ПРОКЛЯТЫЙ,
ИСТОРИКО-ВОЕННО ОПИСАТЕЛЬНЫЙ РОМАНЪ
править
Но сердце верхъ всегда беретъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Прости Москва, пріютъ родимый,
Прости о дѣва -- рай души!
Ѳ. Глинка.
съ тѣмъ, чтобы по отпечатаніи представлены были въ Ценсурный Комитетъ три экземпляра. Москва, Октября 28 дня, 1832 года.
НЕОБХОДИМОЕ ПРЕДИСЛОВІЕ.
правитьЯ уже сказалъ: "Намъ любопытна жизнь великихъ людей; изъ исторіи ихъ мы многому научаемся и это служитъ намъ, какъ будто бы руководствомъ къ лучшему познанію свѣта и самихъ себя…… Далѣе: — «Исторія Проклятаго, быть можетъ, мало оцѣнится свѣтомъ; быть можетъ, многіе будутъ роптать на меня, находя въ ней вѣрно снятые портреты съ нихъ»….. И, быть можетъ, прочтя это предисловіе, скажетъ мнѣ кто нибудь изъ читателей, для чего же я написалъ романъ этотъ, когда говорю самъ, что заслужу чрезъ это ропотъ, а также и самый трудъ мой мало оцѣненъ будетъ. —
— Я тогда скажу ему:
И толковала чернь тупая:
«Зачѣмъ такъ звучно онъ поетъ?
Пушкинъ.
— Я для того написалъ его, благомыслящій читатель, что всякій романъ, каковъ бы по слогу и плану не былъ, имѣетъ два полезныхъ предмета, первое: онъ излагаетъ картину жизни и доставляетъ большую опытность какъ долговременно живущимъ въ свѣтѣ людямъ, такъ и тѣмъ, кои еще вступаютъ въ оный; а ежели цѣль сія сохранена, то по важности своей достаточно уже закрываетъ прочія малозначущія погрѣшности въ семъ родѣ сочиненій. — Второе: каждый романъ, не смотря на то, что современный ли онъ, или описывающій нравы и бытъ прошедшихъ столѣтій; а также историческій ли или неисторическій, служитъ занимательнымъ наставленіемъ практическаго нравоученія, предлагая пріятнымъ образомъ въ одно время уроки и примѣръ, представляя ихъ подъ видомъ разительной картины, снимаетъ съ глазъ покрывало, дабы видѣли мы собственныя свои погрѣшности, выставляетъ недостатки, не трогая самолюбія; исправляетъ сердце и разумъ, подкрѣпляя одно другимъ, — первое научаетъ быть осторожнымъ при первыхъ впечатлѣніяхъ и управлять оными; а второе — отвергать, или сопротивляться предразсудкамъ, которые безпрестанно окружаютъ человѣка. Вмѣстѣ же съ этимъ сказать можно, что если бы наши романы не оставляли по себѣ долгихъ впечатлѣній, но составляли бы собраніе несвязныхъ и невѣроятныхъ приключеній, служили бы однимъ подражаніемъ бреднямъ заграничныхъ нашихъ сосѣдей, — (романы которыхъ, кажется, для того, только и выдуманы, чтобъ пугать дѣтей, не говоря уже о надутости слога этихъ романовъ и не включая въ это число романы Валтера Скотта); — а также если бы наши романы были картиною характеровъ жестокихъ, которыхъ справедливость также бы вредна была для самой морали, какъ для скромной невинности опасны изображенія сладострастныя; то вѣрно мои соотечественники, гораздо съ меньшемъ желаніемъ, спѣшили покупать (я не говорю уже о прочтеніи) оные и самое ко всему внимательное Правительство меньше бы заботилось о средствахъ къ большему поощренію питомцевъ истиннаго просвѣщенія. —
И такъ, вотъ что было поводомъ къ сочиненію романа этого, а къ тому же надежда — на благосклонность моихъ соотечественниковъ и любителей Русской Литтературы въ принятіи этого романа, была для меня путеводной звѣздою. Ничто такъ не возбуждаетъ веселости въ молодыхъ людяхъ, какъ увѣренность, что они нравятся, — сказалъ В. Скоттъ въ одномъ изъ своихъ романовъ. Ничто такъ не можетъ принести удовольствія молодому, неопытному автору, какъ благосклонный пріемъ публикою его сочиненія — скажу я. И это, добрые соотечественники мои, есть для меня лучшая награда за труды, большее поощреніе къ продолженію Литтературныхь занятій моихъ
„Я давно, любезный другъ мой, обѣщался тебѣ, какъ старому товарищу и сверстнику моего дѣтства, написать мною нѣкогда разсказанную тебѣ исторію Никанора Райскаго, и вотъ я сдержалъ предъ шобоіо слово свое:. написалъ исторію несчастнаго юноши сего, описалъ его печали и радости, минуты блаженства и годы страданія; описалъ старанія дружбы и добрыхъ товарищей, пронырство порока и обольщеніе кокетствомъ и притворствомъ жалкой неопытности. Тебѣ на судъ, добрый другъ мой, отдаю Литтературные труды мои, цѣни ихъ и пусть безпристрастіе говоритъ языкомъ твоимъ; пусть дружба, какъ снисходительный менторъ, будетъ рецензентомъ моимъ.
Изъ жизни писателя можно составить науку, говоритъ одинъ извѣстный Литтераторъ — изъ жизни каждаго несчастливца, каждаго обыкновеннаго человѣка можно извлечь для себя что нибудь полезное — скажу я. Читая романъ, мы ясно видимъ изъ онаго душу, умъ“ характеры и правила каждаго изъ героевъ онаго — счастливая и занимательная завязка побуждаетъ насъ узнать болѣе о герояхъ Романа и располагаетъ къ большему чтенію; самыя же обстоятельства жизни, которыя для читающихъ дѣлаются любопытными, намъ приносютъ пользу, — въ нихъ, какъ въ искуственной панорамѣ отражаются виды, такъ чрезъ это изощряется болѣе и болѣе умъ нашъ и мы, какъ бы чрезъ опытъ, многому научаемся. Это самое, любезный другъ мой понудило меня написать исторію Никанора и представить оную въ романической мелодрамѣ, и это интересъ оной. Но ты, быть можетъ, спросить меня, для чего я романъ мой назвалъ военнымъ? Причина явная: Райской, какъ главное лице романа этого, былъ воиномъ; онъ сражался за Царя и отечество; и, подобно многимъ Русскимъ, добрымъ соотечественникамъ своимъ, отличайся въ знаменитой войнѣ противъ невѣрныхъ Османовъ; враговъ истинной церкви? —
И такъ, любезный другъ, вотъ плоды трудовъ моихъ — я знаю, они не созрѣли, опытность не на» практиковала жизнь мою, свѣтъ мало извѣстенъ мнѣ; за что, можетъ быть, какой нибудь mon strum horrendum Литтературнаго ареопага будетъ врагомъ моимъ, но я (какъ уже и сказалъ) закованный бронею терпѣнія, буду охранять себя непроницаемымъ щитомъ дружбы и съ улыбкою равнодушія слушать таковыхъ людей сужденія; но что жъ касается до критики благонамѣренной съ цѣлію указать молодому автору его погрѣшности и до сужденія читателей въ такомъ случаѣ, любезной другъ мой, я останусь истинно благодарнымъ и съ удовольствіемъ буду слушать отзывы журналистовъ ученыхъ (не самоучекъ,) которые принесли и приносютъ пользу современному просвѣщенію своего отечества. —
ПРОКЛЯТЫЙ.
правитьГЛАВА ПЕРВАЯ.
правитьЛюбовь есть художникъ, артистъ, но, играя грубымъ сердцемъ, она рветъ струны, — въ образованномъ производишь небесные звуки, кои сливаются со всѣми благороднѣйшими расположеніями души, усиливаютъ ихъ и даютъ имъ зрѣлость. Простую неустрашимость она дѣлаетъ геройствомъ; кисти и рѣзцу даетъ волшебную силу; нѣжнаго, сострадательнаго человѣка дѣлаетъ благотворительнымъ ангеломъ. И что имѣетъ въ себѣ столько піитическаго, какъ сердце страстно влюбленнаго юноши, со свѣжими, нѣжными страстями; его утро жизни подобно утру дня; въ немъ одна любовь, невинность, воображеніе и гармонія. Я не знаю, кто бы сталъ возражать, — что первая любовь въ сердцѣ неопытнаго юноши мгновенна, скоропреходяще, неидеальна; что она ненапрактикованная опытомъ, можетъ быть подобна любви женщины; имѣть цѣлію разчетъ, обманъ, притворство и низкую лесть.
Ахъ, нѣтъ, — влюбленный юноша подобенъ невинной дѣвѣ въ первой день брака, онъ не живетъ въ мірѣ вещественномъ, въ мірѣ земномъ; его душа, мечты, самое воображеніе, окованное непритворной робостью, витаютъ въ мірѣ идеальномъ, въ мірѣ фантазій!…… Отъ чего же произходитъ такое различіе между любовью юноши и любовью дѣвы? Отъ чего сердце мущины чувствуетъ гораздо сильнѣе впечатлѣніе страсти этой, нежели сердце женщины? Отъ чего мущина можетъ любить пламеннѣе, постояннѣе, нежели женщина, рожденная болѣе для любви, для впечатлѣній нѣжныхъ? Совершенно разрѣшить вопросъ этотъ могутъ одни Психологи, но я съ своей стороны думаю, что это различіе произходитъ болѣе отъ того, что характеры женщинъ сродны болѣе къ измѣнчивости, притворству — нежели характеры мущинъ. Каждая изъ женщинъ скорѣе мущины можетъ чувствовать скуку, вида въ глазахъ своихъ одинъ и тотъ же предметъ: — ихъ сердца, ихъ души. Жаждутъ скорѣе перемѣнъ, жаждутъ новаго и подобны рѣзвымъ мотылькамъ, перелетающимъ съ цвѣточка на цвѣтокъ. Но, чтобъ женщина была возвышеннѣе въ чувствахъ, имѣла бы лучшую энергію, любила не по инстинкту, или была бы постояннѣе въ намѣреніяхъ своихъ — то она должна стараться полагать границы желаніямъ своимъ, стремиться къ лучшему, эстетически образовывать вкусъ свой, однимъ словомъ, имѣть характеръ мущины, позабыть и пренебречь привычками, своего пола. Что жь касается до того, что юноша любитъ пламеннѣе и лучше, нежели дѣвица, это доказываешь ея тѣмъ, что въ глазахъ юноши существенное достоинство часто бываетъ важнѣе любезности и наружныхъ пріятностей — отъ этого самаго сердце мущины можетъ быть постояннѣе, тверже и способнѣе чувствовать долѣе впечатлѣнія любви. Дѣвы, дѣвы! старайтесь быть украшеніемъ пола своего, стремитесь къ лучшей цѣли въ жизни этой, оправдайте назначеніе свое и не дѣлайте ничего по одному инстинкту, по одной привычкѣ; но слушайте голосъ путеводителя жизни нашей, голосъ разсудка, соображайтесь съ опытами другихъ.
Если я началъ главу эту въ родѣ Nota bene о женщинахъ, то скажу объ оныхъ и еще.
Любовь женщины подобна кругу на влажной стихіѣ, которой постепенно разширяется и наконецъ вдругъ исчезаетъ. Естьли въ мірѣ женщина, сердце которой не было бы заражено въ большей или въ меньшей степени кокетствомъ, самолюбіемъ, притворствомъ, и какой Лафатеръ нашего жалкаго вѣка въ физіогноміи какой бы ни было изъ женщинъ не найдетъ сказаннаго мною? Кто изъ мущинъ можешь поручишься за себя, что не можетъ быть игрушкой женской хитрости, женскаго самолюбія, да и какой мужъ сказать можетъ, что онъ не переносилъ капризовъ жены своей!….. Женщины, женщины! сколько вы можете доставитъ пріятности, удовольствія, развлеченія въ скукѣ, пользы въ семейственной жизни, сколько плѣнительна ваша наружность, — столько же вы вредны, опасны; сколько вы иногда милы, добры, снисходительнымъ столько же и злы и мстительны однимъ словомъ, каждая женщина добро и зло, порокъ и добродѣтель, истина и ложь, польза и вредъ, человѣкъ и существо изъ породы хамелеона!…
Но къ чему разсужденіе это, къ чему все сказанное мною служить можетъ; признаюсь, добрый, благосклонный читатель, (не смѣю уже обратишься къ читательницамъ) — я самъ себѣ не дамъ отчета въ этомъ. Но когда уже сказалъ, въ такомъ случаѣ дѣлать нечего, слѣдуя пословицы: слово не воробей, не поймаешь! —
Но вспомнимъ героевъ романа, и обратимся къ намѣреніямъ Змѣйскаго и Славина, а съ этимъ вмѣстѣ вспомнимъ и Райскаго
Валерьянъ, положивъ себѣ за премѣнное правило спасти Райскаго отъ сѣтей Ижорскаго, рѣшился приступить къ исполненію намѣреній своихъ. Но прежде нежели хотѣлъ привести оныя въ дѣйствіе, рѣшился напередъ узнать конецъ исторіи Славина. Нетерпѣніе побуждало любопытство его, и онъ, дабы удовлетворишь оному, въ слѣдующій же день отправился къ Петру Николаичу.
Друзья — знакомцы вмѣстѣ. Валерьянъ проситъ Славина докончить начатую имъ исторію, и Петръ Николаичь безотговорочно исполнилъ желаніе друга своего.
"Я, кажется, любезный Валерьянъ, остановился на полученномъ мною отъ Волгина письмѣ3 спросилъ Славинъ.
— Точно такъ, отвѣчалъ Змѣйскій.
"Ну, слушай же далѣе, сказалъ Славинъ, рѣшившійся продолжать Исторію свою. По прочтеніи мною полученнаго отъ Волгина письма я былъ въ эту минуту подобенъ преступнику, приговоренному къ смертной казни. Любовь, надежды, всѣ обольщенія жизни этой въ минуту исчезли въ душѣ моей. Я долго не вѣрилъ письму этому, въ жару энтузіазма называлъ это низкою ложью; но обыграніе Талина, ложь Маріи на счетъ денегъ, будто бы полученныхъ съ стараго должника, все это въ одну минуту представилось въ умѣ моемъ и ясно обнаруживали порочную душу стараго Ижорскаго и его дочери. Въ это время когда душа моя была въ страшномъ бореніи чувствъ и я не успѣлъ еще спрятать прочтеннаго письма, какъ вошелъ въ мою комнату Ротмистръ Талинъ.;
"Помилуй, что съ тобою сдѣлалось? сказалъ онъ. Ибо страшная блѣдность покрывала лице мое.
— На, читай, отвѣчалъ я лаконически, подавая ему письмо Волгина.
Покуда Талинъ читалъ поданное ему письмо, я ходилъ взадъ и впередъ по комнатѣ, ударялъ себя рукою въ голову и попеременно терзался то горестью, то гнѣвомъ, то жаждою мщенія, то чувствомъ чести. Душа моя была подобна вулкану, извергающему всѣ вещества, находящіяся въ нѣдрахъ его, смѣшанныя я слитыя въ одну массу лавы. Я шепталъ имя Маріи, и вмѣстѣ съ этимъ шепталъ ей проклятіе. По прочтеніи Ротмистромъ письма, онъ подошелъ ко мнѣ, взялъ меня за руку, крѣпко сжалъ оную и сказалъ мнѣ:
«Послушай, Славинъ, пристойно ли нашему брату, военному, и къ тому же гусару приходить въ такое положеніе, — и отъ чего же? Отъ любви къ кокеткѣ.»
При словѣ, кокетка — я вздрогнулъ, и не прошло двухъ или трехъ минутъ, какъ пришелъ въ себя и опять получилъ способность мыслить. Я просилъ Талина, чтобы онъ остался у меня, и, успокоясь отъ внутренняго волненія чувствъ, сказалъ сидѣвшему возлѣ меня Ротмистру:
— И такъ, все кончено!…
Я больше эту измѣнницу, соучастницу въ низкихъ поступкахъ отца своего, эту презрительную кокетку не назову моею. Пусть имя ея и все прошедшее сотрется съ памяти моей; пусть клятва ея, данная мнѣ лижетъ у нее на совѣсти, какъ злодѣяніе на совѣсти преступника!… Она клялась мнѣ Всемогущимъ, пусть Онъ же и накажетъ эту преступницу, а я…
Тушъ Талинъ, прервавъ меня, сказалъ: — «Перестань Славинъ быть романическимъ героемъ — это не къ лицу солдата — предоставь лучше паркетнымъ селадонамъ играть роль эту; а ты, какъ военный, долженъ быть хладнокровенъ и эту низкую кокетку наградить презрѣніемъ.»
Талинъ говорилъ истину. Размысливъ самъ съ собою, я одобрилъ совѣтъ его и рѣшился презрѣть эту обманщицу. Однако не глядя на это, Талинъ совѣтовалъ мнѣ для большаго удостовѣренія самаго себя, продолжать ѣздить по прежнему въ домъ Ижорскаго; но только быть гораздо хладнокровнѣе какъ съ нимъ такъ и съ дочерью его.
«Я узналъ теперь совершенно, говорилъ Талинъ, характеръ этого стараго обманщика, котораго нѣкогда называлъ другомъ своимъ. Онъ и самъ, замѣтя со стороны твоей перемѣну въ обращеніи съ нимъ, будетъ къ тебѣ не таковъ; что жь касается до его дочери, то она, подобно всѣмъ кокеткамъ пола своего, замѣтя равнодушіе твое, вѣрно не будешь произносить вторичныя клятвы въ любви, а также станетъ удаляться тебя. Если жь ты, Славинъ (чего не дай Боръ) вздумаешь уличать ее, или самаго Ижорскаго, то къ чему это послужитъ тебѣ? Ты этимъ не исправишь порочныхъ.» —
Я и въ этомъ случаѣ послѣдовалъ совѣту Талина, и, чтожъ? Онъ, какъ будто бы предугадалъ мысли Ижорскихъ. Не прошло двухъ недѣль, какъ я рѣже зачалъ бывать въ домѣ ихъ. Марія и отецъ ея совершенно перемѣнились ко мнѣ. Отъ Ижорскаго я не видалъ прежняго радушія, а отъ дочери его ласкъ и расположенія. Сначала въ обращеніи ихъ со мною стала показываться какая то холодность, а потомъ, какъ могъ замѣтить я, они даже съ неудовольствіемъ стали принимать меня въ домъ къ себѣ. И такъ, испытавъ я на самомъ опытѣ характеръ и правила Ижорскихъ, началъ еще гораздо рѣже ѣздить въ домъ къ нимъ и то развѣ съ кѣмъ нибудь изъ общихъ знакомыхъ, и если я и теперь бываю у Ижорскихъ, не сморя на ихъ нерасположеніе ко мнѣ, то знаешь ли зачѣмъ? За тѣмъ, другъ мой, чтобъ изхитить изъ когтей стараго ворона, какую нибудь несчастную жертву неопытности и простоты: ибо у Ижорскаго открылся домъ подобный дому Прапорщика Обманова.
Вотъ, Валерьянъ, чѣмъ кончилась исторія первой любви моей, и какія имѣетъ свойства и правило семейство Ижорскихъ.
«Презрѣнный человѣкъ, не заслуживающій священнаго названія — отецъ — несчастная дочь! сказалъ Змѣйскій по окончаніи Славинымъ исторіи своей, и не уже ли Ижорской не думаетъ, Продолжалъ онъ, что собственная совѣсть его рано или поздно, за его низкіе обманы, не дастъ покоя ему.
— Люди, отвѣчалъ Славинъ, подобные характерами и правилами Ижорскому, не думаютъ о будущемъ; имъ не знакомъ гласъ вопіющей со» вѣсти и развѣ только предъ послѣднимъ концемъ жизни своей вспоминаютъ они, что должны будутъ отдать отчетъ въ дѣлахъ своихъ. —
"Пусть Провидѣніе судитъ ихъ, сказалъ Валерьянъ, вздохнувъ, а мы — подобные имъ смертные, должны только сожалѣть объ нихъ. —
Но ты, Славинъ, не сказалъ мнѣ, почему твой знакомецъ Волгинъ зналъ дочь Ижорскаго и почему съ такой невыгодной стороны онъ отнесся объ ней.
— Слухомъ земля полнится, говоритъ пословица, но здѣсь случилось напротивъ. Волгинъ не по слуху зналъ ее, онъ еще прежде меня былъ знакомъ съ Ижорскимъ и его дочерью. А къ тому же я не сказалъ тебѣ, что мать Ижорской, (какъ послѣ писалъ мнѣ Волгинъ) женщина со всѣми правилами нравственности и необыкновеннаго ума, съ видимымъ "сожалѣніемъ относилась о дочери своей.
"Да почему же она могла знать о поведеніи дочери своей, когда не видала ее съ шести или съ семилѣтняго возраста?
— У нее, (какъ писалъ Волгинъ) есть въ Москвѣ какая то пріятельница, которая обо всемъ тайно увѣдомляетъ ее. Даже (ты не можешь вообразить себѣ) она знаешь и объ моей исторія.
"Забавно!…. Слѣдственно мать Ижорской знаетъ и о связяхъ Райскаго?
— Безъ сомнѣнія. Да вотъ, кстати и объ Райскомъ. Я слышалъ отъ тебя, что этотъ молодой человѣкъ довольно неопытенъ, а вмѣстѣ къ тому жь и довѣрчивъ. Съ таковымъ характеромъ попавъ въ связи съ Ижорскимъ, можно сказать положительно, что этотъ закоснелый обманщикъ сдѣлаетъ несчастнымъ его. Но ты знаешь, я съ Райскимъ незнакомъ, не знаю даже въ лице его, слѣдственно не могу дѣйствовать такъ для спасенія его, какъ можешь ты. —
"Я тебя, добрый Славинъ, познакомлю съ нимъ, и тогда общими силами мы будемъ спасать его.
Славинъ и Змѣйскій долго говорили о предметѣ этомъ и Валерьянъ, узнавъ исторію любви Петра Николаича, былъ чрезмѣрно радъ, что имѣлъ ясное доказательство въ разувѣреніи Райскаго на счетъ подозрительнаго поведенія Ижорскихъ. —
ГЛАВА ВТОРАЯ.
правитьТеперь прежде нежели скажу что-нибудь о намѣреніи Змѣйскаго и Славина, а также и о самомъ героѣ романа этого, — я долженъ сказать напередъ о Ижорской. —
Марія, замѣтя перемѣну въ обращеніи съ собою Славина, ни къ чему другому не могла отнести оную, какъ къ тому, что Славинъ плѣнился другой. Она равно и отецъ ея предположили, что уже трудно его опять заманишь въ сѣти свои; почему рѣшились (какъ мы слышали отъ самаго Славина) съ своей стороны перемѣнитъ обращеніе съ нимъ. Они никакъ не предполагали, чтобъ Славинъ зналъ о низости поступковъ ихъ и что это самое было причиною перемѣны обращенія Петра Николаевича!
Кокетка любитъ хладнокровно!
Кто будетъ возражать противъ этого; кто скажетъ, что это не: справедливо, что это ложь? Ижорская, — героиня романа нашего оправдала собою сказанное однимъ изъ знаменитыхъ поэтовъ нашихъ…
Для нее потеря Славина, которому клялась она въ вѣчной вѣрности и безпредѣльной любви была тоже, что благодѣтелю человѣчества — потеря пятака. Она, питаясь надеждой будущаго, менѣе нежели чрезъ недѣлю искала случая передъ новымъ поклонникомъ выказать натверженное увѣреніе въ любви и мысленно смѣялась себѣ, что Славинъ, будучи военнымъ, а къ тому же гусаромъ — желалъ жить любовію идеальной.--
Отецъ Ижорской, хотя также, мысленно, смѣялся надъ Славинымъ; но однако много жалѣлъ о томъ, что дочь его не сдѣлалась женою этого богатаго гусара…… Но явился Райской, и Петръ Николаичь былъ забытъ совершенно: Алексѣй Васильичь, видя въ Никанорѣ добродушнаго, неопытнаго, довѣрчиваго юношу, сдѣлался спокойнымъ и уже нимало не жалѣлъ, что Славилъ не сдѣлался мужемъ Маріи.
Кто теперь будетъ обвинять Славина, — что онъ, бывъ влюбленъ въ Ижорскую, скоро забылъ ее, и кто скажетъ теперь, что онъ сдѣлался клятвопреступникомъ. Славинъ правъ: обманы Маріи и низкіе поступки отца ея заслуживали вполнѣ то презрѣніе, каковымъ Петръ Николаичь, будучи предостереженъ Талинымъ и руководимый разсудкомъ своимъ — наградилъ семейство это.
Но обратимся къ намѣреніямъ Змѣйскаго и Славина, и вспомнимъ Райскаго. —
Валерьянъ, (какъ мы видѣли изъ его разговора съ Славинымъ) положивъ за непремѣнное правило себѣ спасти Райскаго отъ сѣтей Ижорскаго, приступилъ наконецъ, къ исполненію намѣреній своихъ.
Въ одинъ день, проснувшись раньше обыкновеннаго, онъ написалъ письмо къ Прагину, въ которомъ убѣдительно просилъ его, чтобы онъ въ этотъ день непремѣнно пріѣхалъ къ нему, а самъ отозвался нездоровымъ. Желая предостеречь отъ несчастія товарища, кто будетъ упрекать Змѣйскаго въ томъ, что онъ прибѣгнулъ ко лжи. По отправленіи письма къ Прагину, онъ послалъ записку къ Петру Николаичу, въ которой и его также просилъ пріѣхать къ нему. Славинъ по полученіи оной, не откладывая, ни минуты, тотчасъ отправился къ Валерьяну. Когда Петръ Николаичь пріѣхалъ къ Змѣйскому, то тотъ сказалъ ему: "Ты сего дня долженъ познакомишься съ Прагинымъ: ибо онъ непремѣнно будетъ ко мнѣ; между же разговорами, какъ бы нечаянно, начать объ Ижорскихъ.
— А! понимаю, отвѣчалъ Славинъ, ты вѣрно послалъ записку также и за нимъ.
"Отгадалъ, говорилъ Змѣйскій, улыбаясь. Да къ тому же это было необходимо: ибо я не придумалъ другаго способа познакомить васъ, какъ заставивъ, будто бы нечаянно, видѣться у меня въ домѣ.
— Дѣльно, дѣльно, любезнѣйшій Валерьянъ Николаичь, сказалъ Славинъ, ходя взадъ и впередъ по комнатѣ. —
Послѣ этого они между собой условились, какъ при другѣ Никанора начать разговоръ объ Ижорскихъ, и въ ожиданіи Прагина занялись игрою въ пикетъ. —
Около двѣнадцати часовъ пріѣхалъ Вольдемаръ. Змѣйскій встрѣтилъ его со всею лаской откровеннаго товарища, отрекомендовалъ ему Славина и просилъ, какъ съ хорошимъ знакомымъ его познакомишься гораздо короче. Вѣжливый и воспитанный гусаръ самъ съ своей стороны наговорилъ Прагину множество комплиментовъ и просилъ его удостоить знакомствомъ своимъ. Не менѣе образованный Вольдемаръ также со всей свѣтскою учтивостію привѣтствовалъ Славина, и новые знакомцы скоро вступили между, собою въ разговоръ. Политика и сужденія объ Литтературѣ были предметами онаго. Наконецъ Змѣйскій, какъ бы нечаянно, заговорилъ объ Ижорскомъ., онъ спрашивалъ Вольдемара, бываетъ ли Никаноръ у Алексѣя Васильича, а вмѣстѣ съ этимъ напомнилъ и о ссорѣ. Когда Прагинъ сказалъ, что они довольно часто бываютъ у Ижорскаго, а къ этому присовокупилъ похвалу ему, то Славинъ, молчавшій при началѣ разговора объ Ижорскомъ, наконецъ въ оный вмѣшался. Онъ спросилъ Вольдемара (какъ будто бы не зная ничего), давно ли знакомъ онъ съ Алексѣемъ Васильичемъ Ижорскимъ?
Когда Прагинъ увѣдомилъ его о времени знакомства и къ этому присовокупилъ объ Ижорскомъ обыкновенную похвалу свою, тогда Славинъ, принявши видъ удивленія, сказалъ ему: «Я въ жизнь мою, или по крайней мѣрѣ съ того времени, какъ знаю семейство Ижорскихъ, нахожу васъ однихъ, который съ уваженіемъ относится объ ономъ.» —
Безъ всякаго сомнѣнія предположить можно, что этотъ отзывъ Петра Николаича объ Ижорскихъ былъ для Прагина довольно непріятенъ. Не употребляя излишней проницательности, можно видѣть, что въ эту минуту было на душѣ у него, да и самъ онъ не старался скрыть онаго. Онъ съ примѣтнымъ неудовольствіемъ на лицѣ отвѣчалъ Славину: «Я никакъ не думалъ, чтобъ объ Алексѣѣ Васильичѣ могъ кого-нибудь отнестись съ такой невыгодной стороны — болѣе же потому, что благородство поступковъ этого человѣка неизъяснимо.» —
Разговоръ троихъ знакомцевъ нашихъ продолжался довольно долго, и во все время онаго, когда только касался оной до Ижорскихъ, то Прагинъ съ большимъ энтузіазмомъ принималъ сторону Алексѣя Васильича —
Въ половинѣ перваго часа была подана закуска, вскорѣ послѣ которой Прагинъ уѣхалъ, желая Валерьяну выздоровленія. Славинъ, когда Вольдемаръ сталъ съ нимъ прощаться, звалъ его къ себѣ, и просилъ о продолженій знакомства, что также было сдѣлано и со стороны Вольдемара, а Змѣйскій смѣялся, напомнилъ о ссорѣ съ Райскимъ, говоря Прагину, что онъ на Никанора ни мало не сердитъ.
Когда Прагинъ уѣхалъ, то Змѣйскій и Петръ Николаичь были приведены въ немалое удивленіе, вспомнивъ съ какимъ жаромъ неопытный и, какъ бы обвороженный Вольдемаръ, обманутый притворствомъ Ижорскаго, былъ преданъ ему.
"Если уже Прагинъ защищаетъ такъ сильно Алексѣя Васильича, сказалъ Змѣйскій, то чтожь Никаноръ еще болѣе преданный ему и, имѣя характеръ гораздо довѣрчивѣе Вольдемарова?
— Да! отвѣчалъ Петръ Николаичь нѣсколько задумчившись, но впрочемъ Валерьянъ Александровича нѣтъ ли тутъ, какъ думати. я, причины особенной, которая заставляетъ какъ Прагина, такъ и Райскаго заступаться съ такимъ жаромъ за обманщика Ижорскаго.
"Ты вѣрно думалъ о любви, или сказать яснѣе, по характеристикѣ Ижорскихъ, о сѣтяхъ, разставленныхъ Маріею для уловленія неопытности. —
— Что же тутъ страннаго, развѣ не можетъ случиться этого, сказалъ Славинъ тономъ довольно утвердительнымъ.
"Точно, любезнѣйшій Петръ Николаичь, это можетъ случиться очень легко и я въ этомъ съ тобою согласенъ, слѣдственно надобно постараться узнать объ этомъ. —
— Да. И тогда уже, добрый Валерьянъ, принять дѣятельнѣйшія мѣры для спасенія какъ Никанора такъ равно и друга его Вольдемара. Но только надобно сдѣлать главное; употребить всѣ мѣры, чтобы Прагинъ, какъ другъ Райскаго, непремѣнно былъ на сторонѣ нашей.
Они долго говорили объ этомъ, наконецъ положили себѣ за непремѣнный обѣтъ привести въ исполненіе предпринятое намѣреніе. Дай Богъ, чтобъ имъ удалось сдѣлать оное, а теперь вспомнимъ нашего влюбленнаго.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ.
правитьЕсли кого нибудь называютъ влюбленнымъ, слѣдственно называютъ и мечтателемъ. Никаноръ влюбленъ — слѣдственно онъ и мечтатель. Мечты для влюбленнаго все то же, что пылкое воображеніе для поэта, или общія мѣста для словоохотнаго оратора. Никаноръ, подобно каждому влюбленному, въ которой день не видалъ предмета любви своей былъ скученъ, задумчивъ, даже сердитъ, и если кто могъ развлекать его, то это былъ его другъ Вольдемаръ. Съ однимъ Прагинымъ дѣлилъ Райскій время скуки своей, открывалъ ему сердце, душу, намѣренія. Отецъ Никанора хотя иногда и замѣчалъ разсѣянность или скуку сына своего и спрашивалъ о причинѣ оной, то Никаноръ въ тужь минуту принималъ видъ принужденной веселости и отвѣчалъ лаконически: (хотя совѣсть за это сильно терзала его) ничего……. такъ… вамъ, папинька, такъ показалось….. Старый Райскій, видя въ тужь минуту веселый видъ сына своего и, не считая оный за принужденный: онъ зналъ всегдашнюю откровенность Никанора, тотчасъ прекращалъ вопросы свои и обращалъ разговоръ на предметы другіе. Такъ любовь играетъ смертными. Она возмущаетъ тишину сердца; спокойную душу приводитъ въ волненіе; откровенность дѣлаетъ молчаливѣе; самую невинность обращаетъ въ опытность!….
Влюбленный Райскій, бывъ всегда и во всемъ откровеннѣе съ Вольдемаромъ, не преставалъ, упоенный надеждою, мечтать о счастіи будущаго, о восторгахъ любви, о блаженствѣ жизни супружеской. Онъ, читая древнихъ и новыхъ нашихъ и иностранныхъ поэтовъ и прозаиковъ всегда въ нихъ болѣе всего восхищался тѣмъ, гдѣ только говорили они о счастіи семейственномъ. Такъ, читая онъ нашего незабвеннаго въ Исторіи Литтературы и уважаемаго Русскими и иностранными учеными В. А. Жуковскаго, всегда былъ внѣ себя отъ радости при чтеніи слѣдующаго мѣста изъ сочиненіи этого мужа[1].
"Семейство есть тихое, сокрытое отъ людей поприще, на которомъ совершаются самые благородные, самые безкорыстные подвиги добродѣтельнаго. Здѣсь человѣкъ одинъ, всѣ призраки исчезли; онъ дѣйствуешь безъ свидѣтелей въ кругу знакомцевъ слишкомъ короткихъ, слѣдственно для него нестрашныхъ; не можетъ удивлять ложнымъ блескомъ, не слышитъ рукоплесканій, онъ можетъ наслаждаться единымъ, скромнымъ, для другихъ непримѣтнымъ, но сладостнымъ и неотъемлемымъ счастіемъ. Здѣсь онъ снимаетъ съ себя заимственные покровы, свободно и предается естественнымъ своимъ склонностямъ, никому кромѣ себя не даетъ отчета, и если я вижу его спокойнымъ, веселымъ, неизъмѣняемымъ въ тѣсномъ кругу любезныхъ, когда приходъ его къ супругѣ и дѣтямъ есть сладостная минута общаго торжества, когда отъ взора его развеселяются лица домашнихъ, когда, возвратясь изъ путешествія, приносишь онъ въ домъ свои новую жизнь, новую дѣятельность, новое счастіе, когда замѣчаю окрестъ его порядокъ, спокойствіе, довѣренность, любовь тогда рѣшительно говорю: онъ добръ, онъ счастливъ.
Быть счастливымъ есть наслаждаться самимъ собою; гдѣ же сіе счастіе, какъ не въ семействѣ? И что его источникъ какъ неспокойное, невинное, доброе сердце?
«Ты ищешь вѣрнаго счастія? посчитай обязаннымъ быть дѣятельнымъ для пользы отечества; но лучшія твои наслажденія, но самыя драгоцѣнныя награды твои да будутъ заключены для тебя въ недрѣ семейства. Если душа твоя невинна, если пылаетъ въ ней тихое пламя добра, то въ мирномъ семействѣ найдешь безмятежное, постоянное счастіе. Гдѣ можешь любить съ такою полнотою, съ такою взаимностію, съ такимъ рвеніемъ самаго себя? Гдѣ можешь быть столь добродѣтельнымъ и столь непосредственно получать за добродѣтели твои воздаяніе? Гдѣ найдешь такихъ вѣрныхъ, согласныхъ съ тобою товарищей и въ радости и въ печали? Стремись воображеніемъ къ сему блаженству, когда его еще не имѣешь, образуй для него свою душу, помни, что онъ существуетъ для одного невиннаго, благороднаго, исполненнаго высокими чувствами сердца: благодѣтельная, животворящая мечта о немъ да будешь спутницею твоихъ юношескихъ дней!» —
Все это, что только сказано Жуковскимъ и другими о благополучіи жизни семейственной, было читаемо Никаноромъ съ особеннымъ восторгомъ. Онъ даже, тщательно вписывая мѣста эти въ альбомъ свой, старался ихъ выучивать, а когда только бывалъ наединѣ съ другомъ своимъ, то; вспоминая о Маріи Ижорской, всегда говорилъ ему: "что эта смертная, эта дѣва скромности достойна всякаго уваженія — она можетъ составить, упрочить, увѣковѣчить счастіе и благополучіе жизни. «Вотъ до какой степени утонченное кокетство Ижорской, прикрытое притворной скромностію и стыдливостію, а со стороны, отца ея честностію и подложнымъ благородствомъ души, могли, привязать къ себѣ Райскаго и вполнѣ заставить этого юношу уважать себя. —
Добрый, довѣрчивый, влюбленный Никаноръ, (какъ я сказалъ уже) считалъ себя на верху счастія, когда отдалъ письмо свое Маріи Ижорской и когда возвратившійся Андрей сказалъ ему съ каковымъ радушіемъ спрашивали объ немъ Ижорскіе. Онъ съ этого времени еще болѣе сталъ привязанъ къ Маріи: ибо это самое увѣрило его вполнѣ въ расположеніи къ нему дочери Алексія Ваѣйльича. Она, какъ теперь видно, говорилъ Райской своему другу, о письмѣ моемъ не сказала отцу своему, это доказываетъ его зовъ, его обхожденіе съ Андреемъ. Ахъ, Вольдемаръ, добрый Вольдемаръ, кто можетъ въ мірѣ семъ быть счастливѣе меня? Съ чѣмъ можно сравнишь любовь Маріи! ея нѣжность, ея душу, — на землѣ нѣтъ существа, которое бы было подобно или въ чемъ нибудь походило бы на несравненную Марію!» — Такъ Райскій, упоенный любовію своего сердца, которое любило впервые, и очарованный кокетствомъ, притворствомъ и обманами, съ Вольдемаромъ наединѣ предавался мечтамъ своимъ, давалъ волю воображенію своему и обольщенный надеждами, счастіемъ любви, не смотрѣлъ въ будущее — въ мрачное будущее, которое готовило для него много горестнаго.
Прошло три или четыре дня съ того времени, какъ Никаноръ отдалъ письмо Маріи. Любовь, нетерпѣніе, желаніе видѣть предметъ любви, сомнѣніе, точно ли Ижорская любитъ его, въ продолженіе этого времени волновали сердце Райскаго. Наконецъ въ слѣдующій же вечеръ рѣшился онъ ѣхать къ Ижорскимъ. Прагинъ одобрилъ намѣреніе друга, и Никаноръ съ душою, полной надеждами и любви, ровно въ шесть часовъ вечера былъ уже у дома Алексѣя Васильича.
"У себя ли почтеннѣйшій Алексѣй Васильичь? спросилъ Райской Катерину, встрѣтившуюся ему на самомъ крыльцѣ.
— Никакъ нѣтъ-съ…, былъ отвѣтъ учтивой горничной, низко поклонившейся Никанору Дмитричу — онъ сію минуту только что изволилъ уѣхать со двора.
У себя ли Марья Алексѣвна? Этого вопроса скромный и застѣнчивый Райскій сдѣлать былъ не въ состояніи; но проницательная въ таковыхъ случаяхъ Катерина вывела изъ затрудненія нашего влюбленнаго. Она въ тужъ минуту подбѣжала къ дверямъ, съ скоростію разстворила оныя и со всею учтивостію просила Райскаго пожаловать, говоря: барышня у себя. Райскій, ободренный догадкою и проворствомъ служанки, вошелъ въ переднюю, гдѣ сидѣвшій лакей снялъ съ него шубу, отворилъ дверь въ слѣдующую комнату, а Катерина въ это время побѣжала увѣдомишь Ижорскую о пріѣздѣ Никанора Дмитрича. Ижорская въ ту жь минуту поспѣшила встрѣтишь его вошедшаго уже въ залъ.
"Здоровы ли вы? Какъ проводили время? Что вы у насъ такъ долго не были? Здоровъ ли господинъ Прагинъ? и проч. и проч. были вопросы Ижорской. Райскій, ободренный пріемомъ этимъ, со всею вѣжливостію ловкаго, свѣтскаго Человѣка старался отвѣчать на оные и Марія, какъ ловкая кокетка, непримѣтно, между разговорами, съ Райскимъ была уже въ гостиной.
Никаноръ наединѣ съ Маріею.
Когда мы любимъ страстно, любимъ впервые, и наступаетъ минута, въ которую будемъ въ первый разъ наединѣ съ предметомъ любви нашей, тогда насъ объемлетъ невольно смятеніе и трепетъ. Мы какъ будто бы страшимся не перенесши своего счастія, или предчувствуемъ, что столь милая надежда не можетъ исполниться, Особливо же если любимъ еще со всею скромностію, со всѣмъ чистосердечіемъ юности, то первое уединенное свиданіе приводитъ насъ въ какое то безпокойство, какъ часъ разлуки съ любезными нашему сердцу. Въ такомъ состояніи былъ въ эту минуту Никаноръ. Другой опытнѣе, практикованнѣе Никанора, быть можетъ, минуту эту назвалъ бы счастливѣйшею минутою жизни своей; но Райскій — ахъ! Райскій былъ подобенъ невинности…… Одинъ страхъ, одна чистая, нравственная любовь, одно уваженіе къ предмету страсти еврей, владѣли душей его. Его мысли, его намѣренія были идеальныя, неземныя, благородныя. Онъ не помышлялъ о вещественномъ, о нѣгѣ, о упоеніи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ижорская съ своей стороны, быть можетъ, по страсти къ кокетству по. въ душѣ своей и негодовала на Райскаго за его застѣнчивость, за его скромность, но, зная характеръ его и выдерживая роль притворства, обходилась съ нимъ съ скромностію, свойственною всѣмъ кокеткамъ.
Отъ разговора о разныхъ предметахъ, какъ бы нечувствительно перешли они къ разговору о письмѣ.
"Вы меня, Никаноръ Дмитричь, крайне удивили письмомъ своимъ, начала Ижорская, принявъ видъ совершенной скромности. Возможно ли думать, чтобъ бѣдная дѣвушка, съ посредственнымъ воспитаніемъ, неодаренная ничѣмъ, могла обратить чье нибудь вниманіе на себя.
— Ахъ, Марья Алексѣева, отвѣчалъ Райскій въ сильномъ энтузіазмѣ, зачѣмъ вы столь предъ другими унижаете себя. Нѣтъ, это уже слишкомъ много; я не знаю, найдется ли теперь другая особа изъ пола вашего, которая могла превзойти васъ совершенствомъ образованія, наружнымъ даромъ природы, умомъ.
"Полноте, полноте! Никаноръ Дмитричь, сказала Ижорская, перебивъ его вы уже слишкомъ разхвалили меня, или, быть можетъ, ваши комплименты, ваши мадригалы должна я принимать за эпиграммы.
Послѣднія слова эти сказала она, возвысивъ голосъ и глаза свои пристально устремивъ на Райскаго. — Будто увѣрены, Марья Алексѣева, началъ Никаноръ, я даже и думать не смѣлъ о двусмысленности: ибо все сказанное мною заключаетъ въ себѣ такую же истину, какъ днемъ свѣтитъ солнце, а ночью луна.
"Безъ сравненій, безъ сравненій, господинъ Райскій, отвѣчала Ижорская, нѣжно улыбаясь, и какъ будто бы этой улыбкой хотѣла болѣе ободришь робкаго влюбленнаго юношу.
Она не ошиблась. Райскій, замѣтивъ эту улыбку, ясно выражающую благосклонность къ нему, сдѣлался если не смѣлѣе, то по крайней мѣрѣ гораздо разговорчивѣе. Онъ даже рѣшился говоришь о письмѣ своемъ.
"Марья Алексѣвна, началъ Никаноръ, ободренный благосклонностію и я чувствую вполнѣ передъ вами дерзость мою, нахожу виноватымъ себя и не знаю, будетъ ли возможность заслужить мнѣ прощеніе отъ васъ Если только я могу за служить, могу получить оное, то скажите мнѣ, чѣмъ я могу снискать оное, чѣмъ…..
— Помилуйте, помилуйте! Никаноръ Дмитричь, сказала Ижорская, скоро перебивъ его, вы меня крайне удивляете этимъ, я не знаю причины, которая заставляетъ васъ такъ объясняться со мною, не постигаю оной и вы простите меня, если я откровенно скажу вамъ, что принятый вами тонъ обращенія кажется для меня обиднымъ: ибо если и сдѣлали бы вы мнѣ какую нибудь непріятность или огорченіе, то вѣрно оное бы случилось безъ малѣйшаго со стороны вашей умысла; одна бы нечаянность могла быть причиною онаго, а тогда возможно ли было бы сердиться на васъ?
"Нѣтъ, Марья Алексѣвна, это уже слишкомъ много. Ваша снисходительность, ваша доброта сердца, какъ вижу я, не имѣютъ границъ. Скажите, можно ли кому нибудь быть еще дерзче, какъ я — и если что можетъ извинить меня, то это только то, что это сдѣлано невольно. Я долго не рѣшался исполнить намѣреніе свое, долго колебался, призывалъ на помощь разсудокъ, но чтожь?… Я вижу — онъ слабъ, не въ состояніи противиться волѣ сердца, и я невольно, повинуясь голосу страсти, рѣшился написать письмо къ вамъ…..
— Если вы, Никаноръ Дмитричь, считаете себя виноватымъ въ отданіи письма мнѣ, то я откровенно скажу вамъ: если все то, что только я прочла въ ономъ, сказано вами отъ чувствъ, то въ такомъ случаѣ скажите, кто можетъ сердишься на насъ?… Какая смертная можетъ питать неудовольствіе къ вамъ?… Ахъ, Никаноръ Дмитричь, не уже ли я столько счастлива, что желанія мои могутъ быть исполнены? Не ужели…
Тушъ Райскій скоро прервалъ Марію, въ жару энтузіазма вскочилъ онъ съ своего мѣста, схватилъ руку ея и, какъ бы ободренный волшебною силою, сказалъ ей:
«Марія, неоцѣненная Марія! простите дерзости моей, простите тому для котораго вы дороже всего въ мірѣ семъ, который васъ любитъ, обожаетъ, который живетъ одними вами, душа котораго предана однимъ вамъ, простите меня, несравненная смертная, я умоляю васъ: неотвергайте любви моей, не дѣлайте меня несчастнымъ, скажите мнѣ, могу ли я, упоенный любовію, очарованный вашими прелестями, слышать изъ ангельскихъ устъ вашихъ взаимное: люблю!… Ахъ! съ чѣмъ бы тогда могло сравниться счастіе мое? какой изъ смертныхъ не. сталъ бы завидовать Никанору!…
Ижорская, какъ по врожденному свойству женщинъ къ кокетству и притворству, такъ равно и по практикѣ въ Овидіевой наукѣ, хладнокровно слушала монологъ влюбленнаго юноши; когда же оный былъ конченъ имъ, то Марія, какъ бы преданная восторгу любви, въ таковомъ же тонѣ, но только съ большею скромностію отвѣчала Райскому….
— Ахъ, Никаноръ Дмитричь, (въ это время, когда только Ижорская начала говорить, Никаноръ опустилъ руку ея и сѣлъ на прежнее мѣсто) если я столько счастлива, что сердце мое, избравъ васъ предметомъ любви своей, необольщено обманчивою надеждой и вы также любите меня, то чего теперь въ мірѣ семъ я должна желать болѣе; что еще можетъ жизнь мою дѣлать пріятнѣе, усладительнѣе? Ахъ, счастье, счастье! какъ ты иногда неожиданно посѣщаетъ насъ, какъ иногда самыя мечты наши, самыя желанія. могутъ быть существенны, удобоисполняемы!
Когда Марія говорила это, щеки ея горѣли, голосъ дрожалъ и вся она походила на иступленіе.
Если приближеніе давно желаемаго счастія наводитъ на влюбленныхъ неизъяснимое безпокойство, то какое должно быть состояніе сердцу, когда, неожиданно, безъ всякой даже надежды, мы вдругъ видимъ возможнымъ для себя все, что только можно получить отъ любви. Въ таковомъ состояніи было въ эту минуту сердце Никанора. Онъ слышалъ изъ устъ Маріи почти признаніе въ любви. Она сказала ему, что сердце ея избрало его предметомъ любви своей.
Какой юноша, слышавъ это, не будетъ внѣ себя и эту счастливую минуту не назоветъ счастливѣйшею минутою жизни своей; какой мущина, если бы даже онъ не любилъ такъ какъ любилъ Никаноръ, былъ въ эту минуту спокоенъ. — Ахъ, дѣвы, дѣвы! какую магическую силу имѣютъ слова ваши; какъ они внятны сердцамъ, какъ они могутъ волновать оныя. Я не знаю, кто теперь въ жизни влюбленнаго мущины имѣетъ болѣе власти надъ нимъ — самоуправная, непреклонная судьба, или и хитрость и притворство женщины.
Но пусть рѣшаютъ это Психологи, а мы обратимся къ Никанору и Маріи.
Они еще довольно долго говорили между собою и предметомъ разговора ихъ была любовь. Райскій, восхищенный признаніемъ Маріи, походилъ болѣе на иступленнаго, нежели на человѣка, одареннаго разсудкомъ и способностію мыслить и разсуждать; чтожъ касается до Ижорской, то она, подобно каждой изъ женщинъ въ минуту притворства, плакала, скучала, увѣряла въ вѣрности я давала клятвы, требовала оныхъ. Питомецъ Мельпомены гораздо слабѣе, разыграетъ ту ролю, для которой способенъ онъ отъ самаго рожденія, нежели всякая изъ женщинъ ролю кокетства, притворства, увѣренія въ любви.
На стѣнныхъ часахъ звонкой колокольчикъ ударилъ десять часовъ и въ сердцѣ Никанора печально отозвались звуки эти. Еще печальнѣе, еще унывнѣе было лице Маріи; ея глаза были потуплены въ землю и она въ эту минуту походила на меланхолію, склонившуюся на урну, поставленную надъ гробомъ дружбы. Влюбленнаго Райскаго хотя сильно огорчало настоящее положеніе Маріи, но минута прощанія уже наступила и онъ, сколько довольный самимъ собою и признаніемъ въ любви, столько же обеспокоенный разлукой, долженъ былъ покориться необходимости оставить домъ Ижорскаго.
Они простились съ тѣмъ же жаромъ платонизма, какъ нѣкогда Bepтеръ прощался съ Шарлотою. Никаноръ въ восторгѣ любви цѣловалъ руку Маріи. — Марія цѣловала Никанора…. Но поцѣлуи эти при всемъ пламени своемъ, при всей горячности сердца Райскаго были чисты, непорочны, невинны. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Глава четвертая.
правитьМолодая дѣвушка, приближаясь къ шестнадцатилѣтнему возрасту, обыкновенно чувствуетъ какую-то пустоту въ душѣ, чего-то ожидаетъ, не можетъ объяснить сама себѣ своихъ желаніи; часто задумывается; она чаще смотрится въ зеркало, болѣе заботится о своемъ нарядѣ, хотя не знаетъ такого человѣка, котораго хотѣла бы плѣнить. Но дѣвица, пережившая главный періодъ жизни своей, то есть — потерявшая стыдъ и невинность, дѣлается кокеткой и во всѣхъ случаяхъ дѣлаетъ все хладнокровно, Съ притворствомъ и съ расчетомъ…. Такъ и Ижорская, напрактикованная кокетствомъ, старалась во всемъ обманывать добраго Райскаго, разставлять сѣти для него и дѣлать все только по однимъ расчетамъ.
Она по уѣздѣ Никанора была внѣ себя отъ радости. „Онъ меня любитъ, говорила она себѣ, любитъ совершенно, теперь только не должно разочаровывать его, свои поступки должно соображать съ поступками Никанора, твердить ему объ одной идеальной любви, увѣрять въ вѣрности, однимъ словомъ, въ глазахъ его быть страстно влюбленной, мечтательницею.“ — Въ этихъ и подобныхъ сему мысляхъ засталъ Марію отецъ ее, пріѣхавшій вскорѣ послѣ того какъ уѣхалъ Никаноръ. Ижорской съ своей стороны былъ также радъ, услышавъ отъ дочери своей о объясненіи Райскаго. Онъ по выслушаніи совѣтовалъ ей со всею словоохотливостію своею поступать послѣ сего, какъ можно осторожнѣе и не упускать ни малѣйшаго случая, гдѣ оказать можно привязанность свою къ Райскому.
Но что же Никаноръ по пріѣздѣ своемъ домой?
Ахъ! влюбленный Никаноръ былъ теперь подобенъ тому мореплавателю, который на суднѣ своемъ, обуреваемомъ стихіями природы, былъ близокъ къ потопленію, а наконецъ, спасенный судьбою и случаемъ, благополучно достигаетъ берега и къ тому же берега отчизны своей, на которомъ встрѣчаетъ его мать, отецъ, сестра и драгоцѣннѣйшій предметъ любви его. Такъ и Райскій, встрѣченный Вольдемаромъ въ порывѣ радости и исполненія желаній своихъ, походилъ на того мореплавателя, который у берега отчизны спасенъ отъ челюстей смерти.
Прагинъ съ удовольствіемъ выслушалъ разсказъ друга своего о призваніи Ижорской въ любви и, какъ вѣрный другъ Райскаго, желалъ ему отъ чистаго сердца исполненія всѣхъ желаній.
Кто любилъ самъ и слышалъ признаніе изъ устъ предмета любви своей, тотъ знаетъ въ. каковомъ расположеніи духа эта ночь была проведена Райскимъ. О любовь! ты подобна деспоту Востока, малѣйшему мановенію котораго повинуется все. Ты болѣе нежели царица чувствъ нашихъ, болѣе нежели самая судьба!…
Прошелъ день отъ того времени, какъ Райскій признался Маріи въ любви. Скука, какое-то нетерпѣніе, желаніе видѣть Ижорскую, волновали душу влюбленнаго Никанора. Все, что онъ не дѣлалъ, все, что неокружало его, не могло разсѣять и истребишь мечты о Маріи. Желаніе видѣть скорѣе прелестную Ижорскую было для Никанора желаніемъ непобѣдимымъ. Минуты, часы казались для него днями и если что могло утѣшать и разсѣивать Никанора, то это были бесѣды съ Вольдемаромъ и воспоминаніе о признаніи Маріи.
Свиданія между влюбленными продолжались и какъ бываетъ въ таковыхъ случаяхъ, то они бывали иногда довольно часты, а иногда и рѣдки. Никаноръ, какъ влюбленный страстно первый прибѣгнулъ къ переписки. Должность Меркурія въ этомъ случаѣ была имъ возложена на расторопнаго Андрея, который какъ вѣрно, такъ и аккуратно исполнялъ оную.
Не будетъ излишнимъ, добрые читатели, какъ для васъ, такъ и для этой романической мелодрамы, если я выпишу изъ доставшагося мнѣ домашняго журнала нѣкоторыя письма нашего Вертера-Никанора. Они еще болѣе покажутъ намъ, какъ сильно и страстно этотъ отъ природы добрый юноша любилъ Ижорскую, и что любовь его не была страсть буйная, чувственная — но чистая, нравственная, идеальная!
Чье сердце изъ васъ, добрые Читатели мои, любило такъ какъ Никанорово, то оно оцѣнитъ этого прекраснаго юношу, его языкъ любви будетъ понятенъ ему, будетъ языкомъ Петрарки!….
„Я теперь одинъ, добрая, прелестная Марія! я теперь одинъ — и скука, какъ тяжелый грузъ налегла на сердце мое; мучительная тоска сдѣлалась собѣседницей моей; — -- ахъ! несравненная Марія! кому теперь открою я мечты мои, чью руку, какъ нѣчто священное, приложу къ устамъ моимъ; чьи ласки, какъ божественный даръ неба, облегчатъ уныніе мое; чьи гармоническіе звуки мелодическаго голоса скажутъ мнѣ: я люблю тебя!“. Теперь я, въ эту минуту, — какъ сирота на чужбинѣ, — какъ невольникъ въ душныхъ стѣнахъ темницы, — какъ безпріютный съ однимъ мученіемъ въ сердцѣ провожу безъ тебя время, котораго каждая минута кажется для меня Долгимъ, продолжительнымъ днемъ…. Марія, ангелъ мой, пиши ко мнѣ чаще — это будетъ для меня отрадою въ тоскѣ моей….. услажденіемъ небеснымъ, пищею благотворительства. Умоляю тебя всѣмъ святымъ не забывай меня; надежда на вѣрность твою будеть для меня сладостной отрадой, а вѣрность твоя усладишь жизнь мою…..
Радость души моей!… Я тебѣ ввѣрилъ себя, произнесъ клятву быть вѣрнымъ — отплати мнѣ тѣмъ же и я сочту себя счастливѣйшимъ изъ смертныхъ. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марія, ангелъ мой! самый воздухъ, которымъ дышу я — есть только ты; повѣрь мнѣ, что ничто въ мірѣ семъ не можетъ мнѣ замѣнить тебя — всѣ совершенства, все блаженство жизни моей составляешь одна ты. Если ты не вѣришь словамъ моимъ, другъ души моей, то клянусь тебѣ всѣмъ, что есть только, свято. Ты мой геній-хранитель, тобой живетъ и будетъ жить душа моя, тобой только одной очаровано сердце мое. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Повѣрь мнѣ, существо мною обожаемое — ни одна смертная не тронетъ сердца моего, ни чей образъ не возмутитъ души моей. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Марія! скажи мнѣ чѣмъ разсѣять тоску; въ чемъ и гдѣ найти мнѣ безъ тебя радость? Родные, знакомые, занятія, самое дружество не въ состояніи перемѣнить меня, печаль, — какъ злой тиранѣ ежеминутно мучитъ меня и я не въ состояніи преодолѣть ее. Добрая Марія! научи меня быть равнодушнѣе, но нѣтъ, я не хочу этого, а ежели хочешь ты платить мнѣ за страданія мои, то плати вѣрностью, плати тою же любовію — и тогда уже я назову себя совершенно счастливымъ.
Теперь одна отрада моя: мечтать о тебѣ — обожаемая Марія! воспоминать былое и утѣшаться надеждою, что милая Марія никогда не забудетъ меня, не перемѣнитъ чувствъ своихъ, что слова ея: „быть вѣрной до могилы, до послѣдняго издыханія!-- были и будутъ святая истина.
Послѣ этихъ и нѣкоторыхъ еще писемъ, писанныхъ Никаноромъ къ Ижорской, онъ вскорѣ получилъ письмо отъ нее, въ которомъ она всѣми возможными клятвами увѣряла его въ любви. Жаль, что письмо это не найдено, а также растеряны и письма нашего влюбленнаго.
Марія, обожаемая Марія! могу ли я вѣрить своему счастію? Ты меня любишь, ты плачешь обо мнѣ. О блаженство! о счастіе земное!…. Какую радость принесло мнѣ письмо твое — это неизъяснимо, нѣтъ словъ въ языкѣ нашемъ, чтобъ передать оное бумагѣ — одна душа, одно сердце могутъ чувствовать это, могутъ вполнѣ понимать!
Середина и конецъ письма этого стерты: ибо оригиналъ былъ писанъ карандашемъ.
Марія! если бы мнѣ кто нибудь предлагалъ всю славу свѣтской жизни, весь блескъ величія и почестей, все богатство Креза, или Лукулла, и извѣстность Александра — побѣдителя Востока, но только вмѣстѣ съ этимъ потребовалъ бы, чтобъ я отказался отъ тебя, то клянусь тебѣ всѣмъ, что только существуетъ святаго въ мірѣ, обитаемомъ смертными — я бы отказался, я бы презрѣлъ этимъ, и у могъ бы драгоцѣнной Маріи сталъ просишь о ея любви ко мнѣ, о ея вѣрности; сталъ бы умолять, чтобъ только она одна не покидала меня, чтобъ была со мною вмѣстѣ и тогда сказалъ бы каждому: я теперь-счастливъ!“ — -- Ахъ, ангелъ мой, я до тѣхъ поръ, пока не зналъ тебя, пока сердце мое не было упоено любовію, — былъ ко всему равнодушенъ, не дорожилъ жизнію, ничто особенно не привязывало къ оной — но теперь, каждое мгновеніе, каждый часъ дорогъ для меня, и отъ чего же?… Отъ того, что я обожаю тебя, отъ того, что ты для меня дороже всего въ мірѣ семъ; дороже славы, счастія, почестей, богатства. Ты для меня все, что можетъ веселить, счастливить. . . . . . Сновидѣнія, мечты наяву, когда я дома, въ гостяхъ, или при занятіяхъ мечтается мнѣ одна ты — ты то божество въ мірѣ семъ, которому молится душа моя, которымъ живетъ сердце мое! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ алая денница веселитъ путника какъ свобода облегчаетъ сердце невольника; какъ благословеніе матери пріятно сыну; какъ свиданіе изгнанника съ родными наполняетъ сердце радостью; — такъ ты, сокровище мое, дорого для души моей! Безъ тебя всѣ радости свѣта, всѣ бесѣды друзей, все радушіе родныхъ омрачено печалію, одѣто въ трауръ; а съ тобой — самая печаль, самыя бѣдствія могутъ казаться сноснѣе, могутъ быть легче! Ахъ дождусь ли я того свѣтлаго дня въ жизни моей, въ которой обожаемую Марію прижму къ сердцу моему; возсіяетъ ли для меня заря этого свѣтлаго, дня, и скоро ли рука моя сожмешь предъ алтаремъ Всевышняго руку той, о которой ежеминутно мечтаю я? Скоро ли я предъ всѣми и каждымъ назову моею — звѣзду любви моей, — звѣзду моего счастія…
Рай души моей! неоцѣненная Марія!… Вотъ всѣ встрѣчаютъ Новый годъ; всѣ поздравляютъ съ онымъ другъ друга; всѣ желаютъ другъ Другу счастія, богатства, новыхъ радостей; всѣ стараются извлекать новыя выгоды отъ новыхъ дѣлъ; начатыхъ въ первой или во второй день Новаго года; всѣ желаютъ какъ себѣ, такъ и другимъ лучшаго, пріятнаго, полезнаго; а я, что пожелаю моей Маріи? … Я пожелаю ей всего того, чего только бы могла желать нѣжная мать любимому сыну; а подарю ее: — новою клятвою, новымъ увѣреніемъ въ любви, и пусть съ сего Новаго года вѣрность моя предъ достойною того Маріею будетъ новымъ залогомъ…. Что же касается до моей тоски, до моей скуки, то оную и самый Новый годъ — этотъ радостный для всѣхъ день, не изгналъ изъ сердца моего.
и прочіе.
На письмо это были отъ Ижорской присланы Никанору стихи, которые сохранились въ бумагахъ влюбленнаго юноши; что же касается письма, то оное не найдено.
Стихи эти хотя и извѣстны читателямъ, но не будетъ излишнимъ, если будутъ напечатаны и здѣсь.
Гдѣ ты, тамъ солнышко свѣтлѣе,
Милѣй природы красоты.
Зефиръ игривѣе, рѣзвѣе
Душистѣй травы тамъ, гдѣ ты!
Гдѣ ты, тамъ добрыхъ ожиданій
Сбылись прекрасныя мечты.
Предѣлъ надеждъ, конецъ желаній —
Одно тамъ счастіе, гдѣ ты!
Гдѣ ты, тамъ сердце постигаетъ,
Весь блескъ небесной красоты;
И несчастливецъ отираетъ
Слезу печали тамъ, гдѣ ты!
Гдѣ ты, тамъ горе и страданья
Исчезли самые слѣды:
Тамъ полно все очарованья,
Тамъ все блаженствуетъ, гдѣ ты!
Въ низу стиховъ этихъ, рукою Ижорской, было приписано: „Хотя милый Никаноръ, посылаемые къ тебѣ стихи и не моего сочиненія; и но они написаны сходно съ чувствами души моей — это самое присудило меня выписать ихъ изъ Дамскаго журнала и послать къ тебѣ при письмѣ этомъ!“
Прочія письма влюбленнаго Никанора растеряны, чтоже касается до писемъ Ижорской; то оныя не отысканы и авторъ, такъ какъ описываетъ произшествіе истинное, случай жизни, случившійся съ другомъ его, то онъ не осмѣлился предъ публикою письма, написанныя ямъ самимъ, выдавать за тѣ, которыя будто бы написаны были Ижорскою. Читатели же изъ нѣсколько писемъ Райскаго могутъ видѣть, съ каковымъ жаромъ пламенной любви этотъ юноша любилъ Марію, сколь сильно было очаровано сердце его и какъ душа его была предана этой вѣроломной дѣвѣ! Чтоже касается до содержанія писемъ Ижорской, то оныя хотя и дышали любовію, вѣрностію, преданностію; но все это было высказано языкомъ обмана, языкомъ свойственнымъ женщинамъ-кокеткамъ.
О женщины! Женщины! вы всегда бываете сами виною того, чтобъ! относиться объ васъ со стороны! самой невыгодной; думать объ васъ какъ о жалкихъ твореніяхъ, созданныхъ не для украшенія природы, но для пагубы человѣка — для пагубы мущинъ. Скажите, какой демонъ, всего безнравственнаго» всего порочнаго, всего чувственнаго такъ самоуправно правитъ характерами вашими; какой идолъ всего презираемаго добродѣтелью, скромностію, истиною — ваше божество, которому вы, — плѣненная порочнымъ, приносите жертвы свои; скажите, не ужели, священная Природа — эта общая мать наша, направляетъ намѣренія ваши къ цѣли презрѣннаго обмана; не ужели она сама захотѣла погубить лучшее твореніе свое? Нѣтъ, она въ этомъ случаѣ невинна. Вы сами — жалкія, слабыя творенія погубили самихъ себя, а съ этимъ вмѣстѣ погубили человѣчество, вовлекли его въ бѣздну несчастій, въ пропасть бѣдствій! — -- Вы сами, отдавши себя демону пороковъ, захотѣли совратиться съ пути добродѣтели, намѣренія свои направлять къ презренной лжи, къ ненавистному обману, и цѣлію своею имѣть одно притворство! О дѣвы, дѣвы! вы адъ сердцамъ, вы деспоты наши, вы тираны, демоны, ниспровергающіе все лучшее, все высокое и превращающіе въ жалкой хаосъ благороднѣйшія намѣренія мущинъ. Ваши обманы, ваше кокетство сдѣлали священнѣйшую и благороднѣйшую страсть идоломъ низкихъ средствъ, цѣлію выгодъ, наслажденіемъ чувственности!….
Глава пятая.
правитьПрошло болѣе трехъ мѣсяцевъ отъ того времени, какъ началась переписка между Никаноромъ и Маріею. Во все это время, Ижорская искусная въ притворствѣ, съ успѣхомъ играла роль свою; а Райскій болѣе и болѣе привязывался къ ней сердцемъ, любилъ пламеннѣе и единственнымъ желаніемъ его было соединишь судьбу свою съ судьбою Mapiи. Чтоже касалось до Алексія Васильича, то онъ также какъ и дочь его разыгрывалъ предъ отцомъ Райскаго съ свойственнымъ ему притворствомъ роль обмана. Отецъ Никанора болѣе нежели уважалъ его, и при всей проницательности своей не могъ во все время знакомства своего узнать характеръ Ижорскаго. Правду сказать, что хотя иногда, и слышалъ онъ отъ нѣкоторыхъ изъ знакомыхъ своихъ довольно съ невыгодной стороны на счетъ своего знакомца Ижорскаго, но при встрѣчѣ съ нимъ всегда разувѣрялся въ противномъ и еще болѣе и болѣе начиналъ уважать его. Къ тому же для обманщика Ижорскаго благопріятствовало еще то, что отецъ Райскаго, если что и слышалъ объ немъ невыгодное, то оное говорили такіе изъ знакомыхъ его, съ которыми самъ онъ не былъ такъ коротко знакомъ, какъ съ Александръ Васильичемъ. Надобно къ тому же сказать, что у отца Никанорова было главною чертою характера то, что онъ не вѣрилъ словамъ тѣхъ людей, которыхъ мало звалъ самъ, или не удостовѣрялся собственнымъ опытомъ въ дурныхъ поступкахъ сего человѣка, про котораго говорили ему. Слѣдственно Ижорскому, при таковомъ свойствѣ характера стараго Райскаго при своей проницательности и оборотливости было очень легко казаться въ глазахъ его человѣкомъ нравственнымъ. Это самое мало по малу знакомство ихъ дѣлало короче, отъ чего и Никанору было болѣе возможности бывать чаще у Ижорскаго. Онъ даже съ знакомства съ Алексѣемъ Васильичемъ рѣже сталъ ѣздишь къ нѣкоторымъ изъ старыхъ знакомыхъ своихъ, что многихъ заставило выговаривать ему и удивляться. Никто не могъ узнать настоящей причины оному и только, какъ уже извѣстно, одинъ искренній другъ его Вольдемаръ зналъ тайну эту. Догадки возрастали; толки увеличивались и наконецъ дошли оные до Змѣйскаго. —
Валерьянъ Александровичъ съ своей стороны безъ всякихъ розысковъ тотчасъ предположилъ въ умѣ своемъ истинную причину удаленія Райскаго отъ старыхъ знакомыхъ своихъ. И не ошибся. Но чтобъ болѣе быть увѣрену въ предположеніи своемъ, онъ въ то же время, какъ только услыхалъ объ этомъ, рѣшился видѣться или съ Прагинымъ или съ самимъ Райскимъ. Не имѣя ни малѣйшаго неудовольствія за горячность на сего послѣдняго, онъ счелъ за лучшее при первомъ удобномъ случаѣ заѣхать къ нему и допытаться, какая особенная причина заставляетъ Никанора забывать старыхъ знакомыхъ своихъ. Таковое намѣреніе Змѣйскаго, быть можетъ, покажется кому нибудь предосудительнымъ, и не спорю, но мало ли что можетъ происходить между товарищами или короткими знакомыми. Слѣдственно и Змѣйскій, какъ товарищъ Никанора и Вольдемара, могъ въ такомъ случаѣ поступитъ такъ, а къ тому же онъ съ знакомцемъ своимъ Славинымъ, желая спасти Райскаго отъ гибели, рѣшился узнать, во что бы то не стало, не влюбленъ ли Райской или Прагинъ въ дочь Алексѣя Васильевичѣ, и не эта ли самая причина, которая побуждаетъ Прагина столь горячо брать сторону Ижорскаго, а Райскаго такъ часто бывать у него..
Валерьянъ скоро привелъ въ исполненіе намѣреніе свое. Не прошло недѣли отъ того времени, какъ услыхалъ объ уединенной жизни Райскаго, рѣшился онъ заѣхать къ нему. Мы также, читатель, послѣдуемъ за нимъ и посмотримъ, узналъ ли онъ тайну сердца влюбленнаго Райскаго.
Когда Змѣйскій пріѣхалъ къ Райскому, то сей послѣдній былъ крайне удивленъ пріѣздомъ его: ибо онъ предполагалъ, (хотя Прагинъ и говорилъ ему, что Валерьянъ ни мало не сердитъ на него) что оскорбленный имъ Змѣйскій не захочетъ никогда быть знакомъ съ нимъ. Но видя вдругъ входящаго его въ комнату къ нему, онъ до того смутился, что и самовидцу трудно бы было описать положеніе его. Послѣ дружескихъ, со стороны Змѣйскаго привѣтствій, Райскій пришелъ въ прежнее положеніе свое, и, ободренный, просилъ извиненій у обиженнаго имъ товарища. Валерьянъ съ своей стороны со всѣмъ радушіемъ дружества просилъ Никанора прекратить разговоръ объ этомъ и обо всемъ позабыть. «Я и въ то время, говорилъ Змѣйскій, безъ малѣйшаго неудовольствія уѣхалъ отъ тебя, а также просилъ и Вольдемара, чтобы объ этомъ онъ сказалъ тебѣ. И такъ, любезнѣйшій Никаноръ, позабудь объ этомъ и не думай, чтобы я могъ сердишься на тебя. Я знаю характеръ твой: ты горячъ, слѣдственно и неудивительно, что могло случишься это.»
Наконецъ послѣ разговора о разныхъ предметахъ, Валерьянъ спросилъ Райскаго, когда былъ у нихъ Алексѣй Васильичъ. Надобно впрочемъ предувѣдомить читателя, что онъ въ этомъ случаѣ хотѣлъ, какъ говорится, вывести Райскаго изъ ума, а потому рѣшительно и неотступно сталъ спрашивать его.
«Скажи мнѣ, Никаноръ Дмитричь, началъ опять Змѣйскій, улыбаясь и послѣ слышаннаго отъ Райскаго отвѣта объ Ижорскомъ, что за особенная причина заставляетъ тебя такъ часто бывать у Алексѣя Васильича. Но впрочемъ не думай обмануть меня. Послѣднія слова эти были сказаны Валерьяномъ довольно протяжно, и онъ со всею возможною проницательностію смотрѣлъ на Никанора, какъ бы стараясь отвѣтъ его знать прежде нежели бы услыхалъ отъ него».
— Довольно странный вопросъ, отвѣчалъ Райскій, нѣсколько измѣнившись въ лицѣ.
"А! что это, любезнѣйшій, сказалъ Змѣйскій скоро, не давая Никанору придти въ себя, ты начинаешь конфузишься, измѣняться въ лицѣ. Э! э! Никаноръ Дмитричь, это не даромъ и слѣдственно то правда, что я про тебя знаю.
Эти слова еще болѣе заставили смутиться простосердечнаго Никанора. Онъ, не умѣя ни въ какомъ случаѣ быть хитрымъ, въ эту минуту былъ въ затруднительномъ положеніи, и не зналъ что отвѣчать неотступному и на этотъ разъ проницательному Змѣйскому. Наконецъ какъ бы пришедши въ себя, онъ сказалъ ему: — Я удивляюсь, любезнѣйшій Валерьянъ Александровичъ, тону разговора твоего и никакъ постигнуть не могу причины оному.
"Точно, точно, я очень вѣрю, говорилъ Змѣйскій, недовѣрчиво улыбаясь; — но скажи мнѣ, давно ли ты сталъ такъ скрытенъ? Это, кажется, случалось сь тобою очень недавно, то есть съ того времени, какъ познакомился съ Ижорскимъ, и — ли…. Тутъ Змѣйскій громко засмѣялся, схватилъ Никанора за руку, крѣпко сжалъ оную, трясъ и наконецъ, видя въ Райскомъ еще болѣе увеличивающееся смущеніе, сказалъ ему: "Полно, полно, Никаноръ Дмитричь скрывать отъ меня то, что ясно видно на лицѣ твоемъ. Я очень знаю причину смущенія, и то, что заставляетъ тебя прибѣгнуть къ скрытности.
Смущенный Райскій, а къ тому же и удивленный словами товарища, рѣшался уже сказать то, что было извѣстно одному другу его, какъ въ самую эту минуту вошелъ въ комнату къ нему Вольдемаръ. Разговоръ былъ прерванъ. Но не прошло десяти минутъ, какъ оный возобновился снова.
"Ну какъ же, Никаноръ Дмитричь, началъ Змѣйскій, поправляя смявшійся бантъ своего галстука, — ты и не хочешь откровенно сказать мнѣ о томъ, что и уже знаю.
— А когда ты знаешь, отвѣчалъ Райскій, слѣдственно зачѣмъ же спрашивать.
"Это такъ, правда твоя, но мнѣ бы хотѣлось, какъ старому товарищу твоему, услышать объ этомъ отъ самаго тебя.
— Да что, господа, сказалъ въ свою очередь Вольдемаръ, объ чемъ вы это говорите?
"Вотъ видишь ли, отвѣчалъ Змѣйскій, обращаясь къ Прагину, мы безъ тебя говорили объ Ижорскомъ; я спрашивалъ Никанора, какая причина заставляетъ его такъ часто бывать у Алексѣя Васильевича, и что же? не успѣлъ я докончить вопроса своего, какъ Никаноръ довольно примѣтно измѣнился въ лицѣ, я, за мѣтя это, сталъ неотступнѣе спрашивать его, но онъ, смущаясь, болѣе не могъ мнѣ сказать ничего.
— Такъ чтожъ изъ этого ты хочешь вывести, отвѣчалъ Прагинъ, тутъ, кажется, ничего нѣтъ особеннаго, чтобы заставляло дѣлать какія нибудь подозрѣнія, а къ тому же…
«Полно, полно, Вольдемаръ, сказалъ Змѣйскій, скоро перебивъ его — я зналъ еще прежде объ отвѣтѣ этомъ, и напрасно ты говорилъ оной. Но послушай, не будетъ ли стыдно обоимъ вамъ, если я скажу какая причина заставляетъ Никанора такъ часто бывать у Алексѣя Васильича»
— Скажи, скажи, сказалъ Прагинъ и Райской вмѣстѣ, взглянувъ другъ на друга.
«Хорошо, я скажу, но только съ уговоромъ: послѣ не запираться и. не говорить, что эта не правда»
— Будь увѣренъ, отвѣчалъ Райскій, что этого не будетъ и ты узнаешь все.
Валерьянъ, судя попервому смущенію Никанора, былъ теперь у вѣренъ вполнѣ въ предположеніи своемъ, что онъ влюбленъ въ дочь Ижорскаго и что эта хитрая обманщица умѣла неопытнаго юношу сдѣлать поклонникомъ своимъ. Это же самое подало поводъ сдѣлать ему рѣшительное заключеніе, что не Прагинъ, но Райскій былъ жертвой обмановъ презрѣннаго старика Ижорскаго.
"Ну и такъ, слушайте, я готовъ сказать вамъ, друзья мои, началъ Змѣйскій, что я знаю относительно Ижорскихъ и тебя, добрый Никаноръ. Алексѣй Васильичъ, какъ извѣстно, имѣетъ дочь, (при этомъ Словѣ Онъ взглянулъ на Никанора), дѣвицу въ цвѣтѣ лѣтъ, одаренную привлекательной наружностію, природнымъ умомъ, образованіемъ, а къ тому же, по врожденному свойству женщинъ — умѣющую плѣнятъ.
Лишь только Змѣйскій заговорилъ о дочери Ижорскаго, то Никаноръ въ эту минуту былъ подобенъ обвиняемому преступнику, которому читали приговоръ при открытыхъ дверяхъ судилища. Смущеніе, какойто трепетъ сердца, какое-то волненіе души владѣли имъ поперемѣнно въ эту минуту и черты лица его ясно сказали бы всякому, кто только въ это время не взглянулъ бы на него, что Марія Ижорская есть предметъ любви его. Такъ любовь весьма ясно выражается въ глазахъ каждаго, кто только любитъ истинно и любитъ впервые.
"Слѣдственно ясно теперь, говорилъ Змѣйскій, что заставляетъ Никанора Дмитрича такъ часто бывать у старика Ижорскаго, что его влечетъ туда, и отъ чего онъ оставилъ многихъ изъ старыхъ знакомыхъ своихъ. Ну теперь, скажете ли, друзья мои, что это ложь, неправда, клевета.
Райскій по окончаніи сказаннаго Змѣйскимъ былъ внѣ себя. Удивленіе, почему Валерьянъ знаетъ о любви его къ Маріи Ижорской, занимало всѣ мысли его, и онъ, не говоря ни слова, зачалъ ходишь взадъ и впередъ по комнатѣ. Чтожъ касается до Вольдемара, то онъ также съ своей стороны не менѣе Райскаго былъ занятъ предметомъ этимъ, также подобна ему хранилъ молчаніе, и если бы Валерьянъ не былъ тутъ и не прервалъ бы онаго, то можетъ быть, между Райскимъ и Прагинымъ продолжилось бы оно довольно долго. O чемъ это, друзья мои, задумались такъ, или хотите что нибудь выдумать и отпереться отъ истины. Не старайтесь объ этомъ и будьте увѣрены, что меня теперь ничто уже не разувѣришь въ противномъ.
— Помилуй, кто объ этомъ говоритъ тебѣ, отвѣчалъ Никаноръ, садясь на прежнее мѣсто свое, — но только меня занимаетъ теперь то, почему ты узналъ объ этомъ; почему прямо про меня, а не про Вольдемару сказалъ ты.
"Хорошо, я скажу тебѣ объ этомъ, но только признайся мнѣ торжественно, что ты точно влюбленъ въ Марью Алексѣеву.
Чистосердечный и вообще откровенный Никаноръ неотвязностію и наступательностію Валерьяна принужденъ былъ сказать ему истину. Когда же кончилъ, то Змѣйскій Разсказалъ ему, отъ чего онъ сдѣлалъ такое рѣшительное заключеніе о любви его къ дочери Алексѣя Васильича.
Райскій, ввѣривши тайну любви своей Змѣйскому, просилъ его никому не объявлять объ этомъ, говоря, что чрезъ это можетъ страдать честь Маріи, а также если узнаетъ объ этомъ отецъ ея, то старикъ этотъ, строгой въ правилахъ своихъ, будетъ негодовать на него.
Если бы кто другой, кромѣ Валерьяна, хотя и зналъ бы безнравственное поведеніе Ижорскаго, но не зналъ утонченной хитрости, употребляемой во всѣхъ поступкахъ его, то, слушая отъ добродушнаго Никанора таковыя мнѣнія объ Ижорскихъ, былъ бы крайне удивленъ этимъ; но Валерьянъ, зная совершенно характеръ Алексѣя Васильича удивлялся только тому, что простодушный Никаноръ, бывъ знакомъ столь долго съ Ижорскими, не могъ до сихъ поръ хорошо звать правила и характеръ какъ старика этого такъ и его дочери.
Наконецъ вскорѣ послѣ разговора; обращеннаго на другіе предметы, Валерьянъ уѣхалъ отъ Райскаго. Сей послѣдній и при самомъ прощаніи просилъ Змѣйскаго быть скромнымъ въ разсужденіи узнанной тайны имъ, и также, если будешь онъ у Ижорскихъ, то дальновидной и умной Маріи не подавать ни малѣйшаго вида, что онъ знаетъ о взаимной любви ихъ.
Валерьянъ довольный тѣмъ, что онъ узналъ настоящую причину, отъ чего Райскій такъ часто бываетъ въ домѣ Ижорскаго, спѣшилъ теперь къ гусару Славину — какъ хорошему знакомцу своему, готовому дѣйствовать съ нимъ вмѣстѣ на спасеніе Никанора и Вольдемара, — дабы разсказать ему о сѣтяхъ разставленныхъ кокеткою Ижорской на уловленіе неопытности.
Змѣйскій во всю дорогу покуда ѣхалъ къ Славину былъ занятъ мыслями о Никанорѣ и его другѣ. Онъ удивлялся столь неограниченной простотѣ и довѣренности характеровъ этихъ молодыхъ людей, и вмѣстѣ съ этимъ въ умѣ своемъ чертилъ планы на прерваніе знакомства ихъ съ Ижорскими.
Но вотъ онъ у Славина. Первымъ предметомъ ихъ разговора былъ Никаноръ. Валерьянъ разсказалъ Петру Николаичу объ открытіи своемъ и узнаніи отъ Райскаго о любви его къ дочери Алексѣя Васильича. «Теперь, Петръ Николаичь, продолжалъ Славянъ, надобно намъ приступить къ рѣшительному дѣйствію на прерваніе всѣхъ связей, которыя только существуютъ между Ижорскими и Райскимъ.»
— Да, это правда твоя, отвѣчалъ Славинъ, но только должно дѣлать это какъ можно осторожнѣе, рѣшительнѣе и скорѣе, болѣе же потому что Никаноръ, какъ говоришь ты, юноша неопытный, довѣрчивый, и вмѣстѣ съ этимъ съ страстями самыми пылкими, то очень естественно, что онъ любитъ пламенно. А ты знаешь, что первая любовь въ сердцѣ каждаго юноши при самомъ началѣ ея подобна пламени Везувія во время изверженія, то въ такомъ случаѣ это самое можетъ служишь намъ большимъ препятствіемъ къ прекращенію существующихъ связей, а къ тому же и Никаноръ день ото дня болѣе и болѣе очаровывается Маріею, которая въ таковыхъ случаяхъ умѣетъ съ удивительнымъ искуствомъ плѣнить юношу болѣе опытнаго нежели Райскій.
«Я согласенъ съ тобой, говорилъ Змѣйской, и что касается до Ижорской, то можно сказать утвердительно, что сердцемъ ея владѣетъ ни любови, но кокетство и низкіе корыстолюбивые расчеты, а къ тому же вѣрно и отецъ ея знаетъ объ этомъ.
— Безъ всякаго сомнѣнія, отвѣчалъ Славинъ утвердительно. Одинъ только не дальновидный, по неопытности своей Райской, можетъ выхвалять честные поступки этого семейства, и говоришь, что Марія любитъ его пламенно, искренно, страстно. Ты знаешь, что было это и со мною — и я, хотя болѣе опытнѣе Никанора, говорилъ также: „она любитъ меня, она клялась мнѣ въ вѣрности!“ — И наконецъ, чтоже? Одинъ обманъ, одно притворство владѣло сердцемъ этой дѣвицы; но кто старое спомянетъ, тому глазъ вонъ, говоритъ пословица, слѣдственно гораздо будетъ лучше; когда уже рѣшились мы, заняться намъ участью Никанора.
Разговоръ продолжался еще довольно долго, и они положили между собою, не откладывая времени, привести ими начатое въ исполненіе.
Мы же съ своей стороны, читатель, оставимъ на нѣкоторое время какъ ихъ, такъ и прочихъ дѣйствующихъ лицъ мелодрамы этой и обратимся не надолго къ предмету болѣе важнѣйшему, который долженъ, безъ всякаго исключеніи, занимать каждаго изъ Русскихъ. —
Глава Шестая.
правитьПроходила зима — эта суровая властительница природы. Жители Сѣвера съ радостію ожидали прелестную, юную, разнообразную весну эту милую, очаровательную невѣсту года. Каждый съ какимъ та особеннымъ чувствомъ восторга; съ какимъ то неизъяснимымъ трепетомъ сердца ждетъ предшественницу лѣта. Поселянинъ и житель провинціи; торгующій гражданинъ и питомецъ шумныхъ столицъ; юноша и старецъ; бѣднякѣ и богатый одинаково ради, одинаково восхищаются приходомъ весны! Самые жители воздуха, земли и воды, какъ бы одушевленные инстинктомъ и возвращенные къ новой жизни, привѣтствуютъ разнообразную дщерь величественной природы. — милую, упоительную весну! Царица цвѣтовъ — плѣнительная Флора — является въ новомъ блескѣ юной жизни своей, дабы чаровать собою жителей міра сего, и тонкую атмосферу наполнять упоительнымъ, ароматнымъ бальзамомъ своимъ.
Но вотъ наступила весна — весна 1828 года.
Теперь, читатели, долженъ я занять васъ обстоятельствами политическими, которыя обратили вниманіе всей просвѣщенной Европы, и въ этой романической мелодрамѣ по достоинству своему должны занять первое мѣсто. Описаніе же оныхъ авторъ помѣщаетъ такъ какъ описаны они въ Военной Исторіи, ни мало не измѣняя ничего.
Кто не знаетъ, что послѣ Бухарестскаго мира, заключеннаго 16 Мая 1842 года, менѣе нежели чрезъ мѣсяцъ послѣдовало вторженіе въ предѣлы Россіи Французскаго Императора Наполеона, и Порта поспѣшила воспользоваться затруднительными для Россіи обстоятельствами и не колебалась измѣнить обязанностямъ, лишь только принятымъ ею. Народу Сербскому обѣщано было прощеніе; въ противность данному слову, Турецкія войска вторглись въ Сербію и ознаменовали свое шествіе грабежемъ и кровопролитіемъ. Княжествамъ Молдавскому и Валошскому представлялись время льготы и разныя преимущества; Порта обременила ихъ новыми налогами, истощила доходы, довершила разореніе сего края. Она обязывалась препятствовать набѣгамъ Закубанскихъ горцевъ, и напротивъ явнымъ образомъ побуждала ихъ къ нападеніямъ на Россію. Съ тѣмъ вмѣстѣ продолжала она мѣры о владѣніи крѣпостей, необходимыхъ для безопасности Азіатскихъ границъ нашихъ, и въ самомъ сосѣдствѣ нашемъ, на берегахъ Чернаго моря, заводила, ободряла торгъ невольниками, и благопріятствовала грабительствамъ, безпорядкамъ всякаго рода. Не довольствуясь симъ, остановляла Русскіе суда въ Босфорѣ, конфисковала ихъ грузы, и тѣмъ нарушала постановленія торговыхъ своихъ съ Россіею трактатовъ. Императоръ АЛЕКСАНДРЪ въ то время довершилъ святое дѣло освобожденія Европы: Онъ могъ однимъ словомъ устремить Свое побѣдоносное воинство на Оттоманскую Порту, но чуждаясь мести, захотѣлъ дѣйствовать однимъ убѣжденіямъ, и въ 1816 году вступилъ съ Турецкимъ Правительствомъ въ переговоры, коихъ цѣлію было обезпеченіе порядка „исполненіе взаимныхъ обязанностей, предложеніе мирныхъ, на обоюдной пользѣ основанныхъ сношеніи. Порта во все время переговоровъ, сихъ, продолжавшихся пять лѣтъ, какъ будто старалась истощать великодушное терпѣніе Россійскаго Императора, отвергая съ упорствомъ его дружественныя предложенія, изъявляя сомнѣнія въ Его миролюбіи, оспоривая права Россіи, даже явно пренебрегая могущество ея. Не смотря на сію медлительную умышленность Порты, наконецъ переговоры объ исполненіи нѣкоторыхъ статей Бухарестскаго Трактата приходили къ окончанію, какъ внезапное возстаніе Морейскихъ Грековъ и вторженіе въ Молдавію измѣнившаго долгу своему Русскаго чиновника возбудили въ народѣ и Правительствѣ Турецкомъ слѣпую, яростную ненависть ко всѣмъ Христіанамъ, данникамъ Порты, безъ различія виновныхъ и невинныхъ. Россія немедленно изъявила, сколъ противно было ея видамъ и правиламъ безразсудное предпріятіе Князя Ипсиланти. Какъ Держава, покровительница Княжествъ Молдавскаго и Волошскаго, она, безъ затрудненія дала свое согласіе на принятіе нужныхъ мѣръ для обороны и законнаго наказанія, но требовала отъ Порты, чтобы народъ, ни въ чемъ не преступившій своихъ обязанностей, не страдалъ за виновниковъ безпорядка. Сіи совѣты благоразумія отвергнуты, презрѣны; посланнику Россійскому въ самомъ домѣ его нанесены личныя оскорбленія; почтеннѣйшіе сановники Греческаго Духовенства и Патріархъ, глава ихъ, среди совершенія священныхъ обрядовъ церкви, преданы въ руки палачей на позорную смертную казнь, и всѣ знатнѣйшіе Христіане, ограбленные, поруганные, безъ суда и изслѣдованія, гибли въ мукахъ; немногіе спаслись бѣгствомъ. Сіи мѣры не могли прекратишь смятеній: Христіане гонимые вооружались, пламя войны распространялось повсюду. Вотще Россійскій Посланникъ еще старался быть полезенъ Портѣ, и въ нотѣ Своей отъ 6 Іюля 1824 года, означалъ ей вѣрнѣйшія, единственныя средства для возстановленія тишины; наконецъ, изъявивъ праведное негодованіе Двора своего, противъ сихъ дѣйствій свирѣпаго изувѣрства почти безпримѣрныхъ въ Исторіи, онъ исполнилъ данное ему Высочайшее повелѣніе, и оставилъ Константинополь. Тогда всѣ союзныя съ Россіею Державы спѣшили своимъ посредствомъ и увѣщаніями отвратишь опасности, грозившія Турція; но ничто не могло побѣдить ея упорства: она неуклонно стремилась къ истребленію подвластныхъ ей христіанскихъ народовъ; война съ Греками становилась день ото дня кровопролитнѣе и свирѣпѣе. Порта угрожала и Сербіи, хотя спокойной и вѣрной въ исполненіи всѣхъ своихъ обязанностей; военное занятіе Молдавіи и Валахіи, вопреки всѣхъ условіи и обѣщаніи, продолжалось. Столь Постоянная непріязненность наконецъ превзошла мѣру терпѣнія Императора АЛЕКСАНДРА. Въ Октябрѣ 1825 года вручена Министерству Турецкому сильная протестанція противъ дѣйствій его, и когда смерть пресѣкла дни сего обожаемаго подданными Монарха, Имъ было уже объявлено намѣреніе принудить Порту къ уваженію правъ Россіи.
Императоръ НИКОЛАЙ I, вступивъ на Престолъ, немедленно далъ повелѣніе открыть негоціацію съ Портою, для соглашенія въ тѣхъ дѣдахъ, кои особенно касались Россіи. Вскорѣ потомъ 23 Марта (4 Апрѣля) 1826 года. Его Величество вмѣстѣ съ Королемъ Великобританскимъ предположили мѣры для посредничества въ успокоеніи Греціи; коего требовало общее благо Европы. Негоціація, открытая въ Аккерманѣ, заключилась подписаніемъ дополнительной по Бухарестскому трактату конвенціи, коею доказана была снова умѣренность нашего Правительства, всегда подчиняющаго расчеты Политики требованіямъ справедливости. Слѣдствіемъ Аккерманскаго соглашенія, столь полезнаго Портѣ, было назначеніе постоянной Россійской Миссіи въ Константинополѣ. — Вскорѣ за тѣмъ 24 Іюня (16 Іюля) 1827 года, заключенъ былъ трактатъ Лондонскій, коимъ соглашались право и желанія несчастнаго Греческаго народа съ цѣлостію, спокойствіемъ и истиннымъ благомъ Турецкой Имперіи. Сіи спасительныя мѣры предложены Портѣ, и Дворы союзные старались склонить ее къ прекращенію кровопролитія: ей сообщены были всѣ планы союзныхъ Державъ, объявлено, что, въ случаѣ отказа, флоты ихъ будутъ принуждены остановить продолженіе войны съ Греками. Порта пренебрегла и сіи совѣты и предостереженія. Одинъ изъ ея военноначальниковъ, заключивъ перемиріе, внезапно нарушилъ оное и отважился на битву. Но и сраженіе Наваринское, необходимое слѣдствіе измѣны данному слову и нападенія безъ причины, было для Державъ союзныхъ поводомъ къ новому изъявленію миролюбія, къ новымъ стараніямъ убѣдишь Порту въ необходимости примиренія. На сіи представленія Правительство Турецкое отвѣчало своимъ воззваніемъ къ народу 8/20. Декабря, въ коемъ оное приглашало всѣ Магометанскіе народы къ возстанію прошивъ Россіи, провозглашая, что сія Держава есть вѣчный, неукротимый врагъ Мусульманства, что она умышляетъ разрушеніе Оттоманской Имперіи, и, торжественно признаваясь предъ вселенною, что въ переговорахъ о мирѣ оно только искало времени и способовъ къ принятію мѣръ для воины, и что рѣшись заранѣе не исполнять Аккерманской конвенціи, заключало ее съ тѣмъ, чтобъ нарушить. За симъ, воззваніемъ послѣдовали притѣснительныя для Русскихъ распоряженіи: нарушены преимущества, присвоенныя нашему флагу; Русскія суда задержаны, и начальники оныхъ силою принуждены были продавать свои захваченные грузы по цѣнамъ, произвольно назначаемымъ, даже и сіи неисправно платимыя, несоразмѣрныя съ истинною цѣною товаровъ суммы, еще уменьшены пониженіемъ достоинства монеты; вскорѣ лотомъ объявлено всѣмъ подданнымъ Россіи, что они должны быть рабами Порты или немедленно выѣхать изъ ея владѣній, и закрытіемъ Босфора остановлено было всякое движеніе торговли на Черномъ морѣ. Въ сіе же самое время Порта въ тайнѣ обѣщала помощь Персіанамъ, начавшимъ мирные переговоры съ Россіею, и, вооружая, сосѣдственныхъ съ Россійскими предѣлами Нашей своихъ, старалась разрывомъ съ Персіею занять нашу арміею въ семъ краѣ.
Долгъ чести, обязанность охранять пользы своихъ подданныхъ не дозволяли Россіи оставаться въ такихъ отношеніяхъ съ Турціей“. Государь Императоръ, Высочайшимъ Манифестомъ 14 Апрѣля 1828 года, объявилъ воину Оттоманской Портѣ.
Вотъ ходъ политическихъ военныхъ дѣйствій, которыя авторъ представилъ вполнѣ, не осмѣливаясь ничего измѣнишь, и съ тою цѣлію, что вѣрно каждому изъ Русскихъ будетъ пріятно, гдѣ бы то ни было прочесть о доблестяхъ Монарховъ своихъ, о славѣ и мужествѣ соотечественниковъ; а это будетъ интересомъ и самаго Романа.
Миролюбивая Россія и при самомъ объявленіи войны Портѣ объявила торжественно, что она вопреки разглашеніямъ Порты, не имѣетъ ненависти къ сей. Державѣ, не умышляетъ ея разрушенія; что она не имѣетъ и видовъ честолюбія, и что цѣлію сей войны будетъ обязать Турцію къ удовлетворенію Россіи за убытки войны и за убытки торгующихъ подданныхъ Россійскихъ, обеспечить на будущее время надежными ручательствами дѣйствительность и точное исполненіе договоровъ, и наконецъ охранишь пользы Черноморской торговли открытіемъ свободнаго плаванія въ Босфорѣ всѣмъ народамъ Европы.
Вотъ цѣль войны Россіи — вотъ ея политическіе виды, цѣлію которыхъ общее благо всей Европы. Кто теперь можетъ сказать, что Россія могущество свое употребляетъ собственно для самой себя, что цѣль ея извлекать свои выгоды? — Нѣтъ, вѣрно ни одинъ иностранецъ не скажетъ этого; но, вспомнивъ Благословеннаго АЛЕКСАНДРА I и 1812 годъ, произнесетъ каждый съ священнымъ благоговѣніемъ имя Россіи и отзовется о высокихъ добродѣтеляхъ Монарха ея, отзовется о Немъ какъ о возстановителѣ спокойствія цѣлой Европы.
Всенародное объявленіе Манифеста 14 Апрѣля 1828 года заставило говорить каждаго Русскаго о войнѣ съ Турками и было какъ бы магическою силою къ пробужденію геройскаго патріотизма и воинскаго духа въ Россіянахъ. Старые и молодые воины, одушевленные словомъ: война! съ равнымъ мужествомъ спѣшили браться за оружія и стать крѣпкою грудью противъ врага любезнаго Отечества своего, защищать священныя права Россіи и пролить за нее кровь свою.
Теперь я, благосклонные читатели, опишу подвига неустрашимыхъ Россіянъ, какъ уважаемыхъ мною соотечественниковъ моихъ, и представлю вполнѣ ходъ военныхъ дѣйствій, заимствую оный изъ Исторіи военной. Это необходимо: болѣе же потому что главный герой романа сего, въ послѣдствіи времени, будетъ героемъ на полѣ битвы.
25 Апрѣля Россійскія войска двухъ корпусовъ (6 и 7), отслуживъ въ лагерѣ молебствіе съ колѣнопреклоненіемъ, благополучно переправились черезъ рѣку Прутъ, рубежъ Имперіи, въ трехъ колоннахъ при мѣстечкѣ Скулянехъ, Фальчи и Водолуй-Исакчи. Быстрота движеній, предупредивъ всѣ предначертанія непріятеля, доставила войску и жителямъ новозанятыхъ областей неизъяснимыя выгоды. Правая колонна, подъ начальствомъ Генералъ Лейтенанта Барона Крейца, въ тотъ же день заняла Яссы и продолжала слѣдованіе къ Фокшанамъ. Средняя и лѣвая колонны двинулись на Максимени, откуда шестой корпусъ, подъ начальствомъ Генералъ-Лейтенанта Рота, поспѣшилъ къ Бухаресту для защиты онаго отъ предстоящей ему опасности. Генералъ-Маіоръ Баронъ Гейсмаръ, начальствуя авангардомъ сего корпуса, занялъ Бухарестъ 30 Апрѣля. Жители сего города приняли Русскихъ, какъ избавителей, съ изъявленіемъ живѣйшаго восторга. Духовенство возсылало мольбы ко Всевышнему за спасеніе столицы Валахіи отъ разоренія, на которое обрекли оную Турки, уже поспѣшавшіе къ ней, чтобъ исполнить свирѣпое свое намѣреніе. Между тѣмъ 7 корпусъ обратился къ крѣпости Браилопу и обложилъ оную 29 Апрѣля. При исполненіи сихъ движеній не было сильнаго сопротивленія со стороны непріятеля. Два корпуса Россійскихъ войскъ, въ теченіи пяти дней, овладѣвъ обѣими столицами Княжествъ Молдавіи и Валахіи, и занявъ операціонную линію между Бухарестомъ лицемъ къ Дунаю, обеспечили переходъ остальныхъ войскъ чрезъ границу, и пріобрѣли значительное пространство непріятельскаго края, для удовлетворенія первыхъ военныхъ потребностей.
Мая 5 дня, Его Высочество Великій Князь Михаилъ Павловичъ, прибылъ подъ Браиловъ, принялъ начальство надъ осадою крѣпости и войсками, для сего назначенными. 7-го Мая въ Водолуй-Исакчи, Государь Императоръ, переправившись чрезъ границу Своей Имперіи, также изволилъ прибыть подъ Браиловъ. Здѣсь, въ первый разъ, Вѣнценосецъ Россійскій явился среди своихъ неустрашимыхъ воиновъ на поприщѣ побѣдъ. Да вспомнятъ наши соотечественники, что и ПЕТРЪ Великій и АЛЕКСАНДРЪ Благословенный предводили своими воинствами и подвергались опасностямъ для блага и славы Россіи! Присудствіе Государя услаждаетъ тяжкіе труды воина, и внушаетъ ему непреодолимую ревность къ совершенію великихъ подвиговъ.
Между тѣмъ, какъ осада Браилова дѣятельно производилась, при упорномъ сопротивленіи со стороны осажденныхъ, одинъ отрядъ 6-го корпуса занялъ Кракову; столицу Малой Валахіи, 9-го Маія. На произведеніе сего движенія, человѣколюбіе имѣло еще большее вліяніе, нежели военные расчеты. Турки намѣревались разорить сей городъ; но онъ былъ спасенъ Русскимъ оружіемъ.
Сіи мѣры человѣколюбія и кротости произвели спасительное дѣйствіе. Запорожская Сѣчь, существовавшая съ давнихъ временъ на правомъ берегу Дуная, бывъ непріязненною Русскимъ въ прежнія воины съ Турціею, побѣждена благостію Государя Императора, и добровольно покорилась Его власти. Нынѣшній и прежній Кошевые, взявъ съ собоіо бунчуки и знамена, со всѣми Старшинами, священниками, со множествомъ семейныхъ Козаковъ перешли въ предѣлы Россіи.
Необыкновенное разлитіе Дуная препятствовало переправѣ Россійскихъ войскъ чрезъ сію рѣку. Но обстоятельства требовали, и Русскіе преодолѣли трудности, противопоставленные имъ природою. Среди водъ разлившагося Дуная, устроена платина, примыкающаяся къ берегу, при которомъ предложено было навести мостъ. Но прежде наведенія моста надлежало разбить непріятеля, засѣвшаго въ крѣпости Исакчѣ, по ту сторону Дуная, и занимавшаго выгодное мѣстоположеніе на возвышеніяхъ, покрытыхъ кустарниками и усѣянныхъ батареями. Турецкая позиція, по правиламъ военнаго искуства, почиталась неприступною.
Настала рѣшительная минута. Съ разсвѣтомъ 27 Мая, загремѣли орудія съ обѣихъ сторонъ,…. и въ одиннадцать часовъ утра Русскія знамена уже развѣвались на неприступной Турецкой позиціи, и батареи, съ бывшими на нихъ орудіями, находились въ нашей власти. — 29 Мая, начальствующій въ Исакчѣ Паша просилъ позволенія вступить въ переговоры о сдачѣ крѣпости. 30 Мая Россійскія войска вступили въ Исакчу съ распущенными знаменами, при звукахъ военной музыки, предшествуемыя покорившимися Пашами.
Послѣ перехода нашихъ войскѣ чрезъ Дунай, планъ операціи распространился. 5-го Іюня сдалась крѣпость Мачинъ; 11-го крѣпость Гирсово; 12-го Кюстенжи; 15-го Тульча. По взятіи же Кютёнджи, Государь Императоръ, при Карасу, съ главною квартирою вознамѣрился ожидать исполненія предначертанныхъ движеній цѣлой арміи.
Турки мужественно защищались въ Браиловѣ. Храбрость Русскихъ не могла поколебать ихъ мужества и принудить крѣпость къ сдачѣ. Пылкости же Русскихъ казалась медленною кратковременная осада (съ 13 Мая по 6 Іюля), и потому рѣшено было сдѣлать бреши взрывомъ миръ и взять крѣпость штурмомъ. Сей штурмъ, неудачный въ исполненіи, имѣлъ благополучное послѣдствіе. Турки, приведенные въ ужасъ неустрашимостію нашихъ воиновъ, и успѣхомъ осадныхъ работъ, сдали крѣпость. Покореніе Браилова принесло великія выгоды, предавъ въ нашу власть нижній Дунай, и обеспечивъ сообщеніе съ Россіею.
Обширное пространство занято было второю арміею въ весьма короткое время. Молдавія и Валахія находились въ нашей власти. Переходъ черезъ Дунай былъ такъ сказать, предварительнымъ средствомъ къ обезпеченію нашихъ завоеваній. Турки слабо защищались въ открытомъ полѣ. 25 Іюня, они, бывъ разбиты и опрокинуты подъ Базардящикомъ, старались сосредоточить главныя силы свои въ укрѣпленной горной позиціи при Шумлѣ. Правымъ крыломъ Турецкой позиціи была Варна, укрѣпленная природою и искуствомъ, защищаемая многочисленнымъ гарнизономъ. Варна и Шумла почитались у Турокъ вратами Константинополя, и они въ нынѣшнюю войну употребили всѣ свои способы и усилія къ укрѣпленію сихъ пунктовъ.
По минованіи Базарджика и по перемѣнѣ нашей операціи,[2] началисъ за Дунаемъ съ нашей стороны важныя военныя дѣйствія, которыхъ успѣхъ сопряженъ былъ съ величайшими трудностями, по причинѣ мѣстностей, представляющихъ непреодолимое препятствіе воюющихъ въ сей странѣ.
Теперь, оставляя военную частъ мелодрамы этой, картину войны и похода 1828 года, перенесемся, читатель, четырьмя мѣсяцами назадъ къ сценамъ романическимъ, къ дѣйствію героевъ мелодрамы и посмотримъ, какъ Змѣйскій и Славинъ исполнили обязанность хорошаго товарищества и успѣли въ предпріятіи своемъ.
Глава седьмая.
правитьПрежде нежели скажу что нибудь о Змѣйскомъ и Славинѣ, долженъ обратиться къ Райскимъ, и къ случившейся въ домъ ихъ перемѣнѣ. Старый Прагинъ и сынъ его Вольдемаръ выѣхали изъ дома ихъ; причина же этому была слѣдующая: Старшій братъ отца Вольдемарова, съ которымъ велъ онъ тяжбу, пріѣхалъ въ Москву. Будучи одинокъ и въ преклонныхъ лѣтахъ, просилъ онъ племянника и брата, прекратившаго уже ссору съ нимъ, переѣхать къ нему въ домъ. Прагины, убѣжденные неотступною просьбою родственника, были принуждены исполнить оную и Райскіе разстались съ друзьями своими.
Этотъ Вольдемаровъ переѣздъ въ домъ дяди былъ крайне чувствителенъ для Райскаго, болѣе же потому что этому влюбленному юношѣ не съ кѣмъ было иногда раздѣлить мечты свои, не съ кѣмъ было говорить о Маріи. Но молодые люди видались и бывали другъ у друга почти ежедневно.
Въ эту самую разлуку Никаноръ писалъ къ другу своему, которымъ я началъ исторію его.
Теперь обратимся къ намѣреніямъ Валерьяна и его знакомца.
Змѣйскій, какъ общій знакомецъ Славина и Райскаго, рѣшился первый возстать противъ Ижорскаго и его дочери. Онъ вскорѣ же послѣ послѣдняго свиданія своего съ Петромъ Николаичемъ отправился къ Праги» ну. Заставъ его дома, онъ упросилъ Вольдемара ѣхать съ нимъ къ Славину. Въ эту минуту блеснула счастливая мысль въ умѣ Валерьяна. Читателю извѣстно, что Славинъ и Змѣйскій, желая спасти Никанора, желали вмѣстѣ съ этимъ, чтобъ Вольдемаръ, какъ искренній другъ его, былъ на сторонѣ ихъ. Мысль же Валерьяна заключала, чтобъ Прагинъ, въ это свиданіе съ Петромъ Николаичемъ, былъ онымъ предубѣжденъ совершенно прошивъ Ижорскихъ и составилъ бы тріумвиратъ дружества.
Но вотъ они у Славина. Радушный гусаръ со всѣю свѣтскою вѣжливостію и расположеніемъ дружества принялъ Змѣйскаго и Прагина. Въ минуту задымились трубки вакштабу и комнатная атмосфера была вскорѣ наполнена густымъ табашнымъ дымомъ. Разговоры о разныхъ предметахъ, но болѣе о наступающей военной кампаніи, о трудностяхъ въ походахъ, о Наваринской битвѣ сокращали бесѣду троихъ знакомцевъ нашихъ; наконецъ Валерьянъ Александрычъ, обратившись къ Прагину, сказалъ ему: «Послушай, Вольдемаръ, хотя покажется тебѣ довольно странною просьба моя, но ты долженъ исполнить оную, но прежде нежели узнаешь цѣль намѣренія, долженъ напередъ дать слово мнѣ, что рѣшился вмѣстѣ съ нами, (показавъ на Славина) дѣйствовать въ предпріятіи нашемъ»
— Если только, отвѣчалъ Прагинъ, цѣль намѣренія вашего благороднѣйшая (въ чемъ и не сомнѣваюсь), то я готовъ исполнить просьбу твою, готовъ дашь слово и въ точности сдержать оное.
"Чтобъ напрасно не терять времени, началъ Змѣйскій вторично, то ты сей же часъ узнать долженъ, въ чемъ состоитъ просьба моя. Слушай: Никаноръ, другъ твой, въ опасности; ты долженъ спасти его.
— Ты меня удивляешь, Валерьянъ, отвѣчалъ Прагинъ, съ видомъ крайняго удивленія, — какая опасность предстоитъ Рабскому, и не ужели онъ могъ что-нибудь утаишь отъ меня?
"Нѣтъ, Никаноръ ничего не утаилъ отъ тебя, да и самая опасность, въ которую ввергнулся онъ, произошла отъ одного мгновенія; отъ такого случая въ жизни нашей, которому мы не властны иногда противопоставить наше борствованіе.
— Я тебя не понимаю, Змѣйскій, говори яснѣе — я нетерпѣливо знать хочу, какое несчастіе предстоитъ Никанору.
"И такъ, слушай же: Никаноръ, какъ уже знаю я, влюбленъ въ дочь Ижорскаго, и какъ замѣтилъ, онъ любитъ ее пламенно, страстно, со всѣмъ жаромъ первой любви дватцатилѣтняго юноши. Его неопытность, простодушіе, незнаніе людей и довѣрчивость къ каждому, но болѣе всего владѣющая страсть имъ, не могутъ показать ему, что предметъ любви его есть обманчивая кокетка.
— Валерьянъ, прошу тебя, сказалъ Прагинъ, съ видомъ неудовольствія, не относись такъ о дочери почтеннаго Алексѣя Васильича.
"Такъ, объ этомъ я зналъ прежде, что ты будешь защищать Ижорскихъ; но я въ свою очередь прошу тебя выслушать прежде терпѣливо разсказъ и тогда уже принимать сторону Ижорскихъ.
— Ахъ, Валерьянъ, Валерьянъ! я удивляюсь, что заставляетъ тебя быть такъ предупреждену къ Ижорскимъ, и съ нѣкотораго времени такъ невыгодно, относиться объ нихъ.
"Ихъ поступки, любезнѣйшій Вольдемаръ, ихъ обманы, прикрытые утонченнымъ притворствомъ, однимъ словомъ, ихъ опасная для каждаго безнравственность, прикрытая маскою добродѣтели, скромности, простоты. Но ты, добрый Прагинъ, Ижорскихъ узнаешь гораздо лучше, когда выслушаешь исторію, случившуюся съ Петромъ Николаичемъ, и я увѣренъ, что тогда вѣрно уже не будешь защищать ни Алексѣя Васильича, ни дочь его.
Сказавъ это, Змѣйскій обратился къ Славину, который въ продолженіе вышесказаннаго разговора ходилъ по комнатѣ, и просилъ его разсказать Прагину исторію любви. Петръ Николаичь, ни мало не отговариваясь, съ охотою желалъ исполнить просьбу Валерьяна.
Пусть Славинъ разсказываетъ Валерьяну исторію любви своей, давно уже извѣстную намъ, а мы перенесемся къ Райскому, бесѣдовавшему съ своей прелестной Армидой.
Если въ это время не въ очаровательномъ саду предавался Никаноръ восторгамъ чистой, нравственной любви своей, то по крайней мѣрѣ былъ упоенъ гармонической игрою на фортепіяно. Лилейная рука Маріи легко и безъ принужденія перебирали клавиши, которые подъ перстами ея издавали стройные трогательные звуки. Душа влюбленнаго Райскаго въ эту неизъяснимую минуту жизни его витала въ мірѣ неземномъ, въ мірѣ фантазій. Онъ въ это время былъ болѣе нежели поэтъ въ минуту счастливаго вдохновенія; болѣе нежели человѣкъ, видѣвшій себя на верху счастія! Да и кто, бывъ на мѣстѣ Райскаго въ это мгновеніе жизни, не былъ бы подобенъ ему. Какой юноша былъ бы равнодушенъ, холоденъ, при взорахъ красоты, дышущихь любовію, жаждой упоенія…. О блаженство любви! о нѣмое сіяніе двухъ сердецъ! съ чѣмъ можно сравнишь тебя; какимъ перомъ можно описать тебя; какой Орфей, Анакреонъ, Петрарка, изберутъ языкъ для тебя самый языкъ боговъ, священнаго для пѣвцовъ Олимпа — языкъ Омира не въ состояніи сыскать словъ для изъясненія неизъяснимыхъ прелестей!…
Но обратимся къ новому Орланду и новой Армидѣ.
"Ахъ, прелестная Марія, говорилъ Райской, это двѣ или три недѣли разлуки съ тобою будутъ казаться для меня цѣлымъ годомъ, цѣлыми лѣтами.
— Чтожь дѣлать, Никаноръ, отвѣчала Ижорская, со всею утонченною скромностію кокетки, воля и приказаніе родителя твоего должны быть для тебя священны. Онъ требуетъ, чтобы ты ѣхалъ, слѣдственно ты долженъ повиноваться.
"Да, Марія, это необходимо. Но я буду просить моего друга Вольдемара, чтобъ онъ навѣщалъ тебя, а ты, ангелъ мой, будешь чрезъ него посылать письма ко мнѣ и получать мои. Чтеніе писемъ твоихъ и отсыланіе отвѣтовъ, въ разлукѣ съ тобою, будетъ единственнымъ утѣшеніемъ моимъ.
--Также и моимъ, сказала Ижорская, бросивъ печально-нѣжный взглядъ на Райскаго. Я тогда, милый Никаноръ, продолжала Марія, вспоминая о тебѣ, и, предаваясь томительной печали, буду съ чувствомъ горести перечитывать эти прелестное стихи. Выслушай ихъ, Никаноръ, теперь.
Ижорская вынула, изъ ящика возлѣ нея стоящаго стола, бумагу и прочла Райскому слѣдующее стихотвореніе:
"Мѣсяцъ, мѣсяцъ! ясный, чистый!
Скоро ль лучь свой серебристый
Ты прольешь ко мнѣ во окно?
Жду восхода твоего,
Точно друга въ часъ печали.
Ахъ! въ тебѣ судьбы мнѣ дали
Всю отраду скорбнымъ дней!
Часто съ грустію моей
Я бѣгу дневнаго свѣта:
Слезы, горести примѣта,
Людямъ съ солнышкомъ виднѣй;
Но въ безмолвіи ночей
Я отъ горя отдыхаю
И тебѣ тоску ввѣряю,
Мѣсяцъ ясный, золотой,
Спутникъ грустныхъ дорогой!
Чтожъ не скоро образъ твой
Разсѣваетъ мракъ ночной?
Гдѣ ты медлишь, другъ прелестной?
Иль нашелъ ты въ поднебесной.
Также грустнаго, какъ я?
Или также ждетъ тебя
Несчастливецъ одинокой,
Жертвы горести глубокой,
И туманный, скорбный взоръ,
Устремляетъ торопливо,
И какъ будто боязливо
Ждетъ — покажешься ли ты
Средь небесной высоты?
Тщетны милыя мечтанья?
Ахъ, тоскою ожиданья
Въ цѣломъ свѣтъ только я
Упрекать люблю тебя
О! явися же прекрасный,
Мѣсяцъ свѣтлый, мѣсяцъ ясный,
И въ прозрачныхъ облакахъ
Засіяй на небесахъ!
Надобно было слышать, чтобъ сказать, съ какимъ чувствомъ печали, ясно изобразившемся на лицѣ, читала Ижорская стихи эти, произведеніе прекрасной соотечественницы нашей, Муза, которой одѣта трауромъ унынія[3].
По прочтеніи этого стихотворенія, Райской сказалъ Маріи: «Сколько души въ этихъ печальныхъ отзывахъ Музы; какая пріятная гармонія! Какъ она сильно трогаетъ сердце, въ какой священный трепетъ приводитъ оное.»
— Да, отвѣчала Ижорская, въ сочиненіяхъ этой нашей соотечественницы, видна какая-то горесть, какое-то непринужденное чувство печали — вся ея поэзія — отзывается напѣвомъ Элегій.
«Но не всегда однако же, Марья Алексѣева, должно вѣрить поэтамъ — эти избранныя дѣти боговъ часто говорятъ прошивъ чувствъ своихъ, одно парящее воображеніе управляетъ ими въ минуту восторга.
Послѣ этого Райскій обратилъ разговоръ на отъѣздъ свой. Онъ подобно мечтателю поэту съ чувствомъ сожалѣнія, печали описывалъ элегически разлуку съ нею. Ижорская также съ своей стороны еще съ большимъ чувствомъ горести изъявляла оную и съ новыми клятвами въ вѣрности увѣряла Никанора въ безпредѣльной любви своей. Все утонченное притворство съ оболстительными, ласками кокетства было въ минуту эту употреблено ею, и восхищенный, очарованный Ника. норъ, считалъ себя на верху счастія. Его душа въ минуту эту была въ какомъ-то эдемѣ прелестей; въ воображаемомъ мірѣ очарованій!…. О дѣвы, дѣвы! доколѣ любовь для васъ будетъ забавою, естественнымъ послѣдствіемъ дѣлъ въ обществѣ; доколѣ въ васъ самая добродѣтель будетъ одною завѣсою, подъ которой изъ осторожности, продаете вы благосклонности свои….
Теперь обратимся къ бесѣдѣ трехъ знакомцевъ.
Петръ Николаевичъ разсказалъ Прагину исторію первой любви своей. Проницательный Змѣйскій по окончаніи оной, въ лицѣ Вольдемара замѣтилъ удивленіе, смѣшенное съ негодованіемъ. Онъ душевно радовался, что исторія Славина произвела такое дѣйствіе на друга Никанорова и мысленно говорилъ самъ себѣ: „Вольдемаръ теперь на сторонѣ нашей!“ Прагинъ же по выслушаніи разсказа Славина, сказалъ ему: „я радъ чрезмѣрно, что вы принимаете участіе въ другѣ моемъ и такъ заботливо печетесь. Быть можетъ, троимъ намъ вмѣстѣ удастся предостеречь влюбленнаго Никанора отъ большихъ, бѣдствій. Я первый съ своей стороны употреблю все“ возможныя старанія къ отвращенію грозящей ему опасности и, какъ другъ его, стану требовать, чтобы онъ презрѣлъ предметъ любви своей.»
— Ваши намѣренія, господинъ Прагинъ, отвѣчалъ гусаръ, превосходны; вы первый изъ насъ должны сдѣлать это, а тогда уже употребимъ мы общія силы къ предохраненію друга вашего отъ большей опасности.
Изъ тону разговора Прагина видѣть можно, что разсказанная ему Славинымъ исторія много предупредила его противъ Ижорскихъ, а къ тому же нѣкоторымъ образомъ и самое пробудившееся въ немъ самолюбіе, почему онъ не могъ до сихъ поръ видѣть обманы Ижорскаго, говорило ему не въ пользу ихъ. Прагинъ даже извинялся предъ Змѣйскимъ и Славинымъ, что онъ въ душѣ своей много негодовалъ на нихъ, а особенно на Валерьяна, когда онъ началъ говорить объ Ижорскихъ невыгодное. Болѣе же всего Вольдемаръ сожалѣлъ о томъ, что онъ по неопытной къ людямъ довѣренности своей одобрялъ страсть Никанора и ни мало не старался противорѣчить ему.
Наконецъ когда разговоръ друзей-тріумвировъ, послѣ отклоненія своего къ другимъ предметамъ, обратился опять на счетъ Райскаго, то Прагинъ объявилъ Змѣйскому и Славину о скоромъ Никаноровомъ отъѣздѣ изъ Москвы. Это удивило Валерьяна и Славина, и когда первый спросилъ у Вольдемара о причинѣ онаго, то онъ разсказалъ слѣдующее: "Отецъ Никанора имѣетъ младшаго брата въ В--ской Губерніи. Онъ, будучи давно подверженъ болѣзни, можно сказать, неизлѣчимой, живетъ почти безвыѣздно въ деревнѣ своей. Съ недавняго времени болѣзнь его сильно увеличилась, и, онъ въ послѣднемъ письмѣ своемъ, просилъ убѣдительно отца Никанорова, чтобы онъ пріѣхалъ къ нему самъ, или прислалъ бы племянника. Дмитрій Михайлочъ, (такъ звали отца Никанорова) будучи теперь болѣнъ самъ, а къ тому же занятъ дѣлами въ Москвѣ, ѣхать не можетъ, почему и посылаетъ Никанора Дмитрича.
— Ну, что же Никаноръ, спросилъ Змѣйскій, когда отецъ его объявилъ ему объ этомъ.
"Надобно было видѣть что въ ту минуту изобразилось на лицѣ Райскаго, продолжалъ разсказывать Прагинъ, когда отецъ сказалъ ему объ этомъ, и если бы не пріѣздъ къ намъ въ это время Зарѣцкихъ, прервавшихъ разговоръ, то Дмитрій Михайличь вѣрно бы замѣтилъ состояніе души сына своего.
— Вотъ еще доказательство тому, сказалъ Змѣйскій, прервавъ вторично разсказъ Вольдемара, что Никаноръ любитъ странно дочь Ижорскаго, и что эта хитрая кокетка своимъ притворствомъ и обманами умѣла этого неопытнаго юношу заманишь въ сѣти свои.
"Такъ слѣдственно Никаноръ Дмитричь и ѣдетъ скоро? спросилъ Славинъ у Вольдемара.
— Да, я думаю что дни черезъ три или черезъ четыре, отвѣчалъ Прагинъ.
"Это, быть можетъ, говорилъ Змѣйскій, послужитъ къ лучшему, потому что разлука можетъ уменьшить любовь Никанора.
— Нѣтъ, не говори этого, Валерьянъ Александрычъ, сказалъ въ свою очередь Славинъ, это еще болѣе можетъ увеличить страсть въ сердцѣ влюбленнаго юноши. Намъ всегда того хочется больше, чего нѣтъ у насъ, говоритъ пословица; а чтобъ влюбленный принималъ слабѣе впечатлѣнія любви, то въ этомъ случаѣ долженъ руководить имъ разсудокъ; подъ его власть долженъ подчинять онъ желанія сердца.
"Но какой влюбленный, Петръ Николаичь, въ состояніи выдержать этотъ трудный искусъ? спросилъ Змѣйскій.
— Въ такомъ случаѣ, отвѣчалъ гусаръ,, надобно слушать совѣты друзей, и умѣть пользоваться ими.
"Трудная философія для влюбленныхъ, отвѣчалъ Валерьянъ, улыбаясь.
— Трудная, но весьма полезная. Этой философіею излѣчился я самъ.
Друзья-тріумвиры еще долго продолжали разговоръ между собою; наконецъ положили, чтобы Прагинъ, какъ другъ Никанора, представилъ ему какой опасности можетъ подвергнуться онъ отъ любви къ Маріи, а вмѣстѣ съ этимъ разсказать исторію, случившуюся съ Славинымъ, гдѣ ясно видны обманы Ижорскихъ. Вольдемаръ со всѣмъ стараніемъ истинной дружбы хотѣлъ исполнишь это, и употребишь всѣ средства къ воспрепятствованію большихъ связей съ семействомъ Ижорскихъ, наконецъ простившись съ Славинымъ, уѣхалъ отъ него съ Змѣйскимъ.
Прошло два дня отъ свиданія Вольдемара съ Петромъ Николаичемъ; но онъ въ это время не видалъ друга своего. Дѣла дяди мѣшали ему видѣться съ нимъ; наконецъ на третій день былъ онъ у Райскаго. Этотъ день былъ днемъ Никанорова отъѣзда. Сборы, приготовленія, пріѣздъ нѣкоторыхъ родственниковъ и гостей, а также и хлопоты самаго Никанора были препятствіемъ тому, что Прагинъ не успѣлъ ничего сказать другу своему. Къ обѣду пріѣхалъ Алексѣи Васильичъ. Это еще болѣе мѣшало Вольдемару говорить съ Райскимъ. Но вотъ кончался обѣдъ. Вольдемаръ отправился съ Никаноромъ въ его половину, гдѣ намѣревался хотя въ короткихъ словахъ сказать Райскому объ Ижорскихъ; но за ними почти въ слѣдъ вошелъ Алексѣи Васильичь. "Опять препятствіе, думалъ про себя Вольдемаръ, досадуя, и даже съ примѣтною холодностью сталъ обращаться съ Ижорскимъ. Ижорской хотя и замѣтилъ холодную учтивость въ обращеніи съ нимъ Прагина, но это приписалъ онъ къ растройству его, по причинѣ отъѣзда Никанорова и ни мало не обидился онымъ.
Влюбленный Никаноръ во весь день отъѣзда своего, хотя и былъ развлекаемъ хлопотами и собравшимся обществомъ, но въ душѣ его было мрачно, какъ въ ночь осеннюю. Онъ что ни дѣлалъ, но мысли его, желанія, намѣренія были устремлены къ одной цѣли — быть вмѣстѣ съ Маріею.
День клонился къ вечеру, наступалъ часъ самаго отъѣзда, но Вольдемаръ не успѣлъ ничего сказать другу своему. Его досада была неизъяснима. Но вотъ они опять, одни. Прагинъ, пользуясь этимъ случаемъ, хотѣлъ говорить объ Ижорскихъ, но былъ остановленъ другомъ своимъ, который неотступно просилъ выслушать его.
"Слава Богу, мы теперь одни, сказалъ Никаноръ, весь день искалъ я случая остаться съ тобою на единѣ, но эти несносные сборы, хлопоты отвлекали и препятствовали, теперь воспользуемся случаемъ этимъ: ибо, быть можетъ, скоро опять придетъ кто нибудь въ половину мою.
Тутъ Райской и Прагинъ сѣли.
«Я вчера, любезный Вольдемаръ, продолжалъ Никаноръ, на минуту прервавшій разговоръ, былъ. у Алексѣя Васильича. Ахъ! другъ мой, чего стоило мнѣ. свиданіе это, чего стоило Маріи, когда сказалъ ей: „Я завтра ѣду!“ Мертвая блѣдность покрыла щеки ея, голосъ дрожалъ и слезы градомъ. лились изъ прелестныхъ очей ея; самъ же я не походилъ на самаго себя и былъ, кажется, слабѣе ея. Но наконецъ мы превозмогли печаль. Пришедшая въ себя Марія, сказала мнѣ: „Милый Никаноръ, мы не должны такъ убивать себя, намъ остается будущее, будемъ жить онымъ; можетъ быть, наши желанія исполнятся и мы предъ алтаремъ Всевышняго, произнесемъ клятву — принадлежать вѣчно другъ другу!“ — Слова эти, другъ мой, были произнесены голосомъ печали, отчаянія, и она — о! обожаемая Марія, можно ли не любишь тебя? Она, закрывъ обѣими руками лице свое, начала плакать еще сильнѣе. Я уговаривалъ ее. Слава Богу, что мы были одни и никто въ эту минуту не пріѣхалъ изъ знакомыхъ Алексѣя Васильича. Минутъ черезъ десять Марія пришла въ себя. Можетъ быть, мы не успѣли бы проститься и переговоритъ о нужномъ, еслибь не вошла Катерина и не сказала, что Алексѣи Васильичъ долженъ скоро возвратишься домой. Я и Марія, приведенные въ себя сказаннымъ Катериною, послѣднее время, оставшееся намъ до пріѣзда Алексѣя Васильича, употребили на переговоры и на страстное, нѣжное прощаніе. Я не стану, добрый Вольдемаръ, разсказывать тебѣ объ ономъ; нѣтъ словъ въ языкѣ нашемъ дабы выразить тебѣ то, что въ ту минуту чувствовали сердца наши, что я чувствовалъ при отцѣ Маріи, который точно скоро возвратился, и что я чувствую теперь. Въ одно время долженъ оставить я предметъ любви своей — милую, несравненную Марію и превосходнѣйшаго изъ друзей; въ одно время долженъ не видать ихъ, и лишь въ грустныхъ мечтахъ съ самимъ собою жить прошедшимъ, и ждать неизвѣстнаго будущаго. Я не могу, другъ мой, описать хаоса души моей; я хотѣлъ бы многое перелить въ душу твою; но мои чувства мрачны, унылы; мысли разсѣяны и я не въ состояніи ничего сказать тебѣ. Теперь объ одномъ только, какъ единственнаго друга, могу просить тебя, я увѣренъ, ты не откажешь мнѣ: по отъѣздѣ моемъ, навѣщай Марію и будь посредникомъ переписки нашей.
Надобно сказать, что во все время, покуда Никаноръ говорилъ это, душа Прагина волновалась различными чувствами. Сожалѣнія о другѣ негодованіе на Ижорскихъ., боязнь, что страстно влюбленный Райскій не перенесетъ разлуки съ Маріею — все это вмѣстѣ наполняло душу растревоженнаго Вольдемара. Чувства дружества хотя побуждали его высказать то, что было на душѣ; но онъ въ эту минуту былъ такъ растревоженъ и растерянъ въ мысляхъ, что не зналъ съ чего начать разговоръ.
Прошла минута, молчанія отъ окончаннаго Райскимъ длиннаго монолога своего, и Прагинъ началъ была говорить объ Ижорскихъ другу своему, какъ вошелъ къ нимъ отецъ Никанора, сопровождаемый Алексѣемъ Васильичемъ. Вольдемаръ, чрезвычайно раздосадованный этимъ, принужденъ былъ прервать лишь только начатый разговоръ свой. Райскій при всемъ растройствѣ души замѣтилъ на лицѣ Вольдемара ясно выразившееся неудовольствіе; но подобно Ижорскому приписалъ оное тому, что Вольдемаръ долженъ разстаться съ нимъ, а если Прагинъ объ этомъ и не говорилъ ему, то отъ того, что не хотѣлъ еще болѣе наносить огорченій другу своему.
Вольдемаръ и въ это время со всею холодностію обводился съ Алексѣемъ Васильичемъ, что даже было замѣчено и отцомъ Никанора. Но сей послѣдній изъ замѣчаній своихъ не любилъ выводить предположеніи, отъ чего въ ту жъ минуту было это позабыто имъ. Но вошелъ отецъ Вольдемара и увелъ всѣхъ четверыхъ въ комнаты, занимаемыя гостями.
Ударило пять часовъ. На голубомъ необозримомъ небосклонѣ догарали послѣдніе лучи весенняго солнца. Дорожная бричка, обтянутая со всѣхъ сторонъ кожею и запряженная тремя борзыми лошадьми, стояла у большаго крыльца дома Райскихъ. Осанистый кучеръ сидѣлъ на козлахъ, опершись на правой локоть руки своей, а въ лѣвой рукѣ держалъ возжи. Двое слугъ укладывали во внутрь брички чемодана и покрывали оные коврами. И вотъ было приготовлено все. Разговоры и шумъ послышались въ глубинѣ того крыльца, у котораго стояла поданная бричка; кучеръ принялъ положеніе править лошадьми, и Дмитріи Михайлочь съ отъѣзжающимъ Никаноромъ, съ Прагиными, Ижорскимъ и другими гостями появились на крыльцѣ. Молодой Райской сѣлъ печально въ поданную ему бричку; но еще печальнѣе, еще скучнѣе былъ другъ его Вольдемаръ, стоявшій на крыльцѣ между Ижорскимъ и отцомъ своимъ.
Будь здоровъ, прощайте, прощай и проч. раздалось съ крыльца и изъ брички, и сильная тройка двинула оную со двора. Между стоящими на крыльцѣ раздалось: „Поѣдемъ-те до заставы!“ — и другіе экипажи, стоявшіе на дворъ, были поданы одинъ послѣ другаго ожидавшимъ ихъ, и менѣе нежели черезъ десять минутъ въ домѣ Райскаго водворилось прежнее спокойствіе.
У заставы отъѣзжавшій и провожавшіе остановились для послѣдняго прощанія, которое между Никаноромъ, — отцомъ его и Вольдемаромъ было разительно. Алексѣй Васильичъ также съ своей стороны, съ свойственнымъ ему притворствомъ, показывалъ видъ чрезмѣрнаго сожалѣнія и старался болѣе всего показать оное отцу отъѣзжающаго Никанора. Чтожъ касается до Вольдемара, то онъ сколько былъ опечаленъ отъѣздомъ друга своего, столько же и разсерженъ неудачею, что не могъ сказать Райскому на счетъ обмана Ижорскихъ. Наконецъ въ домѣ, гдѣ остановились для прощанія, ударило, на стѣнныхъ часахъ семь; послѣдній ударъ часоваго колокольчика былъ для провожавшихъ какъ бы сигналомъ разлуки. Никаноръ, съ глазами полными слезъ, простился съ отцомъ своимъ, старымъ Прагинымъ, съ Алексѣемъ Васильичемъ и другими, а наконецъ съ другомъ своимъ: Вольдемаромъ. Это прощаніе друзей, никогда; не разлучавшихся съ самымъ младенческимъ лѣтъ, было прощаніемъ самымъ трогательнымъ. Можно полагать было, что они болѣе не увидятся, или если и, увидятся, то единственно для того, чтобъ вспомнить мелькнувшія, счастливыя лѣта юношества и оплакать бѣдствія настоящаго. Но они простились. Чрезъ минуту Никаноръ былъ въ дорожной бричкѣ своей; расторопный и знакомый намъ Андрей застегивалъ опускаемую кожу, и тройка сильныхъ лошадей, почувствовавъ данную имъ свободу, едва давъ Андрею вскочить на мѣсто его, по широкой, гладкой дорогѣ скоро понеслась въ столичной заставѣ.
Если было бы можно видѣть иногда внутреннее состояніе души другаго человѣка, то въ минуту отъ» ѣзда, взглянувъ въ душу Никанора, сказалъ бы каждый; что подъ небосклономъ цѣлой вселенной не бывало мрачнѣе ненастной, осенней ночи. Весь онъ самъ былъ подобенъ ужаснѣйшему изъ преступниковъ; на душѣ и совѣсти котораго лежатъ множество преступленій. Завернувшись въ дорожный плащь, надвинувъ на глаза фуражку, Райскій, томимый любовію, опечаленный, растерзанный до глубины сердца, бросился на положенныя въ бричку подушки. Самая печаль, самая меланхолія меньше бы могла тронуть чувства наши, нежели могъ тронуть страдавшій Никаноръ. Одинъ, въ дорогѣ, безъ друга дѣтства, съ душою, обуреваемою любовію, и томимый какимъ-то горестнымъ предчувствіемъ будущаго, онъ страдалъ подобно изнеможенному больному, который въ болѣзненныхъ страданіяхъ своихъ не имѣетъ ни малѣйшаго способа ни къ уменьшенію оныхъ, ни къ развлеченію себя.
Оставимъ его въ этомъ положена и пожалѣемъ, какъ чувствительность жалѣетъ о невинности, предавшейся порокамъ, и обратимся къ провожавшимъ его.
Дмитріи Михайлочъ съ окружавшими его отправился въ домъ свой. По пріѣздѣ туда упросилъ онъ друга своего Прагина остаться съ нимъ; Вольдемаръ же долженъ былъ ѣхать къ больному дяди своему; а Алексѣй Васильичъ и прочіе гости, простившись съ старымъ Райскимъ, разъѣхались по домамъ своимъ.
Оставляя незнакомыхъ намъ знакомцевъ Райскаго, бывшихъ при отъѣздѣ Никанора, послѣдуемъ мы за Ижорскимъ.
Алексѣи Васильичь, по-пріѣздѣ отъ Райскихъ домой, разсказалъ дочери своей объ отъѣздѣ; Никанора, о его грусти, разсѣянности, смущеніи, однимъ словомъ, о всемъ, что могло только замѣтить проницательность его. Послѣ этого онъ сказалъ ей: «Теперь, кажется, Марья Алексѣевна, можно сказать безъ всякаго сомнѣнія, что Никаноръ Дмитричь по его пламенной любви къ тебѣ и въ самой разлукѣ съ тобою останется вѣрнымъ обожателемъ твоимъ.»
— Да, папинька, это подтвердило и послѣднее мое свиданіе съ нимъ. Никаноръ со всею простотою души, со всѣмъ жаромъ неограниченной чистой любви своей произнесъ новыя клятвы въ вѣрности, въ которыхъ видна была одна истина, одно чувство непритворнаго расположенія ко мнѣ.
"Дай Богъ! отвѣчалъ Ижорской, дай Богъ! Марья Алексѣвна, чтобъ онъ, не перемѣнился къ тебѣ. Чтожъ касается до Дмитрія Михаиловича, то онъ много расположенъ ко мнѣ и вѣрно не можетъ быть отъ него сильнаго препятствія, если бы Никаноръ, объявивъ ему, Что онъ страстно любитъ тебя, сталъ просишь позволеніе на бракъ.
— Ахъ, папинька, какъ бы я тогда была счастлива, болѣе же потому что Никаноръ, любя меня такъ страстно, вѣрно бы не былъ, подобно другимъ мужьямъ, ревнивымъ, подозрительнымъ, или супругомъ-властелиномъ, требующимъ, чтобъ желанія жены согласовались, съ желаніями его, чтобъ самая воля жены была ограничена, и чтобъ жена давала отѣчеты во всѣхъ дѣлахъ своихъ.
"Это, другъ мой, отвѣчалъ Ижорской, никакъ не согласно съ характеромъ Никанора Дмитрича, а къ тому же, онъ, любя тебя такъ страстно и видя одинаковое расположеніе со стороны твоей, вѣрно не будетъ строгимъ, ревнивымъ супругомъ. Болѣе всего полная довѣренность мужа къ женѣ утверждается на томъ, что если жена будетъ со всѣмъ безпротиворѣчнымъ желаніемъ исполнять даже самыя прихоти мужа; будетъ умѣть предугадывать намѣренія его; стараться съ охотою исполнять оныя, однимъ словомъ, въ первые два года замужества своего, исполнительницею всего того, чтобъ только сталъ бы хотѣть супругъ, и къ тому же во все сказанное время мною безъ малѣйшей холодности оказывать свои ласки, свое расположеніе, не подавать и виду непріятности — то вѣрь мнѣ, Марья Алексѣи на, что всякой мущина, съ каковымъ бы онъ ревнивымъ или недовѣрчивымъ характеромъ ни былъ, увѣрится въ полной мѣрѣ въ женщинѣ, избраннной имъ въ супруги. Послѣ же этого вѣрно уже каждая изъ женщинъ будетъ умѣть пользоваться довѣренностію мужа, и оную употреблять въ пользу свою, Такъ и ты, другъ мой, Марья Алексѣвна, старайся быть таковою же, и хотя бы не Никаноръ Дмитричь былъ супругомъ твоимъ, ты одно и тоже должна имѣть въ предметѣ своемъ — заслужить въ полной Аіѣрѣ прежде всего довѣренность его.
Марія, по окончаніи сказаннаго отцомъ, благодарила его за наставленія эти и, вспоминая вмѣстѣ съ нимъ Никанора, довольно долгое время проговорила о любви его,
ГЛАВА ОСЬМАЯ.
правитьНа другой день отъѣзда Никанорова, Вольдемаръ былъ у Змѣйскаго, который, узнавши о неуспѣхѣ на щетъ намѣренія его, въ разсужденіи увѣдомленія Райскаго о низости характеровъ Ижорскаго и дочери, также сожалѣлъ объ этомъ.
«Однако не досадуй на это, любезный Вольдемаръ, говорилъ Змѣйскій; быть можетъ, это къ лучшему, потому что если бы ты въ самую минуту Никанорова отъѣзда объ этомъ сказалъ ему, то онъ разогорченный и безъ того, еще бы болѣе сталъ мучиться въ душѣ своей, и къ тому же, сказать надобно, что слышанному не далъ бы ни малѣйшей вѣры.
— Это случилось бы безъ всякаго сомнѣнія, отвѣчалъ Прагинъ, болѣе же потому, что Алексѣй Васильичъ былъ самъ при отъѣздѣ его.
„Слѣдственно, чтобъ Никанора разувѣрить прошивъ Ижорскаго, говорилъ Валерьянъ, не было никакой возможности, и ты отъ предпринятаго намѣренія кромѣ неудовольствія не получилъ бы ничего.
Послѣ этого разговора они рѣшилисъ наконецъ предпринять мѣры другія, а именно, чтобъ Вольдемаръ отписавъ другу своему, что онъ по отъѣздѣ его, довольно нечаяннымъ случаемъ, слышалъ много невыгоднаго на счетъ Ижорскихъ, а также чтобы стороной коснулся онъ и безнравственнаго характера Маріи. Это только, какъ предполагали Валерьянъ и Прагинъ, должно было возбудить все любопытство влюбленнаго юноши, и заставить невольно его начать изслѣдованіе объ этомъ, а тогда, уже объявить ему случившееся съ Славинымъ. Положивши таковой планъ намѣреніямъ своимъ, Прагинъ и Змѣйскій разстались.
По уѣздѣ Вольдемара, Змѣйскаго посѣтилъ одинъ изъ старыхъ Университетскихъ товарищей его, нѣкоторымъ образомъ знакомый уже читателямъ моимъ, а именно: Николай Иванычъ Метеоровъ. Онъ, при входѣ въ комнату Валерьяна (читатель вѣрно помнитъ) привѣтствовалъ его удивленіемъ на счетъ застанія дома, и такимъ образомъ двое старыхъ товарищей провели въ разговорахъ довольно долгое время. Этимъ свиданіемъ ихъ былъ начатъ романъ мой. Безъ сомнѣнія читатели будутъ роптать на меня, что я такъ долги не объяснилъ имъ того, что Валерьянъ Александрычъ былъ намѣренъ открыть Метеорову, и какую тайну сей послѣдній хотѣлъ въ послѣдствіи объяснить ему.“
Валерьянъ послѣ извѣстнаго намъ разговора съ Метеоровымъ, наконецъ сказалъ ему: „Ты упрекаешь меня, Николаи Иванычь, въ томъ, что не застаешь дома, это, любезнѣйшій, вотъ какъ услышишь произошло отъ слѣдующаго: ты знаешь Райскаго, знаешь, что онъ познакомился съ Ижорскими, а что касается до Алексѣя Васильича и его дочери, то вѣрно и ты съ своей стороны, хотя и знакомъ съ ними по дому Князя В--скаго, скажешь мало хорошаго.“ —
Не повторяя слово въ слово этого разсказа, ибо читателю извѣстно уже все то, что Змѣйскій разсказалъ Метеорову, скажу только, что Валерьянъ Александрычъ разсказалъ ему о любви Райскаго къ Маріи Ижорской. Вмѣстѣ же съ этимъ онъ просилъ Метеорова, какъ товарища, Котораго зналъ со стороны хорошей, если только будетъ случай ему, употребить старанія свои на счетъ влюбленнаго Никанора. Змѣйскій просилъ также Метеорова, чтобы онъ сохранилъ въ тайнѣ слышанное имъ отъ него; ибо, говорилъ Валерьянъ, я, можетъ быть, и тебѣ бы Николай Иванычь не сказалъ этого; но, надѣясь на скромность твою, я увѣренъ, что все слышанное тобою останется между нами.» —
Змѣйскій не для того просилъ товарища своего быть скромнымъ въ разсужденіи ввѣреннаго ему, чтобы не была мараема честь Маріи, но болѣе потому, чтобы не дошло это до отца Никанорова. Чтожь касается до того, что онъ не, сдержалъ слова предъ Райскимъ, то я думаю, вѣрно никто не станетъ въ этомъ упрекать его, и не причтутъ къ нескромности характера. Цѣль этого намѣренія оправдана имъ: онъ объ этомъ сказалъ первому Славину и потомъ Метеорову; они оба знали Ижорскихъ,(и оба со стороны невыгодной, то слѣдственно моглибыть обвинителями Алексѣя Васильича и его дочери.
По выслушаніи Метеоровымъ сказаннаго Змѣйскимъ, онъ далъ слово ему, сколько будетъ возможно, со стороны его, приложить старанія, дабы неопытнаго, влюбленнаго Райскаго предупредить противъ Ижорскихъ. Послѣ этого Николай Иванычь и самъ съ своей стороны за довѣренность Валерьяна заплатилъ тѣмъ же. Онъ открылъ ему скрываемую имъ тайну, состоящую въ любви его къ дѣвицѣ Теплинской.
Метеоровъ и Змѣйскій, довольные другъ другомъ, наконецъ разстались.
Вскорѣ послѣ Никанорова отъѣзда изъ Москвы, уѣхалъ изъ оной и Петръ Николаичь Славинъ. Долгъ чести и дѣла отчизны призывали воиновъ на поле брани, къ защитѣ правъ Россіи и къ наказанію врага ея. Славинъ, побуждаемый патріотизмомъ воина, истиннаго сына Отечества своего, а также самою службою:t (ибо Петръ Николаичь служилъ въ N. гусарскомъ полку, и въ Москвѣ находился по случаю болѣзни) долженъ былъ немедленно въ самомъ скорѣйшемъ времени прибыть въ полкъ свой, готовившійся выступить скоро въ походъ. Змѣйскій и Прагинъ, провожая Славина, и онъ, со жалѣя, что не могъ лично разсказать Никанору исторіи своей, просилъ ихъ при самомъ прощаніи, какъ друзей и товарищей этого юноши, употребить со стороны ихъ всѣ мѣры къ спасенію его. Пусть Славинъ ѣдетъ къ свершенію предпріятій, внушаемыхъ патріотизмомъ; пусть Змѣйскій и Прагинъ стараются привести въ дѣйствіе намѣреніе свое; но мы вспомнимъ уѣхавшаго Никанора.
Этотъ влюбленный юноша всю дорогу былъ въ такомъ же состояніи души своей, какъ и въ самый день отъѣзда изъ Москвы. Ни безпокойство ѣзды, ни непривычка къ оной, ни разнообразность предметовъ, ни прелесть весенней природы, получавшей постепенно новую жизнь, однимъ словомъ, ничто не могло развлечь тяжкой печали, сильно овладѣвшей душою Никанора. Если онъ и находилъ развлеченіе, то это только было въ тѣ минуты, когда писалъ дорожной журналъ свой, гдѣ — какъ видѣлъ читатель изъ помѣщенныхъ здѣсь отрывокъ изъ онаго, видна вся душа этого юноши, душа, рожденная съ чувствами нѣжными, благороднѣйшими.
Въ такомъ расположеніи чувствъ былъ Никаноръ во всю дорогу. Но вотъ онъ пріѣхалъ къ дяди; Больной старикъ съ родственной пріязнею обнялъ пріѣхавшаго племянника, осыпалъ его множествомъ вопросовъ о Москвѣ, родныхъ, знакомыхъ, о новостяхъ въ Столицѣ, однимъ словомъ о всемъ, что только приходило въ умъ его, такъ что Никаноръ долго не былъ въ состояніи отвѣчать ему, и если бы не успѣлъ какъ-то вмѣшать въ разговоръ свой о трудностяхъ ѣзды по случаю, испорченной дороги и о усталости своей, то слово-охотный старикъ не имѣлъ бы границъ своему любопытству.
Пропуская нѣсколько дней пребыванія Никанорова въ деревни дяди и не описывая его почти однообразныхъ занятій, чрезмѣрной скуки, скажу только, что онъ на другой же день пріѣзда своего, по отправленіи имъ въ Москву писемъ сдѣлался нездоровъ сильною лихорадкою, грозившей превратишься въ опасную горячку, если бы только не искуство домоваго медика дяди не отвратило оной. Эта скорая помощь медика не дала усилиться болѣзни, и Никаноръ менѣе нежели въ недѣлю былъ здоровъ совершенно. Медикъ излѣчилъ въ немъ болѣзнь тѣлесную; но болѣзнь души его, казалось, увеличивалась еще болѣе. Ее не могло излѣчить ни радушіе дяди, ни очаровательность восхитительной сельской природы, ни чтеніе самыхъ книгъ, ибо дядя его имѣлъ хорошую библіотеку, Никаноръ ко всему окружавшему его былъ равнодушенъ. Его мечты, воображеніе было наполнено любовію къ Маріи, желаніемъ видѣть скорѣе предметъ любви своей.
Но чтобъ судишь лучше о состояніи души Никанора, во время-нахожденія его у дяди, то пусть читатели прочтутъ одно изъ писемъ его, которое было послано имъ къ Вольдемару Прагину.
"Какіе предметы, милый Вольдемаръ, занимаютъ теперь душу твою? Чѣмъ питаешь ты сердце свое? Что дѣлаетъ тебѣ жизнь пріятною?…Ахъ, гдѣ ты, говорю я самъ себѣ, мое сердце тебя проситъ, требуетъ. Оно помнитъ совѣты твои — помнитъ, и велитъ глазамъ искать тебя — велитъ рукамъ моимъ простираться къ тебѣ!
Тысячу мыслей волнуются въ душѣ моей. Я хотѣлъ бы ихъ вдругъ перелить въ твою душу, безъ помощи словъ, которыхъ искать надобно; хотѣлъ бы открыть тебѣ грудь мою, чтобы ты собственными глазами могъ видѣть въ ней боренія сердца и видѣть — прости мнѣ смѣлое выраженіе — видѣть разрушенными надежды мои, планы… Я теперь въ глуши деревни дяди моего сталъ подобенъ страннику, воздыхающему на развалинахъ Иліона, стовратныхъ Ѳивъ, или какого-нибудь великолѣпнаго Греческаго храма; когда блѣдный свѣтъ луны освѣщаетъ ихъ.
Помнишь ли, другъ мой, какъ мы нѣкогда ловили въ Исторіи всѣ благородныя черты души человѣческой, питали въ груди своей эѳирное пламя любви, котораго вѣяніе возносило насъ въ міръ неземному Помнишь ли, какъ мы нѣкогда ходили на тѣ пріятныя мѣста, природою украшаемыя, гдѣ всегда радость сіяла на лицахъ нашихъ — и свѣтлая рѣка, и зеленая травка, и алой цвѣточикъ, и полосатая птичка, все, все насъ веселило! Природа казалась намъ обширнымъ садомъ, въ которомъ зрѣетъ божественность человѣчества.
О другъ мои! гдѣ теперь сіе утѣшительное время?….. Оно прошло, какъ проходятъ лѣта нашей юности. Милый Вольдемаръ! какія-то печальныя сомнѣнія волнуютъ теперь душу мою. Природа не веселитъ меня; она лишилась вѣнца своего въ глазахъ моихъ съ того времени, какъ я не вижу очаровательной Маріи; съ того времени, какъ, удалилась отъ меня радость; съ того времени, какъ я не знаю, что мнѣ думать о феноменахъ нравственнаго міра, чего ожидать и надѣется….
Вѣчное движеніе въ одномъ кругу; вѣчная смѣна дня съ ночью и ночи со днемъ; вѣчное смѣшеніе истинъ съ заблужденіями, добродѣтелей съ пороками — капля радостныхъ и море горестныхъ слезъ….. Мой другъ! на что жить мнѣ, тебѣ и всѣмъ? На что жили предки наши? на что будетъ жить потомство?…
Суди о хаосѣ души моей, которая представляетъ мнѣ все твореніе въ безпорядкѣ? Смотрю на восходящее солнце и спрашиваю: за чѣмъ ты восходишь? Стою подъ сѣнію шумящаго дуба, и спрашиваю: зачѣмъ шумишь ты?… Теперь все существуетъ для меня безъ цѣли.
Вообрази себѣ человѣка, заснувшаго сладкимъ сномъ въ тихомъ своемъ кабинетъ, подлѣ нѣжной супруги, среди милыхъ дѣтей, и вдругъ очарованіемъ волшебниковъ перенесеннаго на степь Африканскую, гдѣ удары грома пробуждаютъ его. Несчастный открываетъ глаза, видитъ ночь и пустыню вокругъ себя — изумляется — думаетъ и не понимаетъ, гдѣ онъ, и что съ нимъ случилось? — слышитъ вездѣ ревъ звѣрей и не знаетъ, куда идти…. Гдѣ мирное жилище его? гдѣ нѣжная супруга? гдѣ милыя дѣти? Нѣтъ пути! нѣтъ спасенія!.. Онъ терзается, проливаетъ слезы и устремляетъ взоры на небо, покрытое тьмою. Небо грозно!… Состояніе сего человѣка, нѣкоторымъ образомъ, подобно моему.
Дружба, священная, любезная дружба!… тебѣ открываетъ сердце мое чувства свои; ты должна оживить его благотворнымъ твоимъ бальзамомъ; усладить нѣжнымъ состраданіемъ. Духъ мой унылъ, слабъ, печаленъ; но я достоинъ дружбы….
Вотъ списокъ съ чувствъ влюбленнаго Никанора, — и кто испыталъ любовь, тотъ не будетъ удивляться хаосу души его. Теперь, читатель, оставивъ Райскаго грустить въ деревни дяди, должно сказать объ отцѣ его.
Дмитрій Михайлочъ, послѣ смерти уважаемой имъ супруги — матери Никанора, велъ жизнь довольно уединенную. Ограниченный кругъ старыхъ знакомыхъ, занятіе дѣлами по части хозяйственной экономіи, чтеніе книгъ и газетъ, посѣщеніе родственниковъ было занятіями отца Никанорова. Такимъ образомъ прошло безъ малаго три года отъ смерти Елизаветы, и старый Райскій ни мало не измѣнился въ правилахъ своихъ. Характеръ этого человѣка ни мало не разнился отъ характеровъ большой части людей, а если было особенная черта въ ономъ, то это чрезвычайное упрямство, настойчивость и рѣшительность. Онъ хотя и думалъ иногда о своемъ одиночествѣ и чувствовалъ оное, но развлекаемый бѣседами у друга своего Праги на — отца Вольдемарова, скоро забывалъ объ этомъ. Такъ прошло два года съ половиною отъ смерти супруги его. Наконецъ старый Райскій въ осень дней своихъ принялъ намѣреніе быть вторично супругомъ. Надобно сказать, что если Дмитрій Михайлочь хотѣлъ что нибудь предпринять, то очень рѣдко предпріятія свои оставлялъ неисполненными.
Отецъ Никанора посѣщалъ чаще другихъ изъ знакомыхъ и родственниковъ стараго сослуживца своего, отставнаго Совѣтника Зарѣцкаго. Андрей Прокофьичъ Зарѣцкій былъ человѣкъ со всѣми отличными достоинствами, которыя могутъ быть уважаемы въ хорошемъ обществѣ. Онъ имѣлъ супругу и двухъ взрослыхъ дочерей. По выходѣ въ отставку Зарѣцкій велъ жизнь тихую, спокойную; довольный состояніемъ и семействомъ своимъ, не искалъ онъ лучшаго. Кругъ знакомства стараго отставнаго Совѣтника составляли прежніе сослуживцы, или сосѣди его по деревнямъ. Ведя жизнь довольно однообразную, онъ, кажется, ни мало не скучалъ этимъ и никогда не искалъ случая болѣе и болѣе увеличивать состояніе свое. Если же онъ заботился о чемъ, то единственно только о дочеряхъ, желая ихъ скорѣе выдать за мужъ и видѣть ихъ счастливыми. Чаще другихъ знакомыхъ жены его посѣщала домъ Зарѣцкаго вдова Сивская. Эта женщина, имѣя уже болѣе тридцати лѣтъ, а къ тому же самую невыгодную наружность и чрезвычайно ограниченное состояніе, ничего другаго не имѣла въ предметѣ, какъ только выдти за мужъ. Ея старанія на щетъ прельщенія собою молодыхъ людей остались безъ удачи; но при всемъ этомъ она не теряла надежды. Надобно сказать, что Прасковья Васильевна-Сивская при всей безобразной наружности своей была умна, образована, проницательна, хитра безъ границъ, и имѣла большія свѣденія въ наукѣ — женское притворство, или школа обмановъ мущинъ. Къ этимъ отличительнымъ чертамъ характера ея, надобно прибавишь всю злость, какую только можетъ имѣть женщина; всю мстительность, недоброжелательство другому, чрезмѣрную алчность къ богатству, зависть и самолюбіе въ высшей степени. Чтожь касается до кокетства, умѣнія брать надъ кѣмъ-нибудь преимущество, то, можно сказать, она въ этомъ отношеніи окончила полный курсъ и могла быть хорошею профессоршею. Однимъ словомъ, Прасковья Васильевна не имѣла въ характерѣ своемъ ни одной черты добродѣтелей, ни одного хорошаго свойства.
Я сказалъ, что Сивская посѣщала часто Зарѣцкихъ, гдѣ бывалъ также и Дмитрій Михайлочь, слѣдственно и не было удивительнымъ, что они были знакомы. Хитрая Прасковья Васильевна умѣла обратишь вниманіе на себя стараго Райскаго и даже за: служить отъ него нѣкоторое уваженіе. Съ отъѣзда Никанорова, Райскій сталъ еще чаще посѣщать Андрея Прокофьича, гдѣ также въ это время гостила у него и Сивская. Частыя свиданія съ ней Дмитрія Михайлоча дѣлали ихъ между собою короче, такъ, что отецъ Никанора сталъ находишь пріятными бесѣды съ этою женщиною. Это не ушло отъ проницательности Сивской, и въ умѣ ея родилася мысль, во чтобы нестало, но только сдѣлаться женою вдовца Райскаго. Каждая женщина, когда ей надобно чего нибудь достигнуть, бываетъ самымъ вкрадчивымъ лицемѣромъ, такъ и Прасковья Васильевна, узнавъ совершенно характеръ Райскаго, старалась, какъ можно болѣе угождать ему, подражать, сказать короче, употребивъ всю хитрость и проницательность свою, не отстраняя и кокетства, заставить думать Дмитрія Михайлоча, что если бы она была женою его, то онъ былъ бы самымъ счастливымъ мужемъ.
Старый Райской, съ своей стороны, видая часто Сивскую, сталъ имѣть къ ней болѣе уваженія, которое въ послѣдствіи времени обратилось въ привязанность. Онъ иногда ѣхалъ къ Зарѣцкимъ собственно для того, чтобы видѣть тамъ Прасковью Васильевну, и съиграть въ нею полкороля въ пикетъ. Сивская же проводимое время съ нимъ за игрою въ карты умѣла употреблять въ пользу свою — такъ что Дмитрій Михаиломъ испросилъ однажды позволеніе у нее пріѣхать ему въ домъ къ ней.
Хитрая вдова, съ желаніемъ быть вторично женою, разумѣется, не отказала въ просьбѣ Райскаго, который на третій же день былъ въ домѣ Прасковьи Васильевны. Это свиданіе кончилось совершеннымъ исполненіемъ желанія Сивской. Дмитрій Михайловичъ объявилъ ей, что онъ почелъ бы себѣ за счастіе, если бы она отдала ему руку свою. Безъ всякаго сомнѣнія угадать можно, что Прасковья Васильевна не была въ претензіи на предложеніе Райскаго, и не была въ эту минуту эгоисткою супружества. Она, съ свойственнымъ всѣмъ женщинамъ коварствомъ, приняла предложенія Дмитрія Михайлоча, не стараясь ни мало на оное возражать ему; а отецъ Никанора не имѣлъ, и малѣйшаго желанія разсуждать о поступкѣ своемъ и взвѣсить оный на вѣсахъ разсудка; Онъ только былъ неизъяснимо доволенъ согласіемъ Прасковьи Васильевны.
Пропущу время отъ дня объясненія Дмитрія Михайлоча съ Сивской до самой свадьбы его, и скажу только, что эта новость удивляла каждаго, кто только зналъ вдовца этого. Прагины, Зарѣцкіе, однимъ словомъ всѣ знакомые и родственники его удивлялись этому, и хотя нѣкоторые напоминали было возражать ему противъ намѣренія его, однако Райской, слѣдуя характеру своему, оставался твердымъ въ предпріятіи своемъ. Самые совѣты Прагина, какъ друга, котораго много уважалъ онъ, не были въ, силахъ отклонишь Райскаго отъ намѣренія его.
Эта новость, много занимавшая знакомыхъ Дмитрія Михайлоча, была болѣе нежели неизъяснимымъ удивленіемъ для его роднаго брата и сына, получившихъ письма отъ него.
Никаноръ, хотя и привыкъ бытъ сыномъ послушнымъ, всегда соглашавшимся съ намѣреніемъ отца своего, однако новость эта была ему довольно непріятною. Онъ при всей тихости характера, при всей врожденной покорности своей начиналъ въ душѣ своей негодовать на намѣреніе отца, но — привыкнувъ къ строгому повиновенію, принужденъ былъ скрывать это родившееся чувство въ душѣ своей. А къ тому же, что могъ сдѣлать онъ?… Обязанность и долгъ каждаго сына — молчать, повиноваться, непротиворѣчить намѣреніямъ родителей своихъ. Къ большимъ же огорченіямъ Никанора надобно присоединить еще письмо Вольдемара, въ которомъ писалъ онъ ему съ слишкомъ невыгодной стороны объ Ижорскихъ. Читатель вѣрно вспомнитъ, что было поводомъ письма этого.
Жалкій влюбленный юноша еще болѣе сталъ предаваться удручавшей печали его. Онъ почти ежедневно перечитывалъ письмо друга своего, и не зналъ къ чему приписать оное, не могъ постигнуть, что побудило Вольдемара возстать противъ Ижорскихъ. Если не вѣрить письму этому, думалъ Райскій, то это значитъ обижать дружество; если жъ дать вѣроятность оному; то значитъ не вѣришь ни почтенному Алексѣю Васильичу, ни добродѣтелямъ и любви Маріи; значитъ, чтобъ Ижорскихъ признать таковыми, какими представляетъ ихъ мнѣ Вольдемаръ. Эти и подобныя симъ мысли занимали Никанора въ тихомъ уединеній его, которое когда шумнѣе и мятежнѣе сердце нате, тѣмъ болѣе имѣетъ прелестей для насъ.
Прошла безъ малаго недѣля я какъ Райскій получилъ письма отъ отца и Прагина; но онъ еще не на одно изъ оныхъ не отвѣчалъ имъ. Наконецъ рѣшился отвѣчать на письма эти. Въ письмѣ къ отцу видна бы ла ша же покорность, какъ и въ прежнихъ письмахъ его, то же сыновное почтеніе; въ письмѣ же къ Вольдемару недовѣрчивость противъ Ижорскихъ и удивленіе; что же касалось до письма къ Маріи, то всякой, прочитавши оное сказалъ бы, что одна истинная, пламенная любовь владѣла писавшимъ оное.
Старый Райскій въ письмѣ своемъ къ сыну, хотя и звалъ его въ Москву къ свадьбѣ своей, но въ то время, увеличившаяся болѣзнь дяди заставила Никанора отложить отъѣздъ свой.
Приближался день свадьбы Дмитрія Михайлоча. Знакомые и родственники ожидали оный такъ, какъ и большая часть людей ожидаютъ подобныя празднества, зная, что на оныя приглашены будутъ. Наконецъ наступилъ и самый день, назначенный для свадьбы. Съ утра домъ Райскаго былъ наполненъ множествомъ народа. Приготовленія, сборы, бѣготня слугъ и служанокъ ясно показывали приготовленіе къ празднику. Не описывая онаго, скажу только, что въ шесть часовъ вечера Дмитрій Михайлочь отправился въ приходскую церковь, куда прибыла и Прасковья Васильевна, гдѣ служитель алтаря соединилъ ихъ узами брака. И такъ, старый Райскій дѣлался супругомъ во второй разъ въ жизни своей.
Я считаю излишнимъ описывать трехдневное свадебное празднество Райскаго, гдѣ роскошь и великолѣпіе, соединенныя со вкусомъ и пріятностію, были кумирами празднества онаго; а къ тому же подобные случаи свѣтской жизни вѣрно извѣстны каждому изъ читателей моихъ.
Глава девятая.
правитьАлексѣй Васильичъ не менѣе другихъ знакомыхъ стараго Райскаго былъ удивленъ женитьбою его, но вмѣстѣ съ этимъ и былъ радъ этому: ибо, какъ думалъ онъ, когда Дмитрій Михайловичъ женился на бѣдной вдовѣ Сивской, то вѣрно уже послѣ этого не запретитъ Никанору Дмитричу женишься на дочери его. Этимъ предположеніемъ старый Ижорской утѣшалъ себя и Марію; но онъ не зналъ, жалкой человѣкъ, что Прасковья Васильевна Сивская имѣла всегда въ предметѣ — жить единственно самой для себя, и не любила видѣть счастливыми другихъ.
Прошла недѣля, какъ Сивская называлась уже Райскою и какъ Дмитрій Михайловичъ слово-вдовецъ перемѣнилъ на слово — женатый, слѣдственно и Никаноръ Дмитричь и больной дядя его уже -знали объ этомъ. Но эта новость не принесла удовольствія имъ, а особенно Никанору. Ему будущее, по какому то предчувствію, начинало казаться ужаснымъ, а къ Прасковьѣ Васильевнѣ, хотя онъ совершенно не зналъ ее, имѣлъ страшную антипатію. Сердце вѣщунъ — говорятъ многіе. И точно, надобно согласиться съ этимъ. Влюбленнаго, разстроеннаго обстоятельствами жизни Никанора, страшило будущее; его душа была подобна бурному потоку, ежеминутно приходящему въ волненіе, а сердце — этотъ лабиринтъ страстей нашихъ, пороковъ и добродѣтелей, волновалось въ немъ подобно, всесокрушающему урагану. Письма Вольдемара, въ которыхъ Никаноръ находилъ прежде разсѣяніе себѣ, теперь только разстроивали его, и если находилъ въ чемъ утѣшеніе себѣ, то это были письма Маріи, дышавшія пило же любовію, тѣми же чувствами расположенія. Самый Май — прелестный, животворный питомецъ весны, съ разцвѣтающею природою, былъ для Никанора все то же, что умерщвляющій Октябрь. Женитьба отца, непріятныя увѣдомленія Прагина на счетъ Ижорскихъ, нетерпѣніи видѣть Марію, начинающаяся недовѣрчивость къ другу, все это вмѣстѣ боролось въ душѣ Никанора и ни на минуту не давало покоя ему. Даже дядя, при всей болѣзни своей, могъ видѣть чрезвычайное разстройство племянника своего, и хотя старался развлекать его, но однако слова и совѣты мало проникали въ волнуемую душу Никанора и не могли нисколько развлечь его. Наконецъ, къ довершенію разстройства, Никаноръ получилъ еще письмо отъ Вольдемара. Въ этомъ письмѣ Прагина подробно описана была исторія, случившаяся съ Славинымъ, и когда Никаноръ прочелъ его, то оно было для него роковымъ ударомъ. Но любовь превозмогла все, и влюбленный юноша случившемуся съ Славинымъ не хотѣлъ дать ни малѣйшаго вѣроятія. Къ тому же сказать надобно, что хотя характеръ молодаго Райскаго и былъ по неопытности довѣрчивъ, но съ онымъ вмѣстѣ былъ и постояненъ: ибо если Никаноръ начиналъ вѣрить чему-нибудь то въ такомъ случаѣ довѣрчивость его доходила до чрезвычайныхъ предѣловъ, и разувѣрить было весьма трудно. Онъ, подобно отцу-своему, старался всегда предпринятое имъ доводить до той цѣли, къ которой стремились желанія его.
По полученіи послѣдняго письма Никаноръ съ слѣдующею же почтою писалъ къ другу своему, чтобы онъ не вѣрилъ выдуманнымъ вздорамъ на счетъ Ижорскихъ, а также не старался бы въ томъ увѣрять и его.
Это письмо Райскаго отзывалось даже холодностію, что однако не удивило и не огорчило Прагина, потому что онъ прежде отправленія письма своего предполагалъ, что Никаноръ въ таковомъ тонѣ будетъ отвѣчать ему. Райскій съ письмомъ своимъ даже не послалъ письма и къ Маріи, хотя это многаго стоило для сердца его. Онъ предполагалъ, что другъ его, возставшій прошивъ Ижорскихъ и совѣтовавшій ему презрѣть Марію, не рѣшится доставить ей письма его. Предположенія Никанора Дмитрича не обманывали.
Ѣхать самому въ Москву было теперь желаніемъ нашего влюбленнаго, и даже самъ дядя его, получившій облегченіе отъ болѣзни своей, не противорѣчилъ намѣренію племянника; даже и отецъ Райскаго писалъ объ этомъ, а также и самый долгъ приличія обязывалъ Никанора лично отрекомендоваться Прасковьѣ Васильевнѣ. И Никаноръ менѣе нежели въ два дни былъ готовъ къ отправленію къ отцу. «Я увижусь съ моею Маріею, говорилъ самъ себѣ влюбленный Райскій, и докажу Вольдемару несправедливость мнѣнія его, опровергну эту исторію, марающую столько честь Ижорскихъ; а также рѣшусь сказать отцу своему о любви, моей къ дочери уважаемаго имъ Алексѣя Васильича; и онъ вѣрно, не будетъ охуждать выборъ мой.» — Эти предположенія успокоивали волнуемую душу Никанора, и даже самое будущее начинало опять представляться ему лучшимъ. Каждый несчастный самую мгновенную но пріятную для него мысль, блеснувшую въ умѣ его, считаетъ лучшимъ, надежнымъ призракомъ, и въ ту же минуту утверждаетъ на ней всѣ планы свои; отъ чего и самое будущее, недавно столь, угрожавшее ему, представляется опять въ видѣ прелестнѣйшемъ. — Такъ и Никаноръ, успокоенный невѣрными предположеніями своими, начиналъ грустить менѣе, и только нетерпѣливо желалъ видѣть обожаемую имъ Марію.
Оставимъ теперь Никанора, поспѣшавшаго въ Москву, а также и прочія лица мелодрамы этой, и взглянемъ на театръ войны, ознаменовавшей и прославившей еще болѣе могущественную Россію.
Мы остановились, въ мелодрамѣ нашей, на военныхъ дѣйствіяхъ, со стороны Россіи, за Дунаемъ.
Между тѣмъ Русскіе орлы устремили полетъ свои отъ Кавказа и Арарата въ Азіятскую Турцію 3 Палладіумъ, Исламизма, крѣпчайшій ойлотъ Оттоманской Имперіи. Первый громъ Русскихъ пушекъ возвѣстилъ о знаменитыхъ успѣхахъ, покрывшихъ вѣчною славою неустрашимыхъ Русскихъ воиновъ и вождя ихъ Графа Паскевича Эриванскаго. Съ горстью войска, еще утомленнаго отъ трудной и достославной побѣды съ Персіею, Графъ Паскевичь-Эриванскій смѣло вторгнулся въ предѣлы непріятельскіе, защищаемые неприступными горами и сильными крѣпостями. Пріобрѣвъ побѣдами въ Персіи и кротостью съ побѣденными любовь и уваженіе жителей окрестныхъ странъ, онъ блескомъ своего имени привлекъ подъ Рурскія знамена храбрыя ополченія Грузинъ, Армянъ и самыхъ Татаръ, единовѣрцевъ нашихъ враговъ. Русское войско, совершивъ молебствіе Господу силъ, въ виду священныхъ горъ Арарата и Алегеза (око Провидѣнія), перешло черезъ рубежъ Имперіи (III Іюня), и быстро устремилось къ знаменитой крѣпости Карсу, средоточію всѣхъ силъ, прилежащихъ къ Россіи Турецкихъ областей.
Укрѣпленная и дотолѣ неприступная крѣпость Карсъ взята была Графомъ Паскевичемъ Эриванскимъ штурмомъ, и 23 Іюня Русскія знамена развевались на твердыняхъ Карса. Вскорѣ потомъ Русскіе воины своею храбростію и распорядительностію опытнаго начальника. взяли городъ Ахалкалаки, крѣпость Гертвисъ, а 14 Іюля сдалась крѣпость Поти, лежащая на Черномъ морѣ, при устьѣ р. Ріона, протекающей въ нашихъ предѣлахъ.
Турки, желая остановить успѣхи Русскаго оружія, собрались вдвое противъ Русскихъ и отъ Арзерума двинулись къ Ахалциху. Графъ Паскевичь-Эриванскій, узнавъ о томъ, устремился немедленно къ сей крѣпости, чтобъ однимъ ударомъ сокрушить всѣ надежды непріятеля. И-го Августа Русскіе пришли къ переправѣ на рѣкѣ Курѣ, въ шести верстахъ отъ Ахалциха, гдѣ уже застали сильное вспомогательное Турецкое войско. Четыре дня сряду происходили кровопролитныя сраженія подъ стѣнами крѣпости. Наконецъ Графъ Паскевичь-Эриванскій рѣшился напасть на Турецкое войско и принудишь его къ генеральному сраженію. Это кровопролитное сраженіе продолжалось 42 часовъ сряду, и побѣда пребыла вѣрною, своему любимцу. Укрѣпленный непріятельскій лагерь взятъ штурмомъ, вспомогательное войско разбито ни голову и разсѣяно, весь, обозъ и вся артиллерія достались побѣдителямъ. Не давая непріятелю опомниться,
Русскіе устремились на приступъ къ Акалциху (15-го Августа), и послѣ жестокаго штурма, продолжавшагося 45 часовъ сряду внутри города, среди пламени и всѣхъ родовъ истребленія, Русскіе провозгласили побѣду на окровавленномъ пожарищѣ Ахалциха.
Послѣ сихъ блистательныхъ побѣдъ и другихъ въ теченіи пятьнадцати дней (съ 25 Августа по 9 Сентября), Русскія знамена водружены были на берегахъ Евфрата, и симъ кончилась блистательная компанія въ Азіи.
Пропуская большой перечень нашихъ пріобрѣтеній въ теченіи кампаніи 1828 года, скажу только, что Русскіе оказали себя истинными сынами воинственнаго Марса, что для храбрости ихъ нѣтъ преградъ, ни поставленныхъ самою природою, ни искуствомъ человѣческимъ. Величайшія горы, крутизны, неизмѣримыя пропасти, рѣки, холодъ, жаръ, самый утомляющій, болѣзненный зной, самыя заразительныя болѣзни, однимъ словомъ, всѣ стихіи и преграды для Русскаго воина, одушевленнаго любовію къ отечеству и къ Государю, — есть ничто. Воина 1828 года съ Турціею есть новое доказательство храбрости и неутомимости Русскихъ воиновъ, опытности и знанія стратегическаго искусства ихъ начальниковъ.
И такъ, въ компанію 1828 года нами въ Европѣ и Азіи завоевано было два Княжества, три Пашалыка: покорено 14 крѣпостей и 3 замка; взято множество пушекъ, знаменъ, бунчуковъ и проч. — и это останется тріумфомъ неподкупной храбрости Русскаго народа!…
Теперь обращусь я къ лицамъ мелодрамы этой, и начну съ пріѣзда Никанора Дмиnрича въ Москву изъ деревни дяди.
Рано утромъ, это было въ исходѣ Мая, у воротъ дома стараго Райскаго остановилась дорожная бричка, запрещенная тремя сильными лошадьми. Молодой человѣкъ красивой наружности, въ дорожномъ костюмѣ, вышелъ изъ оной и вошелъ въ растворенныя двери параднаго крыльца. «Молодой баринъ!» шептали проснувшіеся слуги съ полусонными глазами, на скоро надѣвшіе ливреи свои. Дмитрій Михайлочь и молодая супруга его, услышавшіе о, пріѣздѣ Никанора, (ибо это. былъ онъ) спѣшили выдти изъ спальни своей: первый, дабы обнять сына и сказать: "я, другъ мой, женатъ, вотъ вторая мать твоя, ты долженъ почитать ее; а Прасковья Васильевна — принять рекомендацію Никанора. Но онѣ вышли порознь. Отецъ Райскаго первый, а супруга осталась заняться туалетомъ. Свиданіе отца съ сыномъ было самое разительное, Никаноръ съ врожденною покорностію цѣловалъ руку отца; Дмитріи Михайлочь съ радушіемъ обнималъ сына. Но вотъ вошла Прасковья Васильевна. Она съ важностію приняла сыновнюю учтивость отъ пріѣхавшаго пасынка, но съ примѣтною гордостію подала ему руку свою, что все это не скрылась отъ вниманія Никанора, и съ этой же самой минуты предупредило его къ хитрой Прасковьи Васильевны. За поданнымъ чаемъ Дмитрій Михайлочъ говорилъ много сыну своему на счетъ достоинствъ Прасковьи Васильевны, которая со всею свойственной ей хитростію просила его оставить разговоръ этотъ; но развеселившійся отъ избытка чувствъ старикъ-супругъ не хотѣлъ прервать онаго. Райская наконецъ съ видомъ неудовольствія повторяла просьбу свою, и Дмитрій Михаилычъ, сдѣлавшійся послушнымъ второй супругѣ своей, тотчасъ-же прекратилъ, оный. Въ остальное время, проведенное за чаемъ, Никаноръ разсказывалъ о дядѣ, болѣзни его, и о новыхъ знакомыхъ своихъ, съ которыми познакомился черезъ дядю своего.
Послѣ чая Никаноръ отправился въ половину свою и тотчасъ же послалъ записку къ Вольдемару. Прагинъ, получившій оную, былъ менѣе нежели въ полчаса въ домѣ друга своего. Но Никаноръ, не видавшійся столько времени съ Вольдемаромъ, хотя и дружески однако съ примѣтнымъ равнодушіемъ обошелся съ нимъ. Это было замѣчено Прагинымъ и онъ, не откладывая времени, въ тужь минуту спросилъ Никанора: "не говора уже о послѣднемъ письмѣ твоемъ, любезнѣйшій Никаноръ Дмитричъ, скажи мнѣ, что заставило тебя принять таковой тонъ въ обращеніи со мною.
Никаноръ съ своей стороны также не хотѣлъ изыскивать и выдумывать другія причины, отвѣчалъ другу своему: — что поводомъ къ этому есть твое, Вольдемаръ, невыгодное мнѣніе о характерѣ прелестной Маріи. Да скажи мнѣ, можно ли быть такъ легковѣрну со стороны твоей, и вѣрить такимъ бреднямъ, какъ исторія Славина. Я знаю теперь, что поводомъ всего этого есть Змѣйскій.
"Точно, ты не ошибся, но что касается до случившагося съ гусаромъ Славинымъ и до обмановъ Ижорскихъ, то это такая же истина, какъ теперь я у тебя въ комнатъ. — Полно, полно, отвѣчалъ Никаноръ, начинавшій примѣтно выходить изъ себя, — я прошу тебя Вольдемаръ, какъ друга, чтобы ты не говорилъ этого, или, прости меня, ты болѣе не другъ мнѣ.
"Жаль, очень жаль, отвѣчалъ Вольдемаръ хладнокровно, что Ижорская могла такъ омрачить разсудокъ твой, и ты не хочешь вѣришь словамъ друзей, истинно-расположенныхъ къ тебѣ.
Райской, какъ будто бы нѣсколько пристыженный словами друга, отвѣчалъ ему: Я ли чушь не хочу не вѣрить словамъ друзей, но что касается до этого, то я удивляюсь только, что побуждаетъ ихъ: марать честь дѣвицы.
"Вѣрно, Никаноръ, ни одинъ честный молодой человѣкъ не согласишься сдѣлать этого, а если въ таковомъ тонѣ говорятъ объ Ижорской, то она сама себя довела до этого.
Ты опять, Прагинъ, отвѣчать Райскій, почти вышедшій изъ себя отъ послѣднихъ словъ друга своего, начинаешь марать честь Маріи. Я не знаю послѣ этого, къ какому классу людей должно причислить тебя, или, лучше сказать, твой характеръ такъ измѣнился, что я не узнаю въ тебѣ прежняго Вольдемара.
"Оставляя все это, легковѣрный другъ мой, я прошу тебя быть хладнокровнѣе и выслушать то, о чемъ я не писалъ къ тебѣ въ послѣднемъ письмѣ моемъ.
Постой, Прагинъ, отвѣчалъ Змѣйскій, перебивъ его, если ты хочешь опять говорить мнѣ нелѣпости на счетъ Ижорскихъ, то прошу отъ этого избавить меня. Ты довольно хорошо знаешь характеръ мой, и. я не повѣрю ни Змѣйскому, ни Славину, (съ которымъ даже и не знакомъ), на счетъ Ижорскихъ, а вмѣстѣ съ этимъ прошу и тебя прекратить разговоръ объ этомъ.
"Я хотѣлъ только, любезный Никаноръ, сказать тебѣ, что этотъ гусаръ Славинъ представилъ бы самыя ясныя доказательства, и при своемъ отъѣздѣ крайне сожалѣлъ, что не могъ лично сказать тебѣ то, что принужденъ былъ я написать въ письмѣ своемъ.
— Не знаю, кто бы только сталъ слушать этого безчестнаго человѣка., сказалъ Райскій съ видомъ неизъяснимаго оскорбленія.
Послѣ этого сталъ онъ ходить по комнатѣ, не говоря ни слова съ другомъ своимъ, который также съ своей стороны хранилъ молчаніе. Прошло полчаса, разговоръ не начинался; наконецъ Вольдемаръ, выведенный уже изъ терпѣнія такимъ обращеніемъ Никанора, сказалъ ему съ видомъ оскорбленнаго дружества: "Я теперь вижу, Никаноръ Дмитричь, что и самое посѣщеніе мое въ тягость тебѣ, а если ты сего дня прислалъ записку ко мнѣ, то въ этомъ случаѣ руководило тобою одно приличіе и желаніе высказать мнѣ неудовольствіе свое.
— Ты можешь, къ чему угодно приписывать это, отвѣчалъ Никаноръ холодно, продолжая ходишь по комнатѣ.
Послѣ этого оскорбленный Прагинъ, чтобъ дать почувствовать Райскому нанесенную обиду ему, молча всталъ съ мѣста, взялъ шляпу свою, и, не говоря ни слова, вышелъ изъ комнаты друга своего.
Оставшійся наединѣ Никаноръ долго еще быль въ такомъ положеніи, въ каковомъ оставилъ его Прагинъ. Наконецъ желаніе видѣть Марію и засвидѣтельствовать почтеніе свое Алексѣю Васильичу превозмогло разстройство и онъ, не заботясь объ нанесенномъ имъ оскорбленіи другу своему, рѣшился отправишься къ Ижорскимъ.,
Не съ таковою бы радостію сирота встрѣтилъ отыскавшагося случайнымъ образомъ близкаго родственника своего, съ каковою Марія, въ минуту эту встрѣтила пріѣхавшаго къ ней Никанора. Какое счастіе, какое блаженство было въ это мгновеніе для влюбленнаго Райскаго: душа его витала въ горнихъ предѣлахъ міра.
Изгнанникъ, возвращенный на родину свою, въ тѣ веселыя мѣста, гдѣ протекала весна жизни его, эрѣ, ли надежды, играли мечты, меньше бы чувствовалъ радости въ сердцѣ своемъ, чѣмъ Никаноръ при встрѣчѣ съ Маріею. Кто любилъ подобно ему и бывалъ въ разлукѣ съ предметомъ любви своей, тотъ живо можетъ представишь себѣ положеніе его въ минуту свиданія послѣ долгой разлуки; тотъ знаетъ самъ это мгновеніе восторга . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Райской и Ижорская около часа были одни, наконецъ пріѣхалъ Алексѣи Васильичъ, и тонъ обращенія перемѣнился. Ижорской съ своей стороны также неизъяснимо обрадовался, увидавъ Никанора, и послѣ взаимныхъ привѣтствій, хитрый старикъ, обратилъ разговоръ свой на женидьбу. Дмитрія Михайлоча. Замѣтивъ на лицѣ Никанора ясно выразившееся неудовольствіе, когда началъ онъ говорить объ этомъ, старался продлить разговоръ еще долѣе, дабы увѣриться въ точности предположенія своего. Но когда откровенный Никаноръ не скрылъ отъ старика этого свою антипатію къ Прасковьѣ Васильевнѣ, то Ижорской старался самымъ тонкимъ образомъ увеличить оную и былъ радъ въ душѣ своей. Никанорову нерасположенію къ мачихѣ.
Но ударило два часа и Никаноръ, довольный свиданіемъ съ Маріею, простившись ci Ижорскими, спѣшилъ домой къ обѣду. А мы скажемъ читателю о Вольдемарѣ.
Прагинъ по уходѣ отъ Райскаго отправился прямо къ Валерьяну Александрычу, гдѣ засталъ также и Метеорова. При самомъ Вольдемаровомъ входѣ въ комнату, Змѣйскій замѣтилъ, что онъ былъ чѣмъ-нибудь огорченъ, и когда спросилъ, то Прагинъ разсказалъ о непріятностяхъ съ Райскимъ; но вмѣстѣ съ этимъ съ свойственнымъ дружественнымъ безпокойствомъ жалѣлъ о Никанорѣ. Николай Иванычь и Валерьянъ старались успокоишь Вольдемара, и наконецъ всѣ трое дали другъ другу слово стараться о спасеніи Райскаго.
Такъ опять составился новый тріумвиратъ дружества.
ЗАКЛЮЧЕНІЕ,
правитьНаступалъ шестый мѣсяцъ, Какъ Никаноръ пріѣхалъ изъ деревни дяди. Въ этотъ малый промежутокъ времени случилось много примѣчательнаго съ описываемыми мною лицами. Неудача, торжество женской хитрости, ссоры, страданіе любви, измѣна, неудача обмановъ, разстройства семейственныя, безграничная горячность отца, потеря сына, бѣдствія, постигшія неопытность, однимъ словомъ, все печальное, горестное могло случиться въ продолженіи пяти мѣсяцевъ.
Приступая къ развязкѣ, начну съ Ижорскаго. Алексѣй Васильичъ, обольщенный нерасположеніемъ Никанора къ Прасковьѣ Васильевнѣ считалъ уже себя чрезъ это на верьху счастія, и видѣлъ исполненіе всѣхъ надеждъ своихъ, а также и Марія съ своей стороны, не менѣе отца своего была рада этому. Въ таковой надеждѣ Ижорской посѣщалъ теперь Райскихъ. Дмитрій Михаиломъ одинаково былъ расположенъ къ нему, но надобно же быть контрасту въ расположеніи къ Алексѣю Васильичу со стороны молодой Райской. Прасковья Васильевна, будучи женщиною проницательною, хитрою, съ перваго знакомства съ Ижорскимъ видѣла въ немъ что-то такое, что не нравилось ей. Иной скажетъ, что это женской капризъ, согласенъ., — всѣ женщины бываютъ подвержены въ большой или въ меньшей степени болѣзни этой, но что касалось до Прасковьи Васильевны, то дѣйствительно ее проницательность представляла ей Ижорскаго человѣкомъ опаснымъ, вреднымъ, обманчивымъ. Двое артистовъ или художниковъ въ какомъ бы они родѣ ни были, но только если одинаковымъ способомъ идутъ къ предпринятой имъ цѣли, то всегда видятъ одинъ въ другомъ врага себѣ, такъ точно было и между Прасковьею Васильевною и Ижорскимъ. Они въ нѣкоторомъ отношеніи имѣли цѣль одинакую въ жизни своей; тотъ и другая были хитры, недоброжелательны къ другимъ, хотѣли жить на счетъ ближняго, а это-то самое и было большимъ поводомъ возродившаго между ими тайнаго неудовольствія. Прасковья Васильевна своею хитростію и умѣніемъ, брала надъ другими преимущество; въ полномъ значеніи слова этого умѣла взять преимущество и надъ Дмитріемъ Михайлочемъ, такъ что, въ продолженіи шести мѣсяцевъ замужства, она умѣла довести характеръ мужа своего до того, что онъ въ самомалѣйшемъ намѣреніи согласовался съ нею и не предпринималъ ничего безъ согласія ея, однимъ словомъ, старый Райскій былъ въ полной зависимости отъ супруги своей. Это первенство видѣлъ и Никаноръ, но что онъ сдѣлать могъ?… Молчать и повиноваться была обязанность его… Такъ Дмитрій Михайлочь сталъ данникомъ жены своей, но сказать надобно, что это бре. мя не было для него тягостнымъ, потому что хитрая и умная Прасковья Васильевна умѣла взятую ею власть надъ нимъ прикрывать ласкою, расположеніемъ, добродушіемъ, отъ чего домъ Райскаго, хотя и подъ правленіемъ жены его, однако до нѣкотораго времени шло все попрежнему безъ перемѣны, безъ растройства. Одинъ только Никаноръ Дмитричь негодовалъ въ душѣ своей на Прасковью Васильевну, которая со стороны своей, видя холодную учтивость въ обращеніи его съ нею, также нѣсколько за это была въ неудовольствіи на него. Чтожъ касалось до Никаноровой задумчивости, разсѣянности примѣтнаго разстройства, то также все это не ушло отъ вниманія Прасковьи Васильевны и пробуждало любопытство ея. —
Посѣщенія Райскаго старыми знакомыми его не прерывалось и, казалось, по старому шло все въ домѣ его. Но чѣмъ благопріятнѣе погода, тѣмъ скорѣе ожидать надобно сильной перемѣны, такъ точно если гдѣ въ семействѣ тишина, то оная въ послѣдствіи времени можетъ быть сильно нарушена….
Отъ проницательности Прасковьи Васильевны, знавшей уже, что Вольдемаръ Прагинъ былъ другомъ Никанора, не ушло также и неудовольствіе между друзьями этими, которые хотя и бывали другъ у друга, но между ними не существовала прежняя откровенность и расположеніе. Любопытство, свойственное людямъ обоихъ половъ, побуждало и Прасковью Васильевну узнать причину неудовольствія друзей. Часто неожиданные случаи много способствуютъ намѣреніямъ нашимъ.. Такъ точно случилось и съ Прасковьею Васильевною. Она, желая узнать причину ссоры друзей, предпринимала различныя средства къ достиженію цѣли своей, но всѣ старанія оставались тщетными, какъ наконецъ нечаянный случай открылъ тайну эту. Ей довольно случайнымъ образомъ попалось письмо Вольдемара, писанное къ Никанору, въ деревню къ дяди, въ которомъ Прагинъ описалъ случившуюся исторію съ Славинымъ. Прасковьѣ Васильевнѣ не было загадкою теперь скука Никанора, и она, довольная открытіемъ этимъ, рѣшилась молчать до случая, который и выискался довольно скоро. Какъ извѣстно, что старый Ижорской часто посѣщалъ Дмитрія Михайлоча, который имѣлъ расположеніе къ нему, а Прасковья Васильевна неудовольствіе, то, пользуясь открывшимся случаемъ вредить другому, рѣшилась она на самомъ дѣлѣ показать непріязнь свою къ Алексѣю Васильичу.
Нѣсколько словъ во время и съ умѣньемъ сказанныхъ ею Дмитрію Михайлочу, было довольно, чтобъ предупредить сего послѣдняго не въ пользу Ижорскаго, и Прасковья Васильевна торжествовала, когда мужъ ея сказалъ ей: "Если только угодно тебѣ, другъ мой, чтобъ я кончилъ знакомство съ Алексѣемъ Васильичемъ, потому что онъ, какъ ты говорилъ мнѣ, человѣкъ опасный, то будь увѣрена, что при первомъ же свиданіи съ нимъ, я постараюсь показать ему мою холодность въ обращеніи и онъ вѣрно, замѣтивъ оную, будетъ рѣже посѣщать насъ. Я даже скажу и Никанору, чтобы и онъ пересталъ ѣздить къ Ижорскимъ. "Довольная началомъ своимъ, супруга Райскаго на этотъ разъ болѣе ничего не стала требовать отъ мужа своего, и только въ душѣ своей благодарила случай, доставившей ей письмо Вольдемара.
Ижорской не замедлилъ пріѣхать къ Дмитрію Михайловичу, но крайне былъ удивленъ, замѣтивъ перемѣну въ обращеніи, почему и сократилъ время своей бытности у Райскаго. Пріѣхавъ домой, онъ сказалъ объ этомъ дочери своей, которая, также какъ и онъ, не знала чему приписать случай этотъ. Положили дождаться Никанора, который лично получилъ отъ отца приказаніе: не ѣздишь болѣе въ домъ Ижорскихъ. Но его призывала туда любовь, а Гдѣ торжествуетъ страсть эта, тамъ безсильны всѣ приказанія, ничтожна всякая власть. Влюбленный Никаноръ при первомъ же удобномъ случаѣ былъ у Ижорскихъ. Алексѣй Васильичь не преминулъ спросить его о причинѣ перемѣны Дмитрія Михайлоча, но онъ также не могъ ничего сказать утвердительнаго, слѣдственно всѣ трое были въ недоумѣніи.
Хитрая Прасковья Васильевна не пропускала случая узнавать, что Никаноръ бывалъ у Ижорскихъ. Бывъ рада хотя чѣмъ, нибудь отомстишь ему за его невнимательность къ ней, рѣшилась сказать объ этомъ Дмитрію Михайлочу, а вмѣстѣ съ онымъ показала ему и письмо Вольдемара. Старый Райскій, удивленный новостію этой, тотчасъ же призвалъ къ себѣ сына своего, запретилъ ему наистрожайше бывать у Ижорскихъ, а между тѣмъ отдалъ приказаніе людямъ своимъ: что если пріѣдетъ когда въ домъ къ нему А. В. Ижорской, то чтобъ было отказано ему. Никаноръ болѣе нежели опечаленный этимъ, не зналъ къ чему приписать таковыя приказанія отца своего: — ибо старикъ этотъ ни слова не сказалъ ему о письмѣ Вольдемара; самъ же Райскій не могъ до сихъ поръ хватиться его. Но влюбленный юноша, мучимый тоскою, томимый любовію рѣшился, наконецъ самъ откровенно признаться отцу своему, что онъ любитъ страстно дочь Алексѣя Васильича; но Дмитрій Михайлочь былъ непреклоненъ; онъ еще строже приказалъ ему не бывать у Ижорскихъ, выкинуть изъ головы всѣ пустяки эти и не осмѣливаться Никогда объ этомъ говоришь ему. Чтобъ описать, что чувствовалъ въ эту минуту Никаноръ, невозможно; скажу только, что душа его была огнедышущей стихіею; самъ же онъ походилъ на человѣка, потерявшаго разсудокъ.
Я не знаю, съ чѣмъ также можно было бы сравнитъ гнѣвъ Дмитрія Михайлоча на Ижорскаго и дочь его. Сама Прасковья Васильевна, имѣвшая уже власть надъ нимъ, не смѣла даже подавать совѣтовъ своихъ и, можно сказать было утвердительно, что ничто въ мірѣ семъ не было въ состояніи заставишь его помириться съ Алексѣемъ Васильичемъ.
Для любви нѣтъ власти родительской, нѣтъ самаго закона. Такъ и Никаноръ, живущій любовію и для любви одной, при всѣмъ врожденномъ повиновеніи своемъ, позабылъ строгія приказанія отца своего. Онъ сталъ по прежнему посѣщать Ижорскихъ, проводить у нихъ наступающія длинные вечера и рѣдко, рѣдко видишься съ другомъ своимъ.
Несчастія слѣдуютъ по слѣдамъ нашимъ, говоритъ Опытъ, такъ было и съ Никаноромъ. Алексѣй Васильичъ, узнавъ, что старый Райской знаетъ о многихъ проступкахъ его, что все притворство, обманы, хитрости не могутъ уже помогать ему въ разсужденіи игранной роли имъ въ домѣ Райскихъ, а къ тому же узнавъ объ отказѣ ему отъ дома, и видя, что планы его должны были разрушишься, надежды изчезнуть, рѣшился и самъ, (какъ всегда дѣлалъ онъ) перемѣнишь тонъ обращенія съ Никаноромъ. Марія съ своей стороны, какъ кокетка, потерявшая интересныя надежды, не отступила, также въ этомъ случаѣ отъ правилъ отца своего. Она, узнавъ отъ него обо всемъ касательно ихъ и Райскихъ, рѣшилась въ полномъ смыслѣ слѣдовать вдохновенію кокетства: изъ страстновлюбленной дѣвы превратиться въ хладнокровную, разсудительную…
Нарушеніе Никаноромъ приказаній отца было узнано вторично, проницательною для пользы своей Прасковьею Васильевною, и разумѣется не осталось тайною. Въ ея душѣ малое неудовольствіе на Никанора превратилось наконецъ въ ненависть; ненависть въ злобу; злоба во мщеніе, которое въ сердцѣ оскорбленной женщины бываетъ самое неистовое. И такъ мачиха Райскаго, пользуясь 4 узнаніемъ своимъ, не преминула сообщать объ этомъ разсерженному Дмитрію Михайлочу, который съ своей стороны за поступокъ этотъ поступилъ съ сыномъ своимъ какъ самый жестокій отецъ. Онъ въ ярости своей, за неуваженіе приказаній родительскихъ, несчастнаго сына своего, котораго бѣдствія слѣдили на каждомъ шагу его — предалъ проклятію.
Ненавистные, низкіе, достойные всякаго призрѣнія людей, Ижорскіе, узнавъ объ этомъ, прекратили всѣ отношенія съ несчастнымъ юношею, котораго проклятіе родительское, измѣна обожаемаго имъ предмета, злоба мачихи — дѣлали существомъ жалкимъ, достойнымъ всякаго сожалѣнія людей.
Наконецъ наступило время великихъ военныхъ событій, покрывшихъ Россійское оружіе новою славою. Главнокомандующій второю арміею Графъ Дибичь, дѣйствуя подъ Селистріею по направленію къ Шумлѣ, и отдаляясь отъ морскаго берега, заставилъ Визиря думать, что онъ можетъ свободно дѣйствовать на лѣвомъ флангѣ. Визирь выступилъ изъ Шумлы во второй половинѣ Мая, устремился на укрѣпленные наши Праводы, и, прибывъ туда, немедленно началъ правильную осаду. Гр. Дибичь выступилъ изъ лагеря подъ Силистріею, поручивъ осаду оной Генералу Красовскому. Главнокомандующій съ корпусомъ Графа Палена двинулся, 24 Мая, на соединеніе съ корпусомъ Генерала Роша, бывшаго тогда по близости Праводъ.
Такимъ образомъ Главнокомандующій съ войсками, выступившими изъ Силистріи, стоялъ уже въ тылу арміи Верховнаго Визиря. Движеніе Русскихъ войскъ произведено было столь быстро, что Визирь только 29 Мая узналъ, что Русскіе находятся у него въ тылу. Предполагая, что это только часть корпуса Генерала Роша, угрожающая единственно его сообщеніямъ, Визирь снялъ осаду Праводъ, и двинулся къ тѣснинамъ Кулевчинскимъ, въ надеждѣ истребить вовсѣ наши войска, осмѣлившіяся маневрировать въ тылу его сильной арміи.
Самъ Главнокомандующій, осмотрѣвъ положеніе непріятеля, расположившагося предъ Дефилеею Кулевча, и желая удостовѣриться, со всѣми ли своими силами находится здѣсь Визирь., или только съ частію своего войска, повелѣлъ начать атаку. Когда авангардъ нашъ атакованъ былъ на всѣхъ пунктахъ непріятелемъ въ несравненно превосходныхъ силахъ и долженъ былъ отступить, тогда началось ужасное кровопролитіе.
"Съ большимъ жаромъ мужества съ большею ревностію и желаніемъ, казалось, встрѣтить скорую смерть, сражался одинъ изъ воиновъ. Уже ручьи крови текли по лицу его, но его мужество не ослабѣвало; онъ поражалъ непріятелей и внушалъ ревность въ сотоварищахъ своихъ. Наконецъ гибельный свинецъ поразилъ этого храбраго юношу-воина, котораго въ минуту смерти было послѣднее слово: «Марія!» —
Читатель вѣрно уже узналъ кто былъ этотъ убитый воинъ…. Я съ своей стороны скажу только, что Никаноръ, обремененный проклятіемъ отца своего, не могъ нигдѣ найти спокойствія; томимый бѣдствіями, рѣшился вступить въ службу дѣйствующей въ то время арміи.
Такъ умеръ герой-юноша, который въ жизни этой былъ игралищемъ страстей. Смерть его должна быть уважаема каждымъ: ибо онъ умеръ на полѣ битвы за Царя и Отечество.
Теперь остается сказать вообще о лицахъ мелодрамы этой.
Дмитрій Михайлочь и Прасковья Васильевна, узнавъ о смерти сына своего, принесли разскаяніе, но оно было поздно. Совѣсть не давала покоя супругѣ старика Ижорскаго, какъ виновницѣ проклятія.
Молодой Вольдемаръ, какъ истинный другъ Райскаго, съ чувствомъ непритворнаго сожалѣнія оплакивалъ Никанора, и когда съ Змѣйскимъ и Меінеоровымъ вспоминалъ этого юношу, то слеза дружбы видна была на рѣсницахъ его.
Желаніе влюбленнаго Николая Иваныча увѣнчалось полнымъ успѣхомъ: онъ женился на дѣвицѣ Теплинской и былъ счастливъ выборомъ сердца; своего. Что же касается до Валерьяна Змѣйскаго, то онъ случаемъ Славина и несчастнаго Никанора столько сталъ предубѣжденъ къ женщинамъ и къ женидьбѣ, что поклялся остаться холостымъ въ жизнь свою и вести оную подобно анахорету.
Дядя Никанора, узнавшій о смерти его и несчастіяхъ, погубившихъ этого юношу, не былъ въ состояніи, по любви къ нему, перенести удара этого, вскорѣ скончался.
Развращенные Ижорскіе, еще болѣе года отъ произшествія, случившагося съ Никаноромъ, вели жизнь таковую же, но Провидѣніе, долготерпящее проступки наши, наказало этихъ презрѣнныхъ существъ. Алексѣи Васильичъ подпалъ подъ власть закона и, какъ преступникъ, долженъ былъ принимать наказаніе. Марія подверглась общей участи кокетства, ведущаго къ послѣдствіямъ пагубнѣйшимъ, и хотя почувствовала бѣдственную участь свою и прибѣгла къ раскаянію, но это было самое поздное разскаяніе грѣшника!…
Послѣ смерти Райскаго, найдены были сочиненные имъ стихи, показывающіе его сильное предубѣжденіе къ женщинамъ:
Вы гнусны мнѣ — младыя дѣвы:
Я въ васъ нашелъ одинъ обманъ!
Коварны ваши всѣ напѣвы,
Любовь же — утренній туманъ.
Вы гнусны мнѣ — вы всѣ Вакханки,
Нечувства, чувственность лишь въ васъ,
Мущинамъ — злобные тиранки,
Для свѣта жь — низость безъ прикрасъ!
Вы гнусны мнѣ — Киприды дщери,
Одинъ развратъ — вашъ идеалъ
Не въ рай — а въ адъ нашелъ въ васъ двери,
А души — съ ядомъ лишь фіялъ.
Вы гнусны мнѣ, — порокъ отъ дѣтства
Любви въ васъ чувства, заглушилъ,
Онъ васъ съ собою, породнилъ
И рождены вы для коварства,
Вы гнусны мнѣ, вы гнусны мнѣ.
- ↑ Если авторѣ помѣщаетъ этотъ перлъ нравственныхъ мыслей въ романѣ своемъ, то оное дѣлаетъ онъ во первыхъ потому, чтобъ показать читателю безграничное желаніе Райскаго къ жизни семейственной; а во вторыхъ — показать болѣе и болѣе характеръ героя романа, его стремленіе къ нравственному, къ лучшему; — къ тому же вѣрно каждый изъ читателей не безъ особеннаго удовольствія прочтетъ мѣсто это. —
- ↑ Планъ сей операціи былъ слѣдующій: Генералъ-Маіоръ Баронъ Гейсмаръ, на крайнемъ правомъ крылѣ, въ Малой Валахіи, долженъ былъ удерживать покушенія Турокъ, со стороны Видина, и наблюдать за сообщеніями Турецкихъ крѣпостей по Дунаю. Генералъ-Лейтенанту Роту поручена была блокада Силисгиріи, Генералу Карнилову наблюденіе Журжи. Главная армія, подъ начальствомъ Фельдмаршала Графа Витгенштейна, при коей находилась главная квартира Государя Императора, двинулась къ Шумлѣ (8 Іюля), чтобы принудить Визиря къ сраженію, и, разбивъ его, довершить, какъ выше сказано, обеспеченіе Княжествъ. Отрядъ главной арміи, подъ начальствомъ Генералъ-Лейтенанта Графа Сухтелена, устремился къ Варнѣ, для наблюденія сей крѣпости до начатія правильной осады.
- ↑ Эти стихи сочинены дѣвицею М. А. Лисициной.