Проклятый сын (Бальзак)/ДО

Проклятый сын
авторъ Оноре Бальзак, переводчикъ неизвѣстенъ

Оригинал: фр. L’enfant maudit, опубл.: 1835. — Источникъ: az.lib.ru • Санкт-Петербург. В Типографии Н. Греча. 1835.

ПРОКЛЯТЫЙ СЫНЪ

СОЧИНЕНІЕ БАЛЬЗАКА. Переводъ съ Французскаго. САНКТПЕТЕРБУРГЪ Въ Типографіи Н. Греча. 1835. ПЕЧАТАТЬ ПОЗВОЛЯЕТСЯ,

съ тѣмъ, чтобы по напечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Санктпетербургъ, 23 Маія, 1835 года.

Ценсоръ Петръ Корсаковь.

I.
Спальня XVI столѣтія.

Въ бурную, Ноябрскую ночь, около двухъ часовъ угара, Графиня Дерувиль, пробужденная жестокою болью, догадалась, не смотря на свою неопытность, что роковая минута приближается. Страждущіе почти всегда ищутъ перемѣнишь то положеніе, въ которомъ застала ихъ первая боль.

Стараясь разсѣять мрачныя свои предчувствія, Графиня пыталась привстать, какъ-будто для того, чтобъ лучше изслѣдовать свои страданія, и размыслить о бѣдственномъ положеніи, ее ожидающемъ. Страхъ ея былъ такъ великъ, что не позволялъ ей заняться опасностью, которая всегда пугаетъ женщинъ, ожидающихъ съ трепетомъ минуты перваго своего разрѣшенія.

Чтобъ не разбудить спящаго мужа, Графиня приподымалась съ осторожностію, которую можетъ только внушить нѣжнѣйшая любовь или ужаснѣйшій страхъ. Хотя страданія ея становились часъ отъ часу сильнѣе, но съ минуту она ихъ не чувствовала. Всѣ силы ея были устремлены на трудное предпріятіе. Покрытая холоднымъ потомъ, она упиралась руками о подушку, чтобъ нечувствительно приподняться, и перемѣнить горизонтальное положеніе ослабнувшаго ея тѣла.

При малѣйшемъ шорохѣ огромнаго, обьяриннаго одѣяла, подъ коимъ она такъ мало вкусила сладкаго сна съ минуты своего замужства, она останавливалась, какъ будто бы дотрогиваясь до колокольчика. Потомъ, принужденные необходимостію слѣдить за дѣйствіемъ, которое могли произвесть движенія ея на сонъ мужа, большіе голубые глаза ея обращались поперемѣнно, то на складки досадной обьяри, то на огромное, смуглое лице, коего усы касались ея плеча. Когда дыханіе стража ея становилось чуть-чуть сильнѣе, то страхъ Графини умножался и придавалъ болѣе живости румянцу, который близкія страданія разливали по нѣжному лицу ея. Она походила на преступника, который, ночью у дверей своей темницы, надѣется, воспользовавшись сномъ тюремнаго стража, осторожно повернуть въ скрыпучемъ замкѣ искусно украденный имъ ключъ.

Наконецъ Графинѣ удалось приподняться, не нарушивъ спокойствія, выражавшагося въ чертахъ спавшаго ея супруга. Когда она привстала, то во взорахъ ея блеснула дѣтская радость, признакъ трогательнаго простодушія ея характера; но улыбка полуразверстыхъ устъ ея скоро исчезла. Какая-то мысль помрачила чело ея, и радостный видъ ея сдѣлался снова печальнымъ. Она тяжело вздохнула, съ новою предосторожностью оперлась на подушку; и, какъ бы чувствуя себя свободной мыслями и дѣйствіями въ первый разъ со дня своего замужства, съ робостью окинула взоромъ все, ее окружавшее. Въ ту минуту, вы сказали бы, что это птичка, внимательно разсматривающая свою клѣтку.

Легко можно было догадаться, что прежде она была рѣзва, весела, но что судьба мгновенно подкосила ея надежды, и радости превратила въ горесть.

Комната, привлекавшая ея вниманіе, была изъ числа тѣхъ древнихъ покоевъ, которые и въ наше еще время восьмидесятилѣтній привратникъ стариннаго замка показываетъ путешественникамъ, какъ парадную спальню Лудовика XIII.

Стѣны были покрыты обоями темнаго цвѣта, вставленными въ рѣзныя панели орѣховаго дерева, почернѣвшія отъ дыханія времени. Впадины, образованныя перекладинами потолка, искусно расположенными, были украшены рѣзьбою, и эта отдѣлка въ готическомъ вкусѣ такъ мало была доступна свѣту, что трудно было различить рисунки карниза, даже и тогда, когда солнце палящими лучами озаряло высокую и пространную комнату, въ коей царствовалъ всегдашній мракъ.

Блѣдное мерцаніе серебряной лампады, стоявшей на огромномъ каминѣ, освѣщало ее такъ слабо, что дрожащій свѣтъ ея можно было уподобить туманнымъ звѣздамъ, едва примѣтнымъ на облачномъ небѣ осенней ночи.

Уродливыя фигуры, изображенныя на черномъ мраморномъ наличникѣ камина, расположеннаго почти противъ кровати Графини, были такъ отвратительно безобразны, что она не смѣла остановить на нихъ взора, страшась примѣтить въ нихъ движеніе, или услышать хохотъ разинутыхъ и исковерканныхъ ртовъ. Въ эту минуту каминъ служилъ отголоскомъ ужасной бури, свирѣпствовавшей на океанѣ, ибо онъ съ удивительной точностію повторялъ всѣ малѣйшіе порывы вѣтра. По непомѣрной обширности трубы, отверстіе его имѣло столь прямое сообщеніе съ небомъ, что головни казались оживленными: онѣ поперемѣнно, то вспыхивали, то потухали, смотря по силѣ вѣтра. Надъ каминомъ былъ высѣченъ изъ бѣлаго мрамора гербъ фамиліи Дерувиль, украшенный шлемами и фигурами, ихъ поддерживающими, и давалъ ему видъ надгробнаго памятника. Очевидно, что каминъ былъ сдѣланъ для симметріи съ кроватью, на коей покоились Графиня и супругъ ея.

Что касается до этого послѣдняго монумента, воздвигнутаго въ честь Гименея, то зодчій нашего времени съ трудомъ могъ бы рѣшить, была ли комната построена по кровати, или кровать по комнатѣ. Она походила на отдѣленіе, занимаемое въ богатой приходской церкви семействомъ зажиточнаго фабриканта.

Супруги всходили по тремъ ступенямъ на великолѣпное ложе, стоявшее на возвышеніи, и двѣ огромныя, зеленыя обьяринныя занавѣсы, съ блестящими разводами, закрывали ее и рисовались такими твердыми складками, что ночью можно было счесть шелковую матерію за гибкій металлъ.

Въ глубинѣ параднаго ложа, на зеленомъ бархатѣ, обложенномъ золотой бахрамою, было прибито распятіе, помѣщенное тутъ наружною набожностію Графовъ Дерувиль, весьма впрочемъ мало заботившихся о истинной религіи. За распятіе капеланъ замка закладывалъ каждый годъ свѣжую вѣтвь освященнаго миртоваго дерева, а въ Троицынъ день перемѣнялъ святую воду, находившуюся въ маленькой кропильницѣ, вдѣланной въ подножіи креста.

Съ одной стороны камина стоялъ шкафъ изъ рѣдкаго дерева, искусно выработанный подарокъ, получаемый въ провинціи молодыми въ день свадьбы. Въ этихъ древнихъ баулахъ, нынѣ такъ дорого цѣнимыхъ антикваріями, хранилось бѣлье, дорогія платья, пояса и всѣ утонченности кокетства шестнадцатаго столѣтія. Это былъ арсеналъ, откуда женщины почерпали богатѣйшіе свои наряды.

Для симметріи, съ другой стороны стояла такого же рода мебель, служившая письменнымъ столомъ Графини. Старинныя вышитыя кресла, большое зеленоватое Венеціянское зеркало, искусно вставленное въ подвижной туалетъ на колесцахъ, довершали убранство комнаты, коей полъ, покрытый Персидскимъ ковромъ, показывалъ нѣжное вниманіе Графа.

На послѣдней ступени, служившей тумбою кровати, находился маленькой столикъ; на немъ ставился серебряный или золотой кубокъ, въ которомъ каждый вечеръ приготовляли супругамъ питье.

Это описаніе не понравится, можетъ быть, нѣкоторымъ читателямъ, охотникамъ до приключеній; но съ лѣтами, тайное вліяніе предметовъ на расположеніе души становится намъ довольно знакомо и сближаетъ наши чувства съ мѣстоположеніями и вещами, насъ окружающими.

Графиня разсматривала съ ужасомъ ту комнату, на которую она еще до сихъ поръ не могла взглянуть такъ свободно. Суровая эта роскошь казалась ей неумолимою, а въ жизни есть много непріятныхъ минутъ, въ которыя мы обрѣтаемъ какой то залогъ надежды въ предметахъ, насъ окружающихъ. Человѣкъ такъ суевѣренъ по природѣ, что, какъ въ счастіи такъ и въ несчастіи, онъ одушевляетъ всѣ предметы около него находящіеся, къ нимъ прислушивается, съ ними бесѣдуетъ! Въ эту минуту, Графиня, блуждая взорами по убранствамъ и мебелямъ, казалось, просила у нихъ, какъ у живыхъ существъ, помощи и защиты.

Вдругъ буря усилилась. Становясь боязливѣе съ каждымъ порывомъ грознаго урагана, Графиня Іоанна не смѣла ничего ожидать благопріятнаго подъ этими печальными сводами и при шумѣ разъяренныхъ стихій, борьбу коихъ въ эту эпоху суевѣрія каждый толковалъ по своему.

Графиня, столько же устрашенная волненіемъ природы, сколько и собственными тайными опасеніями, обратила взоры на два готическія окна, находившіяся въ концѣ комнаты; но маленькія стекла и множество окружавшихъ ихъ свинцовыхъ переплетовъ мѣшали ей удостовѣриться, по состоянію небеснаго свода, о немедленномъ приближеніи конца міра, что предвѣщали тогда многіе монахи, искавшіе подаяній. Графиня могла бы легко тому повѣрить, ибо плескъ яростныхъ волнъ, съ шумомъ разбиваясь у подошвы замка, сливался съ ревомъ бури, и колебалъ утесы. Это грозное усиліе природы возбудило новый страхъ въ груди будущей матери; но она медленно обратилась къ распятію, и безъ ропота, единымъ взоромъ, возложивъ все упованіе на Всемогущаго, осмѣлилась взглянуть на своего мужа.

Хотя страданія ея усиливались часъ отъ часу болѣе, но опираясь на отягченныя усталостью руки, она не испустила ни малѣйшаго стона и не осмѣлилась разбудить судьбой даннаго ей покровителя, помощь коего, на ея мѣстѣ, потребовала бы всякая другая женщина.

Съ любопытствомъ и ужасомъ разсматривала она черты, на кои боялась до сихъ поръ взглянуть пристально.

Казалось, что одно отчаяніе могло внушить ей желаніе проникнуть ихъ тайну.

Хотя предметы, ее окружавшіе, были мрачны, но лице мужа, какъ спокойно оно ни было во время сна, казалось еще мрачнѣе, а жилище стоило хозяина. Трепещущій свѣтъ лампады, колеблемый порывами вѣтра, исчезалъ у подножія кровати, и, освѣщая только изрѣдка голову Графа, казалось, выражалъ на лицѣ его, объятомъ сномъ, бореніе грозныхъ помысловъ. Этотъ видъ испугалъ было Графиню, которая едва успокоилась, узнавъ причину этого феномена. Всякой разъ, когда полоса свѣта, касаясь огромнаго лица, оттѣняла рѣзкія его черты, она думала, что мужъ просыпается и устремляетъ на нее взоры, коихъ суровость была для нея нестерпима.

Чело Графа было грозное даже и во время сна: многочисленныя полосы придавали ему нѣкоторое сходство съ камнями, источенными червями, кои иногда находятся близъ памятниковъ, а волосы, посѣдѣвшіе прежде времени, уподоблялись бѣлому или зеленому мху, висящему на вѣтвяхъ стараго дуба. Суровая нетерпимость выражалась на воинственномъ и неумолимомъ челѣ. Орлиный носъ, высунувшіяся кости лица, суровость глубокихъ морщинъ, презрѣніе, выражаемое нижнею губой, темная обрисовка глазъ, все выражало жестокость, честолюбіе, тѣмъ болѣе опасное, что узкая голова его была признакомъ малаго ума. Въ этихъ чертахъ, еще болѣе обезображенныхъ широкимъ шрамомъ, легко можно было прочесть врожденную неустрашимость безъ всякаго великодушія. Давнишній рубецъ, пересѣкая лице его поперегъ, образовалъ на правой щекѣ отверстіе, подобное рту.

Тридцати лѣтъ, Графъ отличился во время несчастной войны за вѣру, началомъ коей была Варѳоломеевская ночь. Онъ былъ жестоко раненъ при осадѣ Ларошели. Неудача еще болѣе усилила ненависть его противъ реформаторовъ; а по нравственному расположенію, довольно естественному, онъ питалъ одинакое чувство непріязни, какъ къ Кальвинистамъ, такъ и къ мужчинамъ привлекательной наружности. Недовѣрчивость, внушенная ему безобразіемъ, породила въ немъ подозрительность; полагая невозможнымъ внушить страсть женщинѣ, нравъ его сталъ еще суровѣе, и если онъ имѣлъ удачу въ любви, то былъ ею обязанъ страху, вселяемому его жестокостью.

Лѣвая рука ужаснаго Католика, свѣсившаяся съ кровати, дополняла описаніе его характера. Рука, казалось, стерегла Графиню, какъ скупой стережетъ свое сокровище; огромная, жилистая, покрытая волосами и сильно означающимися мускулами, эта рука походила на буковую вѣтвь, обвитую корнями засохшаго плюща.

Ребенокъ, разсматривая могущественное лице Графа, счелъ бы его за одного изъ тѣхъ огромныхъ колдуновъ, о коихъ онъ такъ много наслышался отъ кормилицы. Довольно было взглянуть на пространство, занимаемое Графомъ на кровати, чтобъ судить о необыкновенной его величинѣ. Сѣдыя, навислыя брови придавали сѣрымъ глазамъ его сходство съ свирѣпымъ взглядомъ волка. Широкіе усы закрывали верхнюю губу, потому что онъ особенно презиралъ все, касающееся до туалета; но къ счастью Графини, въ ту минуту огромный ротъ его безмолствовалъ: звуки его голоса, даже самые миролюбивые, заставляли ее трепетать. Наконецъ, хотя Графу Дерувиль было только пятьдесятъ лѣтъ, но всякой, при первомъ на него взглядѣ, далъ бы ему шестьдесятъ; такъ трудная военная жизнь обезобразила черты его, хотя ни мало не повредила крѣпкому его сложенію; — но онъ мало заботился о томъ, чтобъ слыть красавцемъ.

Графиня, которой едва исполнилось восемьнадцать лѣтъ, составляла жалкую противоположность съ этою ужасною фигурой. Она была стройна, нѣжна, бѣла; каштановые ея волосы вились локонами по плечамъ. Она казалась воздушнымъ явленіемъ.

— Нѣтъ, онъ не убьетъ насъ!….. мысленно сказала она, долго всматриваясь въ черты своего супруга. Онъ справедливъ, благороденъ, храбръ, вѣренъ своему слову….. вѣренъ слову?….

Повторяя слова эти мысленно, она вздрогнула, поблѣднѣла и оцѣпенѣніе изобразилось въ ея взорахъ.

Чтобъ понять весь ужасъ положенія Графинb, нужно знать, что эта ночная сцена происходила въ 1595 году, въ эпоху междоусобной войны, въ которую законы потеряли во Франціи всю власть свою. Партія Лиги, противившаяся восшествію на престолъ Генриха IV, безчинствомъ своимъ превосходила всѣ бѣдствія прошедшей войны. Ея своевольство усилилось до того, что убійства, по повелѣнію самихъ вельможъ, совершались явно и безнаказанно, даже днемъ. Если какое нибудь военное дѣйствіе, имѣвшее въ виду частную выгоду, было ведено съ благоразуміемъ, то достаточно было предпринять его во имя Лиги или Koроля, чтобъ заслужить одобреніе обѣихъ партій.

Убійствами же, совершенными въ семействахъ, такъ мало занимались, говоритъ одинъ изъ современниковъ, какъ скошенными колосьями; и они развѣ тогда только возбуждали вниманіе, когда сопровождались необыкновенными жестокостями.

Графъ Дерувиль, одинъ изъ отчаянныхъ роялистовъ Нормандіи, устрашалъ жестокими казнями всю западную часть этой провинціи, граничившей съ Бретаньею, и держалъ ее въ повиновеніи Генриху IV. Будучи главою одной изъ богатѣйшихъ Французскихъ фамилій, онъ значительно умножилъ доходы своихъ многочисленныхъ помѣстьевъ, женившись, за семь мѣсяцевъ до той ночи, съ которой начинается наша исторія, на Іоаннѣ де Сенть-Савенъ, молодой дѣвушкѣ, сдѣлавшейся, по случаю, довольно обыкновенному въ это время, когда люди умирали какъ мухи, единственною наслѣдницей всѣхъ отраслей Сентъ-Савенскаго дома.

Два мѣсяца спустя, на обѣдѣ, данномъ городомъ Баіе Графу и Графинѣ Дерувиль, по случаю ихъ брака, зашелъ споръ, который въ эту эпоху невѣжества находили нелѣпымъ и неприличнымъ. Онъ касался мнимаго законнаго права дѣтей, рожденныхъ черезъ десять мѣсяцевъ послѣ смерти мужа, или черезъ семь мѣсяцевъ спустя послѣ первой ночи брака.

— Сударыня, сказалъ съ грубостью Графъ женѣ своей, что касается до того, чтобъ произвесть на свѣтъ ребенка спустя десять мѣсяцевъ послѣ моей смерти…. тутъ уже я ничего не могу сдѣлать!…. Но не совѣтую вамъ начать въ первые семь мѣсяцевъ.

— Что же бы ты сдѣлалъ, старый медвѣдь? спросилъ молодой Маркизъ де Понкаре, думая, что Графъ шутитъ.

— Я бы свернулъ шею, какъ матери, такъ и ребенку.

Рѣшительный отвѣтъ прекратилъ разговоръ, весьма не кстати начатый лекаремъ изъ нижней Нормандіи. всѣ гости замолчали, взглянувъ съ нѣкоторымъ ужасомъ на прелестную Графиню Дерувиль; всѣ были почти увѣрены, что, въ подобномъ случаѣ, извергъ исполнитъ угрозу.

Страшныя слова Графа отозвались въ сердцѣ Іоанны, тогда беременной, и въ ту самую минуту, одно изъ тѣхъ ужасныхъ предчувствій, озаряющихъ душу какъ молнія, шепнуло ей, что она черезъ семь мѣсяцевъ будетъ матерью. Сердце ея облилось кровью, въ ушахъ страшно зазвучало. Съ тѣхъ поръ не проходило дня, чтобъ тайный страхъ не охлаждалъ невиннѣйшихъ порывовъ души ея.

Теперь, она припоминала взоръ и голосъ мужа, когда онъ произнесъ эти слова; кровь стыла въ ея жилахъ, и забывая страдапія, склонясь на лице супруга, она искала въ немъ признаковъ жалости. Вдругъ, чувствуя рожденіе ребенка, обреченнаго на смерть еще прежде рожденія, она со вздохомъ тихо произнесла:

— Бѣдное дитя!…..

Она не кончила восклицанія. Есть мысли, нестерпимыя для сердца матери, и Графиня, будучи въ эту минуту не въ состояніи ни о чемъ думать, почувствовала какую то неизвѣстную, сердечную тоску, ее удушавшую. Двѣ блестящія слезы выкатились изъ глазъ ея, тихо струились по щекамъ и остановились на бѣломъ лицѣ, какъ двѣ капли росы на цвѣткѣ.

Горесть, ее снѣдавшая, отравляла всю ея жизнь, такъ какъ ядовитыя испаренія заражаютъ воздухъ зеленѣющей долины. Кровавый отвѣтъ Графа былъ для нея тайнымъ кольцемъ, связывавшимъ происшествія первой ея молодости съ этими преждевременными страданіями, и низкое его подозрѣніе, столь явно обнаруженное, примѣшивало къ ея воспоминаніямъ весь ужасъ будущей ея судьбы.

Съ самаго этого несчастнаго обѣда Іоанна не позволяла себѣ вспоминать прошедшаго. Она столько же употребляла усилій, чтобъ отдалить отъ мыслей прелестныя картины, рисуемыя ея живымъ воображеніемъ, сколько другая находила бы утѣшенія имъ предаваться. Она отказывала себѣ въ удовольствіи мечтать о томъ счастливомъ времени, когда была еще свободна. Помышленія ея, подобно напѣвамъ роднаго края, исторгающихъ слезы изгнанниковъ, напоминали ей ощущенія столъ сладостныя, что юная совѣсть упрекала ее въ нихъ, какъ въ преступленіи. Эти воспоминанія служили для нея истолкованіемъ страшныхъ угрозъ ея супруга, и въ нихъ то заключалась истинная и важная тайна того отчаянія, которому Графиня предавалась въ эту минуту.

Отдыхъ умственныхъ и тѣлесныхъ способностей спящаго человѣка придаетъ чертамъ его какое то сладостное и пріятное выраженіе. И хотя отсутствіе страстей не могло сообщить ни какой прелести лицу Графа, но несчастнымъ такъ пріятно заблуждаться, что молодая супруга въ этомъ обманчивомъ спокойствіи находила надежду. Наконецъ ея опасенія и страданія позволили ей на минуту отдохнуть. Буря, утихая, изливалась дождевыми потоками и звучала уныло. Графиня, всматриваясь въ черты человѣка, съ коимъ жизнь ея была соединена навѣки, невольно предалась мечтамъ, сладости коихъ она не въ силахъ была сопротивляться.

Тогда способность душевнаго созерцанія, вдохновенная свыше, живо представила ей прелестныя картины минувшаго ея счастія.

Сперва слабо, и какъ бы при отдаленномъ свѣтѣ утренней зари, увидѣла она смиренный замокъ, гдѣ протекли счастливые дни беззаботнаго ея дѣтства; зеленый лугъ, прозрачный ручей и маленькую комнату, гдѣ она такъ часто игрывала. Она видѣла, что срываетъ цвѣты, сажаетъ ихъ, не догадываясь, отъ чего они скоро вяли, хотя она ихъ тщательно поливала.

Скоро, также смутно, представился ей обширный городъ и старинный каменный домъ, куда отвезли ее семи лѣтъ. Тогда насмѣшливая память чертила предъ ней головы старыхъ учителей, ей досаждавшихъ. Потомъ, между Италіянскими и Испанскими словами, мысленно прислушиваясь къ романсамъ и звукамъ лютни, она вспомнила о своемъ отцѣ: возвращаясь изъ парламента, при помощи большаго камня, онъ слѣзалъ съ лошади, медленно всходилъ по лѣстницѣ и слагалъ съ себя судейскія заботы, скидая черное или красное платье, отъ котораго однажды шалунья отрѣзала кусочекъ горностаеваго мѣха. Мысль ея скользнула на духовникѣ своей матери, на учителѣ Закона Божія. Она вспомнила, что онъ первый заставилъ ее трепетать, сдѣлалъ ее слабою и боязливою. Она стала робка, молчалива, не смѣла поднять глазъ, и сохраняла къ матери, раздѣлявшей до тѣхъ поръ ея игры, одно только уваженіе. Съ того времени священный ужасъ наполнялъ юное ея сердце всякой разъ, когда обожаемая мать останавливала на ней голубые глаза свои съ малѣйшимъ неудовольствіемъ,

Вдругъ увидѣла она вторую эпоху своего дѣтства, въ которую многое въ жизни было для нея непонятно, и еще разъ простилась съ тѣмъ временемъ, когда сидѣть въ маленькой гостиной вмѣстѣ съ матерью за работой, молиться съ нею въ церкви, пѣть романсы, украдкой читать рыцарскій романъ, изъ любопытства обрывать листки у цвѣтка, ожидать отъ отца подарковъ въ блаженный день Св. Іоанны и стараться разгадывать смыслъ недоконченмхъ при ней фразъ, было для нея неисчерпаемымъ источникомъ счастья….

Но одной мыслью она изгладила, такъ какъ мы стираемъ слова, начертанныя въ памятной книжкѣ, всѣ дѣтскія радости. которыя, въ промежутокъ физическихъ и моральныхъ ея страданій, живое воображеніе почерпнуло изъ картинъ первыхъ шестнадцати лѣтъ ея жизни; и скоро прелесть этого чистаго кристалла затмилась блескомъ другаго, позднѣйшаго воспоминанія; радостное спокойствіе дѣтства приносило ей менѣе удовольствія, нежели волненіе послъднихъ двухъ лѣтъ ея жизни, лѣтъ, столь богатыхъ сокровищами, навсегда погребенными въ ея сердцѣ….

Графиня быстро перенеслась въ это восхитительное утро, когда въ углу большой дубоваго дерева пріемной, служившей также и гостиною, она въ первый разъ увидѣла своего двоюроднаго брата. Родственники матери, страшась волненій, происходившихъ тогда въ Парижъ, прислали этого молодаго придворнаго въ Руанъ, надѣясь, что онъ усовершенствуется въ юриспруденціи подъ руководствомъ дяди.

Графиня невольно улыбнулась, вспомнивъ, съ какою поспѣшностью она удалилась, увидя въ столовой ожиданнаго, незнакомаго ей родственника; но, не взирая на торопливость, съ которою она отворила и снова затворила дверь, она однимъ взглядомъ, на него брошеннымъ, такъ хорошо его разсмотрѣла, что даже въ эту минуту думала видѣть его передъ собою.

Она успѣла украдкой различить изящный вкусъ и роскошь Парижскаго туалета; но теперь, при воспоминаніи прошедшаго, будучи смѣлѣе, нежели въ это краткое и невинное свиданіе, она съ удовольствіемъ припоминала фіолетовую, золотомъ шитую эпанчу, подбитую атласомъ; сапожки, обшитые чернымъ кружевомъ; красивые буфы короткаго полукафтанья и нижняго платья; бѣлыя накрахмаленныя манжеты, а особливо свѣжее и молодое лице, отличавшееся маленькими закрученными вверхъ усиками, и испанкой, походившей на одинъ изъ горностаевыхъ хвостиковъ, разбросанныхъ на эпанчѣ ея отца.

Среди ночной тишины, устремитъ взоры на зеленую обьярь, которой она уже болѣе не замѣчала, забывъ и мужа и бурю, Графиня осмѣлилась вспомнить о томъ времени, когда по прошествіи нѣсколькихъ дней, казавшихся ей годами, когда все, и садъ, окруженный старыми почернѣвшими стѣнами, и мрачный домъ отца ея, получили новый блескъ въ глазахъ ея: она любила и была любима!…. Потомъ, боясь строгихъ взоровъ матери, она утромъ тихо подкралась въ кабинетъ отца, чтобъ повѣрить ему свою тайну, сѣла къ нему на кольни и сорвавъ желанную улыбку съ устъ краснорѣчиваго Президента, она сказала ему :

— Будете ли вы бранить меня, если…..?

Ей слышался голосъ отца, сказавшаго ей послѣ допросовъ, въ коихъ она въ первый разъ говорила о любви своей : — Хорошо! другъ мой, мы увидимъ. Если онъ будетъ прилѣжень, если захочетъ, занять мою должность, если все также будетъ тебѣ нравиться….. тогда я вмѣстѣ съ тобой составлю заговоръ для твоего счастія…..

И тогда, не слыша ничего болѣе, она обняла своего отца, сронила его бумаги, бросясь бѣжать къ большой липѣ, подъ тѣнью коей она всякое утро встрѣчала двоюроднаго своего брата, Жоржа Шаверни!

Давъ ей обѣщаніе посвятить себя изученію законовъ, молодой придворный промѣнялъ богатую одежду воина на смиренное платье гражданина.

— Ты мнѣ болѣе нравиться въ черномъ, сказала она ему.

Она говорила противъ себя; но ложь эта заставила ея любезнаго менѣе жалѣть о блестящемъ воинскомъ нарядѣ, имъ оставленномъ. Наконецъ она вспомнила хитрости, употребляемыя ею для избѣжанія строгаго надзора матери, доставлявшая ей неисчерпаемый источникъ невинныхъ удовольствій взаимной любви, не запрещаемой родителями.

Переносясь какъ бы сновидѣніемъ въ тѣ прелестные дни, въ счастьи коихъ она тѣмъ болѣе упрекала себя, чѣмъ менѣе чувствовала ихъ наслажденіе, она любовалась этимъ юнымъ лицемъ съ пламенными взорами и алыми устами, такъ нѣжно выражавшими любовь. Она любила Шаверни, потому что онъ быль бѣденъ, и съ избыткомъ была вознаграждена сокровищами, которыя вмѣщала эта нѣжная и кроткая душа!…

Но Президентъ умираетъ и Шаверни не заступаетъ его мѣста. Междоусобная война возгарается съ большею силой. Стараніемъ Жоржа, она вмѣстѣ съ матерью находитъ тайное убѣжище въ маленькомъ городкѣ нижней Нормандіи. Скоро смерть нѣкоторыхъ родственниковъ доставляетъ ей одно изъ богатѣйшихъ приданыхъ во Франціи; вмѣстѣ съ умѣренностію состоянія улетаетъ ея счастіе. Тогда, подобно мрачному покрову ночи, затмѣвающему сіяніе солнца, является ей грозный и суровый образъ Графа Дерувиль, который требуетъ ея руки я получаетъ ее посредствомъ вселяемаго имъ страха. Бѣдная Графиня старается изгнать изъ мыслей ужасныя сцены ея отчаянія и слезъ, виною коихъ было продолжительное ея сопротивленіе; но ей какъ бы смутно представляется пожаръ маленькаго городка, и заключеніе Шаверни. Потомъ она доходитъ до того ужаснаго вечера, когда блѣдная, умирающая мать лежала у ногъ ея. Она соглашается; ночь наступаетъ; является Графъ, окровавленный, съ поля сраженія. Она обречена на несчастіе. Едва имѣеть она время сказать Жоржу:

— Шаверни, если ты меня любишь, то избѣгай случая со мной видѣться!

Она слышитъ еще отдаленный звукъ шаговъ своего друга. Она хранитъ въ глубинѣ души послѣдній взоръ его, который такъ часто мечтается ей во снѣ. Теперь она походитъ на мышку, запершую въ клѣткѣ льва, страшась ежеминутно ужасныхъ, поднятыхъ на нее когтей своего властелина. Графиня считаетъ даже преступленіемъ надѣвать платье, которое было на ней въ тотъ день, когда она въ первый разъ увидѣла своего любезнаго. Чтобъ ей быть счастливой въ настоящемъ, она должна была забыть прошедшее, и не думать о будущемъ,

— Я не чувствую себя виновной, говорила она; но если я кажусь преступной въ глазахъ Графа….. онъ такъ ревнивъ!,…

Она остановилась; и въ эту минуту безразсудности, она по своему простосердечію готова была приписать послѣднему свиданію съ любезнымъ настоящія свои страданія: но это предположеніе, свойственное тому невинному возрасту, въ эпоху коего она мысленно и такъ неосторожно переносилась, исчезло предъ воспоминаніями, которыя были ужаснѣе смерти. Бѣдная Графиня не могла болѣе сомнѣваться въ законности ребенка, трепещущаго въ груди ея, ибо первая ночь, брака представилась ей со всѣми ея ужасами, влача за собой много ночей ей подобныхъ, и столько же горестныхъ дней!…

— Ахъ! вскричала она, если бъ эта былъ Шаверни!….

Тутъ она горько заплакала и ухватясь за изголовье, обратила взоры на мужа, какъ бы для того, чтобъ еще разъ прочесть въ чертахъ лица его надежду на милосердіе, столь дорого ею купленное…..

Она громко вскрикнула.

Графъ проснулся. Сѣрые глаза его, подобно глазамъ тигра, сверкали изъ подъ густыхъ бровей, и были устремлены съ укоризною на Графиню, на которую онъ вѣроятно смотрѣлъ уже болѣе минуты.

Испуганная ужаснымъ взоромъ, она спряталась подъ одѣяло и оставалась безъ движенія.

II.
ВРАЧЪ.

— О чемъ ты плачешь? спросилъ Графъ, сдернувъ одѣяло, которымъ закрылась жена его.

Голосъ, для нея всегда ужасный, имѣлъ въ эту минуту какую-то обманчивую кротость, которая показалась ей хорошимъ предзнаменованіемъ.

— Я очень страдаю, отвѣчала она.

— Такъ чтоже! моя милая, это не есть еще преступленіе! Отъ чего же ты спряталась, когда я посмотрѣлъ на тебя? Чемъ могу я заслужить любовь твою?

Онъ вздохнулъ и нахмурилъ брови.

— Я всегда тебя пугаю, я это вижу!…..

Стонъ Графини прервалъ рѣчь его, и, по влеченію робкихъ и слабыхъ характеровъ, она вдругъ вскричала:

— Я боюсь выкинуть! Я цѣлый вечеръ бѣгала по скаламъ и, можетъ быть, слишкомъ утомилась……

Она затрепетала, произнеся эти слова: мужъ глядѣлъ на нее пристально; ибо принимая страхъ, вселяемый имъ въ это невинное существо, за угрызеніе совѣсти, онъ возразилъ:

— Но, можетъ быть, это и настоящія роды….

— Ну, такъ что же?… сказала она.

— Во всякомъ случаѣ, здѣсь нуженъ кто нибудь поискуснѣе, и я за нимъ съѣзжу…

Мрачный видъ, съ коимъ онъ произнесъ эти слова, обдалъ холодомъ сердце Графини. Она снова упала на кровать, испустивъ жалостный вопль, исторгнутый болѣе ужаснымъ ожиданіемъ предстоящей ей участи, чѣмъ усиливающимися муками.

Эти стенанія придали болѣе силы подозрѣніямъ, возникшимъ въ душѣ Графа. Скрытное бѣшенство терзало сердце его; но, стараясь показать спокойствіе, коему явно противорѣчили голосъ, видъ и взоры его, онъ вскочилъ, и, накинувъ торопливо черную бархатную одежду, лежавшую на креслахъ, заперъ дверь, находившуюся возлѣ камина, чрезъ которую можно было пройти изъ спальни въ пріемные покои, а оттуда на парадную лѣстницу.

Замѣтивъ, съ какимъ тщаніемъ мужъ пряталъ ключъ, Графиня предчувствовала какое нибудь несчастіе. Съ неизъяснимой тоской слѣдивъ за малѣйшими его движеніями, она слышала, какъ онъ отворилъ дверь, противуположную той, которую заперъ, и вошелъ въ другой покой, служившій спальнею Графамъ Дерувиль въ такомъ случаѣ, когда жены ихъ не были удостоены ихъ сообщества. Но Графиня знала эту комнату только по слухамъ, ибо со времени ея замужства одни походы могли заставить Графа покидать парадное ложе свое; но должно полагать, что даже и во время этихъ невольныхъ отлучекъ, въ замкѣ оставался не одинъ аргусъ.

Тогда вокругъ Графини воцарилась глубокая тишина, и, не смотря на вниманіе, съ которымъ она прислушивалась къ малѣйшему шороху, она не слыхала ничего, чтобъ могло открыть ей намѣреніе мужа.

Графъ вошелъ въ длинную галлерею, которая примыкала къ его комнатѣ и занимала всю западную часть замка. Двоюродный дѣдъ его, кардиналъ Дерувиль, страстный охотникъ до печатнаго, помѣстилъ въ ней библіотеку, замѣчательную какъ по своей многочисленности, такъ и по красотѣ изданій; а предосторожность заставила его употребить въ дѣйствіе одно изъ чудесныхъ изобрѣтеній, внушаемыхъ какъ уединеніемъ, такъ и монастырскою робостью.

Серебряная цѣпь, искусно скрытая въ стѣнѣ помощью тайныхъ проволочныхъ нитей, приводила въ движеніе колокольчикъ, висѣвшій у изголовья вѣрнаго слуги.

Графъ, желая дѣйствовать какъ можно скрытнѣе, вошелъ туда ощупью и тихо дернулъ цѣпь. Скоро брянчаніе шпоръ и стукъ огромныхъ сапогъ стараго оруженосца раздался по чугуннымъ ступенямъ крутой лѣстницы, служившей входомъ въ высокую башню, защищавшую западную часть замка со стороны моря. Услыша приближающіеся шаги товарища, дѣлившаго съ нимъ всѣ опасности, Графъ снялъ желѣзные запоры и задвижки съ потаенной двери, чрезъ которую галлерея сообщалась съ башнею, и ввелъ въ это святилище наукъ служителя, достойнаго своего господина.

Полусонный оруженосецъ, казалось, пришелъ по инстинкту. Маленькій фонарь, бывшій у него въ рукѣ, столь слабо освѣщалъ эту длинную галлерею, что баринъ и слуга мелькали во мракѣ какъ привидѣнія.

— Осѣдлай сейчасъ мою походную лошадь, и будь готовъ за мной слѣдовать….. сказалъ Графъ значущимъ голосомъ, который пробудилъ всю понятливость слуги.

Поднявъ глаза на своего господина, онъ встрьѣилъ взоръ, который имѣлъ на него дѣйствіе электрическаго удара.

— Бертранъ, прибавилъ Графъ, положа правую руку на плечо оруженосца, вмѣсто латъ ты надѣнешь одежду Капитана Микелетовъ.

— Бога ради, сударь, какъ, мнѣ переодѣться лигеромъ?…. Не во гнѣвъ вашей милости, я исполню приказаніе ваше: но мнѣ легче быть повѣшену!..

Графъ улыбнулся съ самодовольнымъ видомъ, ибо старый оруженосецъ тронулъ слабую струну его; но, чтобъ изгладить улыбку, составлявшую разительную противуположность съ мрачнымъ выраженіемъ его лица, онъ продолжалъ угрюмо:

— Смотри, возьми такого коня, чтобы отъ меня не отставать. Мы пустимся какъ изъ лука стрѣла. Будь готовь какъ только я тебя потребую; я опять позвоню.

Бертранъ молча поклонился, и вышелъ. Когда онъ сошелъ нѣсколько ступеней, то проворчалъ про себя, прислушиваясь къ реву бури:

— Всѣ черти на дворъ разыгрались!… такъ куда же ему усидѣть спокойно. Въ подобную бурю мы въ расплохъ напали на Сенъ-Ло!….

Графъ нашелъ въ своей комнатъ одежду, соотвѣтствовавшую его намѣреніямъ, и употребляемую имъ часто для исполненія какой нибудь военной хитрости. Онъ надѣлъ толстаго сукна кафтанъ, преобразившій его въ одного изъ бѣдныхъ рейтаровъ, получавшихъ скудное свое жалованье отъ Генриха IV, и поспѣшно возвратился въ комнату, гдѣ страдала жена его.

— Потерпи, сказалъ онъ. Я не пожалѣю лошади, если нужно, чтобъ возвратиться скорѣе и подать тебѣ помощь.

Не смотря на суровый голосъ мужа, эти слова, казавшіяся отрадными, ободрили Графиню, и она уже готовилась сдѣлать ему вопросъ, какъ Графъ вдругъ спросилъ ее:

— Скажи мнѣ, куда кладешь ты свои маски?

— Мои маски!…. отвѣчала она. Боже мой! на что онъ вамъ?..

— Гдѣ твои маски? повторилъ онъ съ обыкновенной своей запальчивостью.

— Въ баулѣ, сказала она.

Графиня невольно затрепетала, видя, что мужъ ея, вынувъ всѣ ея маски, съ удивительнымъ тщаніемъ старался закрыть лице свое, помощью фальшиваго носа или другихъ частей лица, что было въ это время въ такомъ же употребленіи у дамъ, какъ нынѣ перчатки.

Графа почти невозможно было узнать, когда онъ надѣлъ сѣрую войлочную шляпу, осѣненную старымъ, изломаннымъ пѣтушьимъ перомъ. Онъ опоясался кожаной портупеею, вложивъ въ ножны длинную шпагу, весьма рѣдко имъ употребляемую.

Въ эту минуту, онъ подошелъ къ кровати съ такимъ необыкновеннымъ движеніемъ, и грубая его одежда придавала ему такой странный видъ, что Графиня думала, что насталъ послѣдній ея часъ.

— Ахъ! не убивайте насъ!… вскричала она. Оставьте мнѣ моего ребенка, и я буду васъ такъ любить!.,..

— Видно ты чувствуешь себя очень виновною, что предлагаешь мнѣ должную любовь, какъ выкупъ?…

Оскорбительньгя слова были произнесены съ сверкающимъ взоромъ, а подъ бархатомъ голосъ Графа казался еще суровѣе. Отчаянная Графиня вскричала горестно:

— Боже мой, неужели голосъ невинности такъ слабъ!

— Здѣсь дѣло идетъ не о смерти твоей, отвѣчалъ Графъ, выходя изъ минутной задумчивости, но о томъ, чтобъ изъ любви ко мнѣ исполнить то, что я теперь требую.

Онъ бросилъ на кровать маску, и улыбка сожалѣнія показалась на лицъ его, когда онъ замѣтилъ движеніе страха, возбужденное въ женъ паденіемъ куска чернаго бархата.

— Чтобъ эта маска была на лицѣ твоемъ, когда я возвращусь, прибавилъ онъ, я не хочу чтобы мужчина, даже ничего не значущій, смѣлъ похвалиться, что видѣлъ Графиню Дерувиль!….

— Зачѣмъ же мужчина? спросила она тихо.

— О! о! моя милая, развѣ не я здѣсь господинъ? отвѣчалъ Графъ.

— Одной тайной меньше или больше, все равно!…. сказала Графиня въ отчаяньи. Властелинъ ея былъ уже далеко, и это восклицаніе не могло быть для нея опасно.

Въ короткіе промежутки тишины между порывами бури, Графиня слышала топотъ двухъ лошадей: оніь, казалось, летѣли по холмамъ вдоль морскаго берега, и по скаламъ около стараго замка; но звукъ утихъ, заглушенный плескомъ волнъ, и она осталась въ мрачной комнатѣ, одна среди ночи, поперемѣнно, то тихой, то грозной, и безъ всякаго пособія, могущаго отклонишь опасность, приближающуюся къ ней скорыми шагами, какъ развязку первыхъ ея мукъ.

Думая, что, можетъ быть, она одолжена жизнью невинной хитрости, заставившей мужа ея бояться недоноса, Графиня новой уловкой искала спасти жизнь своего ребенка, это слабое существо, пріявшее бытіе свое среди слезъ и отчаянія, заключало въ себѣ всю жизнь ея. Цѣлыя пять мѣсяцевъ оно было единственнымъ ея утѣшеніемъ, предметомъ всѣхъ мыслей ея, всей ея будущности, единственною и слабою ея надеждою.

Она встала; материнская любовь придавала ей силы, и, взявъ мѣдный рогъ, который мужъ ея обыкновенно употреблялъ, чтобъ кликать слугъ своихъ, она отворила окно; но, слабые звуки терялись на поверхности обширныхъ водъ, какъ мыльный пузырь, пущенный ребенкомъ, теряется въ воздухѣ. Она горько заплакала, узнавъ всю безполезность жалобъ, не достигающихъ до слуха людей. Проходя по комнатамъ, она надѣялась, что не всѣ выходы были заперты. Дошедъ до библіотеки, она искала какого нибудь тайнаго въ нее входа, но напрасно. Бросясь къ концу длинной галлереи, она подошла къ окну, которое было ближе къ главному двору замка, и тутъ, снова затрубивъ въ рогъ, она еще разъ увидѣла, что безъ успѣха боролась съ могущественнымъ голосомъ бури.

Полумертвая и лишенная всей надежды, Графиня рѣшилась ввѣриться одной изъ надсмотрщицъ, коими окружилъ ея мужъ, но, войдя въ образную свою, она увидѣла, что дверь, ведущая въ покои ея горничныхъ, была заперта. Она едва могла дотащиться до кровати. Чѣмъ безнадежнѣе становилось ея положеніе, тѣмъ болѣе страданія усиливались, и тутъ она еще сильнѣе почувствовала ихъ тяжесть; ея отчаяніе, и усилія, употребленныя ею для спасенія ребенка, лишили ее послѣднихъ силъ. Она походила на утопающаго, который, утомясь, изнемогаетъ, увлеченный волною, уже не столь яростною какъ предъидущія.

Скоро страданія заставили ее забыть ходъ времени. Въ ту самую минуту, какъ она уже готовилась сдѣлаться матерью безъ посторонней помощи, и когда, ко всѣмъ ужаснымъ ея ожиданіямъ, присоединился страхъ тѣхъ несчастныхъ случаевъ, коимъ могла ее подвергнуть неопытность, вдругъ Графъ неожиданно явился предъ нею. Казалось, что онъ предсталъ въ эту минуту, какъ демонъ, требующій по истеченіи договора проданную ему душу. Онъ глухо проворчалъ, увидя лице жены своей открытымъ, и надѣвъ на нее довольно искусно маску, поднялъ ее могучими руками, и перенесъ въ свою комнату на кровать.

Страхъ, произведенный въ Графинѣ этимъ появленіемъ, и этимъ поступкомъ, заставилъ на минуту умолкнуть природу, и несчастная мать могла бѣглымъ взоромъ окинуть всѣхъ участниковъ этой тайной встрѣчи.

Бертранъ, котораго она не узнала (ибо онъ былъ также тщательно замаскированъ, какъ и господинъ его,) зажегъ свѣчи, коихъ свѣтъ слился съ первыми лучами солнца, начинавшими озарять стекла. Изумленный слуга, оставаясь въ одинакомъ положеніи, казалось, повиновался высшей волѣ. Онъ стоялъ опершись на окно, лицемъ къ стѣнѣ, какъ бы измѣряя толщину ея, и былъ недвижимъ подобно статуи рыцаря.

Посреди комнаты Графиня увидѣла маленькаго, толстаго одышливаго человѣка, съ завязанными глазами. Ужасъ, написанный на этомъ кругломъ лицѣ, такъ разстроивалъ всѣ его черты, что невозможно было узнать обыкновеннаго ихъ выраженія; какъ чучела, употребляемая живописцами, онъ стоялъ въ такомъ глупомъ положеніи, что его можно было сравнить съ мальчикомъ, котораго шалуны товарищи оглушили, крича со всѣхъ сторонъ ему въ уши.

— Слушай, господинъ врачъ, сказалъ Графъ, сдернувъ на шею незнакомца платокъ, закрывавшій ему глаза, не смѣй смотрѣть ни на что другое, какъ на несчастную, надъ которой ты долженъ показать свое искусство; или я брошу тебя въ рѣку, которая течетъ подъ окнами, навязавъ на шею алмазъ въ полтора пуда.

Тутъ онъ опустилъ на грудь своего возлюбленнаго слушателя галстукъ, служившій ему повязкой.

— Прежде всего разсмотри хорошенько не недоносокъ ли, и, въ такомъ случаѣ, ты жизнію своею будешь мнѣ отвѣчать за нее….. Но если ребепокъ живъ, то подай его мнѣ!

Послѣ этого предисловія, Графъ поднялъ бѣднаго врача какъ перо, и поставилъ передъ Графинею; а самъ, сталъ у окна, гдѣ оставался неподвиженъ подобно Бертрану, но только барабанилъ пальцами по стекламъ, глаза его поперемѣнно обращались, то на слугу, то на постель, то на море, но чаще всего, можетъ быть, на постель и море, и мрачные его взоры, казалось, обѣщали ожидаемому ребенку океанъ вмѣсто колыбели.

Имя rebouteur служило тогда во Франціи почетнымъ названіемъ тѣхъ рѣдкихъ людей, которые по колдовству ли, или помощью продолжительной практики, научились вставлять сломанныя руки и ноги, лечить скотовъ и людей отъ извѣстныхъ болѣзней, и умѣли искусно приноравливаться къ прихотямъ дамъ и богачей, которые имъ за то хорошо платили. Бѣдный врачъ, котораго Графъ и Бертранъ съ неслыханною жестокостью исторгли изъ объятій сладкаго сна и привязали къ лошади, за которой, казалось, весь адъ гнался по пятамъ, особенно славился искусствомъ подавать помощь въ родахъ какъ настоящихъ, такъ и преждевременныхъ и другихъ такого рода случаяхъ.

Ошъ природы шутливый и веселый нравъ его очень хорошо приноравливался къ веселости обѣдовъ, бывшихъ почти всегда обыкновеннымъ слѣдствіемъ его операцій. Онъ противоборствовалъ могущественному сословію повивальныхъ бабокъ; но его извѣстная скромность заслужила ему, за сорокъ миль въ околодкѣ, покровительство высшаго дворянства, которое, въ это смутное время, находилось часто въ необходимости открывать предъ Антоніемъ Бовулуаромъ постыдныя или ужасныя тайны. Привычка играть вездѣ роль необходимаго человѣка придала его никогда неизмѣняющейся веселости нѣсколько важности и самонадѣянности. Грубыя его шутки были всегда терпимы въ рѣшительную минуту, въ которую онъ старался дѣйствовать съ важною медленностію. Къ томужъ еще, онъ былъ очень любопытенъ; но, за исключеніемъ этихъ двухъ недостатковъ, происходившихъ болѣе отъ многочисленныхъ приключеній, въ коихъ онъ по званію своему участвовалъ, это былъ добрѣйшій человѣкъ изъ всей Нормандіи.

Поставленный Графомъ предъ родильницей, господинъ Бовулуаръ не потерялъ присутствія духа. Онъ пощупалъ пульсъ замаскированной дамы, ни мало не занимаясь ею, и принялъ важную докторскую осанку, съ помощью коей онъ могъ размыслить о собственномъ своемъ положеніи. Ни въ одной изъ интригъ, какъ постыдныхъ, такъ и преступныхъ, въ коихъ его противъ воли избирали славнымъ орудіемъ, нигдѣ предосторожности не были такъ соблюдаемы какъ здѣсь. Онъ зналъ что часто его смерть казалась лучшимъ средствомъ для сохраненія тайны, въ коей онъ невольно участвовалъ; но никогда еще жизнь его не находилась въ такой опасности, какъ теперь. Онъ рѣшился, прежде всего узнать своихъ сообщниковъ, и постигнувъ всю опасность своего положенія, найти удобнѣйшее средство для спасенія своей особы.

— Въ чемъ дѣло?…. спросилъ врачъ, приготовляясь подать Графинь надлежащую помощь.

— Не отдавайте ему ребенка…..

— Говорите вслухъ….. вскрикнулъ Графъ ужаснымъ голосомъ, что помѣшало Бовулуару дослышать послѣднія слова, произнесенныя страдалицей. Или, прибавилъ онъ тщательно перемѣняя голосъ, читай отходную.

— Жалуйтесь громко, сказалъ врачъ Графинѣ, кричите, ибо у этого человѣка есть алмазы, которые намъ обоимъ не къ лицу!…. Смѣлѣе, сударыня!….

— Будь осторожнѣе!…. вскричалъ снова Графъ.

— Кажется, что онъ ревнивъ? сказалъ лекарь маленькимъ, тоненькимъ голоскомъ. Но стенанія Графини заглушили слова его.

Къ счастью Бовулуара, равно и для сохраненія его репутаціи, природа на этотъ разъ сжалилась. Это были страданія преждевременныя; ребенокъ, происшедшій на свѣтъ, былъ малъ, слабъ и худъ. По своей необычайной малости, новорожденный не могъ причинить сильныхъ страданій матери.

— Клянусь Богородицей!… вскричалъ любопытный врачъ, это выкидышъ!….

При этихъ словахъ Графъ топнулъ ногой съ такой силой, что стѣны задрожали; а Графиня ущипнула Бувулуара.

— А! а! вотъ что! сказалъ онъ про себя.

— Такъ онъ долженъ бы быть недоноскомъ?…. спросилъ онъ на ухо замаскированной дамы, которая отвѣчала ему наклоненіемъ головы, какъ будто это было одно средство изъяснить мысль ея,

— Все это еще не довольно ясно! подумалъ врачъ.

Такъ какъ и всѣ искусные люди, знающіе свое ремесло, онъ могъ легко узнать, въ первый ли разъ женщина находилась въ подобныхъ обстоятельствахъ, и хотя стыдливая неопытность нѣкоторыхъ движеній Графини явно показывала, такъ сказать, ея дѣвственность, лукавый врачъ вскричалъ:

— Барыня такъ легко страдаетъ, какъ будто съ ней это часто случается.

Едва внятные звуки бѣшенства исторглись изъ устъ Графа; онъ страшно затопалъ ногами и закричалъ.

— Подай мнѣ ребенка!

— Не отдавайте ему, ради Бога!…. вскричала мать.

Этотъ почти неистовый вопль пробудилъ въ сердцѣ врача великодушіе, которое внушило въ него смѣлость взять сторону Графини.

— Ребенокъ еще не родился! неторопитесь, не уйдетъ, отвѣчалъ онъ съ холодностью Графу, спрятавъ бѣднаго недоноска.

Но не слыша его крика, онъ посмотрѣлъ на ребенка, подумавъ, что онъ мертвъ.

Тогда Графъ замѣтилъ обманъ врача, и однимъ прыжкомъ очутясь возлѣ него:

— Проклятая, безмозглая голова!…. дашь ли ты мнѣ его!…. вскричалъ онъ, кипя бѣшенствомъ и вырвавъ изъ рукъ его невинную свою жертву, которая тогда подала слабый голосъ.

— Берегитесь; онъ весь изуродованъ! сказалъ Бовулуаръ, схватя Графа за руку! Опъ очень слабъ; это вѣрно семимѣсячной ребенокъ!…

И съ необыкновенной силой, внушенной въ него сильнѣйшимъ состраданіемъ, онъ удержалъ руку отца, сказавъ ему на ухо прерывающимся голосомъ:

— Не берите грѣха на душу: онъ не будетъ живъ!….

— Злодѣй! вскричалъ съ яростью Графъ, изъ рукъ коего испуганный врачъ вырвалъ ребенка, кто тебѣ сказалъ что я хочу лишить его жизни?…. развѣ ты не видишь, что я ласкаю его ?….

— Такъ подождите же, чтобъ ему минуло восьмнадцать лѣтъ, и тогда уже ласкайте его такимъ образомъ!…. отвѣчалъ Бовулуаръ съ значительнымъ видомъ.

— Но, присовокупилъ онъ, подумавъ о собственной своей безопасности (ибо онъ узналъ Графа, который въ минуту запальчивости, забылъ перемѣнить голосъ) окрестите его скорѣй и не сказывайте приговоръ мой матери, или вы ее убьете.

Эти лукавыя слова внушила въ него тайная радость, которую Графъ невольно обнаружилъ движеніемъ, мгновенно обузданнымъ, въ ту минуту, когда лекарь предвѣщалъ близкую смерть ребенка.

Врачъ, коему удалось словами своими сохранить жизнь новорожденнаго, поспѣшилъ отнесть его къ матери. Онъ нашелъ ее въ обморокѣ. Она все слышала: ибо часто случается, что въ сильныхъ болѣзненныхъ припадкахъ, органы человѣка дѣлаются необыкновенно нѣжны.

Бовулуаръ показалъ Графу, насмѣшливымъ тѣлодвиженіемъ, состояніе, въ которое споръ ихъ ввергъ родильницу. Но крикъ ребенка, котораго онъ положилъ на постель, привелъ Графиню въ чувство, какъ-бы волшебной силою.

Несчастная думала слышать голоса двухъ ангеловъ, когда за слабымъ крикомъ младенца, врачъ могъ сказать ей тихо, склонясь къ ея уху:

Берегите его, онъ проживетъ сто лѣтъ!…. Бовулуаръ не ошибется!

Ангельскій вздохъ, тайное пожатіе руки были наградою врача, который, прежде нежели передалъ ласкамъ матери слабое существо, на тѣлѣ коего остался отпечатокъ пальцевъ Графа, старался увѣриться, не разстроили ли отцовскія ласки чего нибудь въ слабой его организаціи.

Изступленіе, съ коимъ мать положила подлѣ себя своего сына, и грозный взоръ, брошенный ею на Графа сквозь два отверстія маски, заставили врача трепетать.

— Она умретъ, если скоро лишится своего ребенка, сказалъ онъ Графу.

Бѣшенство Графа Дерувиль возрастало часъ отъ часу болѣе. Онъ не слыхалъ и не видалъ ничего. Стоя неподвижно и какъ бы погруженъ въ глубокую думу, онъ опять барабанилъ пальцами по стекламъ; но, при послѣднихъ словахъ врача, онъ обратился къ нему съ яростью, и выхвативъ съ запальчивостью шпагу, вскричалъ:

— Мерзавецъ, неучъ!….

Это слово было обидное прозвище, которымъ роялисты величали лигеровъ.

— Дерзкій мошенникъ! Наука, доставляющая тебѣ честь быть сообщникомъ дворянъ, желающихъ имѣть наслѣдниковъ, едва можетъ удержать меня отъ желанія лишить навсегда Нормандію колдуна, возвысивъ его торжественно на шесть футовъ отъ земли!….

Потомъ, къ большому удивленію Бовулуара, Графъ поспѣшно вложилъ шпагу въ ножны:

— Неужели ты не можешь хоть разъ, продолжалъ онъ съ неистовствомъ, быть въ обществѣ знатнаго человѣка и жены его, не подозрѣвая ихъ въ низкихъ расчетахъ черни, не подумавъ, что она не имѣетъ на то одинакихъ правъ съ дворянствомъ? Какія побудительныя государственныя причины могутъ меня заставить дѣйствовать какъ ты предполагаешь!…. Убить сына!…. отнять его у матери!…. Откуда взялъ ты эти небылицы? Развѣ я съ ума сошелъ? Зачѣмъ пугаешь ты насъ на счетъ жизни этого здороваго ребенка!…. Оселъ, знай, что я боялся твоего глупаго тщеславія. Если бъ тебѣ было извѣстно имя благородной дамы, у которой ты принималъ, ты могъ бы похвалиться, что видѣлъ ее! Тьфу пропасть!…. Можетъ быть, отъ излишней предосторожности, ты бы уморилъ мать или ребенка. Но помни, что ты за нихъ будешь мнѣ отвѣчать своей презрѣнной жизнью!

Врачъ былъ изумленъ внезапной перемѣной Графа. Эта излишняя нѣжность къ выкидышу пугала его еще болѣе нежели неистовство и мрачная холодность, прежде имъ оказанныя; голосъ, коимъ были произнесены послѣднія слова, показывалъ болѣе смѣшливости въ исполненіи непреложнаго намѣренія.

Тогда Бовулуаръ мысленно рѣшился удалиться изъ околодка, если будетъ такъ счастливъ, что живъ и здоровъ выйдетъ изъ этого дома и истолковывая столь неожиданную развязку двойнымъ обѣщаніемъ, сдѣланнымъ имъ матери и отцу.

— Я догадываюсь! подумалъ онъ. Этотъ добрый господчикъ не хочетъ заслужишь ненависть жены своей, а положится въ томъ на аптекаря; если такъ, то я долженъ постараться предупредить мать, чтобъ она не спускала глазъ съ своего ребенка!…

Когда онъ приближался къ кровати, то Графъ, который въ это время, подошедъ къ шкафу, открылъ ящикъ, остановилъ его, подавая ему кошелекъ. Врачъ, увидя золото, блестѣвшее сквозь шелковую сѣточку, принялъ его съ радостью и страхомъ.

Графъ, бросая ему кошелекъ съ презрѣніемъ, сказалъ съ насмѣшкой:

— Если ты меня заставилъ толковать съ тобой какъ простолюдина, то, платя тебѣ, я не долженъ забывать, что я вельможа. Я не прошу тебя быть скромнымъ!…. Этотъ человѣкъ, котораго ты видишь — Графъ указалъ на Бертрана — вѣрно сказалъ тебѣ, что вездѣ, гдѣ есть дубы и рѣки, тамъ мои алмазы и ожерелья найдутъ неучей, осмѣливающихся говорить обо мнѣ!….

Окончивъ эти милостивыя слова, великанъ медленно подошелъ къ изумленному врачу, подалъ ему стулъ, и казалось, просилъ его вмѣстѣ съ нимъ сѣсть возлѣ родильницы.

— И такъ! моя милая, намъ Богъ далъ сына!…. возразилъ онъ. Это для насъ большая радость. Что, каково тебѣ?….

— Хорошо, отвѣчала Графиня сквозь зубы.

Удивленіе матери и ея принужденное положеніе, поздняя и притворная радость отца, все удостовѣряло Бовулуара, что тутъ было что-то такое, чего онъ не могъ постигнуть, не взирая на обыкновенную свою прозорливость. Не оставляя своихъ подозрѣній, онъ взялъ руку больной, подъ предлогомъ лучше удостовѣриться въ состояніи ея здоровья.

— Пульсъ хорошъ….. сказалъ онъ. Кажется, нечего опасаться за родильницу. Молочная лихорадка будетъ не премѣнно; но вы этого не бойтесь….. это ничего не значитъ.

Тутъ хитрый врачъ остановился, пожалъ руку Графини съ значительнымъ видомъ:

— Чтобъ быть покойной на счетъ вашего ребенка, сударыня, продолжалъ онъ, не покидайте его ни на минуту. Кормите его долѣе грудью, за которую онъ уже хватается маленькими своими губками, а особливо не давайте ему ни какихъ лекарствъ. Грудное молоко есть лучшее средство отъ всѣхъ дѣтскихъ болѣзней. Мнѣ случалось видѣть много семимѣсячныхъ родовъ, но рѣдко такихъ счастливыхъ какъ ваши. Впрочемъ, это и не удивительно: ребенокъ такъ малъ!…. Его можно, кажется, уложить въ башмакъ!…. вѣрно въ немъ нѣтъ и двухъ фунтовъ вѣсу. Молоко, одно молоко, и если онъ будетъ питаться одной только грудью, то останется живъ.

Послѣднія слова сопровождались новымъ непримѣтнымъ движеніемъ пальцевъ, которыми врачъ сжалъ руку Графинѣ, и не смотря на яростные взоры Графа, сверкавшіе изъ подъ маски, Бовулуаръ проговорилъ свое наставленіе съ непоколебимою важностью человѣка, желающаго только заслужить денежную награду.

— О! О! врачъ, ты забылъ свою старую черную шапку!…. сказалъ ему Бертранъ въ ту минуту, когда онъ съ нимъ вмѣстѣ выходилъ изъ комнаты.

III.
Отеческая любовь.

Причиною милосердыхъ поступковъ Графа съ сыномъ были расчеты. Въ ту самую минуту, когда врачъ остановилъ руку его, корыстолюбіе и обычаи Нормандіи предстали его воображенію. Эти двѣ властительныя причины удержали пальцы его и заставили умолкнуть враждебныя его страсти.

Одна шептала ему: имѣніе жены твоей можетъ только тогда принадлежать фамиліи Дерувиль. когда будетъ наслѣдникъ мужескаго пола.

Другая показывала ему на умирающую Графиню и ея имѣніе, востребованное боковой линіею Сентъ-Савенскаго дома.

Обѣ совѣтовали ему оставить жизнь недоноска на попеченіе природы, и ожидать рожденія другаго сына, здороваго и сильнаго, чтобъ тогда избавиться отъ выкидыша, и уже болѣе не дорожить жизнью жены своей.

Тогда уже предъ глазами его быль не ребенокъ, но помѣстья.

Внезапная его нѣжность сдѣлалась столь же сильна, сколь сильно было его корыстолюбіе: желаніе поддержать имя свое было такъ велико, что онъ хотѣлъ, чтобъ этотъ мертво-рожденный сынъ имѣлъ всѣ признаки здороваго сложенія.

Зная хорошо свойства Графа, мать, удивленная еще болѣе врача, сохранила въ душъ страхъ, который иногда смѣло обнаруживала; но ребенокъ придалъ ей силы и мужество.

Графъ былъ нѣсколько дней неотлучно при женѣ своей, и имѣлъ о ней попеченія; денежный расчетъ придавалъ имъ видъ нѣжности. Но глазъ матери скоро замѣтилъ, что она одна была предметомъ его вниманія. Ненависть отца къ сыну не могла отъ нея скрыться. Онъ избѣгалъ случаевъ его видѣть или до него дотронуться, вставалъ поспѣшно, чтобъ отдавать приказанія какъ только слышалъ голосъ его; наконецъ, онъ, казалось оставлялъ ему жизнь только въ надеждѣ на скорую смерть его. Но и это притворство было тяжело для Графа. Когда онъ замѣтилъ, что внимательный взоръ матери угадывалъ опасность, угрожавшую сыну, онъ объявилъ ей, что уѣдетъ изъ замка на другой день послѣ обѣдни, у которой Графиня будетъ въ первый разъ присутствовать, и предлогомъ этой отлучки была необходимость отвести къ Королю все то войско, которымъ онъ могъ располагать.

Вотъ обстоятельства, предшествовавшія и сопровождавшія рожденіе Эрнеста Дерувиль. Если бъ Графъ не имѣлъ ни какой побудительной причины желать смерти сына: если бъ онъ и заставилъ замолчать то расположеніе, которое люди имѣютъ, ненавидѣть тѣхъ, которымъ разъ сдѣлали зло, и если бъ самое притворство, налагаемое на него необходимостью, показывать любовь къ ненавистному ему недоноску, не усиливало этого чувства: то и тогда бѣдный Эрнестъ былъ бы для него предметомъ отвращенія.

Болѣзненное и слабое сложеніе этого младенца, можетъ быть, поврежденное нѣжною ласкою отца, служило, въ глазахъ Графа, всегдашнимъ упрекомъ отцовскому его самолюбію. Если онъ питалъ чувство отвращенія къ красавцамъ, то не менѣе ненавидѣлъ и людей слабаго здоровья, преданныхъ наукамъ и умственнымъ наслажденіямъ. Чтобъ ему понравиться, должно было имѣть непріятную наружность, высокій ростъ и чрезвычайную силу. Большое невѣжество и глубокія познанія въ военномъ искусствѣ были единственныя уважаемыя имъ качества. Грубость въ обращеніи и въ разговорѣ довершала въ глазахъ его всѣ совершенства мужественнаго человѣка.

И такъ, Эрнестъ нашелъ въ отцѣ врага неумолимаго. Борьба его съ отцемъ началась съ самой колыбели; и единственной его опорой противъ столь опаснаго противника, было сердце робкой и юной его матери, любовь коей еще усилилась отъ угрожающей ему опасности.

Внезапно погруженные въ глубокое уединеніе поспѣшнымъ отъѣздомъ Графа, мать и сынъ чудесно постигли другъ друга; ихъ помышленія и все бытіе ихъ слились вмѣстѣ.

Когда Эрнестъ сталъ различать предметы, и началъ изощрять зрѣніе съ безсмысленною жадностью, сталь свойственною дѣтямъ, тогда взоры его встрѣтились съ мрачными сводами пріемной комнаты; когда юный слухъ его, стараясь ловить звуки, могъ нѣсколько постигать ихъ различіе, то онъ слышалъ одинъ только однообразный шумъ морскихъ волнъ, разбивающихся о прибрежныя скалы, подобный правильному бою маятника: и такъ мѣста, звуки, предметы, все что дѣйствуетъ на чувства, что развертываетъ понятія и характеръ, все способствовало къ тому, чтобъ вселить въ него задумчивость.

Съ самого рожденія онъ долженъ былъ думать, что мать его была единственнымъ существомъ во всемъ мірѣ, глядѣть на свѣтъ какъ на пустыню, и привыкнуть къ чувству мысленнаго созерцанія, вселяющаго въ насъ желаніе жить въ удаленіи отъ людей, и въ себѣ самихъ находить безчисленныя, мысленныя наслажденія. Такъ какъ всѣ болѣзнію одержимыя дѣти, онъ почти всегда былъ въ страдательномъ положеніи. Органы его были такъ нѣжны, что малѣйшій неожиданный стукъ или разговоръ, слишкомъ шумный, причиняли ему болѣзненные припадки. Вы сказали бы, что это одно изъ тѣхъ маленькихъ насѣкомыхъ, для коихъ Премудрость Божія укрощаетъ силу вѣтра и зной солнечныхъ лучей. И такъ, не имѣя довольно силы, чтобъ бороться даже и съ малѣйшимъ препятствіемъ, онъ уступалъ всякой враждебной силъ безъ сопротивленія и ропота.

Это ангельское терпѣніе внушило матери столь сильную къ нему привязанность, что это чувство много облегчало для нея всѣ мелочныя заботы, которыхъ безпрестанно требовало столь слабое здоровье. Ежеминутно слышались ей слова врача, и, страшась всего за сына, она окружила недовѣрчивостью колыбель его. Скоро печальное ея существованіе, казавшееся ей лишеннымъ всѣхъ прелестей жизни, украсилось небесными радостями: одинъ взглядъ на сына заставлялъ ее забывать всѣ свои горести. Она благословляла Провидѣніе, которое помѣстило его среди тишины и спокойствія, въ единственной сферъ, гдѣ онъ могъ расти счастливо и избѣгнуть смерти.

Часто нѣжная мать съ осторожностью подымала его на рукахъ своихъ до готическихъ оконъ….. тогда голубые глаза его, подобные глазамъ матери, казалось, вникали въ зеленоватые воды океана. Оба они по цѣлымъ часамъ смотрѣли на безконечность этого необозримаго пространства, поперемѣнно, то мрачнаго, то блестящаго. Эти продолжительныя, безмолвныя бесѣды были для Эрнеста тайнымъ училищемъ горести, ибо почти всегда глаза матери его орошались слезами; и тогда, во время этихъ тяжкихъ душевныхъ мечтаній, черты юнаго Эрнеста походили на тонкую сѣть, подавленную сильною тяжестью. Но скоро раннее его понятіе о несчастіи открыло ему вліяніе дѣтскихъ игръ его на расположеніе Графини, и онъ старался въ печальныя минуты развеселять ее тѣми же ласками, кои она употребляла для укрощенія его страданій; и не рѣдко удавалось маленькимъ рученкамъ его, дѣтскому лепету и лукавой улыбки, разсѣять задумчивость грустной матери. Тогда, если даже онъ и чувствовалъ усталость, то какое-то сердечное чувство его заставляло скрывать еe.

— Нѣжный цвѣтокъ!… вскричала Графиня, увидя его усыпленнымъ усталостью, тогда какъ рѣзвостью своей ему удалось разсѣять одно изъ самыхъ горестныхъ ея воспоминаній. Съ кѣмъ можешь ты жить счастливо? Кто будетъ понимать тебя!…. тебя, когда нѣжную душу твою можетъ оскорбить одинъ строгій взоръ; когда ты, подобно несчастной твоей матери, будешь болѣе дорожить одной улыбкой, чѣмъ всѣми сокровищами міра?…. Ангелъ, нежнѣо любимый матерью, кто, кромѣ ея, въ цѣломъ свѣтѣ, будетъ любить тебя?…. Кто угадаетъ сокровища, сокрытыя подъ твоей бренной оболочкой?…. Никто….. Подобно мнѣ, ты будешь одинокъ въ мірѣ…..

Она вздохнула, заплакала; но прелестный образъ ребенка, покоющагося на ея колѣняхъ, заставилъ ее горестно улыбнуться; она долго смотрѣла на него въ молчаніи….. чувствуя себя счастливою, и наслаждаясь однимъ изъ тѣхъ безмолвныхъ, непостижимыхъ удовольствій, кои остаются тайною между матерью и природою.

Въ полтора года, слабость Эрнеста не позволяла еще Графинѣ выносить его на воздухъ; но легкій румянецъ бѣлолилейныхъ щекъ его, какъ блѣдный листокъ розы, сорванной вѣтромъ, служилъ признакомъ жизни и здоровья. Въ то время, когда она начинала вѣрить предсказаніямъ врача, и радоваться, что въ отсутствіе Графа могла окружить своего сына всѣми возможными предосторожностями, и тѣмъ предохранить его отъ опасности, письма Графскаго секретаря извѣстили ее о скоромъ возвращеніи властелина.

Въ одно утро, предаваясь той радости, которую ощущаютъ всѣ матери при видѣ перваго шага, сдѣланнаго ихъ первенцемъ, Графиня играла съ Эрнестомъ въ игры столь же неизобразимыя, какъ прелесть воспоминаній….. Вдругъ раздались тяжелые шаги, и едва, по невольному движенію, успѣла она вскочить со стула, какъ увидѣла передъ собой Графа. Она вскрикнула съ ужасомъ, но стараясь поправить свою ошибку, она подошла къ Графу съ покорностью принять поцѣлуй его.

— Если бъ я была предувѣдомлена о вашемъ пріѣздѣ…..

— Пріемъ, сказалъ Графъ, прерывая ее, былъ бы, можетъ быть, ласковѣе, но не такъ чистосердеченъ.

Онъ увидѣлъ Эрнеста и здоровый видъ ребенка поразилъ его. Бѣшенство сверкнуло въ его взорѣ, но стараясь скрыть это чувство, онъ притворно улыбнулся.

— Я привезъ тебѣ пріятныя извѣстія….. прервалъ онъ. Мнѣ дана въ управленіе Шампанія и Король обѣщалъ пожаловать меня въ Герцоги и Перы. Еще, мы получили наслѣдство….. Проклятый этотъ Гугенотъ Шаверни умеръ.

Графиня поблѣднѣла и упала на кресла. Она угадывала тайну зловѣщей радости, написанной на лицѣ ея супруга, и которую видъ Эрнеста еще, казалось, увеличивалъ. Это былъ адской хохотъ сатаны.

— Вы знаете, Графъ, сказала она смущеннымъ голосомъ, что я долго любила Шаверни. Вы Богу дадите отвѣтъ за мои горести…..

При этихъ словахъ взоръ Графа сдѣлался свирѣпымъ, губы дрожали отъ ярости и долго онъ не могъ произнести ни одного слова; но наконецъ, бросивъ на столъ шпагу съ такою запальчивостью, что желѣзо издало звукъ, подобный раскату грома…..

— Послушай! вскричалъ онъ неистовымъ голосомъ, — и помни слова мои! Я не хочу ни видѣть, ни слышать маленькаго урода, который сидитъ у тебя на колѣняхъ. Онъ твой сынъ, но не мой….. Есть ли у него хоть одна моя черта?… Клянусь Богомъ! Удали его скорѣе съ глазъ моихъ, или…..

— Великій Боже!…. вскричала Графиня.

— Молчи!…. отвѣчалъ Графъ. Если ты не хочешь, чтобъ я убилъ его, то пусть онъ мнѣ никогда не попадается на глаза…..

— Когда такъ, прервала Графиня, чувствуя въ себѣ довольно силы противуборствовать тирану, клянитесь мнѣ, что никогда не будете покушаться на жизнь его, если не будете его видѣть….. Могу ли я положиться на честное слово дворянина?….

— Но….. прервалъ Графъ.

— Такъ убей же насъ обоихъ, извергъ!…. вскричала она, и бросилась на колѣна, прижимая къ груди сына…..

— Встньте, сударыня! даю вамъ честное слово дворянина не покушаться на жизнь проклятаго зародыша, но только съ тѣмъ, чтобъ онъ жилъ на утесахъ, окружающихъ море у подошвы замка; и, горе ему, если я встрѣчу его когда нибудь за этимъ рубежемъ!….

Графиня горько заплакала.

— Взгляните на него!…. сказала она. Это вашъ сынъ.

— Сударыня!….

При этомъ словъ, испуганная Графиня схватила и унесла ребенка, у коего сердце билось какъ малиновка, захваченная въ гнздѣ.

Потому ли, что въ невинности есть какое то очарованіе, которому и самые жестокіе люди противиться не могутъ, или отъ того, что Графъ раскаявался въ своей жестокости, и, можетъ быть, боялся довести до отчаянія женщину, необходимую какъ для удовольствій, такъ и для видовъ его; голосъ его сдѣлался кротокъ, когда жена его возвратилась блѣдная и чуть живая.

— Іоанна, моя милая, сказалъ онъ ей, дай мнѣ руку, не сердись на меня!…. Не знаешь, право, какъ съ тобой обходиться. Я привезъ тебѣ новыя почести, новыя богатства; и, тьфу пропасть! Ты принимаешь меня какъ лигера! Теперь отлучки мои будутъ продолжительны до тѣхъ поръ, пока, вмѣсто Шампаніи, мнѣ не дадутъ въ управленіе Нормандіи; и такъ, милая, по крайней мѣръ не косись на меня пока я здѣсь пробуду…..

Графиня поняла смыслъ этихъ словъ; притворная ихъ кротость не могла уже болѣе ее обмануть.

— Я знаю свои обязанности!…. отвѣчала она печальнымъ голосомъ, который мужу ея показался нѣсколько нѣжнымъ.

Іоанна имѣла слишкомъ много непорочности и величія души, чтобъ такъ, какъ нѣкоторыя женщины, искать власти надъ мужемъ, употребляя въ поступкахъ своихъ уловки или играя его нѣжностью; она вздохнула, удалилась съ покорностію и безмолвно, скрывая отчаяніе въ душѣ своей.

— Тьфу пропасть!! Она, кажется никогда меня любить не будетъ!…. вскричалъ Графъ, примѣтя слезу, блеснувшую въ глазахъ Графини, когда она вышла изъ комнаты.

Посредствомъ особаго рода чародѣйства, коего тайну постигли всѣ матери, но которое имѣло еще болѣе силы въ сношеніяхъ Графини съ сыномъ, ей удалось дать ему понятіе о той опасности, которая безпрестанно угрожала ему, заставить его бояться встрѣчи отца. Страшная сцена, коей Эрнестъ былъ свидѣтелемъ, врѣзалась въ его памяти, и даже имѣла вліяніе на его здоровье. Внутреннее чувство такъ хорошо извѣщало его о приближеніи Графа, что, если улыбка, едва замѣтная привычному взору матери, озаряла лице его, въ ту минуту когда слабые органы его, подстрекаемые страхомъ, извѣщали его объ отдаленной походкѣ отца, то черты лица его измѣнялись, и слухъ матери не былъ такъ тонокъ, какъ внутреннее чувство сына. Съ лѣтами эта способность возрасла до того, что Эрнестъ, подобно дикимъ Американцамъ, различалъ шаги отца, слышалъ громозвучный его голосъ на неимовѣрномъ разстояніи и заранѣе предсказывалъ приходъ его.

Видя, что сынъ ея такъ рано началъ раздѣлять чувство ужаса, вселяемое въ нее мужемъ, Графиня стала еще сильнѣе любить его; и союзъ ихъ скрѣпился столь твердыми узами, что, подобно двумъ цвѣткамъ, растущимъ на одномъ стеблѣ, одинъ и тотъ же вѣтеръ пригибалъ ихъ къ землѣ, одна и та же надежда одушевляла ихъ. Это было одно существованіе.

По отъѣздѣ Графа, Іоанна осталась беременною вторично; и, на этотъ разъ, родила въ срокъ, требуемый предразсудками.

Она съ несказанными муками произвела на свѣтъ здороваго мальчика, который, черезъ полтора года, такъ походилъ на своего отца, что ненависть Графа къ перворожденному еще усилилась. Для сохраненія жизни своего милаго ребенка, Графиня согласилась на всѣ распоряженія, сдѣланныя Графомъ для счастья и будущаго возвышенія втораго ихъ сына. Эрнеста назначили въ духовное званіе; Максимиліанъ же долженъ былъ наслѣдовать все имѣніе и всѣ почести Дерувильскаго дома. Этою цѣной бѣдная мать купила спокойствіе своего любимца.

Никогда не было столько различія между братьями, какъ между Эрнестомъ и Максимиліяномъ. Меньшой любилъ съ самого рожденія шумъ, буйныя игры и войну, и потому онъ былъ столько же любезенъ Графу, сколько Эрнестъ Графинѣ. Братья выросли и достигли юношескаго возраста, не зная, не видя другъ друга.

Эрнесть жилъ въ маленькой хижинѣ, построенной въ каменномъ гротѣ, у подошвы замка, на берегу моря. Графиня расположила внутренность этого смиреннаго жилища такимъ образомъ, чтобъ сынъ ея могъ находить въ немъ всѣ наслажденія роскоши. Тамъ проводила она съ нимъ большую часть дня. Они вмѣстѣ бродили по скаламъ, по берегу моря; она показывала ему границы небольшаго его владѣнія, состоявшаго изъ песку, раковинъ и камешковъ. Нечувствительно, ужасъ, написанный на лицѣ матери, если онъ переступалъ хоть шагъ за предѣлы этого рубежа, заставилъ его догадаться, что за этимъ рубежемъ ожидала его смерть. Имя отца его вселяло въ него страхъ, который его тревожилъ, лишалъ душевныхъ силъ и приводилъ въ какое то разслабленіе, подобное тому, которое заставляетъ ребенка падать на колѣна передъ тигромъ.

Часто, притаясь въ отверзтіи утеса, онъ издалека видѣлъ ужаснаго великана, отца своего, или слышалъ голосъ его, и тогда горестное чувство той минуты, когда онъ былъ имъ проклятъ, обдавало холодомъ его сердце. И такъ, подобно Лапландцу, который умираетъ, покинувъ снѣга свои, онъ изъ хижины и скаль составилъ себѣ прелестное отечество; и, когда переступалъ рубежъ ихъ, то чувствовалъ тоску неизъяснимую.

Графиня, видя, что бѣдный ребенокъ можетъ найти счастье только въ тишинѣ и спокойствіи, старалась вселить въ него склонность къ уединенію. Библіотека Кардинала Дерувиль перешла въ его руки. Чтеніе долженствовало наполнить всю жизнь его. Въ замѣнъ его немощей, природа одарила его столь пріятнымъ голосомъ, что трудно было противиться удовольствію его слушать. Мать учила его музыкѣ, и нѣжные и унылые напѣвы, сопровождаемые звуками цитры, были драгоцѣннейшимъ его сокровищемъ…… Восхитительная поэзія, коей богатыя мечты заставляютъ насъ пробѣгать обширныя страны фантазіи; изобильное сравненіе идей человѣческихъ; восторгъ вселяемый въ насъ совершеннымъ познаніемъ геніяльныхъ произведеній, — все сдѣлалось неисчерпаемымъ, тихимъ наслажденіемъ задумчивой и уединенной его жизни. Наконецъ цвѣты, прелестныя созданія, коихъ участь имѣла столько сходства съ его участью, получили всю его привязанность. Радуясь невиннымъ склонностямъ своего сына, предохранявшимъ его отъ грубаго прикосновенія общественной жизни, которое могло быть ему столь же пагубно, какъ солнечные лучи убійственны для блестящей рыбки, выброшенной на морской берегъ, Графиня давала болѣе пищи занятіямъ Эрнеста, принося ему Испанскіе романсы, Италіянскіе духовные концерты, книги, сонеты, стихотворенія….. И всякое утро онъ находилъ въ своемъ уединеніи живописныя, благоухающія растенія.

Чтеніе, коему онъ не могъ долго предаваться по слабости здоровья, и его прогулки между скалъ были прерываемы мысленными бесѣдами, во время коихъ онъ по цѣлымъ часамъ любовался красивыми цвѣтами, своими подругами, или притаясь въ ущельи, тщательно разсматривалъ какое нибудь морское растеніе или мохъ.

Онъ искалъ поэзіи въ благовонной коронкѣ цвѣтка, такъ какъ пчела высасывала бы изъ нея медъ. Часто, даже безъ цѣли, и самъ не постигая своего удовольствія, онъ восхищался нѣжными жилочками, рѣзкой краской, означенными на цвѣтахъ, блескомъ золотой или лазуревой, зеленой или фіолетовой ихъ одежды, прелестной вырѣзкой изъ листочковъ, гладкой или пушистой ихъ тканью, которая раздиралась, какъ душа его, при малѣйшемъ усиліи.

Иногда онъ проводилъ цѣлые дни, покоясь на пескѣ, влача пріятные, нѣгой исполненные часы, чувствуя себя счастливымъ, и будучи поэтомъ, самъ не зная того; и тогда внезапный полетъ насѣкомаго съ позлащонными крылышками, отблескъ солнца въ океанѣ, колебаніе необозримаго и прозрачнаго зеркала водъ, раковина, морской паукъ, все было удовольствіемъ, наслажденіемъ для его невинной души. Видѣть издали мать свою, слышать шорохъ ея платья, внимать ея голосу, цѣловать ее, говорить съ ней, ее слушать, все причиняло ему такія живыя ощущенія, что часто малѣйшее замедленіе или долгое ожиданіе производило въ немъ сильную дрожь.

Въ шестнадцать лѣтъ, Эрнестъ видомъ походилъ на ребенка, и, подобно растенію, лишенному питанія, онъ отъ продолжительной задумчивости получилъ привычку клонишь голову внизъ. Сквозь прозрачную, атласу подобную кожу его, какъ сквозь нѣжную кожу дѣвочки, можно было пересчитать всѣ жилки. Бѣлизна его походила на бѣлизну фарфора. Свѣтлоголубые глаза его выражали слабость. неизъяснимую горесть; они, казалось, просили о защитѣ, ибо просьба написана была во взорѣ его, а скромность разливалась во всѣхъ чертахъ. Длинные каштановые волосы, гладкіе и мягкіе, раздѣлялись на лбу и вились по плечамъ. Щеки его были блѣдны и со впадинами; ясное, но изсѣченное морщинами чело вселяло горестное чувство; оно показывало страданіе медленное и глубокое. Пріятныя уста, украшенныя двумя рядами бѣлыхъ зубовъ, сохраняли улыбку подобную той, которая часто видна бываетъ на устахъ умирающаго. Руки равнялись бѣлизной рукамъ кокетки и были необыкновенно хороши. Звукъ голоса внушалъ любовь…..

Наконецъ вы бы подумали что это голова молодой, болѣзненной дѣвушки на слабомъ и изуродованномъ тѣлѣ. Въ немъ была одна только душа, и эта душа требовала тишины, ласкъ, спокойствія и любви. Мать расточала ему любовь и ласки; скалы доставляли тишину и спокойствіе: цвѣты, книги указали его уединеніе, а маленькое его королевство, состоящее изъ песку и раковинъ, растеній и цвѣтовъ, казалось ему міромъ всегда обновленнымъ: такъ до восемьнадцати лѣтъ Эрнестъ былъ счастливъ.

Но скоро ужаснѣйшее несчастіе постигло его. Графиня, снѣдаемая горестію, уже давно была одержима томительной болѣзнью. Она умерла. Эрнестъ остался одинокъ въ мірѣ. Горесть его была безмолвна. Онъ не бродилъ болѣе по скаламъ; не читалъ, не пѣлъ; просиживалъ цѣлые дни въ ущельи, презирая бурю и непогоду, неподвиженъ, какъ бы сросшійся съ камнемъ, на которомъ сидѣлъ; рѣдко проливая слезы, но углубляясь въ мысль единую, безконечную, необозримую, какъ океанъ, и, какъ онъ, поперемѣнно, то грозную, то ужасную, то спокойную…..

Нѣтъ, это было болѣе нежели горесть; это была новая жизнь, судьба непреложная. Бѣдное существо уже не улыбалось болѣе. Есть горести пожія на кровь, брошенную въ текучую воду; эта кровь на минуту обагряетъ струи: потомъ набѣжавшая волна снова очищаетъ ихъ; но, у Эрнеста самый источникъ былъ мутенъ и каждая струя времени приносила ему новыя страданія.

Графиня, на одрѣ смерти, поручила своего сына Бертрану. Тайное чувство, которое никогда не обманетъ матери, заставило ее замѣтить глубокое сожалѣніе, которое оруженосецъ питалъ къ слабому наслѣднику могущественнаго дома, вселяющаго въ него то почтеніе, которое церковь внушаетъ служителю алтарей ея.

Бертранъ остался единственнымъ покровителемъ молодаго своего господина. Восьмидесятилѣтній старикъ имѣлъ главное смотрѣніе надъ конюшнями для того, чтобъ занимать какую нибудь должность въ домъ, и, какъ онъ жилъ недалеко отъ хижины Эрнеста, то могъ имѣть о немъ попеченіе, съ той непоколебимой привязанностью и простодушіемъ, кои составляютъ отличительную черту характера старыхъ солдатъ.

Говоря съ бѣднымъ сиротой, онъ старался сколько можно смягчать голосъ свой. Во время дождя онъ тихо бралъ его за руку, исторгалъ изъ глубокой задумчивости и уводилъ домой. Онъ гордился тѣмъ, что могъ хоть отчасти замѣнять Графиню, и если сынъ ея не находилъ въ немъ всей ея горячности, то могъ по крайней мѣрѣ найти нѣжную ея заботливость….. Его состраданіе походило на любовь.

Чѣмъ сильнѣе становилась привязанность стараго оруженосца къ молодому его господину, тѣмъ менѣе Эрнестъ противился попеченіямъ служителя; но между ними никогда не было симпатіи: всѣ связи между проклятымъ сыномъ и людьми были прерваны. Мать его унесла съ собой въ могилу всю ту любовь, которую онъ могъ питать съ себѣ подобнымъ. Казалось, что сердце его было также сокрушено какъ и тѣло.

Онъ составлялъ твореніе, защищающее средину между человѣкомъ и растеніемъ. Въ душѣ его хранилась чистая непорочность. Онъ не зналъ законовъ общежитія, ложныхъ предразсудковъ свѣта, но повиновался единственно внушенію сердца.

Не взирая на мрачную свою задумчивость, скоро онъ почувствовалъ необходимость любить, имѣть другую мать, душу способную понимать его; но между имъ и просвѣщеніемъ возвышалась неодолимая преграда; долго искавъ существа, коему онъ могъ бы ввѣрять свои мысли, и съ какимъ могъ бы дѣлиться жизнію, онъ наконецъ сблизился чувствами съ океаномъ.

Имѣя безпрестанно передъ глазами неизмѣримое пространство, феномены коего такъ противуположны феноменамъ земли, онъ открылъ въ немъ таинства непостижимыя. Еще съ колыбели ознакомленный съ безконечностью влажныхъ полянъ, море и небо были для него отголосками очаровательной поэзіи. Для него все было привлекательно въ этой обширной картинѣ, по видимому, столь однообразной. Такъ какъ и у всѣхъ, у коихъ душевная сила превосходитъ тѣлесную, взоръ его былъ проницателенъ, и могъ различать безъ труда въ весьма дальнемъ разстояніи самые бѣглые оттѣнки свѣта, легчайшую рябь, подернувшуюся поверхность воды. Даже и тогда, когда море было спокойно, онъ любовался многочисленными отраженіями, его отсвѣчивающими, когда, подобно лицу женщины, оно было выразительно, одушевлялось улыбкой, прихотливою мыслію; тамъ зеленовато и мрачно, тутъ какъ бы весело усмѣхаясь въ лазури своей….. то сливая блестящія струи свои съ колеблющимся свѣтомъ горизонта, то тихо волнуясь подъ навислымъ сводомъ сѣрыхъ тучъ….. Ему казалось, что великолѣпныя празднества совершались для него при захожденіи солнца, когда свѣтило разливало багровыя струи свои по волнамъ, какъ пурпурную мантію. Море было весело, живо, остроумно среди дня, когда струимое вѣтеркомъ, оно повторяло въ безчисленномъ множествѣ ослѣпительныхъ граней яркій блескъ солнца; но оно питало его задумчивость и исторгало слезы, когда, спокойно и печально, оно съ покорностью отражало сѣрый цвѣтъ неба, подернутаго облаками….. Онъ постигъ безмолвный отзывъ этого безконечнаго творенія: приливъ и отливъ были для него сладкозвучнымъ дыханіемъ, каждый вздохъ коего выражалъ чувство. Онъ умѣлъ понимать тайный привѣтъ, его, и ни одинъ мореплаватель, ни одинъ ученый не могъ такъ хорошо предсказать малѣйшую ярость могущественнаго океана, слабѣйшую перемѣву его поверхности. По плеску умирающей на пескѣ волны онъ предугадывалъ зыби, бури, силу морскихъ приливовъ.

Когда ночь мрачнымъ покровомъ своимъ одѣвала природу, онъ иногда видѣлъ его въ сумрачномъ сіяніи, и съ нимъ бесѣдовалъ. Наконецъ, онъ участвовалъ въ его вѣчной и плодотворной жизни: когда оно бушевало, буря отражалась въ душѣ его; онъ вдыхалъ въ себя яростный ревъ его, бродилъ между огромныхъ валовъ, кои съ влажной пѣной разбивались объ утесы, былъ неустрашимъ и грозенъ какъ самое море, и, подобію ему, былъ внезапно, то свирѣпъ, то молчаливъ, то кротокъ… Онъ обручился съ моремъ. Она было его повѣреннымъ, его другомъ, его счастіемъ.

Когда поутру, пробираясь по мелкому и блестящему песку, коимъ былъ усѣянъ морской берегъ, онъ всходилъ на утесы свои, то, окинувъ океанъ однимъ взоромъ, онъ узнавалъ его расположеніе: онъ видѣлъ картины его, и парилъ надъ пространствомъ водъ, какъ ангелъ небесный…. Если бѣлые пары, рѣзвые и игривые, накидывали на него тусклую сѣть, какъ покровъ на чело невѣсты, тогда онъ слѣдилъ за его колебаніемъ и фантастическою игрою съ неизъяснимою радостію… Для него было наслажденіемъ видѣть въ немъ поутру желаніе нравиться, какъ въ женщинѣ, которая встаетъ съ постели свѣжа, румяна, еще объята сладкой дремотой….

Мысль его, сочетавшаяся съ этой великой, божественной мыслью, утѣшала его въ уединеніи, и безчисленные отблески души его населяли его пустыню восхитительными мечтами. Непороченъ, какъ ангелъ, не имѣя понятія объ общественныхъ предразсудкахъ, унижающихъ человѣка, простосердеченъ, какъ ребенокъ, онъ жилъ какъ птичка, какъ цвѣтокъ, расточая только одни сокровища воображенія поэтическаго: то возносясь молитвой къ Богу, то нисходя съ уничиженіемъ и покорностью, до мирнаго наслажденія твари; неимовѣрное смѣшеніе двухъ созданій. Звѣзды были для него цвѣтами ночи; солнце отцемъ; птицы друзьями. Вездѣ мечталась ему душа матери: часто видѣлъ онъ ее въ облакахъ, съ ней бесѣдовалъ, и они оба въ небесныхъ видѣніяхъ сообщались другъ съ другомъ….. Были дни, когда ему слышался голосъ ея, когда онъ восхищался ея улыбкой, дни, въ кои онъ не терялъ ея…. Казалось, что Богъ одарилъ его свойствомъ древнихъ пустынниковъ, внутреннимъ чувствомъ, болѣе совершеннымъ, необыкновенной душевной силой, которая позволяла ему вникать глубже другихъ въ тайну божественныхъ твореній. Его горести и страданія были какъ бы узами, связывавшими его съ міромъ духовъ, Онъ стремился въ него, облеченный оружіемъ любви, чтобъ найти мать, осуществляя такимъ образомъ, высшими звуками восторга, баснословное предпріятіе Орфея….. Онъ стремился въ будущность, въ небо, такъ какъ съ вершины своего утеса онъ носился по океану отъ одного предѣла горизонта до другаго.

Часто также, притаясь во впадинѣ природою выточенной въ обломкѣ гранита, и коей входъ былъ такъ узокъ какъ отверзтіе норы, слабо освѣщенный палящими лучами солнца, которые проникая сквозь разсѣлины, позлащали красивые мхи, украшавшіе это убѣжище, настоящее гнѣздо морской птицы, часто предавался онъ сладкому сну. Солнце, единственный властелинъ его, одно говорило ему, что онъ спалъ, измѣряя то время, въ которое для него изчезли его водяные ланшафты, позлащенные пески, его раковины. Тогда мечталось ему, сквозь яркій блескъ, уподобляющійся свѣту небесному, обширные города, о коихъ читалъ онъ въ книгахъ, онъ глядѣлъ безъ зависти на дворъ, на владыкъ земныхъ, на сраженія, на людей, на памятники….. Эти видѣнія, являвшіяся ему среди дня, привязывали его еще сильнѣе къ любезнымъ его цвѣтамъ, къ облакамъ, къ солнцу, къ прекраснымъ гранитнымъ утесамъ. Казалось, что ангелъ открывалъ предъ нимъ пропасти нравственнаго міра, и ужасныя потрясенія просвѣщеннаго общества, дабы болѣе привязать его къ уединенію….. Онъ чувствовалъ, что если бъ осмѣлился пройти сквозь океанъ людей, душа его была бы скоро растерзана; онъ погибъ бы въ немъ, какъ цвѣтокъ, сокрушенный паденіемъ съ высокаго окна на грязную улицу….

Въ 1617 году, двадцать четыре года спустя послѣ той ужасной ночи, въ ' которую Эрнестъ родился, Герцогъ Дерувиль, которому минуло уже семьдесятъ пять лѣтъ, старый; дряхлый, едва живой, сидѣлъ при захожденіи солнца въ огромномъ креслѣ передъ готическимъ окномъ своей спальни, на томъ самомъ мѣстѣ, откуда нѣкогдa Графня, извлекая изъ охотничьяго рога слабые звуки, терявшіеся въ воздухѣ, тщетно призывала на помощь Бога и людей. Это были сущія гробовыя развалины. Широкое и могущественное лице его, которое страданія и лѣта лишили прежней мрачности, было блѣдно, и соотвѣтствовало остаткамъ сѣдыхъ волосъ, упадавшихъ около плѣшивой головы, коей пожелтѣвшій черепъ выказывалъ немощь. Воинскій духъ и фанатизмъ еще отражались въ сѣрыхъ глазахъ его, но ихъ умѣряло богобоязненное чувство. Набожность придавала какую то монашескую покорность чертамъ его лица, прежде столь грубымъ, а теперь избражденнымъ морщинами, укрощавшими его суровое выраженіе. Отраженіе заходящаго солнца пріятно отцвѣчивало еще могущественное чело его, а обезсиленный корпусъ, завернутый въ темную одежду, неподвижностью и тяжестью своею вполнѣ довершалъ картину однообразнаго существованія и ужаснаго спокойствія этого человѣка, прежде столь предпріимчиваго, дѣятельнаго, враждебнаго.

— Довольно!…. сказалъ онъ своему капелану, почтенному старцу, который читалъ ему Евангеліе, стоя предъ нимъ въ почтительномъ положеніи.

Герцогъ, походившій на одного изъ тѣхъ старыхъ львовъ, которыхъ содержатъ въ звѣринцахъ, и которые достигаютъ дряхлости еще исполненные величія, обратился къ другому сѣдовласому старцу, и протянулъ къ нему руку, сухую, покрытую волосами, хотя еще жилистую, но уже безсильную.

— Теперь, врачъ, твоя очередь! вскричалъ онъ; посмотри, каковъ я сегодня….

— Все идетъ хорошо, милостивый государь, жару нѣтъ…. Вы еще долго проживете….

— Мнѣ бы хотѣлось, чтобъ Максимиліянъ быль здѣсь! прервалъ Герцогъ улыбаясь съ довольнымъ видомъ….. Это храбрый молодой человѣкь! Теперь онъ командуетъ ротою королевскихъ застрѣльщиковъ….. Маршалъ Данкръ покровительствуетъ ему…… Благосклонная Королева наша обѣщала доставить ему выгодное супружество, и имя мое достойно перейдет въ потомство… Онъ славно отличился при нападеніи…

Въ эту минуту Бертранъ вошелъ, держа въ рукѣ письмо.

— Что это ?… сказалъ съ живостью старый Герцогь.

— Письмо, которое Ея Величество Посылаетъ вамъ съ нарочнымъ, отвѣчалъ оруженосецъ.

— Неуже ли Гугеноты опять взялись за оружіе? Тьфу пропасть! вскричалъ Герцогъ, выпрямясь, и бросивъ сверкающій взоръ на трехъ стариковъ… Я опять вооружу своихъ солдатъ и, когда Максимиліянъ будетъ со мной, то Нормандія….

— Сядьте, милостивый государь, сказалъ врачъ, боясь слишкомъ сильныхъ волненій для выздоравливающаго Герцога.

— Прочти, Корбино, сказалъ старикъ, подавая письмо духовнику своему.

Эти четыре человѣка составляли любопытную картину, поучительную для человѣчества. Оруженосецъ, священникъ и лекарь, убѣленные лѣтами, всѣ трое стояли передъ своимъ повелителемъ, сидящимъ въ креслахъ; слабый взоръ ихъ служилъ истолкованіемъ тѣхъ глубокихъ помысловъ, которые наполняютъ душу людей, готовящихся вступить въ вѣчность; всѣ четверо, безмолствуя, освѣщенные блескомъ заходящаго солнца, представляли восхитительную картину меланхоліи, богатую противулоложностями. Эта мрачная и величественная комната, въ которой ничто не перемѣнялось въ продолженіе слишкомъ двадцати лѣтъ, служила превосходнѣйшей рамой этой картинѣ, исполненной поэзіи, представляющей людей съ угасшими страстями, съ горестнымъ ожиданіемъ смерти, но исполненныхъ благочестія….

— Маршалъ Данкръ убитъ на Луврскомъ мосту, по повелѣнію короля, потомъ….

— Кончай скорѣе! вскричалъ Герцогъ.

— Сынъ вашъ…..

— Что такое?…..

— Его нѣтъ болѣе на свѣтѣ…

Герцогъ склонилъ голову на грудь, тяжело вздохнулъ, и долго пребылъ безмолвенъ и неподвиженъ.

При этомъ словѣ, при этомъ вздохъ, три старика взглянули другъ на друга. Имъ казалось, что знаменитый и богатый домъ Дерувиль исчезалъ, подобно кораблю, утопающему въ волнахъ.

— Король, прервалъ Герцогъ, бросая грозный взоръ на небо, очень ко мнѣ неблагодаренъ!… Онъ вѣрно забылъ все, что я предпринималъ за честь его имени…….

— Это праведное небесное мщенье!… сказалъ священникъ важнымъ голосомъ.

— Посадите этого человѣка въ тюрьму!….. вскричалъ раздраженный Герцогъ.

— Меня вы легче можете заставишь замолчать, чѣмъ вашу совѣсть.

Старикъ задумался.

— Домъ мой погибнетъ!…. имя мое угаснетъ!.. Я хочу жениться… имѣть сына!… сказалъ онъ немного помолчавъ.

Врачъ невольно улыбнулся, хотя ужасно было выраженіе отчаянія на лицѣ Графа Дерувиль.

Въ эту минуту, посреди тишины, возвышаясь надъ слабымъ журчаніемъ моря, звуки, сталь же свѣжіе какъ вечерній вѣтерокъ, столь же чистый какъ лазурь небесная, столь же простые какъ зеленоватыя цвѣты океана, раздались внезапно какъ бы для очарованія природы. Прелесть этого ангельскаго голоса, мелодія словъ, жалобные звуки, все вливало въ душу чувство подобное обворожительному благоуханію. Гармонія носилась какъ бы въ облакахъ. Она наполняла воздухъ, она изливала кроткій бальзамъ на всѣ страданія, или лучше, она укрощала ихъ. Голосъ сливался такъ прелестно съ плескомъ волнъ, что казался выходящимъ изъ нѣдръ моря… Онъ былъ сладостнѣе напѣвовъ любви; ибо въ немъ была очаровательная свѣжесть надежды.

— Что это такое?…. спросилъ герцогъ.

— Это поетъ нашъ маленькой соловей. Мы такъ называемъ старшаго сына вашей свѣтлости….. отвѣчалъ Бертранъ.

— Моего сына! вскричалъ старикъ. У меня есть сынъ?…. сынъ!

Онъ вскочилъ со стула, и началъ ходишь по комнатѣ, то медленными, то скорыми шагами; потомъ, сдѣлавъ повелительный знакъ рукой, онъ выслалъ всѣхъ вонъ, исключая священника.

На другой день по утру, Герцогъ, опираясь на стараго оруженосца, шелъ вдоль морскаго берега, между утесами, отыскивая сына, котораго нѣкогда проклялъ. Онъ увидѣлъ его издали, сидящаго въ ущельѣ гранитной скалы, небрежно раскинувшись на солнцѣ; голова его покоилась на мягкой травѣ, ноги были поджаты….. Онъ походилъ на спящую ласточку….. Только что огромный старикъ показался на берегу моря, и звукъ шаговъ его, заглушаемый пескомъ, слабо раздался, смѣшиваясь съ плескомъ волнъ, Эрнестъ оборотилъ голову, вскрикнулъ какъ пойманная птичка, и скрылся въ скалѣ какъ мышка, которая такъ проворно уходитъ въ щелку, что можно усомниться, точно ли видѣлъ ее… …

— Ну, къ чорту! куда же онъ дѣвался?…. вскричалъ Герцогъ, подойдя къ утесу, гдѣ сидѣлъ сынъ его.

— Онъ тамъ….. сказалъ Бертранъ, указывая на узкую щель закраины, коей были выточены и истѣрты проливами.

— Эрнестъ!…. сынъ мой!…. кричалъ старикъ.

Наслѣдникъ не отвѣчалъ. Почти цѣлое утро Герцогъ просилъ, угрожалъ, бранилъ, умолялъ и не получалъ отвѣта. Онъ иногда умолкалъ, прикладывалъ ухо къ ущелью, и до слабаго слуха его достигало одно судорожное трепетаніе сердца Эрнеста, коего скорое біеніе отзывалось подъ звонкими сводами.

— По крайней мѣръ, этотъ живъ!… сказалъ старикъ раздирающимъ голосомъ.

Въ полдень отчаянный отецъ прибѣгнулъ къ просьбамъ.

— Эрнестъ, говорилъ онъ, милый Эрнестъ, Богъ наказалъ меня за то, что я отвергъ тебя! Онъ лишилъ меня твоего брата! теперь ты единственное дитя мое. Ты мнѣ всего дороже!…. Я узналъ вину свою; я знаю, что въ жилахъ твоихъ течетъ моя кровь и кровь несчастной твоей матери, которую я сдѣлалъ несчастною; но приди!…. я постараюсь тебя заставить забыть всю мою несправедливость, обратя на одного тебя всю любовь, которую питалъ къ тѣмъ, кого лишился.

— Эрнестъ, ты будешь Герцогомъ Дерувиль, Перомъ Франціи, Кавалеромъ многихъ орденовъ, начальникомъ ста вооруженныхъ человѣкъ, великимъ судьей Бессеня, правителемъ Нормандіи во имя Короля….. владѣтелемъ двадцати семи помѣстьевъ, сорока девяти приходовъ…. Ты женишься на дочери Принца….. Ты будешь главой Дерувильскаго дома….. Развѣ ты хочешь, чтобъ я умеръ съ горести?…. Приди, приди! я буду стоять на колѣняхъ здѣсь, передъ твоимъ убѣжищемъ, до тѣхъ поръ, пока увижу тебя…..

Но проклятый сынъ, не разумѣя этого языка, напитаннаго общественными понятіями, тщеславіемъ, для него непостижимымъ, и находя въ душѣ своей неизъяснимое впечатлѣніе ужаса, оставался безмолвнымъ въ ужасной тоскѣ.

Уже къ вечеру, старый вельможа, истощивъ всѣ обороты словъ, всѣ просьбы, всѣ выраженія раскаянія, какъ бы пораженный богобоязненнымъ сокрушеніемъ, бросился на колѣна, и далъ мысленно обѣть:

— Клянусь….. соорудить придѣлъ во имя Святаго Іоанна и Святаго Эрнеста, заступниковъ моей жены и сына, установить въ немъ сто обѣденъ въ честь Богородицы, если Богъ и Свяпіые его возвратятъ мнѣ сына!….

Въ глубокой покорности стоялъ онъ на колѣняхъ и не видалъ своего сына, надежду своего имени; крупныя слезы катились изъ давно изсохшихъ глазъ его и струились вдоль впалыхъ щекъ.

Въ эту минуту Эрнестъ, не слыша болѣе шуму, придвинулся къ выходу изъ грота; какъ молодой ужъ, желающій погрѣться на солнцѣ. Онъ увидѣлъ слезы старца, узналъ языкъ горести, и, схвативъ руку отца, поцѣловалъ ее и сказалъ ангельскимъ голосомъ:

— Прости! о мать моя!

Конецъ.