Проклятый сынъ.
правитьБаронессѣ Джемсъ Ротшильдъ.
Какъ жила мать:
правитьОднажды зимой, въ два часа ночи, графиня Жанна д’Эрувилль почувствовала такія сильныя боли, что, несмотря на свою неопытность, поняла приближавшіеся роды. Она сѣла на постель, надѣясь этимъ облегчить совсѣмъ новыя для нея страданія, и начала обдумывать свое положеніе. Ее мучилъ сильный страхъ, причиной котораго была участь, ожидавшая ребенка, а не опасность первыхъ родовъ, которая пугаетъ большую часть женщинъ. Чтобы не разбудить мужа, спавшаго рядомъ, бѣдная женщина принимала мелочныя предосторожности, напоминая спасающагося плѣнника. Несмотря на то, что боли становились все сильнѣй и сильнѣй, она перестала ихъ чувствовать, напрягая всѣ силы, чтобы опереться влажными руками на подушку и помочь своему страдающему тѣлу перемѣнить положеніе, въ которомъ она не могла двинуться. При малѣйшемъ шорохѣ большого стеганаго одѣяла изъ зеленаго муара она останавливалась, какъ при звукѣ колокола. Необходимость заставляла ее одновременно слѣдить за складками шумѣвшей матеріи и смуглымъ широкимъ лицомъ мужа, усы котораго почти касались ея плеча. Глубокіе вздохи, срывавшіеся съ его губъ, возбуждали въ ней такой страхъ, что ея щеки внезапно покрывались яркой краской. Преступникъ, достигшій ночью до воротъ тюрьмы и старающійся неслышно повернуть найденный ключъ, не могъ чувствовать большаго страха. Сѣвъ на постели, графиня не могла удержаться отъ радостнаго жеста, въ которомъ выразилась вся наивность ея характера, но улыбка, явившаяся при этомъ на ея воспаленныхъ губахъ, скоро исчезла: какая-то мысль омрачила ея лицо, а въ большихъ синихъ глазахъ снова появилось грустное выраженіе.
Она вздохнула и, не безъ осторожности, снова опустила руки на супружеское изголовье. Потомъ, какъ будто впервые послѣ брака почувствовавъ себя свободной въ мысляхъ и дѣйствіяхъ, она осмотрѣлась кругомъ, вытягивая шею и напоминая этимъ движеніемъ птицу, выглядывающую изъ клѣтки. Смотря на нее въ эту минуту, легко было угадать, что когда-то одна была весела и вѣтрена, но внезапно судьба разрушила ея первыя надежды и смѣнила грустью ея наивную веселость.
Комната графини напоминала одну изъ тѣхъ, которыя еще въ наше время восьмидесятилѣтніе сторожа замковъ показываютъ путешественникамъ съ слѣдующими словами: «Вотъ парадная спальня, въ которой ночевалъ Людовикъ XIII».
Стѣны были покрыты прекрасной коричневой матеріей въ широкихъ орѣховаго дерева рамахъ съ потемнѣвшей отъ времени рѣзьбой. Своды на потолкѣ образовали впадины, украшенныя коричневатыми арабесками въ стилѣ прошлаго вѣка. Темныя украшенія плохо освѣщались даже днемъ, когда солнце свѣтило въ этой широкой и глубокой комнатѣ. Серебряная лампа, стоявшая на большомъ каминѣ горѣла такъ тускло, что ея мерцающій свѣтъ напоминалъ звѣзды, которыя въ осеннюю ночь мерцаютъ иногда сквозь сѣрыя облака. Мраморныя фигуры, которыя поддерживали каминъ, находившійся противъ постели, пугали графиню. Она не смѣла взглянуть на ихъ лица съ открытыми, рѣзко очерченными ртами, изъ боязни замѣтить ихъ движенія и услы. шать страшный хохотъ. Въ эту ночь свирѣпствовала сильная буря, и ея порывы отдавались въ каминѣ съ зловѣщимъ шумомъ. Воздухъ проникалъ сквозь широкую трубу и уголья, казалось, дышаяи, то разгораясь, то потухая по волѣ вѣтра. Фамильный гербъ д’Эрувиллей, высѣченный изъ бѣлаго мрамора надъ каминомъ, придавалъ этому послѣднему видъ могилы, находившейся противъ постели другого памятника, воздвигнутаго въ честь Гименея. Современный архитекторъ затруднился бы рѣшить, была ли устроена комната для этой постели или постель для комнаты. Двухъ играющихъ амуровъ, вырѣзанныхъ на фонѣ изъ орѣховаго дерева съ гирляндами, можно было принять за ангеловъ; колонны изъ того лее дерева, поддерживавшія балдахинъ, были покрыты миѳологическими аллегоріями; объясненія которыхъ можно найти въ Библіи или метаморфозахъ Овидія. Если бы удалить постель, то этотъ балдахинъ можно было бы поставить въ какой-нибудь церкви надъ каѳедрой или мѣстомъ для богослуженія. Супруги поднимались по тремъ ступенямъ на пышное ложе, окруженное площадкой, которую украшали двѣ занавѣски изъ зеленаго муара съ изображенными на нихъ птицами. Складки этого громаднаго полога казались такими тяжелыми, что ночью ихъ можно было принять на металлическія. На зеленомъ бархатѣ съ золотой бахромой, образовывавшемъ фонъ роскошной постели, суевѣрные д’Эрувилли повѣсили громадное Распятіе, а домовый священникъ ежегодно въ день Пасхи мѣнялъ святую воду въ чашѣ, вдѣланной внизу креста.
Рядомъ съ каминомъ стоялъ шкапъ изъ дорогого дерева съ великолѣпной отдѣлкой. Подобные шкапы еще до нашихъ дней новобрачные получаютъ въ провинціи въ день свадьбы. Эти старинные баулы, столь цѣнимые теперь антикваріями, служили «арсеналами», въ которыхъ женщины хранили изящныя принадлежности своего туалета: кружева, воротники, дорогія платья, сумки, маски, перчатки, вуали, — всѣ изобрѣтенія кокетства XVII вѣка. Съ другой стороны, для симметріи, стоялъ подобный же шкапъ, въ которомъ графиня держала книги, бумаги и драгоцѣнности. Старинныя кресла, обитыя шелкомъ, большое, съ зеленоватымъ оттѣнкомъ, венеціанское зеркало, въ богатой рамѣ, нѣчто въ родѣ подвижного туалета, составляли остальную обстановку комнаты. Полъ былъ покрытъ роскошнымъ персидскимъ ковромъ, свидѣтельствовавшимъ о щедрости графа. На послѣдней ступени площадки, окружавшей постель, стоялъ маленькій столикъ, на которомъ каждый вечеръ горничная ставила серебряный сосудъ съ прохладительнымъ питьемъ.
Каждый человѣкъ, сдѣлавшій нѣсколько шаговъ по жизненному пути, знаетъ тайное вліяніе обстановки на душевное настроеніе. Кто не переживалъ тѣхъ тяжелыхъ минутъ, когда во всемъ окружающемъ стараешься увидѣть залогъ надежды. Въ счастьѣ и горѣ, человѣкъ суевѣрный отъ природы смотритъ на окружающіе предметы, какъ на живыя существа и какъ бы ждетъ отъ нихъ совѣта. Въ эту минуту графиня именно съ такимъ чувствомъ оглядывала обстановку комнаты. Казалось, она просила у нея помощи и защиты, но мрачная мебель оставалась неумолимой.
Внезапно буря усилилась. Молодая женщина не смѣла болѣе надѣяться на милость, слыша небесныя угрозы, которыя въ то суевѣрное время могли быть истолкованы, смотря по воззрѣніямъ и привычкамъ всякаго. Неожиданно она перевела глаза на готическое окно въ углу комнаты, но мелкія стекла и множество свинцовыхъ перекладинъ мѣшали ей увидѣть небо и рѣшить, не приближается ли конецъ міра, который предсказывали нѣкоторые жадные до пожертвованій монахи. Она легко могла повѣрить этимъ предсказаніямъ: шумъ бушующаго моря, котораго волны разбивались о стѣны замка, соединялся съ воемъ бури; скалы, казалось, шатались. Несмотря на то, что страданія дѣлались все сильнѣе, графиня не смѣла разбудить мужа; она разсматривала его черты, какъ будто отчаяніе побудило ее искать въ нихъ утѣшеніе противъ столькихъ зловѣщихъ предзнаменованій. Если окружающая обстановка молодой женщины была грустна, то это лицо, несмотря на спокойный сонъ, казалось еще грустнѣе. Колеблемый вѣтромъ свѣтъ лампы изрѣдка падалъ на голову графа и эти свѣтовыя движенія на его лицѣ напоминали борьбу тяжелыхъ мыслей. Графиня съ трудомъ убѣдилась въ причинѣ такого явленія. Каждый разъ какъ порывъ вѣтра бросалъ свѣтъ на это широкое лицо, оттѣняя его характерныя черты, ей казалось, что глаза мужа устремлялись на нее съ неумолимой суровостью. Онъ казался ей грознымъ даже во снѣ. Многочисленныя морщины, слѣды волненій боевой жизни, свидѣтельствовали о грубыхъ страстяхъ графа и придавали его лицу отдаленное сходство съ шероховатою поверхностью камня, изъ котораго были построены зданія этой эпохи. Раньше времени посѣдѣвшіе волосы безпорядочно торчали, напоминая бѣлый мохъ на старомъ дубѣ. Орлиный носъ напоминалъ клювъ хищной птицы. Темныя пятна, морщины вокругъ пожелтѣвшихъ вѣкъ, выступающія кости на худощавомъ лицѣ, глубокія складки, презрительное выраженіе верхней губы — все говорило о честолюбіи, храбрости безъ великодушія, деспотизмѣ, силѣ, которой слѣдовало опасаться, такъ какъ узкій черепъ доказывалъ полное отсутствіе ума. Лицо графа было страшно обезображено широкимъ поперечнымъ шрамомъ на правой щекѣ, казавшимся вторымъ ртомъ. Будучи тридцати трехъ лѣтъ, д’Эрувилль, желавшій прославиться, принялъ участіе въ несчастной войнѣ, которая началась послѣ Варѳоломеевской ночи, и былъ тяжело раненъ при осадѣ Ларошеля. Эта рана усилила его ненависть къ противникамъ религіи, а также, по весьма естественной причинѣ, и ко всѣмъ красивымъ мужчинамъ. До этого случая графъ былъ уже настолько дуренъ собой, что ни одна женщина не принимала его ухаживаній. Единственною юношескою страстью д’Эрувилля была извѣстная въ то время женщина, называвшаяся «прекрасной римлянкой». Недовѣріе, зародившееся вслѣдствіе новой неудачи, возбудило у графа такую подозрительность, что онъ не считалъ себя болѣе способнымъ внушить привязанности. Характеръ его сдѣлался невыносимымъ, и если онъ пользовался успѣхомъ у женщинъ, то обязанъ былъ этимъ только страху, который внушали его жестокости. Громадная, покрытая волосами рука графа была вытянута и, казалось, берегла графиню, какъ скупецъ бережетъ свое сокровище. Она представляла такое сплетеніе жилъ и выступающихъ мускуловъ, что напоминала вѣтку бука, обвитую пожелтѣвшими стеблями плюща. Взглянувъ на лицо графа, ребенокъ узналъ бы въ немъ одного изъ людоѣдовъ, о которыхъ разсказываются ужасныя исторіи. Достаточно было видѣть то пространство, которое онъ занималъ въ постели, чтобы угадать его гигантскіе размѣры. Густыя сѣдѣющія брови скрывали вѣки, усгніивая, такимъ образомъ, блескъ глазъ, сверкавшихъ дикостью, которая напоминала волка, выглядывающаго изъ лѣсной чащи. Безпорядочные широкіе усы, доказывавшіе презрѣніе графа къ своей внѣшности, мѣшали разглядѣть верхнюю губу. Къ счастію графини, въ эту минуту широкій ротъ ея супруга былъ нѣмъ, такъ какъ самые нѣжные звуки его суроваго голоса заставляли ее вздрагивать. Несмотря на то, что графу д’Эрувиллю не было пятидесяти лѣтъ, съ перваго взгляда ему можно было дать шестьдесятъ, настолько боевая жизнь, не сломивъ его сильнаго сложенія, повліяла на его наружность! Впрочемъ, онъ мало заботился о томъ, чтобы его считали молодымъ.
Графиня, которой шелъ девятнадцатый годъ, производила рядомъ съ этой колоссальной фигурой тяжелое впечатлѣніе своимъ контрастомъ. У нея была тонкая фигура и блѣдный цвѣтъ лица. Каштановые, перемѣшанные съ золотистыми прядями волосы, красиво оттѣняли ея изящное лицо, напоминавшее мадоннъ Карло Дольчи: смотря на эти блѣдныя, какъ слоновая кость, черты, вамъ кажется, что она готова испустить послѣдній вздохъ отъ страданія. Графиню можно было принять за ангела, ниспосланнаго смягчить суровость графад’Эрувилля.
— Нѣтъ, онъ насъ не убьетъ, — мысленно сказала она, посмотрѣвъ на своего мужа. — Онъ честенъ, благороденъ, отваженъ и вѣренъ своему слову… Вѣренъ своему слову, — повторила она про себя, вздрогнула и осталась какъ бы ошеломленной.
Чтобы понять весь ужасъ положенія графини, необходимо прибавить, что эта ночная сцена происходила въ 1591 году, въ то время, когда междоусобная война царила во Франціи, и законы не имѣли тамъ силы. Крайнія мѣры лиги, направленныя противъ восшествія на престолъ Генриха IV, превосходили всѣ бѣдствія религіозной войны. Самоуправство было настолько велико, что никто не удивлялся, когда знатный дворянипъ приказывалъ убить своего врага среди бѣлаго дня. Если какая-нибудь частная военная экспедиція предпринималась подъ защитой короля или лиги, она заслуживала съ обѣихъ сторонъ большое одобреніе. Такимъ образомъ, Боланьи, простой солдатъ, едва не сдѣлался принцемъ. Что же касается убійствъ, совершавшихся келейно, если можно такъ выразиться, то, по словамъ одного современника, о нихъ заботились столько же, сколько о соломѣ, лишь бы они не сопровождались особенными жестокостями. За нѣсколько времени до смерти короля одна придворная дама убила дворянина, дурно отзывавшагося о ней, а одинъ изъ любимцевъ Генриха III сказалъ ему: «Благодареніе Богу, государь, она ловко его заколола!»
Благодаря своимъ жестокостямъ, графъ д’Эрувилль держалъ въ повиновеніи Генриху IV всю часть Нормандіи, граничившую съ Бретанью. Будучи главой одного изъ самыхъ богатыхъ родовъ Франціи, онъ значительно увеличилъ доходы съ своихъ многочисленныхъ земель женитьбой на Жаннѣ де-Сенъ-Савенъ, молодой дѣвушкѣ, которая, по случайности, обычной въ тѣ времена, когда люди умирали, какъ мухи, наслѣдовала состояніе обѣихъ отраслей рода Сенъ-Гавеловъ. Ужасъ и безвыходное положеніе Жанны были единственными причинами этого союза. Черезъ два мѣсяца послѣ брака, на обѣдѣ, данномъ городкомъ Баіё въ честь графа и графини д’Эрувилдь, начался споръ, который въ ту темную эпоху казался очень забавнымъ: онъ касался предполагаемой законности дѣтей, родившихся черезъ десять мѣсяцевъ послѣ смерти мужа или черезъ семь мѣсяцевъ послѣ брака. — «Сударыня, — грубо сказалъ графъ женѣ, — что касается рожденія ребенка черезъ десять мѣсяцевъ послѣ моей смерти, то я тутъ ничего не могу сдѣлать, но для начала не совѣтую вамъ родить черезъ семь мѣсяцевъ». — Что же ты сдѣлаешь тогда, старый медвѣдь? — спросилъ молодой маркизъ де-Вернейль, думая, что графъ шутитъ. «Безъ сомнѣнія, сверну шею и матери и ребенку!» Такой рѣшительный отвѣтъ положилъ конецъ спору, неосторожно начатому однимъ нижне-нормандскимъ дворяниномъ. Гости замолчали, смотря съ ужасомъ на хорошенькую графиню д’Эрувилль. Всѣ были увѣрены, что при случаѣ суровый супругъ исполнитъ угрозу.
Слова графа поразили молодую женщину, беременную въ то время, и въ ту же минуту предчувствіе, какъ молнія, мелькнувшее въ ея душѣ, подсказало ей, что она разрѣшится черезъ семь мѣсяцевъ. Внутренній жаръ охватилъ молодую женщину съ головы до ногъ; кровь съ такою силой прилила къ сердцу, что она почувствовала себя, какъ въ ледяной ваннѣ. Съ тѣхъ поръ не проходило дня, чтобы тайный страхъ не останавливалъ самыхъ невинныхъ порывовъ ея души. Воспоминаніе о взглядѣ и звукѣ голоса, которые сопровождали приговоръ графа, леденили теперь кровь графини и заставляли забыть о страданіяхъ. Она склонилась надъ неподинжнымъ лицомъ графа, стараясь во время сна найти на немъ признаки участія, которыхъ напрасно искала днемъ. При мысли о ребенкѣ, которому смерть угрожала, прежде чѣмъ онъ родился, у нея вырвался крикъ, походившій на вздохъ: бѣдное дитя! Неспособная размышлять въ эту минуту, графиня была охвачена безотчетнымъ страхомъ. Двѣ слезы медленно скатились изъ ея глазъ по щекамъ, образовали двѣ блестящія полоски и повисли на блѣдномъ лицѣ, напоминая капли росы, падающія съ лиліи. Какой ученый станетъ утверждать, что волненіе матери не отзывается на ребеикѣ въ тѣ часы, когда душа удерживаетъ верхъ надъ тѣломъ, передаетъ ему свои ощущенія, и волнуетъ кровь? Развѣ вѣтеръ, колеблющій дерево, не колеблетъ вмѣстѣ и плодъ? Слова «бѣдное дитя» могли быть приговоромъ, внушеннымъ видѣніемъ будущаго. Сильное волненіе придавало матери проницательность!
Зловѣщій отвѣтъ, вырвавшійся у графа, былъ звеномъ, связывавшимъ прошедшее его жены съ этими преждевременными родами. Гнусныя подозрѣнія, такъ публично выраженныя, настолько ужаснули графиню, что отозвались на ея здоровья. Послѣ рокового праздника она отгоняла разнообразныя картины прошлаго, которыя рисовало ея живое воображеніе, такъ же настойчиво, какъ другія женщины стараются вызвать ихъ. Она гнала отъ себя волнующія воспоминанія о тѣхъ счастливыхъ дняхъ, когда ея сердце могло свободно любить. Подобно пѣснямъ родины, заставляющимъ плакать изгнанниковъ, эти воспоминанія возбуждали въ ней настолько пріятныя ощущенія, что она упрекала себя въ нихъ, какъ въ преступленіи, и такимъ образомъ придавала еще болѣе ужаса обѣщанію графа. Въ этомъ заключалась причина страха графини!
Выраженіе лица спящаго въ нѣкоторомъ родѣ смягчается, благодаря полному спокойствію тѣла и ума; но хотя этотъ покой мало измѣнилъ черты лица графа, воображеніе рисовало несчастной такіе привлекательные образы, что она, наконецъ, почувствовала надежду. Буря и ливень утихли, и слышалось только грустное завываніе вѣтра. Страхъ и боли дали ей также минуту отдыха. Смотря на человѣка, съ которымъ была связана ея жизнь, графиня отдалась мечтаніямъ, настолько опьянявшимъ ее своею прелестью, что она не имѣла силы освободиться отъ ихъ чаръ. Въ одну минуту передъ ней прошли видѣнія потеряннаго безъ возврата счастія.
Сперва Жаннѣ смутно представился, какъ въ отдаленномъ блескѣ зари, скромный замокъ, въ которомъ протекло ея беззаботное дѣтство: зеленый лугъ, прохладный ручей, небольшая комната — мѣста ея первыхъ забавъ. Она вспомнила, какъ собирала цвѣты, сажала ихъ и съ удивленіемъ замѣчала, что все увядало, несмотря на ея усердную поливку.
Вскорѣ, какъ въ туманѣ, явился передъ ней шумный городъ, большой потемнѣвшій отъ времени домъ, куда ее семилѣтнимъ ребенкомъ перевезла мать. Ей представились мучившіе ее старые, забавные учителя. Повторяя мысленно испанскіе и итальянскіе романсы, пѣтые подъ аккомпаниментъ скрипки, она вспомнила лицо отца. Она бѣжала всегда навстрѣчу предсѣдателю суда, видѣла, какъ онъ по возвращеніи со службы соскакивалъ съ лошади и входилъ въ замокъ; она брала его за руку и вмѣстѣ съ нимъ поднималась по лѣстницѣ, разгоняя своей болтовней служебныя заботы, не всегда покидавшія его вмѣстѣ съ черной или красной судейской одеждой, подбитой горностаемъ, на которой она, ради шалости, обрѣзала ножницами черные хвостики.
Въ ея воспоминаніи промелькнулъ духовникъ ея тетки, игуменьи въ монастырѣ Клариссъ. Это былъ человѣкъ строгій, восторженный, на которомъ лежала обязанность посвятить въ тайны религіи маленькую Жанну. Закаленный въ суровой школѣ устава, старый священникъ потрясалъ постоянно цѣпями ада, говорилъ только о небесномъ мщеніи и внушалъ ей страхъ, увѣряя, что ее всегда видитъ Богъ. Она сдѣлалась застѣнчивой, едва смѣла поднять глаза на мать, къ которой стала чувствовать только уваженіе, между тѣмъ какъ раньше дѣлила съ ней свои забавы. Съ этой минуты, религіозный страхъ овладѣвалъ ея молодымъ сердцемъ, когда горячо любимая мать останавливала на ней съ гнѣвомъ, какъ ей казалось, свои голубые глаза.
Внезапно она перенеслась во вторую половину своего дѣтства, когда она еще не понимала жизни. Она съ сожалѣніемъ и почти насмѣшкой вспоминала тѣ дни, когда все ея счастье заключалось въ томъ, что она работала съ матерью въ маленькой гостиной, молилась въ церкви, пѣла, аккомпанируя себѣ, романсы, читала потихоньку рыцарскіе романы, догадывалась о подаркахъ, которые сдѣлаетъ ей отецъ кх празднику, и искала смысла фразъ, которыхъ въ разговорѣ не кончали при ней. При мысли о томъ времени, когда она не умѣла страдать, ей представились дѣтскія радости первыхъ шестнадцати лѣтъ ея жизни; но она тотчасъ же постаралась уничтожить ихъ въ своемъ воображеніи такъ же, какъ уничтожаютъ слово, написанное караидашемъ въ альбомѣ. Прозрачная поверхность этого моря воспоминаній скоро затуманилась при блескѣ болѣе живой и памятной картины. Радостное спокойное дѣтство имѣло для нея менѣе прелести, чѣмъ волненія послѣднихъ двухъ лѣтъ ея жизни, навсегда сохранившіяся въ ея сердцѣ. Мысли графини вдругъ перенеслись къ тому чудному утру, когда въ большой дубовой, рѣзной комнатѣ, служившей столовой, опавпервые увидѣла своего красиваго двоюроднаго брата. Его родные, устрашенные междоусобной войной, охватившей Парижъ, отправили его въ Руанъ въ надеждѣ устроить въ судѣ съ помощью дяди, обязанности котораго могли когда-нибудь перейти къ нему. Графиня невольно улыбнулась, вспомнивъ, съ какою поспѣшностью она удалилась, узнавъ незнакомаго ей родственника, котораго давно ждали. Несмотря на живость, съ которой она открыла и закрыла дверь, взглядъ, брошенный на кузена, такъ глубоко запечатлѣлся въ ея душѣ, что даже въ настоящую минуту она видѣла его такимъ, какимъ онъ представился ей, когда повернулся къ двери. Тогда она только съ любопытствомъ разглядѣла его изящный, роскошный парижскій костюмъ; но теперь, болѣе смѣлая въ своихъ воспоминаніяхъ, она съ большею свободой перевела свой взглядъ на лиловую бархатную, шитую золотомъ, одежду, подбитую шелкомъ, на пряжки башмаковъ, на красивые отвороты куртки, рейтузы и роскошный откинутый воротникъ, изъ котораго виднѣлась его нѣжная, бѣлая, какъ кружево, шея. Она ласкала это лицо съ характерными закрученными усиками и эспаньолкой, напоминавшей горностаевые хвостики на президентской шапочкѣ ея отца. Среди ночной тишины, съ глазами, устремленными на шелковыя занавѣси, которыхъ она болѣе не видѣла, забывъ и грозу, и мужа, графиня рѣшилась вспомнить дни, показавшіеся ей длинными, какъ годы, настолько они были полны событіями. Садъ, окруженный старыми стѣнами, потемнѣвшій замокъ отца показались ей золочеными и блестящими: здѣсь она любила и была любима; боясь строгихъ взоровъ матери, она пробралась утромъ въ кабинетъ отца, чтобы признаться ему къ своимъ новомъ чувствѣ. Усѣвшись къ нему на колѣни, она позволила себѣ шалости; онѣ вызвали на губахъ краснорѣчиваго судьи улыбку, которой она ждала, чтобы сказать: «Вы меня не будете бранить, если я вамъ признаюсь кое въ чемъ». Ей казалось, что она еще слышитъ, какъ отецъ отвѣтилъ послѣ того, какъ она впервые сказала ему о своей любви: «Увидимъ, дитя мое, если онъ будетъ хорошо заниматься, впослѣдствіи замѣнитъ меня и будетъ тебѣ также нравиться, я приму участіе въ вашемъ заговорѣ!» Она не слушала болѣе, поцѣловала отца, смѣшала на его столѣ бумаги и побѣжала къ старому вязу, гдѣ каждое утро, пока еще не встала строгая мать, она встрѣчала красиваго Жоржа Шоверни. Молодой человѣкъ обѣщалъ изучить законъ и нрава; онъ перемѣнилъ богатый костюмъ военнаго дворянина на скромную одежду судьи. «Я тебя больше люблю въ черномъ», — солгала она, но эта ложь уменьшала грусть ея жениха, покинувшаго военную службу. Мысль о хитростяхъ, употреблявшихся, чтобы обмануть мать, казавшуюся ей строгой, напомнили ей о радостяхъ этой невинной взаимной любви. То были тайныя объятія, неожиданные поцѣлуи, свиданья подъ старыми липами, когда безъ свидѣтелей, рѣчь лилась болѣе свободно, но всѣ эти невинныя проявленія страсти не переходили предѣлы скромности. Переживая снова тѣ чудные дни, когда она обвиняла себя въ чрезмѣрномъ счастіи, она мысленно цѣловала это молодое лицо съ пылкимъ взоромъ и розовыми губами, такъ много говорившими о любви.
Она любила незначительнаго съ виду Шоверни и сколько сокровищъ открыла она въ этомъ сердцѣ, кроткомъ и сильномъ! Внезапно умеръ предсѣдатель, но Шоверни не занялъ его мѣста. Разгорѣлась междоусобная война. Благодаря заботамъ кузена, мать и она нашли тайное убѣжище въ маленькомъ городкѣ нижней Нормандіи. Вскорѣ послѣдовательно умерли нѣсколько родственниковъ, и Жанна сдѣлалась одной изъ самыхъ богатыхъ наслѣдницъ Франціи. Съ прежнимъ скромнымъ состояніемъ унеслось вмѣстѣ и прежнее счастіе. Передъ ней является графъ де’Эрувилль и проситъ ея руки; его грубое ужасное лицо кажется ей грозовой тучей, которая простираетъ свое темное покрывало на землю, облитую до сихъ поръ солнечнымъ сіяніемъ. Бѣдная графиня старается отогнать воспоминаніе объ ужасныхъ сценахъ отчаянія и слезъ, вызванныхъ ея долгимъ сопротивленіемъ. Ей смутно представляется пожаръ маленькаго городка, плѣнъ гугенота Шоверни, угрожающая ему смерть и страшныя мученія. Наступаетъ тотъ ужасный вечеръ, когда ея мать, блѣдная, умирающая, бросается къ ея ногамъ: Жанна можетъ спасти своего двоюроднаго брата. Она сдается. Наступаетъ ночь; ужасный графъ, вернувшійся послѣ сраженія, готовъ на все: онъ зоветъ священника… Затѣмъ факелы… церковь. Жанна отдается несчастію. Она едва можетъ сказать своему прекрасному освобожденному кузену: «Шоверни, если ты меня любишь, не старайся никогда меня больше увидѣть!» Она слышитъ удаляющійся шумъ шаговъ ея благороднаго друга, котораго она съ тѣхъ поръ не видѣла. Въ глубинѣ ея сердца навсегда сохранился его послѣдній взглядъ: онъ такъ часто грезится ей и услаждаетъ ея сонъ. Какъ плѣнница, запертая въ клѣткѣ льва, графиня постоянно боится простертыхъ надъ ней когтей своего властелина. Она считаетъ преступленіемъ то, что въ нѣкоторые дни, ознаменованные какою-нибудь неожиданною радостью, она надѣваетъ платье, въ которомъ была, когда впервые увидѣла своего возлюбленнаго. Теперь, чтобы быть счастливой, она должна забыть прошедшее и не думать о будущемъ.
— А не считаю себя виновной, — говорила она себѣ, — но если это кажется графу, то не все ли равно? Можетъ быть, я виновата? Развѣ Богоматерь не знала… — Она остановилась.
Въ эту минуту, когда ея мысли туманились, когда душа витала въ мірѣ фантазій, по своей наивности она приписала послѣднему взгляду возлюбленнаго ту же силу, которую имѣло посѣщеніе ангеломъ Пресвятой Дѣвы! Но это предположеніе, достойное того наивнаго возраста, въ который ее перенесли мечтанія, разсѣялось при воспоминаніи брачной сцены болѣе ужасной, чѣмъ самая смерть. Бѣдная графиня не могла болѣе сомнѣваться въ законности ребенка, который долженъ былъ родиться. Первая брачная ночь явилась передъ ней со всѣмъ ужасомъ пытки, а за нею послѣдовали другія ночи и еще болѣе грустные дни!
— О, бѣдный Шоверни, — воскликнула она плача, — онъ такой покорный, милый, добрый ко мнѣ!
Она взглянула на мужа, желая удостовѣриться еще разъ, что это лицо обѣщало ей столь дорого купленное участіе. Графъ проснулся. Его глаза съ желтоватымъ оттѣнкомъ свѣтлые, какъ у тигра, сверкали изъ подъ густыхъ нависшихъ бровей и никогда еще его взглядъ не былъ такъ суровъ, какъ въ эту минуту. Встрѣтивъ его, испуганная графиня спряталась подъ одѣяло и осталась безъ движенія.
— Отчего вы плачете? — спросилъ графъ, поднимая одѣяло, подъ которымъ спряталась его жена.
Въ этомъ голосѣ, всегда пугавшемъ графиню, слышалась въ ту минуту сдержанная нѣжность, которая показалась ей хорошимъ предзнаменованіемъ.
— Я очень страдаю, — отвѣтила она.
— Но, милая моя, развѣ страданія то же, что преступленіе! Отчего вы дрожите, когда я на васъ смотрю? Увы, что надо мнѣ сдѣлать, чтобы вы полюбили меня? — Всѣ складки на его лбу собрались между бровей. — Я хорошо вижу, что внушаю вамъ страхъ, — прибавилъ онъ вздыхая.
По инстинктивному внушенію всѣхъ слабохарактерныхъ, графиня прервала мужа стонами и восклицаніемъ:
— Я боюсь, что выкину. Я весь вечеръ бѣгала по скаламъ и, безъ сомнѣнія, очень устала.
Услышавъ эти слова, д’Эрувилль бросилъ на жену такой подозрительный взглядъ, что она покраснѣла и задрожала. Онъ принялъ страхъ, внушаемый имъ этому наивному созданію за угрызенія совѣсти.
— Можетъ быть, это начинаются настоящіе роды? — спросилъ онъ.
— А если такъ? — сказала она.
— А если такъ, то во всякомъ случаѣ, здѣсь нуженъ умѣлый человѣкъ, и я поѣду за нимъ.
Мрачный взглядъ, сопровождавшій эти слова, заставилъ похолодѣть графиню. Она упала на постель, испуская стоны, исторгнутые скорѣй предчувствіемъ своей судьбы, чѣмъ страхомъ передъ близкимъ кризисомъ. Эти стоны окончательно доказали графу правдивость подозрѣній, зарождавшихся въ его умѣ. Притворясь спокойнымъ, хотя его голосъ, жесты и взгляды говорили о другомъ, онъ быстро всталъ. Накинувъ на себя одежду, заперъ находившуюся рядомъ съ каминомъ дверь, которая вела изъ спальни черезъ пріемные покои, на парадную лѣстницу. Увидя, что графъ спряталъ ключъ, Жанна испытала горестное предчувствіе. Она слышана, какъ онъ открылъ дверь, противоположную той, которую заперъ и направился въ комнату, гдѣ спали графы д’Эрувилли, когда лишали женъ своего общества. Графиня знала только по слухамъ объ этой комнатѣ: ревность заставляла графа оставаться съ женой. Если походы вынуждали его покинуть замокъ, онъ оставлялъ тамъ Аргусовъ, которыхъ безпрерывное шпіонство говорило графинѣ объ оскорбительномъ недовѣріи мужа. Несмотря на то, что она прислушивалась съ большимъ вниманіемъ къ малѣйшему шуму, ея слухъ не могъ ничего уловить. Графъ дошелъ до длинной галереи, прилегавшей къ его комнатѣ въ западной сторонѣ замка. Его дѣдъ, кардиналъ д’Эрувилль, страстный любитель книгъ, собралъ библіотеку, довольно интересную по числу и красотѣ томовъ. Уединеніе и монашескій страхъ заставили его устроить въ стѣнѣ тайный механизмъ: серебряная цѣпь при помощи невидимыхъ нитей приводила въ движеніе звонокъ, помѣщавшійся у изголовья вѣрнаго слуги. Графъ дернулъ эту цѣпь, и тяжелые шаги конюшаго не замедлили звучно раздасться по плитамъ винтовой лѣстницы, устроенной въ башнѣ, которой заканчивался замокъ со стороны моря. Услыхавъ приближеніе слуги, графъ отодвинулъ желѣзные засовы и задвижки, защищавшіе тайную дверь, съ помощью которой галерея соединялась съ башней. Онъ ввелъ въ это святилище науки вооруженнаго человѣка, по виду котораго можно было рѣшить, что онъ достойный слуга своего господина. Едва проснувшійся конюшій двигался, казалось, по инстинкту. Роговой фонарь, который онъ держалъ въ рукѣ, такъ слабо освѣщалъ длинную галерею, что хозяинъ и слуга казались двумя привидѣніями.
— Сейчасъ же сѣдлай мою боевую лошадь, и приготовься сопровождать меня! — Это приказаніе, отданное громкимъ голосомъ, пробудило умственныя способности слуги: онъ поднялъ глаза на господина и острый взглядъ послѣдняго подѣйствовалъ на него, какъ электрическій токъ. — Бертранъ, — прибавилъ графъ, касаясь правой рукой плеча слуги, — сними латы и одѣнь костюмъ капитана микелановъ.
— Упаси Богъ, господинъ, переодѣваться приверженцемъ лиги! Простите, я повинуюсь, но мнѣ это такъ же пріятно, какъ быть повѣшеннымъ.
Польщенный въ своемъ фанатизмѣ, графъ улыбнулся, но, чтобы изгладить этотъ смѣхъ, противорѣчившій выраженію его лица, онъ отвѣтилъ отрывисто: — Выбери въ конюшнѣ настолько сильную лошадь, чтобы ты могъ слѣдовать за мной. Мы полетимъ, какъ пули изъ мушкетовъ. Будь готовъ вмѣстѣ со мной. Я снова позвоню.
Бертранъ безмолвно поклонился и вышелъ, но, спустись съ нѣсколькихъ ступеней, онъ сказалъ самъ себѣ, прислушиваясь къ шуму урагана;
— Сегодня всѣ черти высыпали наружу: я очень удивился бы, если бы этотъ сидѣлъ спокойно! Мы настигли Сенъ-По въ такую же бурю.
Графъ нашелъ въ своей комнатѣ одежду, которой онъ пользовался для военныхъ хитростей. Надѣвъ плохой казакинъ, онъ сталъ походить на бѣдныхъ рейтаровъ, получавшихъ такъ рѣдко жалованье отъ Генриха IV. Онъ вернулся въ комнату, гдѣ лежала его жена.
— Старайтесь терпѣливо переносить боль, — сказалъ онъ. — Если надо будетъ, я загоню лошадь, чтобъ вернуться скорѣй и успокоить ваши страданія.
Въ этихъ словахъ не было ничего страшнаго, и ободренная графиня приготовлялась уже задать одинъ вопросъ, когда графъ неожиданно спросилъ: — Не можете ли вы сказать, гдѣ лежатъ ваши маски?
— Мои маски? — отвѣтила она. — Боже мой, что вы хотите дѣлать?
— Гдѣ ваши маски? — повторилъ онъ съ обычной суровостью.
— Въ шкапу, — сказала она.
Графиня задрожала, увидѣвъ, что графъ выбралъ полумаску, которыхъ употребленіе было такъ же свойственно женщинамъ того времени, какъ употребленіе перчатокъ современнымъ. Графъ сдѣлался совершенно неузнаваемъ, надѣвъ на голову скверную шляпу изъ сѣраго фетра, украшенную ощипаннымъ пѣтушинымъ перомъ. Онъ стянулъ станъ широкимъ кожанымъ поясомъ и влржилъ въ ножны мечъ, котораго обыкновенно не носилъ. Эта плохая одежда придавала ему ужасный видъ; когда онъ при. близился къ постели, графинѣ показалось, что наступилъ ея послѣдній часъ.
— О, не убивайте насъ! — воскликнула она. — Оставьте мнѣ ребенка, я буду такъ любить васъ!
— Значитъ вы чувствуете себя очень виновной, если предлагаете, какъ выкупъ, за ваши ошибки любовь, которую вы должны питать ко мнѣ?
Голосъ графа звучалъ зловѣще подъ бархатной маской. Эти горькія слова сопровождались взглядомъ, упавшимъ съ тяжестью свинца и уничтожившимъ послѣднюю надежду графини.
— Боже мой, — горестно воскликнула она, — неужели моя невинность окажется роковой?
— Дѣло не касается вашей смерти, — отвѣтилъ супругъ, выходя изъ задумчивости, въ которую былъ погруженъ. Надо точно исполнить то, что я требую въ эту минуту отъ васъ, ради моей чести. Онъ бросилъ на постель двѣ маски, бывшія въ ея рукахъ, и улыбнулся изъ жалости, видя испуганный жестъ, невольно вырвавшійся у его жены при легкомъ шелестѣ чернаго бархата.
— У васъ родится слабый ребенокъ! — воскликнулъ онъ — Будьте въ этой маскѣ, когда я вернусь. Я не хочу, чтобы какой-нибудь нищій могъ хвастаться, что видѣлъ графиню д’Эрувилль.
— Зачѣмъ же звать для этого мужчину? — спросила она тихимъ голосомъ.
— Ого, мой другъ, развѣ я не хозяинъ здѣсь? — отвѣтилъ графъ.
— Къ чему поведетъ лишняя таинственность? — сказала безнадежно графиня.
Ея супругъ исчезъ, и это восклицаніе, къ счастію, прошло безслѣдно, такъ какъ часто притѣснители усиливаютъ свои угрозы, по мѣрѣ того какъ увеличивается страхъ притѣсняемаго. Въ одинъ изъ моментовъ тишины, которые прерываютъ порывы бури, графиня услышала топотъ двухъ лошадей, казалось, летѣвшихъ но отлогому берегу и скаламъ, на которыхъ находился старый замокъ. Но эти звуки скоро были заглушены шумомъ волнъ. Она очутилась плѣнницей въ этомъ темномъ покоѣ, одна среди ночи, то тихой, то грозной, безъ помощи противъ несчастій, которое быстро приближалось. Графиня старалась придумать средство спасти ребенка, зачатаго въ слезахъ, сдѣлавшагося единственнымъ ея утѣшеніемъ, предметомъ мечтаній о будущей привязанности, ея единственной надеждой! Поддерживаемая мужествомъ матери, она взяла маленькій рожокъ, въ который трубилъ ея мужъ, чтобы призвать людей, открыла окно, но исторгнутый ею слабый звукъ потерялся надъ поверхностью моря, какъ воздушный шаръ, улетѣвшій изъ рукъ ребенка. Она поняла безполезность этой жалобы, о которой не знали люди, и начала ходить по комнатамъ, съ надеждой, что не всѣ выходы были заперты. Достигнувъ библіотеки, она напрасно стала искать какого-нибудь тайнаго выхода; она прошла по длинной галереѣ, уставленной книгами, достигла окна, расположеннаго ближе другихъ къ главному двору замка, и снова протрубила въ рожокъ, безуспѣшно стараясь побороть шумъ урагана. Въ отчаяніи, она хотѣла уже довѣриться одной изъ женщинъ, приставленныхъ къ ней мужемъ, но, проходя черезъ молельню, она увидѣла, что графъ заперъ дверь, которая вела въ ихъ комнату. Это открытіе поразило ее. Столько принятыхъ предосторожностей доказывали намѣреніе графа совершить безъ свидѣтелей что-нибудь ужасное. По мѣрѣ того, какъ графиня теряла всякую надежду, боли становились все сильнѣй и острѣй. Предчувствіе преступленія, которое должно было совершиться, и усталость отъ безплодныхъ усилій лишили ее послѣднихъ силъ. Она напоминала утопающаго, котораго уноситъ послѣдняя волна, болѣе слабая, чѣмъ тѣ, которыя онъ уже побѣдилъ. Болѣзненное томленіе отняло у нея способность считать часы. Въ ту минуту, когда ей казалось, что она должна родить одна, безъ всякой помощи, когда къ ея страданіямъ присоединялся страхъ различныхъ случайностей, которымъ она подвергалась вслѣдствіе своей неопытности, графъ вошелъ такъ внезапно, что она не услышала его приближенія. Этотъ человѣкъ явился, какъ демонъ, требующій при окончаніи договора проданную ему душу. Онъ глухо заворчалъ, увидѣвъ лицо жены открытымъ, поспѣшно надѣлъ на нее маску, взялъ на руки и перенесъ на постель въ своей комнатѣ.
Ужасъ, вызванный этимъ появленіемъ, заставилъ на минуту умолкнуть страданія графини; она бѣглымъ взглядомъ окинула дѣйствующихъ лицъ этой таинственной сцены и не узнала Бертрана, который былъ такъ же тщательно замаскированъ, какъ и его господинъ. Засвѣтивъ поспѣшно нѣсколько свѣчей, свѣтъ которыхъ сливался съ первыми лучами солнца, золотившаго оконныя рамы, служитель прислонился къ амбразурѣ окна. Повернувъ лицо къ стѣнѣ, и измѣряя, казалось, ея толщину, онъ напоминалъ по своей неподвижности статую рыцаря. Посреди комнаты графиня увидѣла маленькаго толстаго человѣка, очень взволнованнаго и смущеннаго, съ повязкой на глазахъ и лицомъ настолько искаженнымъ отъ страха, что трудно было угадать его настоящее выраженіе.
— Клянусь Богомъ, плутъ, — сказалъ графъ, возвращая ему зрѣніе быстрымъ движеніемъ, заставившимъ упасть повязку съ глазъ на шею, — старайся не смотрѣть ни на что, кромѣ той несчастной, надъ которой ты долженъ выказать свое знаніе, или я выброшу тебя въ рѣку, съ брилліантовымъ ожерельемъ вѣсомъ болѣе ста фунтовъ! — И онъ слегка сдвинулъ на груди своего пораженнаго слушателя галстухъ, служившій ему повязкой. — Узнай сперва, не преждевременные ли это роды; въ такомъ случаѣ за ея жизнь ты отвѣтишь твоею, но если ребенокъ будетъ живъ, ты отдашь его мнѣ.
Послѣ этой рѣчи графъ схватилъ за поясъ бѣднаго оператора, поднялъ, какъ перо, и поставилъ передъ графиней. Повелитель помѣстился у окна и сталъ барабанить пальцами по стекламъ, переводя поочередно глаза то на слугу, то на кровать, то на океанъ, какъ бы обѣщая будущему ребенку море, вмѣсто колыбели.
Новоприбывшій былъ разбуженъ графомъ и Бертраномъ во время самаго сладкаго сна, который когда-либо смыкалъ человѣческія вѣки. Будучи затѣмъ привязанъ къ крупу лошади, онъ счелъ себя преслѣдуемымъ адомъ. Наружность этого человѣка могла охарактеризовать цѣлую эпоху, и значеніе его чувствовалось въ домѣ д’Эрувиллей.
Никогда дворяне не были менѣе свѣдущи въ естественныхъ наукахъ и никогда астрологія не пользовалась большимъ почетомъ, какъ въ то время, когда люди стремились такъ живо узнать будущее. Это общее невѣжество и любопытство произвели ужасную путаницу въ человѣческихъ познаніяхъ: все пріобрѣталось личнымъ опытомъ, такъ какъ теоретическія номенклатуры йце отсутствовали. Печатное дѣло требовало большихъ затратъ, научныя открытія сообщались очень медленно. Церковь преслѣдовала науки, основанныя на изученіи естественныхъ явленій, и заставляла ученыхъ заниматься ими въ тайпѣ. Такимъ образомъ, какъ для народа, такъ и для знатныхъ, физикъ и алхимикъ, математикъ и астрономъ, астрологъ и некромантикъ, соединялись въ лицѣ одного врача, котораго въ то время подозрѣвали въ занятіяхъ магіей: онъ долженъ былъ гадать по звѣздамъ, чтобы исцѣлять больныхъ. Знатные покровительствовали этимъ ученымъ, помѣщали ихъ у себя и назначали жалованье. Знаменитый Корнелій Агриппа, пріѣхавшій во Францію, чтобы сдѣлаться врачемъ Генриха II, не захотѣлъ гадать по звѣздамъ. За это онъ былъ высланъ Екатериной Медичи, которая призвала на его мѣсто Кузьму Руджери. Ученые, преданные науки люди, съ трудомъ признавались въ то время: они внушали тотъ же страхъ, какъ и тайныя науки.
Не будучи однимъ изъ этихъ знаменитыхъ математиковъ, человѣкъ, привезенный графомъ, пользовался въ Нормандіи репутаціей, равной врачу, занимавшемуся таинственными изслѣдованіями. Этотъ человѣкъ былъ однимъ изъ тѣхъ колдуновъ, которыхъ и до сихъ поръ во многихъ частяхъ Франціи крестьяне называютъ «костоправами». Это имя присвоивалось нѣкоторымъ знающимъ людямъ, которые, вслѣдствіе унаслѣдованныхъ познаній или долгой практики, вправляли ноги, сращивали поломанныя руки, лечили больныхъ отъ извѣстныхъ болѣзней и обладали тайными средствами, считавшимися чудесными, для серьезныхъ случаевъ болѣзней. Дѣдъ и отецъ Антуана Бовулуара, таково было имя костоправа, были знаменитыми практиками, отъ которыхъ онъ пріобрѣлъ важныя познанія. Кромѣ того, онъ былъ свѣдущъ въ медицинѣ и естественныхъ наукахъ. Крестьяне видѣли, что его кабинетъ былъ наполненъ книгами и странными вещами, придававшими его занятіямъ оттѣнокъ чародѣйства. Не считаясь настоящимъ колдуномъ, Антуанъ Бовулуаръ внушалъ народу на тридцать миль въ окружности уваженіе, близкое къ страху, но, что было всего опаснѣй для него, на немъ тяготѣли тайны, касающіяся жизни и смерти многихъ дворянъ. Такъ же, какъ дѣдъ и отецъ, онъ былъ извѣстенъ по своей ловкости при родахъ. Въ тѣ безпорядочныя времена ошибки бывали очень часты, а страсти настолько низменны, что высшее дворянство не считало возможнымъ посвящать Антонія Бовулуара въ свои ужасныя или постыдныя тайны. Скромность, необходимая для его личной безопасности, была вполнѣ испытана, и кліенты оплачивали ее настолько великодушно, что унаслѣдованное имъ отъ отца состояніе значительно увеличилось; находясь всегда въ дорогѣ, — то увозимый, какъ теперь графомъ, то принужденный провести нѣсколько дней у какой-нибудь знатной больной, онъ до сихъ поръ не былъ женатъ. Впрочемъ, его репутація помѣшала многимъ дѣвушкамъ выдти за него. Онъ неспособенъ былъ искать утѣшеній съ женщинами, надъ которыми онъ имѣлъ столько власти; благодаря своимъ знаніямъ, бѣдный костоправъ чувствовалъ себя созданнымъ для семейныхъ радостей и не могъ найти ихъ. Этотъ добрякъ скрывалъ прекрасное сердце подъ обманчивою внѣшностью; онъ обладалъ веселымъ характеромъ, соотвѣтствовавшимъ его пухлой круглой фигурѣ, маленькому подвижному тѣлу и добродушному голосу. Онъ желалъ жениться, чтобы имѣть дочь, которая передала бы его состояніе какому-нибудь бѣдному дворянину, потому что онъ не любилъ своей профессіи, и хотѣлъ, чтобы его семейство вышло изъ того положенія, въ которое ставили ее предразсудки современниковъ. Впрочемъ, благодаря своему характеру, онъ умѣлъ держать себя съ достоинствомъ при торжествахъ, сопровождавшихъ его главныя операціи. Привычка быть вездѣ самымъ значительнымъ человѣкомъ придавала его постоянной веселости долю тщеславія. Его капризы почти всегда хорошо принимались въ критическіе моменты, и онъ любилъ оперировать съ извѣстною медлительною важностью. Онъ былъ любопытенъ, какъ соловей, жаденъ, какъ гончая собака и болтливъ, какъ дипломаты, которые въ разговорѣ никогда не выдаютъ своихъ тайнъ. За исключеніемъ этихъ недостатковъ, развитыхъ въ немъ вслѣдствіе многочисленныхъ приключеній, испытанныхъ благодаря его профессіи, Антоній Бовулуаръ считался однимъ изъ лучшихъ людей Нормандіи. Несмотря на то, что онъ принадлежалъ къ незначительному числу людей, стоявшихъ по знаніямъ выше своего времени, здравый смыслъ нормандца заставлялъ его скрывать свои убѣжденія и открытыя истины.
Увидя, что графъ поставилъ его передъ женщиной въ родахъ, костоправъ тотчасъ пришелъ въ себя. Онъ ощупалъ пульсъ замаскированной больной, нисколько не думая о ней: съ помощью этого докторскаго пріема онъ могъ размышлять о своемъ собственномъ положеніи. Ни въ одной изъ постыдныхъ и преступныхъ интригъ, въ которыхъ насиліе заставляло его дѣйствовать, какъ слѣпое орудіе, онъ не соблюдалъ предосторожности съ такимъ стараніемъ, какъ въ этомъ случаѣ. Хотя ему часто грозили смертью, пользуясь этимъ, какъ средствомъ обезпечить успѣхъ предпріятій, въ которыхъ онъ участвовалъ помимо воли, никогда еще его жизнь не была въ большей опасности, чѣмъ теперь. Прежде всего онъ рѣшилъ узнать тѣхъ, которые его призвали и, такимъ образомъ, уяснить себѣ опасность и знать, какъ спасти себя.
— Въ чемъ дѣло? — спросилъ костоправъ тихимъ голосомъ, чтобы заставить графиню принять его услуги.
— Не отдавайте ему ребенка.
— Говорите громче, — сказалъ графъ громовымъ голосомъ, помѣшавшимъ Бовулуару услышать послѣднее слово, произнесенное несчастной женщиной. — Или, — прибавилъ онъ, тщательно мѣняя голосъ, — читай свою отходную.
— Стоните громче, — сказалъ костоправъ больной. — Кричите, чортъ возьми! У этого человѣка есть ожерелья, которыя къ вамъ такъ же хорошо подойдутъ, какъ и ко мнѣ! Мужайтесь, моя милая!
— Поосторожнѣй! — снова крикнулъ графъ.
— Вашъ супругъ ревнивъ, — сказалъ операторъ тихимъ насмѣшливымъ голосомъ, который, къ счастію, заглушили крики графини.
Къ счастію Бовулуара, природа оказалась великодушной. Это были скорѣй преждевременные, чѣмъ нормальные роды, настолько ребенокъ оказался тщедушенъ и причинилъ мало страданій своей матери.
— Клянусь чревомъ Богоматери, — воскликнулъ любопытный костоправъ, — это не преждевременные роды!
Графъ гнѣвно топнулъ ногой, такъ что полъ задрожалъ, а графиня ущипнула Бовулуара.
— А, понимаю, — сказалъ онъ самъ себѣ. — Это должны быть преждевременные роды? — спросилъ онъ тихо графиню, которая отвѣтила утвердительнымъ жестомъ, какъ будто этотъ жестъ былъ для нея единственнымъ способомъ выражать мысли.
— Все это еще не совсѣмъ ясно, — подумалъ костоправъ.
Какъ всѣ люди искусные въ своемъ дѣлѣ, акушеръ легко узнавалъ женщину въ первыхъ родахъ и хотя многое доказывало неопытность графини, лукавый костоправъ воскликнулъ:
— Ваша супруга разрѣшается такъ, какъ будто она раньше только и занималась этимъ!
— Дайте мнѣ ребенка! — сказалъ графъ съ спокойнымъ видомъ, еще болѣе ужаснымъ, чѣмъ его гнѣвъ.
— Ради Бога не давайте! — воскликнула мать и этимъ почти дикимъ крикомъ возбудила въ сердцѣ врача храбрость и доброту, привязавшія его гораздо болѣе, чѣмъ онъ самъ думалъ, къ этому несчастному ребенку, отвергаемому его отцомъ.
— Ребенокъ еще не родился. Вы требуете того, чего нѣтъ, — отвѣтилъ онъ холодно графу, пряча новорожденнаго. Удивляясь, что не слышно криковъ, костоправъ сталъ разсматривать ребенка, думая, что онъ уже умеръ. Графъ, замѣтившій обманъ, однимъ прыжкомъ очутился около него.
— Заклинаю тебя Богомъ! Отдашь ли ты его мнѣ! — воскликнулъ онъ, вырывая у костоправа невинную жертву, испускавшую слабые крики.
— Берегитесь, онъ неправильно сложенъ и очень слабъ, — сказалъ Бовулуаръ, хватая графа за руку. — Это, безъ сомнѣнія, семимѣсячный ребенокъ. Потомъ, съ сверхъестественной силой, придаваемой возбужденіемъ, онъ остановилъ пальцы отца, и сказалъ ему на ухо, прерывающимся голосомъ: «Старайтесь избѣгнуть преступленія: онъ не будетъ жить».
— Негодяй! — живо возразилъ графъ, изъ рукъ котораго костоправъ вырвалъ ребенка. — Кто тебѣ сказалъ, что я желаю смерти моего сына? Развѣ ты не видишь, что я его ласкаю?
— Подождите, когда ему будетъ восемнадцать лѣтъ, чтобы ласкать его подобнымъ образомъ, — отвѣтилъ Бовулуаръ, снова пріобрѣтая важность. — Но скорѣй окрестите его, — прибавилъ онъ; думая о своей личной безопасности, такъ какъ неожиданно узналъ графа д’Эрувилля, который въ волненіи забылъ перемѣнить голосъ, — и не говорите матери о моемъ приговорѣ, иначе вы ее убьете!
Тайная радость, которую графъ обнаружилъ невольнымъ жестомъ, узнавъ о предстоящей смерти сына, подсказала эту фразу костоправу и спасла жизнь ребенку. Бовулуаръ поторопился вернуть его матери, потерявшей сознаніе во время ихъ спора; онъ ироническимъ жестомъ указалъ на нее графу, желая напугать его. Между тѣмъ графиня все слышала, такъ какъ нерѣдко приходится замѣчать, что въ важныхъ жизненныхъ кризисахъ человѣческіе органы пріобрѣтаютъ неслыханную чуткость. Крики ребенка, положеннаго на ея постель, какъ бы по волшебству, вернули ее къ жизни. Ей показалось, что она слышитъ голоса двухъ ангеловъ, когда при крикахъ новорожденнаго костоправъ сказалъ ей тихо, наклоняясь къ ея уху:
— Заботьтесь о немъ, онъ проживетъ сто лѣтъ. Бовулуаръ знаетъ толкъ въ этомъ дѣлѣ.
Вздохъ облегченія, тайное пожатіе руки были наградой костоправу, который старался убѣдиться, не повредили ли отцовскія ласки слабому созданію, на тѣлѣ котораго сохранились еще слѣды пальцевъ графа. Порывистое движеніе, съ которымъ мать спрятала сына и угрожающій взглядъ, брошенный графу черезъ маску, заставили вздрогнуть Бовулуара.
— Она умретъ, если слишкомъ скоро потеряетъ сына, — сказалъ онъ графу.
Въ продолженіе этой сцены д’Эрувилль, казалось, ничего не видѣлъ и не слышалъ. Неподвижный, погруженный въ глубокое размышленіе, онъ снова началъ барабанить по стеклу, и только при послѣдней фразѣ костоправа, съ бѣшенымъ движеніемъ повернулся къ нему и выхватилъ мечъ.
— Несчастный, «мужикъ»! — воскликнулъ онъ, называя его именемъ, которымъ роялисты оскорбляли приверженцевъ лиги. — Наглый бездѣльникъ! Наука, которой ты обязанъ честью быть сообщникомъ дворянъ, едва ли въ состояніи будетъ помѣшать мнѣ лишить Нормандію ея колдуна! — Къ великому удовольствію Бовулуара, графъ стремительно вложилъ мечъ въ ножны. Неужели ты, находясь въ обществѣ благороднаго господина и его супруги, не можешь, хоть разъ въ жизни, не заподозрить ихъ въ подлыхъ разсчетахъ, запрещенныхъ дворянину. Если я буду дѣйствовать такъ, какъ ты предполагаешь, развѣ государство въ такомъ случаѣ оправдаетъ меня? Убить моего сына! Отнять его у матери! Откуда у тебя этотъ вздоръ? Развѣ я сумасшедшій! Зачѣмъ ты насъ пугаешь недолговѣчностью этого сильнаго ребенка? Бездѣльникъ, пойми же, что я презираю твое жалкое тщеславіе! Если бы ты узналъ имя женщины, къ которой ты призванъ, клянусь Богомъ, ты гордился бы тѣмъ, что видѣлъ ее. Ты, можетъ быть, отъ излишняго усердія, погубилъ бы и мать и ребенка. Но подумай хорошенько о томъ, что ты мнѣ жизнью отвѣтишь за твое молчаніе и ихъ здоровье!
Костоправъ былъ пораженъ внезапной перемѣной, происшедшей въ намѣреніяхъ графа. Этотъ приливъ нѣжности къ ребенку пугалъ его еще больше, чѣмъ нетерпѣливая жестокость и упорное равнодушіе, обнаруженныя вначалѣ д’Эрувиллемъ. Выраженіе, съ которымъ графъ произнесъ послѣднюю фразу, заставляло подозрѣвать, что онъ съ помощью хитрости надѣется выполнить свое непоколебимое рѣшеніе. Бовулуаръ объяснилъ такую непредвидѣнную развязку своимъ двойнымъ обѣщаніемъ матери и отцу: «Я понимаю, — подумалъ онъ, — этотъ господинъ не хочетъ казаться своей женѣ жестокимъ и рѣшаетъ положиться на предусмотрительность аптекаря. Надо въ такомъ случаѣ постараться предупредить его супругу, чтобы она берегла своего мальчишку».
Въ ту минуту, когда онъ направлялся къ постели, графъ, подошедшій къ шкапу, остановилъ его повелительнымъ жестомъ. По движенію, съ которымъ д’Эрувилль протянулъ ему кошелекъ, Бовулуаръ счелъ нужнымъ принять не безъ нѣкоторой радости небрежно брошенное ему золото, блестѣвшее въ красной шелковой сѣткѣ.
— Если ты заставляешь меня разсуждать, какъ негодяя, я все-таки не думаю, что это избавляетъ меня отъ необходимости заплатить тебѣ по-дворянски. Я не требую отъ тебя молчанія! Этотъ человѣкъ, — сказалъ графъ, указывая на Бертрана, — долженъ былъ объяснить тебѣ, что вездѣ, гдѣ встрѣчаются рѣки и деревья, мои камни и ожерелья нашли себѣ жертвы.
Сказавъ эти милостивыя слова, онъ медленно подошелъ къ пораженному костоправу и шумно подвинулъ стулъ, какъ бы приглашая его сѣсть вмѣстѣ съ нимъ около больной.
— Ну, вотъ, моя милая, у насъ, наконецъ, есть сынъ, — сказалъ онъ. — Это большая радость для насъ. Вы очень страдаете?
— Нѣтъ, — прошептала графиня.
Удивленіе и замѣшательство матери, запоздалое выраженіе притворной радости у отца, убѣдили Бовулуара, что какая-то важная подробность ускользнула отъ его привычной наблюдательности. Онъ остался при своихъ подозрѣніяхъ и взялъ за руку молодую женщину, какъ бы для того, чтобы убѣдиться въ состояніи ея здоровья, а на самомъ дѣлѣ, желая привлечь ея вниманіе.
— Все кончилось благополучно, — сказалъ онъ. — Вашей супругѣ не слѣдуетъ бояться никакой непріятной случайности. Будетъ, безъ сомнѣнія, молочная лихорадка, но вы не пугайтесь: это ничего не значитъ.
Здѣсь хитрый костоправъ остановился и пожалъ руку графини, чтобы заставить ее быть внимательной.
— Если вы желаете избѣгнуть безпокойства о вашемъ ребенкѣ, вы не должны его покидать подольше. Кормите его сами молокомъ, котораго уже теперь ищутъ его маленькія губки, и остерегайтесь лекарствъ. Кормленіе грудью, вылечиваетъ всѣ дѣтскія болѣзни. Я часто наблюдалъ роды послѣ семи мѣсяцевъ, но они рѣдко бывали такъ легки, какъ ваши. Это и не удивительно, ребенокъ такъ худъ. Онъ помѣстился бы въ башмакѣ! Я увѣренъ, что онъ не вѣситъ болѣе пятнадцати унцій. Молока, молока! Вы его спасете, если онъ всегда будетъ оставаться у вашей груди.
Эти послѣднія слова сопровождались новыми движеніями пальцевъ. Несмотря на бѣшеные взгляды, которые металъ графъ сквозь отверстія своей маски, Бовулуаръ говорилъ свои наставленія съ невозмутимой серьезностью человѣка, желающаго заработать деньги.
— Ого, костоправъ, ты не бережешь своей шкуры, — сказалъ ему Бертрамъ въ ту минуту, когда операторъ выходилъ съ нимъ изъ комнаты.
Милосердіе графа къ сыну имѣло много причинъ. Въ тотъ моментъ, когда Бовулуаръ остановилъ его руку, передъ нимъ возстали его скупость и законы Нормандіи. Однимъ знакомъ эти двѣ силы заставили онѣмѣть его пальцы и сдержать его страстную ненависть. Одно изъ этихъ чувствъ кричало: «Состояніе твоей жены можетъ перейти въ домъ д’Эрувиллей только черезъ посредство ребенка мужского пола!» Другое представляло ему графиню умершей, а состояніе, отнятое побочной отраслью Сенъ-Савеновъ. Обѣ силы подсказывали ему предоставить природѣ уничтожить новорожденнаго и подождать рожденія второго сына, здороваго и сильнаго, прежде чѣмъ шутить жизнью жены и ея первенца. Онъ не видѣлъ болѣе ребенка, ему представились земли, богатства, и его отцовская нѣжность внезапно сдѣлалась такой же сильной, какъ его честолюбіе. Для удовлетворенія законовъ онъ желалъ, чтобы этотъ тщедушный младенецъ сталъ здоровымъ и сильнымъ. Мать, хорошо знавшая характеръ графа, была еще болѣе удивлена, чѣмъ костоправъ: въ ней сохранился инстинктивный страхъ, который она иногда храбро выказывала, такъ какъ въ короткое время материнская любовь удвоила ея смѣлость.
Въ продолженіе нѣсколькихъ дней графъ почти не отходилъ отъ жены и расточалъ заботы, которымъ, несмотря на руководившій имъ разсчетъ, онъ старалася придать оттѣнокъ нѣжности. Графиня скоро угадала, что она одна была предметомъ его вниманія. Ненависть отца, къ сыну выражалась ежеминутно: онъ постоянно избѣгалъ видѣть и трогать его; быстро вставалъ и уходилъ отдавать приказанія, когда раздавался плачъ ребенка. Казалось, графъ мирился съ тѣмъ, что его сынъ живетъ, надѣясь увидѣть его скоро мертвымъ. Но, повидимому, такая скрытность дорого обходилась графу. Въ тотъ день, когда взята была молитва, онъ замѣтилъ внимательные взгляды матери, безотчетно понимавшей грозившую сыну опасность, и объявилъ, что ему необходимо лично вести все свое войско на помощь королю въ Парижъ.
Таковы были обстоятельства, сопровождавшія рожденіе Этьена д’Эрувилля. Несчастный ребенокъ возбудилъ бы въ отцѣ отвращеніе даже въ томъ случаѣ, если бы у графа, считавшаго его сыномъ Шоверни, не было важныхъ причинъ къ ненависти. Это случилось бы даже въ томъ случаѣ, если бы графъ сталъ притворяться, что любитъ его, и побѣдилъ бы въ себѣ желаніе преслѣдовать существо, которому онъ уже сдѣлалъ зло. Къ несчастью, слабое, болѣзненное сложеніе, поврежденное, можетъ быть, первой «лаской» графа, казалось этому послѣднему оскорбленіемъ его отцовскаго самолюбія. Чувствуя ненависть къ красивымъ мужчинамъ, онъ презиралъ также людей, у которыхъ умъ былъ развитъ въ ущербъ тѣлесной силѣ. Чтобы нравиться ему, надо было быть уродливымъ, высокимъ, сильнымъ и невѣжественнымъ. Этьенъ, который вслѣдствіе своей тѣлесной слабости, повидимому, долженъ былъ отдаться усидчивымъ занятіямъ наукой, встрѣтилъ безпощаднаго врага въ своемъ отцѣ; его борьба съ нимъ началась съ колыбели. Противъ этого опаснаго непріятеля его защищала только мать, любовь которой возрастала съ каждой грозившей сыну опасностью.
Оставшись въ полномъ одиночествѣ послѣ отъѣзда графа, Жанна де-Сенъ-Савенъ была обязана сыну тѣмъ призракомъ счастья, которое наполняло ея жизнь. Послѣ выслушанныхъ отъ мужа упрековъ, относительно ея связи съ Шоверни, графиня полюбила этого ребенка такъ же сильно, какъ другія женщины любятъ дѣтей тайной любви. Принужденная сама кормить его, она не чувствовала отъ этого никакой усталости. Не желая, чтобы ей помогали постороннія женщины, она сама одѣвала и раздѣвала ребенка, радуясь заботамъ, которыхъ онъ требовалъ отъ нея. Эти безпрерывные труды, постоянное вниманіе, точность, съ которой она вставала ночью, чтобы кормить ребенка, были для нея безграничнымъ наслажденіемъ. Ея лицо сіяло счастьемъ, когда она подчинялась требованіямъ этого маленькаго существа. Вслѣдствіе того, что Этьенъ родился преждевременно, многаго бѣлья не хватало, и Жанна пожелала шить его сама. Она сдѣлала это съ тѣмъ совершенствомъ, которое извѣстно матерямъ, работавшимъ тайкомъ для обожаемыхъ дѣтей! При каждой работѣ воспоминаніе, образы являлись передъ ней, какъ рисунокъ, который она вышивала. Объ этихъ занятіяхъ было передано графу д’Эрувиллю и, такимъ образомъ, усилилась уже собиравшаяся гроза. Времени не хватало болѣе для умножавшихся занятій и мелочныхъ предосторожностей кормилицы: дни проходили, полные тайныхъ радостей.
Совѣты костоправа навсегда остались въ памяти графини: ради ребенка она боялась услугъ женщинъ и служителей, она клала его на ночь рядомъ съ собой, желала бы совсѣмъ не спать, лишь бы быть увѣренной, что никто не подходилъ къ Этьену во время его сна. Ея недовѣріе все усиливалось. Во время отсутствія графа она рѣшилась призвать хирурга, котораго имя хорошо запомнила. Бовулуаръ былъ для нея существомъ, которому она была обязана безграничной благодарностью, и притомъ она желала задать ему массу вопросовъ, касающихся ея сына. Какъ она могла предусмотрѣть опасность въ томъ случаѣ, если бы Этьена захотѣли отравить? Какъ заботиться о его слабомъ здоровьи? Надо ли его долго кормить? Приметъ ли Бовулуаръ на себя обязанность заботиться о здоровьѣ несчастнаго ребенка, если она умретъ? На вопросы графини, растроганный Бовулуаръ отвѣтилъ, что онъ такъ же, какъ она боится отравленія Этьена, но что въ этомъ отношеніи графинѣ нечего опасаться, пока она его кормитъ, а въ будущемъ онъ совѣтовалъ ей пробовать пищу Этьена.
— Если графиня почувствуетъ что-нибудь странное на языкѣ, — прибавилъ костоправъ, — острый запахъ, горечь, солъ, вообще что-нибудь поражающее вкусъ, то пусть лучше выброситъ кушанье. Бѣлье ребенка должно мыться на вашихъ глазахъ; храните ключъ отъ шкапа, въ которомъ оно будетъ находиться. Наконецъ, что бы ни случилось, пришлите за мной, я приду.
Предостереженія костоправа запечатлѣлись въ сердцѣ Жанны, она просила его разсчитывать на нее, какъ на лицо, которымъ онъ можетъ всегда располагать, и Бовулуаръ признался ей тогда, что въ ея рукахъ находится все его счастіе.
Онъ вкратцѣ разсказалъ графинѣ, какъ д’Эрувилль, не находя при дворѣ прекрасныхъ и благородныхъ женщинъ, которыя полюбили бы его, сошелся въ молодости съ одной куртизанкой, называвшейся «прекрасной римлянкой» и находившейся передъ этимъ въ связи съ кардиналомъ де-Лореномъ. Покинутая въ скоромъ времени «прекрасная римлянка» пріѣхала въ Руанъ, чтобы хлопотать передъ графомъ за дочь, о которой тотъ не хотѣлъ слышать, и отказывался признать ее своею, основываясь на ея красотѣ. Послѣ смерти этой женщины, погибшей въ нищетѣ, бѣдная дѣвочка, по имени Гертруда, еще болѣе прекрасная, чѣмъ ея мать, была принята монахинями въ монастырь Клариссъ, настоятельница котораго приходилась теткой графинѣ. Призванный лечить Гертруду, онъ безумно влюбился въ нее. Если бы графиня, говорилъ Бовулуаръ, пожелала устроить это дѣло, то она не только разсчиталась бы съ нимъ, но еще онъ счелъ бы себя обязаннымъ ей. Такимъ образомъ, приходъ костоправа въ замокъ могъ быть оправданъ въ глазахъ графа. Потомъ, рано или поздно, графъ заинтересовался бы Гертрудой и сталъ бы косвенно покровительствовать ей, сдѣлавъ Бовулуара своимъ домашнимъ врачемъ.
Графиня, сочувствовавшая всякой искренней любви, обѣщала помочь бѣдному доктору. Она съ такимъ жаромъ отдалась этому дѣлу, что при вторыхъ родахъ добилась милости, которую въ то время женщины имѣли право требовать у мужей послѣ рожденія ребенка: прекрасная Гертруда получила приданое и вмѣсто того, чтобы сдѣлаться къ тому времени монахиней, вышла замужъ за Бовулуара. Приданое жены и сбереженія костоправа дали ему возможность купить красивое помѣстье Форкалье, продававшееся наслѣдниками по сосѣдству съ замкомъ д’Эрувиллей.
Успокоенная добрымъ костоправомъ, графиня чувствовала, что ея жизнь наполнялась радостями, неизвѣстными другимъ матерямъ. Конечно, всѣ женщины прекрасны, когда кормятъ дѣтей и стараются успокоить ихъ плачъ и страданія. Но даже на итальянскихъ картинахъ трудно увидѣть сцену болѣе трогательную, чѣмъ та, которую представляла графиня, когда она кормила Этьена и съ радостью чувствовала, что давала жизнь этому бѣдному существу. На ея лицѣ сіяла любовь, когда она смотрѣла на это дорогое маленькое существо, постоянно опасаясь увидѣть въ немъ черты Шоверни, о которомъ она такъ много думала. Эти мысли слегка омрачали радостное выраженіе ея лица, но взглядъ, которымъ она охраняла сына, желаніе передать ему ту силу, которую она чувствовала въ своемъ сердцѣ, ея блестящія надежды, граціозные жесты, — все образовало картину, покорившую окружающихъ женщинъ: графиня побѣдила шпіонство.
Вскорѣ эти два слабыя существа соединились одною мыслью и поняли другъ друга раньше, чѣмъ языкъ могъ имъ въ этомъ помочь. Въ тѣ минуты, когда Этьенъ осматривался съ безсмысленной жадностью, свойственной дѣтямъ, его взгляды встрѣчали темныя украшенія пріемнаго зала. Когда его нѣжный слухъ напрягался, чтобы уловить и различить звуки, онъ слышалъ однообразный, равномѣрный, какъ удары часового маятника, шумъ морскихъ волнъ, разбивавшихся о скалы. Такимъ образомъ, природа, окружающая обстановка — все, что поражаетъ чувства, развиваетъ способности и образуетъ характеръ, способствовало его врожденной склонности къ грусти. Развѣ его матери не пришлось жить и умереть среди этой печальной обстановки? Съ самаго рожденія ему казалось, что мать была единственнымъ созданіемъ, жившимъ на землѣ; онъ считалъ міръ пустыней и постепенно привыкъ сосредоточиваться, искать счастія въ самомъ себѣ и жить, предаваясь безконечнымъ размышленіямъ. Графинѣ, обреченной на одиночество, суждено было найти все въ своемъ сынѣ, преслѣдуемомъ, какъ ея собственная любовь? Подобно всѣмъ болѣзненнымъ дѣтямъ, Этьенъ обыкновенно сохранялъ пассивный видъ, который трогательно напоминалъ его мать. Чувствительность его органовъ была настолько развита, что внезапный стукъ или слишкомъ шумная бесѣда вызывали въ немъ нѣчто вродѣ лихорадки. Онъ напоминалъ маленькихъ насѣкомыхъ, ради которыхъ Богъ, кажется, умѣряетъ силу вѣтра и жаръ солнца; такъ же, какъ они, онъ неспособенъ былъ бороться съ самыми ничтожными препятствіями; какъ они, уступалъ безъ сопротивленія и жалобъ всему, что возставало противъ него. Это ангельское терпѣніе заставляло графиню еще болѣе любить его и забывать объ усталости при мелочныхъ заботахъ, которыхъ требовало его слабое здоровье.
Она благодарила Бога за то, что Этьену пришлось жить въ тишинѣ и спокойствіи, потому что только въ такой обстановкѣ онъ и могъ рости и развиваться. Часто мать подносила ребенка къ верхнимъ частямъ готическихъ оконъ, откуда его голубые глаза могли видѣть океанъ. Мать и сынъ проводили цѣлые часы, смотря на эту безконечную водную поверхность, то мрачную, то блестящую, то шумную, то неподвижную. Эти долгія размышленія какъ бы приготовляли Этьена къ ожидавшимъ его страданіямъ. Въ эти минуты, когда передъ ними возставали печальные образы, дѣтскія черты сына омрачались, а глаза матери наполнялись слезами, Скоро, благодаря своему рано развившемуся уму, онъ сталъ угадывать, какое вліяніе имѣли его игры на графиню; онъ старался развлечь ее ласками также, какъ она своею нѣжностью и заботами старалась заглушить его страданія. И не было случая, чтобы его живыя ручки, едва понятное щебетанье, веселый смѣхъ не разсѣивали грусти матери. Инстинктивная застѣнчивость мѣшала ему жаловаться въ тѣ минуты, когда онъ уставалъ.
— Бѣдный чуткій малютка, — восклицала графиня, видя его заснувшимъ отъ усталости послѣ какой-нибудь шалости, прогнавшей ея тяжелыя воспоминанія, — какъ ты будешь жить? Кто пойметъ когда-нибудь тебя? Твоя нѣжная душа оскорбляется отъ черезчуръ суроваго взгляда, ты такъ же, какъ твоя несчастная мать, умѣешь цѣнить ласковую улыбку, болѣе всѣхъ земныхъ сокровищъ! Дорогой малютка, кто будетъ любить тебя на этомъ свѣтѣ? Кто угадаетъ сокровища, скрытыя подъ этой хрупкой оболочкой? Никто. Ты будешь одинокъ на землѣ такъ же, какъ я! Да сохранитъ тебя Богъ отъ любви, которой Онъ покровительствуетъ, но люди всегда мѣшаютъ.
Она вздыхала и плакала. Красивая поза сына, спавшаго у нея на колѣняхъ, заставляла ее грустно улыбнуться: она долго смотрѣла на него, отдаваясь одному изъ тѣхъ наслажденій, которыя составляютъ тайну матерей и Бога. Понявъ, насколько ея голосъ, сопровождаемый звуками мандолины, нравился Этьену, она пѣла ему красивые романсы того времени. Ей казалось, что на его дѣтскихъ губкахъ появлялась улыбка, которой когда-то Жоржъ Шоверни благодарилъ ее послѣ того, какъ она кончала играть. Она упрекала себя за эти воспоминанія, но не могла противиться имъ. Ребенокъ, точно сочувствуя ея мечтамъ, улыбался именно тѣмъ пѣснямъ, которыя любилъ Шоверни.
Когда Этьену исполнилось полтора года, онъ былъ еще такъ слабъ, что графиня не могла выносить его на воздухъ, хотя легкій румянецъ на его блѣдномъ личикѣ свидѣтельствовалъ уже о жизненныхъ силахъ и здоровьѣ. Въ то время, когда она начинала вѣрить предсказаніямъ костоправа и радовалась, что могла въ отсутствіи графа окружить сына самыми мелочными предосторожностями, и предохранить его отъ опасности: письма графа извѣстили ее о его скоромъ прибытіи. Одинъ разъ утромъ графиня была охвачена той радостью, которую испытываютъ матери, видя въ первый разъ, что ихъ ребенокъ ходитъ. Она занималась съ Этьеномъ игрой, необъяснимой, какъ прелесть воспоминанія. Внезапно услышавъ скрипъ половицъ подъ тяжелыми шагами, и едва успѣвъ встать, она очутилась передъ графомъ. У нея вырвался невольный крикъ, но она постаралась загладить эту ошибку, направляясь ему навстрѣчу и покорно подставляя ему лобъ для поцѣлуя.
— Почему было не предупредить меня о вашемъ пріѣздѣ? — сказала она.
— Пріемъ былъ бы тогда болѣе любезенъ, но менѣе искрененъ, — отвѣтилъ графъ, прерывая ее.
Онъ взглянулъ на ребенка. Его замѣтно окрѣпшее здоровье вызвало сперва у графа жестъ удивленія и злобы, но, подавивъ свой гнѣвъ, онъ постарался улыбнуться.
— Я вамъ привезъ хорошія новости, — продолжалъ онъ. — Я получилъ въ управленіе провинцію Шанпань, и король обѣщалъ сдѣлать меня герцогомъ и пэромъ. Кромѣ того, мы получаемъ наслѣдство отъ родственника: проклятый гугенотъ Шоверни умеръ.
Графиня поблѣднѣла и упала въ кресло: она поняла причину злобной радости мужа.
— Вы знаете, — сказала она взволнованнымъ голосомъ, — что я долго любила моего кузена Шоверни, и вы отвѣтите передъ Богомъ за то страданіе, которое мнѣ причиняете.
При этихъ словахъ глаза графа сверкнули, губы задрожали, а бѣшенство лишило способности говорить. Онъ бросилъ свой мечъ на столъ съ такою силой, что ударъ прогремѣлъ, какъ громъ.
— Выслушайте меня, — воскликнулъ онъ своимъ страшнымъ голосомъ, — и запомните мое слово! — Я не желаю ни видѣть, ни слышать то маленькое чудовище, которое вы держите на рукахъ, потому что онъ вашъ ребенокъ, но не мой: есть ли въ немъ, хоть одна моя черта? Проклятіе! Прячьте его хорошенько или…
— Праведный Боже, защити насъ! — воскликнула графиня.
— Молчать! — отвѣчалъ герцогъ. — Если вы не хотите, чтобы я его растопталъ ногами, старайтесь, чтобы онъ никогда не встрѣчался мнѣ на дорогѣ.
— Но въ такомъ случаѣ, — возразила графиня, — почувствовавъ мужество въ борьбѣ съ этимъ тираномъ, дайте мнѣ слово не посягать на его жизнь, если вы не будете его болѣе встрѣчать. Могу ли я разсчитывать на ваше дворянское слово?
— Что вы хотите этимъ сказать? — возразилъ графъ.
— Если такъ, то убейте насъ обоихъ сегодня же! — воскликнула она, бросаясь на колѣни и сжимая ребенка въ своихъ рукахъ.
— Встаньте, я вамъ ручаюсь честью дворянина, не посягать на жизнь этого проклятаго мальчишки, если онъ будетъ жить на прибрежныхъ скалахъ у подножья замка; я даю ему для жилья домъ рыбака и песчаный берегъ во владѣнье, но горе ему, если я найду его когда-нибудь за этими границами.
Графиня горько заплакала.
— Взгляните на него, — сказала она, — это вашъ сынъ!
— Сударыня!..
При этомъ словѣ испуганная мать поспѣшила унести ребенка. котораго сердце трепетало, какъ птичка, захваченная въ своемъ гнѣздѣ пастухомъ. Можетъ быть, невинность обладаетъ прелестью, противъ которой не могутъ устоять самые черствые люди; можетъ быть, графъ упрекнулъ себя въ жестокости и побоялся возбудить отчаяніе въ графинѣ, нужной для его наслажденій, во всякомъ случаѣ его голосъ значительно смягчился, когда вернулась жена.
— Жанна, дорогая, — сказалъ онъ, — не будьте злопамятны и дайте мнѣ руку. Съ вами, женщинами, не знаешь, какъ обращаться. Я привезъ вамъ извѣстія о новыхъ почестяхъ и богатствѣ, а вы, проклятье, принимаете меня, какъ роялистъ приверженца лиги. Новыя занятія требуютъ отъ меня долгихъ отлучекъ, пока я передамъ управленія Нормандіей. Будьте ласковы со мной, по крайней мѣрѣ, пока я остаюсь здѣсь.
Графиня поняла смыслъ этихъ словъ, притворная нѣжность которыхъ не могла ее болѣе обманывать.
— Я знаю мои обязанности, — отвѣтила она съ оттѣнкомъ грусти, которую мужъ принялъ за ласку.
Въ этой застѣнчивой женщинѣ было слишкомъ много чистоты и благородства, чтобы стараться, какъ это дѣлаютъ ловкія жены, управлять графомъ, разсчитывая свои ласки и предаваясь такимъ образомъ своего рода проституціи. Она молча удалилась, чтобы утѣшиться въ своемъ отчаяніи съ Этьеномъ.
— Проклятье! Неужели я никогда не буду любимъ! — воскликнулъ графъ, замѣтивъ слезы на глазахъ жены въ ту минуту, какъ она уходила.
Отъ постоянныхъ угрозъ, материнская привязанность обратилась у графини въ страсть и пріобрѣла силу, которую женщины вносятъ въ свои преступныя чувства. Какимъ-то таинственнымъ способомъ, понятнымъ только матерямъ, графиня сумѣла объяснить сыну безпрестанно грозившую ему опасность и внушила остерегаться приближенія отца. Ужасная сцена, которой Этьенъ былъ свидѣтелемъ, настолько врѣзалась въ его памяти, что вызвала у него своего рода болѣзнь. Подъ конецъ онъ сталъ чувствовать близость графа съ удивительной точностью. Когда, благодаря развитому отъ безпрерывнаго страха слуху, онъ предчувствовалъ приближеніе оща, черты его лица вытягивались и оживляющая его улыбка сразу исчезала. Съ годами эта способность настолько развилась вслѣдствіе постояннаго страха, что Этьенъ, подобно американскимъ дикарямъ, различалъ шаги отца, слышалъ его голосъ на далекомъ разстояніи и предсказывалъ заранѣе его приходъ. Онъ сдѣлался еще болѣе дорогимъ графинѣ съ тѣхъ поръ, какъ она замѣтила, что онъ раздѣляетъ ея страхъ передъ графомъ. Ахъ связь такъ упрочилась, что ее можно было сравнить съ двумя цвѣтками, распустившимися на одномъ стеблѣ и склоняющимися отъ одного дуновенія вѣтра. То была одна общая жизнь!
Послѣ отъѣзда графа, Жанна почувствовала себя беременной. На этотъ разъ она разрѣшилась въ опредѣленный срокъ и послѣ ужасныхъ страданій произвела на свѣтъ здороваго мальчика, который черезъ нѣсколько мѣсяцевъ поражалъ всѣхъ сходствомъ съ отцомъ. Ненависть графа къ старшему сыну возрасла еще болѣе, Желая спасти дорогого малютку, графиня согласилась на всѣ планы, которые строилъ ея мужъ, чтобы обезпечить счастіе и благосостояніе второго сына. Этьенъ долженъ былъ сдѣлаться священникомъ и предоставить Максимиліану богатство и интересы дома д’Эрувиллей. Этою цѣною матъ надѣялась упрочить покой проклятаго сына,
Никогда еще между двумя братьями не было такъ мало сходства, какъ между Этьеномъ и Максимиліаномъ. Младшій съ дѣтства любилъ шумъ, физическія упражненія и войну, поэтому графъ почувствовалъ къ нему такую же любовь, какую его жена питала къ Этьену. Но какому-то нѣмому договору каждый изъ супруговъ занялся любимымъ ребенкомъ. Герцогъ (къ тому времегій Генрихъ IV вознаградилъ громадныя заслуги д`Эрувилля) не хотѣлъ утомлять жену и взялъ для Максимиліана добродушную здоровую кормилицу-крестьянку, выбранную Бовулуаромъ. Къ большой радости Жанны де-Сенъ-Савенъ, онъ усомнился въ умственныхъ способностяхъ матери такъ же, какъ и въ ея молокѣ, и рѣшилъ развивать сына по своему вкусу. Онъ воспиталъ въ немъ отвращеніе къ книгамъ и наукамъ; онъ передалъ ему механическіе пріемы военнаго искусства; съ ранняго возраста заставлялъ ѣздить верхомъ, стрѣлять изъ мушкета и играть мечемъ. Когда сынъ выросъ, отецъ сталъ возить его на охоту, чтобы онъ усвоилъ себѣ грубый языкъ, суровые пріемы, тѣлесную силу, быстроту взгляда и слова, которыя въ глазахъ графа дѣлали изъ него законченнаго дворянина. Этотъ маленькій властелинъ былъ въ двѣнадцать лѣтъ львенкомъ, не менѣе опаснымъ для другихъ, чѣмъ отецъ, и тиранившимъ всѣхъ въ окружности, благодаря полученному на это разрѣшенію графа.
Этьенъ жилъ на берегу океана въ полученномъ отъ отца домикѣ, который графиня постаралась устроить такъ, чтобы сынъ нашелъ въ немъ нѣкоторыя удобства. Она проводила тамъ большую часть дня. Мать съ сыномъ бѣгали вмѣстѣ по скаламъ, причемъ она показывала ему границы его маленькихъ владѣній, состоявшихъ изъ песку, раковинъ, мху и камешковъ. Замѣчая глубокій ужасъ, охватывавшій мать, когда онъ переходилъ означенныя границы, онъ понялъ, что смерть ожидала его за ними. Этьенъ началъ опасаться за свою мать прежде, чѣмъ за самого себя. Въ скоромъ времени одно имя герцога д’Эрувилля стало возбуждать въ немъ волненіе, которое лишало его энергіи и вызывало непреодолимую слабость. Если онъ видѣлъ издали отца или слышалъ его голосъ, болѣзненный страхъ леденилъ его сердце, какъ въ ту минуту, когда онъ былъ проклятъ. Подобно Лайону, умирающему внѣ своихъ снѣговъ, онъ чувствовалъ себя въ своей хижинѣ и на скалахъ, какъ въ дорогой отчизнѣ, и переходя ея границы чувствовалъ неопредѣленное безпокойство. Предвидя, что ея бѣдный сынъ могъ найти счастье только въ скромной тихой жизни, графиня стала менѣе сожалѣть объ ожидавшей его судьбѣ. Пользуясь тѣмъ, что онъ былъ предназначенъ для духовнаго званія, она могла устроить ему пріятное существованіе, наполнить его уединеніе занятіями наукой и даже пригласить въ замокъ Петра де-Себондъ воспитателемъ будущаго кардинала д’Эрувилля. Несмотря на постриженіе, ожидавшее ея сына, графиня не хотѣла, чтобы его образованіе носило только духовной характеръ. Бовулуаръ обязанъ былъ посвятить его въ тайны естественныхъ наукъ. Графиня, слѣдившая сама за занятіями, чтобы соразмѣрять ихъ съ силами ребенка, для забавы учила его по-итальянски и незамѣтно открывала ему поэтическія богатства этого языка. Въ то время, когда герцогъ возилъ Максимиліана на кабанью охоту, рискуя увидѣть его раненымъ, Жанна увлекалась съ Этьеномъ сонетами Петрарки и «Божественной Комедіей». Чтобы утѣшить Этьена въ его тѣлесной слабости, природа одарила его настолько мелодическимъ голосомъ, что нельзя было безъ наслажденія слушать его. Мать преподавала ему музыку. Нѣжныя, грустныя пѣсни, сопровождаемыя звуками мандолины, были любимымъ развлеченіемъ которое графиня обѣщала ему въ награду за какую-нибудь работу, заданную аббатомъ Себондомъ. Этьенъ слушалъ мать съ тѣмъ страстнымъ восхищеніемъ, которое она видѣла когда-то въ глазахъ Шоверни. Бѣдная женщина, въ которой сынъ возбуждалъ ея дѣвическія воспоминанія, покрывала его безумными поцѣлуями. Однажды она смутилась, когда Этьенъ спросилъ ее, почему она, какъ ему казалось, болѣе любила его въ эту минуту, и, краснѣя, отвѣтила, что съ каждымъ часомъ любила его сильнѣй. Вскорѣ, въ заботахъ о нравственномъ и умственномъ развитіи, она нашла то же удовольствіе, которое испытывала раньше при кормленіи и физическомъ воспитаніи сына. Хотя матери не всегда развиваются вмѣстѣ съ своими сыновьями, но герцогиня слишкомъ любила своего сына и могла безпристрастно судить о немъ. Материнское самолюбіе заставляло ее желать, чтобы сынъ былъ лучше ея во всѣхъ отношеніяхъ. Можетъ быть, благодаря своей безграничной привязанности, она не боялась унизиться, вслѣдствіе его превосходства на ней. Только сердца, непонимающія любви, находятъ пріятнымъ господство, искреннее же чувство предпочитаетъ отреченіе — эту добродѣтель сильнаго. Когда Этьенъ не сразу понималъ объясненіе, текстъ или теорему, бѣдная мать, присутствовавшая на урокахъ, старалась помочь ему такъ же, какъ прежде старалась накормить его при первомъ крикѣ. Но зато какою радостью сіялъ взглядъ герцогини, когда Этьенъ выказывалъ способности и быстрое пониманіе. Она доказывала этимъ, по словамъ Петра де Себондъ, что мать существо сложное, чувство котораго охватываетъ два существованія. Такимъ образомъ, воспоминанія о прежней любви къ Шоверни усиливало въ графинѣ естественное чувство, связывающее мать и сына. Слабость Этьена заставила ее нѣсколько лѣтъ заботиться о немъ, какъ въ первые мѣсяцы послѣ его рожденія: она сама его одѣвала, укладывала спать, причесывала, завивала и душила его волосы. Эти заботы были безпрерывной лаской: она цѣловала его головку столько же разъ, сколько проводила по ней гребенкой. Какъ нѣкоторыя женщины дѣлаются почти матерями для своихъ возлюбленныхъ, такъ эта мать относилась къ сыну съ нѣжностью влюбленной, находя въ немъ отдаленное сходство съ кузеномъ, любимымъ даже послѣ его смерти. Этьенъ былъ для нея призракомъ Жоржа, представшимъ передъ ней чудеснымъ образомъ, и она говорила себѣ, что онъ болѣе походилъ на свѣтскаго человѣка, чѣмъ на священника.
«Если бы женщина, настолько же привязанная къ нему, какъ я, внушила бы ему любовь, онъ могъ бы быть очень счастливъ», часто думала она.
Но ей вспоминался графъ, требовавшій ради своихъ ужасныхъ разсчетовъ, постриженія Этьена, и она цѣловала волосы, которые, несмотря на ея слезы, должны были обрѣзать церковныя ножницы. Впрочемъ, несмотря на условіе съ герцогомъ, въ далекомъ будущемъ, въ которое она старалась заглянуть, Этьенъ не представлялся ей ни священникомъ, ни кардиналомъ. Полное забвеніе отца дало ей возможность не постригать заранѣе бѣднаго ребенка.
«Еще будетъ время для этого», — думала она.
Позднѣй, не признаваясь въ мысляхъ, зародившихся въ ея сердцѣ, она учила Этьена изящнымъ придворнымъ манерамъ; она желала, чтобы онъ былъ такъ же милъ и любезенъ, какъ Жоржъ де-Шоверни. Несмотря на скудное содержаніе, которымъ она пользовалась вслѣдствіе честолюбія герцога, лично управлявшаго своими помѣстьями и употреблявшаго доходы на ихъ увеличеніе, она вела самый скромный образъ жизни и ничего не тратила, чтобы имѣть возможность одѣвать сына въ бархатные камзолы, сапоги съ кружевами и куртки изъ тонкой шелковой матеріи. Эти лишенія наполняли ея сердце тою радостью, которую испытываетъ всякій, тайно заботясь о любимомъ существѣ. Вышивая воротникъ, она тайно ликовала при мысли о томъ днѣ, когда онъ будетъ надѣтъ на шею ея сына, Она одна заботилась о его одеждѣ, бѣльѣ, туалетныхъ принадлежностяхъ. Она только для него обращала вниманіе на свой собственный костюмъ, такъ какъ любила, когда онъ находилъ ее красивой. Столько заботъ, такая привязанность герцогини къ сыну были, наконецъ, награждены. Бовулуаръ сдѣлался, благодаря своимъ урокамъ, особенно дорогимъ для проклятаго сына, знавшаго, кромѣ того, его заслуги; однажды врачъ, котораго безпокойный взглядъ заставлялъ дрожать герцогиню всякій разъ, когда онъ смотрѣлъ на ея хилаго ребенка, объявилъ, что Этьенъ проживетъ долго, если какое-нибудь сильное чувство не взволнуетъ его слабое тѣло. Этьену было тогда шестнадцать лѣтъ.
Въ эти годы ростъ Этьена достигъ пяти футовъ, — и послѣ этого не увеличивался, по и Жоржъ де-Шоверни былъ средняго роста. Сквозь его прозрачную кожу, гладкую, какъ у дѣвочки, сквозили тонкія синеватыя жилки. Его бѣлизна напоминала фарфоръ. Свѣтло-голубые глаза невыразимой доброты молили о защитѣ какъ мужчину, такъ и женщину; нѣжная мольба изливалась въ этомъ взорѣ и покоряла, прежде, чѣмъ мелодическій голосъ заканчивалъ очарованіе. Самая искренняя скромность выражалась во всѣхъ его чертахъ. Длинные каштановые волосы, гладкіе и тонкіе, раздѣлялись посрединѣ головы на двѣ пряди и оканчивались локонами. Блѣдныя впалыя щеки, чистый съ морщинками лобъ выражали какое-то прирожденное страданіе, которое тяжело было видѣть. Красивый ротъ съ поразительно бѣлыми зубами хранилъ улыбку, которая остается на устахъ умирающихъ. Его руки, бѣлыя, какъ у женщины, были необыкновенно красивой формы. Какъ слабое растеніе, онъ привыкъ отъ долгихъ размышленій склонять голову, и эта поза шла къ его фигурѣ: она казалась высшей красотой, которую художникъ придаетъ портрету, чтобы выразить точнѣй свою мысль. Казалось, вы видѣли голову молодой болѣзненной дѣвушки на тщедушной фигурѣ мужчины.
Поэтическія размышленія, заставляющія насъ, какъ ботаниковъ, изслѣдовать обширныя области мысли, многочисленныя сравненія человѣческихъ идей, восторгъ передъ совершенными произведеніями геніевъ сдѣлались неистощимыми мирными наслажденіями его мечтательной, уединенной жизни. Его безграничной любовью пользовались цвѣты: эти прелестныя творенья имѣли много общаго съ его судьбой. Графиня была счастлива, замѣчая у сына невинныя страсти, которыя могли предохранить его отъ соприкосновенія съ суровой общественной жизнью, противъ которой онъ не устоялъ бы такъ же, какъ красивая дорада[1] океана на прибрежномъ пескѣ не перенесла бы перваго луча солнца. Она поощряла вкусы сына, принося ему испанскіе или итальянскіе романсы, книги сонетовъ и стиховъ. Библіотека кардинала д’Эрувилля сдѣлалась достояніемъ Этьена и чтеніе наполнило его жизнь. Каждое утро ребенокъ находилъ свой уединенный уголокъ украшеннымъ красивыми душистыми цвѣтами самыхъ богатыхъ оттѣнковъ. Слабое здоровье не позволяло ему слишкомъ долго отдаваться чтенію; оно прерывалось наивными размышленіями, заставлявшими его оставаться но цѣлымъ часамъ передъ его милыми цвѣтами, этими безмолвными собесѣдниками. Иногда, сидя въ расщелинѣ скалы и наблюдая какъ растетъ мохъ или водяное растеніе, онъ подолгу съ любовью наблюдалъ за ними и искалъ въ нихъ поэтическаго вдохновенія. Онъ часто любовался, не стремясь и не желая объяснять своего удовольствія, темными, тонкими жилками лепестковъ, изяществомъ и богатствомъ золотистыхъ, лазуревыхъ, зеленыхъ или лиловатыхъ тоновъ, прекрасными разнообразными формами чашечекъ и листьевъ, ихъ матовыми, бархатистыми тканями, разрывавшимися такъ же легко, какъ могло разорваться его сердце при малѣйшемъ волненіи. Позднѣй, будучи столько же мыслителемъ, сколько поэтомъ, онъ сталъ подмѣчать удивительное разнообразіе природы, и находилъ въ этомъ указанія на ея драгоцѣнныя свойства. Съ каждымъ днемъ онъ дѣлалъ успѣхи въ толкованіи Божественнаго Слова, запечатлѣвшагося на каждой бездѣлицѣ этого міра. Упорные тайные поиски истины въ невѣдомомъ мірѣ придавали отпечатокъ безплодности его созерцательной жизни. Этьенъ проводилъ цѣлые дни, лежа на пескѣ, чувствуя себя счастливымъ поэтомъ, самъ того не сознавая. Внезапное появленіе золотистаго жучка, отраженіе солнца въ океанѣ, волненіе обширныхъ, прозрачныхъ, какъ зеркало, водъ, раковина, морской наукъ, все становилось событіемъ и радостью для его неопытной души. Ожиданіе встрѣчъ съ матерью, шуршаніе ея платья, поцѣлуи, разговоръ съ ней такъ сильно волновали его, что малѣйшее запаздываніе, самый ничтожный страхъ причиняли ему изнурительную лихорадку. Онъ, казалось, состоялъ изъ одной души, и чтобы чрезмѣрныя душевныя волненія не разрушали его слабаго, постоянно страдающаго тѣла, Этьену необходимы были тишина, ласки, спокойная природа и привязанность женщины. Все это было въ его распоряженіи: мать любила и ласкала его, а цвѣты и книги придавали его уединенію разнообразіе, которое наполняло его маленькое царство постоянно новой для него прелестью.
Этьенъ пользовался всѣми преимуществами этой невинной тихой жизни и всѣмъ ея поэтическимъ разнообразіемъ. Ребенокъ съ виду и взрослый по уму, онъ былъ одинаково чистъ душою и тѣломъ. Благодаря стараніямъ матери и образу своихъ занятій, онъ переживалъ волненія только въ области мысли. Его жизненная дѣятельность сосредоточилась въ духовномъ мірѣ вдали отъ общества, которое могло заставить его страдать и даже убить. Онъ жилъ только сердцемъ и умомъ. Благодаря чтенію, онъ познакомился съ мнѣніями ученыхъ того времени, невольно заинтересовался тайнами, управляющими міромъ, и старался найти имъ разгадку въ окружающей его природѣ. Онъ съ дѣтства предался наукамъ, которыя наиболѣе соотвѣтствовали его уму и давали пишу его нѣжной душѣ, но, къ сожалѣнію, онѣ только увеличили его страданія въ тотъ день, когда страсть зародилась въ его сердцѣ. Иногда Жаннѣ де-Сенъ-Савенъ приходила мысль о подобномъ несчастій, но она успокоивалась, вспоминая о печальной судьбѣ, ожидавшей сына. Она надѣялась, что постриженіе спасетъ Этьена отъ еще болѣе горькой участи и, такимъ образомъ, всѣ радости этой несчастной матери были отравлены.
«Онъ сдѣлается кардиналомъ, — думала она, — будетъ покровительствовать искусствамъ и жить ради нихъ. Онъ полюбитъ искусство вмѣсто женщины и оно никогда не измѣнитъ ему».
Но рѣдкія минуты радости герцогини всегда омрачались грустными мыслями о странномъ положеніи Этьена въ семьѣ. Оба брата вышли уже изъ дѣтскаго возраста, не зная, не видя другъ друга и не подозрѣвая о существованіи соперника. Герцогиня долго надѣялась, во время отсутствія мужа, свести братьевъ при торжественной обстановкѣ и повліять на нихъ своею привязанностью. Она льстила себя надеждой, что сумѣетъ возбудить любовь Максимиліана къ Этьену и внушить ему, насколько онъ долженъ былъ защищать и заботиться о старшемъ больномъ братѣ за отреченіе отъ правъ, которому тотъ подчинился и свято хранилъ, несмотря на то, что оно было вынуждено. Но эта надежда, такъ долго утѣшавшая ее, должна была исчезнуть. Герцогиня не только оставила мысль возбудить благодарность въ младшемъ сынѣ, но даже стала бояться ихъ встрѣчи еще болѣе, чѣмъ встрѣчи Этьена съ отцомъ. Злобный и вѣрившій только всему дурному, Максимиліанъ могъ вообразить, что Этьенъ потребуетъ когда-нибудь правъ, отъ которыхъ отказался и, во избѣжаніе такого случая, онъ готовъ былъ бы бросить его въ море съ камнемъ на шеѣ. Ни одинъ еще сынъ не питалъ такъ мало уваженія къ матери, какъ Максимиліанъ. Едва начавъ разсуждать, онъ замѣтилъ, что герцогъ не уважалъ своей жены. Впрочемъ, старикъ заботился еще слегка о сохраненіи приличій въ своихъ отношеніяхъ къ герцогинѣ, но сынъ, пользовавшійся полной свободой и несдерживаемый отцомъ, причинялъ ей тысячи огорченій. Кромѣ того Бертранъ постоянно слѣдилъ, чтобы Максимиліанъ не увидѣлъ Этьена, рожденіе котораго тщательно скрывалось. Всѣ служащіе въ замкѣ искренно ненавидѣли маркиза Сенъ-Северъ, титулъ, который носилъ Максимиліанъ, а нѣкоторые знали о существованіи старшаго брата и смотрѣли на него, какъ на мстителя, котораго готовитъ Богъ. Такимъ образомъ, будущее Этьена было сомнительно: онъ могъ подвергнуться преслѣдованіямъ брата! У бѣдной герцогини не было родныхъ, которымъ она могла бы поручить любимаго сына. Ей казалось, что Этьенъ могъ обвинить ее, если когда-нибудь въ римской пурпуровой одеждѣ онъ пожелаетъ быть отцомъ. Эти мысли, эту грустную жизнь, полную тайныхъ страданій, можно было сравнить съ смертельною болѣзнью, которую стараются продлить строгимъ режимомъ. Ея сердце требовало умѣлаго обращенія, а тѣ люди, которые окружали герцогиню, были совершенно неспособны къ нѣжности. Сознаніе, что старшій сынъ человѣкъ съ сердцемъ, съ геніальнымъ умомъ, между тѣмъ какъ младшій, отъявленный негодяй, безъ всякихъ дарованій, долженъ былъ носить герцогскую корону и продолжать ихъ поколѣніе, убивало герцогиню. Кроткая Жанна де-Сенъ-Савенъ была неспособна проклинать: она только страдала и плакала. Часто, поднимая глаза къ небу, она просила у Бога отчета въ этомъ строгомъ приговорѣ. Ея глаза наполнялись слезами, когда она думала, что послѣ ея смерти, сынъ останется круглымъ сиротой и очутится во власти грубаго, безчестнаго брата. Столько сдержанныхъ волненій, незабытая первая любовь, непонятое никѣмъ горе — она скрывала отъ сына свои страданія, — тревожныя радости и безпрерывныя непріятности подорвали ея жизненныя силы и развили болѣзненную слабость, которая усиливалась съ каждымъ днемъ. Наконецъ, послѣдній ударъ ускорилъ болѣзнь герцогини: она постаралась убѣдить мужа относительно воспитанія Максимиліана, но была отстранена и, такимъ образомъ, лишилась возможности искоренить ужасныя наклонности этого ребенка. Для нея наступилъ періодъ быстраго истощенія, и эта болѣзнь повлекла за собой назначеніе Бовулуара врачемъ дома д’Эрувиллей и всей Нормандіи. Прежній костоправъ переселился въ замокъ. Въ то время подобныя мѣста занимались учеными, которые находили тамъ необходимыя удобства для выполненія своихъ работъ и вознагражденіе, нужное для ихъ трудовой жизни. Бовулуаръ давно уже желалъ занять такое положеніе, такъ какъ его знанія и состояніе пріобрѣли ему многочисленныхъ озлобленныхъ враговъ. Несмотря на покровительство знатной семьи, которой онъ оказалъ услугу, незадолго передъ тѣмъ онъ былъ вовлеченъ въ уголовный процессъ, и только вмѣшательство управителя Нормандіи могло остановить преслѣдованія. Герцогъ не раскаялся въ томъ, что оказалъ покровительство бывшему костоправу: Бовулуаръ спасъ маркиза Сенъ-Северъ отъ болѣзни, настолько опасной, что всякій другой отказался бы отъ леченія.
Но рана герцогини была нанесена слишкомъ давно, чтобы ее можно было залечить, тѣмъ болѣе, что ее безпрестанно раздражали. Скоро долженъ былъ наступить конецъ этого ангела, который послѣ столькихъ страданій могъ ожидать лучшей участи. Съ приближеніемъ смерти у герцогини обнаружились тяжелыя предчувствія. «Что будетъ безъ меня съ моимъ бѣднымъ сыномъ?» Съ каждымъ часомъ эта мысль возвращалась къ ней, какъ морская волна вовремя прилива. Наконецъ, принужденная оставаться въ постели, герцогиня стала быстро приближаться къ могилѣ, лишенная возможности видѣться съ сыномъ. Ему запрещено было приходить въ замокъ вслѣдствіе договора, которому онъ обязанъ былъ жизнью. Горе ребенка равнялось горю матери. По тайному внушенію, свойственному сдержаннымъ характерамъ, онъ нашелъ таинственный языкъ для бесѣды съ матерью. Какъ искусный пѣвецъ, онъ изучалъ силу своего голоса и съ грустью пѣлъ подъ ея окнами, когда Бовулуаръ условленнымъ знакомъ объявлялъ, что она одна. Когда-то въ колыбели онъ утѣшалъ мать милыми улыбками; сдѣлавшись поэтомъ, онъ ласкалъ ея слухъ нѣжными мелодіями.
— Это пѣніе даетъ мнѣ жизнь, — говорила герцогиня Бовулуару, вдыхая воздухъ, въ которомъ звучалъ голосъ Этьена,
Наконецъ, настала минута, когда долженъ былъ начаться долгій трауръ для проклятаго сына Уже нѣсколько разъ ему приходилось наблюдать таинственную связь между своими тревогами и волненіями океана. Тайныя науки, въ которыхъ толковалось пророческое значеніе явленій природы, дѣлали для него этотъ феноменъ еще болѣе краснорѣчивымъ, чѣмъ для всякаго другого. Въ тотъ роковой вечеръ, когда онъ послѣдній разъ увидѣлъ свою мать, океанъ, какъ ему показалось, странно волновался. Движеніе воды указывало на внутреннюю работу моря: оно поднималось большими волнами, которыя разбивались съ зловѣщимъ шумомъ, напоминавшимъ жалобный вой собакъ. Этьенъ невольно сказалъ себѣ:
— Что оно хочетъ отъ меня? Оно содрогается и стонетъ, какъ живое! Моя мать часто разсказывала мнѣ, что океанъ страшно шумѣлъ въ ту ночь, когда я родился. Что же случится со мной теперь?
Эта мысль заставила его долго простоять у окна хижины, устремляя глаза то на окно въ комнатѣ матери, въ которомъ мерцалъ огонь, то на океанъ, продолжавшій стонать. Вдругъ послышался стукъ; дверь открылась и вошелъ Бовулуаръ, его лицо выражало страданія.
— Герцогиня, — сказалъ онъ, — чувствуетъ себя такъ плохо, что желаетъ васъ видѣть. Всѣ мѣры приняты, чтобы съ вами не случилось несчастія въ замкѣ, но намъ нужна большая осмотрительность, такъ какъ придется пройти черезъ комнату герцога, въ которой вы родились.
Эти слова вызвали слезы на глазахъ Этьена и онъ воскликнулъ: «Океанъ говорилъ со мной!» Потомъ онъ машинально далъ себя провести черезъ башенную дверь, въ которую прошелъ Бертранъ въ ту ночь, когда у герцогини родился проклятый сынъ. Конюшій ждалъ тамъ съ фонаремъ въ рукахъ, Этьенъ дошелъ до большой библіотеки кардинала д’Эрувилля и принужденъ былъ остаться тамъ съ Бовулуаромъ, въ то время какъ Бертранъ пошелъ открыть дверь и узнать, можетъ ли пройти безопасно проклятый сынъ. Герцогъ не просыпался. Проходя легкими шагами по громадному замку, Этьенъ и Бовулуаръ слышали только слабые стоны умирающей. Такимъ образомъ обстоятельства, сопровождавшія рожденіе Этьена, повторились при смерти матери. Та же буря, та же тоска, тотъ же страхъ разбудить безжалостнаго герцога, который на этотъ разъ крѣпко спалъ. Чтобы избѣгнуть несчастія, конюшій взялъ Этьена на руки, проходя черезъ комнату своего страшнаго господина. Въ случаѣ пробужденія онъ рѣшилъ объяснить все грустнымъ положеніемъ герцогини. Сердце Этьена страшно сжималось отъ страха, который испытывали эти вѣрные слуги. Но это волненіе подготовило его къ зрѣлищу, представившемуся его глазамъ въ роскошной комнатѣ, въ которую онъ впервые возвращался послѣ того, какъ отцовскоое проклятіе изгнало его оттуда. На большой постели онъ искалъ глазами свою мать и не безъ труда нашелъ ее, настолько она похудѣла. Блѣдная, какъ кружева, при послѣднемъ издыханіи, она собрала всѣ свои силы и взяла Этьена за руки; она хотѣла въ долгомъ взглядѣ передать ему всю свою душу, какъ прежде Шоверни въ одномъ прощаніи завѣщалъ ей всю свою жизнь. Бовулуаръ и Бертранъ, мать съ сыномъ и спящій герцогъ еще разъ собрались вмѣстѣ. Та же обстановка, тѣ же дѣйствующія лица, но теперь царила мрачная печаль вмѣсто радости материнства, мракъ смерти вмѣсто сіянія дня. Въ эту минуту ураганъ разразился на морѣ съ зловѣщимъ ревомъ.
— Отрада моей жизни, — сказала Жанна де-Сенъ-Савенъ, цѣлуя сына въ лобъ, — въ бурю ты явился на свѣтъ, въ бурю же мнѣ приходится покинуть тебя. За это время мои страданія прекращались только въ тѣ часы, когда я тебя видѣла. Эта послѣдняя радость соединяется съ моими послѣдними тяжелыми минутами. Прощай, моя единственная любовь, прощай, моя единственная чистая радость, прощай, мой возлюбленный!
— Позволь мнѣ умереть съ тобой! — сказалъ Этьенъ, бросаясь на постель матери.
— Это было бы для тебя лучшей участью, — сказала она и двѣ слезы скатились по впалымъ щекамъ; она, казалось, почувствовала, какъ и прежде, будущее сына. — Никто его не видѣлъ? — спросила она у своихъ слугъ. Въ эту минуту герцогъ задвигался на постели; всѣ вздрогнули. — Все отравлено, даже моя послѣдняя радость! — сказала герцогиня. — Уведите его, уведите!
— Матушка, я предпочелъ бы умереть, лишь бы видѣть тебя еще минуту, — воскликнулъ несчастный ребенокъ, падая въ обморокъ.
По знаку герцогини Бертранъ взялъ Этьена на руки, поднесъ къ ней, чтобы она могла послѣдній разъ взглянуть на сына, и приготовился унести его при новомъ приказаніи умирающей.
— Любите его, — сказала герцогиня конюшему и костоправу, — у него нѣтъ другихъ защитниковъ, кромѣ васъ и неба.
Благодаря инстинкту, никогда не обманывающему матерей, она замѣтила глубокое сожалѣніе конюшаго къ старшему представителю могущественнаго дома, который онъ уважалъ такъ же, какъ евреи уважаютъ Святой городъ. Что же касается Бовулуара, то договоръ между нимъ и герцогиней былъ заключенъ съ давнихъ поръ. Оба служителя, взволнованные тѣмъ, что герцогиня принуждена была поручить имъ своего ребенка, жестомъ обѣщали быть защитниками своего молодого господина, и мать повѣрила имъ.
Утромъ, черезъ нѣсколько часовъ, герцогиня умерла, оплакиваемая всѣми, до послѣднихъ слугъ, которые, вмѣсто всякой похвалы сказали на ея могилѣ, что она была прислана къ нимъ Богомъ.
Этьеномъ овладѣло самое тяжелое, самое продолжительное и при этомъ безмолвное горе. Онъ не бѣгалъ болѣе по скаламъ, не чувствовалъ въ себѣ силы ни читать, ни пѣть. Онъ рѣдко плакалъ и цѣлыми днями оставался въ расщелинѣ скалы, равнодушный къ погодѣ, неподвижный, пригвожденный къ граниту, какъ росшій тамъ мохъ; онъ погружался въ размышленія, необъятныя, безконечныя, какъ океанъ, и, какъ океанъ, его мысли принимали тысячу различныхъ формъ, становясь то спокойными, то бурными и ужасными. Это было болѣе, чѣмъ горе, эта была новая жизнь, неумолимый рокъ, постигшій это прелестное созданье, которому не суждено было болѣе радоваться. Бываютъ скорби, которыя напоминаютъ кровь, попавшую въ проточную воду и сразу окрашивающую всю поверхность, но вновь набѣгающая волна снова возвращаетъ ей прежнюю чистоту; у Этьена же былъ отравленъ самый источникъ, и каждая волна времени приносила одинаковое количество горечи.
Несмотря на преклонный возрастъ, Бертранъ продолжалъ завѣдывать конюшнями, и не утрачивалъ значенія въ замкѣ. Его помѣщеніе находилось вблизи того домика, гдѣ скрывался Этьенъ, и, такимъ образомъ, онъ могъ безпрерывно наблюдать за нимъ съ любовью и преданностью стараго солдата. Онъ смягчалъ свою суровость, говоря съ бѣднымъ ребенкомъ; когда шелъ дождь, онъ нѣжно уводилъ его въ домъ, и старался разсѣять его задумчивость. Желаніе замѣнить герцогиню возбудило въ немъ самолюбіе, и, такимъ образомъ, ребенокъ встрѣчалъ, если не прежнюю любовь, то прежнее вниманіе; Этьенъ безъ жалобы и сопротивленія принималъ заботы слуги, но слишкомъ много связей было порвано между проклятымъ сыномъ и остальными людьми, чтобы сильная привязанность могла снова возродиться въ его сердцѣ. Онъ невольно позволялъ заботиться о себѣ, становясь постепенно твореніемъ среднимъ между человѣкомъ и растеніемъ. Съ чѣмъ можно сравнить существо, которому незнакомы были ни общественные законы, ни ложныя мірскія чувства, которое сохранило прелесть невинности и подчинялось только движенію своего сердца? Но тѣмъ не менѣе, несмотря на мрачную задумчивость, онъ скоро почувствовалъ потребность любить, имѣть другое близкое существо, другую душу, принадлежащую ему. Но, отдѣленному почти необходимой преградой отъ остального міра, ему трудно было встрѣтить человѣка, который, подобно ему, обратился бы въ цвѣтокъ. Стараясь найти живое существо, которому онъ могъ повѣрять свои мысли и жить его жизнью, онъ кончилъ тѣмъ, что полюбилъ океанъ. Море казалось ему одушевленнымъ и мыслящимъ. Видя постоянно передъ собой это великое творенье, котораго скрытыя чудеса такъ рѣзко отличались отъ земныхъ, онъ открылъ причины многихъ таииственныхъ явленій. Освоившись съ колыбели съ безконечнымъ водянымъ пространствомъ, онъ внималъ чудной поэзіи, которая слышалась ему съ моря и неба. Онъ находилъ разнообразіе въ этой громадной картинѣ, казавшейся съ виду такой монотонной. Какъ всѣ люди, у которыхъ душа преобладаетъ надъ тѣломъ, онъ былъ дальнозорокъ и на далекомъ разстояніи съ удивительною легкостью, безъ всякаго напряженія, могъ схватывать самую мимолетную черту, малѣйшее колебаніе воды. Даже при полномъ спокойствіи онъ находилъ многочисленные оттѣнки на морѣ, которое, какъ лицо женщины, принимало выраженія то задумчивости, то улыбки, то каприза: тамъ, зеленое и мрачное, здѣсь, сіяющее и лазоревое, оно то сливалось своей блестящей полосой съ неопредѣленномъ свѣтомъ на горизонтѣ, то мирно колыхалось подъ золотистыми облаками. При закатѣ солнца, когда волны покрывались красноватымъ блескомъ, какъ пурпуровымъ покрываломъ, ему казалось, что въ природѣ праздновались великолѣпныя празднества. Ему казалось, что море было радостно, живо, игриво; въ полдень, когда оно вздрагивало и переливалось на солнцѣ тысячами ослѣпительныхъ граней, оно вызывало въ немъ необъяснимую грусть и заставляло плакать, когда угрюмое, тихое и грустное, оно отражало небеса, покрытыя облаками. Онъ проникъ въ безмолвную рѣчь этого великана. Приливъ и отливъ были для него мелодичнымъ дыханіемъ, котораго каждый вздохъ выражалъ новыя чувства, и онъ понималъ ихъ тайный смыслъ. Ни одинъ морякъ, ни одинъ ученый не могъ лучше его предсказать самое ничтожное волненіе океана, самое легкое измѣненіе его поверхности. По тому, какъ волны набѣгали на берегъ, онъ угадывалъ зыбь, бурю, шквалъ и силу прилива. Когда по небу разстилался покровъ ночи, онъ продолжалъ смотрѣть на море при надвигавшихся сумеркахъ и бесѣдовалъ съ нимъ. Онъ принималъ участіе въ его разнообразной жизни и испытывалъ въ душѣ настоящую бурю, когда оно свирѣпѣло. Онъ узнавалъ его гнѣвъ по рѣзкому свисту; онъ стремился съ громадными волнами, которыя разбивались о скалы, осыпая ихъ тысячами брызгъ; онъ чувствовалъ себя безстрашнымъ и неумолимымъ, кажъ оно; онъ подражалъ его мрачному молчанію и неожиданнымъ милостямъ! Онъ обручился съ моремъ: оно было его повѣреннымъ, его другомъ. Утромъ, приходя на скалы, по блестящему мелкому, прибрежному песку онъ, по одному взгляду, узнавалъ настроеніе океана. Ему внезапно представлялись различныя видѣнія, и онъ мысленно виталъ надъ этой громадной водной поверхностью, какъ ангелъ, слетѣвшій съ неба.
Если радостная, шаловливая, бѣловатая дымка окутывала океанъ тонкою сѣтью, какъ покрывало на челѣ новобрачной, онъ слѣдилъ за его измѣнчивыми движеніями съ радостью влюбленнаго и видя его по утрамъ кокетливымъ, какъ женщина, бывалъ очарованъ, какъ супругъ, который видитъ вновь свою жену и наслаждается ея красотой. Мысли Этьена, соединяясь съ этой великой божественной идеей, утѣшали его въ уединеніи, и населяли фантазіями его тѣсную пустыню. Наконецъ, онъ кончилъ тѣмъ, что сталъ угадывать по движенію моря его тайную связь съ небесной системой и понялъ природу во всемъ ея гармоническомъ сочетаніи, начиная съ былинки до блуждающихъ свѣтилъ, которыя, какъ зерна, унесенныя вѣтромъ, стараются удержаться въ воздушномъ пространствѣ. Чистый, какъ ангелъ, чуждый мыслей, унижающихъ человѣка, наивный, какъ дитя, онъ жилъ, какъ чайка, какъ цвѣтокъ, среди поэтическихъ образовъ своего воображенія, предаваясь наблюденіямъ надъ тайными явленіями природы, глубина которой ему одному была доступна.
Странная связь человѣка и природы! Онъ то молитвою возносится къ Богу, то, покорный и кроткій, отдается тихому животному счастью. Звѣзды казались Этьену ночными цвѣтами; солнце было его отцомъ, птицы — друзьями. Ему всюду казалась душа его матери: часто онъ видѣлъ ее въ облакахъ, говорилъ съ ней, и ихъ сношенія проявлялись небесными явленіями: бывали дни, когда онъ слышалъ ея голосъ, любовался ея улыбкой, и иногда ему казалось, что онъ не терялъ ее. Богъ далъ ему мужество древнихъ отшельниковъ, одарилъ его внутреннимъ чувствомъ, съ помощью котораго онъ могъ проникать въ смыслъ многихъ явленій. Необыкновенная нравственная сила давала ему возможность идти впереди другихъ по таинственному пути безсмертныхъ твореній. Скорбь и страданія связывали его съ духовнымъ міромъ; онъ погружался въ него, надѣясь, благодаря своей любви, найти тамъ снова свою мать, и осуществлялъ, такимъ образомъ, символическое предпріятіе Орфея. Онъ мысленно уносился съ своей скалы, виталъ надъ океаномъ съ одного конца горизонта до другого и старался заглянуть въ будущую жизнь. Часто его охватывалъ невольный сонъ въ то время, когда онъ сидѣлъ, притаясь на днѣ глубокой пещеры, причудливо образовавшейся въ расщелинѣ гранита. Слабые теплые лучи солнца проникали черезъ скважины и освѣщали красивый морской мохъ, покрывавшій стѣны этого убѣжища, этого гнѣздышка морской птицы. Только солнце, его единственный повелитель, говорило ему, что онъ спалъ, и считало часы, въ продолженіе которыхъ для него не существовали ни морскіе виды, ни золотистый песокъ, ни раковины! Ему представлялись при яркомъ дневномъ свѣтѣ громадные города, о которыхъ онъ читалъ въ книгахъ; онъ съ удивленіемъ, но безъ зависти, смотрѣлъ на дворцы, королей, сраженія, людей и памятники. Эти мечты среди дня дѣлали еще болѣе дорогими для него цвѣты, облака, солнце и чудныя гранитныя скалы. Чтобы привязать его къ уединенной жизни, казалось, какой-то ангелъ открывалъ ему радости духовнаго міра и тяжелые удары, ожидавшіе его въ общественной жизни. Онъ чувствовалъ, что его сердце скоро разорвалось бы въ этомъ людскомъ океанѣ и погибло бы разбитое, какъ жемчужина, которая при выходѣ принцессы падаетъ съ ея прически въ уличную грязь.
Какъ умеръ сынъ
правитьВъ 1617 году, черезъ двадцать съ небольшимъ лѣтъ послѣ той ужасной ночи, когда родился Этьенъ, семидесятишестилѣтній герцогъ д’Эрувилль, старый, дряхлый, едва живой, сидѣлъ при закатѣ солнца въ громадномъ креслѣ передъ готическимъ окномъ своей спальни, на томъ мѣстѣ, гдѣ когда-то графиня звуками рога тщетно взывала о помощи людей и неба. Его можно было принять за выходца изъ могилы: энергичное лицо, утратившее вслѣдствіе, страданій и лѣтъ зловѣщій видъ, казалось тусклымъ пятномъ въ сравненіи съ длинными прядями сѣдыхъ волосъ, падавшихъ вокругъ его лысой головы. Воинственность и фанатизмъ, сдерживаемые религіознымъ чувствомъ, еще блистали въ его желтоватыхъ глазахъ. Набожность придавала монашескій обликъ этому лицу, когда-то столь суровому и теперь покрытому морщинами, смягчавшими его выраженіе. Лучи заходящаго солнца слабо окрашивали красноватымъ свѣтомъ эту еще мощную голову. Слабое неподвижное тѣло, закутанное въ коричневую одежду, и усталая поза указывали на однообразное существованіе и ужасный покой, наступившій теперь для этого человѣка, нѣкогда столь предпріимчиваго, мстительнаго и дѣятельнаго.
— Довольно! — сказалъ онъ священнику, который, стоя въ почтительной позѣ передъ своимъ повелителемъ, читалъ ему Евангеліе. Герцогъ напоминалъ стараго ручного льва, который, несмотря на дряхлость, еще полонъ величія. Онъ обратился къ другому сѣдому старику и, протягивая ему похудѣвшую, покрытую рѣдкими волосами, жилистую, но еще сильную руку, воскликнулъ:
— Ну, костоправъ, посмотрите, каковъ я сегодня!
— Все идетъ прекрасно, господинъ герцогъ, лихорадки нѣтъ и вы еще долго проживете.
— Я хотѣлъ бы видѣть здѣсь Максимиліана, — сказалъ герцогъ, не скрывая радостной улыбки. — Этотъ храбрый малый командуетъ теперь ротой королевскихъ стрѣлковъ. Маршалъ д’Анкръ позаботился о моемъ мальчикѣ, а наша прелестная королева Марія думаетъ подыскать ему хорошую партію послѣ того, какъ онъ будетъ пожалованъ герцогомъ де-Нивронъ. Значитъ, мой родъ будетъ съ честью продолжаться. При аттакѣ мальчикъ выказалъ необыкновенную храбрость…
Въ эту минуту вошелъ Бертранъ, держа въ рукѣ письмо.
— Что это? — живо спросилъ старый герцогъ.
— Депеша, привезенная королевскимъ курьеромъ.
— Отъ короля, а не отъ королевы-матери! — воскликнулъ старикъ. — Но что же случилось? Проклятье. Неужели гугеноты снова взялись за оружіе! — При этомъ герцогъ выпрямился и обвелъ сверкающимъ взглядомъ трехъ стариковъ. — Я вооружу моихъ солдатъ и при содѣйствіи Максимиліана Нормандія…
— Сядьте, мой добрый господинъ, — сказалъ костоправъ, встревоженный волненіемъ герцога, очень опаснымъ при выздоровленіи.
— Читайте, отецъ Корбино, — сказалъ старикъ, протягивая депешу своему духовнику.
Эти четыре лица представляли очень поучительную жизненную сцену. Конюшій, священникъ и врачъ, посѣдѣвшіе отъ лѣтъ, стояли передъ ихъ повелителемъ, сидѣвшимъ въ креслѣ, и бросали другъ другу взгляды, выражавшіе мысль, которая овладѣваетъ каждымъ на порогѣ могилы. Ярко освѣщенные послѣдними лучами солнца, эти молчаливые старики представляли величественную и грустную картину, полную контрастовъ. Темная, торжественная комната, въ которой ничто не измѣнилось въ теченіе двадцати пяти лѣтъ, служила рамой этой картинѣ смерти и потухшихъ, страстей.
— Маршалъ д’Анкръ убитъ на Луврскомъ мосту по приказанію короля, потомъ… Боже мой!..
— Кончайте! — воскликнулъ герцогъ.
— Герцогъ де-Нивронъ…
— Ну, что жь?..
— Умеръ!..
Герцогъ склонилъ на грудь голову, тяжело вздохнулъ и остался безмолвнымъ. При этихъ словахъ, при этомъ вздохѣ три старика переглянулись. Имъ показалось, что знаменитый, богатый домъ д’Эрувиллей исчезалъ на ихъ глазахъ, какъ тонущій корабль.
— Всевышній, — сказалъ герцогъ, бросая угрожающій взглядъ на небо, — оказался очень неблагодарнымъ по отношенію ко мнѣ. Онъ не помнитъ тѣхъ великихъ подвиговъ, которые я совершилъ за Его святое дѣло!
— Богъ караетъ, — сказалъ величавымъ голосомъ священникъ.
— Посадить аббата въ темницу! — воскликнулъ на это герцогъ.
— Вы еще скорѣй можете заставить меня умолкнуть, но вы не успокоите вашей совѣсти.
Д’Эрувилль сталъ снова задумчивъ.
— Мой родъ гибнетъ, мое имя исчезаетъ! Я желаю жениться, чтобы имѣть сына, — сказалъ онъ послѣ длинной паузы.
Какъ ни ужасно было выраженіе отчаянія, написанное на лицѣ герцога, костоправъ не могъ удержаться отъ улыбки. Въ эту минуту пѣніе, чистое, какъ вечерній воздухъ, какъ небеса, заглушило шумъ моря и, казалось, очаровало природу. Грустный голосъ и мелодичныя слова вливали въ душу бальзамъ утѣшенія. Это пѣніе неслось къ небесамъ, звучало на далекомъ пространствѣ, выражая и одновременно исцѣляя страданія. Это пѣніе было пріятнѣй для стариковъ, чѣмъ слово любви для молодой дѣвушки: оно несло съ собой столько религіозной надежды, что отзывалось въ ихъ сердцахъ, подобно голосу, нисходящему съ неба.
— Что это? — спросилъ герцогъ.
— Это поетъ маленькій соловей, — сказалъ Бертранъ, — для него такъ же, какъ и для васъ, не все еще потеряно.
— Кого вы называете соловьемъ?
— Мы дали это имя вашему старшему сыну, господинъ, — отвѣтилъ Бертранъ.
— Моему сыну! — воскликнулъ старикъ. — Значитъ у меня есть сынъ, который носитъ мое имя и можетъ продолжить мой родъ?
Онъ всталъ и заходилъ по комнатѣ то быстрыми, то медленными шагами. Затѣмъ онъ повелительнымъ жестомъ удалилъ всѣхъ, кромѣ священника.
На другой день герцогъ, опираясь на своего стараго конюшаго, ходилъ вдоль морского берега, отыскивая сына, котораго когда-то проклялъ. Онъ увидѣлъ его издали, скрывающемся въ расщелинѣ скалы. Этьенъ безпечно растянулся на солнцѣ, положилъ голову на траву и граціозно подобралъ ноги. Онъ напоминалъ отдыхающую ласточку. Едва только высокій старикъ показался на берегу моря, его шаги глухо раздались на пескѣ, смѣшиваясь съ шумомъ волнъ, Этьенъ повернулъ голову, вскрикнулъ испуганно, какъ птичка, и скрылся въ скалѣ, напоминая мышь, которая такъ быстро прячется въ норку, что заставляетъ потомъ сомнѣваться, видѣли ли вы ее.
— О, проклятье, куда же онъ запрятался! — воскликнулъ герцогъ, подходя къ камню, на которомъ лежалъ его сынъ.
— Онъ тамъ, — отвѣтилъ Бертранъ, указывая на узкое отверстіе, края котораго были гладки вслѣдствіе часто повторявшихся приливовъ.
— Этьенъ, дорогой мой сынъ, — сказалъ старикъ.
Но проклятый сынъ не отвѣчалъ. Въ продолженіе почти всего утра, герцогъ поперемѣнно просилъ, угрожалъ, ругался, умолялъ, и не получалъ отвѣта. Иногда онъ смолкалъ, прикладывалъ ухо къ отверстію и, несмотря на слабый слухъ, услышалъ глухіе удары, раздававшіеся подъ звучнымъ сводомъ, біеніе сердца Этьена.
— По крайней мѣрѣ, онъ живъ, — сказалъ старикъ раздирающимъ голосомъ.
Среди дня отецъ въ отчаяніи прибѣгнулъ опять къ мольбамъ.
— Этьенъ, — говорилъ онъ ему, — дорогой мой Этьенъ, Богъ наказалъ меня за то, что я отвергъ тебя! Онъ лишилъ меня твоего брата. Теперь ты мое единственное дитя! Я люблю тебя болѣе самого себя! Я понялъ свое заблужденіе, я знаю, что въ твоихъ жилахъ течетъ дѣйствительно моя кровь и что я былъ причиной несчастья твоей матери. Выйди, я постараюсь заставить тебя позабыть мои ошибки! Я буду любить тебя вмѣсто тѣхъ, кого я потерялъ. Этьенъ, ты уже герцогъ де-Нивронъ, а послѣ моей смерти ты станешь герцогомъ д’Эрувиллемъ, пэромъ Франціи, кавалеромъ ордена Золотого руна и другихъ, начальникомъ ста вооруженныхъ воиновъ, управителемъ Нормандіи, господиномъ двадцати семи областей, въ которыхъ насчитываютъ шестьдесятъ девять колоколенъ, маркизомъ Сенъ-Северъ! Твоей женой будетъ дочь принца. Ты станешь главой дома д’Эрувиллей. Неужели ты хочешь, чтобы я умеръ отъ горя? Выходи же, выходи, или я буду стоять на колѣняхъ передъ твоимъ убѣжищемъ, пока не увижу тебя. Твой старый отецъ проситъ тебя, унижается передъ тобой, какъ передъ самимъ Богомъ.
Проклятый сынъ не понялъ этой рѣчи, полной тщеславія, чуждаго ему, и почувствовалъ въ сердцѣ непреодолимый ужасъ. Онъ оставался безмолвнымъ, охваченный страшною боязнью. Къ вечеру старый герцогъ, утомленный мольбами и раскаяніемъ, сталъ на колѣни и, подъ велѣніемъ религіознаго чувства, произнесъ слѣдующій обѣтъ:
— Даю слово воздвигнуть часовню святому Іоанну и Стефану, покровителямъ жены и сына, и отслужить сто обѣденъ Бонаей Матери, если Господь и Его святые вернутъ мнѣ любовь герцога де-Ниврона, моего сына, находящагося здѣсь!
Послѣ этого онъ продолжалъ въ глубокомъ униженіи стоять на колѣняхъ, сложивъ руки и молясь. Но, когда сынъ, на котораго онъ возлагалъ всю свою надежду, не появился, двѣ слезы показались на его глазахъ, такъ долго остававшихся сухими, и скатились по его впалымъ щекамъ.
Въ эту минуту Этьенъ, ничего болѣе не слыша, появился на краю, какъ молодая змѣйка, жаждущая тепла. Онъ увидѣлъ слезы старика, понялъ его страданія, схватилъ руку отца и поцѣловалъ ее, сказавъ: «О, матушка, прости!»
Въ порывѣ счастія, правитель Нормандіи понесъ на рукахъ своего слабаго наслѣдника, который дрожалъ, какъ похищенная дѣвушка. Чувствуя, какъ онъ вздрагивалъ, герцогъ старался успокоить, цѣлуя его осторожно, какъ цвѣтокъ; онъ находилъ для него нѣжныя слова, которыхъ раньше не зналъ.
— Честное слово, ты похожъ на мою Жанну, мое бѣдное дитя, — говорилъ онъ. — Скажи мнѣ, что тебѣ нравится; я дамъ тебѣ все, чего ты пожелаешь. Будь только сильнымъ и здоровымъ! А научу тебя ѣздить верхомъ на лошади, которая такъ же кротка и добра, какъ ты. Тебя ничто не будетъ безпокоить. Клянусь Богомъ, кругомъ все будетъ преклоняться предъ тобой, какъ тростникъ отъ вѣтра! Я дамъ тебѣ безграничную власть. Я самъ буду повиноваться тебѣ, какъ божеству!
Скоро отецъ принесъ сына въ роскошную комнату, въ которой когда-то протекла грустная жизнь его матери. Этьенъ прислонился къ окну, изъ котораго мать подавала знаки, когда уѣзжалъ ихъ притѣснитель; теперь этотъ послѣдній, не отдавая себѣ отчета въ причинахъ, дѣлался его рабомъ, напоминая собой гигантовъ, которыхъ могущество феи заставляло служить молодому принцу. Этой феей былъ феодализмъ. Когда Этьенъ увидѣлъ снова грустную комнату, изъ которой онъ впервые взглянулъ на океанъ, на его глазахъ навернулись слезы. Воспоминанія о долгомъ несчастій, о радостяхъ, которыя онъ вкусилъ, благодаря единственной испытанной имъ любви къ матери, сразу ожили въ его сердцѣ. Необыкновенное волненіе охватило этого ребенка, привыкшаго къ созерцательной жизни, такъ же какъ другіе привыкаютъ къ свѣтскимъ развлеченіямъ.
— Будетъ ли онъ жить? — спросилъ старикъ, удивленный слабостью своего наслѣдника, на котораго онъ боялся дышать.
— Я буду въ состояніи жить только здѣсь, — просто отвѣтилъ Этьенъ, слышавшій его слова.
— Хорошо, эта комната будетъ твоей, дитя мое.
— Что это, — спросилъ Этьенъ, услышавъ, что придворные собирались въ залъ, въ которомъ герцогъ велѣлъ имъ собраться, чтобы представить сына, не сомнѣваясь въ успѣхѣ послѣдняго.
— Пойдемъ, — отвѣтилъ отецъ, взявъ его за руку и уводя въ большой залъ.
Въ то время владѣтельные герцоги или пэры, какъ д’Эрувилль, несшіе повинности и управлявшіе провинціями, вели почти царственный образъ жизни; младшіе представители ихъ рода не гнушались служить имъ. У нихъ былъ штатъ, офицеры и начальники ихъ ротъ значили то же самое, что въ настоящее время адъютанты при маршалахъ. Нѣсколько лѣтъ позднѣй кардиналъ Ришелье имѣлъ личную гвардію. Многіе принцы, связанные родствомъ съ королевскимъ домомъ, Гизы, Конде, Неверы, по обычаю исчезнувшаго рыцарства, имѣли пажами сыновей наиболѣе знатныхъ дворянъ. Состояніе и старинное нормандское происхожденіе, на которое указывало его имя (hems villa — домъ господина), позволили герцогу д’Эрувиллю подражать роскоши людей, стоявшихъ ниже его: д’Эпернонамъ, Люинь, Баланьи, д’О, Дамэ, которые, хотя и считались въ то время выскочками, но тѣмъ не менѣе вели царственный образъ жизни. Такимъ образомъ, люди, находившіеся на службѣ у герцога, представляли для Этьена величественное зрѣлище. Д’Эрувилль взошелъ на эстраду, возвышавшуюся на нѣсколько ступеней подъ деревяннымъ, скульптурнымъ балдахиномъ, и сѣлъ на кресло, съ котораго правители нѣкоторыхъ провинцій произносили иногда приговоры, послѣдніе слѣды феодализма, исчезнувшіе во время правленія Ришелье. Подобнаго рода троны, напоминавшіе церковныя скамьи, представляютъ теперь изъ себя любопытную рѣдкость. Войдя на это возвышеніе рядомъ съ старымъ отцомъ, Этьенъ вздрогнулъ, увидѣвъ, что на него устремлены всѣ глаза.
— Не бойся, — сказалъ герцогъ, наклонивъ свою лысую голову къ самому уху сына, — это все наши люди.
При слабомъ свѣтѣ заходившаго солнца, лучи котораго обливали красноватымъ свѣтомъ окно зала, Этьенъ увидѣлъ судью, вооруженныхъ войсковыхъ начальниковъ, въ сопровожденіи солдатъ, конюшихъ, капелановъ, секретарей, врача, мажордома, преддверниковъ, управляющаго, стрѣлковъ, лѣсничихъ, всю дворню и всѣхъ слугъ. Несмотря на ихъ почтительность, вызванную страхомъ, который внушалъ старикъ всѣмъ, служившимъ подъ его начальствомъ или жившимъ въ его владѣніяхъ, слышался глухой шумъ, возбуждаемый любопытствомъ ожиданія. Сердце Этьена жалось отъ этого шума и онъ впервые испыталъ вліяніе тяжелой атмосферы зала, въ которомъ дышала такая многочисленная толпа. Воспитанный на чистомъ и здоровомъ морскомъ воздухѣ, онъ скоро почувствовалъ себя дурно. Ужасное сердцебіеніе, причиной котораго былъ врожденный порокъ этого органа, прерывало его дыханіе въ ту минуту, когда его отецъ, какъ престарѣлый величественный левъ, произносилъ слѣдующую краткую рѣчь:
«Друзья мои, вотъ мой старшій сынъ Этьенъ, мой предполагаемый наслѣдникъ, герцогъ де-Нивронъ, за которымъ король, безъ сомнѣнія, утвердитъ права его покойнаго брата. Представляю вамъ его, чтобы вы знали его и повиновались ему, какъ мнѣ. Предупреждаю, что лучше бы не родиться на свѣтъ тому, кто осмѣлится чѣмъ-нибудь вызвать неудовольствіе молодого герцога Я кончилъ; вернитесь къ вашимъ обязанностямъ и да вразумитъ васъ Богъ! Похороны Максимиліана д’Эрувилля совершатся послѣ того, какъ тѣло его будетъ перевезено сюда. Трауръ продолжится восемь дней, а потомъ будетъ отпраздновано вступленіе въ права моего сына Этьена.
— Да здравствуетъ нашъ повелитель! Да здравствуютъ д’Эрувилли! — шумно раздалось въ замкѣ.
Слуги принесли факелы, чтобы освѣтитъ залъ. Крики ура, свѣтъ, рѣчь отца, вмѣстѣ съ испытаннымъ раньше волненіемъ, вызвали у Этьена глубокій обморокъ. Онъ упалъ въ кресло, причемъ его почти женская рука оставалась въ громадной рукѣ отца. Когда герцогъ подозвалъ знакомъ начальника своей роты и сказалъ ему: „Ну, вотъ, баронъ д’Артаньонъ, я счастливъ, что могъ вознаградить мою потерю! Посмотрите на моего сына!“ онъ почувствовалъ въ своей рукѣ руку юноши, взглянулъ на него и, думая, что онъ умеръ, страшно вскрикнулъ. Ужасъ охватилъ всѣхъ присутствовавшихъ.
Бовулуаръ подошелъ, взялъ молодого человѣка на руки и унесъ его, проговоривъ герцогу:
— Вы убили его, не подготовивъ заранѣе къ такой церемоніи.
— Если онъ такъ слабъ, значитъ у него не будетъ дѣтей! — воскликнулъ герцогъ, слѣдуя за врачемъ въ роскошную комнату, въ которой послѣдній положилъ Этьена.
— Что съ нимъ, докторъ? спрашивалъ съ безпокойствомъ отецъ.
— Пустяки, — отвѣтилъ старый слуга, указывая на Этьена, приходившаго въ чувство, благодаря нѣсколькимъ каплямъ новаго драгоцѣннаго лекарства, продававшагося аптекарями на вѣсъ золота.
— Бери, старый плутъ, — сказалъ герцогъ, протягивая свой кошелекъ Бовулуару, — и заботься о немъ, какъ о королевскомъ сынѣ. Если же онъ умретъ по твоей винѣ, я самъ сожгу тебя на медленномъ огнѣ.
— Если вы будете обращаться съ нимъ такъ сурово, то герцогъ де-Нивронъ умретъ по вашей винѣ! — грубо отвѣтилъ врачъ своему господину. — Оставьте его, онъ уснетъ.
— Здравствуй, дорогой мой! — сказалъ старикъ, цѣлуя сына въ лобъ.
— Здравствуйте, батюшка! — отвѣтилъ молодой человѣкъ, заставивъ вздрогнуть герцога, котораго онъ впервые называлъ отцомъ.
Герцогъ взялъ Бовулуара за руку, увелъ въ сосѣдній залъ и, толкнувъ въ амбразуру окна, сказалъ:
— Ну, старый плутъ, мнѣ надо поговорить съ тобой!
Эти слова, бывшія излюбленной любезностью герцога, заставили улыбнуться врала, давно уже покинувшаго свои прежнія занятія костоправа.
— Ты знаешь, — продолжалъ д’Эрувилль, — что я не желаю тебѣ зла. Ты два раза помогалъ въ родахъ бѣдной Жаннѣ, ты вылечилъ моего сына Максимиліана, наконецъ, ты членъ нашего дома. Бѣдное дитя! Я отомщу за него убійцѣ! Такимъ образомъ все будущее д’Эрувиллей въ твоихъ рукахъ. Ты одинъ можешь сказать, будетъ ли въ состояніи этотъ мальчишка продолжать нашъ родъ. Ты слышалъ? Что ты думаешь объ этомъ?
— Благодаря его невинной, тихой жизни на берегу моря, въ немъ гораздо болѣе жизненныхъ силъ, чѣмъ это было бы, если бы онъ жилъ въ обществѣ. Но такое хрупкое тѣло всегда бываетъ покорнымъ рабомъ души. Монсиньоръ Этьенъ долженъ самъ выбрать жену, такъ какъ онъ долженъ во всемъ подчиняться природѣ, а не вашимъ желаніямъ. Онъ будетъ любить наивно и вслѣдствіе желанія его сердца совершится то, что вы требуете отъ него ради вашего имени. Если вы назначите вашему сыну какую-нибудь знатную даму, онъ спрячется въ скалахъ или произойдетъ еще худшее: сильный испугъ можетъ убить его такъ же, какъ и внезапная радость. Чтобы избѣгнуть такого несчастія, я совѣтую вамъ предоставить Этьена самому себѣ и позволить ему любить по своему выбору. Послушайте, господинъ герцогъ, несмотря на то, что вы знатный, могущественный владѣтель, вы ничего не понимаете въ подобныхъ вещахъ! Довѣрьтесь мнѣ безгранично и у васъ родится внукъ.
— Если у меня будетъ внукъ, я сдѣлаю тебя дворяниномъ, какимъ бы чародѣйствомъ ты этого не достигъ. Да, какъ бы это ни было трудно, изъ стараго плута ты станешь дворяниномъ, барономъ де-Форкалье! Употреби всѣ средства: волшебство, девятидневныя молитвы, бѣсовскія заклинанія, все будетъ хорошо, лишь бы мой родъ продолжился по мужской линіи.
— Я знаю, — сказавъ Бовулуаръ, — человѣка, который способенъ все испортить и этотъ человѣкъ вы сами. Я знаю васъ. Сегодня вы желаете какой бы то ни было цѣной пріобрѣсти представителя по мужской линіи, завтра вы опредѣлите, при какихъ условіяхъ это должно совершиться, и начнете мучить вашего сына.
— Да избавитъ меня Богъ отъ этого!
— Въ такомъ случаѣ отправляйтесь ко двору, гдѣ смерть маршала и эмансипація короля перевернули все вверхъ дномъ, и гдѣ, можетъ быть, вамъ необходимо присутствовать, чтобы получить обѣщанный маршальскій жезлъ. Предоставьте мнѣ наблюдать за герцогомъ Этьеномъ и дайте мнѣ слово одобрять все, что я сдѣлаю.
Герцогъ протянулъ Бовулуару руку въ знакъ полнаго согласія и удалился въ свою комнату.
Когда знатные и могущественные властители чувствовали приближеніе смерти, врачъ дѣлался значительнымъ лицомъ въ домѣ. Поэтому, не слѣдуетъ удивляться, что между герцогомъ д’Эрувиллемъ и прежнимъ костоправомъ установились такія короткія отношенія. Кромѣ незаконныхъ связей, соединявшихъ его съ родомъ д’Эрувиллей и говорившихъ въ его пользу, онъ такъ часто оказывалъ помощь герцогу, что сдѣлался, наконецъ, его приближеннымъ совѣтникомъ. Бовулуаръ былъ Оливье этого новаго Людовика XI. Но какъ ни высоко стоялъ врачъ, благодаря своимъ знаніямъ, онъ не и мѣлъ на у правителя Нормандіи того-же вліянія, какое оказывалъ на него духъ феодализма. Бовулуаръ угадалъ, что дворянскіе предразсудки могли повредить желаніямъ отца, Какъ великій врачъ, онъ понялъ, что браку Этьена, при его слабости сложенія, должна была предшествовать медленная нѣжная привязанность, которая придала бы ему новыя силы. Въ дѣйствительности, выбирать жену Этьену — значило убить его. Главнымъ образомъ надо было избѣгать, чтобы бракъ не испугалъ Этьена и чтобы онъ не узналъ о цѣли, занимавшей отца, такъ какъ его поэтическая душа признавала только прекрасную благородную страсть Петрарки къ Лаурѣ и Данте къ Беатриче. Онъ жилъ, подобно матери, только сердцемъ и чистою любовью; ему надо было доставить случай полюбить, а не требовать этого: приказаніе уничтожило бы въ немъ послѣднія жизненныя силы.
Антоній Бовулуаръ былъ отцомъ. У него была дочь, воспитанная при тѣхъ условіяхъ, которыя подготовляли ее, чтобы стать женой Этьена. Предвидѣть, что ребенокъ, предназначенный отцомъ для духовнаго сана, сдѣлается наслѣдникомъ дома д’Эрувиллей, было настолько трудно, что Бовулуаръ никогда не думалъ о сходствѣ судьбы Габріэллы и Этьена. Эта мысль явилась внезапно, внушенная скорой привязанностью къ этимъ двумъ существамъ, чѣмъ честолюбіемъ. Несмотря на знанія Бовулуара, его жена умерла въ родахъ, подаривъ его дочерью, здоровье которой было настолько слабо, что, казалось, она наслѣдовала отъ матери задатки ея болѣзни. Бовулуаръ любилъ Габріэллу, какъ всѣ старики любятъ своего единственнаго ребенка. Его знанія и заботы создали искусственную жизнь для этой слабой дѣвушки, за которой онъ ухаживалъ, какъ ботаникъ за рѣдкимъ растеніемъ. Онъ скрывалъ ее отъ всѣхъ взглядовъ въ своемъ Форкалье, гдѣ ее защищало отъ оскорбленій, часто случавшихся въ то время — общее расположеніе къ ея отцу, которому всякій былъ обязанъ, и знанія которого внушали суевѣрный страхъ. Назначеніе врачемъ дома д’Эрувиллей увеличило преимущество, которыми еще ранѣе онъ пользовался въ провинціи, а расположеніе къ нему управителя прекратило преслѣдованія враговъ. Но онъ не рѣшился перевести дочь въ замокъ, и скрывалъ ее въ Форкальѣ, области болѣе значительной по принадлежащимъ къ ней землямъ, чѣмъ по постройкамъ; такъ какъ въ домѣ едва можно было найти удобное помѣщеніе для молодой дѣвушки. Обѣщая герцогу потомство и требуя отъ него честнаго слова одобрять его поведеніе, Бовулуаръ думалъ о Габріэллѣ, мать которой была забыта герцогомъ такъ же, какъ Этьенъ. Онъ подождалъ отъѣзда д’Эрувилля, прежде чѣмъ приступить къ исполненію своего плана, предвидя, что препятствія, которыя могли бы способствовать благополучному исходу, могутъ сдѣлаться непреодолимыми, если герцогъ узнаетъ обо всемъ вначалѣ.
Домъ Бовулуара былъ расположенъ къ югу на склонѣ одного изъ тѣхъ отлогихъ холмовъ, которые окружаютъ долину Нормандіи; густой лѣсъ защищалъ его съ сѣвера; высокія стѣны и нормандскіе заборы съ глубокими канавами представляли непроницаемую преграду. Садъ спускался по отлогому склону къ рѣкѣ, которая орошала долину; высокій скатъ двойной ограды образовалъ природную набережную. За этой оградой шла таинственная тропинка, извилистая, какъ рѣчка; густыя ивы, дубы и клены придавали ей лѣсную тѣнь. Пространство между домомъ и оградой было покрыто растеніями, чуждыми этой богатой странѣ; красивый лугъ окружали рѣдкія деревья, которыхъ разнообразные оттѣнки прекрасно гармонировали съ остальною зеленью. Тамъ серебристая сосна выдѣлялась надъ темно- зелеными ольхами; здѣсь передъ группой старыхъ дубовъ возвышался стройный тополь съ постоянно колеблющейся вершиной; еще далѣе блѣдная листва плакучихъ изъ проглядывала между густыми круглыми орѣшниками. Рядъ этихъ деревьевъ давалъ возможность во всякое время спускаться изъ дому до ограды, не опасаясь солнечныхъ лучей. Передъ фасадомъ дома разстилалась площадка, усыпанная желтымъ пескомъ и окруженная деревянной галерейкой, покрытой вьющимися растеніями, достигавшими въ маѣ до оконъ перваго этажа. Несмотря на незначительное пространство, этотъ садъ казался большимъ, благодаря тому, что былъ искусно расположенъ на возвышенностяхъ, съ которыхъ глазъ свободно охватывалъ всю долину. Смотря но настроенію духа, Габріэлла могла оставаться въ уединеніи и видѣть только густую траву и небо, проглядывавшее между вершинами деревьевъ, или же подняться на возвышенность, съ которой разстилался видъ на далекое пространство. Она могла любоваться голубымъ небомъ съ плывшими по немъ облаками, разнообразными оттѣнками зеленѣющихъ луговъ, начиная съ первыхъ яркихъ полосъ до чистой линіи горизонта, за которой они скрывались.
О Габріэллѣ заботилась ея бабушка, а прислуживала бывшая кормилица; она покидала свой скромный домикъ только для того, чтобы идти въ церковь, куда ее сопровождали обыкновенно бабушка, кормилица и слуга отца. Благодаря такому образу жизни и отсутствію книгъ, она оставалась въ семнадцать лѣтъ совершеннымъ ребенкомъ, что, впрочемъ, не казалось страннымъ въ то время, когда образованныя женщины встрѣчались очень рѣдко. Этотъ домъ напоминалъ монастырь, хотя въ немъ было болѣе свободы и менѣе времени уходило на молитву. Габріэлла жила тамъ подъ присмотромъ благочестивой старушки и подъ защитой отца — единственнаго мужчины, котораго она видѣла. Это глубокое уединеніе, котораго ея слабое здоровье требовало со дня ея рожденія, строго соблюдалось Бовулуаромъ. По мѣрѣ того, какъ Габріэлла росла, заботы близкихъ и воздухъ укрѣпили ея слабый съ дѣтства организмъ. Тѣмъ не менѣе, какъ свѣдущій врачъ, Бовулуаръ не ошибался, наблюдая, какъ пятна, окружавшія глаза молодой дѣвушки, то пропадали, то темнѣли, то воспалялись отъ волненія. Благодаря своей долгой практикѣ, оно угадывалъ по этимъ признакамъ слабость тѣла и силу души. Кромѣ того, неземная красота Габріэллы за ставляла его опасаться похищенія, обычнаго въ то время, когда царили произволъ и сила. Такимъ образомъ, у этого нѣжнаго отца было много причинъ, чтобы способствовать уединенію дочери, часто пугавшей его своею чрезмѣрною чувствительностью. Страсть, обманъ, борьба могли смертельно поразить ее. Несмотря на то, что она рѣдко заслуживала упреки, одно ничтожное замѣчаніе могло сильно взволновать ее: она долго хранила его въ глубинѣ сердца, грустила и плакала. Нравственное воспитаніе Габріэллы требовало такихъ же заботъ, какъ и физическое. Старикъ долженъ былъ оставить мысль разсказывать дочери исторіи, которыми обыкновенно восхищаются дѣти: онѣ производили на нее слишкомъ сильное впечатлѣніе.
Благодаря опытности, пріобрѣтенной долгими занятіями медициной, онъ заботился о физическомъ развитіи дочери, надѣясь, такимъ образомъ, ослабить нравственные удары, причиной которыхъ могла быть ея слишкомъ пылкая душа. Габріэлла была его единственной привязанностью, цѣлью жизни и будущей наслѣдницей, поэтому онъ никогда не колебался предоставить ей то, что могло способствовать желаемому результату. Онъ тщательно избѣгалъ книгъ, картинъ, музыки, вообще произведеній искусствъ, возбуждавшихъ мысль. Съ помощью своей матери онъ старался заинтересовать Габріэллу ручнымъ трудомъ. Вышивка, шитье, кружево, уходъ за цвѣтами, заботы о хозяйствѣ, сборъ плодовъ, самыя матеріальныя занятія служили пищей для ума этой прелестной дѣвушки. Бовулуаръ приносилъ ей дорогія прялки, прекрасной работы сундучки, дорогіе ковры, посуду Бернарда де-Палисси, столы, аналои для молитвы, рѣзные стулья, обитые дорогими матеріями, бѣлье, драгоцѣнности. Благодаря отцовскому инстинкту, старикъ выбиралъ свои подарки въ фантастическомъ жанрѣ, называемомъ арабскимъ, не говорившемъ ни чувствамъ, ни сердцу и восхищавшимъ только умъ твореніями своей чистой фантазіи. Странное дѣло, тотъ же образъ жизни, на который былъ обреченъ Этьенъ отцовскою ненавистью, Габріэлла вела вслѣдствіе любви и заботъ отца. У каждаго изъ этихъ дѣтей душа одерживала верхъ надъ тѣломъ и, внѣ глубокаго уединенія, причиной котораго былъ случай для одного и требованія науки для другой, оба должны были погибнуть. Но, увы, вмѣсто того, чтобы жить въ странѣ ландъ, вереска, на лонѣ природы съ рѣзкими суровыми формами, которую всѣ великіе художники избирали фономъ для своихъ Мадоннъ, Габріэлла родилась въ тучной и плодородной долинѣ. Бовулуаръ не могъ уничтожить гармоническаго расположенія рощъ, цвѣточныхъ кустовъ, нѣжную свѣжесть зеленыхъ луговъ, чувство любви, выражающееся въ сплетеніи вьющихся растеній. Габріэлла понимала своеобразный языкъ этой поэтичной природы и отдавалась смутнымъ мечтамъ въ тѣни деревьевъ. Отдаленный свѣтъ, какъ молнія, пронизывающая мракъ, мелькалъ иногда въ умѣ молодой дѣвушки, когда она размышляла подъ голубымъ сводомъ неба или любовалась пейзажемъ, мѣнявшимся подъ вліяніемъ времени года, морской атмосферы и тумановъ Англіи, которые кончались на берегахъ Нормандіи, какъ уступая мѣсто свѣту Франціи.
Бовулуаръ не могъ уберечь Габріэллы отъ вліянія любви: къ ея обожанію природы присоединилось обожаніе Творца. Она вступила уже на путь, открывающійся чувствамъ женщины: Габріэлла любила Бога, любила Спасителя, Божію Матерь и Святыхъ, любила церковь и службу. Она исповѣдывала католическую религію, напоминая святую Терезу, которая видѣла въ Спасителѣ вѣчнаго неизмѣннаго супруга. Но Габріэлла, какъ всѣ люди, сильные духомъ, отдавалась этой страсти съ такою трогательной простотой, что обезоружила бы наивностью своей рѣчи всякаго, кто задумалъ бы поколебать ея вѣру.
Но къ чему могла привести Габріэллу такая жизнь? Какъ развить умъ, чистый, какъ вода, въ которой отражается только лазуревое небо? Какіе образы рисовать на такомъ чистомъ фонѣ? Отецъ не могъ задать себѣ эти вопросы, не испытывая внутренняго содроганія.
Въ эту минуту старый ученый медленно ѣхалъ на своемъ мулѣ и, казалось, вѣчно желалъ продолжать путь, изъ замка д’Эрувиллей въ деревню, около которой находилась область Форкалье. Безграничная любовь къ дочери заставила его рѣшиться на смѣлое предпріятіе! Одинъ только человѣкъ на свѣтѣ могъ сдѣлать ее счастливой, и этотъ человѣкъ былъ Этьенъ. Безъ сомнѣнія, сынъ Жанны де-Сенъ-Савенъ и дочь Гертруды Марона были близки другъ другу. Всякая женщина, за исключеніемъ Габріэллы, должна была испугать и убить предполагаемаго наслѣдника дома д’Эрувиллей, а также и Габріэллу, какъ казалось Бовулуару, долженъ былъ погубитъ всякій мужчина, если онъ, его чувства и внѣшность не напоминали бы дѣвственной прелести Этьена. Конечно, старикъ никогда раньше объ этомъ не думалъ и только случай способствовалъ ихъ сближенію. Но кто осмѣлился бы въ царствованіе Людовика XIII способствовать браку единственнаго сына герцога д’Эрувилля съ дочерью нормандскаго костоправа! А между тѣмъ только отъ этого брака могъ родиться наслѣдникъ, котораго такъ настойчиво желалъ старый герцогъ. Сама природа предназначила другъ для друга эти два прекрасныя созданья! Богъ сблизилъ ихъ съ помощью страннаго стеченія обстоятельствъ, но людское мнѣніе и законы ставили между ними непреодолимую преграду. Несмотря на то, что старикъ видѣлъ въ этомъ перстъ Божій, несмотря на слово, вырванное у герцога, онъ почувствовалъ страхъ при мысли о бѣшеномъ характерѣ д’Эрувилля. Старикъ готовъ былъ отказаться отъ задуманнаго плана въ ту минуту, когда, поднявшись на холмъ, онъ увидѣлъ дымокъ, поднимавшійся надъ крышей его дома. Но, подумавъ о своемъ незаконномъ родствѣ, которое могло оказать вліяніе на мысли его господина, онъ рѣшилъ довѣриться случайностямъ жизни. Предположивъ, что герцогъ могъ умереть еще до свадьбы, Бовулуаръ сталъ припоминать многіе примѣры неравныхъ браковъ: крестьянка изъ Дофинэ, Франсуаза Миньо вышла замужъ за маршала де-л’Ониталь; сынъ конетабля Монморанси женился на Діанѣ, дочери Генриха II и уроженки Пьемонта, по имени Филиппины Дюкъ.
Въ то время, какъ Бовулуаръ предавался этимъ размышленіямъ, дѣлалъ предположенія, разбиралъ благопріятныя и неблагопріятныя обстоятельства, взвѣшивалъ факты и старался угадать будущее, Габріэлла гуляла по саду, выбирая цвѣты, чтобы наполнить ими вазу знаменитаго мастера, дѣлавшаго эмальированную посуду такъ же искусно, какъ Бенвенуто Челлини обрабатывалъ металлы. Габріэлла поставила вазу съ рельефными изображеніями животныхъ на столъ посреди зала и наполняла ее цвѣтами, чтобы развеселить бабушку, а также и для того, чтобы выразить подборомъ цвѣтовъ свои собственныя мысли.
Бовулуаръ вошелъ въ ту минуту, когда большая ваза изъ лиможскаго фаянса была уже наполнена, и Габріэлла поставила ее на столъ, покрытый богатой скатертью, прося бабушку посмотрѣть на ея работу. Дѣвушка бросилась на шею къ отцу послѣ продолжительныхъ выраженій любви, Габріэллѣ захотѣлось, чтобы старикъ также полюбовался букетомъ. Посмотрѣвъ на него, Бовулуаръ бросилъ на дѣвушку глубокій взглядъ, заставившій ее покраснѣть.
„Настало время“, — подумалъ онъ, понявъ языкъ цвѣтовъ, изъ которыхъ каждый былъ, безъ сомнѣнія, изученъ какъ по формѣ, такъ и по цвѣту — настолько они всѣ были на мѣстѣ и производили полное впечатлѣніе въ букетѣ.
Габріэлла продолжала стоять, не думая болѣе о цвѣткѣ, начатомъ въ пяльцахъ. При взглядѣ на дочь, слезы появились на глазахъ Бовулуара и, скатываясь по щекѣ, падали на рубашку, которая, по модѣ того времени, виднѣлась изъ подъ открытой куртки. Онъ снялъ фетровую шляпу съ старымъ краснымъ перомъ и провелъ рукой по своей бритой головѣ. Подъ мрачными сводами зала съ кожаной мебелью изъ чернаго дерева, тяжелыми шелковыми портьерами и высокимъ каминомъ, онъ снова взглянулъ на дочь и, почувствовавъ, что она еще принадлежитъ ему, отепъ слезы рукой. Отецъ, любящій своихъ дѣтей, желаетъ видѣть ихъ всегда маленькими, а тотъ, который можетъ безъ глубокой скорби видѣть, какъ его дочь переходитъ подъ власть другого мужчины, не возвышается этимъ, а только падаетъ, въ нравственномъ отношеніи.
— Что съ вами, сынъ мой? — сказала старуха-мать, съ удивленіемъ снимая очки и стараясь угадать причину молчанія своего сына, обыкновенно столь веселаго и добродушнаго.
Старый докторъ указалъ на дочь, но старуха только закачала головой въ знакъ согласія, какъ бы говоря: она очень мила!
Кто не испыталъ бы такого же волненія, увидя при яркомъ свѣтѣ нормандскаго полудня эту молодую дѣвушку въ костюмѣ того времени. На Габріэллѣ былъ одѣтъ корсажъ, кончавшійся остро спереди и вырѣзанный четыреугольникомъ на спинѣ. Въ такой одеждѣ итальянскіе художники писали святыхъ и Мадоннъ. Этотъ изящный голубой корсетъ плотно охватывалъ талію, тонко обрисовывая формы. Онъ облегалъ плечи, спину, станъ съ чистотою рисунка искуснаго художника и заканчивался вокругъ шеи продолговатымъ вырѣзомъ, украшеннымъ легкою шелковой вышивкой; этотъ вырѣзъ давалъ возможность любоваться красотой молодой дѣвушки, не возбуждая желаній. Длинное до полу платье, цвѣта одежды кармелитокъ, падало мягкими плоскими сладками. Габріэлла была настолько стройна, что казалась высокой; отъ глубокой задумчивости она безсильно опустила свои маленькія руки. Она представляла въ этой позѣ живой образчикъ наивныхъ статуэтокъ, распространенныхъ въ то время и возбуждавшихъ восхищеніе пріятностью прямыхъ, но безъ всякой жесткости линій и увѣренностью не лишеннаго правдивости рисунка. Силуэтъ ласточки, пролетавшей вечеромъ мимо окна, не отличался большимъ изяществомъ. Лицо Габріэллы было тонко; ея шею и лобъ покрывали синеватыя полоски, напоминавшія агатъ и указывавшія на нѣжность кожи настолько прозрачной, что, казалось, видна была кровь, струившаяся по жилкамъ. Эта удивительная блѣдность покрывалась на щекахъ легкимъ румянцемъ. На ней былъ маленькій изъ голубого бархата чепчикъ, изъ подъ котораго ровные бѣлокурые волосы падали до плечъ и завивались кольцами, напоминая золотистые ручейки. Полный колоритъ шелковистыхъ волосъ оттѣнялъ поразительную бѣлизну шеи и тонкій контуръ лица. Сѣрые продолговатые и какъ бы вдавленные подъ тяжелыми вѣками глаза гармонировали съ изящнымъ станомъ и головкой; они тихо сіяли, скрывая страсть подъ своимъ невиннымъ выраженіемъ. Линія носа напоминала бы рѣзкость стальной пластинки, если бы розовыя подвижныя ноздри не противорѣчьи мечтательному, цѣломудренному выраженію чела, которое, несмотря на частую веселость, всегда хранило оттѣнокъ чистоты и невинности. Невольно привлекали взглядъ маленькія уши, въ которыхъ между прядей волосъ мелькали рубиновыя продолговатыя сережки, рѣзко выдѣляясь на молочной бѣлизнѣ шеи. Это не была нормандская красота, отличающаяся полнотой; это не была красота южная, полная страсти, не французская, неуловимая какъ рѣчь, не сѣверная, грустная и холодная, то была небесная глубокая прелесть католички, одновременно кроткой и суровой, строгой и нѣжной.
„Гдѣ можно найти болѣе очаровательную герцогиню?“ подумалъ Бовулуаръ, любовавшійся Габріэллой, которая, склонясь и слегка вытянувъ шею, слѣдила за улетающей птичкой. Ее можно было сравнить только съ газелью, которая, прежде чѣмъ напиться, останавливается и прислушивается къ журчанію воды.
— Поди, сядь сюда, — сказалъ Бовулуаръ, хлопая себя по колѣнкѣ и показывая знакомъ, что хочетъ ей что-то сказать.
Габріэлла поняла и подошла. Она сѣла къ отцу на колѣни съ легкостью газели и обвила рукой шею Бовулуара, сразу смявъ его воротникъ.
— О чемъ ты думала, собирая эти цвѣты? Ты еще никогда не дѣлала такого красиваго букета.
— О многомъ, — сказала она. — Любуясь этими цвѣтами, которые кажутся созданными для насъ, я спрашивала себя, для кого же мы сами созданы и какія существа также любуются нами? Вы — мой отецъ и я могу вамъ сказать все, что происходитъ во мнѣ. Вы такъ много знаете и потому объясните мнѣ многое. Я чувствую въ себѣ силу, которая требуетъ примѣненія; я борюсь противъ чего-то. Когда небо сѣро, я чувствую себя почти довольной, потому что, несмотря на грусть, бываю спокойна. Но когда погода прекрасна, когда цвѣты дышатъ ароматомъ и я сижу на моей скамейкѣ среди жимолости и жасминовъ, во мнѣ поднимается цѣлая буря, которой при моей бездѣятельности я не нахожу исхода. Мысли мелькаютъ въ моемъ умѣ съ быстротою птицъ, которыя вечеромъ пролетаютъ мимо оконъ, и я не могу остановить ихъ. Когда же я собираю букетъ, въ которомъ тона подобраны, какъ на коврахъ: красный преобладаетъ надъ бѣлымъ, зеленый переплетается съ оливковымъ; когда солнце играетъ на переплетающихся цвѣтахъ; когда ароматы смѣшиваются, я бываю счастлива, узнавая то, что происходитъ во мнѣ. Когда въ церкви органъ играетъ, а духовенство отвѣчаетъ ему; когда отдѣльно, какъ въ бесѣдѣ, звучатъ музыка и человѣческіе голоса, я бываю довольна, потому’что эта гармонія находитъ отголосокъ въ моемъ сердцѣ; я молюсь съ восторгомъ, который волнуетъ мою кровь…
Слушая дочь, Бовулуаръ внимательно слѣдилъ за ней: его взглядъ могъ показаться тупымъ отъ чрезмѣрнаго напряженія мысли, также какъ вода водопада часто отъ слишкомъ быстраго паденія кажется неподвижной. Передъ нимъ поднимается завѣса, скрывавшая отъ него тайное дѣйствіе души на тѣло. Онъ изучалъ различные симптомы, которые въ своей долгой практикѣ замѣчалъ у всѣхъ лицъ, довѣренныхъ его заботамъ, и сравнивалъ ихъ съ тѣмъ, что происходило въ этомъ слабомъ тѣлѣ, поражавшемъ своимъ хрупкимъ сложеніемъ и прозрачною молочною бѣлизной. Онъ старался, на основаніи выводовъ науки, угадать будущее этого ребенка и чувствовалъ при этомъ головокруженіе, какъ бы находясь на краю пропасти. Звенящій голосъ и слабая грудь Габріэллы пугали его и, разспросивъ ее, онъ глубоко задумался.
— Ты страдаешь здѣсь, — воскликнулъ онъ, вдругъ озаренный этой мыслею, послѣ долгихъ размышленій. Она слабо склонила голову. — Богъ милостивъ! — сказалъ старикъ. — Я перевезу тебя въ замокъ д’Эрувилль, гдѣ ты можешь купаться въ морѣ; это укрѣпитъ тебя.
— Неужели это правда, батюшка? Вы не смѣетесь надъ вашей Габріэллой? Мнѣ такъ хотѣлось увидѣть замокъ и воиновъ герцога!
— Да, дочь моя, тебя будутъ сопровождать кормилица и Жанъ.
— Скоро ли это будетъ?
— Завтра, — сказалъ старикъ, убѣгая въ садъ, чтобы скрыть свое волненіе отъ матери и дочери.
— Богъ мнѣ свидѣтель, — воскликнулъ онъ, — что мной не руководятъ никакія честолюбивыя мечты! Спасти мою дочь, сдѣлать счастливымъ Этьена, вотъ вся моя цѣль!
Испытывая себя такимъ образомъ, онъ чувствовалъ въ глубинѣ своей совѣсти невольное удовольствіе при мысли, что Габріэлла станетъ герцогиней д’Эрувилль, если его планы исполнятся. Человѣкъ всегда невольно сказывается въ отцѣ. Онъ долго гулялъ, вернулся къ ужину и весь вечеръ съ наслажденіемъ наблюдалъ за дочерью среди мрачной и тихой природы, къ которой она привыкла.
Когда, передъ закатомъ солнца, бабушка, кормилица, врачъ и Габріэлла стали на колѣни, чтобы вмѣстѣ помолиться, онъ сказалъ:
— Попросимъ Бога, чтобы Онъ благословилъ наше предпріятіе!
Бабушка прослезилась, зная намѣреніе своего сына, а любопытная Габріэлла покраснѣла отъ удовольствія. Отецъ вздрагивалъ при мысли объ ожидавшихъ его затрудненіяхъ.
— Во всякомъ случаѣ не бойся, Антоній, — говорила ему мать, — герцогъ не убьетъ своей внучки.
— Нѣтъ, — отвѣчалъ онъ, — но онъ можетъ заставить ее выйти замужъ за какого-нибудь грубаго барона, который погубитъ ее.
На другой день Габріэлла ѣхала на ослѣ по дорогѣ, которая вела къ замку д’Эрувилль. Ее сопровождали кормилица, отецъ, сидѣвшій верхомъ на своемъ мулѣ, и слуга, который велъ двухъ лошадей, нагруженныхъ поклажей; караванъ пріѣхалъ на мѣсто только къ вечеру. Чтобы сохранить это путешествіе въ тайнѣ, Бовулуаръ двинулся рано утромъ окольными дорогами; онъ велѣлъ захватить съ собой провизіи, чтобы поѣсть на пути и не показываться въ гостинницахъ. Такимъ образомъ, Бовулуаръ, не замѣченный слугами замка, пріѣхалъ ночью въ то жилище, которое занималъ такъ долго проклятый сынъ; тамъ ожидалъ ихъ Бертранъ — единственное лицо, посвященное въ тайну. Старый конюшій помогъ врачу, кормилицѣ и слугѣ развьючить лошадей, перенести поклажу и устроить дочь Бовулуара въ жилищѣ Этьена. Увидѣвъ Габріэллу, онъ остановился пораженнымъ.
— Мнѣ кажется, что я вижу покойную госпожу! — воскликнулъ онъ. — Она была такая же слабая и тонкая; у нея былъ такой же блѣдный цвѣтъ лица и бѣлокурые волосы! Старый герцогъ полюбитъ ее!
— Дай Богъ, — сказалъ Бовулуаръ. — Но признаетъ ли онъ родственницей мою дочь?
— Онъ не можетъ этого отрицать, — сказалъ Бертранъ. — Я часто ждалъ его у двери „прекрасной римлянки“, которая жила на улицѣ Св. Екатерины; кардиналъ де-Лоррэнь принужденъ былъ уступить ее господину, опасаясь быть оскорбленнымъ при выходѣ отъ нея. Его высочество, которому въ то время было двадцать лѣтъ, долженъ хорошо помнить эти продѣлки. Онъ тогда былъ большимъ смѣльчакомъ, теперь я могу это сказать!
— Онъ не думаетъ болѣе обо всемъ этомъ, — сказалъ Бовулуаръ. — Онъ знаетъ, что моя жена умерла и едва ли ему извѣстно, что у меня есть дочь!
— Такіе старые хитрецы, какъ мы, сумѣютъ устроить дѣло! Да, кромѣ того, если герцогъ разгнѣвается и примется за насъ, то вѣдь мы уже отжили наше время, — сказалъ Бертранъ.
Передъ отъѣздомъ герцогъ д’Эрувилль запретилъ подъ страхомъ тяжкаго наказанія ходить по берегу, на которомъ Этьенъ до сихъ поръ проводилъ жизнь. Исключенія допускались въ томъ случаѣ, если герцогъ де-Нивронъ возьметъ туда кого-нибудь съ собой. Это приказаніе было отдано по настоянію Болувуара, чтобы дать Этьену возможность сохранить свои прежнія привычки. Благодаря этому распоряженію, Габріэлла и ея кормилица могли спокойно жить въ этой мѣстности, за предѣлы которой Бовулуаръ запретилъ имъ выходить.
Въ продолженіе двухъ дней Этьенъ оставался въ герцогской комнатѣ, гдѣ его удерживали дорогія воспоминанія. Эта постель принадлежала его матери; въ двухъ шагахъ произошла ужасная сцена его рожденія, причемъ Бовулуаръ спасъ двѣ жизни. Эта мебель была причастна ея мыслямъ: она пользовалась ею; ея глаза часто блуждали по этимъ украшеніямъ; сколько разъ подходила она къ этому окну, чтобы позвать крикомъ или жестомъ своего непризнаннаго сына, теперь единственнаго владѣльца всего замка. Оставаясь одинъ въ этой комнатѣ, куда въ послѣдній разъ онъ былъ мелькомъ приведенъ Бовулуаромъ, чтобы проститься съ умирающею матерью, онъ снова видѣлъ ее живой, говорилъ съ ней и слушалъ ее. На другой день послѣ своего пріѣзда Бовулуаръ пришелъ навѣстить своего господина и ласково пожурилъ его за то, что онъ не выходилъ изъ комнаты и что онъ мѣняетъ прежнюю свободу на жизнь плѣнника.
— Эта комната такъ обширна, — отвѣтилъ Этьенъ, — мнѣ кажется, что въ ней живетъ душа моей матери.
Однако, благодаря своему кроткому и умѣлому обращенію, врачъ добился того, что Этьенъ обѣщалъ гулять каждый день по берегу моря или окрестностямъ, которыхъ еще не зналъ. Тѣмъ не менѣе, Этьенъ, подъ вліяніемъ воспоминаній, оставался однако, у окна до самаго вечера, смотря на море; оно было такъ разнообразно; ему казалось, что онъ еще никогда не видѣлъ его раньше такимъ прекраснымъ. Его наблюденія прерывались чтеніемъ Петрарки, одного изъ его любимыхъ авторовъ, котораго поэзія наиболѣе отвѣчала его сердцу, такъ какъ воспѣвало постоянную любовь. Этьенъ не былъ человѣкомъ, способнымъ къ мимолетнымъ увлеченіямъ: онъ могъ любить только одинъ разъ и эта любовь должна была быть глубокой, какъ все нераздѣльное, спокойной въ своихъ выраженіяхъ, нѣжной и чистой, какъ мысли въ сонетахъ итальянскаго поэта. При закатѣ солнца, въ уединеніи, юноша начиналъ пѣть, и его чудный голосъ способенъ былъ растрогать даже герцога, не понимавшаго музыки. Этьенъ выражалъ свою грусть, напѣвая, какъ соловей, по нѣскольку разъ одну и ту же пѣсню. Романсъ, особенно любимый имъ, приписывался покойному королю Генриху IV. Многими любителями старинной музыки признано, что это произведеніе стояло гораздо выше по обработкѣ, мелодіи и выразительности, чѣмъ извѣстная въ то время „Пѣсня Габріэллы“. Слова романса были, по всей вѣроятности, заимствованы королемъ изъ припѣвовъ, которыми убаюкивали его въ дѣтствѣ въ горахъ Беарна:
Приди, моя заря, я тебя умоляю,
Я радуюсь, когда вижу тебя.
Пастушка, которую я люблю, румяна, какъ ты.
Роза, орошенная росой, кажется мнѣ менѣе свѣжей, чѣмъ ты.
Мѣхъ горностая менѣе нѣжнымъ,
Лилія менѣе чистой.
Выражая, такимъ образомъ, свои наивныя мечты, онъ смотрѣлъ на море и думалъ: „Вотъ моя невѣста, моя единственная любовь!“ и напѣвалъ другую фразу пѣсенки:
Ея волосы бѣлокуры…
Онъ повторилъ эти слова, какъ бы выражая свои желанія. Подобно всѣмъ застѣнчивымъ молодымъ людямъ, Этьенъ бывалъ смѣлѣе, когда оставался одинъ. Это пѣніе, полное мечтаній, нѣсколько разъ прерывалось, начиналось снова и, наконецъ, умолкло, замеревъ, какъ звукъ колокольчика. Въ эту минуту женскій голосъ, который Этьенъ готовъ былъ приписать морской сиренѣ, повторилъ пропѣтый имъ романсъ съ неувѣренностью, свойственной всякому, кто начинаетъ пѣть первый разъ. Этьенъ узналъ въ этомъ голосѣ лепетъ души, которой впервые открылась поэзія музыки. Благодаря долгой работѣ надъ своимъ голосомъ, онъ понималъ языкъ звуковъ, дающій болѣе свободы для выраженія чувствъ, чѣмъ слова, и угадалъ, сколько застѣнчивости и неопытности слышалось въ этой первой попыткѣ. Съ какимъ вниманіемъ и наивнымъ восхищеніемъ ее слушали! Тишина, царившая вокругъ, дала ему возможность услышать шуршаніе женскаго платья. Онъ вздрогнулъ отъ того же радостнаго чувства, которое вызывало въ немъ прежде приближеніе матери, и это чувство вызвало въ немъ то волненіе и тотъ страхъ, которые такъ вредили его здоровью и подвергали смертельной опасности.
— Пойдемъ, Габріэлла, дитя мое, — сказалъ Бовулуаръ, — я, вѣдь запретилъ тебѣ оставаться на берегу послѣ заката солнца. Иди домой, дочь моя!
„Габріэлла, — подумалъ Этьенъ, — красивое имя!“
Бовулуаръ скоро вернулся и пробудилъ его отъ задумчивости и мечтаній. Была уже ночь; луна свѣтила.
— Герцогъ, — сказалъ врачъ, — вы еще не выходили сегодня, это неблагоразумно!
— А развѣ мнѣ можно ходить по берегу послѣ заката солнца? — спросилъ Этьенъ.
Этотъ умышленный намекъ, скрывавшій первое желаніе, заставилъ улыбнуться старика.
— У тебя есть дочь, Бовулуаръ?
— Да, ваше высочество, мое единственное дорогое дитя. Герцогъ, вашъ достойный батюшка, такъ наказывалъ мнѣ заботиться о вашемъ здоровьѣ, что я лишился возможности навѣщать ее въ Форкалье, гдѣ она жила, и съ сожалѣніемъ долженъ былъ перевести ее сюда. Чтобы скрыть ее отъ постороннихъ взглядовъ, я помѣстилъ ее въ томъ домѣ, гдѣ прежде жило ваше высочество. Она такъ слаба, что я стараюсь оградить ее отъ слишкомъ сильныхъ ощущеній, и даже не далъ ей образованія изъ боязни лишиться ея.
— Она ничего не знаетъ! — сказалъ удивленный Этьенъ.
— Она прекрасная хозяйка, но до сихъ поръ жила жизнью растеній. Незнаніе, герцогъ, такъ же свято, какъ и наука; наука и незнаніе двѣ различныя области существованія; и то и другое, какъ завѣса, охраняютъ душу; наука дала вамъ возможность жить, незнаніе спасло мою дочь. Лучшія жемчужныя раковины живутъ благодаря тому, что ускользаютъ отъ водолаза. Я могу сравнить Габріэллу съ жемчужиной; ея душа точно жемчужина и до сихъ поръ Форкалье былъ для нея раковиной.
— Пойдемъ со мной, — сказалъ Этьенъ, надѣвая плащъ, — я хочу пройтись по берегу моря, погода теплая.
Бовулуаръ и его господинъ молча шли до тѣхъ поръ, пока не увидѣли свѣтъ, проникавшій сквозь ставни рыбачьяго домика и отражавшійся въ морѣ золотистымъ ручейкомъ.
— Я не знаю, — воскликнулъ застѣнчивый Этьенъ, обращаясь къ врачу, — какъ объяснить то волненіе, которое меня охватываетъ при видѣ свѣта, отражающагося въ морѣ. Я часто смотрѣлъ на это окно до тѣхъ поръ, пока тамъ не потухалъ свѣтъ, — прибавилъ онъ, указывая на комнату своей матери.
— Какъ ни слаба Габріэлла, — отвѣтилъ весело Бовулуаръ, — она все же можетъ выйти погулять съ нами; ночь тепла и сырости совсѣмъ нѣтъ. Я пойду за ней, но будьте благоразумны, ваше высочество.
Этьенъ былъ слишкомъ застѣнчивъ, чтобы предложить Бовулуару сопровождать его въ рыбачій домикъ; кромѣ того, онъ чувствовалъ какое-то оцѣпенѣніе отъ наплыва мыслей и волненій, предшествующихъ зарождающейся страсти. Оставшись одинъ и почувствовавъ себя свободнѣй, онъ воскликнулъ, смотря на море» освѣщенное луной:
— Точно океанъ переселился въ мою душу!
При видѣ подходившей къ нему оживленной фигурки, облитой серебристымъ свѣтомъ луны, онъ почувствовалъ, какъ его сердце забилось съ удвоенной силой, но, противъ обыкновенія, не причинивъ ему страданій.
— Дитя мое, — сказалъ Бовулуаръ, — вотъ герцогъ. — Въ эту минуту бѣдный Этьенъ желалъ обладать колоссальной фигурой отца, быть красивымъ и сильнымъ. Все людское тщеславіе подъ вліяніемъ любви, тысяча стрѣлъ какъ бы вонзились въ его сердце: онъ мрачно молчалъ, чувствуя первый разъ свою слабость. Смущенный поклономъ молодой дѣвушки, онъ неловко отвѣтилъ ей и остался возлѣ Бовулуара, съ которымъ бесѣдовалъ во все время прогулки по берегу моря. Но застѣнчивость и почтительность Габріэллы придали ему смѣлость; онъ рѣшился заговорить съ ней. Случай съ пѣніемъ былъ совершенно непредвидѣнъ: врачъ не желалъ ничего подготовлять. Онъ рѣшилъ, что у двухъ существъ, сохранившихъ въ уединеніи всю чистоту сердецъ, любовь должна была явиться очень просто. Такимъ образомъ пѣсенка, повторенная Габріэллой, была готовой темой для разговора. Во время этой прогулки Этьенъ испытывалъ въ себѣ ту тѣлесную легкость, которую испытываетъ всякій, когда первая страсть переноситъ цѣль его жизни на другое существо. Онъ предложилъ Габріэллѣ учить ее пѣнію. Бѣдный юноша былъ такъ счастливъ, найдя возможность хоть чѣмъ-нибудь выказать свое превосходство передъ молодой дѣвушкой, что вздрогнулъ отъ радости, когда она согласилась. Въ эту минуту свѣтъ упалъ на Габріэллу и это дало Этьену возможность замѣтить ея отдаленное сходство съ умершей герцогиней. Подобно Жаннѣ де-Сенъ-Савенъ, дочь Бовулуара была тонка и слаба; также какъ у герцогини, страданіе и грусть придавали ей тайную прелесть. Въ ней было замѣтно благородство, свойственное тѣмъ людямъ, которымъ не нужна свѣтскость; въ нихъ все прекрасно, потому что все естественно. Но въ жилахъ Габріэллы текла кровь «прекрасной римлянки», которая передала этому ребенку, несмотря на его чистоту, сердце куртизанки. Это было причиной возбужденія, которое туманило ея взоръ и придавало пламенную быстроту всѣмъ ея жестамъ. Бовулуаръ вздрогнулъ, замѣтивъ это явленіе, которое теперь назвали бы фосфорэссенціей мысли, но которое въ то время показалось врачу предвѣстникомъ смерти. Этьенъ замѣтилъ, что молодая дѣвушка смотрѣла, вытянувъ шею, напоминая этимъ движеніемъ птицу, выглядывающую изъ гнѣзда. Прячась за отца, Габріэлла хотѣла хорошенько разглядѣть Этьена, и ея взглядъ выражалъ столько же любопытства и простодушія, сколько удовольствія и наивной смѣлости. Этьенъ не казался ей слабымъ, а только изящнымъ; онъ такъ доходилъ на нее, что ея ничто не пугало въ этомъ властителѣ. Ей нравились блѣдный цвѣтъ лица Этьена, его красивыя руки, болѣзненная улыбка, ниспадающіе прядями волосы, разсыпанные локонами по кружевному воротнику, благородный лобъ, покрытый ранними морщинами. Ее привлекали въ немъ контрасты между роскошью и нищетой, силой и ничтожествомъ; можетъ быть, они отвѣчали ея материнскому чувству, изъ котораго рождается любовь женщины. Не пробуждалась ли въ ней уже тогда свойственная женщинѣ потребность находить совершенства въ томъ, кого она любитъ? Въ сердцахъ обоихъ неудержимо тѣснились новыя мысли и новыя ощущенія; пораженные, они оба молчали, такъ какъ наиболѣе глубокія чувства менѣе всего способны выражаться. Всякая продолжительная любовь начинается мечтаніями. Можетъ быть, этимъ двумъ существамъ слѣдовало увидѣть другъ друга при слабомъ свѣтѣ луны, чтобы не быть ослѣпленными величіемъ любви, имъ суждено было встрѣтиться на берегу моря, которое служило прообразомъ необъятности ихъ чувствъ. Они разстались, полные другъ другомъ и боязнью, что взаимно не понравились.
Изъ своего окна Этьенъ могъ видѣть свѣтъ въ домикѣ, гдѣ жила Габріэлла. Въ часы надеждъ и боязни, молодой поэтъ нашелъ много новыхъ мыслей въ сонетахъ Петрарки. Ему представлялась тонкая и изящная фигура Лауры чистой, залитой лучами солнца, разумной, какъ ангелъ, слабой, какъ женщина. Двадцатилѣтнія занятія науками помогли ему понять таинственную связь всего прекраснаго; ему стало ясно, какое значеніе имѣла женщина въ поэзіи, которую онъ обожалъ. Самъ не сознавая, онъ любилъ уже такъ давно, что всѣ его прошлыя воспоминанія слились въ волненіи этой чудной ночи. Сходство Габріэллы съ его матерью показалось ему божественнымъ предвѣстіемъ. Онъ не измѣнялъ въ новомъ чувствѣ своей прежней скорби, такъ какъ любовь служила для него продолженіемъ привязанности къ матери. Онъ смотрѣлъ ночью на домикъ, въ которомъ жила Габріэлла, съ тѣми же чувствами, съ которыми смотрѣла его мать, когда онъ былъ тамъ. Это новое сходство еще тѣснѣе соединило для него прошедшее съ настоящимъ. Въ туманѣ воспоминаній ему представилась скорбная фигура Жанны де-Сенъ-Савенъ, съ ея слабой улыбкой; онъ снова услышалъ ея кроткую рѣчь; видѣлъ, какъ она склоняла голову и плакала, Свѣтъ въ домикѣ потухъ, Этьенъ запѣлъ съ новымъ выраженіемъ красивую пѣсенку «Генриха IV», а Габріэлла издали пыталась отвѣтить ему. Молодая дѣвушка также отдавалась впервые обоянію любви. Ея отвѣтъ наполнилъ радостью сердце Этьена; кровь быстрѣй полилась въ его жилахъ, и онъ почувствовалъ неиспытанную раньше силу. Только слабые люди могутъ испытать прелесть этого перерожденія, въ періодъ жизненнаго расцвѣта. Нищіе, страждущіе, угнетенные переживаютъ моменты невыразимой радости; пустякъ кажется имъ цѣлымъ міромъ. Этьенъ имѣлъ много общаго съ этой толпой несчастныхъ: его внезапное величіе не пугало его болѣе, а любовь вливала въ сердце цѣлительный бальзамъ.
На другой день Этьенъ всталъ рано, чтобы отправигься въ старый домикъ, гдѣ Габріэлла, съ любопытствомъ и нетерпѣніемъ, въ которомъ она сама не сознавалась, съ ранняго утра ждала его, завивъ волосы и надѣвъ свой прелестныйкостюмъ. Обоихъ наполняло желаніе увидѣться вновь и боязнь произвести дурное впечатлѣніе. Какъ бы это ни казалось страннымъ, но онъ выбралъ самыя тонкія кружева, самый богатый плащъ и бархатную фіолетовую одежду. Этотъ красивый костюмъ оживлялъ въ памяти каждаго блѣдную и грустную, несмотря на окружающее величіе, фигуру Людовика XIII, котораго очень напоминалъ Этьенъ. Многія черты Людовика XIII встрѣчались также въ характерѣ Этьена: застѣнчивость, грусть, смутныя страданія, рыцарская скромность, боязнь не сумѣть выразить свои чувства во всей ихъ чистотѣ, страхъ передъ скорымъ счастіемъ, которое такіе люди любятъ отдалять, тягостная боязнь власти, склонность къ повиновенію, свойственная характерамъ, равнодушнымъ къ личнымъ интересамъ, но полнымъ сочувствія къ тому, что одинъ великій проповѣдникъ назвалъ «небеснымъ».
Несмотря на свою свѣтскую неопытность, Габріэлла знала, что слишкомъ многое отдѣляло скромную обитательницу Форкалье отъ герцога Этьена де-Ниврона, наслѣдника дома д’Эрувиллей, и мѣшало имъ быть равными; она еще не понимала, насколько любовь способна облагораживать и сближать. Честолюбивыя мечты не волновали наивную дѣвушку при мысли о томъ высокомъ положеніи, которое стремилась бы занять всякая другая; она видѣла въ этомъ только препятствія. Она уже любила Этьена, сама не сознавая этого, и стремилась къ нему съ наивностью дитяти, старающагося схватить слишкомъ высоко висящую вѣтку винограда. Встрѣча съ застѣнчивымъ молодымъ герцогомъ должна была произвести сильное впечатлѣніе и придать смѣлость дѣвушкѣ, волновавшейся при видѣ цвѣтка и мечтавшей о любви во время церковнаго пѣнія. Но за ночь Этьенъ выросъ въ ея воображеніи и поднялся такъ высоко, что она отчаявалась достигнуть до него.
— Вы мнѣ позволите приходить къ вамъ иногда? — спросилъ герцогъ, опуская глаза.
Видя, что Этьенъ такъ боязливъ и застѣнчивъ, Габріэлла была смущена, но въ то же время глубоко взволнована и польщена его покорностью. Однѣ женщины знаютъ, насколько привлекаетъ ихъ выказываемое имъ уваженіе. Тѣмъ не менѣе она почувствовала любопытство первой изъ женъ и захотѣла убѣдиться, не ошиблась ли она.
— Но развѣ вы не обѣщали вчера учить меня музыкѣ? — отвѣтила она ему, надѣясь, что уроки послужатъ ему предлогомъ, чтобы приходить къ ней.
Если бы бѣдная дѣвушка знала жизнь Этьена, она не выразила бы подобнаго сомнѣнія. Для него слова были отголоскомъ сердца, и эта фраза причинила ему глубокую скорбь. Онъ встрѣтилъ сомнѣніе въ то время, когда его сердце было переполнено счастіемъ, которое онъ боялся омрачить. Его радость потухла: онъ снова почувствовалъ себя въ нустыпѣ и не находилъ болѣе цвѣтовъ, которые бы украсили ее. Одаренная высшимъ пониманіемъ, которымъ отличаются ангелы, ниспосланные смягчать скорбь, Габріэлла поняла причиненное ею горе. Она была такъ живо поражена своей ошибкой, что желала бы обладать въ ту минуту всемогуществомъ Бога, чтобы имѣть возможность открыть Этьену свое сердце, такъ какъ сама испытывала страданія, слыша упрекъ или встрѣчая строгій взглядъ. Она наивно высказала то, что наполнило ея сердце и омрачило зарю любви. Одна слеза Габріэллы обратила въ счастіе скорбь Этьена: онъ готовъ былъ обвинить себя въ тираніи. Къ счастью, они въ самомъ началѣ заглянули въ глубину своихъ чувствъ и, такимъ образомъ, избѣгнули многихъ тяжелыхъ недоразумѣній. Этьенъ, желавшій поскорѣй отдаться какому нибудь занятію, подвелъ Габріэллу къ столу у маленькаго окна, гдѣ ему такъ часто приходилось прежде страдать. Теперь же онъ могъ любоваться лучшимъ цвѣткомъ, который когда-либо видѣлъ. Онъ открылъ книгу, и ихъ бѣлокурыя головки склонились надъ ней. Эти два существа, такія сильныя духомъ и болѣзненныя тѣломъ, облагороженныя страданіями, представляли трогательное зрѣлище. Габріэлла не знала кокетства: она охотно обмѣнивалась взглядами и только застѣнчивость заставляла ихъ опускать глаза. Ей было пріятно сказать Этьену, что его голосъ доставлялъ ей удовольствіе; она забывала значеніе словъ, когда онъ объяснялъ ей расположеніе нотъ, она слушала его и забывала слова ради того, кто ихъ произносилъ. Истинная любовь бываетъ неразлучна съ этой невинною ложью. Габріэлла находила, Этьена красивымъ, хотѣла дотронуться до бархата и кружевъ его одежды. Что же касается Этьена, то онъ преображался подъ вліяніемъ взгляда ея живыхъ глазъ: казалось, они вливали въ него силу, которая отражалась въ его взорѣ и блистала на его челѣ. Онъ внутренно обновлялся и не чувствовалъ страданій отъ этого новаго проявленія своихъ способностей. Счастіе давало ему силу начать новую жизнь.
Такъ какъ ничто не отвлекало ихъ другъ отъ друга, они оставались вмѣстѣ не только этотъ день, но и всѣ слѣдующіе дни. Взаимно восхищаясь другъ другомъ, они неразрывно соединились съ перваго дня. Они были вполнѣ счастливы и, сидя на берегу, разсказывали другъ другу свое прошлое: грустное и полное мечтаній у Этьена, — спокойное и полное тихихъ радостей у Габріэллы.
— У меня не было матери, — говорила она, — но отецъ мой добръ, какъ ангелъ.
— У меня не было отца, — отвѣчалъ проклятый сынъ, — но моя мать была небесной доброты.
Онъ разсказывалъ о своемъ дѣтствѣ, о любви къ матери, о пристрастіи къ цвѣтамъ. При этомъ Габріэлла радостно вскрикнула. На вопросъ Этьена, она, краснѣя, отказалась отвѣтить, но когда его чело омрачилось, какъ это всегда съ нимъ бывало при сильномъ волненіи, она отвѣтила:
— Я также люблю цвѣты!
Развѣ это не было признаніемъ невинной молодой дѣвушки, желавшей даже въ прошломъ найти связь, благодаря сходству вкусовъ! Любовь всегда стремится быть старше, подобно дѣтямъ, которыя хотятъ казаться большими.
На другой день Этьенъ принесъ ей цвѣты. Онъ приказалъ выбрать самые рѣдкіе, заботясь о Габріэллѣ такъ же, какъ герцогиня заботилась прежде о немъ. Кто знаетъ, насколько глубоко бываетъ чувство у человѣка, жившаго въ уединеніи и относящагося къ любимой женщинѣ съ тою же заботливостью, какою его прежде окружала мать! Какое значеніе пріобрѣтали для него эти пустяки, которые напоминали о двухъ самыхъ дорогихъ привязанностяхъ! Ихъ любовь выражалась въ цвѣтахъ и музыкѣ. На подарки Этьена Габріэлла отвѣчала букетами, изъ которыхъ одинъ далъ возможность старому врачу угадать, что его наивная дочь понимала слишкомъ многое. Полная невинность этихъ любовниковъ въ области чувственности служила какъ бы темнымъ фономъ, на которомъ видѣлялась ихъ чисто духовная связь съ изяществомъ и подробностями, вызывавшими воспоминаніе о красныхъ силуэтахъ на черномъ фонѣ этрускихъ вазъ. Каждое ихъ слово влекло за собою долгія размышленія. Неспособные къ смѣлымъ поступкамъ, они всякое начало готовы были принять за развязку. Несмотря на полную свободу, ихъ связывала невинность, которая привела бы въ отчаяніе того изъ нихъ, кто понялъ бы первый смыслъ ихъ смутныхъ желаній. Они были одновременно и поэтами и поэзіей. Ихъ мысли выражались въ музыкѣ, вліяющей на чувство болѣе другихъ искусствъ: они съ наслажденіемъ повторяли одну и ту же фразу, свободно изливая свою страсть въ красивой мелодіи.
Несходство характеровъ бываетъ часто причиной любви, которая выражается въ ссорахъ, примиреніяхъ и въ грубой борьбѣ духа съ матеріализмомъ. Но первый порывъ искренняго чувства ставитъ его далеко отъ этихъ столкновеній: тамъ, гдѣ все кажется общимъ, не можетъ быть различія характеровъ. Подобно генію, любовь горитъ живымъ огнемъ, который не нуждается во мракѣ, чтобы казаться сильнѣй. Кроткая, женственная Габріэлла и много перестрадавшій и передумавшій Этьенъ быстро миновали путь грубыхъ страстей и стали выше ихъ. Какъ всѣ слабые люди, они прониклись вѣрой, этимъ божественнымъ огнемъ, поднимающимъ духъ и тѣлесныя силы. Ихъ любовь сіяла всегда, какъ полуденное солнце. Скоро они почувствовали то святое чувство взаимнаго довѣрія, которое не знаетъ ни ревности, ни страданій: они постоянно готовы были принести жертву, постоянно восхищались другъ другомъ. При такихъ условіяхъ ихъ любовь была безоблачна. Они были равны по слабости и одинаково сильны, благодаря ихъ союзу; если Этьенъ имѣлъ преимущество съ точки зрѣнія знаній и условнаго величія, то дочь врача стояла также высоко, благодаря своей красотѣ, возвышенности чувствъ и изяществу, съ которымъ они выра-жалисъ. Такимъ образомъ, неожиданно эти два бѣлыхъ голубка вмѣстѣ вознеслись къ небесамъ: Этьенъ любитъ и любимъ; его настоящее прекрасно, будущее безоблачно; онъ господинъ замка и никакое волненіе не нарушаетъ прелести ихъ отношеній. Міръ расширяется для нихъ, благодаря дѣвственности чувствъ; они свободно обмѣниваются мыслями. Желаніе, удовлетвореніе котораго влечетъ за собой столько безчестія, страсть, этотъ порокъ земной любви, еще не коснулись ихъ. Они, какъ два зефира, сидящіе на одной вѣткѣ, наслаждались, любуясь своимъ изображеніемъ на прозрачной поверхности воды. Созерцаніе безконечности удовлетворяло ихъ: они смотрѣли на. океанъ, не испытывая желанія плыть по немъ въ ладьѣ, управляемой Надеждой.
Въ любви бываютъ моменты полнаго счастія и удовлетворенія. Въ этотъ періодъ расцвѣта влюбленный готовъ бываетъ избѣгать любимой женщины, чтобы лучше видѣть ее и наслаждаться ею, но Этьенъ и Габріэлла вмѣстѣ отдавались этому дѣтскому счастію: иногда они напоминали двухъ сестеръ милою довѣрчивостью, иногда двухъ братьевъ смѣлостью своихъ поступковъ. Обыкновенно любовь требуетъ рабства и поклоненія, но они осуществили чудную мечту Платона: у нихъ былъ только одинъ Богъ! Они взаимно защищали другъ друга; ихъ чистыя и невинныя ласки являлись медленно одна за одной. Чувство, заставлявшее ихъ изливать душу въ страстномъ пѣніи, постепенно открыло имъ любовь. Ихъ радости не вызывали въ нихъ ни бреда, ни безсонницы. Ихъ привязанность росла, какъ стебель, не вѣдущій о чудныхъ цвѣтахъ, которые увѣнчаютъ его. Не думая объ опасности, они отдавались другъ другу каждымъ словомъ, каждымъ взглядомъ, каждымъ поцѣлуемъ, каждымъ долгимъ пожатіемъ руки! Каждый невинно восхвалялъ красоту другого, истощая въ этой идилліи свое краснорѣчіе и угадывая самыя нѣжныя и страстныя имена, которыя нашла древняя муза и повторила итальянская поэзія. Они лилось изъ ихъ устъ, напоминая морскія брызги на прибрежномъ пескѣ, похожія одна на другую и въ то же время безконечно разнообразныя.
Если считать дни, то за это время прошло пять мѣсяцевъ; если считать безчисленныя ощущенія, мысли, мечты, взгляды, оправданныя надежды, безконечныя радости, прерванныя рѣчи, безпечный смѣхъ, ловлю раковинъ, прятавшихся за скалами, безпрестанно промоченныя ноги, распущенные и вновь причесанные волосы, поцѣлуи, объятія, то составится цѣлая жизнь, и наступившая потомъ смерть докажетъ правдивость этого слова. Бываютъ мрачныя существованія, протекающія подъ сѣрымъ сводомъ неба; но въ одинъ прекрасный день небо проясняется и становится голубымъ. Таково было начало ихъ любви; Этьенъ передавалъ Габріэллѣ свои страданія, а молодая дѣвушка дѣлила съ нимъ свои радости. Въ жизни Этьена было только одно горе — смерть матери, и онъ долженъ былъ испытать только одну любовъ къ Габріэллѣ.
Грубое соперничество честолюбца ускорило теченіе этой радостной жизни. Герцогъ д’Эрувилль, старый проницательный воинъ, суровый, но искусный политикъ, почувствовалъ недовѣріе послѣ того, какъ далъ слово, которое потребовалъ отъ него врачъ. Баронъ д’Артаньонъ, капитанъ роты, пользовался его полнымъ довѣріемъ. Баронъ былъ изъ тѣхъ людей, какихъ любилъ герцогъ: нѣчто вродѣ палача, громаднаго роста, съ мужественнымъ лицомъ, рѣзкій и холодный, храбрый на службѣ, суровый въ обращеніи, съ желѣзной волей при исполненіи порученій, честолюбивый, но честный солдатъ и хитрый политикъ. Его широкая, покрытая волосами рука соотвѣтствовала его лицу, манеры были грубы, рѣчь отрывиста и коротка. Правитель поручилъ своему капитану слѣдить за поведеніемъ врача по отношенію къ новому наслѣднику. Несмотря на тайну, окружавшую Габріэллу, капитана было трудно обмануть. Онъ услышалъ пѣніе двухъ голосовъ, увидѣлъ вечеромъ свѣтъ въ домикѣ на берегу моря, угадалъ, что заботы Этьена, цвѣты, различныя приказанія касались женщины. Кромѣ того, онъ встрѣтилъ по дорогѣ въ Форкалье кормилицу Габріэллы, отправлявшуюся съ какимъ-то порученіемъ. Воинъ пожелалъ увидѣть дочь врача и влюбился въ нее. «Бовулуаръ богатъ, а герцогъ придетъ въ бѣшенство отъ смѣлости врача», думалъ баронъ д’Артаньонъ основывая на этихъ обстоятельствахъ планы своего благосостоянія. Узнавъ о привязанности сына, герцогъ пожелаетъ женить его на представительницѣ какого-нибудь знатнаго богатаго дома, а чтобы охладить его любовь, достаточно будетъ заставить Габріэллу измѣнить ему, выдавъ ее замужъ за дворянина, земли котораго будутъ находиться въ далекой Ломбардіи. Баронъ не имѣлъ земель, а эти предположенія были прекрасны по отношенію къ характерамъ, которые часто встрѣчаются въ обществѣ, но они должны были рѣшиться, когда дѣло касалось Этьена и Габріэллы. Впрочемъ, случай разъ уже помогъ барону д’Артаньону.
Во время пребыванія въ Парижѣ герцогъ отмстилъ за смерть Максимиліана, убивъ его соперника, и затѣмъ неожиданно нашелъ невѣсту для Этьена. Это была наслѣдница земель, принадлежавшихъ дому Гранльё, высокая красивая и надменная особа, очень польщенная мыслью сдѣлаться когда-нибудь герцогиней д’Эрувилль. Герцогъ надѣялся заставить сына жениться на дѣвицѣ Гранльё. Узнавъ, что молодой человѣкъ любилъ дочь ничтожнаго врача, онъ настоятельно пожелалъ того, на что прежде надѣялся. Для него такая перемѣна не представляла затрудненій. Понятно, что этотъ грубый политикъ также грубо понималъ любовь: онъ не помогъ матери Этьена, умиравшей рядомъ съ нимъ, и не понялъ ея страданій. Можетъ быть, никогда въ жизни онъ не испыталъ болѣе сильнаго гнѣва, чѣмъ въ ту минуту, когда получилъ депешу отъ барона. Послѣдній извѣщалъ его, съ какою быстротой исполнялись намѣренія Бовулуара, котораго онъ обвинялъ въ наглости и честолюбіи. Герцогъ приказалъ готовить экипажи и отправился изъ Парижа въ Руанъ съ графиней де-Браильё, ея дочерью и маркизой Пуармутье, сестрой графини, которыхъ онъ приглашалъ подъ предлогомъ показать имъ Нормандію. За нѣсколько дней до его пріѣзда, неизвѣстно какимъ образомъ, по всей странѣ распространился слухъ, что д’Эрувилль въ Руанѣ, и всѣ заговорили о страсти молодого герцога де-Ниврона къ Габріэллѣ Бовулуаръ, дочери знаменитаго врача. Руанскія власти во время празднества, даннаго въ честь стараго герцога, говорили ему объ этомъ, радуясь возможности уколоть деспота Нормандіи. Это обстоятельство возбудило гнѣвъ правителя до послѣднихъ предѣловъ. Онъ написалъ барону, приказывая ему держать въ тайнѣ его пріѣздъ и принять мѣры противъ сына и Габріэллы.
Къ этому времени любовь молодыхъ людей вполнѣ развилась и окрѣпла; они довольствовались настоящимъ, не безпокоясь ни о чемъ другомъ. Одинъ разъ они долго оставались у окна, бывшаго свидѣтелемъ столькихъ событій. Ихъ прежняя веселая болтовня прерывалась теперь молчаніемъ и мечтами. Они начинали ощущать неопредѣленное стремленіе къ полному обладанію; они повѣряли другъ другу свои смутдіыя мечты и въ продолженіе этихъ частыхъ порывовъ глаза Этьена часто наполнялись слезами, когда онъ прижималъ руку Габріэллы къ своимъ губамъ. Подобно своей матери, но болѣе счастливый въ любви, чѣмъ она, проклятый сынъ часто смотрѣлъ на море. Иногда оно казалось золотистымъ у береговъ, темнѣло на горизонтѣ и прорѣзывалось серебристыми полосами, предвѣщавшими бурю; Габріэлла также устремляла глаза на это величественное зрѣлище. Одного взгляда, въ которомъ сливались ихъ души, было для нихъ достаточно, чтобы обмѣниваться мыслями. Отдаться Этьену не могло болѣе казаться жертвой Габріэллѣ и ему не надо было этого требовать. Они любили другъ друга одинаковой любовью, той вѣчной любовью, не сознающей самопожертвованія и не боящейся ни разочарованій, ни горя. Этьенъ и Габріэлла попрежнему не думали объ удовлетвореніи чувства, которое жгло ихъ души. Когда слабые сумерки окутали море, когда тишина стала прерываться только шумомъ прилива и отлива на прибрежномъ пескѣ, Этьенъ всталъ и оставилъ руку Габріэллы, которая боязливо сдѣлала то же движеніе. Этьенъ обнялъ Габріэллу одной рукой и нѣжно прижалъ ее къ себѣ; понявъ его желаніе, Габріэлла оперлась на его руку, какъ бы желая этимъ увѣрить, что принадлежитъ ему. Молодой человѣкъ опустилъ свою тяжелую голову на плечо подруги; его уста касались ея взволнованной груди, а волосы падали вдоль спины. Невинно влюбленная дѣвушка склонила голову и обвила руками его шею. Они молча оставались такъ до тѣхъ поръ, пока не наступила ночь. Сверчки затрещали и любовники стали прислушиваться къ этой музыкѣ, какъ бы желая соединить свои чувства. Ихъ можно было сравнить съ ангеломъ, который, оставаясь еще на землѣ, ждетъ минуты, когда онъ долженъ будетъ улетѣть на небо. Они воплощали чудную мечту мистическаго генія Платона и всѣхъ, кто ищетъ смысла для человѣчества; у нихъ была одна душа, они олицетворили нашу общую надежду, напоминающую таинственную жемчужину, которая предназначена украшать чело неизвѣстнаго свѣтила.
— Ты проводишь меня? — сказала Габріэлла, первая нарушая этотъ сладкій покой.
— Зачѣмъ намъ разставаться? — отвѣтилъ Этьенъ.
— Намъ бы слѣдовало всегда быть вмѣстѣ, — сказала она.
— Останься.
— Хорошо.
Тяжелые шаги Бовулуара раздались въ сосѣднемъ залѣ. При входѣ его молодые люди разстались, но онъ видѣлъ въ окно ихъ объятія. Даже самая чистая любовь предпочитаетъ тайну.
— Нехорошо, дитя мое, — сказалъ онъ Габріэллѣ, — оставаться здѣсь такъ долго въ темнотѣ!
— Почему? — спросила она. — Вы знаете, что мы любимъ другъ друга и что онъ господинъ замка.
— Дѣти мои, — возразилъ Бовулуаръ, — если вы любите другъ друга, ваше счастіе требуетъ, чтобы вы вступили въ бракъ и провели жизнь вмѣстѣ. Но эта свадьба зависитъ отъ его высочества, герцога…
— Отецъ обѣщалъ мнѣ исполнять всѣ мои желанія! — живо воскликнулъ Этьенъ, прерывая Бовулуара.
— Въ такомъ случаѣ напишите ему, — отвѣтилъ врачъ, — выразите ему ваше желаніе и дайте мнѣ ваше письмо, чтобы приложить его къ тому, которое я только-что написалъ. Бертранъ отправится немедленно, чтобы передать депеши самому герцогу. Я сейчасъ узналъ, что онъ въ Руанѣ. Онъ везетъ съ собой наслѣдницу дома Гранльё, и я не думаю, чтобы онъ это дѣлалъ для себя… Если бы я вѣрилъ моимъ предчувствіямъ, я сегодня же ночью увезъ бы отсюда Габріэллу…
— Разстаться! — воскликнулъ Этьенъ, почти падая въ обморокъ отъ горя и опираясь на свою подругу.
— Батюшка!..
— Габріэлла, — сказалъ врачъ, подавая ей флаконъ, который онъ взялъ со стола, чтобы дать понюхать Этьену, — я давно понялъ, что вы назначены одинъ для другого… Я хотѣлъ подготовить герцога къ этому браку, который противорѣчитъ его убѣжденіямъ, но демонъ вооружилъ его противъ насъ. Онъ — герцогъ де-Нивронъ, а ты — дочь бѣднаго врача!
— Мой отецъ поклялся ни въ чемъ не противорѣчить мнѣ, — сказалъ спокойно Этьенъ.
— Онъ мнѣ также поклялся согласиться на все, лишь бы я нашелъ вамъ жену, — отвѣтилъ врачъ, — но если онъ не сдержитъ своихъ обѣщаній…
Этьенъ сѣлъ пораженный.
— Море было мрачно сегодня, — сказалъ онъ послѣ минутнаго молчанія.
— Если бы вы умѣли ѣздить верхомъ, герцогъ, — сказалъ Бовулуаръ, — я бы вамъ посовѣтовалъ бѣжать съ Габріэллой сегодня же вечеромъ, Я знаю васъ обоихъ: другой бракъ для васъ немыслимъ. Нѣтъ сомнѣнія, что герцогъ заключилъ бы меня въ тюрьму и оставилъ тамъ навсегда, узнавъ о вашемъ бѣгствѣ, но я умеръ бы съ радостью, если бы моя смерть упрочивала ваше счастье. Но, увы, ѣхать верхомъ опасно какъ для васъ, такъ и для Габріэллы. Надо здѣсь перенести гнѣвъ правителя.
— Здѣсь? — повторилъ бѣдный Этьенъ.
— Намъ измѣнилъ кто-то въ замкѣ и возбудилъ гнѣвъ вашего отца, — возразилъ Бовулуаръ.
— Мы бросимся оба въ море, — сказалъ Этьенъ на ухо Габріэллѣ, которая опустилась на колѣни около своего друга.
Она улыбаясь наклонила голову; Бовулуаръ угадалъ все.
— Ваше высочество, — сказалъ онъ, — благодаря вашему знанію и вашему уму, вы очень краснорѣчивы, а любовь сдѣлаетъ васъ неотразимымъ. Скажите герцогу о вашей любви и подтвердите то, что я написалъ въ моемъ письмѣ. Я вѣрю, что не все еще потеряно. Я люблю мою дочь такъ же, какъ и вы, и буду защищать ее.
Этьенъ покачалъ головой.
— Океанъ былъ очень мраченъ сегодня вечеромъ, — сказалъ онъ.
— Онъ казался золотымъ мечемъ у нашихъ ногъ, — сказала Габріэлла мелодичнымъ голосомъ.
Этьенъ велѣлъ зажечь огонь и сѣлъ за столъ, чтобы написать отцу. Съ одной стороны его стула стояла на колѣняхъ Габріэлла и, не глядя на письмо, читала по его глазамъ то, что онъ писалъ. По другую сторону стоялъ старый Бовулуаръ; выраженіе его добродушнаго лица было такъ же печально, какъ герцогская комната, въ которой происходила эта сцена. Тайный голосъ твердилъ врачу: «Его ждетъ судьба матери!»
Окончивъ письмо, Этьенъ подалъ его старику, который поспѣшилъ уйти, чтобы отдать его Бертрану. Старый конюшій былъ готовъ, лошадь осѣдлана. Онъ поскакалъ и встрѣтилъ герцога за четыре лье отъ замка.
— Проводи меня до воротъ, — сказала Габріэлла своему другу, когда они остались одни.
Они вмѣстѣ прошли черезъ библіотеку кардинала и спустились въ башню, гдѣ находилась дверь, ключъ отъ которой Этьенъ отдалъ Габріэллѣ. Пораженный внезапнымъ несчастіемъ, бѣдный молодой человѣкъ оставилъ въ башнѣ факелъ, которымъ онъ освѣщалъ дорогу своей возлюбленной, провожая ее домой. Въ нѣсколькихъ шагахъ отъ маленькаго садика, служившаго дворомъ ея скромному жилищу, влюбленные остановились. Ободренные волновавшимъ ихъ смутнымъ страхомъ, они первый разъ во мракѣ и тишинѣ обмѣнялись поцѣлуемъ, доставившимъ имъ неиспытанное еще наслажденіе. Этьенъ понялъ двойственное выраженіе любви, а Габріэлла убѣжала испуганная… чѣмъ? она сама этого не знала.
Въ ту минуту, когда герцогъ де-Нивронъ, заперевъ дверь башни, поднимался по лѣстницѣ, ужасный крикъ Габріэллы прозвучалъ въ его ушахъ съ быстротой молніи, поражающей зрѣніе. Этьенъ прошелъ по заламъ замка, спустился по большой лѣстницѣ, достигъ морского берега и побѣжалъ къ домику Габріэллы, гдѣ онъ увидѣлъ свѣтъ.
Придя въ садикъ, при свѣтѣ факела, горѣвшаго у прялки кормилицы, Габріэлла на мѣстѣ старушки увидѣла мужчину. Услышавъ шаги, этотъ человѣкъ пошелъ къ ней навстрѣчу и испугалъ ее. Видъ барона д’Артаньона вполнѣ оправдывалъ страхъ, внушенный имъ Габріэллѣ.
— Вы дочь Бовулуара, врача герцога? — спросилъ капитанъ роты, когда она пришла въ себя отъ страха.
— Да, сударь.
— Я могу вамъ сообщить очень важное извѣстіе. Я баронъ д’Артаньопъ, капитанъ роты, которой командуетъ герцогъ д’Эрувилль.
При тѣхъ обстоятельствахъ, въ которыхъ находились влюбленные, Габріэлла была поражена этими словами и суровымъ тономъ, которымъ произнесъ ихъ солдатъ.
— Ваша кормилица здѣсь, она можетъ насъ услышать, пойдемте, — сказалъ баронъ.
Онъ вышелъ, Габріелла послѣдовала за нимъ. Оба направились къ морскому берегу, находившемуся позади дома.
— Не бойтесь ничего, — сказалъ ей баронъ.
Это слово ужаснуло бы дѣвушку, менѣе наивную, но кто чистъ душой, тотъ не понимаетъ опасности.
— Дорогое дитя, — сказалъ баронъ, стараясь придать нѣжность своему голосу, — вы и вашъ отецъ находитесь на краю пропасти, въ которую завтра упадете: я не могъ не предупредить васъ объ этомъ. Герцогъ гнѣвается на вашего отца и на васъ; онъ подозрѣваетъ, что вы увлекали его сына, котораго онъ предпочитаетъ видѣть мертвымъ, чѣмъ вашимъ мужемъ. Это его намѣреніе относительно сына. Что же касается вашего отца, вотъ рѣшеніе, которое принялъ герцогъ: девять лѣтъ тому назадъ вашъ отецъ былъ замѣшанъ въ уголовномъ дѣлѣ; дѣло шло о его участіи въ похищеніи ребенка благороднаго происхожденія во время родовъ. Герцогъ, зная невинность вашего отца, защитилъ его тогда отъ преслѣдованій парламента. Но теперь онъ велитъ его снова задержать и предать правосудію; онъ станетъ даже хлопотать, чтобы его осудили. Вашъ отецъ будетъ колесованъ; впрочемъ, можетъ быть, изъ уваженія къ прежнимъ заслугамъ, оказаннымъ повелителю, его только повѣсятъ. Мнѣ неизвѣстно, какъ его высочество рѣшилъ поступить съ вами, но я знаю, что вы можете избавить Бовулуара отъ ожидающей его ужасцой казни, спасти герцога де-Ниврона и самихъ себя.
— Что надо сдѣлать для этого? — спросила Габріэлла.
— Броситься къ ногамъ герцога, признать, что его сынъ любитъ васъ противъ вашего желанія и что вы сами не любите его. Въ доказательство предложите ему выдти за того, кого онъ укажетъ вамъ, какъ супруга. Онъ великодушенъ и щедро наградитъ васъ.
— Я могу сдѣлать все, но я не въ силахъ отрицать моей любви.
— Но если это необходимо, чтобы спасти вашего отца, васъ самихъ и герцога де-Ниврона?
— Этьенъ, — сказала она, — умретъ отъ этого такъ же, какъ и я!
— Герцогъ де-Нивронъ опечалится, потерявъ васъ, но онъ будетъ жить ради чести своего дома, а вы сами вмѣсто герцогини станете женой какого-нибудь барона и вашъ отецъ останется живъ, — отвѣчалъ предусмотрительный д’Артаньонъ.
Въ эту минуту Этьенъ подошелъ къ дому и, не увидѣвъ тамъ Габріэллы, громко вскрикнулъ.
— Вотъ онъ! — воскликнула молодая дѣвушка. — Позвольте мнѣ пойти успокоить его.
— Завтра я приду за вашимъ отвѣтомъ, — сказалъ баронъ.
— Я посовѣтуюсь съ отцомъ, — сказала она.
— Вы его болѣе не увидите: я получилъ приказаніе задержать его и отправить въ Руанъ въ оковахъ и подъ конвоемъ, — прибавилъ онъ, оставляя пораженную ужасомъ Габріэллу.
Молодая дѣвушка бросилась къ дому и нашла тамъ Этьена, испуганнаго молчаніемъ кормилицы, которымъ та отвѣчала на его вопросъ: «Гдѣ она?»
— Вотъ я! — воскликнула Габріэлла, глухимъ голосомъ, блѣдная и шатающаяся.
— Откуда ты? — спросилъ онъ. — Ты кричала?
— Да, я оступилась…
— Нѣтъ, дорогая моя, — прервалъ ее Этьенъ, — я слышалъ мужскіе шаги.
— Этьенъ, должно быть, мы прогнѣвали Бога; станемъ на колѣни и будемъ молиться, а потомъ я все разскажу тебѣ.
Этьенъ и Габріэлла стали на колѣни передъ аналоемъ; кормилица стала перебирать четки.
— Боже мой, — говорила молодая дѣвушка, забывая въ своемъ порывѣ обо всемъ земномъ, — если мы не согрѣшили противъ Твоихъ святыхъ законовъ, если мы не оскорбили ни церкви, ни короля, то будь милостивъ и не разлучай насъ ни въ этомъ, ни въ другомъ мірѣ, насъ, которыхъ соединила любовь.
— Дорогая матушка, — прибавилъ Этьенъ, — умоли Божію Матерь: если Габріэлла и я не можемъ быть счастливы, то пусть мы безъ страданій умремъ вмѣстѣ! Призови насъ, мы придемъ къ тебѣ!
Затѣмъ, прочитавъ вечернія молитвы, Габріэлла передала свой разговоръ съ барономъ д’Артаньономъ.
— Габріэлла, — сказалъ молодой человѣкъ, находя мужество въ порывѣ безнадежной любви, — я сумѣю воспротивиться отцу!
Онъ поцѣловалъ ее, но на этотъ разъ въ лобъ, а не въ губы, и вернулся въ замокъ, рѣшившись бороться съ ужаснымъ герцогомъ, загубившимъ всю его жизнь. Онъ не зналъ, что послѣ того, какъ онъ оставилъ Габріэллу, ея домъ пришли охранять солдаты.
На другой день Этьенъ глубоко опечалился, когда, отправясь къ Габріэллѣ, нашелъ ее плѣнницей; но молодая дѣвушка прислала къ нему кормилицу, чтобы передать, что она скорѣй умретъ, чѣмъ измѣнитъ ему. Кромѣ того, она нашла способъ обмануть бдительность стражи и надѣется пробраться въ кардинальскую библіотеку, гдѣ ее никто не будетъ искать; но она не знала, когда ей удастся исполнить это. Этьенъ остался въ своей комнатѣ въ тяжеломъ ожиданіи: силы покидали его.
Въ три часа экипажи герцога и его свиты въѣхали въ замокъ, гдѣ онъ собирался отужинать съ своими гостями. Дѣйствительно, послѣ заката солнца графиня де-Гранльё подъ руку съ дочерью, герцогъ и маркиза де-Нуармугье поднимались въ глубокомъ молчаніи по широкой лѣстницѣ: гнѣвное лицо повелителя испугало всѣхъ слугъ. Несмотря на то, что баронъ д’Артаньонъ зналъ уже о побѣгѣ Габріэллы, онъ утверждалъ, что она находится подъ стражей, дрожа при мысли, что его личный планъ разстроится, если герцогъ узнаетъ обо всемъ. Эти ужасные люди плохо скрывали свою злобу подъ притворной любезностью, которой требовала отъ нихъ вѣжливость. Герцогъ приказалъ сыну быть въ залѣ. Когда общество вошло туда, баронъ д’Артаньонъ понялъ по печальному выраженію лица Этьена, что онъ также не зналъ еще о побѣгѣ Габріэллы.
— Вотъ мой сынъ, — сказалъ герцогъ, взявъ Этьена за руку и представляя его дамамъ.
Этьенъ молча поклонился. Графиня и ея дочь обмѣнялись взглядомъ, который не ускользнулъ отъ старика.
— Ваша дочь сдѣлаетъ плохую партію, — сказалъ онъ тихо, — неправда ли, это ваша мысль?
— Я думаю совершенно противоположное, мой дорогой герцогъ, — отвѣтила мать улыбаясь.
Маркиза де-Нуармутье, сопровождавшая сестру, лукаво засмѣялась. Этотъ смѣхъ укололъ сердце Этьена, котораго охватилъ ужасъ при видѣ высокой молодой дѣвушки.
— Ну, что, герцогъ, — сказалъ ему тихо отецъ съ радостнымъ видомъ, — хорошую ли невѣсту я нашелъ вамъ? Что скажете вы объ этой дѣвушкѣ, мой ангелъ?
Старый герцогъ не сомнѣвался въ послушаніи сына. Этьенъ казался ему тѣмъ же, чѣмъ была его мать, то есть воскомъ въ его рукахъ.
— Лишь бы у него былъ сынъ, а тамъ пусть околѣваетъ, мнѣ все равно, — думалъ старикъ.
— Батюшка, — сказалъ тихо молодой человѣкъ, — я не понимаю васъ.
— Идите къ себѣ, мнѣ надо вамъ сказать пару словъ, — сказалъ герцогъ, направляясь въ пріемный залъ.
Этьенъ послѣдовалъ за отцомъ. Три дамы почувствовали сильное любопытство, которое раздѣлялъ также баронъ д’Артаньонъ; онѣ начали ходить по комнатѣ, стараясь проходить ближе къ пріемному залу, двери котораго были оставлены герцогомъ полуоткрытыми.
— Дорогой мой, — сказалъ старикъ, смягчая свой голосъ, — я избралъ тебѣ въ супруги эту высокую красивую дѣвушку: она наслѣдница земель, принадлежащихъ младшей линіи рода Гранльё, происходящагооіъ старинной бретапской аристократіи. Итакъ, будь вѣжливъ, вспомни все лучшее, что ты читалъ въ книгахъ, и наговори имъ любезностей.
— Неправда ли, батюшка, что первая обязанность дворянина держать свое слово?
— Да!
— Итакъ, когда я простилъ вамъ смерть моей матери, умершей вслѣдствіе брака съ вами, вы обѣщали мнѣ никогда не противиться моимъ желаніямъ, не такъ ли? «Я самъ буду повиноваться тебѣ, какъ божеству», сказали вы. Я ничего не замышляю противъ васъ; я прошу только предоставить мнѣ свободу въ томъ случаѣ, когда дѣло касается моей жизни и касается одного меня, то есть моей женитьбы.
— Я думалъ тогда, — сказалъ старикъ, чувствуя, что кровь приливаетъ къ его лицу, — что ты не будешь противиться моему желанію продолжить нашъ благородный родъ.
— Вы не ставили никакихъ условій, — сказалъ Этьенъ. — Я не знаю, что общаго между любовью и продолженіемъ нашего рода, но я знаю, что люблю дочь вашего стараго друга Бовулуара и внучку вашей подруги «прекрасной римлянки».
— Но она умерла, — отвѣтилъ старый герцогъ мрачнымъ и насмѣшливымъ тономъ, по которому можно было угадать его намѣренія относительно Габріэллы.
Наступило мгновеніе глубокаго молчанія. Старикъ увидѣлъ трехъ дамъ и барона д’Артаньона. Въ эту торжественную минуту тонкій слухъ Этьена уловилъ доносившійся изъ библіотеки голосъ Габріэллы, которая пѣла, желая дать знать своему другу, что она находится тамъ:
Мѣхъ горностая не такъ нѣженъ,
Лилія менѣе чиста…
Эти поэтическія слова заставили проклятаго сына, смертельно пораженнаго словами отца, снова вернуться къ жизни. Несмотря на то, что это ужасное мгновеніе надорвало его сердце, онъ собралъ послѣднія силы, поднялъ голову, первый разъ въ жизни посмотрѣлъ въ глаза отцу и сказалъ съ ненавистью и презрѣніемъ: «Дворянинъ не долженъ лгать!» Однимъ скачкомъ онъ очутился у противоположныхъ дверей зала и крикнулъ: "Габріэлла! "
Внезапно молодая дѣвушка появилась въ глубинѣ залы, какъ лилія среди листвы, и вздрогнула, увидя группу смѣявшихся женщинъ, которыя знали о любви Этьена. Старый герцогъ, дошедшій до послѣдней степени бѣшенства, выдѣлился изъ блестящей группы трехъ придворныхъ дамъ. Всякій другой, можетъ быть, поколебался бы въ эту минуту и, несмотря на честолюбивыя намѣренія, уступилъ бы желанію сына, но неукротимое бѣшенство старика помѣшало такому исходу. До сихъ поръ во всѣхъ затруднительныхъ случаяхъ онъ всегда обращался къ мечу, считая его единственнымъ средствомъ для гордіевыхъ узловъ жизни, и въ эту минуту, когда волненіе мѣшало ему размышлять, привычка одержала верхъ. Два раза пойманный во лжи сыномъ, котораго онъ особенно ненавидѣлъ въ эту минуту, когда тотъ торжествовалъ надъ нимъ, несмотря на свою презрѣнную слабость, старикъ не помнилъ болѣе себя, забылъ, что онъ отецъ и человѣкъ: тигръ вышелъ изъ пещеры, въ которой до сихъ поръ скрывался. Чувство мести заставило помолодѣть герцога; онъ бросилъ полный ненависти взглядъ на молодыхъ людей, прелестныхъ, какъ ангелы, слетѣвшіе на землю.
— Ну, такъ околѣвайте же! Ты, негодный мальчишка, доказательство моего позора! И ты, проклятая развратница, отравившая своимъ змѣинымъ ядомъ мой домъ!
Эти слова, какъ громъ, поразили сердца дѣтей. Этьенъ умеръ въ ту минуту, когда увидѣлъ въ рукѣ отца мечъ, занесенный надъ Габріеллой, а Габріелла упала бездыханной, желая поддержать своего друга.
Старикъ съ бѣшенствомъ хлопнулъ дверью, сказавъ дѣвицѣ де-Гранльё.
— Я самъ женюсь на васъ!
— И вы еще достаточно бодры, чтобы имѣть потомство, — сказала графиня на ухо старику, служившему семи королямъ Франціи.
Парижъ, 1831—1836.
- ↑ Рыба.