I.
правитьНеобозримая равнина пробуждалась при блѣдноватыхъ лучахъ солнца, которое широкимъ свѣтозарнымъ кругомъ выходило изъ моря.
Послѣдніе изъ соловьевъ, своимъ пѣніемъ придававшихъ плѣнительность этой осенней ночи, теплой, точно весенней, прерывали свои заключительныя рулады, точно усиливающійся свѣтъ поражалъ ихъ насмерть своими стальными лучами. Воробьи стаями вылетали изъ-подъ соломенныхъ крышъ и вершины деревьевъ содрогались от первыхъ движеній этой воздушной дѣтворы, которая сo всѣхъ сторонъ колебала листву, задѣвая ее крыльями.
Мало-по-малу замирали звуки, оживлявшіе ночь: плескъ воды въ канавкахъ, шелестъ тростника, лай сторожевыхъ псовъ. Вмѣстѣ съ темъ другіе шумы возникали, росли и разносились по равнинѣ. Пѣніе пѣтуховъ раздавалось по всѣмъ хуторамъ; сельскія колокольни веселымъ перезвономъ отэывались на благовѣстъ къ ранней обѣднѣ въ церквахъ Валенціи, казавшихся синими и туманными въ отдаленіи; на скотныхъ дворахъ поднимался дисгармоничный концертъ животныхъ: лошади ржали, коровы мычали, куры кудахтали, ягнята блеяли, свиньи хрюкали; скотина учуяла острый запахъ растительности, принесенный свѣжимъ дуновеніемъ утра, и нетерпѣливо рвалась въ поле.
Свѣтъ разливался по небу, тѣни таяли, точно поглощаемыя бороздами пашни и массами листвы; мало-по-малу, изъ утренняго тумана выдѣлялись влажныя и блестящія тутовыя и плодовыя деревья, извилистыя линіи канальцевъ, большіе квадраты огородовъ, похожіе на громадные зеленые платки, и красная, тщательно вспаханная почва. На дорогахъ появлялись подвижные ряды черныхъ точекъ, похожіе на колонны муравьевъ и направлявшіеся въ городъ. Изъ конца въ конецъ равнины зазвучали протяжныя пѣсни, прерываемыя окриками на рабочій скотъ, и скрипъ колесъ, а время от времени бѣшеный ревъ, подобный трубному звуку, проносился въ пространствѣ, какъ будто понуждая лѣнивыхъ къ работѣ.
Въ канавкахъ начала приходить въ движеніе ровная поверхность красноватой воды, громкій шумъ которой надъ запрудою заставлялъ лягушекъ умолкать, а птицъ — прекращать хлопанье крыльями; утки величественно плавали въ ней, поворачивая направо и налѣво свои длинныя гибкія шеи.
Вмѣстѣ съ свѣтомъ, равнину заполняла жизнь, проникая въ жилища и хлѣва. Co скрипомь распахивались двери; на порогахъ показывались бѣлыя фигуры, закинувъ руки за голову и глядя на сіяющій горизонтъ. Растворенные хлѣвы выпускали въ городъ молочныхъ коровъ, стада козъ, повозки съ навозомъ. За низкою стѣной малорослыхъ деревьевъ, окаймлявшихъ дороги, позвякивали бубенцы и колокольчики, а къ ихъ веселому звуку примѣшивалусь энергическіе возгласы погонщиковъ: «Arre, аса!»
На крыльцахъ избъ обмѣнивались привѣтствіями тѣ, кто отправлялся въ городъ, съ тѣми, кто оставался ради полевыхъ работъ.
— Пошли вамъ Боже добрый день!
— День добрый!
Обмѣнявшись этими фразами со всею серьезностью людей, у которыхъ въ жилахъ есть мавританская кровь и которые не могутъ упомянуть имя Божіе безъ торжественнаго жеста, крестьяне смолкали, если встрѣча происходила между людьми незнакомыми; если же удалявшійся былъ пріятель, то ему поручалось сдѣлать въ Валенціи мелкія закупки для жены или хозяйства.
Теперь было совсѣмъ свѣтло. Небо очистилось от тонкаго тумана, который образуется изъ ночныхъ испареній сырой земли и плещущихъ канавокъ. Собиралось появиться солнце. По красноватымъ бороздамъ порхали жизнерадостные жаворонки, а проказливые воробьи, присаживаясь къ закрытымъ еще окнамъ, постукивали клювиками въ рамы и пищали, точно бродяги, привыкшіе жить подаяніемъ, какъ бы говоря спящимъ людямъ: «Вставайте, лѣнтяи! Скорѣе за работу, чтобы намъ было чего поѣсть!»
Въ избушкѣ Тони, извѣстнаго во всемъ околоткѣ подъ прозвищемъ Пименто, жена его, Пепита, несмотря на ранній часъ, готовилась уже ко второй поѣздкѣ въ городъ. Это была женщина еще совсѣмъ молодая, но уже блѣдная и поблекшая: переутомленіе и малокровіе изводили ее, что не мѣшало ей, однако, быть самою трудолюбивою и бодрою изъ мѣстныхъ бабъ. Она поднималась въ три часа утра, взваливала на себя корзины, полныя спѣлыхъ овощей, которые Тони нарывалъ наканунѣ вечеромъ, съ тысячами ругательствъ и проклятій такой собачьей жизни, требующей столькихъ трудовъ; а затѣмъ, ощупью пробираясь по тропинкамъ, находя въ потемкахъ дорогу, какъ истая дочь «уэрты»[1], она шла въ Валенцію, между тѣмъ какъ мужъ ея, этотъ бравый парень, стоившій ей такъ дорого, продолжалъ храпѣть въ спальнѣ, свернувшись подъ одѣяломъ на большой супружеской кровати.
На рынкѣ всѣ оптовые зеленщики хорошо знали эту маленькую женщину, которая усаживалась между своихъ корзинъ еще до зари, дрожа подъ тоненькимъ старымъ платочкомъ и, съ безсознательной завистью глядя на людей, пившихъ по чашкѣ чернаго кофе въ защиту от утренней прохлады, дожидалась терпѣливо, точно покорное животное, чтобы ея зелень раскупили именно по той цѣнѣ, какую она, послв продолжительныхъ волненій, назначала, какъ необходимую для содержанія Тони и для покрытія хозяйственныхъ расходовъ.
Когда овощей не оставалось болѣе, она возвращалась домой, бѣгомъ, чтобы выиграть время. Едва войдя въ избу, она уже бралась за дѣло и, на этотъ разъ, за совсѣмъ другое: изъ зеленщицы становилась молочницей. Ведя на перевозъ свою корову, за которой скакалъ рѣзвый теленочекъ, она возвращалась въ городъ съ прутомъ въ рукѣ и съ жестяною мѣркою для молока. Бѣлянка — такъ звалась корова за свѣтлую масть — потихоньку мычала и, охваченная утреннимъ холодкомъ, дрожала подъ наброшенной на нее дерюгой, поворачивая влажный взоръ назадъ, къ хутору, къ черному стойлу съ тяжелымъ воздухомъ и душистой соломой, воспоминаніе о которой, среди полудремоты, казалось ей весьма пріятнымъ.
Въ это утро Пепита вторично пустилась въ путь позже обыкновеннаго и подгоняла корову прутомъ, боясь упрековъ покупателей. Корова и телокъ трусцой подвигались по Анборойской дорогѣ, глубокой, грязной, колеистой. По окаймлявшей дорогу высокой насыпи тянулись безконечными вереницами на фабрики сигарочницы и прядильницы, неся корзину на одной рукѣ и размахивая другою. Тутъ была вся дѣвичья молодежь равнины, производившая впечатлѣніе грубаго и суроваго цѣломудрія.
Божья благодать разливалась по равнинѣ. Изъ-за деревьевъ и зданій, заслонявшихъ горизонтъ, поднималось солнце, точно громадная красная облатка, посылая параллельно къ поверхности равнины свои золотыя стрѣлы, принуждавшія щурить глаза. Далекія горы и городскія колокольни становились розоватыми; облачка, двигавшіяся по небу, окрашивались цвѣтомъ алаго шелка; канальцы и лужицы точно населились огненными рыбками; въ избахъ раздавались звуки утренней чистки: шуршаніе щетки, звонъ посуды; на берегахъ сгибались женщины, ставя корзины бѣлья для полосканья; сѣрые кролики съ плутоватымъ видомъ прыгали по тропинкамъ и убѣгали, поворачиваясь розовымъ задомъ съ пучкомъ вмѣсто хвостика; а на темныхъ кучахъ навоза пѣтухи, окруженные своими курами, испускали свой крикъ раздраженнаго властелина.
Пепита, безучастная къ этому пробужденію равнины, свидѣтельницею котораго была каждый день, все ускоряла шагъ, чувствуя пустоту въ желудкѣ, боль въ ногахъ, и влажность одежды, промокшей от пота, который выступалъ от слабости и малокровія.
Когда она дошла до Валенціи, рабочій людъ вливался въ городъ потокомъ и заполнялъ мосты. Она пробралась между рабочими изъ предмѣстій, которые шли, перекинувъ мѣшки съ завтракомъ черезъ плечо, остановилась у конторы сборовъ, чтобы взять пропускъ (уплачиваемые за него гроши ежедневно надрывали ей душу) и двинулась по еще пустымъ улицамъ, на сонныхъ обитателей которыхъ колокольчикъ ея коровы навѣвалъ грезы о зеленыхъ лугахъ, идилліяхъ и пастораляхъ.
Такъ какъ покупатели Пепиты были разбросаны повсюду, то ея странствіе по Валенціи оказывалось очень запутаннымъ и замедлялось безпрестанными остановками у запертыхъ дверей, при чемъ въ одну слѣдовало стукнуть разъ, въ другую — три или четыре раза, не на секунду не прерывая того рѣзкаго и пронзительнаго крика, который невѣроятнымъ образомъ выдерживала ея жалкая плоская грудь: «Молока! молока!»… Дверь отворялась и на порогѣ появлялась, съ горшкомъ въ рукахъ и въ туфляхъ, растрепанная служанка съ заспанными глазами или старая дворничиха, уже надѣвшая мантилью, чтобы идти въ церковь.
Около восьми часовъ, обойдя всѣхъ ежедневныхъ покупателей, Пепита очутилась близь «Квартала Рыбаковъ». Здѣсь ей тоже могъ предстоять сбытъ, и потому она храбро пустилась по грязнымъ переулкамъ, гдѣ все казалось вымершимъ въ эту утреннюю пору. Каждый разъ, какъ она тутъ бывала, ею овладѣвала какая-то тревога, точно инстинктивное отвращеніе желудка от дурной пищи; но мужество честной женщины превозмогало это чувство и она шла впередъ, испытывая даже извѣстное удовлетвореніе, гордость человѣка цѣломудреннаго, который, какъ ни слабъ и ни задавленъ нуждою, утѣшается мысленно, что онъ все же выше нѣкоторыхъ другихъ.
От запертыхъ и молчаливыхъ домовъ несло дешевымъ и безстыднымъ порокомъ, какою-то ѣдою и гнилью, виномъ и потомъ; казалось, будто сквозь дверныя щели вырывается затрудненное и громкое дыханье спящихъ тяжелымъ сномъ послѣ ночи грубыхъ ласкъ и пьяной любви.
Пепита услыщала окликъ. Изъ-за отворенной на узкую дѣстницу двери ее манила дѣвка, толстая, растерзанная, грязная дѣвка, ничѣмъ не привлекательная, кромѣ какъ молодостью, уже близкою къ исчезновенію, съ влажными глазами, наскоро закрученными волосами, слѣдами румянъ, оставшимися съ ночи на щекахъ, — настоящая каррикатура, маріонетка порока.
Крестьянка, презрительно сжавши губы, чтобы дать почувствовать покупательницѣ разницу между ею и собою, начала доить «Бѣлянку» въ горшокъ, который дѣвка подала ей. Та не спускала глазъ съ молочницы.
— Вы… вѣдь… Пепита?… сказала она, наконецъ, нетвердымъ тономъ, какъ бы не будучи увѣрена, что она ошибается.
Пепита подняла глаза, въ первый разъ устремила взоръ на проститутку и, въ свою очередь, какъ бы смутилась:
— Это ты… Розаріо?
— Да, это я, печально кивнула она головой.
Въ ту же минуту Пепита высказала свое удивленіе:
Она здѣсь! Дочь такихъ почтенныхъ родителей! Господи, какой срамъ!
Въ силу профессіональной привычки, Розаріо попыталась отвѣтить на восклицанія возмущенной крестъянки циничною улыбкой и такимъ выраженіемъ лица, которое означало, что она постигла тайну жизни и болѣе не вѣритъ ни во что. Однако, видно было, что ясный и пристальный взглядъ Пепиты вызвалъ въ ней стыдъ и она опустила голову, точно собиралась заплакать.
Розаріо не была дурною дѣвушкой. Она работала на фабрикахъ, была и въ услуженіи; но, наконецъ, ея сестры, уставши голодать, подали ей примѣръ; а теперь она живетъ, получая то ласки, то пощечины, пока, разъ навсегда, не околѣетъ. Оно и понятно: когда нѣтъ ни отца, ни матери, чего ждать дѣтямъ? Во всемъ виноватъ этотъ донъ Сальвадоръ, который, конечно, теперь горитъ въ аду. Ахъ, разбойникъ! Всю-то семью онъ погубилъ!
Пепита забыла свою сдержанность и холодность, раздѣляя негодованіе Розаріо:
— Да, правда, сущая правда! Этотъ старый скряга одинъ всему виною. Вся «уэрта» это знаетъ… Боже! Погибла вся семья! Въ прошломъ году пали слухи, что отецъ умеръ на каторгѣ въ Цеутѣ; а несчастная старуха-мать кончила жизнь на больничной койкѣ… Бѣдный дядя Варретъ! Онъ былъ такой добрый! Ахъ! Еслибъ онъ могъ поднять голову изъ могилы и взглянуть, чѣмъ стали его дочери!… Въ десять лѣтъ какъ все перемѣнилось! Кто бы сказалъ и тебѣ и сестрамъ, когда вы жили дома, точно царицы, что вамъ суждено кончить такъ?!… Боже! Боже! Помилуй насъ от злыхъ людей!…
Розаріо оживилась во время этой рѣчи. Она точно помолодѣла, бесѣдуя съ подругою дѣтства. Ее доселѣ тусклые глаза засверкали при воспоминаніи о быломъ. «А хуторъ? А земля? Все еще не пашется, конечно?». Эта заброшенность участка обѣимъ доставляла удовольствіе. «Какое бы счастье, если бы околѣли, убрались ко всѣмъ чертямъ сыновья этого подлеца дона Сальвадора». Эта мысль составляла единственное утѣшеніе проститутки. Она выразила благодарность Пименто и всѣмъ землякамъ, которые не давали чужимъ завладѣть участкомъ, по праву принадлежавшимъ ея семьѣ. Если же кто пробовалъ захватить его, то средство было извѣстно: «Пафъ!» Ружейная пуля пробивала ему голову.
Она воспламенилась гнѣвомъ; ея сверкающіе глаза вспыхивали огнемъ жестокости: въ проституткѣ, пассивной скотинѣ, привыкшей сносить побои, воскресла дочь «уэрты», съ дѣтства видавшая ружье на стѣнѣ, за дверью, и съ наслажденіемъ вдыхавшая по праздникамъ запахъ пороха.
Въ Розаріо пробудилось любопытство. Поговоривши о печальномъ прошломъ, она освѣдомилась о всѣхъ тѣхъ, кого прежде знала, и, наконецъ, начала разспрашивать Пепиту о ней самой.
— Бѣдняжка! Ужъ видно, что живешь насчастливо!
Ее молодость замѣтна была только въ большихъ, ясныхъ глазахъ, дѣвически-блестящихъ, выражавшихъ невинность и робость, тѣло же превратилось въ настоящій скелетъ, а въ бѣлокурыхъ волосахъ, нѣжно-маисоваго цвѣта, цѣлыми прядями виднѣлась сѣдина.
Какъ живетъ съ нею Пименто. Все такой же пьяница и бездѣльникъ? Право, можно сказать, что она сама своей бѣдѣ причина, потомучто вышла за него, не послушавъ ничьихъ совѣтовъ. Здоровенный онъ, правда, и всякій пасуетъ передъ нимъ, когда, въ воскресенье, послѣ обѣда, онъ сядетъ за карты съ первыми молодцами въ «уэртѣ»; но дома врядъ-ли съ нимъ жить сладко… Впрочемъ, правду сказать, всѣ мужчины одинаковы. Ахъ, Розаріо знаетъ это по опыту! Псы, на которыхъ и глядѣть-то не стоитъ… Но, Господи! Какъ же исхудала Пепита!
Грубый женскій голосъ загремѣлъ точно громъ въ пролетѣ лѣстницы.
— Элиза! неси же молоко! Вѣдь, баринъ ждетъ!
Розаріо захохотала, какъ сумасшедшая. Ну, да! она теперь зовется Элизой. А Пепита и не знала? Этого требуетъ ремесло, чтобы мѣняли имя, а также, чтобы говорили на андалузскій ладъ.
И она съ простонародною граціей передразнила грубый голосъ сверху.
Но, несмотря на выказанную веселость, она поспѣшила уйти, изъ опасенія, какъ бы обладательница грубаго голоса или ожидающій молоко баринъ не заставили ее поплатиться за опозданіе. Она торопливо поднялась по лѣстницѣ, попросивши молочницу заходить въ эти мѣста и приносить ей вѣсти съ родины.
Колокольчикъ утомленнной Бѣлянки еще съ полчаса звонилъ по улицамъ Валенціи; изъ ея дряблаго вымени было выцѣжено до капли все безвкусное молоко, образовавшееся от плохого корма: капустныхъ листьевъ и гюмоевъ; и наконецѣ-то Пепита рѣшилась вернуться домой.
Крестьянка шла задумчиво и печально. Эта встрѣча взволновала ее; она чрезвычайно живо помнила трагедію, разыгравшуюся надъ дядею Барретомъ съ семьею.
Съ тѣхъ поръ поля, которыя болѣе полувѣка воздѣлывались предками несчастнаго, оставались заброшенными и безплодными. Необитаемый домикъ разваливался мало-по-малу, за отсутствіемъ сострадательной руки, которая положила бы заплату на кровлю или замазала бы щели въ стѣнахъ. За десять лѣтъ ходившіе мимо этихъ развалинъ люди привыкли не обращать на нихъ вниманія, а Пепита тоже перестала взглядывать на старую лачугу. Послѣдняя интересовала лишь мальчишекъ, которые, унаслѣдовавъ ненависть своихъ отцовъ, пробирались по заросшему крапивою полю, чтобы пускать камни въ пустую избу, пробивать большія дыры въ запертой двери или сыпать землю и камни въ колодецъ.
Въ это же утро, подъ впечатлѣніемъ недавней встрѣчи, Пепита обратила взоры на развалину и даже пріостановилась, чтобы лучше разсмотрѣть ее.
Участокъ дяди Баррета или, говоря точнѣе, этого ненавистнаго дона Сольвадора и его проклятыхъ наслѣдниковъ, является жалкимъ и печальнымъ исключеніемъ въ плодородной, прекрасно обработанной веселой «уэртѣ», по краснымъ бороздамъ которой рядами зеленѣли овощи и деревца съ листвою, прозрачною от дѣйствія осени, точно карамель. Тутъ же почва стала твердою, изъ ея безплодныхъ нѣдръ вылѣзли всѣ чужеядныя растенія, всѣ сорныя травы, которыя Господь создалъ на муку земледѣльцу. Миніатюрный лѣсъ плевеловъ, перепутанныхъ, ужасныхъ, покрывалъ весь участокъ странными оттѣнками своей зелени, мѣстами испещренной таинственными и рѣдкими цвѣтами, изъ тѣхъ, что ростутъ лишь среди развалинъ или на кладбищахъ. Въ этой глуши, ободренные безопасностью, ютились и множились всевозможныя нечистыя твари, распространявшіяся потомъ по окрестнымъ полямъ: зеленыя ящерицы съ корявыми спинами, громадные жуки съ металлическимъ отливомъ подкрылій, пауки на короткихъ и мохнатыхъ лапахъ, ехидны, расползавшіяся вдоль каналовъ. Все это жило здѣсь, не привлекая ничьего вниманія, образуя какъ бы отдѣльное царство и пожирая другъ друга. Хотя гады эти до нѣкоторой степени вредили культурнымъ растеніямъ, но ихъ щадили, даже какъ будто уважали: ибо жителямъ «уэрты» семи казней египетскихъ показалось бы мало для этихъ проклятыхъ полей. Земля Баррета болѣе не должна была принадлежать людямъ; потому казалось естественнымъ, чтобы тамъ гнѣздились гады, и чѣмъ въ большемъ количествѣ — тѣмъ лучше!
Посреди этого проклятаго участка, который выдѣлялся на прекрасной равнинѣ точно грязное пятно на изумрудно-зеленой царской мантіи, возвышалась, или, вѣрнѣе, разрушалась изба съ соломенной крышей, гдѣ мѣстами сорванная дождемъ и вѣтромъ солома обнажила гнилыя рѣшетины. Съ размытыхъ водою стѣнъ почти всюду сбѣжала побѣлка, о котсрой напоминали только рѣдкія бѣлыя пятна кое-гдѣ на обнаженныхъ кирпичахъ. Дверь была выломана внизу, изгрызана мышами и треснула до самаго верха. Оконныя рамы, расшатанныя вѣтромъ и совсѣмъ разбитыя, висѣли на одной петлѣ каждая и обѣщали оторваться совсѣмъ при первомъ сильномъ порывѣ бури.
Видъ этой развалины печалилъ душу, сжималъ сердце и внушалъ разныя мысли. Казалось, что, лишь наступитъ ночь, изъ уединенной лачуги выйдутъ привидѣнія, что изъ нея послышатся крики убиваемыхъ и что подо всѣми этими кустами валяются сотни страшныхъ труповъ. Даже птицы летѣли прочь от этихъ мертвыхъ полей, боясь-ли гадовъ, кишѣвшихъ въ сорной травѣ, или, можетъ быть, чуя, что тутъ вѣетъ бѣдою. Если порою надъ правалившеюся крышею показывалось что-либо крылатое, то крылья эти бывали черными, зловѣщими, траурными, и при ихъ взмахахъ на деревьяхъ смолкали веселые и шаловливые писки; «уэрта» замирала, какъ будто на полмили кругомъ на ней не было ни одного воробья.
Въ ту минуту какъ Пепита собиралась уже двинуться no наиравленію къ своей бѣленькой избушкѣ, мелькавшей вдали между деревьевъ, ее задержала на краю дороги повозка, приближавшаяся тряскимъ ходомъ, какъ будто изъ города.
При первомъ взглядѣ на эту повозку, въ ней проснулось женское любопытство.
Это была бѣдная крестьянская телѣга, везомая старою костястою лошадью; въ трудныхъ мѣстахъ человѣкъ высокаго роста, шедшій слѣва, помогалъ животному и ободрялъ его криками и щелканьемъ кнута. На человѣкѣ одежда была крестьянская, но то, какимъ образомъ повязанъ былъ у него на головѣ платокъ, его полуплисовые панталоны и еще нѣкоторыя подробности костюма указывали, что онъ не изъ «уэрты», гдѣ мѣстная одежда слегка измѣнилась подъ вліяніемъ городскихъ модъ. Это былъ мужикъ изъ какой-нибудь дальней церевни, можетъ быть изъ глухого угла той же провинціи.
На телѣгѣ высился пирамидою всякій домашній скарбъ. Очевидно, переселялась цѣлая семья. Тутъ были и тощіе матрацы, и сѣнники, набитые скверной маисовой соломой, тростниковые стулья, корзинки, остовъ кровати, выкрашенный въ зеленую краску. Все это, наваленное какъ попало на телѣгу, было грязно, старо, жалко, говорило о голодѣ и объ отчаянномъ бѣгствѣ, какъ будто горе преслѣдовало и гнало эту семью. А на самой вершинѣ кучи сидѣло, обнявшись, трое маленькихъ дѣтей, которыя глядѣли на окрестность широко раскрытыми глазами, точно путешественники, впервые осматривающіе новую страну.
За телѣгою, пѣшкомъ, словно наблюдая, чтобы съ нея ничего не упало, шли женщина и молодая дѣвушка; послѣдняя была высока, тонка, стройна, а та казалась ея матерью. Рядомъ съ лошадью, справа, шелъ подростокъ лѣтъ одиннадцати; по серьезному виду въ немъ можно было узнать ребенка, который привыкъ бороться съ нищетою и почти созрѣлъ въ такую пору жизни, когда другія дѣти только и заняты, что играми. Маленькая грязная собаченка съ высунутымъ языкомъ замыкала шествіе.
Пепита, опершись на свою корову, съ возраставшимъ любопытствомъ смотрѣла на этихъ бѣдняковъ. Куда могли онѣ ѣхать? Дорога, покоторой они двигались, отщепляясь от тракта на Альборайго, не вела ровно никуда, а только развѣтвлялась на безчисленныя тропки и дорожки, приводившія къ отдѣльнымъ хуторамъ.
Любопытство зрительницы было удовлетворено весьма неожиданнымъ образомъ. «Святая дѣва!» Телѣга свернула съ дороги, миновала развалившійся мостикъ изъ бревенъ и глины, который велъ къ проклятой землѣ, и поѣхала по полю дяди Баррета, приминая почтенныя сорныя травы. Вся пришлая семья направилась туда же, выражая движеніями и невнятными словами тягостное впечатлѣніе, производимое запущенностью хутора; тѣмъ не менѣе всѣ они двигались прямо къ лачугѣ съ видомъ людей, вступающихъ во владѣніе своимъ добромъ.
Пепита не захотѣла глядѣть долѣе. Она кинулась бѣжать со всѣхъ ногъ и не остановилась до самаго дома, причемъ, для большей скорости, бросила и теленка, и корову, которые продолжали идти спокойно, какъ существа, равнодушныя къ людскимъ заботамъ и обезпеченныя кормомъ и стойломъ.
Пименто лежалъ у избы и лѣниво курилъ, не сводя глазъ съ трехъ прутиковъ, намазанныхъ клеемъ и лежавшихъ на землѣ: вокругъ прутиковъ порхало нѣсколько птичекъ. Вотъ была поистинѣ барская забава! Когда онъ увидѣлъ, что бѣжитъ жена, блестя глазами и задыхаясь, онъ перемѣнилъ позу, чтобы удобнѣе слушать и не велѣлъ ей подходить къ прутикамъ.
— Ну, что такое случилось? Ужъ не украли ли твою корову?
От усталости и волненія Пепита едва могла выговорить два слова кряду.
— На землѣ Баррета… Цѣлая семья… Ее будутъ пахать… Жить на хуторѣ… Я сама видѣла!…
Пименто, птицеловъ, врагъ труда и гроза окрестности, не смогъ сохранить невозмутимаго спокойствія вельможи при такомъ необыкновенномъ извѣстіи.
— Ахъ, распротоканальи!
Однимъ прыжкомъ онъ поставилъ на ноги свое тяжелое и мускулистое тѣло и, не ожидая дальнѣйшихъ разъясненій, пустился бѣгомъ. Онъ побѣжалъ прямо въ тростникъ, полосою окаймлявшій проклятую землю. Тамъ онъ присѣлъ, прилегъ на брюхо, точно бедуинъ въ засадѣ, и посмотрѣлъ сквозь тростникъ; затѣмъ, черезъ нѣсколько минутъ, продолжалъ свой бѣгъ и исчезъ въ лабиринтѣ тропинокъ, изъ которыхъ каждая вела къ избѣ или засѣянному участку.
«Уэрта» продолжала сіять и шумѣть, полная свѣта и шороховъ, сладко нѣжась въ лучахъ золотого утренняго солнца. Но вдали поднимались крики и жалобы; вѣсть передавалась въ смущенныхъ восклицаніяхъ изъ поля въ поле; трепетъ изумленія, тревоги, негодованія охватывалъ всю равнину, точно сто лѣтъ назадъ, когда покажется, бывало, алжирская галера, несущаяся къ берегу за грузомъ бѣлаго мяса.
II.
правитьПередъ уборкою, когда дядя Барретъ осматривалъ свой участокъ, раздѣленный на занятыя разными растеніями квадратныя поля, онъ не въ состояніи бывалъ подавить чувство гордости; и, любуясь высокой пшеницей или кудрявой капустой, кочни которой напоминали кружево, дынями, выставлявшими надъ землею свои зеленоватыя округлости, или перцемъ и помидорами, полуспрятанными подъ листвою, — онъ хвалилъ качество своей земли и съ благодарностью поминалъ своихъ предшественниковъ, которые постарались ее воздѣлать лучше всѣхъ участковъ въ «уэртѣ».
Молчаливая и однообразная исторія его предковъ вся была у него передъ глазами. Пять или шесть поколѣній Барретовъ провели всю жизнь въ томъ, что пахали эту землю и перепахивали, сдабривали жирнымъ навозомъ, заботились, чтобы не изсякла въ ней жизненная сила, гладили и расчесывали бороною и мотыкою эти борозды, изъ которыхъ каждая была полита потомъ и кровью ихъ рода.
Самъ онъ былъ человѣкъ сильной души и чистыхъ нравовъ. Если ему случалось въ воскресенье заглянуть на минуту въ трактирчикъ Копы, гдѣ собиралось все сосѣдство, то единственно изъ желанія посмотрѣть, какъ играютъ въ карты, похохотать во все горло надъ нелѣпыми и грубыми выходками Пименто и другихъ молодцовъ того же сорта, изображающихъ изъ себя въ «уэртѣ» франтовъ и донъ Жуановъ. Но онъ никогда не подходилъ къ прилавку, чтобы спросить стаканчикъ, никогда не раскрывалъ кошелька, а крѣпко придерживалъ его въ карманѣ; если же и выпивалъ, случалось, то это значило, что выигравшій въ карты угощалъ всю компанію.
Онъ очень любилъ свою жену, любилъ до такой степени, что прощалъ ей ея глупость, съ которой она произвела на свѣтъ четырехъ дочерей и ни одного сына, который помогъ бы ему работать; впрочемъ, онъ не менѣе любилъ и дочекъ, сущихъ ангеловъ, которыя цѣлый день шили, распѣвая, на порогѣ избы, а иногда приходили и на поля, чтобы сколько нибудь облегчить бѣднягу-отца. Но господствующею страстью этого мужика, любовью, преодолѣвавшею всѣ прочія его привязанности, была любовь къ землѣ, которую столько лѣтъ арендовали его предки и надъ которою онъ надрывался въ свою очередь.
Въ старину, давно, очень давно, ея владѣльцемъ былъ знатный вельможа, который въ свой смертный часъ передалъ и грѣхи свои, и недвижимость въ руки монаховъ Сан-Мигельделосъ Рейесъ; и этимъ монахамъ она еще принадлежала въ ту пору, когда дядя Тамба (почти слѣпой старикъ, который пасъ маленькое стадо одного мясника изъ Альборайи) былъ удалымъ молодцомъ въ шайкѣ «брата»[2] и стрѣлялъ французовъ изъ мушкетона. Монахи были добрые парни: толстые, жирные, блиставшіе здоровьемъ, любившіе повеселиться и не особенно настойчивые въ требованіи арендныхъ денегъ; они бывали довольны, если, когда заходили подъ вечеръ на хуторъ, ихъ встрѣчала прабабка теперешняго арендатора, тогда красавица-дѣвица, и вѣжливо угощала хорошею чашкою шоколада да фруктами изъ сада. А теперь увы! земля принадлежала дону Сальвадору, старикашкѣ изъ Валенціи, который былъ мученьемъ дяди Баррета и даже снился ему во снѣ.
Хуже хозяина нельзя было найти.
Донъ Сальвадоръ пользовался отвратительною репутаціей во всей «уэртѣ», такъ какъ владѣлъ участками почти во всѣхъ концахъ ея. Каждый вечеръ, завернувшись въ свой старый плащъ, даже весною, и внѣшностью походя на жалкаго нищаго, сопровождаемый на всемъ пути проклятіями и враждою, этотъ старикашка пробирался по тропинкамъ къ своимъ арендаторамъ. Въ немъ была цѣпкость скупца, желающаго находиться въ постоянномъ соприкосновеніи со своимъ добромъ, неотвязчивая настойчивость ростовщика, жаждущаго свести просроченные счеты. Едва онъ показывался вдали, собаки лаяли, точно зачуявъ смерть, дѣти смотрѣли на него съ испугомъ, мужчины уходили, чтобы избавиться от тяжелой необходимости прибѣгать къ отговоркамъ, а женщины выходили на пороги избъ, опустивши глаза, приготовившись лгать, чтобы упросить дона Сальвадора повременить, и отвѣчали слезами на его гнѣвныя выходки и угрозы.
Случалось, что Пименто, который въ качествѣ храбреца, принималъ участіе въ бѣдствіяхъ сосѣдей и изображалъ въ «уэртѣ» странствующаго рыцаря, сквозь зубы сулилъ старику что-нибудь въ родѣ взбучки и прохладительнаго купанья въ каналѣ; но его удерживали сами жертвы скупца, ставя на видъ, что донъ Сальвадоръ — не кое-что: «Человѣкъ, который всѣ утра просиживаетъ въ судахъ и водитъ дружбу съ большими шишками!… Съ такими людьми бѣднякамъ куда тягаться»!
Изъ всѣхъ арендаторовъ старикашки дядя Барретъ былъ наилучшимъ. Правда, ему трудно бывало добывать арендныя деньги, но, выбиваясь изъ силъ на работѣ, онъ всегда приготовлялъ ихъ къ сроку и за нимъ не было недоимокъ. За это донъ Сальвадоръ ставилъ его въ примеръ другимъ арендаторамъ, что, впрочемъ, не мешало ему относиться къ дядѣ Баррету еще болѣе требовательно и жестоко, чѣмъ къ прочимъ: бѣдняга никогда не огрызался, и эта кротость позволяла скрягѣ безбожно удовлетворять свою страсть къ угнетенію и жадность.
Дядя Барретъ, единственный работникъ въ семьѣ, такъ какъ жена не принесла ему сыновей, трудился цѣлый Божій день. Утромъ, на зарѣ, когда вся «уэрта» еще спала, вечеромъ до поздней ночи, когда всѣ давно уже отдыхали, онъ бывалъ въ полѣ съ мотыкою въ рукѣ, ожесточенно ковыряя землю, изъ которой ему приходилось извлекать пропитаніе для семьи и плату за аренду. Сначала онъ пытался найти помощниковъ, нанять батраковъ; но батраки работали мало, спали въ хлѣвахъ въ часы солнцепека, дорого стоили и къ тому же воровали. Поэтому Барретъ прогонялъ ихъ черезъ нѣсколько недѣль и, наконецъ, послѣ ряда неудачныхъ попытокъ, отказался от этого лекарства, которое представлялось ему хуже болѣзни. Между тѣмъ, такъ какъ его собственныхъ рукъ не могло хватить на обработку всего участка, а нѣкоторое суевѣрное почтеніе къ предкамъ мѣшало ему уступить въ чужія руки хоть пядь этихъ полей, находившихся цѣлые вѣка въ пользованіи его рода, то ему пришлось запустить цѣлую треть участка; онъ вообразилъ себѣ, что, удвоивъ усердіе и ведя на болѣе плодородныхъ частяхъ болѣе интенсивное хозяйство, онъ ухитрится прокормить своихъ и удовлетворить землевладѣльца.
Вотъ и началась упорная и отчаянная борьба съ жизненными невзгодами собственною слабостью, борьба тайная, такъ какъ по природѣ не будучи склоннымъ дѣлиться своими горестями, онъ скрывалъ от домашнихъ ужасныя опасенія, терзавшія его. Всѣ знали его добродушнымъ, спокойнымъ, улыбающимся, въ той самой синей шапкѣ, которой онъ былъ обязанъ своимъ прозвищемъ[3], надвинутой до ушей. Онъ только того и желалъ, чтобы жена и дочери не знали о его тревогѣ, чтобы никто въ домѣ не замѣтилъ уменьшенія средствъ, чтобы ничѣмъ не нарушилось честное благополучіе хутора, постоянно оживленнаго смѣхомъ и пѣснями четырехъ сестеръ, которыя были погодки. Уже обращая на себя вниманіе парней «уэрты», дѣвицы только и думали, какъ бы принарядиться въ свои новые шелковые илаточки и шумящія глаженыя юбки, да сходить въ сосѣднее село на праздникъ, а на другой день, на разсвѣтѣ, подойти босикомъ къ окошку и поглядѣть въ ставенныя щели, кто изъ ухаживателей распѣваетъ имъ «албаду»[4] и кто играетъ на гитарѣ; тѣмъ временемъ, бѣдный дядя Барретъ, все болѣе озабоченный уравновѣшеніемъ своего бюджета, вынималъ монету за монетой изъ кучки золота, скопленной по грошамъ еще его родителями, и тѣмъ старался удовлетворить дона Сальвадора, стараго скрягу, который никогда не бывалъ доволенъ и не только выжималъ всѣ соки изъ своего арендатора, а еще безпрестанно твердилъ ему о тяжелыхъ временахъ, о страшныхъ надбавкахъ налоговъ и о необходимости повысить арендную плату.
Въ одинъ прекрасный день донъ Сальвадоръ ее повысилъ. Дядя Барретъ протестовалъ, напоминая о трудахъ своей семьи, которая полила потомъ этотъ участокъ, чтобы сдѣлать его лучшимъ въ округѣ. Но хозяинъ былъ неумолимъ.
— Участокъ — лучшій? Такъ правильно и платить за него дороже.
Баррету пришлось покориться. Онъ скорѣе готовъ былъ отдать жизнь, чѣмъ разстаться съ землею, которая пила изъ него кровь.
Сбереженія были уже истрачены и разсчитывать можно было только на доходъ съ хозяйства. Онъ сталъ трудиться съ ожесточеніемъ и даже съ какимъ-то бѣшенствомъ. Онъ опять воздѣлалъ весь участокъ. Онъ пересталъ спать. Ему казалось, будто у него овощи растутъ медленнѣе, чѣмъ у прочихъ; малѣйшая тучка ужасала его, приводила въ смятеніе; этотъ человѣкъ, такой честный, добрый, доходилъ до того, что подстерегалъ, когда зазѣваются сосѣди, чтобы украсть у нихъ часть ихъ орошенія. Ужаснѣе же всего для него было то, что, при всемъ своемъ безумномъ усердіи, онъ могъ уплатить лишь половину того, что былъ долженъ.
Послѣдствіемъ столь необычныхъ трудовъ было то, что лошадь дяди Баррета, покорное существо, раздѣлявшее непомѣрную работу хозяина, устала изводиться день и ночь, возить въ Валенцію на базаръ возы овощей, а потомъ, безъ роздыха, безъ передышки, не осушивъ пота, запрягаться въ coxy и выворачивать тяжелые пласты, — и рѣшилась околѣть. Тутъ мужикъ увидѣлъ, что погибъ. Какъ теперь вспахать эти поля, прекрасные плоды которыхъ равнодушно ѣдятъ горожане, даже не подозрѣвая, какихъ мукъ стоитъ ихъ взращиваніе отцу семейства, постоянно борющемуся съ нищетой?
Но Провидѣніе, никогда не покидающее бѣдняковъ, обратилось къ нему устами дона Сальвадора.
He даромъ говорится, что нѣтъ худа безъ добра. Когда старый ростовщикъ узналъ о бѣдѣ Баррета, онъ съ трогательною заботливостью предложилъ ему помощь. «Сколько нужно было на покупку новой лошади? Пятьдесятъ д_у_р_о? Ну, такъ онъ, землевладѣлецъ, придетъ на помощь къ своему съемщику и этимъ докажетъ несправедливость тѣхъ, кто ненавидитъ его и клевещетъ на него». Онъ далъ взаймы пятьдесятъ д_у_р_о, съ тою только незначительною подробностью — вѣдь дѣло дѣломъ! — что заставилъ заемщика подписать бумагу, гдѣ говорилось о процентахъ, накопленіи недоимокъ, обезпеченіи въ уплатѣ долга; въ пунктѣ обезпеченій упоминалось о мебели, хозяйственныхъ орудіяхъ, обо всемъ добрѣ арендатора, не исключая и скотины.
Дядя Барретъ, ободренный появленіемъ молодой и сильной лошади, съ новымъ усердіемъ принялся за дѣло.
Но онъ былъ уже истощенъ тревогою и трудомъ; въ немъ только и оставались, что кожа да кости, и всѣмъ извѣстная шапка колпакомъ нахлобучивалась на его исхудавшую голову. Почти весь доходъ съ хозяйства поглощался нуждами семьи и изъ нѣсколькихъ пригоршней мѣдяковъ, добытыхъ продажею овощей на Валенцскомъ рынкѣ, никакъ не выходила та кучка, которой хватило бы на уплату за землю.
Безполезность его нечеловѣческихъ усилій и несправедливость упрековъ, съ которыми иногда обращался къ нему донъ Сальвадаръ, порою пробуждали въ душѣ его смутный протестъ, порожцали въ его некультурномъ мозгу неясныя мысли о правѣ: «Почему эти поля — не его собственность? Всѣ его предки поливали эти комья земли своимъ потомъ, сокращали ради нихъ жизнь свою. Если бы не они, не Барреты, то здѣсь была бы безплодная пустыня, какъ на берегу моря. А теперь на его шеѣ затягиваетъ петлю, изводитъ его своими посѣщеніями и напоминаніями этотъ старый бездушный скряга, владѣющій землею, хотя заступа въ рукахъ держать не умѣетъ и никогда не гнулъ спины надъ бороздами!… Господи! Какъ это все ведется у людей!»
Но такія вспышки скоро проходили, и бѣдный мужикъ снова возвращался къ своей пассивной покорности, къ своему традиціонному и суевѣрному почтенію передъ собственностью, къ наслѣдственной вѣрѣ въ необходимость работать и оставаться честнымъ. Для него величайшимъ безчестьемъ было — не платить долговъ, а величайшимъ несчастіемъ — потерять хоть пядь земли, которую воздѣлывали его дѣды.
Въ рождественскій срокъ онъ могъ отдать дону Сальвадору лишь малую часть арендной платы, а къ Иванову дню не собралъ ни копѣйки: жена была больна и на доктора и лекарства пришлось продать даже «свадебное золото» — старинныя серьги съ подвѣсками и жемчужное ожерелье, составлявшія семейное сокровище, будущее обладаніе которымъ являлось предметомъ споровъ между четырьмя дѣвицами.
Землевладѣлецъ ничего не захотѣлъ слушать. «Такъ продолжать нельзя: участокъ, очевидно, слишкомъ великъ для Баррета, и донъ Сальвадоръ, имѣя доброе сердце, не потерпитъ, чтобы его арендаторъ надрывался на работѣ до смерти. Кромѣ того, другіе предлагаютъ ему за эту землю выгодную цѣну, и вотъ, онъ предупреждаетъ Баретта, чтобы тотъ поскорѣе очистилъ хуторъ. Ему очень жаль, но онъ и самъ не богатъ… Ахъ, кстати напоминаетъ, что пора уплатить деньги, занятыя на покупку лошади, что, вмѣстѣ съ наросшими процентами, составляетъ…»
Мужикъ даже не замѣтилъ, до сколькихъ тысячъ реаловъ[5] возросъ первоначальный долгъ благодаря «божескимъ» процентамъ: такъ его смутилъ и взволновалъ приказъ покинуть хуторъ. Самообладаніе, ослабленное ужасною многолѣтнею борьбой, вдругъ покинуло его. Никогда не плакавши дотолѣ, онъ захныкалъ, какъ ребенокъ. Исчезли вся его гордость, вся его мавританская важность; на колѣняхъ сталъ онъ молить стараго ростовщика, чтобы тотъ сжалился надъ нимъ, увѣряя, что будетъ почитать и благословлять его, какъ отца.
Плохого отца нашелъ себѣ бѣдный Барретъ! Донъ Сальвадоръ былъ неумолимъ. «Ему было очень жаль, но онъ ничего не могъ сдѣлать. Онъ тоже былъ бѣденъ и долженъ былъ думать о пропитаніи своихъ дѣтей».
Мужикъ усталъ молить о милосердіи. Онъ еще нѣсколько разъ побывалъ въ Валенціи у землевладѣльца, негодовалъ, упрекалъ, говорилъ о своихъ дѣдахъ, о своемъ нравственномъ правѣ на этотъ участокъ и добился того, что наконецъ донъ Сальвадоръ пересталъ его принимать.
Отчаяніе вернуло Баррету энергію. Онъ вновь сталъ сыномъ «уэрты» — гордымъ, рѣшительнымъ и неуступчивымъ, когда считаетъ за собою право. Хозяинъ не хотѣлъ его слушать, отказался его обнадежить? Очень хорошо. Больше онъ и безпокоиться не станетъ: если старикъ захочетъ поговорить съ нимъ, можетъ придти самъ. Посмотримъ, найдется-ли смѣльчакъ, способный выжить его изъ его дома!
И онъ продолжалъ работать, но все время былъ насторожѣ и внимательно вглядывался во всякаго мимо проходящаго незнакомца, точно ожидая нападенія шайки разбойниковъ.
Его вызвали въ судъ, но онъ не явился. Онъ и такъ зналъ, въ чемъ дѣло: какая-нибудь западня, придуманная на погибель честнымъ людямъ. Если хотятъ его ограбить, пусть приходятъ къ нему на поле, которое для него все равно, что кусокъ собственной шкуры, и которое онъ такъ и защищать будетъ!
Разъ утромъ его предупредили, что къ нему явятся пристава выселять его изъ хутора и опечатывать все его добро за долги: слѣдующею ночью ему уже не придется ночевать въ своей избѣ. Это извѣстіе показалось ему такимъ страннымъ, что онъ ему не повѣрилъ. «Такія вещи бываютъ съ мошенкиками, съ тѣми, кто никогда не платилъ… Но онъ всегда всѣ жилы изъ себя выматывалъ, чтобы расплатиться въ срокъ; онъ родился на этомъ участкѣ… He можетъ быть! Вѣдь не въ дикомъ же царствѣ живетъ онъ, гдѣ нѣтъ ни жалости, ни страха Божія».
Тѣмъ не менѣе, послѣ обѣда, когда на дорогѣ показались одѣтые въ черное господа, точно скверныя хищныя птицы, со свертками бумагъ подъ мышками вмѣсто крыльевъ, сомнѣнія его разсѣялись. Это былъ непріятель: эти люди шли его грабить. И онъ почувствовалъ, какъ въ немъ проснулась слѣпая храбрость мавра, переносящаго всяческія обиды, но теряющаго разумъ от бѣшенства, если тронутъ что-либо ему принадлежащее. Онъ бѣгомъ вернулся въ избу, схватилъ старое ружье, которое всегда заряженнымъ держалъ за дверью, сталъ у калитки и нацѣлилъ оружіе, твердо рѣшившись всадить двѣ пули въ перваго изъ этихъ грабителей-сутягъ кто ступитъ на его землю.
Его жена, еще больная, и четыре дочери кинулись вонъ изъ избы, крича, какъ сумасшедшія, уцѣпились за него, стали отнимать ружье, схвативъ его за стволъ. Эта борьба, при которой, дергаясь и толкаясь, они ударялись то объ одну притолоку калитки, то о другую, сдѣлалась такою шумною, что обитатели сосѣднихъ хуторовъ вышли изъ избъ и сбѣжались. Ружьемъ овладѣлъ Пименто, который изъ предосторожности унесъ его къ себѣ домой. Барретъ пошелъ за нимъ, схваченный подъ руки нѣсколькими здоровыми парнями, и тщетно пытаясь вернуть себѣ ружье; онъ выражалъ свой безсильный гнѣвъ ругательствами на эту скотину, не дающую ему защитить свое добро.
— Пименто! Разбойникъ! Отдай ружье!
Но хвастунъ снисходительно улыбался, довольный ролью добряка и умиротворителя, которую разыгрывалъ передъ этимъ взбѣшеннымъ старикомъ. Такъ дошли до жилища Пименто, куда ввели несчастнаго и гдѣ, не спуская съ него глазъ, принялись его увѣщевать, давать совѣты, чтобы помѣшать ему надѣлать глупостей: «Нужно держать ухо востро, дѣдушка Барретъ. Это — народъ судейскій. Бѣднякамъ съ ними лучше не связываться. А спокойствіе и злопамятность всегда приведутъ къ цѣли».
Тѣмъ временемъ, зловѣщія черныя фигуры писали бумагу за бумагою въ избѣ Баррета, безжалостно швыряли мебель и одежду, включили въ опись даже скотный дворъ и курятникъ, между тѣмъ какъ мать и дочери стонали от отчаянія, а собравшаяся въ дверяхъ толпа, являясь какъ бы хоромъ въ этой трагедіи, съ ужасомъ слѣдила за подробностями процедуры, стараясь утѣшить бѣдныхъ женщинъ и вполголоса проклиная эту каналью дона Сальвадора и тѣхъ, кто исполняетъ приказанія такого пса.
Къ ночи все было кончено. Черные люди заперли дверь, унесли ключъ и оставили выселеннымъ лишь два-три узла со старымъ бѣльемъ и поношеннымъ платьемъ, да мѣшокъ съ инструментами: больше имъ ничего не позволили взять изъ избы.
Дрожащая от лихорадки жена и дочери, еще потрясаемыя рыданіями, пріютились у сосѣдокъ, предложившихъ имъ гостепріимство. «Народъ въ „уэртѣ“ добрый и любитъ ихъ. Конечно, не богачи; ну, а все-же найдется для спанья лишняя рогожка».
Отецъ остался подъ присмотромъ Пименто. Они сидѣли другъ противъ друга на тростниковыхъ стульяхъ, при слабомъ свѣтѣ «кандиля»[6], и курили папиросу за папиросой. Послѣ своей бѣшеной вспышки бѣдняга впалъ въ состояніе одурѣнія, похожее на сомнамбулизмъ; а его хранитель со всеусердіемъ ободрялъ его, стараясь поднять его духъ: — «Что за чортъ! Стоитъ-ли такъ горевать изъ-за мошенника-ростовщика! Если бы донъ Сальвадоръ видѣлъ это, его негодяйское сердце слишкомъ бы возрадовалось. Пора ужинать, и лучше всего выпить рюмочку».
Но Барретъ молчалъ или отвѣчалъ односложно и невнятно, а время от времени повторялъ все ту же фразу:
— Пименто, отдай же мнѣ ружье!
Пименто улыбался, тайно восхищаясь этимъ старикомъ, на котораго въ «уэртѣ» всегда смотрѣли, какъ на человѣка не изъ храбрыхъ, и который вдругъ выказывалъ такую дикѵю свирѣпость. «Отдать ему ружье?… Какъ же!… Сейчасъ!… По его хмурымъ бровямъ было видно, на что ему оно»… Старикъ настаивалъ, жаловался, раздражался, обвинялъ Пименто въ предательствѣ. Наконецъ, къ девяти часамъ вечера, онъ заявилъ, что не останется подъ кровлею лживаго друга, который заодно съ его палачомъ, и всталъ, чтобы уйти.
Пименто не сталъ его задерживать. «Въ такой часъ старику не удастся надѣлать бѣдъ. Пусть же ночуетъ въ полѣ, если ему хочется!» И, заперевъ дверь, хвастунъ улегся спать.
Передъ уходомъ изъ избы Пименто, дядя Барретъ пошарилъ въ мѣшкѣ и вытащилъ оттуда серпъ, который засунулъ за поясъ. Потомъ пошелъ прямо къ своему участку и, словно выгнанная собака, сталъ бродить вокругъ своей запертой избы.
Заперта! Она была заперта для него навѣка! А между тѣмъ эти стѣны возводилъ его прадѣдъ; чинилъ же ихъ каждый годъ онъ самъ; въ темнотѣ еще виднѣлась на нихъ побѣлка, которою его дочери покрыли мѣсяцъ назадъ. Скотный дворъ, конюшня, свинарникъ были работою его отца; а эту высокую и красивую соломенную крышу, съ маленькими крестиками на обоихъ концахъ, устроилъ самъ онъ, взамѣнъ старой, которая повсюду давала течь. Своими же руками онъ вывелъ закраину у колодца, столбы у калитки, заплелъ тростниковый плетень, надъ которымъ высятся пучки цвѣтущей гвоздики и «дневныхъ красавицъ».
— И все это достанется другому? Почему? Потому что такъ хотятъ люди!
Придя въ бѣшенство, онъ поискалъ за поясомъ спичечницу, чтобы поджечь соломенную крышу: «Пусть бы чортъ взялъ эту хибарку! Въ концѣ-концовъ, она, вѣдь, — моя! Богу это извѣстно. И я имѣю право лучше спалить мое добро, чѣмъ отдать грабителямъ!»… Но въ самую минуту выполненія этого намѣренія его охватилъ инстинктивный ужасъ, точно передъ нимъ возстали трупы всѣхъ его предковъ, и онъ бросилъ спички на землю.
Между тѣмъ стремленіе истреблять продолжало бушевать въ его мозгу. Съ серпомъ въ рукѣ онъ пошелъ по полямъ, которыхъ былъ жертвою. «Теперь сразу заплатитъ ему за все неблагодарная земля — причина всѣхъ его несчастій!» Опустошеніе длилось нѣсколько часовъ. Гнутые прутья, по которымъ всползали зеленые стебли нѣжныхъ фасоли и горошка, трещали подъ каблуками старика, плети бобовъ рвались подъ ударами серпа; кочни латука и капусты катились вдаль, срубленные острою сталью, точно головы казненныхъ, а листья ихъ разстилались вокругъ, будто волосы. — «По крайней мѣрѣ, никто не воспользуется моимъ трудомъ!»… — Полночь прошла; а онъ все еще опустошалъ, топталъ, ругался, богохульствовалъ; наконецъ имъ вдругъ овладѣла слабость; онъ бросился въ одну изъ бороздъ, плача какъ ребенокъ и повторяя себѣ, что отнынѣ постелью его будетъ земля, а работою — христорадничество по дорогамъ…
Его пробудили первые лучи солнца, упавши къ нему на вѣки, и веселый щебетъ птицъ, которыя летали вокругъ него, угощаясь остатками ночного разгрома. Тогда онъ всталъ, оцѣпенѣвъ от усталости, пронизанный сыростью, дрожа от холода, и, не сознавая куда идетъ, двинулся по дорогѣ въ Валенцію.
Когда онъ поравнядся съ кабачкомъ Копы, ему пришло на мысль зайти туда. Тамъ сидѣли возчики изъ окрестностей, которые вступили съ нимъ въ разговоръ, приняли участіе въ его горѣ и предложили выпить. Онъ отвѣтилъ имъ, что соглашается съ удовольствіемъ. «Да, при такомъ холодѣ, пронизывающемъ до костей, онъ съ удовольствіемъ выпьетъ что-нибудь».
И этотъ столь трезвый человѣкъ выпилъ сразу два большихъ стакана водки, которая точно огнемъ зажглась въ его пустомъ желудкѣ. Лицо у него вспыхнуло, потомъ поблѣднѣло и стало точно мертвое; глаза налились кровью. И языкъ у него развязался; онъ почувствовалъ полное довѣріе къ этимъ людямъ, которые его жалѣли, — пустился съ ними въ откровенности, называя ихъ «дѣтками», объявилъ имъ, что не смущается такими пустяками, что для него не все потеряно, разъ осталось лучшее его добро, серпъ его прадѣда, драгоцѣнность, которую онъ не отдалъ бы и за 20 «фанегъ» земли[7]. Онъ вытащилъ изъ-за пояса кривое лезвіе, ясное и блестящее: сталь лучшаго закала, отточенную превосходно и способную, по увѣреніямъ старика, перерубить въ воздухѣ листокъ папиросной бумаги.
Возчики расплатились; потомъ, понукая лошадей, двинулись въ городъ, скрипя на всю дорогу колесами своихъ телѣгъ. Дядя Барретъ просидѣлъ въ кабакѣ послѣ ихъ отъѣзда еще около часа, испытывая головокруженіе, разговаривая самъ съ собою, пока, наконецъ, смущенный жесткимъ взглядомъ хозяина, угадавшимъ его состояніе, онъ не почувствовалъ смутный стыдъ и не вышелъ, въ свою очередь, невѣрнымъ шагомъ и не поклонившись.
Теперь его душою овладѣло воспоминаніе от котораго онъ никакъ не могъ отвязаться. Онъ видѣлъ, даже закрывъ глаза, большой садъ апельсинныхъ деревьевъ, находившійся болѣе, чѣмъ за милю, между Бенимаклетомъ и моремъ. Этотъ садъ принадлежалъ дону Сальвадору, который бывалъ тамъ чуть не каждый день и по одному осматривалъ прекрасныя деревья, точно пересчитывая на нихъ своимъ жаднымъ взоромъ всѣ апельсины. He сознавая ясно того. что дѣлаетъ, дядя Барретъ шелъ по этому направленію, чтобы посмотрѣть, не принесетъ ли чортъ къ нему навстрѣчу человѣка, который довелъ его до такой бѣды.
Такъ какъ ногами онъ ступалъ не твердо и часто останавливался, отыскивая равновѣсіе, то дошелъ до мѣста лишь черезъ два часа; а когда пришелъ, то соображеніе его было настолько помрачено винными парами, что онъ уже не помнилъ, зачѣмъ забрелъ такъ далеко. Изнемогши от усталости, онъ свалился въ коноплянникъ, близъ дороги. Черезъ нѣсколько минутъ онъ уже спалъ, и его тяжелый пьяный храпъ раздавался среди прямыхъ зеленыхъ стеблей.
Когда онъ проснулся, день шелъ къ концу.
!!!!!!!! Пропущены 39-42
мѣстъ взошелъ на эшафотъ"… А такъ какъ Барретъ постоянно былъ въ числѣ послушныхъ, такъ какъ онъ всегда подавалъ голосъ согласно наставленіямъ вліятельнаго лица и съ пассивною покорностью выполнялъ все, что бывало приказано, то для его спасенія было предпринято нѣсколько поѣздокъ въ Мадридъ и, въ одинъ прекрасный день, пришло помилованіе.
Онъ вышелъ изъ тюрьмы подобно муміи и, сосланный на каторгу въ Цеуту, умеръ тамъ нѣсколько лѣтъ спустя.
Семья его распалась, разсѣялась, точно пригоршня соломы по вѣтру. Дочери, одна за другою, покинули дома, пріютившіе ихъ сначала: онѣ ушли въ Валенцію добывать хлѣбъ въ качествѣ служанокъ, и всѣ вѣсти о нихъ прекратились. Старая мать, уставши стѣснять людей своими вѣчными болѣзнями, помѣстилась въ больницу, гдѣ вскорѣ и отдала Богу душу.
Такъ какъ чужія бѣды всегда легко забываются, то обитатели «уэрты» скоро перестали думать объ этой ужасной драмѣ и только изрѣдка кто-нибудь спрашивалъ, куда бы могли дѣться дочки дяди Баррета. Ho o землѣ и объ избѣ не забылъ никто. Въ силу безмолвнаго соглашенія всѣхъ окрестныхъ жителей, въ силу какого-то инстинктивнаго заговора, составленнаго почти безъ словъ, но какъ бы съ участіемъ деревьевъ и дорогъ, необитаемая изба осталась точно въ такомъ видѣ, какъ въ тотъ часъ, когда полиція выгнала несчастнаго арендатора.
Въ день этого событія Пименто сказалъ: «Посмотримъ, найдется ли такой хватъ, который осмѣлится поселиться на этомъ участкѣ!» И всѣ, не исключая женщинъ и дѣтей, отвѣтили съ видомъ сочувствія: «Посмотримъ!»…
Оба сына дона Сальвадора, не смотря на богатство такіе же жадные, какъ и отецъ, сочли себя раззоренными, когда плевелы и терніи заполонили участокъ, не находившій арендатора и остававшійся непроизводительнымъ.
Сдѣлавъ большую скидку въ арендной цѣны, они сумѣли убѣдить одного земледѣльца, арендовавшаго другой участокъ въ «уэртѣ» и хваставшаго, что ему всегда мало земли, снять тоже и эту землю, которой теперь всѣ точно боялись. Этотъ человѣкъ приходилъ пахать съ ружьемъ за плечами и смѣялся надъ враждебностью сосѣдей. Съ его приближеніемъ избы запирались; но затѣмъ ему вслѣдъ направлялись враждебные взгляды и долго слѣдили за нимъ. Онъ опасался засады и былъ остороженъ. Однако его предусмотрительность ни къ чему не привела. Онъ еще не кончилъ расчищать поля, когда, разъ вечеромъ, шелъ одинъ и въ него было выпущено два выстрѣла такъ, что онъ даже не увидалъ нападающихъ: зарядъ крупной дроби просвисталъ мимо его ушей и онъ только чудомъ остался живъ и невредимъ. На дорогѣ не было видно никого; даже не замѣчалось ничьихъ слѣдовъ на землѣ. Выстрѣлъ, очевидно, былъ направленъ съ котораго нибудь канала, гдѣ стрѣлявшій засѣлъ въ тростникѣ. Поддерживать борьбу съ такими врагами было невозможно, и на другое же утро новый арендаторъ пошелъ отдать ключи домовымъ хозяевамъ.
Вотъ когда стоило послушать жалобы сыновей дона Сальвадора! «Чтожъ, развѣ ужъ нѣтъ болѣе правительства? Нѣтъ обезпеченія собственности? Нѣтъ больше ничего?» Безъ сомнѣнія, во всемъ этомъ дѣлѣ коноводомъ былъ Пименто: именно онъ препятствовалъ распахивать участокъ; поэтому полицейскіе явились кь тому, кому подчинялась вся «уэрта», и свели его въ тюрьму.
Но когда наступило время опроса свидѣтелей, та всѣ мѣстные жители, не исключая убогихъ старухъ, постоянно сидѣвшихъ дома, твердили передъ судьями одно и то же, а именно: что въ день, въ тотъ самый часъ, когда произведены были ружейные выстрѣлы, Пименто сидѣлъ въ одномъ изъ альборойскихъ кабаковъ и кутилъ тамъ съ пріятелями.
Всѣ повторяли это показаніе, точно заученный урокъ, и не было никакой возможности поймать хитрыхъ мужиковъ на противорѣчіи. Что могъ подѣлать судья съ этими людьми, которые, съ глупымъ видомъ и невиннымъ взоромъ, невозмутимо врали, почесывая затылокъ? Пришлось выпустить Пименто на волю; и во всѣхъ избахъ раздались вздохи облегченія и торжества.
Теперь опытъ былъ сдѣланъ: стало извѣстнымъ, что за обработку этого участка люди платятся шкурой. Тѣмъ не менѣе, хозяева не сдавались. «Если нельзя сдавать свою землю въ аренду, можно обрабатывать ее самимъ!» И они нашли себѣ поденщиковъ изъ числа тѣхъ нуждающихся и покорныхъ бѣдняковъ, которые, воняя сажей и нищетой, спускаются, гонимые голодомъ, съ пограничныхъ горъ, отдѣляющихъ провинцію Валенціи от Арагона, и ищутъ себѣ работы.
Въ «уэртѣ» жалѣли бѣдныхъ «чуросовъ»[8]: «Несчастные. Они добываютъ себѣ пищу! Они не виноваты». И вечеромъ, когда они, съ мотыками на плечахъ, шли домой, находилось достаточно добрыхъ душъ, зазывавшихъ ихъ въ кабачокъ Копы. Ихъ вводѣли, угощали выпивкой и шептали что-то на уши со скорбнымъ видомъ, въ тонѣ отеческаго доброжелательства, какъ совѣтуютъ дѣтямъ избѣгать опасностей. Послѣдствіемъ бывало то, что на другой день, вмѣсто того, чтобы отправляться въ поле, послушные «чуросы» толпою шли къ хозяевамъ.
— Хозяинъ, мы — къ вамъ за расчетомъ.
Землевладѣльцы, старые холостяки, взбѣшенные убытками, пытались возражать, убѣждать, но все бывало напрасно.
— Хозяинъ, — отвѣчали поденщики, — мы народъ бѣдный, но все же родились не подъ ометомъ[9].
И не только уходили съ работы, но еще предупреждали земляковъ, что слѣдуетъ остерегаться работы на землѣ Баррета, какъ остерегаются чорта.
По жалобамъ землевладѣльцевъ, которые просили покровительства даже путемъ газетъ, полиція учредила спеціальный надзоръ. Полицейскіе ходили по «уэртѣ» по-двое, сторожили на дорогахъ, старались подслушать разговоры, но безъ результатовъ. Они видѣли все одно и то же: женщинъ, шьющихъ и поющихъ подъ навѣсами, мужчинъ въ поляхъ, гнущихъ спину и, не сводя глазъ съ земли, работающихъ безъ отдыха; Пименто, бариномъ лежащаго передъ своими прутиками или неловко и лѣниво помогающаго Пепитѣ; въ кабачкѣ Копы — нѣсколькихъ стариковъ, играющихъ въ «трукъ» или грѣющихся на солнышкѣ на крылечкѣ. Картина эта дышала миромъ, простотою: словомъ, — мавританская Аркадія.
Но мѣстные жители не вѣрили этому, и ни одинъ земледѣлецъ не бралъ того участка даже даромъ; въ концѣ-концовъ, владѣльцы принуждены были отказаться от своего намѣренія и дать землѣ зарости соромъ, пока не найдется покупатель, который пріобрѣлъ бы ее и распахалъ бы заново.
«Уэрта» трепетала от восторга, видя, какъ пропадаетъ это добро и какъ наслѣдники дона Сальвадора призываютъ всѣхъ чертей на помощь. Это удовольствіе было ново и велико. «He мѣшаетъ, чтобы иногда бѣдняки одерживали верхъ надъ богачами». И черствый хлѣбъ казался вкуснѣе, вино слаще, работа легче, когда вспоминалось, какъ бѣсятся эти скупердяи, которые, при всѣхъ своихъ деньгахъ не могутъ запретить мужланамъ изъ «уэрты» смѣяться надъ ними.
Кромѣ того, видъ этой дикой пустыни по самой серединѣ равнины дѣлалъ другихъ владѣльцевъ менѣе требовательными и училъ ихъ, на примѣрѣ сосѣда, не набавлять цѣнъ и терпѣливо ждать просроченныхъ взносовъ. Эти запущенныя поля стали талисманомъ, который поддерживалъ единодушіе между жителями «уэрты», напоминалъ имъ о ихъ обязанности всегда стоять другъ за друга; стали монументомъ, возвѣщавшимъ о власти арендаторовъ надъ хозяевами и прославлявшимъ чудеса, творимыя единодушіемъ несчастныхъ, вопреки гнету законовъ, защищающихъ роскошь тѣхъ, кто владѣетъ землею, не трудясь надъ нею, не поливая ее своимъ потомъ.
Все это, смутно бродившее въ головахъ мѣстныхъ жителей, заставляло ихъ думать, что въ тотъ день, какъ распашутся поля Баррета, «уэрта» подвергнется всякимъ бѣдствіямъ. Но теперь, по прошествіи десятилѣтней давности, они уже твердо надѣялись, что никто не рискнетъ вступить на запущенный участокъ, кромѣ дяди Томба, стараго полуслѣпого старика, который вѣчно бормоталъ что-то и, за неимѣніемъ другихъ слушателей, каждый день разсказывалъ своимъ грязнымъ овцамъ о своихъ военныхъ подвигахъ.
Вотъ чѣмъ объясняются тѣ крики ужаса и гнѣвныя движенія, съ которыми вся «уэрта» приняла невѣроятное извѣстіе, когда Пименто побѣжалъ изъ поля въ поле, изъ избы въ избу, объявляя, что на участкѣ дяди Баррета теперь есть арендаторъ, совсѣмъ неизвѣстный человѣкъ, и этотъ человѣкъ, кто бы онъ ни былъ, преспокойно устраивается тамъ съ семьею, «точно на собственной землѣ!».
III.
правитьОсмотрѣвъ запущенную землю, Батистъ сообразилъ, что работы предстоитъ довольно. Но это его не смутило.
Онъ былъ человѣкъ энергичный, предпріимчивый, привычный къ борьбѣ за кусокъ хлѣба: тутъ же, по его словамъ, можно было добыть хлѣба, и немало; кромѣ того, онъ утѣшался мыслью, что ему приходилось бывать и въ болѣе затруднительныхъ положеніяхъ.
Жизнь была къ нему сурова, и нѣсколько разъ ему приходилось мѣнять ремесло, все не выходя изъ круга деревенской нищеты, причемъ никакъ не удавалось доставить семьѣ то скромное довольство, далѣе котораго не шли его стремленія.
Когда онъ сошелся со своею женою, то служилъ «засыпкою» у мельника въ окрестностяхъ Сагунто. Онъ работалъ какъ волъ — такъ онъ выражался — чтобы дома ни въ чемъ не было нужды; и Богъ награждалъ его за труды, посылая каждый годъ no младенцу. Можно было подумать, что эти прелестныя созданія такъ и родились съ зубами, если судить по поспѣшности, съ какою они покидали материнскую грудь ради хлѣба, который выпрашивали съ утра до вечера. Выводъ: пришлось бросить мельницу и стать возчикомъ, чтобы сколько-нибудь увеличить заработокъ.
Но удачи ему не было. Никто такъ не ходилъ за лошадьми и не берегъ ихъ, какъ онъ. Умирая от усталости, онъ никогда не позволялъ себѣ уснуть на возу, какъ его товарищи, предоставивъ запряжкѣ руководиться собственнымъ инстинктомъ. Онъ всегда глядѣлъ въ оба; шелъ всегда рядомъ съ гужевою лошадью, тщательно обходилъ колеи и трясины. А между тѣмъ, если опрокидывался возъ, то непремѣнно его; если от дождей заболѣвала лошадь, то непремѣнно Батистова, хотя онъ, при первыхъ же капляхъ, покрывалъ рядномъ бока своихъ коней.
Въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ своихъ утомительныхъ скитаній по мѣстнымъ дорогамъ, онъ ѣлъ плохо, спалъ подъ открытымъ небомъ, надрывался сердцемъ от разлуки на цѣлые мѣсяцы съ семьею, которую любилъ сосредоточенною любовью человѣка суроваго и молчаливаго; и все это время терпѣлъ убытки, видя, что мало-по-малу теряетъ послѣднее. Лошади его пали; заработокъ от постоянной перевозки бурдюковъ съ виномъ или уксусомъ переходилъ въ руки барышниковъ и колесниковъ; дошло до того, что, предвидя неминучее раззореніе, онъ наконецъ бросилъ этотъ промыселъ.
Затѣмъ онъ снялъ въ аренду землю въ окрестностяхъ Сагунто: сухую, красную землю, вѣчно, жаждущую, гдѣ столѣтнія рожковыя деревья изгибались дуплистыми стволами и оливки поднимали кверху свои круглыя пыльныя верхушки. Началась борьба съ засухою, подниманіе взоровъ къ небу съ трепетомъ надежды каждый разъ, какъ на горизонтѣ показывалось черное облачко. Но дождей не было, урожаи оказывались плохими четыре года сряду и Батистъ уже не зналъ, за что схватиться, когда, въ одну изъ своихъ поѣздокъ въ Валенцію, случайно познакомился съ сыновьями дона Сальвадора — «славными господами, пошли имъ Богъ!» — которые отдали ему чудесный участокъ безплатно на два года, до того дня, когда онъ будетъ приведенъ въ полный порядокъ.
Безъ сомнѣнія, Батистъ кое-что слыхалъ о происшествіи, тамъ бывшемъ, и о причинахъ, принуждавшихъ владѣльцевъ оставлять невоздѣланною такую превосходную землю. «Но этому уже столько лѣтъ!» Земля ему нравилась, и онъ на ней поселился. Какое ему было дѣло до старыхъ сказокъ о дядѣ Барретѣ и донѣ Сальвадорѣ?
Батистъ презиралъ и забывалъ все, когда смотрѣлъ на свои поля; и онъ испытывалъ сладкій восторгъ при мысли о работѣ въ плодородной «уэртѣ», на которую, бывало, часто посматривалъ онъ съ завистью, проѣзжая изъ Валенціи въ Сагунто.
Эта была настоящая земля, вѣчно зеленѣющая, производящая изъ своихъ неистощимыхъ нѣдръ жатву за жатвою, богатая красною водою, которую, точно животворящую кровь, безпрерывно разносили по ея поверхности оросительные каналы и выходившія изъ нихъ безчисленныя канавки, похожія на сложную сѣть артерій и венъ; земля, столь плодоносная, что цѣлыя семьи кормились ея квадратиками, похожими, по объему, на зеленые платочки. Ахъ! какимъ счастливымъ онъ считалъ себя, что освободился от земли въ Сагунто, которая ему припоминалась въ видѣ ада, мучительною палящею жарою и неутомимою жаждою! Теперь, да! онъ — на хорошей дорогѣ. За дѣло! Поля запущены, это правда; работы будетъ страхъ сколько, это правда! Но не надо унывать… И этотъ коренастый молодецъ съ мускулистымъ туловищемъ, широченными плечами, круглою, стриженою головою на толстой монашеской шеѣ и добродушнымъ лицомъ, сгибалъ, потягиваясь, свои крѣпкія руки, привыкшія ворочать кули съ мукою и тяжелые бурдюки.
Онъ былъ такъ занятъ своимъ участкомъ, что почти не обратилъ вниманія на любопытство сосѣдей. Послѣдніе, суетливо просовывая головы между камышомъ или лежа плашмя на берегахъ ручьевъ, украдкою глядѣли на него; тутъ были и мужчины, и дѣти, и даже нѣсколько женщинъ изъ окрестныхъ домиковъ. Но онъ и не смотрѣлъ на нихъ. Конечно, то было любопытство, враждебное недовѣріе, съ какимъ всегда относятся къ новоприбывшимъ. Это было ему знакомо. Въ концѣ концовъ, кто знаетъ? Можетъ быть, имъ было интересно увидать, какъ горитъ всякая дрянь, которая за десять лѣтъ заполонила покинутыя поля дяди Баррета.
На другой день по прибытіи, онъ, съ помощью жены и дѣтей, зажегъ всю чужеядную растительность. Кусты корчились въ пламени и разсыпались въ пепелъ, тогда какъ всякіе гады выскакивали, опаленные изъ-подъ пепла, а избушка исчезла среди облаковъ дыма, подымавшихся от этой веселой иллюминаціи, которая вызывала въ жителяхъ «уэрты» глухую злобу.
Истребивъ соръ, Батистъ, не теряя времени, приступилъ къ разрыхленію земли. Почва была очень тверда; какъ опытный земледѣлецъ, онъ рѣшилъ раздѣлывать ее понемногу, участками; и, начертивъ квадратъ вокругъ избы, онъ, съ семьею, принялся копать землю.
По отношенію къ работѣ, эта семья была настоящимъ стадомъ бѣлокъ, которыя не могли сидѣть смирно, если работалъ отецъ. Жена, Тереза, и дочь, Розета, забравши юбки между колѣнъ и взявъ мотыки, долбили землю усерднѣе землекоповъ, и останавливались только чтобы откинуть назадъ пряди волосъ, которыя падали на ихъ красные и потные лбы.
Старшій сынъ, Батистетъ, безпрестанно совершалъ путешествія въ Валенцію съ корзиною изъ пальмовыхъ листьевъ на плечахъ и приносилъ навозъ и хозяйственные отбросы, которые складывалъ по обѣ стороны крыльца въ двѣ кучи, которыя являлись чѣмъ-то въ родѣ величественныхъ монументовъ; а трое малышей, серьезные и дѣятельные, точно понимая положеніе семьи, ползали на четверенькахъ за землекопами и вырывали изъ земляныхъ комьевъ слишкомъ крѣпко засѣвшіе корни сожженныхъ кустовъ.
Эга подготовительная работа протянулась болѣе недѣли, въ теченіе которой всѣ потѣли и задыхались от зари до самой ночи. Когда половина земли была вскопана, Батистъ сравнялъ ее и распахалъ при помощи своей ретивой коняшки. Рабочая пора уже настала: пришелъ Мартыновъ день, время сѣва. Земледѣлецъ раздѣлилъ приготовленную почву на три части: наибольшую — для хлѣба, поменьше — для бобовъ, а послѣднюю — для корма скоту: нельзя же было забыть М_о_р_р_у_т_а, стараго и милаго конька, бывшаго какъ бы членомъ семейства. И наконецъ, съ восторгомъ моряка, увидавшаго берегъ послѣ труднаго плаванья, они совершили посѣвъ. Будущность была обезпечена: земля «уэрты» не обманываетъ никогда, и этотъ участокъ дастъ имъ хлѣба на цѣлый годъ!
Вечеромъ того дня, когда они отсѣялись, они увидѣли на дорогѣ, проходившей вдоль ихъ земли, маленькое стадо грязныхъ овецъ, боязливо остановившееся на межѣ. За овцами шелъ высокій старикъ, черный от загара, съ ввалившимися въ глубокія впадины глазами и большимъ ртомъ, похожимъ на щель, окруженнымъ морщинами, точно лучами. Онъ шелъ медленно, твердымъ шагомъ, но ставилъ передъ собою свою пастушью палку, точно ощупывая почву.
Всѣ члены семьи смотрѣли на него со вниманіемъ: въ теченіе двухъ недѣль, прошедшихъ со времени ихъ пріѣзда, онъ одинъ отважился подойти къ участку.
Старикъ, замѣтивъ остановку своихъ овецъ, крикнулъ на нихъ, чтобы онѣ шли дальше. Тогда Батистъ пошелъ къ нему навстрѣчу и сказалъ, что тутъ гонять уже нельзя: теперь земля засѣяна! Развѣ онъ не знаетъ?
До дѣда Томбы дошли кое-какіе слухи; но онъ, вотъ уже двѣ недѣли, пасъ стадо на болотахъ въ Караиксетѣ и забылъ объ этомъ участкѣ.
— Такъ онъ и взаправду засѣянъ?
Старый пастухъ вытягивалъ шею и дѣлалъ безполезныя усилія, чтобы разглядѣть своими почти потухшими глазами смѣльчака, который отважился сдѣлать то, что вся «уэрта» считала невозможнымъ.
Съ минуту онъ помолчалъ, потомъ забормоталъ скорбнымъ тономъ: — «Напрасно, совсѣмъ напрасно! Я самъ въ молодости былъ смѣлъ; я любилъ дѣлать всѣмъ наперекоръ. Но когда враговъ такъ много… Совсѣмъ напрасно; здѣсь арендовать опасно. Съ тѣхъ поръ, какъ тутъ случилась бѣда съ дядею Барретомъ, эта земля — проклятая. Ужъ мнѣ-то можно повѣрить: я старъ и опытенъ. Эта земля приноситъ несчастіе».
Пастухъ собралъ свое стадо и выгналъ его на дорогу. Но прежде чѣмъ удалиться, онъ откинулъ назадъ свой плащъ, поднялъ кверху длинныя худыя руи и, голосомъ колдуна, предсказывающаго будущее, или пророка, возвѣщающаго гибель, крикнулъ новоприбывшему:
— Повѣрь, сынъ мой: она принесетъ тебѣ несчастіе!
Тѣмъ не менѣе, Батистъ съ семейством продолжали работать аккуратно и упорно. Доселѣ они все вниманіе обращали на землю, такъ какъ воздѣлать ее было всего нужнѣе, чтобы ея производительныя силы могли проявить себя: но настало время подумать и о жильѣ.
Сначала они пріютились въ старой лачугѣ, какъ люди, потерпѣвшіе кораблекрушеніе, въ обломкахъ корабля: тутъ заткнули дыру, тамъ поставили подпорку, продѣлали настоящіе фокусы, чтобы кое-какъ держалась крыша, и, вытерши свою скудную мебель, разставили ее какъ попало въ комнатахъ, населенныхъ мышами и гадами. Но это устройство было временнымъ. Наконецъ, Батистъ принялся за устройство окончательное. Въ первый разъ со времени своего прибытія, онъ покинулъ домъ и отправился въ Валенцію, гдѣ нагрузилъ свою повозку бракованнымъ строительнымъ матеріаломъ, изъ котораго расчитывалъ извлечь пользу. Между тѣмъ, какъ кучи навоза, воздвигаемыя Батистетомъ передъ избою точно укрѣпленія, достигали исполинской вышины, отецъ его складывалъ подальше сотни разбитыхъ кирпичей, подточенныхъ червями балокъ, поломанныхъ дверей, разбитыхъ ставень и всякаго хлама, получающагося при сломкѣ городскихъ зданій.
Соломенная крыша была поправлена заново: рѣшетины, подгнившія от дождя, починены или замѣнены другими; гребень покрытъ свѣжею соломою; маленькіе крестики, прикрѣпленные по концамъ его, уступили мѣсто новымъ, которые Батистъ вырѣзалъ собственнымъ ножемъ и заботливо украсилъ зарубочками вдоль и поперекъ; и кровля стала самою красивою во всемъ околоткѣ.
Затѣмъ начался ремонтъ внизу. Какъ ловко было пущено въ дѣло то, что забраковалъ городъ! Щели исчезли, и, когда починка стѣнъ окончилась, то жена и дочь арендатора довели ихъ до ослѣпительной бѣлизны. Дверь, новая и выкрашенная въ синій цвѣтъ, казалась матерью всѣхъ ставень, которыя тѣмъ же цвѣтомъ пестрили стѣну домика. Подъ навѣсомъ Батистъ вымостилъ краснымъ кирпичемъ мѣстечко, гдѣ женщины могли шить послѣ обѣда. Въ колодецъ лазали цѣлую недѣлю, съ трудомъ освобождая его от камней и нечистотъ, которыми за десять лѣтъ завалили его мальчишки «уэрты»; и опять его чистая и прозрачная вода стала подниматься въ ведрѣ до мшистой закраины, при веселомъ скрипѣ блока, которуй какъ будто смѣялся надъ сосѣдями визгливымъ хохотомъ старика-зубоскала.
Птичій дворикъ, нѣкогда обнесенный плетнемъ изъ подгнившаго тростника, теперь былъ огороженъ выбѣленною стѣнкой изъ кольевъ и глины, вдоль которой бродили, поклевывая, бѣлыя куры, между тѣмъ какъ пѣтухъ ерошилъ свой красный гребень. Площадку передъ домомъ окаймили дневными красавицами и ползучими растеніями; рядъ выкрашенныхъ въ синюю краску черепковъ изображалъ вазы на красной кирпичной стѣнѣ, а изъ-за полуотворенной двери («вотъ тщеславный хозяинъ!») выглядывалъ новый каменный кухонный столъ и дерзко билъ въ глаза прохожимъ своимъ яркимъ брюхомъ изъ эмалированныхъ изразцовъ.
Въ теченіе двухъ мѣсяцевъ со времени прибытія Батистъ и шести разъ не отлучался съ хутора: всегда дома, сгибаясь надъ бороздою, упиваясь работою. И хуторъ Баррета сталъ даже еще веселѣе и щеголеватѣе, чѣмъ былъ при старомъ хозяинѣ.
Сосѣди, видя какъ новоприбывшіе разбили свой лагерь въ разрушенной лачугѣ, сначала стали насмѣхаться надъ ними, при чемъ въ ихъ ироніи сквозило глухое раздраженіе. — «Вотъ такъ семейка! Сущіе цыгане, какъ вотъ тѣ, что ночуютъ подъ мостами».
Потомъ, когда Батистъ остановилъ дѣда Томбу на межѣ своего обработаннаго поля, недовольство нашло тутъ новую пищу. «Такъ теперь дѣду Томбѣ ужъ не гонять туда овецъ, когда онъ десять лѣтъ пасъ ихъ тамъ безпрепятственно!» О законности запрета, такъ какъ земля была воздѣлана, и не упоминалось: говорилось лишь объ уваженіи, на которое имѣлъ право старый пастухъ, который въ молодости живьемъ глоталъ французовъ, многое видалъ, и чья премудрость, выражавшаяся въ полусловахъ и безсвязныхъ совѣтахъ, внушала хуторянамъ суевѣрное почтеніе,
Быстрота и ловкость, съ которою трудолюбивые новоселы поправили свое жилище, удивили и возмутили всю «уэрту», усмотрѣвшую въ починкѣ избушки и обновленіи соломенной кровли какую-то насмѣшку или вызовъ. «Грабежъ!.. Просто грабежъ!.. Смотрите, какъ работаетъ! У него точно колдовство какое въ ручищахъ, которыми онъ все мѣняетъ, до чего ни дотронется».
He будучи въ состояніи сдерживать возраставшую злобу, сосѣди отправились къ Пименто.
Невозможно было выносить подобныя вещи! Что же думалъ сдѣлать грозный супругъ Пепиты?.. Пименто выслушалъ ихъ, почесывая лобъ и съ видомъ нѣкотораго смущенія. Что онъ думалъ сдѣлать?.. Онъ собирался сказать два словечка этому захватчику, побродягѣ, который вздумалъ распахивать то, что не принадлежитъ ему. Онъ серьезно посовѣтуетъ ему не валять дурака и вернуться поскорѣе къ себѣ на родину, потому что здѣсь ему не мѣсто… Но этотъ чортъ не сходитъ съ поля, а нельзя же идти къ нему въ домъ съ угрозами. Подобная выходка слишкомъ опасна по послѣдствіямъ. Необходимо быть осторожнымъ и всегда оставлять себѣ лазейку. Словомъ… надо имѣть терпѣніе. Что же касается его, то онъ можетъ всѣхъ увѣрить, что этому нахалу не придется собрать ни зерна, ни бобовъ съ поля Баррета. Урожай пойдетъ къ чорту.
Такія рѣчи Пименто успокаивали сосѣдей, внимательно слѣдившихъ за улучшеніемъ житья новоселовъ съ тайнымъ желаніемъ, чтобы скорѣе насталъ часъ ихъ гибели.
Вотъ, разъ вечеромъ, Батистъ возвращался изъ Валенціи, очень довольный результатами своего путешествія. Такъ какъ ему не нужно было праздныхъ рукъ дома, а изба была поправлена, то его дочь, здоровенная дѣвка, не приносила большой пользы дома, и онъ вздумалъ отдать ее на шелковую фабрику. Благодаря покровительству сыновей дона Сальвадора, очень довольныхъ новымъ арендаторомъ, ему удалось это дѣло. Co слѣдующаго утра Розета должна была стать звеномъ въ той вереницѣ дѣвущекъ, которыя, вставши на зарѣ, точно муравьи ползли по всѣмъ тропинкамъ, волнообразно развѣвая юбки и неся на рукѣ корзину, и направлялись въ городъ, гдѣ разматывали коконы своими грубыми крестьянскими руками.
Въ ту минуту, какъ Батистъ подходилъ къ кабаку Копы, на сосѣдней тропинкѣ показался человѣкъ и медленно сталъ подходить къ нему по дорогѣ, дѣлая знакъ, что хочетъ съ нимъ говорить. Батистъ остановился въ нѣсколькихъ шагахъ отъ этого человѣка, въ которомъ узналъ хвастуна Пименто, и пожалѣлъ въ душѣ, что подъ рукою не было ни плохонькаго ножичка, ни серпа. Впрочемъ, онъ былъ тихъ и спокоенъ, высоко держалъ свою круглую голову съ тѣмъ повелительнымъ выраженіемъ, котораго такъ боялись его семейные, и скрестивъ на груди свои сильныя руки, привыкшія къ работѣ на мельницѣ.
Наконецъ-то встрѣтились эти два человѣка, никогда не обмѣнявшіеся ни однимъ словомъ, но ненавидѣвшіе другъ друга и знавшіе это.
Пименто смѣрилъ постылаго захватчика взглядомъ и заговорилъ съ нимъ сладкимъ голосомъ, стараясь скрыть злобу и дурныя намѣренія подъ видомъ доброжелательнаго совѣта. Онъ хотѣлъ сказать ему два слова. Онъ давно собирался, да не могъ, потому что Батистъ — все у себя на хуторѣ… — Два словечка, не болѣе… И онъ высказалъ эти два словечка: посовѣтовалъ поскорѣе покинуть участокъ дяди Баррета. «Пусть новоселъ повѣритъ людямъ, желающимъ ему добра и знающимъ „уэрту“. Его присутствіе здѣсь оскорбительно для всѣхъ въ окрестности; эта почти новая изба — насмѣшка надъ бѣдняками. Да, пусть Батистъ повѣритъ и уйдетъ съ семьею въ другое мѣсто».
Батистъ насмѣшливо улыбался, слушая Пименто, тогда какъ послѣдняго смущало спокойствіе слушателя, поражало то неожиданное обстоятельство, что нашелся человѣкъ, который его не боится.
— «Уйти? Да меня ничѣмъ не заставишь бросить то, что мое, что я полилъ потомъ, что дастъ хлѣбъ моей семьѣ. Я не забіяка, такъ? Ho коль мнѣ наступятъ на ногу, я сумѣю защититься не хуже кого угодно. Пусть всякій занимается своими дѣлами. Мнѣ довольно малаго, и я никому не мѣшаю».
И, пройдя мимо нахала, онъ презрительно повернулся къ нему спиною и продолжалъ свой путь.
Пименто, привыкшій, чтобы вся «уэрта» передъ нимъ дрожала, все болѣе смущался от хладнокровія этого человѣка.
— И это — послѣднее слово? — крикнулъ онъ, когда Батистъ уже отошелъ на некоторое разстояніе.
Къ нему вернулся весь его задоръ. — Чортъ возьми! какъ надо мною посмѣялся этотъ молодчикъ!… Онъ пробормоталъ сквозь зубы нѣсколько проклятій и, сжавъ кулакъ, погрозилъ по тому направленію, гдѣ только что скрылся Батистъ.
— Ты мнѣ за это заплатишь… Ты мнѣ заплатишь, негодяй!…
Въ его голосѣ, дрожавшемъ от бѣшенства, какъ будто сосредоточилась вся злоба «уэрты».
IV.
правитьБылъ четвергъ, и въ Валенціи, согласно пятивѣковому обычаю, долженъ былъ собраться судъ по дѣламъ орошенія на паперти собора, называемой папертью свв. Апостоловъ. Часы на Мигуелете показывали начало одиннадцатаго; населеніе «уэрты» собиралось въ кучки или усаживалось на закраинѣ фонтана безъ воды, украшающаго площадь, и образовало вокругъ его бассейна оживленную гирлянду, пестрѣвшую синими и бѣлыми плащами, красными и желтыми платками, и ситцевыми юбками свѣтлыхъ цвѣтовъ.
Крестьяне прибывали, одни — ведя за узду своихъ лошадокъ, съ таратаечками полными навоза, и радуясь хорошему сбору уличныхъ отбросовъ; другіе — въ пустыхъ повозкахъ, стараясь задобрить муниципальныхъ стражей, чтобы имъ дозволили побыть здѣсь. И пока старики переговаривались съ женщинами, молодые заходили въ сосѣдній кабачекъ, чтобы убить время за стаканчикомъ водки, покуривая полукопеечную сигару.
Всѣ земледѣльцы, имѣвшіе какія-нибудь претензіи, стояли на площади и мрачно толковали о своихъ правахъ, размахивая руками, въ нетерпѣливомъ ожиданіи возможности изложить передъ синдиками или судьями семи каналовъ безконечные акаѳисты своихъ жалобъ.
Приставъ суда, который уже болѣе пятидесяти лѣтъ велъ еженедѣльную борьбу съ этою нахальною и задорною толпою, приставлялъ въ тѣни островерхаго портала широкій диванъ, крытый старинною камкою, потомъ устраиваль низкій барьеръ, чтобы отдѣлить ту часть тротуара, которой предстояло играть роль судебной камеры.
Порталъ Апостоловъ, старый, красноватый, попорченный вѣками, сіяя при свѣтѣ солнца своими обветшавшими красотами, являлся фономъ достойнымъ стариннаго судилища: онъ представлялъ собой какъ бы каменный балдахинъ, построенный для защиты этого учрежденія былыхъ временъ. Въ тимпанѣ красовалась св. Дѣва, окруженная шестью ангелами въ прямыхъ стихаряхъ, съ тонкоизваянными крыльями, толстыми щеками, пламенѣющими хохолками на маковкахъ и тяжелыми кудрями на вискахъ, а въ рукахъ — съ віолами и флейтами, свирѣлями и бубнами. По своду арки, вдоль трехъ, выступавшихъ другъ подъ другомъ, дугъ, тянулись три ряда фигуръ, ангеловъ, царей и святыхъ, помѣщенныхъ подъ маленькими навѣсцами, прозрачными точно кружева. Массивные выступы портала были украшены статуями двѣнадцати апостоловъ, но до того изуродованными и жалкими, что самъ Іисусъ Христосъ не узналъ бы ихъ: ноги у нихъ были облуплены, носы сломаны, руки отбиты, такъ что ихъ некрасивая вереница менѣе напоминала апостоловъ, чѣмъ калѣкъ, вырвавшихся изъ больницы и съ прискорбіемъ выставлявшихъ свои изувѣченные члены. Наверху, увѣнчивая порталъ, выступала подъ желѣзнымъ переплетомъ подобная гигантскому цвѣтку розетка изъ цвѣтныхъ стеколъ, пропускавшая свѣтъ въ церковь; a внизу, на цоколяхъ колоннъ, украшенныхъ гербами Арагона, камни были стерты, высѣченные на нихъ листья и жилки изглажены мимопрошедшими безчисленными поколѣніями.
При видѣ такихъ поврежденій портала угадывалось, что тутъ бывали бунты и возмущенія. Въ былые вѣка эти камни окружалъ взволнованный народъ, бушевали, ругались, красные от злобы, мятежные валенціане, и эти святые, обломанные и отшлифованные точно египетскія муміи, поднявши къ небу свои искалѣченныя головы, какъ будто слушали еще бунтовской набатъ «Уніи» или мушкетные залпы «Херманіевъ»[10].
Когда приставъ кончилъ всѣ приготовленія, онъ всталъ у входа за барьеръ, ожидая судей. Послѣдніе торжественно подходили, по виду не отличаясь от богатыхъ крестьянъ: всѣ въ черномъ, въ бѣлыхъ башмакахъ и аккуратно повязанныхъ подъ широкими шляпами шелковыхъ платкахъ; за каждымъ слѣдовала цѣлая свита изъ сторожей при каналахъ и подсудимыхъ, которые, до открытія засѣданія, старались расположить ихъ въ свою пользу.
Сухой и сгорбленный старикъ, красныя и чешуйчатыя руки котораго тряслись, сжимая рукоять толстой палки, былъ Куартъ Фейтенаръ. Другой, полный и величавый, съ маленькими глазками, еле видными изъ подъ бѣлыхъ пучковъ, служившихъ ему бровями, былъ Мислата. Потомъ шелъ Росканья, коренастый парень въ хорошо выглаженной блузѣ и съ круглою, какъ монастырскаго послушника, головою. За нимъ слѣдовало четыре прочихъ: Фавора, Робелья, Тормосъ и Месталья. Эти люди были властителями водъ: они держали въ рукахъ своихъ жизнь многихъ семействъ, питаніе полей, своевременную поливку, недостатокъ которой губилъ урожай; на рѣшеніе ихъ не было аппеляціи. Жители обширной равнины, раздѣленные надвое рѣкою, точно непреступною границею, обозначали каждаго судью названіемъ канала, которымъ тотъ завѣдывалъ.
Теперь были налицо представители обоихъ береговъ: и лѣваго, гдѣ четыре канала, и гдѣ тянется «уэрта» Руцафа, дороги которой, осѣненныя густою листвою, идутъ до границъ болотистой Альбуферы, — и праваго, берега поэзіи, того самаго, гдѣ растутъ бенимаклетская земляника, альборайскія плодовыя деревья и тянутся сады, полныя роскошныхъ цвѣтовъ.
Семеро судей привѣтствовали другъ друга, какъ люди, не видавшіеся цѣлую недѣлю; они стали толковать о собственныхъ дѣлахъ на паперти собора; а время от времени, когда распахивались двери, оклеенныя церковными объявленіями, раскаленный воздухъ площади освѣжался струйкою ладана, точно влажнымъ дуновеніемъ изъ подземелья.
Въ половинѣ двѣнадцатаго, когда служба кончилась и въ соборѣ оставалось лишь нѣсколько запоздалыхъ богомолокъ, судъ приступилъ къ разбирательству. Семеро судей усѣлись на старый диванъ; жители «уэрты» сбѣжались со всѣхъ сторонъ и столпились у барьера, прижимаясь другъ къ другу своими потными тѣлами, пахнувшими соломой и сажей; приставъ прямо и величественно помѣстился у столба, увѣнчаннаго мѣднымъ крючкомъ, эмблемами правосудія по водянымъ дѣламъ.
Семь Каналовъ сняли шляпы, потомъ посидѣли неподвижно, защемивъ руки между колѣнъ и устремивши глаза внизъ. Наконецъ, старшій произнесъ установленную фразу.
— «Судъ открытъ».
Молчаніе было полное. Вся толпа замерла въ благоговѣніи; она стояла на этой площади точно въ храмѣ. Грохотъ экипажей, лязгъ конножелѣзныхъ вагоновъ, весь гулъ современной жизни, кипѣвшей вокругъ, ничуть не касался и не тревожилъ этого стариннаго учрежденія, столь же спокойнаго здѣсь, какъ спокоенъ человѣкъ у себя дома, равнодушнаго ко времени, безучастнаго къ полной перемѣнѣ во всемъ окружающемъ и неспособнаго къ обновленію.
Жители «уэрты» съ почтеніемъ смотрѣли на этихъ судей, вышедшихъ изъ ихъ же сословія, гордились ими. «Вотъ настоящее-то правосудіе! Приговоръ, произносимый сразу, безо всякихъ бумагъ, которыми только сбиваютъ съ толку порядочныхъ людей». Отсутствіе гербовой бумаги и устрашающаго писаря болѣе всего плѣняло этихъ мужиковъ, привыкшихъ относиться съ нѣкоторымъ суевѣрнымъ опасеніемъ къ искусству писать, имъ несвойственному… Тутъ не было ни перьевъ, ни секретарей, ни грозныхъ часовыхъ, ни мучительныхъ дней ожиданія приговора: были только слова.
Судьи хранили у себя въ памяти всѣ показанія и соотвѣтственно рѣшали дѣла, съ невозмутимостью людей, знающихъ, что ихъ рѣшенія неизбѣжно будутъ исполнены.
Тѣхъ, кто бывалъ дерзокъ на судѣ, они штрафовали; кто же не повиновался судебному приговору, у того отнимали воду навсегда и несчастному только и оставалось, что умереть съ голоду. Съ подобнымъ судилищемъ никто не осмѣливался шутить. Это было патріархальное и незамысловатое правосудіе добраго царя преданій, выходившаго по утрамъ на дворцовое крыльцо, чтобы разбирать жалобы своего народа; это была судопроизводственная система кабильскаго вождя, постановляющаго приговоры у входа въ свою палатку. «Да, вотъ какъ наказываютъ негодяевъ, возстановляютъ права честныхъ людей и блюдутъ миръ!»
Тогда какъ зрители, — и взрослые, и дѣти, — давили другъ друга у барьера и, временами, двигались и толкались, чтобы избѣжать задушенія, жалобщики появлялись по ту сторону барьера, передъ диваномъ, столь же почтеннымъ, какъ и само судилище. Приставъ отбиралъ у нихъ палки и тросточки, почитаемыя за смертоносное оружіе, несовмѣстимое съ уваженіемъ къ суду, и толкалъ ихъ до тѣхъ поръ, пока они не оказывались въ нѣсколькихъ шагахъ от судей, со сложенными на рукахъ плащами, a если они не успѣвали своевременно обнажить головы, то двумя взмахами руки онъ сбивалъ платки съ ихъ головъ. «Оно таки здорово! Но съ этими молодцами иначе невозможно».
На судѣ слушался цѣлый рядъ весьма запутанныхъ дѣлъ, поразительно легко разрѣшаемыхъ этими невѣжественными судьями. Сторожа каналовъ и «атандадоры»[11], обязанные устанавливать очередь орошенія, излагали обвиненія, a обвиняемые говорили, что могли, въ свою защиту. Старикъ-отецъ предоставлялъ слово сыновьямъ, которые умѣли оправдываться энергичнѣе; вдова являлась въ сопровожденіи какого-нибудь пріятеля покойнаго мужа, и этотъ усердный защитникъ говорилъ за нее.
Южная страстность прорывалась поминутно. Среди обвиненія, обвиняемый несдержанно восклицалъ: — Вранье! Все это налгано по злобѣ! Меня хотятъ погубить!
Но Семь Каналовъ отвѣчали на такіе перерывы взглядами бѣшенства. — «Здѣсь никто не смѣетъ говорить не въ очередь. Если обвиняемый перебьетъ еще, то уплотитъ столько-то су штрафа». — И находились упрямцы, которые платили штрафъ за штрафомъ, но не могли обуздать гнѣва, не дававшаго имъ смолчать передъ лицомъ обвинителя.
Затѣмъ, не вставая съ дивана, судьи сближали свои головы, точно играющія козы, и шепотомъ обмѣнивались нѣсколькими фразами; послѣ чего старѣйшій серьезнымъ и торжественнымъ голосомъ произносилъ приговоръ, исчисляя штрафы въ ливрахъ и су, точно въ названіяхъ монетъ не произошло никакихъ перемѣнъ и по площади въ эту же минуту могъ еще пройти величественный justicia[12] въ красной одеждѣ со своимъ конвоемъ мушкетеровъ.
Было уже за полдень, и Семеро Каналовъ уже выказывали нѣкоторое утомленіе, столь долго осыпавши народъ благодѣяніями своего правосудія, когда приставъ громкимъ голосомъ вызвалъ Батиста Борруля, обвинявшагося въ нарушеніи и неповиновеніи по вопросу объ орошеніи. Батистъ и Пименто прошли за барьеръ, къ которому притиснулось еще больше публики. Здѣсь находилось множество людей, жившихъ близъ бывшаго Барретова участка, и всѣ очень интересовались дѣломъ, возбужденнымъ противъ ненавистнаго чужака по доносу Пименто, а_т_а_н_д_а_д_о_р_а его участка. Нахалъ, вмѣшиваясь въ выборы и разыгрывая роль храбреца, независимаго человѣка, добился этой должности, придававшей ему начальническій видъ и усиливавшей его вліяніе на сосѣдей, которые спѣшили приглашать его и угощать во дни поливки.
Батистъ, смущенный несправедливостью доноса, былъ въ такомъ негодованіи, что даже поблѣднѣлъ. Онъ злобно глядѣлъ на всѣ знакомыя и насмѣшливыя лица, которыя виднѣлись за барьеромъ; онъ смотрѣлъ, какъ его врагъ, Пименто, гордо избоченивался, какъ человѣкъ, привыкшій появляться на судъ и отчасти облеченный непререкаемою властью этого учрежденія.
— Говорите, вы! — сказалъ, вытягивая ногу, старшій изъ Каналовъ.
По вѣковому обычаю, на того, кому слѣдовало говорить, предсѣдатель указывалъ не рукою, a своею бѣлою туфлею.
Пименто изложилъ обвиненіе. — «Этотъ человѣкъ, здѣсь стоящій, вѣроятно потому, что живетъ въ „уэртѣ“ недавно, вообразилъ себѣ, что распредѣленіе воды — вещь пустая и можетъ подчиняться всѣмъ его прихотямъ. Пименто, а_т_а_н_д_а_д_о_р_ъ, представитель водяной юстиціи во всемъ участкѣ, назначилъ Батисту поливать его поля въ два часа ночи. Но этотъ господинъ не захотѣлъ встать такъ рано, пропустилъ свою очередь, и только въ пять часовъ, когда вода уже принадлежала другимъ, онъ открылъ шлюзъ безъ чьего-либо дозволенія — первая вина; укралъ воду у сосѣдей — вторая вина, и силою воспротивился распоряженіямъ атандадора, что составляло третью и послѣднюю вину».
Трижды обвиненный, то красный, то блѣдный, выведенный изъ себя рѣчью Пименто, не могъ смолчать:
— Вранье, и тройное вранье!
Судъ оскорбился энергіей и непочтительностью, съ какими произнесенъ былъ этотъ протестъ, и объявилъ, что за несоблюденіе молчанія будетъ штрафовать.
Но что значили штрафы для обузданія сосредоточеннаго гнѣва этого, обыкновенно миролюбиваго, человѣка? Батистъ продолжалъ протестовать противъ людской несправедливости, противъ учрежденія, у котораго на службѣ такіе подлецы и мошенники, какъ Пименто.
Тутъ судъ осердился; Семеро Каналовъ съ раздраженіемъ объявили:
— «Четыре су штрафа!»
Внезапно къ Батисту вернулось сознаніе его положенія; испуганный штрафомъ, онъ замолчалъ, между тѣмъ какъ въ публикѣ раздавались смѣхъ и радостное уханье его недруговъ, — и простоялъ неподвижно, съ опущенною головою — съ гнѣвными слезами на глазахъ до той минуты когда Пименто кончилъ и предсѣдатель, наконецъ, сказалъ ему:
— Говорите вы!
Но по взглядамъ судей хорошо было видно, что имъ не внушалъ сочувствія этотъ буянъ, своими возраженіями нарушившій торжественность засѣданія.
Батистъ, содрогаясь от гнѣва, началъ что-то мямлить именно потому, что онъ считалъ себя безспорно правымъ, онъ не съумѣлъ взяться за собсгвенную защиту.
«Его обманули. Этотъ Пименто — лгунъ и, сверхъ того, его отъявленный недоброжелатель. А_т_а_н_д_а_д_о_р_ъ сказалъ ему, что его очередь поливать наступитъ въ пять часовъ, онъ отлично помнитъ, а теперь этотъ человѣкъ увѣряетъ, что назначилъ въ два часа, и все затѣмъ, чтобы подвести его подъ взысканіе и погубить хлѣбъ, от котораго зависитъ жизнь его семьи. Цѣнитъ ли судъ сколько нибудь слово честнаго человѣка? Ну, такъ онъ говоритъ правду, хотя не можетъ сослаться на свидѣтелей. И невозможно, чтобы господа судьи, всѣ — добрые люди, могли довѣрять такому мошеннику, какъ Пименто!»
Бѣлый башмакъ предсѣдателя застучалъ по плитамъ, сдерживая бурю негодованія и всяческихъ нарушеній порядка со стороны публики.
— Молчите, вы!
Батистъ не сказалъ болѣе ни слова, между тѣмъ какъ семиглавое чудовище, откинувшись на камчатный диванъ, шепталось, постановляя приговоръ.
— Судъ постановилъ, произнесъ старѣйшій изъ Каналовъ.
Наступило глубокое молчаніе. Въ глазахъ всѣхъ столпившихся у барьера зрителей виднѣлось безпокойство, точно приговоръ могъ лично касаться каждаго изъ нихъ. Взоры такъ и впились въ губы судьи.
— …съ Батиста Борруля взыскать два ливра за провинность и четыре су штрафныхъ.
Ропотъ удовлетворенія пробѣжалъ въ толпѣ, а одна старуха дошла даже до того, что захлопала въ ладоши съ крикомъ: «Славно, славно!» при улыбкахъ публики.
Батистъ вышелъ изъ суда съ мутнымъ взоромъ и опущенной головой, точно готовый на кого-нибудь кинуться, а Пименто благоразумно держался вдалекѣ. Если бы толпа не раздвинулась, чтобы пропустить обиженнаго, онъ, конечно, тутъ же бросился бы на враждебнаго ему негодяя и избилъ бы его своими богатырскими кулаками.
Онъ пошелъ прочь и направился къ своимъ землевладѣльцамъ, чтобы разсказать имъ о случившемся, о злобѣ людей, всячески отравляющихъ ему жизнь; а часъ спустя, немного успокоенный сочувственными рѣчами господъ, онъ былъ уже на пути къ хутору.
Какое несносное мученье! На альборайской дорогѣ ему повстрѣчались, — пѣшкомъ около своихъ телѣгъ съ навозомъ, или на пустыхъ сѣдлахъ своихъ ословъ, — многіе изъ тѣхъ, кто присутствовалъ при его осужденіи: дурно расположенные къ нему сосѣди, съ которыми онъ не кланялся. Когда онъ съ ними равнялся, они молчали, усиливаясь сохранить серьезный видъ, хотя въ глазахъ ихъ поблескивало веселое лукавство; но какъ только онъ перегонялъ ихъ, за его спиною раздавался дерзкій смѣхъ, и онъ услышалъ даже, какъ одинъ подростокъ, подражая торжественному тону судьи, выкрикнулъ:
— И четыре су штрафныхъ!
Онъ увидѣлъ издалека своего обвинителя, Пименто, который, у дверей кабака Копы, среди кучки товарищей, движеніями какъ будто передразнивалъ увѣренія и жалобы того, на кого донесъ. Всѣ смѣялись: успѣхъ доноса былъ для «уэрты» причиною всеобщаго веселья.
«Господи, Владыко!» Онъ, миролюбивый человѣкъ и любящій отецъ, понималъ, почему люди убиваютъ. Мускулы его дюжихъ рукъ нервно дрожали, а кулаки такъ и чесались.
Приближаясь къ Копѣ, онъ замедлилъ шагъ: хотѣлъ посмотрѣть, посмѣютъ ли смѣяться надъ нимъ въ глаза. Странное дѣло: онъ даже подумалъ, въ первый разъ въ жизни, не войти-ли ему въ кабакъ и не выпить ли стаканъ вина передъ носомъ враговъ; но взысканіе въ два ливра черезчуръ угнетало его душу, и онъ отверѣ эту мысль.
Проклятые два ливра! Такой штрафъ отразится на обуви его дѣтей: онъ поглотитъ всю кучку мѣдяковъ, скопленную Терезой для покупки мальцамъ новыхъ башмаковъ.
Когда онъ проходилъ мимо кабака, то Пименто, подъ предлогомъ налить себѣ кружку, пошелъ и спрятался, а его пріятели притворились, будто не видятъ Батиста.
Выражавшаяся на лицѣ послѣдняго готовность на все внушила почтеніе его врагамъ. Но подобное торжество наполняло его душу печалью. «Какъ эти люди меня ненавидятъ!» Въ этотъ часъ вся равнина возставала противъ него, мрачная и угрожающая. Нельзя было назвать жизнью такую жизнь. Даже днемъ онъ, по возможности, избѣгалъ покидать свой хуторъ и оказывался вынужденнымъ не имѣть никакихъ сношеній съ сосѣдями. Онъ ихъ не боялся, нѣтъ; но, какъ человѣкъ благоразумный, не желалъ подымать ссоръ. Ночью онъ спалъ лишь однимъ глазомъ, при малѣйшемъ лаѣ собакъ соскакивалъ съ кровати и кидался изъ избы съ ружьемъ въ рукѣ, и не разъ ему казалось, что по тропинкамъ убѣгаютъ какія-то темныя фигуры.
Онъ боялся за свой урожай, за этотъ хлѣбъ, который составлялъ надежду семьи и за ростомъ котораго, молча, съ жадностью во взорахъ, слѣдили всѣ обитатели избы. Ему извѣстны были угрозы Пименто, который, поддерживаемый всею «уэртою», божился, что пшеницу эту сожнетъ не тотъ, кто сѣялъ; и онъ почти забывалъ о своихъ дѣтяхъ, ради исключительной думы о землѣ, объ этой зеленой зыби, которая росла, росла подъ лучезарнымъ солнцемъ и должна была превратиться въ желтыя кучи зерна.
Сосредоточенная и безмолвнѣя ненависть сопровождала его на каждомъ шагу. Женщины сторонились, закусывая губы и не здороваясь, хотя тѣмъ нарушали мѣстный обычай; мужчины, работавшіе въ поляхъ, у дороги, перекликались въ ругательныхъ выраженіяхъ, которыя косвенно предназначались Батисту; а малые ребята издали кричали: «скверная рожа!» «Жидъ!» — не опредѣляя, къ кому относятся эти оскорбленія, какъ будто они и не были примѣнимы ни къ кому, кромѣ ненавистнаго чужака. Да! Еслибы не исполинскіе кулаки, не широчайшія плечи, не грозныя движенія, то «уэрта» очень скоро покончила бы съ нимъ! Но теперь каждый ждалъ, чтобы напасть рѣшился сосѣдъ, а пока выражали ему злобу на разстояніи.
Несмотря на грусть, порождаемую такимъ одиночествомъ, Батистъ испытывалъ нѣкоторое удовлетвореніе. Онъ уже подходилъ къ своему жилищу, слышалъ уже лай своей собаки, учуявшей его, какъ вдругъ молодой и сильный парень, сидѣвшій у дороги съ большимъ ножомъ между ногъ и связками хвороста рядомъ, всталъ и сказалъ ему:
— Добрый день, сеньоръ Батистъ.
Это привѣтствіе и неувѣренный тонъ парня произвели на него пріятное впечатлѣніе. Не много значила пріязнь этого юноши; тѣмъ не менѣе, она оказала на него то же дѣйствіе, какъ свѣжая вода на палимаго горячкою больного. Онъ сочувственно взглянулъ на эти большіе синіе глаза, улыбающееся лицо, покрытое бѣлокурымъ пушкомъ, и постарался припомнить, кто бы могъ быть этотъ парень. Въ концѣ-концовъ, онъ сообразилъ, что это — внукъ дѣда Томбы, полуслѣпого пастуха, почитаемаго всею «уэртою», бравый парень, жившій въ «молодцахъ» у того же альборайскаго мясника, чье стадо гонялъ старикъ.
— Спасибо, спасибо, молодчикъ! — пробормоталъ онъ, полный признательности за привѣтствіе. И пошелъ далее, вскорѣ встрѣтивъ свою собаку, которая стала прыгать предъ нимъ и тереться о его ноги.
Подходя къ дому, онъ взглянулъ на свое поле, и вдругъ все бѣшенство, которое онъ подавлялъ на судѣ, еще разъ заполонило его мозгъ, точно разъяренная волна. Его хлѣбъ жаждалъ влаги. Это видно было по скоробившимся листьямъ, по цвѣту, который изъ блестящаго и зеленаго начиналъ переходить въ желтоватый. Все дѣло было въ поливкѣ, въ «очереди», которую своими злодѣйскими хитростями укралъ у него Пименто, «очереди», которая повторится лишь черезъ двѣ недѣли, потому что воды становится мало. А къ довершенію бѣды, съ него еще взыщутъ эти проклятые ливры и су! «Господи Іисусе Христе!»
Тереза стояла на крылыцѣ, окруженная дѣтьми, и ждала его съ нетерпѣніемъ, потому что онъ уже опоздалъ къ обѣду.
Онъ поѣлъ безъ аппетитта и разсказалъ женѣ обо всемъ, бывшемъ на судѣ.
Бѣдная Тереза слушала, поблѣднѣвъ, съ волненіемъ крестьянки, чувствующей уколъ въ сердце каждый разъ, какъ приходится развязывать чулокъ, въ которомъ на самомъ днѣ сундука, хранятся у нея деньги.
— Царица Небесная! Значитъ, рѣшили насъ разорить? Какая досада, да еще за обѣдомъ.
И, уронивши ложку на сковороду съ рисомъ, она заплакала не утирая слезъ. Потомъ вдругъ покраснѣла от внезапнаго гнѣва, посмотрѣла на уголокъ равнины, виднѣвшійся въ отворенную дверь, на бѣлыя избушки и зеленую зыбь, и, вытянувши руки, прокричала:
— Подлецы! подлецы!
Дѣтвора, перепуганная хмурымъ лицомъ отца и удивленная восклицаніями матери, не рѣшалась ѣсть. Въ смущеніи и нерѣшимости, ребята поглядывали другъ на друга и засовывали пальцы въ носъ, чтобы не сидѣть безъ дѣла; наконецъ, по примѣру матери, всѣ заплакали, роняя слезы въ рисъ.
Раздраженный этимъ хоровымъ плачемъ, Батистъ гнѣвно всталъ, чуть не опрокинулъ маленькій столъ ногою и кинулся вонъ изъ домика. Что за вечеръ! Сухость его посѣва и ужасное воспоминаніе о штрафѣ грызли его, точно двѣ свирѣпыя собаки. Когда одна, утомившись нападеніемъ, отставала от него, тотчасъ являлась другая и запускала ему зубы въ самое сердце.
Онъ попробовалъ разсѣяться, забыть свои печали за работою и со всѣмъ усердіемъ принялся за уже начатое дѣло: загонъ для свиней, который онъ строилъ на скотномъ дворѣ. Но работа не шла на ладъ. Среди этихъ глинобитыхъ стѣнъ онъ задыхался; ему нужно было смотрѣть на свое поле, какъ людямъ бываетъ нужно углубиться въ созерцаніе своего бѣдствія, чтобы предаться горю. Съ перепачканными въ известкѣ руками онъ вышелъ изъ недостроеннаго хлѣва и остановился передъ своимъ засыхающимъ пшеничныхъ полемъ.
Въ нѣсколькихъ саженяхъ от него, вдоль дороги, журча протекала въ каналѣ красноватая вода. Эта животворящая кровь «уэрты» уходила вдаль, на поля другихъ арендаторовъ, которые не имѣли несчастія быть предметами ненависти; а его бѣдный посѣвъ изнемогалъ, съеживая свою зелень, точно дѣлая знакъ водѣ, чтобы она пришла и принесла ему свои освѣжительныя ласки.
Батисту представлялось, что солнце жаритъ сильнѣе, чѣмъ въ остальные дни. Свѣтило уже спускалось къ горизонту, а между тѣмъ бѣднякъ воображалъ себѣ, что лучи падаютъ отвѣсно и сожигаютъ все. Земля ссыхаіась, трескалась извилистыми бороздами, открывала тысячи ртовъ, тщетно жаждавшихъ глотка воды. Никогда не дотерпитъ пшеница до слѣдующаго орошенія при такомъ зноѣ; она пропадетъ, засохнетъ; у семьи не будетъ хлѣба; и при такой бѣдѣ придется еще заплатить штрафъ. «А еще удивляются, что есть люди, которые губятъ себя».
Онъ бѣшено расхаживалъ по межѣ своего поля — «Ахъ, Пименто! Мерзавецъ! Злодѣй! Если бы только не полиція!»…
Подобно тому, какъ потерпѣвшіе кораблекрушеніе, изнемогая от голода и жажды, только и бредятъ, что громадными столами, покрытыми для пиршествъ, и свѣтлыми, быстрыми ручьями, — такъ и ему смутно чудились поля пшеницы съ прямыми и зелеными стеблями, и вода, съ шумомъ прорывающаяся сквозь шлюзы и текущая свѣтлою рябью, будто смѣясь от радости при соприкосновеніи съ жаждущею землею.
Когда зашло солнце, Батисту стало легче, какъ будто свѣтило погасло навѣкъ и урожай былъ этимъ спасенъ. Тогда онъ пошелъ прочь от своего поля и своей избы, медленными шагами направляясь къ трактиру Копы. Хотя сельская полиція и существовала, однако онъ не безъ удовольствія думалъ о возможности встрѣтить Пименто, всегда обрѣтавшагося въ окрестностяхъ кабака.
«Уэрта» принимала оттѣнокъ синевы. На горизонтѣ, надъ темными горами, облака окрашивались заревомъ далекаго пожара; со стороны моря, въ бездонной лазури мерцали первыя звѣзды; псы громко лаяли, а однообразная пѣсня лягушекъ и кузнечиковъ примѣшивалась къ скрипу невидныхъ въ мракѣ телѣгъ, двигавшихся по всѣмъ дорогамъ обширной равнины.
Къ Батисту приближались, поспѣшно идя по краямъ дороги, съ корзинами на рукахъ и развѣвающимися юбками, быстрыя вереницы дѣвушекъ, возвращавшихся съ фабрики, изъ Валенціи.
Онъ увидѣлъ дочь свою, которая, въ сторонѣ от всѣхъ прочихъ, подвигалась лѣнивымъ шагомъ. Однако, она была не одна. Ему показалось, что она переговаривается съ мужчиною, идущимъ по тому же направленію, хотя нѣсколько поодаль от нея, какъ всегда ходятъ въ «уэртѣ» обрученные, потому что приближеніе считаютъ за признакъ грѣха,
Какъ только мужчина этотъ разглядѣлъ среди дороги Батиста, то замедлилъ шагъ, и, когда Розета приблизилась къ отцу, то далеко опередила своего спутника.
Батистъ остановился, дожидаясь, когда подойдетъ незнакомецъ, чтобы узнать, кто это.
— Доброй ночи, сеньоръ Батистъ!
Это былъ тотъ же робкій голосъ, который привѣтствовалъ его и днемъ; это былъ внукъ дѣда Томбы. Этому плуту только и дѣла было, что шляться по дорогамъ, чтобы кланяться Батисту и улещать его сладкими словами.
Онъ посмотрѣлъ на дочь свою, которая покраснѣла и опустила глаза.
— Домой! домой! Я съ тобой расчитаюсь!
И онъ пошелъ далѣе въ грозномъ величіи отца латинской расы, предпочитающаго внушать страхъ, чѣмъ любовь, и безгранично властвующаго надъ жизнью дѣтей своихъ; а за нимъ поплелась дрожащая Розета, ожидавшая, по приходѣ домой, добрую порцію палочныхъ ударовъ.
Она ошибалась. Въ эту минуту ея бѣдный отецъ не думалъ ни о чемъ на свѣтѣ, кромѣ своего урожая, своей несчастной, больной, сморщенной, высыхающей пшеницы, которая будто звала его громкимъ голосомъ, выпрашивая глотокъ воды, чтобы не умереть. Вотъ о чемъ онъ сокрушался, пока жена собирала ужинъ. Молодая дѣвушка ходила взадъ и впередъ по кухнѣ, изобрѣтая себѣ разныя дѣла, чтобы не привлекать къ себѣ вниманія, и все время опасаясь взрыва родительскаго гнѣва. Но Батистъ думалъ единственно о своемъ полѣ, сидя передъ низкимъ столикомъ, за которымъ всѣ малютки, при свѣтѣ «каидиля» таращили жадные глазенки на кострюлю, гдѣ дымилась треска съ картофелемъ.
За ужиномъ жена еще вздыхала, безъ сомнѣнія приводя въ связь ту баснословную сумму, которую выжималъ у нихъ приговоръ судилища, и то увлеченіе, съ которымъ вся семья дѣйствовала челюстями. Старшій мальчикъ, Батистетъ, будто по разсѣянности, захватилъ даже хлѣбъ у младшихъ. Страхъ возбудилъ въ Розетѣ волчій аппетитъ. Самъ Батистъ едва ѣлъ, но замѣчалъ прожорливость своихъ. Никогда такъ отчетливо, какъ въ эту минуту, онъ не чувствовалъ, какое бремя лежитъ у него на плечахъ. Всѣ эти рты, открытые для поглощенія скудныхъ сбереженій семьи, будутъ лишены пищи, если выгоритъ на полѣ пшеница.
«А почему? Все no людской несправедливости, потому что есть законы для притѣсненія рабочаго люда! Нѣтъ, онъ не могъ допустить подобнаго бѣдствія. Семья прежде всего».
Развѣ онъ не чувствуетъ въ себѣ силу защитить своихъ от всякой опасности? Развѣ онъ не обязанъ кормить ихъ? Онъ готовъ украсть, чтобы дать имъ хлѣба. А теперь, зачѣмъ ему покоряться, когда предстоитъ не воровать, a только спасти свой же собственный урожай? Воспоминаніе о каналѣ, который въ нѣсколькихъ шагахъ от него съ журчаніемъ катилъ свои благодѣтельныя воды, было для него мучительно.
Его бѣсило, что жизненная влага протекаетъ мимо его двери, а законы требуютъ, чтобы онъ не пользовался ею!
Вдругъ онъ всталъ, какъ человѣкъ, принявшій рѣшеніе, ради осуществленія котораго онъ готовъ попрать всѣ препятствія.
— Поливать! Поливать!
Жена испугалась, тотчасъ понявъ, какъ опасно такое отчаянное рѣшеніе.
— Господи, Боже! Батистъ, вѣдь взыщутъ еще больше штрафа! Можетъ быть, даже судьи, разсердившись, отнимутъ воду навсегда! Надо подумать… Лучше подождемъ…
Но Батистомъ овладѣла упорная злоба людей флегматичныхъ и здравомыслящихъ, которыхъ такъ же трудно успокоить, какъ трудно вывести изъ себя.
— Поливать! Поливать!
И Батистетъ, весело повторяя слова отца, схватилъ мотыки и вышелъ изъ избы въ сопровожденіи сестры и малолѣтокъ. Всѣ хотѣли принять участіе въ этой работѣ, похожей на праздникъ. Семья поднималась, точно народъ, возстающій на завоеваніе свободы.
Они направились къ каналу, журчавшему въ темнотѣ. Обширная равнина утопала вдали въ синеватой мглѣ; тростниковыя поросли являлись шуршащими и волнующимися темными массами; а въ глубокой синевѣ неба поблескивали звѣзды.
Батистъ вошелъ въ каналъ по колѣно, чтобы опустить шлюзъ, задерживавшій воду, тогда какъ его сынъ, жена и даже дочь, работая мотыками, выдалбливали въ берегѣ мѣсто для стока воды, которая устремлялась въ эти проходы. Жадное бульканье, сь которымъ земля поглощала воду, наполняло восторгомъ сердца всѣхъ ихъ. «Пей, пей, бѣдняжка!» И, погружая ноги въ грязь, сгибая спины, они бѣгали изъ конца въ конецъ, удостовѣряясь, что вода растеклась по всему полю.
Вся семья испытывала ощущеніе свѣжести и благосостоянія. Батистъ чувствовалъ ту дикую радость, какую приносятъ намъ недозволенныя наслажденія. Какое бремя свалилось у него съ груди! Пускай теперь приходятъ судейскіе и дѣлаютъ что хотятъ. Его поле пьетъ, — это всего важнѣе!
Тонкимъ слухомъ человѣка, привыкшаго къ уединенію, онъ уловилъ странный шорохъ въ окрестныхъ тростникахъ. Онъ тотчасъ побѣжалъ домой и поспѣшно вернулся со своимъ новымъ ружьемъ, послѣ чего болѣе часа простоялъ съ этимъ оружіемъ у шлюза, не спуская пальца съ собачки.
Вода уже не текла мимо: она вся разливалась по землѣ Батиста, которая впитывала ее ненасытно. Можетъ быть, гдѣ-нибудь на это сѣтовали; можетъ быть, Пименто, по своей должности распредѣлителя, бродилъ поблизости, негодуя на дерзкое нарушеніе правилъ. Но Батистъ стоялъ на стражѣ, защищая свой посѣвъ, борясь за жизнь своей семьи съ геройствомъ отчаянія, оберегая безопасность своихъ, которые бѣгали по полю, распространяя орошеніе, и готовый выстрѣлить въ каждаго, кто попытался бы поднять затворъ и возстановить теченіе воды. Такою грозною была поза этого человѣка, могучій силуэтъ котораго неподвижно выдѣлялся надъ серединою канала, — въ этомъ черномъ призракѣ угадывалась такая твердая рѣшимость выстрѣлить въ каждаго, кто покажется, что никто не вышелъ изъ тростника, и земля пила цѣлый часъ безо всякой помѣхи.
Произошло нѣчто, еще болѣе необыкновенное. Въ слѣдующій четвергъ а_т_а_н_д_а_д_о_р_ъ не вызвалъ Батиста на судъ. «Уэрта» знала теперь, что единственнымъ цѣннымъ предметомъ въ бывшей избѣ Баррета является двустволка, недавно купленная чужакомъ, въ силу той африканской страсти къ оружію, ради которой мужикъ изъ Валенціи лучше лишитъ себя хлѣба, лишь бы повѣсить за дверью избы новое ружье, способное внушить зависть и страхъ.
V.
правитьРозета, дочь Батиста, каждый день вскакивала съ постели на зарѣ и, съ заспанными глазами, расправляя руки красивыми движеніями, от которыхъ сотрясалось все тѣло этой граціозной блондинки, отпирала входную дверь.
Тотчасъ прибѣгала, прыгая вокругъ ея юбокъ и тявкая от радости, скверная ихъ собаченка, ночевавшая на дворѣ; а молодая дѣвушка, при свѣтѣ послѣднихъ звѣздъ, выплескивала себѣ на руки и на лицо цѣлое ведро свѣжей воды, вытянутое изъ круглой и темной дыры, которую увѣнчивали густо переплетенные побѣги плюща.
Затѣмъ, при свѣтѣ «кандиля», она мелькала по всему дому, собираясь въ Валенцію. Мать, не видя ее, слѣдила съ кровати за всѣми ея движеніями и давала множество наставленій. «Пусть возьметъ съ собою остатки ужина: вмѣстѣ съ тремя сардинками, которыя есть въ кладовой, ей хватитъ ихъ на завтракъ. Да чтобы не разбила чашку, какъ намедни! Ахъ! не забыть еще купить иголокъ, нитокъ и пару башмачковъ для маленькаго: на этомъ ребенкѣ все горитъ!… Деньги есть въ ящикѣ маленькаго стола».
И, между тѣмъ, какъ мать поворачивалась на другой бокъ на своемъ матрацѣ, пріятно пригрѣваемая теплотою спальни, съ намѣреніемъ соснуть еще полчасика рядомъ съ громаднымъ, шумно храпѣвшимъ Батистомъ, Розета кончала свои сборы. Она клала въ корзину свой скромный завтракъ, проводила гребнемъ по своимъ волосамъ, свѣтлымъ, точно выбѣленнымъ на солнцѣ, завязывала платокъ подъ подбородкомъ и, прежде чѣмъ уйти, послѣднимъ взглядомъ удостовѣрялась, хорошо-ли прикрыты дѣти: она весьма заботливо относилась къ этой мелкотѣ, спавшей въ одной съ нею комнатѣ, на полу, расположившись въ рядъ, по росту, точно трубы органа, начиная со старшаго, Батистета, и кончая младшимъ, едва умѣвшимъ говорить.
— Ну, прощайте… До вечера! — говорила бодрая дѣвушка, вѣшая себѣ на руку корзину.
И, заперевъ дверь избы, она просовывала подъ нее ключъ.
Теперь уже разсвѣтало. При голубоватомъ свѣтѣ зари на тропинкахъ и дорогахъ виднѣлись вереницы трудолюбивыхъ муравьевъ, притягиваемыхъ городомъ и спѣшившихъ всѣ по одному направленію. Прядильщицы шли веселыми толпами, ровнымъ шагомъ, граціозно покачивая правою рукой, разсѣкавшей воздухъ, точно весло, и всѣ, хоромъ, огрызались каждый разъ, когда какой-нибудь парень съ поля привѣтствовалъ ихъ приближеніе грубою шуткой.
А Розета шла одна до самаго города. Бѣдная блондиночка хорошо знала, что такое были ея товарки, дочери и сестры людей, ненавидѣвшихъ ея семью. Многія работали на одной съ нею фабрикѣ, и не разъ ей приходилось, съ отчаяніемъ, которое порождало страхъ, отбиваться от ихъ злобныхъ нападеній. Онѣ пользовались малѣйшею минутой ея разсѣянности, чтобы накидать нечистотъ въ ея корзину съ завтракомъ, били ея чашку не одинъ разъ, а въ мастерской никогда не проходили мимо нея, не толкнувши ее къ дымящемуся чану, гдѣ обваривались коконы, и не обругавши нищенкой и другими оскорбительными словами, какъ ее, такъ и ея родныхъ. Поэтому, по дорогѣ, она избѣгала ихъ, какъ стаи фурій, и лишь тогда чувствовала себя спокойною, когда входила на фабрику, стоявшую на базарной площади. Это была большая старинная постройка, расписанная въ прошломъ вѣкѣ фресками, а теперь облупленная и потрескавшаяся, но кой-гдѣ еще сохранившая на себѣ группы розовыхъ ногъ, смуглые профили, остатки медальоновъ и миѳологическихъ изображеній.
Изо всей семьи Розета наиболѣе походила на отца: лютый звѣрь выходилъ на работу, какъ Батистъ говорилъ о себѣ. Горячій паръ чановъ, гдѣ обваривали коконы, ударялъ ей въ голову, жегъ глаза; но, не смотря на все, она не сходила съ мѣста, отыскивая, въ кипяткѣ, свободныя оконечности этихъ мягкихъ капсуль нѣжнаго золотистаго цвѣта, внутри которыхъ погибала отпаренная куколка съ драгоцѣнною слюною, трудолюбивый червякъ, виновный въ томъ, что сплелъ себѣ тюрьму безъ выхода для своего превращенія въ бѣлую бабочку.
Во всемъ фабричномъ зданіи господствовалъ рабочій гулъ, оглушительный и утомительный для этихъ дочерей «уэрты», привыкшихъ къ безмолвію обширной равнины, гдѣ голосъ бываетъ слышенъ на громадномъ разстояніи. Внизу ревѣла паровая машина, и ея ужасное рыканіе передавалось по тысячѣ трубъ; блоки, передаточные ремни, мотовила вертѣлись съ адскимъ гамомъ; и, какъ будто не довольствуясь этимъ шумомъ, прядильщицы, по старому обычаю, пѣли хоромъ, гнусавыми голосами: «Отче нашъ», «Богородице, Дѣво»… и «Слава Отцу»… на тотъ же мотивъ духовной пѣсни, какой раздается по воскреснымъ днямъ во всей «уэртѣ».
Впрочемъ, это не мѣшало имъ смѣяться во время пѣнія, а также, въ промежуткахъ между молитвами, потихоньку ругаться и ссориться, чтобы потомъ, при выходѣ, оттаскать другъ друга за волосы: ибо эти смуглыя дѣвицы, угнетаемыя дома суровымъ деспотизмомъ, господствующимъ въ крестьянскихъ семьяхъ, и принуждаемыя стародавнимъ обычаемъ никогда не поднимать глазъ передъ мужчинами, разъ очутившись вмѣстѣ и безъ узды, становились настоящими дьяволами и находили удовольствіе въ повтореніи всего, самаго грубаго, что имъ случалось слышать по дорогѣ, от возчиковъ или мужиковъ.
Розета была всѣхъ молчаливѣе и всѣхъ прилежнѣе. Чтобы лучше работать, она не пѣла, ни къ кому не придиралась и отличалась такою понятливостью, что черезъ три недѣли получала уже по три реала въ день, почти наивысшую плату, чѣмъ возбуждала въ другихъ сильную зависть.
Въ часы трапезъ эти озорницы выходили изъ фабрики толпами и останавливались кучками на тротуарахъ или подъ воротами, поглощая содержимое своихъ чашекъ и нескромными взглядами подзадоривая мужчинъ, чтобы тѣ имъ чего-нибудь сказали и дали поводъ громкими криками заявлять объ обидѣ или же отвѣчать залпами ругани. Розета же располагалась на полу, въ углу мастерской, съ двумя или тремя добрыми дѣвушками съ праваго берега, которымъ вовсе не интересны были разсказни про дядю Баррета и ссоры прочихъ работницъ.
Въ первое время своего ученичества Розета не безъ боязни ждала наступленія ночи, а съ ночью и времени возвращенія домой. Боясь товарокъ, которымъ приходилось идти тою же дорогой, она замѣшкивалась на фабрикѣ, тогда какъ тѣ выскакивали первыми, какъ ураганъ, съ безстыдными взрывами хохота, развѣваніемъ юбокъ и всякими смѣлыми непристойностями, а, вмѣстѣ съ тѣмъ, и съ ароматомъ здоровья, бодрой юности и сильнаго тѣла. Потомъ и она лѣниво пускалась въ путь по городскимъ улицамъ, среди холодныхъ зимнихъ сумерекъ, дѣлала покупки по порученію матери, останавливалась въ нѣмомъ восторгѣ передъ витринами, которыя начинали освѣщаться, и, наконецъ, рѣшалась перейти мостъ и углубиться въ темные переулки предмѣстій, выводившіе ее на альборайскую дорогу.
До сихъ поръ все шло хорошо. Но тутъ она вступала въ темную «уэрту», полную таинственныхъ шороховъ и черныхъ, страшныхъ тѣней, которыя натыкались на нее, привѣтствуя ее замогильнымъ: «Добрый вечеръ»; тогда на нее нападалъ ужасъ, доходившій до того, что зубъ у нея не попадалъ на зубъ.
Пугали ее не мракъ и не безмолвіе: воспитанная среди полей, она привыкла къ нимъ. Будь она увѣрена, что дорогою никого не встрѣтитъ, она сочла бы себя счастливою. Никогда не начинала она, подобно своимъ товаркамъ, со страху думать о мертвецахъ, вѣдьмахъ, привидѣніяхъ: ее тревожили живые. Съ возрастающимъ замираніемъ сердца, она вспомнила разсказы, слышанные въ мастерской, ужасъ, питаемый работницами къ Пименто и другимъ сквернымъ личностямъ, собиравшимся у Копы, мерзавцамъ, которые щипали дѣвушекъ всюду, сталкивали ихъ въ ручьи или опрокидывали за стогами сѣна. Розета, утратившая наивность со времени поступленія на фабрику, разнуздывала свое воображеніе до крайнихъ предѣловъ ужаснаго: она уже видѣла себя убитою однимъ изъ этихъ чудовищъ, при чемъ животъ ея вскрытъ и выпотрошенъ, какъ у дѣтей, у которыхъ, по преданіямъ «уэрты», таинственные палачи вырѣзаютъ жиръ съ цѣлью приготовленія чудесныхъ снадобьевъ для богачей.
Въ эти зимніе вечера, темные и часто дождливые, Розета не менѣе половины пути совершала дрожа. Но самый мучительный страхъ овладѣвалъ ею подъ конецъ, почти уже около дома: наиболѣе грозною преградою являлся для нея трактиръ Копы. Этотъ кабакъ казался ей логовищемъ сказочнаго дракона. А между тѣмъ, эта часть дороги была свѣтлѣе и многолюднѣе. Звуки рѣчей, взрывы хохота, треньканье гитары и распѣваемыя во все горло пѣсни раздавались изъ-за двери, которая, пламенѣя, точно устье печи, бросала на черную дорогу четыреугольникъ краснаго свѣта, съ двигающимися въ немъ каррикатурными тѣнями.
Тѣмъ не менѣе, когда бѣдная дѣвочка подходила къ этому мѣсту, она останавливалась въ колебаніи, трепеща, точно героини сказокъ передъ пещерою людоѣда, и готова была кинуться въ поле, чтобы обойти задами, или спуститься къ каналу и потихоньку пробраться вдоль берега, или поискать другого пути, лучше, чѣмъ проходить мимо этого жерла, откуда несся грубый, пьяный гамъ.
Наконецъ, она рѣшалась: дѣлала надъ собою усиліе, какъ человѣкъ, бросающійся съ высоты, и легкимъ шагомъ, сохраняя равновѣсіе, съ тою изумительною ловкостью, какая возможна только подъ вліяніемъ страха, быстро проходила мимо кабака.
Она проносилась, точно струйка тумана, точно бѣлая тѣнь, такъ что мутные глаза посѣтителей Копы не успѣвали остановиться на ней. А миновавъ кабакъ, она бѣжала со всѣхъ ногъ, все воображая, что за нею гонится кто-либо и что сейчасъ крѣпкая рука сильно дернетъ ее за юбку. Она успокаивалась только въ ту минуту, когда слышала лай своей собаки, того некрасиваго животнаго, которое называлось «Звѣздочкой», вѣроятно, ради антитезы, и, встрѣчая ее посреди дороги, прыгало и лизало ей руки.
Родители и не подозрѣвали объ ужасѣ, переживаемомъ Розетою на пути. Какъ только бѣдная дѣвочка входила въ избу, она придавала спокойное выраженіе всей своей внѣшности и на вопросы озабоченной матери храбро отвѣчала увѣреніями, будто пришла съ остальными работницами. Она не хотѣла, чтобы отцу пришлось выходить по ночамъ для ея сопровожденія, такъ какъ слишкомъ хорошо знала ненависть сосѣдей и болѣе всего опасалась задорныхъ завсегдатаевъ кабака Копы.
На другой день она опять шла на фабрику, чтобы мучиться тѣми же страхами ночью, и ободряя себя лишь надеждою, что скоро настанетъ весна съ болѣе длинными днями и болѣе свѣтлыми сумерками, что позволитъ ей приходить домой до темной ночи.
Разъ, вечеромъ, страданія Розеты получили облегченіе. Она еще недалеко отошла от города, какъ на дорогѣ показался человѣкъ и пошелъ съ такою же скоростью, какъ она.
— Добрый вечеръ!
Между тѣмъ, какъ прядильщица шла по высокому откосу, окаймлявшему дорогу, мужчина шелъ внизу, гдѣ глубокія колеи были проложены колесами возовъ, и натыкался на куски кирпича, обломки горшковъ и даже на битое стекло, которыми предусмотрительные люди пытались завалить старыя выбоины.
Розета не боялась: съ той минуты, какъ онъ поздоровался съ нею, она узнала его. Это былъ Тонетъ, внукъ дѣда Томбы, добрый парень, который служилъ у мясника въ Альборайѣ и надъ которымъ прядильщицы смѣялись при встрѣчахъ на дорогѣ, забавляясь тѣмъ, что онъ краснѣлъ и отворачивался при первомъ сказанномъ ему словѣ. Такой робкій парень! У него не было родныхъ, кромѣ дѣда, и онъ работалъ даже по воскресеньямъ. Ему приходилось дѣлать, что попало: онъ ходилъ по Валенціи, собирая удобреніе для полей хозяина, помогалъ ему бить скотъ, копалъ землю, разносилъ говядину по болѣе зажиточнымъ хуторамъ и за все это лишь прокармливалъ дѣда и себя, да донашивалъ истрепанную старую одежду мясника. Онъ не курилъ; къ Копѣ входилъ не болѣе двухъ-трехъ разъ въ жизни; а по воскресеньямъ, если выдавались свободные часы, вмѣсто того, чтобы, подобно прочимъ, сидѣть на корточкахъ на альборайской площади и наблюдать, какъ играютъ мѣстные молодцы, онъ гулялъ по окрестностямъ, безцѣльно бродя по запутанной сѣти тропинокъ, и, когда попадалось ему дерево, усаженное птицами, онъ останавливался, разиня ротъ, и наблюдалъ, какъ машутъ крыльями эти воздушные цыгане, а также слушалъ и щебетаніе. Люди находили въ немъ отчасти ту же таинственную странность, какую видѣли въ его дѣдѣ, и всѣ считали его простоватымъ, очень боязливымъ и очень послушнымъ.
Въ его обществѣ Розета ободрилась. Все-таки она чувствовала себя болѣе защищенной въ присутствіи мужчины, особенно если мужчиною этимъ былъ Тонетъ, внушавшій ей довѣріе. Она обратилась къ нему съ вопросомъ, откуда онъ идетъ; молодой человѣкъ, съ обычною своею робостью, неопредѣленно отвѣтилъ:
— Оттуда!… Вонъ оттуда!..
И затѣмъ смолкъ, точно эти слова стоили ему громаднаго усилія.
Они продолжали путь свой молча и около хутора разстались.
— Доброй ночи и спасибо! — сказала Розета.
— Доброй ночи!
Тонетъ скрылся по направленію къ селу.
Это была неважная случайность, пріятная встрѣча, избавившая ее от страха, и больше ничего. Однако, въ этотъ вечеръ, Розета поужинала и легла съ мыслью о внукѣ стараго пастуха.
Она вспоминала теперь, что не разъ видала его по утрамъ на дорогѣ, и ей представлялось даже, что и тогда Тонетъ старался идти съ нею въ шагъ, хотя нѣсколько поодаль, чтобы не привлекать вниманія злыхъ прядильщицъ. Да! Ей припоминалось даже, что были случаи, когда, вдругъ повернувши голову, она ловила его взоръ, устремленный на нее! Точно разматывая коконъ, молодая дѣвушка связывала отдѣльныя нити своихъ воспоминаній, и тянула ихъ, тянула, воскрешая въ памяти всѣ подробности своей жизни, имѣвшія отношеніе къ молодому человѣку: тотъ день, когда она его увидѣла впервые, и то сочувствіе, смѣшанное съ состраданіемъ, которое онъ внушилъ ей, перенося робко, съ опущенной головою, дерзкія насмѣшки прядильщицъ, точно застывая от страха передъ этою стаею гарпій; — а затѣмъ, тѣ нерѣдкіе случаи, когда имъ доводилось идти по одной дорогѣ, и упорные взоры юноши, какъ будто хотѣвшаго сказать ей что-то.
На другой день, отправляясь въ Валенцію, она его не видала; но вечеромъ, когда она пошла домой, ей не было страшно, хотя ночь была темна и дождлива: она имѣла предчувствіе, что вскорѣ явится спутникъ, придававшій ей мужество. Дѣйствительно, онъ вышелъ на дорогу почти на томъ же мѣстѣ, какъ и наканунѣ.
He будучи разговорчивѣе обыкновеннаго, онъ ограничился словами:
— Добрый вечеръ.
И пошелъ рядомъ съ нею.
Розета оказалась болтливѣе.
«Откуда онъ идетъ? Какой странный случай: такъ встрѣчаться два дня подрядъ!»
Онъ отвѣчалъ, дрожа, точно каждое слово стоило ему большого усилія, и также неопредѣленно, какъ и въ тотъ разъ:
— Оттуда… Вонъ оттуда…
Молодой дѣвушкѣ, не менѣе робкой, нежели онъ, стало, однако, смѣшно при видѣ его смущенія. Она стала ему говорить о своихъ опасеніяхъ, о страхѣ, который испытываетъ дорогой въ зимніе вечера. Тонетъ, польщенный тѣмъ, что оказываетъ услугу прядильщицѣ, наконецъ разжалъ губы и сказалъ, что часто будетъ провожать ее, такъ какъ ему постоянно случается ходить этою дорогою по хозяйскимъ дѣламъ.
Они простились такъ же немногословно, какъ наканунѣ. Но въ эту ночь Розета спала плохо и сто разъ поворачивалась на кровати, волнуясь, нервничая и видя нелѣпые сны. Ей представлялось, будто она идетъ по темной, очень темной дорогѣ съ громадной собакой, которая лижетъ ей руки, и у которой — лицо Тонета; тутъ бросается кусать ее волкъ, морда котораго смутно напоминаетъ ненавистнаго Пименто; волкъ и собака грызутся, а ея отецъ бѣжитъ съ дубиною; и она плакала, точно удары этой дубины сыплются не на бѣдную собаку, а на ея собственную спину. Такіе образы создавало ея воображеніе; но во всѣхъ потрясающихъ сценахъ своего сна она видѣла все того же внука дѣда Томбы, смотрѣвшаго на нее своими синими глазами, все то же дѣвичье личико, покрытое бѣлокурымъ пухомъ — первымъ признакомъ возмужалости.
Она встала разбитая, точно послѣ бреда. Въ этотъ день было воскресенье, и на фабрикѣ не работали. Солнце свѣтило въ окошко ея спальни, а всѣ обитатели хутора были уже на ногахъ.
Она была взволнована своимъ дурнымъ сномъ. Она чувствовала, что стала уже не та, что мысли ея не вчерашнія, точно минувшая ночь воздвигла стѣну, которою вся ея жизнь раздѣлилась надвое.
Она пѣла, весело, точно птичка, и выбирала изъ сундука одежду, раскладывая ее на теплую постель, еще хранившую отпечатокъ ея тѣла.
Она очень любила воскресенья за возможность вставать поздно, за часы отдыха, который въ этотъ день разрѣшался, и за маленькое путешествіе въ альборайскую церковь. Но это воскресенье было лучше всѣхъ прочихъ: солнце ярче сіяло, птицы звонче пѣли, а въ окошко дулъ райскій вѣтерокъ. Чѣмъ это объяснить? Какъ бы то ни было, это утро заключало въ себѣ нѣчто новое и необычное.
Она стала собираться съ матерью къ обѣднѣ.
Одѣваясь, она упрекала себя, что до сихъ поръ мало занята была своею внѣшностью. «Въ шестнадцать лѣтъ пора умѣть и принарядиться! Какъ глупо было не слушать матери, каждый разъ, какъ та называла ее замарашкой!»… И она просовывала голову въ свое старое ситцевое воскресное платье такъ осторожно, какъ-будто оно было ново, красиво и надѣвалось въ первый разъ; а корсетъ затягивала такъ, какъ-будто еще недостаточно была сдавлена этою арматурой длинныхъ стальныхъ полосъ, которыя жестоко расплющивали ея формирующійся бюстъ.
Въ первый разъ въ жизни Розета провела болѣе четверти часа передъ кусочкомъ зеркальца, вставленнымъ въ полированную сосновую рамку — подаркомъ отца; въ это зеркальце можно было видѣть лицо свое лишь по частямъ. Нѣтъ, она была не красавица и знала это; тѣмъ не менѣе, болѣе безобразныя лица, чѣмъ ея, попадались въ «уэртѣ» дюжинами. И, сама не понимая хорошенько почему, она съ удовольствіемъ разглядывала свои прозрачно-зеленые глаза, щеки, усѣянныя хорошенькими веснушками, порождаемыми солнцемъ на кожѣ блондинокъ, свѣтло-золотистые волосы, тонкіе и мягкіе, какъ шелкъ, носикъ съ трепещущими ноздрями, ротикъ, отѣненный пушкомъ, какъ зрѣлый плодъ, и украшенный крѣпкими и правильными зубами, бѣлыми, какъ молоко, и такими блестящими, что ими освѣщалось все лицо.
Матери пришлось ее дожидаться. Доброй женщинѣ не стоялось на мѣстѣ. Она торогіила дочь, точно пришпориваемая звуками далекаго благовѣста. «Мы опоздаемъ къ обѣднѣ!» Между тѣмъ Розета неторопливо продолжала причесываться, а минуту спустя разрушала плоды трудовъ своихъ, которыми не была довольна, и сердитыми движеніями дергала на себѣ мантилью, которая, по ея мнѣнію, все не ложилась какъ слѣдуетъ.
Придя на альборайскую площадь, Розета, почти не поднимая глазъ, опущенныхъ въ землю, искоса взглянула на дверь мясной лавки. Тамъ толпились люди. Тонетъ помогалъ хозяину, принося куски баранины и сгоняя мухъ, которыя тучами покрывали мясо. Какъ покраснѣлъ бѣдный парень, увидѣвъ ее! А когда она прошла во второй разъ, возвращаясь от обѣдни, то онъ даже остолбенѣлъ съ бараньей ногой въ рукѣ, забывъ о своемъ пузатомъ хозяинѣ, который ждалъ напрасно и крикнулъ ему крупное ругательство, погрозивши при этомъ ножомъ.
Остальной день прошелъ скучно. Сидя у порога своей избы, Розета не разъ воображала, будто видитъ его на глухихъ тропинкахъ или въ камышахъ, гдѣ онъ прячется, чтобы досыта насмотрѣться на нее. Ей хотѣлось, чтобы поскорѣе насталъ понедѣльникъ, чтобы ей идти на фабрику и страшный обратный путь совершить въ сопровожденіи Тонета.
На слѣдующій день, въ сумерки, молодой человѣкъ оказался налицо. Онъ подошелъ къ прядильщицѣ на болѣе близкомъ разстояніи от города, чѣмъ въ другіе вечера.
— Доброй ночи.
Но послѣ этого обычнаго привѣтствія, онъ осмѣлился заговорить. Этотъ чертовскій малый за воскресенье сдѣлалъ успѣхи. Неловко, съ смущеннымъ видомъ и почесывая ноги, онъ пустился въ объясненія, гдѣ часто одно слово отдѣлялось от другого промежуткомъ минуты въ двѣ:
«Онъ очень радъ, что видитъ ее здоровою»…
Розета, съ улыбкою, тихо пролепетала:
— Спасибо.
«Весело-ли ей было наканунѣ?»
Она промолчала.
«А ему было такъ очень скучно… Привычка, конечно… Ему казалось будто чего-то не хватаетъ… Разумѣется. Ему пришлась по сердцу эта дорога… Нѣтъ, не дорога: ему пріятно было провожать дѣвицу».
На этомъ мѣстѣ онъ осѣкся и даже нервно прикусилъ языкъ въ наказаніе себѣ за смѣлость, а также ущипнулъ себя подъ мышками за то, что зашелъ слишкомъ далеко.
Потомъ они долго шли, не говоря ни слова. Дѣвица не отвѣтила ничего: она подвигалась впередъ тою легкою походкою, какая присуща прядильщицамъ шелка, имѣя корзину у лѣваго бедра и правой рукой разсѣкая воздухъ, точно маятникомъ. Она вспоминала свой сонъ: ей казалось, что и сейчасъ она грезитъ, видитъ небывалое, и нѣсколько разъ она поворачивала голову, ожидая увидѣть въ темнотѣ ту собаку, которая лизала ей руки и нюхала лицо Тонета: про себя она все еще смѣялась, вспоминая ее. Но нѣтъ: рядомъ съ нею шелъ добрый парень, способный защитить ее, хотя, правда, робкій и смущенный, шедшій, опустивъ голову, точно сказанныя имъ слова проскользнули ему въ грудь и теперь терзали ему сердце. Розета смутила его еще больше.
«Пусть объяснитъ, зачѣмъ онъ это дѣлаетъ? Зачѣмъ выходитъ провожать ее на дорогу?… Что скажутъ люди?… Если узнаетъ отецъ, какая досада!»…
— Зачѣмъ? зачѣмъ? — повторяла дѣвушка.
А юноша, все болѣе и болѣе огорчаясь и смущаясь, похожъ былъ на преступника, котораго обвиняютъ и который даже не пытается оправдываться. Онъ не отвѣчалъ ни слова. Онъ продолжалъ идти тѣмъ же шагомъ, какъ его спутница, но поодаль от нея и спотыкался на краю дороги. Розетѣ показалось, что онъ сейчасъ расплачется.
Тѣмъ не менѣе, когда домъ былъ уже близко и скоро предстояло разстаться, на робкаго Тонета вдругъ напала храбрость. Онъ сталъ говорить настолько же энергично, насколько до сихъ поръ молчалъ, и, точно послѣ вопроса не прошло уже порядочно времени, отвѣтилъ ей:
— Зачѣмъ? Затѣмъ, что люблю тебя.
Произнося это, онъ приблизился къ ней настолько, что его дыханіе обвѣяло ей лицо, a глаза его сверкали такъ, точно въ искрахъ вылетала наружу сама правда. Но тутъ же, вновь охваченный раскаяніемъ, растерявшись, ужаснувщись собственныхъ словъ, онъ бросился бѣжать. Значитъ, онъ ее любитъ! Уже два дня ждала она этого признанія, а, между тѣмъ, оно всетаки показалось ей неожиданностью. Она тоже любила его, и всю ночь, даже во снѣ, будто тысячи голосовъ твердили ей на ухо: «3атѣмъ, что люблю тебя».
Тонетъ не могъ дождаться слѣдующей ночи. На другое же утро Розета замѣтила его съ дороги: полускрытый за стволомъ шелковицы, онъ смотрѣлъ на нее съ тревогою, точно ребенокъ, сознающій свою вину и, боясь выговора, готовый бѣжать при первомъ признакѣ неудовольствія. Но прядильщица вспыхнула, улыбнулась — и больше ничего. Такимъ образомъ, все было сказано. Они не стали повторять, что другъ друга любятъ, ибо это разумѣлось само собою. Они были помолвлены и съ этихъ поръ Тонетъ каждый разъ провожалъ ее.
Пузатый мясникъ въ Альборайѣ рычалъ от злобы на внезапную перемѣну въ своемъ слугѣ, когда-то такомъ трудолюбивомъ, а теперь постоянно склонномъ изобрѣтать предлоги, чтобы цѣлыми часами пропадать въ «уэртѣ», особенно при наступленіи ночи. Но Тонетъ, съ эгоизмомъ счастья, обращалъ не болѣе вниманія на ругань и угрозы хозяина, чѣмъ прядильщица — на гнѣвъ своего отца, котораго она скорѣе боялась, чѣмъ уважала.
У Розеты въ спальнѣ всегда оказывалось какое-нибудь гнѣздышко, о которомъ она увѣряла, будто нашла его дорогою. Этотъ парень не умѣлъ приходить съ пустыми руками и обшаривалъ всѣ камыши и деревья, чтобы преподносить своей возлюбленной плетеночки изъ соломы и травы, въ которыхъ нѣсколько птенчиковъ съ розовою шкуркой, еще покрытой нѣжнымъ пухомъ, отчаянно пищали и страшно раскрывали клювы, ненасытно требуя пищи. Она хранила каждый такой подарокъ у себя въ комнатѣ, точно то была собственная особа ея жениха, и плакала, когда ея братья, — другіе птенцы, гнѣздомъ которыхъ былъ ихъ домикъ, — налюбовавшись птичками, въ концѣ-концовъ свертывали имъ шеи.
Случалось, что Тонетъ являлся съ шишкою на животѣ, нибивъ себѣ полный поясъ сѣмячекъ и бобовъ, купленныхъ у Копы; идя медленнымъ шагомъ, они ѣли и ѣли, при чемъ не переставали глядѣть другъ другу прямо въ глаза, и глуповато улыбались, сами не зная чему, или присаживались время от времени на кочку, не отдавая себѣ отчета въ томъ, что дѣлаютъ.
Она была благоразумнѣе его и обращалась къ нему съ увѣщаніями:
«Зачѣмъ все тратить деньги? Вотъ уже не менѣе двухъ реаловъ онъ извелъ въ кабакѣ въ одну недѣлю на свои угощенія!»
Онъ же старался выказать себя щедрымъ: «Зачѣмъ ему и деньги, если не для нея? Вотъ когда-нибудь женится, — тогда онъ станетъ бережливымъ». Жениться же расчитывали лѣтъ черезъ десять, двѣнадцать: дѣло было не къ спѣху, и всѣ помолвки въ «уэртѣ» растягивались на такіе сроки.
Упоминаніе о бракѣ возвращало Розету къ сознанію дѣйствительности: «Когда отецъ узнаетъ все — ахъ! онъ обломаетъ объ нее палку!» Она говорила о будущихъ побояхъ съ полною невозмутимостью, какъ дѣвушка сильная, привыкшая къ той строгой, грозной и почтенной отеческой власти, которая проявлялась въ пощечинахъ и колотушкахъ.
Отношенія между влюбленными были невинны. Никогда не возникало въ нихъ острое желаніе, не вспыхивала чувственность. Они шли по почти пустынной дорогѣ, въ полусумракѣ надвигавшейся ночи, и самое одиночество какъ-бы хранило ихъ души от всякой грѣшной мысли. Одинъ разъ Тонетъ нечаянно прикоснулся къ таліи Розеты и покраснѣлъ такъ, точно онъ самъ былъ дѣвица. Обоимъ имъ даже и въ головы не приходило, чтобы такія ежедневныя встрѣчи могли повести къ чему-нибудь далѣе словъ и взглядовь. Это была первая любовь, цвѣтъ едва распустившейся юности, которая довольствуется обмѣномъ взглядовъ и наивными бесѣдами да смѣхомъ, безъ тѣни вожделѣнія.
Прядильщица, которая въ тѣ вечера, когда боялась, такъ сильно желала наступленія весны, съ тревогою встрѣтила длинныя и свѣтлыя сумерки. Теперь бывало совсѣмъ свѣтло, когда женихъ встрѣчалъ ее, и всегда имъ приходилось натыкаться на какую-нибудь работницу съ фабрики или сосѣдку, которыя, видя ихъ вмѣстѣ, угадывали все и лукаво усмѣхались. Въ мастерской подруги Розеты начали ее дразнить, иронически спрашивать, когда будетъ свадьба, и прозвали ее «пастушкою» за то, что ея возлюбленнымъ былъ внукъ стараго пастуха. Бѣдная дѣвочка дрожала от тревоги: каждый день это извѣстіе могло дойти до ушей Батиста и тогда — какая трепка!
Какъ разъ въ эту пору, въ день своего осужденія на судѣ по дѣламъ орошенія, Батистъ засталъ дочь въ обществѣ Тонета. Но это не имѣло послѣдствій: счастливый случай съ поливкою избавилъ преступницу от кары. Отецъ, радуясь спасенію своего посѣва, удовлетворился тѣмъ, что нѣсколько разъ посмотрѣлъ на нее изъ-подъ нахмуренныхъ бровей, и, поднявъ палецъ, медленнымъ голосомъ, въ повелительномъ тонѣ, предупредилъ ее, что отнынѣ пусть возвращается съ фабрики одна, а иначе онъ расправится съ нею.
Но разлука влюбленныхъ не могла тянуться долго; и разъ, въ воскресенье, послѣ обѣда, Розета, которой нечего было дѣлать, уставши ходить взадъ и впередъ мимо своей избы и воображая, что узнаетъ Тонета въ каждомъ, кто проходилъ по дальнимъ тропинкамъ, схватила зеленый кувшинъ и сказала матери, что идетъ за водою къ бассейну Королевы.
Мать дала позволеніе. Развѣ не слѣдовало разрѣшать кое-какія развлеченія этой бѣдной дѣвочкѣ, лишенной подругъ? Надо же, чтобы было чѣмъ помянуть молодость!
Бассейнъ Королевы былъ гордостью всей этой частѣ «уэрты», обреченной пить колодезную воду и красноватую жидкость, которая текла въ каналахъ. Этотъ бассейнъ находился противъ одного покинутаго хутора и, по словамъ самыхъ знающихъ людей въ окрестности, былъ стариннымъ и драгоцѣннымъ памятникомъ — эпохи мавровъ, по мнѣнію Пименто, — временъ, когда апостолы ходили по міру, крестя негодяевъ, по мнѣнію дѣда Томбы, утверждавшаго это съ вѣрностью оракула.
Въ послѣобѣденное время, по дорогѣ, обсаженой тополями съ трепетной серебристой листвой, проходили группы молодыхъ дѣвушекъ съ кувшинами, неподвижно и прямо несомыми на головахъ; ритмомъ походки и изяществомъ очертаній онѣ напоминали аѳинскихъ водоносокъ. Ихъ шествіе придавало валенціанской «уэртѣ» библейскій характеръ; оно приводило на память поэзію арабовъ, воспѣвающую женщину у фонтана и соединяющую въ одно оба сильнѣйшія пристрастія жителя Востока: любовь къ водѣ и любовь къ красотѣ.
Водоемъ состоялъ изъ квадратнаго бассейна, со стѣнами изъ краснаго камня, и вода въ немъ стояла ниже уровня земли. Къ ней спускались по шести ступенямъ, ставшимъ от сырости зелеными и скользкими. На фасадѣ каменнаго прямоугольника, противъ лѣстницы, выдавался барельефъ со стертыми фигурами, совершенно неразличимыми подъ слоемъ побѣлки. Вѣроятно, то была Св. Дѣва, окруженная ангелами, грубой и наивной средневѣковой работы, сдѣланная во исполненіе обѣта въ эпоху завоеванія; но такъ какъ одно поколѣніе долбило камень, чтобы рѣзче выдѣлить сглаженные годами фигуры, a другое бѣлило его съ варварскимъ стремленіемъ къ чистотѣ, то стѣна дошла до такого состоянія, что можно было разобрать лишь неопредѣленную женскую фигуру, Королеву, которая и дала бассейну его названіе, — королеву мавровъ, безъ сомнѣнія, какъ всѣ королевы деревенскихъ сказокъ.
Шумнаго веселья и суматохи бывало довольно вокругъ бассейна, въ воскресные, послѣполуденные часы. Сюда сходились болѣе тридцати дѣвушекъ, и каждая желала прежде всѣхъ наполнить свой кувшинъ, а уходить не торопилась. Онѣ толкались на узкой лѣстницѣ, забирая юбки между ногъ, чтобы нагнуться и погрузить кувшины въ бассейнъ, по поверхности котораго постоянно пробѣгала рябь от ключей воды, выбивавшихся изъ песчанаго слоя, поросшаго пучками осклизлыхъ растеній, которыя развѣвались, точно зеленые волосы, по своей жидкой и прозрачной тюрьмѣ, и содрогались от толчковъ теченія. Неутолимые «ткачи»[13] полосовали своими длинными лапками ясную водную поверхность.
Дѣвицы, уже наполнившія кувшины, садились на краю бассейна, свѣсивъ ноги надъ водою; и каждый разъ, какъ парень, спускаясь пить, поднималъ глаза кверху, онѣ поджимали ноги съ криками негодованія. Онѣ напоминали сборище взбунтовавшихся воробьевъ: говорили всѣ вмѣстѣ; однѣ между собою бранились, другія ругали отсутствующихъ и передавали сплетни «уэрты»; вся эта молодежь, на минуту освобожденная от строгаго родительскаго гнета, покидала лицемѣрный видъ, который напускала на себя дома, и выказывала задорный духъ, свойственный умамъ некультурнымъ и живущимъ замкнуто. Эти ангелы, такъ нѣжно распѣвавшіе каноны и псалмы въ альборайской церкви въ день праздника Богоматери, разнуздывались, оставаясь однѣ, пересыпали свою бесѣду извозчичьими ругательствами и говорили о нѣкоторыхъ вещахъ съ апломбомъ акушерокъ.
Сюда-то явилась, наконецъ, со своимъ кувшиномъ и Розета, шедшая очень медленно и безпрестанно поворачивавшая голову въ надеждѣ увидѣть своего друга гдѣ-нибудь на скрещеніи тропинокъ.
При видѣ Розеты, шумное сборище примолкло; ея появленіе причинило недоумѣніе, въ томъ родѣ, какъ если бы во время обѣдни въ альборайскую церковь вѣругъ вошелъ мавръ.
«Зачѣмъ пришла сюда эта нищенка?» Розета поздоровалась съ двумя или тремя, работавшими на фабрикѣ; онѣ еле отвѣтили, презрительнымъ тономъ и поджимая губы. Прочія, оправившіяся от изумленія, вновь принялись болтать, какъ ни въ чемъ не бывало: онѣ захотѣли показать пришедшей, что совсѣмъ не обращаютъ на нее вниманія.
Розета спустилась къ водѣ; въ ту минуту, какъ она выпрямлялась, наполнивъ кувшинъ, она вытянула шею, чтобы заглянуть черезъ стѣну и обвела тревожнымъ взоромъ всю равнину.
— Смотри, смотри! А онъ не придетъ!
Слова эти произнесла племянница Пименто, подвижная брюнетка съ дерзко приподнятымъ носикомъ, гордая своимъ положеніемъ единственной дочери отца, никому не платящаго аренды: ибо четыре воздѣлываемыя имъ поля составляли его собственность.
— Да, пусть смотритъ, сколько хочетъ, а онъ не придетъ! Развѣ неизвѣстно, кого она поджидаетъ? Конечно, жениха, внучка дѣда Томбы! Какова проныра!
И тридцать жестокихъ устъ засмѣялись такимъ смѣхомъ, который разсчитанъ былъ на причиненіе боли: не то, чтобы на самомъ дѣлѣ имъ стало смѣшно, но только затѣмъ, чтобы оскорбить дочь ненавистнаго Батиста.
— Пастушка!… Божественная пастушка!…
Розета равнодушно пожала плечами: она и не ждала иного пріема, да и насмѣшки на фабрикѣ уже притупили ея чувствительность. Она подняла куршинъ себѣ на голову и пошла по ступенямъ наверхъ; но на послѣдней остановилась, услышавъ тонкій голосокъ племянницы Пименто. Какъ эта змѣйка умѣла жалить!
— Нѣтъ, ей не бывать за внукомъ дѣда Томбы! Онъ — голякъ и дурачокъ, но честный парень, неспособный породниться съ семействомъ вора.
Розета чуть не уронила кувшинъ. Она покраснѣла такъ, какъ будто эти слова, растерзавъ ей сердце, вылили изъ него всю кровь ей на лицо; вслѣдъ затѣмъ она побѣлѣла, поблѣднѣла, точно покойница.
— Кто это — воръ? Кто? — спросила она съ дрожью въ голосѣ, чѣмъ вызвала смѣхъ всѣхъ дѣвушекъ у колодца.
— Кто? Да ея папаша! Пименто это хорошо знаетъ, и у Копы только о томъ и толкуютъ. Неужели они воображаютъ, что это можно скрыть? Они убѣжали изъ своей деревни, потому что были тамъ слишкомъ извѣстны; вотъ почему они явились сюда захватывать чужое. Всѣ даже знаютъ, что Батистъ побывалъ на каторгѣ за дурныя дѣла…
Маленькая ехидна продолжала въ томъ же тонѣ, выкладывая все, что слышала дома и на равнинѣ, всякія выдумки, изобрѣтенныя дрянными завсегдатаями Копы, цѣлую сѣть клеветы, сплетенную стараніями Пименто, который день ото дня чувствовалъ менѣе охоты открыто напасть на Батиста, но стремился его измучить, утомить и ослабить оскорбленіями.
Внезапно неустрашимость отца пробудилась въ содрогнувшейся дочери, которая начала заикаться от бѣшенства и глаза которой налились кровью, Она уронила кувшинъ, разлетѣвшійся вдребезги, и забрызгала водою тѣхъ, кто стоялъ близко. Онѣ возмутились и обругали ее дурой. Но она не обратила вниманія на эту личную обиду.
— Мой отецъ? — вскричала она, подвигаясь къ оскорбительницѣ. — Мой отецъ — воръ? Повторика еще разъ, и я зажму тебѣ пасть-то!
Но брюнеткѣ не пришлось повторять: еще прежде, чѣмъ успѣла раскрыть ротъ, она получила ударъ кулакомъ прямо въ лицо, а пальцы Розеты вцѣпились ей въ волосы. Инстинктивно, подъ вліяніемъ боли, она тоже запустила руки въ бѣлокурые волосы прядильщицы и въ теченіе нѣсколькихъ минутъ обѣ барахтались, согнувшись, вскрикивая от боли и злобы, почти касаясь лбами земли, къ которой сильными толчками пригибала каждую ея соперница. Шпильки выпали, косы расплелись; роскошные волосы походили на воинскія знамена, но не побѣдно развѣвающіяся, а смятыя и изорванныя рукою непріятеля.
Наконецъ, Розета, болѣе сильная или болѣе озлобленная, ухитрилась вырваться; она уже собиралась опрокинуть врага и даже, можетъ быть, подвергнуть его унизительному наказанію, — для чего свободною рукой пыталась развязать себѣ башмакъ; — какъ вдругъ произошла сцена неслыханная, звѣрская, возмутительная.
He сговариваясь, не обмѣнявшись ни словомъ, всѣ сразу кинулись на дочь Батиста, точно вся ненависть ихъ семей, всѣ ругательства и проклятія, слышанныя ими, вдругъ произвели взрывъ въ ихъ душахъ:
— Воровка! воровка!
Въ одно мгновеніе бѣдная дѣвушка исчезла подъ взмахами злобныхъ рукъ. Лицо ея покрылось царапинами; получая толчки со всѣхъ сторонъ, она даже не успѣла упасть на землю, такъ какъ нападавшія стѣснили ее со всѣхъ боковъ; наконецъ, перекидываемая изъ стороны въ сторону, она покатилась головою внизъ по скользкимъ ступенямъ и ударилась лбомъ о выступъ лѣстницы.
Кровь!… Точно пустили камнемъ въ стаю птицъ на деревѣ. Всѣ разбѣжались съ кувшинами на головахъ и скрылись по разнымъ направленіямъ. Минуту спустя, близъ бассейна оставалась лишь бѣдная Розета, растрепанная, въ изорванной юбкѣ; она, плача, пошла домой.
Какъ раскричалась мать, когда ее увидала! Какъ она возмутилась, узнавъ о происшедшемъ! — «Эти люди хуже язычниковъ. Господи! Господи! Возможно ли, чтобы въ христіанской землѣ совершались такія злодѣйства? Эдакъ и жить невозможно. Мало мужикамъ нападать на бѣднаго Батиста, преслѣдовать его, лгать на судѣ, подводить подъ напрасные штрафы! Теперь еще дѣвки начнутъ мучить ея несчастную Розету, какъ будто та чѣмъ-нибудь виновата. A за что? За то, что семья хочетъ жить своимъ трудомъ, никому не вредя, по заповѣди Божіей!»
Батистъ весь побѣлѣлъ при видѣ Розеты. Онъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ по дорогѣ, не спуская глазъ съ избы Пименто, крыша которой виднѣлась надъ камышемъ; но потомъ вернулся и началъ слегка бранить бѣдняжку: — «Теперь она будетъ знать, каково гулять по равнинѣ!… Имъ слѣдуетъ сторониться от всѣхъ, жить тихо, дружно у себя дома и не сходить съ этого участка, от котораго зависитъ вся ихъ жизнь. Сюда-то ужъ не придутъ обижать ихъ!»
VI.
правитьШумъ, похожій на гудѣніе осъ, на жужжаніе пчелъ, слышали съ утра до вечера обитатели «уэрты», проходившіе мимо мельницы Кадена, по дорогѣ къ морю.
Густая стѣна тополей окружала маленькую площадку, образованную расширеніемъ дороги какъ разъ противъ старыхъ крышъ, испещренныхъ трещинами стѣнъ и черныхъ ставень, груда которыхъ составляла мельницу, — старое развалившееся зданіе надъ каналомъ, державшееся на двухъ толстыхъ быкахъ, между которыми, пѣнясь, падала вода.
Глухой и однообразный шумъ, который, казалось, производили деревья, доносился изъ школы, содержимой въ этомъ мѣстѣ дономъ Іоакимомъ, въ избушкѣ, скрытой за рядомъ тополей.
Хотя знаніе вообще обитаетъ не во дворцахъ, тѣмъ не менѣе, врядъ ли кто видалъ худшую обитель: старая лачуга, куда освѣщеніе проникало только черезъ дверь и щели въ крышѣ; стѣны бѣлизны весьма сомнительной, потому что хозяйка, дама внушительныхъ размѣровъ, почти не вставала съ своего тростниковаго кресла и проводила цѣлые дни, слушая рѣчи своего мужа и восхищаясь имъ; нѣсколько скамеекъ, нѣсколько географическихъ картъ изъ грязной бумаги, разорванныхъ на углахъ и прилѣпленныхъ къ стѣнамъ хлѣбнымъ мякишемъ; а въ комнатѣ, сосѣдней съ классной — немногочисленная мебель, которая, казалось, объѣхала всю Испанію.
Въ цѣломъ домѣ былъ только одинъ новый предметъ: длинная трость, которую учитель хранилъ за дверью и возобновлялъ каждые два дня въ сосѣднихъ камышахъ; счастіе, что этотъ предметъ былъ такъ дешевъ, потому что онъ быстро измочаливался о стриженыя головы маленькихъ дикарей.
Книгъ въ школѣ всего-навсего можно было насчитать двѣ или три. На всѣхъ учениковъ былъ одинъ букварь. Зачѣмъ имѣть больше? Здѣсь господствовала мавританская метода преподаванія: пѣть и повторять до тѣхъ поръ, пока въ силу упорнаго долбленія, знанія не проникнутъ въ дубовыя головушки.
Такимъ образомъ, изъ раскрытыхъ дверей старой избы разносилось скучное пѣніе, надъ которымъ смѣялись окрестныя птицы:
— Ооотче Нашъ, ииже ееси на неебесахъ.
— Боого роодица Дѣдѣво…
— Дважды два… четыре…
Коноплянки, жаворонки и воробьи, которые удирали от этихъ мальчишекъ, какъ от чертенятъ, когда видѣли ихъ бродящими толпою по полямъ, въ это время съ совершеннымъ довѣріемъ прилетали на сосѣднія деревья и осмѣливались даже прогуливаться въ припрыжку на своихъ маленькихъ лапкахъ до самаго порога школы, громкими трелями издѣваясь надъ своими жестокими врагами, которыхъ видѣли въ клѣткѣ подъ угрозою прута, осужденными смотрѣть на нихъ только украдкою, не сходя съ мѣста и безконечно распѣвая свою скучную и гадкую пѣсню.
Время от премени хоръ замолкалъ; тогда былъ слышенъ голосъ дона Іоакима, величественно открывающій сокровища знанія:
— Сколько дѣлъ милосердія?
Или:
— Сколько будетъ дважды семь?
Но отвѣты удовлетворяли его рѣдко.
— Вы идіоты. Вы слушаете меня, точно я говорю по-гречески… А я еще обращаюсь съ вами такъ утонченно-вѣжливо, какъ въ городской гимназіи, чтобы привить вамъ приличныя манеры и выучить васъ выражаться, какъ господа. Впрочемъ, понятно, откуда у васъ это: вы такіе же дураки, какъ господа ваши родители, разговоръ которыхъ похожъ на собачій лай, и которые для кабака всегда имѣютъ болѣе денегъ, чѣмъ требуется, а въ то же время придумываютъ тысячи предлоговъ, чтобы не платить въ субботу слѣдующихъ мнѣ двухъ су.
И онъ съ негодованіемъ, которое выражалось на лицѣ и во всей его манерѣ держаться, прохаживался вдоль и поперекъ по классу.
Во внѣшности дона Іоакима рѣзко отличались верхъ и низъ. Нижняя часть его костюма была представлена разорванными башмаками, всегда запачканными въ грязи, и старыми брюками изъ плиса. Руки у него были мозолистыя, жесткія на ощупь, съ слѣдами земли, въѣвшейся въ складки кожи въ то время, когда онъ работалъ на своемъ огородѣ противъ школы (часто овощи съ этого огорода бывали единственною провизіей, попадавшею въ его котелъ). Но начиная от пояса и до маковки въ донѣ Іоакимѣ бросались въ глаза авторитетность и достоинство, «соотвѣтствующія учительскому служенію», какъ онъ любилъ говорить самъ: на пластронѣ грязноватой сорочки галстухъ яркихъ цвѣтовъ; сѣдые и жесткіе, какъ щетина, усы, горизонтально дѣлившіе его одутловатое и красное лицо; синяя фуражка съ клеенчатымъ козырькомъ — воспоминаніе объ одной изъ многочисленныхъ должностей, которыя онъ занималъ въ своей богатой превратностями жизни.
Все это вмѣстѣ утѣшало его въ бѣдствіяхъ, а въ особенности галстухъ, подобнаго которому никто не имѣлъ въ округѣ и который ему казался знакомъ высшаго отличія.
Сосѣди уважали дона Іоакима; это, впрочемъ, не мѣшало имъ, когда дѣло шло о помощи его бѣдственному положенію, относиться къ вопросу небрежно и часто забывать по субботамъ о двухъ су школьной платы. Чего не видалъ этотъ человѣкъ! Сколько онъ шлялся по бѣлу свѣту! Сначала служащимъ на желѣзной дорогѣ, потомъ помощникомъ сборщика податей въ одной изъ самыхъ отдаленныхъ провинцій Испаніи; расказывали даже, что онъ побывалъ въ Америкѣ и служилъ тамъ въ полиціи. Однимъ словомъ, это была когда-то жирная, но теперь исхудавшая птица.
— Донъ Іоакимъ, — говорила его толстая супруга, всегда титуловавшая его такимъ образомъ, — никогда еще не бывалъ въ такомъ положеніи какъ теперь. Мы — очень хорошаго рода. Недоля низвела насъ на ту ступень, гдѣ мы теперь находимся; но мы когда-то гребли золото лопатой.
И кумушки въ «уэртѣ» почитали дона Іоакима существомъ высшаго порядка, что, впрочемъ, не мѣшало имъ подсмѣиваться немного надъ зеленымъ сюртукомъ съ четыреугольными фалдами, который онъ надѣвалъ по праздничнымъ днямъ, когда пѣлъ за обѣдней въ альборайской церкви.
Гонимый нищетой, онъ, вмѣстѣ съ своею тучною и обрюзглою половиной, нашелъ пріютъ въ этой мѣстности, какъ могъ бы пріютиться и во всякой другой. Въ случаяхъ особой важности, онъ помогалъ доревенскому писарю; варилъ изъ травъ, извѣстныхъ ему одному, декокты, которые производили чудеса на хуторахъ. Всѣ единогласно признавали, что этотъ молодчикъ много знаетъ. He боясь придирокъ за отсутствіе диплома или того, что ему велять закрыть школу, которая даже не обезпечивала его пропитанія, онъ старался при помощи повторныхъ внушеній и порки научить складамъ и пріучить къ нѣкоторому порядку своихъ учениковъ — пострѣлятъ от пяти до десяти лѣтъ, которые по праздникамъ кидали камнями въ птицъ, воровали фрукты и гоняли собакь по всѣмъ дорогамъ «уэрты». Откуда же родомъ былъ учитель? Каждая сосѣдка знала это; — издалека, изъ самой глубины «Чурреріи»[14]; Безполезно было спрашивать другихъ разъясненій: потому что по географическимъ познаніямъ «уэрты», всякій, кто не говоритъ на валенціанскомъ нарѣчіи, происходитъ изъ «Чурреріи».
Донъ Іоакимъ не безъ труда достигалъ того, чтобы его понимали ученики. Бывали такіе, которые послѣ двухмѣсячнаго пребыванія въ школѣ широко раскрывали глаза и чесали затылокъ, не будучи въ состояніи понять, что говоритъ учитель такими высокопарными словами, какихъ они никогда не слыхивали въ родныхъ избахъ. Они доставляли истинное мученіе этому краснобаю, который, по словамъ его супруги, полагалъ свою преподавательскую гордость въ учтивости, изяществѣ манеръ и чистотѣ выговора. Каждое слово, плохо произнесенное его учениками (а не было ни одного, которое они произносили бы какъ слѣдуетъ), вызывало у него крики гнѣва, при чемъ онъ съ негодованіемъ воздѣвалъ руки вверхъ, касаясь ими закоптѣлаго потолка своей лачуги.
— Это скромное жилище, — говаривалъ онъ тридцати сорванцамъ, которые тѣснились и толкались на узкихъ скамейкахъ и слушали его со смѣшаннымъ чувствомъ скуки и страха передъ лозою, — должно быть признаваемо вами за храмъ вѣжливости и хорошаго воспитанія. Что я говорю: храмъ? Это — свѣтильникъ, разсѣивающій въ этой «уэртѣ» потемки варварства. Чѣмъ вы были бы безъ меня? Скотами, и, простите за выраженіе, совершенно тѣмъ же, что представляютъ изъ себя господа ваши родители, хотя я говорю это безъ намѣренія ихъ обидѣть. Но, съ помощью Божіей, отсюда вы выйдете настоящими господами, съ умѣніемъ найтись вездѣ, благодаря счастливой случайности, что вамъ попался такой учитель, какъ я. Развѣ это не правда?
Ребята кивали въ отвѣтъ головами подчасъ такъ энергично, что стукались ими, и сама жена учителя, Хозефа, растроганная тѣмъ, что онъ сказалъ о храмѣ и о свѣтильникѣ, переставала вязать свой чулокъ и, откинувшись на спинку своего тростниковаго стульца, погружалась въ восторженное созерцаніе мужа.
Онъ гордился своимъ свѣтскимъ обращеніемъ съ учениками. Къ этимъ босоногимъ и вшивымъ ребятишкамъ, у которыхъ вѣчно торчалъ наружу подолъ рубашки, онъ относился съ изумительною деликатностью.
— Нусъ, господинъ Льописъ, пожалуйте!
И господинъ Льописъ, плутишка лѣтъ семи, въ штанишкахъ, засученныхъ до колѣнъ и поддерживаемыхъ одною подтяжкой, стремительно кидался со своей скамейки и появлялся передъ учителемъ, косясь въ то же время на страшную лозу.
— Вотъ уже сколько времени я вижу, вы ковыряете пальцами въ носу. Это — отвратительный порокъ, господинъ Льописъ: вѣрьте вашему учителю. На сей разъ вамъ прощается: вы были прилежны и знали таблицу умноженія; но образованность при отсутствіи знанія приличій — ничто. He забудьте же этого, господинъ Льописъ!
Сопливый мальчикъ, довольный тѣмъ, что дѣло обошлось безъ порки, однимъ нравоученіемъ, одобрительно слушалъ, какъ вдругъ большой верзила, сосѣдъ по лавкѣ, у котораго, поводимому, были съ товарищемъ старые счеты, замѣтивъ, что тотъ стоитъ и беззащитенъ въ данное время, предательски ущипнулъ его сзади.
— Ай! ай! господинъ учитель! — закричалъ тотъ. — «Л_о_ш_а_д_и_н_а_я М_о_р_д_а» щиплется!
Донъ Іоакимъ сильно вспылилъ. Ничѣмъ такъ не возбуждался его гнѣвъ, какъ привычкой этихъ ребятъ называть другъ друга прозвищами своихъ отцовъ и придумывать даже новыя клички.
— Кто это — «Лошадиная Морда»? Это, я полагаю, вы разумѣли господина Периса. Боже! Что за манера выражатъся! Можно подумать, что мы въ кабакѣ! Хотя бы вы, по крайней мѣрѣ, правильно произнесли слово «Морда». Сколько испортишь крови, уча этихъ идіотовъ!… Болваны!
И, махая лозой, онъ началъ распредѣлять звонкіе удары, одному за то, что щипался, a другому за то, что онъ въ гнѣвѣ называлъ «н_е_ч_и_с_т_о_т_о_ю» рѣчи. Удары сыпались наудачу и попадали куда придется, такъ что прочіе школьники толкались на скамейкахъ, ежились, прятали головы за плечами сосѣдей; а одинъ, самый маленькій, младшій сынъ Батиста, такъ испугался свиста трости, что наложилъ въ штанишки.
Это несчастіе смягчило учителя и вернуло ему утраченную величавость, между тѣмъ какъ побитая аудиторія зажимала носы.
— Госпожа Хозефа, — сказалъ онъ женѣ, — благоволите увести господина Борруля и привести его въ порядокъ въ саду.
И толстая женщина, имѣвшая нѣкоторое пристрастіе къ тремъ сыновьямъ Батиста, потому что они платили каждую субботу, взяла за руку г_о_с_п_о_д_и_н_а Борруля, который, шатаясь на своихъ коротенькихъ, слабенькихъ ножкахъ и еще плача от испуга, вышелъ изъ школы.
Когда инциденты, подобные этому, приходили къ концу, ученіе нараспѣвъ опять возобновлялось, и стѣна деревьевъ тоскливо дрожала, пропуская сквозь свою листву эго однообразное гудѣніе.
Иногда слышался меланхолическій перезвонъ бубенчиковъ и весь классъ от удовольствія приходилъ въ волненіе: это значило, что дѣдъ Томба гонитъ свое стадо; а было извѣстно всѣмъ, что когда этотъ старикъ приходилъ, то занятія прерывались на добрыхъ два часа.
Дѣдушка Томба пользовался большою симпатіей дона Іоакима. Этотъ старикъ тоже не мало постранствовалъ и изъ почтенія къ учителю говорилъ съ нимъ только по-кастильски; онъ зналъ толкъ въ лѣкарственныхъ травахъ; несмотря на всѣ свои познанія, онъ не отбивалъ учениковъ; однимъ словомъ, это былъ единственный человѣкъ въ «уэртѣ», который могъ б_е_с_ѣ_д_о_в_а_т_ь съ нимъ.
Прибытіе совершалось всегда одинаковымъ образомъ: сначала къ дверямъ школы подходили овцы, протягивали головы, съ любопытствомъ нюхали, а потомъ, убѣдившись, что здѣсь нѣтъ иной пищи, кромѣ духовной, — пищи неважнаго качества, — отходили съ видомъ презрительнаго разочарованія. Затѣмъ появлялся дѣдъ Томба, увѣренно ступая по знакомой дорогѣ, но все-таки протягивая передъ собою посохъ, — единственную помощь его почти слѣпымъ глазамъ.
Гость усаживался у двери на кирпичную скамью, и разговоръ завязывался между пастухомъ и учителемъ, тогда какъ донья Хозефа молча любовалась ими, а наиболѣе взрослые изъ учениковъ, постепенно приближаясь, составляли кружокъ около бесѣдующихъ.
Дѣдушка Томба, настолько болтливый, что безпрестанно говорилъ даже со своими овцами, гоняя ихъ по тропинкамъ, высказывался сначала медленно, какъ человѣкъ, который боится обнаружить свой недостатокъ; но вскорѣ болтовня учителя раззадоривала его и онъ пускался въ безконечное море своихъ излюбленныхъ повѣствованій. Они вмѣстѣ плакались на достойные сожалѣнія порядки въ Испаніи; на то, что разсказывали въ «уэртѣ» пріѣзжіе изъ Валенціи про дурное управленіе, какъ причину плохихъ урожаевъ; въ концѣ-концовъ старикъ всегда повторялъ:
— Въ мое время, донъ Іоакимъ, въ мое время было не то. Вы не помните этого времени; но и ваше время все-таки было лучше теперешняго. Все идетъ хуже да хуже. Что-то увидятъ эти дѣти, когда станутъ взрослыми!?
Всѣ знали, что это приступъ къ его исторіи.
— Посмотрѣли бы вы на насъ въ отрядѣ «брата»! Тогдашніе люди были настоящіе испанцы; а теперь храбрецы водятся только у Копы… Мнѣ было восемнадцать лѣтъ, — у меня была мѣдная каска съ орломъ, которую я снялъ съ убитаго и ружье больше меня самого. А самъ «братъ», какой молодчина! Теперь хвалятъ этого, того генерала! Вранье! Одно вранье! Тамъ, гдѣ былъ отецъ Невотъ, Невотъ, лучше него никого не было! Если бы вы только видѣли его на маленькой лошадкѣ съ подобранною рясой, при саблѣ и пистолетахъ!… А какіе мы дѣлали переходы! To мы здѣсь, то въ Аликантской провинціи, то въ окрестностяхъ Альбыцета. Врагъ постоянно былъ за нами, а мы, какъ только попадали на француза, обращали его въ прахъ. Мнѣ кажется, что я теперь еще слышу ихъ мольбы: «Мусью, пардонъ!»[15]. А я, разъ! разъ! хорошенько штыкомъ!
И старикъ, весь въ морщинахъ, выпрямлялъ станъ, оживлялся. Его почти ослѣпшіе глаза загорались маленькими искорками, и онъ размахивалъ своимъ посохомъ, какъ будто и теперь еще поражалъ враговъ.
Потомъ начинались совѣты; въ добродушномъ старикѣ просыпался человѣкъ жестокій, съ не знающимъ состраданія сердцемъ, воспитавшимся въ войнѣ безъ пощады. Обнаруживались жестокіе инстинкты, привитые въ ранней молодости и остававшіеся неизмѣнными съ тѣхъ поръ. Желая щедро подѣлиться плодами своего опыта со школьниками, онъ обращался къ нимъ по-валенціански. «Онъ не мало видалъ видовъ! Ему слѣдовало вѣрить! Въ жизни нужно одно: умѣть терпѣливо дожидаться часа мести; намѣтить себѣ цѣль и съ силою къ ней кидаться, когда это удобно» Давая такія безчеловѣчныя наставленія, онъ мигалъ глазами, которые, въ глубинѣ своихъ орбитъ, были похожи на блѣдныя звѣзды, готовыя угаснуть. Хитрый и бывалый старикъ разоблачалъ долгое прошлое, полное борьбы, засадъ и козней, и выказывалъ полное презрѣніе къ жизни своихъ ближнихъ.
Учитель, опасаясь, чтобы эти разговоры не повліяли вредно на нравственность его маленькаго мірка, мѣнялъ тему бесѣды и заводилъ рѣчь о Франціи, наиболѣе любимомъ предметѣ воспоминаній дяди Томбы.
Этой темы хватало на цѣлый часъ. Пастухъ зналъ эту страну, точно въ ней родился. Когда Валенція сдалась маршалу Сюше, онъ былъ взятъ въ плѣнъ и съ нѣсколькими тысячами другихъ плѣнниковъ отведенъ въ большой городъ, въ Тулузу. Старикъ примѣшивалъ къ своему разсказу французскія слова, страшно исковерканныя, которыя еще помнилъ черезъ столько лѣтъ. «Вотъ земля! Тамъ мужчины носятъ бѣлыя шляпы съ большими полями, цвѣтныя пальто съ высокими воротниками до самаго затылка и высокіе сапоги, какъ у кавалеристовъ; на женщинахъ юбки, похожія на футляръ от флейты, такія узкія, что обрисовываютъ все, что подъ ними». Такъ онъ говорилъ о костюмахъ и нравахъ Имперіи, воображая, что все это существуетъ и теперь, и что Франція въ наши дни такова же, какъ была въ началѣ вѣка.
Учитель и жена слушали съ интересомъ подробности его воспоминаній. Между тѣмъ, нѣсколько ребятъ, пользуясь непредвидѣнною свободой, уходили изъ школы, привлекаемые овцами, которыя убѣгали от нихъ, какъ от смертельныхъ враговъ. Они хватали ихъ за хвосты, ловили за заднія ноги, принуждая ходить на переднихъ, сталкивали внизъ съ откоса, старались взобраться верхомъ на ихъ грязную шерсть. Напрасно несчастныя животныя протестовали жалобнымъ блеяніемъ: пастухъ, съ особымъ удовольствіемъ описывавшій предсмертныя муки послѣдняго изъ убитыхъ имъ французовъ, не внималъ имъ.
— Сколько же ихъ, приблизительно, погибло подъ вашими ударами? — спрашивалъ учитель въ концѣ разсказа.
— От ста двадцати до ста тридцати, — я не помню точнаго счета.
Супруги обмѣнивались улыбкой: со времени послѣдняго посѣщенія цифра убитыхъ увеличилась на двадцать. Подвиги пастуха и число его жертвъ возрастали пропорціонально проходившимъ годамъ.
Въ концѣ-концовъ, блеянье овецъ обращало на нихъ вниманіе дона Іоакима.
— Господа! — кричалъ онъ маленькимъ шалунамъ, самъ въ то же время отправляясь за тростью. — Всѣ сюда! Вы, кажется, воображаете, что можно забавляться цѣлый день? У меня надо заниматься!
Чтобы доказать это на примѣрѣ, онъ такъ работалъ тростью, что стоило посмотрѣть, и ударами загонялъ стадо расшалившихся сорванцовъ въ храмъ знанія.
— Извините, дядя Томба: ужъ часа два мы бесѣдуемъ съ вами. Мнѣ.пора продолжать урокъ.
И, между тѣмъ, какъ вѣжливо спроваженный пастухъ гналъ своихъ овецъ къ мельницѣ, гдѣ расчитывалъ еще разъ повторить свои разсказы, въ школѣ начиналось распѣваніе таблицы умноженія: отвѣтить ее безъ ошибки было для учениковъ дона Іоакима верхомъ премудрости.
Къ заходу солнца ученики пѣли послѣднюю молитву, воздавая благодареніе Создателю за то, что «Онъ сподобилъ ихъ благодати Своея…»; потомъ каждый забиралъ свой мѣшочекъ, въ которомъ былъ принесенъ завтракъ. Такъ какъ разстоянія въ «уэртѣ» были большія, то дѣти, уходя изъ дому, брали съ собой въ школу провизію на цѣлый день, почему враги дона Іоакима доходили даже до предположенія, будто онъ любитъ наказывать учениковъ, отнимая у нихъ часть провіанта, тѣмъ самымъ, до нѣкоторой степени, восполняя недочеты въ трапезахъ, приготовпенныхъ доньей Хозефой.
По пятницамъ, когда ученики уходили, донъ Іоакимъ неизмѣнно обращался къ нимъ съ одинаковою рѣчью:
— Господа, завтра — суббота. Напомните госпожамъ вашимъ матушкамъ объ этомъ и поставьте ихъ въ извѣстность, что тотъ, кто завтра утромъ придетъ безъ слѣдуемыхъ мнѣ двухъ су, не войдетъ въ школу. Это я обращаюсь къ вамъ, господинъ X… и къ вамъ, господинъ У…
Такъ онъ перечислялъ до дюжины именъ.
— Вотъ уже три недѣли, какъ вы не платите условленнаго вознагражденія. Преподаваніе при подобныхъ условіяхъ невозможно; знаніе не можетъ приносить плодовъ и нѣтъ средствъ бороться, какъ слѣдуетъ, съ прирожденнымъ варварствомъ этихъ мѣстъ. Я доставляю все: мое знаніе, мои книги… (и онъ бросалъ при этомъ взглядъ на два или на три остатка бывшихъ книгъ, которые жена его тщательно собирала, чтобы запереть въ старый комодъ). А вы не доставляете ничего. Я повторяю: кто придетъ завтра съ пустыми руками, не переступигь этого порога. Да будетъ это извѣстно госпожамъ вашимъ матушкамъ!
Затѣмъ ученики, взявши другъ друга за руку, строились парами, «вы знаете, такъ, какъ это принято въ гимназіяхъ въ Валенціи!» И, поцѣловавъ мозолистую руку дона Іоакима, при чемъ наскоро сказавши мимоходомъ: «дай Богъ, чтобы вы были здоровы до завтра», они выходили изъ лачуги. Учитель провожалъ ихъ до площадки у мельницы; тамъ, гдѣ звѣздой расходились дороги и тропинки, строй разбивался на маленькія группы, которыя разсѣивались по равнинѣ въ разныхъ направленіяхъ.
— Имѣйте въ виду, что я наблюдаю за вами! — кричалъ въ качествѣ послѣдняго предостереженія донъ Іоакимъ. — Смотрите: не воровать фруктовъ, не кидаться каменьями и не прыгать черезъ ручьи! У меня есть птица, которая мнѣ все разсказываетъ, и завтра утромъ, если я узнаю, что вы сдѣлали что-нибудь дурное, мой прутъ будетъ вести себя, какъ чортъ.
Стоя на площадкѣ, онъ слѣдилъ взоромъ за наиболѣе людною кучкой, которая направлялась къ Альборайѣ. Три младшіе сына Батиста были тоже въ этой группѣ, и зачастую этотъ переходъ превращался для нихъ въ подобіе пути на Голгофу.
Всѣ трое держались за руки и старались идти позади другихъ школьниковъ, которые, живя на сосѣднихъ хуторахъ, питали къ нимъ такую же ненависть, какъ ихъ родители къ Батисту и его семьѣ, и не пропускали случая какъ-нибудь ихъ обидѣть. Двое старшихъ еще могли защищаться и иногда съ большими или меньшими царапинами имъ случалось даже одерживать побѣду. Но Паскуалетъ, самый младшій, — пухлый, пузатый пузырь, котораго мать обожала за нѣжную кротость, мечтая сдѣлать его священникомъ, — заливался слезами каждый разъ, когда видѣлъ своихъ братьевъ вступившими въ жестокую битву.
Зачастую двое старшихъ приходили домой въ разорванныхъ штанишкахъ, въ рубашкахъ въ лохмотьяхъ, потные и покрытые пылью, въ которой они выпачкались, валяясь посреди дороги, и мать примѣняла хирургическое лѣченіе то къ одному, то къ другому, крѣпко прижимая мѣдную монету къ шишкамъ, полученнымъ от предательски брошенныхъ камней. Нападки, предметомъ которыхъ были ея дѣти, доставляли ей не мало огорченія; но, энергичная и суровая, какъ настоящая крестьянка, она успокаивалась, когда узнавала изъ ихъ разсказовъ, что они сумѣли защититься и оставили враговъ пораженными.
— Ради Бога, — говорила она двоимъ старшимъ, — заботьтесь о Паскуалетѣ.
А Батистъ грозился отдуть палкой эту погань-школьниковъ, какъ только встрѣтитъ ихъ не въ деревнѣ.
Каждый вечеръ, какъ только донъ Іоакимъ терялъ эту группу изъ виду, начинались враждебныя дѣйствія.
Враги молодыхъ Боррулей — сыновья и племянники тѣхъ, которые у Копы клялись переупрямить Батиста, сначала замедляли шагъ, стараясь уменьшить разстояніе, отдѣлявшее ихъ от трехъ братьевъ. Еще въ ихъ ушахъ звучали слова учителя и угроза тою проклятою птицей, которая все видитъ и обо всемъ доноситъ. Если кто и рѣшался смѣяться надъ нею, то развѣ только сквозь зубы. Этотъ чертовскій человѣкъ зналъ такъ много!
Но, по мѣрѣ удаленія, страхъ передъ учителемъ уменьшался. Они начинали бѣгать вокругъ трехъ братьевъ, преслѣдуя другъ друга, какъ будто играя, коварный предлогъ, инстинктивно изобрѣтенный ихъ дѣтскимъ лицемѣріемъ, чтобы, пробѣгая мимо, толкать ихъ и опрокидывать въ каналъ, окаймлявшій дорогу. Затѣмъ, если этотъ пріемъ не удавался, они становились смѣлѣе, тузили ихъ кулаками въ спину, вырывали пряди волосъ, дергали за уши на всемъ бѣгу съ криками.
— Воры! Воры!
Потомъ убѣгали со всѣхъ ногъ, а отбѣжавъ на значительное разстояніе, оборачивались и кричали снова то же ругательство.
Эта клевета, изобрѣтенная врагами Батиста, ожесточала его дѣтей. Двое старшихъ, оставивъ Паскуалета, который, весь въ слезахъ, скрывался за деревомъ, подбирали камни; посреди дороги начинался бой. Камни свистѣли между вѣтвями, заставляя листья падать дождемъ, отскакивать от стволовъ и откосовъ. Собаки съ хуторовъ, привлеченныя шумомъ битвы, бросались туда же, ожесточенно лая; а женщины, на порогѣ своихъ домовъ, негодуя, поднимали руки къ небу съ восклицаніями:
— Разбойники! Черти!
Эти скандалы терзали сердце дона Іоакима и на утро приводили въ движеніе его неумолимую трость. «Что будутъ говорить объ его школѣ, объ этомъ храмѣ хорошаго воспитанія?»
Наконецъ, битва прекращалась. Какой-нибудь возчикъ, проѣзжая мимо, разгонялъ бойцовъ своимъ кнутомъ; изъ какой-нибудь избы выходилъ старикъ съ дубиною въ рукѣ. Нападающіе обращались въ бѣгство, раздѣлялись, сожалѣя о своихъ поступкахъ, какъ только оставались одни. Тогда, съ тою легкостью, съ какой дѣти мѣняютъ настроеніе, они съ ужасомъ начинали думать о той птицѣ, которая знаетъ все, и о той поркѣ, которую завтра задастъ имъ донъ Іоакимъ.
Въ это время три брата продолжали путь, потирая ушибленныя мѣста.
Однажды вечеромъ жена Батиста громко закричала, видя, въ какомъ состояніи возвратились ея дѣти. Битва была жестокая. «Ахъ! Негодяи!» Старшіе были всѣ въ синякахъ. Это всегда такъ бывало и уже не обращало на себя ничьего вниманія. Но малышъ-«Епископъ», какъ нѣжно называла его мать, былъ мокрый съ головы до ногъ, плакалъ и дрожалъ от страха и холода. Свирѣпые проказники столкнули его въ лужу стоячей воды; братья вытащили его оттуда всего въ черной и вонючей грязи.
Тереза уложила его въ постель, потому что бѣдняжка дрожалъ у нея на рукахъ, цѣплялся за ея шею и бормоталъ голосомъ, похожимъ на блеяніе:
— Мама! мама!
VII.
правитьОднажды, въ четвергъ утромъ, Батистъ, печальный и угрюмый, какъ будто бы шелъ на похороны, отправился въ Валенцію. Въ этотъ день на базарѣ, который помѣщался на набережной, торговали скотомъ. Холщевый мѣшокъ съ остатками своихъ сбереженій арендаторъ несъ въ поясѣ, который замѣтно отдувался от этого.
Дома бѣда шла за бѣдой. He доставало только одного: чтобы свалилась крыша и задавила всѣхъ сразу. «Ахъ, что за народъ! Куда насъ занесло!»
Здоровье ребенка ухудшалось съ каждымъ днемъ: онъ дрожалъ от лихорадки на рукахъ у матери, которая не переставала плакать. Врачъ приходилъ утромъ и вечеромъ; эта болѣзнь должна была стоить, по крайней мѣрѣ, от двѣнадцати до пятнадцати дуро.
Даже самый старшій, Батистетъ, едва-едва рѣшался выходить изъ избы. У него вся голова была въ перевязкахъ и лицо подбито послѣ жестокой драки однажды утромъ съ сверстниками, которые, какъ и онъ, отправлялись за навозомъ въ Валенцію. Всѣ подростки въ окрестностяхъ соединились противъ него, и бѣдный мальчикъ не могъ показаться на дорогѣ. Два младшіе перестали ходить въ школу изъ боязни дракъ, въ которыя приходилось вступать на обратномъ пути.
Розетѣ, бѣдной дѣвочкѣ, было грустнѣе всѣхъ. Отецъ держалъ себя съ нею сурово, бросалъ на нее строгіе взгляды, желая внушить ей, что ея обязанность — казаться равнодушной и что ея страданія — протестъ противъ родительскаго авторитета. Все открылось; послѣ знаменитой драки у бассейна «Королевы» въ «уэртѣ» больше чѣмъ съ недѣлю только и было разговору, что о романѣ прядильщицы съ внукомъ дѣдушки Томбы. Пузатый Альборайскій мясникъ выходилъ изъ себя от гнѣва на своего работника. «А! разбойникъ? Теперь понятно, почему онъ забывалъ о службѣ, почему онъ проводилъ вечера, шатаясь, какъ цыганъ. Этотъ господинчикъ позволилъ себѣ завести невѣсту, какъ человѣкъ, имѣющій средства содержать ее. Да и невѣста же, прости Господи! Стоило только послушать разговоры покупателей у его лавки. Всѣ говорили одно и то же; удивляюсь, какъ онъ, человѣкъ вѣрующій, почтенный и съ тѣмъ единственнымъ порокомъ, что иногда слегка обвѣшивалъ, — позволялъ своему работнику ухаживать за дочерью общаго врага, человѣка безчестнаго, о которомъ говорили, что онъ былъ на каторгѣ». Такъ какъ всѣ эти разговоры, по мнѣнію пузатаго хозяина, безчестили его заведеніе, то каждый разъ какъ судачили кумушки, онъ приходилъ въ неистовство, грозилъ робкому парню топоромъ или разражался бранью противъ дѣда Томбы за то, что тотъ не учитъ этого мошенника. Въ концѣ-концовъ, мясникъ уволилъ Тонета, а его дѣдушка нашелъ ему мѣсто въ Валенціи у другого мясника, которому внушилъ не давать отпуска парню даже и по праздникамъ, чтобы влюбленный не имѣлъ возможности приходить на дорогу и поджидать дочь Батиста.
Тонетъ покорился и ушелъ со слезами на глазахъ, какъ одинъ изъ тѣхъ ягнятъ, которыхъ онъ такъ часто водилъ подъ ножъ своего хозяина. Да, онъ больше не вернется… И бѣдная Розета пряталась у себя въ спаленкѣ, чтобы плакать, стараясь скрыть свою печаль от матери, которая стала раздражительна от столькихъ непріятностей и постоянно ходила съ сердитымъ лицомъ, а также от отца, который грозился переломать ей кости, если она заведетъ еще возлюбленнаго и, такимъ образомъ, дастъ пищу сплетнямъ ихъ враговъ.
Между тѣмъ, несмотря на такую строгость и угрозы, Батистъ сильно мучился горемъ дочери. Напрасно старалась казаться она равнодушной: онъ замѣчалъ, что она плохо ѣстъ, желтѣетъ, что глаза ея вваливаются: она почти не спала, что, впрочемъ, не мѣшало ей каждый день аккуратно ходить на фабрику. Взглядъ у нея сталъ какой-то блуждающій: видно было, что думы ея гдѣ-то въ иномъ мѣстѣ, что какая-то мечта постоянно владѣетъ ею. Да, добрякъ Батистъ, наединѣ съ самимъ собою, очень огорчался тѣмъ, что видѣлъ: онъ тоже когда-то былъ молодъ и зналъ, какъ мучительны сердечныя страданія.
Казалось невозможнымъ быть еще несчастнѣе. Что же? Это было еще не все. Даже животныя этого дома не избѣжали вредныхъ послѣдствій вражды, которая царила кругомъ. Съ людьми дрались; скотъ сглазили. Несомнѣнно, что бѣдный Моррутъ, старый конь, который таскалъ по дорогамъ жалкій скарбъ и маленькихъ ребятъ при переселеніяхъ, вынужденныхъ нищетой, мало-по-малу терялъ силы въ этой новой конюшнѣ, наилучшемъ помѣщеніи, какое ему случалось имѣть въ теченіе всей своей долгой трудовой жизни. Онъ былъ бодрымъ въ самые тяжелые дни, въ то время, когда семья только еще устраивалась на фермѣ, когда приходилось поднимать эту проклятую землю, заброшенную въ теченіе десяти лѣтъ и ставшую жесткою какъ камень; когда постоянно приходилось ѣздить въ Валенцію за строительными отбросами и тому подобнымъ матеріаломъ, когда кормъ былъ скуденъ, а трудъ непосиленъ. А теперь, когда передъ маленькимъ окномъ конюшни разстилался лужокъ свѣжей, высокой и душистой травы, для него предназначенной, теперь, когда его столъ былъ всегда накрытъ на этой зеленой, сочной скатерти, благоухавшей чуднымъ ароматомъ, теперь, когда онъ началъ жирѣть, когда его острыя бедра и узловатая спина начинали округляться, онъ вдругъ издохъ неизвѣстно от чего: можетъ быть, чтобы насладиться отдыхомъ, который онъ такъ хорошо заслужилъ, выручивши изъ затрудненій все семейство.
Однажды онъ легъ на солому и не пошелъ изъ стойла, посмотрѣвъ нахозяина стеклянными желтоватыми глазами. От этого взгляда на языкѣ Батиста замерли ругательства и угрозы. Этотъ взглядъ былъ похожъ на человѣческій и, когда Батистъ вспоминалъ его, ему хотѣлось плакать.
Смерть лошади потрясла весь домъ; это новое горе заставило даже немного позабыть о бѣдномъ Паскуалетѣ, котораго все еще трепала лихорадка въ его постелькѣ. Доброе животное тоже, вѣдь, было членомъ семьи! Сколько прошло времени съ тѣхъ поръ, какъ его купили на базарѣ въ Сагунто: оно было тогда маленькое, грязное, въ коростѣ и нечистотахъ, совсѣмъ бросовое! Но при хорошемъ уходѣ новаго хозяина оно скоро поправилось, и стало вѣрнымъ слугой, неутомимымъ товарищемъ въ работѣ, орудіемъ спасенія въ бѣдствіяхъ. Вотъ почему, когда противные люди пріѣхали съ телѣгой везти на живодерню трупъ этого стараго труженика, гдѣ его скелету предстояло превратиться въ кости, блестящія какъ слоновыя, а мясо въ полезное удобреніе, то всѣ, и взрослыя, и дѣти, вышли за ворота сказать ему послѣднее прости, и никто не могъ удержаться от слезъ, видя, какъ болтались ноги и голова бѣднаго Моррута, когда его увозили.
Больше вѣхъ горевала Тереза. Она помнила, точно это было вчера, какъ, когда родился Паскуалетъ, доброе домашнее животное, просунувъ сквозь отворенную дверь свою большую, добродушную голову, видѣло рожденіе наиболѣе любимаго изъ дѣтей. Она умилялась, думая о привязанности и терпѣніи Моррута, который соглашался служить игрушкою карапузу, еще не твердому на ногахъ, позволялъ дергать себя за хвостъ и, прежде чѣмъ сдѣлать шагъ, осматривался своими добрыми, круглыми глазами, чтобы не ударить малыша копытомъ. Ей казалось, что она снова видитъ, какъ мальчишка сидитъ на жесткой спинѣ стараго коняги, куда подсадилъ его отецъ, и какъ онъ своими высоко торчащими ноженками колотилъ по слишкомъ широкимъ для него бокамъ лошади, покрикивая веселымъ голосомъ: «но!… но!…» Она твердила себѣ, что теперь этого ничего нѣтъ, что конягу отвезли на живодерню, а больное дитя дрожитъ въ своей кроваткѣ от лихорадки. Зловѣщее предчувствіе проникало ей въ душу. Предразсудочный страхъ заставлялъ ее блѣднѣть, и ей казалось, что смерть доброй скотинки пробила брешь, которая остается открытой и черезъ которую можетъ уйти еще кто-нибудь. «Боже! О, если бы ее обманули эти предчувствія скорбящей матери! Если бы дѣйствительно этотъ бѣдный коняга былъ единственнымъ и послѣднимъ изъ ушедшихъ! He увезъ бы онъ на своей спинѣ по дорогѣ къ небу дорогое дитятко такъ, какъ каталъ его когда-то по тропинкамъ „уэрты“, когда дитя, бывало, держится за его гриву, а онъ осторожно тихо шагаетъ, боясь уронить его!…»
Батистъ, подавленный всѣми этими бѣдами, путая у себя въ умѣ больного ребенка, издохшую лошадь, побитаго сына и подтачиваемую скрытымъ горемъ дочь, дошелъ до предмѣстій города и переправился черезъ Серранскій мостъ.
Въ концѣ моста, на площади между двухъ садовъ, противъ восьмиугольныхъ башенъ, которыя поднимали надъ деревьями свои стрѣльчатыя окна, выступы бойницъ и двойной рядъ зубцовъ, онъ остановился и провелъ руками по лицу.
Онъ намѣревался зайти къ землевладѣльцамъ, сыновьямъ дона Сальвадара, и попросить у нихъ взаймы небольшую сумму, чтобы хватило денегъ на покупку новой лошади, которая должна была замѣнить бѣднаго Моррута. И такъ какъ украшеніе бѣдности — опрятность, онъ присѣлъ на каменную скамью, ожидая очереди освободиться от бороды, небритой въ теченіе двухъ недѣль, жесткой и колючей, дѣлавшей чернымъ его лицо. Въ тѣни высокихъ платановъ работали мужицкіе парикмахеры, уличные цирюльники. Пара тростниковыхъ креселъ съ локотниками, отполированными от долгаго употребленія, небольшая жаровня, съ кипящимъ на ней чугуномъ воды, сомнительной бѣлизны бѣлье и нѣсколько зазубренныхъ бритвъ, которыя такъ царапали жесткую кожу кліентовъ, что страшно было глядѣть — вотъ все, что составляло инвентарь этихъ заведеній подъ открытымъ небомъ.
Здѣсь впервые начинали практиковать неумѣлые мальчики, стремящіеся стать подмастерьями городскихъ парикмахеровъ. Въ то время, какъ они, изучая ремесло, покрывали лица шрамами, а головы уступами и плѣшами, самъ хозяинъ, сидя на скамьѣ, или бесѣдовалъ съ кліентами, или читалъ вслухъ газету, а слушатели, подперши подбородокъ руками, безстрастно ему внимали.
Тѣмъ, кто садился въ кресло мученій, сначала проводили кускомъ мыла по щекамъ и терли до тѣхъ поръ, пока не взбивалась пѣна. Потомъ уже начиналась жестокая ояерація бритья съ порѣзами, которую, несмотря на окровавленную физіономію, кліенты выносили стоически. Въ другомъ мѣстѣ безостановочно звякали огромныя ножницы, разгуливая по круглой головѣ какого-нибудь требовательнаго толстаго парня, который, по окончаніи операціи, бывалъ остриженъ на подобіе пуделя съ длиннымъ хохломъ на лбу и съ совершенно голымъ затылкомъ, что, по его мнѣнію, было верхомъ изящества.
Батисту еще повезло съ бритьемъ на этотъ разъ. Между тѣмъ, какъ онъ, развалившись въ тростниковомъ креслѣ, скосивши глаза, слушалъ, какъ хозяинъ гнусаво и монотонно читалъ и въ качествѣ человѣка, понимающаго толкъ въ политикѣ, дѣлалъ свои замѣчанія и комментаріи, онъ получилъ всего три царапины и одинъ шрамъ около уха. Въ другіе разы онъ бывалъ менѣе счастливъ. Онъ заплатилъ полуреалъ, который слѣдовало, и вошелъ въ городъ черезъ Серранскія ворота.
Часа черезъ два послѣ того онъ вышелъ обратно и снова усѣлся на каменную скамью среди группы кліентовъ, чтобы еще послушать рѣчей хозяина до начала торга. Землевладѣльцы согласились ссудить ему ту маленькую сумму, какой не хватало на покупку лошади. Теперь главною задачей было — сдѣлать удачный выборъ, сохраняя хладнокровіе, чтобы не попасть впросакъ и не быть надутымъ хитрыми цыганами, которые, со своими лошадьми, проходили мимо него и по покатости спускались къ рѣкѣ.
Пробило одиннадцать часовъ. Торгъ долженъ былъ быть въ разгарѣ, но Батистъ все еще сидѣлъ на скамейкѣ. Хотя онъ и слышалъ смѣшанный шумъ невидимой для него сутолоки, ржаніе лошадей и голоса, раздававшіеся съ набережной, однако, оставался неподвижнымъ, какъ человѣкъ, который предпочитаетъ отложить до другого раза необходимое рѣшеніе. Наконецъ, онъ тоже собрался и пошелъ на рынокъ.
Въ рѣкѣ, какъ всегда, воды было очень мало. Рѣдкія струйки, вырываясь изъ шлюзовъ и плотинъ, устроенныхъ для орошенія равнины, змѣились, образуя излучины и островки на этой пыльной, выгорѣвшей, неровной почвѣ, которая болѣе походила на африканскую пустыню, чѣмъ на русло рѣки.
Въ этотъ часъ весь песчаный берегъ былъ залитъ солнцемъ. Нигдѣ не оказывалось ни пятнышка тѣни.
Повозки крестьянъ, съ бѣлыми парусинными верхами, стояли всѣ вмѣстѣ посерединѣ, точно образуя лагерь. Вдоль набережной былъ выстроенъ въ линію скотъ, предназначенный на продажу: брыкливые черные мулы съ блестящими крупами въ красныхъ попонахъ волновались въ какомъ-то нервномъ безпокойствѣ; рабочія лошади, сильныя, но съ видомъ мрачнымъ, какъ у крѣпостныхъ, обреченныхъ на вѣчную усталость, смотрѣли своими стекловидными зрачками на проходящихъ, какъ бы стараясь узнать среди нихъ своего новаго притѣснителя; маленькія лошадки, очень рѣзвыя, постукивали копытами по пыли и дергали недоуздки, которыми были привязаны къ стѣнѣ.
Около спуска, по которому съѣзжали къ рѣкѣ, былъ и бракованный скотъ: ослы безъ ушей, съ грязною шерстью и гнойными болячками; грустнаго вида тощія лошади, у которыхъ кости торчали наружу; слѣпые мулы съ шеями, какъ у аистовъ — подонки базара, инвалиды труда; въ рубцахъ от палочныхъ ударовъ, съ пустыми животами и ссадинами, разъѣдаемыми большими зелеными мухами, они ожидали предпринимателя, который бы ихъ купилъ для боя быковъ, или бѣдняка, который бы даже изъ нихъ сумѣлъ извлечь пользу.
Въ самомъ низу, гдѣ бѣжали струйки воды, на берегу, покрытомъ, благодаря влагѣ, рѣдкою травой, рѣзво бѣгали табунками жеребята, распустивъ по вѣтру длинныя гривы и подметая густыми хвостами песокъ. Дальше, за каменными мостами, сквозь круглыя арки виднѣлись кучки быковъ съ кривыми рогами: они меланхолически пережевывали траву, которую имъ бросали погонщики, или лѣниво бродили по выжженной солнцемъ землѣ, тоскуя по свѣжимъ пастбищамъ и принимая гордый, оборонительный видъ, каждый разъ, какъ уличные мальчишки дразнили ихъ свистками съ высоты парапета набережной.
Оживленіе торга возрастало. Около каждой скотины, которую торговали, собирались кучки мужиковъ въ однѣхъ рубашкахъ съ ясеневыми палками въ правой рукѣ, которые махали руками и галдѣли. Цыгане, худые, съ бронзовымъ цвѣтомъ лица, въ овчинныхъ, заплатанныхъ курткахъ и мѣховыхъ шапкахъ, изъ-подъ которыхъ лихорадочнымъ блескомъ сверкали ихъ черные глаза, сгибали свои длинныя ноги и говорили безъ умолку, дыша въ лицо покупателю, точно хотѣли его загипнотизировать.
— Вглядитесь-ка въ скотину. Посмотрите на складъ. Чисто — барышня…
А крестьянинъ, безчувственный къ подходамъ цыгана, замкнутый въ себѣ, задумчиво и нерѣшительно смотрѣлъ сначала въ землю, потомъ на скотину, потомъ чесалъ затылокъ и, наконецъ, говорилъ съ энергіей упорства:
— Ладно… А все-таки больше не дамъ.
Для заключенія сдѣлокъ и «спрыскиванія» покупокъ шли въ питейную, устроенную подъ лиственнымъ навѣсомъ, гдѣ старуха предлагала молочныя булки, засиженныя мухами, или разливала по липкимъ стаканамъ содержимое полудюжины бутылокъ, выставленныхъ на цинковомъ прилавкѣ.
Батистъ нѣсколько разъ проходилъ по рядамъ лошадей, не обращая вниманія на продавцовъ, которые приставали къ нему, угадавъ его намѣренія. Ничего не было подходящаго. А! бѣдный Моррутъ! Какъ трудно было найти ему преемника! He будь крайней необходимости, хуторянинъ ушелъ бы, не купивъ ничего. Ему казалось, что онъ оскорбилъ бы покойника, обративши вниманіе на этихъ антипатичныхъ животныхъ.
Наконецъ, онъ остановился передъ некрупнымъ жеребцомъ бѣлой масти, съ ободранными ногами, нѣсколько утомленнымъ видомъ, не особенно казистымъ и не очень-то въ тѣлѣ. Эта рабочая лошадь, хотя быда истощена, казалась сильною и ретивою. He успѣлъ онъ положить ей руку на хребетъ, какъ сбоку вынырнулъ услужливый весельчакъ-цыганъ и заговорилъ такъ, точно былъ знакомъ съ нимъ всю жизнь.
— Эта лошадь — золото. Видать, что вы знаете толкъ въ лошадяхъ… И не дорого! Я думаю, что мы легко сойдемся… Монотъ! Проводи-ка ее, чтобы они видѣли, какая у нея красивая поступь.
Монотъ, цыганенокъ съ голою спиной и лицомъ, покрытымъ сыпью, взялъ лошадь за недоуздокъ и побѣжалъ по неровному побережью, между тѣмъ какъ несчастная скотина трусила за нимъ противъ воли, какъ бы возмущаясь этимъ, слишкомъ часто повторявшимся упражненіемъ.
Быстро приблизились любопытные и столпились около Батиста съ цыганомъ, которые слѣдили глазами за испытаніемъ бѣга. Когда Монотъ вернулся, Батистъ долго осматривалъ лошадь; онъ просунулъ пальцы между пожелтѣвшихъ зубовъ, провелъ руками по всему тѣлу, поднялъ копыта и подробно оглядѣлъ ноги.
— Смотрите, смотрите! — говорилъ цыганъ. — На то она и здѣсь… Чище чѣмъ стеклышко! Я не люблю надувать: все неподдѣльное. У насъ не плутуютъ, какъ у нѣкоторыхъ барышниковъ, которые вмигъ превратятъ хоть осла въ лошадь. Я ее купилъ на прошлой недѣлѣ и даже не потрудился залѣчить эти пустяки, что у нея на ногахъ… Замѣтили вы, какая у нея веселая побѣжка? А въ телѣгѣ-то. Слонъ возьмется хуже, чѣмъ она. Недаромъ у нея на шеѣ вы видите ссадины.
Батистъ, повидимому, былъ доволенъ результатами своего осмотра, но старался выразить пренебреженіе и отвѣчалъ продавцу только гримасами и ворчаньемъ. Опытный въ извозномъ дѣлѣ, онъ зналъ толкъ въ лошадяхъ и смѣялся про себя надъ нѣкоторыми изъ зѣвакъ, которые, введенные въ заблужденіе неприглядною наружностью лошади, спорили съ барышникомъ и говорили, что скотина годится только на живодерню. Этотъ печальный и утомленный видъ былъ характернымъ признакомъ ретивой скотины, которая безропотно повинуется и служитъ, пока ее таскаютъ ноги.
Наконецъ, наступилъ рѣшительный моментъ:
— Можно потолковать. Что стоитъ?
— Только для васъ, — сказалъ цыганъ, дотрогиваясь до плеча Батиста, — для друга и добраго хозяина, который съумѣетъ ходить за такимъ сокровищемъ… я согласенъ уступить за сорокъ дуро; такъ по рукамъ!
Батистъ выдержалъ натискъ спокойно, какъ человѣкъ привычный къ подобнымъ разговорамъ, и хитро улыбнулся.
— Такъ. Ну, изъ уваженія къ тебѣ, попрошу только маленькую скидку. Хочешь двадцать пять дуро?
Цыганъ поднялъ руки, съ театральнымъ негодованіемъ отступилъ на нѣсколько шаговъ, схватился за свою мѣховую шапку и сдѣлалъ нѣсколько каррикатурньіхъ тѣлодвиженій, выражавшихъ удивленіе: — Матерь Божія! Двадцать пять дуро? Да вы смотрѣли на коня-то? Если бы даже я укралъ его, то и тогда не могъ бы подарить вамъ за эту цѣну!
Ha всѣ эти доводы Батистъ неизмѣнно отвѣчалъ одно и то же.
— Двадцать пять, и ни копѣйки больше.
Тотъ, истощивъ всѣ доказательства, которыхъ было не мало, обратился къ самому сильному, аргументу:
— Монотъ, проведи ее… пусть они только посмотрятъ…
И Монотъ снова тянетъ за недоуздокъ и бѣжитъ впереди скотины, все болѣе дурѣющей отъ этихъ прогулокъ.
— Каковъ аллюръ! — кричалъ цыганъ. — Подумаешь, маркиза на прогулкѣ… И, по вашему, это стоитъ только двадцать пять дуро?
— Ни копѣйки больше! — повторялъ упрямо Батистъ.
— Назадъ, Монотъ: довольно.
Цыганъ, притворяясь разсерженнымъ, повернулся спиной къ покупателю, какъ будто съ цѣлью показать, что переговоры кончены. Но, когда онъ увидѣлъ, что Батистъ въ самомъ дѣлѣ собирается уходить, его гнѣвъ пропалъ.
— Эй, господинъ… господинъ… Какъ васъ зовутъ?
— Батистъ.
— Такъ! Господинъ Батистъ, нельзя ли намъ сойтись? Чтобы доказать вамъ, что я вашъ другъ и хочу наградить васъ сокровищемъ, я сдѣлаю для васъ то, чего ни для кого не сдѣлалъ бы… Тридцать пять дуро, идетъ? Такъ, что ли? Клянусь вашею душой, что я ни для кого не сдѣлалъ бы этого, даже для отца родного!
Его увѣренія и жесты стали еще оживленнѣе, чѣмъ доселѣ, когда онъ увидѣлъ, что крестьянинъ, нисколько не пораженный этою уступкой, насилу прибавилъ еще два дуро. «Неужели эта жемчужина ему не мила? Нѣтъ, значитъ, у нero глазъ, чтобы оцѣнить ее?»
— Ну-ка, Монотъ: проведи еще разокъ.
Но Моноту не пришлось болѣе надрываться; потому что Батистъ отошелъ съ видомъ человѣка, отказавшагося от сдѣлки.
Онъ пошелъ по базару, оглядывая по пути другихъ лошадей, но въ тоже время искоса наблюдалъ за цыганомъ, который, со своей стороны, хотя и притворялся равнодушнымъ, не терялъ его изъ вида и стерегъ каждое его движеніе.
Онъ подошелъ къ большой, сильной лошади съ блестящею шерстью, которую купить не расчитывалъ, потому что предвидѣлъ слишкомъ дорогую цѣну. Только что онъ положилъ ей руку на спину, какъ услышалъ надъ ухомъ оживленный шепотъ:
— Тридцать три!… Ради вашихъ дѣтей не отказывайтесь! Видите, какъ я благоразуменъ.
— Двадцать восемь! — сказалъ Батистъ, не оборачиваясь.
Когда ему надоѣло смотрѣть на красиваго коня, онъ пошелъ дальше и, чтобы заняться чѣмъ-нибудь, сталъ наблюдать за старухой, которая торговала осленка.
Цыганъ вернулся къ своей лошади и издали посматривалъ на Батиста, подергивая поводъ недоуздка, какъ бы призывая къ себѣ покупателя.
Батистъ медленно подошелъ, принимая разсѣянный видъ и посматривая на мосты, на которыхъ, точно подвижные разноцвѣтные куполы, мелкали раскрытые женскіе зонтики.
Былъ уже полдень. Прибрежный песокъ раскалился. Въ промежуткѣ, загороженномъ съ двухъ сторонъ откосами береговъ, не было ни малѣйшаго движенія воздуха. Въ этой атмосферѣ, жаркой и влажной, лучи солнца, падая отвѣсно, жгли кожу и палили губы.
Цыганъ подошелъ къ Батисту и протянулъ ему конецъ повода.
— Ни по моему, ни по вашему: тридцать дуро! Богу извѣстно, что я не получаю ни копѣйки барыша… Тридцать… He говорите: «нѣтъ», — а то я умру съ досады!… Ну, по рукамъ!
Батистъ, въ знакъ вступленія во владѣніе, взялъ поводъ и протянулъ одну руку продавцу, который крѣпко пожалъ ее.
Торгъ былъ заключенъ.
Затѣмъ крестьянинъ вынулъ изъ-за пояса всѣ свои сбереженія, от которыхъ у него отдувался животъ: кредитный билетъ, данный взаймы землевладѣльцами, нѣсколько монетъ по одному дуро и пригоршни мелочи, завернутой въ бумагу. Когда сумма была выплачена сполна, онъ не могъ уклониться, чтобы не повести цыгана подъ гостепріимную лиственную кровлю, не предложить ему стакана вина и дать нѣсколькихъ грошей Моноту въ награду за его бѣготню.
— Вы уводите украшеніе базара. Удачный день для васъ, сеньоръ Батистъ: вы нынче утромъ перекрестились правою рукой и Божія Матерь покровительствуетъ вамъ.
Пришлось выпить еще стаканъ, угощеніе цыгана. Наконецъ, круто оборвавши потокъ любезностей и предложеній услугъ со стороны барышника, онъ взялъ недоуздокъ своего новаго коня и, при помощи услужливаго Монота взобравшись на его голый хребетъ, выѣхалъ съ базара.
Онъ былъ доволенъ покупкой; день прошелъ не даромъ. Теперь онъ едва помнилъ бѣднаго Моррута; и каждый разъ, когда кто-нибудь изъ обитателей «уэрты», на дорогѣ или на мосту, оборачивался взглянуть на его бѣлую лошадь, онъ испытывалъ гордое самодовольство владѣльца.
Наиболѣе онъ былъ удовлетворенъ, когда проѣзжалъ мимо трактира Копы. Онъ заставилъ жеребца идти красивою рысцой, точно породистую лошадь, и, тотчасъ послѣ его проѣзда, Пименто и другіе тунеядцы «уэрты» высовывали головы за порогъ и пялили на него глаза. — «Подлецы! Теперь, они, небось, поняли, что не такѣто легко его выжить, что онъ и одинъ съумѣетъ защитить себя. Вотъ они видѣли: издохшая лошадь замѣнена новою. Только далъ бы Богъ, чтобы и дома дѣла устроились такъ же хорошо».
По бокамъ дороги его хлѣба, зеленые и высокіе, волновались какъ озеро; весело поднималась люцерна, распространяя ароматъ, къ которому, расширяя ноздри, принюхивалась лошадь. Да, на состояніе своихъ посѣвовъ онъ пожаловаться не могъ; но опасался найти дома бѣду, вѣчную спутницу его жизни, всегда готовую на него свалиться.
Какъ только Батистетъ услыхалъ топотъ, то, хотя голова его была еще вся въ повязкахъ, онъ подбѣжалъ и завладѣлъ недоуздкомъ, пока отецъ слѣзалъ съ лошади. Мальчуганъ пришелъ въ восторгъ от новаго коня: ласкалъ его, гладилъ ему ноздри, а потомъ, горя нетерпѣніемъ взобраться къ нему на спину, поставилъ ногу на его подколѣнную впадину и, какъ мавръ, влѣзъ съ хвоста.
Батистъ вошелъ въ свою избу, выбѣленную и прибранную, какъ всегда, съ блестящими печными изразцами и мебелью на привычныхъ мѣстахъ, но, вмѣстѣ съ тѣмъ, полную печали, дѣлавшей ее похожею на чистый и ярко освѣщенный склепъ. Его жена вышла на порогъ спалѣни съ растрепанными волосами, съ опухшими и красными глазами. Ее утомленный видъ говорилъ о продолжительной безсонницѣ.
Пріѣхалъ докторъ. Онъ долго осматривалъ маленькаго больного; потомъ наморщилъ брови, сказалъ что-то неопредѣленное и ушелъ, не сдѣлавъ никакихъ новыхъ предписаній. Однако, садясь на свою лошадку, обѣщалъ заѣхать вечеромъ еще разъ.
Въ общемъ ребенокъ былъ все въ томъ же состояніи, лихорадка пожирала его маленькое, все болѣе и болѣе худѣвшее тѣльце. Все шло, какъ и въ прежніе дни. Они уже привыкли къ этой напасти: мать плакала какъ-то машинально, а остальные съ угрюмымъ видомъ были заняты своими обычными дѣлами.
Тереза, какъ хорошая хозяйка, разспросила мужа о результатахъ поѣздки, и даже сама Розета забыла свои сердечныя огорченія, освѣдомляясь о покупкѣ.
Всѣ, большіе и малые, пошли въ конюшню смотрѣть лошадь, которую Батистетъ, все еще находившійся въ восторгѣ, водворялъ на новомъ мѣстѣ. Больной ребенокъ остался одинъ въ спальнѣ, ворочался на большой кровати, и съ помутнѣвшими от болѣзни глазами стоналъ слабымъ голосомъ:
— Мама! мама!
Тереза серьезно и внимательно осмотрѣла покупку мужа, медленно разсчитывая, стоитъ ли она тридцати дуро: дочь старалась найти разницу между блаженной памяти Моррутомъ и его замѣстителемъ. А двое малышей, исполнившись неожиданной довѣрчивостью, таскали новаго пришельца за хвостъ и гладили по животу, тщетно умоляя старшаго брата посадить ихъ верхомъ.
Очевидно, онъ былъ по сердцу всѣмъ, этотъ новый членъ семейства, который съ нѣкоторымъ удивленіемъ обнюхивалъ кормушку, точно нашелъ какой-то слѣдъ или чуялъ запахъ издохшаго собрата.
Потомъ сѣли ужинать. Такъ лихорадочны были любопытство и радость по поводу сдѣланной покупки, что Батистетъ и другія дѣти нѣсколько разъ выбѣгали изъ-за стола заглянуть въ конюшню, точно они боялись, что у лошади выростутъ крылья и она улетитъ.
Вечеръ прошелъ безъ особыхъ событій. Батисту надо было поднять полоску земли, которая до сего дня оставалась невспаханною. Онъ съ сыномъ заложилъ лошадь и съ удовольствіемъ замѣтилъ, какъ она кротка, послушна и съ какою силою тащитъ плугъ.
Въ сумерки, когда они собрались бросать работу, Тереза появилась на порогѣ избы и стала звать ихъ; казалось, она зоветъ на помощь:
— Батистъ! Батистъ! Иди скорѣй!
Батистъ бросился со всѣхъ ногъ, испуганный тономъ голоса и жестами отчаянія.
Ребенокъ умиралъ. Достаточно было взглянуть на него, чтобы убѣдиться въ этомъ. Когда Батистъ вошелъ въ комнату и нагнулся надъ постелью, онъ вздрогнулъ, точно ему вылили ведро воды за воротникъ. Бѣдный «Епископъ» еле шевелился; только грудка вздымалась со страшнымъ хрипѣніемъ. Губы посинѣли. Хотя вѣки были почти закрыты, но изъ-подъ нихъ виднѣлись тусклые и неподвижные глаза, — глаза, уже лишенные зрѣнія. Маленькое блѣдное личико стало таинственно-темнымъ, точно смерть своими крыльями набросила на него тѣнь. Единственное, что оставалось яркимъ въ этомъ личикѣ, это — бѣлокурые волосы, разсыпавшіеся на подушкѣ, какъ мотки шелка. Они отливали страннымъ блескомъ при свѣтѣ «кандиля».
Мать то издавала подавленные стоны, то рычала, какъ дикое животное. Дочь, плакавшая втихомолку, должна была силой помѣшать несчастной женщинѣ броситься на ребенка или разбить себѣ голову объ стѣну.
На дворѣ хныкали братишки, не рѣшаясь войти въ комнаты: вопли матери напугали ихъ. Батистъ стоялъ около кровати, подавленный, сжавъ кулаки и кусая губы, со взглядомъ, устремленнымъ на это хрупкое тѣльце, которое должно было испытывать столько муки и томленія, прежде чѣмъ испустить духъ. Въ спокойствіи этого сильнаго человѣка, въ его сухихъ глазахъ, нервно мигавшихъ рѣсницами, во всей этой фигурѣ, нагнувшейся къ умирающему ребенку, было что-то еще болѣе скорбное, чѣмъ въ рыданіяхъ матери.
Вдругъ Батистъ замѣтилъ, что Батистетъ стоитъ около него; бѣдный мальчикъ пришелъ тоже, встревоженный криками Терезы. Отецъ покраснѣлъ от гнѣва, узнавъ, что онъ оставилъ лошадь на полѣ одну, и Батистетъ, глотая слезы, пустился туда бѣгомъ, чтобы отвести ее въ конюшню.
Минуту спустя, новые крики оторвали Батиста от его горькаго унынія.
— Отецъ!… отецъ!…
Теперь уже Батистетъ звалъ его изѣза двери. Отецъ, предчувствуя вторую бѣду, бросился къ сыну, не понимая еще того, что тотъ стремительно говорилъ: «Лошадь… бѣдный „Бѣлый“, онъ валяется на землѣ… весь въ крови…»
Какъ только арендаторъ сдѣлалъ нѣсколько шаговъ, онъ увидалъ, что лошадь, еще запряженная въ плугъ, лежитъ на землѣ, напрасно стараясь встать, ржетъ от боли, вытягивая шею, а изъ ея бока, около груди, изъ раны течетъ черноватая жидкость, впитываясь въ только что проведенную борозду. Ее ударили ножомъ. Она могла издохнуть. «Господи Іисусе Христе! Лошадь, которая ему такъ же необходима, какъ жизнь, изѣза которой онъ вошелъ въ долги у землевладѣльцевъ!»
Онъ осмотрѣлся вокругъ, какъ бы отыскивая винсвника покушенія. Никого не было. На равнинѣ, которая въ сумеркахъ казалась голубоватою, не было слышно ничего, кромѣ глухого стука телѣгъ, шелеста камышей и голосовъ, перекликавшихся изъ дома въ домъ. На ближайшихъ дорогахъ и тропинкахъ не было ни души.
Батистетъ пытался оправдаться передъ отцомъ: когда онъ побѣжалъ домой, онъ замѣтилъ на дорогѣ кучку людей въ веселомъ настроеніи, которые смѣялись, пѣли и, повидимому, шли изъ кабака. Это, должно быть, ктонибудь изъ нихъ…
Отецъ не сталъ слушать дальше: «Пименто! Это — навѣрно онъ, и никто другой! Ненависть „уэрты“ убила у него ребенка, а теперь этотъ воръ зарѣзалъ еще его лошадь, зная, какъ она ему необходима… Іисусе Христе! Развѣ этого не довольно, чтобы забыть, что онъ — христіанинъ?»
Онъ пересталъ разсуждать. Между тѣмъ, какъ Батистетъ, стоя около лошади, старался остановить кровь платкомъ, снятымъ съ головы, Батистъ, не сознавая, что дѣлаетъ, стремительно вошелъ въ избу, взялъ за дверью свое ружье и, какъ сумасшедшій, выбѣжалъ вонъ. На бѣгу, инстинктивно, онъ взвелъ курки, чтобы убѣдиться, оба ли ствола заряжены.
Ужасенъ былъ видъ этого могучаго человѣка, обыкновенно такого кроткаго и миролюбиваго, но въ которомъ постоянныя козни враговъ теперь пробудили дикаго звѣря. Въ его глазахъ, налитыхъ кровью, горѣла лихорадочная жажда убійства; все его тѣло дрожало от ярости. Онъ несся по полямъ, какъ разъяренный кабанъ, топталъ посѣвы, перескакивалъ борозды, ломился сквозь камыши, стремясь поскорѣй дойти до избы Пименто.
Тамъ кто-то стоялъ на порогѣ. Ослѣппеніе злобы и темнота сумерекъ мѣшали ему разглядѣть, кто это былъ, мужчина или женщина; но онъ замѣтилъ, что человѣкъ однимъ прыжкомъ бросился внутрь и быстро захлопнулъ дверь, напуганный появленіемъ этого пришедшаго въ бѣшенство человѣка, который взялъ ружье на прицѣлъ.
Батистъ остановился передъ запертою дверью.
— Пименто!… Воръ!… Выходи!…
Собственный голосъ изумилъ его, точно чужой. Этотъ голосъ дрожалъ, свистѣлъ, задушенный приступами гнѣва.
Отвѣта не было. Дверь оставалась запертою. Были закрыты и ставни, и три слуховыхъ окна на самомъ верху фасада, которыя освѣщали верхній этажъ, «камбру», куда ссыпаютъ хлѣбъ. Должно быть, разбойникъ наблюдалъ за Батистомъ сквозь какую-нибудь дыру; можетъ быть, онъ готовилъ ружье, чтобы предательски выстрѣлить изъ-подъ прикрытія; со свойственною маврамъ осторожностью, готовою предвидѣть самыя худшія намѣренія у врага, Батистъ спрятался за стволомъ огромнаго фиговаго дерева, въ тѣни котораго стояла изба Пименто.
Имя этого послѣдняго, сопровождаемое тысячью ругательствъ, раздавалось безъ перерыва въ вечерней тишинѣ.
— Выходи, трусъ!… Покажись, каналья!…
Разъ Батисту показалось, что онъ слышитъ глухіе голоса, шумъ борьбы, чтото вродѣ драки, которую бѣдная Пепита затѣяла съ Пименто, желая помѣшать мужу отвѣчать на оскорбленія. Потомъ все смолкло, а его ругательства продолжали раздаваться среди внушающаго отчаяніе безмолвія.
Это безмолвіе бѣсило его еще больше, чѣмъ если бы врагъ былъ передъ нимъ налицо. Ему казалось, что эта нѣмая изба глумится надъ нимъ; тогда, выйдя изѣза дерева, за которымъ укрывался, онъ подскочилъ къ двери и началъ ударять по ней прикладомъ. Доски дрожали подъ сильными ударами этого гиганта. Если онъ не могъ разорвать на куски хозяина, то хотѣлъ, по крайней мѣрѣ, излить свою злобу на его жилищѣ. И онъ колотилъ на удачу то по дереву, то по стѣнѣ, отбивая от нея большими кусками штукатурку. Онъ даже нѣсколько разъ прикладывалъ ружье къ плечу, намѣреваясь выстрѣлить изъ обоихъ стволовъ въ маленькія слуховыя окна «камбры» и не сдѣлалъ этого только единственно потому, что побоялся остаться послѣ этого безоружнымъ.
Бѣшенство его возростало; онъ изрыгалъ ругательства; его глаза, налитые кровью, почти ничего не видѣли; онъ шатался какъ пьяный. Еще немного и онъ упалъ бы, подавленный гнѣвомъ, умирая от злобы. Потомъ, вдругъ, кровавыя облака, которыя заволакивали его взоръ, разорвались; возбужденіе смѣнилось слабостью; онъ понялъ все свое несчастіе, и ему показалось, что онъ уничтоженъ. Его гнѣвъ, споманный этимъ страшнымъ ощущеніемъ, разсѣялся; среди потока ругательствъ, голосъ у него замеръ въ горлѣ и превратился въ стоны; наконецъ, онъ разразился рыданіями.
Онъ пересталъ поносить Пименто. Понемногу онъ отступилъ къ дорогѣ, сѣлъ на траву, положивъ ружье между колѣнъ и сталъ плакать, плакать, чувствуя облегченіе от этихъ слезъ, освобождавшихъ грудь от гнета; а окружающій мракъ покрывалъ его своею тѣнью и становился гуще, точно, изъ сочувствія къ нему, желая скрыть эти ребяческія слезы.
Какъ онъ былъ несчастливъ! Одинъ противъ всѣхъ! Вернется домой, застанетъ ребенка мертвымъ; лошадь, безъ которой онъ не можетъ существовать, негодяи изувѣчили, сдѣлали негодною къ службѣ. Бѣды сыпались на него со всѣхъ сторонъ, выходили на него изъ дорогь, изъ избъ, изъ камышей, пользовались каждымъ случаемъ, чтобы настичь тѣхъ, кто ему дорогъ. И вотъ, онъ самъ здѣсь, въ безвыходномъ положеніи, безъ возможности защититься от этого негоднаго человѣка, который прячется, какъ только его противникъ, измученный страданіемъ, пробуетъ стать съ нимъ лицомъ къ лицу.
«Господи! Чѣмъ онъ провинился? За что такъ наказанъ? Развѣ онъ не честный человѣкъ?» Горе такъ его подавляло, что онъ сидѣлъ неподвижно, какъ прикованный къ мѣсту. Теперь его враги могли бы прійти: у него не хватило бы силъ поднять ружье, упавшее къ ногамъ.
Онъ услыхалъ на дорогѣ звонъ бубенчиковъ, наполнившій мракъ таинственнымъ звономъ. Тогда онъ подумалъ о больномъ, бѣдномъ «Епископѣ», который, вѣроятно, уже умеръ.
Этотъ тихій звонъ… не ангелы-ли это спустились за его душой и летаютъ по «уэртѣ», не находя бѣдной избушки? О! если бы только у него не было другихъ дѣтей, которымъ необходимы е_г_о р_у_к_и, чтобы жить! Несчастный хотѣлъ бы перестать существовать. Онъ мечталъ о томъ, какъ бы былъ счастливъ, если бы могъ бросить здѣсь, на краю дороги, это грузное тѣло, которое ему такъ трудно двигать, прижаться къ маленькой душѣ невиннаго дитяти и летѣть… летѣть такъ, какъ летятъ блаженные съ ангелами, провожающими ихъ на небо, нарисованные на иконѣ въ церкви.
Теперь бубенцы звенѣли совсѣмъ недалеко от него и по дорогѣ двигались безформенныя массы, которыхъ не могли разсмотрѣть его глаза, полные слезъ. Онъ почувствовалъ, что его трогаютъ концомъ палки; изъ пространстеа выдвигалась какая-то длинная фигура, нѣчто вродѣ призрака, и наклонялась къ нему. Это былъ дѣдушка Томба, единственный изъ обитателей «уэрты», не сдѣлавшій ему зла.
Пастухъ, котораго считали колдуномъ, обладалъ удивительною проницательностью слѣпыхъ. Какъ только онъ призналъ Батиста, тотчасъ же понялъ всю глубину его отчаянія. Шаря своей палкой, онъ попалъ на ружье, лежащее на землѣ, и повернулъ голову, какъ будто желая увидѣть въ темнотѣ избу Пименто. Онъ угадалъ причину слезъ Батиста.
Онъ началъ говорить съ тихою грустью, какъ человѣкъ, привыкшій къ злоключеніямъ этого міра, который долженъ былъ скоро покинуть.
— Сынъ мой… сынъ мой…
Всего этого онъ ожидалъ. Онъ предупреждалъ Батиста въ первый же день, когда увидѣлъ, что тотъ устраивается на «п_р_о_к_л_я_т_о_й з_е_м_л_ѣ»: эта земля принесетъ ему несчастіе… Онъ только что проходилъ мимо его избы, замѣтилъ свѣтъ черезъ открытую дверь… слышалъ крики отчаянія… вой собаки… Вѣрно мальчикъ померъ?… да? А Батистъ сидитъ и думаетъ, что онъ на краю дороги, между тѣмъ какъ онъ одной ногой уже на каторгѣ!… Вотъ, какъ губятъ себя люди и разрушаются семьи!… Онъ кончитъ убійствомъ такъ же глупо, какъ бѣдный Барретъ, и умретъ такъ же, какъ тотъ, на галерахъ… Это неизбѣжно: эти земли — проклятыя и не могутъ принести ничего, кромѣ проклятыхъ плодовъ"…
Прошамкавъ свое ужасное пророчество, пастухъ пошелъ вслѣдъ за своимъ стацомъ къ деревнѣ, посовѣтовавъ несчастному Батисту уйти тоже, уйти далеко, очень далеко, туда, гдѣ онъ сможетъ зарабатывать пропитаніе безъ необходимости бороться съ ненавистью бѣдняковъ.
Старикъ уже исчезъ во мракѣ, а Батисту все слышались его тихія и грустныя рѣчи, от которыхъ его бросало въ дрожь:
— Повѣрь, сынъ мой… принесутъ несчастье…
ГЛАВА VIII.
правитьБатистъ и его семья не отдали себѣ отчета, какимъ образомъ началось нѣчто совершенно небывалое, не узнали, кто первый рѣшился перешагнуть черезъ маленькій мостикъ, который велъ въ ненавистный участокъ. Имъ было не до того, чтобы вдаватіся въ разсмотрѣніе подобныхъ подробностей. Подавленные горемъ, они видѣли только, что «уэрта» идетъ; и они не противились, потому что несчастье нуждается въ утѣшеніи, хотя нельзя сказать, чтобы они и обрадовались этому неожиданному примиренію.
Смерть Паскуалета стала извѣстной вездѣ по сосѣдству съ тою необыкновенною быстротой, съ какою вообще переносились новости съ хутора на хуторъ до предѣловъ равнины, и въ эту ночь многимъ спалось плохо. Можно было подумать, что, покидая этотъ міръ, младенецъ оставилъ тяготу на совѣсти всѣхъ жителей этого мѣста. Женщинамъ казалось, что онъ, весь бѣлый и окруженный ангельскимъ сіяніемъ, пристально смотритъ на нихъ своими грустными глазками, укоряя ихъ за то, что онѣ были такъ жестоки къ нему и его близкимъ. Да, смерть этого ребенка изгнала сонъ изъ ихъ хижинъ. «Бѣдняжка! Чтото онъ разскажетъ Создателю, когда будетъ на небѣ?»
На всѣхъ ихъ лежала часть отвѣтственности за эту смерть, но каждый съ лицемѣріемъ эгоизма винилъ другого въ томъ ожесточенномъ преслѣдованіи, жертвою котораго стало дитя. Каждая кумушка винила въ несчастьи ту изъ своихъ подругъ, на которую была болѣе зла, и въ концѣ-концовъ принимала твердое рѣшеніе исправить сдѣланное зло тѣмъ, чтобы пойти на другой день предложить свои услуги при погребеніи.
На другое утро жители окрестныхъ мѣстъ какъ только встали, начали ломать себѣ головы, надъ тѣмъ, какъ имъ пойти къ Батисту и увидѣться съ нимъ.
Это былъ цѣлый потокъ раскаянія, который со всѣхъ концовъ равнины стремился къ дому скорби.
Ha разсвѣтѣ двѣ старухи, жившія по сосѣдству, проникли внутрь дома. Пораженная горемъ семья почти не удивилась ихъ присутствію тамъ, куда никто посторонній не заходилъ уже болѣе шести мѣсяцевъ. Онѣ попросили позволенія посмотрѣть на ребенка, на «бѣднаго ангелочка», и, войдя въ спальню, увидѣли его на кроваткѣ, гдѣ едва замѣтно было его худенькое тѣло, прикрытое простыней до шеи, съ русой головкой, глубоко утонувшей въ подушкѣ. Мать держалась въ сторонѣ и только стонала, вся какъ-то съежившись и скорчившись, точно ей хотѣлось самой стать маленькою и исчезнуть.
Послѣ этихъ двухъ старухъ стали приходить прочія. Co всѣхъ сторонъ вереницей прибывали причитавшія женщины, окружали кровать, цѣловали маленькаго покойника и овладѣвали имъ, какъ собственностью, не обращая вниманія ни на Терезу, ни на ея дочь, которыя, истомленныя безсонницей и слезами, ходили, какъ очумѣлыя, повѣсивъ головы, съ лицами красными и мокрыми от жгучихъ слезъ.
Батистъ сидѣлъ среди комнаты на тростниковомъ креслѣ и глядѣлъ съ тупымъ выраженіемъ на процессію этихъ людей, которые ему сдѣлали столько зла. Онъ не питалъ къ нимъ ненависти, но не чувствовалъ и благодарности. Кризисъ, пережитый наканунѣ, сломилъ въ немъ все и онъ безучастно смотрѣлъ на происходившее, точно это жилище не принадлежало ему, и бѣдняжка, который покоился тутъ, не былъ его сыномъ.
Одна только собака, лежа у его ногъ, казалось, помнила зло и сохраняла ненависть: она съ враждебнымъ видомъ обнюхивала эту процессію входящихъ и выходящихъ юбокъ, глухо ворча, точно намѣреваясь укусить и не дѣлая этого только ради того, чтобы не причинить неудовольствія своимъ хозяевамъ.
Дѣти раздѣляли озлобленное настроеніе собаки. Батистетъ непривѣтливо посматривалъ на этихъ тварей, которыя такъ часто глумились надъ нимъ, когда онъ проходилъ мимо ихъ дворовъ, и уходилъ въ конюшню, чтобы не оставить безъ присмотра бѣдную лошадь, за которою ухаживалъ, согласно предписаніямъ ветеринара, приглашеннаго прошлою ночью. Онъ очень любилъ братишку, но смерти не поможешь; и теперь онъ былъ поглощенъ заботою о томъ, чтобы не охромѣла лошадь.
Что касается двухъ младшихъ, то, хотя они въ глубинѣ души были довольны вниманіемъ, обращеннымъ на ихъ избу по случаю траура, но охраняли дверь и преграждали входъ шалунамъ, которые, какъ стаи воробьевъ, неслись по дорожкамъ и тропинкамъ, гонимые жаднымъ и болѣзненнымъ любопытствомъ взглянуть на маленькаго покойника. Теперь насталъ ихъ чередъ: они были хозяева, и, сь той смѣлостью, какую чувствуетъ каждый у себя дома, съ угрозами прогоняли однихъ, въ то же время позволяя войти другимъ, которымъ оказывали протекцію, сообразно тому отношенію, какое встрѣчали сами во время своихъ драматическихъ и кровавыхъ путешествій въ школу… Негодяи! Находились такіе, которые, сами бывши участниками въ дракѣ, гдѣ бѣдный Паскуалетъ получилъ свой смертельный недугъ, все-таки желали войти!
Цѣлую бурю тяжкихъ воспоминаній пробудило у всей семьи появленіе бѣдной и хилой женщины; это была Пепита, жена Пименто. И она пришла тоже! Въ теченіе одного мгновенія Батистъ и Тереза какъ будто хотѣли протестовать, но у нихъ не хватило силы воли. «Стоитѣ-ли?… Пусть войдетъ и она. Если она пришла поглумиться надъ ихъ горемъ, пусть смѣется, сколько ей угодно. Неспособные что-либо возразить, подавленные своимъ несчастьемъ, они не стали бы мѣшать ей. Богъ, который все видитъ, вознаградитъ каждаго по заслугамъ».
Пепита прямо направилась къ кровати и отстранила другихъ женщинъ. У нея въ рукахъ былъ большой пучокъ цвѣтовъ и зелени, который она разложила на одѣялѣ. Первые ароматы новой весны распространились по комнатѣ, гдѣ еще носился запахъ аптеки и гдѣ тяжелая атмосфера казалась еще полной хриповъ и мукъ умершаго.
Пепита, бѣдное вьючное животное, шедшая замужъ въ надеждѣ стать матерью, а теперь не имѣвшая никакихъ шансовъ на это, была сильно возволнована видомъ этой маленькой, бѣлой, какъ слоновая кость, головки, которую золотистымъ вѣнчикомъ окружали разсыпавшіеся волосы.
— Сыночекъ!… Бѣдняжечка!…
Наклонившись надъ маленькимъ трупомъ, она плакала от души, и едва касалась губами бѣлаго и холоднаго лобика, какъ будто боялась пробудить «ангелочка» от его глубокаго сна.
Батистъ и его жена, услыхавъ ея рыданія, съ изумленіемъ подняли головы. «Они знали, что она — добрая женщина; это онъ — негодяй!» И родительская благодарность заблестѣла въ ихъ глазахъ. Батистъ въ особенности умилился, когда увидалъ, какъ бѣдная Пепита цѣлуетъ Терезу и его дочь, смѣшивая собственныя слезы съ ихъ слезами. «Нѣтъ, здѣсь не было притворства. Эта женщина сама была жертвой: поэтому она умѣла понимать несчастье тѣхъ, кто тоже былъ жертвой».
Гостья отерла слезы. Въ ней проснулась бодрая и сильная женщина, привыкшая въ своемъ хозяйствѣ нести трудъ, равный по тяжести труду домашняго животнаго.
Она бросила вокругъ неодобрительный взглядъ. «Такъ продолжаться больше не должно: ребенокъ на кровати и все вверхъ дномъ! Надо собрать покойничка въ послѣдній путь, одѣть его въ бѣлое, сдѣлать его чистымъ и сіяющимъ, какъ разсвѣтъ, имя котораго онь носитъ»[16].
По инстинкту человѣка, рожденнаго повелѣвать и умѣющаго добиться повиновенія, она стала распоряжаться всѣми этими женщинами, которыя усердствовали на перерывъ въ желаніи оказать какую-нибудь услугу семьѣ, еще такъ недавно имъ ненавистной.
Она рѣшила пойти сама съ двумя женщинами въ Валенцію, купить саванъ и гробъ. Другія были посланы на деревню или разбрелись по хуторамъ, за предметами, которые поручила имъ доставить Пепита. Самъ ненавистный Пименто, который, впрочемъ, не показывался, долженъ былъ принять участіе въ приготовленіяхъ. Жена, встрѣтивъ его на дорогѣ, поручила ему послѣ полудня привести музыкантовъ для погребальнаго шествія. «Они такіе-же бродяги и пьяницы, какъ онъ; онъ найдетъ ихъ, навѣрно, у Копы». Забіяка, имѣвшій въ этотъ день озабоченный видъ, безмолвно выслушалъ жену, глядя въ землю, и смиренно, точно стыдясь, перенесъ ея повелительный тонъ.
Съ прошлой ночи онъ какъ-то измѣнился. Сосѣдъ его позорилъ, ругалъ, держалъ въ собственномъ его домѣ взаперти, точно курицу; его жена въ первый разъ рѣшилась ему воспротивиться и вырвала у него ружье изъ рукъ; недостатокъ отваги помѣшалъ ему напасть на свою жертву, сильную своею правотой; все это вмѣстѣ было причиной того, что онъ чувствовалъ себя сконфуженнымъ и растеряннымъ. Да, онъ былъ совсѣмъ не похожъ на прежняго Пименто: онъ лучше сталъ разбираться въ себѣ самомъ; онъ даже началъ подозрѣвать, что его поступки съ Батистомъ и его семьей были преступленіемъ. На мгновеніе онъ даже испыталъ нѣчто похожее на презрѣніе къ самому себѣ. «Право, похожъ ли онъ на человѣка? Всѣ гадости, совершенныя имъ и другими, привели только къ тому, что умеръ несчастный ребенокъ!» И, согласно привычкѣ, которой держался въ черные дни жизни, когда какая-нибудь безпокойная мысль заставляла его морщить брови, онъ отправился къ Копѣ за утѣшеніемъ, которое кабатчикъ держалъ въ запасѣ въ своихъ бурдюкахъ.
Въ десять часовъ утра, когда Пепита съ двумя своими спутницами возвратилась изъ города, хуторъ былъ полонъ народа. Нѣсколько мужчинъ изъ наиболѣе тихихъ и домосѣдливыхъ, менѣе другихъ принимавшихъ участіе въ травлѣ пришельцевъ, составляли группу около Батиста передъ дверью: одни, сидя на корточкахъ, какъ мавры, другіе на тростниковыхъ стульяхъ. Они курили и медлительно разговаривали о погодѣ и урожаѣ. Внутри избы, расположившись какъ у себя дома, оглушая болтовней мать, говоря о дѣтяхъ, которыхъ онѣ потеряли и судача обо всѣхъ событіяхъ «уэрты», тѣснились около кровати толпою женщины. Этотъ день былъ для нихъ необыкновеннымъ; что за бѣда, что ихъ собственное жилье осталось неприбраннымъ, что ихъ завтракъ не будетъ готовъ: у нихъ было оправданіе. Ребятишки, цѣпляясь за ихъ юбки, ревѣли, издавая оглушительные вопли; одни потому, что хотѣли домой, а другіе потому, что желали увидать а_н_г_е_л_о_ч_к_а.
Нѣсколько старухъ овладѣли буфетнымъ шкафомъ и поминутно приготовляли большіе стаканы воды съ виномъ и сахаромъ, предлагая ихъ Терезѣ съ дочерью, «чтобы имъ было легче плакать»; когда же бѣдныя женщины, захлебываясь въ этомъ потокѣ сахарной воды, отказывались пить, то услужливыя кумушки выливали напитокъ въ собственныя глотки: слѣдовало же и имъ утѣшить себя въ печали.
Пепита немедленно принялась за возстановленіе порядка. «Всѣхъ вонъ! Вмѣсто того, чтобы только безпокоить людей, имъ слѣдовало увести этихъ двухъ женщинъ, оглушенныхъ всѣмъ этимъ шумомъ и измученныхъ горемъ».
Сначала Тереза ни на минуту не хотѣла отойти от сына: «Скоро она уже его никогда не увидитъ; нехорошо сокращать тотъ маленькій срокъ, въ теченіе котораго она еще можетъ смотрѣть на свое сокровище!» Она разразилась еще болѣе разрывающими сердце рыданіями и бросилась на трупъ, желая его обнять. Но, наконецъ, просьбы дочери и воля Пепиты побѣдили, и мать вышла изъ дому въ сопровожденіи множества женщинъ, закрывши фартукомъ лицо, шатаясь, плача и не обращая никакого вниманія на товарокъ, которыя ее тащили каждая въ свою сторону и спорили другъ съ другомъ изъ-за чести принять ее у себя.
Тогда Пепита занялась устройствомъ похоронъ. Противъ двери она поставила бѣлый сосновый столикъ, за которымъ обыкновенно обѣдала семья, накрыла его простыней и подколола ея концы булавками. Сверху положено было нарядное стеганное одѣяло съ кружевами, а на одѣяло поставленъ маленькій гробикъ, принесенный изъ Валенціи — бѣлый ларчикъ съ золотыми каемками, выстеганный внутри какъ люлька, — настоящая игрушка, которою восхищались сосѣдки.
Пепита развязала свертокъ съ послѣднимъ нарядомъ дитяти: газовый саванъ, затканный серебромъ, туфли, гирлянды цвѣтовъ, все бѣлое, какъ хлопья снѣга, блиставшее лучезарною бѣлизной разсвѣта — эмблемы невинности бѣднаго ангелочка. Потомъ неторопливо, какъ заботливая мать, она одѣла покойника. Съ порывами неутоленной нѣжности она прижимала къ груди это холодное тѣльце, съ особою заботливостью продѣвала въ саванъ маленькія окоченѣвшія рученки, точно онѣ были стеклянныя и могли разбиться при малѣйшемъ толчкѣ, цѣловала холодныя, какъ ледъ, ножки, прежде чѣмъ надѣть на нихъ туфли. Потомъ она взяла его на руки, бѣленькаго, какъ застывшаго от мороза голубка, и положила его въ гробъ, на этотъ алтарь, воздвигнутый въ дверяхъ дома, мимо котораго предстояло проходить всей «уэртѣ», привлеченной любопытствомъ.
Но это было еще не все; недоставало главнаго: гирлянды, похожей на чепчикъ, изъ бѣлыхъ цвѣтовъ съ подвѣсками, спускавшимися до ушей — настоящаго украшенія дикаря. Пепита, въ ожесточенной борьбѣ со смертью, покрыла румянами блѣдныя щечки и подкрасила яркою красною краской посинѣвшія губы. Что касается вялыхъ вѣкъ, то простодушная крестьянка напрасно старалась открыть ихъ: онѣ падали снова и закрывали тусклые глаза, безжизненные и ничего не отражавшіе, печальные, съ сѣроватымъ оттѣнкомъ смерти.
Бѣдный Паскуалетъ! Несчастный маленькій «Епископъ». Съ этою безобразною гирляндой и раскрашеннымъ личикомъ онъ превратился въ каррикатуру. Раньше его блѣдная головка съ зеленоватымъ оттѣнкомъ смерти, лежавшая на подушкѣ матери безъ иного украшенія, какъ бѣлокурые волосы, вызывала болѣе скорбнаго умиленія. Однако, это не мѣшало женщинамъ восхищаться трудами Пепиты: «Посмотрите! посмотрите! Онъ точно спитъ. Какой хорошенькій, какой розовенькій! Нигдѣ не увидишь другого такого покойничка»!…
И онѣ наполняли пустыя мѣста гроба цвѣтами, разбрасывали ихъ по бѣлой одеждѣ, покрывали ими столъ, сдѣлали изъ нихъ букеты на всѣхъ четырехъ углахъ. Вся равнина давала прощальный поцѣлуй тѣлу этого ребенка, котораго она столько разъ видала прыгающимъ, какъ пичужка, no ея тропинкамъ. Теперь она обливала это безжизненное тѣло потокомъ ароматовъ и цвѣтовъ.
Два младшіе брата смотрѣли на Паскуалета съ благочестивымъ восхищеніемъ, какъ на высшее существо, которое можетъ улетѣть съ минуты на минуту. Собака бродила вокругъ возвышенія, вытягивала морду, чтобы лизнуть восковыя ручки и стонала почти по-человѣчески. Этотъ вой отчаянія раздражалъ женщинъ, и онѣ толчками ногъ прогоняли вѣрное животное.
Около двѣнадцати часовъ Тереза, почти силой вырвавшись изъ плѣна, въ которомъ держали ее сосѣдки, вернулась домой. Она была удовлетворена въ своихъ нѣжныхъ материнскихъ чувствахъ, увидѣвъ, какъ убрано ея дитя; она поцѣловала его накрашенный ротикъ и снова стала плакать.
Было время обѣдать. Батистетъ и младшіе, у которыхъ горе не пересилило требованій желудка, ѣли краюхи хлѣба, прячась по угламъ. Тереза же съ дочерью не думали объ ѣдѣ. Отецъ все сидѣлъ на тростниковомъ стулѣ передъ входомъ и курилъ папироску за папироской, безстрастно, какъ житель востока. Онъ сидѣлъ спиной къ своему жилищу, точно боясь увидѣть бѣлое возвышеніе, на которомъ, какъ на алтарѣ, покоилось тѣло его сына.
Къ вечеру гостей еще прибавилось. Женщины пришли на похороны въ своихъ праздничныхъ нарядахъ съ мантильями на головахъ. Дѣвицы оживленно оспаривали другъ у друга честь быть въ числѣ тѣхъ четырехъ, которыя понесутъ а_н_г_е_л_о_ч_к_а на кладбище.
Солидно шагая по краю дороги, избѣгая пыли, точно смертельной опасности, прибыли два важныхъ гостя: донъ Іоакимъ и донья Хозефа. Учитель объявилъ своимъ ученикамъ, что сегодня, въ виду «печальнаго событія», послѣ полудня ученья не будетъ. Объ этомъ можно было догадаться, глядя на дерзкую и грязную толпу ребятишекъ, которые то протискивались въ домъ и, засунувъ пальцы въ носъ, смотрѣли на тѣло своего товарища, то, когда это имъ надоѣдало, уходили и бѣгали по дорогѣ или забавлялись, прыгая черезъ ручьи.
Донья Хозефа въ своемъ поношенномъ шерстяномъ платьѣ и желтой мантильѣ торжественно вступила въ домъ. Сказавъ нѣсколько пышныхъ фразъ, заимствованныхъ ею у мужа, она помѣстила свою тучную особу въ кожаное кресло, гдѣ и осталась безмолвною, точно спящею, вся ушедши въ созерцаніе гроба. Добрая женщина, привыкшая только съ восхищеніемъ внимать рѣчамъ своего супруга, была неспособна сама поддерживать разговоръ.
Донъ Іоакимъ, облеченный въ свой торжественный зеленый сюртукъ и самый объемистый изъ своихъ галстуховъ, сѣлъ на дворѣ рядомъ съ отцомъ. На свои большія крестьянскія руки онъ натянулъ черныя перчатки, которыя, побѣлѣвъ от времени, приняли цвѣтъ мушиныхъ крыльевъ, и махалъ ими все время, желая привлечь вниманіе на это украшеніе, къ которому прибѣгалъ въ особенно важныхъ случаяхъ. Онъ разсыпалъ передъ Батистомъ самыя цвѣтистыя и звучныя красоты своего краснорѣчія: Батистъ былъ лучшимъ изъ его кліентовъ: онъ никогда не забывалъ по субботамъ посылать ему два су школьной платы.
— Такъ-то все на свѣтѣ, сеньоръ Батистъ… Смиритесь. Мы никогда не знаемъ намѣреній Бога. Часто, посылая бѣду, Онъ тѣмъ самымъ пріуготовляетъ благо своимъ тварямъ…
Потомъ, перервавъ потокъ общихъ мѣстъ. которыя онъ напыщенно изрекалъ, какъ у себя въ школѣ, онъ понизилъ голосъ и, хитро подмигнувъ глазомъ, прибавилъ:
— Обратили-ли вы, сеньоръ Батистъ, ввиманіе на эту толкущуюся здѣсь толпу? Вчера еще они находили, что мало повѣсить васъ и ваше семейство и, Богъ видитъ, я всегда порицалъ ихъ за это злобное отношеніе… Сегодня они пришли къ вамъ съ такою довѣрчивостью, точно къ себѣ домой, и окружаютъ васъ знаками вниманія. Ваше несчастье уничтожило ихъ злопамятство, сближаетъ ихъ съ вами.
Послѣ паузы, во время которой онъ сидѣлъ съ опущенной головой, онъ продолжалъ убѣжденно и ударяя себя въ грудь.
— Вы можете мнѣ повѣрить. Я ихъ хорошо знаю. Они — скоты и способны на самыя скверныя глупости; но у нихъ есть сердце, которое волнуется видомъ несчастія и заставляетъ ихъ втягивать когти… Бѣдные люди! Развѣ они виноваты, если рождены для скотской доли и никто не старается вывести ихъ изъ этого положенія?
Онъ замолчалъ на нѣсколько минутъ и потомъ съ жаромъ купца, хвалящаго свой товаръ, заговорилъ.
— Что здѣсь нужно, это — образованіе и образованіе… храмы знанія, которые проливали бы свѣтъ на эту равнину… факелы, которые… которые… Словомъ, если бы больше дѣтей посѣщало мою школу и, если бы родители, вмѣсто того, чтобъ пьянствовать, платили мнѣ аккуратно, какъ вы, сеньоръ Батистъ, то дѣла шли бы лучше. Я не хочу говорить объ этомъ больше, потому что не люблю обижать ближняго.
Однако, онъ рисковалъ этимъ, потому что рядомъ съ нимъ находилось нѣсколько отцовъ, которые посылали къ нему учениковъ, не обременяя ихъ кармановъ двумя су.
Нѣсколько крестьянъ изъ числа тѣхъ, которые проявили наиболѣе враждебности по отношенію къ семейству, не осмѣливались подойти къ дому и толпились на дорогѣ. Между ними находился и Пименто, возвратившійся изъ кабака въ сопровожденіи пяти музыкантовъ. Совѣсть его успокоилась послѣ нѣсколькихъ часовъ, проведенныхъ передъ стойкою Копы.
Безостановочно прибывали все новые и новые посѣтители. Въ избѣ не хватало мѣста. Женщины и дѣти, въ ожиданіи погребенія, садились на каменныя скамейки подъ виноградными лозами или на сосѣднихъ откосахъ.
Внутри слышались плачъ и совѣты, подаваемые энергичнымъ голосомъ. Это Пепита старалась оторвать Терезу от трупа сына. «Ну же… надо быть разсудительною: „ангелочекъ“ не можетъ навсегда оставаться тутъ… Уже поздно… Тяжелыя минуты… лучше скорѣй покончить съ ними»… И она боролась съ матерью, отстраняя ее от гроба, заставляя ее уйти въ спальню, чтобы ее не было въ страшную минуту разлуки, когда ангелочекъ, несомый четырьмя дѣвицами, улетитъ на бѣлыхъ крылышкахъ своего савана съ тѣмъ, чтобы уже никогда не вернуться.
— Сынъ мой! Король своей матери! — стонала бѣдная Тереза.
«Она уже никогда его не увидитъ! Еще поцѣловать. Еще разъ поцѣловать!» Голова ребенка, становившаяся все болѣе и болѣе синей, несмотря на румяна, качалась изъ стороны въ сторону на подушкѣ, колебля свою цвѣточную діадему, въ жадныхъ объятіяхъ матери и сестры, которыя оспаривали другъ у друга послѣдній поцѣлуй.
Одиако, священникъ съ пономаремъ и пѣвчими навѣрно уже дожидался у деревенской околицы: не слѣдовало опаздывать. Пепита теряла терпѣніе: «Идите, идите въ спальню!» Наконецъ, съ помощью другихъ женщинъ, она почти насильно оттолкнула Терезу съ дочерью, обезумѣвшихъ, растрепанныхъ, съ глазами красными от слезъ, съ грудью, колыхавшеюся от мучительнаго желанія протестовать, которое выражалось уже не стонами, а крикомъ.
Четыре юныхъ дѣвицы въ пышныхъ юбкахъ, въ шелковыхъ мантильяхъ, надвинутыхъ на самые глаза, съ монашески скромнымъ видомъ подняли столикъ за ножки и вынесли весь этотъ бѣлый катафалкъ. Вдругъ раздался вой странный, ужасный, безконечный, от котораго у многихъ по спинѣ пробѣжалъ морозъ. Это собака протяжнымъ воемъ прощалась съ бѣднымъ «а_н_г_е_л_о_ч_к_о_м_ъ». Она выла и вытягивала лапы, точно хотѣла, чтобы ея тѣло вытянулось такъ же далеко, какъ далеко разносился ея вопль.
На улицѣ донъ Іоакимъ хлопалъ въ ладоши, чтобы привлечь вниманіе своихъ учениковъ. «Ну!… Дѣти, стройтесь»!… Тѣ, кто раньше стоялъ на дорогѣ, приблизились къ избѣ, Пименто сталъ въ главѣ своихъ друзей, музыкантовъ; они приготовляли инструменты, чтобы встрѣтить а_н_г_е_л_о_ч_к_а, какъ только его вынесутъ за дверь. Въ суетѣ, среди смѣшаннаго шума, сопровождавшаго шествіе, раздались рулады кларнета, понеслись дрожащіе звуки корнета и запыхтѣлъ тромбонъ, точно старый астматикъ.
Самые маленькіе школьники открыли шествіе съ большими вѣтками базилика въ поднятыхъ вверхъ рукахъ: донъ Іоакимъ зналъ, какъ все надо устроить. Потомъ, прочищая себѣ путь въ толпѣ, появились четыре молодыя дѣвушки, несшія легкое, бѣлое ложе послѣдняго успокоенія, на которомъ бѣдный а_н_г_е_л_о_ч_е_к_ъ въ своемъ гробу слегка покачивалъ головой, точно прощался съ жилищемъ. За гробомъ выстроились музыканты, которые вдругъ заиграли веселый, задорный вальсъ, а за ними, по тропинкѣ, съ хутора устремились, тѣснясь, всѣ любопытные. Изба, выпустивши все это множество гостей, осталась безмолвною, мрачною, пріобрѣла отпечатокъ скорби, свойственный мѣстамъ, надъ которыми провеслась бѣда.
Батистъ, все съ тѣмъ же безстрастнымъ выраженіемъ мавра, одинъ сидѣлъ подъ виноградными лозами, покусывалъ папиросу и слѣдилъ глазами за процессіей, которая двигалась уже по большой дорогѣ съ гробомъ и бѣлымъ катафалкомъ среди зеленыхъ вѣтвей и черныхъ одеждъ.
Путешествіе на небесное лоно праведныхъ начиналось удачно для бѣднаго а_н_г_е_л_о_ч_к_а. Равнина, блаженно раскинувшись подъ лучами весенняго солнца, привѣтствовала юнаго покойника своимъ душистымъ дыханіемъ, провожала до могилы, облекая его неосязаемымъ саваномъ ароматовъ. Старыя деревья, въ которыхъ кипѣлъ весенній притокъ свѣжихъ силъ, качали подъ вѣтромъ своими обремененными цвѣтами вѣтками, словно прощаясь съ маленькимъ покойникомъ. Рѣдко несутъ мертвеца по землѣ, разодѣтой такъ нарядно!
Простоволосыя, крича какъ сумасшедшія, неистово махая руками, обѣ несчастныя женщины появились на порогѣ избы. Ихъ вопли неслись въ пространство въ спокойномъ воздухѣ равнины, озаренной мягкимъ свѣтомъ.
— Сынъ мой!… Душа моя! — стонали Тереза съ дочерью.
— Прощай, Паскуалетъ!… Прощай! — кричали малыши, глотая слезы.
— Аууу!… Аууу!… — вытягивая морду, выла собака такъ жалобно, что невольно дѣйствовала на нервы. От этого воя, наполнявшаго пространство, становилось какъ-то таинственно-жутко.
Между тѣмъ издали, пробиваясь сквозь листву деревьевъ, черезъ зеленыя борозды полей неслись отвѣтнымъ эхомъ звуки вальса, провожавшіе въ вѣчность маленькаго а_н_г_е_л_о_ч_к_а, который покачивался въ своей бѣлой, обитой золотыми галунами лодочкѣ. Запутанныя гаммы корнетъ-а-пистона, его бѣсовскія трели были похожи на радостный хохотъ Смерти, которая, захвативъ ребенка въ свои объятія, уходила съ нимъ среди этой равнины, гдѣ воскресала весна,
Участники шествія вернулись въ сумерки. Маленькіе, не спавшіе вслѣдствіе волненій прошлой ночи, когда смерть посѣтила ихъ домъ, заснули на стульяхъ.
Тереза съ дочерью, измученныя слезами, утратившія всякую энергію послѣ столькихъ безсонныхъ ночей, оставались неподвижными и, согнувшись, сидѣли на кровати, которая еще сохраняла отпечатокъ бѣднаго дитяти. Батистетъ храпѣлъ въ конюшнѣ возлѣ израненной лошади. Отецъ, все такой же молчаливый и безстрастный, принималъ гостей, пожималъ руки, благодарилъ движеніемъ головы тѣхъ, кто ему предлагалъ услуги или говорилъ слова утѣшенія.
Когда наступила ночь, всѣ разошлись. Изба стояла мрачная, молчаливая. Сквозь открытую темную дверь выходило наружу утомленное дыханіе этой семьи, всѣ члены которой, казалось, побѣждены и приведены въ уныніе горемъ.
Батистъ, не двигаясь, безсмысленно смотрѣлъ на звѣзды, которыя мерцали въ синемъ сумракѣ ночи. Одиночество помогло ему немного собраться съ силами; онъ начиналъ отдавать себѣ отчетъ въ своемъ положеніи. Равнина имѣла свой обыкновенный видъ, но, между тѣмъ, она ему казалась болѣе красивой, болѣе успокаивающей, какъ нахмуренное лицо, на которомъ разгладились морщины и показалась улыбка. Эти люди, голоса которыхъ долетали сюда издали съ порога ихъ жилищъ, не питаютъ уже къ нему ненависти, и не будутъ болѣе преслѣдовать его близкихъ; они пришли подъ его кровъ; своимъ приходомъ они стерли проклятіе, которое тяготѣло надъ землею дяди Баррета. Теперь пойдетъ новая жизнь!… Но какой цѣной!…
И вдругъ его несчастіе представилось ему во всей своей наготѣ. Онъ вспомнилъ бѣдняжку Паскуалета, который теперь лежитъ подъ тяжелымъ слоемъ сырой, вонючей земли, это бѣленькое тѣльце, которое очутилось рядомъ съ разложившимися тѣлами мертвецовъ, это хорошенькое личико съ такою тонкою кожей, по которой, бывало, скользила его жесткая рука, эти бѣлокурые волосики, которые онъ такъ часто ласкалъ, — все это, къ чему теперь подбирается мерзкій червь. И тутъ онъ почувствовалъ, какъ потокъ чего-то тяжелаго, какъ свинецъ, сталъ подниматься, подниматься изъ груди къ горлу.
Кузнечики, стрекотавшіе на сосѣднемъ откосѣ, вдругъ замолчали, испуганные странной икотой, которая нарушила безмолвіе и, подобная хрипу раненаго звѣря, раздавалась во мракѣ далеко за полночь.
IX.
правитьНаступилъ Ивановъ день, лучшая пора года, время жатвы и изобилія.
Воздухъ какъ бы дрожалъ от избытка тепла и свѣта. Африканское солнце лило потоки пламени на землю, истрескавшуюся от его жгучихъ ласкъ; а его золотые лучи пронизывали густую листву, тѣ зеленые балдахины, которыми равнина прикрывала свои плещущіе каналы и свои влажныя борозды, точно боясь этого тепла, повсюду зарождавшаго жизнь.
Вѣтви деревьевъ были полны плодовъ. Рябина гнулась подъ тяжестью желтыхъ гроздей, прикрытыхъ блестящими листьями. Абрикосы выглядывали изъ зелени, точно розовыя дѣтскія щечки. Ребятишки нетерпѣливо посматривали на массивныя фиговыя деревья, жадными взорами отыскивая первыя фиги. Изъ-за садовыхъ оградъ разливалось нѣжное благоуханіе жасминовъ, а магноліи, подобныя кадильницамъ изъ слоновой кости, распространяли свой фиміамъ въ горячемъ воздухѣ, насыщенномъ ароматами хлѣбныхъ злаковъ.
Сверкающіе серпы уже обнажали поля, срѣзая золотистыя полосы пшеницы, тяжелые колосья которой, полные жизненныхъ соковъ, гнули слишкомъ слабые стебли и свисали до земли. На гумнахъ сваливалась солома, образуя блестящіе пригорки, отражавшіе яркій свѣтъ солнца. Среди облаковъ пыли вѣяли пшеницу, а въ оголенныхъ поляхъ, на жнивьѣ, скакали воробьи, подбирая просыпанныя зерна.
Всюду царили веселье и бодрый трудъ. По всѣмъ дорогамъ скрипѣли телѣги; толпы дѣтей бѣгали по полямъ или кувыркались на копнахъ, мечтая о лепешкахъ изъ новой муки, о сытномъ и блаженномъ житьѣ, которое начиналось на хуторахъ, когда закрома оказывались полными; даже старыя лошади смотрѣли весело и брели непринужденнѣе, точно оживленныя запахомъ этихъ стоговъ соломы, которые мало-по-малу, въ теченіе года, золотою рѣкой должны были излиться въ ихъ кормушки.
Деньги, припрятанныя всю зиму въ спальняхъ, на днѣ сундуковъ, въ чулкахъ, выходили на свѣтъ Божій. Къ вечеру кабаки наполнялись мужиками съ лицами темными и блестящими от солнца, въ грубыхъ рубашкахъ, смоченныхъ потомъ, и затѣвались разговоры объ урожаѣ и объ Ивановомъ днѣ, срокѣ полугодовой уплаты за арендуемую землю.
Въ Батистовой избѣ, какъ и въ прочихъ, изобиліе породило радость. Хорошій урожай заставилъ почти забыть о «покойничкѣ». Только мать время от времени доказывала глубокимъ вздохомъ или слезами, повисавшими на рѣсницахъ, что ее посѣщало мимолетное воспоминаніе о дитяти. Но болѣе всего семья интересовалась хлѣбомъ, крторый Батистъ съ сыномъ втаскивали на чердакъ въ пузатыхъ мѣшкахъ, потрясавшихъ все зданіе, когда ихъ сваливали на полъ.
Счастливая пора начиналась для нихъ. Бѣдствія ихъ были чрезвычайны; но теперь ихъ радовалъ успѣхъ. Дни проходили въ полномъ спокойствіи; работы было много, но пріятное однообразіе этого трудового существованія не нарушилось ни малѣйшею случайностью.
Расположеніе, высказанное имъ сосѣдями на погребеніи Паскуалета, нѣсколько охладѣло.
По мѣрѣ того, какъ изглаживалась память о ихъ потерѣ, люди начинали какъ бы раскаиваться, что такъ легко и внезапно подчинились чувству жалости, и возвращались къ воспоминаніямъ о катастрофѣ съ дядею Барретомъ и о прибытіи чужаковъ. Тѣмъ не менѣе, мирныя отношенія, возникшія сами собою у бѣлаго гробика, не нарушались. Правда, проявлялись нѣкоторая холодность и недовѣріе; но всѣ продолжали обмѣниваться поклонами съ пришлою семьею, не трогали дѣтей, свободно ходившихъ на равнинѣ, и самъ Пименто, при встрѣчахъ съ Батистомъ, дружелюбно кивалъ головою, бормоча нѣчто, могшее сойти за отвѣтъ на пожеланіе добраго дня со стороны арендатора. Словомъ, ихъ не любили, но и не обижали; а они и не желали большаго.
А какъ хорошо, какъ спокойно было дома! Батистъ дивился урожаю. Земля, такъ хорошо отдохнувшая, такъ долго пролежавшая подъ паромъ, какъ будто сразу отдала людямъ весь запасъ жизиенной силы, накопившійся въ ней за десять лѣтъ. Хлѣбъ выросъ густой и полновѣсный. Слухи, ходившіе по «уэртѣ», утверждали, что цѣны будутъ хорошія.
«А лучше всего», съ улыбкою твердилъ себѣ Батистъ, «то, что ему-то не придется ни съ кѣмъ дѣлиться, потому что земля была ему сдана безъ платы за первые два года». Это преимущество досталось ему недешевою цѣною столькихъ мѣсяцевъ борьбы и тревоги и смерти бѣднаго Паскуалета.
Благосостояніе семьи отразилось на жилищѣ, болѣе чистомъ и красивомъ, чѣмъ когда-либо. Изба даже издали выдѣлялась среди сосѣднихъ построекъ, говорила о большой зажиточности и удовлетворенности.
Въ этомъ хорошенькомъ домикѣ теперь никто не узналъ бы несчастную лачугу дяди Баррета. Передъ входомъ, красная кирпичяая площадка блестѣла, отполированная ежедневнымъ треніемъ; разросшійся базиликъ, дневныя красавицы и вьющіяся растенія образовывали зеленыя бесѣдки, надъ которыми выдѣлялся на небесной лазури безупречно-бѣлый треугольный шпицъ.
Внутри видны были складки хорошо выглаженныхъ занавѣсокъ, скрывавшихъ двери въ спальни, кухонный столъ со стаканами, тарелками и прислоненными къ стѣнѣ глубокими блюдами, на днѣ которыхъ были нарисованы странныя фантастическія птицы или цвѣты, похожіе на томаты. A на плитѣ, подобной алтарю изъ фаянсовыхъ изразцовъ, высились, точно божества, исцѣляющія жажду, кувшины съ поливными брюшками и глиняные или стеклянные горшки, развѣшанные рядкомъ на гвоздикахъ.
Старая и поломанная мебель, постоянно напоминавшая о былыхъ странствіяхъ, когда приходилось бѣгать от нужды, начала исчезать, уступать мѣсто новымъ вещамъ, покупавшимся дѣятельною Терезою, когда та бывала въ городѣ. Доходъ от урожая пополнилъ и въ гардеробѣ недочеты, возникшіе за время ожиданія. Теперь семьѣ случалось улыбаться при воспоминаніи объ угрозахъ Пименто; хлѣбъ, которому, по словамъ забіяки, предстояло не достаться никому, уже началъ обогащать семью. У Розеты явилось двѣ лишнихъ юбки. Батистетъ и младшіе щеголяли по воскресеньямъ въ новомъ съ головы до ногъ.
Прохожій, идя по равнинѣ въ часы зноя, когда воздухъ бывалъ раскаленъ и мухи и шмели, тяжеловѣсно летая, жужжали, испытывалъ ощущеніе отдыха при видѣ этого чистаго и свѣжаго домика. На птичьемъ дворѣ, за стѣною изъ кольевъ и глины обнаруживалась кипучая жизнь. Куры кудахтали, пѣтухъ кричалъ, кролики скакали въ лабиринтѣ большой полѣнницы свѣжихъ дровъ; подъ присмотромъ двоихъ младшихъ ребятишекъ утки плескались въ сосѣднемъ ручьѣ и стайки цыплятъ бѣгали туда и сюда по жнивью, безостановочно пища и трепеща своими хрупкими рыжеватыми тѣльцами, еле покрытыми нѣжнымъ пушкомъ.
Сверхъ того, Терезѣ часто случалось запираться у себя въ спальнѣ, выдвигать ящикъ комода и, развязавши узелокъ изъ платка, любоваться хорошенькою кучкою монетъ, первыми деньгами, которыя мужъ ея извлекъ изъ этой земли. Лиха бѣда начать; а, если не произойдетъ никакихъ бѣдъ, то къ этимъ деньгамъ прибавятся еще и еще, и кто знаетъ? Когда дѣти доростутъ до рекрутчины, пожалуй, сбереженій хватитъ на то, чтобы внести за нихъ выкупъ.
Батистъ раздѣлялъ молчаливую и сосредоточенную радость жены. Стоило взглянуть на него въ воскресенье, послѣ обѣда, когда, покуривая ради праздника дешевую сигару, онъ расхаживалъ передъ домомъ и съ любовью смотрѣлъ на поля, гдѣ наканунѣ, какъ и большинство сосѣдей, насадилъ кукурузы и бобовъ.
Онъ едва справлялся съ тѣмъ количествомъ земли, какое было уже расчищено и вспахано; но, какъ и покойный дядя Барретъ, увлекался своимъ дѣломъ и желалъ захватить все больше и больше земли подъ обработку. Именно въ это воскресенье онъ принялъ намѣреніе, несмотря на то, что время было уже почти упущено, вскопать на другой день полоску позади дома, еще не бывшую подъ посѣвомъ, и засадить ее дынями, безподобнымъ товаромъ, который жена сумѣетъ выгодно сбыть на базарѣ въ Валенціи, по примѣру другихъ крестьянокъ. «Да, ему было за что возблагодарить Бога, сподобившаго его, наконецъ, пожить спокойно въ этомъ раю. Что за земля, что за земля на этой равнинѣ! He даромъ, no старымъ сказаніямъ, мавры плакали, когда ихъ отсюда погнали».
Жатва расширила кругозоръ, удаливъ массы испещренной макомъ пшеницы, загораживавшія даль со всѣхъ сторонъ, точно золотыя стѣны. Равнина теперь казалась болѣе обширной, можно сказать — безграничной, и взглядъ терялся вдали, скользя по ея большимъ квааратамъ красной почвы, разграниченнымъ тропинками и каналами.
Всѣ ея обитатели строго соблюдали воскресный отдыхъ; такъ какъ хлѣбъ былъ снятъ недавно и у всѣхъ оказывалось много денегъ, то никто и не соблазнялся нарушить заповѣдь церкви. He видно было ни одного человѣка, который гнулся бы надъ бороздою, ни одного животнаго, тянущаго тяжесть по дорогѣ. По тропинкамъ шли старухи въ своихъ лучшихъ мантильяхъ, надвинутыхъ на самые глаза, со стульчиками черезъ руку, стремясь на зовъ колокола, хлопотливо звонившаго вдали, надъ крышами села. На одномъ изъ перекрестковъ крича перегонялась толпа дѣтей. На зелени откосовъ выдѣлялись красныя панталоны нѣсколькихъ солдатъ, пользовавшихся воскресною свободою, чтобы прійти на часокъ къ себѣ домой. Вдали, напоминая трескъ разрываемаго холста, раздавались ружейные выстрѣлы, направленные въ ласточекъ, летавшихъ туда и сюда причудливымъ хороводомъ, съ тихимъ шелестомъ, который наводилъ на мысль о томъ, не задеваютъ ли онѣ крыльями за хрусталь небеснаго свода. Надъ каналами жужжали тучи еле видимыхъ мошекъ, а на одномъ изъ хуторовъ, передъ домомъ, выкрашеннымъ въ голубой цвѣтъ, волновался пестрый вихрь изъ разноцвѣтныхъ юбокъ и яркихъ шелковыхъ платковъ, между тѣмъ какъ гитары въ сонномъ ритмѣ наигрывали баюкающую мелодію, аккомпанируя корнетъ-а-пистону, надрывавшемуся надъ звонкимъ исполненіемъ венеціанской «хоты», мавританскій мотивъ которой долеталъ до границъ равнины, дремавшей подъ лучами солнца.
Этотъ мирный пейзажъ напоминалъ идеализированную Аркадію, трудолюбивую и счастливую. Существованіе въ ней злыхъ людей представлялось невозможнымъ. Батистъ сладко потягивался, охваченный ощущеніемъ благополучія, которымъ какъ бы проникнутъ былъ самый воздухъ.
Его дочь ушла съ ребятами поплясать на тотъ хуторъ; жена задремала подъ навѣсомъ, а самъ онъ расхаживалъ от дома до дороги, по полоскѣ нераспаханной земли, оставленной для въѣзда телѣгъ.
Съ мостика онъ отвѣчалъ на поклоны сосѣдей, проходившихъ съ веселымъ видомъ людей, которымъ предстоитъ забавное зрѣлище. Дѣйствительно, они отправлялись къ Копѣ смотрѣть на знаменитую игру Пименто съ братьями Торрерола, двумя озорниками, которые, подобно ему самому, совершенно отбились от работы и каждый день ходили съ нимъ въ кабакъ.
Эти три бездѣльника соперничали въ безобразіяхъ; каждый изъ нихъ желалъ, чтобы его слава затмила репутацію обоихъ остальныхъ, и отсюда проистекало безчисленное множество вызововъ и закладовъ, особенно въ такія времена, когда трактиръ былъ полонъ посѣтителей. На этотъ разъ задача заключалась въ томъ, чтобы сидѣть и играть въ карты, продовольствуясь все время одною водкой, и побѣдителемъ долженъ былъ оказаться тотъ, кто послѣ всѣхъ упадетъ подъ столъ.
Они начали въ пятницу вечеромъ, а въ воскресенье послѣ полудня все еще сидѣли всѣ трое на табуреткахъ, доигрывая сотую партію и имѣя подъ рукою, на цинковомъ столикѣ, кувшинъ съ водкою, при чемъ отрывались от картъ лишь ради поглощенія вкусныхъ колбасъ, которыми Копа составилъ себѣ репутацію, такъ какъ прекрасно умѣлъ заготовлять ихъ въ маслѣ.
Слухи о пари разошлись по всей равнинѣ и привлекали людей, шедшихъ за цѣлыя версты, точно на богомолье. Трое молодцовъ не оставались одни ни на минуту. У каждаго были сторонники, садившіеся по очереди за игру четвертымъ и остававшіеся даже на ночь, когда большинство зрителей уходило по домамъ, а игроки продолжали состязаніе при свѣтѣ «кандиля», прицѣпленнаго къ тополю. Трактирщикъ былъ человѣкъ строгій и не желалъ стѣсняться ради нелѣпаго пари; поэтому лишь только наставала пора ложиться спать, онъ выпроваживалъ играющихъ на площадку, возобновлялъ ихъ запасъ водки и запиралъ трактиръ.
Многіе изъ крестьянъ притворно негодовали на это скотское пари; но въ глубинѣ души всѣ были довольны, что въ ихъ мѣстности водятся такіе люди. «Ахъ, и здоровы же молодчики у насъ въ „уэртѣ“! Водка проходитъ сквозь нихъ, какъ вода!»…
Весь околотокъ не спускалъ глазъ съ кабака, и вѣсти о ходѣ дѣла распространялись изумительно быстро. «Они выпили уже два кувшина и какъ ни въ чемъ не бывало… Выпили три, и все такъ же крѣпки». Копа записывалъ въ счетъ выпитую водку, а присутствующіе держали пари то за того, то за другого игрока, сообразно своимъ симпатіямъ.
Батистъ тоже слышалъ объ этомъ состязаніи, взволновавшемъ всю окрестность. И этотъ трезвый человѣкъ, который, выпивъ лишнюю каплю, уже испытывалъ тошноту и головную боль, невольно чувствовалъ удивленіе, даже чуть не восхищеніе передъ этими скотами, обладавшими, по его словамъ, лужеными желудками.
«На такую штуку стоило бы посмотрѣть!» И онъ провожалъ завистливымъ взгпядомъ всѣхъ, кто шелъ въ трактиръ. «Отчего бы ему не пойти туда, какъ и прочіе?»
До тѣхъ поръ онъ ни разу не былъ у Копы, заведеніе котораго долго было сборнымъ пунктомъ его враговъ; но сегодня необычайность повода оправдывала все. «И потомъ, чортъ возьми! Столько поработавши и собравъ такую жатву, порядочному человѣку можно и развлечься часочекъ!»
Онъ крикнулъ уснувшей женѣ, что уходитъ, и пошелъ въ трактиръ.
Площадка передъ домомъ Копы была полна народа и напоминала муравейникъ. Здѣсь были всѣ окрестные мужики въ сорочкахъ, плисовыхъ штанахъ, черныхъ поясахъ поперекъ животовъ и шелковыхъ головныхъ платкахъ, повязанныхъ въ видѣ митры. Старики опирались на толстыя палки, желтыя съ черными арабесками; молодые, засучивъ рукава, обнажавшіе красныя и мускулистыя руки, держали, будто ради контраста, тонкія кленовыя тросточки своими громадными корявыми пальцами. Большіе тополя, окружавшіе домъ, бросали тѣнь на ихъ шумныя и подвижныя группы.
Впервые Батистъ посмотрѣлъ со вниманіемъ на знаменитый трактиръ съ выбѣленными стѣнами, выкрашенными въ голубую краску окнами и съ разукрашенными косяками у дверей. Въ домѣ имѣлось двѣ двери. Одна вела въ винный складъ, а такъ какъ была пріотворена, то позволяла видѣть двойной рядъ громадныхъ бочекъ, достигавшихъ потолка, кучи пустыхъ и сморщенныхъ бурдюковъ, большія воронки, громадныя цинковыя мѣрки, покраснѣвшія от постояннаго наливанія вина, и — въ самой глубинѣ — тяжелую телѣгу, разъѣзжавшую во всѣ концы провинціи для привоза сдѣланныхъ у винодѣловъ закупокъ. Изъ этого темнаго и сырого помѣщенія. распространялся запахъ алкоголя, ароматъ винограднаго сока, кружившій голову, помрачавшій зрѣніе и внушавшій мысль, будто вся атмосфера пропитана виномъ, которое сейчасъ затопитъ весь свѣтъ. Здѣсь хранились сокровища Копы, сокровища, о которыхъ всѣ пьяницы «уэрты» упоминали съ благоговѣйнымъ почтеніемъ. Онъ одинъ зналъ тайны своихъ бочекъ; его взоры, какъ бы проникая сквозь ихъ старыя стенки, опредѣляли качество веселящаго сока, заключеннаго въ ихъ нѣдрахъ; онъ былъ жрецомъ этого храма пьянства и, когда хотѣлъ оказать кому любезность, то самъ ходилъ нацѣживать лучшаго вина и съ набожною осторожностью, точно неся Св. Дары, приносилъ графинъ, въ которомъ сверкала, блескомъ топаза жидкость, увѣнчанная брилліантовою короною отливавшихъ радугой пузырьковъ.
Вторая дверь вела въ кабакъ и стояла настежь съ самой зари до десяти часовъ вечера, кидая на темную дорогу большой прямоугольникъ красноватаго свѣта, происходившаго от керосиновой лампы, которая висѣла надъ прилавкомъ. Стѣны были обложены красными изразцами, а на высотѣ человѣческаго роста эта облицовка кончалась рядомъ изразцовъ съ нарисованными цвѣтами. От этого же бордюра и до самаго потолка вся поверхность стѣнъ была посвящена божественному искусству живописи. Этотъ Копа, по виду — неотесанный мужланъ, занятый единственно наполненіемъ своей кассы, былъ, на самомъ дѣлѣ, сущій меценатъ. Онъ вызвалъ изъ города живописца, продержалъ его у себя болѣе недѣли, и эта фантазія вельможи — покровителя искусствъ обошлась ему, по его увѣреніямъ, не дешевле пяти «дуро».
Дѣйствительно, никуда нельзя было повернуться, не наткнувшись на какой-нибудь шедевръ, яркія краски котораго радовали посѣтителей и какъ бы побуждали ихъ выпить. Синія деревья на фіолетовыхъ поляхъ, желтые горизонты; дома выше деревьевъ и люди выше домовъ; охотники съ ружьями, похожими на метлы; андалузскіе щеголи съ мушкетонами у бедра и верхомъ на ретивыхъ коняхъ, совершенно похожихъ на исполинскихъ крысъ, — всѣ эти чудеса оригинальности приводили кутившую публику въ восторгъ. А на дверяхъ, ведшихъ въ сосѣднія комнаты, художникъ, тонко намекая на спеціальность дома, имъ украшаемаго, изобразилъ сверхъестественные плоды: гранаты, подобные разсѣченнымъ кровавымъ сердцамъ, дыни, похожія на исполинскія перечныя зерна, клубки красной шерсти, долженствовавшіе представлять собою персики. Многіе утверждали, что побѣда этого трактира надо всѣми другими трактирами «уэрты» зависѣла от этой дивной живописи; Копа проклиналъ мухъ, портившихъ своими черными точками столь поразительную красоту.
Около двери была стойка, грязная и липкая. За прилавкомъ въ три ряда стояли маленькія бочки, увѣнчанныя горками бутылокъ, въ которыхъ красовался полный подборъ разнообразныхъ и безчисленныхъ винъ, продававшихся тутъ. Съ балокъ свѣшивались, точно каррикатурные флаги, связки сосисекъ и колбасъ, пучки стручковъ краснаго перца, острыхъ точно дьявольскіе когти, и, ради разнообразія, кое-гдѣ ярко красные окорока, да величественныя кисти большихъ колбасъ.
Угощеніе для лакомокъ хранилось въ шкапу съ тусклыми стеклами, рядомъ съ прилавкомъ. Тутъ были звѣздочки изъ pasta flora, сладкіе пирожки, лепешки съ изюмомъ, бисквиты, посыпанные сахаромъ, и все это — синеватыхъ оттѣнковъ, съ подозрительными пятнами, съ пушкомъ плѣсени, говорившимъ о старости; здѣсь же лежалъ мурвіедскій сыръ, свѣжій и мягкій, въ кускахъ, похожихъ на хлѣбы, привлекательно бѣлыхъ и еще источавшихъ сыворотку.
Сверхъ того, у трактирщика была кладовая, гдѣ онъ хранилъ въ монументальныхъ банкахъ зеленыя, вертикально расколотыя оливки и заготовленныя въ маслѣ кровяныя колбасы — двѣ снѣди, имѣвшія наибольшій сбытъ.
Заднимъ фасадомъ кабакъ выходилъ во дворъ, просторный, громадный, съ полудюжиною плитъ, на которыя ставились котлы. Бѣлые столы поддерживали ветхій навѣсъ, покрывавшій тѣнью весь этотъ дворъ, a y одной изъ стѣнъ было навалено такое чудовищное множество табуретокъ и цинковыхъ столиковъ, точно счастливый Копа ожидалъ къ себѣ въ трактиръ нашествія всего населенія равнины.
Осматривая со вниманіемъ кабакъ, Батистъ остановилъ взглядъ на самомъ хозяинѣ, растерзанномъ толстякѣ, не снимавшемъ даже среди лѣта своей шапки, нахлобученной до ушей надъ пухлымъ, толстощекимъ и краснымъ лицомъ. Онъ самъ былъ наилучшимъ потребителемъ своего товара и ложился со спокойной совѣстью лишь послѣ того, какъ въ теченіе дня успѣвалъ истребить пол-канторо[17] вина. Вѣроятно, поэтому онъ относился вполнѣ равнодушно къ этому пари, перевернувшему вверхъ дномъ всю равнину.
Прилавокъ былъ для него наблюдательнымъ постомъ, откуда онъ, какъ умудренный опытомъ знатокъ, слѣдилъ за степенью опьянѣнія своихъ кліентовъ. И у него не приходилось безобразничать, ибо прежде еще, нежели гость успѣвалъ сказать слово, онъ уже хваталъ толстую палку или скорѣе дубину, хранимую имъ подъ прилавкомъ, — настоящій палочный тузъ[18], при видѣ котораго кидало въ дрожь Пименто и другихъ мѣстныхъ озорниковъ. — «Въ домѣ чтобы не было исторій! Для того чтобы убивать другъ друга есть дорога!» И по воскресеньямъ, къ ночи, когда вынимались «навахи» (ножи) и взвивались на воздухъ табуретки, онъ, не говоря ни слова и не теряя спокойствія, появлялся среди дерущихся, хваталъ наиболѣе свирѣпыхъ за руки, поднималъ ихъ и относилъ на дорогу, послѣ чего запиралъ дверь на задвижку и мирно принимался считать выручку, на сонъ грядущій; тогда какъ за окнами раздавались удары и стоны вслѣдствіе возобновленія битвы. Отсюда онъ заключалъ лишь то, что кабакъ надо запирать часомъ раньше; но пока онъ, Копа, стоитъ за прилавкомъ, полиція не сунетъ носа въ его заведеніе!
Поглядѣвши украдкой изъ-за двери на трактирщика, который, съ помощью жены и мальчика, прислуживалъ гостямъ, Батистъ вернулся на площадку и присоединился къ группѣ стариковъ, обсуждавшихъ, который изъ игроковъ сохранилъ болѣе хладнокровія.
Многіе крестьяне, уставши любоваться на игроковъ, играли сами по себѣ или закусывали, собравшись вокругъ столовъ. Кувшинъ переходилъ изъ рукъ въ руки, выпуская тонкую красную струю, которая съ легкимъ бульканьемъ вливалась въ огромные рты. Они угощали другъ друга пригоршнями сѣмячекъ и бобовъ. Трактирныя служанки разносили на глубокихъ фаянсовыхъ блюдахъ маслянистыя и черныя колбасы, бѣлый сыръ, расколотыя оливки въ разсолѣ, гдѣ плавали ароматическія травы; а на столахъ виднѣлся новый хлѣбъ: караваи со свѣтлою коркой, выказывавшіе въ надрѣзахъ свой сѣроватый и вкусный мякишъ, получаемый изъ грубой муки «уэрты».
Вся эта публика ѣла, пила, жестикулировала и шумѣла, точно чудовищный пчелиный рой; a воздухъ пропитанъ былъ спиртными парами, удушливымъ запахомъ жаренаго масла и острымъ ароматомъ вина, при чемъ все это смѣшивалось со свѣжимъ благоуханіемъ близълежащихъ полей.
Батистъ приблизился къ большому кругу, образовавшемуся вокругъ конкуррентовъ. Сначала ему ничего не было видно. Но постепенно, подталкиваемый сзади любопытными, подошедшими послѣ него, онъ проникъ сквозь потную толпу тѣснившихся людей и наконецъ очутился въ первомъ ряду. Нѣкоторые изъ зрителей сидѣли на землѣ, на корточкахъ, опираясь подбородкомъ на обѣ руки, носомъ касаясь края стола и не сводя глазъ съ игроковъ, какъ-бы боясь пропустить самомалѣйшую подробность происходившаго. Тутъ запахъ спирта былъ наиболѣе несносенъ: имъ казались пропитанными и платье, и дыханье всего этого люда.
Батистъ увидѣлъ, что Пименто и его соперники сидятъ на тяжелыхъ табуретахъ изъ рожковаго дерева, устремивъ взгляды на карты и имѣя подъ рукою кувшинъ съ водкою и, рядомъ, на цинковомъ столикѣ, кучу кукурузныхъ зеренъ, замѣнявшихъ играющимъ марки. При каждой сдачѣ кто-нибудь изъ троихъ бралъ кувшинъ, пилъ не спѣша, а потомъ передавалъ товарищамъ, которые прикладывались къ нему такъ же корректно и церемонно.
Ближайшіе изъ зрителей смотрѣли черезъ плечо игроковъ къ нимъ въ карты, чтобы прослѣдить, какъ они играютъ. Но опасаться было нечего: головы дѣйствовали исправно, точно питьемъ служила вода: ни одинъ изъ троихъ не дѣлалъ ошибокъ и не игралъ противъ правилъ. И партія продолжалась, не препятствуя игрокамъ болтать въ то же время съ пріятелями и шутить надъ исходомъ пари.
Замѣтивши Батиста, Пименто промямлилъ въ видѣ привѣтствія: «а — га!» и снова погрузился въ карты.
Можетъ быть озорникъ и чувствовалъ себя спокойнымъ, но глаза его были красны, зрачки горѣли голубоватымъ колеблющимся свѣтомъ, напоминавшимъ пламя спирта, и минутами лицо его покрывалось тусклою блѣдностью. Прочіе двое были не въ лучшемъ состояніи, но смѣялись, острили; зрители, заразившись ихъ безуміемъ, передавали другъ другу кувшины, оплаченные въ складчину; получалось цѣлое наводненіе изъ водки, которая огненнымъ потокомъ лилась въ желудки.
Батисту тоже пришлось выпить по настоятельнымъ просьбамъ окружающихъ. Онъ не любилъ этого; но человѣкъ долженъ все испытать. Сверхъ того, чтобы ободрить себя, онъ снова повторилъ себѣ, что когда человѣкъ много поработалъ и сложилъ урожай на чердакъ, то можетъ позволить себѣ и небольшую глупость.
Въ груди онъ чувствовалъ жаръ, а въ головѣ — странный туманъ; онъ привыкалъ къ этой кабацкой атмосферѣ; пари казалось ему все болѣе и болѣе забавнымъ, а самъ Пименто — даже человѣкомъ замѣчательнымъ… въ своемъ родѣ.
Игроки кончили партію — никому не было извѣстно, которую по счету — и обсуждали съ друзьями программу ужина. Одинъ изъ Террерола видимо подавался: два дня съ водкою при каждомъ глоткѣ пищи и двѣ безсонныхъ ночи начинали на него дѣйствовать. Глаза его закрывались, а голова безпомощно склонялась на плечо брата, который потихоньку подбодрялъ его ужасными толчками подъ столомъ.
Пименто улыбался въ бороду: одного уже свалилъ!… И совѣтовался со своими сторонниками объ ужинѣ. Ужинъ предполагался роскошный, какова бы ни была его стоимость: во всякомъ случаѣ, платить придется не ему. Ужинъ долженъ былъ достойно увѣнчать его подвигъ; такъ какъ этимъ вечеромъ, несомнѣнно, должно было рѣшиться, кто побѣдитель.
И вдругъ, точно звукъ побѣдной трубы, провозглашавшей торжество Пименто, раздался храпъ младшаго Терреролы, склонившагося на столъ и чуть не падавшаго съ табурета, какъ будто вся водка, налитая ему въ желудокъ, тянула его къ землѣ въ силу законовъ тяготѣнія. Братъ предложилъ разбудить его оплеухами; но Пименто, какъ великодушный побѣдитель, кротко заступился: — «Разбудимъ къ ужину» — затѣмъ, притворяясь, будто не придаетъ значенія ни пари, ни собственной выносливости, онъ пожаловался, что не особенно голоденъ нынче вечеромъ и упомянулъ объ этомъ недостаткѣ аппетита, какъ о неожиданной и досадной случайности, не взирая на то, что цѣлыхъ двое сутокъ ѣлъ и пилъ, какъ животное.
Одинъ изъ пріятелей сбѣгалъ въ трактиръ и принесъ длинную цѣпь стручковъ краснаго перца — «Вотъ это вернетъ ему аппетитъ»! — Громкій хохотъ встрѣтилъ шутку, а Пименто, чтобы еще болѣе изумить зрителей, предложилъ это адское кушанье тому Терреролѣ, который еще держался. Послѣдній, съ своей стороны, принялся поглощать перецъ такъ равнодушно, какъ бы хлѣбъ.
Ропотъ восхищенія раздался въ толпѣ. На каждый стручекъ, съѣденный Терреролой, Пименто пожиралъ по три; такимъ образомъ, они скоро прикончили связку, похожую на вереницу красныхъ чертей. У этого скота желудокъ былъ желѣзный! И онъ сидѣлъ все такъ же крѣпко, такъ же невозмутимо, хотя сталъ еще блѣднѣе, а глаза какъ будто сильнѣе припухли и налились кровью. Онъ освѣдомился, свернулъ ли Копа шеи парѣ цыплятъ для ужина, и давалъ наставленія, какъ ихъ зажарить.
Батистъ смотрѣлъ на него съ недоумѣніемъ и испытывалъ смутное желаніе уйти. Ночь уже наступала; голоса на площадкѣ звучали громче; готовилась обычная воскресная потасовка; а Пименто черезѣчуръ часто поглядывалъ на чужака страннымъ и злымъ взоромъ пьяницы, старающагося владѣть собсю. Тѣмъ не менѣе, самъ не зная почему, Батистъ не уходилъ; точно привлекательность этого зрѣлища, для него вполнѣ не обычнаго; была сильнѣе его воли.
Пріятели озорника скалили зубы, видя, какъ послѣ перца онъ пьетъ водку и не угощаетъ противника. «Напрасно столько пьетъ, проиграетъ и не наберетъ денегъ, чтобы заплатить по счету. Теперь онъ ужъ не такъ богатъ, какъ прежде, когда его землевладѣлица позволяла ему не платить».
Это было сказано человѣкомъ неблагоразумнымъ, не давшимъ себѣ отчета въ значеніи своихъ словъ. И вдругъ наступило тяжелое молчаніе, точно въ спальнѣ больного при обнаженіи пораженной части тѣла. Говорить объ арендѣ и уплатѣ здѣсь, когда и участниками и свидѣтелями пари было выпито столько кувшиновъ водки! Батисту стало неловко. Ему вдругъ почуялось въ воздухѣ что то враждебное и угрожающее. Онъ былъ бы радъ убѣжать, но, убѣжденный, что всѣ исподтишка за нимъ наблюдаютъ, остался. Онъ побоялся, какъ бы своимъ бѣгствомъ не ускорить враждебныхъ дѣйствій и не подвергнуться такому сильному нападенію, которое отрѣзало бы ему отступленіе; поэтому, въ надеждѣ остаться незамѣченнымъ, онъ застылъ въ неподвижности, какъ парализованный, подъ вліяніемъ чувства, которое не могло назваться страхомъ, но было чѣмъ-то большимъ, нежели простое благоразуміе.
Присутствующіе, охваченные восторгомъ по адресу Пименто, заставили его повторить разсказъ о томъ, какъ онъ ухитряется каждый годъ не платить своей хозяйкѣ, и выражали одобреніе громкими взрывами хохота, злобнымъ весельемъ рабовъ, радующихся бѣдѣ рабовладѣльца.
Озорникъ скромно повѣствовалъ о своихъ подвигахъ: каждый годъ, на Рождество и въ Ивановъ день, онъ отправляется въ Валенцію — но-но! но-но! прямёхонько къ своей хозяюшкѣ. Другіе въ такихъ случаяхъ берутъ съ собою пару лучшихъ цыплятъ, корзину пироговъ, кошелку фруктовъ, чтобы тронуть владѣльцевъ и заставить ихъ принять неполную уплату, да еще хнычутъ и обѣщаютъ въ скорости доплатить.
Онъ же прибѣгаетъ лишь къ словамъ, да и то не щедро. Его землевладѣлица, толстая, важная барыня, принимаетъ его въ столовой. Вокругъ снуютъ ея дочки, барышни, всѣ въ лентахъ и въ яркихь платьяхъ. Донья Мануэла де-Пахаресъ беретъ въ руки записную книжку, чтобы напомнить Пименто о недоимкахъ. «Онъ пришелъ расплатиться, не правда ли?» Но лукавецъ на вопросъ доньи Мануэлы надменно отвѣчаетъ: «Нѣтъ, сударыня, не могу, потому что денегъ нѣтъ ни копѣйки. Знаю, что за это меня сочтутъ канальей. Еще дѣдъ мой, молодецъ смышленный, говаривалъ мнѣ: — Для кого есть на свѣтѣ цѣпи? Для людей? Платишь, такъ ты честный человѣкъ; не платишь, такъ ты — каналья». — Окончивъ эту короткую лекцію по философіи, онъ переходилъ ко второму доводу: вытаскивалъ изъ пояса свертокъ чернаго табаку и громадную «наваху» и начиналъ крошить табакъ, чтобы свернуть сигаретку. При видѣ этого оружія, у барыни разстраиваются нервы и по спинѣ начинаютъ бѣгать мурашки; но именно по этой причинѣ хитрецъ рѣжѣтъ свой табакъ чрезвычайно медленно и очень долго не засовываетъ наваху за поясъ, а самъ все время мямлитъ слова своего дѣда, упрямо твердя, что цѣпи существуютъ для людей и что онъ не можетъ заплатить за землю. Дѣвочки въ лентахъ прозвали его въ насмѣшку «человѣкомъ для цѣпей». Но мамашу ихъ пугало присутствіе этого мужлана, пользовавшагося скверной репутаціей, вонявшаго виномъ и, во время разговора, махавшаго навахой: будучи убѣждена, что ничего от него не добьется, она объявила ему, что онъ можетъ уйти. Онъ же, находя удовольствіе въ томъ, чтобы быть ей въ тягость, какъ можно болѣе затягивалъ свиданіе. Барыня, утомленная этими визитами, наконецъ велѣла сказать ему, что разъ онъ не платитъ, то можетъ и не являться, а она забудетъ, что арендуемый имъ хуторъ принадлежитъ ей… «О, нѣтъ, сударыня! Пименто аккуратно исполняетъ долгъ свой. Въ качествѣ арендатора онъ обязанъ посѣщать землевладѣлицу на Рождество и въ Ивановъ день; хоть онъ ей и не платитъ, а все же хочетъ доказать, что остается ея покорнымъ слугою». И ходитъ туда по два раза въ годъ, чтобы наполнить весь домъ виннымъ духомъ, испачкать паркетъ грязными башмаками и безъ конца повторять, что цѣпи существуютъ для людей, махая при этомъ навахою. Это была месть исподтишка, горькая радость нищаго, пробравшагося въ вонючихъ лохмотьяхъ на пиръ богачей.
Мужики смѣялись, обсуждая поведеніе Пименто по отношенію къ хозяйкѣ. Озорникъ излагалъ свои основанія. — «Почему долженъ платить? Ну, пусть скажутъ: почему? Землю эту пахалъ еще его дѣдъ; когда умеръ отецъ сыновья подѣлили ее, какъ хотѣли, по обычаямъ „уэрты“, безъ вмѣшательства землевладѣлицы. Они и работаютъ, и хлѣбъ добываютъ, и жизнь свою тратятъ надъ этою землею».
Горячность, съ какою Пименто толковалъ о своихъ трудахъ, была такъ безсовѣстна, что многіе улыбнулись. Онъ замѣтилъ это. «Ну, да, правда: онъ не много работаетъ, потому что знаетъ, какъ управиться, понимаетъ, что за штука — жизнь. Но однако, все-же иногда онъ работаетъ; и этого достаточно, чтобы земля была скорѣе его, чѣмъ той пузатой барыни изъ Валенціи. Пусть бы сама пришла пахать! Пусть со всѣмъ своимъ жиромъ походила бы за сохою, а дочки въ ленточахъ пусть бы запряглись и тянули! Да, тогда она будетъ законная владѣлица!».
Грубыя шутки хвастуна возбуждали въ слушателяхъ смѣхъ, подобный реву. Всѣ эти арендаторы, бывшіе еще подъ свѣжимъ впечатлѣніемъ непріятной расплаты въ Ивановъ день, были очень довольны его жестокими нападками на господъ. Какъ забавна была выдумка на счетъ сохи! Каждый представлялъ себѣ своего землевладѣльца, толстаго и боязливаго капиталиста, или землевладѣлицу, надменную старую барыню, запряженными въ сохи и влегающими въ хомутъ, тогда какъ они сами, пахари, хамьё, гольтепа, подхлестываютъ ихъ, щелкая бичами. И они переглядывались, подмигивая, ударяли другъ друга ладонью по плечу и выражали свое удовольствіе: — «Да, хорошо сидится у Копы, когда балагуритъ Пименто. Вотъ затѣйникъ! Вотъ выдумщикъ».
Ho вскорѣ мужъ Пепиты сталъ мрачнымъ, и кое-кто замѣтилъ въ глазахъ его тотъ косой, кровожадный взглядъ, который давно былъ извѣстенъ посѣтителямъ трактира и предвѣщалъ неизбѣжную потасовку. Голосъ его сталъ хриплымъ, точно весь поглощенный имъ алкоголь сосредоточился въ горлѣ.
— Пускай хоть околѣваютъ со смѣху, но больше имъ смѣяться не придется! «Уэрта» ужъ не та, что была цѣлыхъ десять лѣтъ. Хозяева, еще недавно бывшіе трусливыми зайцами, опять показываютъ зубы и превращаются въ жадныхъ волковъ. Его собственная хозяйка осмѣливается уже противиться ему — ему, грозѣ всѣхъ землевладѣльцевъ «уэрты». На дняхъ, когда онъ былъ у нея на Ивана-Купалу, она посмѣялась надъ его болтовней о цѣпяхъ и, хуже того, надъ маханьемъ «навахой» и сказала, чтобы онъ очистилъ хуторъ, если не заплатитъ аренды вмѣстѣ съ недоимками. Ну, а почему они такъ расхрабрились? Почему перестали бояться? Чортъ возьми! Они ободрились потому, что у нихъ передъ носомъ уже нѣтъ заброшенной и запущенной земли Баррета, этого страшилища, которое пугало владѣльцевъ, дѣлало ихъ добродушными и сговорчивыми. Теперь кончено! Съ тѣхъ поръ какъ какой-то нищій мошенникъ втерся въ эту мѣстность, владѣльцы посмѣиваются и, желая вознаградить себя за вынужденную десятилѣтнюю уступчивость, становятся хуже приснопамятнаго дона Сальвадора".
— Правда… правда!… — повторяла толпа арендаторовъ, подтверждая разсужденіе Пименто усердными кивками головы.
Хозяева перемѣнились — это совершенно вѣрно; мужики находили этому доказательства въ воспоминаніяхъ о своихъ послѣднихъ съ ними свиданіяхъ: объ угрозахъ выселенія, объ отказахъ от частичныхъ уплатъ, о насмѣшливомъ упоминаніи о землѣ дяди Баррета, которая пашется же теперь, не смотря на противодѣйствіе всей «уэрты». Такимъ образомъ вслѣдъ за сладкимъ покоемъ десяти лѣтъ торжества, когда мужики не чувствовали на себѣ узды и видѣли хозяевъ чуть не у ногъ своихъ, вдругъ наступилъ тяжелый поворотъ къ старымъ временамъ, и горькая мысль о проклятыхъ платежахъ опять стала отравлять и хлѣбъ и вино. И все это произошло по винѣ мужика, паршивца, который и родился-то не здѣсь, мошенника, свалившагося къ нимъ на головы, Богъ знаетъ откуда, чтобы запутать ихъ дѣла и ухудшить ихъ жизнь.
— «И этотъ разбойникъ еще живъ? Или уже не осталось въ „уэртѣ“ мужчинъ?»
Прощай недавняя дружба и вѣжливыя отношенія, возникшія у гробика бѣднаго дитяти! Все сочувствіе, вызванное этимъ несчастіемъ, разсыпалось, точно карточный домикъ, развѣялось, точно облако; сразу вышла наружу прежняя вражда, дикая ненависть всей «уэрты», которая, соединяясь противъ чужака, защищала собственную шкуру. Устремленные на него глаза горѣли злобнымъ огнемъ; въ головахъ, разгоряченныхъ спиртомъ, зрѣло ужасное искушеніе: убить! Инстинктивнымъ движеніемъ толпа надвинулась на Батиста, который вскорѣ почувствовалъ толчки со всѣхъ сторонъ и очутился въ кольцѣ, становившемся все тѣснѣе, какъ бы съ цѣлью раздавить его.
Теперь онъ очень жалѣлъ, что остался. Конечно, онъ не боялся, но проклиналъ минуту, когда возымѣлъ мысль прійти въ трактиръ, это странное мѣсто, гдѣ онъ какъ-то лишался энергіи и утрачивалъ полное самообладаніе, составлявшее его силу, пока онъ чувствовалъ у себя подъ ногами ту землю, обработка которой стоила ему столькихъ жертвъ и на защиту которой онъ готовъ былъ рискнуть жизнью.
Пименто, уже вошедшій въ ражъ, испытывалъ такое ощущеніе, точно вся водка, выпитая за двое сутокъ, ударила ему въ голову. Онъ утратилъ свою ясность невозмутимаго пьяницы. Онъ всталъ, покачиваясь, и насилу удержался на ногахъ. Глаза его были такъ красны, точно кровь готовилась брызнуть изъ нихъ; слова выходили съ затрудненіемъ, точно алкоголь и бѣшенство задерживали ихъ въ горлѣ.
— Убирайся! — повелительно сказалъ онъ Батисту, съ угрозою протянувъ руку, которою чуть не задѣлъ того по лицу. — Убирайся или убью!
Именно убираться-то и желалъ Батистъ, все болѣе блѣднѣя и все сильнѣе сожалѣя о своемъ присутствіи въ этомъ мѣстѣ. Но онъ понялъ настоящій смыслъ этого повелительнаго «убирайся!», вызвавшаго у всѣхъ вокругъ знаки одобренія. От него требовалось не то, чтобы онъ ушелъ изъ трактира и тѣмъ избавилъ сборище от своего ненавистнаго присутствія: нѣтъ! ему, подъ страхомъ смерти, повелѣвалось покинуть землю, которая стала плотью от плоти его, бросить навсегда тотъ домикъ, гдѣ испустилъ духъ его ребенокъ и гдѣ каждый уголъ напоминалъ о страданіяхъ и радостяхъ его семьи въ борьбѣ съ нищетою. Онъ вдругъ вообразилъ себя, опять бродящаго по дорогамъ со своимъ скарбомъ на повозкѣ преслѣдуемаго голодомъ, ищущаго новаго пріюта, принужденнаго создавать себѣ иную жизнь…
— «Нѣтъ, этого не могло быть! Онъ ненавидитъ ссоры; но пусть не смѣютъ отнимать хлѣбъ у его дѣтей!»
Теперь онъ уже не тревожился за собственную безопасность; его выводила изъ себя мысль о своей семьѣ, лишенной крова и пропитанія; ему хотѣлось самому напасть на этихъ людей, предъявлявшихъ ему столь чудовищное требованіе.
— Такъ уберешься? Уберешься? — приставалъ Пименто, голосомъ все болѣе грознымъ и зловѣщимъ.
— Нѣтъ, не уберусь! — Онъ выразилъ это движеніемъ головы, пренебрежительною усмѣшкой, увѣреннымъ и вызывающимъ взоромъ, которымъ обвелъ толпу:
— Каналья! — проревѣлъ забіяка.
И занесъ руку надъ лицомъ Батиста. Раздалась звонкая оплеуха. Подзадоренные этимъ нападеніемъ, всѣ присутствующіе кинулись на чужака. Но тутъ надъ головами взвилась въ мускулистой рукѣ табуретка, можетъ быть та самая, на которой только что возсѣдалъ Пименто. Въ сильныхъ рукахъ Батиста эта табуретка изъ рожковаго дерева, съ толстыми ножками и крѣпкими перекладинами, была страшнымъ оружіемъ. Столикъ съ водочнымъ кувшиномъ повалился; толпа инстинктивно подалась назадъ, испуганная видомъ этого человѣка, обыкновенно такого смирнаго, а теперь казавшагося взбѣшеннымъ богатыремъ. Но прежде чѣмъ всѣ успѣли сдѣлать еще шагъ назадъ, раздался звукъ, похожій на трескъ разбитой миски, и Пименто свалился съ проломленнымъ черепомъ.
На площадкѣ поднялась неописуемая суета. Копа, который, сидя въ своей берлогѣ, какъ будто ни на что не обращалъ вниманія, но прежде всѣхъ чуялъ потасовки, какъ только увидѣлъ въ воздухѣ табуретку, такъ тотчасъ вытащилъ свою палицу и, въ видахъ предупрежденія дальнѣйшихъ бѣдъ, не говоря ни слова, вмигъ очистилъ трактиръ, при помощи этой дубины, от немногихъ гостей, въ немъ еще сидѣвшихъ, а потомъ по обыкновенію поспѣшилъ запереться.
На площадкѣ все было вверхъ дномъ. Столы валялись, люди хватались за палки и колья. A въ это время тотъ, кто былъ причиною этой сумятицы, стоялъ неподвижно, опустивъ руки, испуганный тѣмъ, что надѣлалъ, но не выпуская запятнанной кровью табуретки.
Пименто, растянувшись плашмя на землѣ, испускалъ стоны, подобные храпу, и кровь ручьемъ текла изъ проломленной головы. Старшій Террерола, по чувству братства между пьяницами, помогалъ бывшему сопернику, бросая на Батиста бѣшеные взоры, ругая его и машинально отыскавая за поясомъ что-нибудь, чтобы его ударить.
Наиболѣе миролюбивые разбѣгались по тропинкамъ, съ любопытствомъ оглядываясь; прочіе остались въ оборонительныхъ позахъ и были готовы на все: каждый изъ нихъ былъ способенъ пырнуть сосѣда ножемъ неизвѣстно за что, но никто не хотѣлъ начинать первый. Палки были подняты, «навахи» сверкали; но никто неподходилъ къ Батисту, который, все еще сжимая въ кулакѣ ножку окровавленной табуретки, медленно пятился къ выходу.
Такъ ему удалось уйти съ площадки, не спуѣкая вызывающаго взгляда съ тѣхъ, кто толпился вокругъ лежащаго Пименто, — людей добрыхъ, но загипнотизированныхъ энергіею этого человѣка. Очутившись на дорогѣ, въ нѣсколькихъ шагахъ от трактира, онъ пустился бѣгомъ, а подбѣжавши къ своему хутору, швырнулъ въ каналъ тяжелую табуретку, съ ужасомъ посмотрѣвъ на черноватое пятно уже присохшей къ дереву крови.
X.
правитьСъ этихъ поръ Батистъ потерялъ всякую надежду спокойно жить у себя на хуторѣ. Опять вся «уэрта» возстала противъ него. Опять ему пришлось запереться у себя въ домикѣ вмѣстѣ со своими, осудить себя на постоянное одиночество, точно зачумленнаго, точно дикаго звѣря въ клѣткѣ, которому люди издали показываютъ кулакъ.
На другой день послѣ побоища жена разсказала ему о томъ, какъ Пименто былъ доставленъ домой. To была настоящая манифестація! Его провожала цѣлая толпа завсегдатаевъ Копы, выкрикивая угрозы противъ Батиста. Женщины узнавали о происшедшемъ, благодаря той поразительной быстротѣ, съ какою извѣстія распространяются въ «уэртѣ», выходили на дорогу, чтобы поближе увидѣть храбраго бойца и пожалѣть его, какъ героя, рискнувшаго жизнью ради общаго дѣла. Тѣ самые, которые только что ругали его, какъ нельзя хуже, за его безобразное пари, теперь сокрушались надъ нимъ, спрашивали, опасна ли рана, и требовали мести этому нищему, этому грабителю, который мало того, что захватилъ чужое, но еще хочетъ навести на всѣхъ ужасъ, нападая на порядочныхъ людей.
Самъ же Пименто былъ великолѣпенъ. Рана его очень болѣла; онъ шелъ съ обвязанною головой, опираясь на плечо пріятеля, «точно снятый со креста», говорили кумушки, — но старался улыбаться и каждый разъ, какъ его возбуждали къ отмщенію, отвѣчалъ съ величественнымъ жестомъ:
— Наказать его берусь я!
Батистъ ни минуты не сомнѣвался, что эти люди дѣйствительно отомстятъ ему. Но ему было извѣстно, какъ дѣлались дѣла въ «уэртѣ». Городское правосудіе несуществуетъ для этой мѣстности, гдѣ каторга — пустяки, разъ дѣло идетъ объ утоленіи ненависти. Развѣ человѣку нужны судьи и полицейскіе, когда у него есть хорошее зрѣніе и ружье въ домѣ? Что происходитъ между своими, то между своими надо и улаживать.
Въ самомъ дѣлѣ, на другой день послѣ свалки, по тропинкамъ напрасно сновали двѣ лакированныя треуголки, бѣгая от кабака Копы къ избѣ Пименто и предлагая всѣмъ встрѣчнымъ мужикамъ коварные вопросы. Никто ничего не зналъ, ничего не видалъ. Пименто разсказывалъ съ дурацкимъ смѣхомъ, что, когда шелъ изъ кабака, шатаясь, послѣ пари, то напоролся на дерево при дорогѣ и расшибъ голову. Словомъ, лакированнымъ треуголкамъ пришлось вернуться въ Альборейскія казармы, ничуть не разъяснивши дошедшихъ до нихъ смутныхъ слуховъ о побоищѣ и пролитой крови.
Такое великодушіе потерпѣвшаго и его друзей было подозрительно Батисту, который вознамѣрился все время быть насторожѣ. Семья, точно напуганная улитка, спряталась въ свое жилье и старательно избѣгала всякихъ сношеній съ остальною «уэртой». Маленькіе перестали ходить въ школу; Розета оставила работу на фабрикѣ; Батистетъ не сталъ выходить за предѣлы хутора. Одинъ отецъ бывалъ повсюду, мало думая о собственной безопасности, хотя сильно заботился о сохранности своихъ. Но онъ ни разу не ходилъ въ городъ, не взявши съ собою ружья, которое оставлялъ на храненіи у одного пріятеля въ предмѣстьѣ, пока самъ ходилъ по дѣламъ. У него постоянно было подъ рукою это оружіе, самая новомодная вещь въ домѣ, всегда чистая, блестящая, вытертая съ тою нѣжностью, свойственною кабиламъ, съ которою и валенціанскій мужикъ относится къ своей двустолкѣ.
Тереза была такъ же грустна, какъ по кончинѣ Паскуалета. Каждый разъ, какъ она видѣла, что мужъ чиститъ ружейные стволы, мѣняетъ патроны или взводитъ курокъ, чтобы убѣдиться, что механизмъ дѣйствуетъ безъ запинки, ей приходила на память ужасная судьба дяди Баррета: она мысленно видѣла кровь, судъ присяжныхъ, и проклинала день, когда они поселились на этой злополучной землѣ. Когда Батиста не было дома, цѣлые часы, цѣлые полудни проходили въ тревогѣ, въ ожиданіи мужа, который все не приходилъ, въ выглядываніи черезъ пріотворенную дверь на дорогу, и въ трепетѣ при каждомъ дальнемъ выстрѣлѣ какого-нибудь охотника на ласточекъ, въ страхѣ, не начало ли это трагедіи: не тотъ ли это выстрѣлъ, которому суждено размозжить голову главѣ семьи или послать его на каторгу, Когда же Батистъ, наконецъ, являлся, малыши кричали от восторга, Тереза улыбалась, вытирая слезы, Розета кидалась цѣловать отца, даже собака, ирыгая, обнюхивала его съ безпокойствомъ, какъ бы чуя вокругъ хозяина опасность, которой тотъ избѣжалъ.
Къ Батисту вернулось душевное спокойствіе. По мѣрѣ того, какъ проходило время, онъ чувствовалъ себя смѣлѣе, самоувѣреннѣе и начиналъ смѣяться подъ опасеніями своей семьи. Теперь онъ считалъ себя въ безопасности. Съ своею прекрасною «двухголосою птицей» (какъ онъ звалъ свое ружье) черезъ плечо, онъ безбоязненно шелъ обходить всѣ окрестности: видя его въ столь хорошемъ обществѣ, враги притворялись, будто не замѣчаютъ его. Нѣсколько разъ ему даже случалось видѣть издали Пименто, который носилъ по «уэртѣ» свою обвязанную голову, точно знамя мщенія; но озорникъ, хотя оправился от раны, свернулъ въ сторону, боясь встрѣчи съ Батистомъ, пожалуй, больше чѣмъ послѣдній.
Всѣ смотрѣли косо на Батиста, но никогда, идя по дорогѣ, онъ не слышалъ ругательствъ съ сосѣднихъ полей. Ему только презрительно поворачивали спину, нагибались надъ бороздами и лихорадочно работали, пока онъ не пропадалъ изъ виду. Одинъ только съ нимъ еще разговаривалъ: дѣдушка Томба, полуслѣпой старикъ, однако узнававшій его своими мутными глазами и постоянно твердившій одно и то же.
— Такъ ты не покинешь этой проклятой земли? Плохо дѣлаешь, сынъ мой: она принесетъ тебѣ несчастіе!
Батистъ съ улыбкою выслушивалъ эту фразу старика. Привыкнувши къ опасности, онъ совсѣмъ пересталъ ея бояться. Ему даже какъ будто пріятно бывало итти къ ней навстрѣчу, рисковать. Его подвигъ въ трактирѣ измѣнилъ его характеръ, столь кроткій и терпѣливый, и пробудилъ въ немъ смѣлость, сходную даже дерзости.
Онъ хотѣлъ доказать всѣмъ этимъ людямъ, что ихъ не боится и что тотъ, кто раскроилъ черепъ Пименто, способенъ выстрѣлить въ какого угодно жителя «уэрты». Онъ вознамѣрился на нѣкоторое время стать озорникомъ и нахаломъ, такимъ же какъ Пименто, чтобы внушить всѣмъ почтеніе, чтобы впослѣдствіи его оставили въ покоѣ.
Вступивъ на этотъ опасный путь, онъ дошелъ до того, что бросилъ свои поля и цѣлыми днями расхаживалъ по тропинкамъ «уэрты» подъ предлогомъ охоты на ласточекъ, а въ дѣйствительности — съ цѣлью показать людямъ свое ружье и свой грозный видъ.
Разъ онъ пошелъ за ласточками въ Караиксетское болото.
Это болото перерѣзываетъ «уэрту» точно глубокая трещина; его стоячая и вонючая вода, тѣнистые берега, гдѣ торчатъ тамъ и сямъ полузасосанные гнилые челноки, придаютъ ему пустынный и мрачный видъ. Никто не догадался бы что за высокими берегами, позади тростниковъ и камышей, разстилается веселая равнина. Самый солнечный свѣтъ принимаетъ зловѣщій оттѣнокъ въ глубинѣ этого болотистаго лабиринта, куда достигаетъ, лишь пробившись сквозь густую растительность и блѣдно отражается въ неподвижныхъ водахъ.
Неутомимыя летуньи-ласточки безъ конца кружились причудливымъ хороводомъ, извивы котораго отражались въ лужахъ, окаймленныхъ камышемъ. Батистъ провелъ полдня, стрѣляя въ уносившихся вихремъ птичекъ. У него въ поясѣ уже осталось мало зарядовъ, a y ногъ его кровавою кучей лежали двѣ дюжины птицъ. «Царскій обѣдъ! Какъ дома будутъ довольны!»
Его захватилъ закатъ солнца. Низина наполнялась мракомъ; лужи стали выдѣлять зловонныя испаренія — ядовитое дыханіе болотной лихорадки. Тысячи лягушекъ квакали, точно привѣтствуя зажигавшіяся звѣзды и были счастливы, что не слышатъ болѣе этой пальбы, прерывавшей ихъ пѣніе и принуждавшей ихъ боязливо нырять, пробивая головою гладкое зеркало неподвижной воды. Тогда охотникъ поспѣшилъ подобрать свою дичь, которую привѣсилъ къ поясу, въ два скачка очутился наверху обрыва и пошелъ по тропинкамъ, направляясь къ своей избѣ.
Небо, еще хранившее слабый отблескъ сумерекъ, было нѣжно фіолетоваго оттѣнка; свѣтила загорались, и обширная «уэрта» была полна тѣхъ многообразныхъ шумовъ, которые предвѣщаютъ, что жизнь въ поляхъ замретъ съ наступленіемъ ночи. По дорогамъ спѣшили работницы изъ города, мужики съ полей, усталыя животныя, тащившія тяжелыя телѣги; и Батистъ отвѣчалъ «доброй ночи!» на такое же привѣтствіе, неизмѣнно произносимое каждымъ встрѣчнымъ: людьми изъ Альборайя, которые или его не знали, или не имѣли такихъ же причинъ къ ненависти, какъ его ближайшіе сосѣди.
Но по мѣрѣ того, какъ онъ приближался къ дому, привѣтливость прохожихъ уменьшалась, а вражда проявлялась все болѣе и болѣе; люди сталкивались съ нимъ на тропинкахъ, не говоря ни слова. Онъ прибылъ въ непріятельскій станъ. Подобно солдату, который готовится къ бою съ минуты перехода границы, онъ вытащилъ изъ-за пояса свои боевые припасы: два патрона съ пулею и съ картечью, которые приготовилъ самъ, и зарядилъ ружье. Послѣ этого онъ мысленно плюнулъ на все, что могло предстоять: теперь у него имѣлся добрый запасъ свинца для перваго, кто попытался бы загородить ему путь.
Онъ шелъ неторопливо и спокойно, какъ будто только наслаждаясь свѣжестью этой лѣтней ночи. Но, при такой невозмутимости, онъ все время помнилъ, какъ рискованно вечеромъ гулять по «уэртѣ», когда имѣешь въ ней враговъ.
Настала минута, когда его тонкій, мужицкій слухъ различилъ какойто шорохъ сзади. Онъ быстро обернулся и при разсѣянномъ свѣтѣ звѣздъ увидѣлъ темную фигуру, которая молча прыгнула прочь съ дороги и пропала за поворотомъ откоса. Онъ тотчасъ схватился за ружье, взвелъ курки и осторожно приблизился къ тому мѣсту, гдѣ исчезла фигура… Никого… Только ему показалось, что на нѣкоторомъ разстояніи растенія качались во мракѣ, точно между ихъ стеблями скользило чье-то тѣло… «Такъ за нимъ слѣдятъ? На него пробуютъ предательски напасть сзади?» Впрочемъ, это подозрѣніе не особенно его взволновало: онъ могъ ошибиться, a также это могла быть только бродячая собака, убѣжавшая при его приближеніи; во всякомъ случаѣ, одно было вѣрно, виновникъ шороха, человѣкъ или звѣрь, убѣжалъ: слѣдовательно Батисту здѣсь нечего было дѣлать.
Онъ пошелъ дальше безшумно, какъ человѣкъ, знающій дорогу, даже ея не видя, и изъ благоразумія не желающій привлекать ничьего вниманія.
За нѣсколько минутъ пути до его избы, близъ голубого хутора, куда дѣвушки ходили плясать по воскресеньямъ, дорога становилась уже и дѣлала нѣсколько извилинъ. Вдоль нея справа шелъ откосъ, увѣнчанный двойнымъ рядомъ тутовыхъ деревьевъ, а слѣва — широкій каналъ, отлогіе края котораго поросли высокимъ и густымъ тростникомъ. Въ темнотѣ это напоминало бамбуковый лѣсъ, нагнувшійся надъ совершенно черною дорогой. Тростникъ содрогался от ночного вѣтра и зловѣще скрипѣлъ. Это мѣсто, свѣжее и пріятное при свѣтѣ солнца, теперь какъ бы дышало предательствомъ.
Батистъ, не очень-то спокойный, говорилъ самъ себѣ, какъ бы смѣясь надъ собственною тревогой: «Славное мѣстечко, чтобы пустить пулю навѣрняка!… Будь здѣсь Пименто, онъ воспользовался бы удобнымъ случаемъ!»
Едва додумалъ онъ эту мысль до конца, какъ изъ камыша вылетѣла прямая красная стрѣла, огненный языкъ, сверкнувшій точно молнія, и тотчасъ же вслѣдъ раздался громъ выстрѣла и мимо его уха чтото просвистало. «Въ него стрѣляютъ!» Онъ инстинктивно пригнулся, стараясь слиться съ темными очертаніями земли, не дать противнику возможности цѣлить. Въ ту же минуту блеснула вторая струйка пламени, разразился новый выстрѣлъ, громъ котораго слился съ отзвукомъ перваго, а Батистъ почувствовалъ, что лѣвое плечо у него рвется, точно кто вонзилъ въ него стальной ноготь. Но это его не испугало; онъ ощутилъ дикую радость: «Два выстрѣла! Теперь врагъ безоруженъ!»
— Ей Богу, теперь уже не уйдешь!
Онъ кинулся въ середину поросля, почти упалъ на берегу канала, очутился въ водѣ по поясъ, а ногами — въ тинѣ, но руки поднялъ кверху, чтобы не замочить ружье, ревниво оберегая свои два заряда до той минуты, когда можко будетъ выпустить ихъ не даромъ.
Передъ его глазами перепутанный камышъ образовывалъ толстый сводъ почти надъ уровнемъ воды. Впереди, въ нѣсколькихъ шагахъ, онъ слышалъ глухой плескъ, точно вдоль берега бѣжала собака. Врагъ былъ тутъ. Скорѣе за нимъ.
Батистъ пустился въ дикую погоню, идя ощупью, во мракѣ, по руслу канала, теряя въ грязи башмаки, чувствуя какъ тяжелѣетъ одежда, прилипаетъ къ тѣлу и мѣшаетъ итти, какъ хлещутъ по лицу смѣшанные тростники, какъ царапаютъ жесткіе и остробокіе листья.
Вдругъ ему показалось, что нѣчто черное прицѣпилось къ камышу и усиливается вылѣзти на берегъ. — «Такъ онъ надѣется удрать?» — Батистъ испытывалъ въ рукахъ зудъ, побуждавшій его къ убійству. Онъ поднялъ ружье, нажалъ курокъ… Бумъ!… Выстрѣлъ раздался, и черная штука упала въ каналъ, съ цѣлымъ дождемъ листьевъ и обломковъ камыша.
За нимъ! За нимъ!.. Снова Батисту слышалось то же шлепанье убѣгающей собаки, но болѣе явственное, точно бѣгство ускорялось отчаяніемъ.
Ужасная погоня во мракѣ возобновилась. Оба скользили по вязкой почвѣ, не имѣя возможности придержаться за камышъ, чтобы не выпустить ружей, вода, взволнованная этимъ бѣшенымъ бѣгомъ, плескала во всѣ стороны. Раза два, три Батистъ падалъ на колѣни; но падая, помнилъ лишь одно: поднимать руки, чтобы держать ружье надъ водою и не замочить послѣдняго заряда.
Такъ продолжалась охота на человѣка до той минуты, когда у поворота канала, представился взору клочекъ берега, свободный от камыша. Глаза Батиста, приспособившіеся ко мраку подъ сводомъ растительности, совершенно отчетливо разглядѣли человѣка, который выходилъ изъ канала, опираясь на ружье и съ трудомъ двигая облѣпленными тиною ногами. Это былъ все онъ же, Пименто!
— Мошенникъ! мошенникъ! Теперь уже не улизнешь! — проревѣлъ Батистъ, выпуская второй выстрѣлъ съ увѣренностью стрѣлка, имѣющаго цѣль передъ глазами и знающаго, что его пуля попадетъ прямо въ тѣло.
Онъ увидѣлъ, что Пименто плашмя повалился на берегъ, потомъ поднялся на четвереньки, чтобы не скатиться въ воду. Батистъ захотѣлъ приблизиться къ нему, но въ увлеченіи не разсчиталъ прыжка, споткнулся и самъ растянулся во весь ростъ среди канала. Голова его погрузилась въ тину, онъ наглотался землистой красноватой жидкости и уже думалъ, что, задохнувшись, такъ и останется погребеннымъ въ этой грязи. Но, наконецъ, сдѣлавши богатырское усиліе, ему удалось встать, открыть глаза, залѣпленные иломъ, прочистить ротъ, которымъ онъ, захлебываясь, сталъ вбирать въ себя ночной воздухъ.
Едва получилъ онъ возможность видѣть, какъ сталъ искать раненаго. Но того уже не было.
Тогда, весь въ водѣ и въ грязи, онъ въ свою очередь вышелъ изъ канала и вылѣзъ наберегъ въ томъ же мѣстѣ, какъ и врагъ его. Достигнувъ верха, онъ опять не нашелъ никого, но ощупалъ на сухой землѣ нѣсколько черноватыхъ пятенъ: они пахли кровью. Такимъ образомъ онъ увѣрился, что не далъ промаха. Но всѣ его поиски остались тщетными, и онъ лишенъ былъ удовлетворенія полюбоваться трупомъ врага. У Пименто шкура была прочная, и, конечно, онъ ухитрится дотащиться домой. He отъ него ли шелъ этотъ шелестъ, смутно донесшійся до Батиста откуда-то съ окрестныхъ полей, точно по нимъ ползла большая змѣя? Можетъ быть онъ былъ причиною того, что такъ бѣшено залаяли всѣ собаки въ «уэртѣ».
Батисту вдругъ стало страшно. Онъ былъ одинъ среди равнины и совершенно обезоруженъ; его ружье безъ патроновъ могло считаться за простую палку. Положимъ, Пименто не могъ вернуться; но у него были товарищи. И охваченный внезапнымъ ужасомъ — Батистъ бѣгомъ кинулся по полямъ, чтобы скорѣй добраться до тропинки, которая приведетъ его домой.
Равнина была въ волненіи. Эти четыре выстрѣла, раздавшіеся въ такой часъ, напугали всю окрестность. Собаки лаяли съ возраставшимъ бѣшенствомъ; двери домовъ и хуторовъ пріотворялись и на порогахъ появлялись черныя фигуры, разумѣется, не съ пустыми руками. Раздавались тѣ свистки и крики тревоги, которыми обитатели «уэрты» на большихъ разстояніяхъ предупреждаютъ другъ друга и которые среди ночи могутъ означать пожаръ, грабежъ, Богъ знаетъ что, только несомнѣнно чтонибудь дурное. Вотъ почему мужики выходили изъ избъ, будучи готовы на все, движимые тѣмъ инстинктомъ братства и взаимопомощи, который такъ силенъ у людей въ тѣхъ мѣстахъ, гцѣ каждое жилье стоитъ особнякомъ.
Напуганный этою суматохою, Батистъ бѣжалъ, безпрестанно пригибаясь, чтобы проскользнуть незамѣтно подъ покровомъ откоса или соломенной копны. Уже онъ видѣлъ свой домъ и различалъ на фонѣ отворенной и свѣтящейся двери, посреди красной площадки, черныя фигуры своихъ. Собака почуяла его и прежде всѣхъ его привѣтствовала. Тереза и Розета съ восторгомъ закричали:
— Батистъ, это ты?
— Отецъ, отецъ!
И всѣ выбѣжали встрѣчать его подъ старый навѣсъ, гдѣ звѣзды точно свѣтляки мигали сквозь виноградные листья.
Семья провела ужасныя минуты. Когда мать, уже встревоженная позднимъ отсутствіемъ мужа, услышала четыре выстрѣла вдали, въ ней, по ея словамъ, вся кровь остановилась. И вмѣстѣ съ дѣтьми она бросилась на площадку, тревожно вглядываясь въ темный горизонтъ, убѣжденная, что эти звуки, поднявшіе на ноги всю равнину, имѣютъ какое-нибудь отношеніе къ отсутствію отца. Поэтому, когда они его увидали, когда услышали его голосъ, то радость такъ овладѣла ими, что они не обратили никакого вниманія на его измазанное лицо, ноги безъ башмаковъ, грязную и мокрую одежду. Они потащили его къ дому, при чемъ Розета съ влажными глазами твердила съ любовью:
— Отецъ, отецъ!
Она съ увлеченіемъ бросилась къ нему на шею. Но онъ не могъ удержать подавленнаго и болѣзненнаго стона, причемъ вздрогнулъ от боли. Рука Розеты легла на его лѣвомъ плечѣ на то самое мѣсто, гдѣ онъ почувствовалъ, что вонзился стальной ноготь и гдѣ онъ теперь чувствовалъ все возраставшую тяжесть. Когда же онъ вошелъ въ домъ, когда свѣтъ «кандиля» освѣтилъ его вполнѣ, обѣ женщины и ребята закричали от ужаса: они разсмотрѣли рубашку, смоченную кровью, разсмотрѣли всю эту внѣшность разбойника, точно сбѣжавшаго изъ каторжной тюрьмы черезъ стокъ для нечистотъ.
Розета и Тереза разлились въ жалобахъ: «Пресвятая Дѣва! Царица небесная! Его убили!» Но Батистъ, чувствуя, что боль становится невыносимою, положилъ конецъ ихъ стонамъ, приказавъ осмотрѣть скорѣе, что у него тамъ.
Розета, будучи храбрѣе, разорвала толстую и грубую рубашку, чтобы обнажить плечо. «Сколько крови!» Дѣвушка поблѣднѣла и сдѣлала надъ собою усиліе, чтобы не упасть въ обморокъ. Батистетъ и ребята принялись плакать. Тереза не переставала ревѣть, точно ея мужъ готовился испустить духъ. Но раненый былъ не въ такомъ настроеніи, чтобы переносить эти вопли, и грубо прервалъ ихъ: "Довольно слезъ! Это — ничего; доказательство — что онъ можетъ шевелить рукой. Ссадина, царапина, не болѣе. Онъ чувствуетъ себя слишкомъ сильнымъ, чтобы это могло быть серьезно. Скорѣе! Воды, тряпья, корпіи, бутылку съ арникой (ту самую, которую Тереза хранила у себя въ спальнѣ, какъ чудодѣйственное средство)! Надо шевелиться, а не стоять неподвижно и не глазѣть, разинувъ ротъ.
Тереза перевернула вверхъ дномъ свою комнату, полѣзла въ сундуки, нарвала тряпья, надергала корпіи, пока дочь промывала края кровавой раны, разсѣкавшей мясистое плечо, точно сабельный ударъ.
Женщины остановили кровотеченіе, какъ могли лучше и забинтовали рану. Тогда Батистъ облегченно вздохнулъ, точно уже вылѣченный. Въ жизни ему приходилось переносить еще и не то. О происшедшемъ онъ разсказалъ сначала женѣ; потомъ прочелъ нотацію малышамъ, чтобы они не наглупили. «Обо всемъ этомъ чтобы не пикнули ни слова! Такія вещи слѣдуетъ забывать». Когда же Тереза упомянула о докторѣ, онъ сталъ горячо возражать: — «Ужъ лучше прямо позвать полицію! Сами полѣчимся, и шкура сама заживетъ. Главное, чтобы никто не совалъ носа въ то, что было тамъ, въ каналѣ. Вѣдь неизвѣстно, какъ себя чувствуетъ тотъ сію минуту»!
Пока Батистъ переодѣвался, Батистетъ завладѣлъ ружьемъ, вытеръ его, прочистилъ стволы, изгладилъ, по возможности, слѣды его недавнего употребленія; такія предосторожности никогда не вредны. Затѣмъ раненый легъ, потрясаемый лихорадкою. Обѣ женщины просидѣли ночь у его постели, поминутно подавая ему сахарную воду, единственное лѣкарство, оказавшееся въ домѣ, — и по временамъ бросая на дверь испуганные взгляды, точно въ ожиданіи, что полиція полѣзетъ сквозь щели.
На другой день Батистъ чувствовалъ себя лучше. Рѣшительно, рана была не серьезна. Но другая тревога овладѣла семьею.
Все утро, стоя за полуотворенною дверью, Тереза видѣла, какъ всѣ сосѣди гусемъ выходили на дорогу и шли къ Пименто. Сколько народу! Вокругъ его избы толпа такъ и кипѣла. Всѣ имѣли негодующій видъ, кричали, махали руками, бросали взоры ненависти на бывшій хуторъ Баррета.
Когда Тереза входила въ комнату къ Батисту и сообщала ему о видѣнномъ, онъ съ ворчаньемъ выслушивалъ извѣстія. Такое стеченіе народа къ избѣ Пименто означало, что ему плохо, что онъ, пожалуй, при смерти: Батистъ вѣдь былъ увѣренъ, что вогналъ обѣ пули ему въ тѣло. При этой мысли онъ ощутилъ нѣкоторое недомоганіе въ груди. — «Что теперь будетъ? Неужели и ему умирать на каторгѣ, подобно бѣдному Баррету?» — Нѣтъ. И на этотъ разъ будутъ соблюдены обычаи «уэрты», не поколеблется то правило, въ силу котораго свои дѣла улаживаются въ своемъ кругу; умирающій не проговорится передъ полиціей, но завѣщаетъ друзьямъ Террерола и остальнымъ, обязаннымъ отомстить. И Батистъ не зналъ, чего ему больше бояться: правосудія законовъ или расправы «уэрты».
Послѣ полудня, не внимая просьбамъ и возраженіямъ женщинъ, раненый настоялъ на томъ, чтобы встать и выйти. Ему было душно; его богатырское тѣло, привыкшее къ работѣ, не могло переносить столь долгой неподвижности. Слегка невѣрнымъ шагомъ, съ затекшими от лежанья ногами, съ ужасною тяжестью въ тѣлѣ, онъ вышелъ изъ комнаты и сѣлъ у калитки, подъ навѣсомъ.
День былъ пасмурный. Дулъ вѣтеръ, черезѣчуръ свѣжій по времени года; лиловатыя облака скрывали уже клонившееся къ заходу солнце, a проникавшій изъ подъ ихъ темной массы свѣтъ образовывалъ надъ горизонтомъ точно занавѣску изъ блѣднаго золота.
Сначала Батистъ неопредѣленно посмотрѣлъ въ сторону города, повернувшись спиною къ избѣ Пименто. Въ душѣ его любопытство посмотрѣть, что дѣлается позади, боролось со страхомъ увидѣть болѣе, чѣмъ ему было желательно. Наконецъ, любопытство побѣдило, и онъ медленно повернулъ голову.
Теперь, когда уже снятой урожай не загораживалъ простора, изба врага была вся, какъ на ладони. Да, у входа тѣснилась несмѣтная толпа: мужики, бабы, дѣти, вся «уэрта» сбѣжалась навѣстить своего побѣжденнаго заступника… «Какъ эти люди должны ненавидѣть меня!» Несмотря на разстояніе, онъ угадывалъ, что его имя у всѣхъ на устахъ; шумъ въ собственныхъ ушахъ, стучанье въ виски собственной крови, воспламененной лихорадкою, казались ему громкими угрозами, несущимися от того сборища. «А между тѣмъ, Богу извѣстно, что я только защищался и единственно желалъ кормить семью, никого не обижая. Виноватъ ли я, что столкнулся съ людьми, которые, какъ говоритъ донъ Іоакимъ, хоть и добрые парни, а сущіе скоты?»
Наступалъ вечеръ; сумерки обливали равнину сѣрымъ и грустнымъ свѣтомъ. Вѣтеръ, все крѣпчая, вдругъ донесъ до Батиста взрывъ рыданій и бѣшеныхъ криковъ.
Онъ взглянулъ еще разъ и увидѣлъ, что толпа въ смятеніи ринулась къ двери той избы; увидѣлъ, какъ руки горестно воздѣвались къ небу, или гнѣвно срывали платки съ головъ и бросали ихъ на землю. Тогда вся кровь прилила къ его сердцу.
He трудно было понять, что тамъ дѣлалось: Пименто испустилъ духъ… Батистъ почувствовалъ холодъ, страхъ и слабость, какъ будто сразу лишился всѣхъ силъ. Онъ вернулся въ домъ и лишь тогда спокойно вздохнулъ, когда крѣпко заперли дверь и зажгли «кандиль».
Вечеръ тянулся мрачно. Семья сидѣла сонная, изнемогая от усталости, такъ какъ никто не ложился въ предыдущую ночь. Поужинали еле-еле, и не было еще девяти часовъ, какъ уже залегли спать.
Рана у Батиста почти не болѣла, зато теперь болѣло сердце. Ему не удавалось уснуть. Въ темной спальнѣ ему чудилась блѣдная смутная фигура, мало-по-малу принимавшая образъ Пименто, какимъ онъ его видѣлъ въ послѣдніе дни, съ обвязанной головой и грозящими местью кивками. Чтобы избавиться от этого тягостнаго зрѣлища, онъ закрывалъ глаза и старался задремать. Но въ ту минуту, какъ сонъ уже овладѣвалъ имъ, въ закрытыхъ глазахъ среди глубокой тьмы начинали мелькать красныя точки; точки эти росли, превращались въ разноцвѣтныя пятна; пятна эти причудливо двигались, потомъ соединялись, сливались; и снова Пименто приближался къ нему, медленно, съ злобнымъ пукавствомъ коварнаго звѣря, крадущагося къ добычѣ.
Батисту не удавалось стряхнуть съ себя этотъ кошмаръ, который преслѣдовалъ его на яву. Да, на яву: ибо онъ слышалъ храпъ жены, спавшей рядомъ, и дѣтей, замученныхъ усталостью; но ему казалось, что онъ слышитъ все это издали, точно таинственная сила унесла домъ, а онъ остался здѣсь одинъ, не будучи въ состояніи двинуться, несмотря на всѣ усилія, имѣя передъ собою Пименто лицомъ къ лицу и даже ощущая на собственныхъ губахъ горячее дыханіе врага. «Значитъ Пименто не умеръ?» Вяло работавшая мысль Батиста пыталась разрѣшить этотъ во просъ и съ трудомъ приходила къ заключенію, что Пименто — мертвъ, такъ какъ не одна голова у него расшиблена, а и все тѣло перекрещено двумя ранами, мѣстонахожденія которыхъ Батистъ не могъ опредѣлить; но ранъ было двѣ и края ихъ, расширяясь, испускали безконечные истоки крови… Два заряда — онъ былъ увѣренъ! Онъ не изъ тѣхъ стрѣлковъ, что даютъ промахъ.
Призракъ дулъ ему въ лицо горячимъ дыханіемъ, устремлялъ на него взоръ, вонзавшійся ему остріемъ въ самые зрачки и наклонялся, наклонялся къ нему до полнаго соприкосновенія.
— Прости меня, Пименто! — стоналъ Батистъ, дрожа какъ ребенокъ, и застывая от ужаса передъ видѣніемъ.
«Да, Пименто долженъ простить его. Правда, Батистъ убилъ его; но надо же вспомнить, что тотъ первый полѣзъ на ссору. Мужчины должны поступать резонно! Пименто самъ виноватъ»… Но мертвые не принимаютъ никакихъ резоновъ. Призракъ продолжалъ свирѣпо усмѣхаться и вдругъ прыгнулъ на постель, навалившись всею тяжестью на раненое плечо. Батистъ застоналъ от боли, все еще будучи не въ силахъ двинуться, чтобы столкнуть этотъ страшный грузъ, и попробовалъ умилостивить Пименто ласковымъ обращеніемъ, называя его не прозвищемъ, а уменьшительнымъ именемъ.
— Тони, мнѣ больно!
А тому только этого и хотѣлось. И какъ будто страданіе Батиста показалось призраку недостаточнымъ, онъ сорвалъ съ раны повязку и корпію, которыя разлетѣлись во всѣ стороны, a потомъ съ жестокостью запустилъ въ нее ногти и такъ дернулъ врозь ея края, что Батистъ зарычалъ от боли.
— Ай! ай!… Пименто, прости меня!
Мука больного была такова, что судороги пробѣгали по спинѣ его и короткіе волосы поднялись дыбомъ, потомъ стали удлиняться, свиваться клубомъ и, наконецъ, превратились въ отвратительный клубокъ змѣй.
Тогда случилось нѣчто ужасное: привидѣніе схватило Батиста за эти страшные волосы и заговорило:
— Пойдемъ, пойдемъ!
Оно потянуло его, подняло съ нечеловѣческою легкостью и унесло — летя или плывя, Батистъ не могъ разобрать, — по чему-то воздушному, жидкому; вдвоемъ они скользили сквозь тьму съ головокружительною быстротою, направляясь къ красному пятну, виднѣвшемуся далеко-далеко… Это, вѣроятно, были врата адовы и Пименто, конечно, тащилъ свою жертву въ пламенное жерло, отблески котораго пылали на двери…
Ужасъ преодолѣлъ дремоту, Батистъ страшно вскрикнулъ, взмахнулъ руками и отбросилъ от себя Пименто вмѣстѣ съ фантастическими волосами, за которые тотъ его держалъ вцѣпившись въ нихъ.
Теперь глаза его широко раскрылись, призрака не было; то былъ сонъ… А это? Неужели онъ еще бредитъ? Что это за красный свѣтъ въ спальнѣ? Откуда ѣдкій, удушливый дымъ?… Онъ протеръ глаза и сѣлъ.
— О, Боже!
Онъ понялъ. Дверь становилась все краснѣе. Онъ слышалъ глухое потрескиванье, какъ бы от камыша въ огнѣ; видѣлъ, какъ летѣли искры, точно красныя мухи. Собака выла.
— Тереза! Тереза! Вставай!
Онъ столкнулъ жену съ постели, побѣжалъ къ дѣтямъ и криками разбудилъ ихъ; затѣмъ толчками выгналъ вонъ въ однѣхъ рубашкахъ, ошеломленныхъ и дрожащихъ, точно стадо, которое бѣжитъ от паіки, само не зная куда. А съ загорѣвшейся крыши уже дождемъ сыпались искры на кровати.
Ослѣпленный и полузадушенный дымомъ, Батистъ отыскалъ входную дверь, ухитрился отпереть ее, и полуодѣтая семья, безумная от ужаса, кинулась бѣгомъ до самой дороги.
Здѣсь, немного успокоившись, они пересчитались. Всѣ были на лицо, даже бѣдный песъ, который вылъ, глядя на охваченный пожаромъ домъ.
— Чертъ ихъ дери! Какъ ловко подстроили!
Избу зажгли съ четырехъ концовъ, такъ что она вспыхнула вся сразу; не забыли и птичника; пылала и конюшня.
Погода перемѣнилась. Ночь была тиха, вѣтеръ не дулъ больше. Синее небо помрачилось лишь этимъ столбомъ дыма, сквозь подвижные клочья котораго проглядывали звѣзды,
Извилистые языки иламени вырывались изъ двери и оконъ избы; крыша дымилась бѣловатыми клубами, которые поднимались кверху громадною, все расширявшеюся спиралью, которую отблескъ огня украшалъ розоватыми переливами.
Батистъ, нѣсколько опомнившись от ужаснаго потрясенія и побужденный корыстолюбіемъ, часто доводящимъ до безумныхъ поступковъ, во что бы то ни стало рвался къ этому аду. «На минутку, не больше! Только захватить изъ спальни деньги!…» — Тереза боролась съ нимъ, не пуская… Ахъ, добрая Тереза! Сопротивленіе ея вскорѣ стало ненужнымъ и грубые толчки Батиста прекратились: изба горитъ быстро; солома и камышъ пылаютъ, какъ порохъ. Крыша вдругъ провалилась съ трескомъ — великолѣпная крыша, своимъ видомъ оскорблявшая сосѣдей, — и изъ раскаленнаго пепла взвился столбъ искръ, при невѣрномъ и колюблющемся свѣтѣ котораго показалось, будто вся «уэрта» дергается въ судорогахъ.
Между тѣмъ стѣны скотнаго двора глухо сотрясались, точно ихъ изнутри подталкивала стая чертей. Раздавались отчаянное ржаніе, испуганное кудахтанье, бѣшеное хрюканье. Куры, сгорая заживо, подобныя букетамъ огня, пытались вылетѣть. Вдругъ обрушилась одна изъ глинобитныхъ стѣнъ, и въ отверстіе съ быстротою молніи вылетѣло страшное чудовище, выпускавшее изъ ноздрей дымъ, потрясавшее пламенною гривою и безъ памяти махавшее хвостомъ, похожимъ на головню. Это была лошадь, которая инстинктивно побѣжала прямо къ каналу и погрузилась въ него, шипя, какъ раскаленное желѣзо. Вслѣдъ за нею выскочило другое огненное чудовище, скользя по землѣ, мечась вправо и влѣво и пронзительно визжа: это была свинья, которая, свалившись на кочку, продолжала горѣть, точно плошка съ саломъ.
Стояли только стѣны да столбы калитки, обвитые скорченными обугленными плетьми винограда, выдѣлялись какъ чернильныя полосы на красномъ фонѣ.
Напрасно Батистъ, движимый надеждою спасти хоть что-нибудь, бѣшено кричалъ:
— Помогите! Помогите!… Горимъ! Горимъ!…
Его призывъ пропадалъ въ пространствѣ; ни въ одной избѣ не пріотворилась дверь. Стоило ли звать? «Уэрта» была глуха для нихъ. Конечно, въ щели этихъ бѣленькихъ домиковъ любопытно глядѣли глаза, тогда какъ уста усмѣхались от злобной радости, но ни одинъ великодушный голосъ не отозвался: «Вотъ я!»
Ахъ! Хлѣбъ! Какъ онъ дорого достается и какъ озлобляетъ людей!
Въ одной только избѣ окно свѣтилось блѣднымъ, желтымъ, грустнымъ свѣтомъ. Батистъ видѣлъ этотъ свѣтъ; то горѣли при покойникѣ восковыя свѣчи, въ домѣ, куда заглянула Смерть. Батистъ подумалъ: "Прощай, Пименто! Домъ и добро того, кого ты ненавидѣлъ, свѣтятъ тебѣ на тотъ свѣтъ. Добился-таки, чего хотѣлъ!
Итакъ, молчаливая и мрачная долина прогоняла ихъ навсегда. Здѣсь одиночество ихъ было болѣе полнымъ, чѣмъ въ любой пустынѣ, ибо пустота, которую образуетъ злоба человѣческая, во много разъ хуже безплодія природы. Приходилось бѣжать и начинать новую жизнь подъ гнетомъ голода; приходилось покинуть эти развалины трудовъ своихъ, эту мѣстность, гдѣ они оставили одного изъ своихъ, бѣднаго «ангелочка», гнившаго теперь въ этой землѣ, невинную жертву безумной борьбы.
Съ покорностью жителей Востока они всѣ усѣлись на краю дороги и стали ждать дня, содрогаясь плечами от холода, а на лицахъ чувствуя жаръ от этого костра, кровавые отблески котораго освѣщали ихъ и отъ котораго они не могли оторвать глазъ, слѣдя за успѣхами огня, пожиравшаго плоды трудовъ ихъ и превращавшаго ихъ добро въ пепелъ, столь же летучій и недолговѣчный, какъ питаемыя ими когда-то иллюзіи о возможности мирной жизни и труда.
КОНЕЦЪ.
- ↑ «Уэртой» (садомъ) называется обширная плодороднѣйшая равнина, которая разстилается по обоимъ берегамъ рѣчки Туріи или Гвадалавіара и прорѣзана цѣлою сѣтью оросительныхъ канавокъ.
- ↑ Какого-нибудь валенцского монаха, предводительствовавшаго отрядомъ партизановъ.
- ↑ Barrete — круглая шапка.
- ↑ To же, что «серенада», только утренняя.
- ↑ Реалъ — около гривенника.
- ↑ «Кандилемъ» называется маленькая лампочка, висящая на желѣзномъ прутѣ. Ее прицѣпляютъ, гдѣ угодно.
- ↑ Фанега — около 200 кв. саженъ.
- ↑ Буквальный смыслъ: паршивая овца. Но на валенцскомъ нарѣчіи чуросами зовутъ всѣхъ тѣхъ, кто, живя въ мѣстности, пограничной съ Арагономъ или Кастиліей, не знаетъ этого нарѣчія, а говоритъ по-кастильски.
- ↑ Т. е. не собаки.
- ↑ Шайки мятежниковъ, бунтовавшихъ при Карлѣ Пятомъ въ Арагонскомъ королевствѣ.
- ↑ Распредѣлители.
- ↑ Названіе главы юстиціи въ арагонскомъ королевствѣ.
- ↑ «Tejedores», водомѣрки, насѣкомыя, всегда движущіяся подъ водою.
- ↑ «Чуррерія», страна «чуросовъ», чужаковъ, — все, что находится за рубежомъ Валенціи и гдѣ говорятъ по-кастильски.
- ↑ Старикъ перевиралъ французскія слова, которыя слыхалъ тогда.
- ↑ Albact — слово, обозначающее умершихъ младенцевъ, одного корня со словомъ alba — заря.
- ↑ Мѣра, содержащая въ себѣ около 16 литровъ.
- ↑ Въ испанской колодѣ трефовая масть изображается узловатыми палками, вродѣ палицъ.