Часу въ одиннадцатомъ утра, въ квартирѣ учителя гимназiи, Николая Эрастовича Бокринскаго, происходила страшная суматоха. Молоденькая жена учителя, Лизавета Платоновна, затѣяла увеселительную поездку въ монастырскую рощу, вѣрстахъ въ 5 отъ города, и, какъ всегда бываетъ въ подобныхъ случаяхъ, въ день, назначенный для прогулки, ничто не клеилось. Погода обнаруживала явное намѣренiе испортиться, и по небу ползли отвратительныя сѣрыя облака, а съ запада дулъ влажный порывистый вѣтеръ; одна изъ приглашенныхъ, классная дама, прислала сказать, что у нея ужаснѣйшiй флюсъ; офицеръ мѣстнаго полка отказывался участвовать въ пикникѣ, потому что въ Семейномъ саду сегодня давались Корневильскiе колокола съ Запольской въ роли Серполеты; платье, которое Лизавета Платоновна собиралась надѣть, оказывалосъ дурно выглаженнымъ, мороженое не замерзало, телятина не дожарилась и т. д., и т. д. Въ виду такого неблагопрiятнаго для пикника стеченiя обстоятельствъ, Лизавета Платоновна съ самаго утра была не въ духѣ и смотрела на жизнь чрезвычайно мрачно... Впрочемъ, мы должны еще прибавить, что кромй всѣхъ этихъ мелкихъ, но досадныхъ непрiятностей въ родѣ несвоевременнаго флюса классной дамы и недожаренной телятины, у Лизаветы Платоновны была еще одна причина сердиться на весъ Божiй мipъ, и причина для всякой замужней женщины весьма серьезная. Давно, давно уже она была недовольна супругомъ своiмъ, Николаемъ Эрастовичемъ, и если говорить правду, то и пикникъ то даже затѣяла ему на зло.
Николай Эрастовичъ былъ человѣкъ весьма добрый и неглупый, но черезчуръ серьезный и, что называется, неповоротливый. Такимъ людямъ редко везетъ въ жизни; они совершенно не имѣютъ понятия о томъ, что значитъ „приспособляться“ и поэтому всегда остаются въ последнихъ рядахъ, несмотря на всѣ свои таланты и способности. Таковъ былъ и Николай Эрастовичъ. Въ университетѣ онъ много и серьезно работалъ; его сочиненiя по исторiи заслужили всеобщее одобренiе и награждались на актахъ золотыми медалями; профессора при встрѣчахъ охотно бесѣдовали съ „много обѣщающимъ“ студентомъ, но все это нисколько не помѣшало „много обѣщающему“ удовольствоваться скромной ролью преподавателя въ захолустной гимназiи, между темъ какъ менѣе его талантливые, но болѣе зоркiе товарищи были оставлены при университетѣ, и въ будущемъ имъ улыбалась профессорская кафедра. А почему такъ случилось? Потому что Бѣлокринскiй во время не сдѣлалъ визита кому следуетъ, оставался въ тѣни, когда нужно было выставиться впередъ, чтобы замѣтили, а въ некоторыхъ случаяхъ такъ даже прямо взять да и напомнить о себѣ, что вотъ, молъ, такъ и такъ, существуетъ на свѣтѣ такой-то и такой-то... Несовременный человѣкъ былъ Николай Эрастовичъ! По той же своей фатальной неповоротливости онъ, прослуживши въ гимназiи около 10 лѣтъ и работая, какъ волъ, до сихъ поръ оставался только учителемъ, тогда какъ многiе изъ его сослуживцевъ давно уже были инспекторами. Впрочемъ Николая Эрастовича его status quo нисколько не огорчало, и онъ вполнѣ былъ доволенъ своей участью. Отработавъ положенное число часовъ въ гимназiи, онъ возвращался въ свой кабинетъ и погружался въ книги и полуистлѣвшiя, источенныя крысами и червями, грамоты мѣстнаго архива, откуда онъ по крупицѣ извлекалъ матеpiалы для своихъ моноrpaфiй и историческихъ характеристикъ, печатавшихся въ журналахъ подъ скромнымъ псевдонимомъ Кринскаго и обратившихъ на себя вниманiе читающей публики. И тутъ, въ тишинѣ кабинета, пропитаннаго архивной пылью, окруженный вызванными имъ призраками прошлыхъ лѣтъ, охваченный лихорадочной дрожью творчества, Николай Эрастовичъ забывалъ обо всѣмъ... Жизнь шла мимо него, и онъ былъ страшно далекъ отъ жизни. Высокiй, неуклюжiй, разсѣянный, съ растеряннымъ взглядомъ близорукихъ глазъ, онъ производилъ странное впечатлѣнiе, когда появлялся въ обществѣ. Казалось, что передъ вами стоить человѣкъ другаго мipa, — такъ чужды и непонятны были для него обыденные мелочные интересы захолустной жизни. Онъ ничего не зналъ о томъ, что Иванъ Ивановичъ переводится на другое мѣсто, а Петръ Петровичъ собирается жениться; не имѣлъ понятiя о порядкѣ проiзводствъ, наградъ и повышенiй, не игралъ въ винтъ и въ стуколку, не умѣлъ разсказать при случаѣ какого нибудь веселенькаго анекдотца и совершенно не въ состоянiи былъ помочь ближнему полезнымъ житейскимъ совѣтомъ. Въ головѣ его величавой чередою проходили суровыя тѣни древнихъ русичей, гремѣлъ тяжелый молотъ Олега, прибившаго свой щитъ къ воротамъ Царяграда, гудѣли новгородскiе колокола и отголоски бурнаго вѣча, неслись освѣщенныя заревомъ пожаровъ дикiя полчища половецкiя, стонала Ярославна на стѣнахъ Путивля-города, и всѣ эти яркiе образы, звуки и картины облитой Кровью и закованной въ желѣзо старины заслоняли предъ нимъ пестренькую, но довольно тусклую и медленно ползущую мимо него дѣйствительность. Часто случалось, что Николай Эрастовичъ, находясь въ многочисленномъ обществѣ не отвѣчалъ на вопросы, а если и отвѣчалъ, то тогда, когда отъ него уже перестали ждать отвѣта; на званый вечеръ являлся въ домашнемъ костюмѣ, а изъ гимназiи не разъ возвращался въ чужой фуражкѣ и въ чужихъ колошахъ. Присмотрѣвшись къ нему, провинцiальное общество окрестило его „чудакомъ“ и, найдя, что „чудакъ“ совершенно не интересенъ, оставило его въ покоѣ. Николай Эрастовичъ этого даже и не замѣтилъ и продолжалъ жить своей особой кабинетной жизнью. Никто ему не мѣшалъ; ни друзей, ни враговъ у него не было. Онъ не „интриганилъ“, не завидовалъ, никому не подставлялъ ножки, въ жизнь свою ни разу не поставилъ двойки ученику и готовъ былъ на всякую услугу, на всякую помощь, когда къ нему обращались. Все это были такiя качества, которыя не вызывают въ людяхъ никакихъ бурныхъ и сильныхъ чувствъ. Ненавидятъ и любятъ только людей или очень несчастныхъ или очень счастливыхъ, а Николай Эрастовичъ былъ ни тѣмъ ни другимъ. Правда, сослуживцы Николая Эрастовича очень цѣнили въ немъ его добродушiе, но это нисколько не мѣшало имъ открыто подсмѣиваться надъ своимъ товарищемъ-чудакомъ, а некоторые, не очень совѣстливые, даже не прочь были устроить ему какую нибудь каверзу, въ особенности если это было выгодно. Такъ ужъ скверно устроенъ человѣкъ: передъ кнутомъ и нахальной грубостью онъ пресмыкается и благоговѣетъ, а передъ великодушiемъ и деликатностью непремѣнно будетъ ломаться и важничать, да еще, чего добраго, и въ физiономiю великодушiю этому наплюетъ.
Лизавета Платоновна представляла полную противоположность Николаю Эрастовичу. Она была моложе его на 10 лѣтъ, ей еще не было и 20, — и считалась въ городѣ одной изъ первыхъ красавицъ. Поженились они всего три года тому назадъ, вскорѣ по окончанiи ею гимназическаго курса, а знакомство ихъ началось, когда Лиза еще въ коричневомъ платьицѣ и черномъ фартучкѣ сидѣла на школьной скамьѣ. Николай Эрастовичъ преподавалъ въ ихъ классѣ исторiю, и Лиза, вмѣстѣ съ подругами, жестоко подсмѣивалась надъ неуклюжимъ учителемъ, котораго шалуньи прозвали „Моржемъ“. И „Моржъ“ былъ для нихъ предметомъ неистощимыхъ насмѣшекъ и проказъ. То онѣ возьмутъ и спрячутъ его фуражку и, притаившись гдѣ нибудь въ уголку, наблюдаютъ, какъ учитель съ растеряннымъ видомъ бродитъ по корридору, безпомощно разводя руками, то насыпятъ въ чернильницу песку и, едва сдерживаясь отъ смѣха, выжидаютъ, когда „Моржъ“ начнетъ ставить отмѣтки сухимъ перомъ, то, воспользовавшись его разсѣянностью, увѣрятъ его, что онъ вовсе не задавалъ имъ урока, а обѣщалъ читать... Но, несмотря на эти продѣлки, дѣвочки втайнѣ очень интересовались учителемъ, заслушивались его лекцiй и наперерывъ другъ передъ другомъ старались отличиться. Лиза училась лучше всѣхъ, и Николай Эрастовичъ невольно обратилъ вниманiе на эту стройненькую, подвижную, красивую дѣвушку съ длинными русыми косами и яркими сѣрыми глазами, бойко выглядывавшими изъ подъ черныхъ бровей. Сначала онъ просто засматривался на нее, когда она, свѣженькая, какъ только что распустившiйся цвѣточекъ, сидѣла передъ нимъ на партѣ, лукаво пересмеиваясь съ подругами, потомъ сталъ задумываться о ней и, наконецъ, влюбился — влюбился въ первый разъ въ своей жизни и до того крѣпко, что на время позабылъ даже о древнихъ грамотахъ. Любовь эта сдѣлалась для него настоящимъ мученьемъ. Разсѣянность его еще болѣе увеличилась, и онъ еще чаще сталъ попадать съ нею въ смѣшныя положенiя. Вызывая Лизу, онъ краснѣлъ, терялся и совершенно забывалъ, о чемь хотѣлъ ее спросить; безпрестанно обливалъ журналъ и свои колѣни чернилами, ронялъ книги на полъ, перевиралъ слова и вообще велъ себя, къ величайшему удовольствiю гимназистокъ, самымъ невозможнымъ образомъ. Дѣло кончилосъ тѣмъ, что какъ только Лиза сдала послѣднiй выпускной экзаменъ, Николай Эрастовичъ поѣхалъ къ роднымъ ея и сдѣлалъ торжественное, по всѣмъ правиламъ приличiй, предложенiе. Приэтомъ не обошлосъ безъ маленькихъ курьезовъ, — Николай Эрастовичъ отдавилъ хвостъ любимому „мамашиному“ мопсу, прожегъ папиросой „папашино“ кресло, уронилъ вазу съ вареньемъ на колѣни „тетенькѣ“, но тѣмъ не менѣе предложенiе было принято, и Лиза, къ величайшему негодованiю своихъ подрутъ, поклявшихся другъ другу въ вѣчномъ дѣвствѣ и втайнѣ ей завидовавшихъ, превратилась въ мадамъ Бѣлокринскую.
Какъ это случилось, Лизавета Платоновна до сихъ поръ понять не можетъ, но тогда ей казалось, что она влюблена въ „Моржика“ до смерти и жить безъ него не можетъ. Притомъ „Моржикъ“ первое время послѣ свадьбы былъ ужасно милъ. Онъ возилъ жену въ Москву, путешествовалъ съ нею по музеямъ и картиннымъ галлереямъ, показывалъ ей Ермолову въ „Орлеанской Дѣвѣ“ и Θедотову въ „Грозѣ“, читалъ съ нею Шекспира, Шиллера и Гёте и ни на шагъ не отходилъ отъ своего „Лизочка“. Но когда первый любовный пылъ прошелъ, Николая Эрастовича снова потянуло въ кабинетъ, къ рукописямъ, книгамъ и творческимъ грезамъ. Лиза, считавшая мужа „ужасно“ ученымъ и съ благоговѣнiемъ смотрѣвшая на запыленный хламъ, наполнявшiй его комнату, не мѣшала ему работать и принялась за хозяйство. Роль полновластной хозяйки въ „собственномъ“ домѣ сначала очень забавляла ее: по цѣлымъ днямъ она, надѣвъ изящный фартучекъ, возилась въ кухнѣ, въ кладовой, въ шкафахъ, мыла, вытирала, подметала, стряпала — преимущественно пирожныя, а по вечерамъ съ важнымъ видомъ записывала расходъ въ огромную разлинованную книгу. Вычитавъ гдѣ-то мудрое изрѣченiе, что „дорога къ мужскому сердцу лежитъ черезъ желудокъ“, она кормила Николая Эрастовича на убой и измучила свою кухарку, заказывая ей самый необыкновенныя и аппетитныя кушанья. Разумется, кушанья эти часто оказывались пригорѣлыми, а въ приходорасходной книгѣ каждый мѣсяцъ получался дефицитъ, но Лизу это нисколько не смущало, и она продолжала разыгрывать изъ себя заботливую жену и рачительную хозяйку.
Но прошло время, и кухонная жизнь стала ей надоѣдать. Лиза заскучала. Въ ней бродили еще юношескiе порывы и стремленiя, а между темъ жизнь ея складывалась въ узенькiя рамки. „Неужели все кончено для меня? И ничего больше не будетъ?“ спрашивала себя Лиза въ минуты раздумья и приэтомъ ей становилосъ жутко и скучно. Какъ капризный ребенокъ бѣжала она къ „Моржику“ и спрашивала его: „Что мнѣ дѣлать? Я скучаю“... а „Моржикъ“ растерянно смотрѣлъ на нее и, какъ всегда, когда его внезапно отрывали отъ работы, не сразу могъ понять, чего отъ него добиваются. А когда онъ приходилъ въ себя и начиналъ кое что понимать, Лиза, разсердившись на его молчанiе, убѣгала и нисколько дней послѣ того просиживала въ своей комнатѣ обиженная, молчаливая и задумчивая...
Если бы у нея въ это время родился ребенокъ, она, можетъ быть, успокоилась бы, какъ успокоиваются многiя, но дѣтей не было, и жизнь проходила праздно и безсмысленно. Времени было пропасть, а пополнить его было нечѣмъ. Кухня? Хозяйство? Но это уже испробовано, да и притомъ что дѣлать въ кухнѣ и по хозяйству, когда есть кухарка и горничная, которыя умѣютъ справляться со всѣмъ этимъ гораздо лучше и экономнѣе. И развѣ на свѣтѣ нѣтъ ничего уже, кромѣ желудочныхъ интересовъ и заботъ?
Такъ раздумывала Лиза, и въ головѣ ея смутно рѣяли какiя то мечты, планы, надежды...
Она попробовала веселиться, накупила нарядовъ, стала выѣзжать въ клубъ, на вечера, заводила новыя знакомства, приглашала къ себѣ гостей, но после двухъ-трехъ недѣль такой суеты, шума и безцѣльной толкотни ей все надоѣло и становилосъ еще скучнѣе. Лиза съ отвращенiемъ сбрасывала съ себя наряды, приказывала никого не принимать и запиралась въ своей комнатѣ. Въ домѣ водворялась тишина, прислуга ходила на цыпочкахь, маятникъ столовыхъ часовъ уныло отчеканивалъ свою надоѣдливую пѣсенку, а Лиза, небрежно одѣтая, непричесанная, сидѣла съ ногами на диванѣ и думала про себя одну и ту же думу: „Что мнѣ дѣлать? И отчего такъ скучно? Кажется, все есть, ничего не надо, и Моржикъ меня любитъ, и я его тоже, и все мнѣ завидуютъ, а вотъ скучно же... И неужели всю жизнь такъ?..“
Надвигались сумерки, городской шумъ затихалъ, на улицахъ зажигались фонари, бросая на стѣны и потолокъ дрожащiя желтыя полосы, а Лиза все сидѣла на диванѣ, поджавъ ноги, съ закрытыми глазами, и ей на яву снились чудные сны... И когда горничная, Маша, приходила звать ее чай пить, она въ испугѣ вскакивала, протирала глаза и долго не могла понять, гдѣ она и что съ нею.
Лиза полюбила эти опасные, таинственные вечернiе часы съ ихъ призрачнымъ сумракомъ, наполненнымъ легкими безформенными тѣнями, съ ихъ напряженной тишиною, среди которой кажется творится, что то чудесное, съ ихъ неопредѣленными шорохами и мельканьями, навѣвающими сладкую дремоту. Полюбила она и свои грезы. Онѣ волновали ее, переносили въ новый мipъ и заставляли забывать пустоту и скуку жизни.
Вотъ снится Лизѣ театральная зала, залитая свѣтомъ. Огромная люстра сверкаетъ, какъ колоссальный бриллiанть; пунцовый бархать ложъ блестить на огнѣ, стѣны дрожатъ отъ гула тысячн голосовъ. И вся эта возбужденная, пестрая толпа собралась для нея... Она — знаменитая актриса... какъ Ермолова... Нѣтъ! лучше Ермоловой, лучше Сары Бернаръ — лучше всѣхъ... Она играетъ леди Макбетъ... или Порцiю въ Венецiанскомъ купцѣ, — ей вообще больше нравятся рѣшительныя, мужественныя, энергичныя женщины. Жаль, что нѣтъ такой драмы, гдѣ изображалась бы, иапримѣръ, Шарлотта Кордэ или M-me Rolandl — она сыграла бы ихъ. Но все равно, пусть будетъ хоть леди Макбетъ... Вотъ поднимается занавѣсъ, она выходитъ... На ней платье изъ золотой парчи, сверкающей, какъ чешуя змѣи; движенiя ея плавны и вкрадчивы, но голова гордо приподнята, словно чувствуетъ уже на себѣ королевскую корону, а въ глазахъ горитъ мрачный огонь.
Гламисъ и Кавдоръ! Королемъ ты будешь!..
Говоритъ она, и вся зала замирает въ безмолвiи.
Спѣши сюда! Въ твой слухъ пролью я смѣлость
Моей души, и бодрыми словами
Заставлю взять златой вѣнецъ...
Сюда, сюда, о демоны убiйства
И въ женскiй духъ мой влеѣте лютость звѣря.
Сгустите кровь мою и преградите
Путь сожалѣнiя къ моей груди...
Голосъ ея властительно гремитъ по залѣ; зрители трепещутъ отъ ужаса и восторга, не смѣя перевести дыханiя... А потомъ... потомъ цѣлая буря рукоплесканiй, громъ восторженныхъ кликовъ, потоки цвѣтовъ — и ее на рукахъ выносятъ изь театра...
— Барыня, баринъ чай въ столовой кушаютъ, — докладываетъ прозаическая Маша, уже десять разь подогрѣвавшая самоваръ и соскучившаяся возиться съ нимъ.
Лиза, какъ во снѣ, идетъ въ столовую, наливаетъ чай въ сахарницу, роняетъ на полъ ложечки, разбиваетъ стаканъ и, окончивъ все это, спѣшитъ опять къ се6ѣ въ комнату, къ прерваннымъ мечтамъ.
Эти мечты о театрѣ и о славѣ генiальной артистки долго занимали Лизу, и она рѣшилась даже попробовать свои силы на подмосткахъ, принявъ участiе въ любительскихъ спектакляхъ. Но дальше субретокъ, да и то плохихъ, Лиза не пошла и, разочаровавшись въ своей генiальности, бросила сцѣну. Тогда мечты ея приняли другое направленiе. Поперемѣнно воображала она себя то сестрой милосердiя, совершающей неслыханные подвиги человѣколюбiя въ пылу и грохотѣ битвы, то героиней, спасающей родину отъ непрiятелей, то рсволюцiонеркой, то миссiонеркой, просвѣщающей Дагомейцевъ и открывающей новыя страны... невозможно перечислить всѣхъ призраковъ и картинъ, которыя рождались одни за другими въ ея скучающемъ, праздномъ мозгу и исчезали потомъ безслѣдно, оставляя послѣ себя полное умственное разслабленiе и грызущее недовольство жизнью. По нагурѣ Лиза была очень жива и дѣятельна, и мечты не могли ее удовлетворять, какъ удовлетворяютъ онѣ другихъ праздныхъ, обезпеченныхъ и полуобразованныхъ женщинъ ея круга. Да и тѣ не всегда успокаиваются на чтенiи романовъ и безформенныхъ мечтанiяхъ; жажда жизни, распаленная воображенiемь, неудержимо влечетъ ихъ на поиски развлеченiй, могущихъ хоть сколько нибудь наполнить и скрасить пустоту и безцвѣтность ихъ существованiя. Однѣ, за неимѣнiемъ своiхъ собственныхъ интересовъ, начннаютъ жить чужими, ударяются въ злостныя сплетни и превращаются въ извѣстныхь всѣмъ провинцiальныхъ фурiй, о которыхъ говорятъ: „съ потрохами съѣстъ!“ — другiя пускаются въ самыя пошлыя и вульгарныя любовныя приключенiя, обманываютъ мужей и сами обманываются, не вынося изъ этого ничего, кромѣ стыда, отвращенiя и опять таки скуки; третьи становятся ханжами и чѣрствѣютъ сердцемъ и душою въ безсмысленномъ и безцѣльномъ исполненiи внѣшнихъ религiозныхъ обрядностей...
Да, не весела жизнь русской средней женщины! До замужества она — бутончикъ, котораго кое чему учатъ для того, чтобы потомъ все позабыть какъ можно скорѣе, и предъ которымъ, весъ мiръ выворачиваютъ наизнанку, точно „бутончику“ предстоитъ обитать въ „эфирѣ неба голубомъ“; послѣ замужества бутончикъ превращается или въ игрушечку или въ кухарку и изъ небесныхъ сферъ попадаетъ сразу въ самую глубь житейскаго омута. Вотъ тутъ то и начинается драма... или комедiя, смотря по характеру дѣйствующихъ лицъ. Самая счастливая доля выпадаетъ недалекимъ, пустенькимъ или пассивнымъ и что называется „коровистымъ“ натурамъ: онѣ скоро примиряются съ своей судьбой и, если мужъ много получаетъ, ѣды вволю, нарядами не стѣсняютъ, то весъ свой вѣкъ проводятъ отлично, въ какомъ то сладкомъ полуснѣ. Женщинамъ подвижнымъ, дѣятельнымъ, съ пылкимъ темпераментомъ, съ живымъ умомъ приходится не такъ легко. Немногимъ изъ этихъ удается сбросить съ себя иго пошлости и устроить свою жизнь по человѣчески, но чего это стоитъ — лучше не говорить... „За человека страшно“. Другiя, тѣ, которымъ приходится вести жестокiй struggl-for-life, или безвременно засыхаютъ, или становятся разбитными бабами, дѣльцами и кулаками въ юбкахъ, но самая печальная судьба ожидаетъ „куколокъ“ и „игрушекъ“ и именно потому, что онѣ обезпечены и имъ изъ-за куска хлеба бороться не нужно, какъ бабѣ-дельцу. ихъ наряжаютъ, кормятъ, развлекаютъ; у нихъ есть все, но нѣтъ дѣла, и даже для собственныхъ дѣтей онѣ совершенно безполезны, — дѣти сданы боннѣ или гувернанткѣ, потому что „такъ нужно“, „такъ принято“, „иначе засмѣютъ“ и т. д. И несчастныя „куколки“, оторванныя отъ дѣтей, не имѣющiя съ мужемъ ничего общаго, кроме спальни, тоскуютъ, мечутся, устраиваютъ глупѣйшiе романы и дѣлаютъ тысячи безумствъ отъ гнетущаго бездѣлья. Мужья обыкновенно ничего этого не замѣчаютъ, потому что заняты своимъ дѣломъ — службой или наживой, — а если замѣчають, то не понимаютъ и приписываютъ все „бабьимъ капризамъ“. „Чего ей надо? Сыта, одѣта, шляпка одна 20 цѣлковыхъ стоитъ, прислуги полонъ домъ... удивительно!“ — и мужъ снова погружается въ службу, въ наживу, въ винтъ, въ приходо-расходную книгу, совершенно не подозрѣвая, что „куколка“ оттого то и съума сходитъ, что у нея „полонъ домъ прислуги“ и „шляпка въ 20 цѣлковыхъ“. Мечется, мечется „куколка“, ѣздитъ отъ скуки къ знаменитымъ докторамъ лечиться отъ воображаемыхъ болѣзней, играетъ въ филантропiю, бросается туда и сюда и, наконецъ, возьметъ да и сбежитъ съ какимъ нибудь „инженеромъ“, замѣнившимъ, въ современной провинцiи традицiоннаго гусара 20-хъ и 40-хъ годовъ...
Лнзѣ Бѣлокринской предстояла такая же участь мечущейся и тоскующей отъ бездѣлья провинцiальной „куколки“. Мечты только раздражили ея мозгъ, и она перестала мечтать. Онѣ были слишкомъ далеки отъ жизни, а ей хотѣлосъ жить, — жить въ дѣйствительности, а не въ воображенiи. Попробовала она читать, но къ чтенiю романовъ у нея охоты не было, а серьезныхъ книгъ „но умела“ читать; думала поѣти къ мужу, разсказать ему обо всѣхъ своихъ терзанiяхъ и просить совѣта — что дѣлать? — но ей стало стыдно, потому что она все еще смотрѣла на него, какъ на своего учителя и боялась, что онъ засмѣется надъ ней и назоветъ ее „глупенькой“... Да вѣдь и было уже это, ходила она къ нему, а онъ даже и разговаривать не сталъ, до того, должно быть, она показалась ему глупой...
И Лиза, дойдя до этой мысли, вдругъ почувствовала страшную злость противъ мужа. Мучительно сознавая его превосходство надъ собою и сохраняя въ душѣ прежнее уваженiе къ нему, какъ къ бывшему учителю и „ужасно“ умному, она въ тоже время старалась уверить себя въ томъ, что онъ не стоитъ ея любви, что онъ, одинъ онъ, виноватъ во всѣмъ и загубилъ ея жизнь. Съ мелочною придирчивостью она отыскивала, въ немъ разные недостатки и то, что прежде ей нравилосъ въ Николаѣ Эрастовичѣ, теперь она находила отвратительнымъ. Она вдругъ замѣтила, что онъ и неуклюжъ, и грубъ, и неряшливъ, и до глупости разсѣянъ; каждое движенiе, каждое слово его раздражало ее, и она еще нарочно разжигала въ себѣ это чувство самыми нелѣпыми предположенiями. Въ концѣ концовъ она рѣшила, что Николай Эрастовичъ даже и не любитъ ее вовсе, а женился на ней просто такъ, потому что надо же жениться когда нибудь. „Да, не любитъ!“ думала Лиза со злостью, прислушиваясь къ скрипу пера и шуршанiю бумагъ въ кабинетѣ Николая Эрастовича, или наблюдая, какъ онъ, усталый и голодный, торопливо ѣстъ за обѣдомъ. „Конечно не любитъ! Ему рѣшительно все равно, что я думаю, что я дѣлаю... Онъ смотритъ на меня просто какъ на вещь какую то... вонъ, сидитъ, и чавкаетъ себѣ, и дѣла ему до меня нѣтъ. Гадкiй, противный Моржъ! И зачѣмъ, зачѣмъ я вышла за него? Что въ немъ хорошаго? Грязный, неряха, вонъ по бородѣ течетъ, на рубашкѣ сальныя кляксы какiя то и сопитъ... фи! Полюби я кого нибудь, онъ даже и ревновать не станетъ, ему все ровно. Ну такъ хорошо же, вотъ возьму, влюблюсъ въ кого нибудь да и брошу его“...
И Лиза при этихь мысляхъ кипитъ, волнуется, чуть не плачетъ отъ досады, а Николай Эрастовичъ, какъ ни въ чемъ не бывало, доканчиваетъ обѣдъ, цѣлуетъ Лизу и, ничего не подозрѣвая, спѣшитъ въ кабинетъ разбирать новую интересную рукопись, доставленную ему изъ Архива. Лиза провожаетъ его глазами, потомъ вскакиваетъ, убѣгаетъ въ свою комнату и заливается слезами.
Впрочемъ Николай Эрастовичъ, не смотря на свою разсѣянность, замѣчалъ иногда, что съ „Лизочкомъ“ творится что то неладное, и съ неуклюжею ласковостью спрашивалъ: „что съ тобою, Лизокъ?“ — „Ничего!“ угрюмо отвѣчала „Лизокъ“, а сама думала въ это время, едва удерживаясь отъ слезъ: „вотъ если еще спроситъ, все скажу,— и какой онъ эгоистъ, и какая я несчастная, и все, все“... Но Николай Эрастовичъ молчалъ, нерѣшительно мялся, съ безпокойствомъ глядѣлъ на жену и, осторожно поцѣловавъ ее, со вздохомъ уходилъ къ себѣ. Сознавая свою неумелость въ обращенiи съ людьми, онъ не рѣшался распрашивать жену о причинѣ ея грусти и боялся оскорбить ее какою нибудь неловкостью, а потомъ, за книгами, онъ какъ то забывалъ о женѣ и всей душою уходилъ въ работу.
Лизочка тосковала, металась, и неудовлетворенность ея росла, переходя въ открытое озлобленiе противъ мужа, котораго не понимала, и который въ свою очередь не понималъ ея.
Незадолго до начала нашего разсказа Лиза познакомилась у своей подруги съ однимъ молодымъ человѣкомъ, прiѣзжимъ изъ Петербурга, котораго ей отрекомендовали какъ талантливаго писателя, Алексѣя Алексѣевича Унжакова. Гдѣ онъ писалъ и чѣмъ заявилъ свою талантливость — для провинцiальныхъ дѣвъ и дамъ было неизвѣстно, но достаточно было одного магическаго слова „писатель“, да еще съ прилагательнымъ „петербургскiй“, чтобы его личность прiобрѣла въ ихъ глазахь особый интересъ и заставила сердца ихъ наполниться сладкимъ трепетомъ. — Унжаковь былъ человѣкъ небольшого роста, съ живыми черными глазками, остренькой бородкой á la Henri IV, съ красными, полными насмѣшливыми губами, по которымъ безпрестанно бродила дерзкая улыбка. Онъ не былъ красивъ, но въ немъ было столько живости, онъ такъ легко и прiятно умѣлъ обо всѣмь говорить и притомъ такъ прекрасно пѣлъ, что рядомъ съ нимъ всѣ мужчины казались просто какими то медвѣдями. Никто изъ нихъ не могъ такъ тонко задѣть, заставить о себѣ думать, возбудить острое любопытство и жажду новыхъ ощущенiй... Мужчинамъ, правда, Унжаковь не понравился, потому что въ первый же вечеръ своего появленiя въ клубе обыгралъ всѣхъ въ винтъ, но дамы... дамы были отъ него въ восторге.
Лизѣ онъ сначала тоже не понравился, и она въ душѣ назвала его „полишинелемъ“. Но во второй разъ онъ заинтересовалъ ее, сказавъ ей какую-то тонкую дерзость, и она стала о немъ думать. Это ее злило, но въ то же время она искала встрѣчи съ Унжаковымъ, и послѣ каждаго разговора съ нимъ уносила въ своей душѣ странное безпокойство и ожиданiе... Разумѣется, еслибы умъ ея былъ занятъ, ничего этого не было бы, и встрѣча съ Унжаковымъ была бы забыта, какъ забываются тысячи нодобныхъ встрѣчъ, но Лиза въ это время металась и искала какого нибудь выхода, и въ скучающей, капризной головкѣ ея замелькали опасныя мечты... Сначала ей захотѣлосъ влюбить Унжакова въ себя и насмѣяться надъ нимъ, но Унжаковъ оставался равнодушнымъ, и тогда она вообразила, что влюблена въ него сама. Начались разныя нелѣпыя выходки; она то кокетничала съ Унжаковымъ и завлекала его, то становилась съ нимъ холодна и рѣзка. Ей чудился уже цѣлый романъ, героиней котораго была она, а героемъ — Унжаковъ; Николаю Эрастовичу также было отведено мѣсто въ этомъ романѣ, — онъ изображалъ въ немъ Отелло, и своей бурной ревностью вносилъ трагическiй элементъ въ розовую пастораль.
А Отелло въ это время сидѣлъ въ своемь кабинетѣ и, ничего не подозрѣвая о романахъ своей жены, виталъ въ мipѣ нолумифическихъ героевъ древней Руси...
Пробило 12 часовъ. Лизавета Платоновна пошла одѣваться для прогулки, хотя никто еще не прiѣзжалъ. Одѣваясь, она безпрестанно глядѣла въ окно, то на небо, то на улицу. Но на улицѣ никого не было, кромѣ оборванной торговки, съ какимъ-то отчаянiмъ кричавшей: „луку зеленаго, луку!“ а по небу все ползли да ползли сѣрыя нахмуренныя тучи, и вмѣсте съ ними росло и раздраженiе въ душѣ Лизаветы Платоновны. — Ну, конечно, никого и не будетъ, и дождь сейчасъ хлынетъ... Ей вѣдь никогда ничего не удается, — ужъ такая она несчастная... И Лизавета Платоновна съ досадой разбрасываетъ платья, ломаетъ красивый черепаховый гребень и чуть не плачетъ.
— Маша! Маша! — кричитъ она, уже совершенно не зная, что ей дѣлать отъ нетерпѣнiя.
Появляется Маша. разодѣтая по праздничному — ее тоже берутъ на пикннкъ. На ней накрахмаленное гремящее платье, волосы напомажены, на головѣ; голубая сѣтка... Лиза смотритъ на нее почти съ ненавистью.
— Куда это вы такъ разрядились? — ядовито говорить она.— На балъ что-ли?
Маша искоса поглядываетъ на свое платье, конфузится и молчитъ.
— Который часъ?
— Двѣнадцать-съ.
— Никого не видать?
— Никого-съ.
— Ступай, — едва сдерживая слезы, говоритъ Лизавета Платоновна.
Ну и отлично, и пусть не прiѣзжаютъ — не надо... Теперь Лизаветѣ Платоновнѣ начинаетъ казаться, что она будетъ очень рада, если этотъ скверный пикникъ не удастся. Но все таки какiе безсовѣстные всѣ! Наобѣщаютъ и потомъ непремѣнно обманутъ. Никому, никому никогда не надо вѣрить! А этотъ противный... лежитъ себѣ въ кабинетѣ и хоть бы что! Ему все равно, хоть она умри сейчасъ. Навѣрное даже еще и не одѣвался...
Лиза представляетъ себѣ нескладную фигуру мужа, его стоптанныя туфли, грязную ночную сорочку, всклокоченные волосы, и ею овладѣваетъ волненiе...
— Маша! Маша!
— Что прикажете?
— Никого нѣтъ?
— Никого-съ!
— А баринъ гдѣ?
— У себя-съ, въ кабинетѣ.
— Что онъ дѣлаетъ?
— Не знаю-съ. Кажется, газету читають.
Изъ кабинета, дѣйствительно, доносится шуршанiе газеты. Лиза встаетъ и съ цѣлымъ адомъ въ душѣ отправляется къ мужу.
Такъ и есть! Лежитъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ ночной сорочкѣ, въ пиджакѣ, залитомъ чернилами, и даже безъ туфель. Противный Моржъ!
— Николай Эрастовичъ! — дрожащимъ голосомъ говорить Лиза, подходя къ дивану.
— А? — отзывается Николай Эрастовичъ, не отрываясь отъ газеты.
Лиза съ отвращенiемъ глядитъ на его большую курчавую голову, на большiя руки, на толстый носъ, и ею вдругъ овладѣваетъ неудержимое желанiе взять и... побить его.
— Что же, вы будетѣ одѣваться когда нибудь или нѣтъ? — спрашиваетъ она, едва сдерживаясь.
— Одѣваться? Зачѣмъ?
— Вы уже позабыли! — ядовито восклицаетъ Лиза.
Моржъ съ недоумѣнiемъ глядитъ на нее своими близорукими глазами.
— Ну да, конечно, забыли! — продолжаетъ Лиза тѣмъ же ядовитымъ тономъ. — Гдѣ же вамъ помнить о такихъ мелочахъ? У васъ въ головѣ такiе важные вопросы...
— Но право, Лизокъ...
„Лизокъ“ — какое пошлое, мѣщанское слово!
— Кажется, еще вчера рѣшено было, что поѣдемъ въ Семибратскiй монастырь...
— Ахъ, да, да, да! — радостно восклицаетъ Николай Эрастовичъ.— Это отлично, отлично...
И, успокоившись, онъ снова углубляется въ газету, торопясь дочитать статью о школьномъ переутомленiи мозга. Это выводить Лизу изъ себя.
— А, можетъ быть, вы и не хотите совсѣмъ ѣхать? Тогда оставаѣтесъ дома... съ своей противной газетой... я поѣду одна...
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ... зачѣмъ же...— съ испугомъ говоритъ Николай Эрастовичъ.— Я сейчасъ, сейчасъ...
— Такъ одѣваѣтесъ же, если ѣхать. Сейчасъ всѣ соберутся, а вы въ такомъ видѣ... Да не забудьте же снять съ себя эту грязную тряпку, а то вы...
Николай Эрастовичъ молча киваетъ головой и очевидно ничего не слышитъ. Слезы подступаютъ къ глазамъ Лизаветы Платоновны... она съ негодованiемъ отворачивается и уходитъ, изо всѣхъ силъ хлопая дверью.
„Вотъ всегда, всегда такъ... Никакого вниманiя, точно я горничная какая-нибудь... Ну хорошо же. — сегодня же все будетъ кончено между нами, отвратительный Моржъ. Сегодня я объяснюсъ съ Унжаковымъ и уѣду отсюда. Милый, милый Унжаковъ... какъ я его люблю... И онъ очевидно меня любитъ, только не смѣетъ признаться. Какъ онъ вчера пожалъ мнѣ руку, когда мы прощались, и такъ многозначительно сказалъ: „до завтра!“ Да, сегодня — роковой день для меня... Мы уѣдемъ съ Унжаковымъ въ Петербурга, — съ этимъ я разведусь. Мы обвѣнчаемся, наймемъ себѣ маленькую квартирку. У насъ будутъ собираться всѣ знаменитые писатели. По вечерамъ я буду ѣздить въ оперу, въ театръ, а утромъ — работать. Я начну писать романъ изъ своей жизни. Его напечатаютъ въ лучшемъ журналѣ, будутъ хвалить... Вдругъ я встрѣчаю на улицѣ этого... Онъ худой такой, блѣдный, жалкiй. Увидѣлъ меня и... заплакалъ. Сталъ цѣловать мои руки и говорить: „жизнь моя безъ тебя разбита... вѣрнись ко мнѣ“... А я говорю: „нѣтъ, поздно! Вы не оцѣнили меня, вы смотрели на меня, какъ на глупую дѣвочку,— но вы ошибались“... А онъ...
— Барыня!
— Что такое?
— Куда прикажетѣ стаканы класть, въ большую корзинку или...
— Ахъ, убираѣтесъ вы отъ меня пожалуйста... Кладите куда хотите, мнѣ все равно...
„Какая глупая эта Маша! Она просто нарочно меня злитъ. Да, такъ о чемъ же я думала? Объ Унжаковѣ... Ахъ, до чего я его люблю... Но интересно, какъ это все произойдетъ сегодня... Мы пойдемъ гулять къ кресту. Я буду грустна, онъ замѣтитъ это и спросить меня такъ нѣжно; „что это съ вами?“ А я разрыдаюсъ и... Нѣтъ, лучше онъ пусть будетъ грустный, а его спрошу: отчего это? А онъ возьметъ меня за руку и такъ тихо, печально скажетъ: „Лизавета Платоновна“...
— Барыня!
— Боже ты мой, — опять! Ну что такое еще? Что, что?
— Самоваръ въ большую корзинку не умещается,— объявляетъ оробѣвшая Маша.— Придется его въ мѣшокъ...
— Ну и укладываѣте въ мѣшокъ и сами туда полезаѣте и дѣлаѣте, что хотите, и убираѣтесь, не приставаѣте ко мнѣ больше...
Лиза въ бѣшенствѣ бросается къ дверямъ и запираетъ ихъ на крючокъ. Боже мой, какъ все гадко и мерзко на свѣтѣ! И дождь, кажется, уже прошелъ, и никого нѣтъ... Флюсъ что ли у всѣхъ... Противная это Калязина, — вѣчно у нея флюсъ, когда не нужно. А время все идетъ, да идетъ. Боже мой, уже часъ! А этотъ навѣрное и не думалъ одѣваться...
Лизавета Платоновна прислушивается — въ кабинетѣ тишина. Лиза тихонько прокрадывается къ кабинету и внезапно растворяетъ дверь. О, извергъ! Лежить и читаетъ...
— Да что же это вы такое дѣлаете? Второй часъ, а вы лежите... Вѣдь это наконецъ...
— Лизочекъ, голубчикъ, вотъ только одну строчку...
— Ни одной! — Что вы меня мучаете? Это безсовѣстно! Это... это...
Въ передней звонокъ. Лизавета Платоновна бѣжитъ въ гостиную.
— Барыня, Кургановскiя барышни прiѣхали,— докладываетъ сбившаяся съ нотъ Маша.
— Ну и хорошо, и зовите ихъ сюда. Боже мой, корсетъ на столѣ! Полотенцѣ на этажеркѣ!..
Маша схватываетъ корсетъ и полотенце, роняетъ по дорогѣ цѣлую груду альбомовъ со стола и, сломя голову, убѣгаетъ. Лиза старается принять самый веселый и привѣтливый видъ.
Входятъ Кургановскiя барышни. ихъ двѣ — Лориса и Феонiя, которую для большей поэтичности передѣлали въ „Фанни“. Въ городѣ ихъ зовутъ „маринованными дѣвами“, а Лорису, кроме того, еще и „холерой 30-хъ годовъ“ за ея непомѣрную худобу и ехидство. Обѣ онѣ уже давно вышли изъ возраста не только первой молодости, но и второй, но обѣ еще не теряютъ надежды выѣти замужъ и поэтому до сихъ поръ представляютъ изъ себя легкокрылыхъ мотыльковъ. Обѣ одѣты въ нѣжно-голубыя платья со множествомъ оборочекъ, ленточекъ и кружевъ; у обѣихъ прическа a la chinoise, длинныя, бѣлыя перчатки, свѣтлыя соломенныя шляпы съ незабудками, а лица ихъ обильно умащены кольдъ-кремомъ и посыпаны розовою пудрой. Обѣ пугливы, и при видѣ паука падаютъ въ обморокъ, а пьяный мужикъ приводитъ ихъ въ каталепическое состоянiе; немножко сантиментальны, плаксивы и весьма стыдливы и цѣломудренны. Впрочемъ, последнее качество нисколько не препятствовало имъ втихомолку зачитываться романами Золя и быть посвященными въ самую подноготную всѣхъ любовныхъ исторiй города. Въ обществѣ онѣ разыгрываютъ изъ себя совсѣмъ еще наивныхъ дѣвочекъ и часто, съ самымъ невиннымъ видомъ, предлагаютъ мужчинамъ самые двусмысленные вопросы, но между собою чрезвычайно откровенны и въ выраженiяхъ не стѣсняются, въ особенности когда ссорятся.
А ссорятся онѣ довольно часто, несмотря на замѣчательное единодушiе и сходство характеровъ. ихъ даже считаютъ за близнецовъ,— такъ онѣ похожи другъ на друга; только Лориса, въ качествѣ старшей сестры, немножко поразвязнѣе, чему Фанни въ глубинѣ души страшно завидуетъ и старается подражать.
Съ радостными восклицанiями онѣ впорхиваютъ въ гостиную и принимаются душить Лизавету Платоновну въ своiхъ объятiяхъ. Происходить обмѣнъ самыхь задушевныхъ привѣтствiй и крѣпкихъ поцѣлуевъ; приэтомъ барышни украдкой оглядываютъ туалетъ Лизы и, обмѣнявшись многозначительными взглядами, садятся.
— Никого еще нѣтъ? — спрашиваетъ Лариса.
— Представьте никого!
— Боже мой, а мы такъ спѣшили, такъ спѣшили... Я даже причесаться хорошенько не успѣла...
— Нѣтъ, кажется, вы очень мило причесаны,— разсѣянно говорить Лиза, глядя на высокую гребенку, торчащую на макушкѣ Ларисы.
— Что вы, ma chère, ужасно безобразно! Я просто уродъ сегодня, здѣсъ торчитъ, тамъ торчитъ,— словно сумасшедшая! Посмотрите...
Она подбѣгаетъ къ зеркалу и, убѣдившись, что все въ порядкѣ,— ей всю дорогу казалось, что у нея на носу замѣтна пудра — возвращается на свое мѣсто. Фанни глядитъ на нее съ завистью и удивляется ея находчивости; ей тоже хотѣлосъ бы подоѣти къ зеркалу, но она не рѣшается.
— Много народу будетъ? — спрашиваетъ она Лизу.
— Да, если всѣ соберутся, — отвѣчаетъ Лиза, прислушиваясь. Въ кабинетѣ тишина.
— И дамъ много? — продолжаетъ Фанни, подразумѣвая подъ словомъ „дамы“ кавалеровъ. Очевидно, Лиза понимаетъ, потому что отвѣчаетъ:
— Да. Будутъ Макаровъ и Ситниковъ, учитель Бабкинъ, лѣсничий Дуванскiй, Гордынцевъ, Унжаковъ...
— Ахъ! въ одинъ голосъ восклицаютъ барышни и переглядываются. Лиза прислушивается... Въ кабинетѣ ни звука! Неужели еще не одѣвался?
— Но я боюсь, какъ бы погода не испортилась, — говоритъ Лиза повидимому совершенно безпечно, хотя въ душѣ; ея и бушуетъ цѣлая буря.
— Ахъ — что вы, ma chère! Не дай Богъ! Дождя не будетъ, — у насъ ныньче на дворѣ все время пѣтухъ пѣлъ, и няня говорить — это къ хорошей погодѣ...
Такъ какъ въ гостиной нѣтъ никого, кто-бы могъ оцѣнить эту милую наивность по достоинству, то она пропадаетъ въ воздухѣ; совершенно безслѣдно. Лиза страшно волнуется; по лицу ея ходятъ красныя пятна. Наконецъ, она не выдерживает и порывисто встаетъ.
— Извините, mesdames, я сейчасъ... Столько хлопотъ! — говорить она съ принужденной улыбкой и уходитъ. Маринованныя дѣвы провожают ее ядовитыми взглядами.
— Ты замѣтила, какъ она взволнована! — шепчетъ Лариса.
— Да. Что такое съ нею?
— Боже, ты не догадываешься?
— Унжаковъ?
— Ну, конечно... И, замѣть, ѣдемъ въ лѣсъ, трава, сырость, а она разрядилась въ бѣлoe фуляровое платье! — прибавляетъ Лариса, совершенно позабывъ, что ея нѣжно-голубое платье тоже можетъ пострадать отъ сырости.
— Ахъ, бѣдный, бѣдный Николай Эрастовичъ! — вздыхаетъ Фанни, которая втайнѣ неравнодушна къ Бѣлокринскому и украдкой заглядываетъ въ зеркало.— О ужасъ! Прическа ея вся съѣхала на бокъ и изъ подъ шиньона торчитъ какая то безобразная косица, точно у индѣйца.
— Лариса, пожалуйста...— торопливо шепчетъ Фанни.— Поправь мнѣ волосы поскорее...
— Ну воть, есть мнѣ время! — отзывается Лариса, занятая исправленiемъ собственной прически.
— У, свинья адская...
— Сама свинья!..
Между тѣмъ Лизавета Платоновна уже у кабинета. Ее душитъ злость.
— Николай Эрастовичъ! — произносить она, толкаясь въ дверь.
Къ величайшему негодованiю ея, дверь оказывается запертой, и отклика нѣтъ. Этого еще не доставало — запереться!.. Какая гнусность!.. Онъ просто нарочно выводить ее изъ себя... „Отлично, отлично, противный Моржъ,— это ужъ въ послѣдкiй разь, но все таки“...
— Николай Эрастовичъ!
Въ кабинетѣ движенiе и тяжелый вздохъ.
— Поѣдете ли вы наконецъ? Вѣдь это...
Раздается звонокъ. Лизавета Платонова подавляетъ гнѣвь и съ самой привѣтливой улыбкой идетъ въ гостиную встрѣчать новую гостью.
Это Софья Ивановна Черемухина, вдова 25 лѣтъ. Въ городѣ ее счнтаютъ весьма опасной женщиной, потому что она стрижетъ волосы, куритъ папиросы, носитъ красныя рубашки съ косымъ воротомъ и читаетъ, по выражененiю провинцiаловъ, „обыденную“ физiологiю Льюиса. Но въ сущности Софья Ивановна весьма добрая и совершенно безвредная особа. Единственнымъ желанiемъ ея было вторично выѣти замужъ, но такъ какъ до сихь поръ еще ея желанiе не осуществилось, то она заскучала и впала въ самый мрачный пессимизмъ. Теперь она увѣряетъ, что ни во что не вѣритъ, отрицаетъ бракъ, не признаетъ любви и саркастически относится ко всѣму. Впрочемъ, несмотря на свой пессимизмъ, она любитъ хорошо покушать, причемъ передъ обѣдомь обязательно выпиваетъ рюмку водки, а послѣ обѣда, не стѣсняясь, распускаетъ поясъ. Такая безцеремонность наводитъ ужасъ на всѣхъ дѣвицъ и ихъ маменекъ, такъ что съ нею избѣгаютъ знакомиться. Собою она очень недурна, съ орлинымъ носомъ, большими черными глазами и смуглымъ, безъ румянца, цвѣтомъ лица. Движенiя имѣетъ размашистыя и рѣшительныя, говоритъ громко и рѣзко и выраженiями не стѣсняется.
— Ну что? Всѣ въ сборѣ? — произноситъ она, входя въ гостиную.
— Ахъ, Софья Ивановна! Здравствуѣте! Нѣтъ еще, почти никого нѣтъ.
— Ну и не будетъ. Погода отвратительная. И къ чему вся эта затя, не понимаю! Неужели вы еще находите удовольствiе въ какихъ-то глупѣйшихъ пикникахъ?
Лиза улыбается, а сама думаетъ: „противная эдакая, а сама первая прiѣхала!“
— Что же дѣлать? — говорить она вслухъ. Скучно; надо же какъ нибудь убивать время.
— Ха! Не все ли равно,— съ желчнымъ смѣхомъ говорить Софья Ивановна.— Вѣдь рано иди поздно придется же умереть. Стоитъ ли думать о какихъ нибудь глупыхъ увеселенiяхъ?
Она садится, вынимаетъ портсигаръ и закуриваетъ длиннѣйшую папиросу съ такимъ мрачнымъ видомъ, точно, дѣйствительно, черезъ полчаса ее ожидаетъ смерть. Голубые мотыльки переглядываются и, забывъ недавнюю ссору, жмутся другъ къ другу.
Звонокъ. Въ гостиную шумно входять новоприбывшiе. ихъ пятеро: учитель гимназiи Бабкинъ съ супругой, лѣсничiй Дуванскiй другъ ихъ дома, и двое юношей — Макаровъ и Ситниковъ, — оба безъ опредѣленныхъ занятiй и съ самымь проблематическимъ прошлымъ, настоящимъ и будущимъ. Никто въ городѣ не знаетъ, на какiя средства они существуютъ, но одѣты они оба всегда безукоризненно и потому ихъ принимаютъ въ самыхъ избранныхъ кружкахъ общества. Притомъ же они чрезвычайно вѣжливы, расторопны и услужливы и имѣютъ только одинъ недостатокъ — слишкомъ часто забываютъ дома свои кошельки и портсигары. Съ незапамятныхъ временъ ихъ обоихъ соединяютъ узы самой тѣсной дружбы, за что они и получили въ городѣ прозвища Ореста и Пилада. Всѣ ихъ рѣчи и поступки проникнуты трогательнымъ единодушiемъ: являются они всюду вмѣстѣ, говорятъ вмѣстѣ, вмѣстѣ занимаютъ деньги и вмѣстѣ же никогда не платятъ своихъ долговъ...
Учитель Бабкинъ — небольшаго роста, худенькiй, но необычайно вертлявый человѣчекъ съ зычнымъ голосомъ, возбуждавшимъ невольное изумленiе. Казалосъ просто невѣроятнымъ, что въ такомъ тщедушномъ тѣлѣ можетъ скрываться такой по истинѣ громовой голосъ. Самъ Бабкинъ весьма гордится этимъ даромъ природы и не зарываетъ его въ землю: онъ любитъ при всякомъ удобномъ и неудобномъ случаѣ пошумѣть, а говоритъ во всякое время и о чемъ угодно съ настойчивостью и неутомимостью шарманки. За это гимназисты прозвали Бабкина „отставными козы-барабанщикомъ“, и это же качество доставило ему лестную репутацiю „души общества“, которую Бабкинъ всячески старается поддерживать, не щадя горла. И общество цѣнитъ его старанiя: безъ Бабкина не обходится ни одинъ званый обѣдъ, ни одна вечеринка. На обѣдахъ онъ провозглашаетъ тосты и многолѣтiе, соперничая съ дьякономъ каѳедральнаго собора, а на вечеринкахъ дирижируетъ танцами, къ величайшей досадѣ офицеровъ мѣстнаго полка, считающихъ Бабкина нарушителемъ ихъ исконныхъ привилегiй. Но особенно любятъ громогласнаго учителя молчаливые люди; въ его обществѣ они чувствуютъ себя превосходно, потому что Бабкинъ совершенно избавляетъ ихъ отъ необходимости говорить.
Жена Бабкина — весьма недурненькая и на видъ простодушная, но въ душѣ прековарная дама. Никто не умѣетъ такъ тонко уязвить, задѣть за живое, подпустить ядовитую сплетню, какъ эта смирненькая, съ ангельскимъ личикомъ и тоненькимъ дѣтскимъ голоскомъ, напоминающимъ чириканье птички, особа. Въ одинъ день она можетъ перессорить полгорода и самыхъ миролюбивыхъ людей довести до ножей. Супруга своего, несмотря на всѣ ею достоинства, она въ грошъ не ставитъ и помыкаетъ имъ точно такъ же, какъ и поклонникомъ своимъ, Дуванскимъ, который влюбленъ въ нее преданно, но не безнадежно. Этотъ послѣднiй — человѣкъ смирный, молчаливый и, повидимому чрезвычайно глубокомысленный. Кажется, что онъ погруженъ, въ какiя то важныя думы, и хотя никто до сихъ поръ не слыхалъ отъ него ни одного умнаго слова, но въ городѣ его считаютъ весьма умнымъ человѣкомъ. Оживляется онъ только за ѣдой и за картами; тогда тусклые глазки его загораются, по тусклымъ щекамъ разливается багровый румянецъ, и изъ сомкнутыхъ устъ его вырываются какiе то странные звуки... весьма noxoжie на скрипѣнiе разсохшагося колеса. Иногда среди этихъ бсзпорядочныхъ звуковъ можно различить и отдѣльныя слова,— преимущественно ругательнаго свойства.
Съ прибытiемъ новыхъ гостей въ гостиной становится душно и шумно. Снова происходитъ обмѣнъ горячихъ привѣтствiй, крѣпкихъ рукопожатiй и нѣжныхъ поцѣлуевъ между дамами, причемъ онѣ оглядываютъ другъ друга и дѣлаютъ про себя болѣе или мене язвительныя замѣчанiя. М-me Бабкина съ ангельской улыбкой шепчетъ на ухо лѣсничему: какiя дуры эти Кургановы разрядились, точно молоденькiя, а голубые мотыльки въ свою очередь шушукаются между собою насчетъ m-me Бабкиной и соображаютъ, на какiя средства она покупаетъ себѣ такая дорогiя шляпы? Только Софья Ивановна не обращаетъ на себя особеннаго вниманiя, потому что ея красная рубашка давно уже намозолила всѣмъ глаза и сдана въ архивъ. Самый лучшiй способъ надоесть людямъ — это заставить ихъ какъ можно больше о себѣ говорить: въ концѣ концовъ они утомятся и оставятъ васъ въ покоѣ.
Воспользовавшись суматохой, Лиза куда то исчезаетъ, а учитель немедленно заводитъ свою оглушительную шарманку и объявляетъ, что надо какъ можно скорее ѣхать, что лошади ждутъ и что остальная компанiя наверное уже теперь у парома.
— Дождь сейчасъ пойдетъ,— зловѣще изрекаетъ Софья Ивановна, дымя папиросой.
— Дождь? Помилуѣте, гдѣ вы видите дождь! Никакого дождя не будетъ... притомъ у меня на всякiй случай есть кожанъ и зонтикъ. А вы, Софья Ивановна, опять камаринскимъ мужикомъ? Вотъ смотрите, ужъ когда нибудь васъ... Боже мой! M-lle Фанни! M-lle Лариса! Въ какихъ вы небесахъ! Вотъ ужъ именно, какъ это говорятся,— небеса спустились на землю... и тьма его не объять... тьфу! Заболтался, кажется! Но гдѣ же наша прелестная хозяйка?
Хозяйка, вся раскраснѣвшаяся, появляется на порогѣ: за ней Маша несетъ ватерпруфъ, шляпу и зонтикъ.
— Вы готовы? Отлично! Ѣдемъ, ѣдемъ, ѣдемъ... А гдѣ же почтеннѣйшiй нашъ гробокопатель и архивныхъ дѣлъ мастеръ, Николай Эрастовичъ? Я его что то не вижу.
— Онъ... онъ въ кабинетѣ... одѣвается... Онъ сейчасъ...— торопливо говоритъ Лиза и снова уходитъ. Маша бѣжитъ за нею.
— Ну, ѣдемте же, господа! Оресть! Пиладъ! Что же вы стоите, какъ фараонскiе египты... тьфу! Египетскiе фараоны! одѣваѣте барышень... живо! Плю-витъ? Орестъ и Пиладъ бросаются со всѣхъ ногъ на Кургановскихъ барышень и чуть не опрокидываютъ ихъ. Tѣ охаютъ, визжатъ, пищатъ; Лариса надѣла шляпку Фанни, Фанни шляпку Ларисы; кто то наступаетъ на ногу Софьѣ Ивановнѣ и подучаетъ отъ нея „дурака“, — все перепутывается. Въ дверяхъ происходитъ давка; Маша съ кухаркой тащатъ огромныя корзины и самоваръ. Одинъ Бабкинъ чувствуетъ себя въ этомь хаосѣ, какъ рыба въ водѣ, и его громовой голосъ раскатывается по всѣму дому, какъ iерихонская труба.
— На что самоварь? Не надо самовара! У монаховь есть самоварь! — командуетъ онъ.
Самоваръ бросаютъ на порогѣ. Всѣ гурьбой выходятъ на подъѣздъ, у котораго стоять двѣ линейки и какой то ободранный экипажъ, носяпдѣ громкое назвате „фаэтона“. Завидѣвъ господъ, извощики срываются съ мѣста и всѣ разомъ подъѣзжаютъ къ крыльцу.
— Постой, постой! — кричитъ Бабкина, размахивая руками. Постой, не сразу, не сразу! Гдѣ мой? Это не мой... Моего, кажется, зовута Иваномъ... Эй, Иванъ!
— Я Иванъ, ваше сiятельство! — откликаются извощики и, дергая возжами, въѣзжаютъ чуть не въ самый подъѣздъ. Барыни визжатъ.
— Не тотъ, не тотъ! Осади назадъ,— куда лѣзешъ! — надсѣдается Бабкина.— Съ кѣмъ я прiѣхала? Подъѣзжай! Нѣтъ, не тотъ, — другой, мой Иванъ! Гдѣ мой Иванъ?
— Здѣсь, ваше ciятельство! Со мной изволили, — пожалуѣте...
Бабкинъ бѣгаетъ отъ одного извощика къ другому и соображаетъ, какъ всѣхъ разсадить.
— Сюда я посажу... Постоѣте, сколько насъ? Разъ, два, три... Восемь? Отлично! Дамы, пожалуѣте сюда! M-lle Фанни! Садитесь. Жена! Гдѣ жена? Софья Ивановна, вы что же стоите?
— Я на этого извощика не сяду, — объявляетъ Софья Ивановна.
— Вотъ тебѣ и разъ! Это почему?
— А потому что я терпѣть не могу на линейкахъ ѣздить. Я въ фаэтонъ сяду.
Бабкинъ отчаянно машетъ руками.
— Ну вотъ! Ну пошли уже капризы! Ну хорошо, ну вы въ фаэтонѣ, а другiе то какъ?
— Да размѣстимся какъ нибудь, ты только не суетись, говоритъ m-me Бабкина.
— Какъ это „какъ нибудь?“ Нельзя какъ нибудь... Постоѣте, мы вотъ какъ... Здѣсь сядешь ты, m-lle Фанни и молодой человѣкъ. Туда мы посадимъ Машу съ корзинами и... Стой! А гдѣ же Дуванскiй сядетъ?
— На козлахъ можно,— говоритъ извощикъ.
— Да, да! Ну такъ вотъ какъ...
Бабкинъ снова высчитываетъ и на этотъ разъ оказывается, что на козлахъ придется сидѣть Софьѣ Ивановне. Она протестуетъ. Все снова высаживаются, усаживаются, но вдругъ Бабкинъ спохватывается, что вѣдь онъ совершенно позабылъ о Бѣлокринскихъ и стремглавъ бѣжитъ въ домъ.
— Господа, да что же это такое? — кричитъ онъ отчаянно, отирая со лба потъ.
Лизавета Платоновна вся красная, взволнованная, нервно натягивая перчатки, выходитъ на подъѣздъ; за нею съ унылымъ видомъ бредетъ Николай Эрастовичъ. Опять начинается суматоха, опять шумъ, споры, визгъ барышень, ржанье лошадей; сосѣди отворяютъ окна и смотрятъ; у экипажей собирается толпа... Наконецъ усѣлись, причемъ Пиладъ оказывается чуть не на колѣняхъ у m-me Бабкиной, а ея супругъ совершенно раздавленъ огромной корзиной, уложенной поперекъ фаэтона.
— Нечего сказать, удовольствiе! — иронизируетъ Софья Ивановна, совершенно притиснутая локтемъ Бабкина, упершимся ей прямо въ бокъ.
Бабкинъ бросаетъ на нее изъ-за корзины взглядъ упрека и охрипшимъ голосомъ кричитъ: „трогай!“
Линейки трогаются... Тпру!.. Что такое? Софья Ивановна забыла свой портсигаръ. Маша кубаремъ скатывается съ козелъ и бѣжитъ въ домъ. Воть и портсигаръ. Ну теперь, кажется, все готово... Стой, стой! У одного изъ трехъ Ивановъ ослабла подпруга,— надо подтянуть. Онъ медленно слѣзаетъ съ козелъ, тычетъ лошадь кулакомъ въ морду, точно она во всѣмъ виновата, и начинаетъ поправлять подпругу. Весь поѣздъ останавливается; два другiе Ивана ругаются.
— Какъ же это ты такъ, братецъ! — слышится изъ-за корзины укоризненный голосъ.
— Да вѣдь кто жъ его зналъ... Ну, ты... подлая!
Лизавета Платоновна смотритъ на затылокъ мужа и злобно думаетъ: „а все онъ... все онъ виноватъ, противный моржъ!“
Наконецъ, все въ порядкѣ, и поѣздъ благополучно трогается въ путь.
Семибратскiй монастырь — самое живописное мѣстечко въ окрестностяхь города N. Названiе свое онъ получилъ оттого, что основателямп его были „седмь“ таинственныхъ старцевъ, явившихся въ этихъ краяхъ невизвѣстдомо откуда еще во времена междуцарствiя и польскихъ смутъ. Кто они такiе были — такъ и осталосъ неизвѣстнымъ: можетъ быть, раскаявшiеся грѣшники, постомъ и молитвой желавшiе смыть съ себя пролитую ими кровь человѣческую, а можетъ быть, просто „утеклецы“, искавшie успокоенiя отъ безпрерывныхъ смутъ и неурядицъ того времени. Но кто бы они ни были, имъ понравились дремучiй сосновый боръ, свѣтлый звонкiй ключъ, широкая тихая река, поросшая зеленью, и старцы поселились здѣсъ навсегда, срубивъ себѣ убогiя бревенчатыя кельи и назвавъ свой поселокъ „Семибратчиной“. Недолго пришлосъ имъ жить въ уѣдиненiи, — слава объ ихъ подввижнической жизни скоро разнеслась по окрестностямъ, и всѣ, ищущie спасенiя въ трудѣ и молитвѣ, стали стекаться къ Семибратчинѣ. Въ непроходимомъ бору застучали топоры, застонали древнiя сосны, закипѣла жизнь, и скоро руками трудящейся братiи среди „мати-прекрасной пустыни“ воздвигались бѣлыя стѣны Семибратскаго монастыря, и на узорчатой колокольнѣ торжественно загудѣлъ литой на мiрскiя деньги колоколъ, будя въ потаенныхъ норахъ и трущобахъ разнаго лѣснаго звѣря и птицу: и лося, и медвѣдя, и орла, и кречета. Много лѣтъ пронеслось съ той поры надъ Семибратчиной, много царствованiй смѣнилось, и лѣса кругомъ повырубили и рѣкъ обмелѣли и лоси вымерли, и мiрской колоколъ давно треснулъ и замѣненъ новымъ, а бѣлыя стѣны монастыря все стоятъ и также зеленѣютъ вокругъ нихъ могучiя сосны бора...
N-скiе обыватели очень возлюбили этотъ боръ и часто въ лѣтнее время ѣздили туда попить чайку и прогуляться, а здоровый, пропитанный лѣсными ароматами, воздухъ привлекалъ на Семибратчину многихъ больныхъ и слабогрудыхъ, не имѣвшихъ средствъ умирать въ Ниццѣ или Ментонѣ. Для этихъ случайныхъ гостей въ монастырѣ имѣлась гостинница съ нумерами, а въ самомъ бору были вырублены незатѣйливыя дачки, въ которыхъ можно было отлично прожить цѣлое лѣто.
Было уже около трехъ часовъ, когда знакомыя намъ линейки и ободранный „фаэтанъ“ подъѣхалъ къ рѣкѣ, чрезъ которую нужно было переправляться на паромѣ. Къ этому времени тучки всѣ расплылись, и солнцѣ сiяло среди безоблачнаго неба во всѣмъ своемъ жгучемъ великолѣпiи. Вѣтеръ также улегся и заснулъ; воздухъ былъ неподвиженъ и чисть, какъ хрусталь. Рѣка сверкала, словно серебро; монастырскiй боръ темнѣлъ на горизонтѣ. Направо разстилались, охваченные полуденной дремотой, заливные луга; налѣво, тамъ, гдѣ рѣка дѣлала крутой поворотъ, висѣло серебряное кружево желѣзнодорожнаго моста. Городъ съ своими пыльными улицами, трескучими мостовыми, чахоточными скверами остался позади и утонулъ въ сизой дымкѣ собственныхъ испаренiй.
На берегу, у парома уже толпилась пестрая кучка народа. Это была компанiя Лизиной подруги, Маргариты Осиповны Гордынцевой, весьма живой, веселой барыни, охотницы похохотать, поплясать и затѣять какое-нибудь общественное увеселенiе. Мужъ ея, присяжный повѣренный, Антонъ Петровичъ, присутствовалъ тутъ же, но судя по выраженiю его лица, прогулка не доставляла ему особеннаго удовольствiя. Онъ стоялъ въ сторонѣ и, иронически улыбаясь, занимался тѣмъ, что пропускалъ свою длинную рыжую бороду сквозь пальцы, то оттягивая ее книзу, то поднимая вверхъ и закрываясь ею, какъ вѣеромъ. Вмѣстѣ съ Гордынцевыми прiѣхала цѣлая толпа нарядныхь, какъ бабочки, и свѣженькихь, какъ молодые грибки, барышень и молодыхъ людей; тутъ же былъ и Унжаковъ. Лизавета Платоновна еще издали увидѣла его, и сердце ея тревожно забилось.
Три Ивана осадили своихъ лошадей, и общество стало высаживаться. Софья Ивановна имѣла недовольный видь л жаловалась, что „отсидѣла“ бокъ; голубые мотыльки, напротивъ, сiяли, рѣшивъ во что бы то ни стало быть сегодня очаровательными; Орестъ и Пиладъ о чемъ-то таинственно совѣщались въ сторонѣ и, судя по ихъ озабоченнымъ фiзiономiямъ, наверное опять что нибудь позабыли дома, — можетъ быть, кошелекъ, а, можетъ быть, и портсигаръ. Бабкинъ кубаремъ скатился съ фоэтана, со всѣми раскланялся, наговорилъ барышнямъ комплиментовъ, и въ заключенiе принялся изо всей мочи кричать: „паромъ! паромъ! “ — хотя паромъ давно уже стоялъ у берега и дожидался ихъ.
— Однако, Лиза, какъ вы долго! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ Бѣлокринскимъ.— Я уже ждала, ждала, и надежду всякую потеряла. Что нибудь случилось?
— Ничего. Просто замешкались, — разсѣянно отвѣчала Лиза глядя въ сторону Унжакова, который весело болталъ и смѣялся съ барышнями. И что-то вродѣ ревности зашевелилосъ въ ея душѣ.
— А, и вы здѣсь, Николай Эрастовичъ? — сказалъ Гордынцевъ, раскланиваясь съ Бѣлокринскими. Вотъ уже не ожидалъ и васъ встрѣтить среди „пикникистовъ“. Какъ это вы такъ?
— Жена вытащила, — добродушно улыбаясь отвѣчалъ Николай Эрастовичъ.
— Гм... ну и меня также,— закрываясь своимъ вѣеромъ продолжалъ Гордынцевъ.— Тамъ нужно кассацiонную жалобу составлять, срокъ скоро, а тутъ, изволите-ли видѣть, на пикникъ поѣзжай. Прекрасное учрежденiе, я вамъ скажу, эти жены. И кто ихъ выдумалъ...
— Ты что это ворчишь? — спросила Маргарита Осиповна, оборачиваясь къ мужу.
— Ничего-съ, — иронически отвѣчалъ Гордынцевъ и совершенно скрылся въ бородѣ.
Между тѣм Унжаковь отдѣлился отъ пестрой группы барышень и подошелъ къ Бѣлокринскимъ. Онъ былъ одѣтъ въ изящный весеннiй костюмъ и цвѣтную кретоновую сорочку, завязанную пунцовымъ шелковымъ снуркомъ, красиво гармонировавшимъ съ его темною курчавою бородкой и яркими красными губами. Свои рѣденькiе волосы и просвѣчивавшую на макушкѣ лысину онъ не безъ кокетства прикрывал широкополой соломенной шляпой, обвитою широкой пестрою лентой. Небольшiе глазки его съ морщинками у наружныхъ угловъ смотрели бойко и самоувѣренно... Но здѣсъ мы позволимъ себѣ сдѣлать маленькое отступленiе отъ разсказа нашего и хорошенько отрекомендуемъ Унжакова нашимъ читателямъ, которые до сего времени знаютъ о немъ столько же, сколько и всѣ N-скiя дамы.
Унжаковъ былъ чистокровный петербургскiй „фруктъ“, какъ онъ самъ шутливо называлъ себя въ интимныхъ дружескихъ бесѣдахъ. Родился, выросъ и воспитанiе получил онъ въ Петербургѣ и до сихъ поръ никуда ни разу не выѣзжалъ изъ него. Родители, небогатые дворяне, прочили его въ военную службу и отдали въ кадетскiй корпусъ, но юный Унжаковъ неожиданно обнаружилъ весьма свободолюбивый нравъ, и суровая школьная дисциплина пришлась ему не по душѣ. Сидя въ тѣсныхъ стѣнахъ кадетской казармы, онъ только и думалъ о томъ, какъ бы ему вырваться поскорѣе на волю и зажить по своему. Въ это время онъ написалъ нѣсколько легонькихъ стихоторенiй и украдкой отъ начальства помѣстилъ ихъ въ одномъ изъ юмористическихъ журналовъ. Стишки понравились, и редакцiя журнала предложила ему постоянное сотрудничество. Это рѣшило судьбу Унжакова, и онъ, не задумываясь, промѣнялъ тесакъ и каску на эфемерную славу „уличнаго“ поэта. Выйдя изъ корпуса, онъ поселился въ какой-то скворечницѣ подъ крышей пятаго этажа и повелъ обычную безпорядочную жизнь петербургской богемы, съ случайными заработками, голодовками, кутежами, загородными пикниками и веселыми домами. Такая легкомысленная жизнь была ему какъ разъ по натурѣ, и Унжаковъ ничего большого не желалъ и не добивался. Заработокъ у него сравнительно былъ порядочный; онъ продолжалъ печататься въ разныхъ мелкихъ сатирическихъ листкахъ подъ псевдонимомь „Ужа“ и кромѣ того написалъ нѣсколько веселенькихъ пьесокъ для театра, который шли и имѣли успѣхъ. Репутацiя его, какъ „уличнаго“ писателя, была упрочена, и хотя слава его не шла дальше Петербурга, но въ Петербургѣ всѣ, отъ мелочной лавочки до бэль-этажа дамъ полусвѣта, знали „Ужа“ и смѣялись надъ его остроумными и веселыми разсказцами въ стихахъ и прозѣ. Дѣйствительно, у него оказался маленькiй, но свѣжiй и своеобразный талантикъ на мелочи, на пустячки, на забавныя щекочущiя эпиграммы, надъ которыми всѣ смѣялись, но которыя никого не задѣвали больно. Его псевдонимъ былъ выбранъ удачно: онъ, какъ Ужъ, шипелъ и жалиль, но уколы его жала были совершенно безвредны. Унжаковъ, впрочемъ, объ этомъ и не заботился. Въ его обиходѣ совершенно не было того, что называютъ убѣжденiями. Никогда и ни надъ чѣмъ онъ не задумывался глубоко и печально н, благодаря особому складу своего ума, склоннаго къ шутливой иронiи и легкой насмѣшкѣ, во всемъ виделъ только одне смѣшныя стороны — ничего больше... Онъ но способенъ былъ горячо любить и страстно ненавидѣть, поэтому ему было рѣшительно все равно, задѣваютъ-ли кого-нибудь его стрѣлы или нѣтъ. Онъ много читалъ, много зналъ, но всѣ эти знанiя лежали въ его мозгу гдѣ-то на поверхности, не осѣдая на дно. По выраженью одного химика который любилъ примѣнять химическiе термины къ разнымъ житейскими явленiямъ, въ головѣ Унжакова была муть, но не было осадка. Впрочемъ, Унжаковъ иногда былъ не прочь пофрондировать гдѣ нибудь въ отдѣльномъ кабинетѣ ресторана, за пьянымъ ужиномъ. Но и фрондировалъ онъ не въ силу принципа, а просто велѣдствiе врожденной наклонности къ насмѣшкѣ потому что въ сущности какое ему дѣло было до порядка вещей? Такимъ людямъ, какъ Унжаковъ, при всякомъ порядкѣ живется хорошо...
Безпринцинность Унжакоа пряталась за иронiей его, какъ за флагомъ, и многiе совершенно серьезно считали Унжакова человѣкомъ не безъ „идей“. Поэтому съ нимъ выходили иногда весьма курьезные qui pro quo. Либералы считали его своимъ потому что онъ фрондировалъ противъ консерваторовъ, а консерваторы вполнѣ увѣрены были, что онъ съ ними заодно потому что глумился надъ либералами, и только раскусивши его хорошенько, и тѣ, и другiе махнули на него рукой и говорили: „пустой малый, а впрочемъ, ничего, добрый“... Развѣ кто посердитѣе, да пощепетильнѣе въ своихъ взглядахъ на людей обзоветъ Унжакова нехорошимъ словомъ и перестанетъ протягивать ему руку.
Его называли добрымъ, но на самомъ дѣлѣ Унжаковъ вовсе не оылъ добръ, точно также, какъ не былъ и золъ. Онъ просто былъ безсознательнымъ и веселымъ эгоистомъ. Жизнь начавшаяся для него слишкомъ рано и безпорядочно, но трактирамъ и ресторанамъ Петербурга, наложила на него особый огнечатокъ. Онъ любилъ пожить весело и нарядно, совершенно не думая о томъ, что и другимъ хочется пожить также. Все казалосъ ему созданнымъ единственно для его удовольствiя и безпечальнаго времяпрепривожденiя. Онъ привыкъ все получать отъ людей и ничего имъ не давать. Но въ особенности ярко сказывался веселый эгоизмъ Унжакова въ его отношенiяхъ къ женщинамъ. Сталкиваясь среди своей шумной, распущенной, трактирной жизни только съ уличными папильонами или съ ресторанными авантюристками, онъ выработалъ себѣ самый циническiй взглядъ на женщину. Онъ видѣлъ въ ней только одно красивое тѣло, для него же, для мужчины, разубранное въ ленты и кружева, и только этого разукрашеннаго тѣла и искалъ въ своихъ встрѣчахъ съ женщинами. Всѣ онѣ, по его мненiю, тоже только и думали о томъ, чтобы наѣти ce6ѣ „мужчинку“ и завести съ нимъ кратковременную интригу. Взаимное уваженiе, сердечная симпатiя, общiе духовные интересы — все это для Унжакова были пустыя слова, и онъ очень любилъ цитировать изрѣченiе одного развратнаго французскаго поэта, что любовь — это „соприкосновенiе двухъ эпидермъ“...
Съ такою ресторанною философiей и уже порядочно помятымъ и увядшимъ прiѣхалъ Унжаковъ въ первый разъ въ провинцiю, чтобы немножко встряхнуть свои притупившiеся нервы и набраться новыхъ впечатлѣнiй. Въ N. у него оказались какie-то дальнiе родственники, и онъ воспользовался ихъ радушнымъ приглашенiемъ. Простодушное N-ское общество, какъ мы видѣли, приняло его съ распростертыми объятiями, и Унжаковъ былъ прiятно пораженъ, увидѣвъ, что провинцiальныя женщины пикантны не менѣе петербургскихъ. Если въ нихъ и не было тонкой, завлекающей развращенности, то была зато заманчивая свѣжесть и наивность, которую Унжаковъ про себя называли глупостью. А глупость, по мнѣнiю Унжакова, шла къ женщинѣ также, какъ и распущенность. Мысленно онъ сравнивалъ тѣхъ дамъ, съ которыми кутилъ въ отдѣльныхъ кабинетахъ, сѣ шампанскимѣ, которое пѣнится, играетъ, бьетъ въ носъ и опьяняетъ быстро, но скоропреходяще, а провинцiалокъ — съ густою, сочною, доморощенною наливкою, опьяняющею медленно, но до потери сознанiя. И онъ жадно всматривался въ каждую, встрѣчавшуюся ему здѣсь, женщину, намѣчая свою будущую жертву. Ви успѣхѣ онъ не сомневался...
Лизавета Платоновна произвела на него съ первой встрѣчи сильное впечаталѣнiе, но онъ не далъ ей замѣтить этого и, притворившись совершенно равнодушными, исподтишка принялся наблюдать за нею. Сначала ему показалось, что съ нею не легко будетъ справиться, потому что она была слишкомъ молода, а молоденькiя женщины, какъ извѣстно, черезчуръ боязливы и любятъ поднимать шумъ изъ-за пустяковъ. Но замѣтивъ, что она скучаетъ и мечется, и узнавъ, что мужъ у нея смѣшной чудакъ и архивная крыса, онъ рѣшилъ, что особенно стѣсняться и медлить съ нею нечего...
Подойдя къ Лизѣ, Унжаковъ внимательнымъ, ласковымъ взглядомъ окинулъ всю ея стройную фигуру, облитую нѣжными складками бѣлаго фуляра, и сердце его прiятно заиграло. Потомъ онъ поднялъ глаза и заглянулъ ей прямо въ лицо. Яркiй румянецъ разлился по ея щекамъ, и она встрѣтила его взглядъ горячимъ, безпокойнымъ взглядомъ. „Уже!“ подумалъ Унжаковъ, и ему стало даже немножко досадно, что такъ скоро, безъ борьбы и сопротивленiя. „Охъ, ужъ эти барыни... всѣ онѣ на одну стать, и въ жилахъ честной „мужней жены“ течетъ та же кровь, что и въ жилахъ аркадской кокотки“... Но ея возбужденiе передалосъ и ему; онъ отвѣтилъ ей такимъ же горячимь взглядомъ и остался около нея.
— Отчего вы такъ поздно? — спросилъ онъ.
— Да такъ... разные пустяки...— отвѣчала Лиза и, говоря эти простыя слова, она чувствовала, что голосъ ся дрожитъ и обрывается въ горлѣ.
— А я такъ боялся, что вы не прiѣдете! — взволнованно произнесъ Унжаковъ.
Лиза ничего не отвѣтила, потому что не могла говорить. Ей казалось, что она задыхается. Вокругъ нихъ вдругъ образовалась какая то жгучая, опьяняющая атмосфера...
— Лиза! — воскликнула Маргарита Осиповна, подходя къ нимъ.— Что же ты не представишь Алексѣя Алексѣевича своему мужу? Николай Эрастовичъ! Вотъ М-eur Унжаковъ, петербургскiй писатель...
— Петербургскiй писатель! — иронически произнесъ Антонъ Петровичъ на минуту показываясь изъ-за своего вѣера. Какъ это глупо! Точно это особенный титулъ какой — петербургскiй писатель! Что же, у него какiя нибудь такiя необыкновенныя свойства что-ли, у петербургскаго писателя?
— Ахъ, ну ты вѣчно придираешься!
— Не придираюсь, а глупо. Что это такое петербургскiй писатель, скажите вы мнѣ пожалуйста? Ну я понимаю, есть русскiе писатели, французскiе, английскiе тамъ, но петербургскiе!.. Смѣшно! Отчего нѣтъ послѣ этого тулъскихъ писателей, полтавскихъ писателей, чухломскихъ писателей...
— Ну пошелъ... Но все ли равно,— всѣ такъ говорятъ и даже пишутъ.
— Мало ли глупостей говорятъ и пишутъ, — мы не обязаны ихъ повторять. Ппшутъ водъ, что вейхъ Сѣчь надо,—по твоему и это такъ слѣдуетъ, потому что написано?
Пока между супругами Гордынцевыми происходила эта маленькая перепалка, Николай Эрастовичъ представлялся Унжакову и самымъ добродушнымъ манеромъ пожималъ ему руку. Ушкаковъ съ любопытствомъ разсматривалъ „смѣшного чудака“, и лицо его мгновенно приняло злое и насмѣшливое выраженiе... Бѣлокринскiй съ своей добродушной улыбкой и открытымъ яснымъ взглядомъ показался ему не только смѣшнымъ, но и „до святости“ глупымъ.
Тѣмъ временемъ у парома слышится страшный шумъ и гвалтъ. Бабкинъ такъ кричитъ, что Гордынцевъ не выдерживаетъ и говоритъ ему:
— Вы когда нибудь лопнете, Михаилъ Андреичъ!
Бабкинъ отчаянно машетъ рукой, точно желая этимъ выразить, что для общества онь даже и лопнуть готовъ, и начинаетъ усаживать „пикникистовъ* на паромъ. Сначала вводятъ лошадей, онѣ пугливо косятся на воду и бьютъ копытами о паромъ. Онъ дрожитъ и качается, барышни поднимаюсъ визгъ, Фанни дѣлается дурно. Ея кавалеръ, Орестъ, въ порывѣ рыцарскихъ чувствъ, и не долго думая, мочитъ въ водѣ платокъ и брызжетъ Фанни въ лицо. Пудра и кольдъ-кремъ текутъ у нея по щекамъ, и она моментально приходитъ въ себя.
— Довольно, довольно...— шепчетъ она съ сдержаннымъ негодованiемъ и бѣжитъ въ объятiя сестры, которая, забывъ все на свѣтѣ, сладко бесѣдуетъ съ Пиладомъ.
— Лариса, Лариса...— шепчетъ она ей на ухо.— Взгляни, кажется, у меня вся пудра...
— Ахъ, Боже мой, ужасно это интересно! — восклицает Лариса, ужасно раздосадованная тѣмъ, что ей помѣшали.— Ну какое мнѣ дѣло... и вѣчно ты съ фокусами...
— А, такъ то ты? Ну хорошо же, ужъ я тебѣ отплачу... Вѣдьма эдакая!..
— Сама вѣдьма... Отстань!
Фанни, чуть не плача, отходитъ въ сторону и собственными средствами начинаетъ уничтожать на своемъ лицѣ слѣды рыцарскаго усердiя Ореста.
Софья Ивановна долго не рѣшается взойти на паромъ, уверяя, что онъ не выдержитъ тяжести и сейчась пойдетъ ко дну, а взойдя, наводитъ на всѣхъ ужасъ зловѣщимъ предсказанiем, что всѣ они очутятся сегодня не въ монастырской рощѣ, а на томъ свѣтѣ. „Мнѣ, конечно, все равно, но вотъ другiя“...— произноситъ она въ заключенiе. Барышни заранѣе, еще не очутившись на томъ свѣтѣ, принимаются кричать.
— Да что вы каркаете, Софья Ивановна! Что вы каркаете! — во все горло кричитъ съ берега Бабкинъ.
— Это вы, можетъ быть, каркаете, а я не ворона,— возражаетъ ему Софья Ивановна.
Бабкинъ дѣлаетъ ей какiе то угрожающiе знаки руками, — шарманка его совсѣмъ охрипла. Старикъ-паромщикъ съ длинной желтой бородой говоритъ успокоительно „ничаво!“ и паромъ медленно отчаливаетъ. Серебристыя струйки съ шумомъ плещутся въ борта; лошади фыркаютъ и стучатъ копытами отмахиваясь хвостами отъ облѣпившихъ ихъ оводовъ, паромщикъ, тяжело дыша, тянетъ канатъ. Пахнетъ лошадинымъ потомь, извощичьей махоркой и особымъ свѣжимъ и острымъ запахомъ воды.
Лизавета Платоновна, сама не зная какъ, очутилась рядомъ съ Унжаковьмъ, — Николай Эрастовичъ съ остальной компанiей остался на берегу. Но ей кажется, что Николая Эрастовича даже и совсѣмъ нѣтъ и никогда не было, и что они съ Унжаковымъ одни въ цѣломъ мiрѣ. Она точно во снѣ, точно околдована. Она не глядитъ на Унжакова, но каждую минуту чувствуетъ на себѣ его взглядъ, и знаетъ, что выражаетъ этотъ взглядъ, и сама волнуется и дрожитъ отъ ожиданiя. Ей кажется, что вотъ вотъ должно случиться что то страшное... и въ тоже время хорошее... Унжаковъ ей о чемъ то говоритъ и указываетъ на заливные луга, освѣщенные солнцемъ, и на черную зубчатую кайму лѣса, прочеркнутую на горизонтѣ, но его голосъ доносится до нея какъ будто издалека, она ничего не понимает,, смотрит, и ничего не видитъ. Солнце жжетъ, но ей холодно, и по тѣлу ея ползетъ томительная дрожь.
— Замечаешь, — шепчетъ Лариса Фанни, съ которою она уже успѣла помириться.
Фанни вздыхает и думаетъ, что ей сегодня непремѣнно надо утешить бѣднаго Николая Эрастовича.
Переправа совершилась благополучно, если не считать маленькаго приключенiя, — на этот разъ съ Ларисой. Желая грацiозно перепрыгнуть съ парома на берегъ, чтобы показать ловкость и воздушность, она немножко поторопилась и попала въ воду, причемъ ея изящные башмачки и ажурные чулочки были совершенно испорчены жидкой грязью.
— Что съѣла? — злорадно прошептала ей Фанни, выпархивая на берегъ под ручку съ Орестомъ, а Дуванскiй, который всю дорогу не проронилъ ни одного слова, вдругъ натужился, зашипѣлъ, затрясся и разразился самыми неприличными хохотомъ, такъ что М-me Бабкина сочла нужными ущипнуть его за локоть. Этотъ щипокъ разоми привелъ его в сѣбя и лицо его приняло снова задумчивое и глубокомысленное выраженiе.
Рѣшили ѣхать впередъ, не дожидаясь, пока паромъ переправитъ остальныхъ. Безъ Бабкина усаживанье произошло безъ особеннаго шума, и линейки быстро покатили по узенькой колеистой луговой дорогѣ. Лизавета Платоновна опять очутилась рядомъ съ Унжаковымъ.
Съ полверсты ѣхали лугами. Но вотъ откуда то пронесся странный гулъ, словно отдаленный прибой моря, и невдалекѣ замелькала стройная колоннада заповѣднаго бора. Линейки, подпрыгивая на кочкахъ, свернули въ лѣсь, и сразу всѣхъ охватили зеленый ласковый сумракъ и душистая прохлада. По сторонамъ замелькали то золотистые, какъ янтарь, то темные, какъ бронза, стволы вѣковыхъ сосенъ, а между иглистыми ихъ ветвями шелъ несмолкаемый гулъ, и чудились въ немъ отголоски невидимаго могучаго хора. Внизу по землѣ стлались цѣлыя груды прошлогоднихъ иголъ, сквозь которыя проростала темная, жирная зелень брусники и выглядывали узорчатые листья папортника. Всѣми овладѣло торжественное настроенiе, и даже въ легкомысленной душѣ Унжакова зазвенѣли какiя то незнакомыя струнки.
— Какъ хорошо! — проговорилъ онъ, снимая шляпу и всей грудью вдыхая крѣпкiй смолистый ароматъ. — Счастливцы вы, провинцiалы, — ваша природа балуетъ и ласкаетъ васъ, какъ родная мать.
— А ваша — разве нѣтъ? — спросила Софья Ивановна, которая ѣхала съ ними.
— Наша? О, и она также ласкова, но ея ласки не совсѣмъ здоровы. Отъ нихъ у насъ вылѣзаютъ волосы — Унжаковъ, смѣясь указалъ на свою лысинку, — увеличивается печень и... мало ли еще что?
— Отчего же это?
— Оттого, что ваша природа — прекрасная, добрая фея, а наша, петербургская,—нарумяненная и расфранченная чухонка, которая притомъ же цѣнитъ свои ласки и поцѣлуи очень дорого, такъ что отъ нихъ приходится плохо не только нашему здоровью, но и карману.
Софья Ивановна засмѣялась, и пасмурное лицо ея оживилось. Унжаковъ ей нравился.
— Какъ вы злы, Алексѣй Алексѣевичъ! Воображаю, какъ будете вы смѣяться надъ нами и нашей природой, когда вѣрнетесъ къ своей чухонкѣ.
Унжаковъ шутливо протестовалъ. Между ними завязался оживленный разговоръ. Унжаковъ виалъ въ свой обычный легкомысленный тонъ и принялся бранить Петербургъ и петербуржцевъ. Софья Ивановна ему возражала, и въ свою очередь довольно остроумно подсмѣивалосъ надъ провинцiей.
— Ну хорошо,— говорила она,— если Петербуртъ такъ не хорошъ по вашимъ словамъ,такъ отчего же вы не бросите его. Это такъ легко сдѣлать.
— Бросить Петербуртъ? — съ комическимъ ужасомъ воскликнулъ Унжаковъ. Ни за что! Да чтобы я сталъ дѣлать безъ Петербурга? Всѣ мы петербуржцы бранимъ Петербургъ, но жить безъ него не сможемъ. Почему, спросите вы? Потому что мы сжились съ нимь, мы привыкли вдыхать въ себя его гнилой воздухъ, привыкли къ его потемкамъ, къ его безсмысленной суетѣ, къ его лихорадочной, съ ускореннымъ пульсомъ, съ повышенной температурой, больной жизни, зараженной тифознымъ ядомъ...
— Ну вотъ видите,— вы опять бранитесь, но все это неправда. Вы любите Петербургъ.
— Да вѣдь люди всегда бранятъ то, что любятъ...
— Нѣтъ, нѣтъ, это неправда! Я вотъ браню провинцiю, но не люблю ея, и очень рада была бы уѣхать... къ вамъ въ Петербург],— смѣясь добавила она.
— А что же вамъ мѣшаетъ? Уѣзжайте!
Софья Ивановна взглянула на Унжакова, и въ ея черныхъ глазахъ загорѣлся веселый огонекъ.
— И уѣхала бы... если бы меня кто нибудь увезъ... — сказала она быстро.
— „Ого! — подумалъ Унжаковъ, и эта тоже?.. А вѣдь она недурна и кажется съ огонькомъ“...
Но тутъ вдругъ онъ вспомнилъ о Лизаветѣ Платоновнѣ, и ему стало смѣшно. „Однако я, кажется, увлекся Церлиной и совершенно позабылъ о доннѣ-Аннѣ“,— подумалъ онъ и повернулся къ Лизѣ. И ея тонкое, блѣдное, нервное личико съ большими встревоженными глазами опять заставило его сердце затрепетать.
— О чемъ вы задумались, Лизавета Платоновна? — спросилъ онъ, близко наклоняясь къ ней, и Лиза вдругъ почувствовала, что ея руку крепко сжали чьи то горячiе пальцы.
Въ это время линейка подпрыгнула на кочкѣ и остановилась. Они въѣзжали въ широкiя, отворенныя настежь, ворота монастыря. Широкая, усыпанная щебнемъ и обсаженная огромными липами, дорога вела къ гостинницѣ, виднѣвшейся въ глубинѣ двора. Далѣе бѣлели стены монастыря, и сквозь темную зелень сосенъ и липъ смутно поблескивали эолоченныя главы. Навстрѣчу гостямъ нзъ гостинницы торопливо выбѣжалъ толстенькiй, веселаго вида, монашекъ.
— Добро пожаловать, добро пожаловать, господа честные! — привѣтствовалъ онъ прiѣзжихъ пѣвучимь, немного дребезжащим, теноркомъ. Добро пожаловать, други вы мои сладкiе! Помолиться прiѣхали, али погулять? Что же, и погулять дѣло хорошее,— ишь у насъ здѣсъ какое благолепiе райское! Пчелки жужжатъ, цвѣтки благоухаютъ, воздухъ легкiй, прiятный... Давайте корзиночку то сюда, я снесу. А ты, извощикъ, чего стоишь, аки жена Лотова, во столбъ обращенная? Взялъ бы, да сударынямъ то и помогъ что ни на есть...
— Здравствуй отецъ Досифей! Досифей, что ли! — отзывались молодые люди.
— не Досифей, сударики, — Протогенъ! Досифей волею Божiею помре. Давно не были, знать не признали. Протогенъ, други вы мои милые, Протогенъ, — въ мiру былъ Прохоръ, а въ ангельскомъ чинѣ нареченъ Протогеномъ. Владычица, да гдѣ же это у меня Евлампiй то запропастился? Евлампiй! Евлампiй! Гдѣ ты, искушенiе Господне? Теки сюда,— вотъ господа прiѣхали...
На зовъ шустраго отца-Протогена явился наконецъ и Евлампiй. Это былъ высокiй, худой, сутуловатый монахъ не особенно привѣтливой наружности. Вообще онъ представлялъ полнейшiй контрастъ съ отцомъ Протогеномъ. Тотъ былъ весъ доброжелательство и радушiе, этотъ — суровъ и мраченъ. У того лицо было круглое, розовое и npiятнoe, у этого — худое, длинное, песочнаго цвѣта и недовольное. Тотъ такъ и сiялъ, расточая направо и налѣво сладкiя слова и улыбки, причемъ щеки его покрывались сѣтью презабавныхъ и премилыхъ морщинокъ, у этого глаза смотрѣли исподлобья, а углы губъ были всегда опущены книзу, точно онъ каждую минуту собирался заплакать. Такое различiе въ характерахъ и въ наружномъ обликѣ обоихъ братiй до некоторой степени объяснялосъ ихъ прошлымъ. Отецъ Протогенъ былъ крестьянинъ и попавъ еще въ юности, съ мужицкой голодухи, на привольные монастырскiе хлѣба, чувствовалъ себя какъ въ раю, и ничего лучшаго не желалъ, а отецъ Евлампiй происходилъ изъ духовнаго званiя, понюхалъ семинарской науки, въ молодости былъ снѣдаемъ честолюбiемъ и мечталъ даже объ apxiepeйствѣ, но не пойдя дальше монастырскаго служки, считалъ себя обиженнымъ судьбою и возропталъ на весъ свѣтъ, якобы не оцѣнившiй его великихъ достоинствъ. Всѣ люди, по его мнѣнию, были жестоки, неблагодарны и безсердечны, но въ особенности Евлампiй ненавидѣлъ „ученыхъ“ и при всякомъ удобномъ случаѣ пускался съ ними въ самыя жаркiя словопренiя, причемъ выкладывалъ всю свою полузабытую семинарскую эрудицiю и иногда, когда эрудицiя не вывозила, готовъ былъ даже и поколотить своего противника. Впрочемъ, это случалосъ только тогда, когда въ голову къ нему попадало что нибудь хмльное; въ трезвомъ видѣ Евлампiй былъ молчаливъ и несообщителенъ, повсюду подозрѣвая козни противъ своей особы. Единственное существо къ которому онъ былъ провязанъ и которому довѣрялъ, — былъ отецъ Протогенъ, и хотя Евлампiй и относился къ нему нѣсколько свысока, какъ къ темному мужику, никогда не изучавшему гомилетики и герменевтики, но въ то же время любилъ его за доброту, веселый и открытый нравь, а, главнымъ образомъ, кажется, за то, что Протогенъ искренно благоговѣлъ и преклонялся предъ ученостью и непризнанными достоинствами своего друга.
Взойдя на „галдарейку“, огибавшую гостинницу кругомъ, онъ долго и внимательно изъ подъ руки осматривалъ прiѣзжихъ, и рѣшивъ, что это, кажется, такъ, какiе то щелкоперы, съ которыми, пожалуй, не стоитъ вниманiя связываться, повернулся было уходить. Но потомъ онъ раздумалъ и сталъ медлительно и важно сходить съ „галдарейки“.
— Чего ты стоишь, Евлампiй? — зашумѣлъ на него Протогенъ, — успѣвшiй уже разъ десять сбѣгать въ гостинницу и обратно.— Экiй ты какой, человѣче,— ты хоть бы въ горницу провелъ господъ то, чѣмъ стоять праздно, аки рабъ лѣнивый.
— Не суетись, не суетись зря то! — возразиль Евлампiй плачущимъ голосомъ. Туть надо все обдумать, а не кое-какъ, да кое-какъ. Тебѣ бы все съ лету, — чистый ты воробей, право! — Не грѣши, не грѣши, брате, всѣ тамъ будемъ! Сударики, въ номерокъ пожалуйте! Ай, можетъ, сейчасъ же вамъ и самоварчикъ поставить. Евлампiй, ты распорядись насчетъ самоварчика то, а я вотъ господъ въ номерокъ проведу...
И, не переставая разговаривать, Протогенъ повелъ гостей въ номерь. Евлампiй съ пренебрежительнымъ и кислымь видомь послѣдовалъ за ними.
„Номерокъ“ оказался крошечной комнаткой въ одно окно, съ нештукатуренными сосновыми стѣнами, по которымъ кое гдѣ проступали янтарныя капли смолы. За окномъ шумѣли липы и жужжали пчелы; по стѣнамь висѣли въ грубыхъ рамкахъ литографированные виды разныхъ монастырей и портреты суровыхъ пастырей въ митрахъ и съ посохами. Мебели почти никакой не было, исключая деревяннаго некрашеннаго стола и такой же кровати безъ тюфяка. Пахло здѣсь свѣжимъ сосновымъ деревомъ, акацiей и еще какимъ то затхлымъ запахомъ.
Молодежь шумно и весело ворвалась въ тихую горенку. Дамы снимали запыленные ватерпруфы и шляпки, а молодые люди разсматривали литографiи и толковали съ монахами о трудахъ и тяготахъ монашеской жизни. Тутъ между Протогеномъ и Евлампiемъ вышелъ споръ: Протогенъ увѣрялъ, что для Бога послужить npiятно и для души полезно, а Евлампiй, опустивъ углы губъ еще болѣе книзу, утверждалъ, что какъ для кого и что не всякiй онаго вмѣститъ можетъ, а особливо нѣкоторые прочiе, которые называются ученые, сирѣчь фарисеи, мудрствующiе лукаво, и филозофы, отъ науки Бога потерявшiе. Кончилосъ тѣмъ, что Протогенъ призналъ себя побѣжденнымъ и, указывая на Евлампiя, объявилъ, что „оный умственность большую въ себѣ имѣетъ, но по смиренномудрiю своему и нелюбостяжательности не достигъ чиновъ высокихъ“...
Лизавета Платоновна не принимала участiя въ общемъ разговорѣ и, отойдя къ окну, глядѣла на цвѣтущiя вѣтви акацiи, надъ которыми танцовали пчелы. Она находилась все въ томъ же странномъ и сладкомъ полуснѣ и сознавала только одно, что здѣсъ гдѣ то, близко отъ нея, стоитъ Унжаковъ, и что сегодня все, все будетъ кончено...
— Прiѣхали, прiѣхали! — послышались веселые голоса, и въ номерѣ поднялась суматоха.
„Кто прiѣхалъ? Зачѣмъ?“ — думала Лиза,— глядя, какъ пчела, суетливо перебирая мохнатыми лапками и изгибаясь золотистымъ тѣльцемъ, тянетъ сокъ изъ желтаго цвѣтка акацiи. „Не нужно, не нужно этого совсѣмъ... такъ хорошо быть одной... чтобы никто не мѣшалъ думать“...
Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ и, вынувъ изъ кармана платок, принялся отирать мокрый лобъ.
— Что, не устала, Лизокъ? — ласково спросилъ онъ.
Лизавета Платоновна вздрогнула. Ей показалосъ дикимъ и страннымъ, что „онъ“ еще здѣсь, около нея, когда между ними уже все кончено. Да, кончено, и прошлаго для нея больше не существуетъ. Теперь все новое, — новыя мысли, новыя чувства, новая жизнь...
— Ну, а я таки испекся порядкомъ,— продолжалъ Бѣлокринскiй, не дождавшись отъ нея отвѣта. Жара страшная, даже вспотѣлъ.
Лиза шевельнула плечами и съ отвращенiемъ отодвинулась отъ мужа. Какое ей дѣло до того, что онъ вспотѣль! и зачѣмъ онъ говоритъ ей объ этомъ! Вѣдь онъ для нея теперь чужой, совсѣмъ чужой. Лизавета Платоновна взглянула на мужа и вдругъ замѣтила, что изъ подъ сюртука у него торчитъ грязный воротъ ночной сорочки. Онъ даже и не переодѣлся... а впрочемъ, ей теперь все равно. Между ними все кончено. И Лизаветѣ Платоновнѣ даже лицо Николая Эрастовича показалось чужимъ и незнакомымъ. Неужели она когда то любила это лицо... и даже цѣловала его...
Лизавета Платоновна опять вздрогнула и невольно оглянулась. — сзади стоялъ Унжаковъ и, глядя на нее, насмѣшливо улыбался... У нея закружилась голова.
— Что съ тобою, Лизокъ?— тревожно спросилъ Николай Эрастовичъ.
— Ничего... оставь меня... — проговорила Лиза не своимъ, а какимъ то чужимъ голосомъ, и пошатываясь, вышла изъ комнаты. Унжаковъ, продолжая улыбаться, послѣдовалъ за ней.
„Что съ тобою, Лизокъ?“ — мысленно повторилъ свой вопросъ Николай Эрастовичъ, и незнакомое ему чувство тоскливаго безпокойства и неопредѣленной боязни за жену всколыхнуло его безмятежную душу. Какъ всѣ медленно и тяжело соображающiе люди онъ потеръ себя ладонью по лбу, огляделся и, замѣтивъ, что въ номерѣ никого нѣтъ, тихонько вышелъ...
На дворѣ было шумно; съ прiѣздомъ Бабкина дѣло приняло другой оборотъ, — все закипѣло. Бабкинъ немедленно заказалъ самоваръ, распросилъ Протогена о монастырскихъ дѣлахъ и здоровьѣ архимандрита. Столъ для чая распорядились было накрыть тутъ же на дворѣ, подъ липами, но Протогенъ съ сокрушеннымъ видомъ объявилъ, что „отцы“ запретили пить чай около гостинницы, потому что отъ этого бываетъ шумъ и большое смущенiе для братiи. Тогда столъ былъ неренесенъ за ограду, на опушку лѣca, гдѣ разстилалась бархатная зеленая лужайка, осѣненная огромной noсѣдѣвшею сосной, на темно-бронзовомъ стволѣ которой были вырѣзаны чьи-то переплетенные иницiалы М и К, а подъ ними какое-то подобiе сердца, пронзеннаго стрѣлой. Общество было въ восторгѣ и отъ этой лужайки, и отъ сѣдой сосны, и отъ иницiаловъ съ пронзеннымъ сердцемъ, а Бабкинъ увѣрялъ, что здѣсь еще лучше, чѣмъ на дворѣ подъ липами, потому что можно не только напиться, но и выспаться. Послѣ всего этого было приступлено къ вскрытiю корзинъ, въ чемъ Евлампiй принялъ весьма деятельное участiе. Засучивъ для чего-то рукава своего подрясника, онъ бережно вынималъ каждую бутылку, съ нѣжностью ее осматривалъ, прочитывалъ нѣсколько разъ, шевеля губами, этикетъ и, понюхавъ пробку, торжественно ставилъ на столъ. Лѣсъ огласился смѣхомъ, восклицаньями, ауканьями; барышни бѣгали взапуски, и ихъ свѣтлыя платья мелькали между деревьями; молодые люди ихъ ловили. Лариса набрала цѣлую горсть одуванчиковъ и приставала къ Пиладу съ вопросомъ, — какую „аллегорiю“ обозначаютъ эти цвѣты.
— Вѣтренность и непостоянство, — отвѣчалъ Пиладъ.
— Ахъ, — восклицала Лариса и съ видомъ 16-ти-лѣтней институтки разбрасывала цвѣты.
Николай Эрастовичъ, выйдя на полянку и нигдѣ не видя жены, растерянно погляделъ вокругъ и прислонился къ стволу старушки-сосны. Щемящее чувство тоски и недоумѣнiя продолжало сосать его сердце, — странная мысль пришла ему въ голову... Онъ вдругъ все понялъ и созналъ, какъ мало онъ думалъ о своей Лизѣ, какъ мало далъ ей... Онъ припомнилъ ея нервныя вспышки, ея заплаканные глаза, ея молчаливость и холодность въ послѣднее время, и ему захотѣлосъ скорѣе увидѣть ее, увезти отсюда, обнять и разсказать ей, какъ онъ ее любитъ... Къ нему подошла Фанни.
— Не правда ли, какъ здѣсъ хорошо? — робко начала она, комкая свои перчатки.
— Это вы... мнѣ говорите? — отозвался Бѣлокринскiй, словно проснувшись.
— Да, я говорю, какъ въ лѣсу хорошо... особенно, я думаю, для васъ, потому что вы... я хочу сказать, что послѣ вашихъ трудовъ... темъ болѣе, если никто не можетъ оцѣнить... Вѣдь мы, женщины, ужасно легкомысленны... т. е., конечно, не всѣ, но бывають...
Тутъ Фанни окончательно потеряла нить, запуталась и замолчала, приведя въ смущенiе и себя и Николая Эрастовича, который совершенно не зналъ, что ему отвѣчать, и торопливо чиркалъ спичкой о дерево. Ихъ выручила m-me Бабкина.
— Ахъ, Николай Эрастовичъ! — зачирикала она, подходя съ другой стороны. Какъ прiятно видѣть васъ въ нашемъ обществѣ, — вы такъ рѣдко гдѣ нибудь бываете. Все работаете? Я замѣчаю, вы какъ будто похудѣли. Какъ это жаль! Вамъ надо почаще развлекаться. Отчего вы никогда не придете къ намъ? Мы съ мужемъ такъ васъ любимъ, такъ любимъ, право!..
— Благодарю васъ, — проговорилъ Николай Эрастовичъ.
— Ахъ. что вы, что вы! За что же? А гдѣ же Лизавета Платоновна? Вѣроятно, въ лѣcy? Не правда ли, какой интересный этотъ Унжаковъ? Bcѣ наши дамы отъ него безъ ума... Говорять, онъ Донъ-Жуанъ ужасный, и будь я мужчина, я бы ни за что не отпустила свою жену съ нимъ въ лѣсъ. Но мужчины — такой недогадливый народъ — особенно умные! Правду пословица говоритъ, что, гдѣ умный не домекнетъ, тамъ дуракъ догадается...
И m-me Бабкина премило разсмѣялась, а Фанни, глядя на нее, съ завистью думала: „отчего это я такъ не умѣю говорить?“
— Ну, не знаю, — заговорила она вдругъ съ храбростью отчаянiя.— Не знаю, кому это вашъ Унжаковъ можетъ нравиться? Конечно, есть такiя... которыя безнравственныя... но порядочныя женщины на него и вниманiя не обращаютъ.
— Это, можетъ быть, на которыхъ онъ самъ не обращаетъ вниманiя! — съ невиннымъ впдомь воскликнула m-me Бабкина и отошла.
Фанни поняла намекъ и покраснѣла отъ злости, а Николай Эрастовичъ зажигалъ пятую спичку и съ тоской смотрѣлъ въ лѣсъ. Онъ ничего не понялъ изъ словъ m-me Бабкиной. Люди съ открытою и честною душой не способны понимать двусмысленные намеки, — но ему стало тяжело и страшно, точно передъ бѣдою... Смущенныя мысли его метались безпорядочно... ему казалось, что онъ никогда не увидитъ Лизы,— онъ готовъ былъ крикнуть и побѣжать въ лѣсъ...
— Николай Эрастовичъ, а я-то васъ ищу! — раздался около него голосъ Гордынцева, и онъ самъ съ своимъ огненнымъ вѣеромъ появился предъ Бѣлокринскимъ. — Тамъ такая кутерьма происходитъ, — святыхъ вонъ выноси. Этотъ господинъ Бабкинъ такъ оретъ, что у меня чуть барабанная перепонка не лопнула. Понять не могу, зачѣмъ мы сюда прiѣхалн, — вѣдь и дома могли бы напиться. Не достаетъ только винта, да и то Михаилъ Андреичъ жалѣетъ, что не захватилъ съ собою парочку нераспечатанныхъ... А впрочемъ, пойдемте-ка, выпьемъ!..
Тутъ только Николай Эрастовичъ замѣтилъ, что отъ Гордынцева попахиваетъ коньячком. Ему вдругъ самому захотѣлосъ напиться, и онъ съ жалкой улыбкой пошелъ за Гордынцевымъ.
У стола на лужайкѣ, дѣйствительно, шла кутерьма. Невдалекѣ, подъ тѣнью красиваго орѣшника, шипѣлъ и свистѣлъ огромный монастырскiй самоваръ, и Маша, вся красная и вспотѣвшая, разливала чай, едва успѣвая наполнять чашки и стаканы. Около самовара, на плэдахъ и пальто, услужливо разостланныхъ кавалерами, сидѣли барышни и кушали чай, въ который Бабкинъ уговорилъ ихъ подлить по ложечкѣ коньяку, какъ онъ увѣрялъ „отъ сырости“. Каждая изъ нихъ уже была украшена букетомъ цвѣтовъ и имѣла своего кавалера. Кавалеры, впрочемъ, тяготѣли болѣе къ столу съ бутылками и закусками; Бабкинь занималъ предсѣдательское мѣсто и игралъ роль библейскаго архитриклинiя, разливая вино по стаканамъ и усердно всѣхъ подчивая. Около него сидѣлъ Дуванскiй; его неподвижное, глубокомысленное лицо нѣсколько оживилось, и онъ повременамъ произносилъ какiя-то неопредѣленныя восклицанiя вродѣ: „Ахъ, чорр... Вотъ дьявв...“ — и хлопалъ рюмку за рюмкой. Протогенъ и Евлампiй тоже, вѣроятно, успѣли уже пропустить, потому что у одного лицо пылало, какъ пiонъ, и улыбка расползлась до самыхъ ушей, а другой еще болѣе потемнѣлъ и безпрестанно моргалъ глазами. Они не садились, а вмѣстѣ ходили вокругъ стола и откупоривали бутылки, украдкой давая другъ другу нюхать горлышки и обмѣниваясь вполголоса замѣчанiями.
— Кiевская...— замирающимъ шепотомъ сообщалъ Протогенъ Евлампiю.
— Сладкая, небось? — спрашивалъ Евлампiй, усиленно моргая.
— А это — сен... сен-жульенъ какой-то... Пилъ?
Евлампiй отрицательно крутилъ головой и, вдругъ сплюнувъ въ сторону, громко и сердито произносилъ: „Соблазнъ бѣсовскiй... Ухищренiя сатанинскiя!..“
Когда Гордынцевъ съ Бѣлокринскимъ подошли, Бабкинъ съ бутылкой коньяку въ одной pyкѣ и съ рюмкой въ другой стоялъ около небесно-голубыхъ мотыльковъ и умолялъ ихъ влить себѣ въ чай „полъ-ложечки“, а мотыльки ахали, ужасались и кричали: „Ахъ, нѣтъ! Ахъ, ни за что!“
— Боже ты мой! — распинался Бабкинъ. — Да какъ же это такъ? Вѣдь всѣ пьютъ, отчего же вамъ не выпить? Ну хоть чуточку, хоть капельку... Ничего не будетъ!
— Ахъ, будетъ!
— Да ей Богу же не будетъ! Ну, отецъ Протогенъ, ну, скажи хоть ты, что даже у васъ въ монастырѣ и то разрѣшается...
— Конечно... ежели во благовременiи... и даже весьма пользительно бываетъ... — поддакивалъ отецъ Протогенъ.
Поощренный Бабкинъ влилъ барышнямъ чуть не по цѣлой рюмкѣ коньяку, и испуганные мотыльки, морщась и дѣлая вндъ, что онѣ рѣшительно, рѣшительно не въ состоянiи переносить даже запаху спирта, принялись маленькими глоточками пить свой пуншъ.
— Ну, выпьемь, что ли? — сказалъ Гордынцевъ, наливая Николаю Эрастовичу какого-то вина.
Николай Эрастовичъ безучастно согласился и выпилъ. Онъ давно не пилъ, со времени своего студенчества, и выпитое вино произвело на него странное дѣйствiе. Голова его не закружилась, но просвѣтлѣла, и мысли прiобрели необыкновенную ясность и опредѣленность... И въ эту минуту онъ увидѣлъ свою жену. Она сидѣла на травѣ; въ рукахъ у нея былъ букетъ ландышей, въ глазахъ у нея свѣтился необъятный душевный восторгъ, на губахъ блуждала пьяная улыбка; около нея полулежалъ въ небрежной позѣ Унжаковъ и гляделъ на нее смѣлыми, страстными, вызывающими глазами. Николай Эрастовичъ хотѣлъ было подойти къ нимъ... но раздумалъ и остался на мѣстѣ. Но Лиза поймала его взглядъ... „Все равно! — подумала она,— теперь уже все равно!“... И она перевела свои глаза на Унжакова, который, дерзко улыбаясь, говорилъ ей:
— Да, вы женщины — чудной народъ, и кто васъ узнаетъ, когда вы сами себя не знаете. Вотъ вы все говорите о своемъ рабствѣ, о деспотизмѣ мужчинъ, а между тѣмъ, вѣдь если разсмотрѣть хорошенько, сами вы на себя накладываетѣ рабскiя цепи и сами не знаете, что дѣлать со своею пресловутою свободой...
— Какъ это? — слабо улыбаясь, спросила Лизавета Платоновна.
— А такъ-съ! Навыдумывали вы себѣ разныхъ громкихъ словечекъ, — долгъ! самопожертвованiе! То! Другое!.. и загородились ими со всѣхъ сторонъ, такъ что ни проходу, ни проѣзду... Куда ни сунься — вездѣ часовые стоятъ. Зналъ я одну барыню, — и умная была, и красивая, и богатая, и свободная — живи и наслаждайся! Такъ нѣтъ же,—выдумала вдругъ, что нечестно быть счастливой, когда на свѣтѣ есть несчастные, засохла, замучилась, зачахла и кончила тѣмъ, что вышла замужъ за какого-то чахоточнаго мальчишку изъ нигилистовъ и yѣxaлa съ нимь куда-то въ Минусинскъ или въ Вилюйскъ,—чортъ ихъ знаетъ...
— Но, можетъ быть, она его любила...— возразила Лиза.
— Не его она любила, а, изволите видѣть, „идею“. Какая тамъ любовь, помилуйте, въ Вилюйскѣ-то, на 40-ка-градусномъ морозѣ, подь волчiй вой и завыванье вьюги. Любовь любить — простите за тавтологiю — любовь любить солнце, ясное небо, музыку, цвѣты, свободу... на холодѣ, въ цѣпяхъ, въ темнотѣ она гаснетъ и умираетъ... Взгляните вокругъ себя, на эту праздничную природу... (Унжаковъ приподнялся и обвелъ вокругъ себя руками). Взгляните, какъ все это цвѣтетъ, благоухаетъ, поетъ, танцуетъ... Все это любовь. Вонъ бабочки летаютъ надъ цвѣткомъ — онѣ свободны, счастливы и изъ своего поцѣлуя не дѣлаютъ себѣ цѣпей... Онѣ знаютъ, что вечеромъ ихъ не будетъ на свѣтѣ и спѣшатъ насладиться... А человѣкъ?.. Угрюмый, злой, печальный тяжело тащитъ онъ бремя жизни и даже изъ любви, изъ этой всеобщей радости, онъ сдѣлалъ себѣ каторгу. Идея! Долгъ!.. Ха!.. (Унжаковъ опять легъ на землю и съ досадой отшвырнулъ отъ себя еловую шишку). Одинъ французскiй философъ сказаль, что у человѣка есть одинъ долгъ — быть счастливымъ.
— Счастливымъ... — повторила Лизавета Платоновна въ какомъ-то недоумѣнiи.
— Да-съ, Лизавета Платоновна, счастливымъ! — съ силою повторилъ Унжаковъ. И, глядя на нее своими яркими глазами, онь продолжалъ: И если это счастье дается тебѣ само въ руки... безъ yсилiй, безъ напряженiя — бери его, хватай обѣими руками, пей, пей до дна и помни, что вѣдь жить-то тебѣ только разъ на свѣтѣ... Дайте мнѣ вашу ручку, Лизавета Платоновна, и пойдемте, выпьемъ съ вами за свое счастье! — неожиданно заключаетъ онъ, вставая и протягивая Лизѣ руку.
Лиза покорно оперлась на его руку и пошла за нимъ. Въ голове ея все кружилось, земля качалась подъ ея ногами... она была опьянена и весной, и смѣлыми рѣчами Унжакова; она, казалосъ ей, неслась, неслась въ какую-то бездонную пропасть. Бѣлыя бабочки промчались передь нею, малиновка пѣла въ кустахъ, два пестрыхъ мотылька цѣловались, качаясь на тонкомъ стебелькѣ голубаго колокольчика. „Все это любовь“, — подумала Лиза, и жгучее, почти болѣзненное чувство еще неизжитой молодости, вмѣстѣ съ предчувствiемъ неизвѣданныхъ наслажденiй, налетѣло и ослѣпило ее...
Сейчасъ, въ то время, когда я пишу эти строки, вокругъ моей лампы летала красивая, точно обсыпанная золотомъ, ночная бабочка. Она то билась объ раскаленное стекло лампы, обжигая свои пушистыя крылья и роняя золотистый пухъ ко мнѣ на бумагу, то отлетала въ сторону и въ нзнеможенiи опускалась на букетъ розъ въ стакане, но черезь мгновенiе, словно подхваченная какою-то роковою силой, опять бросалась на огонь и жгла и обрывала нѣжныя крылья... мнѣ было жаль ее,— я попробовала поймать ее и выпустить въ окно. Но она съ силой вырвалась изъ моихъ рукъ и ударилась о стекло. Это была ея послѣдняя борьба... скоро она судорожно билась на полу, потомъ совсѣмъ затихла. Розы, опустивъ свои благовонныя чашечки, печально глядѣли на ея трупъ...
Лизавета Платоновна похожа была теперь на эту золотистую бабочку. Роковая сила увлекала ее и бросала на огонь, и она не могла ей сопротивляться.
— Ну-ка, Михаилъ Андреевичъ, налеѣте мнѣ вина! — воскликнулъ Унжаковъ, подходя къ столу. Выпьемте, Лизавета Платоновна, выпьемте за молодость, за счастье, за „радость юной любви!“— пропѣлъ онъ, протягивая рюмку Лизѣ.
Всѣ какъ-то притихли и смотрѣли на нихъ. М-me Бабкина перешептывалась съ барышнями и хихикала; мотыльки отъ негодованiя чуть не упали въ обморокъ, хотя въ головѣ у нихъ тоже изрядно шумѣло отъ коньяку. Маргарита Осиповна съ безпокойствомъ глядѣла на Лизу и замѣтивъ, что на нее обращено всеобщее вниманiе, рѣшилась выручить прiятельницу.
— И я съ вами, господа! — весело крикнула она. поднимая свою рюмку.
Они всѣ трое чокнулись. „Какая безнравственность!“— прошептали мотыльки. „Рука руку моетъ!“— язвительно замѣтила m-me Бабкина, а Гордынцевъ, искоса поглядѣвъ на жену, пропустилъ бороду сквозь пальцы и обернулся къ Бѣлокринскому, продолжая прерванный разговоръ.
— Такъ вы говорите, что русскому народу предстоитъ великая будущность? — Гордынцевъ сильно выпилъ и говорилъ медленно, упирая на согласныя буквы. — Н-ну, ббатюшка ммой, этто... Улита ѣдетъ, когда то ббудетъ... Я, по крайней мѣрѣ, плохо въ нее вѣрю... т. е. не въ Улиту, конечно, а въ эту... ббудущность.
— А я вѣрю! — воскликнулъ Николай Эрастовичъ горячо и сильно.
Онъ былъ неузнаваемъ: глаза его блестѣли, медлительность въ рѣчахъ исчезла, движенiя его были свободны и красивы, мысли летѣли плавно и быстро. Говорятъ, съ человѣкомъ бываетъ это или въ минуту страшной опасности или передъ смертью... Николай Эрастовичъ тоже былъ на краю опасности и сознавал это.
— Я вѣрю! — повторилъ онъ еще громче. — Отрицать будущность русскаго народа — немыслимо. Россiя еще молода, — эго полураспустившаяся почка,— но погодите, она развернется и дастъ пышный цвѣтъ и плодъ.
Унжаковь поставилъ свою рюмку на столъ и прислушался. Глаза его встрѣтились съ глазами Николая Эрастовича, — и ему вдругъ страстно захотѣлосъ какъ нибудь оборвать и осмѣять этого большого, добродушнаго человѣка, у котораго онъ собирался отнять жену и который возбуждалъ въ немъ злобное чувство соперничества.
— Вѣчные русcкiе споры о томь, еслибы да кабы!..— воскликнулъ онъ съ насмѣшкой. — Кому это предстоитъ будущность? Кто эта почка?
Николай Эрастовичь повторилъ свои слова.
— Вы славянофилъ? — спросилъ Унжаковъ дерзко и вызывающе.
— Нѣтъ, я не славянофилъ,— спокойно отвѣчалъ Николай Эрастовичъ, какъ бы не замѣчая наскоковъ Унжакова и не сводя съ него глазъ.
— Очень радъ,— я съ славянофилами никогда не разговариваю. Ну съ, такъ въ чемъ же вы видите „великую будущность” русскаго народа или, какъ вы изволили картинно выразиться, этой юной, распускающейся почки?
— Во всемъ: въ исторiи, въ литературѣ, въ складѣ жизни народа, въ его движенiяхъ.
— Въ призванiи варяговъ, въ походахъ на Царьградъ, въ холопствѣ и бить челомь, въ бунтѣ Стеньки Разина я его знаменитомъ „Сорынь на кичку!— подхватилъ Унжаковъ.
— Не въ одномъ этомъ. У насъ былъ Новгородъ съ его борьбою за независимость, и для того, чтобы превратить свободныхъ людей въ холоповъ, понадобились рѣки крови и громадныя усилiя. Собиранiе Руси, какъ вамъ извѣстно, обошлосъ Москвѣ не даромъ. Въ исторiи Европейскихъ государствъ вы найдете аиалогичные факты, только Европа начала жить раньше насъ и потому раньше выросла. Въ Стенькиномъ погромѣ тоже было не одно „Сорынь на кичку!“
— „Поклонись пониже ей!“ — воскликнулъ, смѣясь, Унжаковъ, и всѣ за нимь засмѣялись. Всѣхъ заинтересовалъ спорь „смѣшного чудака“ съ „петербургским“, писателемъ и всѣ съ нетерпѣнiемь ожидали, чѣмъ онъ кончится. Даже барышни подошли поближе, а отецъ Евлампiй вдругъ весь побагровѣлъ и все порывался что то сказать, но Протогенъ отдергивалъ его сзади за подрясникъ, и онъ ограничивался только одними угрожающими жестами. Лизавета Платоновна точно проснулась и широко-открытыми глазами смотрѣла на мужа, — она не узнавала его; онъ никогда такъ не говорилъ и не смотрѣлъ.
— Теперь народъ получилъ свободу!— продолжалъ между тѣмъ Бѣлокринский, пропустивъ восклицанiе Унжакова мимо ушей и все болѣе и 6олѣе разгораясь.— Руки у него развязаны, но онъ еще шатается, онъ ослабѣлъ и ничего не видитъ, какъ человѣкъ долго пробывшiй въ тюрьме и изъ мрака вышедшiй на яркiй свѣтъ. Но погодите, — онъ осмотрится, онъ найдетъ свою дорогу, онъ уже ищетъ, — въ его жизни совершается великiй и важный переломъ. И развѣ не видите вы вокругъ себя, вездѣ и во всемъ, вѣянiя этой новой народной жизни? Ему уже нужны школы и книги, и онъ выдѣлилъ изъ своей темной среды учителей и писателей, которые пишутъ для него и за него. Ему нужна земля, — и онъ идетъ добывать ее съ трудами и болѣзнями на югъ и на востокъ...
— Сушить онучки на солнышкѣ да толокно въ рѣчкѣ варить! — перебилъ Унжаковъ нетерпѣливо. — Всѣ эти движенiя и переселенiя ни что иное, какъ извѣстныя похожденiя пошехонцевъ. Ходятъ, ходятъ они. творятъ глупость за глупостью, а кончится тѣмь, что даже собственныхъ ногъ не разберутъ.
Опять все засмѣялись, — русскiй человѣкъ любитъ посмѣяться надъ самимь собою, — недаромъ есть поговорка, что ради краснаго словца онъ не пожалѣетъ ни матери ни отца. „Вѣрно! — взревелъ вдругъ о. Евлампiй. порываясь къ столу. — Вѣррно... драть ихъ надо — больше ничего“... — но Протогенъ снова оттянулъ его назадь.
Дуванскiй, совсѣмь было задремавшiй, тоже очнулся, громко захохоталъ, но сейчасъ же самъ испугался своего дикаго хохота и замолчалъ. Только Лиза не смѣялась — ей стало вдругъ стыдно за себя, за Унжакова, за всѣхъ, и она опустила глаза.
Николай Эрастовичъ долго и пристально посмотрѣлъ на Унжакова... и этотъ спокойный, ясный взглядъ сказалъ Унжакову, что его поняли... поняли со всѣми его мыслями, чувствами, со всею его внутреннею пустотою и легкомысленностью...
— Да, если такъ,— началъ Николай Эрастовичъ уже совсѣмъ другимъ, спокойнымъ и тихимъ голосомъ,— если вы не видите въ жизни народа ничего, кромѣ похожденiя глупыхъ пошехонцевъ,— тогда, конечно, намъ съ вами и говорить нечего. (Унжакову почудилосъ въ этихъ словахъ пренебреженiе, онь покраснѣлъ и хотѣлъ было возразить, но Николай Эрастовичъ не далъ ему). Но еслибы даже и такъ, если нашъ народъ и теменъ и глупъ, во всякомь случаѣ, это не смѣшно, а грустно, и мы съ вами, которые ѣдимь хлѣбъ этого глупого пошехонца, должны печалиться надъ его несчастiями и помочь ему, хоти бы въ благодарность за его потъ и кровь, благодаря которымъ мы и yмнѣе, и лучше его, а не хохотать въ сторонкѣ. Это нечестно и... неблагородно!
На этотъ разъ никто не засмѣялся, — всѣ притихли, а Гордынцевъ воскликнулъ: „правда, правда, Николай Эрастовичъ!“ Но Унжаковъ вовсе не желалъ признать себя побѣжденнымъ.
— Покорно васъ благодарю за урокъ! — воскликнулъ онъ, насмѣшливо раскланиваясь. — Но позвольте мнѣ сказать еще нѣсколько словъ. Вотъ вы давеча упомянули о русской литературѣ... Что же такое наша литература, какъ не одно сплошное отчаянiе, горькiй смѣхъ и плачь надъ явленiями нашей русской жизни? Лучшiе русскie люди и величайшiе русскiе умы — Гоголь, Гончаровъ, Тургеневъ, — что они писали? Гдѣ у нихъ яркiе, свѣтлые типы? Одни Чичиковы, Плюшкины, Ноздревы, Рудины, Обломовы и т. д. и т. д., а Тургеневъ, въ лицѣ своего Потугина, такъ прямо отхлесталъ всю Россiю по щекамъ. Что вы скажете на это?
— Я скажу вотъ что, — а сами то эти „лучшiе люди“ и „величайшiе умы“ — Гоголь, Тургеневъ, Салтыковъ ну и другiе,— кто же они были, какъ не русскiе? Развѣ ихъ великая мощь и великая скорбь не говорятъ о силѣ и жизненности русскаго народа? Кто видитъ и понимаетъ свои недостатки, тотъ найдетъ силу и освободиться отъ нихъ. Во всѣ времена и у всѣхъ народовъ были свои эпохи паденiя, сомненiй; въ Англiи былъ Свифтъ, но это не помѣшало англичанамъ сдѣлаться великой нацiей; я скажу болѣе: англичане — великая нацiя, потому что у нея былъ Свифтъ. Россiя, я думаю, тоже нисколько не теряетъ оттого, что у нея есть Гоголь и Салтыковъ.
— Это софизмъ... — началъ было Унжаковъ, но въ это время о. Евлампiй, давно порывавшiйся сказать свое слово, оторвался, наконецъ, отъ Протогена, и ринулся къ столу.
— Ежели вы ученый, — закричалъ онъ съ сверкающими глазами, обращаясь къ Николаю Эрастовичу (Унжакова онъ, должно быть, не считалъ за ученаго),— ежели вы называетесь ученый, объясните мнѣ...
— Оставь! Оставь, Евлампiй... лепеталъ Протогенъ, оттаскивая друга.
Этотъ неожиданный эпизодъ положилъ конецъ спору Унжакова съ Бѣлокринскимъ и всѣхъ развеселилъ. Бабкинъ объявилъ, что и въ самомъ дѣлѣ, что за споры подъ тѣнiю древесъ, на лонѣ природы, и предложилъ всѣмъ пить, пѣть и „вольною пятою о землю ударять“. Общество ничего не имѣло противъ этого, а барышни даже были не прочь и потанцовать, но такъ какъ музыки не было, то рѣшили лучше заняться пѣнiемъ и попросили одного изъ молодыхъ людей спѣть романсъ „Андалузская ночь“, который онъ, по мнѣнiю вcѣхъ барышень, пѣлъ „до восторга“ хорошо. Молодой человѣкъ, какъ водится всегда въ этихь случаяхъ, немножко поломался, наконецъ, уступилъ и съ „страстным“ дрожанiемъ въ голосѣ затянулъ: „андалузская нночь горряча, горрячча“... Все притихло, и барышни уже потупили свои глазки, и Бабкннъ, состроивъ уморительную рожу, склонилъ голову на плечо и приготовился слушать, какъ вдруп» Дуванскiй, уже совершенно опьянѣвшiй, заоралъ во все горло: „Конфетка моя!“., и пѣнiе прекратилось.
— Я пѣть больше не буду,— заявилъ молодой человѣкъ обиженно.— Что же это такое въ самомь дѣлѣ, — сами просятъ, а между тѣмъ...
— Да вѣдь онъ пьянъ, какъ свинья, — убѣждалъ его Бабкинъ.— Плюньте на него, право,— ну что вамъ стоитъ?
— Онъ пьянь, а вы то, Михаилъ Андреичъ, — хороши тоже! Я пою, а вы рожи строите,— развѣ это хорошо?
— Рожи строю? Да помилуйте, это отъ восторга! Ей Богу, отъ восторга!
Наконецъ дѣло уладилось; Дуванскаго куда-то убрали, и молодой человѣкъ допѣлъ свою Андалузскую ночь. Особеннаго восторга пѣнiе его не вызвало, но тѣмъ не менѣе всѣ подходили къ нему благодарить и даже жали ему руку, а одинъ изъ мотыльковь такъ расчувствовался, что вмѣсто воды хватилъ водки, и его едва привели въ чувство. Послѣ этого приступили къ Унжакову и его попросили спѣть. Онъ не заставитъ себя долго ждать и небольшимъ, но мягкимъ и красивымъ баритономь спѣл одинъ за другимъ нѣсколько романсовъ Чайковскаго и Пасхалова и нѣсколько модныхъ опереточныхъ арiй. Ему показалось, что Лиза, послѣ спора его съ Бѣлокринскимъ, стала къ нему какъ будто холодна, и онь хотѣлъ снова ее отуманить. Это ему удалось... При первыхъ звукахь его голоса, Лиза, сидѣвшая до снхъ поръ съ опущенными глазами, встрепенулась, потемнѣвшее лицо ея освѣтилось, — она вся подалась впередъ, устремила глаза на Унжакова да такъ и не отрывала ихъ отъ него... Къ ней подошелъ Николай Эрастовичъ, заговорилъ съ нею, — она не слыхала его и ничего ему не отвѣчала. Въ заключенiе Унжаковъ спѣлъ серенаду Мефистофеля изъ Фауста и очень не дурно спѣлъ... Общество привѣтствовало его шумными рукоплесканiями, а молодой человѣкъ, пѣвшiй „андалузскую ночь“, съ завистью смотрѣлъ на него и шепталъ другому молодому человѣку, что это все пустяки, что всѣ эти романсы и арiи — ерунда, а вотъ пусть-ка онъ попробуетъ спѣть „лучинушку“, ну тогда...
Спѣши сюда! Мигъ восторговъ упоенья
Ты не отдаляй...
повторилъ Унжаковъ и, выпивъ залпомъ стаканъ вина, быстро и рѣшительно подошелъ къ Лизѣ.
— Лизавета Платоновна!..— проговорилъ онъ, наклоняясь къ ней.
Лизавета Платоновна взглянула на него влажными, усталыми глазами и протянула ему руку.
— Пойдемте въ лѣсъ,— вымолвила она измѣнившимся голосомъ.
У Унжакова закружилась голова и отъ вина и отъ этихъ словъ. „Какая вы прелесть“, —прошепталъ онъ, и они стремительно пошли къ лѣсу.
— Лизокъ, Лизокъ! — послышалосъ вслѣдъ за ними.
Лизавета Платоновна на минуту остановилась, какъ будто споткнулась — ощущенiе стыда и страха поднялосъ въ ея душѣ и упало.— Она крѣпче прижалась къ Унжакову и еще стремительнѣе пошла впередъ, увлекая его за собою. Зачѣмъ ей возвращаться назадъ, когда она уже рѣшила порвать все съ своимъ прошлымъ? И она спѣшила, спѣшила... Унжаковъ едва поспѣвалъ за нею. Онъ былъ взволнованъ и изумленъ; онь не ожидалъ, что все это произойдешь такъ неожиданно и оригинально.
Унжаковъ взглянулъ сбоку на Лизу, — ея лицо было блѣдно, серьезно, почти строго, глаза глядели прямо рѣшительно и смѣло, губы полураскрылись и что-то шептали. Въ своемъ бѣломъ легкомъ платье, съ полураспустившеюся прической она была хороша, какъ лѣсная фея...
„Какая странная и прелестная женщина!“ — подумалъ Унжаковъ, совсѣмъ теряя голову,—Лизавета Платоновна... Лиза! — произнесъ онъ вслухъ.
Лиза вздрогнула и пошла еще быстрѣе. Унжаковъ взялъ ея руку,— она не отняла ее; пальцы ея были холодны, какъ ледъ. Тогда Унжаковъ поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать эти холодные пальцы, приговаривая: „славная, милая, хорошая ручка“... Лиза молчала. Дорога, по которой они шли, становилась все глуше и глуше; громадныя сосны толпились кругомъ все тѣснѣе; у подножiя ихъ, среди мха, расползались широкiе перистые листья папортниковъ, надь головою шелъ таинственный гулъ. Вдругъ Лиза остановилась и повернула къ Унжакову свое поблѣднѣвшее лицо съ сiявшими глазами.
— Вы... меня любите? — проговорила она.
Сосны глухо шумѣли, въ лѣсу становилосъ темнѣе, папортники точно притаились и подслушивали.
Унжаковъ вмѣсто отвѣта схватилъ руки Лизы и сталъ горячо и страстно цѣловать ихъ. По его мненiю поцѣлуи въ объясненiяхъ съ женщинами были самымъ дѣйствительнымъ средствомъ, — какъ можно больше поцѣлуевъ и поменьше словъ! Но Лиза мягко отняла у него свои руки и, отступивъ въ тѣнь, продолжала:
— Если любите... такъ увезите меня отсюда... Мнѣ здѣсъ душно, тяжело... мужъ меня не понимаетъ... и не любитъ,— для него я еще дитя, дѣвочка, игрушка... а я уже не дитя, я не хочу быть игрушкой,— я хочу жить, хочу любить!— почти вскрикнула она и подалась къ Унжакову.
Унжаковъ въ первую минуту растерялся. „Тьфу ты, чортъ!“ воскликнулъ онъ про себя. „Однако это уже совсѣмъ не интрижкой пахнетъ. Увезите ее! Мужъ не любитъ! Да куда я ее увезу и какое мнѣ дѣло до того, что ее мужъ не любитъ. Вотъ еще чепуха!“...
— Послушай... — началъ онъ,— приближаясь къ ней и протягивая руки.
— Нѣтъ, нѣтъ, постойте... — сказала Лиза, и голосъ ея странно зазвенѣлъ подъ темными сводами лѣса, сливаясь съ его могучимъ гуломъ. — Я такъ долго молчала... я хочу вамъ сказать все, что у меня на душѣ... Ахъ, какъ давно мнѣ хотѣлосъ высказаться! Но кому же здѣсь? Вы видѣли наше общество... злыя сплетни, злая зависть, насмѣшки другъ надъ другомъ. Разскажи кому нибудь одному, — завтра же будетъ извѣстно цѣлому городу... Я была совершенно одна. Жизнь мнѣ опротивѣла, клубы, вечера, танцы, наряды меня не занимают. Мнѣ хочется жизни, настоящей жизни, а развѣ здѣсъ жизнь? Прiѣхали вы... сначала вы были холодны и равнодушны, потомъ мнѣ показалось, что вы мнѣ сочувствуете и даже немножко больше... Вы не похожи на другихъ, и я подумала...
„Долго ли она еще будетъ тянуть эту канитель?“ — подумалъ Унжаковъ, начиная злиться.
„Ужъ не воображаетъ ли она, что я какой нибудь Инсаровъ или чортъ тамъ еще знаетъ, кто такой, который „возьметъ ее и поведетъ“... Вотъ онѣ, эти честныя женщины, чортъ бы ихъ побралъ!“.
— Лизавета Платоновна...— сказалъ онъ вслухъ, подходя къ ней. Вы такая же идеалистка, какъ и вашъ мужъ. Ну можно ли разсуждать въ такую минуту, когда... Ну однимъ словомъ, вѣдь ты же меня любишь? Любишь? Такъ и люби, а поговоримъ послѣ...
И онъ схватилъ ее за руку. Лизѣ стало страшно. „Нѣтъ, нѣтъ, не теперь,— прошептала она, дѣлая усилiе вырвать у него свою руку. Это послѣ... Мнѣ еще нужно такъ много сказать... Да пустите же!..“ — крикнула она, отталкивая его. Но Унжаковымъ овладѣлъ уже порывъ бѣшеной страсти. Онъ со злостью грубо обнялъ ее и прижалъ къ себѣ.
— Пустите меня... ради Бога! — повторила Лиза съ ужасомъ.
— Да будетъ тебѣ ломаться то! — проговорилъ Унжаковь, и Лиза не узнала его голоса.— Терпеть не могу комедiй... вѣдь не дѣвочка же ты...
Онъ еще крѣпче стиснулъ Лизу и началъ ее цѣловать. На Лизу пахнулъ смѣшанный запахъ вина и какихъ то духовъ... Страшное отвращенiе, негодованiе, стыдъ закипѣли въ ея душѣ...
— Оставьте меня... негодяй! — крикнула она со слезами и, вырвавшись изъ рукъ Унжакова, бросилась бѣжать. Унжаковъ оторопѣлъ... кинулся было за ней, — но ея бѣлое платье мелькало уже далеко. „Сантиментальная дура!“ — пустилъ онъ ей въ догонку, и это восклицанiе его облегчило. Онъ громко разсмѣялся, поднялъ свою шляпу, валявшуюся на землѣ, отряхнулъ съ нея пыль и, сквозь зубы напѣвая изъ „Nanon“, тихонько побрелъ назадъ.
Лизавета Платоновна слышала все, но не остановилась и бѣжала, бѣжала долго, не оглядываясь и задыхаясь отъ слезъ, отъ обидъ и гнѣва. Все происшедшее казалосъ ей дикимъ, безобразнымъ сномъ. „Боже мой, Боже мой“, повторяла она вслухъ, рыдая и спотыкаясь о кочки и пни. „Боже мой, до чего я дошла, что со мною сдѣлалось, какъ я могла себѣ вообразить... какъ все это пошло, грязно, гадко... Боже мой, и во всемъ, во всемъ виновата я, — глупая, гадкая, скверная!“...
Въ рукахъ у нея все еще былъ букетъ ландышей, собранный Унжаковымъ, — она со злостью бросила его и растоптала. По временамъ она останавливалась, чтобы перевести духъ, но сейчасъ же передъ нею вставала недавняя грубая, отвратительная сцена, вспоминалось возбужденное лицо Унжакова, его красныя губы, дерзкiе слова и взгляды, деркiе объятiя и поцѣлуи, запахъ вина и духовъ... румянецъ стыда заливалъ ея щеки, и она снова принималась рыдать, проклинать себя и бѣжала, бѣжала безъ оглядки. Потомъ вспомнилось ей все нынѣшнее утро, ея мечты, нетерпѣнiе, и становилосъ еще стыднѣе и больнѣе. А Коля? Милый, хорошiй Коля... Какъ она ненавидѣла его, какимъ противнымъ онъ казался ей давеча утромъ... Это онъ то, Коля то? Да нѣжнѣе, добрѣе его никого нѣтъ на свѣтѣ... Какъ глядѣлъ онъ на нее сегодня, какой онъ былъ взволнованный, какъ онъ мучился, должно быть, — она никогда не видала его такимъ... А она оттолкнула его и ушла въ лѣсъ... съ кѣмъ,— Боже ты мой... съ какимъ то пошлякомъ, который, конечно, въ душѣ смѣялся надъ ней, который оскорбилъ ее... „Сантиментальна дура!“ вспомнилосъ ей. Да, это правда, она дура, — подѣломъ ей, подѣломъ...
И Лиза все бѣжала и рыдала. Лѣсъ провожалъ ее насмѣшливымъ гуломъ; папоротники въ потьмахъ приняли уродливыя очертанiя и кривлялись, выглядывая изъ-за деревьевъ, какiя то смѣющiяся рожи дразнили ее языкомъ, и все это прыгало вокругъ нея, хохотало и кричало ей вслѣдъ: „дура, дура!“
На лужайкѣ, у старой сосны, веселье кипѣло ключемъ. Барышни и молодые люди играли въ горѣлки; Бабкинъ, несмотря на громадное количество выпитаго вина, все еще чувствовалъ себя на высотѣ своего призванiя быть „душою общества“ и всячески старался устроить хоровое пѣнiе. Еле держась на ногахъ и размахивая вмѣсто дирижерской палочки пустою бутылкой, онъ затягивалъ: „будемъ веселы, друзья“, но хоръ поднималъ такой невозможный ревъ, что Бабкинъ затыкалъ уши и вмѣсто пѣнiя приглашалъ всѣхъ къ столу выпить. Гордынцевъ сидѣлъ рядомъ съ Софьей Ивановной и съ разстановкой разсказывалъ ей о томъ, когда и какiя защиты онъ велъ и какъ однажды онъ срѣзалъ самого Плевако, который былъ повѣреннымъ истца... да съ! самого Плевако, чортъ возьми! и этотъ же Плевако, по окончанiи дѣла, подошелъ къ нему и говорилъ... да! говорилъ, что ему, Гордынцеву, мѣсто не здѣсь, въ этой трущобѣ, а въ столицѣ,— именно, онъ такъ и сказалъ, „въ столицѣ“. Да онъ бы и уѣхалъ, чортъ возьми, но вотъ жена... эти женщины ужасно глупы,— на умѣ у нихъ только тряпки, танцы, да петербургскiе писатели... нѣтъ, что ни говори, а женщина всегда останется женщиной, и хотя онъ, Гордынцевъ, и либералъ, но съ удовольствiемъ заперъ бы всѣхъ женщинъ въ теремъ, да по Домостроевски, по Домостроевски ихъ... Софья Ивановна слушала его и не слушала и курила одну за другою свои папиросы. Ей было скучно... на этотъ разъ серьезно скучно... весь этотъ шумъ, эти пьяныя рѣчи казались ей глупыми, противными и безсмысленными... съ грустью думала она о своей пусто и безцвѣтно убѣгающей молодости... жаль ей стало всѣхъ этихъ собравшихся здѣсъ людей, жизнь которыхъ проходитъ также глупо и пусто, въ сплетняхъ, дрязгахъ, взаимной враждѣ, въ пьянствѣ и картежной игрѣ, безъ свѣта, безъ цѣли... и захотѣлосъ ей любви, и ласки, и участiя... слезы навернулись у нея на глаза. Но хохотъ и крики заставили ее очнуться и смигнуть слезы, она поглядѣла вокругъ. Орестъ и Пиладъ вздумали показать барышнямъ, что такое англiйскiй боксъ, и засучивъ рукава у сюртуковъ, принялись угощать другъ-друга кулаками, причемъ Пиладъ попалъ Оресту въ носъ, — потекла кровь, барышни засмѣялись и заохали, побѣжали за водой; расходившiйся Пиладъ кричалъ, что онъ его еще не такъ, что онъ покажетъ ему настоящiй боксъ, а Орестъ, принявъ страдальчески видъ, увѣрялъ, что ему ничуть не больно и что еслибы онъ захотѣлъ, то... Тутъ онъ вдругъ въ припадкѣ внезапной ярости набросился на Пилада и, вцепившись ему въ волосы, началъ его трясти, приговаривая: „вотъ тебѣ боксъ, вотъ тебѣ боксъ!“ Барышни въ ужасѣ разбежались. Фанни и Лариса, уже успѣвшiя опять поссориться другъ съ другомъ, закричали, точно ихъ рѣжутъ, Бабкинъ бросился разнимать драку, и даже Дуванскiй, мирно спавший гдѣ то подъ деревомъ, проснулся и зарычалъ „Мерзз“.
— Господа! Господа! Орестъ, Пиладъ! — кричалъ Бабкинъ.— Что же это такое? Перестаньте... Нехорошо, — вѣдь мы гдѣ, подумайте ка... Здѣсь барышни,— развѣ можно?..
— Нѣтъ, Михаилъ Андрепчъ, что же это такое? — дрожащимъ голосомъ говорилъ Пиладъ. Вѣдь я его не трогалъ... онъ первый...
— Какъ такъ не трогалъ? — возражаетъ Орестъ, подступая къ своему другу, но Бабкинъ оттаскивалъ его за фалды. — Какъ такъ не трогалъ? А кто мнѣ носъ разбилъ,— не ты, скажешь? Развѣ это не подлость? У насъ уговоръ былъ, чтобъ драться честно, боксомъ, а какой же это боксъ? Въ носъ прямо... Послѣ этого я съ тобой незнакомъ...
— И отлично! И очень радъ! Я самъ не желаю твоего знакомства. Только сначала изволь мнѣ возвратить мои часы, — больше ничего.
— А ты подай мнѣ мою тросточку!..
— Да будетъ вамъ, господа... Ну что это такое, какъ вамъ не стыдно. И чортъ бы побралъ этотъ вашъ дьявольскiй боксъ...— уговаривалъ Бабкинъ.
Ореста и Пилада кое какъ помирили, заставивъ ихъ даже поцѣловаться, и на радостяхъ пошли опять выпить.
Николай Эрастовичъ почти не замѣтилъ этой сцѣны. Оиъ сидѣлъ, склонивъ голову на руки, и неотступно глядѣлъ въ лѣсъ. Страшныя и горьiя мысли копошились въ его головѣ... Гдѣ Лиза? Что съ нею? Отчего она тактъ долго не возвращается. Маргарита Осиповна, которая тоже тревожилась отсутствiемъ Лизы, съ безпокойствомъ поглядывала на Бѣлокринскаго.
— Вѣроятно, она заблудилась,— сказала она, съ безпечнымъ видомъ подходя къ нему.
Николай Эрастовичъ потлядѣлъ на нее тусклымъ взглядомъ и ничего не сказалъ. „Мотыльки“ хихикнули.
— Помилуѣте, гдѣ тутъ заблудиться! — вмѣшалась m-me Бабкина. — Всего одна дорога и есть!
— Нѣтъ, не одна,— возразила Маргарита Осиповна, красная отъ досады. — Налѣво отъ креста есть тропинка, — может быть, они свернули на нее.
А сама думала: „экая неосторожная эта Лиза... ну, можно ли такъ? Въ прошломъ году за мной тотъ уланъ ухаживалъ... Антонъ Петровичъ даже и не замѣтилъ... Надо эти дѣла дѣлать умѣючи, а не такъ глупо“...
Подъ соснами быстро темнѣло. Звѣзды засiяли на небѣ и, ласково улыбаясь, глядѣли на землю сквозь темныя вѣтви. Сѣдая сосна тихо и грустно шумѣла; въ воздухѣ еще сильнѣе запахло смолой и ландышами. Монастырскiй колоколъ глухо и медленно загудѣлъ, и тягучiе звуки поплыли надъ лѣсомь, и деревья, казалось, ловили ихъ, вбирали въ себя и сами звучали, какъ громадныя струны громадной арфы...
Вдругъ изъ темноты, словно привидѣнiе, выплыла легкая бѣлая фигура и быстро понеслась къ пирующимъ.
— Вотъ и Лиза! — съ облегченiемъ сказала Маргарита Осиповна.
— Лиза! — радостно крикнулъ Николай Эрастовичъ и бросился ей на встрѣчу.
Бѣлое привидѣнiе, судорожно рыдая, обвилосъ вокругъ его шеи.
— Коля... милый Коля... поѣдемъ, скорѣе отсюда... какъ можно скорѣе поѣдемъ...
Всѣ ихъ обступили. Маргарита Осиповна давала Лизѣ воды; Николай Эрастовичъ гладилъ ее по головѣ, барышни хихикали и переглядывались, m-me Бабкина ехидно улыбаясь, перешептывалась съ мотыльками. Но Лиза продолжала рыдать и все повторяла сквозь слезы: „Коля, уѣдемъ, уѣдемъ отсюда... увези меня скорѣе, Коля“...
Отыскали одного изъ трехъ Ивановъ, усадили Бѣлокринскихъ въ линейку, и они уѣхали. Какъ только въ лѣсу замерь топотъ копытъ и дребезжанiе линейки слилосъ съ несмолкаемымъ лѣснымъ гуломъ, среди оставшихся начались шумные разговоры.
— Это что еще за исторiя такая? - мутными глазами глядя на жену, сказалъ Гордынцевъ.
— Да пустяки, конечно! — развязно отвѣчала Маргарита Осиповна. Вѣдь ты знаешь, какая она эксцентричная и нервная... ну, испугалась чего нибудь въ лѣсу, вообразила Богъ знаетъ что... просто нервы!
— Охь ужь эти мнѣ нервы! И нервы... и пикники, и... петербургскiе писатели, чорть бы васъ всѣхъ побралъ... По Домостроевски бы васъ, вѣжливенько, да плеткою, да...
— Дуракъ!— быстро прошептала Маргарита Осиповна, и Гордынцевъ вдругъ осѣкся и весъ ушелъ въ свою бороду, изъ которой ужъ больше и не вылѣзалъ.
— Вѣдь я говорила!— пѣла m-me Бабкина, окруженная молодыми людьми, — вѣдь я говорила, что съ м-сье Унжако-вымъ опасно гулять...
— А со мной — не опасно? — приставалъ къ ней Орестъ, уже совершенно забывшiй про свой разбитый носъ.
— Съ вами? — разсыпаясь смѣхомъ, отвѣчала m-me Бабкина. Съ вами — не знаю. Надо попробовать...
— Ужасно, ужасно! — щебетали мотыльки, перепархивая съ мѣста на мѣсто.— И представьте, я давно еще замѣтила, что у нихъ съ Унжаковымъ что то есть....— прибавляла Лориса.
— Да, да, и я тоже! — поддакивала Фанни.
— Я еще давеча утромъ сказала Фанни: Фанни! говорю я, ты замѣчаешь? — Да, да, — говоритъ Фанни, и насъ просто ужасъ взялъ, — неправда ли, Фанни?
— Ахъ, ужасно, ужасно! — вздыхала Фанни.— Она насъ всѣхъ компрометируетъ...
— Однако, господа, гдѣ же Унжаковъ? — спросилъ кто-то.
— Здѣсь! — отозвался изъ темноты Унжаковъ, подходя. Всѣ бросились къ нему.
— Что такое случилось, Алексѣй Алексѣичъ? Алексѣй Алексѣичъ, гдѣ вы были? Разскажите, что у васъ вышло! — посыпались вопросы.
— Господа, я право ничего не понимаю...
— Да, да, — неправда! И хороши вы тоже,— бросили даму одну въ лѣсу... какъ вамъ не стыдно...
— Да, ей Богу, господа, ничего не случилось. Просто мы съ Лизаветой Платоновной какъ-то разошлись, не сошлись, — она пошла своей дорогой, а я своей... Вотъ и все! Давайте-ка лучше выпьемъ, а то что то въ горлѣ пересохло... Эге! — воскликнулъ онъ, осматривая бутылки, — Да здѣсь, видно, время не теряли... вотъ что значитъ съ барынями гулять да звѣздами любоваться,— звѣзды то такъ и останутся на небѣ, ихъ не достанешь, а вино испаряется быстро, да и наша жизнь также. Не будемте же терять даромъ ни одной капли вина, ни одной минуты нашей короткой жизни! Пыо за веселье... за веселую любовь, за веселыхъ женщинъ... и къ чорту скучныхъ идеалистокъ! Онѣ только жить мѣшаютъ...
Онъ залпомъ выпилъ стаканъ вина и расхохотался. Ему вспомнилась сцѣна въ лѣсу.
— Неужели вы всегда такъ веселы? — спросила Софья Ивановна.
— А отчего мнѣ скучать? Слава Богу, я пока не, страдаю ни разстройствомъ желудка; ни гражданской скорбью. Ces sont des пустяки. А вы... вы развѣ скучаете?
— Да. Скучно жить на свѣтѣ.
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Боже мой, отчего?
— Да такъ... я сама не знаю...
— Э, полноте! Къ женщинамъ скука не идетъ. — отъ этого онѣ скоро стареютъ. А вы... такая милая... такая славная... — прошепталъ онь, вглядываясь въ ея блестѣвшіе глаза.
Софья Ивановна нервно разсмѣялась. Унжаковъ поймалъ въ сумракѣ ея руку и крепко сжалъ; Софья Ивановна отвѣтила на его пожатіе.
— Ну вотъ видите... вотъ вы уже и смѣетесь. Будемте же смѣяться вмѣстѣ... кому хочется жить, тотъ и будетъ жить!
И Унжаковъ, не выпуская ея руки, запѣлъ: „дай руку мнѣ, Церлина, къ чему напрасный страхъ“...
Лизавета Платоновна всю дорогу молчала и крѣпко прижималась къ мужу; Николай Эрастовичъ тоже молчалъ и ни о чемъ ее не разспрашивалъ. Она не плакала больше, но изредка по тѣлу ея пробѣгала дрожь, и она еще крѣпче припикала къ Николаю Эрастовичу, а онъ принимался тихо и нѣжно, какъ ребенка, гладить ее по головѣ. Линейка выѣхала изъ лѣса и мягко покатила по луговой дорогѣ. Со всйхъ сторонъ открылосъ небо, свѣтлое и ясное, и ласково глядѣло на нихъ всѣми своими кроткими глазами. На лугахъ бродилъ густой туманъ, гдѣ то слышалось посвистываніе куличковъ, скрипѣлъ дергачъ, а въ рѣкѣ тоскливо перекликались жабы. Старикъ паромщикъ, кряхтя и покашливая, вылѣзъ изъ соломеннаго шалаша и перевезъ ихъ черезъ рѣку... вдали заволновалось тусклое зарево городскихъ огней и пахнуло тепломъ и дымомъ. А вотъ и черные силуэты каменныхъ столбовъ заставы, и линейка загрохотала и запрыгала по мостовой. Лизѣ вспомнилось, какъ она давеча ѣхала по этой самой мостовой и думала, что... Ахъ, не надо, не надо больше объ этомъ вспоминать,— такъ стыдно, такъ гадко и противно... Она сильно вздрогнула.
— Тебѣ холодно, Лизокъ? — спросилъ Николай Эрастовичъ.
— Нѣтъ, нѣтъ... — отвѣчала Лиза — и вдругъ крепко поцѣловала его руку.
Линейка остановилась; полусонная кухарка, въ отсутствіе господъ порядочно подвыпившая, отворила дверь. Пока Николай Эрастовичъ расплачивался съ извощикомъ, Лиза быстро вбежала въ домъ, зажгла лампу и жадно осмотрѣлась кругомъ. Все, все по прежнему... и она прежняя Лиза; — и опять у себя дома, гдѣ такъ хорошо и уютно, гдѣ въ каждомъ уголку сидитъ чистый и честный духъ тишины и тихой радости... Лизѣ казалось, что даже всѣ столы и стулья, и глупые стѣнные часы, которые ее такъ злили всегда, и занавѣсы на окнахъ и старый плющь на стѣнѣ, — всѣ, всѣ радостно ее привѣтствуютъ и глядятъ на нее съ ласковой укоризной и какъ будто шепчутъ ей „здравствуй, здравствуй, бѣглянка“... И она хотѣла все это бросить, променять свою чистую и честную жизнь на темноту и грязь... Какой страшный сонъ!..
Лизавета Платоновна заплакала и побѣжала въ спальню. Тамъ она съ ненавистью сбросила съ себя платье — „завтра же отдамъ его Машѣ!“ — и стала смывать со своего лица и рукъ следы отвратительныхъ поцѣлуевъ Унжакова. Потомъ она переодѣлась, причесалась и вышла въ гостинную, гдѣ ее ожидалъ Николай Эрастовичъ.
— Коля!..— позвала она его, и голосъ ея задрожалъ.
— Лизокъ...— шепотомъ отвѣтилъ ей Николай Эрастовичъ.
Лиза съ порывомъ бросилась къ нему и, плача, начала разсказывать все, все... Николай Эрастовичъ слушалъ ее, не перебивая. Когда она кончила — онъ долго сидѣлъ, молча опустивъ голову на грудь; Лиза со страхомъ на него глядѣла...
— Коля...— прошептала она.— Прости, прости меня, Коля...
Онъ поднялъ на нее свои добрые глаза и улыбнулся.
— За что, Лизокъ? Ты не виновата, виноватъ я, — я, глупый, толстый Моржъ...
— Н-неправда, неправда, Коля! — смѣясь сквозь слезы воскликнула Лиза.
— Нѣтъ, постой, Лизокъ, дай мнѣ сказать. Да, виноватъ во всемъ я... я эгоистъ, Лиза, и всѣ мы, мужчины эгоисты. Мы женимся на васъ, юныхъ, свѣжихъ, невинныхъ созданьяхъ, намъ нужны ваши ручки, ножки, глазки, губки, мы наслаждаемся вашими поцѣлуями, мы беремъ отъ васъ все и не даемъ вамъ ничего... Мы совсѣмъ не думаемъ о томъ, что вамъ нужно, какiя у васъ мысли, желанiя, чувства, чего вамъ хочется. Мы нокупаемъ вамъ шляпки и тряпки и воображаемъ, что всѣ наши обязанности по отношенiю къ вамъ исполнены; мы сами устраиваемъ для васъ пустую, пошлую обстановку безъ всякаго дѣла, безъ всякой разумной мысли; мы своими руками толкаемъ васъ въ объятiя разныхъ Унжаковыхъ, а потомъ сами кричимъ, возмущаемся безнравственностъю вашей, произносимъ жалкiя проповѣди,, обрекаемъ на погибель все человѣчество, потому, видите ли, что жены наши плохи... А подумали ли мы о томъ, какъ и чѣмъ живутъ наши жены? Думалъ ли я о тебѣ, Лизокъ, когда ты вотъ здѣсъ сидѣла, изнывала въ одиночествѣ или придумывала для себя разныя удовольствія, образчикъ которыхъ я видѣлъ сегодня? Нѣтъ, нѣтъ, мнѣ было некогда, у меня была важная работа, а о томъ, есть ли у тебя какая нибудь работа — я не заботился. А вѣдь я же, глупый Моржъ, чуялъ что то неладное, вѣдь я видѣлъ, какъ ты плакала и скучала. Положимъ, я боялся тебя спрашивать... но вѣдь ты то развѣ не боялась? Я старше, я опытнѣе тебя — и боялся, а ты... ты ребенокъ въ сравненiи со мною! И только тогда, когда надъ моей головой грянулъ громъ,— тутъ только я опомнился и все, все понялъ...
Николай Эрастовичъ въ волненiи всталъ и, расхаживая взадъ и вяередъ по компатѣ, продолжалъ:
— Да, Лизокъ, я все понялъ... я много думалъ объ этомъ и тамъ въ лѣсу... и когда мы ѣхали. И мнѣ стало стыдно, страшно стыдно за себя. Я старался вспомнить, что я для тебя сдѣлалъ? Ничего! И что мы, мужчины, дѣлаемъ для васъ, женщинъ? Ничего! Мы требуемъ отъ васъ, чтобы вы насъ целовали и ласкали, заботились о нашихъ желудкахъ, прощали намъ наши грѣшки, оказывали ради насъ подвиги самоотверженія, а сами что дѣлаемъ? Пьянствуемъ, развратничаемъ, играемъ въ карты или сидимъ, запершись въ своихъ кабинетахъ, и говоримъ женѣ: „не мѣшай, мы заняты“... А когда женщины, если ихъ не занимаютъ шляпки и тряпки, ищутъ себѣ дѣла и находятъ его — мы поднимаемъ страшный шумъ и увѣряемъ, что это — не женское дѣло, что онѣ колеблятъ основы, что онѣ измѣняютъ своему естественному назначенію. Какому это, позвольте спросить? Заботиться о нашихъ удовольствіяхъ и желудкахъ?.. Если у женщины есть дѣти, и она отдается имъ, — мы даже и къ дѣтямъ ее ревнуемъ и стараемся спихнуть ихъ къ кормилицѣ или къ нянькѣ. Я самъ это видѣлъ, знаю... вотъ недавно еще одинъ господинъ въ мужской компаніи, при мнѣ жаловался, что его жена сама кормитъ своего ребенка и что какъ это жаль, — у нея отъ этого испортятся формы... Ну, и остается, значитъ, женщинѣ одно — затягиваться въ корсетъ, обвѣшать себя побрякушками и, пока супругъ сидитъ гдѣ нибудь въ канцеляріи или въ кабинетѣ, отправиться рыскать по гостиннымъ... Хорошо, но вѣдь душа то у нея есть, сердце-то есть, вѣдь просятъ же они своего? И женщина мучается, скучаетъ, пока не подвернется какой нибудь хлыщъ съ дупломъ въ головѣ и въ сердцѣ и не потянетъ ее за собою... Фу! Усталъ даже, — такъ никогда много не говорилъ.
— Отдохни... — сказала Лиза, не сводя своихъ блестящихъ глазъ съ Николая Эрастовича.
— Нѣтъ, Лизокъ, я договорю... въ другой разъ этого уже не будетъ. Это въ первый разъ я такъ, потому, что я пьянъ... не отъ вина, — хотя, впрочемъ, и отъ вина, — но главное оттого, что сегодня я чуть было тебя не потерялъ. Ахъ, Лиза, если бы ты знала, что я чувствовалъ, когда ты давеча ушла съ нимъ въ лѣсъ... нѣтъ, я не могу тебѣ передать даже. Я все это видѣлъ... чувствовалъ... мнѣ хотѣлось побѣжать за тобой, схватить тебя и унести... но я не могъ двинуться, — меня точно параличъ вдругъ расшибъ, право... А когда онъ подошелъ и заговорилъ со мною... Боже ты мой! Я какъ взглянулъ на него, такъ сейчасъ увидѣлъ, что этого молодца хоть выверни — ничего не найдешь; въ другое время я и говорить бы съ нимъ не сталъ, но тутъ — не могъ...
— Не вспоминай лучше, — краснѣя промолвила Лиза.
— Да, правда, лучше не вспоминать... Это была болѣзнь, — слава Богу, она прошла... Но Лиза, Лиза, какая ты всетаки милая и правдивая, и какъ я радъ, что ты опять со мною. Да, Лиза, вы, женщины, много выросли въ послѣднее время... хотя я и „гробокопатель“, какъ называетъ меня Бабкинъ, но вѣдь всетаки читаю же я кое что и вижу, что дѣлается на свѣтѣ. Жизнь идетъ впередъ, — ее ничѣмъ не остановить, хоть сто милліоновъ крупповскихъ пушекъ выставь. Придави ее въ одномъ мѣстѣ, — она тебѣ въ другомъ ростокъ дастъ. Съ каждымъ поколѣніемъ она предъявляетъ новыя требованія, выдвигаетъ новыя явленія. Плохо тому, кто не замѣчаетъ этого или не хочетъ видѣть! Скрытые пары, которыми движется колесо жизни, не найдя себѣ выхода, взорвутъ благоустроенную машину... Вы выросли, а мы все еще считаемъ васъ дѣтьми и даемъ вамъ игрушки, вмѣсто серьезнаго дѣла. Мы бросаемъ вамъ крупицы съ своего стола и удивляемся, отчего вы такъ болѣзненны и худосочны. А если которая нибудь изъ васъ не захочетъ идти по отведенной ей дорожкѣ и попробуетъ отыскать новую, — мы, какъ гостиннодворскіе прикащики, стоимъ въ сторонкѣ и издѣваемся: „ну-ка, ну-ка, поди, попробуй... да нѣтъ! Куда тебѣ! Сидѣли бы лучше дома!“... Иной даже и ножку не постыдится подставить... и когда бѣдняга не выдержитъ, упадетъ съ непривычки, — то-то поднимется хохотъ, то-то улюлюканье!.. Вонъ почитаешь наши журналы и газеты... э, да ну ихъ къ чорту, не хочу больше. Скажу только въ заключеніе, что ты, Лизокъ, была права, когда вотъ здѣсь сейчасъ, съ плачемъ говорила, что не хочешь быть игрушкой и что я скверный гробокопатель и эгоистъ...
— Неправда, я этого не говорила... — перебила его Лиза.
— Ну не говорила, такъ я самъ про себя это говорю. Скверный, скверный гробокопатель, архивная крыса — архивная крыса и больше ничего! Засорилъ свои мозги пылыо и чуть было не потерялъ свою родную... Ну, да кончено все это, Лизокъ, забудемъ все это. Теперь все пойдетъ по другому, по новому, стараго не будетъ.
— Не будетъ? — радостно воскликнула Лиза.
— Не будетъ. Теперь мы съ тобой заживемъ по настоящему. Будемъ вмѣстѣ работать, вмѣстѣ думать, вмѣстѣ учиться.
— Да, да... учиться! — сказала Лиза, вся сіяя и довѣрчиво прижимаясь къ мужу. — Мнѣ надо много-много учиться, — вѣдь я такая глупая, ничего не знаю... Я хочу знать столько же, сколько и ты, и тогда буду тебѣ помогать. Хорошо?
— Да, Лизокъ.
— Потомъ... знаешь что? Тутъ есть двѣ портнихи...молоденькія... онѣ хотятъ учиться и давно просятъ черезъ Машу, чтобы я ихъ немножко подъучила. Мнѣ Маша давно про нихъ говорила, да я въ это время скверная была... злилась... ну, и не до нихъ было. Теперь пусть онѣ ко мнѣ приходятъ, я ихъ буду учить. Какъ ты думаешь, — хорошо это?
— Отлично. Возьмите меня профессоромъ, — я вамъ буду исторію читать.
— Ахъ, какъ славно, какъ хорошо!.. Какъ я рада... Милый Моржикъ! Слушай. Потомъ... потомъ... я всетаки напишу романъ изъ своей жизни,— заключила Лиза смѣясь. Себя изображу несчастной жертвой, а тебя — чудовищемъ, которое всѣмъ наступаетъ на ноги...
— Не буду!
— ... Теряетъ свои носовые платки, калоши и портсигары...
— Не буду!
— ... Прячется отъ жены въ кабинетъ и закрывается газетой...
— Не буду!
— ... И ходить въ грязныхъ-прегрязныхъ рубашкахъ!— докончила Лиза и шаловливо потянула мужа за воротъ.
— Никогда не буду!— торжественно воскликнулъ Николай Эрастовичъ. На бумажкѣ запишу и надъ письменнымъ столомъ повѣшу... а если позабуду что нибудь, — то можешь немедленно меня бросить...
— Ахъ, нѣтъ, нѣтъ... — сказала Лиза, и супруги обнялись.
Не для всѣхъ „пикникистовъ“ прогулка кончилась такъ счастливо, какъ для Бѣлокринскихъ. Голубые „мотыльки“ схватили себѣ жесточайшій флюсъ и цѣлую недѣлю просидѣли дома, обложенныя ароматическими подушечками, компрессами, припарками изъ винныхъ ягодъ и всевозможными зубными эликсирами, проклиная всѣ на свѣтѣ пикники и для разнообразія между собою переругиваясь. Гордынцевъ нѣсколько дней подъ рядъ страдалъ отчаяннымъ Katzenjammer'омъ и потерялъ вслѣдствіе этого весьма выгоднаго кліента; вдобавокъ Маргарита Осиповна на него долго дулась за „домостроевскія“ выходки и смягчилась только тогда, когда онъ на колѣняхъ испросилъ у нея прощенье и обѣщалъ осенью свозить въ Москву. Ореста и Пиладъ перессорились между собою не на животъ, а на смерть и разсказываютъ другъ про друга чуть не уголовныя вещи. Бабкинъ охрипъ совершенно, но уже снова подумываетъ объ устройствѣ такого пикника, чтобы „чертямъ тошно стало“, и вообще не унываетъ. Дуванскій по обыкновенiю молчитъ, но въ душѣ ему сочувствуетъ, а m-me Бабкина на другой же день послѣ прогулки объѣздила весь городъ и сообщала о пикникѣ такіе ужасы, что мирные N-скіе обыватели только отплевывались.
Но самыя удивительный приключенія выпали надолю Донъ-Жуана и его Церлины. Когда „пикникисты“ собрались уѣзжать домой, оказалось, что ни Унжакова, ни Софьи Ивановны не было, и тщетно Бабкинъ оглашалъ пространство неистовыми криками, вылъ по волчьи и рыкалъ по львиному, — парочка исчезла безслѣдно. Такъ и уѣхали безъ нихъ. Они вернулись въ городъ только на другой день къ вечеру и разсказывали, что заблудились въ лѣсу, всю ночь искали дорогу и, наконецъ,очутились на какой-то мелъницѣ, откуда мужикъ привезъ ихъ на телѣгѣ. Вскорѣ послѣ этого Унжаковъ уѣхалъ въ Петербургъ съ массой новыхъ впечатлѣній и самыхъ пріятныхъ воспоминаній, которыми навѣрное подѣлится и съ петербургской публикой, а Софья Ивановна послѣ его отъѣзда впала въ еще болѣе пессимистическое настроеніе, объявила, что ненавидитъ всѣхъ мужчинъ и собирается уѣхать въ Америку и поступить въ „Армію Спасенія“. Эпизодъ ея „заблужденія“ съ Унжаковымъ долго вызывалъ разныя двусмысленныя улыбочки и пересмѣиванья... о немъ много говорили; иные ужасались и негодовали, другіе подпускали шуточки... Наконецъ, и прогулка, и все, что связано было съ ней, потеряли всякій интересъ и были забыты... какъ все забывается на свѣтѣ...