Проза Фета.
правитьВъ прозѣ, кромѣ нѣсколькихъ литературныхъ и политическихъ статей да трехъ томовъ воспоминаній, Фетъ оставилъ намъ шесть разсказовъ, не переизданныхъ до сихъ поръ. Въ хронологическомъ порядкѣ они располагаются такъ: «Каленикъ», «Дядюшка и двоюродный братецъ», «Семейство Гольцъ», «Не тѣ», «Кактусъ» и «Внѣ моды». При чтеніи Фетовіжихъ разсказовъ невольно приходятъ на память слова Тургенева, сказанныя имъ послѣ того, какъ онъ выслушалъ небольшую комедію Фета, оставшуюся намъ неизвѣстной и, вѣроятно, впослѣдствіи уничтоженную авторомъ:
— Не пишите ничего драматическаго. Въ васъ этой жилки совершенно пѣть.
— «Сколько разъ послѣ того — добавляетъ Фетъ — приходилось мнѣ вспоминать это важное замѣчаніе. Но, и нынѣ, положа руку на сердце я готовъ прибавить: ни драматической, ни эпической»[1].
Того, что называется выдумкой, фабулой, завязкой, составляющихъ необходимую принадлежность всякаго эпическаго повѣствованія, въ прозѣ Фета было бы напрасно искать. Онъ ничего не въ состояніи придумалъ или изобразить, и все, что онъ пишетъ, есть лишь описаніе или размышленіе безъ малѣйшаго признака дѣйствія. Какъ лѣтописецъ, Фетъ можетъ разсказать только о томъ, что въ дѣйствительности съ нимъ когдаето было; даже вести разсказъ онъ не умѣетъ иначе, какъ отъ перваго лица: словомъ, лирики, и въ эпосѣ остается лирикомъ.
Первый по времени, разсказъ Фета «Каленикъ» («Отечественныя Записки», 1854. № 3), — начинается слѣдующей характерной тирадой:
«Всѣ науки, всѣ искусства стремятся къ одной цѣли — постигнутъ природу, разгадать ея отрывочныя явленія и привести ихъ въ духѣ вашемъ, такъ сказать, — къ одному знаменателю; а между тѣмъ изслѣдователи, положа руку на сердце, должны признаться, что въ объясненіяхъ своихъ они говорятъ только олова и слова, а природа все-таки древняя Изида. Да зачѣмъ намъ ходить такъ далеко, разсматривать окружающій васъ міръ? Тамъ бездна. Загляните въ себя: что такое мысль? какой это своенравный, неуловимый дѣятель; а между тѣмъ у ней есть своя, строгая безпощадная логика, сокровенная, загадочная, какъ самая мысль, независящая отъ нашей воли, и потому неизбѣжная какъ судьба».
Герой разсказа, денщикъ Каленикъ, остановилъ на себѣ вниманіе Фета тѣмъ, что, не имѣя никакихъ твердыхъ убѣжденій, а одинъ инстинктъ, какимъ-то высшимъ чутьемъ приходилъ къ знанію всего, т. е. къ мудрости. «Убѣжденіе — говоритъ Фетъ — предполагаетъ анализъ, а мудрость давалась ему синтетически. Онъ только» непостижимымъ чутьемъ угадывалъ кратчайшій путь къ истинѣ, не зная и нисколько не заботясь о томъ, дойдетъ ли онъ до нея". Въ. Каленикѣ это непостижимое чутье соединено съ дальнозоркостью и смѣлостью первобытнаго человѣка: онъ знаетъ безошибочно, что сейчасъ начнется гроза, инстинктивно переѣзжаетъ по тающему льду черезъ глубокую рѣчку, находитъ сигарочницу, оброненную его бариномъ на ученьи въ необозримой новороссійской степи.. Ночью, въ минуту дѣйствительной опасности, онъ отвѣчалъ на все своимъ обычнымъ хихиканьемъ. «Тутъ я въ первый разъ понялъ — говорить Фетъ, что у него нѣтъ убѣжденія. Одно чутье, одинъ геній — и больше ничего». Небольшой по размѣрамъ разсказъ кончается опять-таки глубоко характерными для Фета словами: «Но, увы! паши способности развиваются всегда однѣ за счетъ другихъ. И Каленикъ подвергся общему закону развитія. Онъ положительно зналъ уже, что такое перески, находилъ у лошадей хвинтазію, утверждалъ, что морды у нихъ оттого искусаны, что онѣ въ стойлахъ, по ночамъ заводятъ канитель, и, наконецъ, торжественно пришелъ, просить, чтобъ ему сшили плисовую поддевку. — Вѣроятно, вслѣдствіе образованія, онъ уже считалъ для себя неприличнымъ отвѣчать на вопросы о погодѣ, а я подозрѣваю, что онъ совершенно» утратилъ свое второе зрѣніе и вошелъ въ среду обыкновенныхъ, людей, о которыхъ говорить болѣе нечего".
«Каленикъ» есть какъ бы микрокосмъ въ міросозерцаніи Фета въ его основныхъ началахъ, къ которымъ позднѣйшее изученіе Шопенгауэра явилось лишь коррективомъ[2].
Въ октябрьской книжкѣ «Отечественныхъ Записокъ» за 1855 годъ появился второй разсказъ Фета: «Дядюшка и двоюродный братецъ», чрезвычайно цѣнный по своему автобіографическому значенію. Кое-что изъ описаннаго здѣсь всплыло впослѣдствіи въ «Раннихъ годахъ моей жизни», напримѣръ, фигуры домашнихъ учителей и горничной Аннушки, отца и тетки Любови Неофитовны Шеншиной (въ разсказѣ она названа Вѣрой Петровной Шмаковой, а имѣніе ея село Пальчиково — селомъ Мизинцевымъ). Въ разсказѣ разныя семейныя подробности и воспоминанія гораздо свѣжѣе, жизненнѣе и, несомнѣнно, вѣрнѣе, чѣмъ въ «Раннихъ годахъ моей жизни», гдѣ для утомленнаго жизнью семидесятилѣтняго старика всѣ впечатлѣнія дѣтства успѣли слиться въ сѣрую однообразную ленту давно минувшихъ событій, уже ставшихъ чуждыми сердцу. Здѣсь — разсказъ молодого тридцатипятилѣтняго человѣка объ эпохѣ, ему еще очень близкой. Будущій біографъ Фета много почерпнетъ изъ «Дядюшки и двоюроднаго братца». Фетъ разсказываетъ о своемъ дѣтствѣ, этой наименѣе извѣстной намъ порѣ своей жизни. «Говорятъ, дѣтство самое блаженное время. Для меня оно было исполнено грозныхъ, томительныхъ призраковъ, окружавшихъ такую же тяжелую дѣйствительность. Единственная моя отрада въ грустныхъ воспоминаніяхъ дѣтства — сознаніе, — пріобрѣтенное впослѣдствіи. что меня воспитывали не про-сто, а по системѣ! Когда матушка, бывало, прикажетъ лѣтомъ выносить на солнце отцовское платье и растворитъ въ кабинетѣ шкапъ, то я, разсматривая мамонтовъ зубъ, раковины и янтари на нижней полкѣ, находилъ на второй, между старыми нумерами „Вѣстника Европы“ всѣ сочиненія Ж. Ж. Руссо и, кромѣ того, „Эмиля“ на французскомъ, нѣмецкомъ и русскомъ языкахъ. — Вслѣдствіе этой системы, до шести лѣтъ мнѣ не давали мяса, а до совершенной перемѣны зубовъ — ничего, въ чемъ заключалась хоть малѣйшая система сахару. Батюшка, замѣтивъ нѣсколько разъ, какъ я, за обѣдомъ, прислонялся къ спинкѣ стула, — приказалъ Ивану-столяру отпилить эту спинку и навести лакъ на отпиленныхъ мѣстахъ». Въ словахъ этихъ слышится запоздалая глухая обида и горькая иронія человѣка, вынужденнаго впослѣдствіи носить чужую фамилію и мучительно сознавать свою оторванность отъ родной семьи. О первыхъ урокахъ Фетъ вспоминаетъ такъ: «Я любилъ слушать, когда матушка съ увлеченіемъ разсказывала о воспитаніи и подвигахъ Кира, объ уваженіи Александра къ своему учителю, о мученической смерти добродѣтельнаго Сократа. Изъ уроковъ Василія Васильевича помнилъ я только, что какіе-то народы съ шумомъ и яростью устремлялись куда-то».
Любопытно, что начало разсказа написано въ чисто-лермонтовской манерѣ, подтверждающей яркое увлеченіе «Героемъ нашего времени», о которомъ Фетъ разсказываетъ въ «Раннихъ годахъ моей жизни». Самое повѣствованіе ведется отъ вымышленнаго имени штабъ-ротмистра Ковалева: записки его послѣ смерти автора достались Фету такъ же, какъ Лермонтову дневникъ Печорина {Вотъ начало «Дядюшки и двоюроднаго братца».
«Мазурка приходила къ концу. Люстры горѣли уже не такъ ярко. Многія прически порастрепались, букеты увяли, даже терпѣливыя камеліи видимо потускнѣли. Адъютантъ, танцовавшій въ первой парѣ, объявилъ, что это послѣдняя фигура.
— Посмотрите, какъ веселъ Ковалевъ, сказала моя дама, обращаясь ко мнѣ: — какъ ловко онъ несется съ С…вой. Сейчасъ видно, что онъ счастливъ. И точно, она прехорошенькая.
Я кивнулъ толовой въ знакъ согласія».
Вліяніе Лермонтова на Фета объясняется крайнимъ несходствомъ изъ натуръ. Лермонтовскій мрачной демонизмъ являлся притягивающимъ соблазномъ для серафически-жизнелюбиваго Фета.}.
«Калединъ» и «Дядюшка и двоюродный братецъ» были написаны къ цвѣтущую молодую пору жизни Фета, когда, перейдя въ лейбъ-гвардіи уланскій полкъ и проживая въ Петербургѣ, онъ вступилъ въ кружокъ «Современника» и близко сошелся съ Тургеневымъ и Львомъ Толстымъ. Это было время полнаго признанія его таланта и успѣховъ въ литературѣ и жизни. Теперь въ беллетристической дѣятельности его наступаетъ перерывъ; въ прозѣ онъ пишетъ только «Письма изъ деревни» да нѣсколько статей и лишь черезъ пятнадцать лѣтъ, въ 1870 г. печатаетъ въ «Русскомъ Вѣстникѣ» третій свой разсказъ «Семейство Голымъ» (№ 9), повѣствующій о судьбѣ нѣкоего спившагося съ круга (военнаго ветеринара Гольца, его жены и дѣтей. Дѣйствіе происходить въ Новороссіи, въ кирасирскомъ Орденскомъ полку, гдѣ самъ Фета былъ въ то время адъютантомъ, слѣдовательно, во второй половинѣ сороковыхъ годовъ. Несомнѣнно, что и Гольцъ, и его семейство существовали въ дѣйствительности, какъ и Каленикъ, и Фета мало что измѣнилъ въ нихъ; доктору же Иринарху Ивановичу Богоявленскому приданы черты извѣстнаго переводчика Диккенса, литератора и педагога 40-хъ — 50-хъ годовъ, Иринарха Ивановича Введенскаго, бывшаго когда-то товарищемъ Фета по университету и сожителемъ по дому Погодина, гдѣ нашъ поэта провелъ свои первые московскіе годы. Характеристика Введенскаго находится въ «Раннихъ годахъ моей жизни» {21 февраля 1870 г. гр. Л. Н. Толстой писалъ Фету о «Семействѣ Гольцъ»: "Я, уѣзжая отъ васъ, забылъ вамъ сказать еще разъ, что вашъ разсказъ по содержанію своему очень хорошъ и что жалко будетъ, если вы бросите его или отдадите напечатать кое-какъ, и что онъ ^стоитъ того, «чтобы имъ заняться, ибо содержаніе серьезное и политическое; что если вы можете написать такія сцены, какъ старушка съ поджатыми локтями и дѣвушка, то и все вы можете обдѣлать соотвѣтственно этому… Добывайте золото просѣваніемъ. Просто сядьте и весь разсказъ сначала перепишите, критикуя сами себя, и тогда дайте мнѣ прочесть».
Вотъ эти «сцены», о которыхъ говоритъ Толстой.
«Крайняя худощавость старушки, рѣзко обозначенная узкимъ, вопреки тогдашней модѣ, платьемъ, эти конвульсивно сцѣпившіяся на колѣняхъ руки, эти туго прижатые къ тѣлу локти, эта напряженная неподвижность всей фигуры и тускло-сѣрыхъ глазъ ясно говорили: что жъ, что я такъ широко разсѣлась, нельзя-ли мнѣ какъ-нибудь подобраться, втянуться внутрь; зачѣмъ я здѣсь, и зачѣмъ я вообще гдѣ-нибудь?»
«Дѣвушкѣ было на видъ отъ 14 до 15 лѣтъ. Она была еще совершенное дитя, но какое чистое, безыскусственніое и граціозное дитя! Какъ шло это бѣлое кисейное платье безъ всякихъ украшеній, кромѣ пояса, къ дѣвственному очерку ея лица и шеи! Тонкія, на концахъ загнутыя кверху и густыя стрѣлки рѣсницъ придавали своею тѣнью глазамъ ея таинственную глубину. Всю головку дѣвушки окружалъ какой-то свѣтящійся нимбъ, и мнѣ никогда не случалось видѣть такого живого воплощенія перуджиновскаго идеала».}.
Въ 1874 году, въ «Русскомъ Вѣстникѣ» (№ 4) появился коротенькій разсказъ «Не тѣ». Это — эпизодъ, вошедшій позже почти цѣликомъ въ «Ранніе годы моей жизни». Фетъ вспоминаетъ высочайшій смотръ въ концѣ сороковыхъ годовъ въ Елисаветградѣ, — когда по командѣ: «линейные унтеръ-офицеры къ государю императору», Фетъ по должности адъютанта со своими унтеръ-офицерами подскакалъ къ Николаю Павловичу и услышалъ отъ него отвѣтъ: «не тѣ! На свои мѣста».
Оба эти разсказа изъ военной жизни наименѣе интересны: сухое изложеніе фактовъ не освѣщено въ нихъ оригинально-фетовекими теоріями.
«Кактусъ», напечатанный въ «Русскомъ Вѣстникѣ» 1881 года (№ 11), можно назвать лучшимъ разсказомъ шестидесятилѣтняго уже поэта. Въ «Каленикѣ» Фетъ инстинктивное чутье противополагаетъ убѣжденію, въ «Кактусѣ» онъ музыку сближаетъ съ любовью. Самое опредѣленіе любви высказывается такъ: «Не стѣсняясь никакими въ мірѣ книжками, скажу вамъ: любовь — это самый непроизвольный, а потому самый искренній и обширный діапазонъ жизненныхъ силъ индивидуума, начиная отъ васъ и до этого кактуса, который теперь въ этомъ діапазонѣ. — Если искусство вообще недалеко отъ любви (эроса), то музыка, какъ самое между искусствами непосредственное, къ ней всѣхъ ближе». Начало «Кактуса» настолько характерно для Фета, до того выставляетъ напоказъ существеннѣйшія стороны его прозы, что можетъ считаться ея удачнѣйшимъ образцомъ:
«Несмотря на ясный іюльскій день и сѣнной запахъ со окошеннаго луга, я, принимая хининъ, боялся обѣдать въ цвѣтникѣ подъ елками, — и накрыли въ столовой. Кромѣ трехъ человѣкъ небольшой семьи, за столомъ сидѣлъ молодой мой пріятель Ивановъ, страстный любитель цвѣтовъ и растеній, да очень молодая гостья.
Еще утромъ, проходя чрезъ билліардную, я замѣтилъ, что единственный бутонъ бѣлаго кактуса (cactus grandiflora), цвѣтущаго разъ въ годъ, готовится къ расцвѣту.
— Сегодня въ шесть часовъ вечера, сказалъ я домашнимъ, нашъ кактусъ начнетъ распускаться. Если мы хотимъ наблюдать за его расцвѣтомъ, кончающимся увязаніемъ пополуночи, то надо его внести въ столовую.
При концѣ обѣда часы стали звонко выбивать шесть и, словно вторя дрожанію колокольчика, золотистые концы наружныхъ лепестковъ бутона начали тоже вздрагивать, привлекая наше вниманіе».
Здѣсь все: и постоянное у Фета обиліе вводныхъ и придаточныхъ предложеній, и постоянныя дѣепричастія, создающія расплывчатость формы (всѣ періоды оканчиваются удареніемъ на предпослѣднемъ слогѣ, по тоже очень характерно для прозы Фета). До чего робко въ своихъ описаніяхъ Фетъ слѣдуетъ дѣйствительности, не умѣя и словно боясь разсказать что-нибудь придуманное, не бывшее на самомъ дѣлѣ. Въ цвѣтникѣ его имѣнія Воробьевки точно посажены ежи; семья его состояла изъ трехъ человѣкъ: его самого, жены и племянника Борисова; даже Ивановъ и молодая гостья не сочинены: это управляющій имѣніями Фета А. И. Іостъ и племянница жены поэта, г-жа Боткина {Самый расцвѣтъ кактуса описывается такъ:
«Скоро раздалась цыганскія мелодіи, которыхъ власть надо мною всесильна. Вниманіе всѣхъ было обращено на кактусъ. Его золотистые лепестки, вздрагивая то тамъ, то сямъ, начинали принимать видъ лучей, въ центрѣ которыхъ бѣлая туника все шире раздвигала свои складки. Въ комнатѣ послышался запахъ ванили. Кактусъ завладѣвалъ нашимъ вниманіемъ, словно вынуждая насъ участвовать въ своемъ безмолвномъ торжествѣ, а цыганскія пѣсни капризными вздохами врывались въ нашу тишину.
Боже! думалось мнѣ, какая томительная жажда беззавѣтной преданности, безпредѣльной ласки слышится въ этихъ тоскующихъ напѣвахъ. Тоска вообще чувство мучительное; почему же именно эта тоска дышитъ такимъ счастіемъ? Эти звуки не приносятъ ни представленій, ни понятій; на ихъ трепетныхъ крыльяхъ несутся живыя идеи. И что, по правдѣ, даютъ намъ наши представленія и понятія? Одну враждебную погоню за неуловимою истиной. Развѣ самое твердое астрономическое понятіе о неизмѣнности луннаго діаметра можетъ заставить меня не видать, что луна разрослась на востокѣ? Развѣ философія, убѣждая меня, что міръ только зло или только добро, или ни то, ни другое, властно заставить меня не содрагаться отъ прикосновенія безвреднаго, но гадкаго насѣкомаго или пресмыкающагося, или не слыхать этихъ зовущихъ звуковъ и этого нѣжнаго аромата? Кто жаждетъ истины, ищи ее у художниковъ. Поэтъ говоритъ:
Благоговѣя богомольно
Передъ святыней красоты.
Другой высказываетъ то же словами:
Не кончивъ молитвы,
На звукъ тотъ отвѣчу
И брошусь изъ битвы
Ему я навстрѣчу.
Этому, по крайней мѣрѣ, вѣрили въ сороковыхъ годахъ. Эти вѣрованія были общимъ достояніемъ.}.
Затѣмъ Фетъ разсказываетъ случай, бывшій съ нимъ около 1855 года, когда его другъ, извѣстный критикъ и поэтъ Аполлонъ Григорьевъ, ѣздилъ съ нимъ слушать пѣніе московской цыганки Стеши. Неутѣшно тоскуя по возлюбленномъ, цыганка въ пѣніи выразила всю охватившую ее безнадежную страсть. Такъ Фетъ сближаетъ музыку съ любовью, утверждая, что Стеша „не могла бы пѣть такъ, не любя“.
Склонность Фета описывать все, кажущееся лишнимъ и неидущимъ къ дѣлу, особенно замѣтна въ послѣднемъ разсказѣ его „Внѣ моды“ („Нива“ 1889 года № 1). Трудно даже назвать этотъ кусокъ прозы разсказомъ: это простое описаніе того, какъ Аѳанасій Аѳанасьевичъ и Марія Петровна Шеншины (въ разсказѣ — старосвѣтскіе помѣщики Аѳанасій Ивановичъ и Пульхерія Ивановна) ѣдутъ на своихъ лошадяхъ изъ Воробьевки въ Орелъ и по дорогѣ ночуютъ въ Минскѣ. Здѣсь цѣнны интересныя разсужденія и мысли Фета, въ самомъ же началѣ онъ описываетъ собственную наружность и привычки[3].
Вотъ и все прозаическое наслѣдство, оставленное намъ Фетомъ. Какъ ни безыскусственны эти эпическія дерзновенія великаго лирика, какъ ни наивно ихъ построеніе, безкостное, лишенное опредѣленной мѣры и формы, въ нихъ нельзя не цѣнить самобытной, присущей одному только Фету особенности мышленія, сложившейся на его долгую и прекрасную жизнь. Когда схлынетъ грязная волна современной пошлости, и Фета будутъ изучать, какъ теперь начинаютъ изучать Пушкина, къ разсказамъ его вернутся, будутъ искать въ нихъ вѣрныхъ путей къ пониманію не только творчества, но и личности геніальнаго человѣка, неразрывно связаннаго со своей эпохой. Въ заключеніе приведемъ нѣсколько образовъ и уподобленій, наиболѣе ярко оттѣняющихъ художественную манеру Фета въ прозѣ.
„Тучи, заволакивая горизонтъ, темнымъ полушаромъ быстро надвигались на еще мерцающій вечеръ, какъ черный наличникъ опускается на свѣжее лицо молодого вина“ (Каленикъ).
„Свои любимыя“ слова: „Боже мой! Боже мой! ахъ, какая каналья!“ онъ произноситъ такимъ гортаннымъ голосомъ, какъ будто щелкаетъ большой грецкій орѣхъ» («Семейство Гольцъ»).
«Аполлонъ Григорьевъ собственно не пѣлъ, а какъ бы пунктиромъ обозначалъ музыкальный контуръ піэсы» («Кактусъ»).
«Оба голубя, распушившись, представляли два небольшихъ шара на коралловыхъ ножкахъ» («Внѣ моды»).
Чисто-фетовскія слова: ристаніе, чреда, подсильный, насмѣливаться, пекучка (въ смыслѣ полуденной жары).
Таковъ прозаическій стиль Фета, единственный, ни на чей не похожій, — можно узнать его съ первыхъ словъ. Сверстникъ и близкій пріятель Тургенева и Толстого, Фетъ ничего отъ нихъ не заимствовалъ и ни въ чемъ имъ не подражалъ. Онъ и тутъ своеобразенъ, какъ своеобразны его поэзія и жизнь.
- ↑ А. Фетъ. Мои воспоминанія. 1848—1889. Часть 1, стр. 7. Москва, 1890.
- ↑ «Каленикъ» напечатавъ съ посвященіемъ: «И. П. Борисову». Иванъ Петровичъ Борисовъ (ум. 1871 г.), родственникъ и близкій другъ Фета, былъ, женатъ на сестрѣ его Надеждѣ Аѳанасьевнѣ и имѣлъ сына, Петра (Петя Борисовъ, любимый племянникъ Фета; ему посвященъ переводъ 1-й части «Фауста»), въ концѣ восьмидесятыхъ годовъ умершаго въ домѣ умалишенныхъ. По поводу «Каленика» И. П. Борисовъ 3 іюня 1854 г. писалъ Фету изъ лагеря на Ценисъ-Цхадѣ: «Я люблю безгранично предаваться прошлому, когда въ немъ видится твоя физика».
- ↑ „Въ глубинѣ коляски сидѣлъ, въ далеко не щегольской сѣрой шляпѣ съ широкими полями и въ свѣтлосѣрой накидкѣ, старикъ лѣтъ шестидесяти. — Сѣдая окладистая борода его совершенно сливалась съ остальнымъ нарядомъ и только темнѣющіе усы и брови указывали, что когда-то онъ былъ темнорусый. Сильно подпудренныя пылью, ничѣмъ не выдающіяся черты его лица выражали усталость и апатію, а небольшіе каріе глаза равнодушно смотрѣли на откидывающійся въ обѣ стороны вѣеръ зеленѣющихъ хлѣбныхъ затоновъ. Тонкій наблюдатель могъ бы разсмотрѣть въ этихъ усталыхъ глазахъ нѣкоторую вдумчивость и проблески нетерпѣнія“.