Прозрела (Боборыкин)/Версия 2/ДО

Прозрела
авторъ Петр Дмитриевич Боборыкин

Опубл.: 1895. Источникъ: az.lib.ru

Прозрѣла.
Повѣсть.

I.

Письмо было большое: Колымовъ перечиталъ его еще разъ и остановился на срединѣ.

«Да, другъ мой, — мысленно выговаривалъ онъ, — не сладка ваша доля. Столько вложить души и сразу все потерять — даже ребенка. Это жестоко! Знаете, я и вообразить себѣ не могу такого положенія. Вдругъ я сама очутилась-бы брошенной — предательски! Господи, духъ захватываетъ!! Этого нельзя пережить изъ одного уже женскаго достоинства. А тутъ еще и потеря единственнаго ребенка. У меня нѣтъ своихъ дѣтей, но если-бы мою Маню — а она только пріемышъ — вдругъ у меня отняли — и то я-бы слегла. Право. Вы такой прочный, испытанный человѣкъ. Но есть предѣлъ всему. Какъ-бы я повидалась съ вами, именно теперь! Надо дотянуть до весны въ этой довольно таки противной Ялтѣ. А вы привязаны дѣломъ къ Петербургу. Мужа своего я врядъ-ли раньше весны увижу. Онъ теперь въ самомъ пеклѣ своихъ несносныхъ хлопотъ по устройству еще новаго пріиска. „Дѣлаетъ золото“ — тамъ, въ сибирской тайгѣ; а не можетъ устроить такъ, чтобы — хоть на одинъ мѣсяцъ — прилетѣть къ женѣ. Правда, оттуда сколько тысячъ верстъ! Подожду. Я въ немъ увѣрена — у меня никто его не отобьетъ».

— Никто не отобьетъ! вслухъ выговорилъ Колымовъ — и положилъ письмо на столъ.

«А почемъ она знаетъ?» думалъ онъ, и усмѣшка повела его большія некрасивыя губы.

И все его лицо было до-нельзя некрасиво — на первый взглядъ могло отталкивать: выдавшаяся впередъ челюсть, стянутые вѣками глаза, нечистая кожа, носъ длинный и грубый, очень непріятной формы, лысина, на вискахъ полусѣдая мездра.

Не даромъ онъ самъ себя звалъ «Квазимодо». И когда та, первая, бѣда стряслась надъ нимъ, когда жена ушла отъ него «предательски» — вотъ какъ стояло въ письмѣ — его точно молніей пронизало сознаніе, что вѣдь иначе и быть не могло.

Какъ-же онъ, въ своемъ жалкомъ ослѣпленіи, не предвидѣлъ, что такая бѣда могла стрястись надъ нимъ каждую минуту? Чѣмъ онъ былъ застрахованъ?

Тѣмъ, что страстно, уже немолодымъ мужчиной, полюбилъ хорошенькую блондинку, бѣдную барышню — сироту, безъ всякой будущности, съ жалованьемъ въ тридцать пять рублей, въ правленіи той желѣзной дороги, гдѣ онъ занималъ хорошую должность?

Развѣ этого достаточно?

Колымовъ сталъ ходить по своему кабинету, гдѣ еще полгода назадъ ему жилось такъ легко. Вся квартира небольшая, уютная и не дорогая, въ четвертомъ этажѣ прекрасно построеннаго дома его товарища по училищу, моднаго архитектора — стоитъ все та-же, съ той-же обстановкой — только въ спальнѣ нѣтъ одной кровати; а дѣтскую онъ заперъ на ключъ и не входитъ туда, хотя его каждый день въ нее тянетъ.

Его «Ольгуню» дифтеритъ унесъ въ четыре дня… Можетъ, оно и лучше? Подросла-бы она и стала-бы спрашивать: «гдѣ мама?» Вѣдь она помнила-бы мать, ей уже пошелъ третій годъ. Говорить она начала поразительно рано — и когда ея «мама» исчезла — она точно сразу поняла и замолчала. Это было даже что-то необыкновенное. Такая каплюшка; а глазенки ея, когда она проходила мимо стѣны папина кабинета, гдѣ до сихъ поръ виситъ женскій портретъ пастелью — мгновенно темнѣли, и все ея личико выражало что-то вдумчивое и горькое.

Это знаетъ! Можетъ-быть, подросткомъ, лѣтъ четырнадцати, она стала-бы обвинять его, спрашивать: не прогналъ-ли онъ самъ ея мать, ни въ чемъ неповинную? Или узнавъ, что она живетъ здѣсь-же — начала-бы рваться къ ней, озлобляться противъ отца. Бѣглянка, разбитая жизнью, можетъ явиться просить о прощеніи, когда у него уже не останется въ сердцѣ ни капли любви къ ней, ни капли жалости… И дочь очутилась-бы между ними обоими.

Онъ затуманеннымъ взглядомъ смотрѣлъ на кабинетный портретъ своей Ольгуньки, снятый мѣсяца за два до ея смерти. Эти огромные дѣтскіе глаза прямо уставились на него. И столько въ нихъ чего-то затаеннаго — не то грусти, не то упрека. Она скучала о мамѣ. Какъ онъ ни уходилъ своей страстной душой въ ласку къ этому ребенку — дѣвочка не то что не любила его, а точно жутко ей всегда становилось отъ его «квазимодской» внѣшности.

Въ который разъ потянулъ его къ себѣ и портретъ, висѣвшій, до сихъ поръ, на стѣнѣ. Онъ былъ ему и дорогъ и ненавистенъ. Еще не дальше, какъ вчера, онъ совсѣмъ было рѣшилъ припрятать его. Рука не поднималась — снять съ гвоздей и засунуть куда-нибудь за шкапъ. Вотъ и теперь потянуло его къ стѣнѣ. И такъ всегда бывало — тотчасъ послѣ того, какъ онъ насмотрится до слезъ на лицо своей Ольгуньки. Она вышла въ мать: тотъ-же овалъ, и большіе темные глаза при бѣлокурыхъ кудряхъ, и даже взглядъ такой-же, гдѣ онъ никогда не могъ схватить главнаго, характернаго выраженія.

Колымовъ — по близорукости — подошелъ плотно къ стѣнѣ, отставивъ стулъ.

Да, эта интересная, стройная блондинка, съ улыбающимся кроткимъ лицомъ — предательски бросила его, бросила и дочь. Она — бездушная бабенка. И свою интригу она вела цѣлую зиму, какъ потомъ оказалось. Онъ не имѣлъ и понятія о томъ; кто владѣлъ ею долгіе мѣсяцы, кому и гдѣ она назначала чуть не ежедневныя свиданія.

Кому?

Какому-то клубному актерику-любителю, ничтожному и развратному. Съ нимъ она и сбѣжала, и, можетъ быть, скитается съ нимъ по провинціи.

Передъ ея портретомъ попадаетъ онъ всегда въ одинъ и тотъ-же кругъ чувствъ и возгласовъ: сначала — глубокое возмущеніе, заново разбереженная боль. Подлѣе нельзя поступить не то, что съ такимъ мужемъ, какимъ былъ онъ, а даже съ падшей личностью, съ преступникомъ, если онъ отдавалъ вамъ всего себя, вѣрилъ въ васъ, молился на васъ.

И каждый разъ — въ концѣ этого круга чувствъ и возмущенныхъ возгласовъ — всплываетъ, для Колымова другой безповоротный приговоръ: виноватъ онъ, и только онъ. Какъ могъ онъ — «Квазимодо» — возомнить, что молоденькая дѣвушка съ прелестной, соблазнительной наружностью — будетъ ему вѣрна? Развѣ онъ не купилъ ее? Она билась въ нищенской, чернорабочей жизни. Онъ предложилъ ей довольство и почетъ быть женой служащаго на видномъ мѣстѣ въ томъ обществѣ, гдѣ она получала тридцать пять рублей жалованья. Нужда все объясняетъ и оправдываетъ. Они сквитались: купленная имъ дѣвушка отдала ему свое тѣло, но не душу. Ей пришла пора узнать страсть — она бросила его, какъ вещь.

«Сквитались!» повторялъ Колымовъ, отходя отъ портрета и чувствуя, какъ у него въ сердцѣ, съ новой болью, точно переворачивается остріе и онъ, безъ словъ, даже безъ возможности передать словами свои чувства — переживалъ тотъ ударъ, когда онъ, мужъ и безумно любящій мужъ, испыталъ впервые — какъ обожаемая женщина, жена, мать ребенка вышвырнула ихъ обоихъ изъ своей жизни.

II.

Не прошло и сутокъ съ полученія письма отъ его пріятельницы, Ольги Платоновны Сергачевой, изъ Ялты. Депеша ждала его, когда онъ вернулся домой со службы.

Въ ней онъ прочелъ:

«Мнѣ нанесенъ неожиданный ударъ. Все рухнуло. Ѣду черезъ три дня въ Петербургъ. Вы меня не оставите въ бѣдѣ вашей испытанной дружбой».

— Что это можетъ быть? — спрашивалъ Колымовъ, шагая по своему кабинету. — Смерть мужа? Она-бы такъ и сказала. Или смерть ея пріемыша, дѣвочки Мани? И о ней-бы было упомянуто. Какой-же — ударъ?.. И почему — все рухнуло?

Онъ не могъ рѣшительно ничего придумать. Ольга Платоновна — сирота. Да такъ не выражаются, еслибъ даже и умеръ кто-нибудь изъ родителей — имѣй она ихъ. Что-же это значитъ?

И вдругъ — совсѣмъ неожиданно для него — начало бродить въ головѣ что-то такое, что никогда не приходило ему на умъ.

Ольга Платоновна — красавица. Она вызывала страсть и не въ одномъ своемъ мужѣ, съ тѣхъ поръ, какъ вышла за него. Колымовъ могъ насчитать до полдюжины серьезныхъ претендентовъ на ея сердце. Кажется, одинъ покушался даже на собственную жизнь. Навѣрно, предлагали ей разводъ, руку и сердце. Замужемъ она уже около десяти лѣтъ и изъ этихъ десяти лѣтъ половину мужъ бывалъ въ отлучкѣ. Ѣздить съ нимъ въ Сибирь, на пріиски — Ольга Платоновна не была охотница. Въ эти частыя отсутствія — они длились всегда по четыре мѣсяца и больше — она оставалась въ Петербургѣ, или жила въ Крыму, за-границей. Второй годъ пошелъ, какъ она — послѣ острой простуды, схваченной въ Петербургѣ — стала болѣзненной и ее послали на югъ… Мужъ ея долженъ былъ оставаться въ Сибири — гдѣ онъ расширялъ дѣло — около года. Съ тѣхъ поръ они не видались.

«Кто знаетъ!» — думалъ Колымовъ, и его сердечная рана опять засочилась. Развѣ онъ имѣлъ хоть малѣйшее подозрѣніе, когда жена предательски обманывала его, принадлежала и душой, и тѣломъ другому? Онъ считалъ ее гармонической натурой, неспособной на чувственную страсть. Никакой пылкости темперамента онъ не замѣчалъ въ ней… Нѣтъ ея и въ натурѣ Ольги Платоновны. Отъ нея всегда отдаетъ пріятнымъ холодкомъ. Это — красавица, знающая себѣ цѣну, съ очень развитымъ чувствомъ женскаго достоинства, привыкшая считать мужа вѣрнымъ данникомъ своимъ.

Сергачевъ мгновенно влюбился въ нее. Она была тогда изумительно хороша. Оставшись сиротой — жила у родственниковъ, у дяди-инженера, съ которымъ Сергачевъ былъ въ дѣлахъ. Ее воспитали по-барски, на модныхъ курсахъ, привили ей привычки къ тонкой жизни. Предстояло — или сдѣлать партію во что-бы то ни стало, или оставаться на хлѣбахъ у дяди, или идти въ чужіе люди. И она тогда уже — Колымовъ часто бывалъ въ домѣ ея дяди — ясно сознавала близкую возможность очутиться на печальномъ распутьи.

Сергачевъ слетѣлъ съ неба: сибирякъ, купеческаго рода, но съ университетскимъ образованіемъ и дипломомъ, видный мущина, характеръ оригинальный и смѣлый во всемъ. Любовь его обожгла и ее. Кто-то изъ ухаживателей — изъ нихъ никто, однако, предложенія не сдѣлалъ — находилъ, что ея выходъ замужъ и женихъ напоминаютъ «Бѣшеныя деньги» Островскаго. Сергачевъ смахивалъ немного на Василькова, но могъ больше нравиться, и Ольга Платоновна шла не за одно его золото. Она поступала, какъ честная дѣвушка.

Ее побѣдило такое беззавѣтное преклоненіе Сергачева передъ могуществомъ ея красоты… Она нашла въ немъ и страстнаго любовника, и преданную душу. И вотъ болѣе десяти лѣтъ она дарила. Въ Петербургѣ, въ Москвѣ, за-границей, вездѣ, гдѣ они жили — Ольга Платоновна была и блистательная хозяйка салона, и настоящій «первый номеръ» въ домѣ… «Maîtresse-femme», какъ называли ее модные ухаживатели.

Можетъ-быть, ее иногда и глодало то, что она госпожа Сергачева и что ея мужа зовутъ «Максимъ Терентьевичъ». Она его окрестила въ «Макса». По-французски онъ не говоритъ — это правда; но по тону, развитости и бойкости онъ настоящій финансистъ съ наружностью породистаго дворянина-помѣщика. Онъ добыватель золота и не выскочка, а изъ рода въ родъ представитель старинной сибирской фамиліи.

«Но кто можетъ поручиться за женщину?»

Нужды нѣтъ, что отъ нея вѣетъ холодкомъ. И отъ его жены вѣяло такимъ же холодкомъ. А развѣ это помѣшало ей бросить его? И онъ — ни на одни сутки не удалялся изъ Петербурга, торчалъ дома постоянно, внѣ служебныхъ часовъ. Она сидѣла днемъ дома. Не хотѣлъ онъ оставить и ее на службѣ, гдѣ она дѣвушкой «корпѣла» съ десяти до пяти часовъ, часто и по вечерамъ. Родилась дочь. Дома было постоянное кровное дѣло — уходъ за ребенкомъ, его любовное пѣстованіе. Съ тому-же она сама кормила, настаивала на этомъ, не боялась испортить таліи.

И все-таки — предательски сбѣжала и бросила единственную дочь.

Колымовъ даже усталъ отъ усиленнаго шаганья по необширному кабинету и, вернувшись мыслью къ своему другу, не могъ прибрать ничего вѣрнаго и яркаго въ поясненіе ея депеши.

Но «ударъ» ей нанесенъ, и ударъ такой, который погналъ ее въ Петербургъ.

Ему стало немного совѣстно, что онъ могъ ее заподозрить. Это чувство не долго длилось. Будь это годъ назадъ — ему-бы не пришло ничего подобнаго… Теперь, мимовольно, онъ остановился на возможности удара для невѣрной жены, для женщины, потерявшей все свое счастье, но не въ лицѣ мужа.

И какъ Колымовъ ни стыдилъ себя, онъ не могъ отогнать мысль о возможности для его друга Ольги Платоновны именно такого «удара». Но за то со стыдомъ для себя долженъ онъ былъ сознать, что ему какъ будто сдѣлалось полегче. Не такъ разъѣдающе ныла его сердечная рана. Куда тутъ возмущаться ему — Квазимодѣ, когда и такихъ блистательныхъ женщинъ, какъ Ольга Платоновна, бросаютъ?!

Потому-то онъ былъ увѣренъ, что тутъ не смерть любимаго человѣка, а его измѣна…

III.

— Ольга Платоновна! Голубушка!

Колымовъ прильнулъ къ рукѣ высокой блондинки съ болѣе энергическимъ типомъ красоты, чѣмъ обыкновенно бываетъ у бѣлокурыхъ женщинъ.

Они стояли посрединѣ гостиной, въ номерѣ Европейской гостинницы.

— Какъ-же вы мнѣ депеши не прислали? А?

Онъ еще разъ поцѣловалъ руку ея, бѣлую и нѣсколько полную, на половину обнаженную. На ней былъ плюшевый сизозеленоватый капотъ, съ богатымъ кружевомъ.

— Проспала станцію, откуда хотѣла послать. А потомъ была рада. Къ чему безпокоить?… Отрывать васъ отъ службы…

Сергачева отвела его къ дивану, гдѣ они и сѣли. Колымовъ оглянулъ ее.

— Видъ у васъ — блистательный. Просто и не вѣрится, что продѣлали, въ прошломъ году, здоровое воспаленіе.

Кожа ея, показалось ему, потеряла уже прежнюю изумительную бѣлизну. Кажется, и около глазъ залегли двѣ-три тонкія морщинки. Но въ остальномъ она все такая-же «великолѣпная». Это слово онъ привыкъ употреблять, когда говорилъ о ней. Въ бюстѣ стала она еще роскошнѣе. Ta-же мраморная шея, чудесный ротъ, зубы, брови, глаза — эти огромные, каріе глаза съ искрой. Только теперь въ нихъ что-то не то тревожное, не то жесткое — такого выраженія онъ не помнилъ у нея.

— И Маня здорова? — спросилъ Колымовъ, чувствуя, что ему придется поставить сейчасъ и другой вопросъ, который ему все объяснитъ.

— Ничего. Растолстѣла, настоящій кубарь… Теперь спитъ, какъ убитая.

— При ней все та-же англичанка?

— Да. И та спитъ. Ихъ укачала желѣзная дорога.

Въ комнатѣ стояли полусумерки. Петербургская мгла давно уже наступила. Изъ угла, на консолѣ, лампа съ абажуромъ еле разгоняла темноту, спустившуюся посрединѣ гостиной.

Колымовъ протянулъ руку. Сергачева пожала ее и тотчасъ-же отвернула голову.

Въ профиль она была еще красивѣе. Коса, закрученная въ высокій узелъ, отливала темнымъ золотомъ. И носъ пріобрѣталъ болѣе тонкую линію. Вся эта красота дѣлала его тревожнѣе. Онъ ждалъ, что Ольга Платоновна упадетъ къ нему на плечо и признается въ томъ — какая бѣда стряслась надъ нею. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ получилъ ея письмо изъ Ялты — онъ всякій день думалъ на одну и ту-же тему, и выходило, каждый разъ, что никакой другой «бѣды» у ней не можетъ быть, какъ предательская измѣна любимаго мужчины, и этотъ мужчина — не мужъ, а какая-то ему, Колымову, совсѣмъ неизвѣстная личность.

Измѣна — непремѣнно «предательская». Это слово безпрестанно подвертывалось ему, когда онъ думалъ о томъ, что разбило существованіе его пріятельницы. И ему это предполагаемое «предательство» сдѣлалось какъ-то дорого. Оно позволяло ему уходить отъ собственнаго горя. Рана его сердца съ этихъ поръ точно замерла отъ дѣйствія какого-то наркотическаго снадобья. Такъ несомнѣнно выходило. Стыдить себя такимъ злорадствомъ онъ уже пересталъ.

Вотъ въ эту минуту, передъ признаніемъ Ольги, онъ чувствуетъ себя ея товарищемъ по горькой долѣ: оба они ранены въ сердце; но онъ — жертва коварства жены, а она — возлюбленнаго. Преимущество на его сторонѣ. Корить ее онъ не станетъ; но и въ сообщники ея ему жутко было-бы идти. Онъ готовъ былъ всячески облегчить ея горе — всего сильнѣе потому, что ее — предали, ей измѣнили, разбили ея жизнь сразу, какъ сдѣлали съ нимъ; можетъ быть еще жестче и подлѣе.

— Какъ вы себя чувствуете, голубушка? — неувѣренно спросилъ Колымовъ и вбокъ посмотрѣлъ ей въ лицо.

Ольга Платоновна взглянула на него пристально, и въ глазахъ ея загорѣлся огонекъ, отъ котораго ему стало жутко.

— Какъ я себя чувствую — переспросила она и обернулась къ нему совсѣмъ. — Никакъ, другъ Евсей Фомичъ! Я еще ошеломлена.

— Но чѣмъ-же? Все вѣдь, кажется, обстоитъ благополучно. Вы здоровы, Маня тоже… И мужъ вашъ здравствуетъ…

Она не дала ему договорить.

— Максимъ Терентьевичъ, — воскликнула она и вся выпрямилась, — здравствуетъ, и даже очень!

Въ первый разъ, насколько Колымовъ помнилъ, она называла своего мужа «Максимъ Терентьевичъ», а не «Максъ». И уже одинъ звукъ ея голоса — совсѣмъ новый, имъ тоже не слышанный, озарилъ его. Стало «ударъ» идетъ отъ мужа.

— Что же онъ?

Голосъ Колымова упалъ и онъ не докончилъ своей фразы. Ему сдѣлалось неловко: зачѣмъ онъ ее допрашиваетъ. Но ему самому какъ-то болѣзненно захотѣлось поскорѣе узнать — что-же это такое?

Ольга Платоновна быстро встала, нервно перевела своими плечами и заходила по толстому ковру комнаты.

— А то, другъ мой — заговорила она вздрагивающимъ голосомъ, — что мой мужъ прислалъ мнѣ, внезапно и неожиданно, полную отставку.

— Что вы говорите! Этого быть не можетъ!

«Почему-же быть не можетъ?» тотчасъ-же спросилъ онъ про себя. «Не говори глупостей!»

— Два года меня обманывали самымъ предательскимъ образомъ.

— Васъ? Голубушка?

Колымовъ всталъ и сдѣлалъ два шага къ ней.

Некрасивость его лица стала еще разительнѣе. Онъ смотрѣлъ на нее растерянно изъ-подъ густыхъ, щетинистыхъ бровей и на губахъ его вздрагивала усмѣшка, которую онъ не могъ сразу подавить.

— Васъ!! Васъ! Предательски обманывалъ мужъ! Ха, ха, ха!

Онъ почти истерически разсмѣялся и началъ ерошить на вискахъ свою мездру. Такъ онъ самъ называлъ сѣдѣющія и взъерошенныя полосы волосъ вокругъ обнаженнаго черепа.

— Да, меня.

— Два года?

— Если не больше.

— Это невозможно. Это клевета! Вѣроятно, какая-нибудь подлость, въ родѣ анонимнаго письма. Такой человѣкъ, какъ Максимъ Терентьевичъ, съ его характеромъ и правилами…

Говоря это поспѣшно и отрывисто, Колымовъ хотѣлъ прежде всего разубѣдить свою пріятельницу; но самъ онъ не былъ уже увѣренъ, что это «немыслимо», что Сергачевъ — человѣкъ, абсолютно неспособный обманывать жену, да еще предательски. И въ то-же время, онъ испытывалъ другое чувство — почти сладкое и почти постыдное: опять чего-то похожаго на злорадство.

Передъ нимъ — такая блистательная женщина, какой-нибудь мѣсяцъ назадъ — вся проникнутая сознаніемъ своей силы, непоколебимой прочности своего положенія, не считавшая возможнымъ, чтобы съ ней случилось то, что судьба послала ему нѣсколько мѣсяцевъ назадъ, передъ смертью его Ольгуньки.

Онъ и дочь-то свою назвалъ въ честь крестной матери и точно хотѣлъ напророчить ей такуго-же завидную долю обожаемой жены.

Ольга Платоновна сдѣлала по засвѣжѣвшей комнатѣ нѣсколько концовъ молча и потомъ, глуше и медленнѣе, выговорила, возвращаясь къ дивану:

— Это дѣло безповоротное. Онъ ко мнѣ не вернется. Но я не дамся такъ въ обиду. Разыгрывать жертву я — не мастерица!

IV.

Надо было вѣрить. Такая женщина и — навѣки брошена! И Колымовъ чувствовалъ, чего ей стоило признать этотъ фактъ, даже передъ нимъ.

— Сюда пріѣдетъ? — спросилъ онъ возбужденно.

— И не пріѣдетъ. Онъ пришлетъ мнѣ своего повѣреннаго.

— Стало быть, онъ желаетъ… развода?

— Желаетъ?! — вскричала она. — Требуетъ! И какъ жестко, какъ…

Она остановилась, чтобъ не выговорить рѣзкаго слова.

— Я отказываюсь понимать, голубушка.

— Мужчины видно — всѣ на одинъ ладъ… Простите, — прибавила она тотчасъ же и взяла его руку. — Вы не въ счетъ.

«Съ моимъ-то безобразіемъ! — подумалъ онъ — куда ужъ мнѣ заниматься измѣнами?»

— Не въ счетъ, — выговорилъ онъ и полудурачливо тряхнулъ головой.

Ей еще трудно было сразу овладѣть собою. Въ первый разъ она говорила о случившемся съ ней. Тамъ, въ Ялтѣ, никто ничего не слыхалъ и не догадывался, а знала она весь городъ, и изъ мѣстнаго общества, и изъ пріѣзжихъ.

И это ее душило — и тамъ, и всю дорогу. Съ такимъ пріятелемъ, какъ Колымовъ, — вѣдь онъ брошенный предательски мужъ! — она могла чувствовать себя, какъ на исповѣди, передъ духовникомъ, къ которому съ дѣтства привыкла припадать и находить у него отпущеніе грѣховъ или усладу отъ душевной тягости.

Ольга Платоновна пододвинулась къ нему и, не выпуская его руки, начала быстро и вполголоса, точно затѣмъ, чтобы не дошло до комнаты ея пріемыша Мани:

— Да, прежняго Макса, — заговорила она, — котораго вы знали — уже нѣтъ. Это — врагъ, и настоящая его натура сказалась только теперь. Теперь я для него — ничто. Онъ прямо заявляетъ: между нами все кончено, мнѣ нужна свобода, я ея требую, и вы…

— На вы?

— Конечно. Это еще лучше, мой другъ. На «ты» было-бы еще ужаснѣе. «Я требую, — повторила она — и вы, какъ женщина свободныхъ взглядовъ, должны меня освободить».

— Свободныхъ взглядовъ — выговорилъ какъ бы про себя Колымовъ.

— Ха, ха! — вдругъ вырвался у нея смѣхъ.

Колымовъ тревожно подумалъ: «пожалуй — будетъ истерика».

Но истерики не вышло. Ольга Платоновна отняла руку и немного отодвинулась.

— Да, я всегда говорила, что если нѣтъ любви, то бракъ — отвратительная ложь, хуже всего. Но что же послѣ того любовь, когда васъ обожаютъ, преклоняются передъ вами, и такъ идутъ года, болѣе — десятки лѣтъ, и вдругъ! «Пошла! Ты мнѣ не нужна?!»

«Голубушка, — хотѣлъ остановить ее Колымовъ — зачѣмъ все это? Не нужно этихъ негодующихъ „кончено“. Все это лишнее, избитое. Ничего оно не доказываетъ. Жизнь — всесильна. Да, на васъ молились. А потомъ — фюить! И возглядовъ! И вы вещь, хуже всякой вещи!»

— Не нужно, — повторилъ онъ вполголоса, — схоронивъ въ себѣ все, что пронизало его мозгъ.

— Поддѣть меня захотѣлъ на моихъ свободныхъ взглядахъ. И мало этого. Въ ультиматумѣ Максима Терентьевича стоялъ и такой вопросъ: «вѣдь полюби вы другого такъ-же серьезно — вы бы поставили это дѣло не менѣе ребромъ, чѣмъ дѣлаю я?»

— Ловко! — вырвалось у Колымова.

— Ну, хорошо, — возразила Ольга Платоновна, и тутъ только въ первый разъ щеки ея вспыхнули. Прекрасно. — Меня могла бы охватить страсть. И оно было допустимѣе — прибавила она. — Но я все-таки, мой другъ — глазамъ своимъ не вѣрила, когда читала его первое письмо. Второе было еще лучше.

— Что же вызвало такую метаморфозу? — спросилъ Колымовъ, чувствуя, что для него «истинная причина» совсѣмъ не нужна. Развѣ это не все равно? И было-ли бы ему легче, еслибъ онъ убѣдился, что жена, бросившая его — поступила по мотивамъ, еще болѣе печальнымъ, чѣмъ тѣ, какіе ему извѣстны.

— Онъ второй годъ уже въ рукахъ другой. Любовь, страсть!.. Это — барышня. И у нихъ такъ далеко зашло, что она ждать не желаетъ… и не можетъ — прибавила Сергачева, улыбнувшись на особый ладъ.

— Не можетъ, — повторилъ за нею Колымовъ.

— Я должна стушеваться. Максимъ Терентьевичъ не церемонится. Первое письмо еще стоило ему, кажется, усилій. Онъ боялся — и боялся долго, болѣе года; а потомъ вдругъ набрался храбрости, и теперь онъ уже не церемонится. Я обязана принять его сдѣлку.

Колымовъ хотѣлъ спросить: «въ чемъ же эта сдѣлка состоитъ?» но ему стало неловко. Въ голосѣ его пріятельницы и въ нервныхъ змѣйкахъ, пробѣгавшихъ по лицу, было слишкомъ много горечи.

«Развѣ она такъ его любитъ?» — успѣлъ онъ подумать. Въ особую страстность ея чувства къ мужу онъ никогда не вѣрилъ. Неужели привязанность ея къ мужу все назрѣвала и теперь сказалась въ силѣ удара, нанесеннаго ей измѣной и предательствомъ мужа?

— Но я себя не продаю! — вскричала Ольга Платоновна и встала съ дивана. — Я не изъ тѣхъ, кому можно предложить круглую сумму. Онъ пускай дѣлаетъ, что ему угодно, но я не буду его покорной сообщницей. Имя честной женщины я не замарала вотъ на-сколько — показала она на пальцѣ — и по доброй волѣ вины себѣ не возьму.

— Въ чемъ?

— А въ томъ видно, что Максиму Терентьевичу угодно было обманывать меня до тѣхъ поръ, пока его самого не приструнили и не потребовали отъ него женитьбы. Я должна — видите-ли — стушеваться и облегчить ему вступленіе въ бракъ.

— И вы на это не пойдете?

— Ни за что! — крикнула Ольга Платоновна.

— Вы его слишкомъ любите? — тономъ полувопроса выговорилъ Колымовъ, не глядя на нее.

— Какое бы у меня ни было чувство, особенно теперь — я не намѣрена потворствовать ему. Купить меня — нельзя. Онъ обязанъ поддерживать жену! — вырвалось у ней почти гнѣвной нотой. — Если я по деликатности ничего не вымогала у своего мужа — тѣмъ больше права имѣю я на это.

«На что? На матеріальное содержаніе?» — спросилъ про себя Колымовъ.

— Голубушка! — окликнулъ онъ ее робко и задушевно, — васъ это слишкомъ волнуетъ. Простите. Я не долженъ былъ бы растравлять ваши свѣжія раны. Но — съ другой стороны — жизнь не ждетъ. Вамъ придется дѣйствовать такъ или иначе.

— Знаю!

— Вѣдь онъ васъ въ покоѣ не оставитъ. Вы говорили сейчасъ — пришлетъ повѣреннаго.

— Мой отвѣтъ готовъ: вины я на себя не возьму — ни подъ какимъ видомъ — и если его адвокатъ предложитъ мнѣ… Какъ это называется? — остановилась она передъ нимъ.

— Нехорошо называется — отступное.

— Если онъ предложитъ мнѣ что-либо подобное — я сумѣю показать и ему, и его кліенту — съ кѣмъ они имѣютъ дѣло.

«Она не любила мужа», — подумалъ Колымовъ.

V.

Эмма, горничная изъ рижскихъ нѣмокъ, затворила дверь на лѣстницу. Она только что выпустила гостя, пожилого господина съ сѣдѣющей бородой въ дорогой шубѣ. Уходя, онъ опустилъ ей въ руку двугривенный.

Она всего четвертый день живетъ у Ольги Платоновны и опредѣлилась изъ евангелической конторы. Про свою барыню она ничего не знаетъ и не у кого разспросить. Кухарка — изъ русскихъ, очень любопытная и болтливая — та говоритъ, что барыня — богачка и жила больше «по за-границамъ». Ихъ взяли къ мѣсту въ одинъ день. Квартиру барыня заняла меблированную, сдали жильцы за скорымъ отъѣздомъ — съ посудой и столовымъ бѣльемъ. Ни ей, ни кухаркѣ не нравится это: «приходится дуть» на каждую тарелку и рюмку. А въ гостиной стоятъ на этажеркахъ вазы, вазочки, статуетки. И надо все это перетирать. Хоть она и нѣмка, но не очень любитъ возиться со всѣмъ этимъ. Барыня — франтиха и съ одними платьями управиться — такъ и то только что впору. Хорошо, если возьмутъ кого-нибудь поденно. Господъ — цѣлыхъ три души: барыня, дѣвочка, не очень ужъ маленькая, и англичанка-мамзель. И бѣлья у нихъ, у каждой, множество: видно, что на одной чистотѣ могутъ извести. Онѣ уже объ этомъ поохали съ кухаркой.

Выпустивъ гостя, Эмма поправила передъ зеркаломъ свои золотистые волосы. Барыня сразу потребовала, чтобы она носила чепчикъ. Хоть и нѣмка, но Эмма не очень долюбливала это. Чепчикъ скрывалъ ея чудесные волосы. Она ихъ взбивала на лбу и на вискахъ. Лицо у ней бѣлое и полное, глаза круглые и немного удивленные. Она чисто говоритъ по-русски. У нѣмцевъ она живала рѣдко: у нихъ приходится работать вдвое больше.

Теперь барыня — одна. Мамзель увела дѣвочку гулять. Гуляютъ онѣ каждый день — какова-бы ни была погода. Сегодня погода пакостная: мокрый снѣгъ и мгла, такъ что въ ея комнатѣ, окнами на дворъ, ни эти не видать, а надо сейчасъ подшить для барыни кружева на юбку.

— Эмма! — окликнула ее Ольга Платоновна, когда горничная проходила къ себѣ черезъ небольшую столовую, гдѣ уже горѣла висячая лампа.

— Что угодно?

Эмма остановилась у портьеры гостиной.

Ольга Платоновна прохаживалась въ глубинѣ гостиной, низковатой комнаты, гдѣ портьеры были уже спущены и горѣла дампа въ углу, около пьянино.

На ней былъ тотъ самый плюшевый пеньюаръ, въ какомъ она приняла Колымова въ Европейской гостинницѣ.

— Что угодно? — повторила горничная.

— Не забудьте сказать кухаркѣ: Манѣ, когда придетъ — подать кружку теплаго молока.

— Хорошо!

Эмма, какъ всѣ почти нынѣшнія горничныя, привыкла отвѣчать: «хорошо», а не «слушаю».

— И когда кончите подшивать кружева, приготовьте мнѣ платье… черное съ бархатной отдѣлкой — я вечеромъ выѣду.

— Хорошо!

— Можете идти!

Ольга Платоновна наняла эту квартиру очень выгодно — за пятьсотъ рублей до весны. Свою женскую прислугу она оставила въ Ялтѣ — побоялась везти ее въ Петербургъ изъ-за лишнихъ расходовъ. У нея были двѣ горничныя; изъ нихъ одна и швея. Эмма тоже умѣла шить. Но уже теперь видно, что одной ей не справиться со всѣмъ.

Но и съ двумя женщинами, даже и при недорогой квартирѣ — мѣсяцъ обходится не меньше, какъ рублей въ пятьсотъ-шестьсотъ, если брать карету, а въ такую, погоду, какъ сегодня, она не рѣшится, съ ея туалетомъ, ѣхать на дрожкахъ или въ саняхъ.

Ольга Платоновна остановила себя: почему она начала перебирать все это въ своей головѣ? Значитъ, между такими соображеніями и тѣмъ, что сейчасъ говорилось въ этой комнатѣ, есть нѣкоторая связь?

Конечно есть. И самая прямая. Она облокотилась объ уголъ пьянино и долго стояла, глядя на разводы ковра, устилавшаго всю гостиную.

Щеки ея разгорѣлись; вокругъ рта проползали нервныя струйки.

Сейчасъ сидѣлъ у ней, около часу, адвокатъ, присланный ея мужемъ, Максимомъ Терентьевичемъ Сергачевымъ. Онъ сначала на письмѣ попросилъ позволенія явиться. Не принять его она могла-бы; но другъ ея Колымовъ посовѣтовалъ этого не дѣлать.

Если ужъ Максимъ Терентьевичъ до такой степени измѣнился, выказываетъ столько жесткаго себялюбія, то онъ добьется своего, всякими способами будетъ вымещать на ней свои супружескія права, и прежде всего — оставитъ ее безъ средствъ.

Впервые, послѣ такихъ соображеній Колымова, она задумалась о средствахъ къ жизни. Это было такъ исполнимо. Да, прекратитъ ей высылку денегъ. И гдѣ искать на него суда? Если и начинать дѣло, то его принудятъ къ какой нибудь ничтожной пенсіи въ тысячу рублей, много въ двѣ. Давать на воспитаніе Мани Сергачевъ не обязанъ. Эта дѣвочка — ея пріемышъ, ея затѣя — дворянская затѣя бездѣтной дамы. Можно отдать ее въ пріютъ и платить за нее полтораста рублей въ годъ.

И она приняла адвоката. Не ожидала она, что увидитъ у себя въ гостиной такого почтеннаго вида господина, съ самыми пріятными манерами. Онъ съ первыхъ-же словъ далъ ей понять, что не считаетъ ее ни чуточки виновной и готовъ, съ своей стороны, помочь тому, чтобы ея положеніе было «какъ можно больше обезпечено».

У ней невольно вырвался вопросъ: да почему-же онъ не постарается лучше образумить своего кліента?

На это адвокатъ своимъ мягкимъ тономъ сказалъ ей, что тутъ «слишкомъ крѣпко затянутъ узелъ» и только она сама могла-бы попытать счастье и разбить «ковы разлучницы», прибавилъ онъ съ тихимъ юморомъ.

Скакать сейчасъ въ Сибирь? Дѣлать сцены, уличать, вступать въ схватки съ своей соперницей? И, быть можетъ, даже навѣрно, потерпѣть полную неудачу? Она сейчасъ-же почувствовала, что на такую попытку у ней нѣтъ охоты. Она не достаточно любила мужа. Ей былобы противно пускаться въ подобную «экспедицію». И адвокатъ далъ ей понять, что это было-бы рискованно. Да и на какія средства?

Опять — средства! Тогда она начала спрашивать: какія-же условія ставитъ Максимъ Терентьевичъ, — и вплоть до конца разговора не волновалась, не перебивала адвоката никакими возгласами возмущенной или негодующей женщины.

Не сразу, а съ очень деликатными оговорками, повѣренный Максима Терентьевича далъ ей понять, что еслибъ она пошла на разводъ, съ принятіемъ вины на себя, то для нея это было бы равносильно «вполнѣ серьезному матеріальному обезпеченію». Мужъ ея не будетъ больше безпокоить ее письмами и вообще онъ «значительно пообмякъ». А остальное зависитъ отъ нея.

— Это слишкомъ унизительно! — выговорила она послѣ паузы, когда повѣренный мужа терпѣливо курилъ папиросу.

— Я понимаю, сказалъ онъ и пожалъ плечами. — Есть и еще исходъ… Но не лучше-ли сначала остаться при этой альтернативѣ. Обдумайте. Я ничего отъ васъ не вымогаю. Позвольте завернуть денька черезъ три.

VI.

Въ передней позвонили. Ольга Платоновна подошла къ двери въ столовую. Это должны были вернуться съ прогулки Маня и миссъ Морганъ, ея гувернантка.

Онѣ долго раздѣвались въ передней. Маня вбѣжала первая и бросилась къ своей «мамѣ» — такъ она звала Ольгу Платоновну и подставила ей свое полное, свѣжее лицо здоровой и рослой дѣвочки лѣтъ девяти. На щекахъ еще остались капли растаявшаго снѣга.

Маню водили по-англійски — съ распущенными волосами. Волосы были густые, темнорусые. И все ея красивое, крупное лицо похоже было на лица англійскихъ дѣтей, хотя она родилась здѣсь, въ бѣдной чиновничьей семьѣ. Отецъ и мать умерли въ теченіе одной недѣли.

— Гадкая погода? — спросила Ольга Платоновна и провела рукой по волосамъ Мани.

— Да, мамочка!.. Мокрый снѣгъ!

— Dreadfull weather! — выговорила миссъ Морганъ, проходя черезъ столовую въ дѣтскую.

Англичанкой Ольга Платоновна до сихъ поръ очень довольна. Это — пожилая, плотная особа, добродушная и молчаливая, чистоплотная и настойчивая. Она умѣетъ заставить себя слушаться; дѣвочка ее любила и въ два года выучилась говорить замѣчательно хорошо.

— Иди пить молоко, Маня… А потомъ придешь ко мнѣ. Ты мнѣ должна проговорить вчерашнюю басню. Она у тебя не очень тверда.

— Хорошо, мамочка.

Дѣвочка, въ своемъ широкомъ модномъ капотикѣ, быстро повернулась, встряхнула роскошными волосами и пошла неторопливой и красивой походкой вслѣдъ за гувернанткой.

Взглядъ Ольги Платоновны провожалъ ее до самыхъ дверей — взглядъ ласковый и грустный.

Эта кроткая и солидная не по лѣтамъ дѣвочка, съ такимъ выразительнымъ лицомъ и пріятнымъ голосомъ — дорога ей. Можетъ быть она и родную дочь не любила-бы больше. Лучше — конечно нѣтъ. Хорошо любить своихъ дѣтей русскія дамы не умѣютъ — это она знаетъ по безчисленнымъ примѣрамъ: или баловство, или придирчивая нервность. А къ Манѣ она относится всегда ровно, правдиво и съ постепенно возрастающей симпатіей. Она находитъ въ ней черты, сходныя съ своей натурой, только Маня помягче ея и потеплѣе сердцемъ: это Ольга Платоновна уже нѣсколько разъ замѣчала сама себѣ и даже разъ сказала это англичанкѣ.

Вернувшись въ гостиную, она присѣла къ піанино и начала что-то наигрывать. Но мысль ея работала все въ томъ-же направленіи.

Передъ Маней — у ней есть обязанности. Она взяла ее сиротой; отецъ съ матерью совсѣмъ обнищали, безнадежно больные больше года. Еслибъ они были живы — они отдали-бы ее въ пріютъ или въ мастерство. А теперь она — барышня. Вотъ уже около четырехъ лѣтъ, какъ она — названная дочь жены богача. Ее не балуютъ; но она уже привыкла къ обстановкѣ богатыхъ людей; ее возили за-границу, она жила въ Крыму на большой дачѣ, а здѣсь — въ дорогихъ квартирахъ. Никогда и нигдѣ у ней еще не было такой тѣсной комнатки, какъ теперь.

Будетъ безобразнымъ поступкомъ бросить ее, отдать въ ученье или въ пріютъ. Да и на все это — надо средства.

Ольга Платоновна ни разу не подумала, что эта дѣвочка, пріемышъ, можетъ быть причиной того, что она рѣшится пойти на сдѣлку съ тѣмъ, кто ее такъ предательски бросилъ. А выходитъ, Маня являлась живымъ доводомъ въ пользу «соглашенія». Это слово нѣсколько разъ произнесъ и адвокатъ. Но изъ-за Мани, изъ-за ея обезпеченія выглядывало еще что-то… положеніе самой Ольги Платоновны, давно не знавшей — что такое матерьяльная забота. Развѣ можно ограничиться содержаніемъ, какое Максимъ Терентьевичъ будетъ согласенъ назначить на воспитаніе дѣвочки? Конечно, нѣтъ.

Руки ея бродили по клавишамъ, а голова перебирала все одно и тоже. Даже лобъ сталъ влажный. Не могла она освободиться отъ досаднаго, обиднаго чувства, связаннаго съ выводомъ, что вотъ она — умница, красавица, считавшаяся всегда maîtresse-femme своего мужа — и волей-неволей должна будетъ пойти на сдѣлку. Она окажется безпомощной и потому именно, что она — женщина, что у ней нѣтъ никакой заручки, никакого фундамента.

И всякая ничтожная бабенка — будь у той собственныя средства — совсѣмъ иначе-бы себя чувствовала, особенно въ такой странѣ, какъ Россія, гдѣ жена — полная госпожа своего состоянія; это Ольга Платоновна прекрасно знала. Да и Максимъ Терентьевичъ, когда на него находилъ патріотическій стихъ — любилъ доказывать, что по этой части русской женщинѣ живется лучше, чѣмъ въ какой-бы то ни было самой образованной странѣ западной Европы.

Никогда, во всѣ годы своего замужества, она не имѣла тайныхъ расчетовъ, ни разу серьезно не спросила себя: почему-бы мужу, милліонщику, не обезпечить ее еще при жизни? ни разу не подумала она и о томъ — съ чѣмъ она останется въ случаѣ его внезапной смерти. Она знала, что по закону ей слѣдуетъ такая-то часть и на этомъ успокоивалась.

Другая-бы — будь она и гораздо менѣе любима, чѣмъ любилъ ее мужъ, не пользуйся она такимъ авторитетомъ, какой она всегда имѣла надъ Максимомъ Терентьевичемъ — все-таки позаботилась-бы о, себѣ.

А она — нѣтъ! У нея, кромѣ брилліантовъ и туалетовъ, нѣтъ ничего. Экономій изъ своихъ карманныхъ денегъ она не дѣлала.

Впервые ее изумляла такая безпечность. Какъ могло это случиться? Откуда это шло?

Ольга Платоновна теперь только смутно сознала, что главная причина была влюбленность въ свою красоту, вѣра въ то, что мужъ не можетъ уйти отъ нея, что онъ готовъ — во всемъ и во всякую минуту — отдать ей половину своего состоянія. Ей показалось-бы унизительнымъ дѣлать какіе-нибудь намеки, или вести интригу, или просто попросить. Сдѣлай онъ это самъ — она, быть можетъ, приняла-бы отъ него такое приношеніе, но и только.

Горделивое чувство красавицы и умницы не допускало ее ни до какой унижающей заботы объ обезпеченіи — при жизни мужа.

«Дура, дура!» шептали ея красивыя губы.

Она была такъ поглощена, что не слыхала ни звонка въ передней, ни шаговъ по ковру. Когда она подняла голову и поглядѣла вбокъ, въ сторону двери — посрединѣ комнаты стоялъ Колымовъ и обтиралъ лицо, мокрое отъ погоды.

— Это вы, мой другъ?

— Собственной персоной, Ольга Платоновна.

— Какъ кстати!

VII.

Колымовъ все еще обтиралъ себѣ щеки и щурился. Лицо его показалось Ольгѣ Платоновнѣ, въ эту минуту, особенно некрасивымъ, почти уродливо-смѣшнымъ. Но его узкіе калмыцкіе глазки глядѣли на нее добрымъ и пытливымъ взглядомъ, съ заботой человѣка, искренно ей преданнаго.

Ей вспомнилось также его имя — отчество, «Евсей Ѳомичъ» — и это сочетаніе звуковъ прибавило къ впечатлѣнію его «квазимодской» наружности. Она знала, что Колымовъ любилъ называть себя Квазимодой.

— Какъ кстати! — повторила она и взяла его за обѣ руки.

Онъ одну изъ нихъ поцѣловалъ.

— Сядемте вонъ туда, въ уголокъ. А я прикажу пока приготовить намъ чай въ столовой. Васъ, кажется, совсѣмъ засыпало снѣгомъ, милый Евсей Ѳомичъ?

— Есть тотъ грѣхъ! Сегодня я раньше обыкновеннаго кончилъ въ правленіи. И меня потянуло сюда… Вы знаете, голубушка, я своей личной жизни не имѣю.

— Знаю васъ! Развѣ вы когда-нибудь жили для себя? — выговорила она и ей стало какъ будто совѣстно передъ этимъ добрымъ созданіемъ.

«Какъ онъ лучше меня!» подумала она.

— Нельзя мнѣ самимъ собой заниматься — шутливо сказалъ Колымовъ. — Папиросочку разрѣшите?

— Ахъ Боже мой!.. Конечно!

Она видѣла, что онъ до сихъ поръ держитъ себя, какъ прежде, когда она царила у себя и вездѣ, гдѣ онъ встрѣчалъ ее.

— Нельзя-съ, Ольга Платоновна. Впадешь въ полную прострацію души, выражаясь по ученому. Судьба со мной не совсѣмъ, жестока. Не даетъ въ себя-то уходить — и это большое счастье.

Ольга Платоновна позвонила и отдала приказаніе горничной. Колымовъ кропотливо раскуривалъ собственную папиросу.

— И вы чуяли, можетъ быть, начала Сергачева, присаживаясь опять къ нему на низкій диванчикъ въ углу, что сегодня у меня здѣсь вотъ происходило нѣчто?

— Заслалъ своего повѣреннаго? — спросилъ Колымовъ очень тихо и низко наклонилъ къ ней голову.

— Заслалъ, — повторила она. — Былъ здѣсь полчаса назадъ.

Колымовъ вопросительно назвалъ фамилію адвоката.

— Онъ.

— И какъ вамъ показался?

— Очень мягкій и, кажется, порядочный. Ко мнѣ даже съ сочувствіемъ — прибавила она, вкось улыбнувшись.

— Слыхалъ про него… въ такомъ-же вкусѣ. Да вѣдь этимъ господамъ прямой расчетъ все смазывать и смягчать. И безъ того профессія-то эта связана съ такими подробностями…

— Съ грязью! — проронила Сергачева.

— Они къ ней привыкли и вообще должны дѣлаться большими скептиками. Столько передъ ними пройдетъ всякихъ видовъ безпутства и предательства.

Колымовъ не досказалъ, точно испугался — какъ-бы у него не вырвалось чего-нибудь горькаго, слишкомъ личнаго.

И Ольга Платоновна поняла это.

— Ну и чтожъ? еще тише спросилъ Колымовъ, немного отодвинувшись отъ нея, чтобы дымъ отъ папиросы не безпокоилъ ее.

Онъ дѣлалъ это неизмѣнно, хотя давно зналъ, что она сама куритъ.

— Разумѣется, предлагаетъ соглашеніе, — выговорила Сергачева и повела своимъ роскошнымъ станомъ.

— Соглашеніе? Вотъ, вотъ! Это ихъ терминъ.

Ей начало дѣлаться совѣстно передъ нимъ. Нѣсколько дней назадъ она говорила такимъ негодующимъ, непримиримымъ тономъ. И онъ вѣрилъ, что женщина съ ея душой не можетъ чувствовать и говорить иначе. Она! Гордая, сознающая свою правоту, презрѣнно обманутая жена, блистательная красавица, всѣми уважаемая Ольга Платоновна Сергачева.

А теперь въ ея душѣ что-то надломилось. На нее пахнула безпощадная жестокость жизни. Надо ладиться, вступать въ соглашеніе, нѣтъ увѣренности въ силѣ своей красоты. Идти напроломъ она уже не рѣшается.

И по ея лицу, въ эту минуту, умный и чуткій Колымовъ долженъ все понять.

— Неужели, — спросилъ онъ, — продолжаетъ цинически требовать, чтобы вы не только освободили его отъ супружескихъ узъ, но и взяли на себя вину?

— Это мнѣ представляется на выборъ, — сказала Ольга Платоновна, и ротъ ея слегка скосила усмѣшка.

— Значитъ и условія будутъ различны?

— Но развѣ вы считаете меня способной на первую комбинацію? — выразилась она иносказательно, избѣгая употребленія ненавистнаго ей выраженія.

— Съ вашей-то душой? — промолвилъ Колымовъ и свободной рукой сдѣлалъ широкій жестъ.

Въ то-же время онъ внутренно весь съежился, и холодящая мысль пронизала его: «а какъ-же ей быть, какъ не пойти на сдѣлку?» И онъ не могъ тотчасъ-же отдѣлаться отъ сопоставленія ея положенія съ тѣмъ, что стряслось надъ нимъ. Онъ — Квазимодо; она — красавица и оба «попали подъ одинъ обухъ». Но ему все-таки легче. Онъ не долженъ былъ идти ни на какое «соглашеніе».

— Онъ и не настаиваетъ, — продолжала Ольга Платоновна… Противъ второй комбинаціи что-же, другъ мой, могу я выставить? Законное право? Но вѣдь это — съ нынѣшними нравами — пустой звукъ? И наконецъ, достоинство женщины не позволитъ мнѣ навязывать себя насильно… хотя-бы и законному мужу. Поставьте себя въ мое положеніе! — вскричала Ольга Платоновна и остановилась.

Она даже покраснѣла. Ея возгласъ показался ей неумѣстнымъ, безтактнымъ и даже жестокимъ.

Вѣдь ея пріятель былъ самъ жертвою такого-же удара. Она совсѣмъ забыла про это.

— Простите, милый… — выговорила она и протянула ему руку. — Вы слишкомъ много сами перестрадали. Но вѣдь вотъ вы мужъ. На вашей сторонѣ — сила, авторитетъ, власть. И что-же? Развѣ вы стали добиваться своего силой? А я — женщина… только женщина, — выговорила она медленно и печально.

Колымовъ повторилъ про себя: «Да… только женщина».

И ему уже не въ первый разъ съ тѣхъ поръ, какъ она здѣсь, представилось житейское соображеніе: «вѣдь у ней, кажется, ничего нѣтъ своего».

Онъ не зналъ — подарилъ-ли ей что-нибудь мужъ; но смутно догадывался, что врядъ-ли женщина съ такой вѣрой въ свое обаяніе и силу поторопилась обезпечить себя еще при жизни съ мужемъ.

VIII.

Въ столовой они стали говорить тише, вѣроятно остерегаясь, чтобы Маня чего не разслышала.

Колымовъ пилъ чай съ блюдечка. Прежде Ольга Платоновна подсмѣивалась надъ этимъ и даже немного конфузилась за своего пріятеля, когда тутъ случались свѣтскіе люди; но теперь она не обращала на это вниманія.

— А дѣвочка какъ? Здорова? — спросилъ заботливо Колымовъ.

— Здорова. Моя англичанка водитъ ее гулять во всякую погоду.

— И сегодня водила?

— Сейчасъ только вернулись.

Ему хотѣлось-бы повидать дѣвочку. Но онъ былъ убѣжденъ, что всѣхъ дѣтей онъ пугаетъ своимъ «эфіопскимъ видомъ». Онъ уже сдѣлалъ ей подарокъ — игру въ картинкахъ и англійскую книжку въ позолоченномъ переплетѣ.

И тогда Ольга Платоновна замѣтила ему:

— Не балуйте… Теперь она должна пріучаться жить по другому.

Разговоръ о дѣвочкѣ былъ неизбѣженъ. Она дѣлалась главнымъ исходнымъ пунктомъ, самой лучшей почвой.

Колымовъ прекрасно понималъ въ эту минуту, что Ольгѣ Платоновнѣ, безъ вопроса о Манѣ, было-бы черезчуръ тяжко принять самый принципъ «соглашенія», другимъ словомъ — сдѣлки.

Для такой женщины, какъ она, существовали только два исхода: или нейти ни на что, оставаться брошенной женой, гордой своими попранными правами и своей честностью, или-же великодушно возвратить мужу свободу, не требуя и не желая за это ничего.

Но вѣдь это — теорія, благородная мечта, а жизнь-то предъявляетъ свои права. Маню надо обезпечить. Но ее-ли одну? Дѣвочка представляетъ собою одну третью или четвертую часть того, что нужно самой Ольгѣ Платоновнѣ, если она будетъ жить хоть сколько-нибудь похоже на то, какъ жена при мужѣ.

— Разумѣется, — началъ Колымовъ, допивъ свой чай — о дѣвочкѣ нужно въ первую голову подумать… И это должно послужить базисомъ…

— Базисомъ? — переспросила, какъ-бы не сразу понявъ, Сергачева.

— Въ томъ смыслѣ, что вы не объ одной себѣ будете хлопотать.

— Да — оттянула Ольга Платононна.

Но оба они чувствовали, что надо приступить и къ самому существенному.

Изъ-за портьеры въ дѣтскую комнату раздался смѣхъ Мани.

Обоимъ стало неловко.

— Вы больше не будете пить? — спросила Ольга Платоновна.

— Помилуйте, и то — напузырился.

Они врозь засмѣялись.

— Перейдите въ гостиную. Тамъ удобнѣе.

И когда они опять очутились въ углу, на низкомъ диванѣ — имъ сдѣлалось свободнѣе. Точно будто тамъ, въ столовой, они находились подъ чьимъ-то контролемъ.

— Другъ мой, — Ольга Платоновна взяла его за обѣ руки. — Гадость это какая…

— Что именно!

— Да вотъ всѣ эти милые расчеты и соглашенія.

Это слово — какъ оно ни было ей противно — облегчало однако возможность говорить.

— Какъ же быть-то?

Онъ глядѣлъ на нее долго своими добрыми унылыми глазами.

— Какъ унизительно, Евсей Ѳомичъ!

Ольга Платоновна прильнула головой къ его плечу. Она готова была заплакать; но превозмогла этотъ наплывъ женской слабости.

— Почему-же? — тихо спросилъ Колымовъ, когда она опять выпрямила голову, не отнимая своихъ бѣлыхъ рукъ въ дорогихъ кольцахъ.

— Вы сами понимаете — почему.

— Положимъ, голубушка, и понимаю. Вы… съ вашей натурой, съ вашей красотой…

— Въ томъ-то и дѣло, — заговорила она горячо и громкимъ голосомъ — въ томъ-то и дѣло, Евсей Ѳомичъ, что мы женщины слишкомъ увѣрены въ себѣ. Точно нашему царству не будетъ конца. Разберите — что это за чувство. Суетность?.. Влюбленность въ себя? Забываешь объ опасности. А она ждетъ изъ-за угла.

— Что-жъ! — откликнулся Колымовъ, опустивъ голову, — это только лишнее доказательство вашей смѣлой и прямодушной натуры.

— Ахъ полноте, мой другъ! Вовсе нѣтъ. Громъ не грянетъ… эта пословица сложилась про мужика. И каждая изъ насъ держится такой-же мужицкой безпечности.

Она вся встряхнулась и провела ладонью правой руки по глазамъ, точно хотѣла отогнать отъ себя какой-то тяжелый образъ.

Колымовъ сдѣлалъ неопредѣленный жестъ обѣими руками.

— Словомъ, надо дѣйствовать. Только мнѣ — вы понимаете — но легко вести такъ смѣло переговоры самой, хотя адвокатъ и порядочный человѣкъ, повидимому, — прибавила она, усмѣхнувшись.

— А я-то зачѣмъ, голубушка? Приказывайте.

— Стыдно передъ вами, Евсей Ѳомичъ.

— Вотъ еще!

— Стыдно… вотъ сейчасъ вслухъ производить смѣту: «Столько-то мало, и столько-то мнѣ необходимо; а безъ этого я не согласна…»

Голосъ у ней нервно вздрагивалъ, когда она произносила эти слова.

Колымовъ протянулъ руку.

— Полноте, голубушка… Эту черную работу возьметъ на себя вашъ пріятель. Вы только дайте мнѣ въ общихъ чертахъ…

Онъ затруднялся договорить.

— Цифру? — спросила она и улыбнулась косой усмѣшкой.

— Надо сообразить… Не торопитесь, — продолжалъ Колымовъ. — Позвольте мнѣ мекнуть умомъ. Вѣдь я не даромъ-же по цифирной части.

— Хорошо, хорошо, — обронила она. — Повѣренный Максима Терентьевича просилъ дать ему отвѣтъ черезъ два дня.

— Вонъ какъ имъ приспичило!

Въ гостиную вошла Маня, въ фартучкѣ поверхъ своей блузы. Она присѣла Еолымову… Ольга Платоновна подозвала ее поближе.

— Ты рада видѣть Евсея Ѳомича? — спросила она дѣвочку.

— Рада, мамочка!

Колымовъ потянулъ ее къ себѣ и поцѣловалъ въ волосы.

— Я готова мама… — прошептала она на ухо Сергачевой.

— Что такое?

— Басню.

— А… Сейчасъ. Подожди. Вотъ скажи при Евсеѣ Ѳомичѣ. Басню она скажетъ при васъ.

— Вы меня не пугайтесь, барышня — проговорилъ Колымовъ.

И обоимъ стало легче отъ прихода Мани.

IX.

Подошла суббота. Въ этотъ день, когда Ольга Платоновна живала въ Петербургѣ, у ней бывали, пріемъ.

Переѣхавъ на квартиру, она не могла-же не дать знать своимъ ближайшимъ знакомымъ — дамамъ и мужчинамъ, посѣщавшимъ ее по субботамъ… Но она это сдѣлала не безъ колебаній.

Прежде всего: какъ себя вести, въ какомъ тонѣ? Разсказывать-ли всѣмъ про свою бѣду, или только нѣкоторымъ? Какія дѣлать исключенія? Пріятельницы такой, чтобы была у нихъ настоящая дружба, у ней нѣтъ въ Петербургѣ. Но еслибъ и была — разскажи одной, послѣзавтра всѣ узнаютъ.

Точно также и среди мужчинъ, пріятелей у ней нѣтъ — ни одного такого, какъ Колымовъ. Тотъ не выдастъ никому, не пойдетъ звонить. Всѣ эти пріятели — ухаживатели. Ихъ набиралось въ теченіе зимы — не мало. Максимъ Терентьевичъ любилъ ея пріемы, любовался женой, щеголялъ ею и никогда не позволялъ себѣ къ кому-нибудь хоть чуточку приревновать.

Въ первую минуту, когда она раздумалась о томъ — заводить-ли ей хотя-бы и интимные пріемы — она было рѣшила: до поры до времени никому не давать знать.

Но вѣдь ее встрѣтятъ въ магазинахъ, на улицѣ, въ Гостинномъ. Навѣрно уже и встрѣтили. Скрывать про свою «исторію» — тоже наивно. Адвокатъ развѣ будетъ дѣлать изъ этого тайну, если онъ даже и очень порядочный человѣкъ? Можетъ просто сказать мимоходомъ, пріятелю или женѣ, если женатъ. Разводы теперь такъ часты, что никакой нескромности въ этомъ нѣтъ.

Ее кольнуло то, что она точно труситъ. Какъ будто она сама въ чемъ-нибудь виновата? Напротивъ, скрывать не слѣдуетъ. Не надо и навязываться съ изліяніями. Кому разсказать, если подойдетъ ловко, а кому — и не нужно.

Она стала перебирать своихъ близкихъ знакомыхъ — женщинъ и мужчинъ. Изъ дамъ остановилась на двухъ: молоденькая, элегантная дамочка, жена богатаго биржевика Гадулина. Та, навѣрно, узнаетъ и сама не нынче — завтра. Скрывать отъ нея — неловко. Она всегда такъ передъ ней «прыгала», дѣлала подарки, присылала корзинки цвѣтовъ, приглашала ее съ мужемъ, какъ почетныхъ гостей. Къ тому-же не злая, веселая, безупречной репутаціи, влюблена до сихъ поръ въ своего мужа. Ей первой надо было написать, что она и сдѣлала. Потомъ послала депешу другой пріятельницѣ — изъ общества сортомъ повыше, вдовѣ madame Стрикъ, полу-англичанкѣ родомъ, большой франтихѣ и вѣстовщицѣ. Эта еще скорѣе могла узнать о ея пріѣздѣ и исторіи съ мужемъ. Ее она не очень долюбливала, но дорожила ея знакомствомъ, потому что та привозила съ собою новости изъ самыхъ первыхъ источниковъ, давала прекрасные совѣты по части туалета и знала, гдѣ что заказать и купить, какъ никто въ Петербургѣ. Для пріемовъ она была драгоцѣнная гостья, разсказывала съ юморомъ и «легкой язвиной», и мужчины къ ней льнули, хотя ей уже сильно за сорокъ и она довольно-таки замѣтно бѣлится, подводитъ губы и носитъ «front» изъ фальшивыхъ волосъ.

И когда Ольга Платоновна послала записку и депешу — ей стало грустно, почти жутко. Какія у ней, однако, пустыя связи въ этомъ Петербургѣ! Ни одной выдающейся женской личности. Мало того… ни одной настоящей пріятельницы, хотя-бы совсѣмъ простой женщины или дѣвушки, безъ талантовъ, безъ блеска, но съ характеромъ и душевной теплотой. Хотя-бы какая-нибудь трудовая дѣвушка: курсистка, консерваторка или телеграфистка. Съ такой ей было-бы легче, теплѣе. Такая сейчасъ все пойметъ и оцѣнитъ.

Но она, видно, не заботилась о дружбѣ съ такими женщинами. Слишкомъ легко, нарядно жила.

«Влюблена была въ себя черезчуръ» — едва-ли не въ двадцатый разъ за одну недѣлю повторила Ольга Платоновна.

Потомъ перебрала постоянныхъ посѣтителей своихъ субботъ. Ихъ гораздо больше, чѣмъ дамъ. Она была очень строга въ выборѣ тѣхъ, кому надо дать знать о своемъ пріѣздѣ. Они всѣ — болѣе или менѣе — поклонники, въ разныхъ вкусахъ. Ни съ однимъ изъ нихъ у ней по было даже легкой игры. Одни были поближе, другіе подальше. Но она знала — кто изъ нихъ влюбленъ въ нее.

Прежде всего — генералъ Кропфъ, вдовецъ, ученый генералъ — «изъ моментовъ», какъ язвилъ всегда другой ухаживатель, употребляя насмѣшливое прозвище, данное давно офицерамъ, учившимся въ академіи. Этотъ — самый серьезный ухаживатель, съ очень сильнымъ желаніемъ вступить во второй бракъ. Можетъ быть, онъ уже женатъ.

Когда Ольга Платоновна подумала это — она усмѣхнулась. Генералъ всегда казался ей такимъ мужчиной, на котораго она — ни въ какихъ условіяхъ жизни — не могла-бы посмотрѣть, какъ на «суженаго» Но онъ добрякъ, немного смѣшноватъ въ тонѣ и манерахъ, большаго при этомъ мнѣнія о своей «интеллигенціи», самый усердный кавалеръ для всякихъ выѣздовъ, прогулокъ, покупокъ, концертовъ, спектаклей, вѣчно съ коробкой конфектъ и корзиной цвѣтовъ. Они — по этой части — пара съ хорошенькой Гадулиной.

И еще троихъ выбрала Ольга Платоновна: кому написала записки, кому телеграфировала.

Одному изъ нихъ послѣ большаго колебанія: князю Тебекину — богачу, дѣльцу, извѣстному любителю женщинъ, живущему съ женою врознь. Онъ одну зиму сталъ такъ настойчиво и часто дерзко ухаживать за нею, что она сказала объ этомъ Максиму Терентьевичу; но отъ дому не отказала. Тогда у него не было никакой интриги среди порядочныхъ женщинъ. А теперь, вѣроятно, онъ «занятъ» — какъ любятъ выражаться нѣкоторые изъ ея знакомыхъ. Кто знаетъ, такой человѣкъ можетъ пригодиться… по своимъ связямъ.

Изъ остальныхъ двоихъ: инженеръ Подгорскій, умница, начитанный, интересной наружности, страстная натура, влюбчивый до нельзя. Этотъ — тоже страдалъ, и даже какъ! Хотѣлъ серьезно увлечь ее, грозилъ самоубійствомъ, доказывалъ, что она не можетъ быть счастлива съ такой «ординарной» личностью, какъ Максимъ Терентьевичъ, чуть не сбирался вызвать мужа на дуэль и убить его наповалъ. По службѣ онъ прекрасно идетъ.

Послѣдній — Митенька Тюнинъ, милый мальчикъ, свѣтскій музыкантъ. Она его знала еще подросткомъ. Съ нимъ она обращается, какъ съ «bébé». Бывало, онъ цѣлыми днями у ней играетъ, читаетъ, ѣздитъ для нея въ магазины, достаетъ билеты, чуть не присутствуетъ при ея туалетѣ. Къ нему у ней чувство совершенно какъ къ дѣвицѣ, къ молоденькой кузинѣ или племянницѣ, и она зоветъ его «Тюнечка», чѣмъ онъ никогда не обижался.

X.

Эмма пришла прибрать на маленькомъ столикѣ въ гостиной, гдѣ помѣщался серебрянный чайникъ съ горячей водой на спиртовой лампѣ, чайный приборъ и тарелочки съ печеньемъ и сандвичами.

Ольга Платоновна только что простилась съ своими гостьями: у ней сидѣли обѣ ея пріятельницы. Одна, Гадулина, сейчасъ-же ей прислала корзину цвѣтовъ и поздравительную депешу и сегодня пріѣхала первая такая-же нарядная, съ торчащими, какъ пузыри, рукавами, съ тѣмъ-же запахомъ духовъ, свѣжая и розовая. Пріѣхала и зашелестила своимъ жидкимъ голоскомъ о себѣ и своей жизни. Слова «мой мужъ» слетали съ ея хорошенькаго рта черезъ каждую минуту. Она была неизмѣнно довольна и наивно кичилась своимъ супружескимъ счастьемъ и даже не понимала — какія это могутъ быть невѣрности женъ или мужей. Брезгливая улыбочка поводила ея губки, когда она касалась въ разговорѣ какой-нибудь исторіи.

Но ея тонъ былъ, по-прежнему, очень ласковый и преданный. И Ольга Платоновна нѣсколько разъ ее поцѣловала въ началѣ визита.

— А мужъ? спросила ее Гадулина. — Все въ Сибири? Ждете его скоро?

Видно было, что она еще ничего не знаетъ. Ольгѣ Платоновнѣ вдругъ стало стыдно за себя.

Неужели она будетъ таить то, что все-таки узнается? Была минута, когда она взяла свою пріятельницу за талію — онѣ сидѣли рядомъ на диванѣ — и привлекла къ себѣ. Ей захотѣлось излиться безъ слезъ, проето, съ достоинствомъ.

— Я не понимаю только одного, душечка, — перебила ее Гадулина какъ вашъ мужъ можетъ оставаться въ разлукѣ съ вами по нѣсколько мѣсяцевъ? И какъ вы это выносите?… Да мой мужъ бросилъ-бы всякія дѣла… всякіе расчеты… И я бы полетѣла къ нему, куда угодно, даже въ сибирскія тундры!..

И такъ, при этомъ, глазки красивой барыни блестѣли, и щечки надувало такое сознаніе того, что они «съ мужемъ» — образцовая пара, единственная во всемъ Петербургѣ… Ольга Платоновна мгновенно сжалась. Нѣтъ, она первая не будетъ изливаться передъ этой наивно-самодовольной бабенкой. Съ какой стати самой сообщать о своемъ супружескомъ банкрутствѣ?

Это было-бы слишкомъ обидно для себя.

Такъ она ничего и не разсказала Гадулиной до появленія второй пріятельницы, madame Стрикъ.

По тому, какъ та вошла въ гостиную, приблизилась къ ней и потянулась поцѣловать ее въ щеку, Ольга Платоновна сейчасъ-же поняла, что той все извѣстно.

Выраженіе лица было такое, какъ у посѣтителей, пріѣзжающихъ въ домъ, гдѣ есть опасно больной или на другой день послѣ похоронъ. И это еще острѣе кольнуло ее, чѣмъ даже супружеское самодовольство Гадулиной.

— Ali, ma chérie! запѣла Стрикъ своимъ картаво-глухимъ контральто. Ah ma chérie!

И присѣвъ къ чайному столику, она начала говорить на тему о негодности мужчинъ и мужей «en particulier» и радоваться, что она — «честная вдова», какъ она выразилась съ юморомъ.

Надо было поскорѣе выйти изъ неловкаго… даже прямо неблаговиднаго положенія. Гадулина могла, по своей наивной безцеремонности, сказать ей вслухъ:

— Что-же вы молчите, душечка?

И она разсказала свою «исторію» и сдѣлала это такъ, точно будто первая гостья не дала ей сейчасъ-же заговорить объ этомъ.

— Конечно, милая моя, конечно… пропѣла мадамъ Стрикъ. — Мы понимаемъ. Какое-же удовольствіе говорить о такихъ вещахъ?

Въ ея голосѣ, словахъ и маленькихъ ужимкахъ сквозило уже нѣчто совсѣмъ новое. Придраться было не къ чему, но чувствовалось вотъ что:

«А! Тебя отвергли. Ты разводка. Еще вопросъ — сдѣлаешь-ли ты партію? У тебя самой врядъ-ли есть какія средства! Развѣ разсчитываешь на крупный кушъ отступного? Есть и вдовы, блестящѣе тебя, да не сразу находятъ хорошихъ жениховъ.»

И Гадулина вся какъ-то съежилась — точно она сейчасъ-же заподозрила, что тутъ, можетъ-быть, «несовсѣмъ чисто» и со стороны Ольги Платоновны. Но тотчасъ послѣ того она стала ее шумно жалѣть, цѣловать и также бранить мужчинъ, только безвкуснѣе и простоватѣе, чѣмъ Стрикъ, кончая каждый попрекъ возгласомъ: «но мой Мишель ни на что подобное неспособенъ»! На что Стрикъ кинула ей итальянскую поговорку:

— Chi Іо sà!

Когда обѣ вмѣстѣ удалились Ольга Платоновна упала на кушетку, измученная, обозленная, малодушно страдающая отъ всего, что она испытала въ обществѣ этихъ «бабъ» — она такъ ихъ назвала про себя. Прощанье ихъ было особенно обидно для нея. Гадулина стала ее утѣшать, какъ утѣшаютъ кого-нибудь, кто самъ провинился, а Стрикъ — съ тономъ нѣкотораго покровительства,

— Soyons philosophes, ma chère! выговорила она полушутливо на порогѣ гостиной.

Больше четверти часа пролежала Ольга Платоновна на кушеткѣ. Послѣ припадка обиды и горечи она обратилась къ самой себѣ и нашла свое поведеніе слишкомъ мелкимъ, недостойнымъ себя. Да и какую поддержку могла она найти въ этихъ «бабахъ»? Ея вина, если она довольствовалась выборомъ такихъ пріятельницъ. Мужчины все-таки лучше.

Ея генералъ тотчасъ-же прилетѣлъ къ ней, получивъ ея записку, не засталъ ее дома и на другой день, вмѣстѣ съ огромнымъ букетомъ цвѣтовъ, принесли отъ него большое письмо.

Онъ уже кое-что слышалъ. Такъ можно было понять по намекамъ его восторженнаго и смѣшноватаго, на ея вкусъ, посланія.

«Располагайте мною, дорогая — писалъ онъ. — Какъ всегда, я вашъ рабъ, въ раю и въ аду, въ высяхъ и въ пропастяхъ земли».

Сегодня онъ навѣрно будетъ. Онъ даже предупредилъ въ письмѣ, что по поводу «архискучнѣйшаго» засѣданія какого-то ученаго комитета — онъ можетъ «прилетѣть на крыльяхъ своего энтузіазма» только попозднѣе, въ пятомъ часу.

Но что ее удивило, это то, что Подгорскій только вчера отвѣтилъ ей депешей съ поздравленіемъ; но самъ еще не заѣзжалъ. И сегодня его нѣтъ, а часы уже пробили четыре.

Давно-ли — какихъ-нибудь полгода назадъ — онъ грозилъ ей «покончить съ собою» или «устранить» ея мужа, и съ нимъ дѣлались нервные припадки: онъ плакалъ и чуть не падалъ въ обморокъ.

Навѣрно, и онъ уже знаетъ о ея исторіи. Но если такъ, то онъ долженъ-бы первый обезумѣть отъ радости. Выходитъ что-то не совсѣмъ такъ.

XI.

Въ столовой Эмма накрывала къ обѣду. Больше гостей уже не пріѣзжало послѣ половины шестого. Былъ генералъ — толстый и сѣдой, взялъ ее за подбородокъ и говорилъ съ ней по-нѣмецки. Онъ посидѣлъ съ полчаса и привезъ большущую коробку конфектъ.

Послѣднимъ пріѣхалъ молодой баринъ. Онъ уже заѣзжалъ и до субботы. Такой ласковый и тихонькій, въ первый же разъ всунулъ ей въ руку желтенькую, а генералъ ничего не далъ; только потрепалъ по плечу, когда уходилъ.

Изъ гостиной доносились, заглушенные портьерой, звуки пьянино.

Митя Тюнинъ фантазировалъ. Ольга Платоновна опять прилегла на кушетку и слушала съ полузакрытыми вѣками.

Она ихъ — отъ времени до времени — поднимала и ей тогда видна была фигура Мити и его профиль, узкая, съ боковъ сдавленная голова, съ курчавыми, русыми волосами на вискахъ, извилистый тонкій носъ, и бородка, и усы растрепанные къ верху, что къ нему совсѣмъ нейдетъ и дѣлаетъ его похожимъ на молодого кота. Глаза его опущены и рѣсницы у него пушистыя. Да и взглядъ очень добрый.

Руки онъ держитъ красиво, высоко и длинные пальцы бѣгаютъ по клавишамъ немножко по-женски. У него пріятное туше.

Ольга Платоновна любитъ его игру и пѣніе. Вотъ и теперь, когда онъ кончитъ, она попроситъ его пропѣть романсъ Чайковскаго: «Ни слова». У него высокій и мягкій баритонъ, чуточку съ хрипотой. Онъ и самъ сочиняетъ музыку къ романсамъ.

Ольга Платоновна раскрыла глаза и оглядѣла Митю. Высочайшій англійскій воротничекъ подпиралъ ему подбородокъ. Онъ въ смокингѣ, потому что она просила его наканунѣ запиской — остаться у ней обѣдать. Митя ни за что-бы не позволилъ себѣ явиться въ пиджакѣ или даже въ сюртукѣ.

Она называла его «моя подружка» и Тюнинъ, въ самомъ дѣлѣ, для нея совсѣмъ не мужчина.

Съ нимъ не надо ей было много изливаться. Когда онъ пріѣхалъ къ ней въ первый разъ — она стала ему говорить въ полушутливомъ тонѣ про то, что ей предстоитъ разводиться съ мужемъ. Митя серьезно огорчился и даже сначала какъ-бы не повѣрилъ.

— Истинная правда, Тютинька милый! увѣряла она его. — Чтожъ дѣлать? Была милліонщицей, а теперь, быть можетъ, заведу табачную лавочку, и вы будете мнѣ присылать покупателей.

Митя разспросилъ обстоятельно — какъ стоитъ дѣло, не нужно-ли ей своего повѣреннаго и вызывался достать его. Онъ былъ очень аккуратенъ, хоть и съ артистической натурой.

Всего теплѣе и удобнѣе ей было въ его обществѣ. Слушая его импровизаціи, она перебирала въ головѣ сегодняшній визитъ генерала. Его преданность не ослабла. Онъ все такъ-же «млѣетъ» передъ нею. И стоило ей заикнуться о томъ, черезъ какія «милыя вещи» она должна теперь пройти, какъ онъ началъ предлагать ей «всѣ свои рессурсы», чтобы въ «высшихъ сферахъ» произвести «надлежащее давленіе»… и заставить Максима Терентьевича «сдаться на капитуляцію».

Но слишкомъ ясно было, какъ онъ обрадовался тому, что ей предстоитъ «расторгнуть узы».

Генералъ сталъ еще фразистѣе и смѣшнѣе, на ея взглядъ. Она не могла къ нему серьезно относиться, несмотря на его крупное положеніе и спеціальную, военную ученость. И ей неловко было держаться съ нимъ слишкомъ ласково или въ тонѣ женщины, которая цѣнитъ его неизмѣнное ухаживанье. Это имѣло-бы видъ, что она на него теперь-же разсчитываетъ.

Даже и просто, какъ пріятель, онъ ей не подходитъ. Въ немъ было что-то неисправимо-безвкусное и чуждое, совершенное отсутствіе того, что привлекало-бы ее и въ пожиломъ мужчинѣ, что дѣлало, напримѣръ, безобразнаго Колымова такимъ близкимъ ей человѣкомъ.

Генералъ шумѣлъ, пыхтѣлъ, разъ сталъ даже на колѣни и негодовалъ на офиціальный обѣдъ, на который долженъ былъ спѣшить. Послѣ его ухода у Ольги Платоновны минутъ съ пять звенѣло въ ушахъ и, когда она осталась вдвоемъ съ Тюнинымъ, она точно опустилась въ ароматическую ванну.

— Тюнечка! тихо окликнула она.

— Что угодно. Ольга Платоновна? отвѣтилъ Митя, повернувъ голову, а его тонкіе пальцы продолжали бѣгать по клавіатурѣ.

— Видаетесь вы съ Подгорскимъ? спросила она.

— Рѣдко, Ольга Платоновна.

— Онъ все тамъ-же служитъ?

— Кажется.

Объ этомъ Подгорскомъ она вспомнила еще разъ, послѣ визита генерала. Теперь уже ясно было, что онъ не «пожалуетъ».

— И вы не знаете… Онъ все по прежнему… холостой?

Митю можно было спросить; но ей все-таки стало неловко отъ этого вопроса.

— Кажется, Ольга Платоновна.

Ему прекрасно было извѣстно, что Подгорскій по ней «безумствовалъ». Съ Митей у ней не было секретовъ. И даже разъ онъ наивно замѣтилъ:

— Какой скоровоспламенительный инженеръ!

И они оба много смѣялись.

Митя запѣлъ — не въ полный голосъ… Кажется, что-то свое, такое-же изящное и чистенькое, какъ онъ самъ.

Ольга Платоновна закрыла глаза совсѣмъ и тотчасъ куда-то поплыла. И совсѣмъ противъ ея воли, мысль остановилась на томъ: что еслибъ съ такой «подружкой» ей привелось скоротать свой вѣкъ?

Она-бы совершенно просто и незамѣтно перешла съ нимъ къ какимъ угодно близкимъ отношеніямъ, разумѣется законнымъ. И она тихо, про себя, разсмѣялась.

— C’est une poire pour la soif! выговорила она одной изъ поговорокъ вдовы Стрикъ.

Но Тюнечка — для нея «бабочка». Она старше его. И какой-же онъ мужчина?..

Да и на что-бы они стали жить? спросила она себя, продолжая бродить мысленно по такой комбинаціи.

А голосъ Мити пріятно вздрагивалъ и онъ выговаривалъ какія-то любовныя слова, но такъ тихо и сдержанно, что можно было принять этотъ лирическій романсъ за что-то совсѣмъ другое.

«Подгорскій не пріѣдетъ!» подумала Ольга Платоновна, поднялась и пошла въ столовую.

XII.

Въ кабинетѣ Колымова на письменномъ столѣ вырѣзывался кругъ отъ лампы съ яркимъ пламенемъ. Голова Евсея Ѳомича низко опустилась надъ бумагами. Онъ доканчивалъ спѣшный докладъ.

Только скрипъ его пера — онъ писалъ гусинымъ — и звучалъ неправильными скачкими, въ тишинѣ полутемной комнаты.

Прописавъ, не разгибая спины, съ четверть часа, онъ поднялъ голову и откинулся на спинку соломеннаго кресла, а потомъ зѣвнулъ и вытянулъ обѣ руки по воздуху.

Вотъ такая работа заставляла его «выходить изъ самого себя». Онъ готовъ былъ-бы и еще больше набирать всякихъ особенныхъ и срочныхъ порученій. Промежутковъ между службой и вечерними занятіями дома онъ боялся. Въ театръ его не тянуло, отъ клуба и картъ отсталъ.

Съ пріѣзда Ольги Платоновны онъ сталъ гораздо меньше тосковать. Ея «дѣло» волновало его, и онъ захаживалъ-бы къ ней каждый день, и передъ обѣдомъ со службы, и вечеромъ, да боялся наскучить и разстраивать ее.

А она серьезно разстроена, хотя и выдерживаетъ характеръ, хоть и все такой-же у ней величавый и увѣренный видъ.

Развѣ-бы она — горделивая и блистательная Ольга Платоновна — развѣ-бы она ослабѣла такъ, какъ въ тотъ разъ, когда всплакнула съ головой у него на плечѣ? Онъ былъ тронутъ. Его она дѣйствительно считаетъ пріятелемъ. Да и совсѣмъ онъ для нея не мужчина, съ его-то квазимодской наружностью.

Вызывать ее на новыя изліянія — было-бы жестоко.

И теперь, дѣлая передышку въ работѣ, Колымовъ началъ думать о своемъ другѣ Сергачевой.

Въ который разъ онъ задаетъ себѣ вопросъ:

«Не большое-ли это счастье для Ольги Платоновны, что она не была страстно привязана къ мужу, что ея натура, быть можетъ, и не способна на страсть?»

Слѣдовало-бы отвѣтить: «да, большое счастье». Но Колымовъ началъ думать по другому.

Сильная страсть можетъ совсѣмъ убить при такомъ ударѣ, или превратить въ существо, похожее, напримѣръ, на него самого — полуубитое, съ вѣчной раной въ груди.

Сравненіе съ собою уже не въ первый разъ приходило Колымову. Ему и сегодня кажется, что какъ онъ ни обездоленъ — все-таки ему не такъ горько, какъ Ольгѣ Платоновнѣ.

Развѣ у него было такое прошлое, какъ у Сергачевой? Ея красота, вѣра въ обаяніе и силу этой красоты, ея привычка къ власти надъ мужемъ, къ общему поклоненію?

Но все можетъ обойтись гораздо лучше, чѣмъ онъ думаетъ. Такая женщина не создана на то, чтобы играть пассивную роль. Судьба бережетъ тѣхъ, кто выше сортомъ. Вотъ такихъ, какъ онъ, заурядныхъ «михрютокъ», она безпощадно бьетъ, да и въ нихъ не сразу удается ей забить все. А такіе махровые цвѣты, какъ Ольга Платоновна — не должны безвременно погибать!

Колымовъ прислушался. Ему показалось, что въ передней кто-те позвонилъ, но слабо.

Свою кухарку онъ отпустилъ на вечеринку. Чай онъ пилъ рано и не имѣлъ привычки ужинать.

Позвонили еще разъ.

Онъ подумалъ, что это курьеръ съ бумагами, и подумалъ съ удовольствіемъ: чѣмъ больше работы, тѣмъ онъ больше «выходитъ изъ самого себя».

Передняя стояла темной. Онъ взялъ лампу, вынесъ ее, поставилъ на столикъ въ прихожей и отворилъ наружную дверь.

На площадкѣ лѣстницы было довольно ярко освѣщено газовымъ рожкомъ.

Передъ нимъ стояла дама — въ богатой шубѣ, повязанная бѣлымъ пуховымъ платкомъ.

— Не узнали! Евсей Ѳомичъ!

— Ахъ, голубушка.

Голосъ Ольги Платоновны заставилъ его радостно вздрогнуть.

— Войдите, войдите.

«Не случилось-ли чего?» тотчасъ подумалъ онъ.

— Дома все благополучно? спросилъ онъ, пропуская ее въ переднюю.

— Все… И Маня здорова! Вы никакъ не ждали такого вечерняго визита?

Колымовъ поцѣловалъ ея руку, пріятно возбужденный, и началъ снимать съ нея шубу.

XIII.

— Вотъ моя конурка. Пожалуйте въ кабинетъ. А я поскорѣе зажгу лампу въ столовой.

Ольга Платоновна вошла въ кабинетъ и оглядѣлась. Колымовъ такъ былъ возбужденъ ея неожиданнымъ визитомъ, что у него даже пальцы вздрагивали, когда онъ ставилъ лампу на письменный столъ.

— И вы — совершенно одни? спросила она, когда Колымовъ вернулся изъ столовой.

— А то какъ-же, голубушка? откликнулся онъ, почти сконфуженно присаживаясь къ ней.

— Какъ вамъ тяжело!

Ея возгласъ тотчасъ-же показался ей лишнимъ.

— Вѣдь я у васъ никогда не бывала, мой другъ, продолжала она, настраивая себя на веселый тонъ.

Но Колымовъ чувствовалъ, что она чѣмъ-то встревожена. Она была въ своемъ домашнемъ пеньюарѣ.

— Вы — отъ себя? — осторожно спросилъ онъ.

— Да.

— Не озябли? Сегодня здоровый морозъ. Кушали чай?

— Чай? Я и забыла… Кажется, не пила… совсѣмъ забыла. Да вѣдь я поздно пью чай.

— Такъ напьемся.

Онъ вскочилъ и засуетился.

— Мы сейчасъ все уладимъ. Правда, моя бонна — выговорилъ онъ шутливо — отпросилась на балъ. Но я — живой рукой…

— Ставить самоваръ? Не нужно… Это цѣлая возня… Да вы и не сумѣете.

— И очень. Я часто самъ это произвожу. Встаю я рано… А моя Агата изволитъ почивать. Вотъ я самъ и огонь разведу, и чай себѣ приготовлю. Сію минуту!

— Нѣтъ… позвольте, Евсей Ѳомичъ! Я вамъ помогу. Покажите мнѣ — гдѣ у васъ посуда.

Онъ подвелъ ее къ шкапчику. Она бойко начала готовить все къ чаю, сама накрыла столъ скатертью и достала посуду. Ее это немного развеселило. Она уже не такъ упорно думала о томъ, что ее погнало изъ дому.

И сейчасъ-же ей пришла мысль: вѣдь она могла-бы попасть замужъ за молодого чиновника или офицера — разумѣется по любви и жить вотъ точно въ такой петербургской квартирѣ. Вести хозяйство она сумѣла-бы не хуже другой. Были-бы дѣти… Приходилось-бы постоянно бороться за жизнь, не одну свою… забывать себя совсѣмъ. Красота и свѣжесть прошли-бы десятью годами раньше. Что-жъ изъ этого? Красота — только тяжесть и обида..

— Ну, какъ вы, голубушка? — окликнулъ Колымовъ, просовывая въ дверь голову.

— Все почти готово!

— И у меня отлично идетъ. Сейчасъ закипитъ.

И такъ онъ это сказалъ добродушно и весело, что Ольга Платоновна подумала:

«Мы — товарищи по судьбѣ; но ему все-таки легче, оттого что онъ мужчина. Онъ самъ себя поддержитъ».

И она продолжала думать, аккуратно разставляя чашки:

«Не можетъ быть, чтобы не нашлась умная и добрая женщина — вдова или пожилая дѣвушка, которая не дала-бы ему хоть кусочекъ счастья. Можетъ и не жениться… Къ чему?»

Минутъ черезъ пять они оба сидѣли за столомъ. Колымовъ помѣстился съ боку. Она разливала. Самоваръ завелъ свою музыку и обоимъ стало еще веселѣе.

— Голубушка, — началъ онъ, принимая изъ рукъ ея стаканъ. — Чему я обязанъ?..

— Вашимъ внезапнымъ посѣщеніемъ? — шутливо досказала она.

— Именно.

— Ахъ, другъ мой…

По лицу Ольги Платоновны прошла тѣнь. Глаза потускнѣли, и косая усмѣшка повела ротъ.

— Вотъ видите… Я прямо отъ себя… Какъ была… въ пеньюарѣ, такъ и поѣхала.

— Что-нибудь чрезвычайное?

— У меня долго сидѣлъ повѣренный Максима Терентьича. И когда я осталась послѣ него одна… такъ я внутренно… какъ-бы это сказать…. заметалась. Не выдержала… Поѣду къ другу…

Она протянула свою бѣлую атласистую руку.

Колымовъ отставилъ блюдечко, взялъ руку и поцѣловалъ.

— Спасибо вамъ… Право, Ольга Платоновна, я теперь ожилъ.. Забылъ о своей судьбѣ. Вашими интересами живу. И Маню вашу такъ полюбилъ.

— Я вижу.

И точно застыдившись, Колымовъ тихо спросилъ:

— Какъ-же стоитъ дѣло?

— Онъ мнѣ подсовывалъ перо — подписать бумагу.

— На какихъ-же условіяхъ?

— Поглядите.

Она вышла въ переднюю, тотчасъ-же вернулась оттуда съ маленькимъ сакомъ и вынула изъ него бумагу, сложенную вчетверо.

— Это копія… подлинная у него осталась — выговорила она, развертывая листъ и подавая его Еолымову.

Онъ пробѣжалъ его очень быстро.

Въ маленькой столовой протянулось молчаніе… И только листъ бумаги одинъ разъ издалъ хрустящій звукъ въ сильныхъ пальцахъ Колымова.

Ольга Платоновна наливала себѣ и низко наклонила голову надъ столомъ.

— И что-же?

— Неужели дальше не пошло его степенство, при всѣхъ своихъ золотыхъ розсыпяхъ? — спросилъ глухо Колымовъ. — Очень ужъ что-то прижимисто.

— Послушайте… Евсей Ѳомичъ, — начала Ольга Платоновна, гораздо нервнѣе. — Если-бъ сумма была и больше… я не могу. Мнѣ слишкомъ гадко!..

Она не договорила.

— Почему-же, голубушка? — также тихо возразилъ Колымовъ. — Вѣдъ позволительно посмотрѣть на брачный союзъ…

— Какъ на сдѣлку?

— Нѣтъ-съ. Зачѣмъ… А какъ на взаимное обязательство. Вѣдь на мужѣ лежитъ не одинъ нравственный долгъ, но и матеріальный. Вѣдь если-бы вы добивались своего судомъ — онъ не отвертѣлся-бы.

Онъ отъ себя добавилъ:

«И платилъ-бы гораздо меньше этого».

— Вотъ онъ и откупается… какъ откупился-бы по приговору суда.

— Какъ-же быть? И зачѣмъ вы себя только разстраиваете?

Но его доводы — хотя она и знала ихъ раньше — ей было пріятно выслушать.

— Можно-бы Максиму Терентьичу быть повеликодушнѣе.

Она взяла бумагу, сложила ее и опустила въ мѣшочекъ.

— Я не могу… сейчасъ-же подписать.

— Да и не нужно такъ стремительно. Вѣдь не вамъ, а ему — до зарѣзу.

Ольга Платоновна задумалась и смолкла.

— Что-жъ это мы? — вскричало, Колымовъ. — Чай-то простынетъ! Кушайте!

И оба принялись — она за чашку, онъ за свой стаканъ.

XIV.

Дня черезъ два, въ сумерки — лампу еще не внесли въ гостиную — Ольга Платоновна сидѣла въ углу, за пьянино, на диванѣ, который ей полюбился.

Противъ нея, на низенькомъ пуфѣ, помѣщался, подогнувъ ноги, въ не совсѣмъ ловкой позѣ, — мужчина лѣтъ за тридцать, одѣтый въ черное. Его продолговатый блѣдный профиль выступалъ съ фона темнѣющей комнаты. Носъ былъ очень чистой линіи, довольно большой, черная борода, подстриженная съ боковъ, красивый загибъ щекъ и волнистые волосы. Голову онъ держалъ немного вбокъ и книзу. Говорилъ тихо, точно по секрету.

Ольга Платоновна нѣтъ-нѣтъ да и поглядитъ на него пристально. Въ полусвѣтѣ гостиной ей это удобно дѣлать.

Вотъ наконецъ «пожаловалъ» этотъ интересный мужчина — Подгорскій, еще не такъ давно страстный ухаживатель, имѣвшій самыя серьезныя намѣренія.

Съ первыхъ словъ, когда онъ поцѣловалъ ея руку и сѣлъ противъ нея — она уже поняла въ чемъ дѣло. Ясно, что Подгорскій испугался. Она ему, безъ всякаго сомнѣнія, очень нравилась. Тогда онъ, можетъ быть, рѣшился-бы и жениться на ней, въ пылу мужского, на половину тщеславнаго влеченія къ женщинамъ. Теперь — судьба сама помогла ему: препятствій нѣтъ, мужъ ушелъ и добивается, какъ можно скорѣе, развода. Надо дѣйствовать на чистоту. Онъ испугался.

Ольгѣ Платоновнѣ начало казаться очень забавнымъ — какіе «тоны» онъ принималъ въ этотъ визитъ къ ней — визитъ вынужденный.

Онъ началъ съ того, что пространно и тономъ искренняго пріятеля объяснилъ, почему онъ до сегодня не могъ быть у ней. Легкая инфлуэнца, а потомъ внезапная поѣздка въ Москву. Потомъ, почтительно и все въ томъ-же конфиденціальномъ тонѣ, Подгорскій освѣдомился объ ея положеніи. Онъ сдѣлалъ это крайне осторожно и только послѣ трехъ-четырехъ ходовъ, спросилъ ее: правда-ли, что она расходится съ Максимомъ Терентьевичемъ?

Вопросъ былъ поставленъ такъ, какъ будто не мужъ, а жена добивается свободы. Ольга Платоновна сейчасъ-же поняла эту уловку. Ей, быть можетъ, было-бы и непріятно самой разсказывать — какъ поступилъ Максимъ Терентьевичъ; но тутъ она захотѣла проучить того, кто не дальше, какъ полгода назадъ, грозилъ ей самоубійствомъ и цѣлые вечера проводилъ въ томъ, что проповѣдывалъ необходимость «устранить» ея мужа.

— Да, Подгорскій, — начала она медленно, поглядывая на него, — я теперь наканунѣ полной свободы, — эти слова она произнесла особенно вѣско, — и свободу эту получу я не по своему желанію.

— Какъ? — обронилъ Подгорскій и слегка подался впередъ своимъ стройнымъ туловищемъ.

— Очень просто. Мужъ требуетъ развода.

— А! вотъ какъ!

Онъ понялъ ея игру. Но у него, въ эту минуту, было чувство мужчины, который и ни отъ чего прошлаго не отказывался, и не переставалъ быть порядочнымъ человѣкомъ, но вѣдь она — эта женщина, еще недавно вызывавшая въ немъ припадки страсти — она такъ-же холодна, какъ и прежде. Развѣ она ему обрадовалась, развѣ голосъ ея дрогнулъ? Нисколько. Она желаетъ только продержать его sur la selette — въ родѣ, какъ въ той игрѣ, когда садятъ кавалера на стулъ и заставляютъ его проходить черезъ разныя мытарства.

Онъ разсердился, но тонъ его сталъ еще почтительнѣе и осторожнѣе.

— Да, Подгорскій, вотъ въ чемъ дѣло.

— Какая низость! — выговорилъ онъ, какъ-бы сдерживая негодованіе.

— А развѣ не могло случиться того-же со стороны моей? — вдругъ спросила Ольга Платоновна.

— Никогда! Вы слишкомъ честны! Не клевещите на себя.

— Я-бы не могла обманывать мужа такъ долго… Но какъ-же за себя ручаться? Согласитесь сами… Поводы были… и даже довольно серьезные.

Она взглянула на него уже прямо насмѣшливо. Въ эту какъ разъ минуту Эмма освѣтила гостиную лампой, и выраженіе глазъ хозяйки гость могъ прекрасно разсмотрѣть.

— Конечно, — выговорилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, продолжая внутренно злиться. — Но вы въ правѣ не согласиться? — спросилъ онъ. — Вся вина на его сторонѣ.

— Ахъ, Боже мой, Подгорскій, развѣ это не все равно? И какая радость была-бы насильно оставаться законной супругой?

— Вы сумѣли-бы его возвратить. Вы, Ольга Платоновна Сергачева!

Онъ всплеснулъ руками въ темно-красныхъ перчаткахъ.

— Врядъ-ли. Да и не хочется. Довольно и одного супружескаго опыта.

Ея игра показалась ей въ эту минуту недостойной, и ухаживатель, съ трагикомическими замашками, слишкомъ прозрачнымъ.

— А вы, Подгорскій, — равнодушно и очень лѣниво спросила она… — Вы, я слышала, женитесь?

Онъ вскочилъ съ пуфа.

— Это вамъ это сказалъ, Ольга Платоновна? Это — чистѣйшая выдумка.

Онъ могъ-бы подумать: «это было-бы очень кстати» — но и безъ такого отвода его поведеніе казалось ему совершенно понятнымъ и ни мало не зазорнымъ.

И въ немъ самомъ пылкое увлеченіе улеглось. Теперь у него есть связь въ свѣтѣ — недавняя, со свѣжимъ ощущеніемъ побѣды и обладанія женщиной, необыкновенно «suggestive» — какъ она и сама себя называетъ. Разсказывать про эту связь Сергачевой было-бы совершенно безтактно и даже нечистоплотно.

Надо быть только «корректнымъ». Вотъ все, что и она можетъ отъ него требовать.

— Тѣмъ лучше, — также лѣниво протянула Ольга Платоновна. — Жениться — всегда успѣете.

Разговоръ сразу упалъ. Она не удерживала его, не предложила ему чашку чаю. Отъ лишнихъ разспросовъ про разводъ онъ счелъ своимъ долгомъ воздержаться.

Передъ тѣмъ, какъ ему уходить, Ольгѣ Платоновнѣ сильно захотѣлось сказать ему:

«Вамъ-бы лучше совсѣмъ не являться».

Но какое право имѣетъ она на такую выходку? Развѣ онъ не могъ охладѣть къ ней; а вѣдь она не поддавалась на его любовную проповѣдь. Между ними не дошло даже до единаго поцѣлуя.

Когда сухощавая и стройная фигура гостя исчезла изъ-за портьеры, Ольга Платоновна чуть было не расхохоталась… Такъ это все показалось ей забавнымъ.

XV.

Во вторую субботу Ольга Платоновна до пятаго часа ждала въ гостиной. Изъ двухъ пріятельницъ пріѣхала только вдова, на минутку, справиться — «какъ идетъ ея дѣло», кинула нѣсколько фразъ съ оттѣнкомъ суховатаго доброжелательства и куда-то заторопилась.

Генералъ сидѣлъ наканунѣ цѣлый вечеръ, былъ очень сладокъ и шуменъ и опять предлагалъ произвести давленіе изъ «высшихъ сферъ».

Но Ольга Платоновна попросила его не безпокоиться. Она не желаетъ никакихъ «давленій». Дѣло пойдетъ такъ, какъ она сама его направитъ. Съ генераломъ ей не хочется входить ни въ какія подробности. Если онъ имѣетъ на нее виды, то ему важно одно — чтобы она была поскорѣе свободна. Онъ на это и началъ, намекать, и нѣсколько разъ ей дѣлаюсь жутко — вдругъ онъ станетъ на колѣни и выговоритъ торжественное предложеніе.

Пробило пять часовъ. Давно уже горитъ лампа. И вода давно кипитъ въ чайникѣ на спирту. Ольга Платоновна прислушивается къ звуку чайника и на нее нападаетъ что-то въ родѣ безпокойной полудремы.

Не хочется думать все объ одномъ и томъ-же? Тяжело и скучно чего-то ждать. Нѣтъ охоты и продолжать вотъ эти субботніе пріемы. Но квартира взята до мая. Да и нельзя-же уѣхать изъ Петербурга — разъ тянется дѣло.

А оно должно начаться черезъ нѣсколько дней. Она медлитъ подписывать бумагу. Протянетъ еще до будущей недѣли, а все-таки подпишетъ. И Колымовъ уговаривалъ ее и въ тотъ вечеръ, когда она была у него, и вчера утромъ. Онъ забѣжалъ къ ней, по дорогѣ на службу, и упрашивалъ не колебаться больше, не считать «неблаговиднымъ» соглашеніе съ Максимомъ Терентьевичемъ и настоять на той цифрѣ, безъ которой немыслимо хоть сколько-нибудь безбѣдное существованіе.

Видя, что она все еще колеблется, онъ вызвался съѣздить къ адвокату и все подготовить, добиться того, что условіе будетъ измѣнено и ей останется только подписать. Она попросила — не дѣлать этого раньше вторника будущей недѣли.

Но еслибъ кто-нибудь спросилъ ее теперь — чего-же она ждетъ, на что надѣется — она не могла-бы отвѣтить.

Въ головѣ ея всплывали отрывочныя мысли, но уже менѣе тревожныя, и она близка была къ тому, чтобы совсѣмъ задремать подъ мурлыканье воды въ серебряномъ чайникѣ.

Довольно рѣзкій звонокъ заставилъ ее встрепенуться, тотчасъ-же поправить волосы и перемѣнить позу.

Въ портьерѣ показалась плечистая фигура плотнаго мужчины небольшого роста.

Ольга Платоновна не сразу, въ полутемнотѣ комнаты, узнала князя Тебекина. Она его собственно и ждала. Еслибъ онъ и сегодня не явился, это-бы удивило ее и задѣло.

Скорымъ шагомъ подошелъ онъ къ ней и съ улыбочкой широкаго, грубоватаго рта и узкихъ сѣрыхъ глазъ — поднесъ къ губамъ ея руку.

Лицо его сильно ожирѣло, лысина стада шире, рыхлые бакенбарды длиннѣе. Небрежностью костюма онъ всегда щеголялъ.

— Вотъ вы и опять у насъ, красавица, выговорилъ онъ, тономъ пріятеля, въ носъ, еще разъ чмокнулъ руку и посмотрѣлъ ей въ глаза, прищуря свои.

Этотъ взглядъ передернулъ ее. Такъ и пахнуло отъ него безцеремоннымъ заигрываніемъ милліонщика — любителя женщинъ.

Про себя онъ поторопился заявить, что ему рѣшительно все равно — какъ его супруга живетъ и ведетъ себя, только-бы она не изволила тратить больше того, что онъ ей выплачиваетъ.

— Она ко мнѣ уже засылала ходатая, — продолжалъ онъ все въ томъ-же тонѣ. — Не угодно-ли мнѣ полную свободу? И вину готова на себя взять. Только это будетъ стоить полмилліона… Excusez du peu! Нѣтъ, милая, — отвѣчаю я, — мнѣ и такъ хорошо! Полная свобода — дѣло рѣзкое. Какъ разъ еще втюришься въ какую-нибудь дѣву, которая пойдетъ только на законный бракъ. Слуга покорный!

— Судьей вашего супружескаго инцидента, — продолжалъ онъ, подъ конецъ визита, — я не берусь быть, но если я на что-либо могу быть вамъ пригоденъ — располагайте мною.

А его азіатскіе глаза добавляли:

«Тебѣ, милая, предоставляется оцѣнить — въ какой степени я могу тебѣ пригодиться».

XVI.

Князь еще сидѣлъ у ней, когда въ передней тихо позвонили. Она слышала звонокъ. Если это одна изъ дамъ, ей было-бы непріятно ея появленіе, особенно вдовы Стрикъ.

Та сейчасъ-же заведетъ разговоръ съ разными ужимками и остротами, на счетъ того, что ея другъ Сергачева — «соломенная вдова» и скоро и совсѣмъ поступитъ «въ нашъ полкъ».

Ольга Платоновна поглядѣла на дверь. Никто въ портьерѣ не показывался.

Тебекинъ пододвинулъ свой пуфъ — тотъ самый, на которомъ сидѣлъ и Подгорскій, и какъ-бы собираясь уходить, протянулъ ей руку. Она подала. Онъ удержалъ ее и поцѣловалъ; хотѣлъ и еще поднести къ губамъ, ладонью вверхъ, но она отдернула!

— Вотъ вы какая… prude… выговорилъ онъ, слегка щелкнувъ языкомъ. — Впрочемъ, — вполголоса добавилъ онъ, — вамъ, въ настоящую минуту, мужчины всѣ противны, потому что вашъ супругъ нанесъ вамъ оскорбленіе. А, въ сущности, Ольга Платоновна, онъ оказалъ вамъ величайшую услугу.

Она только повела слегка бюстомъ.

— Разумѣется! Освободилъ васъ отъ узъ. И вы — жертва его коварства. Вѣдь такъ? Стало вдвое интереснѣе, какъ женщина. Обмани онъ васъ позднѣе — лѣтъ черезъ пять-шесть, что очень могло случиться… согласитесь — моментъ былъ-бы пропущенъ.

— Какой моментъ? — спросила она, дурно скрывая брезгливое чувство, овладѣвшее ею.

— Моментъ расцвѣта красоты. А теперь вы… à point!

Это восклицаніе Тебекина заставило ее покраснѣть.

— Какъ вы выражаетесь князь! — сухо выговорила она.

— Выражаюсь совсѣмъ точнымъ образомъ.

— Вы слишкомъ привыкли къ обществу нѣкоторыхъ женщинъ, князь, — сказала она такимъ тономъ, какого Тебекинъ еще никогда отъ нее не сдыхалъ.

— Въ дурномъ обществѣ вращаюсь, значитъ? Можетъ быть… Да вѣдь въ хорошемъ неизмѣримо скучно. Я въ постоянныхъ дѣлахъ, какъ вы знаете. И мнѣ нуженъ отдыхъ.

— И забава? — добавила Ольга Платоновна.

— Конечно… А какъ-же иначе? Я не аскетъ.

И онъ посмотрѣлъ на нее дерзко и немного злобно.

Она опять начала краснѣть. И въ этотъ разъ не на шутку разсердилась.

— Дайте срокъ, — продолжалъ Тебекинъ и опять хотѣлъ взять ее за руку, — она не дала, — все обойдется. Вы получите свободу и убѣдитесь тогда, что вашъ Максимъ Терентьичъ ничего не могъ лучше придумать, какъ то, въ чемъ онъ провинился противъ седьмой заповѣди.

Въ гостиную тихо вошла Маня, остановилась посрединѣ комнаты и присѣла къ гостю.

— Развѣ у васъ есть дочь? — спросилъ Тебекинъ.

— Да, пріемная.

Маня что-то хотѣла сказать и стѣснялась.

— Поди сюда! Что тебѣ, дружокъ? — спросила Ольга Платоновна и сдѣлала жестъ правой рукой.

Маня подошла и сказала ей на ухо:

— Евсей Ѳомичъ пришелъ. Онъ мнѣ принесъ книжку.

— Отчего-же онъ нейдетъ сюда?

— Онъ сидитъ съ нами.

— Попроси его сюда.

Маня, улыбаясь, шепнула ей:

— Оставь его обѣдать, мама.

— Какая хорошенькая дѣвочка! — выговорилъ, чмокнувъ губами, Тебекинъ.

И въ этомъ звукѣ его чувственнаго рта было что-то до нельзя противное Ольгѣ Платоновнѣ.

Голова Колымова выглянула изъ портьеры.

— Здравствуйте, Колымовъ! Идите сюда! — радушно окликнула Сергачева.

Тебекинъ сталъ лѣниво подниматься съ своего мѣста и когда Колымовъ подошелъ, Ольга Платоновна назвала ихъ другъ другу.

— Вашъ повѣренный? — спросилъ Тебекинъ полугромко.

— Мой другъ, — выговорила Ольга Платоновна, — одинъ, настоящій.

— Стало быть, мы всѣ враги ваши? Благодарю — не ожидалъ!

Князь не подалъ руки Колымову. Раскачиваясь на ходу своимъ приземистымъ плотнымъ туловищемъ, онъ выдвинулся изъ дверей.

Когда его шаги затихли, Колымовъ и Сергачева обмѣнялись взглядами. Онъ сейчасъ-же замѣтилъ, что ей не по себѣ.

— Вотъ нахалъ! — вырвалось у ней довольно громко.

— Онъ еще въ передней, — шепотомъ остановилъ ее Колымовъ.

— Пускай!

И, точно стряхивая съ себя что-то грязное и затхлое, она вся вздрогнула, перемѣнила позу и протянула ему обѣ руки.

— Да, и при всѣхъ, и съ глазу на глазъ скажу — одинъ у меня другъ, настоящій… это милый-милый Евсей Ѳомичъ.

Колымовъ наклонился и поцѣловалъ ея руку.

— Не по заслугамъ милуете, голубушка, — выговорилъ онъ.

Вмѣсто отвѣта она искреннимъ движеніемъ приложилась губами къ его виску.

— Прекращу я свои пріемы, — заговорила Ольга Платоновна и сдѣлала рѣшительный жестъ головой. — Все это ни къ чему. Довольно и того, что вотъ такой господинъ, какъ этотъ князь Тебекинъ, — угощаетъ васъ своимъ цинизмомъ.

— Что-же такое? — тревожно сказалъ Колымовъ.

— Ничего особеннаго… Онъ привыкъ такъ говорить со всѣми. Если онъ пріѣхалъ, такъ вы должны знать, что онъ васъ намѣтилъ и вы должны считать за счастье…

Она не досказала.

— Ну, да Богъ съ нимъ! Богъ съ ними со всѣми. Никого мнѣ не нужно. Все я теперь прекрасно понимаю. Пора, Евсей Ѳомичъ, посмотрѣть прямо въ глаза тому, что надвигается на тебя… Пора! пора! Хотите чаю?

И бросивъ на него быстрый взглядъ, она замѣтила, что у него что-то есть, съ чѣмъ онъ навѣрно и пришелъ.

— Вы были тамъ?

Онъ зналъ гдѣ.

— Былъ.

— И что-же?

— Пошлетъ сегодня депешу.

— И мнѣ уже нѣтъ ходу назадъ? — спросила она вполголоса и какъ-бы самое себя, а не его.

— Зачѣмъ? Голубушка! Если вы не надѣетесь, что мужъ вернется къ вамъ?

— Нѣтъ, не надѣюсь, Евсей Ѳоминъ… Жить мечтами — я слишкомъ стара для этого. И когда получится отвѣтъ?

— Завтра къ обѣду.

Оба смолкли.

Ея личная жизнь, въ эту минуту, раскололась на двѣ половины.. Съ прошлымъ она прощалась навсегда.

XVII.

Весь слѣдующій день Ольга Платоновна просидѣла дома. Ей нездоровилось. Отъ усиленнаго напряженія голова съ утра страшно болѣла и она должна была лежать на постели, хотя и одѣтая.

И какъ только ей стало дѣлаться немного лучше — послѣ обѣда, она выпила чашку бульону и рюмку вина — опять его начало овладѣвать безпокойство.

Сегодня вечеромъ или завтра утромъ Колымовъ принесетъ ей подписать бумагу, и тогда «всему» будетъ конецъ. Слѣдовало-бы самой довести все дѣло до конца, видѣться съ адвокатомъ до послѣдней минуты. Но это только усплило-бы тяжесть ея чувства. «Чудовищно добрый» Евсей Ѳомичъ понялъ это и съ такой охотой принялъ на себя быть посредникомъ, точно будто онъ претендуетъ на ея руку.

Эта мысль немного развеселила Ольгу Платоновну и отвлекла ее въ сторону.

Милѣйшій Евсей Ѳомичъ! Онъ для нея не имѣлъ никакого пола. Представить его себѣ въ качествѣ человѣка влюбленнаго она рѣшительно отказывалась. Да и въ немъ самомъ она не замѣчала никакихъ признаковъ ухаживанья. Женскій инстинктъ подсказалъ-бы ей, еслибъ подъ его дружбой и преданностью таилось что-нибудь иное.

Слишкомъ онъ былъ жестоко наказанъ за свою страсть, за вѣру въ честность молодой дѣвушки, добровольно пошедшей за него. И онъ ее любитъ до сихъ поръ. Это она тоже распознаетъ своимъ чутьемъ женщины. Можетъ быть, теперь рана немного менѣе болитъ; но она еще не зажила.

На ея Маню переноситъ онъ теперь свое чувство къ дочери и умри она — онъ сейчасъ-же-бы усыновилъ эту дѣвочку.

Колымовъ для нея «существо средняго рода», самое близкое, такое, безъ котораго она-бы въ десять разъ болѣе страдала. Безъ него она, быть-можетъ, изъ оскорбленнаго женскаго чувства стала-бы искать побѣдъ надъ мужчинами, во что-бы то ни стало, прежней обстановки, туалетовъ, выѣздовъ, роли «maîtresse-femme», которую она несомнѣнно играла, когда была женой Максима Терентьевича Сергачева.

Да, Евсей Ѳомичъ помогъ ей оглядѣться, безъ всякихъ нравоученій и проповѣдей, просто оттого, что она стала сравнивать себя съ нимъ и пришла къ тому выводу, что онъ, какъ ни избитъ судьбой, а все-таки живая личность, полная душевной красоты.

И невольно въ ея воображеніи выплыли двѣ фигуры: Колымовъ съ его «квазимодской» наружностью и бодрый еще, считающій себя первокласснымъ женихомъ, генералъ Кропфъ. Разумѣется, Евсей Ѳомичъ въ «сто тысячъ разъ» — выговорила она мысленно, — ближе къ ней, чѣмъ генералъ.

Съ восьми часамъ вечера мигрень Ольги Платоновны совсѣмъ прошла. Она посидѣла въ классной Мани, поговорила съ англичанкой, попросила ее налить чаю и перешла въ гостиную, гдѣ присѣла къ піанино и немного поиграла.

Но кончики пальцевъ ея вздрагивали, и во всемъ тѣлѣ она чувствовала тревогу. То вспыхнутъ щеки, то кровь отольетъ къ конечностямъ и руки сдѣлаются, какъ ледъ.

А если Максимъ Терентьевичъ не согласится?

Съ тѣхъ поръ, какъ она получила отъ него письмо съ окончательнымъ требованіемъ развода, она ничего ему сама не писала. Не могла она унижаться, потому что видѣла совершенную безполезность всякихъ упрашиваній. Она и не хотѣла лгать передъ самой собою. Она не была сама убита тѣмъ, что потеряла любовь мужа. Стало быть — дѣло сводилось къ «соглашенію».

Но вѣдь Сергачевъ — «разночинецъ». Онъ могъ обидѣться тѣмъ, что она сама не обратилась къ нему въ послѣднюю рѣшительную минуту, не послала даже депеши; а сдѣлала это все черезъ повѣреннаго. Люди купеческаго рода гораздо тщеславнѣе и щепетильнѣе. Натура «властнаго мужика» сказалась и въ немъ, когда онъ — послѣ двухлѣтняго обмана — вдругъ разразился грубымъ письмомъ, въ которомъ не упрашивалъ, а нахально требовалъ.

Руки Ольги Платоновны совсѣмъ охолодѣли. Ей стало неловко перебирать ими по клавишамъ. Она встала и прошлась нѣсколько разъ по гостиной и терла руки нервнымъ движеніемъ. Маня принесла ей чашку чаю, поставила на столикъ, потомъ подбѣжала къ ней, обняла за талію и, поднимаясь на цыпочки, шепотомъ спросила:

— Евсей Ѳомичъ придетъ, мама?

— А онъ тебѣ говорилъ?

— Да, вчера… сказалъ, что можетъ быть зайдетъ… вечеромъ.

И, помолчавъ, Маня сказала:

— Мнѣ можно еще посидѣть съ миссъ Морганъ и почитать до десяти, мамочка?

— Можно.

Дѣвочка звонко поцѣловала ее въ щеку и въ радости убѣжала.

«Она любитъ его не менѣе меня», — подумала Ольга Платоновна, и не въ первый разъ.

Чай согрѣлъ ее. Она прилегла на кушетку, но ничего не могла читать: тревога не проходила.

Ровно въ половинѣ десятаго позвонили въ передней.

— Эмма! отворите! — громко крикнула Ольга Платоновна, увидавъ въ дверь горничную, пришедшую убирать со стола. — И чай не убирайте! Гостю подать надо.

Это былъ Колымовъ.. Онъ быстро вошелъ, отирая платкомъ лицо, какъ въ тотъ разъ, когда онъ пріѣхалъ въ ужасную погоду. И глаза его сейчасъ же доложили ей, что полученъ утвердительный отвѣтъ.

— Ну, слава Богу… немного запыхавшись выговорилъ Колымовъ, схватывая обѣ руки, протянутыя ему.

— Депеша получена?

— Сегодня въ седьмомъ часу. Я прямо отъ него, голубушка.

И его правая рука полѣзла въ боковой карманъ.

— Это… условіе? — тихо промолвила Ольга Платоновна и спустила ноги съ кушетки.

— Какъ-же, какъ-же. Онъ подписалъ, по довѣренности. Я попросилъ еще разъ просмотрѣть не условіе, а довѣренность. Теперь только дѣло за вами.

— За мной? — спросила Ольга Платоновна и стала замѣтно блѣдна.

— Матушка! — заговорилъ съ дрожью въ голосѣ Колымовъ. — Пожалуйте къ тому письменному столику. Возьмите перышко и подмахните. Читать вамъ больше уже не стоитъ.

Поддерживая ее, Колымовъ почувствовалъ, что она не тверда на ногахъ.

— Сядьте, сядьте. Вотъ и перо. Разъ, два, три! Съ Богомъ!

Она взяла перо и своимъ красивымъ крупнымъ почеркомъ подписала.

XVIII.

Въ спальнѣ сторы только что были подняты, а шелъ уже двѣнадцатый часъ.

— Прикажете приготовить одѣваться? — спросила Эмма, отходя къ двери.

— Я еще полежу. Приготовьте пеньюаръ. Идите. Я позвоню.

Третій день Ольга Платоновна мучится головными болями. Ее начало даже разбирать раздумье — не становится-ли она болѣзненной женщиной. До воспаленія легкихъ она не знала никакого серьезнаго недуга. Живала на югѣ, по зимамъ, отъ разныхъ «болѣстей» — какъ она шутливо называла ихъ. Но все-таки ей нужны дѣлались солнце и тепло. Крымъ ей прискучилъ; и она жила тамъ не изъ каприза.

И вотъ теперь — Петербургъ. Она обречена на его убійственный климатъ, на мглу и сырость, на сидѣнье въ спертомъ воздухѣ комнатъ, гдѣ, во второмъ часу пополудни, надо зажигать лампы. Развѣ можно гулять въ такомъ городѣ? Можно только въ каретѣ ѣздить съ визитами или много-много мчаться въ парныхъ саняхъ по Морской и Дворцовой набережной въ рѣдкіе ясные дни.

Но въ каретѣ она уже не будетъ ѣздить, еще менѣе на рысакахъ, подъ медвѣжьей полостью и съ цвѣтной сѣткой надъ спинами тысячныхъ рысаковъ.

Да если-бъ у ней и были прежнія средства — она не осталась-бы здѣсь. Ничто ее не влечетъ… Какъ-то все слиняло… И это не то: — не слиняло, а выдохлось. Но вѣдь въ этомъ давящемъ климатѣ придется ей теперь коротать свой вѣкъ? Надо вдвойнѣ заниматься здоровьемъ. Безъ здоровья во что-же она превратится?

Привяжутся головныя боли. И потянутся дни лежанья, точно запой нервнаго разстройства. Незамѣтно превратишься въ жалкое, безпомощное существо, въ тягость и себѣ, и людямъ.

Ольга Платоновна отдавалась этимъ вязкимъ и гнетущимъ мыслямъ и не находила въ себѣ силы обратить ихъ въ другую сторону. А въ вискахъ продолжало сверлить, и боль переходила во всю лѣвую половину черепа и въ переносицу, гдѣ точно въ одну точку дергало.

Не было силъ превозмочь себя, встать, одѣться и что-нибудь дѣлать.

Да и что дѣлать? Хозяйство у ней самое маленькое. Не входить-же въ учитыванье кухарки? Дѣвочка занимается съ гувернанткой. Урока русскаго она не въ состояніи будетъ дать ей… И читать нельзя при такой головной боли.

Можно было-бы слушать чей-нибудь веселый разговоръ, вполголоса… какой-нибудь умной и доброй пріятельницы. Но такой пріятельницы у ней нѣтъ. Одна умна, да зла, другая не зла, да не умна. Да и не станетъ она посылать за ними. Можетъ быть, ни одна и не откликнется. Кто ихъ знаетъ?

Въ дверь просунулась голова Эммы.

— Что нужно? — упавшимъ голосомъ спросила Ольга Платоновна.

— Посыльный принесъ письмо.

— Отвѣта ждутъ?

— Никакъ нѣтъ. Только посыльный попросилъ росписаться въ книгѣ. Я росписалась.

— Подайте!

Эмма подала ей на подносѣ большой пакетъ съ красной печатью. Она поднялась, сѣда въ кровати и посмотрѣла на надпись конверта. Отъ головной боли она не тотчасъ-же узнала руку.

Письмо было отъ генерала, на большомъ листѣ глянцевитой толстой бумаги — точно какая докладная записка. И всѣ четыре страницы исписаны.

Сначала Ольга Платоновна подумала, что генералъ обращается къ ней опять съ предложеніемъ «произвести давленіе изъ высшихъ сферъ» на ея мужа. И она хотѣла было отложить письмо, не прочтя его, подождать, когда боль немного отойдетъ отъ виска и переносицы.

Но глазамъ ея — гдѣ она чувствовала нѣкоторую муть — попались слова на первой-же страницѣ, заставившія ее приблизить къ себѣ письмо — и она стала читать, пересиливъ боль.

Генералъ начиналъ издалека.

Онъ не предлагалъ ей своихъ связей — по части ходатайства, которое было-бы направлено противъ мужа. Онъ говорилъ о той «свободѣ», какую она можетъ «въ скоромъ времени» получить и выражалъ свою «наиглубочайшую» радость отъ того, что этотъ «вожделѣнный моментъ — не за горами».

Ольга Платоновна начала догадываться — куда онъ клонитъ.

Вторую страницу генералъ посвятилъ болѣе личнымъ «мотивамъ».

Какъ всегда высокопарно и французисто, онъ позволялъ себѣ предположеніе о томъ, что въ эти дни Ольга Платоновна должна была проходить черезъ «многія пертурбаціи нравственнаго свойства» и онъ не рѣшался лично безпокоить ее, явиться «не въ попадъ» и умолялъ ее; «въ глубинѣ своего сознанія, не насилуя чувствъ и убѣжденій, найти отвѣтъ на крикъ его души».

Фразу Ольга Платоновна прочитала вслухъ, и она показалась ей такой забавной, что она громко разсмѣялась. Високъ у ней уже не такъ болѣлъ, какъ десять минутъ назадъ.

— Въ глубинѣ сознанія! — дурачливо повторила она и повернула толстый листокъ письма.

Послѣднія двѣ страницы были полны пылкихъ изліяній его сердца и торжественныхъ клятвъ — если она сдѣлаетъ его «счастливѣйшимъ изъ смертныхъ» — быть на вѣкъ ея «рабомъ и рыцаремъ».

Подъ самый конецъ стояла фраза, очень замысловатая. Насколько Ольга Платоновна могла понять, генералъ намекалъ на то, что онъ, по вступленіи съ него въ бракъ — готовъ обезпечить ее, помимо той пенсіи, которой она будетъ пользоваться до смерти своей.

Послѣ паузы въ двѣ-три минуты, Ольга Платоновна перечла письмо во второй разъ. Генералъ писалъ совершенно такъ, какъ говорилъ — только на письмѣ это казалось смѣшнѣе. Изъ подъ шумихи фразъ дурного вкуса пробивалось что-то несомнѣнно искреннее. Онъ остался вѣренъ ей — и даже, по своему, выказывалъ большую деликатность въ самомъ способѣ обращенія. Въ успѣхѣ своего окончательнаго признанія онъ далеко не увѣренъ.

На такое письмо надо отвѣчать искренно и серьезно. Она это и сдѣлаетъ.

«Генеральская обстановка… деньщикъ… карета… салонъ… большая пенсія» — выскакивали слова въ ея головѣ.

Но «въ глубинѣ сознанія» она оставалась такой далекой отъ «милѣйшаго генерала», что ей было только жаль огорчить его, а огорчить надо.

Ни одной минуты колебанія Ольга Платоновна не испытала.

И когда положила письмо на столикъ — боль въ вискѣ совсѣмъ исчезла и только голова осталась еще затуманенной.

XIX.

Изъ должности Колымовъ на конкѣ доѣхалъ до угла Литейной и оттуда пошелъ пѣшкомъ.

Его потянуло къ Сергачевой. Вчера она такъ мучилась головной болью, что горничная его не пустила. Дѣвочки онъ тоже не видалъ — англичанка увела ее гулять.

Маня стала ему такъ близка, что онъ не могъ дня провести, не повидавъ ея. Внутренно онъ уже рѣшилъ, что его обязанность — замѣнить ей отца. Ольга Платоновна можетъ выйти замужъ. Немыслимо даже, чтобы она не сдѣлала партіи. Но хорошо, если будущій мужъ Ольги Платоновны будетъ любить ребенка. Могутъ пойти и дѣти отъ новаго брака. У Мани никакихъ нѣтъ правъ. И сама Ольга Платоновна, при своихъ дѣтяхъ, можетъ охладѣть къ ней.

Вотъ онъ и усыновитъ ее, по закону, какъ слѣдуетъ.

До сихъ поръ, у него ничего нѣтъ, кромѣ жалованья. Женитьба, туалеты жены, удовольствія, потомъ ребенокъ — съѣли то, что онъ накопилъ за нѣсколько лѣтъ. Но теперь пойдетъ иначе. Онъ бобыль. Зачѣмъ ему такая квартира? Цѣлыхъ пять комнатъ… Нелѣпость! Да и легче ему будетъ, если онъ простится съ этими комнатами. Какъ разъ, на той-же площадкѣ есть маленькая холостая квартирка изъ двухъ комнатъ съ кухней. Спальня и кабинетъ. И дома ѣсть не будетъ — это гораздо дороже, чѣмъ ходить обѣдать къ Мильбретъ.

Вотъ къ тому времени, когда Маня будетъ дѣвицей — онъ накопитъ не одну тысячу рублей. Если Ольга Платоновна позволитъ усыновить ее, та можетъ, въ случаѣ его смерти, выхлопотать дѣвочкѣ хоть небольшую пенсію.

Въ этихъ мысляхъ подошелъ Колымовъ къ дому, гдѣ жила Ольга Платоновна, и такъ онѣ его захватили, что онъ даже ошибся переулкомъ и ему пришлось вернуться назадъ.

Онъ почему-то увѣренъ былъ — найти Ольгу Платоновну совсѣмъ здоровой. За нее онъ продолжалъ страдать. Но въ ней происходитъ нѣчто… «Душевный поворотъ!» И ему сдается, что она сумѣетъ совладать съ собою, еслибъ даже она и не полюбила никого; а безъ серьезнаго чувства она не пойдетъ замужъ.

Увлекись она — развѣ это залогъ счастья? Можетъ и опять наскочить на второго Максима Терентьевича. На-что тотъ преклонялся передъ него, на-что рабствовалъ? И что вышло?

Да и врядъ-ли грозитъ ей роковая страсть… Не такой у ней складъ натуры. Скорѣе тихая и прочная склонность свяжетъ ее съ достойнымъ человѣкомъ.

Евсей Ѳомичъ позвонилъ у Ольги Платоновны, узнавъ предварительно отъ швейцара — какъ ее здоровье. Тотъ сказалъ, что «выѣзжали», а теперь дома.

Эмма встрѣтила его веселая и сказала, что барыня — въ спальнѣ, но выйдутъ кушать. Она пошла доложить; а онъ тихонько пробрался въ классную.

Маню засталъ онъ одну, съ красными глазами, за книжкой. Онъ началъ ее цѣловать и допытываться, о чемъ она всплакнула. Та сначала не хотѣла говорить — и все разсказала.

«Миссъ Морганъ уйдетъ. Мама имѣла съ ней сегодня большой разговоръ. Она не подслушивала, но кое-что слышала. Мама говоритъ, что ей будетъ трудно держать гувернантку… и къ веснѣ она должна проститься съ нею. Онѣ обѣ плакали. И теперь миссъ Морганъ заперлась у себя въ комнатѣ».

— Ничего, шепнулъ Колымовъ Манѣ, все уладится.

— И Мисенька — Маня такъ звала свою англичанку — останется?

Онъ подмигнулъ ей и повелъ пальцемъ.

— Все уладимъ.

Мапя обняла его и нѣсколько разъ поцѣловала.

— Идите къ мамѣ. Только объ этомъ… не говорите сейчасъ — шепотомъ прибавила она, провожая его до столовой.

Ольга Платоновна была уже въ гостиной, на кушеткѣ, блѣдная, но заговорила съ нимъ бодро, возбужденнымъ тономъ. Ему послышались ея прежніе звуки, изъ того времени, когда она плыла на всѣхъ парусахъ.

— Вы у насъ обѣдаете?

— Я и безъ того… заикнулся онъ.

— Извольте оставаться. Я три дня валялась. Мнѣ такъ хочется быть съ вами, съ моимъ единственнымъ и неизмѣннымъ чичисбеемъ.

— Хорошъ чичисбей! вырвалось у него.

— Лучше мнѣ не надо.

И не мѣняя тона, Ольга Платоновна спросила:

— Были у Манечки?

— Былъ.

— И застали ее въ горѣ? Она все уже знаетъ.

— Насчетъ миссъ Морганъ? Да… Она очень къ ней привязана.

— Но какъ-же быть, Евсей Ѳомичъ? И я ее люблю. Но вы теперь — мой министръ финансовъ… Бюджетъ не позволяетъ. И квартиру эту надо поскорѣе сдать. Вы мнѣ поможете… Англичанка не можетъ жить у меня даромъ или за полцѣны. Да и на то… не хватитъ.

— У меня есть одна комбинація, тихо выговорилъ Колымовъ. Сейчасъ позвольте умолчать… А до Святой она поживетъ?

— Конечно, до весны. Я ее предупредила. Что дѣлать! Есть матерьяльная невозможность, а есть и нравственная невозможность, — прибавила Ольга Платоновна и какъ-то особенно поглядѣла на него… Вотъ вы, другъ, будете на меня ворчать.

— За что?

— Какъ-же… Я — при такомъ печальномъ интересѣ — тонъ ея дѣлался все шутливѣе… И впереди — вдовья пенсія, а я играю въ разборчивыя невѣсты.

— Отвергли кого-нибудь?

«Генерала» — добавилъ онъ умственно; но почему-то не выговорилъ вслухъ.

— Отвергла.

— Форменное предложеніе?

— На четырехъ страницахъ почтоваго листа большого формата.

— Навѣрно отъ генерала?

— Отъ него.

— И окончательно?

— Думаю. Развѣ ужъ онъ будетъ мой вѣчный женихъ, и я лѣтъ черезъ десять рѣшусь, когда посѣдѣю и сморщусь. Ха, ха!

— Голубушка, началъ онъ, опуская голову, — вы зря не поступите; но этотъ генералъ въ самомъ дѣлѣ влюбленъ въ васъ.

— Влюбленъ! повторила Ольга Платоновна. — Не могу я слово любовь соединить съ личностью генерала Кропфа. Не могу! Это свыше силъ моихъ.

Она протянула ему руку.

— Другъ! Я не дурачусь. Говорю очень серьезно.

Колымовъ поклонился и поцѣловалъ ея руку.

— Чего-же вамъ торопиться? Ваше царство еще придетъ.

— Не знаю — протянула она значительно. Стара я душой стала. Очень стара. И вотъ въ какихъ-нибудь два-три мѣсяца. Довольно и одного соглашенія съ мужчиной. Второе можетъ быть еще слаще.

Онъ слушалъ эти горькія слова почти съ радостнымъ чувствомъ.

XX.

Въ тѣсной спаленкѣ — комнату побольше она отдала Манѣ съ миссъ Морганъ — Ольга Платоновна перебирала у столика свое бѣлье и откладывала нѣкоторый вещи на кровать.

Низенькая лампочка съ бѣлымъ матовымъ колпакомъ горитъ весело; но она своимъ размѣромъ придаетъ всему самый скромный видъ.

Вотъ уже третій день, какъ Ольга Платоновна поселилась въ бывшей квартирѣ Колымова. Онъ перебрался въ квартиру черезъ площадку; часть мебели она у него купила, другую взяла на прокатъ. Помѣстились они тѣсно; но на всѣхъ хватило. Изъ кабинета Евсея Ѳомича вышла учебная комната. Гостиную сдѣлала она своимъ рабочимъ кабинетомъ. Ея туалетомъ не нашлось-бы мѣста въ одномъ шкапѣ, хотя онъ и очень большой. Она пересмотрѣла вчера всѣ свои туалеты и рѣшила половину ихъ — продать.

Съ этого именно и надо было начать. Столько у ней туалетовъ, которыхъ рѣшительно некуда надѣть; а черезъ два года — они уже выйдутъ изъ моды.

Малодушнаго чувства она не испытала, когда производила смотръ своему гардеробу. Такъ надо! Все это тряпки, — разъ она уходитъ изъ такой жизни, гдѣ онѣ — половина всего существованія женщины.

Но бѣлье она не рѣшается продавать. Оно какъ-то особенно близко ей. И его хватитъ — навѣкъ. Правда, оно слишкомъ роскошно: все кружева, батистъ, гофрировка, шелкъ. Но его не видно. Все такое добротное, что ей положительно достанетъ на всю жизнь. Половину она отложитъ и подаритъ Манѣ, когда та подростетъ; а себѣ сдѣлаетъ его попроще, споретъ дорогое кружево.

Она развернула что-то очень роскошное по отдѣлкѣ и задумалась.

Въ квартирѣ стояла глубокая тишина. Дѣвочка и гувернантка — давно спятъ. Также и прислуга: кухарка и горничная — другія, вдвое дешевле цѣной. Да и обѣдъ такой, что и простая кухарка легко справится.

Евсей Ѳомичъ навѣрно сидитъ у себя за бумагами. Съ тѣхъ поръ, какъ онъ живетъ въ квартирѣ рядомъ — онъ еще деликатнѣе, чѣмъ былъ прежде. Забѣжитъ каждый день, узнать — не надо-ли чего и останется только тогда, если она попроситъ посидѣть. Все — въ сущности — устроилъ онъ: и сдалъ ту квартиру, очень выгодно до срока контракта, и нашелъ мебель, и все уставлялъ. Свою мебель тоже предлагалъ оставить — «не безпокоиться» о ней; но она не согласилась, онъ не настаивалъ и очень серьезно обсудилъ съ нею, что та или другая вещь можетъ стоить, еслибъ продавать ее «съ аукціона».

Ольга Платоновна глубоко задумалась.

Она даже стала замѣтно блѣднѣть.

Сегодня, на Морской — она проходила пѣшкомъ и ее заставилъ повернуть голову крикъ кучера. Пронеслись парные сани съ цвѣтной сѣткой. Она поглядѣла вслѣдъ. Ей показалась знакомой плотная фигура мужчины въ ильковой шубѣ и бобровой шапкѣ. Рядомъ — дама въ роскошной свѣтлой шубѣ съ песцовымъ мѣхомъ.

Это могъ быть онъ, ея мужъ… Максимъ Терентьевичъ. Она не знала навѣрно — пріѣхалъ-ли онъ самъ ускорить дѣло развода; но могла догадаться по нѣкоторымъ намекамъ его повѣреннаго.

Можетъ быть, ей еще придется встрѣтиться съ нимъ. Они еще мужъ и жена и могутъ помириться. Но «соглашеніе» она подписала. Она не согласилась взять вину на себя. Съ этой позиціи ее никто уже не собьетъ и ни на какія новыя сдѣлки, хотя-бы и самыя соблазнительныя, она не пойдетъ.

Да, но кто-же мѣшаетъ разыскать его? Испытать свою силу, — женщины? Кто знаетъ! Онъ любилъ ее долго и страстно. Не можетъ быть, чтобы такое чувство совсѣмъ вымерло въ его душѣ?

Блѣдность смѣнилась на щекахъ Ольги Платоновны румянцемъ. Лицо стало горѣть, даже уши покраснѣли.

Не хочетъ она рисковать свиданьемъ съ Сергачевымъ. Гордость оскорбленной жены и женщины не позволяетъ. Но зачѣмъ-же она заживо хоронитъ себя? Къ чему отняла у себя сразу всѣ шансы стать прежней Ольгой Платоновной?

Вѣдь условіе съ мужемъ даетъ ей средства нѣсколько лѣтъ прожить съ обстановкой свѣтской женщины, имѣющей прекрасныя средства? Нашлись-бы и не такіе поклонники, какъ генералъ, и не такіе ухаживатели, какъ циникъ князь Тебекинъ. Она встрѣтила-бы навѣрно мужчину богатаго, молодого, на котораго обаяніе ея личности было-бы неотразимо. Стоило только не терять вѣру въ себя.

А она оставила поле сраженія по доброй волѣ.

Прекрасныя бѣлыя руки Ольги Платоновны прошлись по лицу, точно затѣмъ, чтобы ослабить жаръ щекъ.

Волненіе ея не проходило. Оно смѣнилось чувствомъ горечи. И слезы потекли изъ глазъ, крупныя и замедленныя.

Эти слезы явились впервые. Она оплакивала себя: свою молодость, красоту, силу, блескъ — все безусловное царство женщины, призванной украшать и услаждать существованіе…

«Чье?» вдругъ спросила она и слезы перестали литься изъ глазъ.

«Чье?» повторила она строже. «Все того-же мужчины… А я сама? Что я была такое»?

И опять — но еще яснѣе и неотразимѣе — видѣла она весь тотъ миражъ, который владѣлъ ею до удара, посланнаго женѣ и женщинѣ.

«А выдержишь-ли?» спросила она себя нѣсколько минутъ спустя. «Не потянетъ-ли опять къ этимъ кружевамъ и атласу, и бархату, и брильянтамъ»?

Не выдержитъ — тогда не будетъ уже оправданія въ томъ, что она еще не все разглядѣла…

Ольга Платоновна отерла слезы и откинула голову на спинку стула.

Больше она не хотѣла плакать. Надо было доказать: — боится она себя или нѣтъ.

П. Боборыкинъ.

"Сѣверный Вѣстникъ", №№ 11—12, 1895