Проклятый дар (Шеллер-Михайлов)/ДО

Проклятый дар
авторъ Александр Константинович Шеллер-Михайлов

Опубл.: 1877. Источникъ: az.lib.ru

ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА. ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера. ТОМЪ СЕДЬМОЙ. Приложеніе къ журналу «Нива» на 1904 г. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. Изданіе А. Ф. МАРКСА. 1904.

ПРОКЛЯТЫЙ ДАРЪ

І.

Въ душную лѣтнюю ночь по мягкой, пыльной дорогѣ среди покрытыхъ мохомъ холмовъ, среди темной зелени хвойнаго лѣса поднимались въ гору, съ сучковатыми палками въ рукахъ, двое юношей, одинъ лѣтъ пятнадцати, другой лѣтъ семнадцати.

Усталые, запыленные, сдвинувъ на затылки бѣлыя шапки, они шли торопливо, такъ какъ ночь уже приходила къ концу, а имъ хотѣлось съ токсовскихъ вершинъ увидѣть восходъ солнца. Кругомъ царила невозмутимая тишина, только кое-гдѣ въ лѣсу слышался начинавшійся предразсвѣтный пискъ пробуждавшихся птицъ. Юноши добрались до вершины горы, миновали погруженную въ сонъ деревню и, наконецъ, пройдя послѣднюю избу, опустились на землю на краю горы. Они сняли фуражки и стали отирать носовыми платками потъ, обильно катившійся по ихъ лицамъ. Снизу на нихъ потянуло сыростью и прохладой. Тамъ, у подножія горы, въ темной пропасти, какъ упавшія на землю облака, бѣлѣясь, дымился туманъ, и едва замѣтно вырѣзывались темныя очертанія озеръ, холмовъ, кустарника, лѣса. Въ воздухѣ было еще темно, но съ каждою минутою эта тьма начинала все болѣе и болѣе рѣдѣть. Глазъ начиналъ различать все дальше и дальше зеркальные блики невозмутимой поверхности небольшихъ озеръ, сѣроватыя извилины дороги. Въ просвѣтлѣвшемъ небѣ стали окрашиваться въ розоватый цвѣтъ легкія облака. Наконецъ, слѣва на самомъ краю горизонта точно вспыхнулъ трепетный огонекъ; его дрожащее пламя стало быстро разрастаться; еще минута — и уже вся окрестность залилась, затопилась яркимъ, ослѣпительнымъ багровымъ блескомъ. Въ воздухѣ стало совершенно свѣтло, и солнце, какъ громадный огненный шаръ, точно дыша и вздрагивая, постепенно начало подниматься надъ горизонтомъ, разсыпая во всѣ стороны снопы лучей. Казалось, тамъ, на горизонтѣ, все охватилось пожаромъ. Глазъ, ослѣпленный на минуту, могъ уже охватывать все пространство, не имѣвшее теперь, казалось, предѣловъ. Юноши невольно поднялись съ земли и словно замерли передъ величественной картиной восхода солнца. Они, уроженцы столицы, впервые видѣли подобную картину. Какія-то смутныя мысли бродили въ ихъ головахъ, какія-то новыя чувства волновали ихъ сердца. Наконецъ, младшій изъ нихъ, бѣлокурый, краснощекій мальчуганъ, какъ бы очнулся и воскликнулъ:

— Какъ хорошо! Отлично, что мы все-таки поспѣли вовремя! Я никакъ не думалъ, что это такъ славно!

Его товарищъ молчалъ, устремивъ свои черные, свѣтившіеся теперь, глаза вдаль и точно желая уловить, запомнить каждую мелочь этой взволновавшей его картины.

— И видно какъ далеко! — продолжалъ младшій. — Это что же тамъ, Петербургъ, что ли? А вонъ что-то курится. Пожаръ, что ли? Ахъ, нѣтъ, это туманъ дымкомъ вверхъ подымается. Вѣрно, надъ рѣчкой или болотцомъ… А гдѣ же Финскій заливъ? Онъ, должно-быть, вонъ въ той сторонѣ? Его не видать отсюда? Досадно, что некому разсказать, что и гдѣ здѣсь видно. Самъ не разберешь! Жаль только, что здѣсь такая пустыня кругомъ: озера, лѣса, болота. Людей нигдѣ не видно.

Его товарищъ какъ бы очнулся. Онъ встряхнулъ головой, провелъ рукою по уставшимъ отъ яркаго свѣта, зажмурившимся на мгновеніе глазамъ и обернулся лицомъ къ своему пріятелю.

— Что? — спросилъ онъ звучнымъ голосомъ. — Ты говоришь: людей не видно? И отлично! Мнѣ никого не нужно!

Въ эту минуту послышался скрипъ тяжелыхъ дверей на ржавыхъ петляхъ; потомъ зазвучалъ въ воздухѣ неровный сбивчивый звонъ колокольчиковъ; затѣмъ раздалось протяжное мычаніе коровъ. Откуда-то донесся торопливый и отрывистый, точно перекрестная брань, говоръ двухъ чухонокъ. Онъ становился все громче, все торопливѣе…

— Пойдемъ въ лѣсъ. Тутъ въ деревнѣ нечего дѣлать, — проговорилъ только что очнувшійся отъ своихъ думъ черноглазый юноша.

Онъ надѣлъ фуражку и пошелъ по направленію къ лѣсу, покрывающему склонъ горы на тѣневой ея сторонѣ вплоть до озера. Его товарищъ послѣдовалъ за нимъ. Они прошли деревню, свернули направо и добрались до лѣса. Отыскавъ небольшую, удобную для отдыха, площадку, они усѣлись, чтобы поѣсть. Въ ихъ дорожныхъ сумкахъ былъ небольшой запасъ хлѣба, булокъ, вареныхъ яицъ, колбасы.

— Ты говоришь: люди не нужны, — замѣтилъ младшій, съ завиднымъ аппетитомъ принимаясь за ѣду. — Безъ людей, братъ, тоже не проживешь. Такъ-то посади вотъ тебя сюда одного въ лѣсъ, завтра же убѣжишь! Вотъ и теперь, ну, посмотрѣли на восходъ солнца, ну, и довольно — пойдемъ опять домой, потому нечего здѣсь въ лѣсу дѣлать…

Старшій товарищъ ничего не отвѣчалъ и, разсѣянно слушая разсужденія говорливаго пріятеля, лѣниво ѣлъ. Онъ весь былъ подъ впечатлѣніемъ только что видѣнной имъ картины…

— Безъ людей, братъ, языкъ проглотишь! — продолжалъ тараторить болтунъ. — Я вотъ только тогда и веселъ, когда на народѣ. Ужъ на что дѣвчонки — дрянь, какъ есть дрянь, а иной разъ радъ и имъ, только бы не быть…

Товарищъ сдѣлалъ ему знакъ рукою и проговорилъ тихо:

— Тсъ! погоди!

— Что такое?

— Слышишь? Птица…

На минуту оба смолкли, прислушиваясь къ звонкому пѣнію птицы.

— Какая это птица? — спросилъ въ раздумьи неразговорчивый юноша. — Чортъ знаетъ, что такое, живя въ этомъ проклятомъ Петербургѣ, пѣнія жаворонка отъ пѣнія соловья не сумѣешь отличить! А славно пѣла!.. И все, все кругомъ живетъ, движется, поетъ! Ты взгляни… ты прислушайся… Уфъ, Господи, какъ хорошо!

Онъ запрокинулся на спину, подложилъ руки подъ голову и точно замеръ. Надъ его головой въ зеленой рамѣ деревьевъ виднѣлось бездонное синее небо.

— Да, теперь хорошо соснуть! всю ночь не спали, — сказалъ его товарищъ, видя, что пріятель растянулся на травѣ.

Бѣлокурый мальчуганъ послѣдовалъ примѣру товарища и черезъ двѣ-три минуты уже спалъ молодымъ, здоровымъ сномъ. А его пріятель все лежалъ въ той же позѣ, на спинѣ, устремивъ глаза въ бездонное синее небо и чутко вслушиваясь въ звуки, наполнявшіе воздухъ.

— Люди, люди!.. На что мнѣ эти подлые люди? — вдругъ проговорилъ онъ вслухъ, тяжело вздыхая. — Чѣмъ дальше отъ нихъ — тѣмъ лучше!..

По его лицу скользнула мимолетная тѣнь, брови нервно сдвинулись. Но въ ту же минуту онъ опять сталъ прислушиваться къ пѣнію какой-то птицы, и, выраженіе его лица снова сдѣлалось безмятежнымъ. Это было прекрасное, строго правильное, подвижное лицо не русскаго типа. Онъ и не былъ русскимъ, хотя и родился въ Россіи.

Его отецъ, Антонъ Карловичъ Лемъ, былъ баварецъ, мать была не то француженка, не то итальянка. Отъ бѣлобрысаго, голубоглазаго, рыхлаго, налитаго скорѣе пивомъ, чѣмъ кровью, отца юноша не наслѣдовалъ ни одной черты. Впрочемъ, отецъ едва ли имѣлъ основанія положительно утверждать, что это его сынъ. Онъ его считалъ своимъ сыномъ, потому что этотъ юноша родился отъ его жены, дальнѣйшія же подробности происхожденія этого юноши его вовсе не интересовали. Черные вьющіеся волосы, правильный носъ съ тонкими подвижными ноздрями, выразительные черные глаза съ поразительно-длинными рѣсницами и тонкими бровями, ослѣпительно бѣлые зубы, прекрасное очертаніе рта, смуглый цвѣтъ кожи съ легкимъ румянцемъ на щекахъ, — все это у юноши было если не прямымъ наслѣдіемъ матери, то во всякомъ случаѣ досталось ему на долю отъ предковъ съ ея стороны, не оставившихъ ему другого наслѣдства. Стройный, тонкій, ловкій и граціозный отъ природы, онъ смотрѣлъ немного бѣлоручкой, немного щеголемъ, несмотря на свой плохой коломянковый костюмъ, на свои заплатанные сапоги. Про него можно сказать, что не его украшаетъ нарядъ, а онъ придаетъ наряду художественную прелесть. Онъ очень часто задумывался, точно уносясь изъ міра дѣйствительности въ область заоблачныхъ грёзъ, точно засыпая наяву. Когда его пробуждали изъ этой задумчивости, онъ постоянно отзывался съ видомъ какого-то высокомѣрія. «Что?» — рѣзко спрашивалъ онъ очнувшись, и въ звукѣ его голоса, въ его взглядѣ было нѣчто такое, что говорило, что онъ смотритъ на говорящаго съ нимъ человѣка свысока, сверху внизъ. Это было безсознательное и мимолетное выраженіе; оно тотчасъ же смѣнялось выраженіемъ вѣжливости и внимательности, но тѣмъ не менѣе оно прежде всего бросалось въ глаза зоркому наблюдателю. Онъ говорилъ вообще очень мало и трудно сказать, больше ли онъ слушалъ. Кажется, онъ больше всего любилъ и молчать, и не слушать, а думать, мечтать, уноситься куда-то далеко-далеко въ своихъ грозахъ. Впрочемъ, онъ тотчасъ же забывалъ свои мечты и грёзы, какъ только его слуха касались гармоническіе звуки музыки и пѣнія. Усталость, голодъ, жажда, невзгоды — все забывалось имъ при звукахъ музыки и пѣнія. Онъ самъ былъ уже давно хорошимъ музыкантомъ и могъ проводить цѣлые часы за скрипкой или за фортепіано, забывъ всѣхъ и все.

Онъ страстно любилъ музыку и страстно ее ненавидѣлъ, такъ какъ только въ ней онъ находилъ утѣшеніе и только изъ-за нея страдалъ.

II.

Какъ ясна и прозрачна бездонная лазурь неба, какъ хорошъ и гармониченъ міръ звуковъ, наполняющихъ лѣсъ, какое спокойствіе сходитъ въ молодую душу въ этомъ мірѣ природы, безлюдья, свободы!

Лемъ безсознательно взглянулъ на бѣлокуренькаго спутника. Тотъ сладко спалъ, улыбаясь во снѣ, полуоткрывъ розовыя губы. Ему же не хотѣлось спать, точно онъ боялся пропустить эти минуты спокойствія, точно онъ хотѣлъ сознательно насладиться всею ихъ прелестью. Въ его жизни было такъ мало подобныхъ минутъ.

Его отецъ былъ бѣднымъ и плохимъ музыкантомъ. Судьба довольно долго, чуть не съ колыбели, носила Антона Карловича, какъ вѣтеръ носитъ перекати-поле, по бѣлу-свѣту. Онъ то ходилъ со скрипкой по дворамъ и по кабакамъ; то былъ дирижеромъ крѣпостного оркестра въ барскомъ домѣ, гдѣ обѣдалъ съ дворней и спалъ на чердакѣ; то состоялъ странствующимъ музыкантомъ при маленькой балаганной труппѣ, то игралъ по ночамъ въ танцъ-классахъ, то являлся послѣдней скрипкой въ оркестрѣ цирка. Въ годъ ему приходилось иногда сдѣлать больше перекочевокъ, чѣмъ другимъ во всю жизнь. Нерѣдко сегодня онъ не могъ сказать навѣрное, гдѣ онъ проснется завтра. Гдѣ-то въ дорогѣ, еще въ довольно молодые годы, онъ случайно натолкнулся на порядочно поблекшую, хотя и молодую француженку, завезенную въ качествѣ горничной въ провинцію и брошенную чуть не въ чистомъ полѣ какой-то странствующей и разорившеюся въ конецъ не то актрисой, не то кокоткой. Оба они были въ это время безъ занятій, обоимъ имъ порядкомъ надоѣла бродячая жизнь. Имъ пришлось провести ночь вмѣстѣ въ грязной каморкѣ еврейской корчмы, и съ этой ночи начался ихъ союзъ. Они не влюбились другъ въ друга; они просто сошлись другъ съ другомъ, потому что подвернулись одинъ другому подъ руку. Можетъ-быть, онъ забылъ бы ее на слѣдующій день, какъ забывалъ сотни другихъ такихъ женщинъ, но она ухватилась за этотъ случай и забрала его въ руки, такъ какъ ей уже давно хотѣлось добыть себѣ постояннаго мужа. Онъ и самъ не зналъ, какъ онъ согласился жениться на ней, на Матильдѣ Ивановнѣ Дельпи. Съ этой минуты онъ пересталъ мыкаться по свѣту: жена перевезла его въ столицу, жена опредѣлила его въ одинъ изъ столичныхъ оркестровъ, жена свила ему постоянное гнѣздо. У нея не было денегъ, но у нея было то, что создаетъ деньги — практическій смыслъ. Она тотчасъ же нашла въ столицѣ сотни своихъ соотечественниковъ и соотечественницъ; при ихъ носильной помощи открыла меблированныя комнаты, наняла двухъ хорошенькихъ горничныхъ — и дѣло было слажено: жильцы нашлись. Эти «комнаты со всѣми удобствами» никогда не стояли пустыми.

Лемъ получалъ скудное жалованье. Добавлять къ этому жалованью онъ могъ очень мало, давая съ грѣхомъ пополамъ уроки и играя иногда по ночамъ въ веселыхъ домахъ. Но, несмотря на это, онъ видѣлъ, что у него есть и свой уголъ, и сносная одежда, и ѣда, и кружка-другая пива, и потому проникся полнымъ уваженіемъ къ практическому уму Матильды Ивановны, удивляясь, какъ она сумѣла такъ хорошо устроить жизнь. Правда, разъ Лемъ ясно слышалъ звуки поцѣлуевъ въ комнатѣ одного изъ жильцовъ, откуда потомъ вышла Матильда Ивановна. Правда и то, что она ужъ слишкомъ усердно хлопотала о красотѣ горничныхъ откровенно говоря, что иначе и жильцовъ постоянныхъ не будетъ. Но на все это Лемъ не обращалъ вниманія и говорилъ, что у него «хорошая жена».

Она и была хорошею женою: она не дѣлала ему сценъ, когда онъ отъ времени до времени возвращался домой подъ хмелькомъ, или когда она заставала его заигрывающимъ съ одной изъ горничныхъ. Они оба достаточно обились, чтобы не обращать вниманія на такіе пустяки, и стали настолько практичны, чтобы ставить выше всего сознаніе того, что они теперь не голодаютъ. Въ рѣдкой семьѣ встрѣчается такое согласіе, какое было въ семьѣ Лемовъ. Эти мужъ и жена были настоящими союзниками, заключившими наступательный и оборонительный союзъ противъ своего общаго врага — общества. Среди этой счастливой жизни, Лемъ даже разрыхлѣлъ и расплылся отъ пива, а она, Матильда Ивановна, загорѣлая, краснощекая, плотная, съ здоровыми руками, упертыми постоянно въ бока, точно она кого-то вызывала на бой, пріобрѣла бойкія и размашистыя манеры не то комиссіонерши, не то рыночной торговки, имѣвшей тоже свой гоноръ, говорившей не безъ презрѣнія: «о, эти глупи русски бабъ» и составившей себѣ вообще такое понятіе о русскомъ народѣ, что это «cochon» — и больше ничего.

Въ домѣ Лемовъ шла, повидимому, самая безалаберная и безпутная жизнь. Тутъ вѣчно толклись посторонніе люди, постоянно слышался громкій говоръ и смѣхъ, всегда раздавалось хлопанье то отворяемыхъ, то затворяемыхъ дверей, вѣчно кто-то гдѣ-то звонилъ, звонилъ и потомъ вдругъ раздавался гнѣвный крикъ: «Да когда же я дождусь кого-нибудь!..» По вечерамъ Матильда Ивановна пребывала то въ циркѣ, то во французскомъ театрѣ; Лемъ послѣ спектаклей проводилъ часъ-другой гдѣ-нибудь въ пивной, въ какомъ-нибудь танцъ-классѣ. Но, присмотрѣвшись къ этой жизни поближе, вы увидали бы, что если господинъ Лемъ и пьетъ много, очень много пива, то пьетъ его почти всегда на чужой счетъ, и что если госпожа Лемъ слишкомъ много бѣгаетъ, болтаетъ и хохочетъ, то въ сущности всегда среди этой болтовни ей удается обдѣлать какое-нибудь дѣльце, кого-нибудь съ кѣмъ-нибудь познакомить, кому-нибудь что-нибудь продать, кого-нибудь куда-нибудь пристроить, получивъ свою долю комиссіоннаго дохода. Семью Лемовъ знали всѣ французскія актрисы, всѣ французскія кокотки, всѣ французскія модистки.

Это умѣнье не выпустить изъ рукъ своего доходило до того, что Лемы чуть не изъ-подъ земли вырыли разныхъ богатыхъ родственниковъ въ Баваріи, во Франціи и въ Италіи, вступили съ ними на всякій случай въ переписку и постоянно поддерживали себя надеждами на наслѣдства. Особенно сильно надѣялись на дядю Матильды Ивановны, бывшаго настоятелемъ одного изъ монастырей около Рима. Этотъ монахъ, бывшій въ глазахъ Матильды Ивановны чуть не кардиналомъ, былъ извѣстенъ всѣмъ ея знакомымъ, и всѣ они говорили:

— Лемовъ ждетъ въ Италіи большое наслѣдство…

Въ «минуту жизни трудную» Матильда Ивановна даже ѣздила разъ сама къ этому дядѣ за пособіемъ, и пособіе получилось. Недаромъ же она называла старика самымъ близкимъ человѣкомъ, и при этомъ постоянно вздыхала: при воспоминаніи объ этой близости ей всегда вспоминался одинъ случай изъ ея жизни и жизни ея дяди. Разсказывая объ этомъ случаѣ своимъ подругамъ, она всегда прибавляла:.

— Ахъ, молодость, молодость! Мнѣ тогда шелъ четырнадцатый годъ…

У Лемовъ было нѣсколько человѣкъ дѣтей, мальчиковъ и дѣвочекъ, черномазенькихъ и бѣлобрысенькихъ, похожихъ и на мать, и на отца, и на постороннихъ людей. На второй день послѣ рожденія того или другого ребенка Матильда Ивановна уже шумѣла въ кухнѣ; на другой день послѣ смерти того или другого изъ дѣтей въ комнатахъ жильцовъ уже раздавался ея грубоватый смѣхъ и восклицанія:

— Oh, gamin! gamin!

Выжили изъ всѣхъ дѣтей только двое сыновей — старшій Германъ и младшій Франсуа.

Герману, золотушному и чахлому блондину, шелъ уже двадцать седьмой годъ; Франсуа, стройному и красивому брюнету, лежавшему теперь на травѣ, минуло семнадцать лѣтъ. Братья были оба несчастны, каждый по-своему, и потому страстно, болѣзненно любили другъ друга. Чѣмъ тяжелѣе дѣлалась ихъ жизнь, тѣмъ болѣзненнѣе они привязывались одинъ къ другому, хотя между ними не было ничего общаго ни въ наружности, ни въ характерѣ. Германъ былъ тихъ, скроменъ, мало даровитъ; Франсуа былъ нетерпѣливъ, непокоренъ, вспыльчивъ, крайне талантливъ.

Въ меблированныхъ комнатахъ Лемовъ вѣчно былъ шумъ и гамъ: въ одной комнатѣ раздавались отрывочные звуки гобоя и валторны, въ другой визжала и ныла скрипка, въ третьей упражнялись въ пѣніи два хориста, и дѣлалъ антраша господинъ изъ кордебалета. Болѣзненнаго Германа этотъ хаосъ звуковъ тяготилъ съ самаго дѣтства, и онъ убѣгалъ куда-нибудь въ дальній уголъ, затыкалъ уши и зубрилъ урокъ. Когда кто-нибудь спрашивалъ, гдѣ Германъ, мать отвѣчала на своемъ собственномъ жаргонѣ:

— Нашъ контуаристъ уткнулся уже въ свои книги.

Такъ чуть ли не съ седьмого года его прозвали «контуаристомъ». Если бы кто-нибудь спросилъ, почему его не учатъ какому-нибудь ремеслу, или музыкѣ, или живописи, всѣ удивились бы и сказали бы:

— Да вѣдь онъ въ контуаристы готовится!

Мальчика отдали въ реформатскую школу, и едва онъ началъ учиться, какъ его мать уже стала обсуждать среди своихъ подругъ и пріятельницъ вопросы, въ какихъ конторахъ выгоднѣе служить, какія жалованья платятъ конторщикамъ вообще, кого нужно будетъ просить о помѣщеніи юноши въ контору. Объ этомъ толковали въ галлереѣ французскаго театра во время антрактовъ; этотъ вопросъ обсуждали въ уборныхъ наѣздницъ въ циркѣ; этотъ вопросъ женщины легкаго поведенія, имѣвшія связи съ биржевыми дѣльцами, поднимали между двумя поцѣлуями въ спальнѣ, хлопоча «о мальчикѣ Матильды». Герману нужно было только подрости, чтобы получить мѣсто…

Жизнь Франсуа сложилась иначе. Бродя постоянно по коридору и по комнатамъ жильцовъ, онъ какъ-то разъ зашелъ къ одному изъ постояльцевъ, когда у того было нѣсколько молодыхъ людей, пѣвцовъ, музыкантовъ, художниковъ.

— Ба-ба-ба! Вотъ натура для моего Іоанна Крестителя! — воскликнулъ одинъ молодой художникъ, увидавъ пятилѣтняго мальчугана.

— Въ самомъ дѣлѣ подходящій типъ! — отвѣтилъ другой изъ гостей.

— Но какъ сложенъ?

— А вотъ мы сейчасъ посмотримъ!

— Раздѣвай его!

Мальчика окружили, подняли на столъ, раздѣли и начали разсматривать. Онъ былъ такъ изумленъ, что даже не заплакалъ. Ему было только странно, что его поставили голаго на столъ и осматриваютъ, какъ вещь, какъ куклу. Для чего? Что они ищутъ?

— Удивительная пропорціональность членовъ! Взгляните, что за линіи! Просто восторгъ!

— Старикъ Лемъ едва ли былъ такимъ въ дѣтствѣ!

— Старикъ тутъ — дѣло сторона.

Мальчика поворачивали во всѣ стороны, шутливо трепали по голому тѣлу, отпускали непонятныя для него остроты. Было рѣшено, что онъ будетъ Іоанномъ Крестителемъ. Матильда Ивановна, извлекавшая пользу изъ всего, никакъ не воображала, что ей можно еще торговать сыномъ. Она обрадовалась этому открытію и впервые отдала напрокатъ своего сына и получила съ него доходъ. Нѣсколько дней сряду она, хлопая себя по бедрамъ, повторяла одну и ту же фразу:

— Вотъ-то мы были глупы! Съ него давно бы могли рисовать, а мы и не знали! Сколько потеряннаго времени!

На первый разъ она даже не думала о томъ, не продешевила ли она въ этой новой для нея сдѣлкѣ:

По цѣлымъ часамъ простаивалъ теперь мальчикъ въ мастерской художника. Никто не справлялся, не холодно ли ему стоять тамъ безъ одежды, не устаетъ ли онъ во время сеансовъ. Иногда онъ начиналъ дремать, стоя въ одной позѣ. Тогда его, расталкивали и бранили. Порою, когда къ художнику заходилъ кто-нибудь въ гости, о немъ забывали, и онъ, голенькій, полусонный, простаивалъ безъ всякой нужды лишніе часы. Художникъ во все время своей работы имѣлъ привычку насвистывать и напѣвать аріи изъ оперъ и романсы. Это служило единственнымъ утѣшеніемъ для мальчугана. Возвращаясь въ комнату своихъ родителей, Франсуа тоже сталъ напѣвать аріи и романсы.

— Кто это тебя научилъ? — спросилъ его отецъ, услышавъ разъ, какъ онъ напѣваетъ довольно трудный мотивъ.

— Никто не училъ, — отвѣтилъ Франсуа.

— Это онъ слышитъ, какъ monsieur Nicolas поетъ и свищетъ, — замѣтила Матильда Ивановна.

— Вотъ чертовскій слухъ и музыкальная память, — сказалъ Антонъ Карловичъ.

— Что-жъ, его можно музыкантомъ сдѣлать, — рѣшила мать.

Съ этой минуты рѣшились учить пятилѣтняго ребенка музыкѣ. Въ галлереѣ французскаго театра, въ уборныхъ наѣздницъ изъ цирка, въ разныхъ французскихъ магазинахъ новостью дня сдѣлалось открытіе «геніальныхъ» способностей «младшаго мальчика Матильды». Сначала рѣшено было засадить его за фортепіано, а потомъ дать ему въ руки и скрипку: можетъ-быть, который-нибудь изъ двухъ инструментовъ и вывезетъ…

Когда отецъ и одинъ изъ жильцовъ начали обучать мальчика музыкѣ, онъ нерѣдко неутѣшно плакалъ, потому что ему приходилось переносить безчеловѣчныя пытки. Его ругали, били по рукамъ, хлопали по затылку, когда онъ дѣлалъ ошибки. Когда же отецъ и жилецъ уходили, онъ частенько пробирался къ фортепіано и одинъ въ затишьи отыскивалъ подходящіе звуки для передачи знакомыхъ ему мотивовъ. Фортепіано стало его привлекать, какъ пьяницу привлекаетъ кабакъ: онъ и проклиналъ его, и не могъ безъ него жить. Въ минуты отчаянья, когда его били за ошибки или когда ему не удавалось передать запавшій въ его память мотивъ, онъ билъ кулаками фортепіано, пиналъ его ногами, грозилъ ему, какъ живому существу. Ученье подвигалось медленно, продолжало быть источникомъ брани и пинковъ, стоило многихъ синяковъ и слезъ, а занятія музыкою на слухъ начали давать изумительные результаты, и мальчикъ не только передавалъ извѣстные мотивы, но исполнялъ свои собственныя варіаціи на эти мотивы.

Съ него между тѣмъ уже давно написали Іоанна Крестителя и теперь его брали напрокатъ, потому что онъ долженъ былъ изображать «сына цыганки».

— Какая изумительная красота! — говорили люди, заглядывавшіе въ мастерскую художника. — Стоитъ только перенести все это на холстъ — и картина готова. Тутъ нечего дополнять, нечего подкрашивать!

Его опять поворачивали со всѣхъ сторонъ, любовались имъ и вблизи, и издали. Онъ сталъ сознавать, что онъ красивъ, и началъ принимать художественныя, позы. Женщины, видя это, называли его «маленькимъ кокетомъ». Художники восхищались этой граціей, облегчавшей имъ возможность писать съ него. Доходъ Матильды Ивановны съ сына значительно возросъ.

Мальчику шелъ десятый годъ, онъ уже игралъ и на фортепіано, и на скрипкѣ.

Разъ отецъ пришелъ домой и сообщилъ женѣ, что въ циркѣ ставятъ какую-то арлекинаду, гдѣ маленькій арлекинъ долженъ играть на скрипкѣ. Эту роль предлагаютъ Франсуа.

— Признаться сказать, Францъ Грюнъ — онъ вѣдь ставитъ эту арлекинаду — только для Франсуа и выдумалъ эту роль.

— Что, ты! — воскликнула Матильда Ивановна. — Впрочемъ, онъ мнѣ обязанъ. Ты знаешь, какъ я его сестру пристроила. Въ коляскахъ теперь ѣздитъ. А вѣдь прежде отъ перваго любовника получила пятьдесятъ рублей деньгами да колечко изъ гостинаго двора, вотъ и все… Но какъ же Франсуа?..

— Надо подъучить двѣ-три пьесы, тогда пожалуй, и можно, — сказалъ Лемъ.

— Ты самъ будешь учить? — недовѣрчиво спросила жена.

— Нѣтъ, Вортъ обѣщалъ подъучить.

Скрипачъ Вортъ, дѣйствительно, сталъ учить мальчика, какъ насвистываютъ птицъ. Мальчикъ, конечно, не сразу бралъ вѣрныя ноты; Вортъ кричалъ на него и топалъ ногами. Тогда являлся отецъ, и, разгорячившись, дралъ сына за уши и за волосы. Надо было, чтобы онъ подготовился къ сроку, и потому всѣхъ раздражали опасенія, что онъ не успѣетъ подготовиться.

— Что ты думаешь, тебя ждать станутъ? Другой кто-нибудь найдется! Не ты одинъ въ Петербургѣ! — кричалъ отецъ.

Всѣ знакомыя Матильды Ивановны — перчаточницы, модистки, кокотки всѣхъ разрядовъ — волновались и тревожились сотнями вопросовъ:

— Ну, а если младшій мальчикъ Матильды не подготовится?

— Да вы хорошо ли за нимъ слѣдите?

— Что говоритъ Вортъ?

Матильда Ивановна волновалась еще болѣе и угрожала сыну.

— Ты что думаешь, что мы всегда тебя даромъ кормить будемъ?. Каждый долженъ пріобрѣтать себѣ хлѣбъ! Ты мнѣ и не показывайся, если не подготовишься!..

Мальчикъ не плакалъ, не протестовалъ и только напрягалъ всѣ свои способности, чтобы выучиться и избѣжать побоевъ и брани.

Черезъ два мѣсяца онъ игралъ на аренѣ цирка на репетиціи.

Зрительное зало цирка производило странное впечатлѣніе. Дневной бѣлесоватый свѣтъ боролся съ желтоватымъ свѣтомъ нѣсколькихъ лампъ, и въ залѣ царствовали какія-то фантастическія сумерки. Пустыя ложи, кресла и галлереи казались небольшими стойлами, подернутыми пылью и туманомъ. Арена цирка, не прибранная, не выровненная, представляла площадь грязной навозной земли. Воздухъ былъ тяжелъ, пропитанъ запахомъ этой навозной земли. По ней ходили и пробовали гимнастировать и кувыркаться какіе-то люди разныхъ возрастовъ, въ затрапезныхъ пиджакахъ, въ поношенныхъ панталонахъ, въ высокихъ сапогахъ, въ шапкахъ, сдвинутыхъ на затылки, въ пестрыхъ засаленныхъ кашне на шеяхъ. Отъ времени до времени раздавалось щелканье бича, подгонявшаго скакавшую вокругъ арены лошадь, въ воздухѣ стоялъ говоръ на французскомъ, нѣмецкомъ и ломаномъ русскомъ языкахъ. Какой-то немолодой, очень плохо одѣтый человѣкъ, въ сторонѣ отъ всѣхъ, съ невозмутимо-серьезнымъ дѣловымъ видомъ степенно и неторопливо кувыркался черезъ руку на навозной землѣ, повторяя: «Вотъ такъ, и вотъ такъ, и такъ». Онъ, повидимому, совершенно забылся въ этомъ занятіи и производилъ впечатлѣніе помѣшаннаго бѣдняка. Молодой атлетъ съ скуластымъ лицомъ, съ всклокоченными, висѣвшими на лобъ полосами, помѣстился въ углу ложи нижняго яруса и, сдвинувъ на затылокъ шапку, съ тупымъ видомъ рѣзалъ большимъ складнымъ ножомъ и пожиралъ колбасу съ исклеваннымъ хлѣбомъ, усиленно и сосредоточенно работая челюстями. За нѣсколько шаговъ было слышно, какъ онъ жевалъ и чавкалъ, сочно перемалывая пищу. Около него вертѣлась какая-то тщедушная, плохо одѣтая, плохо нарумяненная наѣздница; она что-то говорила ему; смѣясь жидкимъ смѣхомъ и отнимая у него ѣду: раза два она попробовала его ущипнуть за ногу, потомъ даже смазала его со смѣхомъ ладонью но лицу, наконецъ, стащила кусокъ колбасы. Трудно сказать, хотѣла ли она обольстить этого Іосифа или хотѣла хоть немного утолить голодъ на счетъ этого обжоры. Онъ продолжалъ жевать и чавкать и только тупо взглядывалъ на нее, когда она слишкомъ громко смѣялась или касалась рукою его и его закуски. Казалось, ничто не могло вывести его изъ его апатіи. Окончивъ ѣсть колбасу; онъ завернулъ ея остатокъ съ хвостикомъ изъ веревочки въ бумагу и засунулъ свертокъ въ карманъ засаленныхъ панталонъ, вытеръ сзади о нихъ свой ножъ, тоже сунулъ его въ карманъ и сталъ рыться въ другомъ карманѣ панталонъ. Черезъ минуту онъ вытащилъ оттуда яйцо, разбилъ его, очистилъ и снова сталъ жевать и чавкать. Наѣздница не отставала отъ него. Не обращая на нее вниманія, онъ поискалъ глазами, куда бы бросить скорлупу отъ яйца. Потомъ обратился къ наѣздницѣ и съ набитымъ ѣдою ртомъ сказалъ:

— Поди, выбрось!

Онъ сунулъ ей въ руку скорлупу отъ яйца. Она засмѣялась и засунула ему скорлупу за пазуху. Онъ лѣниво пробормоталъ:

— Дура!

Въ это время, между тѣмъ, на срединѣ арены обучали Франсуа.

Игралъ онъ хорошо, но въ его манерахъ не было никакого комизма. Дирижеръ арлекинады и клоуны стали обучать его кланяться, ходить, брать скрипку въ руки, вертѣть головою. Онъ долженъ былъ не только хорошо играть, но и быть комичнымъ, смѣшнымъ. Его стали дрессировать, какъ собачонку, пинками и подзатыльниками. Онъ молча покорялся всему, исполнялъ все, что приказывали. Когда онъ кончилъ первую арію, ему неожиданно дали ногою пинка сзади — и онъ растянулся на мягкой навозной землѣ.

Какой-то клоунъ, захвативъ сзади двумя пальцами его штаны, поднялъ его съ земли. Это входило въ программу, и его обругали за то, что онъ не умѣлъ подняться съ земли. Сдѣлали еще репетицію и еще, и, наконецъ, нашли, что такъ «сойдетъ». Правда, у него недоставало навыка, у него было слишкомъ много изящной граціи. По что же дѣлать: замѣнить его было некѣмъ. Собачонка была съ грѣхомъ пополамъ выдрессирована.

Въ день представленія, онъ въ черной обтянутой одеждѣ, во фракѣ, съ взбитыми и напудренными кудрями, появился на аренѣ цирка передъ тысячеголовой толпой, называемой публикою. Это было въ рождественскіе праздники, и зрительная зала цирка была набита биткомъ. Теперь она была неузнаваема: въ ней все сверкало, блестѣло, казалось подновленнымъ, подкрашеннымъ. Ложи, кресла, скамейки, все это было занято пестрыми группами людей и полно движенія, жизни. Даже, навозный запахъ былъ менѣе слышенъ; его какъ-будто перебилъ ароматъ надушенныхъ одеждъ кавалеровъ и дамъ, ароматъ какого-то рѣзкаго, сильно пахучаго куренія. Холодъ, царствовавшій здѣсь утромъ, смѣнился пріятной теплотой, доходившей вверху даже до излишняго жара. Среди персонала цирка не было теперь ни одного оборвыша, ни одного замарашки: всѣ были нарядны, чисты, щеголеваты; на фракахъ мужского персонала цирка красовались банты изъ атласныхъ лентъ, букетики искусственныхъ цвѣтовъ; лица, вмѣсто помятыхъ и желтыхъ, стали цвѣтущими, розовыми, похожими на лица восковыхъ куколъ, красующихся на окнахъ у парикмахеровъ; неприглядныя старческія морщины пожилыхъ клоуновъ скрылись подъ толстыми слоями краски, разрисовывавшей эти лица. Заглянувъ на арену, Франсуа на минуту точно ослѣпъ; все смѣшалось въ его глазахъ, и онъ скорѣе чувствовалъ, угадывалъ, чѣмъ видѣлъ, сколько народу окружаетъ его. Какъ сквозь сонъ, онъ услыхалъ, что его зовутъ, что ему надо начинать, и, чуть не шатаясь, вышелъ на средину арены. Онъ расшаркался, откинувъ лѣвый лацканъ фрака, тряхнулъ скрипкой, приложивъ ее къ плечу, и сталъ играть. Первыя ноты были взяты неувѣренно, не смѣло, не вѣрно, но съ каждой минутой онъ игралъ все лучше, все смѣлѣе! Толпа, публика перестала для него существовать: для него существовала только его скрипка, существовали только музыкальные звуки. Онъ точно именно для того и припалъ головой къ своей скрипкѣ, чтобы полнѣе насладиться этими пѣвучими звуками. Едва онъ успѣлъ окончить первую часть музыкальной пьесы, какъ раздались рукоплесканія.

— Браво! Браво! Bis! Bis! — кричали со всѣхъ сторонъ, и сотни, тысячи рукъ стали аплодировать ему.

Изъ ложъ слышались пискливые, картавые дѣтскіе голоса:

— Бла-во! бла-во!

Тамъ хлопали маленькія дѣтскія ручонки.

Этихъ дѣтей родители привезли повеселиться въ рождественскіе праздники въ циркъ. Визгливый голосъ какого-то клоуна на всю залу протянулъ:

— Bi-i-is!

Гдѣ-то наверху раздался громкій смѣхъ.

Франсуа раскланялся и продолжалъ играть.

Наконецъ, раздались послѣдніе звуки его скрипки. Циркъ дрогнулъ отъ рукоплесканій! Но въ эту же минуту нога клоуна пинкомъ сзади сшибла съ ногъ маленькаго виртуоза. Онъ шлепнулся носомъ въ плотный коверъ, лежавшій теперь на аренѣ, и чуть не разрыдался. Онъ совсѣмъ забылъ, что этотъ пинокъ долженъ былъ неизбѣжно послѣдовать за окончаніемъ игры на скрипкѣ, и въ какомъ-то бѣшенствѣ поднялся съ земли, прежде чѣмъ клоунъ успѣлъ его поднять двумя пальцами за штаны. Къ его ногамъ уже летѣли бонбоньерки, яблоки, апельсины, плитки шоколада. Но онъ не обрадовался, не бросился ихъ подбирать, а порывисто вынулъ изъ кармана платокъ и сталъ гадливо стряхивать съ себя пыль, приставшую къ нему въ то время, когда его пинкомъ повалили на землю. Впервые въ жизни ему стало такъ невыносимо тяжело, такъ горько, что онъ былъ готовъ плакать, былъ, готовъ убить окружавшихъ его людей.

— Бери, это все тебѣ набросали! — говорилъ ему кто-то, подавая ему цѣлый ворохъ разныхъ сладостей.

— Мнѣ не надо! — отвѣтилъ онъ отрывисто и торопливо пошелъ со сцены.

Его стали вызывать, его заставили повторить пьесу. Онъ выходилъ на арену, игралъ, но все это дѣлалось уже какъ бы со сна, машинально, безсознательно. Его душили слезы, душила злоба.

Отчего? О чемъ?

Онъ самъ не зналъ, что съ нимъ дѣлается, но когда мать пришла въ уборную, чтобы вести его домой, и взяла его за руку, онъ вдругъ съ яростью вырвалъ руку и грубо сказалъ ей:

— Что я маленькій, что ли, чтобы меня за руку водить!

Матильда Ивановна была груба, но не терпѣла грубостей, а тѣмъ болѣе отъ сына.

— Да ты это что? — крикнула она. — Розогъ не пробовалъ?

Онъ только заскрежеталъ зубами, но ничего не отвѣтилъ ей. Натянувъ на себя поношенное теплое пальто, онъ пошелъ вонъ.

— Бери конфеты! — грубо приказала она ему.

— Не нужны мнѣ онѣ! — отвѣтилъ онъ дерзко.

— Ну, дома еще поговоримъ! — крикнула мать. — Mauvais sujet!

Дома они точно поговорили. Разговоръ длился, правда, недолго, но послѣ этого разговора Матильда Ивановна вышла изъ комнаты отъ сына, блѣдная, какъ полотно, тяжело дыша, и подозвала мужа.

— Что съ тобой? — спросилъ онъ.

— Ты осторожнѣе будь съ Франсуа, — многозначительно сказала она, едва переводя духъ.

— А что? — спокойно спросилъ Лемъ.

— Этотъ ребенокъ способенъ убить!

Лемъ широко раскрылъ мутные глаза. Онъ ничего не понималъ.

— Да, да, я знаю, я такою же росла. Я десяти лѣтъ бѣжала отъ бабушки, поджегши ея домъ, — сказала онъ скороговоркой. — Онъ такой же… Нѣтъ, онъ хуже!..

Она выпила большими глотками стаканъ воды. Ея плотная грудь тяжело дышала, широкія ноздри раздувались.

— А вотъ я пойду посмотрю, какой онъ такой, — флегматично, но съ угрозой сказалъ отецъ.

Она нетерпѣливо остановила его.

— Что ты хочешь дѣлать? Сѣчь? А завтра какъ онъ будетъ играть въ циркѣ, если захвораетъ?

— Да я ему кости переломаю!

— Что-жъ, кормить-то и съ переломанными костями придется, а ужъ картинъ писать съ него не будутъ и въ циркъ приглашать не станутъ…

Въ ея голосѣ были и иронія, и злость. Она прошлась по комнатѣ.

— Ты думаешь, я сама бы не исколотила его, если бы…

Она оборвала рѣчь и нервно сжала кулаки.

— И кто это объяснилъ все ему? Кто? — говорила она, нетерпѣливо пожимая плечами и конвульсивно то сжимая, то разжимая пальцы, точно ей хотѣлось кого-то исцарапать ногтями.

— Что это?

— Да вотъ то, что я говорю, — отвѣтила она. — Онъ вѣдь все это мнѣ сказалъ, все!.. И самъ смотритъ, какъ волкъ, и шепчетъ: «только троньте еще, только троньте еще!..» И блѣдный, точно мертвецъ!.. Vipère!.. Вѣдь онъ теперь сто пятьдесятъ рублей въ нынѣшній мѣсяцъ намъ принесетъ!

Она въ раздумьи покачала головой.

— Не умѣлъ ты съ нимъ обращаться, — проговорила она послѣ минутнаго молчанія. — Грубъ былъ съ нимъ, озлобилъ, оттолкнулъ его… Онъ вѣдь не то, что Германъ… Тотъ что! C’est la bête du bon Dieu! Простофиля!.. Тотъ не сбѣжитъ, не утопится… Вьючное животное!.. Да отъ того и ждать многаго нечего… А Франсуа… Франсуа десятерыхъ прокормить одинъ можетъ… На него можно надѣяться… Положимъ, дядя Антоніо обѣщаетъ клочокъ земли около монастыря, но у насъ еще мало скоплено на постройку дома… Франсуа поможетъ прикопить побольше… Ты бы послушалъ, что тамъ говорили… И красота, и талантъ… Геній…

Она раздражительно махнула рукой.

— Нѣтъ, съ огнемъ играть не слѣдуетъ. C’est une poule aux oeufs d’or… Его беречь надо… Да его и винить нельзя, если онъ цѣну себѣ знаетъ… Это у него отъ меня… О, я себѣ цѣну всегда знала… На мнѣ нельзя ѣздить… Bas si bête, pas si bête, mon ami!.. Наконецъ, мы не какіе-нибудь мужики… Мнѣ стоитъ написать дядѣ Антонію въ Римъ… У него тамъ всѣ прелаты, всѣ кардиналы свои люди…

Разговоръ на эту тему всегда успокаивалъ волненіе Матильды Ивановны.

Когда на слѣдующее утро всѣ собрались за чайнымъ столомъ, Матильда Ивановна чуть руками не всплеснула. Франсуа былъ неузнаваемъ: лицо желто, глаза точно провалились, вѣки воспалены. У нея точно замерло сердце въ груди отъ страха. Она заботливо спросила сына, здоровъ ли онъ. Онъ коротко отвѣтилъ: «здоровъ». Германъ сидѣлъ тутъ же за столомъ, молча, потупившись, какъ убитый. Когда кончили пить чай, Германъ вышелъ изъ комнаты и знакомъ вызвалъ за собою отца.

— Я вынулъ брата изъ петли вчера! — рѣзко и съ несвойственной ему жесткостью сказалъ онъ. — Вы это помните!

Затѣмъ онъ молча накинулъ верхнюю одежду, надѣлъ шапку и ушелъ въ свою контору. Онъ уже давно служилъ въ конторѣ одного крупнаго негоціанта. Старикъ Лемъ стоялъ, какъ пораженный громомъ.

III.

На второй день вечеромъ, отводя въ циркъ сына, Матильда Ивановна замѣтила Францу Грюну, распорядителю арлекинады, что было бы лучше, если бы ея сына не пинали ногой послѣ игры, что она этого не допуститъ, такъ какъ это конфузитъ мальчика, да онъ можетъ и ушибиться.

— Наконецъ, онъ не клоунъ какой-нибудь, а настоящій артистъ! — съ гордостью замѣтила она. — Я понимаю, что можно пинать ногой мальчишку, кувыркающагося на заднихъ дворахъ, но Франсуа не уличный фигляръ! Если бы дядя Антоніо это узналъ, онъ никогда не дозволилъ бы этого…

Она говорила рѣзко и грубо, сознавая отчасти, что теперь безъ ея сына не обойдутся, и что она можетъ ставить свои условія. Наконецъ, сестра Франца Грюна черезъ ея посредничество стала ѣздить въ коляскахъ! А это тоже что-нибудь да значитъ. Она всегда знала, когда и гдѣ можно пользоваться своимъ положеніемъ.

Переговоры кончились тѣмъ, что маленькаго скрипача рѣшили торжественно выводить на арену клоуны и съ комическимъ почетомъ уводить его обратно съ арены. Это нисколько не портило арлекинады, вызывая такіе же взрывы смѣха, какъ и пинки ногою, но мальчику стало легче.

Онъ продолжалъ являться въ циркѣ. Ему теперь было очень пріятно, что ему аплодировали, что его ласкали всѣ кокотки, знакомыя съ его матерью. Дома тоже его окружали заботами и ухаживали за нимъ, какъ за царькомъ. Это была дойная корова, требовавшая хорошаго ухода.

Только Германъ, бесѣдуя по ночамъ съ ребенкомъ, говорилъ ему:

— Барыши за тебя сбираютъ, а путно ничему не учатъ. Надо взять хорошаго учителя, тогда дѣло другое. А такъ только загубятъ тебя.

— Они не возьмутъ, — отвѣтилъ мальчикъ съ твердою увѣренностью. — Платить надо много.

Братъ вздохнулъ и, поцѣловавъ ребенка, сказалъ, что онъ устроитъ это дѣло.

Съ этого дня Германъ запрягся въ работу, какъ волъ. Онъ бралъ работу на домъ, онъ давалъ уроки, и черезъ мѣсяцъ для Франсуа былъ уже напять хорошій учитель. Всѣ свободныя минуты старшій братъ употреблялъ на занятія съ мальчикомъ, обучая его всему, чему онъ могъ бы обучиться въ хорошей школѣ. Германъ дѣлалъ все, чтобы его братъ сдѣлался образованнымъ человѣкомъ.

Германъ былъ длинный нѣмецъ, съ прямыми бѣлесоватыми, какъ сухой ленъ, волосами, съ блѣдными голубовато-сѣрыми глазами, съ сутуловатой спиной и съ тонкими, какъ плети, руками, оканчивавшимися большими кистями красноватаго цвѣта, такъ какъ эти кисти рукъ были отморожены еще въ дѣтствѣ. Въ этой костлявой, неуклюжей фигурѣ былъ умъ нѣжнаго мечтателя и сердце ребенка. У Германа была способность плакать, читая книгу, и вздыхать, смотря на прощальный блескъ умирающаго дня. Рядомъ съ этимъ у^: него была способность ни при какихъ условіяхъ не истратить лишняго гроша и отчищать собственноручно каждую пылинку съ своего платья, чтобы оно какъ можно дольше оставалось новымъ.

Ежедневно Германъ ходилъ въ одинъ и тотъ же часъ въ контору, гдѣ онъ служилъ. Домъ, гдѣ помѣщалась эта контора на Васильевскомъ острову, походилъ снаружи на опрятно содержимый острогъ. Гладкій, бѣлый, безъ украшеній, съ зелеными жалюзи, съ зелеными занавѣсочками въ широкихъ прямоугольныхъ окнахъ, онъ смотрѣлъ мертвымъ домомъ. Только бронзовая дощечка у парадныхъ совершенно гладкихъ дверей съ надписью «Контора Краузе и К°» говорила, что здѣсь живутъ или, по крайней мѣрѣ, бываютъ люди. Внутри домъ былъ еще скучнѣе. Правильныя, квадратныя, высокія комнаты, гладкія стѣны, конторки и стулья изъ полированнаго ясеня, все здѣсь было чинно, однообразно, неуютно. Въ трехъ комнатахъ, занимаемыхъ конторой, работало всего шесть человѣкъ. Всѣ они были молчаливы, озабочены, погружены въ свои счеты. Ради сбереженія платья, эти люди надѣвали во время занятій сверхъ рукавовъ сюртука черные коленкоровые нарукавники до локтей. Ради той, же экономіи они подкладывали подъ себя холщевые платки, чтобы ихъ панталоны не дрались о плетенки стульевъ. Германъ былъ молчаливѣе и усерднѣе ихъ всѣхъ. Работа была сложная: ему приходилось вести переписку съ самыми отдаленными странами, съ самыми разнообразными фирмами; онъ долженъ былъ подводить милліонные итоги различнымъ товарамъ, устрицамъ и апельсинамъ, бархату и бронзѣ, желѣзу и пенькѣ. Сначала онъ часто задумывался подолгу надъ этими счетами. Кто поѣдаетъ столько фруктовъ, устрицъ, сардинокъ? Кто носитъ эти драгоцѣнныя ткани, бархатъ, атласъ? Кто такіе и какъ живутъ всѣ. эти представители фирмъ Дольфусовъ, Гоффовъ, Люи, Рюммелей? Отчего получается столько товаровъ, расходуется столько денегъ, а въ мірѣ что ни шагъ — то голодные и нищіе? Но, съ теченіемъ времени, всѣ эти цифры и имена сдѣлались чѣмъ-то отвлеченнымъ, не имѣющимъ содержанія и значенія; весь этотъ трудъ превратился въ нѣчто механическое, сталъ дѣлаться по извѣстному шаблону: для каждаго: письма была своя готовая форма, для каждаго отвѣта были готовыя фразы; для каждой фактуры были впередъ заготовленные бланки; даже различные счета сводились какъ-то машинально, повидимому, безъ всякаго напряженія ума, какъ бы при участіи однихъ глазъ, — такъ грамотные люди пишутъ безъ ошибокъ, вовсе не думая о тамъ, гдѣ надо поставить ѣ и гдѣ слѣдуетъ написать е, если бы рука сдѣлала описку — это бросилось бы въ глаза пишущему, какъ клякса, какъ пятно.

Дѣлая свое дѣло, Германъ по большей части думалъ совсѣмъ о другомъ, о своемъ домѣ, о своей семьѣ, о своемъ братѣ. Думая обо всемъ этомъ, онъ постоянно переходилъ къ общечеловѣческимъ вопросамъ, къ тому, что и большинство людей живетъ такъ же, что при такихъ.условіяхъ-дѣти часто гибнутъ, что долгъ честнаго человѣка стремиться спасти тѣхъ, кого можно спасти. Окончивъ обычныя занятія и не имѣя права уйти изъ конторы раньше опредѣленнаго часа, онъ читалъ. Любимыми его книгами были весь Шиллеръ, «Фаустъ» Гёте, философскія сочиненія, въ особенности сочиненія Шопенгауэра. Антипатію онъ питалъ изъ всѣхъ нѣмецкихъ писателей только къ Гейне, говоря, что Гейне смѣется надъ тѣмъ, надъ чѣмъ нужно рыдать. Смѣха сквозь слезы Германъ не понималъ и даже считалъ его чѣмъ-то неприличнымъ, называя такой смѣхъ «цинизмомъ». Не признавалъ онъ также чтенія газетъ и говорилъ, что это тѣ же домашнія и семейныя сплетни и дрязги, только не словесныя, а печатныя, измельчающія душу современнаго общества. Онъ говорилъ, что газеты измельчатъ сперва читателей, а потомъ уничтожатъ и серьезную литературу, такъ какъ ее некому будетъ читать. Мертвенная тишина, окружавшая его; сгорбленное положеніе надъ конторкой, стѣснявшее его грудную клѣтку и его свободное дыханіе; невеселая домашняя обстановка и выборъ мрачныхъ книгъ съ погибающими Донъ-Карлосами, Маріями Стюартъ, Луизами Миллеръ, Карлами Морами, Фіески, разочарованнымъ наукою и доходящимъ до отчаянія Фаустомъ, съ пессимистическими взглядами Шопенгауэра, видящаго счастіе въ небытіи, въ нирванѣ, все это развило въ Германѣ опредѣленные, иногда глубокіе, но крайне мрачные взгляды на жизнь. Величайшимъ благомъ жизни онъ считалъ смерть. Чтобы это благо сдѣлалось намъ еще дороже, чтобы оно доставило намъ истинное наслажденіе, нужно сознавать, что мы умираемъ за что-нибудь или за кого-нибудь, — за идею, за ближняго, за міръ. Кто умеръ такъ, просто потому, что кончилась жизнь, тотъ, конечно, тоже успокаивается отъ мученій, но зато онъ не предвкушаетъ передъ смертью блаженства сознанія, что онъ умираетъ за другихъ. Другого блаженства нѣтъ на землѣ, потому что всѣ другія наслажденія опошливаютъ, очерствляютъ или губятъ нравственно человѣка. Когда Герману пришлось работать до усталости, до болѣзни, ради брата, онъ почувствовалъ, что онъ впервые самъ испытываетъ это блаженство пожертвованія собою для другого. Можетъ-быть, онъ почувствовалъ бы себя даже несчастнымъ, если бы трудъ былъ менѣе тяжелъ, если, бы этотъ трудъ не убивалъ его.

Его усилія не пропадали даромъ. Франсуа ловилъ знанія на лету и повеселѣлъ, такъ какъ его теперь не только не били, но даже не посылали добывать деньги въ мастерскихъ художниковъ или паясничаньемъ въ циркѣ. Онъ не понималъ, какъ произошла эта перемѣна въ отношеніяхъ къ нему, и, всегда порывистый, отдавался своимъ занятіямъ съ страстнымъ увлеченіемъ, какъ онъ отдавался всему, не зная чувства мѣры, не останавливаясь на половинѣ дороги.

Такъ прошло года два или три. Какъ-то разъ Франсуа случайно услышалъ за дверью крупный разговоръ отца и брата.

— Да подождите еще! Какой онъ концертантъ! Будетъ еще время, успѣете содрать шкуру, — съ несвойственною ему рѣзкостью говорилъ Германъ. — Ему покуда учиться нужно, а не хлѣбъ добывать. Мало я развѣ плачу вамъ и за него, и за себя.

— Да понимаешь ли ты, что теперь-то и побѣгутъ на него смотрѣть, пока малъ, — отвѣтилъ отецъ. — Подрастетъ, тогда не диво будетъ, что хорошо играетъ. А о своихъ подачкахъ ты лучше бы и не говорилъ. По рублямъ-то суешь, такъ на это васъ и не прокормишь. Вонъ комнату лучшую занимаете теперь…

— Ну, и еще, и еще буду давать, только не губите его таланта. Ну, повезутъ его по разнымъ городамъ, станутъ показывать, будетъ онъ играть кое-какъ, а дорогое время ученья пропустить. Вы видите, я изъ силъ выбиваюсь, чтобы сдѣлать изъ него настоящаго музыканта, такъ вы хоть бы ради этого пощадили его…

— Стары мы съ матерью, чтобы ждать. Тоже поработали на васъ. Не великая важность, что мѣсяцъ-другой безъ ученья останется. Соберемъ деньги за концерты, тогда и учи его опять, сколько хочешь…

Весь блѣдный, Франсуа распахнулъ дверь, влетѣлъ, подобно урагану, въ комнату и неожиданно спросилъ отца:

— Куда вы меня еще везти хотите?

Отецъ смутился на минуту, но тотчасъ же оправился и ласково проговорилъ:

— Вотъ тутъ, Франсуа, одинъ музыкантъ ѣдетъ концерты давать, такъ онъ соглашается и тебя взять…

— Я поѣду, — отвѣчалъ мальчуганъ.

— Франсуа, а ученье? — съ испугомъ спросилъ Германъ.

— Я и въ это время буду продолжать играть, — отрывисто сказалъ Франсуа.

— Это ни къ чему не поведетъ, — замѣтилъ Германъ.

— Ахъ, оставь меня въ покоѣ! — запальчиво крикнулъ Франсуа, топнувъ ногою. — Хотятъ, чтобы ѣхалъ, ну, и поѣду.

Германъ зналъ, что значитъ, когда вспылитъ Франсуа, тутъ ужъ никакіе доводы не образумятъ его, и только полетитъ на полъ нѣсколько стакановъ да скомкается нѣсколько тетрадей. Германъ покорился молча печальному рѣшенію…

Черезъ двѣ недѣли были заключены условія съ путешествующимъ пѣвцомъ и піанистомъ концертантомъ, скорѣе ловкимъ мошенникомъ, чѣмъ артистомъ, много говорившимъ о своей родной Италіи, при чемъ казалось, что эта Италія находится очень близко отъ жидовскаго квартала гдѣ-нибудь въ Гамбургѣ или Франкфуртѣ. Съ нимъ мальчикъ отправился въ путешествіе. Путешествіе длилось три мѣсяца, ѣздили преимущественно по маленькимъ нѣмецкимъ городамъ, старались поспѣть на ярмарки. Концертантъ дѣлалъ все, чтобы сколотить копейку. Онъ печаталъ трехъ-аршинныя афиши, гдѣ крупными буквами значилось:

Дитя-Феноменъ, скрипачъ 10 лѣтъ.

Франсуа было уже тринадцать лѣтъ. На другихъ, афишахъ печаталось:

Въ послѣдній разъ небывалый концертъ Скрипача-Малютки.

Послѣдній разъ повторялся съ прибавкою на афишѣ объясненія, что послѣдній концертъ повторяется по востребованію публики. Кромѣ концертовъ концертантъ сталъ возить Франсуа въ частные дома богатыхъ помѣщиковъ, фабрикантовъ, коммерсантовъ. Мальчикъ быстро сообразилъ, что это дѣлается за деньги, и потребовалъ своей доли. Произошла бурная сцена. Франсуа объявилъ наотрѣзъ, что онъ не будетъ играть въ частныхъ домахъ, такъ какъ въ контрактѣ этого условія не было.

— Да какъ ты смѣешь, Halunke! — крикнулъ концертантъ и размахнулся рукою, чтобы дать пощечину мальчугану.

— Только смѣйте! — закричалъ въ бѣшенствѣ Франсуа, отскочивъ отъ него.

Онъ схватилъ со стола ножъ и всталъ въ оборонительную позу. Концертантъ отступилъ отъ него.

— Ты что же это съ ножомъ лѣзешь? Убить хочешь? — крикнулъ онъ.

— И убью! — отвѣтилъ мальчуганъ, задыхаясь отъ гнѣва.

— Да вѣдь ты въ тюрьмѣ сгніешь!

— Вамъ тоже не сладко будетъ зарѣзанному-то.

— Чертенокъ! Брось ножъ!

— А вы съ кулаками не лѣзьте!

— Ну, хорошо! Поговоримъ…

Начался торгъ. Пришли къ соглашенію, что за игру на частныхъ вечерахъ четверть платы пойдетъ прямо въ руки Франсуа. Дѣло уладилось къ обоюдному удовольствію обѣихъ сторонъ. У Франсуа начала образовываться порядочная сумма денегъ.

Онъ оказывался такимъ же жаднымъ до нихъ, какъ его патронъ. Патронъ держалъ его впроголодь, но Франсуа, несмотря на дѣтскій аппетитъ, не тратилъ ни гроша изъ своихъ денегъ на лакомства или добавленіе къ столу, отпускаемому концертантомъ. Ложась спать въ тѣсномъ и грязномъ помѣщеніи, занимаемомъ имъ, онъ пересчитывалъ свои деньги. Ему все казалось, что ихъ мало, что ихъ могло бы быть больше. Эти три мѣсяца произвели рѣзкую перемѣну въ мальчикѣ. Онъ выросъ и возмужалъ. Онъ не былъ никогда рѣзвымъ и говорливымъ ребенкомъ; теперь же его сдержанность дошла до послѣднихъ предѣловъ. Онъ къ ней привыкъ, вращаясь среди чужихъ людей, смотрѣвшихъ на него свысока, когда онъ появлялся не на эстрадѣ, не на подмосткахъ. Онъ понялъ, что онъ безъ этого пьедестала — ничто. Въ то же время онъ привыкъ и самъ смотрѣть сверху внизъ на людей, выходить не сразу на вызовы, не особенно низко кланяться на аплодисменты, выслушивать похвалы равнодушно, какъ нѣчто привычное. Онъ сознавалъ уже, что, стоя на эстрадѣ, онъ выше этихъ людей. Они просто люди, а онъ геній. Иногда онъ рѣшался на рѣзкія самолюбивыя выходки. Въ домѣ одного «господина совѣтника» его оставили на ужинъ и указали ему на отдѣльный столъ: онъ поклонился и ушелъ. Черезъ два дня его пригласили играть въ тотъ же домъ, онъ сказалъ своему патрону, что онъ не поѣдетъ — и не поѣхалъ. Хозяйка этого дома, встрѣтивъ его на "слѣдующій день на концертѣ въ домѣ «господина президента», спросила его, отчего онъ не пріѣхалъ наканунѣ къ нимъ.

— Не хотѣлъ, — отвѣтилъ онъ коротко и рѣзко.

— Но я надѣюсь, что вы будете у насъ еще играть, — сказала она.

— Нѣтъ, не буду, — отвѣтилъ онъ еще болѣе рѣзко.

Его патронъ вмѣшался въ разговоръ и объяснилъ «госпожѣ совѣтницѣ», что «молодой человѣкъ» былъ оскорбленъ у нея въ домѣ, гдѣ его хотѣли посадить ужинать за отдѣльный столъ.

— Онъ не привыкъ къ такому обращенію даже въ Россіи! — важно замѣтилъ концертантъ. — Онъ артистъ и сынъ артиста, очень цѣнимаго въ Россіи.

— Ахъ, это вышло просто недоразумѣніе! — воскликнула сконфуженная «госпожа совѣтница» и обратилась къ Франсуа: — Ну, помиримтесь. Я пришлю завтра за вами экипажъ и своего сына…

Франсуа снисходительно простилъ ее…

Онъ началъ мало-по-малу входить въ свою роль геніальнаго ребенка и выслушивалъ, какъ нѣчто должное, похвалы окружающихъ. Его хвалили не за одну игру. Имъ восхищались и потому, что онъ былъ красавецъ. Его цѣловали барыни и дарили ему золотыя бездѣлушки, запонки, цѣпочки, часы. Онъ все пряталъ съ алчностью стараго скряги.

— Это все будутъ деньги, — говорилъ онъ, разсматривая подарки.

Когда черезъ три мѣсяца онъ вернулся домой, онъ наскоро поздоровался съ отцомъ и матерью, оставивъ ихъ разсчитываться и ругаться съ концертантомъ, а самъ прошелъ къ брату и, бросившись къ нему на шею, воскликнулъ:

— Ну, ты теперь изъ-за меня не умрешь! Вотъ деньги, вотъ вещи! Прячь все! Изъ этого будетъ чѣмъ платить учителю и за себя…

Братъ недоумѣвалъ.

— Да, да, я все узналъ… я много думалъ… я понялъ. Это ты изъ-за меня такъ работаешь, не спишь ночей… Ты и учителямъ платилъ, ты и за то платилъ, чтобы меня не посылали ни къ художникамъ, ни въ циркъ… О, если бы ты зналъ, что я тогда хотѣлъ сдѣлать, когда я все узналъ…

Братъ вопросительно взглянулъ на него.

— Я хотѣлъ разбить эту проклятую скрипку и никогда, никогда больше, не играть… Да, да, я бы и сдѣлалъ это… Лучше ее разбить, лучше никогда не играть, только бы ты жилъ!.. На что мнѣ этотъ проклятый даръ безъ тебя?

Братъ молча сжалъ его въ своихъ объятіяхъ и прижался тонкими, блѣдными, пересохшими губами къ его свѣженькимъ, розовымъ губамъ. Оба- они, каждый по-своему, были экзальтированы, нервны, склонны къ мелодрамѣ….

IV.

Какъ въ глубокой синевѣ неба проплывали, легкія облачка, такъ проносились эти воспоминанія теперь въ головѣ Франсуа. Когда въ его памяти промелькнула послѣдняя сцена, когда онъ вспомнилъ, какъ онъ сказалъ брату, что ему ненуженъ этотъ проклятый даръ, если братъ умретъ, его лицо вдругъ запылало румянцемъ.

— Проклятый даръ, проклятый даръ! Да развѣ онъ одинъ у меня! Мнѣ дано много этихъ проклятыхъ даровъ! — прошепталъ онъ, припомнивъ только что случившееся въ его жизни событіе.

Онъ бѣжалъ сюда именно затѣмъ, чтобы забыть это событіе, чтобы утомить себя физически и заглушить усталостью то, что взволновало его юношескую душу.

Послѣдній годъ былъ для него счастливымъ годомъ. Онъ началъ дѣлаться уже не провинціальною извѣстностью, а столичной. Его имя повторялось въ кружкахъ любителей музыки, ему пророчили въ будущемъ славу, его наперерывъ приглашали на разные концерты и въ музыкальныя собранія. Успѣхи начинали его опьянять, и онъ гнался за ними, сіяя гордостью и радостью, когда его окружала рукоплещущая толпа, когда люди наперерывъ старались услужить ему, завербовать его въ число своихъ знакомыхъ. Онъ жадно ловилъ шопотъ одобренія, онъ волновался, слыша похвалы своему таланту, своей красотѣ. Красотѣ? Да, о ней ему говорили съ дѣтства, ею восхищались уже въ то время, когда онъ не понималъ, чему удивляются эти люди, мужчины и женщины, осматривая его, какъ какое-то чудо. Теперь онъ сознавалъ, что на немъ все чаще и чаще останавливаются женскіе взгляды съ какимъ-то страннымъ смущавшимъ его выраженіемъ, и онъ невольно опускалъ глаза. Но, тѣмъ не менѣе, онъ заботился о фасонѣ своихъ бархатныхъ пиджаковъ, о бѣлизнѣ своихъ откидныхъ воротничковъ, о красотѣ бантовъ бѣлыхъ галстуковъ. Онъ хотѣлъ быть красивымъ, изящнымъ, ловкимъ. И онъ былъ такимъ. Это признавали всѣ и въ особенности женщины. Иногда, среди массы рукопожатій, онъ ощущалъ какія-то страстныя рукопожатія женскихъ рукъ и, поднимая глаза, видѣлъ передъ собой лица, опять и опять смущавшія его страстными взглядами. Наконецъ, онъ помнитъ вечеръ: одна молодая женщина, нарядная, прекрасная, вся пропитанная ароматомъ фіалокъ, предложила ему довезти его съ концерта домой въ своеей каретѣ. У него разгорѣлось теперь лицо отъ этого воспоминанія, губы сдѣлались сухи; ему стало жутко и сладко. Въ воображеніи же все ярче и ярче рисовалась картина первыхъ женскихъ поцѣлуевъ, ласкъ, страстныхъ признаній. Въ немъ, почти еще ребенкѣ, никогда даже еще не мечтавшемъ о любви, вызвали сладострастныя чувства, пробудили животные инстинкты, научили его разврату. Онъ былъ тогда похожъ на пьянаго, на обезумѣвшаго человѣка, онъ весь горѣлъ, какъ въ огнѣ, и въ то же время онъ чувствовалъ такое безконечное блаженство. Страстный по натурѣ, отдавшійся съ болѣзненнымъ увлеченіемъ музыкѣ, онъ теперь нашелъ новый источникъ удовлетворенія своей страсти и жадно припалъ къ этому источнику. Весь еще полный этого блаженства, сіяющій и радостный, вернулся онъ домой и бросился въ комнату, гдѣ онъ жилъ съ братомъ. Ему хотѣлось и плакать, и смѣяться, и сжать въ своихъ объятіяхъ брата съ крикомъ:

— Германъ, Германъ, какъ я счастливъ!

Онъ шумно распахнулъ дверь и увидалъ брата полулежащаго на креслѣ съ закрытыми глазами, съ помертвѣлымъ лицомъ, съ похолодѣвшими руками. На столѣ лежалъ платокъ съ пятнами крови, около кресла на полу были кровавыя пятна.

— Германъ, Германъ, что съ тобой? — крикнулъ Франсуа, блѣдный, какъ полотно. — Ты раненъ?

— Воды! — слабо проговорилъ братъ.

Франсуа быстро принесъ воды.

— Не волнуйся… Это ничего… Пошла кровь горломъ, сдѣлалось дурно… Это пустяки! — шепталъ братъ Германъ, глотая воду.

Онъ силился улыбнуться.

— Господи, какой я негодяй! Ты изъ-за меня убиваешь себя работой, а я… а я…

Франсуа смолкъ и порывисто припалъ къ рукѣ брата губами.

— Что ты, голубчикъ! — заволновался братъ.

— Прости меня, прости, что я такой эгоистъ! — страстно говорилъ юноша. — Вотъ я проклиналъ отца и мать, что они эксплоатируютъ меня, а я самъ… Развѣ я не высасываю твою кровь, не убиваю тебя…

— Франсуа!

— Нѣтъ, нѣтъ, будь проклятъ этотъ даръ!.. Къ чорту музыку, къ чорту все, ненужное никому!

Брать Германъ сжалъ руку Франсуа и съ мягкой улыбкой проговорилъ ему:

— Дитя, ты самъ не знаешь, что ты говоришь… Въ мірѣ все такъ и должно идти:, тысячи мелкихъ эгоистовъ стараются эксплоатировать всякую чужую силу и тысячи честныхъ тружениковъ должны погибнуть въ трудѣ, чтобы спасти и воспитать одного генія…

Франсуа широко открылъ глаза, и ему стало точно жутко, точно холодно? Неужели братъ убѣжденъ въ истинѣ этихъ взглядовъ. Неужели именно такъ устроенъ міръ? Нѣтъ, не можетъ быть, у брата такъ, какъ-то случайно, сорвались съ языка эти фразы. Но вотъ ему вспоминаются дни, когда братъ былъ боленъ и почти не выходилъ изъ дома, Франсуа проводилъ все время около его постели, и больной говорилъ съ нимъ, нерѣдко возвращаясь къ той же темѣ. Когда Франсуа сознался ему въ томъ, что съ нимъ случилось, братъ Германъ замѣтилъ:

— Та же эксплоатація чужихъ силъ, чужихъ способностей, чужихъ дарованій. Только ты береги себя. Такихъ женщинъ найдется много. Имъ нужны твои ласки, потому что ты молодъ, здоровъ, красивъ собою. Имъ нѣтъ и дѣла до того, что на нихъ ты можешь растратить все, и здоровье, и молодость, и талантъ. Не мало геніевъ погибло этимъ путемъ…

Потомъ онъ сталъ развивать цѣлую теорію этой эксплоатаціи людьми чужой силы, въ какомъ бы видѣ она ни проявлялась. Лемы эксплоатировали красоту и правильное тѣлосложеніе Франсуа. Художники тоже эксплоатировали въ этомъ отношеніи ребенка, не справляясь, не устаетъ ли онъ, не зябнетъ ли на ихъ сеансахъ, не вредитъ ли это его развитію, не отнимаетъ ли времени у ученья. Потомъ у мальчика явились музыкальныя: способности, и всѣ, кто могъ, на свой ладъ, стали эксплоатировать эти способности, не заботясь объ ихъ развитіи и усовершенствованіи; если же объ этомъ и заботились, то только во имя большихъ барышей. Потомъ юноша подросъ красавцемъ, и нашлась уже женщина, воспользовавшаяся его красотой, хотя онъ былъ чуть не мальчикъ. Что ей за дѣло до послѣдствій этого для него; ей хотѣлось насладиться прелестью первыхъ страстныхъ поцѣлуевъ неопытнаго юноши, вотъ и все. И на каждомъ шагу встрѣчается то же. Сотни и тысячи женщинъ губятъ юношей; потому что эти юноши красивы. Сотни и тысячи мужчинъ дѣлаютъ то же относительно женщинъ. Эта эксплоатація чужихъ силъ во имя эгоистическихъ стремленій повторяется во всѣхъ видахъ, во всѣхъ сферахъ. Съ другой же стороны, никакія геніальныя способности не могутъ развиться, если для генія не принесутъ сотенъ жертвъ простые малодаровитые труженики, чернорабочіе. Что вышло бы изъ способностей Франсуа, если бы онъ бѣгалъ въ школу и на уроки, дѣлалъ бы черную работу и терпѣлъ бы лишенія, не имѣлъ бы учителей и не имѣлъ бы возможности въ будущемъ кончить свое образованіе за границей? Простой самоучка-музыкантъ, человѣкъ съ большими способностями и съ полнымъ отсутствіемъ музыкальныхъ знаній, техники, развитія. Братъ Германъ принесъ ему въ жертву себя, но не онъ одинъ долженъ ему принести себя въ жертву. Тысячи тружениковъ должны работать въ потѣ лица, чтобы онъ, Франсуа, могъ собрать на концертѣ деньги въ свою пользу и продолжать свое музыкальное развитіе, не занимаясь чернымъ трудомъ.

— Да, тысячи людей эксплоатируютъ силу, и эта сила эксплоатируетъ, въ свою очередь, тысячи людей. Это вѣчный законъ природы! — говорилъ Германъ. — Я много объ этомъ думалъ, я пришелъ къ убѣжденію, что этотъ законъ господствуетъ вездѣ и во всемъ, что иначе не можетъ и быть..

Эти слова, эти мысли молотомъ стучали въ головѣ Франсуа.

Неужели братъ правъ? Неужели таковы законы природы? Вотъ она, эта природа, вѣчно живая, вѣчно обновляющаяся, никогда не умирающая. Какъ благодатно дышитъ она ему въ лицо свѣжимъ, ароматнымъ воздухомъ. Какой гармоніей она услаждаетъ его слухъ. Нѣтъ, не могутѣ быть у нея такіе страшные законы. Эти законы выдумали люди. Можно жить иначе, не эксплоатируя другихъ, не позволяя эксплоатировать себя. Онъ хотѣлъ вѣрить въ это и вѣрилъ въ эту минуту. Онъ станетъ самъ давать уроки, чтобы не жить на счетъ брата, изнемогающаго подъ бременемъ труда за двоихъ. Ему будутъ платить хорошія деньги. Въ то же время онъ будетъ продолжать свое образованіе, свое развитіе. Онъ чувствуетъ, что онъ сила, и онъ будетъ этой силой, сдѣлается ею, не тяготя никого. Онъ скопитъ деньги и поѣдетъ за границу кончать образованіе и захватитъ съ собой брата. Да, непремѣнно захватитъ его, чтобы поправить, залѣчить его недуги, пріобрѣтенные имъ ради него. Его ждетъ слава, счастье, рукоплесканія и поклоненіе толпы. Вотъ ярко освѣщенная зала, въ ней собрались лучшіе представители цивилизованнаго міра, всѣ они ждутъ только его выхода, онъ выходитъ и стономъ стоятъ въ залѣ рукоплесканія и крики, къ его ногамъ летятъ лавровые вѣнки и цвѣты. Онъ сладко улыбался, видя этотъ радужный сонъ. Его грудь дышала ровно и спокойно. Молодость и природа сдѣлали свое дѣло и разогнали мрачныя думы, успокоили разстроенные нервы…

— Чортъ возьми! Комары спать помѣшали! Всего искусали подлецы! — послышалось вдругъ надъ его ухомъ.

Онъ лѣниво открылъ глаза. Его юный товарищъ уже сидѣлъ и съ ожесточеніемъ скребъ ногтями лицо и руки. Франсуа тоже поднялся и сталъ протирать глаза, точно не сознавая, какъ онъ очутился прямо изъ блестящаго зала здѣсь въ лѣсу.

— И муравьевъ здѣсь сколько, страсть! — продолжалъ товарищъ. — Вонъ сколько передавилъ ихъ, — указалъ онъ прутикомъ на сухую почву. — Къ платью даже пристали. Тоже хорошее мѣсто выбрали. Чуть не на муравейникѣ улеглись…

Франсуа совсѣмъ очнулся и поднялся съ земли во весь ростъ. Его взглядъ какъ-то невольно упалъ на примятое имъ мѣсто на землѣ. Все, что передумалось имъ въ послѣдніе дни, воскресло снова. Въ головѣ опять, какъ молотъ, стучала мысль, что въ мірѣ дѣйствительно одни эксплоатируютъ въ свою пользу силу, а эта сила, въ свою очередь, эксплоатируетъ другихъ, что если комары высасываютъ кровь изъ человѣка, то онъ въ свою очередь ради своихъ удобствъ на каждомъ шагу давитъ и душитъ другія живыя созданія, какихъ-нибудь несчастныхъ муравьевъ. Это законъ природы. Легко успокаивать себя сознаніемъ, что иначе не можетъ быть, что этого закона нельзя измѣнить. Но какъ примириться съ мыслью, что нужно высосать послѣднюю каплю крови изъ любимаго брата, чтобы сдѣлаться геніальнымъ артистомъ?

Товарищъ весело напомнилъ ему, что пора идти въ обратный путь, и предложилъ предварительно выкупаться. Они стали спускаться по извилистой и неровной песчаной дорогѣ, проложенной въ лѣсу по направленію къ большому озеру. Молодой спутникъ Франсуа шелъ тихо и задумчиво. Они дошли до озера, раздѣлись и бросились въ воду. Кругомъ не было ни души, зеркальная поверхность озера, окруженнаго темнозеленымъ вѣнцомъ лѣса, была невозмутима; ихъ голоса, всплески ихъ рукъ и ногъ отдавались какъ-то гулко въ прозрачномъ воздухѣ и полномъ затишьѣ. Франсуа мѣрно плылъ, сильно подвигаясь впередъ. Въ его горячей, вѣчно работавшей головѣ пронеслась мысль, что вотъ стоитъ отплыть подальше, не хватитъ больше силъ, судороги сведутъ ноги, пойдешь ко дну и конецъ всѣмъ сомнѣніямъ, всѣмъ вопросамъ. Да, достаточно двухъ-трехъ минутъ и все кончится. Онъ инстинктивно попробовалъ достать ногами до дна и вдругъ ушелъ съ головой въ воду. Черезъ мгновенье онъ былъ уже снова на поверхности воды и весь блѣдный, охваченный ужасомъ, брызгая торопливо руками и ногами, спѣшилъ доплыть до берега. Была минута, когда ему показалось, что онъ не доплыветъ, никакъ не доплыветъ; ему казалось, что его руки и ноги перестаютъ уже повиноваться ему; онъ сталъ дѣлать страшныя усилія, чтобы не утонуть, готовый крикнуть о помощи.

— Фу, чуть не утонулъ! — отрывисто въ волненіи проговорилъ онъ, выскочивъ изъ воды и съ трудомъ переводя духъ.

Его всего охватила страстная жажда жить — жить, во что бы то ни стало.

— Ты не балуй, здѣсь глубоко! Пропадешь ни за грошъ! — крикнулъ онъ товарищу, не одѣваясь, присѣвъ на берегу и отдыхая на пескѣ, залитый лучами солнца.

V.

— Ты совсѣмъ ребенокъ, Франсуа, потому ты и мечтаешь объ урокахъ, о томъ, что ты наживешь ими деньги, — говорилъ Германъ, слушая планы Франсуа, возвратившагося домой. — Правда, твоей игрой восхищаются многіе, но въ учителя тебя не возьметъ еще никто, или возьмутъ тѣ, кто платитъ за уроки гроши. Ты слишкомъ молодъ для роли учителя.

— А вотъ увидимъ, — отвѣтилъ Франсуа.

— Кромѣ того, уроки отнимутъ много времени, а тебѣ нужно учиться и учиться самому. Что ты покуда? Въ сущности, ты вѣдь еще очень неопытный виртуозъ. Тобой восхищаются, потому что ты играешь замѣчательно хорошо для своихъ лѣтъ и для своихъ познаній. Кромѣ того, ты подкупаешь наружностью. За нее прощаютъ многое… Но если ты будешь такъ же играть въ двадцать пять, въ тридцать лѣтъ — тебя заслонятъ сотни, тысячи другихъ музыкантовъ.

— Я же не перестану учиться.

— Полно! Повѣрь мнѣ, кто началъ учить, тотъ пересталъ учиться.

— Это тоже законъ природы? — шутливо спросилъ Франсуа.

— Да, общая участь людей… Ты знаешь, я даже противъ концертовъ, противъ публичной игры въ твои годы… Эти дешевые успѣхи кружатъ голову и приводятъ къ убѣжденію, что ты сдѣлалъ все, что тебѣ больше не къ чему стремиться… Если бы у тебя были дюжинныя способности, я ничего не имѣлъ бы ни противъ уроковъ, ни противъ концертовъ, а изъ тебя можетъ выйти не простой салонный виртуозъ, но артистъ въ полномъ смыслѣ этого слова. Для этого же нужно знать многое…

Германъ сталъ развивать передъ братомъ свой взглядъ на настоящаго музыканта-художника. Тутъ мало знать теорію и практику музыкальнаго искусства, тутъ нужно и общее образованіе, знаніе исторіи и не только исторіи музыки, но всеобщей исторіи, тутъ нужно знаніе взглядовъ на искусство извѣстныхъ критиковъ, тутъ нужна чисто литературная подготовка, потому что музыкантъ долженъ быть знакомъ и съ поэзіей.

— Быть только виртуозомъ, — говорилъ онъ: — это съ одной стороны жить только для сегодняшняго дня и жить безъ увѣренности въ завтрашній день. Кто тебѣ поручится, что твоя рука всегда будетъ такъ же вѣрна, какъ теперь, что какая-нибудь случайность не парализуетъ твоей силы? И не сведется ли на простое ремесло твое искусство, когда ты будешь только выразителемъ чужихъ идей, чужихъ чувствъ? Не явится ли у тебя мучительное желаніе выразить свою мысль, сказать свое слово? Не будетъ ли эта мысль лишена глубины, не будетъ ли это слово лишено выразительности, если ты будешь мало или односторонне подготовленъ?

Онъ усмѣхнулся своею добродушной, мягкой улыбкой.

— Впрочемъ, что же я тебя убѣждаю, — сказалъ онъ. — Если ты точно артистъ въ душѣ, ты и мѣсяца не выдержишь, чтобы не стремиться все дальше и дальше и чтобъ не отказаться отъ уроковъ.

— Когда безъ нихъ нельзя обойтись?

— Да, даже и тогда… Они тебѣ покажутся хуже каторги, хуже пытки, и ты скорѣе будешь голодать и учиться, чѣмъ учить изъ-за куска хлѣба.

Франсуа нахмурилъ брови.

— Учатъ азбукѣ простые смертные, — сказалъ Германъ: — это наше дѣло, это черное дѣло…

По лицу брата Германа опять скользнула добродушная усмѣшка.

— И жаль мнѣ того ученика, котораго ты будешь учить.

— Это почему?

— Ты его въ концѣ концовъ побьешь.

— Что ты выдумываешь! У тебя все какіе-то особенные законы природы и предвзятыя рѣшенія!

— Это вѣрно, мой милый, и я вовсе не упрекну тебя за это. Это очень естественно. Онъ будетъ терзать твой слухъ диссонансами, тебя будетъ бѣсить его непонятливость, тебѣ захочется, чтобы онъ сразу сдѣлался такимъ же артистомъ, какъ ты, могъ быстрыми шагами идти съ тобою все дальше и дальше. Если же этого не случится, если ты мало-по-малу пріучишься быть терпѣливымъ, втянешься въ это дѣло и сдѣлаешься, наконецъ, ремесленникомъ, такъ какъ настоящій учитель долженъ быть простымъ ремесленникомъ, то горе, тебѣ! Ты перестанешь быть тѣмъ, что ты есть или чѣмъ ты можешь быть. Тебѣ, можетъ-быть, покажется страннымъ, что я тебѣ скажу, но это истина. Я вотъ уже нѣсколько лѣтъ читаю корректуру и, каждый день просматривая безграмотный наборъ и безграмотныя рукописи, я: иногда становлюсь втупикъ, какъ правильно написать то или другое слово. Провѣряя массы ученическихъ задачъ по математикѣ, я на сотой задачѣ начинаю не сразу усматривать ошибки и соображать, какой нужно подвести итогъ. Сдѣлавшись ремесленникомъ, учителемъ, ты потеряешь частицу тонкости слуха и быстроты его, если можно такъ выразиться.

Но Франсуа все-таки не отказался отъ своего нлаяа и взялъ первый попавшійся урокъ.

Возвратившись домой уже со второго урока, онъ назвалъ своего ученика тупицей. Послѣ третьяго урока онъ говорилъ, что ему дали учить какого-то идіота. На четвертомъ урокѣ онъ такъ затопалъ на ученика ногами, что тотъ разревѣлся. Франсуа самъ бѣсился на себя, но переломить себя, сдержаться отъ вспышекъ не могъ. Но этого мало было. Онъ самъ сознавалъ, что онъ слишкомъ торопится впередъ, слишкомъ нетерпѣливо подгоняетъ ученика, еще не усвоившаго ничего основательно. Это удивляло даже его самого, такъ какъ онъ самъ, изучая что-нибудь, выказывалъ необыкновенное терпѣніе, настойчивость. и упорство, не отступая ни передъ какими трудностями, пока не одолѣвалъ ихъ. Онъ могъ сотни разъ повторять одно и. то же, пока не добивался до виртуозной передачи труднаго пассажа. Занимаясь же съ ученикомъ, онъ не столько заботился о томъ, чтобы тотъ основательно изучилъ извѣстное правило, сколько о томъ, чтобы тотъ прошелъ эту часть музыкальной азбуки. Сначала онъ еще говорилъ дома объ ученикѣ; потомъ, когда братъ спрашивалъ у него, что дѣлаетъ его ученикъ, онъ отвѣчалъ коротко и презрительно:

— Ничего, пилитъ себѣ!

Онъ чувствовалъ, что онъ ненавидитъ этого ученика, какъ личнаго врага. Ему точно доставляло удовольствіе, наслажденіе возможность доказать этому врагу его бездарность, его тупость. Наконецъ, брату Герману показалось нѣсколько страннымъ, что Франсуа совсѣмъ пересталъ упоминать объ ученикѣ и, повидимому, даже не всегда ходилъ на урокъ.

Германъ спросилъ его, что подѣлываетъ его ученикъ.

— Я вздулъ подлеца смычкомъ по головѣ и ушелъ, — отвѣтилъ Франсуа.

Братъ усмѣхнулся.

— И отлично сдѣлалъ, — сказалъ онъ.

Франсуа немного изумился.

— Я говорилъ тебѣ, что ты слишкомъ артистъ, — чтобы быть учителемъ, — отвѣтилъ Германъ: — да и изъ этого мальчишки, вѣроятно, ничего бы не вышло.

— Почему ты такъ думаешь?

— А вотъ, помнишь, когда тебя въ первый разъ прибилъ твой учитель, ты проплакалъ всю ночь и повторялъ только одну фразу: «теперь онъ не станетъ меня больше учить!» Если бы онъ точно не пришелъ на слѣдующій урокъ, ты побѣжалъ бы самъ просить его со слезами продолжать ученье. Я тогда же рѣшилъ, что музыка твое истинное призваніе. Только оно побуждаетъ человѣка переносить все и жертвовать всѣмъ. А твой ученикъ, вѣроятно, только радуется, что отдѣлался отъ колотушекъ…

Такъ окончились попытки Франсуа давать уроки, но онъ не отказался отъ мысли участвовать въ концертахъ и въ музыкальныхъ вечерахъ. Напротивъ того, онъ не пропускалъ ни одного, подобнаго случая. Цѣль была одна: нажить деньги, деньги и деньги. Онъ торговался, какъ маклакъ; онъ пряталъ эти деньги, какъ скряга; онъ грызся изъ-за нихъ съ отцомъ и матерью, какъ грызется собака, отстаивая передъ другими псами попавшую ей въ лапы кость. Что онъ умѣлъ быть кулакомъ, тутъ не было ничего удивительнаго: онъ былъ вскормленъ и вспоенъ своими отцомъ и матерью; удивительнѣе было то, что онъ показалъ не юношескую силу характера, не тратя лишняго гроша, лишая себя часто необходимаго. Вечеромъ, когда онъ ложился спать, онъ мысленно считалъ свои капиталы, и съ свѣтлой улыбкой думалъ: «и я, и братъ скоро уѣдемъ за границу; я тамъ закончу образованіе; онъ снова воскреснетъ, мы будемъ счастливы». Иногда онъ приходилъ въ такой восторгъ, что начиналъ горячо цѣловать полуспящаго брата, шепча ему:

— Погоди, мы будемъ счастливы!

Братъ добродушно улыбался, но онъ сильно кашлялъ.

VI.

Франсуа казалось, что у него все еще мало денегъ для путешествія. День отъѣзда онъ все еще отдалялъ, желая уѣхать съ болѣе достаточными средствами, хотя, повидимому, онъ могъ уѣхать хоть на слѣдующій день, такъ какъ онъ даже списался съ разными тетками и дядями, живущими за границею. Въ Италіи, во Франціи, вездѣ онъ и его братъ могли на первое время найти если не даровой, то дешевый пріютъ. Герману становилось все хуже и хуже. Наконецъ Германъ не выдержалъ и сказалъ Франсуа:

— Нѣтъ, довольно ждать, торопись уѣхать… Мои дни сочтены, а твоя жизнь впереди. Не уѣдешь при моей жизни, послѣ будетъ труднѣе вырваться изъ этого ада… У тебя много страстности, но у тебя нѣтъ силы воли, твердости характера. Когда тебѣ станутъ противоречить, ты можешь убить другихъ и себя, но твердо поставить на своемъ не сумѣешь. Тебѣ нужно уѣхать отсюда до моей смерти…

— Германъ, голубчикъ, что ты говоришь? — воскликнулъ Франсуа. — Развѣ я могу оставить тебя? Развѣ я допущу тебя умереть? Ты еще будешь жить…

Германъ улыбнулся.

— Хорошо, хорошо, но торопись… Здѣсь болѣе нельзя оставаться… Безъ меня они опутаютъ тебя сѣтями.

— Ну, этого-то не будетъ… не удастся сдѣлать…

— Ребенокъ! Развѣ ты можешь предвидѣть все, на что они способны… Если ты не послушаешь ихъ, они найдутъ кого-нибудь, кого ты послушаешь.

— Найдутъ? Кого?

— Развѣ мало женщинъ!.. Нѣтъ, уѣзжай скорѣе!..

— Ну, хорошо! Кое-что у меня сколочено, свѣтъ не клиномъ сошелся; да намъ и хватитъ на первое время… Я списался съ тетушкой Мари въ Парижѣ… Дядя Антоніо пишетъ, что намъ всегда готово даровое помѣщеніе въ монастырѣ…

Германъ съ улыбкой замѣтилъ:

— Извѣстно, на землѣ нѣтъ такого уголка, гдѣ бы у Лемовъ не было родныхъ или друзей… Черезъ однѣхъ кокотокъ со всѣмъ міромъ перероднились…

Потомъ онъ серьезно прибавилъ:

— Но для тебя это счастье… Артистъ безъ знакомствъ и связей гибнетъ…

О себѣ онъ только думалъ: «мои же дни уже сочтены».

Франсуа сталъ собираться въ дорогу, все-таки вполнѣ не сознавая, какъ опасно положеніе Германа. Нѣсколько лѣтъ тотъ выносилъ пытки, оберегая его, и заговорилъ объ отъѣздѣ, когда у него самого не стало силъ. Только послѣ, только отрывочно узналъ Франсуа, что дѣлалось дома въ эти годы. Въ эти годы Германъ былъ неусыпнымъ стражемъ спокойствія Франсуа. Онъ былъ громоотводомъ, отводившимъ отъ него удары семейныхъ грозъ. Каждый разъ, выдержавъ битву съ отцомъ и съ матерью за то, что Франсуа мало даетъ денегъ, что онъ не хочетъ искать мѣста въ театрѣ, что онъ хочетъ ѣхать за-границу, Германъ думалъ:

«Если бы онъ вынесъ половину этихъ бурь, онъ не могъ бы учиться спокойно».

Потомъ ему приходило въ голову:

— Если бы онъ зналъ, что я выношу за него, онъ давно разбилъ бы свою скрипку, бросилъ бы свое фортепіано и не учился бы больше, чтобъ спасти меня отъ этихъ сценъ.

Иногда ему приходила въ голову мысль уговорить брата ѣхать за границу безъ него, но тотчасъ же онъ рѣшалъ, что братъ одинъ не поѣдетъ.

— Если бы я хоть притвориться могъ здоровымъ, а такъ: онъ не оставитъ меня.

Онъ рѣшился заговорить объ отъѣздѣ только тогда, когда онъ почувствовалъ въ груди смерть.

— Все равно, дорого я не обойдусь ему теперь, не буду долго тяготить его, а тамъ хоть умру спокойно, не вида домашнихъ сценъ и зная, что онъ свободенъ…

Братья рѣшились ѣхать въ Италію, заѣхавъ сперва на недѣльку въ Парижъ. Франсуа непремѣнно хотѣлъ взглянуть на эту столицу Европы. Потомъ братья должны были пробраться въ Римъ. Тамъ Франсуа могъ учиться, а Германъ поправить здоровье. Дядя Антоніо писалъ имъ, что отъ его монастыря до Рима рукой подать. Въ этомъ монастырѣ рѣшено было провести года полтора, чтобы поправить здоровье Германа.

«Я тамъ умру», — мысленно рѣшилъ Германъ.

Уѣзжая изъ Петербурга, оба брата были полны надеждъ: одинъ надѣялся на жизнь, другой — на смерть.

Въ Берлинѣ Герману сдѣлалось такъ худо, что пришлось позвать доктора.

— Вы куда ѣдете? — спрашивалъ у Франсуа докторъ, приглашенный имъ къ Герману.

— Въ Парижъ, — отвѣтилъ Франсуа. — На недѣлю, на двѣ… У насъ тамъ родные есть…

— Но вашъ братъ тамъ не поправится, — сказалъ докторъ.

Франсуа посмотрѣлъ на него, точно онъ не понялъ его.

— Мы вѣдь недолго тамъ пробудемъ, — сказалъ онъ.

— Все равно, это гибельно повліяетъ на него, — отвѣтилъ докторъ.

— Вы находите его болѣзнь опасной?

— О, очень, очень серьезной…

Франсуа поблѣднѣлъ.

— Можетъ-быть, югъ Италіи могъ бы еще помочь, — сказалъ-докторъ.

— Можетъ-быть, можетъ-быть! Значитъ, вы не надѣетесь даже, что онъ и тамъ поправится?

— Я не знаю… всё зависитъ отъ организма… Но онъ очень опасно боленъ…

Впервые Франсуа понялъ, что братъ смертельно боленъ. По его тылу пробѣжала дрожь. Вѣдь это все изъ-за него. Не будь его — братъ жилъ бы спокойно, счастливо, не изнемогая отъ усталости, Онъ не измучилъ бы себя и тогда, если бы онъ, Франсуа, былъ обыкновеннымъ смертнымъ, если бы у него не было этого проклятаго дара! Онъ съ ненавистью взглянулъ на свою скрипку. Онъ ее разобьетъ въ куски, если братъ умретъ. Да нѣтъ, докторъ ошибается! Не можетъ быть, чтобы братъ былъ безнадежно боленъ. Надо скорѣй, скорѣй ѣхагь въ Италію, употребить всѣ силы, чтобы спасти больного. У нихъ хватитъ средствъ прожить скромно годъ: наконецъ, въ монастырѣ, по словамъ дяди, ихъ пріютятъ даромъ. Ну, а тамъ братъ поправится, непремѣнно поправится…

Франсуа торопился, выѣхать изъ Берлина, и на другой же день послѣ отъѣзда, онъ-былъ обрадованъ происшедшей въ Германѣ перемѣной. Германъ вдругъ какъ будто повеселѣлъ.

— Странное дѣло, — сказалъ онъ Франсуа. — Я сегодня отлично уснулъ, и мнѣ вдругъ сдѣлалось легче… Знаешь ли что: мнѣ кажется, что я ошибался, предполагая, что у меня чахотка… Если бы это была чахотка, грудь не переставала бы болѣть, а теперь у меня нѣтъ никакой боли…

По его лицу скользнула свѣтлая улыбка.

— Какъ это странно все устроено на свѣтѣ, — продолжалъ онъ тихо и задумчиво, — Недавно еще мнѣ очень хотѣлось умереть, а теперь вотъ стало легче, и я чувствую, какъ мнѣ дорога жизнь… И, знаешь, что я придумалъ: ты поѣдешь куда-нибудь учиться — въ Парижъ, въ Римъ или въ Миланъ, а я останусь въ монастырѣ… Тамъ меня пріютятъ если не даромъ, то за дешевую плату… Ну, поправлюсь я, тогда соединимся вмѣстѣ…

— Да ты точно, теперь чувствуешь себя хорошо? — спросилъ Франсуа, недовѣрчиво вглядываясь въ его исхудалое лицо.

— Отлично… Слабъ я, правда, очень, въ потъ все бросаетъ, но боли нѣтъ нигдѣ… нигдѣ…

У Франсуа тоже воскресла надежда. Онъ нетерпѣливо ждалъ той минуты, когда они доѣдутъ до цѣли.. Германъ тоже постоянно заглядывалъ въ путеводитель и справлялся, сколько дней, сколько часовъ оставалось имъ ѣхать. Наконецъ, они доѣхали до Рима, оставалось, сдѣлать только небольшой переѣздъ въ экипажѣ до монастыря.

— Не отдохнуть ли здѣсь денекъ? — спросилъ Франсуа.

— Зачѣмъ? Ты видишь, я совсѣмъ бодръ! — сказалъ Германъ и прибавилъ въ раздумьи: — Да, нуженъ былъ только душевный отдыхъ, чтобы все прошло… А я-то все думалъ о чахоткѣ!.. И какъ это я могъ желать смерти, когда можно жить… и жить среди такой природы!

Онъ съ восторгомъ впивалъ теплый мягкій воздухъ…

— Вотъ и монастырь, — сказалъ онъ, смотря впередъ полупотухшими глазами.

Они подъѣхали къ старинному зданію монастыря. Франсуа выскочилъ изъ экипажа. Не прошло и пяти минутъ, какъ ихъ впустили за каменную ограду. Ихъ родственникъ, дѣйствительно, занималъ въ монастырѣ видное мѣсто. Это былъ не молодой, но здоровый и краснощекій монахъ съ кроткимъ выраженіемъ смиренія на лицѣ, съ чувственными чертами лица. Онъ уже ждалъ молодыхъ родственниковъ и любезно сказалъ, что имъ приготовлено помѣщеніе. Онъ встрѣтилъ ихъ очень ласково и со вздохомъ сказалъ:

— Да, да, ваша мать почти на моихъ рукахъ выросла… Красавица была. Ахъ, какая красавица! Ты, Франсуа, очень похожъ на нее…

Чигири къ съ странной улыбкой потрепалъ Франсуа по щекѣ, точно въ его головѣ прошло воспоминаніе, какъ онъ трепалъ по розовой щечкѣ мать этого юноши.

— Совсѣмъ какъ она, совсѣмъ такой же, — шепталъ онъ и какъ-то особенно нѣжно поцѣловалъ юношу съ легкимъ вздохомъ.

Какой-то давно потухшій огонекъ снова на минуту вспыхнулъ въ глазахъ старика…

Онъ былъ французъ изъ Марселя, но говорилъ теперь на ломаномъ французскомъ языкѣ, привыкнувъ давно къ итальянскому языку. Братья прошли въ отведенную имъ комнату. Германъ не переставалъ восхищаться воздухомъ, видами, данной имъ комнатой. Онъ только о томъ и говорилъ, что онъ теперь воскресъ, что онъ не понимаетъ, какъ онъ могъ желать смерти, какъ онъ страстно теперь хочетъ жить. И въ то же время онъ съ улыбкой замѣчалъ, успокаивая себя, что у него никогда и не было чахотки, что онъ просто утомленъ.

На слѣдующій же день Германъ сидѣлъ у открытаго окна, весь залитый и согрѣтый яркимъ итальянскимъ солнцемъ. Онъ отдѣлъ съ полузакрытыми глазами, откинувъ голову на спинку кресла. Старикъ дядя зашелъ къ нимъ тотчасъ послѣ утренней службы и заговорилъ съ Франсуа, посматривая во время разговора на Германа. Тотъ продолжалъ дремать, повидимому, не слыша и не видя никого. Отецъ Антоніо обратился тихо къ Франсуа съ вопросомъ:

— Давно онъ такъ нездоровъ?

— О, давно… Ему теперь еще лучше…

Старикъ усмѣхнулся кроткой улыбкой.

— Я никакъ не думалъ, что онъ такъ опасенъ, когда читалъ его и твои письма…

— Но развѣ онъ опасно боленъ… Ему лучше…

— Я думаю, что исповѣдать и пріобщить его нужно сегодня же.

Франсуа вскочилъ въ испугѣ съ широко раскрытыми глазами.

— Тише! — остановилъ его мягкимъ движеніемъ дядя. — Ты можешь его испугать, и онъ умретъ внезапно….

Франсуа, весь блѣдный, весь похолодѣвшій, пробормоталъ:

— Да развѣ вы думаете, что онъ… Ему лучше…

Отецъ Антоніо, набожно поднявъ глаза къ небу, со вздохомъ проговорилъ:

— Мы такъ часто напутствуемъ умирающихъ, что знаемъ безошибочно, долго ли живутъ люди въ такомъ положеніи.

У Франсуа блеснули на глазахъ слезы.

— Но вѣдь онъ надѣется… онъ думаетъ, что онъ будетъ жить… Его убьетъ, если ему сказать объ исповѣди…

Дядя улыбнулся опять той же мягкою улыбкою.

— Мы скажемъ, что исповѣдываться и пріобщаться у насъ долженъ каждый, поселяющійся въ монастырѣ… Эта ложь не оскорбитъ Бога, такъ какъ она дѣлается для спокойствія человѣка…

Потомъ онъ тихо подошелъ къ Герману. Германъ открылъ съ трудомъ глаза и, точно вздохнувъ глубокимъ вздохомъ, медленно прошепталъ:

— Какъ здѣсь хорошо!

Потомъ онъ глубже опустился въ кресла, его вѣки упали на глаза, голова опустилась на грудь, по тѣлу пробѣжала легкая дрожь. Въ эту минуту Франсуа хотѣлъ подойти къ брату. Дядя тихимъ движеніемъ руки остановилъ его, поднялъ къ синему, безоблачному небу глаза и тихо сталъ читать молитву объ успокоеніи души усопшаго…