумно было ожидать пользы отъ сберегательныхъ кассъ, которыя устраивались въ царствованіе Луи-Филиппа. Правда, ихъ существовало къ 1848 г. до 364; но что значила эта цифра для всей массы рабочаго сословія, и что могло оно откладывать на черный день, когда черными были всѣ дни его жизни отъ колыбели и до могилы? На всю Францію приходилось въ 1845 г. только 134.836 работниковъ, откладывающихъ деньги, и средняя цифра ихъ сбереженій не восходила выше 540 франковъ. Но по скупому расчету Be, сдѣланному въ 1845 г., при самомъ жалкомъ существованіи работнику нужно было одному 502 франка, а съ женою 750 франковъ въ годъ. По расчету же коммерческой камеры, сдѣланному въ 1847 г., работникъ, чтобы существовать, нуждался въ 1.140 франкахъ въ годъ, если же онъ былъ женатъ, то ему было нужно не менѣе 1.629 франковъ. Что же послѣ этого могли дать ему сбереженные 540 франковъ? Полгода или три четверти года лишняго существованія и больше ничего. Было ли въ этомъ что-нибудь отрадное? Но прибавьте, что и этимъ благомъ могли пользоваться только немногіе члены изъ всего нищенствующаго фабричнаго люда.

Различныя филантропическія общества, какъ «общества взаимной помощи» или «общества предусмотрительности», также не могли принести работникамъ радикальной помощи. При плохомъ устройствѣ фабрикъ, при скудномъ вознагражденіи, трудъ, при скверной домашней обстановкѣ, конечно, не могла развиться въ хорошую сторону и нравственность этого народа. Пьянство между мужчинами доходило до крайнихъ предѣловъ, и кабаки обирали послѣднія средства у этихъ несчастныхъ тружениковъ. Женщины, оторванныя отъ семьи, работающія въ однѣхъ мастерскихъ съ мужчинами, соблазняемыя смотрителями фабрикъ, завидующія роскоши городскихъ жителей, предавались разврату. Изъ числа всѣхъ публичныхъ женщинъ, — но словамъ Паранъ Дюшатле, — значительная доля была незаконнорожденныя, воспитывающіяся въ пріютахъ дѣвушки, почти всѣ онѣ принадлежали къ рабочему классу, большая часть изъ нихъ была безграмотна {Въ Парижѣ на 946 законнорожденныхъ проститутокъ приходилось 237 незаконнорожденныхъ. Когда фабрики давали 3.084 проститутки, другія сословія — сословія повивальныхъ бабокъ, актрисъ, продавщицъ, учительницъ музыки; рисовальщицъ, мелкихъ собственницъ — дали только 36 проститутокъ. Изъ 4.470 родившихся въ Парижѣ проститутокъ 2.332. не умѣли подписать своихъ именъ, 1.780 подписывались скверно, 210 не дали никакихъ свѣдѣній и только 110 подписывались хорошо. Изъ 3.235 проститутокъ 1 имѣла 12 лѣтъ, 3—13, 8—14, 17—15 и, наконецъ, 249—22 года. Съ этого возраста число понижается и 65-ти-лѣтняя проститутка записана только одна. Но, вообще, записаны были проститутки въ полиціи иногда съ 10 лѣтъ и вообще десятилѣтнихъ на 1.000 приходилось 20,11-ти-лѣтнихъ — 30, 13—92 и т. д. Вотъ таблица, показывающая, почему эти женщины сдѣлались проститутками:

Крайняя нужда — 1.441

Потеря родителей, изгнаніе изъ дому — 1.255

Для поддержки больныхъ родителей — 37

Брошенныя жены и вдовы для воспитанія дѣтей — 23

Пріѣхавшія въ Парижъ, чтобы укрыться здѣсь и найти средства къ жизни — 280

Старшія въ семьѣ для воспитанія младшихъ сестеръ и братьевъ — 29

Привезенныя въ Парижъ военными людьми, торговцами, студентами — 404

Прислуга, обольщенная военными и брошенная ими — 289

Брошенныя любовницы, не знающія за что взяться — 1.425

Итого — 5.183

(De la prostitution etc. par Parent-Duchatelet. Bruxelles, 1836s pp. 48—69).}. Преступленія дѣлались въ этой средѣ все чаще и чаще. Въ фабричныхъ мѣстностяхъ приходился одинъ обвиненный за нападеніе на личности — на 10.805 жителей, и одинъ обвиненный въ кражѣ — на 4.79 жителя, тогда какъ въ мѣстностяхъ не-фабричныхъ приходился, въ первомъ случаѣ, одинъ обвиненный на 15.137 жителей, а во второмъ — одинъ на 8.608 человѣкъ. Число незаконнорожденныхъ было въ 1815 г. 84.000, а въ 1828 г. оно дошло до 140.000 человѣкъ. Увеличилась, кромѣ того, и цифра дѣтоубійства и преступленій подобнаго рода; въ 1843 г. было открыто до 144, тогда какъ въ 1830 г. ихъ было 98.

VII.

Но среди этого горькаго существованія все-таки вырабатывался характеръ рабочихъ. Они начали все яснѣе и яснѣе сознавать причины своего несчастія, начали понимать, что ихъ эксплоатируютъ, что хозяева загребаютъ жаръ ихъ руками, что высшіе классы буржуазіи богатѣютъ при ихъ помощи. Газеты и журналы начали проникать въ мастерскія и заносили туда идеи соціалистовъ и коммунистовъ. Нѣкоторые работники стали писать въ журналахъ, у нихъ были свои газеты, каръ, напримѣръ, газета «L’Atelier», они издавали книги, такъ одинъ изъ работниковъ Агрикола, Пердирье, въ 1841 году, издалъ «книгу о товариществѣ подмастерьевъ», гдѣ приведено множество писемъ и стихотвореній работниковъ, показывающихъ, что эти люди стремились разъяснить причины своего страшнаго положенія въ обществѣ. Сознавая, что общество давитъ ихъ, зная, что ихъ руками произведены всѣ значительные перевороты во Франціи, рабочіе смотрѣли или враждебно, или надменно на всѣ высшія сословія. Эта гордость ярко высказалась около 1846 года, когда нѣсколько фабрикантовъ предложили составить совѣтъ присяжныхъ для вознагражденія работниковъ, выказавшихъ особенное мужество или хорошую нравственность. На это предложеніе рабочіе отвѣтили, что они считаютъ подобный совѣтъ присяжныхъ ненужнымъ, но что они признаютъ болѣе разумнымъ устройство другого совѣта присяжныхъ, «который поощрялъ бы хорошихъ хозяевъ, такъ какъ хорошіе хозяева создаютъ хорошихъ рабочихъ». Эти слова ясно показываютъ, де чего додумался тотъ работникъ, котораго называли «бѣлымъ негромъ», «пьяницей», «преступникомъ» и тому подобными, не очень лестными именами. Въ этой средѣ, кромѣ публицистовъ въ родѣ Агриколы Пердигье, появлялись уже и свои поэты, какъ Ребуль или Дюранъ. Развитіе замѣтно подвигалось впередъ. Яснѣе всего сознавали теперь работники необходимость сходокъ, товарищества, ассоціаціи. Но сходки работниковъ были запрещены уголовнымъ закономъ. Нарушенія этого закона стали дѣлаться все чаще. Уже во времена реставраціи, въ 1820 и 1822 годахъ, судились нѣкоторые рабочіе за сходки. Но во время Луи-Филиппа, коалиціи рабочихъ перестали являться единичными фактами и появлялись одна за другою. Въ 1832 году, работники на фабрикѣ Сенъ-Сальви требовали, чтобы поденный трудъ ограничивался десятью часами. Хозяинъ Отказалъ имъ въ этомъ требованіи. Тогда они устроили сходку и постановили, чтобы у этой «обезьяны», какъ они называли подрядчика, никто не смѣлъ работать въ теченіе пяти лѣтъ. Дѣло кончилось процессомъ и нѣсколькими наказаніями. Девять мѣсяцевъ спустя затѣялось новое дѣло такого же рода. Судьи произнесли довольно не строгій приговоръ, замѣтивъ подсудимымъ: «помните, что трудомъ вы пріобрѣтаете довольство и уваженіе, а сходками тюремное заключеніе и нищету». Но работники забыли нравоученіе и продолжали устраивать стачки, безъ которыхъ не проходило ни одного года. Особенно замѣчательна была стачка плотниковъ въ 1845 году. Плотники принадлежали къ «товариществу подмастерьевъ» и требовали прибавки заработной платы. Когда ихъ требованіе было не удовлетворено, они отказались отъ работы, и тутъ то стала очевидною сила «товарищества». Оно присылало денегъ, хлѣба и говядины для поддержанія оставшихся безъ работы и, такимъ образомъ, дало имъ возможность бороться и выжидать уступокъ со стороны подрядчиковъ. Хотя судъ и присудилъ въ тюремному заключенію главныхъ зачинщиковъ, но купцы понесли сильные убытки и согласились возвысить плату. Иногда дѣло доходило до уличныхъ дракъ, норою приходилось выставлять противъ работниковъ войско. Стачки работниковъ сами по себѣ были дѣломъ противозаконнымъ, но въ настоящемъ случаѣ назвать ихъ противозаконными могли только поверхностные наблюдатели и пристрастные судьи. Дѣло въ томъ, что явленія подобнаго рода были просто самозащитою, которая допускается законами, являлись неизбѣжнымъ слѣдствіемъ другихъ противозаконныхъ дѣйствій и если нужно было кого-нибудь наказывать, то, конечно, зачинщиковъ-фабрикантовъ, вызвавшихъ своими незаконными дѣйствіями самозащиту работниковъ. Стачки были запрещены, какъ для работниковъ, такъ и для фабрикантовъ. Но работниковъ было много, а фабрикантовъ мало. Первые должны были сходиться на улицахъ, ихъ шумныя собранія.привлекали вниманіе. Вторые же сходились для совѣщанія въ своихъ домахъ, въ тишинѣ, и ихъ стачки ускользали отъ вниманія общества. Но постановленія ихъ засѣданій отзывались на рабочихъ очень сильно, и рабочіе поневолѣ прибѣгали къ тому же средству, которымъ боролись противъ нихъ. Судъ не входилъ въ эти подробности и наказывалъ работниковъ. Это ясно видно изъ дѣда 1844 года. Событіе было вотъ какого рода. Каменноугольныя копи Лоары разрабатывались сначала нѣсколькими компаніями. Потомъ эти компаніи вошли въ соглашеніе между собою. Новый общій директоръ главной компаніи уменьшилъ заработную плату въ тѣхъ каменоломняхъ, гдѣ она была выше, чѣмъ въ другихъ. Это была просто стачка эксплоататоровъ. Она должна была вызвать негодованіе рабочихъ. Они рѣшились на коалицію. Къ этому ихъ побудило, кромѣ ихъ собственныхъ соображеній, изданіе Пьеромъ Леру книги: «Буржуа и Пролетарій», гдѣ соединеніе и коалиція рабочихъ признавались необходимыми. На стѣнахъ домовъ 31 марта 184 4 года появились афиши, возвѣщавшія стачку. «Господа работники-каменоломщики, — писалось въ афишахъ: — мы теперь всѣ принуждены околѣть съ голода, но милости этого рогоносца Имберта (Imbert le соси). Возстанемъ всѣ; возстаніе начнется въ понедѣльникъ, и для тѣхъ, которые будутъ продолжать работу, не будетъ недостачи въ камняхъ». Это было дѣйствительное возстаніе. Цѣлыя массы людей, вооруженныхъ палками, наполнили городъ. Работы въ каменоломняхъ прекратились. Кто не хотѣлъ повиноваться опредѣленію большинства, тому досталось дѣйствительно не мало побоевъ и ранъ. Наконецъ, нужно было выслать войско противъ заговорщиковъ. Мятежъ былъ подавленъ. Восемнадцать человѣкъ были наказаны очень строго. Общество, однако, увидало, что стачка работниковъ была вызвана стачкою промышленныхъ компаній, такъ какъ въ палатѣ депутатовъ Делессеръ поднялъ этотъ вопросъ и разъяснилъ дѣло.

Таково было положеніе работника. Лучшіе люди въ обществѣ не могли не замѣтить, что это положеніе не улучшается съ годами, а дѣлается все хуже и хуже. Кромѣ поклонниковъ Сенъ-Симона и Фурье стали появляться и новые пропагандисты различныхъ общественныхъ теорій, разрабатывавшихъ вопросъ о пролетаріатѣ. Изъ нихъ нужно упомянуть о Бюпіе, Пьерѣ Леру, Кабе, Прудонѣ и Луи Бланѣ. Каждый изъ этихъ людей имѣлъ огромное вліяніе въ средѣ рабочаго сословія и заронилъ въ умы пролетаріевъ новыя идеи и новыя стремленія. Эти писатели не были какими-нибудь одиночными явленіями; все общество находилось подъ вліяніемъ соціалистическихъ идей. Соціальная реформа, устройство труда, защита труда отъ капитала, ассоціаціи, все это или съ увлеченіемъ проповѣдывалось однѣми партіями или съ ожесточеніемъ опровергалось другими, но такъ или иначе было на языкѣ у всѣхъ. Гоманы, повѣсти, драмы были проникнуты этими идеями; романы Жоржъ Санда, «Парижскія тайны» Евгенія Сю и «Парижскій Ветошникъ» Феликса Піа вызывали восторгъ и озлобленіе именно потому, что общество видѣло въ этихъ живыхъ произведеніяхъ тѣ самыя идеи, которыя тревожили всѣхъ. Романы Жоржъ Санда, гдѣ буржуазія является въ очень невыгодномъ для нея свѣтѣ, вызывали просто скрежетъ зубовный между буржуа. Евгеній Сю показалъ весь ужасъ той бездны, куда брошенъ пролетарій. Феликсъ Піа прямо показалъ на сценѣ положеніе бѣдной швеи, несправедливо обвиненной въ дѣтоубійствѣ, являющейся передо судомъ, присуждаемой къ ссылкѣ; онъ поставилъ рядомъ съ нею честнаго ветошника-старика и бездушныхъ буржуа, холодно погубившихъ ее и такъ же равнодушно смотрящихъ на ея гибель. Когда Фредерикъ Леметръ сыгралъ нѣсколько сценъ изъ этой драмы передъ королевой Викторіей, то она со слезами на глазахъ спросила его:

— Неужели въ Парижѣ много такихъ бѣдняковъ?

— Много, ваше величество, — отвѣтилъ Леметръ со вздохомъ: — это парижскіе ирландцы!..

Конечно, англійская королева ожидала не такого отвѣта.

Но можно себѣ представить, что чувствовали сами эти «парижскіе ирландцы», когда они смотрѣли на драму Піа. Не мудрено, что народъ встрѣтилъ революцію, какъ нѣчто давно ожиданное, какъ нѣчто несущее ему спасеніе, и позабылъ, что предшествовавшія революціи пособили въ сущности не ему, а все той же ненавистной ему буржуазіи.;

Не меньше вліянія производили на бѣдняковъ и такія фразы, какъ знаменитое изреченіе Прудона: «собственность есть кража»

Прудонъ до 1848 г. издалъ только первыя свои сочиненія «о собственности», «объ экономическихъ противорѣчіяхъ» и «о празднованіи воскресенья». Нападая въ нихъ какъ на экономистовъ, такъ и на соціалистовъ, онъ стоялъ одиноко и покуда вызывалъ только страшныя и несправедливыя нападенія своихъ враговъ. Симпатіи рабочаго народа обратились къ нему только во время революціи, когда онъ началъ издавать «Représentant du peuple» и былъ избранъ большинствомъ 77.094 голосовъ представителемъ Парижа. Гораздо болѣе сильнымъ вліяніемъ пользовались Бюше, Кабе и Луи Бланъ.

VIII.

Необходимость ассоціацій сознавалась всѣми лучшими людьми того времени, и одному изъ нихъ, далеко не самому талантливому, далеко не самому передовому, посчастливилось осуществить на практикѣ то, о чемъ толковали другіе. Я говоро о Бюше. Этотъ дѣятель никогда не былъ популярнымъ во Франціи. Бюше родился въ 1796 году въ арденскомъ департаментѣ^[58]. Изучая медицину, онъ въ то же время занимался политической экономіей, философіей и исторіей., Прослуживъ нѣсколько времени въ парижской городской таможнѣ и въ ратушѣ, онъ отказался отъ службы, тайно участвуя въ заговорахъ противъ правительства. Онъ былъ дѣятельнымъ членомъ ложи «Друзей правды» и потомъ карбонаризма. Послѣ нѣсколькихъ попытокъ къ возстанію, едва не поплатившись своею жизнью, Бюше примкнулъ къ сенъ-синонистамъ. Когда сенъ-симонизмъ сдѣлался религіей, Бюше отсталъ отъ него и основалъ особую католическую философскую школу. Его доктрина была смѣсью старыхъ христіанскихъ традицій съ философіею XVIII вѣка. Въ его историческихъ взглядахъ высказывается нѣчто въ родѣ революціоннаго іезуитизма, оправдывающаго съ извѣстной точки зрѣнія даже варѳоломеевскую ночь. По выраженію Сигмунда Энглендера, у него фригійскій колпакъ прикрываетъ бритую макушку католическаго попа и демагогія говоритъ въ его сочиненіяхъ слогомъ ультрамонтанизма. Въ своей критикѣ французской революціи онъ признаетъ эту революцію послѣднимъ слѣдствіемъ новѣйшаго развитія и все новѣйшее развитіе считаетъ приложеніемъ Евангелія. Вообще христіанство является у него исходной точкой всякой демократіи. Бездарность слога споритъ у него съ бездарностью мысли. Но все же ему удалась въ 1830 г. основать свой клубъ и свою школу, гдѣ главными условіями были любовь, самопожертвованіе, честность и аскетическая строгость нравовъ. Онъ основалъ газеты «Européen» и «Atelier» и потомъ «Revue nationale». Если бы у Бюше было болѣе искусства въ пропагандѣ и если бы его ученіе не было такимъ мистическимъ, такимъ католическимъ, то онъ, можетъ-быть, игралъ бы другую, болѣе блестящую роль во время 1848 г. Но его имя осталось почти неизвѣстнымъ народу, хотя онъ и былъ однимъ изъ главныхъ проповѣдниковъ идеи ассоціаціи. Уже во дни іюльской революціи онъ указалъ на необходимость измѣненія въ экономическихъ условіяхъ труда и подвергъ.строгой критикѣ существующія отношенія рабочихъ и фабрикантовъ. Видя необходимость орудій производства для рабочихъ и освобожденія послѣднихъ отъ капиталистовъ, Бюше доказывалъ пользу свободной ассоціаціи рабочихъ. Такъ какъ идея ассоціацій была слишкомъ нова даже для либераловъ, то онъ предложилъ воскресить прежнія корпораціи, но только въ новомъ видѣ. Прежнія корпораціи, состоявшія изъ однихъ мастеровъ, считали работника простымъ орудіемъ; теперь онъ долженъ былъ пользоваться законною частью барыша. Капъ промышленники освободились прежде чрезъ ассоціаціи отъ господства феодаловъ, такъ рабочіе должны теперь освободиться отъ господства капиталистовъ. Проповѣдь Бюшо встрѣчалась холодно. Наконецъ, 10-го сентября 1832 года нѣсколько столяровъ согласились устроить ассоціацію по плану Бюше. Срокъ существованія этой ассоціаціи не ограничивался, новые члены могли вступать въ нее постоянно, выбытіе нѣкоторыхъ членовъ или ихъ смерть не могли разрушить самое общество. Взносъ каждаго работника состоитъ въ инструментахъ, которые, сообразно условію, онъ беретъ съ собою или оставляетъ обществу при выходѣ. Вся остальная движимая и недвижимая собственность работника не касается общества. Исполнительная власть принадлежитъ 6-ти избраннымъ членамъ. Избраніе возобновляется ежегодно. Комитетъ назначаетъ часы работы и даетъ плату но за штучную, но за поденную работу, такъ какъ цѣль общества есть «равное и отеческое распредѣленіе работы, а по эксплоатація личности». Право дѣлить работу по способностямъ каждаго принадлежитъ комитету, и онъ является въ этомъ дѣлѣ единственнымъ судьею. Комитетъ можетъ наблюдать за поведеніемъ членовъ ассоціаціи, какъ добрый отецъ.. Комитетъ можетъ выдавать векселя за подписью по крайней мѣрѣ трехъ членовъ и принимать всѣ заказы, касающіеся столярной работы. Только при важныхъ предпріятіяхъ спрашивается совѣтъ всей ассоціаціи. Большинство трехъ голосовъ утверждаетъ рѣшеніе. Въ случаѣ чрезмѣрнаго разрастанія ассоціаціи, на собраніе являются повѣренные или присяжные, выбираемые ежегодно изъ каждыхъ десяти членовъ. Послѣ ежегодныхъ отчетовъ изъ чистаго барыша 20 % откладываются въ общественный капиталъ, составившійся изъ первоначальныхъ взносовъ. Остальная часть чистой прибыли дѣлится между членами соразмѣрно съ числомъ рабочихъ дней каждаго члена. Помощники, не принадлежащіе къ ассоціаціи, тоже имѣютъ право на часть барыша. Но прежде раздачи членамъ слѣдующей имъ части прибыли изъ этихъ денегъ назначаются пособія больнымъ сочленамъ, вдовамъ и сиротамъ членовъ. Принимаются въ ассоціацію всѣ столяры. Исключаются тѣ, которые возьмутъ работу на свой счетъ, а не для ассоціаціи. Всякій серьезный опоръ между сочленами рѣшается посредниками-судьями. Общественный капиталъ или его часть никогда не могутъ быть тронуты членами ассоціаціи, хотя бы эти члены выходили изъ нея. Полный воспоминаній о религіозныхъ общинахъ, которыя дѣлались богатыми, не нарушая въ то же время своего обѣта нищенства, Бюше хотѣлъ, чтобы и въ его ассоціаціи капиталъ былъ нераздѣльнымъ, неотчуждаемымъ, и росъ бы безконечно, такъ что въ концѣ концовъ ассоціація могла бы быть очень богатой, хотя ея члены и оставались бы попрежнему небогатыми работниками, пользующимися только законной платой и прибылью. Бюше и его послѣдователи, проповѣдуя доктрину братской любви и самоотреченія, не имѣли никакого успѣха. Они упускали изъ виду главное: стремленіе человѣка прежде всего къ своей собственной пользѣ. Несмотря на всю мнимую поэзію ихъ теоріи братской любви, этой теоріи недоставало именно настоящаго, широкаго взгляда на человѣчество. Они не обѣщали какихъ-нибудь особенныхъ благъ человѣку въ будущемъ и говорили только, что при помощи любви къ ближнему, при помощи самоотреченія человѣкъ не умретъ съ голоду. Въ концѣ концовъ это была, пожалуй, и поэзія, но, во всякомъ случаѣ, поэзія мѣщанства, поэзія золотой посредственности, бросившейся въ мистицизмъ. 1848 годъ показалъ, что Бюше боялся широкаго соціальнаго движенія. Созданная имъ газета «Atelier», редактируемая работниками, прямо высказывала, что она не думаетъ пересоздавать общества, уничтожать что-нибудь, но что она стремится только къ организаціи труда или, лучше сказать, къ ассоціаціи въ трудѣ. Вслѣдствіе этого, Бюше и его послѣдователи отнеслись враждебно какъ къ революціонной, такъ и къ соціалистической партіямъ и остались на заднемъ планѣ въ движеніи 1848 г. Единственною заслугою Бюше было его стремленіе внести братство въ рабочіе классы и образовать нравственныхъ, честныхъ и добрыхъ людей. Его ассоціаціи столяровъ и другихъ рабочихъ просуществовали недолго и только ассоціація золотыхъ дѣлъ мастеровъ дождалась лучшей участи. Она существуетъ и теперь, владѣя довольно большимъ капиталомъ; ежегодные дивиденды доходятъ до 20 %. Ея члены люди религіозные, согласившіеся жить въ положенія близкомъ къ бѣдности, тогда какъ ихъ община владѣетъ болѣе чѣмъ 100.000 франковъ. Они даже отказались отъ комитета и отдали власть съ 1813 года въ руки одного члена. Подобныя теоріи и подобные люди не имѣютъ будущаго.

Совсѣмъ другую роль игралъ Кабе.

IX.

Кабе^[59] былъ съ іюльской революціи однимъ изъ дѣятельныхъ членовъ революціонной партіи, боролся съ существовавшимъ порядкомъ, подвергался судебнымъ преслѣдованіямъ и тюремнымъ заключеніямъ, во время которыхъ написалъ исторію французской революціи для народа. Въ этой исторіи онъ особенно прославлялъ Робеспьера и его товарищей и указывалъ на необходимость коренного измѣненія общества по плану этихъ людей. Удалившись въ Брюссель, онъ коротко познакомился съ «Утопіею» Томаса Моруса, и она послужила образцомъ при составленіи плана его «Путешествія въ Икарію». Икарія — это отдаленная страна, отдѣленная отъ всего остального міра; въ ней царствуетъ полнѣйшее счастіе, и она надѣлена всѣми благами, всѣми средствами для нравственнаго процвѣтанія, для умственнаго развитія, для усовершенствованія художественныхъ талантовъ. Здѣсь есть всѣ средства для возвышенныхъ и благородныхъ наслажденій жизнью. Страна прорѣзана каналами, желѣзными дорогами; земледѣліе находится въ цвѣтущемъ состояніи и даетъ разнообразные плоды; среди полей виднѣются красивыя фермы, полныя изобилія; каждая провинція имѣетъ свой главный городъ, передъ которымъ наши города ничто. Сама «Икара», столица страны, является настоящимъ чудомъ. Дѣйствительно, привлекательная картина благоденствія не могла не вызвать вопроса, что было причиною этого процвѣтанія? — Общность имуществъ, отвѣчаетъ Кабе и описываетъ, какой порядокъ вещей установился въ Икаріи сообразно съ принятымъ ею принципомъ. «Икарійцы не знаютъ ни собственности, ни продажи, ни купли, по возможности они равны во всемъ», — пишетъ онъ. Всѣ равномѣрно трудятся для республики и для общества. Республика получаетъ продукты земледѣлія и промышленности и дѣлить ихъ равномѣрно между гражданами; она кормитъ, одѣваетъ и учитъ гражданъ и для всѣхъ дѣлаетъ все, въ чемъ они нуждаются, сначала имъ доставляется необходимое, потомъ полезное, и наконецъ, если можно, пріятное. Республика, и только она одна, заставляетъ работниковъ производить въ ихъ мастерскихъ эти предметы, потому что всѣ промыслы, всѣ фабрики всѣ работники принадлежатъ обществу^[60]. Республика доставляетъ сырые матеріалы и орудія, распредѣляетъ работы и платитъ за нихъ не деньгами, а натурой; она принимаетъ, наконецъ, всѣ продукты общественнаго труда въ свои складочные магазины, чтобы оттуда раздавать ихъ произведшимъ работникамъ или ихъ дѣтямъ. «Республика, распоряжающаяся такимъ образомъ, есть промышленная комиссія, національное собраніе, цѣлый народъ. Каждый членъ республики выбираетъ ремесло по своему вкусу и способностямъ, такъ какъ главное условіе въ республикѣ давать каждому по его силамъ и каждому по его потребностямъ». Но мастерскія такъ хорошо устроены, машины такъ облегчаютъ трудъ, что работа вообще перестаетъ быть пугаломъ для людей и дѣлается настолько пріятной, что у икарійцевъ лѣность и праздность считаются настолько же скверными пороками, какъ воровство и грабежъ въ другихъ обществахъ. Всѣ занятія одинаково почетны, и люди, отличающіеся особенной дѣятельностью, талантами, умомъ, геніемъ, не получаютъ за это никакихъ наградъ. «Эти качества, — говоритъ Кабе: — просто дары природы^[61]. То неужели было справедливо наказывать нѣкоторымъ образомъ тѣхъ, которые менѣе богато одарены судьбою? Не долженъ ли здравый смыслъ общества сгладить неравенства, вызванныя слѣпымъ случаемъ? Не будетъ ли тотъ, кто по своему уму приноситъ больше пользы, достаточно вознагражденъ въ своемъ сознаніи и въ своемъ довольствѣ собою?» Вопросъ о семействѣ и объ уничтоженіи брака Кабе старался обойти и, когда одинъ изъ журналовъ сдѣлалъ ему настоятельный запросъ по этому поводу, онъ отвѣтилъ: «Неужели коммуна не можетъ существовать въ теченіе болѣе или менѣе продолжительнаго числа лѣтъ съ бракомъ и семьею, оставляя за собой право уничтожить и то, и другое, когда она захочетъ или когда ее принудитъ къ этому необходимость? Развѣ не мало трудностей уже въ одномъ распространенія идеи коммунизма? Развѣ одна эта идея не является самымъ гигантскимъ изъ всѣхъ умственныхъ переворотовъ? Развѣ идея объ уничтоженіи брака и семьи не является главнымъ пугаломъ, которое отталкиваетъ общество отъ коммунизма? Развѣ не эта идея убила сенъ-симонистовъ я навлекла на нихъ со стороны враговъ коммунизма самыя черныя и вредныя клеветы?» Управленіе страной будетъ ввѣряться извѣстному числу лицъ, выбранныхъ всѣмъ народомъ безъ исключенія. Исполнительная власть будетъ въ рукахъ пятнадцати министровъ и одного президента совѣта, выбранныхъ народомъ. Жалованья не будетъ даваться никому изъ нихъ, такъ какъ они явятся простыми работниками и будутъ вознаграждаться за трудъ наравнѣ съ прочими членами республики. Въ дѣлѣ религіи допускается полная терпимость и индифферентизмъ. Если храмы и священники будутъ существовать, то только для того, чтобы первые могли служить удобнымъ мѣстомъ для сборовъ, а вторые могли давать нравственные и философскіе наставленія и совѣты. Всякія мистическія эмблемы не имѣютъ мѣста въ храмѣ. Никакихъ церемоній и обрядовъ, дающихъ особенное значеніе священнослужителямъ, не допускается. До шестнадцатилѣтняго возраста ребенку ничего не говорятъ о религіи и о божествѣ. Только послѣ этого возраста профессора философіи, но отнюдь не священники, излагаютъ передъ юношею всѣ религіозныя системы, чтобы онъ выбралъ любую изъ нихъ, если ему хочется.

Кабе думалъ, что общность имущества и соотвѣтствующія ей учрежденія возникнутъ только послѣ революціи, которая дастъ диктатуру человѣку, любящему народъ, а онъдобросовѣстно воспользуется ею для утвержденія всеобщаго счастья. Цѣлый рядъ мѣръ, рекомендуемыхъ диктатору йкаріи, спустя нѣсколько лѣтъ по появленіи книги Кабе, вслѣдствіе февральской революціи, или дѣйствительно былъ приведенъ въ исполненіе или, по крайней мѣрѣ, предложенъ. При этихъ мѣрахъ, главнымъ образомъ, имѣлось въ виду не осуществленіе общности имуществъ, но переходное состояніе, которое должно было продолжаться 50 лѣтъ и подготовлять постепенное введеніе коммунизма. Прогрессивный налогъ на богатства, бюджетъ и опредѣленіе заработной платы для работниковъ, національныя мастерскія, такса на первыя жизненныя потребности, всеобщая подача голосовъ занимали первое мѣсто въ числѣ мѣръ, предложенныхъ для этой цѣли. На устройство мастерскихъ, на доставленіе жилищъ для бѣдныхъ полагалось по крайней мѣрѣ 500 милліоновъ франковъ ежегодно.

Кабе не ошибся, избравъ форму романа для пропаганды своей доктрины. Эта форма, сильно Дѣйствуя на воображеніе, если и не всегда убѣждала, то увлекала именно тѣхъ людей, для которыхъ писалъ Кабе. Пять изданій «Путешествія въ Икарію», сдѣланныя въ короткое время, показали, съ какою жадностью читается романъ. Кромѣ роняла, доктрина Кабе развивалась въ газетѣ «Populaire» и въ множествѣ брошюръ. Рабочіе не называли его иначе, какъ «отецъ Кабе», и во многихъ городахъ устраивались собранія — cours icariens — для чтенія его произведеній. Особенной симпатіей пользовался онъ въ кругу женщинъ, на которыхъ, разумѣется, сильнѣе всего отзывались всѣ невзгоды существовавшаго порядка дѣлъ и которыя всегда готовы увлечься страстною проповѣдью любви и братства. Со всѣхъ сторонъ посылались къ Kaбе письма, гдѣ просили его наставленій, гдѣ спрашивали его взглядовъ на тѣ или другія событія общественной жизни. Вообще рѣдко кому удавалось пользоваться такою популярностью и стоять въ такихъ отношеніяхъ къ бѣднымъ классамъ народа. Кабе, такимъ образомъ, дѣятельно участвовалъ въ приготовленіи революціи 1848 г., но ему не удалось добиться отъ новой республики желанныхъ уступокъ для себя и для своей системы, хотя на эти уступки онъ, какъ ему казалось и, можетъ-быть, не безъ основанія, имѣлъ право. Потому онъ рѣшился оставить Францію и искать болѣе благодарной почвы для своей дѣятельности по ту сторону океана. Это въ сущности была ошибка. Хотя и говорятъ, что никто не бываетъ пророкомъ въ своей отчизнѣ, но въ концѣ концовъ сдѣлать что-нибудь можно только на родинѣ, гдѣ намъ знакомо все, начиная съ почвы и кончая характерами людей. Нѣсколько учениковъ Кабе послѣдовали за нимъ въ Америку и принялись за основаніе колоніи. Но имъ нужно было сдѣлать все съ начала и у нихъ недостало матеріальныхъ средствъ, затѣмъ пошли раздоры, несправедливости, и коммуна папа. Но вмѣстѣ, съ тѣмъ померкла и слава Кабе, который пересталъ былъ для работниковъ послѣ своей эмиграціи «отцомъ» и былъ заслоненъ другими личностями, другими пропагандистами.

Рядомъ съ Кабе выступилъ на журнальное поприще Луи Кланъ. Онъ уже былъ извѣстенъ въ республиканской партіи, какъ историкъ. Его главныя идеи высказались яснѣе всего въ сочиненіи «Organisation du travail», гдѣ онъ развилъ экономическую теорію, которая, повидимому, не имѣла ничего общаго съ коммунизмомъ, основывалась на признаніи личной собственности и признавала неприкосновенными святость брака и семейнаго союза. Блестящій слогъ, ясность мысли, всегда горячее сочувствіе трудящемуся классу придавали особенную прелесть и привлекательность произведеніямъ этого человѣка. Отсутствіе тѣхъ фантастическихъ картинъ невозмутимаго счастья, которыми были полны сочиненія Фурье и Кабе, заставляли смотрѣть съ довѣріемъ на планы этого писателя и тѣхъ людей, которые были не очень склонны довѣряться слишкомъ блестящимъ надеждамъ и которые не вѣрятъ въ полное разрушеніе стараго строя жизни. При осуществленіи теоріи Луи Плана, казалось, этотъ строй не нарушался совершенно, но только дѣлался лучше, и матеріальныя средства распредѣлялись справедливѣе. Какъ соціалисты и коммунисты, Луи Планъ началъ критикой настоящаго соціальнаго положенія; указавъ бѣдственное матеріальное и моральное состояніе общества, онъ сказалъ, что этотъ порядокъ долженъ привести всѣхъ къ гибели, если не будетъ употреблено во-время чрезвычайныхъ врачебныхъ средствъ. Главнымъ образомъ, но его словамъ, губитъ общество отсутствіе общественности и торжество конкуренціи. «Конкуренція, пишетъ онъ: — производитъ нищету: это фактъ, доказанный цифрами. Дойдя до этого положенія, общество можетъ выбирать только одно изъ двухъ: или убивать бѣдныхъ, или кормить ихъ даромъ; первое — жестокость, второе — безуміе». Для уничтоженія конкуренціи нужно воспользоваться тѣмъ же оружіемъ, то-есть конкуренціею же, которую должно вести или поддерживать государство, пока оно не поглотитъ всѣ враждебныя ей другія конкуренціи. «Правительство, — пишетъ онъ: — есть высшій руководитель производствами; для осуществленія этой задачи ему должна быть предоставлена сильная власть. Намъ нужно сильное правительство, потому что при владычествѣ неравенства, подъ которымъ мы живемъ, есть много слабыхъ людей, нуждающихся въ защитѣ соціальной силы: Мы желаемъ правительства, которое вмѣшивалось бы въ промышленность, потому что тамъ, гдѣ всѣ даютъ ссуды богатому, необходимо нуженъ общественный банкиръ и для бѣдныхъ. — Правительство должно стать верховнымъ законодателемъ и администраторомъ производства. Съ этой цѣлью оно должно взимать налогъ, спеціально предназначенный для устройства мастерскихъ, фабрикъ и вообще новыхъ центровъ производства, которые замѣнили бы нынѣ существующія частныя учрежденія этого рода. — Правительство дѣлаетъ займы для этихъ мастерскихъ. Оно даетъ въ ссуду этимъ мастерскимъ нужный имъ капиталъ, безпроцентно, и мастерскія подчиняются правиламъ, которыя имѣютъ полную силу законовъ. — Оно опредѣляетъ ихъ статуты. Рабочая плата въ такихъ мастерскихъ опредѣляется по занятіямъ, іерархически примѣняясь въ этомъ случаѣ къ существующему, въ этомъ отношеніи, различію. — Личное распредѣленіе рабочихъ по должностямъ, на первый годъ, дѣлается правительствомъ, на слѣдующее время самими рабочими по выбору. Чистая прибыль въ концѣ года раздѣляется на три части. Одна дѣлится поровну между рабочими мастерской; другая идетъ на призрѣніе стариковъ, больнымъ и помощь другимъ мастерскимъ, находящимся въ затруднительномъ положеніи, третья, наконецъ, идетъ на покупку матеріаловъ и орудій для расширенія производства. Деньги, приходящіяся на долю работника, поступаютъ въ его полное и произвольное распоряженіе. Капиталисты призываются къ участію въ мастерскихъ чрезъ взносъ въ нихъ капиталовъ, на которые имъ гарантируется процентъ изъ доходовъ государства. Въ дальнѣйшихъ выгодахъ предпріятій они могутъ участвовать только въ качествѣ работниковъ». Далѣе онъ исчисляетъ выгоды отъ устройства центральныхъ мастерскихъ, съ которыми невозможно будетъ конкурировать частнымъ промышленникамъ. Такимъ образомъ, уничтожается конкуренція. Правительственныя же мастерскія одной и той же индустріи будутъ не конкурировать между собою, но помогать одна другой и въ сущности будутъ конторами, отдѣленіями одного и того же учрежденія. При такомъ устройствъ промышленности, машины перестанутъ являться бичами для рабочихъ. Кредитъ замѣнится частью прибыли, откладываемой на расширеніе предпріятія, и банки станутъ лишними. Образованіе рабочаго класса будетъ обезпечено.

Несмотря на всю простоту и видимую безопасность для существующаго порядка дѣлъ этой системы, враги смотрѣли на нее, какъ на нѣчто разрушительное, готовое перевернуть все общество сразу. Но не такъ взглянули на нее работники. Они ожидали отъ осуществленія ея на практикѣ большихъ благъ. Мы увидимъ, какъ она примѣнилась къ дѣлу и кто былъ больше всего виноватъ въ ея паденіи: она ли сама или ея противники.

X.

Никогда еще высшіе классы общества во Франціи но падали такъ низко въ нравственномъ отношеніи, какъ передъ началомъ революціи 1848 года. Мишле, начиная свои лекціи въ «College de France» въ декабрѣ 1847 года, имѣлъ полное право назвать всѣ совершавшіеся жъ истекшемъ году скандалы — «нравственнымъ Ватерлоо»^[62]. Подкупы и подлоги были вездѣ. Министры не обращала на это никакого вниманія, и санъ Гизо, управляющій, въ качествѣ перваго министра, дѣлами Франціи, повидимому, утратилъ всякое нравственное чутье въ дѣлѣ подкуповъ я выражалъ очень наивные взгляды на нихъ, сказавъ своякъ избирателямъ въ Лизьо: «Если я прикажу построятъ для васъ дороги и мосты, церкви и школы, уже ли вы скажете, что я „закупилъ васъ?“ Множество процессовъ открыли публикѣ самыя скандалезныя дѣла въ огонь родѣ. Такъ изъ процесса, касавшагося управленія военною гаванью Рошфора, публика узнала, что запасы гавани разграблялись, въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ, чиновничествомъ. Морской префектъ я морской министръ знали объ этомъ, но но обращали вниманія на грабежъ. Когда вздумали произвести ревизію къ Тулонскомъ арсеналѣ, то его подожгли, чтобы скрыть слѣды воровства. Въ военномъ хлѣбномъ магазинѣ Парижа открыли недочетъ въ 28 тысячъ центнеровъ, и оказалось, что чиновникъ, указывавшій еще за десять лѣтъ назадъ на грабительство директора, былъ выгналъ изъ службы и погибъ въ нищетѣ. Одинъ изъ позорныхъ дѣятелей; покровительствуемый правительствомъ, Гранье де Кассаньнкъ, получилъ субсидію въ 100.000 франковъ, взятыхъ правительствомъ съ одного директора новаго театра за разрѣшеніе открыть театръ. Сдѣлку эту началъ и довелъ до конца министръ внутреннихъ дѣлъ Дюшатель. Въ надеждѣ на того же министра, Гранье де Кассаньнкъ заключилъ формальный договоръ съ содержателями французскихъ почть, обязуясь за 1.200.000 франковъ хлопотать о выгодномъ для этихъ содержателей налогѣ на желѣзныя дороги. Еще болѣе скандала надѣлалъ процессъ противъ двухъ членовъ палаты пэровъ» гдѣ, между прочимъ, по словамъ Жирардена, мѣста покупались. Обвиненными явились бывшій военный министръ Кюбьеръ и бывшій министръ общественныхъ работъ Тестъ, занимавшій во время процесса должность президента кассаціоннаго суда. Дѣло шло о покупкѣ одного важнаго дозволенія въ пользу горнопромышленнаго общества. Сначала процессъ выяснилъ только то, что генералъ Кюбьеръ, хотя, можетъ, и не совсѣмъ чистый въ этомъ дѣлѣ, былъ жертвою надувательства. Тестъ же успѣлъ оправдаться почти совсѣмъ. Но вдругъ въ судъ были представлены документы, показавшіе, что мошенничество было совершено подсудимыми. Тестъ былъ приговоренъ къ трехлѣтнему тюремному заключенію, къ потерѣ гражданскихъ правъ, къ уплатѣ 188.000 франковъ. Кюбьеръ лишился гражданскихъ правъ и уплатилъ 10.000 франковъ штрафа. Еще сильнѣе возбудилъ общественное мнѣніе новый случай подкупа. Нѣкто Пети сознался печатно, что онъ купилъ мѣсто сборщика податей, доставивъ за это своему предшественнику мѣсто въ счетной палатѣ. Послѣднее мѣсто занималось сперва другимъ лицомъ, которому Пети далъ за отказъ отъ должности ежегодную ренту въ 6.000 франковъ. Руководилъ всѣмъ этимъ торгомъ и внушилъ мысль о немъ домашній секретарь самого Гизо. Гизо нисколько не возмутился, узнавъ объ этомъ дѣлѣ; онъ назвалъ его мелочью и далъ понять, что подобная мѣна и торговля мѣстами всегда шла и идетъ въ счетной палатѣ. Общественное мнѣніе было такъ сильно вооружено всѣми этими мошенничествами противъ аристократіи и правительства, что даже убійство герцогомъ Шуазелемъ-Праленомъ своей жены сочло не простымъ частнымъ случаемъ, а результатомъ царящаго въ высшихъ сферахъ разврата и обвиняло не одного герцога, а все дворянство, пэрство и высшихъ правительственныхъ лицъ. Въ парламентѣ шла между тѣмъ сильная борьба. Отъ правительства требовали отчета въ финансовомъ управленіи за 17 лѣтъ. Тьеръ стоялъ во главѣ нападающихъ. Цифры дефицитовъ и долговъ, представленныя имъ, были очень крупны, и правительство не могло сказать, что онѣ не вѣрны. Имѣя передъ глазами подобное правительство, видя страданія народа, либеральныя партіи настойчиво требовали реформы. Но правительство было консервативнѣе, чѣмъ когда-нибудь. Самъ король признавалъ требованія либераловъ слѣдствіемъ «враждебныхъ и слѣпыхъ статей», какъ онъ выразился въ тронной рѣчи. Оппозиція видѣла, что ей нечего задать отъ правительства и отъ палаты, гдѣ большинство было предано правительству. Тогда она задумала добиться реформы другими путями и обратиться къ народу. Одилонъ Барро сталъ во главѣ реформистскаго движенія. По его стараніямъ избирательвый комитетъ, образовавшійся при распущеніи прежней палаты изъ различныхъ партій либераловъ, снова собрался и составилъ адресъ, который былъ обращенъ къ палатѣ. Въ адресѣ были ярко изображены недостатки и вредныя стороны избирательной системы. Адресъ долженъ былъ, главнымъ образомъ, повліять на массу народа. Кромѣ того, пустилось въ ходъ другое средство агитаціи. Подъ видомъ обѣдовъ и подъ именемъ реформистскихъ банкетовъ устроены были многочисленныя собранія, гдѣ говорились рѣчи и шли вопросы о реформѣ. Первое изъ этихъ собраній было въ Шаторужѣ, близъ Парижа, слѣдующія были назначены въ Маконѣ, Дижонѣ, Лиллѣ.

Люди, принимавшіе участіе на банкетахъ и требовавшіе реформы, принадлежали къ различнымъ либеральнымъ партіямъ и не всѣ изъ нихъ стремились къ одной и той же цѣли, не одинаково понимали слово реформа. Одилонъ Барро, предводитель династической оппозиціи,: былъ адвокатомъ безъ особенно твердыхъ убѣжденій; онъ, въ качествѣ золотой посредственности, не имѣлъ ни отъявленныхъ враговъ, ни сильныхъ завистниковъ. Увлеченные стремленіемъ къ реформѣ, онъ и его друзья производили агитацію посредствомъ банкетовъ, но они стремились только къ перемѣнѣ министерства и никакъ не полагали, что ихъ рѣчи найдутъ слишкомъ сильный отголосокъ въ народной массѣ, которая не удовольствуется замѣной одного министра другимъ, а опрокинетъ самый тронь короля. Они думали возбудить только буржуазію, но потрясли самый народъ. Очень скоро Одилонъ Барро понялъ, въ какую опасную игру играетъ онъ, когда его исключили изъ числа присутствующихъ на Лилльскомъ банкетѣ, исключили за то, что онъ, въ свою очередь, хотѣлъ исключить отъ участія въ празднествѣ Ледрю Роллена. Ледрю Ролленъ и приверженцы газеты «Реформа» составляли другую партію, крайне противоположную съ партіей Барро и склонную къ соціализму. Редакторомъ «Реформы» былъ Флоконъ, человѣкъ талантливый, твердый, обладавшій опредѣленными и широкими взглядами; онъ былъ тѣсно связанъ съ однимъ изъ самыхъ блестящихъ своихъ сотрудниковъ, Рибейроллемъ, отличавшимся какою-то дикою силою и оригинальностью. Кромѣ этихъ двухъ литераторовъ къ «Реформѣ» примыкали Араго старшій и младшій, Феликсъ Аврилъ, Бонъ, Дюпоти, Жоли, Лемассанъ, Луи Бланъ, Шельхеръ, Дюпра и другіе^[63]. Они ясно проповѣдовали соціализмъ, стремились улучшить положеніе работниковъ, и ихъ журнальный органъ пользовался популярностью среди фабричнаго народа. Рядомъ съ этими людьми стояла партія политическихъ республиканцевъ съ своимъ журналомъ «Насіональ». Этотъ органъ имѣлъ сильное вліянье на либеральную и развитую часть буржуазіи и могъ опираться такъ же твердо на дѣятельную часть парижскихъ и провинціальныхъ патріотовъ, какъ «Реформа» могла опираться на народонаселеніе парижскихъ предмѣстій. Кромѣ этихъ партій стояли еще отдѣльныя личности, недовольные существовавшемъ порядкомъ дѣлъ, но не примыкавшія ни къ какимъ кружкамъ. Такъ, напримѣръ, Тьеръ, ненавидя шумныя сборища народной массы, не терпя панибратства этой массы, не принималъ никакого участія въ банкетахъ, хотя и одобрять движеніе реформистовъ. Чувствительный Ламартинъ тоже негодовать на правительство «за его нравственное паденіе», но, кажется, и самъ не зналъ, какъ и что можетъ помочь народу.

13-го февраля члены всѣхъ либеральныхъ партій собрались въ палатѣ для общаго совѣщанія. Послѣ долгахъ преній рѣшено было устроить новый банкетъ, чтобы этимъ датъ прямой отвѣтъ министру внутреннихъ дѣлъ Дюшателю, объявившему о недозволеніи правительства устраивать банкеты и повторять реформистскія собранія. 14-го февраля Парижъ былъ встревоженъ извѣстіемъ объ его рѣшеніи реформистовъ, всѣ ожидали очень серьезнаго окончанія этого дѣла, если обѣ стороны не сдѣлаютъ уступокъ. Но реформисты не могли дѣлать уступокъ; а Луи-Филиппъ и желалъ ни на шагъ отступать отъ своихъ принциповъ и говорилъ: «Реформа поставитъ оппозицію во главѣ управленія, а оппозиція, получившая власть, есть война, есть начало конца. Какъ только оппозиція захватить бразды правленія, я долженъ буду удалиться». Въ теченіе пяти дней не было ни слуху, ни дулу о комиссіи, приготовлявшей банкетъ, и вдругъ, когда общество уже не надѣялось на осуществленіе торжества, она объявила, что банкетъ назначенъ на 22 февраля въ саду Елисейскихъ полей. Но хотя комиссія и заявила о своихъ намѣреніяхъ, однако, она все же трусила и обрадовалась возможности начатъ переговори съ Двигателемъ, чтобы взаимными уступками предотвратить всякія дурныя послѣдствія празднества. Уступчивость комиссіи была такъ велика, что министръ уже начинать соглашаться на предложенія противника" и все лѣто остановилось изъ-за настойчивости короля, не желавшаго вести переговоры съ оппозиціей. Еще соглашеніе и переговоры не пришли къ концу, когда редакторъ «Насьоналя» Арманъ Марра издалъ программу реформистскаго праздника. Это было 21-го февраля. Программа объявляла, что завтра будетъ большая праздничная процессія для сопровожденія гостей на банкетъ. Національная гвардія приглашалась къ процессіи и ей назначалось опредѣленное мѣсто въ церемоніи. Программа, несмотря на оговорки о желаніи сохранить порядокъ, имѣла видъ правительственнаго распоряженія. Правительство не могло допустить подобнаго самоуправства. Министръ прервалъ переговоры съ комиссіей я рѣшился употребить всѣ средства, чтобы помѣшать празднику и церемоніи. Это рѣшеніе испугало Одилона Барро я его друзей. Они были настолько наивны, что дѣйствительно считали сначала свою программу очень простымъ явленіемъ и разсчитывали, что правительство приметъ ее и не найдетъ въ ней ничего противозаконнаго. Теперь они начинали понимать важность дѣла. Тогда-то эти трусливые противники правительства написали объясненіе своей программы, гдѣ малодушно доказывали, что они и не думали распоряжаться національной гвардіей, а приглашали ее только ли сохраненія порядка и спокойствія. Но, увидавъ трусость враговъ, Дюшатель и Гизо еще тверже отвѣтили, что рѣшенія правительства неизмѣнны. — «Правительство не уступитъ», — отвѣтилъ Дюшатель, не подозрѣвая, что правительство дѣйствительно не уступитъ, но падетъ. Предводителя реформистскаго движенія и особенно Одилонъ Барро были между тѣмъ въ страхѣ, зная, что правительство можетъ подвергнуть ихъ большой отвѣтственности, такъ какъ они рѣшились составить собраніе въ публичномъ мѣстѣ, не попросивъ на это полицейскаго позволенія. Кромѣ того, реформисты боялись столкновенія съ правительствомъ: начиная опасную игру въ агитаторовъ, они не хотѣли ничего болѣе, какъ перемѣны министерства и нѣкоторыхъ измѣненій въ законахъ, теперь же дѣло доходило до уличныхъ волненій, до возстанія народа: одни изъ реформистовъ — умѣренные либералы — просто боялись побѣды народа, другіе изъ нихъ — радикалы — не смѣли и ожидать этой побѣды. Оппозиція, наконецъ, рѣшилась отказаться отъ праздника и вечеромъ 21-го февраля послала въ газеты объявленіе, гдѣ обвиняла правительство, оставлявшее учредителей банкета въ невѣдѣніи до послѣдней минуты. Свой отказъ отъ торжества оппозиція мотивировала желаніемъ сохранить спокойствіе и порядокъ и называла свой поступокъ «великимъ дѣломъ умѣренности и гуманности». Кромѣ того, въ заявленіи оппозиція обѣщала сдѣлать еще одно «великое дѣло твердости и справедливости». Этими словами намекалось на желаніе оппозиціи потребовать къ суду министерство за цѣлый рядъ преступленій. Все это были громкія и пошлыя фразы, прикрывавшія трусость и мелочность подстрекателей. Но за этими лицами стояла масса, которую но такъ легко испугать, не такъ легко успокоить, если ее однажды раздразнили.

XII.

Утромъ, 22-го февраля, газеты разнесли по Парижу объявленіе оппозиціи, а полицейскій префектъ Делессеръ велѣлъ прибить на углахъ улицъ прокламацію, въ которой, во имя закона 1790 г., возобновлялъ запрещеніе политическихъ банкетовъ и объявлялъ рѣшеніе правительства разогнать всякія процессіи и сборища. Въ то же время генералъ-лейтенантъ Жакмино, начальникъ національной гвардіи, напоминалъ ей объ ея обязанностяхъ сохранять порядокъ. Кромѣ всего этого, возвѣщалось, что войска направляются со всѣхъ сторонъ къ Парижу; ихъ было отъ 30 до 40 тысячъ. Несмотря на всѣ эти позднія объявленія и прокламаціи, народъ густыми толпами потянулся по широкимъ улицамъ и бульварамъ по направленію къ церкви Магдалины, площади Согласія и Елисейскимъ полямъ. Особенно сильно было стеченіе народа около мѣста, гдѣ былъ назначенъ банкетъ. Народонаселеніе Парижа, слышавшее въ послѣдніе дни жаркіе толки оппозиціи, узнавшее, что приготовляется манифестація, хотѣло снова доказать, что оно всегда готово поддержать своею силою стремленія тѣхъ людей, которые на словахъ отстаиваютъ права народа. Эта тревожная масса искала депутатовъ оппозиціи, но ихъ не было, — на мѣсто ихъ явились войска. Народа было до 50 т. Онъ быль безоруженъ, дѣти и женщины мелькали въ шумныхъ толпахъ. Кое-гдѣ слышались звуки и крики: «Да здравствуетъ реформа! Долой Гизо!» Часть толпы направилась къ министерству иностранныхъ дѣлъ, гдѣ было разбито нѣсколько стеколъ въ окнахъ. Народъ на лѣвомъ берегу Сены, не зная еще рѣшенія депутатовъ, отправился ко дворцу палаты депутатовъ черезъ Бургонскую улицу. На мосту Согласія, гдѣ была страшная давка, народъ встрѣтилъ отрядъ войска, попробовавшій штыками преградить путь; но десятки молодыхъ людей смѣло обнажили свои груди и крикнули солдатамъ: «стрѣляйте, если хотите, въ своихъ братьевъ!» Солдаты уступили дорогу толпѣ, и она прошла въ палату. По убѣжденію чиновниковъ палаты, говорившихъ, что депутаты еще не собрались, народъ, очистивъ зданіе, разсѣялся. По городу же разнесся слухъ, что народъ угрожаетъ дворцу палаты, и войска бросились туда на защиту. На площади Согласія ужо происходили драки между муниципальною стражею, вооруженной саблями, и народомъ, взявшимся за камни. Національная гвардія, явившаяся въ мундирахъ, но безъ оружія, громко роптала на насиліе муниципальныхъ властей. Здѣсь было произведено до двухсотъ арестовъ. Вездѣ, гдѣ появлялись сборища, закрывались лавки. Пассажи въ улицахъ: Сента-Оноре, Монмартръ, Монторгейль, Пале-Рояль и Тюльери, все было закрыто. На нѣсколькихъ пунктахъ шли рукопашныя схватки. Человѣкъ тридцать или сорокъ изъ всей массы запаслись ружьями, но скоро и они истратили заряды. Сильнѣе всего дрались въ улицѣ Бобуръ, гдѣ нужно было освободить пятерыхъ плѣнныхъ. И у народа, и у муниципальной власти уже насчитывалось нѣсколько раненыхъ и убитыхъ. Кое-гдѣ построились баррикады. Въ теченіе всего итого дня войско поражало своимъ безмолвіемъ и угрюмымъ, недовольнымъ видомъ. Оно, повидимому, съ негодованіемъ и отвращеніемъ покорялось своимъ обязанностямъ. Его отношенія къ народу были полны снисходительности и возможной осторожности. Оно съ горечью замѣтило, что національная гвардія не была созвана правительствомъ и въ этомъ обстоятельствѣ ясно проглянуло то недовѣріе, съ которымъ относилось правительство къ милиціи гражданъ. Это заронило въ душу солдатъ сомнѣніе.: Въ палатѣ депутатовъ между тѣмъ среди этихъ кровавыхъ сценъ очень хладнокровно вели пренія о какомъ-то провинціальномъ банкѣ. Ни одного слова не было еще высказано насчетъ происходившаго на улицахъ. Хороши бываютъ иногда представители народа. Только поздно вечеромъ въ канцелярію палаты была доставлена просьба высшихъ учебныхъ заведеній, испещренная тысячами подписей. Въ ней требовали обвиненія министерства. Съ другой стороны, депутата города Тулузы, Женудъ, сдѣлалъ такое же предложеніе. Тогда-то депутаты оппозиціи написали слѣдующее формальное предложеніе:

«Мы предлагаемъ обвинить министерство, какъ виновное въ томъ, что оно, во-первыхъ во внѣшнихъ дѣлахъ продало честь и интересы Франціи; во-вторыхъ, измѣнило принципы конституціи; нарушило гарантіи свободы и посягало на право гражданъ, въ-третьихъ, систематическимъ подкупомъ старалось замѣнить свободное выраженіе общественнаго мнѣнія расчетами частныхъ интересовъ и стремилось исказить смыслъ представительнаго управленія; въ-четвертыхъ, торговало, въ видахъ министерскихъ интересовъ, какъ публичными должностями, такъ и всѣми атрибутами и привилегіями власти; въ-пятыхъ, въ виду тѣхъ же интересовъ, разстроило финансы государства и подорвало, такимъ образомъ, силу и величіе націи; въ-шестыхъ, насильственно лишило гражданъ одного изъ правъ, которое неразрывно связано съ каждою свободною конституціею и пользованіе которымъ было гарантировано гражданамъ грамотою, законами и постановленіями; въ-седьмыхъ, при помощи открыто Гмонтръ-революціонной политики отмѣнило всѣ завоеванія двухъ предшествовавшихъ революцій и повергло страну въ глубокое смятеніе». Предложеніе было подписано пятьюдесятью двумя членами палаты и назначено для обсужденія на слѣдующемъ собраніи.

Такъ окончился первый день февральской революціи.

XII.

Ночь на 23-е февраля прошла въ приготовленіяхъ съ одной стороны и въ ожиданіи съ другой. Въ народной партіи, повидимому, не было ни предводителей, ни центра, къ которому примыкали бы всѣ силы, готовыя начать атаку противъ враговъ. Казалось, что каждый изъ бойцовъ повиновался одному своему инстинкту. Но опытный наблюдатель могъ понять, что было трудно остановить эту разбушевавшуюся массу. Правительство приготовилось съ утра къ борьбѣ. Главныя мѣстности столицы были заняты войскомъ, на Елисейскихъ поляхъ помѣщались резервы кавалеріи и пѣхоты. Національная гвардія, собранная еще наканунѣ съ трудомъ, хотя и исполняла свои обязанности, высказывала недовольство правительствомъ. Около девяти часовъ утра забили тревогу. Правительство надѣялось на свои силы, оно хотѣло употребить національную гвардію только какъ естественную посредницу между нимъ и народомъ. Но національная гвардія, кажется, была готова помогать не правительству, а народу, и въ ея рядахъ уже слышались крики: «да здравствуетъ реформа! прочь Гизо!» — крики, заронившіе сомнѣніе въ умы солдатъ. Народъ инстинктивно и молчаливо рѣшился идти напроломъ и не уступать ни въ какомъ случаѣ врагамъ. Конституціонная или династическая оппозиція отошла на второй планъ и была забыта. Съ утра 23-го февраля никто и не вспоминалъ о ней. Движеніе началось въ кварталѣ Сенъ-Дени. Еще наканунѣ, около восьми часовъ вечера, толпа блузниковъ окружила ворота Сенъ-Дени; у однихъ были въ рукахъ большія палки, другіе были вооружены домами; они сломали и повырывали прутья желѣзной рѣшетки, ограждавшей ворота. Прохода отсюда по улицѣ Борегаръ, они пробовали потупилъ газовые рожки и воздвигнуть баррикаду въ улицѣ Святого Филиппа. Вслѣдствіе этихъ попытокъ, на бульварѣ Боньнувелъ расположился отрядъ артиллеріи посреди карре, составленнаго частью 52-го полка. Всю ночь подъ страшнымъ дождемъ солдаты провели въ полвонъ вооруженія. Три воза съ сѣномъ и одна фура, принадлежавшіе кавалеріи, были помѣщены противъ воротъ Сенъ-Дени. Здѣсь-то, какъ мы сказали, и началось первое движеніе. Оно началось довольно забавной сценой, сначала солдаты 52-го полка смотрѣли очень сурово на кассу народа, но мало-по-малу они разговорились съ блузниками, и послѣдніе вмѣшались въ ихъ ряды, нѣкоторые изъ блузниковъ влѣзли на возы и фуру. Утромъ получилось приказаніе увезти эти возы, преграждавшіе свободный нутъ. Солдаты повезли ихъ, смѣясь надъ блузниками, сидѣвшими наверху и сдѣлавшимися совершенно неожиданно героями минуты. Эти тріумфаторы были встрѣчены въ улицѣ Сентъ-Этьенъ новымъ отрядомъ работниковъ, передъ которымъ развѣвалось трехцвѣтное знамя. Обѣ толпы соединились вмѣстѣ и прошли но всѣмъ улицамъ, гдѣ уже воздвигались баррикады. Солдаты старались разрушать эти народныя укрѣпленія, но народъ не унывалъ и воздвигалъ ихъ снова. Схватки, хотя и незначительныя, происходили въ различныхъ мѣстахъ, и вездѣ рабочій народъ и молодежь выказывали рѣдкое мужество и самоотверженіе. Около перваго часа разнесся слухъ, что министерство пало, и въ рядахъ солдатъ начали поговаривать, что все кончено. Народъ торжествовалъ, войско вздохнуло свободнѣе, національная гвардія съ радостью разошлась по домамъ. Но что же дѣлалось въ высшихъ правительственныхъ сферахъ?

Король смотрѣлъ сначала очень беззаботно на возстаніе; онъ надѣялся, что счастье не измѣнитъ ему, какъ не измѣняло и прежде. Даже самые близкіе люди не могли увѣрить его, что дѣло очень серьезно. Министерство сначала вполнѣ раздѣляло взглядъ короля на дѣло; но около полудня его самоувѣренность начала колебаться и оно попросило объ отставкѣ, на которую Луи-Филиппъ счелъ теперь нужнымъ согласиться. Такая перемѣна совершилась но безъ причины.

Въ палатѣ депутатовъ царствовало волненіе, туда приносились разсказы о патріотическихъ и трагическихъ сценахъ, происходившихъ на улицахъ. Просьбы объ отставкѣ министерства и о реформѣ подавались въ палату въ теченіе всего утра. Одна такая просьба на имя Кремье и Мари была подписана пятью стами человѣкъ, принадлежавшими къ четвертому легіону національной гвардіи. Такъ какъ просители не могли пробраться въ палату, то Кремье и Мари вышли къ нимъ на улицу.

«Господа депутаты, — говорилось въ просьбѣ: — мы, нижеподписавшіеся граждане четвертаго округа, объявляемъ, заявляя наше уваженіе къ истинѣ и къ нашимъ личнымъ убѣжденіямъ, что мы готовы поддерживать въ національной гвардіи ея девизъ: свобода, общественное спокойствіе, и для этой цѣли возьмемся за оружіе но приказанію своихъ начальниковъ, чтобы сохранить порядокъ и спокойствіе; но мы формально заявляемъ этою манифестаціею, что мы не можемъ быть поддержкою подкупного или подкупающаго министерства, которое мы отрицаемъ всѣми силами нашихъ политическихъ убѣжденій и поступковъ, требуя со всею искренностью его обвиненія и-немедленной отставки». Принимая эту просьбу, Кремье замѣтилъ между прочимъ: «Теперь идите туда, гдѣ поднимаются волненія, возстановите порядокъ, миръ; министерство поражено на смерть, національная гвардія произнесла его приговоръ»… Единодушные крики одобренія заглушили эти слова, повидимому, ясно показывая, что эту взволнованную толпу легко усмирить перемѣною министерства и кое-какою реформою по части системы выборовъ. Въ самой палатѣ Вавенъ, одинъ изъ депутатовъ Парижа, требовалъ объясненій у министровъ. На эти требованія оппозиція отвѣтила рукоплесканіями. Тогда Гизо взошелъ на трибуну и объявилъ, что король намѣренъ призвать графа Моле для составленія новаго кабинета. При этомъ извѣстіи, депутаты правой стороны и центра приблизились къ министру и стали говорить, что это непростительная ошибка, что это пораженіе монархіи. Депутаты лѣвой стороны совершенно успокоились и считали, что цѣль достигнута. Кромѣ перемѣны министерства они не желали ничего. Въ палатѣ пэровъ было тоже не менѣе волненія. Пэры Альтонъ-Шэ и Буасси предложили потребовать отчетъ у министровъ, почему послѣдніе не созвали ранѣе національную гвардію и не предупредили кровопролитія. Энергическія слова этихъ двухъ пэровъ вызвали такую бурю въ палатѣ, какой въ ней не бывало никогда. Дѣло дошло до того, что президентъ сказалъ Буасси: «Мы не позволимъ одному человѣку высказывать неуваженіе ко всей палатѣ».

— Я уважаю палату, — отвѣтилъ среди страшныхъ криковъ Буасси: — но я презираю тѣхъ, которые доходятъ до личной вражды ко мнѣ…

Личную вражду къ нему выказалъ въ эту минуту весь составъ палаты, за исключеніемъ Альтонъ-Шэ. Послѣ этой бури палата пэровъ перешла къ текущимъ дѣламъ^[64].

На улицахъ же всѣ вѣрили въ падете министерства, и радость распространилась по всему Парижу. Утѣшительная новость разносилась даже офицерами, командовавшими войскомъ. Національная гвардія твердо заявила, что она вышла для сохраненія порядка и спокойствія и въ то же время для низверженія ненавистнаго министерства. Съ наступленіемъ темноты по городу проходили толпы народа съ криками: «Иллюминацію! Иллюминацію! Да здравствуетъ реформа!» Во многихъ окнахъ дѣйствительно зажглись огни, и массы людей съ пѣснями и радостными криками разгуливали по бульварамъ. Густая толпа окружала домъ министерства иностранныхъ дѣлъ, передъ которымъ стояло подъ ружьемъ до пятидесяти человѣкъ изъ линейныхъ войскъ. Къ восьми часамъ народная масса на этомъ мѣстѣ стала еще плотнѣе; шли толки про Гизо; его ругали; произнеслось нѣсколько угрозъ; вдругъ раздался выстрѣлъ, — Кѣмъ онъ былъ сдѣланъ — неизвѣстно. Солдаты сочли этотъ выстрѣлъ за сигналъ къ нападенію и отвѣтили на него залпомъ изъ пятидесяти ружей. Народъ съ ужасомъ разбѣжался, но на мѣстѣ осталось до пятидесяти убитыхъ. Самые смѣлые изъ народа остались на мѣстѣ, положили трупы на двѣ телѣги, освѣтили ихъ факелами и повезли по Парижу съ криками: «Мщеніе! убійство! измѣна! къ оружію!» Эта процессія представляла страшную картину: убитые мужчины, женщины, дѣти лежали на телѣгахъ съ открытыми ранами и озарялись огнемъ факеловъ. Процессія остановилась у помѣщенія редакціи «Насьональ». Арманъ Марра и другіе республиканскіе предводители появились въ окнахъ и обмѣнялись съ народомъ нѣсколькими горячими, возбуждающими словами. Потомъ процессія направилась къ редакція «Реформы», гдѣ ее встрѣтили такъ же горячо. Процессія пошла дальше: въ воздухѣ раздавались мрачные звуки набата: кое-гдѣ гремѣли глухіе выстрѣлы. Была уже полночь, а стрѣльба не утихала. Дѣло правительства было проиграно.

Король, не торопившіеся сдѣлать какія-нибудь перемѣны, теперь увидалъ ясно, что торопиться нужно. Онъ снова послалъ за графомъ Моле, котораго условія, несмотря на ихъ умѣренность, онъ не принялъ еще за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ. Графъ Моле не пріѣхалъ. Тогда король призвалъ Тьера. Послѣдній явился, былъ принять королемъ съ недовольной физіономіей, и объявилъ, что онъ ничего не можетъ сдѣлать безъ Одилона Барро. Луи-Филиппъ удивися, что ему предлагаютъ въ министры его отъявленнаго врага, но не соглашаться теперь было не время. Тьеръ поѣхалъ искать Барро. Король отдалъ приказанія Гизо и легъ спать. Около полуночи Гизо назначилъ начальникомъ гарнизона и національной гвардіи маршала Бюжо. Бюжо былъ очень недоволенъ и ворчалъ, что его назначили такъ поздно, тогда какъ утромъ онъ еще могъ бы сдѣлать какія-нибудь серьезныя распоряженія для усмиренія народа; этотъ человѣкъ былъ популяренъ въ арміи, но народъ ненавидѣлъ его, какъ звѣрскаго я кровожаднаго истребителя. Одно назначеніе его командиромъ надъ войскомъ должно было раздражить еще сильнѣе умы и обѣщать страшную рѣзню. Бюжо не разсуждалъ, почему возсталъ народъ, на чьей сторонѣ правда, и готовъ былъ топтать лошадьми и уничтожать пушечными выстрѣлами эту чернь, не понимая, что и самая побѣда, купленная тысячами труповъ, не принесетъ пользы правительству. Нѣтъ, чѣмъ страшнѣе проявляется звѣрство, чѣмъ больше жертвъ ложится въ этихъ случаяхъ, тѣмъ сильнѣе и глубже западаетъ ненависть въ душу родственниковъ и друзей убитаго народа. Этого не понималъ Бюжо, не понимало и правительство, бросая въ послѣдній разъ перчатку своимъ подданнымъ. Утромъ 24 февраля Тьеръ и Одилонъ Барро начали переговоры съ королемъ о программѣ новаго министерства. Король былъ сговорчивъ, онъ соглашался даже прекратить нападенія со стороны войскъ и распустить палату. Въ восемь часовъ утра была издана прокламація, гдѣ говорилось отъ имени Барро и Тьера о королевскомъ рѣшеніи. Бюжо со своей стороны запретилъ войскамъ вступать въ переговоры съ врагами, но не только офицеры, а и генералы вели эта переговоры и даже отступали въ нѣкоторыхъ мѣстахъ передъ народомъ. Приказъ о прекращеніи стрѣльбы и назначеніе Ламорисьера начальникомъ національной гвардіи окончательно сдѣлали ненужными. Бюжо, и скоро онъ былъ уволенъ. На мѣсто его былъ призванъ любимый народомъ старый маршалъ Жераръ. Народная партія между тѣмъ успѣла въ ночь построить баррикады во всемъ Парижѣ. Тысячи вооруженныхъ людей все ближе и ближе подвигались къ Тшьери. Назначеніе въ министерство Тьера и Барро не произвело никакого дѣйствія на народъ. Онъ теперь не довольствовался министерскою реформою и къ 9-ти часамъ утра было издано новое воззваніе, гдѣ требовали низверженія самого Луи-Филиппа, который, по словамъ воззванія, такъ же приказывалъ стрѣлять въ народъ, какъ Карлъ X. Отправляясь въ зданію ратуши, Одилонъ Барро былъ окруженъ толпой народа и долженъ былъ остановиться передъ одной изъ баррикадъ. Люди, охранявшіе его, Горасъ Верне, Оскаръ Лафайэтъ, Кинетъ, стали очищать дорогу; онъ обратился къ толпѣ. — «Друзья, — промолвилъ онъ: — наши общія старанія побѣдили. Мы завоевали свободу и, что еще лучше, честь…» — «Этого мало! — крикнула толпа, заглушая его голосъ. — Насъ слишкомъ часто обманывали!» Какой-то человѣкъ изъ народной партіи подошелъ къ Барро и энергично объявилъ ему, что уступки сдѣланы слишкомъ поздно и не ведутъ ни къ чему. Барро поспѣшилъ уѣхать. Король былъ до сихъ поръ спокоенъ, но около полудня объ получилъ извѣстіе, что войска частью переходятъ на сторону народа. Это извѣстіе было громовымъ ударомъ. Королева энергично начала настаивать, чтобы мужъ появился передъ войскомъ. Онъ ш" сопровожденіи герцоговъ Немурскаго и Монпасье выѣхалъ къ войску. Но солдаты приняли его холодно, а національная гвардія крикнула: «да здравствуетъ реформа!» Пришлось вернуться во дворецъ, гдѣ всѣ были въ смятеніи. Тьеръ объявилъ, что онъ ничего не можетъ сдѣлать и надѣется только на популярность Барро. Пока шли толки о составѣ кабинета Барро, явился Эмиль Жирарденъ. «Если ваше величество хотите спасти престолъ, — сказалъ онъ: — то это можно сдѣлать немедленнымъ отреченіемъ». Затѣмъ онъ показалъ проектъ прокламаціи. Король оскорбился и попробовалъ возражать. Королева негодовала еще болѣе. Но Жирарденъ хладнокровно доказывалъ необходимость отреченія. Черезъ нѣсколько минутъ согласіе короля было получено, и въ Парижѣ уже разносился слухъ объ этомъ, когда маршалъ Бюжо явился во дворецъ и сталъ доказывать, что подобная уступка не поведетъ ни къ чему. Король оживился. Но остальные присутствующіе во второй разъ заставили его отречься отъ престола. Въ часъ пополудни на стѣнахъ Парижа красовалась слѣдующая лаконическая афиша: «Граждане! Отрѣшеніе короля. Регентство герцогини Орлеанской. Распущеніе палаты. Всеобщая амнистія». Король снялъ мундиръ, одѣлся въ партикулярное платье и поѣхалъ. На Карусельской площади онъ попробовалъ обратиться съ нѣсколькими словами къ національной гвардіи и народу, но его голосъ заглушили крики злобы. Онъ поблѣднѣлъ и замолчалъ. Подъ конвоемъ кавалеріи и артиллеріи онъ проѣхалъ до площади Согласія, гдѣ онъ въ послѣдній разъ взглянулъ на Тюльери и сѣлъ въ простую наемную карету, — его путь лежалъ въ Нельи, въ Версаль, въ Трепоръ и, наконецъ, въ Англію.

Это было въ два съ половиной часа пополудни.

XIII.

Народъ овладѣлъ Пале-Роялемъ и Тюльери. Несмотря на раздраженіе и многочисленность толпы, она вела себя хорошо и одною изъ первыхъ ея заботъ было стремленіе воспрепятствовать грабежу и воровству. Она сожгла въ Пале-Роялѣ золоченую мебель, королевскіе экипажи, но въ то же время народъ несъ на штыкахъ надпись: «ворамъ» и импровизированные сыщики шарили въ карманахъ людей, выходившихъ изъ королевскихъ комнатъ. На министерствѣ иностранныхъ дѣлъ появились написанныя мѣломъ вывѣски: «Домъ народа», «Національная собственность» и «Лавка, отдающаяся внаймы». Тронное кресло было отнесено народомъ на площадь Бастиліи и тамъ, обложенное соломою, при звукахъ музыки, оно было сожжено. Битва прекратилась, и въ два часа пополудни на стѣнахъ Парижа появилось слѣдующее объявленіе:

ЖЕЛАНІЕ НАРОДА. РЕФОРМА ДЛЯ ВСѢХЪ.

Общая амнистія: — исключаются и предаются суду только министры. — Право сходокъ, признанное всенароднымъ объявленіемъ. — Немедленное распущеніе палаты и созваніе низшихъ собраній. — Городская гвардія для исполненія требованій муниципальной власти. — Уничтоженіе сентябрьскихъ законовъ. — Свобода слова, свобода печати, свобода петицій, свобода ассоціацій, свобода выборовъ. — Реформа выборовъ. — Каждый членъ національной гвардіи есть лицо избирающее и избираемое. — Реформа парламентская. — Жалованье депутатамъ: лица, отправляющія общественныя должности, на ихъ мѣстахъ. — Реформа палаты пэровъ. — Уничтоженіе назначеній но королевскому повелѣнію и по аристократическому праву наслѣдства. — Реформа административная. — Гарантія для всѣхъ служащихъ противъ злоупотребленія высшихъ предпочтеніями и вліяніями. — Уваженіе собственности, но гарантія права на трудъ. — Трудъ, обезпеченный народу. — Союзъ и братская ассоціація между хозяевами и рабочими. — Равноправность въ дѣлѣ воспитанія для всѣхъ: ясли, пріюты, сельскія и городскія школы. — Уничтоженіе притѣсненія и эксплоатаціи дѣтства. — Полная свобода вѣроисповѣданій. — Полная независимость совѣсти. — Защита для всѣхъ слабыхъ, для женщинъ и дѣтей. — Миръ и святой союзъ между народами. — Уничтоженіе войны, гдѣ народъ служитъ добычею пушекъ. — Независимость для всѣхъ національностей. — Франція, защитница правъ слабыхъ народовъ. — Порядокъ, основанный на свободѣ. — Всеобщее братство!

Покуда народъ читалъ эту, наскоро написанную прокламацію, въ палатѣ депутатовъ шли толки о будущемъ устройствѣ государства.

Въ Парижѣ остались изъ королевскаго семейства герцогъ Немурскій и герцогиня Орлеанская со своими дѣтьми. Герцогъ и герцогиня должны были сдѣлаться законными регентами до совершеннолѣтія графа Парижскаго, за которымъ, по волѣ короля, оставлялась корона. Всѣ эти члены королевскаго семейства отправились въ палату депутатовъ, гдѣ депутаты трепетали отъ страха, что народное возстаніе уйдетъ дальше того предѣла, который назначался ими для движенія. Они совѣщались теперь съ Ламартиномъ, имя котораго имѣло значеніе въ народѣ, и готовились поскорѣе провозгласить королемъ графа Парижскаго, а герцогиню — регентшей. Въ этомъ духѣ сказалъ рѣчь Дюпонъ, но Мари и Кремье предложили учредить временное правительство. «Мы должны были перенести революцію, теперь намъ остается вполнѣ довѣриться странѣ», заключилъ свою рѣчь Кремье. «Господа, — замѣтилъ при этомъ Женудъ: — ничего нельзя сдѣлать безъ содѣйствія всей страны. Въ 1830 г. вы не призвали ее на совѣтъ, и вы видите, что изъ этого вышло. То же выйдетъ и теперь». На эти серьезныя слова Одилонъ Барро отвѣтилъ очень сентиментальными и пустыми фразами, желая поддержать герцогиню Орлеанскую, а можетъ-быть, главнымъ образомъ, удержать за собой министерское мѣсто. "Никогда Франціи не было столько нужно всего ея величія и всей ея силы, — говорилъ онъ. — Въ настоящемъ положеніи наши обязанности опредѣлены. Нашъ долгъ призываетъ насъ соединиться со всѣмъ, что есть наиболѣе великодушнаго въ сердцѣ націи. «Іюльская корона покоится на главѣ ребенка и женщины. Это торжественное призваніе…» Голосъ оратора былъ заглушенъ. Всѣ, за исключеніемъ приверженцевъ стараго правительства, понимали, что именно потому и нельзя довѣрять корону этимъ лицамъ, что они слабы, а тронъ не больничная и не пріютская кровать. Черезъ нѣсколько минутъ Барро, прерываемый другими депутатами, началъ говорить снова. За нимъ на трибуну взошелъ Ларошжакленъ; онъ сослался просто на народъ и, объявивъ, что палатѣ сообщенъ актъ, написанный королемъ, и потому не имѣющій уже никакой силы, такъ какъ король теперь ничто, прибавилъ, что и сама палата не значитъ теперь ничего, ровно ничего. Въ эту минуту въ палату ворвалась толпа вооруженныхъ людей. Засѣданіе было прервано. Изъ толпы выдѣлился нѣкто Шевалье, взошелъ на трибуну и предложилъ герцогинѣ Орлеанской появиться съ сыномъ на бульварахъ, чтобы узнать настроеніе народа. Но герцогиня уже скрылась изъ залы и искала спасенія, надѣвая на своихъ дѣтей блузы. Затѣмъ говорили Ледрю-Ролленъ и Ламартинъ, оба они требовали временнаго правительства. Еще послѣдній не кончилъ своей рѣчи, когда на улицѣ раздался залпъ ружейныхъ выстрѣловъ, и новая толпа, состоявшая изъ блузниковъ, ворвалась въ залу. Эта толпа была шумна и грозна. Она бурно кричала: «Прочь регентство! Долой Бурбоновъ и новыхъ, и старыхъ! Прочь подкупленную палату и всѣхъ предателей!» Кто-то прицѣлился въ оратора, но ему гнѣвно крикнули: «Не стрѣляйте! Не стрѣляйте! это Ламартинъ говоритъ». Президентъ палаты объявилъ, что засѣданіе болѣе не будетъ продолжаться, и удалился. За нимъ разбѣжались и другіе депутаты, но принадлежавшіе къ партіи движенія. Герцогъ Немурскій, запутавшійся въ страхѣ въ коридорахъ, успѣлъ добыть мундиръ національнаго гвардейца и убѣжать изъ Парижа, откуда бѣжала и герцогиня Орлеанская. Вообще эта люди выказали столько слабодушія и трусости и такъ мало сообразительности и самостоятельности, что все ихъ ничтожество ярко бросалось въ глаза. По удаленіи изъ палаты депутатовъ правой стороны, Ламартину удалось возстановить кое-какое спокойствіе въ палатѣ, и онъ призвалъ на президентское мѣсто Дюпона (de L’Eure). Толпа требовала, чтобы прочли имена членовъ, которые будутъ составлять временное правительство. Поминутно прерываемые разными восклицаніями, Ламартинъ и старикъ Дюпонъ прочли имена людей, долженствовавшихъ стать во главѣ республики. Когда они окончили чтеніе именъ, Ламартинъ ушелъ въ сопровожденія большого числа гражданъ въ ратушу. На трибуну же вошелъ Ледрю-Ролленъ и предложилъ повторить снова имена тѣхъ, кому, повидимому, сочувствовало большинство. «Я попрошу стенографовъ „Moniteur’а“, — замѣтилъ онъ: — записывать имена, по мѣрѣ того, какъ я буду называть ихъ, такъ какъ мы не-можемъ представить Франціи имена, не признанныя вами». Онъ началъ читать: «Дюпонъ, Араго, Ламартинъ, Ледрю-Родленъ, Гарнье-Паже, Мари, Крамье…» Тутъ его прервали восклицаніемъ: «Кремье! это такъ, но не нужно Гарнье-Паже! Хорошій-то Гарнье умеръ». Затѣмъ -оставшаяся толпа съ криками: «да здравствуетъ республика и Ледрю-Родленъ!» отправилась къ ратушѣ. Какой-то работникъ выстрѣлилъ въ портретъ Луи-Филиппа, но другой работникъ тотчасъ же взошелъ на трибуну и произнесъ: «Уваженіе къ памятникамъ! уваженіе къ собственности! Зачѣмъ разрушать! Зачѣмъ стрѣлять въ эти картины! Мы показала, что не должно дурно обращаться съ народомъ; накажемъ же теноръ, что народъ умѣетъ уважать памятники» свою побѣду!" Эти слова сопровождались рукоплесканіями рабочихъ, всѣ спѣшили узнать имя этого честнаго мастерового, оказалось, что это былъ обойщикъ Теодоръ Сизъ.

Народная толпа между тѣмъ все болѣе и болѣе сгущалась въ ратушѣ, около нея и въ смежныхъ улицахъ. Ратуша съ давнихъ поръ была главною квартирой, мѣстомъ освященія революціи, какъ Реймсъ служилъ мѣстомъ коронованія королей, вотъ почему Ламартинъ поспѣшилъ туда, желая предупредить другія революціонныя партіи въ дѣлѣ захвата власти. Ламартинъ уже съ первой минуты составленія временнаго правительства дѣйствовалъ такимъ образовъ. Это можно было понять, какъ враждебно относится онъ къ соціалистамъ-революціонерамъ: онъ не внесъ въ списокъ членовъ временнаго правительства Луи Блана, хотя это имя предлагалось очень многими во время совѣщанія въ палатѣ депутатовъ. Дѣйствительно, Луи Кланъ былъ личностью популярною, но Ламартинъ не любилъ его, какъ соціалиста. Несмотря на нежеланіе Ламартина видѣть своимъ товарищемъ Луи Блана, послѣдній вмѣстѣ съ Арманомъ Марра, Флокономъ и работникомъ Альберомъ Бувье, былъ избранъ въ члены временнаго правительства, въ комнатахъ редакцій «Насьоналя» и «Реформы». Пробираясь въ ратушу, Луи Бланъ былъ стиснутъ толпой; тогда нѣсколько работниковъ подняли его на руки и съ тріумфомъ внесли въ домъ, крича народу: «дайте дорогу члену временнаго правительства!» Этого-то члена новаго правительства и его товарищей, избранныхъ не въ палатѣ депутатовъ, не хотѣли, повидимому, признать остальные правители, избранные въ палатѣ, и Гарнье-Наже первый назвалъ ихъ секретарями. Луи Бланъ и его товарищи не спорили о названіи, тѣмъ болѣе, что въ дѣлѣ совѣщаній они имѣли равное право голоса съ прочими членами правительства и даже Луи Блану и Флокону удалось болѣе всѣхъ другихъ членовъ повліять при составленіи первой офиціальной прокламаціи. Довольно долго старались члены новаго правительства успокоить толпу, наконецъ, они вошли въ отдѣльную залу, которая охранялась вооруженными политехниками, и тамъ начали совѣщаться насчетъ первой прокламаціи къ народу. Первый вопросъ, представившійся имъ, былъ слѣдующій: «Будетъ ли или не будетъ провозглашена республика?» Кажется, тутъ не было никакихъ сомнѣній въ характерѣ отвѣта, — Ледрю-Ролленъ, Флоконъ и Луи Блапъ отвѣтили утвердительно; но, къ удивленію ихъ, Дюпонъ, Араго и Мари отвѣтили отрицательно; Ламартинъ склонялся на сторону первыхъ, остальные члены колебались. Такого противорѣчія трудно было ожидать отъ этихъ людей, слывшихъ столько лѣтъ республиканцами. Вслѣдствіе этого разногласія, республика была провозглашена, но только условнымъ образомъ: она могла существовать и не существовать, смотря по всеобщему желанію народа. Покуда шли долгіе толки объ этомъ вопросѣ, народъ началъ шумѣть сильнѣе прежняго. Пришлось снова выйти къ нему и успокоивать волненіе. Ламартинъ и Луи Бланъ, окруженные политехниками, обратились къ толпѣ съ увѣщаніями, и Луи Блану пришла въ голову счастливая мысль; онъ крикнулъ толпѣ: «Временное правительство желаетъ учредить республику!» Эти слова обрадовали толпу и тутъ же работники отыскали кусокъ холста, написали на немъ углемъ: «Республика единая и нераздѣльная провозглашена во Франціи», — и вывѣсили этотъ холстъ изъ окна ратуши, освѣтивъ его факелами. Послѣ этого члены правительства наскоро велѣли переписать въ нѣсколькихъ экземплярахъ составленную ими прокламацію и раскидали се изъ оконъ народу. Республика была объявлена.

VI.
РЕСПУБЛИКА.
1848—1851.

I.

Распорядительность временнаго правительства въ первыя минуты его существованія была изумительна^[65]. Ему пришлось въ теченіе ночи издать десятки декретовъ, отвѣтить на сотни вопросовъ, удовлетворить самымъ разнообразнымъ желаніямъ и требованіямъ. Провозгласивъ республику, приходилось назначить поскорѣе министровъ и въ первую же ночь были назначены слѣдующіе министры: Ламартинъ — министръ иностранныхъ дѣлъ, Ледрю-Родденъ — министръ внутреннихъ дѣлъ, Мари — общественныхъ работъ, Араго — флота, адвоката, Бетмонъ — земледѣлія и торговли, генералъ Бедо — военный министръ, банкиръ Гудшо — финансовъ, Карно — народнаго просвѣщенія, Кремье — юстиціи. Кромѣ того, генералъ Кавеньякъ получилъ начальника алжирской арміи, Гарнье-Паже званіе парижскаго мэра. Должность полицейскаго префекта выпала на долю баррикаднаго героя и заговорщика Коссидьера. Собраніе депутатовъ признавалось распущеннымъ, палатѣ пэровъ было запрещено собираться. Новый порядокъ дѣлъ былъ признанъ всѣми. 24-го же февраля архіепископъ парижскій отдалъ приказаніе священникамъ пѣть въ церквахъ во время богослуженія: Domine salvum fac populum, вмѣсто Domine salvum fac regem, и въ своемъ посланіи онъ отдавалъ полную справедливость самоотверженію, уваженію къ собственности и благороднымъ чувствамъ народа. Ультрамонтанскій журналъ «l’Univers» писалъ, что «февральская революція есть дѣло Провидѣнія», что «никогда не могутъ простые заговоры перевернуть въ столь короткое время цѣлое человѣческое общество». Къ этому было прибавлено: «Кому придетъ теперь въ голову во Франціи защищать монархію? Франція еще считала себя монархической, а между тѣмъ, она была уже республиканской. У монархіи теперь нѣтъ приверженцевъ. И французскіе католики будутъ лучшими и самыми искренними республиканцами». Послѣ подобнаго признанія республики со стороны ультрамонтанцевъ нельзя удивляться, что ее призналъ, напримѣръ, парижскій университетъ, приславшій для выраженія своихъ чувствъ своего депутата Жерюзе, или кассаціонный судъ, выражавшій свое сочувствіе республикѣ чрезъ своего президента Порталиса. Луи-Наполеонъ Бонапартъ тоже поспѣшилъ привѣтствовать республику, возвратившись 28 февраля изъ изгнанія. «Милостивые государи, — писалъ онъ членамъ временнаго правительства: — парижскій народъ разрушилъ, при помощи своего героизма, послѣдніе слѣды вторженія иноземцевъ, и я поспѣшилъ изъ своего изгнанія встать подъ знамена провозглашенной республики. Не имѣя никакихъ другихъ стремленій, кромѣ стремленія служить моей родной странѣ, я объявляю членамъ временнаго правительства о своемъ прибытіи и спѣшу увѣрить ихъ въ моей преданности дѣлу, котораго они служатъ представителями, и въ моей симпатіи къ ихъ личностямъ. Примите, милостивые государи, увѣреніе въ этихъ чувствахъ».

Но въ первыя минуты провозглашенія республики, конечно, дѣло не обошлось безъ бурныхъ сценъ, хотя эта сцены и не были такъ «возмутительны» и не производилась такою «пьяною чернью», какъ оно описывается у нѣкоторыхъ писателей, не умѣющихъ представятъ себѣ возставшій народъ иначе, какъ въ пышенъ видѣ, какъ массой негодяевъ и дураковъ. Уже одно то, что «эта пьяная чернь» могла быть усмирена безъ помощи штыковъ и пушекъ простыми увѣщаніями Ламартина и Луи Блана, показываетъ, что эти «оборванные люди», «бушевавшіе» въ ратушѣ, не имѣли непремѣннаго желанія свергнуть временное правительство. Если бы пожеланіе было очень твердо, то какая увѣщаніи помѣшали бы исполнить его тѣмъ самымъ людямъ, которые за нѣсколько часовъ передъ тѣмъ отстояли свое дѣло, подставляя грудь подъ выстрѣлы враговъ? Все дѣло въ томъ, что эта «чернь» даже и въ пьяномъ видѣ не могла не сомнѣваться въ членахъ временнаго правительства, не могла не спрашивать: «принадлежатъ ли эта люди къ народу? Сражались ли они на баррикадахъ? Ни аристократы ли это?» Народъ былъ мало знакомь съ либеральными представителями его интересовъ. Лучшіе люда того времени сознавали, что они не могутъ написать даже книги для народа, и что союзъ съ народомъ является главною задачею для молодого поколѣнія^[66]. Вотъ почему для усмиренія этой массы, «опьянѣвшей отъ вина и ярости», понадобились не пушки, а обѣщанія и клятвы членовъ временнаго правительства дѣйствовать въ пользу рабочаго народа. Поутру 25 февраля рабочій народъ снова собрался съ криками и угрозами къ ратушѣ и ворвался въ залу засѣданія временнаго правительства. Впереди всѣхъ былъ вооруженный блузникъ. Это былъ работникъ Маршъ. Онъ указалъ на площадь и объявилъ, что онъ присланъ народомъ требовать признанія «права на работу». Луи Бланъ отвелъ его въ амбразуру окна и написалъ при его глазахъ слѣдующій декретъ: «Правительство французской республики обязуется гарантировать существованіе работника работою. Оно обязуется гарантировать работу всѣмъ гражданамъ. Оно признаетъ, что рабочіе должны соединиться между собою, чтобы пользоваться законнымъ барышомъ за свой грудъ. Временное правительство выдастъ рабочимъ милліонъ, который выпадетъ на ихъ долю но бюджету». Послѣднее обѣщаніе написано Ледрю-Ролленомъ, весь декретъ утвержденъ подписью Гарнье-Паже и Луи Блана. Кромѣ того, народъ требовалъ принятія краснаго знамени, наблюденія за всѣми совѣщаніями и рѣшеніями временнаго правительства со стороны народныхъ выборныхъ, обезоруженія національной гвардіи и раздачи ея оружія народу. Эти требованія испугали временное правительство, и оно постаралось успокоить народъ обѣщаніями и новыми декретами, въ которыхъ постановлялось дать помощь раненымъ и семействамъ убитыхъ; превратить Тюльери въ пріютъ для инвалидовъ-работниковъ; усыновить отечеству дѣтей убитыхъ; отмѣнить смертную казнь; устроить національныя мастерскія; возвратить свободу всѣмъ политическимъ преступникамъ и пр. Въ городѣ, между тѣмъ, распускались врагами республики различные возмутительные слухи насчетъ стремленія народа овладѣть собственностью зажиточныхъ людей, уничтожить памятники, захватить въ свои руки и изломать машины. Противъ послѣдняго обвиненія возразили сами работники, написавъ слѣдующее письмо: «Братья, мы узнали, что среди радостей побѣды нѣкоторые изъ нашихъ, увлеченные предательскими совѣтами, хотятъ омрачить славу нашей революціи крайностями, мы порицаемъ ихъ со всею нашею энергіею: они хотятъ изломать скоропечатныя машины. Братья, они правы: мы терпимъ, какъ и они, разстройство, внесенное введеніемъ машинъ въ промышленность; но вмѣсто нападенія на изобрѣтенія, сокращающія трудъ и умножающія производство, мы обвиняемъ эгоистическія и непредусмотрительныя правительства. Ихъ не будетъ существовать въ будущемъ. Итакъ, будемъ уважать машины. Бороться съ ними, это значитъ замедлять и заглушать голосъ революціи, дѣлать среди серьезныхъ событій, совершающихся вокругъ, дѣло дурныхъ гражданъ». Письмо было подписано двадцатью шестью мастеровыми.

Соціалисты и коммунисты, съ своей стороны, поспѣшили выразить довѣріе временному правительству и успокоить умы своихъ послѣдователей. Вотъ какъ описывалась въ «Démocratie» манифестація соціалистовъ^[67]: "Торжественная манифестація, способная внести въ умы увѣренность и спокойствіе, была устроена сегодня женщинами, матерями семействъ и дѣтьми. Торжественный кортежъ, состоящій изъ надзирательницъ и покровительницъ пріютовъ, яслей и воспитательныхъ заведеній Парижа, въ сопровожденіи дѣтей, тихо проходилъ по многолюднымъ кварталамъ города къ мѣсту засѣданія временнаго правительства, чтобы ускорить окончательное устройство подобныхъ учрежденій, которыя навсегда обезпечили бы ребенку материнскій уходъ и воспитаніе. Процессія, окруженная вооруженными работниками и національной гвардіей, была предметомъ исполненныхъ уваженія и симпатіи демонстрацій. Вездѣ толпа съ уваженіемъ уступала дорогу процессіи, привѣтствуя республиканское знамя и значки, на которыхъ виднѣлись надписи: «Воспитаніе для дѣтей народа»; «Ясли, пріюты, школы, ремесленныя училища»; «Святой принципъ семьи»; «Соединеніе вѣроисповѣданій»; «Всеобщее братство». Вслѣдъ за этими значками шли представители различныхъ вѣроисповѣданій: верховный раввинъ, католическіе священники и протестантскій пасторъ. Народъ хорошо понимаетъ всѣ великія идеи, и потому онъ принялъ съ глубокою симпатіею эту благородную манифестацію, этотъ первый шагъ къ организаціи одной соціальной семьи. Кабе со своей стороны обратился съ прокламаціей къ коммунистамъ, призывая ихъ къ повиновенію временному правительству, отъ котораго онъ ожидалъ свободы ассоціацій, преній и печати, права на трудъ и организацію труда, уничтоженія налоговъ на предметы первой потребности, безплатнаго обученія для народа. «Будемъ уважать чужую собственность, — писалъ онъ между прочимъ: — но будемъ непоколебимо и твердо требовать всѣхъ средствъ, согласныхъ съ справедливостью, для подавленія нищеты. Не станемъ требовать немедленнаго примѣненія нашихъ коммунистическихъ доктринъ. Мы всегда говорили, что мы хотимъ, чтобы онѣ восторжествовали только вслѣдствіе свободнаго обсужденія, вслѣдствіе силы общественнаго мнѣнія, личнаго согласія и народной воли. Останемся же вѣрными своимъ словамъ».

Всѣ эти заявленія очень интересны именно потому, что соціалистовъ и коммунистовъ чаще всего обвиняли историки въ разжиганіи народныхъ страстей, въ натравливаніи народа на временное правительство. Но если, помимо всякихъ постороннихъ подстрекательствъ, народъ самъ по себѣ не могъ мгновенно успокоиться послѣ подобной бури, не могъ не спрашивать, насколько вознаградитъ его новый порядокъ дѣлъ за пролитую имъ кровь, то и само временное правительство всѣмъ своимъ составомъ могло только поддерживать сомнѣнія и волненія. Можно ли было безусловно вѣрить въ его членовъ, принадлежавшихъ къ различнымъ партіямъ, не высказавшихъ ясно своихъ намѣреній, не имѣвшихъ, можетъ-быть, никакой общей и опредѣленной цѣли, застигнутыхъ революціею врасплохъ? Если члены временнаго правительства не могли единодушно отвѣтить на такой вопросъ, какъ безусловное провозглашеніе республики, то, конечно, еще болѣе противорѣчій должно было возникнуть между ними по такимъ вопросами какъ организація труда и учрежденіе національныхъ мастерскихъ. За послѣдніе вопросы стояли только соціалисты, сотрудники «Реформы», но именно они-то и составляли меньшинство новаго правительства и вошли въ него сначала не какъ члены, а какъ секретари; остальные же правители были люди, ставшіе сторонниками республики со вчерашняго дня, какъ мечтатель Ламартинъ, или принадлежали къ партіи умѣренныхъ демократовъ и республиканцевъ. Обстоятельства т. е. угрозы народа, заставили ихъ сначала уничтожить названіе секретарей, данное Арману Марра, Луи Блану, Флокону и Альберу, потомъ принудили согласиться на организацію труда и на устройство національныхъ мастерскихъ. Но это были вынужденныя уступки, и правительство стремилось при помощи ихъ только успокоить на время рабочій народъ, оставляя за собой право распорядиться потомъ по-своему.

«28 февраля, — пишетъ Луи Бланъ: — совѣтъ сошелся на засѣданіе. Внезапно изъ оконъ ратуши мы увидѣли, что на площади собирается народъ и какъ будто готовится къ битвѣ. Надъ головами этой массы развевалась безчисленныя знамена съ надписями: „Министерство труда! Организація труда!“ Почти въ то же время насъ извѣстили о народной депутаціи. Нужно было принять рѣшеніе. Я, не колеблясь, произнесъ свое мнѣніе за удовлетвореніе народнаго желанія. Революція имѣла соціальный характеръ; нужно было немедленно опредѣлить его. Создать министерство будущаго, замѣнить братскою организаціею труда анархію, прикрывавшую въ своей глубокой неурядицѣ притѣсненія массы и лицемѣрно окрашивавшую рабство краскою свободы, — вотъ что нужно было разрѣшить. Эти мысли встрѣтили упорнаго противника въ Ламартинѣ. Онъ объявилъ, что мы не представляемъ собою учредительной власти; что намъ не позволительно связывать по такимъ важнымъ вопросамъ мнѣніе будущаго собранія; что онъ не сознаетъ необходимости предложеннаго министерства; что, наконецъ, онъ никогда не понималъ и никогда не пойметъ организаціи труда. Большинство рукоплескало, и я тутъ же сказалъ о своей отставкѣ, потому что, по моему имѣнію, нѣтъ ничего постыднѣе, какъ служитъ въ правительствѣ представителемъ не своихъ, а чужихъ идей и женатъ власти для власти — это значитъ быть самымъ ничтожнымъ изъ людей. Мою отставку не хотѣли принять, и такъ какъ я настаивалъ на своемъ, то мнѣ предложили президентское мѣсто въ комиссіи, гдѣ, въ ожиданіи „Собранія“, обсуждались бы и вырабатывались бы соціальные вопросы. Итакъ, вмѣсто министерства, имѣющаго въ распоряженіи свое бюро, своихъ агентовъ, свой бюджетъ, свои административныя средства, вмѣсто дѣйствительной власти, вмѣсто средствъ примѣненія, способовъ дѣйствія, мнѣ предлагали… что? Открытіе бурной школы, куда а призывался прочитать лекціи о голодѣ передъ голоднымъ народомъ! Нужна ли говорить, съ какой энергіей я отвергалъ это опасное предложеніе? Тогда взволнованнымъ голосомъ заговорилъ Франсуа. Араго, заклиная меня не настаивать на моемъ отказѣ, слѣдствіемъ котораго будетъ возстаніе Парижа. Онъ убѣждалъ меня во имя авторитета своихъ преклонныхъ лѣтъ. Онъ пробудилъ въ моемъ сердцѣ всю силу стараго и искренняго уваженія. Онъ соглашался засѣдать въ комиссіи въ качествѣ вице-президента. Я любилъ Франсуа Араго, я уважалъ его: его искренность никогда не вызывала и никогда не вызвала моихъ сомнѣній; его самоотверженность и смущала, и трогала меня… Но въ подобныя минуты нужно искать только въ себѣ самомъ вдохновенія и совѣтовъ…» Послѣ тяжелой внутренней борьбы Луи Бланъ увидалъ хоть одну утѣшительную сторону въ сдѣланномъ ему предложеніи: онъ увидалъ "возможность передъ лицомъ цѣлой Европы обсудить соціальные вопросы о царствѣ нищета. Ему казалось, что можетъ потерять только онъ, а не самое дѣло. «Послѣднія соображенія заставили меня рѣшиться, — продолжаетъ онъ. — Было тотчасъ же постановлено, что составится правительственная комиссія для работниковъ, что Альберъ будетъ въ ней вице-президентомъ, что она станетъ собираться въ Люксанбургскомъ дворцѣ. Депутація была впущена. Одинъ работникъ-механикъ, съ твердыми и холодными манерами, съ строишь лицомъ, приблизился къ намъ, держа въ рукахъ бумагу, и прочелъ петицію, требовавшую учрежденія министерства труда. Я не могъ отвѣчать по совѣсти, не обнаруживъ происшедшаго спора и не выдавъ своихъ сочленовъ. Заговорилъ Ламартинъ. Покуда онъ говорилъ, недовѣріе начало изображаться на лицахъ народныхъ депутатовъ. Они спрашивали меня взглядами и, какъ будто прочитавъ въ моихъ глазахъ, что происходило въ моей душѣ, безмолвно удалились изъ залы…» Луи Бланъ, какъ мы увидимъ, былъ страшно наказанъ за свою мягкосердечную уступчивость, за свое согласіе на предложеніе своихъ противниковъ. Но еще болѣе пострадалъ рабочій народъ, обманутый, если не обѣщаніями, то молчаніемъ своего любимаго представителя. Это молчаніе было тѣмъ болѣе страшною ошибкою, что въ первыя минуты февральской революціи сила была на сторонѣ народа, и временное правительство должно было бы уступать ему, тогда какъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ могъ наступить иной порядокъ дѣлъ, и временное правительство могло укрѣпиться, опираясь на собранную имъ военную силу.

На слѣдующій день въ «Moniteur'ѣ» былъ напечатанъ декретъ, гдѣ между прочимъ говорилось: «Принимая во вниманіе, что революція, сдѣланная народомъ, должна быть сдѣлана для него; что настало время положить конецъ долгимъ и несправедливымъ страданіямъ рабочихъ; что вопросъ о трудѣ есть вопросъ высшей важности; что у республиканскаго правительства не можетъ быть болѣе достойнаго занятія, какъ разрѣшеніе этого вопроса… временное правительство постановляетъ: учредить постоянную комиссію, которая будетъ называться правительственною комиссіею для рабочихъ и будетъ имѣть главною и спеціальною задачею заботу объ ихъ участи. Рабочіе будутъ призваны въ составь комиссіи». «Moniteur», давая отчетъ о принятіи народомъ этого декрета, описываетъ, съ какимъ энтузіазмомъ отнеслись рабочіе къ Луи Блану, вышедшему на площадь. Невысокій ростъ Луи Блана дѣлалъ его незамѣтнымъ для глазъ большинства и потому нѣсколько рабочихъ подняли его на свои плечи и, подъ привѣтственные крики стѣснившагося народа, пронесли по площади. Эта вспышка наивнаго и добродушнаго энтузіазма глубоко смутила Луи Блана, и новыя сомнѣнія насчетъ будущаго возникли въ его умѣ; ему почти казалось, что онъ обманываетъ народъ. Народъ вѣрилъ, что Люксанбургская комиссія исполнитъ всѣ его ожиданія, и тщетно старался Прудонъ раскрыть глаза народу, что дѣло не поведетъ ни къ чему, что правительство только выиграетъ время, устранивъ изъ своей среды одного изъ своихъ противниковъ. Дѣйствительно, система организаціи труда уже потому не могла имѣть успѣха, что она должна была опираться на правительственное вмѣшательство, а временное правительство не только не думало помогать ея осуществленію, но вполнѣ не сочувствовало ей и старалось подставить ей ногу.

Съ перваго же дня своего переселенія въ Люксанбургскій дворецъ Луи Бланъ получить множество писемъ но только отъ работниковъ, но и отъ мелкихъ мануфактуристовъ, просившихъ помощи или предлагавшихъ ему свои помѣщенія, матеріалы, машины и требовавшихъ за это только принятія ихъ въ число членовъ новой системы. Среди этихъ выраженій сочувствія открылись первыя засѣданія комиссіи. "Граждане-работники, — говорилъ Луи Бланъ: — правительственная комиссія учреждена для подготовки разрѣшенія великихъ задачъ, касающихся васъ; она будетъ стараться исполнять съ неустаннымъ рвеніемъ свое призваніе. Но какъ бы ни было законно ваше нетерпѣніе, комиссія проситъ васъ не забѣгать при ея изысканіяхъ впередъ со своимъ требованіемъ. Всѣ вопросы, касающіеся организаціи труда, очень сложны. Они охватываютъ цѣлую массу интересовъ, противоположныхъ другъ другу, если не въ дѣйствительности, то невидимому."Эти вопросы должны обсуждаться хладнокровно и съ зрѣлою обдуманностью. Излишнее нетерпѣніе съ вашей стороны, излишняя торопливость съ нашей только повредитъ дѣлу. Національное собраніе будетъ немедленно созвано. Мы представимъ его обсужденію проекты законовъ, которые выработаемъ теперь, съ твердымъ желаніемъ улучшить въ моральномъ и матеріальномъ отношеніи вашу участь, — мнѣніе объ этихъ проектахъ дадутъ ваши депутаты…" Такимъ образомъ, вся задача комиссіи главнымъ образомъ сводилась на теоретическія обсужденія законовъ, которые, можетъ-быть, никогда но осуществятся и даже не будутъ одобрены Національнымъ Собраніемъ, на такую-то роль Луи Блану пришлось оставить свое мѣсто среди членовъ временнаго правительства, гдѣ теперь нужнѣе чѣмъ когда-нибудь былъ его голосъ, такъ какъ это правительство готовилось къ реакціи.

II.

Дѣятельность комиссіи должна была распасться на двѣ части: на проповѣдь доктринъ, указывавшихъ окончательную цѣль для стремленій работниковъ, и на осуществленіе переходныхъ мѣръ, исполнимыхъ въ данную минуту^[68]. «Человѣкъ надѣленъ отъ природы извѣстными способностями, — такъ развивалъ Луи Бланъ свою доктрину. Онъ любить, познаетъ, дѣйствуетъ. Но эти способности даны ему не для одного личнаго употребленія. Онѣ ясно указываютъ ему, что онъ долженъ дѣлать для своего общества. Если онъ вдвое сильнѣе своего сосѣда, то ясно, что онъ долженъ вести двойную ношу. Если онъ умнѣе другихъ, онъ долженъ распространять вокругъ себя свѣтъ званія. Слабость — должница силы, невѣжество — образованности. Чѣмъ больше человѣкъ можетъ, тѣмъ больше онъ долженъ, — вотъ смыслъ прекрасныхъ евангельскихъ словъ: первый изъ васъ да будетъ слугою всѣхъ. Отсюда происходятъ правила каждому но его способностямъ. Но вмѣстѣ съ способностями человѣкъ получилъ отъ природы потребности: нравственныя, умственныя и физическія. Нужно стремиться побѣдить преграды, мѣшающія удовлетворенію этихъ потребностей, и достигнуть исполненіи второго правила: каждому по его потребностямъ. Мѣра потребностей заключается въ нихъ садилъ: мы перестаемъ ѣсть, когда сыты, мы перестаемъ спать, когда выспимся, мы перестаемъ ходить, когда устанемъ. Ненормальныя потребности и излишества вызываются ненормальнымъ состояніемъ общества. Но, получая отъ общества все, что намъ нужно, мы обязаны дѣлать все, что можемъ, и дѣлать это мы будемъ не только изъ чувства долга, но просто изъ любви къ труду, соотвѣтствующему нашимъ способностямъ и силамъ. Если трудъ бываетъ теперь ненавистнымъ, то только потому, что очень часто человѣку приходится изъ нужды дѣлаться писцомъ, родившись механикомъ, или плотникомъ, родившись музыкантомъ. Отсюда нелюбовь къ труду и лѣнь. Конечно, осуществить эти доктрины можно не при помощи антагонизма, а при немощи ассоціаціи. Проповѣдывать абсолютное равенство нелѣпо, нужно только стремиться къ равному удовлетворенію неравныхъ потребностей и способностей». Сообразно съ этими идеями объ эманципаціи труда комиссія составила проектъ закона, въ которомъ предлагалось: устройство «Министерства Труда», долженствовавшаго мирнымъ путемъ, безъ волненій, уничтожать пролетаріатъ; превращеніе французскаго банка въ государственный; созданіе складочныхъ мѣстъ для товаровъ, за которые выдавались бы векселя, имѣющіе значеніе гарантированныхъ бумажныхъ знаковъ; открытіе рынковъ, которые были бы для мелочной торговля тѣмъ же, чѣмъ были бы складочныя мѣста для оптовой; выкупъ отъ частныхъ лицъ желѣзныхъ дорогъ и различныхъ пріисковъ, доходы съ которыхъ вмѣстѣ съ доходами отъ банка, отъ страховыхъ обществъ, централизованныхъ въ одно государственное общество, и отъ складочныхъ мѣстъ дали бы возможность министерству составить спеціальный бюджетъ для работниковъ, для устройства ассоціацій и созданія земледѣльческихъ колоній; ассоціаціи должны быть солидарны и, развиваясь, должны пріобрѣсти неотчуждаемый, вѣчно-возрастающій общій капиталъ, который убьетъ ростовщичество; за вычетомъ жалованья, процентовъ съ капитала, расходовъ на содержаніе, барыши ассоціацій будутъ дѣлиться слѣдующимъ образомъ: одна четверть пойдетъ на погашеніе долга тому собственнику, съ которымъ государство вошло въ сдѣлку; другая четверть на основаніе вспомогательнаго фонда для больныхъ, стариковъ и т. д., третья четверть дѣлится, какъ прибыль, между рабочими и, наконецъ, послѣдняя четверть оставляется въ резервѣ; для избѣжанія конкуренціи между ассоціаціями одного и того же ремесла назначаются однообразныя цѣны ихъ произведеніямъ; плата въ мастерскихъ назначится пропорціально съ стоимостью жизненныхъ потребностей той мѣстности, гдѣ находится ассоціація; кромѣ солидарности между ассоціаціями одного ремесла должна быть солидарность и вообще между всѣми ассоціаціями, для этой цѣли будетъ подводиться общій этотъ доходовъ во всей промышленности и доходы будутъ дѣлиться между рабочими; кромѣ того, резервныя суммы дадутъ возможность взаимной помощи между всѣми ремеслами; этотъ резервный капиталъ будетъ находиться въ рукахъ совѣта, стоящаго во главѣ всѣхъ мастерскихъ; достигнуть этого нужно постепенно, безъ ломки; государство введетъ свою систему, оставляя нетронутыми и частныя ассоціаціи, и существующія экономическія отношенія; но надо надѣяться, что конкуренція государственныхъ мастерскихъ убьетъ старыя формы труда. На такихъ же кооперативныхъ условіяхъ создадутся колоніи. «По правдѣ сказать, — писалъ Милль по поводу этого плана: — тутъ нѣтъ ничего, что могло бы объяснить тотъ безумный ужасъ, который возбуждается по обѣ стороны Ла-Манша всѣмъ, что носитъ названіе соціализма. Кажется, вполнѣ справедливо просить, чтобы государство ссудами капиталовъ, конечно, въ разумныхъ предѣлахъ, облегчило учрежденіе промышленныхъ общинъ, основанныхъ на соціальныхъ началахъ.

Въ этомъ проектѣ Луи Планъ уже дѣлалъ уступку экономистамъ и хлопоталъ не о полномъ переустройствѣ промышленности казенными средствами, какъ онъ предлагалъ это прежде въ своей брошюрѣ: „Organisation du travail“, а вводилъ систему выкупа существующихъ промышленныхъ предпріятій, при содѣйствіи казны, изъ частныхъ рукъ въ руки такихъ же частныхъ ассоціацій. Дѣло теперь должно было ограничиться вспомоществованіемъ казны для образованія среди частной предпріимчивости образцовъ такой же частной предпріимчивости только въ кооперативной формѣ. Но, несмотря и на эти уступки, ему не удалось привести въ исполненіе своего плана, хотя этотъ планъ очень мало отличался отъ тѣхъ плановъ, которые потомъ предлагались экономистами-конкурентами и осуществили» въ разныхъ мѣстахъ Европы.

Кромѣ изложенія своей доктрины, Луи Бланъ хлопотать объ осуществленіи переходныхъ мѣръ. Онъ предложилъ устроить въ густо-населенныхъ кварталахъ Парижа образцовыя зданія для помѣщенія четырехсотъ семействъ работниковъ, чтобы каждая семья имѣла отдѣльное жилище, освѣщеніе, отопленіе, пищу, залы для чтенія, залу для грудныхъ дѣтей, школу, садъ, дворъ и бани. Архитекторы, представившіе смѣту постройки, оцѣнили устройство каждаго подобнаго зданія въ милліонъ. Для покрытія издержекъ Луи Бланъ предлагалъ заемъ; кромѣ того, сборъ пожертвованій во всѣхъ классахъ общества доставилъ бы значительныя суммы. Но и этотъ проектъ не осуществился, отчасти вслѣдствіе мелкихъ придирокъ къ нему, отчасти вслѣдствіе быстро смѣнявшихся печальныхъ событій. Мари и тому подобные правители умышленно не давали денежныхъ средствъ Луи Блану, чтобы распускать слухъ о непримѣнимости его теорій. Но кто же станетъ теперь говорить о невозможности устроить, напримѣръ, такіе дома, какіе предлагалъ онъ, когда въ Европѣ существуетъ уже множество ассоціацій, имѣющихъ цѣлью доставленіе дешевыхъ квартиръ и дешевыхъ товаровъ первой необходимости? Болѣе удачи встрѣтилъ Луи Бланъ въ другомъ предпріятіи. Два декрета временнаго правительства о принадлежности всѣхъ гражданъ къ національной гвардіи и объ уничтоженіи личнаго задержанія за долги сдѣлали необходимымъ шитье большого количества мундировъ для національной гвардіи и освободили отъ жильцовъ Клиши, тюрьму для несостоятельныхъ должниковъ. Луи Бланъ воспользовался случаемъ. Онъ устроилъ ассоціацію портныхъ въ Клиши, которая сразу получила большой заказъ отъ правительства. Портныхъ помѣстилось здѣсь до двухъ тысячъ человѣкъ. Заработная плата была равна, выборные управляли дѣломъ. Противъ равной заработной платы рабочіе не возставали, но противники Луи Блана кричали, что это несправедливость. «Странно, — говоритъ онъ по поводу этихъ нападеній: — эти люди забыли, что подобная же система равной платы принята вездѣ: въ войскѣ, во флотѣ, во всѣхъ публичныхъ должностяхъ. Я не могу вспомнить безъ улыбки, что въ учредительномъ собраніи, гдѣ каждый членъ получалъ по 25 франковъ въ день, несмотря на свое высокое дарованіе или свою полную бездарность, обрушивались громы на равную заработную плату; эти господа забывали только одно — примѣнить къ самимъ себѣ свою теорію». Конечно, эта мѣра была переходная, такъ какъ самъ Луи Бланъ стремился къ вознагражденію каждаго по его потребностямъ, но иначе сдѣлать было покуда невозможно. Противъ равной заработной платы могли возражать, что она даетъ женатому столько же, сколько холостому. Но вѣдь при неровной, соразмѣрной со способностями, платѣ могло случиться и то, что больной, неумѣлый отецъ семейства получалъ бы меньше здороваго и умѣлаго холостяка. Распредѣлить совершенно справедливо заработную плату, сообразно съ потребностями каждаго, можно было только при нарушеніи существовавшихъ экономическихъ условій и понятій. Но такое нарушеніе не могло примѣняться при осуществленіи частныхъ временныхъ мѣръ. Окончивъ заказную работу, портные основали ассоціацію въ меньшихъ размѣрахъ. Такія же ассоціаціи устроили при помощи Луи Блана сѣдельники, потомъ эполетчики, принявшіе поставку на казну. Вслѣдъ за этими ассоціаціями начали основываться, уже независимо отъ Люксанбурга, хотя подъ его вліяніемъ, другія ассоціаціи, и съ 1848 по 1851 годъ ихъ основалось въ одномъ Парижѣ до 300. Составилось даже общество подъ именемъ комитета сближенія рабочихъ ассоціацій. Ихъ исторія не входитъ въ планъ моихъ очерковъ, и я надѣюсь поговорить объ этомъ предметѣ подробно въ другомъ мѣстѣ. Въ настоящемъ случаѣ важно только то, что возникновеніе этихъ ассоціацій ясно доказывало принятіе работниками новыхъ людей, хотя эти идеи далеко расходились съ прежнимъ ученіемъ Луд Блана, не признававшаго системы невмѣшательства. Теперь дѣло сводилось на кооперативную предпріимчивость, основанную на собственныхъ силахъ рабочаго сословія. Правительство было тутъ ни при чемъ. И дѣйствительно, энергія рабочихъ, ихъ вѣра въ возможность выбиться изъ тяжелаго положенія — были изумительны. Чего не переносили эти люди, чтобы только дать возможность правительству мирнымъ путемъ дойти до разрѣшенія вопросовъ объ улучшеніи ихъ быта и объ эмансипаціи труда. Ихъ депутаты, засѣдавшіе въ Люксанбургскомъ рабочемъ парламентѣ, терпѣли нужду, не получая никакого вознагражденія за присутствіе въ Люксанбургѣ и лишившись работы. Они съ благоговѣніемъ охраняли жизнь Луи Блана и Альбера, тайно назначая ежедневно стражу, которая слѣдовала бы за этими депутатами комиссіи, ходившими пѣшкомъ но небезопаснымъ въ то время улицамъ Парижа. Луи Бланъ приводитъ множество трогательныхъ примѣровъ преданности дѣлу, мужества, терпѣнія и благоразумія этихъ блузниковъ. Въ награду за самоотверженіе покуда они получили очень немного: часы работы были сокращены въ Парижѣ съ 11 часовъ на 10 и въ провинціи съ 12 на 11, да былъ уничтоженъ маршандажъ. Это были единственныя распоряженія, сдѣланныя правительствомъ въ первые два мѣсяца для пользы рабочихъ.

III.

А между тѣмъ консервативная часть населенія и большинство членовъ временнаго правительства не безъ страха смотрѣли на совершавшіяся событія. Ихъ безпокоила не одна Люксанбургская комиссія съ Луи Бланомъ во главѣ. Нѣтъ, не меньшую тревогу вызвали въ этихъ людяхъ циркуляры двухъ членовъ временнаго правительства — Ледрю-Роллена и Карно: первый разослалъ въ провинціи гражданскихъ комиссаровъ съ инструкціями, дававшими имъ неограниченное право въ случаѣ нужды отставлять всѣхъ чиновниковъ и даже офицеровъ, чтобы согласить управленіе страны и настроеніе народа съ принципами революціи и республики. Карно, съ своей стороны, писалъ: «Франція нуждается въ новыхъ людяхъ. Революція должна обновить не только государственныя учрежденія, по и людей. Вмѣстѣ съ дѣломъ надо мѣнять и орудія дѣла». Такъ какъ не слѣдуетъ вливать новое вино въ старые мѣха, то эти распоряженія и не могли удивить революціонеровъ и республиканцевъ; но консервативная часть общества страшно вознегодовала на нихъ, вѣроятно, полагая, что приверженцы монархіи могутъ въ то же время быть и хорошими слугами республики. Не менѣе безпокоила консерваторовъ и умѣренныхъ демократовъ распущенность войска, отчасти униженнаго побѣдой блузниковъ, недолюбливаемаго народомъ и потерявшаго вѣру въ своихъ бывшихъ начальниковъ. Большинство настаивало на увеличеніи количества войска, и даже Ламартинъ требовалъ, чтобы число солдатъ увеличилось вмѣсто 360.000 на 600.000 человѣкъ. Сообразно съ этою цѣлью дѣйствовалъ Араго, получившій теперь званіе военнаго министра. Внушали опасенія консерваторамъ и клубы, основанные въ безчисленномъ множествѣ прежними заговорщиками и соціалистами. Направленіе умовъ въ большей части этихъ клубовъ было уже ясно изъ одного того, что во главѣ клубовъ стояли такіе люди, какъ Барбесъ, Бланки, Кабе, Распайль, Собрье и др. Но еще яснѣе выражались цѣли клубовъ въ ихъ программахъ, ежедневно появлявшихся на стѣнахъ Парижа. Такъ «Клубъ гражданскихъ правъ» поставлялъ себѣ задачею «призваніе массъ къ пользованію гражданскими правами; отысканіе лучшихъ жизненныхъ условій для самаго многочисленнаго класса; удешевленіе жизни; уничтоженіе границъ, раздѣляющихъ людей на столько же кастъ, сколько есть категорій богатства; образованіе массы; организацію труда». «Клубъ соціальной революціи» составился съ цѣлью повліять на выборы и писалъ къ своимъ членамъ: «Теперь, когда Франція, къ счастію, не зависитъ отъ подкупающаго, свергнутаго нами правительства, мы не потерпимъ, чтобы монархическая лигатура примѣшалась къ чистому золоту республики… Наша истинная слава, — слава, полезная народамъ, состоитъ въ нашей преданности свободѣ и человѣчеству». «Общество правъ человѣка и гражданина», «Патріотическій и республиканскій клубъ союза», «Клубъ національной гвардіи» и множество другихъ обществъ заявляютъ въ своихъ объявленіяхъ соціалистическія идеи и желанія вліять на выборы, чтобы упрочить дѣло революціи. Въ одномъ изъ подобныхъ воззваній вполнѣ ясно выразилось значеніе клубовъ и серьезное пониманіе этого значенія со стороны ихъ членовъ. Воззваніе это было такого рода^[69].

«Воззваніе къ работникамъ. Республиканскій клубъ свободныхъ работниковъ. Клубы — это живыя баррикады демократіи. При помощи вещественныхъ баррикадъ мы опрокинули, 24 февраля, червивые подмостки конституціонной монархіи съ ея подкупностью, привилегіями и злоупотребленіями; при помощи нравственныхъ баррикадъ, называемыхъ клубами, мы надѣемся постановить учрежденія, безъ которыхъ республика была бы однимъ пустымъ словомъ. Только клубами, только національнымъ собраніемъ, всегда существующимъ, всегда дѣйствующимъ, можетъ создаться новый соціальный строй жизни. Изъ среды этихъ-то чисто народныхъ собраній, изъ этого горнила различныхъ мнѣній и жаркихъ споровъ должны выйти, если не окончательно разрѣшенными, то расширенными и очищенными, всѣ вопросы будущаго, которыми, какъ истинный художникъ, воспользуется „Учредительное собраніе“ для созданія дѣйствительнаго царства равенства; и само „Учредительное собраніе“, наконецъ, возникнетъ изъ клубовъ, какъ изъ самыхъ дѣятельныхъ центровъ въ дѣлѣ выборовъ».

Правительство не могло не бояться клубовъ, не надѣясь и не желая дѣйствовать сообразно съ ихъ идеями; потому оно старалось всѣми средствами слѣдить за клубами, и уже съ первыхъ дней существованія временнаго правительства были четыре или пять различныхъ и независящихъ одна отъ другой системъ шпіонства. Каждое значительное министерство устроило свою собственную тайную полицію. Каждую минуту правительство ожидало новыхъ вспышекъ народныхъ волненій, тѣмъ болѣе, что оно съ первыхъ же дней должно было рѣшиться на нѣкоторыя, очень стѣснительныя или подозрительныя для народа финансовыя мѣры. Положеніе казны было очень плохо. Гудшо отказался отъ министерства финансовъ и должность министра финансовъ взялъ Гарнье-Паже. Онъ занялъ 230 милліоновъ у французскаго банка подъ залогъ государственныхъ лѣсовъ, давъ банковымъ билетамъ принудительный курсъ, то-есть создавъ нѣкоторымъ образомъ бумажныя деньги. А именно выпуска бумажныхъ денегъ и боялось само правительство, помнившее объ ассигнаціяхъ первой революціи. Потомъ Гарнье-Паже отсрочилъ выкупъ государственныхъ билетовъ, составлявшихъ около двухъ третей текущаго долга. Остальная часть этого долга состояла изъ вкладовъ сберегательныхъ кассъ, которые были обращены въ процентныя бумаги. Выплачивался этотъ капиталъ вкладчикамъ наличными деньгами только до суммы въ 100 франковъ. Большія суммы выдавались процентными бумагами съ уплатой черезъ четыре или шесть мѣсяцевъ. Чтобы удержать вкладчиковъ сберегательныхъ кассъ отъ требованій выдачи ихъ вкладовъ и чтобы вознаградить ихъ за соединенную съ этимъ потерю, процентъ на вклады былъ возвышенъ на 5 %. Гораздо опаснѣе была другая мѣра, на которую рѣшился министръ: онъ увеличилъ на 45 % прямой налогъ, что Должно было принести до 190 милліоновъ. Луи Планъ и Ледрю-Ролленъ предвидѣли, какъ дурно отзовется это распоряженіе на настроеніи умовъ въ бѣдномъ сельскомъ населеніи, и требовали, чтобы бѣднѣйшіе собственники были освобождены декретомъ отъ надбавки налога, а болѣе богатые внесли бы часть-суммы, не внесенной первыми. По расчетамъ Луи Клана, подобная мѣра могла произвести хорошее впечатлѣніе на бѣдняковъ и уже однимъ этимъ могла заставить богачей молчать. Но Гарнье-Паже возразилъ, что онъ можетъ: сдѣлать только одно: дать приказаніе сборщикамъ принимать во вниманіе" матеріальное положеніе собственниковъ и брать отъ нихъ часть налога или совсѣмъ не брать его, смотря по ихъ состоянію. Этимъ давалась полная свобода сборщикамъ притѣснять бѣдняковъ или покровительствовать имъ, смотря по личной прихоти. Но кого же стали бы щадить сборщики? На этотъ вопросъ ясно отвѣтилъ въ засѣданіи временнаго правительства Дюпонъ (de l’Eure): «Я знаю деревню, — замѣтилъ онъ: — я тамъ долго жилъ и знаю, что въ подобныхъ случаяхъ стараются щадить именно богачей, имѣющихъ вліяніе, а не бѣдняковъ, ко имѣющихъ никакого значенія». Чего ожидали Луи Кланъ и Ледрю-Ролленъ, то и случилось: извѣстіе о новомъ налогѣ" было принято очень дурно и подорвало въ сельскомъ населеніи довѣріе къ новому правительству. Взносы податей, которые шли сначала очень исправно, внезапно остановились. Противники новаго правительства, конечно, не дремали и пользовались удобнымъ случаемъ для возбужденія ненависти народа къ этому правительству и къ этому «человѣку въ сорокъ пять сантимовъ», какъ назвали въ народѣ Гарнье-Паже. Вопросъ о добавочномъ налогѣ былъ разрѣшенъ 16 марта. Въ этотъ же день произошло другое событіе, взволновавшее Парижъ. Причина волненія была крайне комичная: 14 марта правительство издало приказаніе, которымъ во имя равенства уничтожалось прежнее различіе въ мундирахъ національной гвардіи. Отряды, состоявшіе большею частью изъ зажиточныхъ людей, отличались до сихъ поръ большими мѣховыми шапками. Эти-то неудобныя шапки подлежали уничтоженію. Гренадеры и вольтижеры, украшавшіе свои головы этими мѣховыми колпаками, пришли въ уныніе и рѣшились отправиться массой къ ратушѣ, чтобы принудить правительство къ отмѣнѣ приказа. Добродушные простяки-буржуа не думали, что, погнавшись за шапкой, очень легко иногда потерять и голову въ такую бурю, какая была въ то время въ столицѣ. 10 марта они собрались на площади передъ ратушею въ своихъ воинственныхъ шапкахъ, но безъ оружія. Сюда же собрались и блузники; они рѣшились воспротивиться «аристократическому» требованію обиженныхъ буржуа. Обѣ партіи обмѣнялись враждебными словами, дѣло дошло до столкновенія, и буржуа потерпѣли пораженіе, чего и надо было ожидать. Кромѣ того депутація національныхъ гвардейцевъ, добравшаяся до временнаго правительства, получила отказъ на свои требованія и, выслушала нравоученіе за свою ребяческую продѣлку. Разумѣется, правители не прибавили къ этому нравоученію сознанія, что болѣе всѣхъ ребячески поступили они сами, заботясь въ такое серьезное время о ненужной отмѣнѣ того или другого украшенія въ формѣ. Правители, должно-быть, видѣли какое-нибудь значеніе въ томъ, какъ будутъ одѣты люди. Но такое, повидимому, пустое дѣло кончилось не шуткой.

Революціонные клубы уже давно толковали объ отсрочкѣ выборовъ; они хотѣли, чтобы Франція успѣла достаточно освоиться съ идеею о, необходимости республики, и потому рѣшились воспользоваться удобнымъ случаемъ для устройства демонстраціи въ противномъ буржуазіи смыслѣ и просить правительство отсрочить выборы. При содѣйствіи полицейскаго префекта Боссидьера клубы созвали на слѣдующій день всѣхъ своихъ приверженцевъ на Елисейскія поля, чтобы отправиться къ ратушѣ и выразить правительству взгляды и требованія народа. Народная масса, собравшаяся 17-го марта, считала въ своихъ рядахъ 140.000 человѣкъ. Въ числѣ депутатовъ были Барбесъ, Бланки, Распайль и Кабе. Депутаты, во имя народа, въ, очень умѣренномъ тонѣ требовали отъ правительства отсрочки выборовъ въ Національное собраніе, удаленія послѣднихъ остатковъ войска изъ Парижа и избавленія столицы отъ всякаго гарнизона. Всѣ надежды народа могли опираться въ этомъ случаѣ только на Луи Блана и Ледрю-Роллена, такъ какъ остальные правители вообще косо смотрѣли на народъ и возбуждали его недовѣріе все больше и больше; даже Ламартинъ потерялъ значительную долю своей популярности. Но оказалось, что и Ледрю-Ролленъ, и Луи Бланъ испугались требованій народа или, по крайней мѣрѣ, не повяли этихъ требованій. Это ясно видно изъ книги самого Луи Блана, описывающаго мартовскую манифестацію^[70]. Онъ говоритъ, что временное правительство должно было или принять диктаторскую власть, или немедленно созвать Національное собраніе, Но такъ какъ «провинція Франціи находилась въ полнѣйшемъ невѣжествѣ и нравственномъ порабощеніи», такъ какъ у «враговъ прогресса были всѣ средства воспользоваться голосами невѣжественныхъ, испорченныхъ полувѣковымъ императорскимъ и монархическимъ правленіемъ массъ», то онъ и стоялъ за необходимость возможно продолжительной отсрочки выборовъ и за диктаторскую власть временнаго правительства. «Этими же аргументами, — замѣчаетъ Прудонъ: — воспользовались послѣ умѣренные и честные республиканцы для облеченія въ законную форму осаднаго положенія, диктатуры генерала Кавеньяка, президентства Луи Бонапарте, объявленія соціалистовъ врагами, общества и созданія во время республики деспотизма, что можно было считать освободителемъ перваго встрѣчнаго претендента, готоваго принять корону»^[71]. Узнавъ о манифестаціи, готовой поддержать самого Луи Блана въ его требованіяхъ, Луи Бланъ испугался и не могъ повѣрить, что 140.000 работниковъ пройдутъ черезъ Парижъ, не причинивъ ни малѣйшаго безпорядка. Онъ подозрѣвалъ, что тайные агитаторы хотятъ поднять бурю, приведя въ движеніе эту массу. Но оказалось, что тишина и порядокъ не были нарушены ни на минуту, несмотря на то, что временное правительство упорно отказалось сейчасъ же согласиться на требованія народа и просило отсрочить исполненіе этихъ требованій. Толпа въ прежнемъ порядкѣ разошлась отъ ратуши. Но уже одинъ изъ блузниковъ сказалъ Луи Длану: «А такъ и ты тоже предатель!» Сомнѣніе даже въ любимыхъ правителей закрадывалось въ умы народа, и сами эти правители, какъ мы видѣли изъ словъ Луи Блана, начинали не довѣрять благоразумію этой массы. «Но, достигнувъ власти, — говоритъ безпощадный Прудонъ: — люди начинаютъ походить другъ на друга. У нихъ является то же рвеніе повелѣвать, то же недовѣріе къ народу, тотъ же фанатизмъ порядка. Не смѣшно ли видѣть Луи Блана, тайнаго виновника манифестаціи, играющаго ту же самую роль, какую нѣсколько недѣль тому назадъ игралъ Гизо? Порядокъ, вѣчный порядокъ, т.-е. послушаніе, вѣчное послушаніе! Безъ этого у васъ будетъ революція, говорилъ Гизо; безъ этого у васъ не будетъ революціи, говорилъ Луи Бланъ. Съ 17-го марта начиналась та долга реакція, которая послѣдовательно перейдетъ передъ нашими глазами отъ соціализма къ якобинству, отъ якобинства къ доктринерству, отъ доктринерства къ іезуитизму, и которой, повидимому, не будетъ конца, если здравый смыслъ общества не вмѣшается въ дѣло».

IV.

Конецъ марта и начало апрѣля прошли въ приготовленіяхъ къ выборамъ въ Національное собраніе. Ультра-республиканцы и соціалисты, соединившіеся подъ именемъ соціальныхъ демократовъ, требовали отсрочки выборовъ. Ледрю-Ролленъ и Луи Бланъ, стоя во главѣ незначительнаго правительственнаго меньшинства, поддерживали это же требованіе въ самомъ правительствѣ и доказывали необходимость подготовить необразованную массу къ новому для нея дѣлу — подачи голосовъ. Бланки, Распайль, Барбесъ и тому подобные люди въ принципѣ стояли попрежнему ревностно за всеобщую подачу голосовъ, но въ настоящемъ случаѣ они открыто говорили, что не подчинятся всеобщему рѣшенію, если это рѣшеніе выскажется не за республику; ее они считали выше всеобщей подачи голосовъ. Они готовы были защищать ее даже противъ національной воли. Подобный образъ дѣйствія навлекъ на нихъ множество порицаній позднѣйшихъ историковъ, не хотѣвшихъ понять, что иначе эти люди не могли дѣйствовать, что масса была окружена приверженцами пораженной монархіи, что эти приверженцы должны были сильно вліять при подачѣ голосовъ, что такимъ образомъ эта подача голосовъ не могла быть слѣдствіемъ свободнаго и разумнаго убѣжденія въ пользѣ того или другого образа правленія. Крайніе революціонеры въ сущности только хотѣли бороться съ своими врагами ихъ же оружіемъ и думали выиграть время для разъясненія массѣ новаго порядка вещей. Послѣ долгихъ споровъ день выборовъ былъ назначенъ на 27 апрѣля. Соціально-демократическимъ клубамъ было полезно послать на казенный счетъ по два или по три посла въ каждый департаментъ, чтобы руководствовать народъ. Ни малый промежутокъ времени, ни малочисленность этихъ пословъ, конечно, не могли обѣщать никакихъ сёрьезныхъ результатовъ. Большая часть «крайнихъ» понимала это и въ Парижѣ начали ходить пугающіе слухи о злоумышленіяхъ противъ правительства. Правительство трусило, мѣняло мѣста своихъ засѣданій, подготовлялось къ защитѣ, косо смотрѣло на нѣкоторыхъ изъ своихъ членовъ: Ледрю-Ролленъ находился въ подозрѣніи, такъ какъ, по слухамъ, ему готовилось мѣсто директора; Луи Бданъ подозрѣвался, — какъ коноводъ готовящейся смуты.

Но какую же роль разыграли Ледрю-Ролленъ и Луи Бланъ 16 апрѣля?

«Я получилъ письмо, — пишетъ Луи Бланъ: — гдѣ меня извѣщали объ устройствѣ штаба національной гвардіи и о желаніи выбрать въ него четырнадцать офицеровъ изъ рабочаго класса. Нужно было позаботиться, чтобы ихъ выбрали товарищи. Мнѣ показался этотъ случай удобнымъ для доказательства большинству совѣта, что я исполняю только одно изъ самыхъ жаркихъ желаній народа, стараясь-ускорить рѣшеніе вопросовъ, касающихся улучшенія участи рабочихъ и страдающихъ классовъ». Вслѣдствіе этого онъ-рѣшился собраться на Марсовомъ полѣ съ работниками, выбрать четырнадцать офицеровъ и идти къ временному ігравительству, чтобы выразить ему свои симпатіи и предложить «патріотическій даръ», собранный на Марсовомъ полѣ.

14-го апрѣля въ собраніи онъ заявилъ, что рабочіе приготовляются представить петицію; эта петиція уничтожитъ всѣ сомнѣнія насчетъ нравственной необходимости заниматься рабочимъ вопросомъ, безъ котораго республика можетъ сдѣлаться или пустымъ словомъ, или просто надувательствомъ. Онъ завѣрялъ своихъ товарищей, что демонстрація будетъ мирная и кончится криками: «да здравствуетъ временное правительство!» Это заявленіе испугало членовъ временнаго правительства. Оно начало разузнавать о дѣлѣ и пришло къ убѣжденію, что эта демонстрація тѣсно связана съ коммунистическимъ заговоромъ Бланки. Марра по. спѣшилъ распространить въ національной гвардіи слухи, что работники согласились То-то апрѣля свергнуть временное правительство, что движеніе имѣетъ коммунистическій характеръ, что главные вожаки возстанія — Кабе и Бланки. Но Кабе, врагъ всякихъ насилій, положительно не имѣлъ намѣренія возставать противъ правительства, а Бланки имѣлъ 15-го апрѣля свиданіе съ Ламартиномъ, и послѣдній очень весело и любезно разсуждалъ съ нимъ о разныхъ предметахъ, но не коснулся ни словомъ готовящихся на завтра событій. Если бы онъ вѣрилъ самъ въ тѣ слухи, которые поддерживались имъ самимъ, то, вѣроятно, онъ воспользовался бы этимъ свиданіемъ, чтобы поговорить серьезно съ заговорщикомъ о его планахъ. Между тѣмъ, въ ночь съ 15-го на 16-е число Ледрю-Ролленъ, поговоривъ со своими товарищами, тоже поддался страху и рано утромъ поспѣшилъ къ Ламартину, чтобы сообщить ему свои опасенія. Ламартинъ теперь вполнѣ раздѣлялъ эти опасенія насчетъ Бланки, хотя, по его же словамъ, онъ еще наканунѣ убѣдился въ миролюбивомъ настроеніи послѣдняго. Ледрю-Ролленъ, какъ министръ внутреннихъ дѣдъ, одинъ имѣлъ право созвать національную гвардію, и онъ отдалъ ей приказъ собраться немедленно къ ратушѣ. Черезъ нѣсколько минуть площадь и дома передъ ратушей были заняты солдатами. По Парижу, между тѣмъ, сновали, по словамъ Луи Блана, неизвѣстные люди, распространявшіе ложные слухи; двое изъ нихъ объявили, между прочимъ, что Луи Бланъ убитъ. Въ это же время забилъ барабанъ для сбора національной гвардіи. Въ народѣ послышались крики: «Люксанбургъ въ опасности!» Толпа отправилась въ Лювсанбургъ съ предложеніемъ своихъ услугъ и осталась здѣсь подъ ружьемъ. Комитетъ «Общества человѣческихъ правъ» заявилъ, что онъ по первому сигналу можетъ предоставитъ въ распоряженіе люксанбургской комиссіи до 3,000 человѣкъ. На другомъ концѣ Парижа, на Марсовомъ полѣ, шпіоны получили приказаніе взбунтовать рабочихъ и превратить въ возстаніе приготовляемую манифестацію. Паролемъ должны были быть слѣдующія слова: «Ледрю-Ролленъ повѣшенъ, Луи Бланъ зарѣзанъ!»^[72]. Такимъ образомъ площадь передъ ратушей должна была сдѣлаться мѣстомъ новой междоусобной рѣзни. Но, несмотря на всѣ подстрекательства шпіоновъ, на которыхъ указываетъ Луи Бланъ, или необузданныхъ членовъ клубовъ, на которыхъ указываютъ такіе историки, какъ Рохау^[73], работники сохранили полнѣйшій порядокъ и спокойствіе, какъ и 17 марта. Трудно предполагать, чтобы ихъ побудили въ смиреніе легіоны войскъ и шпіоны, кричавшіе à bas! противъ коммунистовъ. Парижскій народъ не разъ уже сталкивался съ войсками и зналъ, что перевѣсъ оставался на его сторонѣ. Но, увидавъ войско, работники, даже не захватившіе съ собой оружія, пришли въ негодованіе. «Какъ! — говорили они: — мы пришли выразить наше сочувствіе правительству, мы веземъ передъ своими рядами полную телѣжку приношеній, послѣднія свои средства, а насъ принимаютъ за бунтовщиковъ!» Наконецъ, депутація работниковъ была принята, имъ позволили пройти передъ ратушею по узкому проходу, оставленному для нихъ національной гвардіей. На слѣдующій день правительство поблагодарило работниковъ за ихъ преданность и приношенія. Въ этой комедіи каждый изъ правителей, кажется, хотѣлъ превзойти своихъ собратьевъ въ нелѣпомъ образѣ дѣйствія. Луи Бланъ, ведущій невооруженную массу выражать сочувствіе нелюбимому имъ, подозрѣваемому ею правительству; Ледрю-Ролленъ, составляющій оппозицію въ этомъ правительствѣ и приказывающій собраться войску въ полномъ вооруженіи противъ безоружныхъ; Ламартинъ, бесѣдующій наканунѣ мнимаго возстанія съ главнымъ заговорщикомъ, признающій, что этотъ заговорщикъ просто un bon garèon, одобряющій потомъ распоряженія Ледрю-Роллена на счетъ подавленія возстанія и, наконецъ, послѣ демонстраціи почему-то формально запрещающій арестовать Бланки, — всѣ эти люди какъ будто нарочно согласились поиграть народными страстями. Этотъ день Прудонъ назвалъ днемъ реакціи Ледрю-Роллена^[74]. Послѣдствія этого дня были гибельны для народа. Ледрю-Ролленъ и его единомышленники упали во мнѣніи народа и потеряли послѣднее значеніе въ глазахъ большинства своихъ умѣренныхъ товарищей по управленію страною. Правительство одержало первую полную побѣду надъ соціально-демократической партіей и съ этого дня уже заботилось болѣе объ «усмиреніи» народа, чѣмъ о его нуждахъ и благополучіи. Оно поспѣшило воспользоваться расположеніемъ къ нему самому національной гвардіи и постаралось сдѣлать изъ нея твердый оплотъ для себя. Съ этою цѣлью 20 апрѣля назначенъ былъ большой смотръ національной гвардіи и были даны ей новыя знамена. Принимая ихъ, она какъ бы давала присягу на вѣрность правительству.

V.

Въ военномъ празднествѣ 20 апрѣля, кромѣ національной гвардіи, должны были принять участіе и нѣкоторые линейные полки, стоявшіе вблизи Парижа. Правительство чувствовало, что оно не можетъ обходиться безъ войскъ, и потому хотѣло пріучить парижскій народъ къ ихъ присутствію въ Парижѣ. По, прежде чѣмъ показать волчьи зубы, оно сочло нужнымъ выставить на-показъ свой лисій хвостъ и этимъ способомъ обмануть довѣрчивый народъ. Съ этою цѣлью 18 апрѣля издано было повелѣніе объ отмѣнѣ городской ввозной пошлины на скотъ; въ повелѣніи очень ясно высказывалось, что эта мѣра принимается потому, что «содержаніе народа должно быть одною изъ первыхъ заботъ правительства и что особенно важно поддерживать низкую Дѣну съѣстныхъ припасовъ, которые полезны для физическихъ силъ рабочихъ». Для покрытія недочета въ кассѣ, происходившаго отъ этой мѣры, долженъ былъ служить налогъ на квартиры и «налогъ на роскошь», на экипажи, собакъ и мужскую прислугу. Кромѣ того, другое повелѣніе касалось облегченія отяготительныхъ ввозныхъ городскихъ пошлинъ на вино. Въ то же время безсмѣнность чиновниковъ объявили несовмѣстною съ республиканскими государственными принципами и смѣнили многихъ непопулярныхъ членовъ высшихъ судовъ. 20 апрѣля около десяти часовъ утра члены временнаго правительства помѣстились на возвышеніи, которое было устроено въ концѣ Елисейскихъ полей около тріумфальной арки de l'Étoile. Національная гвардія въ числѣ двухсотъ тысячъ человѣкъ, до ста тысячъ солдатъ линейныхъ войскъ, масса парижскаго населенія, Все это собралось въ Елисейскія поля. Араго передавалъ знамена отрядамъ съ слѣдующими словами: «Во имя республики мы призываемъ Бога и людей въ свидѣтели, что вы клянетесь въ вѣрности этому знамени». Въ отвѣтъ слышались громкіе и единодушные крики: «Мы клянемся! Да здравствуетъ республика!» Затѣмъ загремѣли пушечные выстрѣлы, раздались революціонныя пѣсни, народъ, повидимому, былъ доволенъ, временное правительство торжествовало. Даже Луи Бланъ, вспоминая объ этомъ «праздникѣ братства», въ восторгѣ, съ довѣрчивостью, говоритъ: «это былъ день примиренія, день сладкаго забвенія прошлаго, живой надежды на будущее». Но каковы бы ни были впечатлѣнія этого дня, онъ не предвѣщалъ ничего хорошаго для соціально-демократической партіи. Не могли служить хорошимъ предзнаменованіемъ для нея ни раздававшіеся то тутъ, то тамъ крики: à bas le communisme! ни горячій энтузіазмъ, выраженный народомъ Ламартину, почти потерявшему въ послѣдніе дни всю свою популярность. Это былъ не день примиренія, но день ловкаго надувательства: народъ былъ подкупленъ торжественностью обстановки, громкими словами и искренно отдался своему восторгу.

Время выборовъ между тѣмъ приближалось. Партіи, клубы, газеты принялись за дѣло съ удвоенною силою. Безчисленвое множество кандидатовъ излагало свои взгляды и основало свои права на избраніе то на своихъ познаніяхъ, то на своихъ связяхъ. Такъ, напримѣръ, на стѣнахъ Парижа появилось нѣсколько писемъ, въ которыхъ дѣло шло о кандидатурѣ Дюмениль-Мишле; въ одномъ изъ этихъ писемъ историкъ Мишле просилъ своихъ избирателей арденскаго департамента подать голоса не за него, а за его зятя Дюмениля; въ другомъ съ подобною же просьбою обращался къ своимъ друзьямъ Эдгаръ Кинэ; далѣе хлопотали за этого же человѣка Ламартинъ и Беранже^[75]. Иные кандидаты писали свои программы въ стихахъ. Другіе принимали на себя имя «работниковъ», зная, что оно считалось теперь лучшей рекомендаціей. Сами работники, казалось, хотѣли воспользоваться выборами въ свою пользу, и въ числѣ 34 представленныхъ Люксанбургской комиссіей кандидатовъ на парижскіе выборы, до двадцати человѣкъ принадлежали къ рабочему классу. Ледрю-Ролленъ публично просилъ комиссаровъ разъяснить избирателямъ, что необходимо избирать людей съ республиканскимъ образомъ мыслей; онъ замѣчалъ въ своемъ циркулярѣ, «что образованіе страны еще не полно, и она нуждается въ руководителяхъ»; онъ послалъ въ деревни различныхъ агентовъ для распространенія революціонныхъ принциповъ. Но все это не послужило ни къ чему. Враги республики воспользовались всѣми средствами, чтобы очернить временное правительство; враги соціальныхъ демократовъ, то-есть большинство самого правительства, воспользовались тоже всѣми средствами, чтобы поселить въ народѣ ненависть къ этимъ людямъ. Во многихъ отдаленныхъ мѣстностяхъ Ледрю-Роллена называли не иначе, какъ герцогомъ Ролленомъ; приписывали ему стремленіе къ роскоши; говорили, печатали, что онъ даетъ завтраки въ Маломъ Тріанонѣ, принимая здѣсь дамъ; что онъ устраиваетъ охоты въ апремонтскомъ паркѣ; что онъ надъ^: далъ у одного ювелира долговъ на 25 или на 30.000 франковъ. Про Альбера распускали слухъ, что онъ совсѣмъ нё работникъ, а мануфактуристъ и богачъ, что онъ вмѣсть съ Луи Бланомъ окружаетъ себя непозволительною роскошью въ Люксанбургѣ и задаетъ лукулловскіе ужины и оргіи. Все это было — наглая ложь. Недовольство сельскихъ жителей добавочнымъ налогомъ въ 45 сантимовъ поддерживалось тоже очень дѣятельно врагами новаго порядка дѣлъ. Это интриги враговъ новаго правительства; теперь скажемъ нѣсколько словъ объ интригахъ членовъ самого правительства противъ своихъ сотоварищей. Главнымъ дѣятельнымъ противникомъ соціализма былъ въ правительствѣ Марра, мэръ Парижа. Онъ, Мари и Бюше рѣшились сдѣлать смотръ работникамъ національныхъ мастерскихъ, чтобы произвести благопріятное впечатлѣніе на работниковъ и заручиться ихъ поддержкою въ дѣлѣ выборовъ. Начальникъ «Мастерскихъ» Эмиль Тома уже готовъ былъ приготовить рабочихъ къ смотру, когда къ нему пришло письмо съ извѣщеніемъ, что смотръ не можетъ состояться. Несмотря на всѣ хлопоты и переговоры этого умѣреннаго и преданнаго Мари человѣка, смотръ не состоялся. Причина этого была очень проста: Луи Бланъ узналъ о приготовленіяхъ къ смотру и предложилъ въ «Совѣтѣ» всѣмъ членамъ правительства явиться на смотръ рабочихъ или не допускать его совершенно. Марра и Мари должны были отказаться отъ своего намѣренія, такъ какъ имъ нужно было показать работникамъ, что именно они вдвоемъ заботятся объ участи этихъ пролетаріевъ. Болѣе удачно окончилась другая интрига Марра противъ Луи Блана, Альбера, Флокона и Ледрю-Роллена. Въ мэріи напечатали милліонъ экземпляровъ списка кандидатовъ и исключили изъ этого списка имена четырехъ враждебныхъ мэру членовъ правительства. Агенты мэра, или, по выраженію Эмиля Тома, «люди извѣстные за приверженцевъ мнѣній мэріи», были посланы къ окружнымъ мэрамъ, на которыхъ можно было надѣяться, и распространяли списки въ народѣ^[76]. Кромѣ того, Эмиль Тома вошелъ, съ вѣдома Мари, въ соглашеніе съ клубомъ «Союзъ работниковъ»; клубъ обязывался напечатать на свой счетъ списокъ кандидатовъ, на которыхъ укажетъ министръ, и изложеніе принциповъ самого клуба; министръ съ своей стороны обязывался дать клубу на три дня пятьсотъ агентовъ для распространенія списка. Изъ этого списка тоже вычеркнули имена четырехъ враговъ Мари и ихъ союзниковъ. Агенты этихъ личностей выдавали иногда свои списки за списки Люксанбургской комиссіи, чтобы ловчѣе обмануть народъ, непосвященный во всѣ закулисныя тайны. На эти интриги противъ четырехъ членовъ правительства безъ всякой церемоніи употреблялись не только люди, служившіе правительству, но и казенныя деньги. Противъ подобныхъ интригъ можно было бороться только равносильнымъ оружіемъ или прямо встать во главѣ массы и идти напроломъ. Луи Бланъ былъ неспособенъ ни на то, ни на другое: ловко интриговать онъ не умѣлъ, энергическихъ насильственныхъ мѣръ боялся, не умѣя выть по-волчьи среди волковъ.

Несмотря на всѣ эти козни, спокойствіе въ Парижѣ не нарушалось; въ провинціяхъ же дѣло выборовъ не обошлось безъ кровопролитія. 27 апрѣля были волненія въ Руанѣ. Генералъ, командовавшій тамъ войскомъ, разогналъ пушечными выстрѣлами толпу, состоявшую частью изъ женщинъ, дѣтей и безоружныхъ работниковъ. Яснымъ доказательствомъ, какъ беззащитна и неопасна была эта толпа, служило то обстоятельство, что во время схватки не было убито ни одного солдата, тогда какъ изъ народа легло до ста пятидесяти жертвъ^[77]. Генералъ-побѣдитель имѣлъ смѣлость представить правительству рапортъ, въ которомъ излагалъ событіе съ гордостью, какъ побѣдитель страшнаго врага. Луи Бланъ и Ледрю-Ролленъ настаивали на призваніи генерала къ суду, но правители и, главнымъ образомъ, Араго возстали противъ этого требованія. Поощрить войско на роль народнаго усмирителя было теперь выгодно.

Когда окончились выборы, то оказалось, что ультра-республиканцы и соціалисты потерпѣли полнѣйшее пораженіе. 34 представителя, выбранные столицей, принадлежали по большей части къ «умѣреннымъ». Изъ провинціальныхъ депутатовъ насчитывалось тоже немного «крайнихъ». На 900 членовъ приходилось 150 легитимистовъ и до 300 орлеанистовъ. Эти цифры были многознаменательны и нисколько не утѣшительны для республиканцевъ. 4 мая «собраніе» было открыто съ подобающею торжественностью и даже не былъ упущенъ удобный случай призвать новые отряды войскъ для увеличенія церемоніи. 8 мая «національное собраніе», выслушавъ отчеты министровъ, выразило свою благодарность временному правительству, объявивъ, что оно хорошо служило отечеству. Затѣмъ временное правительство сложило свою должность. Тогда возникъ вопросъ: кому отдать управленіе и въ какой формѣ устроить его? Сначала предлагали отдать власть къ руки Ламартина, назначивъ его президентомъ. Но онъ, зная отношенія къ нему соціалистовъ, ультра-республиканцевъ и рабочихъ изъ національныхъ мастерскихъ, понялъ, какъ опасно будетъ его положеніе въ качествѣ президента, и отклонилъ предложеніе послѣ долгихъ преній, 10 мая рѣшились выбрать просто исполнительную комиссію изъ пяти членовъ. Выбранными оказались Араго, Гарнье-Паже, Мари, Ламартинъ и Ледрю-Ролленъ. Араго, какъ выбранный первымъ, занялъ предсѣдательское мѣсто въ комиссіи. Комиссія составила свое, министерство, и его составъ ясно показалъ, что теперь взяла полнѣйшій перевѣсъ надъ другими партіями партія «Насьоналя»; одинъ изъ главныхъ ея членовъ Марра остался парижскимъ мэромъ; его враги Луи Бланъ и Альберъ не получили никакихъ должностей; предложеніе Луи Блана учредить «министерство работы и прогресса» было отвергнуто. Люксанбургскіе рабочіе, узнавъ объ отказѣ учредить «министерство работы и прогресса», упрекали національное собраніе въ томъ, что оно отвергало признанное временнымъ правительствомъ «право на трудъ», и отказались участвовать въ «праздникѣ согласія», назначенномъ на 14 мая. 11 мая на стѣнахъ Парижа появилось слѣдующее объявленіе, подписанное депутатами рабочихъ: «Такъ какъ обѣщанія, сдѣланныя на баррикадахъ, не были исполнены, и національное собраніе отказалось на своемъ засѣданіи 10 мая учредить „министерство работы“, то работники, выбранные въ Люксанбургскую комиссію, рѣшили единодушно, что они не пойдутъ на праздникъ согласія».

Министръ внутреннихъ дѣлъ принужденъ былъ объявить объ отмѣнѣ праздника «по высшимъ причинамъ». Въ обществѣ слышался ропотъ недовольныхъ. Клубы «крайнихъ», недовольные составомъ національнаго собранія, рѣшились воспользоваться народнымъ недовольствомъ противъ правительства и нашли удобный случай еще болѣе усилить волненіе массъ. Уже давно поляки, проживавшіе въ Парижѣ, тщетно просили поддержки для своей родины у временнаго правительства; потерпѣвъ на этомъ пути неудачу, они сдѣлались членами клубовъ и всѣми силами старались завоевать участіе общества къ польскому вопросу. На стѣнахъ Парижа нерѣдко появлялись объявленія, въ которыхъ или призывалась Франція на помощь Польшѣ, или описывались событія, происходившія въ Краковѣ, Познани и проч.^[78]. 10 мая Воловскій, іюльскій эмигрантъ, натурализованный во Франціи, членъ національнаго собранія, представилъ этому собранію адресъ познанскихъ, краковскихъ и галиційскихъ депутатовъ, просившихъ помощи и защиты у французскаго народа. Адресъ былъ написанъ страстно и ногъ возбудить сочувствіе французовъ къ Польшѣ. Обсужденіе этого предложенія назначено было собраніемъ на 15-е мая. Клубисты, главнымъ образомъ, Бланки, Распайль, Собрье и Гюберъ, рѣшились устроить демонстрацію, чтобы подѣйствовать на рѣшеніе собранія. Уже 13-го мая народная толпа въ пять или шесть тысячъ собралась около зданія національнаго собранія и передала черезъ своихъ депутатовъ адресъ. въ пользу Польши. Но это было только начало. Главное движеніе должно было начаться 15-го мая. Правительство знало чрезъ своихъ безчисленныхъ шпіоновъ, что ему угрожаетъ опасность, и собрало войско, поручивъ команду надъ военною силою генералу Куртэ. Начало не предвѣщало ничего хорошаго для народа. Барбесъ, Кабе, Луи Бланъ и Прудонъ старались остановить приготовлявшуюся манифестацію. «Что же докажетъ эта манифестація?^[79] — писалъ послѣдній 13-го мая въ „Représentant du Peuple“.-- Какова будетъ ея программа, ея идея, ея средства, ея формула, ея рѣшеніе? Что новаго заявитъ она представителямъ? Какое убѣжденіе заронитъ она въ ихъ душу? Патріоты* я вторично повторяю вамъ: обстоятельства сдѣлали васъ государственными людьми. Вамъ не позволительно говорить, какъ пустымъ гуманитаристамъ, или дѣйствовать, какъ безмозглымъ клубистанъ». Далѣе онъ разъясняетъ, что безъ средствъ нельзя вести войны; что капиталы могутъ образоваться только при помощи труда; что основаніемъ служитъ обращеніе денегъ, возможное только при взаимномъ кредитѣ. «Итакъ, — продолжаетъ онъ: — организуйте обращеніе денегъ при помощи взаимнаго кредита и у васъ будутъ и трудъ, и капиталы; у васъ будетъ орудіе для мира и войны». Но подобныя рѣчи были гласомъ вопіющаго въ пустынѣ.

Утромъ 15-го мая весь Парижъ былъ въ движеніи. Народная масса во сто тысячъ человѣкъ двинулась на площадь Согласія и передъ палатою депутатовъ встрѣтилась съ генераломъ Куртэ. Онъ побоялся заградить дорогу толпѣ и вошелъ съ нею въ переговоры, согласившись допустить въ палату народныхъ депутатовъ. Но народъ не удовольствовался этимъ и черезъ нѣсколько минутъ ворвался черезъ рѣшетки на лѣстницу палаты. Въ палатѣ въ эту минуту шли пренія о польскомъ вопросѣ. Воловскій стоялъ на трибунѣ. «Граждане-представители, — говорилъ онъ: — можетъ-быть, никогда не поднимался передъ вами болѣе серьезный и торжественный вопросъ: онъ несетъ съ собою войну или миръ. Не скрою передъ Вами всѣхъ трудностей задачи и все же я предлагаю ее вамъ съ полнымъ довѣріемъ, потому что я думаю, что всѣ ваши идеи по этому великому вопросу сходятся между собою. Я не нанесу никому въ этой средѣ обиды предположеніемъ, что онъ можетъ-быть не вполнѣ преданъ, не твердо преданъ дѣлу Польши». (Въ это время до залы достигли крики народа: «да здравствуетъ Польша!»).. Ораторъ продолжалъ свою рѣчь въ томъ же духѣ, а на улицѣ все сильнѣе и ближе раздавались криви. Ораторъ еще не кончилъ рѣчи, когда въ залѣ засѣданія пронеслось извѣстіе, что генералъ Куртэ велѣлъ вложить сабли въ ножны, что валъ будетъ тотчасъ же осажденъ народомъ. Дѣйствительно, залъ наполнился народомъ, и шумъ сталъ настолько силенъ, что не было возможности продолжать пренія. Наконецъ, Распайлю удалось водворить тишину; онъ началъ читать записку, гдѣ требовалось вмѣшательство Франціи въ польскія дѣла. Послѣ Распайля на трибунѣ появился Бланки и кромѣ польскаго вопроса коснулся руанскихъ событій, вопроса о трудѣ и доставленіи народу хлѣба. Шумъ на улицѣ между тѣмъ все увеличивался. Многіе изъ присутствующихъ въ залѣ упрашивали Луи Блана выйти къ народу и успокоить волненіе. Луи Бланъ появился въ окнѣ передъ народомъ и произнесъ примирительную, полную искренняго чувства рѣчь. Когда онъ кончилъ, его окружила толпа народа и унесла изъ залы. Ему пришлось еще разъ обратиться съ успокоительными словами къ толпѣ. Его слова заключались криками народа: «да здравствуетъ всемірная республика!» Оратора понесли на площадь. Сотни голосовъ кричали: «мы хотимъ Луи Блана! мы хотимъ министерства труда». "Десятки разъ, — пишетъ онъ: — падалъ я въ толпу, десятки разъ снова поднимали меня могучія руки. Одинъ работникъ атлетическаго тѣлосложенія, съ улыбкой и ласковымъ выраженіемъ, показалъ мнѣ кулакъ, промолвивъ: «Ахъ, ты, маленькій негодяй, если-бъ ты только захотѣлъ!..»^[80]. Дѣйствительно, Луи Блану стоило захотѣть въ эту минуту, и онъ былъ бы, по крайней мѣрѣ, президентомъ. Но ни Луи Бланъ, ни другіе члены собранія, за исключеніемъ Альбера и потомъ Барбеса, не пристали къ возмущенію. Шумъ дѣлался все страшнѣе. Вдругъ раздался звукъ барабановъ, это былъ военный призывъ къ порядку. Черезъ минуту могла вспыхнуть междоусобная битва. Президентъ собранія Бюше поспѣшно написалъ на клочкѣ бумаги, чтобы прекратили барабанный бой. Какой-то работникъ предложилъ Луи Блану, потерявшему голосъ, написать записку къ народу и попросить его разойтись. Луи Бланъ уже началъ писать, когда на трибуну вошелъ Гюберъ и произнесъ: «Собраніе распущено!» Затѣмъ предводители возстанія назначили временное правительство съ Луи Бланомъ во главѣ и отправились частью въ ратушу, подъ предводительствомъ Альбера и Барбеса, частью къ министерству внутреннихъ дѣлъ подъ начальствомъ Собрье, и наконецъ Контенъ, приверженецъ Бланки, поспѣшилъ въ люксанбургскій дворецъ, чтобы втлтъснить оттуда исполнительную комиссію. Луи Бланъ, потерявшій силы, былъ увезенъ домой.

Мало-по-малу депутаты собранія сошлись снова подъ защитой собравшейся военной силы. Луи Бланъ тоже пріѣхалъ въ собраніе и былъ встрѣченъ разсвирѣпѣвшею толпой національныхъ гвардейцевъ. Они напали на него, вырывали его волосы, рвали на немъ одежду, старались вывихнуть ему пальцы. Сбѣжавшіеся депутаты, друзья Луи Блана, едва успѣли прекратить эту отвратительную сцену и увести его, окровавленнаго, оборваннаго, въ другія комнаты. Въ залѣ собранія рѣшено было немедленно предать суду Барбеса, Альбера и ихъ товарищей; кромѣ того Ламартинъ, замѣнивъ арестованнаго Куртэ, рѣшился сѣсть на коня и во главѣ войска отправиться въ ратушу для укрощенія возстанія. Съ геройствовавшимъ Ламартиномъ поѣхалъ и Ледрю-Ролленъ. Противъ всякаго ожиданія, не только народъ, но и сами его предводители не оказали въ ратушѣ сопротивленія и были арестованы. На другихъ пунктахъ возстаніе прекратилось также безъ выстрѣла. Ламартинъ еще разъ сдѣлался героемъ дня.

Съ этой минуты реакція начала расти не по днямъ, а по часамъ.

VI.

Усиленіе реакціи видѣлось во всемъ. Легитимисты и орлеанисты смѣлѣе нападали на Ледрю-Роллена. Коссидьеръ потерялъ мѣста полицейскаго префекта. Изъ Алжира вызвали въ Парижъ генерала Кавеньяка и поручили ему главное начальство надъ войскомъ. Цифра гарнизона въ столицѣ и ея окрестностяхъ опредѣлилась въ 55.000 человѣкъ. 21 мая состоялся «праздникъ согласія». Въ немъ участвовало до 300.000 вооруженныхъ людей. Онъ стоилъ милліонъ, но едва ли принесъ кому-нибудь удовольствіе. Гости, расходясь по домамъ голодными, могли вынести съ него только одно убѣжденіе, что у правительства теперь есть непобѣдимая военная сила. 31 мая произошло совершенно неожиданное событіе: въ собраніи было прочтено обвиненіе Луи Блана за участіе въ происшествіяхъ 15 мая. Докладъ по этому дѣлу съ особеннымъ рвеніемъ принялъ на себя Жюль Фавръ. «Собраніе» должно было дать свое согласіе на судебное преслѣдованіе одного изъ его членовъ. Этого согласія не было дано, и Луи Бланъ былъ освобожденъ отъ суда большинствомъ голосовъ, — но это большинство было очень не велико и равнялось 32 голосамъ. Какъ оказывается, вопросъ о судебномъ преслѣдованіи Луи Блана былъ дѣломъ Марра. Марра хотѣлъ уничтожить ненавистную ему «Исполнительную комиссію», во главѣ которой стояли Ледрю-Ролленъ и Ламартинъ. Онъ не смѣлъ прямо обвинить этихъ людей и надѣялся, что процессъ Луи Блана выяснитъ какіе-нибудь двусмысленные поступки этихъ людей, хотя онъ самъ поступалъ двусмысленнѣе всѣхъ, тайно покровительствуя одному изъ главныхъ заговорщиковъ, Гюберу. Онъ сдѣлался однимъ изъ отъявленныхъ враговъ «Исполнительной комиссіи». Въ первые дни іюня происходило нѣсколько дополнительныхъ выборовъ въ члены «національнаго собранія. Эти выборы ясно показали, что Парижъ не раздѣляетъ реакціоннаго движенія собранія, такъ какъ въ числѣ избранныхъ на первомъ мѣстѣ стояло имя баррикаднаго героя Коссидьера, за этимъ именемъ слѣдовали имена Пьера Іеру, Прудона, Лагранжа, Виктора Гюго, Тьера и, наконецъ, Луи Бонапарта. Луи Бонапартъ уже два раза пытался до революціи съ оружіемъ въ рукахъ выставить свои притязанія на корону; теперь передъ его избраніемъ въ низшихъ классахъ народа замѣчалось бонапартистское движеніе и слышались иногда крики: „да здравствуетъ Наполеонъ, да здравствуетъ императоръ!“ Онъ былъ разомъ выбранъ въ Парижѣ и трехъ департаментахъ. Не бояться подобнаго депутата правительство не могло, и потому Ламартинъ предложилъ отъ лица „Исполнительной комиссіи“ дать силу старымъ постановленіямъ объ изгнаніи фамиліи Наполеона. Собраніе радостно согласилось на предложеніе. Но на слѣдующій же день оно перемѣнило свое мнѣніе и утвердило избраніе Луи Бонапарта. Въ числѣ ораторовъ, говорившихъ за допущеніе его въ депутаты, былъ довѣрчивый энтузіастъ Луи Бланъ, считавшій несовмѣстною съ достоинствомъ республики боязнь передъ этимъ претендентомъ и вообще еще вѣрившій, что возстановленіе трона во Франціи невозможно. Исполнительная комиссія, увидавъ паденіе своего опредѣленія объ изгнаніи Бонапартовъ, хотѣла подать въ отставку, но, по несогласію нѣкоторыхъ ея членовъ на эту рѣшительную мѣру, предложенную Ламартиномъ, вопросъ объ отставкѣ былъ отстраненъ, и члены комиссіи оставили за собой свои мѣста. Раздоръ между Національнымъ собраніемъ и Исполнительною комиссіею все увеличивался. Одной изъ причинъ раздора были „національныя мастерскія“.

Чьимъ же дѣломъ было устройство „національныхъ мастерскихъ“?

Неожиданный и тяжелый переворотъ 1847 года нарушилъ на время развитіе промышленности, испугалъ капиталистовъ и оставилъ значительное число работниковъ безъ дѣла и безъ куска хлѣба. Временное правительство не могло не испугаться этой голодной, вооруженной толпы пролетаріевъ и поспѣшило еще 27 февраля издать слѣдующій лаконическій декретъ: „Временное правительство указываетъ устроить національныя мастерскія. Министру публичныхъ работъ поручается исполненіе этого декрета“. Министромъ публичныхъ работъ былъ тогда Мари. Онъ очень хорошо зналъ взгляды Луи Блана на національныя мастерскія и былъ отъявленнымъ противникомъ этихъ взглядовъ. Этому-то противнику соціалистовъ поручили дѣло, за которое по нраву долженъ былъ взяться Луи Бланъ; но мы уже видѣли, что временное правительство не согласилось устроить „министерство труда“ съ Луи Бланомъ во главѣ. „Соціальныя мастерскія“, которыхъ желалъ Луи Бланъ, должны были соединять въ отдѣльныя группы работниковъ каждаго отдѣльнаго ремесла. Работники должны были заниматься производительнымъ трудомъ по заказу государства, раздѣляя между собою общую прибыль и составляя какъ бы одну семью, которой члены связаны общими интересами и полной солидарностью. „Національныя мастерскія“, основанныя Мари, скучивали вмѣстѣ работниковъ различныхъ ремесдъ и давали имъ всѣмъ одну и ту же работу. Государство являлось передъ ними простымъ подрядчикомъ, не дѣлившимъ барышей между рабочими, но платившимъ имъ опредѣленное жалованье. Самая работа, данная бѣднякамъ государствомъ, не была вызвана какими-нибудь разумными потребностями, но являлась просто пересыпаньемъ песку изъ одного мѣста въ другое, походила на милостыню, которая давалась не безусловно, а съ тѣмъ условіемъ, чтобы человѣкъ въ теченіе извѣстнаго времени упражнялся гимнастикой. Общей связи между рабочими не было никакой, если не считать связью раздѣленіе ихъ, какъ солдатъ, на бригады.

Главною причиною устройства „національныхъ мастерскимъ“ было стремленіе временнаго правительства ослабить вліяніе Луи Блана на работниковъ, дать имъ на время занятіе, не вредящее частной промышленности, и организовать силу, которая могла бы при случаѣ дать отпоръ членамъ люксанбургской комиссіи. Единственное занятіе, не вредящее, какъ казалось безсмысленной партіи умѣренныхъ, частной промышленности, нашлось въ копаньи земли — и вотъ ювелиры, портные, граверы, наборщики стали землекопами. Но этой нелѣпости было мало. Министерство публичныхъ работъ и инженерное вѣдомство были врагами, а потому послѣднее и отвѣтило, что у него нѣтъ никакихъ работъ для „національныхъ мастерскихъ“, хотя въ Парижѣ было много работы, по постройкѣ мостовъ, дорогъ и укрѣпленій. Вслѣдствіе этой чиновнической ссоры, рабочимъ поручено было сначала вырывать рвы и насыпать террасы на Марсовомъ полѣ, потомъ снова срывать террасы и засыпать рвы, а тамъ приходилось приниматься опять за ту же работу въ другихъ мѣстностяхъ Парижа.

Люди, устроившіе подобную нелѣпость, и работники, занимавшіеся пересыпаньемъ изъ пустого въ порожнее, не могли серьезно относиться къ этой игрѣ въ трудъ. Одни знали ненужность этого труда, другіе совсѣмъ были неспособны на этотъ трудъ — и скоро всѣ согласились, что занятія рабочаго дня будутъ состоять въ томъ, что работники простоятъ на назначенномъ мѣстѣ безъ дѣла извѣстное число часовъ и отправятся домой, получивъ квитанціи за свое присутствіе гдѣ-нибудь на площади. Но совершать такую легкую работу очень пріятно. Работники начали покидать нѣкоторыя фабрики, видя, что ихъ товарищи получаютъ за бездѣлье столько же, сколько они получаютъ за трудъ, и число работниковъ, бывшихъ въ началѣ марта въ „національныхъ мастерскихъ“, возросло къ іюню съ 20 на 150.000 человѣкъ. Частная промышленность, вопреки ожиданіямъ умѣренныхъ, страдала отъ ихъ выдумки. Нужно было быть очень плохими экономистами, чтобы не предугадать этихъ послѣдствій. Содержаніе этого, развращаемаго правительствомъ, люда стоило нѣсколькихъ милліоновъ въ мѣсяцъ. Но умѣренные республиканцы, затѣявшіе это дѣло, — Мари, Трела, Эмиль Тома, Бюше, — радовались своей затѣѣ. Они всѣ ненавидѣли крайнія партіи и особенно партію соціалистовъ; ихъ затѣя ставила ихъ во главѣ большого войска накормленныхъ ими людей и въ то же время показывала наглядно всю нелѣпость „организаціи труда“. Они сознавали, что Луи Бланъ проповѣдывалъ не такую пошлость, но они старались показать всѣмъ, что они исполняютъ только то, чего требовалъ онъ. Недалекій по уму, хотя и гуманный и благородный „по-своему“ Эмиль Тома, начальникъ „національныхъ мастерскихъ“, очень ясно высказываетъ цѣли своихъ единомышленниковъ. Онъ находилъ, что было бы разумнѣе помочь несостоятельнымъ фабрикантамъ, чѣмъ давать за бездѣлье деньги рабочимъ, такъ какъ въ первомъ случаѣ фабрики дали бы работу и хлѣбъ пролетаріямъ, а во-второмъ, пролетаріи привыкнутъ къ оплачиваемой праздности, увлекутъ своимъ примѣромъ работающихъ на фабрикахъ товарищей, которые бросятъ работу и остановятъ промышленность. „А что скажетъ Люксанбургъ? замѣтилъ мнѣ Мари, — продолжаетъ Эмиль Тома. — Развѣ онъ согласится на это? Знаете ли вы доктрины Луи Блана? Знаете ли вы, что Луи Бланъ постоянно проповѣдуетъ работникамъ ненависть къ фабрикантамъ, что онъ стремится не къ чему другому, какъ къ замѣнѣ государствомъ всѣхъ предпринимателей, всѣхъ негоціантовъ, всѣхъ фабрикантовъ, потому что, по его мнѣнію, хозяева жирѣютъ отъ пота работниковъ? Но если мы осмѣлимся помочь этимъ презрѣннымъ хозяевамъ, то всѣ эти работники возстанутъ, и мы погибнемъ. Нѣтъ, нѣтъ, — прибавилъ онъ съ грустью: — надо сохранить принципъ, надо помочь работникамъ, а не хозяевамъ. Мы должны ограничить всю дѣятельность Луи Блана одними словами и не допускать его до дѣла; сдѣлать больше безразсудно“. Когда Эмиль Тома спросилъ, зачѣмъ допускали учрежденіе люксанбургской комиссіи, то Мари отвѣтилъ, „что правительство желало допустить этотъ опытъ, такъ какъ онъ принесетъ хорошіе результаты: покажетъ самимъ работникамъ всю пустоту и ложность непримѣнимыхъ теорій и заставитъ ихъ вынести всѣ гибельныя послѣдствія, которыя навлекутъ на нихъ самихъ эти теоріи“^[81]. Разсужденіе, достойное республиканскаго правителя народа.

Намѣренія умѣренныхъ республиканцевъ сдѣлать изъ національныхъ мастерскихъ войско для борьбы съ соціалистами ясно выразились въ самомъ устройствѣ мастерскихъ. Ихъ члены дѣлились на десятки работниковъ, состоявшихъ подъ начальствомъ десятниковъ; пять десятковъ составляли взводъ или бригаду съ капраломъ во главѣ; бригады состояли подъ вѣдѣніемъ поручика; у нихъ были свои знамена; они ходили военнымъ строемъ и пр. Во всей этой военной формалистикѣ было свое значеніе, которое, разумѣется, не имѣло ничего общаго съ желаніемъ прокормить тысячи голодныхъ людей трудомъ. Но, наконецъ, реакція почувствовала въ себѣ такую силу, что увидала возможность вести борьбу съ соціалистами и крайними республиканскими партіями безъ помощи работниковъ. Тогда возникъ вопросъ о распущеніи „національныхъ мастерскихъ“.

Работникамъ не предстояло теперь какого-нибудь лучшаго исхода, чѣмъ при началѣ революціи, но умѣреннымъ не было никакого дѣла до этого, они спокойно смотрѣли на грозящую этой массѣ голодную смерть. Прежде всего правительство опредѣлило нѣкоторыя предварительныя мѣры для закрытія мастерскихъ; оно приказало удалить всѣхъ работниковъ, жившихъ въ Парижѣ менѣе шести мѣсяцевъ и отказавшихся принять предложенія частныхъ предпринимателей; кромѣ того, работа въ мастерскихъ должна была оплачиваться не неизмѣнной поденной платой, а по-штучно; часть рабочихъ обязана была удалиться изъ Парижа, чтобы заняться работою въ отдаленныхъ провинціяхъ. Эти приказанія были сообщены Эмилю Тома: онъ воспротивился исполнить ихъ, объявивъ, что закрытіе мастерскихъ противорѣчитъ признанному временнымъ правительствомъ „праву на трудъ“ и поведетъ въ кровопролитію. Вмѣсто распущенія „мастерскихъ“ Тома представилъ министру публичныхъ работъ Трела свой планъ лучшей организаціи этихъ „мастерскихъ“. Большая часть этого плана была заимствована изъ теорій Луи Блана, хотя Эмиль Тома и продолжалъ бранить какъ самого Луи Блана, такъ и его соціалистическія идеи. Онъ требовалъ устройства промышленныхъ совѣтовъ для каждаго отдѣльнаго ремесла, съ членами изъ магистрата и отъ ремесленниковъ; отдѣльные совѣты должны были бы составлять одинъ общій совѣть, подчиненный администраціи министерства публичныхъ работъ или министерства торговля; члены совѣта должны были бы избираться большинствомъ голосовъ; каждый совѣтъ былъ бы обязанъ издать временную таксу для работъ того ремесла, представителемъ котораго онъ служилъ; такса назначалась бы за часовую работу; фабрики, гдѣ остановилась работа, отдали бы за умѣренную цѣну свои помѣщенія и инструменты; нужно бы стараться, на первое время заняться производствомъ тѣхъ вещей, гдѣ особенно цѣнится работа, а не матеріалъ; произведенія гарантировали бы государству деньги, выданныя имъ впередъ работникамъ, а получаемыя отъ продажи произведеній прибыли могли бы пойти на устройство вспомогательныхъ кассъ; повсюду слѣдовало бы устроить рабочіе кварталы, состоящіе изъ небольшихъ меблированныхъ домовъ въ два и три этажа, гдѣ жило бы по два или по три семейства работниковъ; эти кварталы были бы снабжены пекарнями, общими кухнями и общими печами, однимъ словомъ всѣмъ, что устраиваетъ ассоціаціонную, дешевую жизнь^[82]. Конечно, самъ Луи Бланъ не отказался бы отъ этого плана, но Эмиль Тома воображалъ, что онъ проповѣдуетъ новое и не имѣющее ничего общаго съ соціализмомъ. Его проектъ былъ отвергнутъ, и министръ Трела самымъ предательскимъ образомъ выслалъ Тома изъ Парижа подъ полицейскимъ конвоемъ, не давъ ему времени для извѣщенія матери и друзей о выѣздѣ изъ столицы. Въ Бордо Эмиль Тома былъ схваченъ жандармами по приказанію министра, но черезъ нѣсколько часовъ пришло отъ того же министра приказаніе не обращать вниманія на его первое распоряженіе. Вражда Эмиля Тома къ идеямъ Луи Блана и его планъ, согласный во многомъ съ этими идеями; распоряженія министра Трела, отмѣняющаго свои же собственныя приказанія, написанныя передъ тѣмъ за два или за три часа, все это показываетъ, какимъ смысломъ были одарены люди умѣренной партіи. Между тѣмъ слухи о закрытіи мастерскихъ уже сильно волновали народъ; въ послѣдніе дни своего пребыванія въ Парижѣ самъ Эмиль Тома выдерживалъ бурныя сцены и слышалъ оскорблявшіе его крики: „да здравствуетъ Луи Бланъ! да здравствуетъ соціальная республика! Долой Эмиля Тома! задушите его!“^[83]. По отъѣздѣ Тома, назначенъ былъ его преемникомъ Леонъ Лаланъ, человѣкъ уже безсильный по одному тому, что никто изъ работниковъ не питалъ къ нему и сотой доли той любви и того уваженія, которыми пользовался долгое время добродушный и гуманный Тома.

Ежедневно стали работники собираться по вечерамъ на бульварахъ; это были такъ-называемые „клубы отчаянія“; тутъ произносились страстныя рѣчи, выражались угрозы; афиши и объявленія работниковъ снова появлялись на стѣнахъ Парижа. Полицейскія и военныя мѣры чрезъ нѣсколько времени прекратили эти собранія, но настроеніе массы не сдѣлалось спокойнѣе. 15 мая Пьеръ Леру въ національномъ собраніи уже пророчилъ близкое возстаніе: „Если вы не хотите отказаться отъ старой политической экономіи, — говорилъ онъ членамъ правой стороны: — если вы хотите непремѣнно уничтожить обѣщанія французской революція во всемъ ея величіи; если вы не хотите, чтобы христіанство сдѣлало новый шагъ впередъ; если вы не хотите человѣческой ассоціаціи, то, говорю вамъ, вы подвергаете цивилизацію опасности умереть въ страшной агоніи“. На это Гудшо отвѣтилъ, что „національныя мастерскія нужно немедленно уничтожить и позаботиться о безплатномъ образованіи для рабочихъ, о менѣе стѣснительныхъ таксахъ, о развитіи кредита и реформѣ покровительственныхъ законовъ труда“. Черезъ нѣсколько дней на стѣнахъ Парижа появилась афиша, подписанная работниками національныхъ мастерскихъ. Въ ней говорилось: „Не нашей доброй воли недостаетъ къ работѣ; недостаетъ работы для нашихъ рукъ, работы, — сообразной съ нашими профессіями. Къ ней-то мы стремимся всѣми нашими желаніями. Вы требуете немедленно распущенія 110.000 работниковъ, ожидающихъ каждый день скромной заработной платы для поддержанія себя и своихъ семействъ. Неужели ихъ отдадутъ въ жертву дурнымъ внушеніямъ голода и крайнимъ увлеченіямъ отчаянія?“ Еще была возможность предупредить возстаніе, но правительство думало только о томъ какъ подавить это возстаніе, не заботясь о предупрежденія его. 20 мая министръ общественныхъ работъ потребовалъ въ національномъ собраніи новаго кредита въ 3 милліона для мастерскихъ. Это требо ваше встрѣтило противорѣчія, и хотя было исполнено, но изъ диспутовъ явно оказалось, что національное собраніе ждетъ только удобнаго случая для закрытія мастерскихъ. Рабочіе продолжали волноваться. Ихъ волненія поддерживались съ одной стороны происками бонапартистовъ, вербовавшихъ послѣдователей въ національныхъ мастерскихъ; съ другой стороны, смущали работниковъ возвращавшіеся изъ провинціи мастеровые, которыхъ еще недавно послали туда на работу; они разсказывали, что ихъ обманули и что съ ними дурно обращались въ провинціи. Кромѣ всего этого „Монитеръ“ разнесъ объявленіе, гдѣ говорилось, что будутъ приняты мѣры для вербовки способныхъ къ службѣ холостыхъ рабочихъ отъ 18-ти до 25-ти лѣтъ, для пополненія различныхъ армейскихъ полковъ. „Кто откажется подписать эти добровольныя приглашенія, — говорилось въ объявленіи: — тотъ будетъ вычеркнутъ изъ списка національныхъ мастерскихъ“. Правительство видѣло грозящую ему опасность и уже давно приготовилось къ ней. Еще 20 мая оно довело цифру парижскаго гарнизона до 25.000 человѣкъ линейнаго войска и до 20.000 человѣкъ подвижной гвардіи. Кромѣ этой силы у него была національная гвардія, на поддержку которой теперь можно было положиться. Генералъ Кавеньякъ приготовилъ формальный планъ предстоящей уличной битвы и былъ увѣренъ, что его не застанутъ врасплохъ, какъ застали королевскихъ военачальниковъ въ іюлѣ 1830 и въ февралѣ 1848 годовъ.

VII.

Терпѣніе работниковъ видимо истощилось. „Мы даримъ республикѣ три мѣсяца нищеты“, — говорили они въ началѣ революціи^[84]. Теперь этотъ срокъ прошелъ, а правительство ничего не придумало для облегченія участи пролетаріевъ. 22 іюня въ „Монитерѣ“ появилась замѣтка о вербовкѣ рабочихъ, вербовкѣ принудительной, такъ какъ на нее приходилось согласиться во имя голода. Рабочіе собрались на нѣсколькихъ пунктахъ города, въ особенности многолюдны были толпы на площади св. Сульпиція. Бригады національныхъ мастерскихъ, посланныя въ Корбель, поспѣшно вернулись въ Парижъ. Но правительство не покидало своей мысли о распущеніи мастерскихъ, и Лаланъ объявилъ, что „оно желаетъ высылки рабочихъ изъ Парижа“. „Нужно, чтобы это желаніе было исполнено сегодня же“, — добавлялъ онъ. Къ этому не прибавлялось никакихъ объясненій насчетъ того, чѣмъ придется имъ заниматься и кормиться въ провинціи.

Вслѣдствіе всего этого 22 іюня, въ десять часовъ, утра, Пюжоль, депутатъ работниковъ, явился съ тремя товарищами къ Мари. Онъ объяснилъ, что работники, проливая свою кровь въ февральскіе дни, надѣялись на учрежденіе демократической соціальной республики, которая прекратила бы, наконецъ, эксплоатацію человѣка человѣкомъ; депутатъ замѣтилъ, что рабочіе рѣшились на всякія жертвы для поддержанія свободы, но что они прежде всего требуютъ устройства мастерскихъ, гдѣ могъ бы найти себѣ пріютъ пролетарій.

— Работники, которые не пожелаютъ подчиниться приказанію, — рѣзво прервалъ депутата Мари: — будутъ высланы изъ Парижа силою.

Но этотъ же самый Мари говорилъ еще недавно Эмиліо Тома: „Можете ли вы разсчитывать на рабочихъ? не жалѣйте денегъ: въ случаѣ нужды вамъ дадутъ денегъ изъ секретныхъ суммъ. Быть-можетъ, не далекъ день, когда нужно будетъ выпустить рабочихъ на улицу“.

— Гражданинъ-представитель, — отвѣтилъ Пюжоль на рѣзкія слова Мари: — вы оскорбляете людей, носящихъ священное званіе депутатовъ народа; мы удалимся съ глубокимъ убѣжденіемъ, что вы не желаете ни организаціи труда, ни процвѣтанія рабочаго народа.

— Вамъ вскружили головы, — возразилъ Мари: — это все система Луи Блана: мы ея не желаемъ.

Обмѣнявшись рѣзкими выраженіями, Мари и Пюжоль окончили свиданіе. Ихъ разговоръ былъ быстро сообщенъ всему Парижу. Работники не привыкли къ такому грубому языку, какимъ говорилъ Мари съ ихъ депутатомъ; до сихъ поръ имъ льстило временное правительство, желая ихъ силою сохранить за собою власть; ихъ ласкалъ Мари, желая подкопаться ихъ руками подъ временное правительство^ съ ними, какъ съ равными, обращался Луи Бланъ, желая при ихъ помощи добиться разумной организаціи труда. Что-жъ мудренаго, что они воспламенились гнѣвомъ, видя, какъ хладнокровно и грубо ихъ посылаютъ на голодную смерть, досылаютъ потому, что могутъ теперь обойтись и безъ ихъ помощи? Вечеромъ того же дня толпа сошлась на площади Пантеона и большими колоннами, при свѣтѣ факеловъ, двинулась по главнымъ улицамъ Парижа. Въ воздухѣ уже звучали грозныя слова: „Хлѣба или свинцу!“ По окончаніи шествія толпа снова собралась на пантеонскую площадь, гдѣ происходило бурное совѣщаніе. Рѣшено было собраться вновь на слѣдующее утро и съ оружіемъ въ рукахъ разсчитаться съ правительствомъ и національнымъ собраніемъ за нарушеніе данныхъ февральскою революціею обѣщаній. Въ одиннадцать часовъ вечера Мари въ испугѣ написалъ генералу Кавеньяку просьбу о присылкѣ въ Люксанбургъ одного пѣхотнаго и двухъ кавалерійскихъ полковъ. Это было исполнено. Въ два часа ночи къ генералу пришло новое письмо отъ начальника секретаріата исполнительной комиссіи Бартелеми Сентъ-Илера. Въ письмѣ писалось, что рабочіе соберутся на площади Пантеона въ шесть часовъ, а потому нужно подавить возстаніе въ началѣ, пославъ въ Пантеонъ къ пяти часамъ два баталіона пѣхоты и два кавалеріи. Въ концѣ письма Бартелеми Сентъ-Илеръ прибавлялъ, что онъ не знаетъ сущности приказаній, отданныхъ исполнительною комиссіею, а потому предоставляетъ Кавеньяку выбирать то изъ приказаній, которое тотъ считаетъ болѣе цѣлесообразнымъ. Это письмо очень важно, оно показываетъ, что, по крайней мѣрѣ, Бартелеми Сентъ-Илеръ чувствовалъ необходимость и возможность остановить возстаніе въ зародышѣ безъ кровопролитія. Но генералъ Кавеньякъ умышленно не воспользовался благимъ совѣтомъ и не послалъ ни одного солдата въ Пантеонъ. Послѣ, оправдывая себя, Кавеньякъ говорилъ, что онъ счелъ полученныя имъ отъ Мари и отъ Бартелеми Сентъ-Илера письма за одно и то же повторенное приказаніе. А вѣдь, кажется, трудно было смѣшать Люксанбургъ и Пантеонъ. При большомъ количествѣ военной силы, при отсутствіи баррикадъ на улицахъ въ то время, когда толпы народа еще не сплотились въ одну массу, было вполнѣ возможно предупредить рѣзню, и всѣ ея послѣдствія падаютъ несмываемымъ кровавымъ пятномъ на Кавеньяка. Утромъ, когда всѣ депутаты и исполнительная комиссія собралась на совѣщаніе, генералу Кавеньяку предлагали исполнить нѣсколько мѣръ для предупрежденія битвы. Онъ отвѣчалъ, что это невозможно, хотя министръ внутреннихъ дѣлъ Рекюръ утверждалъ противное. Между ними возникъ горячій споръ, и Рекюръ въ волненіи воскликнулъ:

— А, значитъ, хотятъ именно битвы! Это безумно!

Исполнительная комиссія, въ свою очередь, считала необходимымъ прежде всего воспрепятствовать постройкѣ баррикадъ, предлагая послать на важнѣйшіе пункты народныхъ сборищъ не одну національную гвардію, но и, главнымъ образомъ, солдатъ. По мнѣнію Кавеньяка, напротивъ того, слѣдовало прежде всего соединить вмѣстѣ линейные полки и призвать ихъ къ дѣйствію только въ рѣшительную минуту. „Не будучи пророкомъ, — говоритъ Луи Бланъ: — можно было предсказать, что слѣдствіемъ подобной тактики будетъ слѣдующее: возстаніе, оставленное сначала на безпрепятственное завладѣніе различными мѣстностями и на свободное движеніе, не упуститъ случая широко развиться. Національная гвардія, подъ его натискомъ и безъ всякой поддержки со стороны войска, будетъ разсѣяна. Она начнетъ просить помощи и, не находя этой помощи, сочтетъ себя преданной исполнительною комиссіею, несущею отвѣтственность за положеніе дѣлъ. Реакціонное большинство собранія, горящее желаніемъ уничтожить однихъ республиканцевъ другими, будетъ въ восторгѣ отъ удобнаго случая низвергнуть Ламартина и Ледрю-Ролленапри помощи генерала Кавеньяка. Армія, которая выступить на сцену только послѣ отступленія національной гвардіи, купитъ побѣду по дешевой цѣнѣ и завоюетъ славу побѣдительницы возстанія. Ея начальникъ сдѣлается необходимымъ лицомъ, и его диктатура, порожденная подъ гнетомъ обстоятельствъ, поднимется въ крови на развалинахъ власти исполнительной комиссіи, низвергнутой, забросанной грязью и проклинаемой“^[85].

Генералъ Кавеньякъ, какъ истый солдатъ, жаждалъ только одного: онъ желалъ отплатить толпѣ, черни, за ея прошлыя побѣды надъ войскомъ. Это желаніе раздѣляли всѣ солдаты. Вслѣдствіе этого по плану начальника полки не должны были дѣлиться на мелкіе отряды, но должны были дѣйствовать массой не столько для усмиренія, сколько для пораженія народа. Главныя военныя силы собрались въ Тюльерійскомъ саду, на площади Согласія и въ Енисейскихъ поляхъ. Генералы Бедо, Дамемъ и Ламорисьеръ защищали ратушу, Люксанбургъ и богатый кварталъ на правомъ берегу Сены. Когда Люксанбургскій дворецъ началъ подвергаться опасности, тогда исполнительная комиссія перенесла свои засѣданія во дворецъ національнаго собранія. Въ концѣ концовъ было рѣшено, что, въ случаѣ побѣды народа, она и собраніе могутъ удалиться въ одинъ изъ провинціальныхъ городовъ.

Возставшіе собрались съ утра на площади Пантеона! У нихъ не было никакого общаго руководителя, никакого опредѣленнаго плана. Ни одинъ человѣкъ съ военнымъ или политическимъ именемъ не участвовалъ здѣсь; ни одна политическая или соціальная партія не подстрекала народъ къ бою^[86]. Это было „возстаніе голода“. Извѣстный военный порядокъ и дисциплина царствовали въ этой толпѣ, состоявшей по большей части изъ работниковъ національныхъ мастерскихъ, подготовленныхъ совсѣмъ съ другими цѣлями-къ военной службѣ, и изъ монтаньяровъ, которыхъ корпусъ былъ распущенъ. Пюжоль былъ предводителемъ. Онъ сначала повелъ толпу на площадь Бастиліи и здѣсь, на колѣняхъ, толпа выслушала его воззваніе. Отсюда всѣ направились къ Сенъ-Мартинскимъ и Сенъ-Денискимъ воротамъ, гдѣ и начали строить баррикады. До полудня не раздавалось еще ни одного выстрѣла. Но около двѣнадцатаго часу по Сенъ-Мартинской улицѣ прошелъ отрядъ національныхъ гвардейцевъ. Ихъ встрѣтили выстрѣлами и убили изъ нихъ нѣсколько человѣкъ. Завязалась битва, возставшіе были побѣждены и удалились за Сенъ-Денискія ворота. Черезъ полчаса завязался бой на баррикадѣ около этихъ воротъ. На помощь національнымъ гвардейцамъ явился отрядъ изъ войскъ Ламорисьера. Стрѣльба началась страшная; въ отдаленіи виднѣлись массы людей, съ ужасомъ смотрѣвшихъ на борьбу; нѣсколько гвардейцевъ успѣли сдѣлать столько выстрѣловъ, что должны были удалиться съ мѣста битвы за неимѣніемъ зарядовъ^[87]. Въ короткое время битва распространилась на большую часть города. Республиканская и подвижная гвардія почти вездѣ подавали національной гвардіи и войскамъ примѣръ военнаго повиновенія и мужества, хотя сначала на нихъ очень мало разсчитывали. Къ концу дня побѣда не была выиграна ни одною изъ воюющихъ сторонъ. Кавеньякъ рѣшился нанести возстанію рѣшительный ударъ и двинулся на площадь Бастиліи во главѣ семи ли восьми тысячъ человѣкъ. Съ ними были Ламартинъ и многіе другіе члены національнаго собранія, какъ, напримѣръ, Вавенъ, Тессье Ламоттъ и проч. Сначала Ламартинъ напрасно растратилъ свое краснорѣчіе для усмиренія рабочихъ; послѣ чего Кавеньякъ напалъ на баррикады и хотя взялъ ихъ при сильномъ кровопролитіи, но не смутилъ возставшихъ и не одержалъ надъ ними желанной „окончательной“ побѣды. Ночь прекратила битву. Кавеньякъ отозвалъ войска, чтобъ они отдохнули и приготовились къ новой битвѣ на слѣдующій день. Возставшимъ тоже нужно было собрать силы. Только національное (собраніе объявило себя постояннымъ — en permanence — и номинально продолжало засѣданіе во всю ночь. Утромъ битва усилилась. Возставшіе старались проникнуть къ ратушѣ со стороны предмѣстій Тампля, Сентъ-Антуана и Сенъ-Жака. До нихъ доходили слухи, что къ нимъ на помощь идутъ рабочіе изъ Руана. Ратушу защищалъ генералъ Дювивье, такъ какъ Бедо былъ раненъ. Съ каждой минутой генералу Дювивье приходилось труднѣе бороться съ массой, и объ этомъ дошли слухи до національнаго собранія, гдѣ продолжались толки о способахъ къ исходу. Члены собранія видѣли теперь только два пути къ своему спасенію: переговоры съ работниками, согласіе сдержать немедленно всѣ обѣщанія февральской революціи или подавленіе бунтовщиковъ военною силою при помощи диктатуры Кавеньяка. За первую мѣру стояли очень немногіе.

Большинство національнаго собранія смотрѣло на возставшихъ отъ голода людей, кричавшихъ: „Хлѣба или свинцу“, какъ на какихъ-то разбойниковъ^[88]. Марра 23 іюня разослалъ циркуляръ, гдѣ стояли такія фразы: „вы сегодня были свидѣтелемъ попытокъ небольшою числа безумцевъ, желавшихъ внести самое живое безпокойство въ массу народонаселенія… Посторонніе агенты присоединились къ врагамъ республики, подстрекаютъ ихъ и подкупаютъ. Они хотятъ не только зажечь междоусобную войну среди насъ, но желаютъ грабежа, соціальнаго распаденія… Національная гвардія есть первая охранительница общественнаго мира и собственности; она должна понимать, что дѣло идетъ главнымъ образомъ о ней, о ея интересахъ, о ея кредитѣ… Если она не будетъ дѣйствовать, то она подвергнетъ самымъ страшнымъ бѣдствіямъ семейство и собственность“. Сенаръ выражался еще болѣе рѣзко: „Они требуютъ не республики! Республика провозглашена. Имъ нужна не всеобщая подача голосовъ! Она признана и примѣнена на практикѣ. Чего-жъ они хотятъ? Теперь стало яснымъ: имъ хочется анархіи, пожара, грабежа!“ Что-жъ мудренаго, что во все время постояннаго засѣданія въ національномъ собраніи предлагались, главнымъ образомъ, не проекты примиренія съ народомъ, не планы новой организаціи труда, а только деспотическія и крутыя мѣры. „Нужно покончить“, со слезами въ голосѣ говорилъ Гарнье-Паже, и собраніе, предчувствуя, что онъ хотѣлъ сказать, кричало: „да! да!“ — „Нужно покончить съ агитаторами“, — въ волненіи договорилъ онъ, и собраніе загудѣло; „браво, браво!“ Бонжанъ предлагаетъ назначить комиссію, „чтобы идти во главѣ національной гвардіи и войска и умереть, если нужно, за защиту порядка“. Консидеранъ предложилъ издать прокламацію, чтобы успокоить рабочихъ насчетъ ихъ участи и прекратить братоубійство. Но это предложеніе отвергли, и Базъ отвѣтилъ:

„Наша обязанность невозмутимо оставаться на своихъ мѣстахъ и не входить ни въ какіе переговоры съ бунтовщиками, ни въ какія перемирія при помощи прокламацій“. Коссидьеръ былъ возмущенъ этимъ отвѣтомъ. „Я требую, — воскликнулъ онъ: — чтобы прокламація была сдѣлана при свѣтѣ факеловъ, чтобы извѣстное число депутатовъ отправилось въ сопровожденіи членовъ исполнительной комиссіи въ среду возстанія“. „Къ порядку! къ порядку! — закричали со всѣхъ сторонъ. — Вы говорите, какъ заговорщикъ. Господинъ президентъ, отложите засѣданіе!“ Дегузе, человѣкъ изъ партіи „Насьоналя“, предложилъ „арестовать всѣхъ редакторовъ соціальныхъ газетъ“. Паскаль Дюпра 24 іюня полагалъ, что не худо объявить Парижъ въ осадномъ положеніи и сдать всю власть въ руки генерала Кавеньяка. „Я противъ диктатуры!“ воскликнулъ Лараби. „Но національная гвардія требуетъ со всѣхъ сторонъ осаднаго положенія“, отвѣтилъ Тревенекъ. „Это желаніе народа“, прибавилъ Ланглуа. „И надо торопиться, черезъ часъ ратуша будетъ взята“, замѣтилъ Бастидъ. „Во имя памяти 1832 года, мы протестуемъ противъ осаднаго положенія“, заключилъ Жерменъ Саррю, но его слова заглушились криками: „Къ порядку! въ порядку!“ Жюль Фавръ прибавилъ, что предложеніе Дюпра нужно дополнить слѣдующимъ пунктомъ: „Исполнительная комиссія прекратитъ теперь же исполненіе своихъ обязанностей“. При страшномъ шумѣ и безпорядкѣ большинствомъ голосовъ были утверждены три параграфа: „1) засѣданіе національнаго собранія объявляется постояннымъ; 2) Парижъ объявляется въ осадномъ положеніи; 3) вся исполнительная власть, передается генералу Кавеньяку“. Исполнительная комиссія немедленно прислала въ собраніе сообщеніе, гдѣ заявляла, что она, подчиняясь рѣшенію собранія, слагаетъ съ себя власть и вступаетъ въ ряды національныхъ депутатовъ. Министры въ лицѣ Дю-Клерка, министра финансовъ, заявили генералу Кавеньяку, „что они вполнѣ безусловно будутъ подчиняться ему, покуда будетъ продолжаться битва; когда же она окончится, то они будутъ просить о возвращеніи имъ прежней свободы дѣйствій“.

Кавеньякъ, захвативъ въ свои руки всю власть, сталъ дѣйствовать энергично. Еще наканунѣ, когда отъ него требовали въ тѣ или другія мѣстности войска, онъ неизмѣнно отвѣчалъ:

— Я не хочу разбрасывать и компрометировать свои войска.

Выслушавъ одно изъ подобныхъ необходимыхъ требованій, онъ замѣтилъ:

— Не думаете ли вы, что я присутствую здѣсь для защиты вашихъ парижанъ, вашей національной гвардіи? Пусть она сама защищаетъ свой городъ и свои лавки. Я не стану разбрасывать свои войска. Я помню 1830 годъ; я помню февральскіе дни. Если хотя одинъ изъ моихъ полковъ будетъ обезоруженъ, я размозжу себѣ черепъ; я не переживу этого безчестья.

— Но если инсургенты завладѣетъ всѣмъ Парижемъ? — возразили ему.

— Такъ что-жъ, — отвѣчалъ онъ. — Если они завладѣютъ Парижемъ, я отзову свою армію въ долину Сенъ-Дени и тамъ вступлю въ бой съ инсургентами.

— Да, если они пойдутъ туда за вами, — окончилъ Араго^[89].

Теперь генералъ поступалъ иначе; онъ издалъ прокламаціи къ національной гвардіи, къ солдатамъ и рабочимъ; отдалъ приказъ запретить продажу и изданіе всякихъ афишъ политическаго содержанія, исходящихъ не изъ офиціальныхъ рукъ; велѣлъ запереть всѣ улицы, еще не тронутыя возстаніемъ; запретилъ показываться на нихъ всякому, кто не имѣлъ вида на право хожденія по улицамъ; запретилъ открывать окна, чтобы обезпечить войска отъ выстрѣловъ изъ домовъ. Всѣ эти насильственныя мѣры могли теперь только радовать тѣхъ самыхъ людей, которые еще такъ недавно ставили осадное положеніе Парижа въ преступленіе правительству Луи-Филиппа. Но зато тогда они были либералами, теперь это были ярые реакціонеры. Къ вечеру Кавеньякъ успѣлъ овладѣть нѣсколькими значительными пунктами, въ томъ числѣ Пантеономъ, превращеннымъ въ цитадель.

Лѣвый берегъ Сены былъ почти весь въ рукахъ войска; ратуша была внѣ опасности. Но возставшіе не падали духомъ и ночью съ 24 на 25 іюня укрѣпили оставшіеся за ними пункты и запаслись новымъ оружіемъ и огнестрѣльными снарядами, хотя эти оружія и снаряды были крайне плохи: такъ газовыя трубы были употреблены вмѣсто пушекъ, мелкіе куски желѣза замѣняли пули. Національное собраніе и Кавеньякъ видѣли, что дѣло не такъ просто, какъ они полагали, и потому они постарались дать нѣкоторыя обѣщанія бѣднякамъ. Такъ было рѣшено объявить, что дѣти убитыхъ за отечество гражданъ будутъ усыновлены отечествомъ; что государство назначаетъ три милліона на помощь бѣднякамъ, лишившимся и послѣдней работы; генералъ Кавеньякъ отъ своего имени объявилъ, что онъ именемъ всего святого проситъ работниковъ оставить оружіе, и увѣрялъ возставшихъ, что только ихъ враги могутъ говорить о страшномъ мщеніи, ожидающемъ ихъ за мятежъ, что, напротивъ того, республика приметъ ихъ въ свои объятія^[90]. Но всѣ эти мягкія фразы были безплодны, такъ какъ положительнаго въ нихъ не было ничего. Переговоры не имѣли успѣха, тѣмъ болѣе, что обѣ стороны дошли до ярости. Это была уже не битва, а рѣзня.

Генералы Даменъ, Бреа, Негрье были убиты или смертельно ранены; они одинъ за другимъ принимали команду надъ частью войска, которая должна была напасть на сильно-укрѣпленное Сентъ-Антуанское предмѣстье. Покуда войска ожидали новаго начальника, на площади появился архіепископъ парижскій; онъ хотѣлъ внести духъ примиренія въ среду возставшихъ и прочелъ имъ прокламація Кавеньяка, гдѣ говорилось о прощеніи. Населеніе Сентъ-Антуанскаго предмѣстья приняло очень хорошо архіепископа; оно только сомнѣвалось въ дѣйствительности прокламаціи и требовало собственноручной подписи Кавеньяка. Еще не кончились переговоры объ этомъ предметѣ, какъ вдругъ раздался выстрѣлъ, вызванный, какъ кажется, ложно понятымъ барабаннымъ сигналомъ и поразившій архіепископа. Возставшіе окружили раненаго съ выраженіями живѣйшаго участія. Выстрѣлъ былъ произведенъ не ими, а, повидимому, солдатами; по крайней мѣрѣ, викарій, бывшій съ архіепископомъ, утверждаетъ, что это убійство не было дѣломъ инсургентовъ^[91]. Спутники архіепископа, три депутата собранія, были оставлены плѣнными. Возставшіе заявили, что они требуютъ: распущенія собранія, удаленія войскъ изъ Парижа и освобожденія людей, арестованныхъ за событія 15 мая. Депутатамъ, и въ особенности Лараби, удалось доказать инсургентамъ, что они не могутъ договариваться за правительство. Въ это время назначили вмѣсто убитаго генерала Негрье новаго начальника, генерала Перро. Онъ вошелъ въ переговоры съ возставшими и позволилъ имъ послать двухъ депутатовъ къ Кавеньяку. Кавеньякъ отвѣтилъ, что не вступитъ больше ни въ какіе переговоры и даетъ инсургентамъ срокъ для безусловнаго подчиненія до десяти часовъ утра, а затѣмъ начнетъ приступъ къ Сентъ-Антуанскому предмѣстью. Въ это время генералъ Ламорисьеръ овладѣлъ уже предмѣстьемъ Тампля. Пожаръ, ломка домовъ, избіеніе старыхъ и малыхъ ознаменовали эту побѣду. Теперь оставалось взять Сентъ-Антуанское предмѣстье, но это было не трудно сдѣлать, такъ какъ съ одной стороны войска заняли Тампль, а съ другой — площадь Бастильи. Въ 10 часовъ утра 26 іюня началась осада послѣдняго убѣжища возстанія. Черезъ часъ это убѣжище было взято, и только отдѣльные выстрѣлы еще гремѣли то тамъ, то тутъ до вечера. Планы генерала Кавеньяка вполнѣ удались; онъ не успокоилъ мятежное настроеніе массы, но разбилъ мятежниковъ; войско смыло съ своей чести пятно пораженій 1830 года и февральскихъ дней; отмщеніе было полное и число жертвъ простиралось до 10.000 человѣкъ; изъ 40 или 50.000 возставшихъ, во время битвы и особенно по окончаніи ея, взято посредствомъ настоящихъ облавъ до 14.000 плѣнныхъ, которыхъ заключили въ казематы парижскихъ укрѣпленій. Ярость солдатъ дошла до того, что пришибали и разстрѣливали гуртомъ даже плѣнныхъ: возставшихъ называли грабителями, ворами, каторжниками; въ собраніи одни члены громогласно заявляли факты въ родѣ того, что арестовали какого-то мальчика, у котораго было 10.000 франковъ золотомъ, другіе члены (напримѣръ Флоконъ) прибавляли къ разсказу, что эти факты не единичны, что есть еще много подобныхъ^[92]; никто, конечно, не думалъ заявлять, какъ послѣ іюльской и февральской революціей, благодарность инсургентамъ за уваженіе собственности, хотя эти нищіе, получившіе названіе грабителей и поджигателей, и теперь не украли ничего, не разрушили безъ надобности домовъ богачей, не сожгли предметовъ роскоши и остались еще болѣе бѣдными, чѣмъ были до возстанія.

VIII.

Даже 27 іюня, когда битва совершенно окончилась, побѣдители продолжали принимать нѣкоторыя мѣры предосторожности^[93]. Отъ времени до времени на аванпостахъ еще слышались отдѣльные выстрѣлы, причинявшіе сильное безпокойство населенію. Всѣ лавки были закрыты и повсюду виднѣлись страшные слѣды гражданской войны. Нѣкоторыя части города выглядѣли такъ, какъ будто онѣ выдержали положительную бомбардировку. Слѣды ядеръ и пуль, трупы, баррикады, дымящіяся развалины, кровь, только отчасти засыпанная пескомъ, боязливыя, скорбныя лица, однимъ словомъ картина полнаго безутѣшнаго отчаянія. Въ полдень начали не безъ страху открывать немногія лавки; на улицахъ осмѣлились показаться одинокіе экипажи. Число убитыхъ и раненыхъ было такъ велико, что для нихъ недоставало мѣста въ госпиталяхъ; пришлось устроить временные лазареты и мертвецкія. Улицы и площади, наполненныя солдатами, хранили видъ лагерей. Многочисленныя толпы плѣнныхъ инсургентовъ, съ руками, связанными за спинами, тянулись подъ стражей національныхъ гвардейцевъ въ тюрьмы. Буржуа встрѣчали привѣтственными криками національныхъ гвардейцевъ; они понимали, что въ предшествовавшіе дни народъ боролся не за перемѣну той или другой династіи, а за полное измѣненіе государства и общества, устроенныхъ къ выгодамъ буржуазіи, собственниковъ и капиталистовъ. Какъ же имъ было не радоваться тому, что народъ былъ подавленъ.

Долгое время послѣ побѣды въ Парижѣ царствовала глухая, угрюмая тишина. Осадное положеніе продолжалось; вездѣ стояли часовые съ заряженными ружьями. Клубы и общественныя собранія были подавлены; журналы крайнихъ партій исчезли; въ церквахъ и даже въ театрахъ валялись непогребенныя тѣла. Никогда не смоютъ съ себя побѣдители пятна, которое легло на нихъ вслѣдствіе нарушенія ими условій, заключенныхъ съ побѣжденными. Сдавшись живыми и попавъ въ плѣнъ, послѣдніе испытывали неслыханныя муки. Изъ убитыхъ половина была убита въ плѣну, безъ оружія. Буржуазія дѣйствовала какъ бы въ какомъ-то страшномъ снѣ, какъ бы не понимая, что она дѣлаетъ. Прокламаціи Кавеньяка, обѣщавшія прощеніе сдавшимся, заставляли множество работниковъ оставлять оружіе: ихъ тотчасъ же разстрѣливали. Другихъ вели въ ратушу и пришибали на дорогѣ. Извѣстное число плѣнныхъ было поставлено на Аркольскомъ мосту; подвижная гвардія заняла противоположныя стороны и стала стрѣлять въ середину; нѣкоторыя пули пролетали слишкомъ далеко и достигали до стоящихъ на противоположномъ концѣ моста солдатъ подвижной гвардіи. На мосту Луи-Филиппа болѣе сорока инсургентовъ были брошены въ воду. Такая же участь постигла на набережной ратуши другую толпу возставшихъ; но здѣсь въ брошенныхъ въ воду и поплывшихъ людей стрѣляли. Одинъ инсургентъ вздумалъ въ этомъ случаѣ оказать сопротивленіе, его ткнули штыкомъ въ спину, онъ крикнулъ и обернулся назадъ; видя это, 27 солдатъ подвижной гвардіи выстрѣлили въ него залпомъ и, полагая, что онъ все еще живъ, принялись рубить на куски его тѣло.

Еще страшнѣе происходили картины въ погребѣ ратуши, гдѣ содержали плѣнныхъ. Притиснутые другъ къ другу, они стояли здѣсь въ темнотѣ, по поясъ залитые гнилой водой. Сюда вела лѣстница въ 32 ступени, и какъ только въ ратушу приводили новыхъ плѣнныхъ, такъ тотчасъ же ихъ сталкивали но этой лѣстницѣ. Выламывая члены и разрывая тѣло, скатывались они въ мрачную пропасть. Многіе провели здѣсь до 60 часовъ безъ всякой пищи и когда они кричали, чтобъ имъ дали хотя чистой воды, — подвижная гвардія пускала на удачу пули въ погребное отверстіе. Некуда было удалить отсюда людей, упавшихъ, отъ изнеможенія или отъ этихъ выстрѣловъ, и живые, ожидая своей очереди на смерть, стояли среди мертвыхъ въ -этомъ болотѣ. Многіе офицеры приговорили къ смерти всѣхъ плѣнныхъ, у которыхъ руки носили слѣды пороха. „Пропустите ихъ!“ говорили они солдатамъ; плѣнныхъ пропускали въ опредѣленную дверь, за нею ихъ разстрѣливали или вѣшали, потомъ ихъ тѣла выбрасывали въ кучу на дворъ. Когда погребъ ратуши слишкомъ наполнялся, а плѣнные все прибывали, тогда національные гвардейцы кричали: „nous n’avons plus de place, donnez de l’air“^[94], — это значило: „пристрѣлите лишнихъ“. Долго помнилъ Парижъ эту страшную фразу: „donnez de l’air!“ Кровь лилась ручьями, въ буквальномъ смыслѣ слова. Многіе пункты города превратились въ настоящія бойни инсургентовъ. На площади Сенъ-Жака, напримѣръ, разстрѣливали разомъ цѣлую массу плѣнныхъ, а изъ оконъ смотрѣли женщины и аплодировали.

У многихъ изъ плѣнныхъ нашли въ карманахъ значительныя суммы денегъ. По большей части случаевъ, это не были слѣды кражи, — французскій пролетарій не привыкъ грабить во время борьбы за свое дѣло; эти деньги или составляли послѣднія сбереженія работниковъ, только для битвы оставившихъ свой мирный трудъ, или были получены народомъ отъ агентовъ иностранныхъ правительствъ, легитимистовъ и бонапартистовъ. Послѣдній фактъ — не предположеніе: по слѣдствію оказалось, что всѣ эти партіи хотѣли воспользоваться возстаніемъ въ свою пользу и, прячась за спину работниковъ, подстрекали ихъ на бой. Многіе изъ ихъ агентовъ публично раздавали большія суммы денегъ и медали.

Такъ въ кварталѣ Сенъ-Жака, близъ церкви св. Северина, легитимисты устроили положительно свой штабъ и разсыпали отсюда свои щедроты. Въ улицѣ Вожираръ ихъ же агентъ, графъ де-Нарбонь, былъ убитъ именно въ ту минуту, когда онъ раздавалъ деньги инсургентамъ. Луи-Наполеонъ, льстившій въ своихъ сочиненіяхъ народу и прикидывавшійся соціалистомъ, имѣлъ тоже своихъ приверженцевъ, которые задобривали народъ деньгами. Онъ самъ очень откровенно высказалъ свои цѣли въ письмѣ къ генералу Рапателю: „Генералъ, я знаю, какія чувства питаете вы къ моей фамиліи. Если приготовляющіяся событія совершатся въ благопріятномъ для насъ смыслѣ, то вы будете военнымъ министромъ“^[95]. Письмо помѣчено 22 числомъ іюня. Главные участники въ звѣрскомъ убійствѣ генерала Бреа были тоже бонапартистскіе агенты, старавшіеся привлечь народъ на сторону своего патрона. Не мудрено, что масса этихъ подкупателей наградила порядочными суммами денегъ нѣкоторыхъ изъ инсургентовъ. Эти-то деньги дали поводъ національной гвардіи обыскивать плѣнныхъ. Отъ обысковъ она перешла къ тому, что отбирала отъ бѣдняковъ не только деньги, но и порядочныя части одежды, носовые и шейные платки, очки и т. п. Это былъ настоящій грабежъ, не щадившій даже и- невинныхъ, такъ какъ въ число плѣнныхъ попадали и тѣ, на которыхъ указали злопамятные личные враги, обиженныя любовницы или желающія свободы жены. Много подобныхъ невинныхъ личностей сидѣло въ погребахъ, служившихъ временными тюрьмами. Здѣсь люди лежали на кучахъ нечистотъ, прижимая къ нимъ свои лица, чтобы хотя немного освѣжиться. Жаръ и духота дошли здѣсь до того, что несчастные принуждены были раздѣваться, и все-таки потъ лилъ съ нихъ градомъ.

Говорить между собою они не смѣли, потому что на малѣйшій шумъ между ними имъ отвѣчали выстрѣлами. Только эти выстрѣлы да ругань часовыхъ, ходившихъ около погребныхъ отверстій, нарушали тишину этихъ темныхъ могилъ, наполненныхъ живыми и мертвыми. Можно вообразить, какъ рады были плѣнные, когда ихъ вывели изъ погребовъ и съ бранью, унижая ихъ, нанося имъ удары саблями и штыками, повели въ другія тюрьмы. Они шли безъ фуражекъ, попарно, среди двухъ рядовъ солдатъ. Многіе умерли на дорогѣ отъ истощенія, а между тѣмъ переходъ былъ не великъ. Ихъ перевели въ конюшни кавалерійскихъ казармъ, гдѣ стойла, занимаемыя десятью лошадьми, должны были дать мѣсто для восьмидесяти человѣкъ. Здѣсь плѣннымъ дали воды и хлѣба. Давали имъ и супу, но онъ до того протухъ, что у несчастныхъ тотчасъ послѣ ѣды поднималась рвота. Многіе изъ нихъ сошли съ ума и бѣшено кричали и днемъ, и ночью; эти крики заставляли не спать всѣхъ остальныхъ плѣнныхъ, трепетавшихъ, что солдаты на шумъ отвѣтятъ, по обыкновенію, выстрѣлами. Въ этомъ страшномъ положеніи одни молились, другіе разражались проклятіями; одни говорили сами съ собой, другіе въ остолбенѣніи ничего не видѣли, ничего не слышали и угрюмо молчали; у однихъ были кое-какія надежды, другіе сами кончали разомъ со своей жизнью, налагая на себя руки. Несчастныхъ не оставляли въ покоѣ: ихъ перемѣщали изъ мѣста въ мѣсто, связывая по-четверо вмѣстѣ веревками, — но такъ связывая, что веревки врѣзывались въ тѣло. Наконецъ, мало-по-малу, ихъ всѣхъ свели въ одно мѣсто: въ подземныя каменоломни и подземные ходы парижскихъ укрѣпленій. Эти ходы занимаютъ такое пространство, что въ нихъ могла бы найти себѣ мѣсто половина парижскаго населенія. Холодъ здѣсь страшный; полъ каменный. Приходилось бѣгать или спать другъ на другѣ, чтобы согрѣться. Отъ времени до времени сюда бросали людямъ, какъ собакамъ, хлѣбъ и солому. Плѣннымъ приходилось биться за каждый кусокъ того или другого. Въ этихъ лабиринтахъ подземныхъ галлерей тотчасъ же сложилось нѣчто въ родѣ общественной жизни. Образовались общины, охранявшія хлѣбъ и солому своихъ членовъ. Болѣе сильные люди изъ сожалѣнія оказывали покровительство, подставляя свою грудь вмѣсто подушки, болѣе слабымъ. Каждому проходу было дано названіе какой-нибудь парижской улицы. Устроилось нѣчто въ родѣ суда, гдѣ было рѣшено, что каждый плѣнный, укравшій хлѣбъ собрата, будетъ утопленъ. Иногда иному бѣдняку не доставалось опредѣленной доли хлѣба, тогда для него собирали по кусочку отъ каждаго изъ собратій. Боясь доносовъ и суда, плѣнные приняли выдуманныя имена. Здѣсь были и дѣвушки въ мужскихъ платьяхъ. Теперь парижанамъ трудно было узнать, трудно было найти своихъ сыновей, мужей, братьевъ и друзей. Иногда еще кто-нибудь бѣжалъ изъ подземнаго лабиринта по лѣстницѣ на свѣтъ Божій, — въ него прицѣливалась стража, раздавался выстрѣлъ, и бѣднякъ падалъ мертвымъ. А снизу въ ужасѣ кричали молящіе голоса:

— Не стрѣляйте, онъ сумасшедшій!

Въ галлереяхъ подъ Тюльери сумасшедшихъ насчитывалось нѣсколько сотенъ, и они, вѣроятно, всѣ умерли бы отъ тифа, если бы Кормененъ не похлопоталъ объ удаленіи ихъ отсюда. Онъ попробовалъ-было спуститься въ это подземелье, но съ нимъ едва не сдѣлался ударъ.

Судить всѣхъ плѣнныхъ считали невозможнымъ, вслѣдствіе ихъ многочисленности, освободить ихъ считали преступленіемъ противъ націи и боялись озлобленія національной гвардіи, готовой кричать: „распни его!“ Потому прибѣгнули къ общему огульному рѣшенію относительно возставшихъ: 27-го іюня было рѣшено, что плѣнники, участіе которыхъ въ возстаніи будетъ „доказано“, должны быть отправлены въ одну изъ французскихъ колоній, находящихся за моремъ, — за исключеніемъ колоній на Средиземномъ морѣ. Они могли взять съ собою женъ и дѣтей. Согласія на это снисхожденіе съ трудомъ добился Пьеръ Леру. Зачинщики и предводители возстанія, а также преступники, ушедшіе во время мятежа изъ смирительнаго дома, подверглись военному суду. Отправленію! въ колоніи подлежало 4.348 человѣкъ. Тщетно требовали они въ теченіе многихъ лѣтъ суда, — ихъ не судили, и Баротъ осмѣлился громко произнести въ собраніи: „Было бы невозможно произнести судъ надъ сосланными въ Бель-Иль; противъ многихъ изъ нихъ нѣтъ никакихъ фактическихъ доказательствъ“». Такъ какъ фактическихъ доказательствъ въ виновности не было, и судьи не могли надѣяться, что подсудимыхъ непремѣнно обвинятъ, то они приговорили къ галерамъ до 468 человѣкъ. Между ними былъ Лагардъ, бывшій президентъ депутатовъ Люксанбурга, приговоренный къ десятилѣтней каторжной работѣ; онъ обратился къ начальнику галеры съ вопросомъ, за что его ссылали, и тотъ сообщилъ Лагарду мнѣніе правительства. Оно было слѣдующее^[96]: «Лагардъ, депутатъ Люксанбурга, человѣкъ очень мирный, человѣкъ безупречной честности, всѣми любимый и потому очень опасный въ дѣлѣ пропаганды». Къ этому факту не нужно никакихъ поясненій.

Самоуправство и тиранія отказали инсургентамъ въ справедливомъ судѣ. Правительство боялось, что судъ ярко озаритъ всѣ соціальныя язвы, вызвавшія возстаніе, и потому оно ссылало безъ разбора и виновныхъ, и невиновныхъ. Какія страшныя сцены, какія драмы происходили въ это время, видно изъ одного простого разсказа, помѣщеннаго въ «Courrier Franèais». «Пьеръ Б., — писали, между прочимъ, въ газетѣ: — былъ схваченъ черезъ нѣсколько дней послѣ іюньскаго возстанія и отвезенъ со многими товарищами по страданью въ фортъ Иври. Б. былъ не очень Давно женатъ, и его несчастная молодая жена, не имѣя возможности зарабатывать хлѣбъ по случаю беременности, съ ужасомъ видѣла приближеніе того дня, когда она, быть-можетъ, навсегда будетъ разлучена съ мужемъ. Преждевременные роды увеличили ея горе. Она узнала, наконецъ, отъ женъ другихъ заключенныхъ, что скоро станутъ перевозить много плѣнныхъ въ колоніи и всячески, хотя и тщетно, старалась узнать, будетъ ли въ числѣ ихъ и ея мужъ. Передавъ свое дитя знакомому семейству, продавъ весь свой скарбъ, она успѣла сколотить 70 франковъ. Узнавъ, откуда будутъ отправлять плѣнныхъ, она отправилась въ Гавръ, совершая путь то пѣшкомъ, то по желѣзной дорогѣ. Въ Гаврѣ она прожила три дня въ томительномъ ожиданіи, наконецъ на четвертый день на набережной появилось множество народа и войска. Среди этого сборища проходили люди, навсегда покидавшіе Францію. Внезапно въ толпѣ любопытныхъ раздался дикій крикъ и потомъ хохотъ. Это несчастная жена Б. увидала своего мужа и бросилась, расталкивая солдатъ, къ его ногамъ. Ее подняли и привели въ чувство, но ея блуждающій взглядъ и ея дикій смѣхъ ясно говорили, что несчастная сошла съ ума».

Въ этотъ же день вечеромъ во дворцѣ національнаго собранія былъ блестящій балъ и гулянка, Арманъ Марра открылъ его съ госпожею де-Ламорисьеръ.

IX.

28-го іюня Кавеньякъ сложилъ въ руки національнаго собранія полученныя полномочія и тотчасъ же былъ назначенъ главой исполнительной власти и президентомъ кабинета. Составляя новое министерство, онъ принялъ всѣхъ членовъ партіи «Насьоналя», занимавшихъ мѣста въ кабинетѣ исполнительной комиссіи. Реакціонное движеніе все усиливалось: были распущены два легіона національной гвардіи, выказывавшіе въ іюньскіе дни двусмысленное настроеніе, одиннадцать газетъ подверглись запрещенію, опасные клубы закрылись, для газетъ возстановились залоги, высшая цифра которыхъ доходила до 24.000 франковъ, издался строгій законъ противъ преступленій печати, учредилась особая комиссія для надзора за клубами. Осадное положеніе продолжено на неопредѣленное время. Настроеніе общества было мрачно; почти все, пріобрѣтенное революціей, было уничтожено. Но этимъ уничтоженіемъ еще не было куплено спокойствіе реакціонеровъ: недовольство и броженіе чуялись въ самой мертвой тишинѣ. Финансы были въ крайне дурномъ положеніи: къ концу 1848 года ожидался дефицитъ въ 350 милліоновъ франковъ, но еще до конца года новое правительство высчитало этотъ дефицитъ на 250 милліоновъ больше. Это дало по водъ Прудону предложить налогъ на всѣ доходы, которые получаются съ прибыли отъ найма, аренды, капитала, государственныхъ рентъ и т. п. Налогъ долженъ былъ составлять треть доходовъ. Этотъ налогъ на капиталъ долженъ былъ дать республикѣ возможность уничтожить нѣкоторыя тяжелыя и вредныя подати, а затѣмъ основать большое государственное кредитное учрежденіе. «Даровой кредитъ, — говорилъ онъ: — этими словами на экономическомъ языкѣ можно перевести гарантію труда, — эти два слова, заключающіяся въ проектѣ конституціи. Создадимте національный банкъ, общественный кредитъ и, если мы не желаемъ навсегда поддерживать привилегію и нищету, то ясно, что съ помощью этого банка мы будемъ имѣть, сохранивъ расходы на конторы и администрацію, даровой учетъ векселей, даровой кредитъ и, наконецъ, даровое пользованіе домами и землей».

Противъ Прудона выступилъ жаркимъ противникомъ Тьеръ. Собраніе во все продолженіе диспута этихъ двухъ депутатовъ вело себя въ высшей степени неприлично. «Это 23-го іюня на трибунѣ», кричали одни. Другіе хохотали. Третьи обвиняли Прудона въ низости, въ подлости, «въ отвратительномъ покушеніи на принципы общественной нравственности». Налогъ на капиталъ былъ отвергнутъ единодушно и за него подалъ голосъ только одинъ фабричный работникъ, Греппо. Въ это время, между тѣмъ, работала подъ предсѣдательствомъ Одилона Барро комиссія, назначенная для изслѣдованія причинъ майскаго и іюньскаго возстанія. Ледрю-Роллену удалось оправдаться, — чего и желалъ Кавеньякъ, боявшійся отчасти слѣдствія надъ бывшимъ членомъ исполнительной комиссіи, который изъ обвиненнаго легко могъ превратиться въ обвинителя. Но Луи Бланъ и Коссидьеръ, по опредѣленію собранія, были подвергнуты судебному преслѣдованію, хотя то же собраніе за то же майское возстаніе еще такъ недавно считало невозможнымъ подвергнуть судебному преслѣдованію Луи Блана, какъ народнаго представителя. Луи Бланъ, по совѣту большинства своихъ друзей, рѣшился бѣжать изъ Франціи въ Англію. Покуда въ его домѣ полиція Кавеньяка захватывала его бумаги, онъ изъ чужого дома, съ одолженными ему деньгами, отправился въ путь. Его другъ, Феликсъ Піа, провожая его, съ горечью замѣтилъ ему: «Вы открываете шествіе, другіе республиканцы послѣдуютъ за вами: мы всѣ, всѣ встрѣтимся тамъ!»

Генералъ Кавеньякъ, способствуя обвиненію Луи Блана и Коссидьера, впалъ въ ту же ошибку, въ какую впала исполнительная комиссія, отвергнувъ при помощи штыковъ требованія національныхъ мастерскихъ; онъ убилъ себя въ виновникахъ своего существованія^[97]. Страхъ, наведенный возстаніемъ, прошелъ, и Кавеньякъ сталъ терять приверженцевъ: они опять стали размѣщаться подъ свои старыя знамена соціальнаго демократизма, чистокровнаго монархизма и пустившагося на происки бонапартизма, поднявшаго голову съ той поры, какъ Луи Бонапартъ открыто объявилъ, что теперь онъ приметъ избраніе въ депутаты. Вступленіе Луи Бонапарта въ собраніе было очень скромно: онъ, подобно своему дядѣ, заявилъ, что желаетъ только одного — возможности служить вѣрой и правдой республикѣ. Національное собраніе, раздѣлившись на партіи, занималось теперь обсужденіемъ новыхъ проектовъ конституціи, составленныхъ Кормененомъ и Марра. Проектъ перваго, составленный въ ультрадемократическомъ духѣ, былъ отвергнутъ. Отдѣльные пункты проекта Марра вызвали продолжительныя, хотя и вялыя пренія, оживлявшіяся только по временамъ рѣчами такихъ горячихъ ораторовъ, какъ Матье (de la Drôme), едва не опрокинувшій трибуны. Главные споры шли о «правѣ на трудъ». Оно, эта главная цѣль стремленій всѣхъ рабочихъ, было отвергнуто и вмѣсто него въ конституцію внеслось неопредѣленное постановленіе, «что республика должна покровительствовать личности гражданина, обезпечивать нуждающимся средства къ жизни, или доставляя работу, или давая имъ пособія, насколько позволяютъ ея средства» и т. д. Отмѣна смертной казни для политическихъ преступленій была подтверждена — (конечно, военнымъ судомъ и при этой отмѣнѣ казнить было можно), — предложеніе же объ отмѣнѣ смертной казни вообще — отверглось. Предложеніе пропорціональнаго налога взяло перевѣсъ надъ предложеніемъ прогрессивнаго. Представительство должно было заключаться въ одной палатѣ. Всеобщая подача голосовъ и прямые выборы приняты безъ противорѣчія. Но важнѣе всего былъ послѣдній вопросъ: кому избирать президента: національному собранію или народу? Феликсъ Піа въ живой рѣчи, полной глубокой политической дальновидности, доказывалъ необходимость избирать президента только въ національномъ собраніи. «Президентъ, избранный большинствомъ голосовъ націи, будетъ имѣть непреодолимую силу. Такое избраніе есть почти второе божественное освященіе, какъ реймское мѵро или кровь Людовика Святого. Человѣкъ, вышедшій изъ такого избранія, если онъ честолюбивъ, — и Бога наслѣдуетъ подвергать искушенію, а еще менѣе слѣдуетъ подвергать искушенію людей — этотъ избранный народомъ президентъ будетъ въ состояніи сказать національному собранію: я больше, чѣмъ каждый изъ васъ; я равенъ вамъ всѣмъ, вмѣстѣ взятымъ, или больше васъ всѣхъ». Вы — отрывокъ народа, я — весь народъ".

Но предостереженія Піа остались безплодными, и собраніе, подъ вліяніемъ трескучихъ фразъ Ламартина, опредѣлило предоставить выборъ президента народу. Ламартинъ — этотъ Ореей февральскихъ дней, этотъ Цезарь иллюзіи, по выражёнію Таксиль Делора, — кажется, надѣялся на народное избраніе для себя. Тьеръ, маршалъ Бюжо, генералъ Шангарнье, питали тѣ же надежды^[98]. Предложеніе исключить изъ избранія всѣхъ членовъ династій, царствовавшихъ прежде во Франціи, было тоже отвергнуто, и Ламартинъ представилъ смѣшною даже мысль о возможности народнаго избранія для какого-нибудь претендента изъ старыхъ династій.

Луи Бонапартъ со смиреніемъ, свойственнымъ и его дядѣ во времена первой революціи, замѣтилъ при этомъ, что онъ формально отклоняетъ титулъ претендента, навязываемый ему его врагами. Послѣ этихъ преній избраніе президента было назначено на 10-е декабря. При второмъ чтеніи конституціи были поставлены еще нѣкоторыя правила насчетъ отвѣтственности исполнительной власти и президента, который лишался своего званія, если бы сталъ распускать и отсрочивать собраніе или ставить препятствія для исполненія обязанностей послѣдняго. Противъ новой конституціи подалось только 30 голосовъ, въ числѣ ихъ были голоса соціальныхъ демократовъ: Прудона, Пьера Леру, Феликса Піа; легитимистовъ: Беррье и Ларошжаклена, Виктора Гюго, требовавшаго двухъ палатъ, и др. 12-го ноября новая конституція была объявлена народу.

Въ теченіе всего ноября и начала декабря шли волненія и интриги по поводу предстоявшихъ выборовъ. Кавеньяку трудно было надѣяться на удачу: онъ уже успѣлъ постоять во главѣ правленія, и этого было достаточно, чтобы общество не только охладѣло къ нему, но даже возненавидѣло его. Число нищихъ въ Парижѣ увеличилось до 800.000— виноватъ Кавеньякъ. Промышленность была въ застоѣ — и это вина Кавеньяка. Кавеньякъ спасъ буржуазію въ іюньскіе дни, но теперь ходили толки, что онъ съ намѣреніемъ далъ время іюньскому возстанію стать опаснымъ, чтобы получить возможность завладѣть диктаторскою властью. Дѣло въ томъ, что положеніе общества было такъ скверно, что послѣднее не могло удовлетвориться тѣмъ или другимъ правителемъ и, находя, что дѣла при каждомъ новомъ правителѣ не перемѣняются къ лучшему, обвиняло его. Тутъ повторилось извѣстное перемѣщеніе съ мѣста на мѣсто музыкантовъ «Квартета» — перемѣщеніе, отъ котораго музыка все-таки не могла идти на ладъ. Гораздо болѣе надеждъ подавала кандидатура Луи Бонапарта, возвѣщенная его друзьями и приверженцами со дня его вступленія въ собраніе. Сельское населеніе было болѣе склонно къ кандидатурѣ Луи Бонапарта, чѣмъ къ какой-нибудь другой: оно негодовало за увеличеніе податей на 45 процентовъ и надѣялось, что Луи-Наполеонъ заплатитъ эти деньги изъ своего кармана. Объ этомъ уже ходили слухи. Личности, подобныя казненному за іюньскія убійства солдату Лару, разсказывали народу обольстительныя вепщ о щедрости претендента въ родѣ того, что онъ, пославъ однажды Лара за табакомъ, не взялъ у него сдачи съ 20 фр. Но сильнѣе всѣхъ этихъ слуховъ помогало Луи Бонапарту его имя. Народъ любилъ Наполеона, — Наполеона, созданнаго народнымъ воображеніемъ, воскресителя Франціи, опоэтизированнаго исторіею, живописью, пѣснью, какъ бы распятаго иноземными королями на крестѣ острова св. Елены, замученнаго вмѣстѣ съ Франціей. Эти идеи и эту любовь народа Бонапарты умѣли поддержать во время своихъ кандидатуръ да престолъ. Достигнувъ желаемаго, они обращались къ своему имперіализму, который былъ такъ пріятенъ большинству зажиточныхъ классовъ, служа имъ порукою за спокойное обладаніе національными имуществами, вызывая континентальною системою новыя отрасли промышленности. Орлеанисты, легитимисты и католики, въ лицѣ Моле, Тьера, Монталамбера, при свиданіяхъ съ Луи Бонапартомъ все болѣе и болѣе убѣждались, что онъ исполнитъ всѣ ихъ требованія, и рѣшились, за неимѣніемъ лучшаго кандидата, стоять за него; такіе люди, какъ генералъ Бюжо, врагъ Кавеньяка и республиканцевъ, стали на сторону Луи-Наполеона, вслѣдствіе разсужденій такого рода: «Генералъ Кареньякъ, это — республика; Луи Бонапартъ, это — неизвѣстное: я стою за неизвѣстное»^[99]. Только республиканцы стояли противъ Луи Бонапарта и не скупились на карикатуры, на насмѣшки, на агитацію, направленныя противъ него. Бонапартисты платили имъ тѣмъ же, позоря имя Кавеньяка, который уже съ самаго начала видѣлъ, что успѣха ему трудно ждать. Результаты выборовъ 10-го декабря 1848 года были слѣдующіе: Луи Бонапартъ получилъ 5.434.226 голосовъ, Кавеньякъ — 1.448.107, Ледрю-Ролленъ — 370.719, Распайль — 36.329, Ламартинъ — 7.910.

. Первый пріемъ Луи-Наполеона, какъ президента, въ собраніи былъ холоденъ. Всѣ были какъ-то мрачны и молчаливы. Самъ Луи Бонапартъ былъ не веселъ. Ни одного рукоплесканія, ни одного знака одобренія не слышалось во все это засѣданіе. Луи-Наполеонъ пожалъ руку Кавеньяка, тотъ какъ-то нерѣшительно и неохотно подалъ ему свою. Всѣ какъ будто испугались сдѣланнаго ими дѣла. Кругомъ Тюльери, въ собраніи, на улицѣ стояли войска…

Первымъ дѣломъ новаго правительства было составленіе министерства. Главою министровъ — президентомъ кабинета былъ назначенъ Одилонъ Барро, получившій мѣсто министра юстиціи. Одилонъ Барро принадлежалъ до революціи къ членамъ династической оппозиціи и первый же отказался отъ нея въ день, когда должна была вспыхнуть революція. Ярый противникъ Гизо, онъ нападалъ на послѣдняго за стѣсненія печати, за вмѣшательство полиціи въ дѣло банкетовъ и политическихъ сходокъ. Гизо замѣтилъ ему: «если мы помѣняемся мѣстами, то вы будете дѣлать то же, что дѣлаю я». — «Ручаюсь вамъ, что нѣтъ, — отвѣтилъ Барро. — Я даю вамъ торжественно честное слово». — «Я не принимаю ручательства слова уважаемаго Барро», — презрительно отвѣтилъ Гизо. Теперь Барро сталъ на мѣсто Гизо и дѣлалъ все то, противъ чего боролся прежде. Если бы исторія не сохранила офиціальныхъ документовъ, то было бы можно думать, что подобное противорѣчіе самому себѣ, противорѣчіе въ мельчайшихъ подробностяхъ, противорѣчіе черезъ восемь или девять мѣсяцевъ — немыслимо. Каждая мѣра прежняго врага воскрешалась теперь Одилономъ Барро и у него хватало духу защищать свои реакціонныя мѣры тѣми же доводами, которыми защищался противъ него Гизо! «Глава нынѣшней министерской власти, — сказалъ ему Ледрю-Ролленъ въ собраніи: — оправдалъ буквально подозрѣнія Гизо, и въ этомъ я вижу самое жестокое его наказаніе». «Въ жизни государственныхъ дѣятелей, — пробормоталъ Барро: — бываютъ часто и какъ бы по роковой необходимости случаи, что имъ приходится бороться и за свободу, и противъ своеволія»^[100]. Но возвратимся къ другимъ министрамъ. Остальные члены министерства были избраны изъ бывшей «династической лѣвой» стороны, «лѣваго центра», легитимистовъ и ультрамонтановъ, старыхъ республиканцевъ и старыхъ консерваторовъ. Полицейская префектура досталась въ руки стараго солдата, жандармскаго полковника Ребильо, хотя до сихъ поръ эта должность считалась чисто политическою. Луи-Наполеону предстояло много трудныхъ задачъ: онъ долженъ былъ удовлетворить желаніямъ самыхъ разнообразныхъ партій, начиная съ сельскаго населенія и кончая тѣми авантюристами, которые пристали къ нему въ ожиданіи подаянія. Онъ чувствовалъ, что его избрали скорѣе ради ненависти къ Кавеньяку, Чѣмъ ради любви къ нему самому. Онъ сознавалъ, что собраніе враждебно смотритъ на него. Распустить собраніе, исполнившее, повидимому, свою задачу, было опасно, такъ какъ въ этомъ поступкѣ могли бы увидать явное нарушеніе конституціи. Но въ пользу распущенія поднялось множество голосовъ, между которыми были голоса Тьера и Моле; кромѣ того, само собраніе отвергло представленія министра финансовъ Ипполита Пасси, опредѣлявшаго дефицитъ въ 560 милліоновъ, и постановило значительныя пониженія на соль, что должно было произвести новый недочетъ въ 46 милліоновъ. Это должно было вооружить правительство противъ депутатовъ. Вскорѣ между президентомъ и министромъ внутреннихъ дѣлъ, Мальвиллемъ, вышла ссора, вслѣдствіе отказа со стороны послѣдняго выдать президенту изъ архива бумаги, касавшіяся его прежнихъ политическихъ процессовъ, и нежеланія замѣнить стараго директора музея ничтожнымъ любимцемъ принцессы Матильды. Мальвилль подалъ въ отставку. За нимъ послѣдовалъ и министръ земледѣлія и торговли Биксіо, объявившій, что при нынѣшнемъ правительствѣ республиканцу нѣтъ мѣста. Портфель перваго изъ вышедшихъ министровъ достался Леону Фоше, извѣстному экономисту и либералу, проповѣдывавшему до 1848 годэ очень близкія къ соціализму идеи и сдѣлавшемуся теперь ярымъ противникомъ соціализма, такъ какъ республика при временномъ правительствѣ не обращала на него вниманія. Во время временнаго правительства онъ распускалъ самыя нелѣпый сплетни про Луи Блана и Ледрю-Родлена, грозилъ предать позору въ.исторіи имена Ламартина, Мари, Альбера, Дюпона (de l’Eure). Онъ былъ только смѣшонъ, покуда не имѣлъ офиціальной должности, не на службѣ подобные люди страшны. Это самолюбивое, неумѣлое и злое созданіе, не умѣя даже держать себя съ достоинствомъ, не могло не мстить старымъ врагамъ. Фоше теперь снизошелъ до того, что, роняя званіе министра, пустился въ страстную и грубую полемику съ соціалистами въ офиціальномъ «Монитерѣ», и наперекоръ общественному мнѣнію и честности, издалъ приказаніе не дѣлать различія между политическими преступниками и простыми ворами и убійцами. Онъ довелъ свою жестокость до того, что просилъ морского министра лишить политическихъ преступниковъ послѣдняго утѣшенія и сковывать ихъ не между собою, но съ убійцами и ворами. «Леонъ Фоше, — говоритъ Прудонъ: — принадлежитъ къ числу тѣхъ типовъ, которые встрѣчаются одинъ разъ въ теченіе сорока вѣковъ»^[101].

Самъ Луи Бонапартъ поселился въ Элизе-Вурбонѣ со всею пышностію владѣтельной особы. Множество родственниковъ собралось со всѣхъ концовъ свѣта къ счастливому члену ихъ фамиліи, носившему въ своемъ дворцѣ не званіе президента, а титулъ принца. Поддерживать роскошь, кормить и дарить родню нельзя было на президентское жалованье. Президентъ, какъ монархъ, удержалъ обычай аудіенціи на новый годъ и, не имѣя ораторскаго таланта Луи-Филиппа, говоря по-французски съ нѣмецкимъ акцентомъ, принималъ посѣтителей съ нѣмой торжественностью. Собраніе косилось на него, депутаты не являлись во дворецъ. Первыя по пытки оппозиціи бороться съ правительствомъ выразились съ декабря того же года. Проектъ Фоше о клубахъ, желаніе судить обвиненныхъ 15 мая по новому закону, т. е. придать ему обратное значеніе, распущеніе половины подвижной гвардіи, — все это дало поводъ сорока восьми представителямъ «горы», съ Ледрю-Ролленомъ во главѣ, предложить собранію отдать министерство подъ судъ. Правительство испугалось и полагало, что подготовляется возстаніе.

29-го января дѣйствительно произошло легкое народное движеніе, ограничивавшееся въ сущности вопросомъ подвижной гвардіи о жалованьѣ. Но Фоше тотчасъ же издалъ прокламацію, гдѣ говорилъ: «Бунтовщики хотятъ потрясти республику, самое общество, вѣчныя основы власти; побѣда порядка должна быть рѣшительная и безвозвратная. Пусть каждый исполняетъ сирй долгъ, правительство See не замедлитъ исполнить свой». Побѣда была одержана правительствомъ безъ большого труда и безъ кровопролитія. Большинство національнаго собранія, если и не стояло на сторонѣ правительства, то старалось смотрѣть на него, какъ на необходимое зло. Ничтожные по характеру министры были игрушками въ рукахъ президента. Онъ же съ каждымъ днемъ все рѣшительнѣе дѣлалъ разныя неприличныя распоряженія, то назначая Наполеона-Жерома Бонапарта на мѣсто стараго и опытнаго посланника въ Мадридѣ, Лессепса, то поднимая вопросъ объ отдачѣ наслѣдникамъ Мюрата государственныхъ домовъ на 10 милліоновъ, то награждая орденами почетнаго легіона офицеровъ и унтеръ-офицеровъ, помогавшихъ при его страсбургской попыткѣ къ возмущенію и нарушившихъ этимъ свою военную присягу. Желая распущенія собранія; правительство всячески вызывало адресы, гдѣ члены общества просили объ этомъ распущеніи; наконецъ, при помощи интригъ, было объявлено 14 февраля, что въ теченіе трехъ мѣсяцевъ должно послѣдовать избраніе «законодательнаго» собранія, а «учредительное» должно быть распущено.

Въ это время общество съ напряженнымъ вниманіемъ слѣдило за войной Сардиніи противъ Австріи и требовало вмѣшательства Франціи въ дѣла освобождавшейся Италіи. Защитить послѣднюю противъ Австріи казалось дѣломъ необходимымъ. Но президентъ и его министры проповѣдывали политику мира. Послѣ долгихъ преній собраніе рѣшило предоставить правительству свободу дѣйствій въ австрійско-сардинскомъ дѣлѣ и уполномочило президента «занять часть верхней Италіи, если это нужно для защиты Сардиніи и чести Франціи». Правительство истолковало это право по-своему и, получивъ право на кредитъ 1.200.000 фр.. послало корпусъ подъ начальствомъ генерала Удино, въ Римъ, но не для защиты освобождавшейся Италіи, а для борьбы за папу противъ римскаго народа. Утромъ 7 мая въ Парижѣ разнеслись мрачные и роковые слухи о томъ, что кровь французовъ льется подъ стѣнами Рима, что римляне храбро бьются за баррикадами, и на каждой баррикадѣ выставлены надписи, гдѣ начертаны слова 5 параграфа французской конституціи: «Французская республика никогда не посягнетъ на національность какого-нибудь народа». Негодующіе республиканцы Франціи съ еловой увидали, что французскія войска исполняютъ дѣло войскъ Радецкаго, удушая свою сестру — римскую республику, и обратились съ вопросами къ Барро. Засѣданіе было ночью. Сенаръ, поддерживаемый Ламорисьеромъ, прочелъ докладъ, въ которомъ смѣло и твердо обвинялось правительство за то, что оно обмануло собраніе. Начались пренія, и отъ правительства потребовали отвратить войска отъ противозаконныхъ дѣйствій, Луи-Наполеонъ между тѣмъ въ тотъ же день, послѣ засѣданія, послалъ, написанное подъ вліяніемъ Монталамбера, благодарственное письмо генералу Удино. Это не могло не возбудить негодованія. Съ письмомъ президента въ рукахъ, Ледрю-Ролленъ явился обвинителемъ правительства въ собраніи и требовалъ суда надъ президентомъ; Жюль Фавръ требовалъ только отнятія довѣрія у министерства. Собрали голоса, и оказалось, что изъ 621 голоса 329 были даже противъ предложенія Жюля Фавра. Воспользовавшись этимъ случаемъ, Фоше разослалъ въ провинціи депеши, гдѣ говорилъ: «Эта подача голосовъ упрочиваетъ общественное спокойствіе. Агитаторы ждали только подачи голосовъ собранія, враждебныхъ министерству; чтобы бѣжать на баррикады и возобновить іюльскіе дни. Парижъ спокоенъ». Этотъ маневръ, совпадавшій со временемъ избранія депутатовъ въ законодательное собраніе и долженствовавшій повліять на выборы напоминаніемъ о предстоявшей рѣзнѣ, не былъ одобренъ даже товарищами Фоше. Собраніе единодушно возстало противъ доноса министра, и онъ долженъ былъ подать въ отставку. 26 мая прекратилось существованіе учредительнаго собранія. На его мѣсто явилось законодательное собраніе, состоявшее большею частію изъ роялистовъ. Этого желалъ бонапартизмъ. Но онъ, кажется, не предвидѣлъ, что другая, тоже не малочисленная часть собранія будетъ состоять изъ соціальныхъ демократовъ съ Ледрю-Ролленомъ во главѣ, получившимъ самое большое послѣ Мюрата число голосовъ. Къ соціальнымъ демократамъ примкнулъ Жеромъ-Наполеонъ Бонапартъ, оставившій самовольно свой постъ въ Мадридѣ.

28 мая было первое засѣданіе собраній. 2 іюнй произошла нѣкоторыя перемѣны въ министерствѣ. Около этого же времени въ Римъ былъ посланъ Лессепсъ для мирныхъ переговоровъ съ тріумвиромъ римской республики. Но генералъ Удино разссорился съ Лессепсомъ и не думалъ прекращать военныхъ дѣйствій. Вслѣдствіе этого, Лессепсъ возвратился въ Парижъ, въ жесткихъ выраженіяхъ объясняя собранію, что правительство, пославшее его для мирныхъ переговоровъ, все-таки одобрило поведеніе Удино. Вслѣдствіе этихъ событій, 11 іюня Ледрю-Ролленъ снова напалъ на правительство и требовалъ отдачи подъ судъ президента и его министровъ. Его страстная рѣчь кончилась воззваніемъ къ гражданской войнѣ. Предсѣдатель призвалъ его къ порядку, но онъ отвѣтилъ на это, что одна статья основного государственнаго закона говоритъ: «Защита конституціи поручается патріотизму всѣхъ французовъ». Собраніе снова струсило и высказалось противъ Ледрю-Роллена, но отступать ему было уже невозможно. Надѣясь на поддержку старыхъ республиканцевъ, видя разъединённость и не особенную преданность правительству со стороны умѣренныхъ, пользуясь тѣмъ, что маршалъ Бюжо — страстный врагъ «красныхъ» — умеръ отъ холеры, «красные» рѣшились 13 іюня напечатать воззваніе. Около полудня на бульварахъ собралась толпа работниковъ и нѣсколько сотъ національныхъ гвардейцевъ. Съ криками: «Да здравствуетъ конституція! Да здравствуетъ республика! Да здравствуетъ Италія!» толпа двинулась къ національному, собранію. Шангарнье, сдѣлавшійся вѣрнымъ слугой президента, принялъ нужныя мѣры. Въ улицѣ Мира шествіе встрѣтило три полка кавалеріи и два батальона жандармовъ. Не вступая въ бой, рабочіе разбѣжались съ криками: «къ оружію!». Нѣсколько, человѣкъ, раздавленныхъ лошадьми, приколотыхъ штыками и настигнутыхъ пятью-шестью выстрѣлами, легло на мѣстѣ. Къ тремъ часамъ Парижъ уже былъ спокоенъ; но войска стояли подъ ружьемъ. Ледрю-Ролленъ въ это время находился съ небольшимъ числомъ соціальныхъ демократовъ въ консерваторіи — одномъ изъ зданій улицы Сенъ-Мартенъ, гдѣ строились баррикады, — и обсуждалъ вопросъ объ устройствѣ новаго правительства. Но нѣсколько выстрѣловъ, возвѣстившихъ о разрушеніи баррикадъ и подавленіи возстанія, заставили прекратить это засѣданіе. Народъ потерялъ всякую энергію, всѣ надежды въ этотъ годъ рѣзни, обмановъ, казней, голода и холеры. Парнасъ и десять сосѣднихъ департаментовъ снова были объявлены въ осадномъ положеніи. Особенный декретъ запретилъ шесть опасныхъ журналовъ. Составился новый запретъ объ оскорбленіи президента — королевская привилегія! Нѣкоторыя типографіи были разрушены по приказанію правительства. Всѣ клубы закрыты на годъ. Окончательное распущеніе трехъ легіоновъ національной гвардіи подтверждено. Въ Ліонѣ, между тѣмъ, разнесся слухъ, что народъ торжествуетъ въ Парижѣ и вслѣдствіе этого здѣсь вспыхнуло возмущеніе народа, подавленное послѣ восьмичасовой кровавой битвы. Торжествующіе роялисты потребовали обвиненій и судебныхъ преслѣдованій, которымъ и подверглись 33 депутата. Побѣдители не довольствовались побѣдой надъ врагами, они еще прибѣгли къ клеветѣ и чернили побѣжденныхъ, изъ которыхъ главные: Викторъ Консидеранъ, Ледрю-Ролленъ, Феликсъ Піа и до двадцати другихъ членовъ собранія спаслись бѣгствомъ въ Лондонъ. Ледрю-Ролленъ изъ Лондона съ полнымъ достоинствомъ защищалъ и себя, и свою партію отъ клеветы враговъ. Онъ, подобно Луи Блану, не отрекся отъ своихъ идей и остался однимъ изъ самыхъ чистыхъ дѣятелей 1848 года: онъ могъ ошибаться, во никогда не переходилъ въ чужіе лагери, какъ разные Фоше, Барро и Фавры.

Слово «республика» оставалось на французскихъ монетахъ вплоть до 1851 года, но de facto вторая французская республика умерла 13 іюня 1849 года. Луи-Наполеонъ началъ играть роль, которая возбуждала подозрѣнія насчетъ его честолюбивыхъ намѣреній. Лѣтомъ онъ путешествовалъ по Франціи, гдѣ являлся не просто должностнымъ лицомъ, но принцемъ, племянникомъ Наполеона, человѣкомъ судьбы. Чиновничество и народъ въ провинціи тоже смотрѣли на него именно съ этой точки зрѣнія. Кромѣ того, онъ заискивалъ расположенія у солдатъ. Мысль о возстановленіи имперіи высказывалась все громче и громче.

X.

Въ высшихъ правительственныхъ сферахъ экономическіе вопросы, — вопросы о рабочихъ отодвигались съ каждымъ днемъ все дальше и дальше на задній планъ. Право на грудъ было давно отвергнуто, по вмѣсто этого были сдѣланы мелкія уступки въ пользу рабочихъ. Такъ совѣть присяжныхъ для разбора споровъ между хозяевами и рабочими состоялъ прежде исключительно изъ хозяевъ, теперь же открыли въ него доступъ и рабочимъ, хотя и не всѣмъ, а имѣющимъ патенты, занимающимъ мѣста начальниковъ мастерскихъ и т. п.^[102]. Работникъ Альканъ внесъ въ собраніе предложеніе поощрять ассоціаціи, и оно было принято, и ассигновано 3.000.000 франковъ на кредитъ ассоціаціямъ. 56 ассоціацій получили 2.590.000 франковъ болѣе чѣмъ за 6 %. Изъ этой же суммы 856.000 выпало на долю S8 парижскихъ ассоціацій. Но большинство этихъ ассоціацій пало къ концу республики. Однако, и при той неурядицѣ, которая губила въ то время каждое дѣло, нѣкоторымъ ассоціаціямъ посчастливилось добиться хорошихъ результатовъ. Такъ, основанная за десять лѣтъ ассоціація типографщиковъ, ликвидируя въ 1858 году свои дѣла, уплатила занятыя 80.000 фр. правительству и раздѣлила между своими членами 155.000 чистой прибыли. Кромѣ того, одинъ декретъ собранія позволялъ министру употреблять на общественныя работы ассоціировавшихся рабочихъ. Изъ этихъ ассоціацій, исполнявшихъ казенныя работы, съ успѣхомъ дѣйствовали только мостильщики. Но вскорѣ и этотъ декретъ, утвержденный учредительнымъ собраніемъ, былъ уничтоженъ законодательнымъ собраніемъ. Если въ первомъ собраніи относились съ ненавистью къ соціализму, то въ послѣднемъ смотрѣли не особенно благосклонно и на самого работника и не только не помогали ему въ стремленіяхъ къ ассоціаціямъ, но даже рѣшались на насильственное закрытіе нѣкоторыхъ ассоціацій. Это собраніе издало только два очень незначительные закона, касавшіеся рабочихъ. Во-первыхъ, законъ ученичества; имъ поставлялось, что мастеръ можетъ имѣть учениковъ, если онъ не былъ подъ судомъ за тяжкія преступленія или загладилъ свою виновность трехлѣтнимъ хорошимъ поведеніемъ, если ему не менѣе 21 года; онъ долженъ относиться къ ученику, какъ добрый отецъ семейства, и не заставлять послѣдняго до двѣнадцатилѣтняго возраста работать болѣе 10 часовъ въ день и до шестнадцатилѣтняго возраста — болѣе 12 часовъ въ день; въ воскресенье онъ можетъ утромъ заставлять ученика только прибирать мастерскую; обучать ремеслу онъ обязанъ послѣдовательно и вполнѣ; ученикъ обязанъ быть вѣрнымъ, послушнымъ и уважительнымъ въ отношеніи къ мастеру. Во-вторыхъ, относительно рабочей книжки было постановлено, что въ нее можетъ вноситься долгъ рабочаго хозяину только не свыше 30 франковъ, что, по мнѣнію министра, давало работнику возможность брать впередъ деньги для пропитанія въ первые дни поступленія На фабрику и въ. то же время не давало ему случая впасть въ неоплатный долгъ хозяину. По части филантропическихъ учрежденій было издано нѣсколько законовъ. Такъ ограничились вклады, въ сохранныя кассы 1.000 франками. Общества вспомоществованія ограничились въ числѣ членовъ и могли имѣть не менѣе 100 и не болѣе 2.000 членовъ. Они могла учреждаться и закрываться только съ одобренія правительства и съ условіями, какія сочтетъ нужнымъ предписать имъ общественная власть. Кромѣ того, изданъ законъ насчетъ вспомогательныхъ кассъ, выдающихъ пенсіи старикамъ-работникамъ и наслѣдственные капиталы ихъ дѣтямъ; какъ пенсіи, такъ и капиталы должны были составляться изъ ежегодныхъ взносовъ рабочихъ; пенсіи не могли превышать 600 франковъ въ годъ. Въ новомъ законѣ Фаллу о первоначальномъ образованіи университетъ не игралъ попрежнему никакой роли; духовенство и гражданскія власти пользовались правомъ наблюденія за школами; обязательности и безплатности образованія не признавалось; зависимость учителей отъ властей увеличилась болѣе прежняго, и единственное хорошее нововведеніе было въ 51 статьѣ закона, говорившей объ обязанности каждой общины, состоящей изъ 800 душъ, если у нея есть средства, имѣть школу для дѣвочекъ. Впервые законъ гарантировалъ и признавалъ существованіе первоначальныхъ женскихъ школъ.

Какъ холодно и даже враждебно относилось законодательное собраніе въ рабочему вопросу, видно уже изъ того, что Пеллетье, предложивъ вопросъ «объ уничтоженіи нищеты и пролетаріата», возбудилъ такія грубыя возраженія, на которыя могъ отвѣтить только слѣдующею рѣзкою фразою: «Если бы Іисусъ Христосъ пришелъ на землю, то новѣйшіе язычники во второй разъ распяли бы Его во имя порядка!» Указывая на невниманіе къ рабочему, Пеллетье между прочимъ замѣтилъ: «Народъ давно задаетъ себѣ вопросъ, всѣ ли созданія, сотворенныя Богомъ, имѣютъ право жить? Вопреки мнѣнію мальтузіанцевъ, народъ отвѣчаетъ утвердительно на этотъ вопросъ. Но чтобы жить, неужели человѣку нужно зависѣть отъ капризовъ его ближнихъ? Народъ отвѣчаетъ: нѣтъ». Дѣйствительно, народъ всѣми силами старался выбиться изъ своего затруднительнаго положенія, устраивалъ ассоціаціи, прислушивался къ каждому голосу, говорящему ему объ исходѣ изъ этого затруднительнаго положенія, — былъ ли это голосъ представителя христіанско-экономической школы Бюше или голосъ считавшагося крайнимъ матеріалистомъ Прудона. Именно въ это время вышелъ Прудонъ на сцену практической дѣятельности со своимъ народнымъ банкомъ. Мы должны на нѣсколько минутъ остановиться на описаніи этого учрежденія.

Въ дѣятельности Луи Блана было три фазиса развитія: 1) онъ видѣлъ возможность помочь рабочимъ путемъ правительственнаго вмѣшательства и устройства ассоціацій помимо. воли, спроса и самодѣятельности рабочихъ; 2) путемъ правительственной помощи для выкупа самими рабочими существующихъ промышленныхъ заведеній и для основанія новыхъ; 3) путемъ⁴личной самодѣятельности рабочихъ. Онъ встрѣтилъ неудачу, какъ на первомъ, такъ и на второмъ пути, и если сдѣлалъ что-нибудь на третьемъ, то въ скоромъ времени долженъ былъ бросить начатое дѣло, спасаясь бѣгствомъ отъ политическаго преслѣдованія. Теперь изъ всѣхъ вождей соціализма оставался въ Парижѣ почти только одинъ Прудонъ. Не видя возможности добиться отъ «собранія» учрежденія національнаго банка, онъ попробовалъ, подобно Луи Блану, осуществить свою идею собственными своими средствами, въ менѣе широкихъ размѣрахъ, чѣмъ размѣры, предполагавшіеся имъ сперва.

Прудонъ, между прочимъ, доказывалъ, что все существующее экономическое зданіе основано на гипотезѣ, утопіи, на признаніи производительности капитала. Вслѣдствіе этой гипотезы, по его мнѣнію, половина произведеній общества уходитъ, подъ именемъ ренты, найма, процентовъ, роста, изъ рукъ работниковъ въ руки капиталистовъ, собственниковъ и предпринимателей. Эта офиціальная утопія должна была вызвать утопіи соціалистовъ, которыя тоже отжили теперь свое время и были построены на ошибочномъ стремленіи организовать трудъ. "Я долженъ указать на нѣкоторыя предубѣжденія, которыя, вслѣдствіе долгой привычки къ нимъ, мѣшаютъ намъ видѣть настоящую причину зла и найти лѣкарство, — говоритъ Прудонъ^[103]. — Первое изъ этихъ предубѣжденій состоитъ въ желаніи преобразовать все по частямъ, вмѣсто преобразованія всего въ совокупности, въ желаніи разрѣшить одни затрудненія послѣ другихъ и разрѣшить ихъ при помощи нехитрыхъ средствъ, на которыя указываетъ простой здравый смыслъ. Но экономическіе вопросы, до крайности противорѣчивые и сами но себѣ и между собою, нуждаются въ одновременномъ разрѣшеніи и притомъ при помощи высшаго принципа, который уважалъ бы всѣ права, щадилъ бы и улучшалъ бы всѣ условія, соглашалъ бы всѣ интересы. Временное правительство, повидимому, признало это, говоря, что задача организаціи есть сложная задача; но, кажется, опытъ не принесъ пользы правительству, и оно продолжаетъ настойчиво идти по старой отвратительной дорогѣ. Другое предубѣжденіе состоитъ въ томъ, что люди, приписывая причину пауперизма дурному устройству труда, приходятъ къ выводу о необходимости организовать трудъ; они думаютъ, что именно эта часть соціальнаго организма, трудъ, требуетъ лѣкарства. Временное правительство сдѣлалось пропагандистомъ и покровителемъ этой идеи. Люди не хотятъ понять, что трудъ есть синонимъ личной свободы; что за исключеніемъ справедливаго обмѣна, все остальное въ трудѣ Должно быть предоставлено абсолютной свободѣ; что правительства должны только покровительствовать свободному труду, но не регламентировать и не стѣснять его. Говоря объ организаціи груда, вы какъ будто предлагаете выколоть глаза свободѣ. Третье предубѣжденіе, являющееся послѣдствіемъ предъидущаго, состоитъ въ желаніи, подавивъ личную иниціативу, получить все отъ господствующей власти. Мы требуемъ всего отъ правительства, мы все хотимъ сдѣлать при помощи правительства. Аналогическое съ этимъ предубѣжденіе заключается въ признаніи золота за главный всемірный рычагъ. Золото для насъ есть душа производительности, главный нервъ торговли, предметъ кредита, царь труда. Вотъ, почему мы бѣжимъ такъ же за золотомъ, какъ за властью. Правительство, повторяю, должно только слѣдить за справедливостью экономическихъ отношеній, но не регламентировать выраженія свободы. Правительство имѣетъ право только уважать общую волю; оно должно принимать на себя иниціативу только въ исключительныхъ случаяхъ. Далѣе я укажу, въ какомъ размѣрѣ.можетъ проявиться эта иниціатива при настоящихъ затруднительныхъ обстоятельствахъ. Четвертое предубѣжденіе, наконецъ, самое печальное изъ всѣхъ, заключается въ томъ, что, подъ предлогомъ гармоніи и братства, люди стремятся разрушить различіе мнѣній, противоположность интересовъ, борьбу страстей, антагонизмъ идей, конкуренцію рабочихъ. Это значитъ ни болѣе, ни менѣе, какъ стараться уничтожить въ соціальномъ тѣлѣ движеніе и жизнь. Въ этомъ роковая ошибка коммунизма, благосклоннымъ органомъ котораго, неизвѣстно подъ чьимъ вліяніемъ, сдѣлалось временное правительство. Не нужно большихъ усилій мысли, чтобы понять, что справедливость, соединеніе, согласіе, гармонія, братство предполагаютъ двѣ крайности: или нелѣпую систему полнѣйшаго тождества, то-есть полнѣйшаго ничто, или законъ противорѣчія, основной законъ, который я провозглашаю: законъ противорѣчія, всемірный антагонизмъ. Но такъ же, какъ жизнь требуетъ противорѣчія, противорѣчіе, въ свою очередь, нуждается въ справедливости: отсюда второй законъ мірозданія и человѣчества, обоюдное соглашеніе противоположныхъ элементовъ: взаимность — la réciprocité. Взаимность въ мірозданіи есть принципъ существованія. Въ общественной жизни взаимность есть принципъ соціальной дѣйствительности, формула справедливости. Она имѣетъ основаніемъ вѣчный антагонизмъ идей, мнѣній, страстей, способностей, темпераментовъ, интересовъ. Она есть условіе самой любви. Взаимность выражена въ изреченіи: дѣлай другимъ то, что ты хочешь, чтобы они дѣлали тебѣ; изреченіе это переведено въ политической экономіи ея знаменитой формулой: произведенія мѣняются на произведенія. Но губящее насъ зло происходитъ изъ того, что законъ взаимности не признанъ, нарушенъ. Спасеніе вполнѣ заключается въ возстановленіи этого закона. Организація нашихъ обоюдныхъ и взаимныхъ отношеній, — вотъ вся соціальная наука. Итакъ, теперь Намъ нужна не организація труда. Организація труда есть продуктъ личной свободы. Мы нуждаемся во Взаимности, въ справедливости обмѣна, въ «кредита». Затѣмъ Прудонъ предлагаетъ: «1) уменьшеніе платы рабочимъ: жалованья — служащимъ, пенсій — отставнымъ, въ различныхъ пропорціональныхъ размѣрахъ, такъ что получающій 1 франкъ въ день получалъ бы ¹/₂₅ частью меньше; получающій 100 франковъ получалъ ²/₃ меньше; получающіе же болѣе 20.000 франковъ въ годъ лишались бы кромѣ того всего, что получалось ими сверхъ этой суммы. 2) Пониженіе тарифа платы нотаріусамъ, различнымъ комиссарамъ, адвокатамъ, почтальонамъ и т. д 3) Пониженіе процента на всевозможные капиталы и платы за квартиры, за арендованіе помѣщеній, машинъ и т. п. 4) Удерживаніе изъ жалованій, пенсій и поденной платы одной недѣли у получающихъ отъ 3 до 6 фр. въ день и одного мѣсяца у получающихъ болѣе 25 фр. въ день. 5) Отсрочка уплаты долговъ на опредѣленный срокъ и т. я Однимъ словомъ, общая идея этого предложенія была такая: содѣйствовать увеличенію общаго богатства пониженіемъ всякой платы, какъ будто цѣль общества заключалась въ стремленіи заставить всѣхъ работать даромъ, чтобы каждый пользовался всѣмъ даромъ же». Разъясняя свой планъ, Прудонъ замѣчаетъ, что «нищета рабочихъ имѣетъ двѣ причины: общее повышеніе и частное пониженіе цѣнъ; богатство же имѣетъ одну причину: взаимность дешевизны. Изъ двухъ причинъ нищеты соціализмъ поддерживаетъ первую, экономисты же. защищаютъ послѣднюю; и тѣ, и другіе соглашаются только въ одномъ, — въ необходимости уничтожить единственный принципъ благосостоянія — всеобщее пониженіе цѣнъ». «Предлагаемая система пониженія цѣнъ справедлива, — продолжаетъ Прудонъ: — она не исключаетъ никого; она приноситъ каждому, по крайней мѣрѣ, столько же, сколько беретъ у него; она пропорціонально богатству повышаетъ вычеты. Каждая мѣра для достиженія общественнаго блага должна обрушиваться на всѣ классы гражданъ безъ различія. Это-то правило такъ же часто забывали льстецы пролетаріата, какъ и адвокаты буржуазіи. Одинъ предлагалъ прогрессивный налогъ, другой налогъ на жилища, третій налогъ на доходъ. Каждый желалъ, чтобы государство поразило его сосѣда, пощадивъ его самого. Соберите всѣ эти пристрастныя и завистливыя требованіи, обобщите ихъ, и вы найдете истину. Пониженіе плата есть пониженіе цѣнъ на продукты. При всеобщемъ уменьшеніи платы за трудъ можно будетъ при прежнихъ средствахъ увеличить какъ самое производство, такъ и продукты; и человѣкъ останется послѣ пониженія цѣнъ такимъ же богачомъ съ 75.000 дохода, какимъ онъ былъ до того со 100.00Q дохода. Работникъ будетъ. тоже въ выигрышѣ при пониженіи цѣнъ на продукты и при уничтоженіи стѣснительныхъ пошлинъ и налоговъ». По расчетамъ Прудона, эта система кредита въ одинъ годъ прибавитъ въ обращеніе два милліарда пятьсотъ милліоновъ франковъ. «По кромѣ этой системы кредита нужно еще уничтожить царство золота, нужно сдѣлать ходячею монетою каждый продуктъ труда, нужно установить обмѣнъ продуктовъ и создать для этого особый банкъ, векселя котораго были бы безыменными, постоянно находились бы въ оборотѣ и уплачивались бы только продуктами или работой». Представивъ проектъ банка, Прудонъ доказывая, возможность уничтожить значеніе звонкой монеты, уничтожить большую часть налоговъ и пошлинъ, дать пособіе въ 10 милліоновъ работникамъ, не имѣющимъ работы при открытіи банка, открыть промышленнымъ обществамъ кредитъ въ 50 милліоновъ и т. д. Увидавъ полную невозможность добиться чего-нибудь отъ правительства, Прудонъ основалъ 31 января 1849 года общество народнаго банка. Онъ долженъ былъ быть директоромъ-распорядителемъ этого акціонернаго общества. Цѣль банка была: 1) сдѣлать при посредствѣ кредита общедоступнымъ пользованіе. капиталами, орудіями, землями и личнымъ трудомъ; облегчить сбытъ продуктовъ для производителей и нахожденіе работы для работниковъ. Кромѣ акціонеровъ принимались члены-участники, готовые подчиняться уставамъ банка и принимать его бумаги. Акціи банка, числомъ милліонъ, по пяти франковъ каждая, были безпроцентныя и именныя; банкъ производитъ операціи при помощи выпуска безпроцентныхъ векселей на банкъ — bons de circulation — отъ пяти до ста франковъ каждый; члены банка обязываются принимать ихъ вмѣсто уплаты денегъ; члены банка обязаны преимущественно обращаться за заказами и товарами къ членамъ банка; они должны принимать заказы отъ членовъ же банка по уменьшеннымъ цѣнамъ, учетный процентъ опредѣлялся въ 2 %, но онъ долженъ былъ постоянно уменьшаться и покуда взимался для покрытія расходовъ на учрежденіе банка; банкѣ заботится о сближеніи потребителей и производителей; онѣ принимаетъ вклады на храненіе безъ процентовъ; онѣ поощряетъ ссудами основаніе ассоціацій, хотя онѣ существуютъ независимо отъ него; его балансъ сводится каждое полугодіе; чистою прибылью погашаются акціи. «Народный банкъ, какъ представлялъ его себѣ Прудонъ, — пишетъ Энглендеръ:^[104] — не долженъ былъ быть государственнымъ банкомъ, и въ этомъ Прудонъ отличался отъ всѣхъ прочихъ соціалистовъ, которые не ожидали ничего отъ свободной иниціативы народа и не видѣли возможности произвести какую-нибудь реформу, во главѣ которой не стояло бы правительство. Этотъ банкъ не долженъ быть и такимъ обществомъ, которое приносило бы выгоду однимъ акціонерамъ, потому это значило бы опять-таки услуживать монополіи. Основатели банка хотѣли сдѣлать его собственностію всѣхъ гражданъ, которые захотѣли бы воспользоваться ихъ услугами. Въ 1829 году братьями Мацель былъ основанъ банкъ для непосредственнаго обмѣна продуктовъ; опытъ былъ несчастливъ, банкъ палъ. Когда Прудонъ выступилъ со своимъ проектомъ банка, его упрекнули, что онъ подражаетъ братьямъ Мацель. На дѣлѣ же мацелейская система была коммунистическаго происхожденія. Мацель запрещалъ всякую куплю и продажу на деньги и хотѣлъ свести всѣ торговые обороты на непосредственный обмѣнъ продуктовъ. При посредствѣ его банка мѣняли, напр., шляпу на жилетъ, сапоги на брюки. Народный же банкъ Положилъ себѣ цѣлью безучетное обращеніе торговыхъ обязательствъ. Прудонъ требуетъ обращенія стоимости продуктовъ, тогда какъ Мацель имѣлъ въ виду обращеніе самихъ продуктовъ. Главнымъ же оживляющимъ дѣло принципомъ народнаго, банка была безвозмездность дисконта. Обмѣнъ же Мацеля долженъ былъ приносить его банку 8 % прибыли. Соціалисты не поняли мысли Прудона, который видѣлъ всю неполноту ихъ стремленія организовать трудъ и не заботиться объ организаціи дарового кредита, то-есть о прекращеніи монополіи капитала. Пьеръ Леру даже назвалъ идею Прудона „идеею собственника и буржуа“ — „propriétarisme et bourgeoisisme“ и замѣтилъ, что Прудонъ хочетъ сдѣлать изъ работниковъ буржуа. Но рабочіе лучше поняли Прудона. Въ Парижѣ его проектъ возбудилъ большое вниманіе въ средѣ народа. Изъ всѣхъ ремеслъ стали являться послѣдователи, многія рабочія ассоціаціи изъявили желаніе принять участіе въ дѣлѣ. Даже многіе члены буржуазіи взяли акціи. Въ 12 округѣ, въ этой отчизнѣ нищеты, составилось большое собраніе для обсужденія проекта. Было рѣшено учредить изъ 12 членовъ „Comité de corrèspondаnce du 12 arrondissement“ съ тѣмъ, чтобы эти члены вошли отъ имени

12-го округа въ сношенія съ народнымъ банкомъ по всѣмъ вопросамъ, которые должны были выясниться желающимъ принять участіе въ дѣлѣ. Во многихъ главныхъ департаментскихъ городахъ образовались также комитеты для народнаго банка, самомъ главнымъ былъ Ліонскій комитетъ. 23 марта 1849 года былъ публикованъ списокъ вступившихъ въ члены банка работниковъ. Тутъ было 1.613 мастеровъ и 8.694 работника. 26 марта число внесенныхъ задатковъ показывало, что число акціонеровъ въ Парижѣ доходило до 11.355, въ Ліонѣ 1.054, въ Реймсѣ 168 и Безансонѣ 82. Вслѣдствіе сношеній своихъ со многими производителями, какъ въ Парижѣ, такъ и въ департаментахъ, банкъ уже облегчилъ многимъ ассоціаціямъ покупку продуктовъ и обѣщалъ съ образованіемъ новыхъ комитетовъ расшарить эти сношенія и доставлять продукты по фабричнымъ цѣнамъ. Уже въ самомъ началѣ банкъ могъ стать посредникомъ между ассоціаціями и производителями сырыхъ матеріаловъ, такъ какъ его основатели хорошо знали положеніе ассоціацій. Многія ассоціаціи обращались къ управителямъ банка съ просьбою провѣрить ихъ ассоціаціонныя книги. Народный банкъ предложилъ и другимъ ассоціаціямъ свои услуга въ этомъ дѣлѣ, чтобы, такимъ образамъ, ввести дѣльное веденіе книгъ. Нужно предположить извѣстное развитіе въ рабочемъ, чтобы онъ посмотрѣлъ съ довѣріемъ на банкъ, желающій производить свои обороты безъ капитала. Бумаги банка были не бумажныя деньги, но бумажный товаръ, деньги труда или, лучше сказать, деньги всѣхъ рабочихъ. Бумажныя деньги замѣняли золото и серебро, бумаги банка заступали мѣсто товара, продукта, работы. Онѣ замѣняли собой не одинъ какой-нибудь извѣстный товаръ, или извѣстную работу, а напротивъ того, обезпечивали всѣ работы, соединяли всѣ производства одно съ другимъ и вводили, такъ сказать, братство стоимостей. Работники поняли, что прежде, чѣмъ все общество приметъ участіе въ дѣлѣ, банку нуженъ капиталъ. Когда же банкъ приметъ національный характеръ, то-есть сдѣлаетъ своими участниками всѣхъ производителей и всѣхъ потребителей, тогда банкъ не будетъ нуждаться въ капиталѣ, такъ какъ его цѣль состоитъ въ обмѣнѣ и обращеніи продуктовъ на основаніи безденежнаго кредита. Даровымъ кредитомъ нельзя было злоупотреблять, такъ какъ онъ оказывался взаимно всѣми сторонами и былъ централизованъ въ мѣновомъ банкѣ. Если бы реакція дала только нѣсколько времени Прудону развить его проектъ и увеличить число участвующихъ, то банкъ, несмотря на свой небольшой капиталъ, конечно, удался бы. Участниками банка становились уже по одному тому, что записывали свое имя, званіе и жилище и обязывались принимать бумаги банка. Для производства работъ и для сбыта продуктовъ нѣтъ непремѣнной необходимости въ деньгахъ. Для этого достаточно, чтобы производители и потребители обязались принимать при расчетѣ бумаги какого-нибудь мѣнового банка. Банкъ, централизующій при помощи учета векселей и другихъ торговыхъ бумагъ всѣ торговыя операціи и выдающій бумага; представляющія стоимость этихъ операцій, разрѣшалъ задачу превращенія обмѣна въ прямую, непосредственную сдѣлку. Въ настоящемъ торговомъ мірѣ обмѣнъ совершается при посредствѣ денегъ, добываемыхъ производителями за большіе проценты. При прямомъ обмѣнѣ, безъ посредства денегъ; эта дань труда капиталу должна была уничтожиться, кредитъ, являющійся теперь одностороннимъ, такъ какъ имъ пользуется только работникъ отъ капиталиста за извѣстное вознагражденіе, сталъ бы обоюднымъ, такъ какъ каждый работникъ, заявляя желаніе принимать бумаги банка, дѣлался бы одновременно и должникомъ, и кредиторомъ. Трудъ принялъ бы характеръ взаимности, и это обстоятельство объясняетъ то глубокое сочувствіе, которымъ встрѣтили идею банка рабочія ассоціаціи. Сначала работники думали, что необходимо брать акціи банка, чтобы сдѣлаться его участниками. Хотя акціи выдавались при взносѣ 5 фр. и даже выдавались купоны въ 50 сант., но все же это было помѣхою для вступленія большого числа лицъ. Но какъ только рабочіе поняли, что капиталъ банка состоитъ только въ ихъ вступленіи въ банкъ, то число участниковъ значительно увеличилось и возросло бы еще болѣе, если бы этому предпріятію позволено было созрѣть. Вслѣдствіе осужденія Прудона на трехлѣтнее заключеніе, банкъ долженъ былъ ликвидировать свои дѣла; это страшно поразило Прудона. Онъ воображалъ, что старое общество умерло, и вдругъ съ ужасомъ увидалъ, что оно живетъ. Оно всею своею тяжестью опрокинулось на него, оно готовилось раздавить его, оно захватило его дыханіе», онъ чувствовалъ весь этотъ ненавистный гнетъ и если у него сохранилось убѣжденіе, что общество мертво, то тѣмъ страшнѣе было для него быть раздавленнымъ этимъ трупомъ. Съ отчаяніемъ воскликнулъ Прудонъ въ одномъ изъ своихъ газетныхъ листовъ, вскорѣ послѣ приговора къ трехлѣтнему заключенію и къ штрафу въ 10.000 франковъ: «Общество еще не умерло, оно еще живетъ!» Въ своемъ отчаяніи онъ пошелъ такъ далеко, что многіе изъ его сотрудниковъ приняли эту трагическую скорбь за слабость и отшатнулись отъ него. Какъ тяжело должно было быть Прудону и то, что реакціонные журналы заподозрили его при ликвидаціи, банка. «Constitutionel» утверждалъ, что отчетъ неудовлетворителенъ, и обвинялъ его въ томъ, что 8.147 франковъ изъ подписной суммы показаны въ числѣ издержекъ на устройство банка и этимъ обмануты акціонеры. «Presse» смѣялась, что вся подписка состояла изъ 17.933 фр. Точно принципъ банка не основывался на желаніи совершать операціи безъ капитала; точно банкъ не хотѣлъ доказать непроизводительность капитала и исключительную производительность труда; точно Прудонъ не потому только ставилъ цифру въ 50.000 фр. основного капитала, что по французскимъ законамъ каждое общество должно имѣть основной капиталъ и кромѣ того требовались деньги на покрытіе первыхъ затратъ. Нужно удивляться, что пролетарій несъ въ бюро народнаго банка послѣдніе гроши, и многіе акціонеры, имѣвшіе возможность сберечь въ мѣсяцъ какіе-нибудь 50 сант., только въ 10 мѣсяцевъ могли заплатить пяти-франковую акцію. Работники, берущіе акціи банка, хотя эти акціи не приносили никакихъ процентовъ, — такіе работники заслуживаютъ удивленія. Прудонъ не безъ основанія гордился привязанностью рабочихъ. Эти симпатія выразились не однимъ устройствомъ многочисленныхъ комитетовъ въ Парижѣ и департаментахъ для сношеній съ банкомъ, но и въ многочисленныхъ подпискахъ, сдѣланныхъ въ пользу журнала «Le Peuple». Прудонъ началъ этотъ журналъ съ дефицитомъ въ 12.500 франковъ и безъ денегъ. Кромѣ того, журналъ долженъ былъ внести залогъ въ 24.000 франковъ, и всѣ эти издержки покрылись. подпиской. Когда Прудонъ подвергся тюремному заключенію и штрафу, понесъ и его журналъ штрафъ въ 20.000 фр. Число подписчиковъ народнаго банка равнялось 14.000, bons de circulation уже были установлены, когда осужденіе директора-распорядителя банка прекратило существованіе этого учрежденія. Прудонъ и его друзья показывали хорошій примѣръ работникамъ. Ни онъ, ни его сотрудники не брали ни гроша за редакцію газеты. Хотя ежедневно она расходилась въ 50.000 экземпляровъ, но ея собственники употребляли доходы на пользу соціалистической пропаганды, раздавали безплатно сотни нумеровъ солдатамъ парижскаго гарнизона и сельскому населенію; работники помогали этому дѣлу своими деньгами. Невозможно было не удивляться, видя, что не только редакторы, но и сотрудники работали безденежно, хотя газета приносила ежедневно значительный доходъ, который и употреблялся на пропаганду. Не меньшимъ сочувствіемъ пользовался и банкъ Прудона. Въ немъ даромъ вели книги люди, знакомые съ бухгалтеріей. Хозяинъ одного дома предложилъ даромъ квартиру. Рабочія ассоціаціи несли, отказываясь отъ платы, необходимыя банку вещи. Одни работники несли печатные станки, другіе — столы, третьи — какой-нибудь штемпель или счетную книгу. Такъ началось дѣло, и этотъ духъ братства и самоотверженія оставался до послѣдней минуты. Съ полнымъ достоинствомъ была произведена и ликвидація банка. Хотя Прудонъ объявилъ, что онъ выплатитъ всѣ акціи изъ своихъ собственныхъ средствъ, но всѣ работники рѣшили, что они сами понесутъ эту потерю. Такимъ образомъ закрылся народный банкъ въ началѣ апрѣля 1849 года, просуществовавъ неполные три мѣсяца и сдѣлавъ только первыя приготовительныя работы. Однако, этотъ опытъ не могъ пройти безслѣдно для рабочихъ. Они сдѣлали тотъ важный выводъ, что производители могутъ кредитоваться между собою и обойтись безъ помощи капиталистовъ. Рабочія ассоціаціи воспользовались этимъ опытомъ".

Такъ кончилась практическая дѣятельность Прудона. Въ обществѣ съ каждымъ днемъ все болѣе и болѣе занимались чисто политическими интересами и главнымъ образомъ ролью, которую игралъ Луи Бонапартъ.

XI.

Президентъ республики, окруженный толпой преданныхъ друзей, дѣйствовалъ съ тактомъ, стремясь къ своей цѣли. Собраніе, разъединенное въ своей средѣ, дѣлало ошибку за ошибкой, стараясь подавить соціально-демократическую партію. Онъ зналъ, что оно согласится на всѣ ретроградныя мѣры для уничтоженія этой партіи. Оно не замѣчало, чТо оно служитъ орудіемъ не только для подавленія этой партіи, но и для собственной своей гибели. Недовольный незначительностію своей роли перваго слуги свободнаго государства, " президентъ рѣшился дать отставку министерству Одилона Барро, которое поддерживалось сочувствіемъ большинства въ собраніи. Несмотря на все свое довольно малое политическое значеніе, члены этого министерства казались президенту все-таки слишкомъ яркими личностями, и онъ поспѣшилъ избрать новыхъ министровъ, представлявшихъ собою полнѣйшее ничтожество. Новое министерство было принято собраніемъ съ недовѣріемъ. Государственный переворотъ сталъ предметомъ такихъ толковъ, что правительство поспѣшило заявить въ «Монитерѣ», что эти толки — явная клевета, что никто и не думаетъ о переворотѣ. Президентъ, желая добиться популярности въ обществѣ, оказалъ милость преступникамъ возстанія. Это была первая мѣра его личнаго правленія. Она должна была хорошо повліять на расположеніе общества къ президенту, тѣмъ болѣе, что вопросъ о помилованіи былъ уже поднятъ прежде и отвергнутъ собраніемъ при прежнемъ министерствѣ. Собраніе негодовало. Но тѣмъ не менѣе оно сдѣлало новую ошибку и, подрывая еще болѣе свой кредитъ, одобрило сохраненіе налога на напитки, хотя народъ вездѣ возставалъ противъ этого налога. Такимъ образомъ, хорошія мѣры исходили отъ президента, дурные — отъ народныхъ представителей. Новые выборы тридцати депутатовъ дали снова доступъ въ собраніе членамъ соціально-демократической партіи. Партія порядка, буржуазія, испугалась окончательно, и правительство увидало, что оно, въ данную минуту, можетъ разсчитывать на ея поддержку въ дѣлѣ подавленія соціальныхъ демократовъ. Въ собраніе были внесены проекты, законовъ о доставленіи правительству права закрывать не только политическія общества, но и избирательныя собранія и объ ограниченіи развитія прессы при помощи затрудненія въ обязанности представлять залогъ и при помощи возобновленія штемпельной пошлины, которой подвергался не одинъ журналъ, но въ особенности фельетонъ, если въ немъ печатался романъ. Собраніе добавило къ послѣднему закону пунктъ о необходимости выставлять имя автора подъ статьями философскаго, политическаго и религіознаго содержанія* Мало того, что собраніе согласилось утвердить эти законы, оно еще само представило проектъ закона объ ограниченіи всеобщей подачи голосовъ. Главнымъ образомъ, хотѣли затруднить подачу голосовъ для «низкой черни» — «vile multitude», какъ выразился Тьеръ. Но этотъ законъ 31 мая вычеркивалъ до 3.000.000 гражданъ изъ списка избирателей и, значить, касался не одной этой черни^[105]. Прошелъ въ собраніи и законъ о ссылкѣ на Маркизскіе острова — мѣра ненавистная для всего общества. Правительство и буржуазная часть собранія стояли въ отличныхъ отношеніяхъ въ виду необходимости бороться противъ красной республики и соціалистовъ, но эти отношенія тотчасъ же приняли другой характеръ, какъ только президентъ потребовалъ удвоенія своего жалованья, уже удвоеннаго и безъ того при учредительномъ собраніи, и уплаты счетовъ за постройку президентскаго дворца. Буря, поднятая этими требованіями, была страшная, и президентъ услыхалъ очень нелестныя для себя вещи, но тѣмъ не менѣе деньги онъ получилъ. 11 августа собраніе по обыкновенію отсрочило на три мѣсяца свои засѣданія, выбравъ комиссію для замѣны его на это время. Комиссія состояла изъ людей оппозиціи. Это было яснымъ признакомъ, что собраніе недовольно президентомъ. Но президентъ и не надѣялся на поддержку собранія, задумывая осуществить свои планы. Онъ разсчитывалъ на войско и на народъ и предпринялъ путешествіе по Франціи, чтобы узнать расположеніе къ себѣ общества. Пріемъ, оказанный принцу, почти вездѣ былъ холодный и нерадушный. Тѣмъ не менѣе президентъ не очень упалъ духомъ, не скрывалъ своего недовольства конституціей и указывалъ на необходимость ея пересмотра. Главнымъ измѣненіемъ онъ считать, конечно, продолженіе срока президентства. Пересмотръ конституціи признался необходимымъ и департаментскими совѣтами, собравшимися осенью. Можно было надѣяться на удачу, такъ какъ срокъ выбора новаго президента, совпадалъ со срокомъ выборовъ новыхъ членовъ въ собраніе, а, значитъ, и новыхъ волненій, новыхъ попытокъ соціально-демократической партіи образовать въ собраніи большинство изъ своихъ членовъ. Возвратившись въ Парижъ, президентъ сдѣлалъ смотры войску. Войско не очень любило его, зная, что онъ не имѣетъ никакихъ военныхъ заслугъ. Но смотры сопровождались такимъ обильнымъ угощеніемъ винами, въ особенности шампанскимъ, что кавалерія первая начала кричать: «Да здравствуетъ императоръ!» Но инфантерія покуда молчала. Президентъ освѣдомился о причинѣ молчанія. Оказалось, что генералъ Неймейеръ, командиръ первой дивизіи, напомнилъ офицерамъ законъ, повелѣвающій подъ ружьемъ хранить молчаніе. Генерала Неймейера смѣнили 31 октября^[106]. Такъ какъ генералъ Шангарнье, какъ главный начальникъ вооруженной силы, въ дневномъ приказѣ порицалъ виваты войска, то президентъ поспѣшилъ свалить всю вину на военнаго министра, который и вышелъ въ отставку. Въ это же время послѣдовало, по настоянію постоянной комиссіи, закрытіе «Общества 10 декабря», гдѣ проповѣдывалась императорская политика. Предлогомъ для закрытія былъ мнимый заговоръ членовъ «Общества», будто бы думавшихъ убить генерала Шангарнье и Дюпена. была сущая нелѣпость, такъ какъ и Шангарнье, и Дюпенъ были личностями безцвѣтными и неопасными для бонапартистовъ. Президентъ потребовалъ отставку комиссара, открывшаго этотъ мнимый заговоръ и надѣлавшаго пустяками большихъ непріятностей. Собраніе, засѣданія котораго уже открылись, не согласилось исполнить это требованіе. Другой такой же ничтожный случай еще болѣе посѣялъ вражду между правительствомъ и собраніемъ. Депутата Могена посадили за долги въ тюрьму. Дюпенъ, президентъ собранія, счелъ это нарушеніемъ преимуществъ законодательнаго корпуса, дарованныхъ конституціею, и послалъ квестора База освободить Могена, если нужно, при помощи вооруженной силы. Могенъ былъ освобожденъ, хотя и безъ помощи солдатъ, но все же угроза была произнесена. Въ обществѣ толковали о присвоеніи собраніемъ излишней власти. Генералъ Шангарнье поспѣшилъ издать приказъ войскамъ не принимать никакихъ приказаній отъ собранія и другихъ гражданскихъ, судебныхъ или политическихъ вѣдомствъ. Буржуазная партія, консерваторы собранія все болѣе и болѣе впадали въ мелкія, но роковыя для нихъ ошибки. Не менѣе жалкую роль разыгралъ и генералъ Шангарнье, гордившійся тѣмъ, что его называли вторымъ Монкомъ. Онъ не былъ способенъ ни на эту, ни на какую-нибудь другую осмысленную политическую роль, Издавъ дневной приказъ, вызванный превышеніемъ власти національнымъ собраніемъ, Шангарнье поспѣшилъ въ то же время заявить собранію, что его приказъ былъ изданъ для того, чтобы противная собранію партія не воспользовалась помощью войска; такимъ образомъ, возстановивъ противъ себя сначала собраніе, онъ возстановилъ теперь противъ себя же правительство. Кромѣ того, это объясненіе собранію долженъ былъ дать министръ Шраммъ, а никакъ не Шангарнье. Оскорбленный Шраммъ подалъ въ отставку, его примѣру послѣдовали и другіе министры. Президентъ составилъ новое министерство, которое тотчасъ же отставило Шангарнье и вызвало цѣлую бурю въ собраніи, назначивъ на мѣсто Шангарнье генераловъ Браге д’Иллье и Перро. Обвиненіе заключалось въ томъ, что правительство въ свою очередь Превысило свою власть этою отставкою и этими назначеніями. Министры защищались всѣми силами и между прочимъ замѣтили на упрекъ въ стремленіи возстановить имперію, что, напротивъ того, не- они стремятся возстановить имперію, а орлеанисты и легитимисты стараются выиграть дѣло въ пользу старыхъ династій, ведя переговоры съ ихъ членами. Защищая дѣло легитимистской и орлеанской партіи, вступившихъ въ переговоры съ членами старыхъ династій, Тьеръ замѣтилъ: «Теперь существуютъ двѣ власти: законодательная и исполнительная. Если собраніе уступитъ, то останется только одна власть; когда же будетъ только одна власть, форма правленія будетъ измѣнена.. И будьте увѣрены, что имена явятся послѣ. Когда? Я не знаю, да это и не важно. Имя явится, когда это будетъ возможно. Но имперія готова»^[107]. Тьеръ обладалъ пониманіемъ совершавшагося, но, къ сожалѣнію, онъ такъ же не умѣлъ дѣйствовать, какъ и всѣ остальные противники бонапартизма, какъ всѣ остальные члены собранія и предводители партій второй республики, начиная съ Луи Влана и кончая Шангарнье. Бурное засѣданіе собранія окончилось тѣмъ, что было заявлено недовѣріе къ новому министерству, и оно пало. Новое «переходное» министерство состояло опять изъ людей до того ничтожныхъ, что собраніе было оскорблено, видя такихъ мелкихъ личностей въ роли посредниковъ между нимъ и. президентомъ. Недовольство выразилось отказомъ дать новую прибавку жалованья президенту. Онъ просилъ еще 1.800.000 франковъ. Дѣла почти не двигались впередъ, президентъ волей-неволей согласился составить новое министерство, членами котораго между прочимъ сдѣлались Руэръ, Баротъ, ФуЛьдъ и Леонъ Фоше, еще такъ недавно вызывавшіе неудовольствіе собранія. Оно готовилось снова заявить о своемъ недовѣріи къ министерству, но покуда это предложеніе было отвергнуто незначительнымъ-большинствомъ. Миръ, однако, не долго длился. Президентъ произнесъ въ Дижонѣ рѣчь, гдѣ прямо заявилъ: «Въ теченіе трехъ лѣтъ собраніе, какъ можно было замѣтить, постоянно помогало мнѣ, когда дѣло шло о подавленіи безпорядковъ при помощи стѣснительныхъ мѣръ. Но когда я хотѣлъ сдѣлать какое-нибудь благо, улучшить участь народонаселенія, тогда собраніе отказывало мнѣ въ своемъ содѣйствіи»^[108]. Въ собраніи опять началась буря, президента осыпали насмѣшками; Шангарнье увѣрялъ, что ни одна рота не двинется за президента. «Уполномоченные Франціи, занимайтесь въ мирѣ своими вопросами», величественно закончилъ онъ свою лаконическую рѣчь и торжественно сѣлъ на свою скамью среди рукоплесканій этихъ «уполномоченныхъ Франціи», которымъ было суждено скоро разбѣжаться совсѣмъ не мирнымъ образомъ. Теперь президентъ заботился болѣе всего о пересмотрѣ конституціи, противъ чего высказывалось собраніе, я объ отмѣнѣ предложеннаго самимъ же правительствомъ стѣснительнаго избирательнаго закона, безъ котораго правительство надѣялось увидать въ собраніи большое число членовъ, согласныхъ на пересмотръ конституціи, такъ какъ общественное мнѣніе было за эту мѣру. Министры, предложившіе въ 1850 году избирательный законъ 31-го мая, не соглашались предложить его отмѣну въ 1851 году и получили отставку. Президентъ, встрѣчая собраніе послѣ обычной трехмѣсячной отсрочки, представилъ положеніе Франціи въ очень мрачномъ свѣтѣ, указывая на угрожающія опасности при истеченіи полномочій самого собранія и президента. «Въ этомъ положеніи вещей необходимо найти твердую точку опоры, — говорилось въ посланіи: — съ которой можно бы оказать дѣйствительное сопротивленіе опасности.. Эта точка опоры есть всеобщая подача голосовъ, какъ выраженіе верховнаго права народа. Этому принципу всеобщей подачи голосовъ нанесенъ ущербъ закономъ 31-го мая, а потому необходимо отмѣнить этотъ законъ». Собраніе послѣ ненужныхъ словопреній и отказовъ отмѣнить законъ 31-го мая, установило новый избирательный законъ, очень близко подходившій къ закону, изложенному министерствомъ. Но партія горы, партія соціальныхъ демократовъ, стоявшая безусловно на сторонѣ правительства въ этомъ дѣлѣ, негодовала на консервативную оппозицію за несогласіе вполнѣ отмѣнить законъ 31-го мая и рѣшилась отомстить. Случай къ мести представился скоро: квесторъ собранія внесъ предложеніе о томъ, чтобы собраніе присвоило себѣ право распоряжаться военною силою, право, присвоенное себѣ военнымъ министромъ Сентъ-Арно. Это предложеніе было очень дорого консервативной оппозиціи. Но соціально-демократическая партія объявила себя противъ предложенія, и оно пало. Это было удивительно ловкое и остроумное мщеніе: соціальные демократы, чтобы насолить консервативной оппозиціи, отдавали въ руки министра, то-есть креатуры президента, вооруженную силу, чтобы онъ могъ удобнѣе пристрѣлить ихъ самихъ. Съ этой минуты стало ясно для всѣхъ, что для собранія, для республики все потеряно. Луи Бонапартъ, конечно, гораздо раньше зналъ и предвидѣлъ, что передъ нимъ въ лицѣ собранія копошится не живое тѣло, а гнилые остатки распадающихся членовъ трупа.

Приготовленія къ государственному перевороту дѣлались уже давно. О немъ говорили у президента уже въ сентябрѣ, и нѣкто Карлье представлялъ свой проектъ переворота. Главными преданными Луи Бонапарту лицами были Морни, Персиньи, Флери, Сентъ-Арно и тому подобные люди довольно темнаго происхожденія. Морни, побочный сынъ кодолевы Гортензіи, матери Луи Наполеона, прижитый ею съ ея шталмейстеромъ графомъ Флаго, прослуживъ въ африканской арміи, занимался промышленностью, былъ больше извѣстенъ, какъ человѣкъ свѣтскій и спекулянтъ на биржѣ, чѣмъ какъ политическій дѣятель. Остроумный, смѣлый и любезный, онъ находился въ тѣсной связи съ президентомъ и уже съ 1849 года говорилъ, что все кончится государственнымъ переворотомъ и что произведетъ этотъ переворотъ онъ, Морни, когда его сдѣлаютъ министромъ. Дѣйствительно онъ вступилъ въ министерство въ ночь съ 1-го на 2-е декабря, за нѣсколько часовъ до переворота^[109]. Персиньи или, вѣрнѣе, Фіаленъ, унтеръ-офицеръ въ отставкѣ, принималъ дѣятельное участіе въ страсбургскомъ и булонскомъ покушеніяхъ Луи Бонапарта. Во время февральской революціи онъ организовалъ наполеоновскую пропаганду. Флери, сынъ купца, виверъ, сначала солдатъ, потомъ офицеръ, одинъ изъ первыхъ предложилъ свои услуги въ 1848 г. Луи Бонапарту. Посланный въ Алжиръ, онъ вербовалъ тамъ для дѣла Луи Бонапарта офицеровъ и генераловъ. Онъ познакомилъ президента съ генераломъ Леруа де-Сентъ-Арно. Послѣдній отстаивалъ во дни февральской революціи префектуру, питалъ ненависть къ народу, едва іне изрубившему генерала въ то время, и готовъ былъ отомстить парижанамъ. Бойна въ Кабиліи была предпринята для того, чтобы выставить на видъ генерала де-Сентъ-Арно, и офиціозные журналы президентства восхваляли его подвиги; все это дѣлалось для того, чтобы возвышеніе его въ званіе министра казалось не слишкомъ рѣзкимъ. Недаромъ президентъ проронилъ однажды такую фразу: «А что если мы надѣлаемъ генераловъ?»^[110] Его клевреты поняли всю глубину этой мысли, такъ какъ сначала въ ихъ рядахъ стояли личности, занимавшія не видныя мѣста и пользовавшіяся небольшой властью. Кромѣ Сентъ-Арно преданными слугами президента были Мопа, префектъ полиціи, и генералъ Маньянъ, главнокомандующій парижской арміей съ 15-го іюля 1851 года. Маньянъ вмѣстѣ съ Сентъ-Арно и докторомъ Верономъ во время приготовленій къ перевороту держались того мнѣнія, что переворотъ нужно совершить именно тогда, когда обществу станутъ вполнѣ ясны всѣ интриги собранія, когда Франція не будетъ считать, что переворотъ сдѣланъ президентомъ изъ личныхъ расчетовъ и стремленій въ власти^[111]. Маньянъ въ началѣ ноября долженъ былъ посвятить въ тайну переворота подчиненныхъ ему генераловъ. Ихъ было 21 человѣкъ. Генералъ Рейбель, старшій изъ всѣхъ, отвѣтилъ Маньяну: «Никто не уполномочивалъ меня говорить, генералъ, но я дѣлаю это отъ имени всѣхъ. Вы можете разсчитывать, что мы пойдемъ за вами и свяжемъ нашу отвѣтственность съ вашей». Остальные генералы покрыли шумными одобреніями эту не оставлявшую никакихъ сомнѣній рѣчь.

Планъ переворота былъ простъ: ночью префектъ полиціи и его агенты арестуютъ депутатовъ и генераловъ, которые могли быть опасны; войска разставятся по столицѣ и займутъ дворецъ собранія; парламентскія и республиканскія газеты будутъ задержаны и обнародуются декреты о прокламаціи президента. Удача была несомнѣнна: народъ презиралъ большинство членовъ собранія, состоявшихъ изъ буржуазіи, легитимистовъ и орлеанистовъ, и едва ли взялся бы за оружіе для ихъ защиты; войско было подкуплено льстивыми рѣчами, обильными угощеніями, сочувствіемъ перевороту со стороны генераловъ, и наконецъ оно было хорошей опорой уже потому, что «не имѣло идей», какъ выразился поклонникъ переворота, историкъ Мейеръ; само собраніе было разъединено, не имѣло никакой нравственной опоры въ самомъ себѣ и не могло бороться съ президентомъ, но даже готово было помогать ему въ лицѣ такихъ людей, какъ извѣстный Гекернъ. 1-го декабря эта ничтожная личность, занимая мѣсто въ числѣ народныхъ депутатовъ въ собраніи, явилась въ Блисейскій дворецъ и отъ имени Фаллу предложила президенту произвести переворотъ и разогнать собраніе. «Останьтесь у меня обѣдать, мы поговоримъ объ этомъ послѣ», отвѣтилъ президентъ. Однако до самаго разъѣзда гостей, собравшихся во дворцѣ, о переворотѣ болѣе не упоминалось. Принцъ былъ веселъ, любезенъ и спокоенъ. «Что же я отвѣчу Фаллу?» спросилъ Гекернъ передъ отъѣздомъ. «Пріѣзжайте завтра въ десять часовъ утра, мы поговоримъ», сказалъ президентъ^[112]. Это было въ 11 часовъ вечера, а въ шестомъ часу утра долженъ былъ совершиться переворотъ. Изъ гостей, бывшихъ на вечерѣ, остались во дворцѣ только Морни, Сентъ-Арно, Мопа и Монаръ, начальникъ кабинета президента. Ночью печатались декреты и прокламаціи, на связкѣ которыхъ Луи Наполеонъ, какъ говорятъ, написалъ «Рубиконъ»; къ четыремъ часамъ они были принесены въ префектуру полиціи. Президентъ занимался писаньемъ писемъ объ увольненіи и назначеніи министровъ; говорятъ, что въ эту ночь была минута, когда онъ выразилъ нерѣшительность и сомнѣніе, такъ что Флёри долженъ былъ пригрозить ему заряженнымъ пистолетомъ, если онъ отступитъ назадъ. Начальникъ національной гвардіи дѣлалъ распоряженія насчетъ ломанья ея барабановъ, чтобы она не имѣла возможности бить сборъ; мѣра столько же важная, сколько остроумная. Полицейскій префектъ, набравъ въ префектуру до 800 полицейскихъ солдатъ подъ предлогомъ присутствія въ Парижѣ выходцевъ изъ Лондона, созвалъ около сорока полицейскихъ комиссаровъ и каждому отдѣльно, не допуская ихъ до переговоровъ и обсужденія дѣла, объявилъ о готовящемся событіи. Полковникъ Эспинасъ занялъ врасплохъ дворецъ собранія, это была одна изъ самыхъ важныхъ мѣръ. Съ этой минуты начались аресты. Первый былъ арестованъ квесторъ собранія Базъ, къ которому ворвались ночью полицейскіе агенты. Базъ сопротивлялся энергично. Его полунагая жена кричала о помощи. Но все было тщетно. База въ томъ видѣ, въ какомъ онъ спалъ, дотащили до полицейскаго поста на Бургундской площади и отправили въ тюрьму. Еще возмутительнѣе была сцена ареста генерала Лефло, другого квестора собранія. Эта сцена совершилась въ присутствіи его восьмилѣтняго сына и беременной жены. При арестахъ люди декабрьскаго переворота не стѣснялись нисколько; они грозили Ламорисьеру надѣть на него намордникъ, если онъ станетъ говорить; они говорили на возраженія Лефло: «Убирайтесь, у насъ есть довольно генераловъ-адвокатовъ и адвокатовъ-генераловъ»; они употребляли подкупъ прислуги и обманы. Къ 7 часамъ утра были произведены главные аресты, и Морни вступилъ въ управленіе министерствомъ внутреннихъ дѣлъ. На стѣнахъ Парижа уже красовались декретъ о распущеніи собранія, воззваніе къ народу, прокламація къ арміи, объявленіе префекта полиціи парижанамъ. Вездѣ упоминалось, что переворотъ дѣлается для блага народа, что имъ кладется конецъ интригамъ партій, что возстановляется право всеобщей подачи голосовъ, что наконецъ всякое покушеніе на безпорядокъ будетъ немедленно подавлено. Общество было поражено неожиданностью событія, либеральная часть буржуазіи чувствовала, что ея царство кончилось и наступаетъ царство военной диктатуры. Она негодовала. Оставшіеся на свободѣ депутаты собранія сдѣлали попытки сойтись и протестовать противъ насилія. Главное ихъ засѣданіе было въ X мэріи, но ихъ протесты, ихъ пренія не повели ни къ чему. Ихъ разгоняли силою, побоями, отводили въ казармы и развозили въ арестантскихъ каретахъ по тюрьмамъ. Не болѣе удачи встрѣтилъ и Верховный Судъ, объявившій Луи Наполеона Бонапарта виновнымъ въ государственной измѣнѣ; его члены были тоже разогнаны. Государственный совѣтъ постигла та же участь. Удачнѣе было собраніе лѣвой стороны. Въ немъ участвовали между прочимъ Викторъ Гюго, Мишель (изъ Буржа), Шбльхеръ, Эммануэль Араго, Боденъ, Бривъ и другія тому подобныя личности; они рѣшили сопротивляться президенту при помощи вооруженнаго возстанія. Прокламація, изданная этимъ собраніемъ, была напечатана и появилась къ утру на стѣнахъ Парижа. Она начиналась словами: «Луи Наполеонъ есть предатель», и заканчивалась призывомъ къ оружію. Члены этого собранія рѣшились сойтись 3-го декабря въ предмѣстій св. Антонія. Здѣсь, окруженные толпами рабочихъ, они построили баррикаду. Народъ, не имѣвшій ружей, холодно смотрѣлъ на эти приготовленія въ сопротивленію. Но люди, строившіе баррикаду, хотѣли своимъ примѣромъ, своею кровью пробудить уснувшую, усталую массу. Тутъ были и важныя лица, какъ Жюль Бастидъ, бывшій министръ иностранныхъ дѣлъ, и талантливые писатели, какъ Альфонсъ Эскиросъ, и мелкіе торговцы, хозяева лавочекъ. Представители, стоявшіе на баррикадѣ, вошли въ переговоры съ прибывшими солдатами. Солдаты не стрѣляли, но болѣе нетерпѣливые изъ нихъ отталкивали вышедшихъ переговариваться депутатовъ. Одному изъ республиканцевъ показалось, что солдаты наносятъ удары депутатамъ, и онъ выстрѣлилъ. Тогда солдаты отвѣтили залпомъ. Первый упалъ съ раздробленнымъ черепомъ Боденъ. За нѣсколько минутъ до смерти, уговаривая рабочихъ сопротивляться, онъ услышалъ замѣчаніе одного изъ рабочихъ:

— Что же вы думаете, мы захотимъ дать себя убить, чтобы сохранить вамъ ваши суточные двадцать пять франковъ?

— Останьтесь здѣсь еще минуту, гражданинъ, — отвѣтилъ Боденъ съ горечью: — и вы увидите, какъ умираютъ за двадцать пять франковъ!

Этотъ разговоръ показываетъ вообще, какъ мало уваженія осталось въ рабочихъ къ депутатамъ собранія. И сами депутаты послѣдней минуты подрывали еще болѣе это уваженіе и довѣріе. Такъ народъ вздумалъ освободить депутатовъ, которыхъ везли въ тюрьму мимо баррикады предмѣстья Св. Антонія, но депутаты высунули изъ арестантской кареты головы и стали умолять, чтобы ихъ не освобождали.

— Вы видите, — крикнули въ негодованіи въ толпѣ: — что съ этими людьми ничего не подѣлаешь!

Но какъ бы то ни было, первая схватка, первыя жертвы воспламенили и увлекли массу.. Баррикады росли повсюду, хотя ни у кого не было общаго плана возстанія. Рѣзкія прокламаціи взывали одна за другой къ народу, къ арміи. Въ отвѣтъ на это появился Сентъ-Арно, объявлявшій, что каждый, защищающій баррикаду или взятый съ оружіемъ въ рукахъ, будетъ разстрѣлянъ. Это было безпримѣрное во французской исторіи рѣшеніе власти: до сихъ поръ никогда еще военные министры Франціи не заявляли впередъ, что они будутъ безъ суда, безъ процесса разстрѣливать плѣнныхъ. Собранія республиканцевъ тѣмъ не менѣе продолжались у Ландрена, у Мари. Здѣсь были Мари, Гарнье-Паже, Бастидъ, Мишель (изъ Буржа), Эмиль Жирарденъ и другіе оставшіеся на свободѣ передовые люди. Рѣщено было продолжать сопротивленіе. Во время совѣщанія у Ландрена явился Наполеонъ Бонапартъ. Госпожа Ландренъ, женщина энергичная, знавшая весь ходъ политическихъ дѣдъ, стояла у дверей прихожей, отпустивъ для безопасности всю прислуіу.

— Я знаю, что здѣсь собраніе, я приглашенъ, — объявилъ Наполеонъ Бонапартъ.

— Можетъ-быть, — отвѣтила хозяйка: — нѣсколько друзей собралось у моего мужа, но васъ я не могу принять.

— А я хочу войти!

Онъ оттолкнулъ ее на стулъ и вошелъ въ залъ. Его встрѣтили холодно и подозрительно. На собраніи онъ стоялъ сильнѣе всѣхъ за вооруженное возстаніе. Неизвѣстно, былъ ли это предательскій маневръ, или искреннее убѣжденіе. Во всякомъ случаѣ роль кузена президента была и двусмысленна, и неприлична, какъ роль Люсьена Бонапарта въ былыя времена. Онъ казался многимъ какимъ-то agent provocateur. Не менѣе странную роль игралъ Эмиль Жирарденъ, о которомъ Морни счелъ нужнымъ послать слѣдующую депешу: «Министръ имѣетъ важныя основанія не безпокоить Эмиля Жирардена»^[113]. Почему? Для отвѣта на этотъ вопросъ еще нѣтъ объяснительныхъ фактовъ. День закончился, нападеніемъ полковника Рошфора на массу прохожихъ, кричавшихъ на бульварѣ Тампль: «Да здравствуетъ республика!» Онъ изрубилъ и прикололъ множество изъ этихъ безоружныхъ людей, среди которыхъ было только немного блузниковъ. Къ ночи Парижъ казался спокойнымъ. Луи Наполеонъ приказалъ Флёри раздать солдатамъ послѣдніе имѣвшіеся у него 50.000 франковъ, зная, какъ необходима ему помощь войска. Маньянъ рѣшился дѣйствовать только массами и надѣялся, что жизненныхъ припасовъ хватитъ для арміи, а потому и велѣлъ раздать деньги солдатамъ на личное ихъ распоряженіе. 4-е декабря показало, какъ они распорядились этими деньгами: они были пьяны. Морни между тѣмъ писалъ въ одной изъ депешъ къ Маньяну: «Городскую войну можно вести только съ полнымъ воздержаніемъ, окружая кварталъ и покоряя его голодомъ или наводя на него ужасъ». Все обѣщало страшную рѣзню. Утромъ 4 декабря появилось безчисленное множество баррикадъ. Даже въ кварталахъ, гдѣ рѣдко сочувствовали революціоннымъ движеніямъ, было теперь волненье. Такъ отъ бульвара Пуассоньсръ къ Шоссе д’Антенъ проходили большія, волнующіяся толпы людей, не принадлежавшихъ, однако, къ черни. "Желтыя перчатки, — по словамъ Гранье-де-Кассаньяка, — аплодировали сопротивленію и кричали при видѣ адъютантовъ и тому подобныхъ личностей: «Прочь предателей! прочь преторіанцевъ!» Этихъ же «желтыхъ перчатокъ» было больше всего между убитыми въ этотъ день. Но сколько бы ни было баррикадъ, а все-таки сражающихся вооруженныхъ людей было мало. На позиціяхъ стояло не болѣе 1.200 человѣкъ, противъ которыхъ шло до 30.000 войска, многіе изъ солдатъ были пьяны^[114]. Съ двухъ часовъ началась атака баррикадъ, загремѣли ружейные и пушечные выстрѣлы, стрѣльба гранатами и ядрами не умолкала. Генералы Коттъ, Бургонъ, Канроберъ, Рейбелль, Дюлакъ, Эрбильонъ, Марюля и другіе дѣйствовали безъ всякой пощады, обстрѣливая бульвары Bonne Nouvelle, Пуассоньеръ, Монмартръ, Итальянскій, улицы Сенъ-Дени, Сенъ-Мартенъ. Полковникъ Рошфоръ одинъ изъ первыхъ началъ нападеніе въ этотъ день; говоря, что онъ началъ стрѣлять вслѣдствіе услышаннаго имъ пистолетнаго выстрѣла. Каковъ долженъ былъ быть слухъ у Рошфора, если онъ разслышалъ, подъ топотъ 500 несущихся лошадей, произведенный на концѣ улицы пистолетный выстрѣлъ! Но, конечно, на другомъ берегу Сены было еще труднѣе разслышать этотъ выстрѣлъ, однако и тамъ пальба войскъ началась въ то же время. Войска кричали: «закрывайте окна!» и въ то же время безъ всякой нужды стрѣляли въ дома, обезображивая стѣны, стрѣляли въ окна, въ людей, шедшихъ съ биржи. Рабочихъ было вообще очень мало въ числѣ сражающихся, еще меньше было блузниковъ, принадлежавшихъ къ ассоціаціямъ. Но тѣмъ не менѣе и они платились жизнью. При обыскѣ у одного виноторговца въ улицѣ Монторгейль нашли съ сотню мирныхъ людей, между ними было до 20 рабочихъ; у нихъ были закоптѣлыя отъ фабричной работы руки: солдаты объявили, что это пороховая копоть, и разстрѣляли ихъ. Но мало того, что разстрѣливали множество безоружныхъ людей, въ точности исполняя приказъ Сентъ-Арно, надъ ними еще издѣвались. Генералъ Эрбильонъ сѣкъ плѣнныхъ моложе двадцати лѣтъ, если ихъ выдавали за инсургентовъ. Солдаты нашли ребенка близъ баррикады, и ихъ капитанъ велѣлъ запереть его на ночь въ комнату съ тремя трупами убитыхъ людей. Другихъ плѣнныхъ ставили на колѣни, заставляли просить прощенье у труповъ убитыхъ солдатъ^[115]. По офиціальнымъ свѣдѣніямъ, цифра убитыхъ инсургентовъ доходила до 380 и разстрѣлянныхъ 100 человѣкъ. Это, конечно, крайне уменьшенныя цифры. Солдатъ и офицеровъ пало до 200 человѣкъ. У битые инсургенты были обобраны солдатами.

Вслѣдъ за этимъ днемъ тридцать два департамента, вслѣдствіе мелкихъ волненій, объявлены въ осадномъ положеніи и цифра арестовъ доходила до 100.000. Въ одномъ Парижѣ арестовано 26.000 человѣкъ. Доля парижской буржуазіи была огромна, но большинство состояло изъ рабочихъ. Ссылки въ Африку, въ Кайенну, въ Гвіану и изгнанія были безчисленны и поражали людей различныхъ сословій и званій, начиная съ генераловъ Бедо, Ламорисьера, Шангарнье, писателей Эдгара Кинэ, Тьера, Виктора Гюго, и кончая простыми работниками въ родѣ Гренно, приверженца Прудона. Рубиконъ былъ перейденъ. 20 и 21 декабря шла всеобщая подача голосовъ. Было запрещено разсуждать о подачѣ голосовъ подъ страхомъ военнаго суда. Жандармы наблюдали за подающими голоса, обязанными отвѣчать простыми да или нѣтъ. Результатъ подачи даль 7.439.216 да и 640.737 нѣтъ, пустыхъ бюллетеней было 36.880, воздержавшихся отъ подачи голоса было до 1.500.000. Въ парижскомъ округѣ число да осталось менѣе половины числа избирателей. Съ этой минуты Наполеонъ дѣлается неограниченнымъ правителемъ Франціи. Совѣщательная комиссія, которая на время должна была занять мѣсто законодательнаго корпуса, не имѣла никакого значенія. Въ церкви уже пѣли: Domine, salvam fac Rempublicam et salvum fac Lndovicum Napoleonem. Наполеонъ переѣхалъ въ Тюльери и 14 января издалъ новую конституцію. Въ конституціи признавалась республика и десятилѣтнее президентство. Законодательная власть раздѣлялась между президентомъ, сенатомъ, имъ назначеннымъ, и законодательнымъ корпусомъ, избираемымъ всеобщей подачей голосовъ. Франція приняла конституцію равнодушно. Гораздо сильнѣе подѣйствовала на общество конфискація имуществъ орлеанской фамиліи. Даже Морни оставилъ вслѣдствіе этого министерскій постъ, перешедшій къ Персиньи. Но, несмотря на недовольство общества, несмотря на стѣсненія, которыми каждый день опутывались то профессора высшихъ учебныхъ заведеній, то судьи, несмотря на интриги правительства при выборахъ, несмотря на централизацію, напоминавшую времена первой имперіи, — въ годовщину декабрьскаго переворота былъ провозглашенъ «Наполеонъ III, Божіею милостію и волею народа, императоръ французовъ».

Республика окончилась, и народъ холодно глядѣлъ на ея гибель.. Начавшаяся шумными обѣщаніями и блестящими надеждами, она постоянно обманывала народъ и являлась только ареной для битвъ, начатыхъ буржуазной партіей, ради стремленія подавить соціальную демократію и захватить всѣ выгоды революціи въ свою пользу. Та самая буржуазія, которая возставала когда-то противъ старой аристократіи за желаніе послѣдней все дѣлать для себя, та самая буржуазія, которая вмѣстѣ съ Сізсомъ хотѣла освободиться отъ своей ничтожной роли и «сдѣлаться чѣмъ-нибудь», — думала во время республики разыграть ту же роль, какую играла прежде старая аристократія. Она не умѣла понять, чгр и рабочій классъ тоже хочетъ, подобно ей, сдѣлаться чѣмъ-нибудь, она не умѣла понять глубокихъ мыслей Прудона, что «каждая мѣра, предпринятая для общественнаго блага, должна безъ различія падать на всѣ классы гражданъ» и что «для разрѣшенія экономическихъ вопросовъ нужно найти высшій принципъ, который уважалъ бы всѣ права, щадилъ и улучшалъ бы всѣ условія, соглашалъ бы всѣ интересы». Слѣдствіемъ такого непониманія своей роли, характера февральской революціи было полнѣйшее пораженіе самой буржуазіи, пораженіе тѣмъ болѣе обидное, что оно было приготовлено ея собственными руками. Ей можно было не безъ основанія сказать: "Tu l’as voulu, George Dandin! "

XII.

Здѣсь оканчивается періодъ революціонныхъ волненій французскихъ рабочихъ и періодъ возникновенія новыхъ соціальныхъ и экономическихъ теорій. Къ волненіямъ, какъ мы видѣли, подталкивали рабочихъ, главнымъ образомъ, голодъ, безработица и несправедливости; раздували же эти волненія до революцій, чтобы загрести жаръ чужими руками, либералы, члены династической оппозиціи, чистые республиканцы, — однимъ словомъ, люди, служившіе буржуазіи или стоявшіе въ ея рядахъ. Такъ они волновали народъ, распуская тревожные слухи про аристократовъ, желающихъ погубить дѣло 1789 года; такъ они подкопались подъ правительство реставраціи при помощи парламентской борьбы; такъ они опошлили правительство Луи-Филиппа продажностью, подкупностью и взяточничествомъ ихъ же креатуръ и довели народъ до возстанія своими демонстраціями и банкетами; такъ они же погубили февральскую республику, желая погубить соціальныхъ демократовъ. Если французскій народъ раздражался противъ того или другого изъ французскихъ правительствъ, то виновата въ этомъ была больше всего буржуазія: она была виновницею запрещенія всякой ассоціаціи рабочихъ во времена первой республики; она, наперекоръ здравому смыслу, устраивала самымъ нелѣпымъ образомъ національныя мастерскія, сознавая эту нелѣпость, она предписывала такіе подрывающіе довѣріе къ правительству налоги, какъ добавочный налогъ въ 45 сантимовъ, изданный Гарнье-Паже. Конечная цѣль, во имя которой буржуазія разжигала волненія и ниспровергала одно правительство за другимъ, заключалась въ стремленіи захватить всю власть въ свои руки. Этой-то цѣли ей было трудно достигнуть: заботясь только о себѣ, желая подавить всѣ другія сословія, какъ высшія, такъ и низшія, буржуазія никогда не могла удержаться на высотѣ республиканскаго правленія и становилась подъ сѣнь конституціонной монархіи, чтобы съ большимъ удобствомъ за спиной короля совершать свои грязныя сдѣлки. Но каковъ бы ни былъ король, онъ не могъ удовлетворить требованіямъ буржуазіи, такъ какъ ей нуженъ былъ въ сущности не король, но призракъ короля, нѣчто въ родѣ ширмы или укрывателя чужихъ грѣшковъ, который ничего бы не дѣлалъ и только несъ бы отвѣтственность за все дурное, совершающееся въ обществѣ. «Le roi règne et ne gouverne pas» было любимымъ изреченіемъ буржуазіи, хотя это изреченіе не имѣло никакого здраваго смысла, не могло примѣниться на дѣлѣ и ужъ, конечно, болѣе всѣхъ теорій соціальныхъ писателей подрывало уваженіе народа къ королю и его власти. На эту жалкую роль королевскаго призрака трудно было найти человѣка и потому Людовикъ XVIII, Карлъ X и Луи-Филиппъ должны были пасть отъ интригъ тѣхъ же людей, которые хотѣли стоять и стояли подъ ихъ защитой. Разрушивъ старую монархію, буржуазія, повидимому, имѣла въ виду разрушеніе правительственнаго вмѣшательства и правительственной опеки и стремилась на мѣсто этой системы водворить систему невмѣшательства и свободной конкуренціи, — систему laissez, faire, laissez passer. Но что такое въ сущности была эта система въ рукахъ буржуазіи, какъ не возобновленіе въ новой формѣ стараго порядка? При прежней неограниченной монархіи правительство, вмѣшивалось во все, но оно оставляло полную свободу дѣйствій и почти безусловную свободу за аристократіей; при новой конституціонной монархіи буржуазія требовала полнѣйшаго невмѣшательства въ свои дѣла, но тотчасъ же прибѣгала къ защитѣ правительства, если аристократія или рабочее сословіе выказывали стремленіе къ самостоятельности. Вотъ почему первая революція нашла болѣе бойцовъ въ средѣ народа-земледѣльца, а послѣдняя въ средѣ народа фабричнаго. И тогда, и теперь шла борьба въ сущности не противъ правительства, не противъ личности короля, а противъ исключительно-господствовавшаго сословія, требующаго всего для себя, не оставляющаго ничего для другихъ сословій. Но при такомъ исключительномъ господствѣ, одного сословія и подавленіи имъ всѣхъ другихъ — немыслимо ни существованіе какого-нибудь правительства, ни процвѣтаніе общества, ни дальнѣйшее развитіе самого господствующаго сословія. Деморализація и гибель всегда грозятъ въ концѣ концовъ не одному рабу, но и рабовладѣльцу. Это понимали лучшіе соціально-демократическіе писатели, и они выступили со своими теоріями улучшенія участи самаго многочисленнаго класса, бѣдняковъ-работниковъ. Большая часть изъ нихъ, подвергнувъ критикѣ существовавшія экономическія отношенія и состояніе общества, пришла къ заключенію, что нужны не какія нибудь частныя измѣненія въ этихъ отношеніяхъ, но полное пересозданіе обществъ и уничтоженіе существующаго порядка дѣлъ.

Эта рѣзкая мысль признавалась справедливою и проводилась на дѣлѣ самою буржуазіей) во времена первой революціи, когда буржуазіи нужно было низвергнуть старую монархію и аристократію. Но теперь буржуазія не могла не испугаться этой мысли, не могла не бороться противъ нея, такъ какъ теперь подъ уничтоженіемъ существующаго порядка дѣлъ подразумѣвалось уничтоженіе отношеній самой буржуазіи къ остальнымъ Классамъ общества. Увидавъ на первыхъ же порахъ въ соціальныхъ писателяхъ своихъ враговъ, буржуазія уже не могла хладнокровно относиться въ ихъ теоріямъ, не могла разсматривать, не таится ли за этими рѣзкими крайностями хотя что-нибудь хорошее и примѣнимое къ дѣлу, и кричала, что это бунтовщики и поджигатели.

Такъ, напримѣръ, Луи Бланъ, поднявъ вопросъ о конкуренціи, которую проповѣдывала, за которую стояла буржуазія, и о возрастающей зависимости и объ угнетеніи труда капиталомъ, фактахъ, признанныхъ буржуазными экономистами, выяснилъ, что эти два факта не могутъ существовать рядомъ, что зависимость труда отъ капитала и зависимость меньшихъ капиталистовъ отъ большихъ есть ясный признакъ отсутствія конкуренціи, основного требованія буржуазныхъ экономистовъ, что такая зависимость прямо указываетъ на торжество монополіи, что вся бѣда заключается именно въ отсутствіи конкуренціи и торжествѣ монополіи, что защищая конкуренцію, недальновидная буржуазія смѣшиваетъ ее со спекуляціей и монополіей и защищаетъ въ сущности эти принципы, хотя и говоритъ, что ей дорога конкуренція. Но буржуазія, видя всю справедливость этой мысли, не могла въ то же время громко согласиться, что ея врагъ говоритъ правду, что онъ уясняетъ ей ея еще любимыя мысли. Такое неумѣнье взять даже отъ врага все, что есть полезнаго въ его взглядахъ, такая нетерпимость и сплошная брань на все, исходящее изъ враждебнаго лагеря, были присущи буржуазіи и ея писателямъ болѣе, чѣмъ кому-либо другому. Характеризуя буржуазію въ лицѣ Луи-Филиппа, я замѣтилъ, что такіе люди не дорожатъ чужимъ мнѣніемъ. И дѣйствительно, имъ дорога не истина, а дорого только то, кто сказалъ ее: если врагъ, — то они признаютъ его слово ложью; если другъ, — то они безусловно вѣрятъ его словамъ. Ярче всего это отношеніе къ мысли видно въ дѣлѣ Мари по національнымъ мастерскимъ. Онъ признавалъ, по его словамъ, что идея національныхъ мастерскихъ есть ложь. Но было ли это ясное и честное убѣжденіе? Не было ли оно вызвана тѣмъ, что идея проповѣдуется его врагомъ? Если бы это было честное убѣжденіе, то Мари долженъ бы былъ твердо и неуклонно воспрепятствовать осуществленію этой идеи или, если онъ не могъ этого сдѣлать, то онъ долженъ былъ осуществить ее въ той формѣ, въ какой она проповѣдывалась Луи Бланомъ. Онъ не сдѣлалъ ни того, ни другого и избралъ третій — нечестный — путы онъ исказилъ идею врага въ такую форму, при ко* торой, по его расчету, она должна пасть и погибнуть. Результатомъ такого дѣйствіи явился вредъ для общества, бросившаго на вздорную и вредную попытку большія деньга; вредъ для рабочихъ, деморализованныхъ нелѣпымъ подаяніемъ за бездѣлье; наконецъ, вредъ для науки, которая практическимъ путемъ могла бы убѣдиться въ правильности или ложности теоретическихъ соображеній Луи Блана, тогда какъ теперь остается только непримѣненная къ дѣлу идея, требующая еще опыта, то-есть новыхъ затратъ, новыхъ случаевъ для примѣненія, чтобы сдѣлаться для всѣхъ очевидной истиной или очевидной ложью. Важнѣе, всего для самого Мари и его друзей то обстоятельство, что они своимъ поступкомъ не только не убили враждебной идеи, но дали средство врагу продолжать стоять за эту идею, такъ какъ онъ могъ съ полнымъ правомъ сказать: «Моя идея оказалась непримѣнимою къ дѣлу не потому, что она сама по себѣ нелѣпа, а потому, что вы побоялись испробовать ее на дѣлѣ и осуществили вмѣсто нея какую-то нелѣпость своего собственнаго изобрѣтенія. Этимъ поступкомъ вы доказали свою боязнь передъ торжествомъ ненавистной имъ моей идеи; вы знали, что истина должна всегда восторжествовать, и потому-то побоялись примѣнить ее къ дѣлу». Не такими побѣдами дорожатъ люди, ищущіе истины и не заботящіеся о томъ, кто и по поводу чего ее высказываетъ. Дорожа истиной, человѣкъ долженъ брать ее и у враговъ, отыскивать ее и среди лжи. Буржуазія была неспособна пользоваться однимъ правиломъ, — правиломъ отыскивать цѣлебныя свойства даже въ ядѣ. Это правило давно понято естествоиспытателями, и ни одинъ медикъ не станетъ отрицать, что такія ядовитыя вещества, какъ мышьякъ или nux vomica, взятыя въ извѣстномъ количествѣ, имѣютъ цѣлительныя свойства при излѣченіи извѣстныхъ болѣзней.

Съ первой минуты появленія въ обществѣ соціалистовъ буржуазія слѣпо боролась противъ нихъ и для успѣшнаго окончанія этой борьбы соединялась на время съ правительствомъ, которое тотчасъ же покидала, какъ только замѣчала ослабленіе соціально-демократической партіи. Эта тактика была, конечно, гибельна, какъ для соціальныхъ демократовъ, такъ и для правительства и, наконецъ, для самой буржуазіи. И какъ быстро мѣняла она свои знамена. «Единственная вещь, понятая ею изъ учрежденій 89 года, былъ захватъ національныхъ имуществъ, — говоритъ Прудонъ^[116]. — Въ 1814 году она была либеральна, даже склонна къ революціи; въ 1830 году она сдѣлалась консервативною, 1848 годъ сдѣлалъ ее реакціонною, католическою и болѣе чѣмъ когда-нибудь монархическою». И подъ всѣми этими масками скрывалось стремленіе къ безусловному, неограниченному господству въ государствѣ надъ всѣми классами, начиная съ аристократіи и кончая рабочими.

Но если буржуазія не умѣла дѣйствовать съ тактомъ, не умѣла дѣлаться ни вѣрной союзницей правительства, ни честнымъ врагомъ соціальныхъ демократовъ, то и послѣдніе не отличались особеннымъ умѣньемъ выиграть свое дѣло среди политическихъ смутъ. Вожди соціалистовъ были всегда противниками революціи. Фурье называлъ ее новою плутнею цивилизаціи; Сенъ-Симонъ не вмѣшивался въ революцію и стоялъ въ сторонѣ во время ея полнѣйшаго разгара; Кабе призналъ, что его планы могутъ осуществиться только мирнымъ путемъ и постепенно; Луи Бланъ очень часто вредилъ даже собственному своему дѣлу, боясь крутыхъ мѣръ, когда его враги очень беззастѣнчиво пускали въ ходъ эти мѣры; Прудонъ, вполнѣ трезво глядя на совершающееся вокругъ, видѣлъ, что рѣзнею трудно помочь дѣлу. Несмотря на всю честность взглядовъ этихъ людей, не желавшихъ подталкивать народъ на безполезную бойню, какъ дѣлала это буржуазія, они все-таки много проиграли отъ этой воздержанности, когда другія партіи не считали нужнымъ сдерживать себя. Поступать же иначе не могли, зная какъ невѣрны результаты возстаній и какъ дорого приходится въ этихъ случаяхъ платить народу иногда за микроскопическія реформы. Но, сознавая необходимость совершить все мирнымъ путемъ, они могли найти свою силу только въ тѣсномъ союзѣ, въ дружномъ стремленіи къ одной цѣли. Эта цѣль заключалась въ благѣ рабочаго класса. Но взгляды на путь, по которому можно было достичь этой цѣли… были крайне противоположны. Такъ Кабе признавалъ необходимость полнѣйшей регламентаціи, полнѣйшаго уничтоженія индивидуализма, полнѣйшаго паденія конкуренціи, Полнѣйшаго водворенія деспотизма; онъ хотѣлъ, чтобы люди вставали, работали, пили, ѣли, ложились спать въ назначенные государствомъ часы. «Однако, онъ понималъ, что члены его Икаріи не только братья, но и личности, — замѣчаетъ насмѣшливо Прудонъ: — и потому онъ оставляетъ ихъ свободными на праздники и позволяетъ имъ въ эти дни пить, ѣсть и спать, когда имъ угодно и гдѣ имъ угодно». Діаметрально противоположною теоріи Кабе является теорія Прудона, отрицающаго всякое вмѣшательство государства, требующаго полнаго развитія индивидуальныхъ способностей личности, признающаго главной пружиной соціальной жизни антагонизмъ, наконецъ, отрицающаго всѣ существовавшія формы правленія. Конечно, подобные люди, твердо убѣжденные въ вѣрности своихъ взглядовъ, не могли сойтись въ тѣсный союзъ въ тревожное время борьбы. Они, сознавая, что ихъ теоріи взаимно уничтожаютъ одна другую, должны были враждебно смотрѣть другъ на друга, что и было на дѣлѣ. Такъ Прудонъ является ярымъ противникомъ не только Кабе, но и Луи Плана; послѣдній точно такъ же борется противъ Прудона. Фурье ругаетъ сенъ-симонистовъ, называя ихъ шутами и плутами; послѣдніе не болѣе любезно относятся къ нему. Кромѣ того, нѣкоторые взгляды этихъ дѣятелей давали сильное орудіе ихъ противникамъ: такъ Прудона сенъ-синонисты могли называть ретроградомъ за его взгляды на женщину; Прудонъ же, въ свою очередь, могъ называть ретроградами сенъ-симонистовъ за признаніе ими «живого закона». И чѣмъ тревожнѣе, чѣмъ лихорадочнѣе была окружающая жизнь, чѣмъ грознѣе требовали совершающіяся событія немедленнаго разрѣшенія тѣхъ или другихъ вопросовъ, тѣмъ менѣе было возможности хладнокровно разсуждать съ противниками о тѣхъ или другихъ разъединяющихъ взглядахъ и соглашать эти взгляды при помощи взаимныхъ уступокъ. Зная, какъ трудно быть хладнокровнымъ въ тревожное время политическихъ смутъ и лихорадочнаго волненія, мы не можемъ сказать, что соціальные демократы поступали безчестно или глупо, враждуя между собою. Мы признаемъ неизбѣжность этого явленія, но тѣмъ не менѣе мы признаемъ и то, что въ этомъ явленіи заключалась главная причина ихъ неудачи. Враги били ихъ поодиночкѣ и уничтожали ихъ идеи при помощи соціальныхъ же демократовъ. Такъ, Луи Планъ вотировалъ противъ предложенія Прудона, и Прудонъ понялъ всю печальную, роковую сторону этихъ враждебныхъ отношеній соціалистовъ, другъ къ другу. Но мало того, что соціальные демократы губили свое дѣло этою враждою, они губили ею и свои идеи, не договорились до исправленія ошибокъ своихъ теорій, до выясненія истины, до возможнаго соединенія въ одну систему такихъ плановъ, какъ, напримѣръ, «Организація Труда» Луи Плана и «Организація Кредита» Прудона, до отреченія отъ такихъ утопій, какъ утопія Кабе. Вслѣдствіе этой вражды соціалистовъ между собою и съ буржуазными экономистами, идеи соціальныхъ писателей до настоящаго времени все еще ожидаютъ серьезной и хладнокровной повѣрки. Покуда онѣ встрѣчаютъ или слѣпую, безсмысленную брань, или столь же слѣпое и безсмысленное поклоненіе. Съ одной стороны, какой-нибудь Сюдръ, плохо и неполно излагая теоріи соціальныхъ писателей, признаетъ ихъ чуть не мерзавцами, идіотами и безумными возмутителями; съ другой стороны, издатели произведеній Сенъ-Симона и Анфантена, собирая каждую строку, каждое изреченіе этихъ людей, выставляютъ ихъ чуть не святыми и ихъ доктрины признаютъ не просто отчасти вѣрною, отчасти ошибочною разработкою тѣхъ или другихъ вопросовъ экономической науки, а религіей. Конечно, ни брань Сюдра, ни молитвословія этихъ издателей не могутъ принести никакой существенной пользы истинѣ, и какъ бы ни бранился Сюдръ, а все же такія идеи, какъ, напримѣръ, взглядъ Луи Плана на конкуренцію, останутся достояніемъ науки, и какъ бы ни восхваляли Сенъ-Симона и Анфантена издатели ихъ сочиненій, а все же такія идеи, какъ, напримѣръ, идеи сенъ-симонистовъ о «живомъ законѣ», никогда не признаются экономическою наукой за серьезную мысль. Но, повторяю, покуда соціальные писатели ждутъ серьезной оцѣнки. Эту задачу должна еще исполнить экономическая наука.

Гораздо успѣшнѣе дѣйствовали среди этихъ революціонныхъ волненій такіе чисто-политическіе дѣятели, какъ Наполеонъ I и Наполеонъ III. Но я уже говорилъ, почему имъ было легче достигнуть своей цѣли. Для захвата власти въ свои руки имъ не нужно было развивать и обдумывать какую-нибудь сложную я часто неисполнимую систему всеобщаго счастья, не нужно было грозить кому-нибудь и чему-нибудь гибелью, но требовалось только составить удачный планъ, заговора. Трудность заговора облегчалась въ этихъ случаяхъ и тѣмъ, что подобные политическіе дѣятели являлись на сцену во время полнаго утомленія общества, требующаго только успокоенія и отдыха отъ безплодныхъ интригъ, безтактныхъ поступковъ, личныхъ мщеній временныхъ правителей и опекуновъ народа въ родѣ Ламартина, Мари, Гарнье-Паже и тому подобныхъ дѣятелей. Захвативъ въ руки власть, людямъ переворота было легко сдерживать въ уздѣ усталое общество и подавлять тѣ или другія партіи. Съ восшествіемъ на престолъ Наполеона III давленіе началось дѣйствительно очень сильное, но усталое и обманутое республикой общество молчало и даже радовалось, слыша, что «Имперія — это миръ».

Но какъ бы то ни было, а все-таки рабочіе успѣли пріобрѣсти и оставить за собой хотя что-нибудь послѣ революціи 1848 года. Главнымъ практическимъ пріобрѣтеніемъ, купленнымъ ихъ кровью, явились ассоціаціи. Не являясь въ настоящемъ какимъ-нибудь радикальнымъ средствомъ для полнаго и быстраго уничтоженія пролетаріата, онѣ все-таки хранятъ въ себѣ задатки лучшаго будущаго и, развиваясь все болѣе и болѣе, служатъ сильнымъ пособіемъ въ дѣлѣ успокоенія общества. Уже въ періодъ второй республики ассоціацій возникло множество не только въ Парижѣ, но и въ провинціяхъ. Просуществовавъ нѣсколько лѣтъ, эти ассоціаціи пали, но не по несостоятельности самого принципа, а по причинѣ неурядицъ въ промышленности, внесенныхъ въ нее смутными годами волненій, уличной рѣзни, яростной борьбы партій въ средѣ правительства и быстрой смѣны однихъ правителей другими, вчерашнихъ законовъ сегодняшними. При второй имперіи ассоціаціи стали снова возникать, и имперія признала, наконецъ, хотя и не вдругъ, за ними право существованія, воздержавшись отъ возобновленія старыхъ, запрещавшихъ всякую ассоціацію, законовъ. Сама буржуазія, въ лицѣ лучшихъ своихъ членовъ, стала сознавать необходимость улучшить положеніе рабочихъ. Такъ, въ Мюльгаузенѣ въ 1853 году, благодаря Дольфусу, Двѣнадцать главныхъ фабрикантовъ собрали капиталъ въ 300.000, раздѣленный на 60 акцій, и построили дома для продажи рабочимъ. Послѣдніе вносили за домъ 300—400 франковъ и остальную сумму стоимости дома выплачивали помѣсячно, дѣлаясь въ 12 или 13 лѣтъ собственниками прекрасныхъ помѣщеній съ просторными комнатами и садами. Если филантропія, въ борьбѣ за свое существованіе, вздумаетъ когда-нибудь вычислять свои заслуги, то, конечно, Она выдвинетъ на первый планъ дѣло мюльгаузенскихъ фабрикантовъ. И дѣйствительно, обществу будетъ трудно отрицать ту пользу, которую могли бы принести подобныя учрежденія, если бы сама филантропія не была такъ скупа на нихъ. Потребительныя общества принесли тоже долю пользы. Такъ, гренобльское потребительное общество продавало съ 1856 по 1859 годъ не менѣе 1.125.205 порцій ежегодно; такимъ образомъ, если каждый человѣкъ бралъ по двѣ порціи ежедневно, то постоянныхъ покупателей было 1.541 человѣкъ. Но еще успѣшнѣе и быстрѣе развивались ассоціаціи, основанныя самими рабочими. Довольно взглянуть на общества взаимнаго кредита, чтобы понять, какъ быстро шло дѣло. Въ началѣ 1863 г. ассоціацій взаимнаго кредита было только 15, а въ 1865 г. ихъ уже было болѣе 45. Нѣкоторыя производительныя ассоціаціи, какъ, напримѣръ, общество сентъ-этьенскихъ ленточниковъ и общество ліонскихъ ткачей, считали въ 1865 г. около тысячи и даже двухъ тысячъ членовъ. У ассоціаціи фортепьянщиковъ, напримѣръ, дѣла находились въ томъ году въ слѣдующемъ положеніи: число членовъ 23, помощниковъ 12, заработокъ дневной среднимъ числомъ 5 франковъ 50 сантимовъ, первоначальный капиталъ 250 франк., въ 1865 г. капиталъ 163.000 фр., работъ на 205.602 фр., доходъ ассоціаціи 10.000 фр., помощь на случай болѣзни на человѣка въ день 3 фр.^[117]. Результаты очень хорошіе.. Движеніе среди ассоціацій усилилось съ 1863 года и все продолжается; онѣ стремятся соединиться не только между собою, но и съ иностранными ассоціаціями, и дѣйствовать общими силами въ дѣлѣ улучшенія быта рабочихъ. Какъ бы ни были малочисленны эти оазисы въ пустынѣ, но они все-таки даютъ право надѣяться на будущее, даютъ право думать, что когда-нибудь рабочій классъ выбьется изъ своего страшнаго положенія и не будетъ имѣть повода къ тѣмъ стачкамъ, волненіямъ, возстаніямъ, которыя такъ страшно отзывались на французскомъ обществѣ и на самихъ рабочихъ въ теченіе слишкомъ шестидесяти лѣтъ.

---

1. Sigmund Englaender. Geschichte der französischen Arbeiter-Associationen. 1864. I В. 1—16 SS.
2. Proudhon. Idée de la révolution etc. 2 éd., p. 104—105.
3. Levasseur. Histoire des classes ouvrières en France. 1887. t. I, p, 87
4. L. Blanc. Histoire de la révolution, t. I, pp. 478—479.
5. Levasseur. Hls. des cl. ouvr., t. I. pp. 43—63.
6. Камилъ Демулэнъ.
7. Louis Blanc. Histoire de la révolution, t. I. p. 572
8. Cabet. Histoire populaire de la révolution. 18.49.1.1. pp. 398—384.
9. Levasseur. Histoire des classes ouvrières, t. I, pp. 136—137.
10. Cabet. Hist. pop. de la rév., t. II, pp. 227—234.
11. Levasseur. Hist. des das. ouvr., t. I, pp. 138—143.
12. Въ эти дни, въ 1789 г., вышелъ на сцену Камиллъ Демуленъ, былъ отставленъ Некверъ, пролилась первая кровь народа и была взята народомъ Бастилія.
13. Dictionnaire de l'économie politique, 1858, 1.1, p. 102, ateliers nationaux.
14. Levasseur. Hist. des das. ouvr., t. I, pp. 119—150.
15. Ibid., pp. 152—162.
16. Oeuvres de Kobespierre, recuellies par Vemorel, pp. 85—86.
17. Sigmund Englaender. Gesch. d. Arb. Ass. I, B, S. 45.
18. Levasseur. Hist, etc., t. I, pp. 178—179.
19. Cahet. Hist. pop. etc., t. III. pp. 88—104.
20. Levasseur. Hist. des clas. ouvi"., t. I., pp. 181—192.
21. Danban.Taris en 1794, éd. 1869, pp. 57—65 et 171—175.
22. Ibid., 62 et 81.
23. Cabet. Hist. de іа révolution, t. IV, pp. 300—334. — Al. Sudrc. Histoire du communisme, pp. 289—30Я. — L. Beybauch Etudes sur les réformateurs, с. II, pp. 83—93 et 423—453.
24. То-есть обмѣнъ, такъ какъ торговля, но илапу, но будитъ существовать.
25. Sinmund Епу la eruier. Gesch. etc. I, В. 61—83, SS.
26. Gabet. Hist. pop. etc., t. IV, pp. 341 etc.
27. Levasseur. Hist. des clas. ouvr., t. I, pp. 237—250.
28. Baron de Nervo. Les finances franèaises. Paris, Michel Lévy, t. II. p. 505.
29. Levasseur. Hist, des cl. ouvr., t. I, pp. 299—327.
30. Levasseur. Hist. des cl. ouvr., t. I, pp. 283—290.
31. Ibid., рр. 357—384.
32. Agricol Perdiguier. Le livre du compagnonage, deuxième éd. 1841. t. I, pp. 8 et 68.
33. Ibid., рр. 26—78.
34. Товарищи дѣлились на воющихъ и не-воющихъ; воющими назывались тѣ, которые имѣли привычку пѣть тихо, не выговаривая словъ, что потомъ перешло въ неизмѣнный обычай.
35. Cabet. Hist. pop. de la révol. T. IV, pp. 548—598.
36. L. Blanc. Histoire de dix ans, neuvième éd. 1819. T. I, Introduction.
37. Рохау. Исторія Франція. Изд. M. Антоновича и Пыпина, ч. I, стр. 5.
38. Н. Чернышевскій. «Борьба партій во Франціи», въ «Современникѣ» 1858 г. №№ 8 и 9.
39. Е. Levasseur. Histoire des classes ouvrières, t. I, pp. 390—404.
40. Ibid., рр. 405—408.
41. Jos. Gamier, Dictionnaire de l'écon. pol. éd., 1853, t. I, pp. 974—977.
42. Jos. Gamier.Dictiou, de l'écon, pol., t. I., pp. 428—455.
43. Е. Levasseur. Hist. de das. ouvr., t. I, pp. 428—455.
44. Ibid., рр. 456—484.
45. Этотъ человѣкъ, принесшій много пользы на своемъ вѣку, принадлежалъ къ либеральной партіи. Правительство реставраціи ненавидѣло его и, несмотря на его заслуги, несмотря на его 80-ти-лѣтній возрастъ, лишило его всѣхъ должностей, которыя онъ занималъ безъ жалованья во многихъ благотворительныхъ заведеніяхъ. Когда онъ умеръ, его гробъ понесли воспитанники одной основанной имъ промышленной школы, но полиція напала на нихъ, повалила гробъ на землю, и онъ разбился въ куски. Министръ внутреннихъ дѣлъ не постыдился оправдать и даже похвалить полицію (Рохау. Ист. Фр., ч. I, 208 стр.).
46. Oeuvres de H. Saint-Simon. Paris. Naquet. 1832, 2 vol. — Louis Reybaud. Études sur les réformateurs, t. 1. pp. 67—87.
47. Oeuvres de Ch. Fourier, 6 vol. 1841—1846. — Louis Reybaud. Études etc., t. I, pp. 144—202.
48. Lotаs Blanc. Histoire de dix ans, t. I, chapitre I, etc.
49. Рохау и другіе историки полагаютъ, что правительство реставраціи дѣйствительно дѣлало подобныя уступки. Но на дѣлѣ уступки были просто офиціальнымъ обманомъ, а старый образъ дѣйствій продолжался попрежнему. Такъ «Черный Кабинетъ», обходившійся въ 600,000 фр. ежегодно и занимавшій дѣломъ 22 человѣка, пересталъ существовать только при почтамтѣ и былъ перенесенъ въ другое мѣсто; онъ уничтожился только въ первые дни революціи. (Paris par Maxime du Camp., éd. 1869, t. I, p. 59).
50. Un garde national: journées des 20 juin et 10 auôt 1792 et de juillet 1830. Paris,1848, p. 89. B, эту книгу занесено много фактовъ изъ уличныхъ сценъ въ дни революцій.
51. Louis Blanc. Révélations historiques. Bruxelles, 1859, t. г., pp. 9—47.
52. Levasseur. Hist. des cl. ouv. pp. 3. 9.
53. Louis Blanc. Histoire de dix ans. t. II.
54. Lucien de la Hodde. Histoire des sociétés secrètes. Paris. 1850.
55. Louis Beybaud. Etudes etc., t. I, pp. 36—143.
56. Proudhon. Contradictions économiques.
57. Levasseur, Hist. etc., tю II, pp. 50—196.
58. Sigmund Englaender. Gesell, etc. II. Т. 1—33. 88. — Eugиne Veran. Les associations ouvrières. Taris, Hachette. 1865, pp. 180—185.
59. Cabet. Voyage en Icarie, pp. 99—100.
60. Эти идеи были простымъ развитіемъ и разъясненіемъ принципа Морелли: «каждый гражданинъ есть членъ общества, онъ долженъ кормиться и поддерживаться на средства общества».
61. Gаbef. Voyage en Iearie, p. 102.
62. Michellet. Cours professé au collège de Franco, 1848.
63. Louis Blanc. Révélations, etc., t. I, p. 67. — При описаніи происшествій февральскихъ дней я руководствовался «Révélations» Луи Блана и «Исторіей Франціи» Рохау.
64. Leynadier. Histoire de mémorables journées de février 1848. Paris. 1848. — Въ этой брошюрѣ записаны главныя сцены, происходившія въ собранія.
65. L, Blanc. Révélations, t. I.
66. Michelet. Cours professé au collège de France, Chamerot, 1843, pp. 9—31. Заканчивая свою лекцію о разъединеніи образованныхъ классовъ и народа, Мишле говоритъ: «Кому должна принадлежать иниціатива первыхъ шаговъ къ примиренію? Я нисколько не боюсь прямо высказать на этотъ счетъ свое мнѣніе. Кого избрали Аѳины посредникомъ между богами и народомъ? — юношу. Какъ дитя является посредникомъ въ семьѣ, такъ молодой человѣкъ долженъ бытъ посредникомъ въ обществѣ гражданъ». Эти слова были встрѣчены рукоплесканіями молодежи, уже давно являвшейся первою помощницею народа въ трудные дни возстаній, эпидемій и т. п.
67. Leynadier, Histoire des mémorables journées de février, 1848, pp. 94—99.
68. Louis Blanc. Révélations etc., t. II, pp. 149—220.
69. Un Garde National. Journées de l’insurrection de juin 1848, p. 69.
70. Louis Blanc. Révélations historiques, t. 1, pp. 319—329.
71. Р. J. Proudhon.Les confessions d’un révolutionnaire, pp. 65—75.
72. Louis Blanc. Révélations, t. II, p. 25. Луи Бланъ ссылается въ этомъ случаѣ на показанія Клейна, сдѣланныя и подтвержденныя въ судѣ.
73. Рохау. Исторія Франціи, ч. II, стр. 232.
74. Proufthon. Les confessions d’un révolutionnaire, pp. 76—85.
75. Un Garde National. Journées de l’insurrection de juin 1848, pp. 91—93.
76. Emile Thomas. Histoire des ateliers nationaux, pp. 213—217.
77. Proudhon. Idées révolutionnaires, р. 32.
78. Un Garde National. Journées de l’insurrection de juin 1848, pp. 99, 152, 153.
79. Proudhon. Idées révolutionnaires, pp. 38—46.
80. Louis Blanc. Révélations, t. II, p. 93.
81. Emile Thomas. Histoire des ateliers nationaux, pp. 141—143.
82. 01;mile Thomas. Histoire des ateliers nationaux, pp. 240—243.
83. Ibid., p. 254.
84. Louis Шапс. Révélations historiques. t. II, pp. 142—143.
85. Louis Blanc. Révélations, t. II, pp. 146—147.
86. Этотъ фактъ признаетъ даже Рохау, обыкновенно указывающій на Барбесовъ, Бланки, Луи Блановъ, какъ на подстрекателей (см. Рохау, Исторія Франціи, ч. II, стр. 262).
87. Un Garde national. Journées de l’insurrection de juin 1848, pp. 174—175.
88. Proudhon. Les confessions d’un révolutionnaire, pp. 120—.123. — Un garde national. Journées, etc., pp. 206—230.
89. Louis Blanc. Révélations historiques. t. II, pp. 158—160.
90. Un Garde national. Journees, etc., pp. 582—275.
91. Louis Blanc. Révélations historiques, t II, p. 138.
92. Un Garde national. Journées, etc., p. 238.
93. Sigmund Engländer. Geschichte der französischen Arbeiter-Associatione, В. II, pp. 297—347.
94. У насъ нѣтъ больше мѣста, дайте воздуху!
95. Louis Blanc. Révélations, etc., t. II, p. 180.
96. Louis Blanc. Révélations etc., t. II, p. 25.
97. Proudhon. Les confessions d’un révolutionnaire, p. 172.
98. Taxile Delord. Histoire da second empire. 5 éd. 1869, t. I, pp. 108—109.
99. Tax. Delord. Histoire du second empire, t. I, pp. 120—123.
100. А. Vermorel. Les hommes de 1848, éd. 1869, pp. 29—35.
101. А.Vermorel. Les nommes de 1848, p. 68.
102. Levasseur. Histoire des cl. ouvr., t. II, pp. 24а—301.
103. Proudhon. Ogranisation du crédit et la circulation. 32 mars 1848.
104. Sigmund Engländer. Gesch. etc. B. IV. SS. 61—75.
105. ax. Delord. Histoire du second empire, t. I, p. 187.
106. Ibid., р. 193.
107. Ibid., 206.
108. Ibid., 221.
109. Эженъ Тено. Парижъ и провинція, 1 декабря 1851 года.
110. Taxпle Delord. Histoire du sec. emp., t. I, p. 197.
111. Ibid, 287.
112. Taxile Delord. Histoire du sec. empire, t. I, p. 270—271.
113. Tax. Delord. Histoire du sec. ешр., t. I, p. 354.
114. Ibid., t. I, p. 361, etc.
115. Tax. Delord. Hist. du sec. emp., t. I, p. 374.
116. Proudhon. Du principe fédératif, p. 59.
117. Е. Véron. Les associations ouvrières, 1865, p. 232: tableau.