ПРОГРЕССЪ и РЕАКЦІЯ.
правитьI.
правитьВъ исторической литературѣ давно существуетъ въ высшей степени простая теорія развитія человѣчества. Съ точки зрѣнія этой теоріи весь родъ цивилизаціи представляется въ видѣ волнующагося моря. Предъ нами то поднимается гигантская гряда волнъ, то падаетъ, и — на мѣстѣ водяныхъ громадъ разстилается темная бездна…
Такъ будто живетъ и человѣчество. Эпохи умственнаго подъема, разносторонняго развитія духовныхъ силъ смѣняются періодами упадка, затишья, усталости. На нѣсколько лѣтъ культурные народы будто молодѣютъ. Въ сердцахъ лучшихъ людей просыпается восторженная вѣра въ прогрессъ, то тамъ, то здѣсь кипитъ самоотверженная дѣятельность, одушевленная стремленіями къ общему благу. Даже обыкновенные смертные выростаютъ въ героевъ и идутъ мужественно во слѣдъ своимъ вождямъ. Все общество вдругъ охватываютъ чисто юношескія надежды на торжество разума и свѣта. Тогда современникъ, окидывая взоромъ окружающую дѣйствительность, видитъ осуществленіе своихъ завѣтныхъ мечтаній и съ вѣрой въ будущее восклицаетъ: «Науки процвѣтаютъ, умы исполнены энергіи, — какъ вольно живется въ такое время І»
Это — слова Ульриха Гутена, одного изъ великихъ борцовъ за реформацію. Очарованіе геніальнаго гуманиста длилось всю его жизнь, онъ и умеръ такимъ же юношей-идеалистомъ, какимъ боролся противъ Рима и папы. Но уже слѣдующее поколѣніе должно было пройти совершенно другой путь, пережить страшную международную борьбу, опустошившую полъ-Европы и вновь вернувшую тьму рабства и фанатизма.
Волна вѣры и энтузіазма упала, и дѣти, воспитанныя религіозными войнами, уже не понимали ни восторговъ, ни надеждъ своихъ отцовъ.
Два вѣка спустя культурный міръ увидѣлъ ту же смѣну событій и настроеній. На этотъ разъ борьба шла, отчасти, противъ стараго врага, противъ католичества, за свободу мысли и совѣсти, но цѣли борцовъ представлялись несравненно шире: теперь требовали свободы не для христіанина только, а для человѣка, мечтали уничтожить всѣ виды нравственнаго и матеріальнаго подчиненія, вернуть на землю сказочный золотой вѣкъ естественной свободы и возможнаго на землѣ счастья. Для этого хотѣли перестроить не только общество, — надѣялись передѣлать самую природу человѣка!. Нѣтъ предѣла человѣческимъ увлеченіямъ и мечтамъ, — и они поднимаются тѣмъ выше, чѣмъ темнѣе дѣйствительность…
Это — былъ восемнадцатый вѣкъ, эпоха просвѣщенія, питавшаяся несбыточными планами, создавшая множество ошибочныхъ теорій, не желавшая часто признавать основныхъ законовъ естественнаго развитія личности и общества. Но эти заблужденія не мѣшали людямъ вѣровать въ грядущій вѣкъ «царства разума», и бороться съ вѣковыми силами, заграждавшими путь въ это будущее.
Мы снова слышимъ прежнія восторженныя рѣчи, опять людямъ «вольно живется» — если не на самомъ дѣлѣ, то въ пылкомъ воображеніи, опять предъ нами вѣчные юноши — въ родѣ Вольтера, до семидесяти лѣтъ хранящіе неизмѣнно свѣжую и живую вѣру въ благоденствіе нарождающихся поколѣній.
Поколѣнія народились. Нѣкоторымъ еще пришлось внимать напутственныя рѣчи восторженныхъ старцевъ, — но дѣйствительность скоро взростила совершенно неожиданные плоды. Еще не кончился вѣкъ, прославившій Вольтера и его учениковъ, — на народѣ ложилась уже тѣнь величайшаго врага свободы и свѣта, какого только знаетъ исторія. Всходила звѣзда Бонапарта, — и это была вечерняя звѣзда, предвѣстница томительной ночи.
Историческій законъ снова оправдался: никогда еще за бурными волнами мысли и вѣры не слѣдовало болѣе мрачной бездны рабства и разочарованія.
На этотъ разъ эпоха сразу стяжала себѣ прозвище реакціонной. И дѣйствительно, въ исторіи нѣтъ еще такой поразительной смѣны прогресса — застоемъ, жизни — апатіей, культурныхъ стремленій — эгоистическимъ равнодушіемъ.
Все равно, какъ восемнадцатый вѣкъ обнаружилъ въ людяхъ небывалую нравственную энергію, открылъ рядъ разнообразнѣйшихъ талантовъ, завѣщалъ множество типовъ — дѣятелей во всѣхъ областяхъ мысли и практики, — девятнадцатый представилъ образцы совершенно противоположныхъ явленій.
Тогда выше всего ставилась ясная разумная мысль, — теперь людьми овладѣваетъ туманная, безпредметная мечтательность. Тогда — кто мыслилъ и хотѣлъ жить — шелъ въ среду общества, искалъ открытаго пути для своей дѣятельности, весь горѣлъ жаждой общаго блага, теперь въ моду войдетъ отшельничество, одиночество, себялюбивая возня съ своимъ я, своимъ маленькимъ міркомъ. Тогда идею цѣнили сообразно съ тѣмъ, насколько она обязана преобразовать дѣйствительность. Даже невѣроятные, на нашъ современный взглядъ, замыслы возникали и пріобрѣтали сторонниковъ только потому, что казались практически-осуществимыми. Теперь, чѣмъ дальше мысль отъ реальнаго міра, чѣмъ безплотнѣе мечта, — тѣмъ выше ея достоинство. Поэзія будетъ стремиться въ заоблачныя сферы, и новый поэтъ объявитъ войну презрѣнной землѣ и жизненной правдѣ. Чѣмъ больше смуты въ его созданіяхъ, чѣмъ меньше они напоминаютъ существующее и возможное, тѣмъ больше въ нихъ поэзіи. Наконецъ, въ старое время чарующее впечатлѣніе производила вѣра въ человѣка, его силы и его будущее, — теперь вялому, безсильному поколѣнію, изнывающему въ глухой тоскѣ и тупой праздности — утѣхой будетъ являться бѣдная немочь разочарованія и скептицизма.
Эти двѣ эпохи рисуются намъ нераздѣльно. Одна бросаетъ свѣтъ на другую… Обѣ вмѣстѣ на пространствѣ нѣсколькихъ лѣтъ представляютъ въ необычайно яркой формѣ типичную главу въ исторіи прогресса, обильную поучительными выводами, показывающую, какой высоты можетъ достигать свободный геній человѣка, и какъ низко можетъ опускаться человѣческая природа, по* давленная внѣшней темной силой.
Наша научная литература крайне бѣдна работами въ области европейской культуры. Мы на каждомъ шагу принуждены питать свою любознательность переводами чужихъ сочиненій. На этотъ разъ предъ нами рѣдкое исключеніе. Книга написана русскимъ ученымъ, талантливымъ, независимымъ, неутомимо искавшимъ строгихъ научныхъ истинъ личнымъ трудомъ. И книга говоритъ о двухъ любопытнѣйшихъ эпохахъ европейской исторіи. Мы не вездѣ должны будемъ согласиться съ выводами и взглядами автора, но это не помѣшаетъ намъ съ особеннымъ удовольствіемъ оцѣнить его книгу и признать, что она заняла бы почетное мѣсто въ какой угодно европейской литературѣ, но въ нашей она — крупный научный фактъ.
Книга принадлежитъ автору, умершему въ очень раннемъ возрастѣ, всего двадцати семи лѣтъ, — А. Шахову. Преждевременная смерть молодого ученаго унесла много надеждъ, разрушила немало блестящихъ плановъ, загубила несомнѣнный талантъ въ самомъ началѣ развитія. Шаховъ читалъ лекціи на московскихъ женскихъ курсахъ, потомъ въ университетѣ и пользовался одинаково заслуженнымъ успѣхомъ среди слушательницъ и слушателей. Два два года тому назадъ, въ Петербургѣ вышелъ одинъ изъ прочитанныхъ курсовъ — «Гете и его время» — и встрѣтилъ полное сочувствіе публики. Этотъ фактъ возбудилъ издателей напечатать лекцій Шахова по французской литературѣ, читанныя на тѣхъ же курсахъ.
Вторая книга, несомнѣнно, раздѣлитъ популярность первой, тѣмъ болѣе, что предметъ ея едва ли не превосходитъ интересомъ и значеніемъ вопросы, касающіеся нѣмецкой литературы прошлаго вѣка.
На почвѣ французской литературы авторъ совершенно естественно, съ полной свободой могъ отдаться изученію общественныхъ явленій, особенно занимавшихъ его мысль. Исторія литературнаго, вообще художественнаго развитія — только часть всего труда. Преобразованія всѣхъ сторонъ культурной жизни въ началѣ нашего столѣтія слишкомъ глубоки и значительны; чтобы авторъ могъ остаться только критикомъ и литературнымъ историкомъ. Вопросы политическіе, религіозные, соціальные нескончаемой вереницей надвигаются на изслѣдователя и, конечно, никакая эпоха европейской цивилизаціи не ставить ему столько трудныхъ и разнообразныхъ вопросовъ, сколько стояло на очереди въ теченіи первыхъ десятилѣтій XIX вѣка.
Авторъ выполняетъ свою задачу вдумчиво, серьезно, безпристрастно и на каждомъ шагу обнаруживаетъ свободное благородное міросозерцаніе, едва ли не болѣе важное для историка Общественной жизни, чѣмъ солиднѣйшій научный багажъ. Мы можемъ отмѣтить извѣстную неполноту авторскихъ свѣдѣній, несовершенное знакомство съ культурной исторіей того или другого явленія; но мы не въ состояніи во всей книгѣ отыскать идею, приговоръ, извращающій смыслъ событій, рисующіе какую бы то ни было личность въ ложномъ свѣтѣ. Шаховъ — образецъ молодого ученаго, накопляющаго свои убѣжденія путемъ искренней, честной мысли и горячей рыцарской любви къ Наукѣ. Книги такихъ авторовъ не только сообщаютъ знанія, — онѣ въ истинномъ смыслѣ удовлетворяютъ человѣческую жажду правды и красоты.
II.
правитьНеполнота авторскихъ представленій отражается прежде всего на его Отзывахъ о XVIII вѣкѣ. Шаховъ неоднократно принимается характеризовать просвѣтителей, часто останавливается на ихъ идолопоклонствѣ предъ разумомъ, отвлеченной мыслью, много говорить объ ихъ жизнерадостномъ самоувѣренномъ настроеніи въ виду побѣдъ философіи. Все это справедливо, но не даетъ точнаго понятія о мужественныхъ борцахъ за права мысли и личности.
Люди XVIII вѣка, дѣйствительно, больше, чѣмъ всѣ другія поколѣнія, за исключеніемъ развѣ гуманистовъ, отличались ясностью настроенія, способностью открыто и смѣло пользоваться жизненными утѣхами и мужественно смотрѣть въ глаза всевозможнымъ огорченіямъ и испытаніямъ. Но подобными качествами могутъ обладать и самые легкомысленные люди, эгоисты, лелѣющіе свою особу день за днемъ. У просвѣтителей не было ничего общаго съ этими людьми.
Ихъ жизнерадостное чувство было результатомъ непоколебимой вѣры въ свои нравственныя силы, въ силы, уже испытанныя среди ожесточенной борьбы съ безчисленными врагами. Каждый философъ, свѣтло глядѣвшій въ будущее, въ подтвержденіе своихъ надеждъ и своей самоувѣренности, могъ указать на множество завоеваній, совершенныхъ въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ въ царствѣ варварства. Послушайте, когда энциклопедисты станутъ исчислять своихъ читателей и учениковъ, отыскивать ихъ среди разнородныхъ слоевъ современнаго общества, начиная съ государей и придворныхъ и кончая парижскимъ рабочимъ… Чувство благородной гордости невольно охватываетъ писателя: вѣдь еще лѣтъ тридцать тому назадъ, Вольтера прибили палками лакеи знатнаго барина, а теперь онъ — своего рода великая держава. Къ его голосу прислушиваются на. далекомъ сѣверѣ съ такимъ же интересомъ, какъ въ просвѣщенныхъ салонахъ французской столицы…..
Есть, чему радоваться и за что благословлять жизнь, исполненную неустаннаго труда. Велико торжество философіи, когда на прижизненный памятникъ ея вождю наперерывъ подписываются государи и вельможи, — и все-таки это только розы. За ними таятся терніи — и терній едва ли не больше, чѣмъ цвѣтовъ. Только ничѣмъ неистребимая, вѣра просвѣтителей въ прогрессъ помогаетъ имъ хранить спокойствіе духа и энергію среди горчайшихъ обидъ и разочарованій. Терніи кажутся имъ естественнымъ отвѣтомъ со стороны современныхъ враговъ: зато грядущія поколѣнія безраз? дѣльно будутъ принадлежать разуму.
Таковъ истинный источникъ жизнерадостныхъ ощущеній у людей, дѣйствовавшихъ въ просвѣтительную эпоху. Но именно этотъ фактъ и долженъ обратить наше вниманіе на другую сторону вопроса.
Для потомства, для насъ весьма важно помнить, путемъ какихъ жертвъ достигались успѣха философіи. Болтовня въ салонахъ, съ дамами и изящными кавалерами, эпикурейскія наклонности, побѣдные клики — все это было среди философовъ, но было нѣчто и другое. Можетъ, никогда новая мысль не вынесла столько испытаній, борьбы, преслѣдованій, сколько въ эту эпоху людей, горячо любившихъ жизнь и ея радости. Прочтите переписку двухъ великихъ представителей философскаго движенія — Вольтера и Даламбера, и вы будете изумлены, какъ при столь многочисленныхъ поводахъ къ разочарованію и отчаянію можно было неуклонно идти своимъ путемъ? Даже Вольтеръ часто впадаетъ въ пессимистическое настроеніе. Онъ проникается убѣжденіемъ, что «царство философіи не отъ міра его», что на землѣ высшее счастье — жить въ уединеніи и воздѣлывать свой садъ. Философская партія представляется ему маленькимъ стадомъ — pusillus grex — брошеннымъ на съѣденье волкамъ. И это сравненіе отнюдь не покажется преувеличеннымъ всякому, сколько-нибудь знакомому съ исторіей просвѣтительной эпохи.
Трудно даже перечислить всѣхъ враговъ философіи. Въ ихъ лагерѣ — академія, парижскій университетъ, парламенты, іезуиты и янсенисты, ненавидящіе другъ друга, но единодушные въ своей ненависти противъ философіи. Тотъ же Вольтеръ сообщаетъ, что въ теченіи послѣднихъ шестидесяти лѣтъ, т. е. съ начала XVIII вѣка всѣ государственные люди дѣятельно жгутъ книги философскаго содержанія. При дворѣ существуетъ настоящій питомникъ гонителей философіи. Здѣсь поощряются драматурги, сочиняющіе пасквиля на новыхъ писателей, здѣсь взводятся всевозможныя небылицы на энциклопедистовъ, обвиняютъ ихъ даже въ неурожаяхъ, въ войнахъ, и прочихъ фантастическихъ преступленіяхъ. Здѣсь всякій вздоръ и небылицу приписываютъ философамъ.
До сихъ поръ очень распространено мнѣніе, будто сочиненія философовъ наполняли Францію, и особенно Парижъ. На самомъ дѣлѣ ничего подобнаго. Вольтеръ посылаетъ въ столицу только самое ограниченное количество экземпляровъ своихъ сочиненій, и непремѣнно въ вѣрныя руки. Онъ, напримѣръ, заботится, чтобы философскій словарь не проникъ въ среду непосвященныхъ.
Конечно, это не мѣшало попадать новымъ книгамъ въ какую угодно среду, но для насъ важно отношеніе философовъ къ этому вопросу.
Знаменитая энциклопедія свободно доставлялась только иностранцамъ во то-время, какъ въ Парижѣ весьма часто достать ее было невозможно. На это жалуется Вольтеръ. Съ другой стороны, Гриммъ, одинъ изъ ближайшихъ друзей энциклопедистовъ, сѣтуетъ, что ему недоступны сочиненія Вольтера. Ввозъ книгъ во Францію обставленъ безчисленными затрудненіями, а печатаніе по временам ъ дѣлается совершенно немыслимымъ.
Отсюда постоянные, совѣты Вольтера ученикамъ — бывать въ свѣтскихъ обществахъ, внушать идеи путемъ разговора, легкой болтовни, un bon mot vaut bien un beau livre — острое словцо стоитъ хорошей книги, пишетъ онъ Дщамберу въ концѣ шестидесятыхъ годовъ.
Иной, благодаря этому пріему, могъ лишній разъ обвинить философовъ въ легкомысленномъ, пристрастіи къ острословію. А щежду тѣмъ, ничего не было серьезнѣе философскихъ остротъ. Именно онѣ доказывали, сколько искусства и настойчивости требовалось философамъ на каждомъ шагу.
Фактъ этотъ заслуживаетъ особеннаго вниманія. Можно не соглашаться съ какими угодно идеями энциклопедистовъ, но нельзя отрицать ихъ мужества, энергіи, безпримѣрной выносливости, въ борьбѣ. Эти нравственныя черты прежде всего долженъ отмѣтить историкъ новаго времени: тогда съ особенной яркостью бросится намъ въ глаза безсиліе, ничтожество, равнодушіе поколѣній, выступившихъ на сцену послѣ дѣятелей прошлаго вѣка.
Есть у автора и другая несправедливость относительно того же вѣка. Онъ совершенно упускаетъ изъ виду литературную школу, созданную энциклопедистами, и прямо отъ классицизма переходитъ къ романтическому направленію. А между тѣмъ, и теорія, и практика, и вліяніе классиковъ были уничтожены задолго до появленія романтиковъ. Авторъ неправъ, утверждая, будто весь XVIII вѣкъ воспитывался на Корнелѣ и Расинѣ… Куда же тогда исчезаетъ мѣщанская драма, буквально, заполонившая всѣ сцены — не только во Франціи, но и во всей Европѣ — съ первой же половины XVIII вѣка? Причемъ тогда теоріи Дидро, Бомарше, Мерсье, — единодушно направленныя противъ классицизма? Мерсье предвосхитилъ всѣ основныя идеи романтиковъ: осмѣялъ уродства классической эстетики, постарался выяснить красоты шекспировской поэзіи; осмѣлился даже доказывать французамъ, что для полноты умственнаго и художественнаго, развитія они обязаны познакомиться съ литературой и даже жизнью другихъ, культурныхъ народовъ. Тотъ, же Мерсье опредѣлилъ. роль новаго поэта, кодъ свободнаго общественнаго дѣятеля, не обязаннаго подчиняться какимъ бы то ни было эстетическимъ законамъ и книжнымъ, вымысламъ, черпающаго мотивы своей, поэзіи изъ дѣйствительной, тщательно изучаемой жизни.
Даже Вольтеръ, столь консервативный въ вопросахъ искусства, всю жизнь громилъ ложноклассическаго генія — Расина — за его пристрастіе къ романическимъ интригамъ, за «безсмысленную любовь», переполняющую сцены его трагедій. А по содержанію драматическія произведенія Вольтера не имѣютъ, конечно, ничего общаго съ трагедіями Корнеля и Расина.
Наконецъ, Руссо — личный и идейный противникъ Вольтера и энциклопедистовъ — написалъ превосходную критику въ своемъ Письмѣ къ Даламберу на ложноклассическій театръ. Онъ присоединилъ свой голосъ къ общему негодованію и показалъ всю неестественность мотивовъ и героевъ старыхъ трагедій.
Молчаніе нашего автора о жестокой войнѣ, которую XVIII вѣкъ велъ противъ классицизма, тѣмъ болѣе странно, что всѣупомянутые нами критики уничтожали старую школу не столько за ея неестественную и противохудожественную литературную форму, сколько за уродливыя общественныя воззрѣнія классиковъ. И въ этомъ направленіи просвѣтители шли логическимъ неуклоннымъ и.все болѣе широкимъ путемъ.
Руссо напалъ на теорію классической трагедіи, признававшую героями только лицъ самаго высокаго ранга, и потребовалъ на сцену буржуа съ ихъ будничными интересами, съ ихъ всѣмъ понятными страстями и страданіями. То же самое проповѣдовали Даламберъ и Дидро. Вольтеръ въ трагедіи Guèbres вывелъ на сцену садовница-поселянина, его дочь и простого солдата, оправдывая, свой поступокъ слѣдующимъ соображеніемъ: «Такія личности, стоящія ближе къ природѣ, и свойственная имъ простота языка, мнѣ кажется, производятъ болѣе сильное впечатлѣніе и лучше достигаютъ извѣстной цѣли, чѣмъ влюбленные принцы и страстныя принцессы».
Подобное заявленіе въ устахъ Вольтера — цѣлое событіе.
Мерсье пошелъ еще дальше. Онъ провозгласилъ истинными героями новой драмы людей, болѣе всего презираемыхъ при старомъ порядкѣ, — рабочихъ, крестьянъ и вообще, людей обездоленныхъ и несчастныхъ. Даже Викторъ Гюго съ своимъ громкимъ принципомъ: безобразное прекрасно не могъ претендовать на. оригинальность послѣ разсужденій Мерсье, требовавшаго изображенія на сценѣ тюремной и больничной жизни.
Практика шла рядомъ съ теоріей уже потому, что большинство новыхъ эстетиковъ и критиковъ были въ то же время драматургами. Сначала появилась мѣщанская драма, потомъ деревенская, и, наконецъ, драма изъ жизни городского рабочаго класса. Авторы не ограничивались характерами дѣйствующихъ лицъ изъ извѣстной среды, они старались воспроизводить на сценѣ самую среду, ея внѣшнюю обстановку, создавали въ полномъ смыслѣ бытовую и народническую литературу.
Романтики, наслѣдовавшіе вражду къ классицизму отъ писателей XVIII вѣка, далеко не всѣ наслѣдовали ихъ энергію въ систематическомъ осуществленіи новаго принципа. Произошло это потому, что для новаго романтизма не былъ обязательнымъ символъ XVIII вѣка: все для общаго блага и счастья народа.
Что касается публики XVIII-го вѣка ея приговоръ былъ еще энергичнѣе. Одинъ изъ серьезнѣйшихъ критиковъ эпохи — Гриммъ — сообщаетъ, что современные ему зрители упорно отказывались смотрѣть трагедіи Расина и Корнеля и требовали драмъ — новаго направленія, т.-е. чувствительнаго, мѣщанскаго. Герои, героини и полководцы больше не прельщали французовъ: они хотѣли видѣть на сценѣ самихъ себя, будничную жизнь и будничныхъ героевъ. Самъ Вольтеръ принужденъ былъ писать драмы въ новомъ духѣ, несмотря на свое пристрастіе къ старинной формѣ.
Если все это принять во вниманіе, взглядъ на борьбу романтизма съ классиками въ началѣ нынѣшняго столѣтія долженъ быть совершенно другимъ, чѣмъ у Шахова. Романтики — просто прямые наслѣдники XVIII вѣка, ихъ война съ классицизмомъ — повтореніе старой войны. Оружіе для нихъ было выковано уже ихъ предками, выяснены принципы и цѣль полемики. Все жизненное, практически примѣнимое было заимствовано романтиками у просвѣтителей. Говоря о Берне, Шаховъ совершенно справедливо считаетъ его ученикомъ XVIII вѣка. Этотъ взглядъ на прогрессивныя явленія первой половины нашего столѣтія слѣдуетъ распространить и на литературу.
Помнить заслуги и культурныя пріобрѣтенія прошлыхъ поколѣній — нашъ высшій нравственный долгъ, и поэтому мы сочли нужнымъ внести поправку въ нѣкоторыя воззрѣнія автора раньше, чѣмъ остановиться на положительныхъ достоинствахъ его книги. Сказанное нами восполняетъ пробѣлы, допущенные авторомъ въ характеристикѣ эпохи прогресса. Другая эпоха очерчена съ безукоризненной точностью.
III.
правитьЗдѣсь достоинства изложенія покрываютъ предыдущіе недочеты.
Трудно съ большей ясностью представить самую сущность реакціи, овладѣвшей европейскимъ обществомъ послѣ грандіозной попытки философовъ преобразовать человѣка и весь строй его жизни на основаніи требованій разума. Попытка не могла имѣть успѣха. Человѣкъ — цѣлый міръ идей и чувствъ, воспитанный вѣками, тѣсно сросшійся съ извѣстной реальной почвой. Обращаться съ этимъ міромъ, какъ съ математической единицей, значитъ бороться противъ непреодолимыхъ органическихъ силъ жизни и исторіи.
Отвлеченная мысль XVIII вѣка потерпѣла неудачу, революція увѣнчалась страшнѣйшимъ деспотизмомъ, какой только знала Европа, — владычествомъ Наполеона. Въ свою очередь, и Наполеонъ былъ снесенъ всемогущимъ потокомъ событій. Одно поколѣніе успѣло пережить рядъ подавляющихъ драмъ, и немудрено — въ немъ родилось и созрѣло чувство ужаса предъ какими бы то ни было стремленіями новой мысли, предъ всякими замыслами — измѣнять и преобразовывать. Общество требовало невозмутимаго мира и покоя, и всего этого принялось искать въ прошломъ, по ту сторону только что пережитыхъ событій. Вновь должны были воскреснуть средніе вѣка съ ихъ нравственными и религіозными идеалами и, если возможно, съ ихъ общественными порядками.
Ненависти къ просвѣщенію и къ «эпохѣ разума» было много, но силъ создать что-нибудь положительное, оживить идеалы, давно отжившіе свой вѣкъ, не оказалось у самыхъ искреннихъ защитниковъ реакціи. Идеалы только на словахъ оставались старыми, въ дѣйствительности — совершенно измѣнялись въ рукахъ новыхъ проповѣдниковъ, въ извѣстномъ смыслѣ даже подвергались униженію.
Талантливѣйшій и типичнѣйшій представитель реакціонной литературы — Шатобріанъ. Его личный характеръ и его дѣятельность краснорѣчиво доказали, какъ безцѣльны и прямо недостижимы были стремленія реакціонеровъ — вернуть минувшіе вѣка и смытое потокомъ революціи сдѣлать достояніемъ новѣйшей исторія.
Шатобріанъ — совершенная противоположность людямъ просвѣщенія. У тѣхъ руководящая сила — разумъ, строгая логическая мысль, у него — болѣзненно-развитое воображеніе, грозы, часто безпорядочныя, дикія, переходящія въ бредъ. Философы XVIII вѣка всю жизнь стремились къ практической дѣятельности, вѣчно дѣлились своими идеями другъ съ другомъ, были воодушевлены общечеловѣческими интересами. Шатобріанъ — одинокій и молчаливый — бродитъ по окрестностямъ своего родного замка, весь отдается мечтательности, минутами доходитъ до экзальтаціи, страдаетъ ясновидѣніями. Имъ владѣютъ прихотливые, фантастическіе образы, возникающіе безъ всякаго участія разсудка и мысли. Шатобріану прямо недоступно логическое, спокойное мышленіе. Ему недоступно и еще нѣчто болѣе важное — интересъ къ жизни другихъ людей. Онъ вѣчно занятъ самимъ собой, безъ конца роется въ своихъ мечтаніяхъ, совершенно естественно возводитъ свое я въ перлъ созданія, воображаетъ себя — существомъ единственнымъ, непонятымъ, несоразмѣрно великимъ. Онъ не понимаетъ дѣйствительности внѣ своего воображаемаго міра. Эта дѣйствительность кажется ему слишкомъ мелкой и ничтожной и потому, что она совершенно не соотвѣтствуетъ поэтическимъ снамъ, преслѣдующимъ одинокаго мечтателя.
Можно себѣ представить, что и какъ заговоритъ подобный субъектъ, если вздумаетъ сказать свое слово по вопросамъ нравственной или общественной жизни человѣка! Онъ прежде всего обнаружить полную неспособность разсуждать здраво и послѣдовательно, а потомъ, вмѣсто реальныхъ мотивовъ, непремѣнно пустится въ фантастическіе вымыслы и видѣнія. Именно это и произошло съ Шатобріаномъ.
Для реакціи важнѣйшей задачей было возстановить авторитетъ католичества, поколебленный философами, снова окружить средневѣковымъ ореоломъ культъ римской церкви и власть папы, ея главы. Шатобріанъ берется за эту задачу. Но какъ? Начало подвига рѣшаетъ все дѣло.
Шатобріанъ до извѣстнаго времени былъ невѣрующимъ, и вдругъ увѣровалъ. Чудо произошло весьма просто и въ тоже время необыкновенно таинственно. У Шатобріана умерла сначала мать, потомъ сестра. Ему пришлось — плакать, и вотъ этотъ плачъ по умершимъ оказался виновникомъ просвѣтленія. «J’ai pleuré et fai cru», пишетъ Шатобріанъ. — Я плакалъ и увѣровалъ…
Подобная вѣра не должна быть особенно возвышена и тверда, — и у Шатобріана католичество скорѣе разрушаемся, чѣмъ получаетъ твердую опору. Онъ пишетъ громадное сочиненіе — Духъ христіанства, и всѣ свои правовѣрныя доказательства строить не на разумной, догматической или нравственной почвѣ, а на художественной, эстетической. Христіанство (надо разумѣть западное), по мнѣнію Шатобріана, самая поэтическая религія и поэтому — истинная. Съ этой точки зрѣнія Шатобріанъ разсматриваетъ всѣ вопросы: таинства — святы, потому что вообще все таинственное возбуждаетъ въ насъ самыя сладкія чувства, людей влечетъ все невѣдомое и потаенное. Безбрачіе священниковъ — законно, потому что дѣвственность нѣчто весьма поэтическое и граціозное. Такъ и называется цѣлая глава: Анализъ дѣвственности въ поэтическомъ отношеніи… По поводу грѣхопаденія авторъ представляетъ рядъ фантастическихъ картинъ изъ таинственной, будто бы, и оригинальной жизни змѣи . Въ такомъ духѣ написана вся книга.
Теперь скажите, могъ ли настоящій правовѣрный католикъ помириться съ такой защитой своей религіи! Онъ способенъ былъ увидѣть здѣсь скорѣе профанацію вѣры и всякой религіи, кромѣ развѣ языческой. А еще авторъ, при всей своей религіозности, разсѣялъ въ своей книгѣ множество меланхолическихъ изліяній, жалобъ на жизнь, сомнѣній въ цѣляхъ и смыслѣ человѣческаго существованія… Каково все это было читать людямъ дѣйствительно вѣровавшимъ! Хороша религія, не знающая иныхъ опоръ, кромѣ лирическихъ вымысловъ горячаго воображенія.
Впрочемъ, даже для самого автора эти опоры, очевидно, представляли мало убѣдительности. Онъ создалъ знаменитаго въ свое время героя — Рене, довольно искаженное отраженіе байроновскаго Чайльдъ-Герольда. Рене — самъ Шатобріанъ: это собственное признаніе автора, — и Рене въ то же время неизлечимый меланхоликъ. Его исповѣдь въ двухъ словахъ: «Мнѣ скучно жить; скука всегда терзала меня: то, что интересуетъ другихъ, меня не трогаетъ»… Здѣсь нѣтъ вѣры не только въ религію, а вообще во что бы то ни было, нѣтъ обычнаго довѣрія къ своимъ силамъ, вообще къ человѣчеству я его назначенію. Такъ можетъ говорить только скептикъ и пессимистъ.
А между тѣмъ сколько эгоизма и пошлаго самообожанія въ этомъ дѣтищѣ немощной эпохи! Трудно повѣрить, чтобы этотъ продуктъ больного мозга могъ когда-либо владѣть вниманіемъ цѣлаго общества, пожалуй, цѣлой эпохи.
Рене живетъ исключительно въ мірѣ собственной фантазія. Онъ презираетъ дѣйствительность. Для него это — нѣчто призрачное, реальное только его грезы и сны. Міръ настолько ничтоженъ, что признавать за собой какія бы то ни было обязанности относительно людей, ихъ законовъ, ихъ нравственности — въ глазахъ Рене — безуміе. Все, что взбредетъ въ голову одинокому мечтателю, то и законно и свято. Реве боготворить себя, хотя отлично сознаетъ полную свою непригодность на что-либо болѣе дѣйствительное, чѣмъ жалобы на жизнь и проклятія по адресу міра. Это самообожаніе ничтожества, самоутѣшеніе эгоизма и безумія.
Шаховъ по поводу этого героя припоминаетъ «титаническіе образы» Байрона. Это — не совсѣмъ кстати. Сходство чисто внѣшнее, въ костюмѣ. На Рене только уборъ титаническаго образа, нее равно какъ на русскомъ Онѣгинѣ только плащъ Гарольдовъ.
Байронъ — совершенно другая натура, ни единой чертой не похожая на Шатобріана. Англійскій поэтъ и его герои презираютъ людей, во тѣмъ выше цѣнятъ человѣка. У Байрона много нравственныхъ связей съ XVIII вѣкомъ. Недаромъ онъ восторженный поклонникъ Руссо. Общее у нихъ — идеализація личности — сильной, свободной, ведущей непрестанную борьбу съ мелочами и предразсудками общественной среды.
Байроническіе герои — люди протеста, слѣдовательно, дѣятельности. Байронъ вполнѣ вѣренъ себѣ и своимъ героямъ и въ тѣ минуты, когда онъ громитъ народы, утратившіе свободу, и когда бросается на защиту Греціи.
У Байрона есть извѣстные общественные взгляды, ярко выраженные идеалы. Онъ — прирожденный врагъ всякаго насилія и естественный другъ угнетенныхъ и обиженныхъ.
Онъ разочарованъ въ людяхъ, потому что они не отвѣчаютъ его запросамъ. Будь они — свободны, мужественны, благородны, — онъ первый станетъ ихъ привѣтствовать. Таковы и его герои.
Не то у Шатобріана.
Ни о какихъ убѣжденіяхъ здѣсь не можетъ быть и рѣчи. Вся жизнь — сплошной бредъ или рядъ горячечныхъ предпріятій, въ родѣ путешествія автора въ Святую Землю — ради поэтическихъ ощущеній, и въ особенности ради рыцарской страсти къ нѣкоей герцогинѣ, Шатобріану казалась подвигомъ на средневѣковый ладъ.
Были у католичества и болѣе здравомыслящіе защитники, чѣмъ авторъ Духа христіанства. Въ свое время въ Петербургѣ громадной популярностью пользовался графъ де-Местръ, сардинскій посланникъ. Подъ его вліяніемъ въ католичество перешло не мало русскихъ аристократокъ. Извѣстные таланты проповѣдника, слѣдовательно, были. Графъ развернулъ ихъ во всемъ блескѣ въ своихъ сочиненіяхъ.
Онъ тоже ратуетъ за католичество, но у него другія основанія, чѣмъ у Шатобріана. Де-Местръ политикъ и на этой почвѣ ведетъ защиту. Его занимаетъ практическое значеніе католичества, т.-е. власть папы. Догматъ папской непогрѣшимости графъ считаетъ величайшимъ благодѣяніемъ для человѣчества. Почему? Потому что если папу возвести въ санъ верховнаго судьи убудетъ сбережено время и деньги, правители избавятся отъ множества неудобствъ, возникающихъ по поводу столкновеній…
Вы видите, и здѣсь догматическая и разумная сторона вопроса оставлена безъ вниманія. Соображенія не касаются сущности предмета, какъ и у Шатобріана.
Что же это значитъ? Отвѣтъ ясенъ. Рыцари реставраціи не даромъ дѣйствуютъ послѣ эпохи просвѣщенія и разума. У нихъ нѣтъ и быть не можетъ непосредственной вѣры въ католичество, искренней религіозности. Они, въ сущности, скептики, ведутъ борьбу изъ чисто внѣшнихъ соображеній, ведутъ ее безъ глубокихъ убѣжденій, безъ энтузіазма, а только потому, что борьба полезна и практически-выгодна.
Мы, слѣдовательно, можемъ отмѣтить два факта: съ одной стороны — изумительное равнодушіе къ дѣйствительности, къ общественнымъ вопросамъ, непониманіе ихъ, стремленіе няньчиться съ своей личностью, до потери разсудка погружаться въ фантастическій міръ грёзъ и случайныхъ вымысловъ. Другой фактъ — лицемѣрныя, эгоистическія побужденія, окрашенныя мнимо-идейными задачами.
Реакція не ограничилась Франціей. Авторъ разбираетъ ея исторію въ Германіи. Здѣсь политическіе вопросы не играли видной роли, и поэтому реакція должна была сказаться особенно ярко въ художественной литературѣ. Нѣмецкій романтизмъ — нѣчто еще болѣе дикое и болѣзненное, чѣмъ ясновидѣнія Шатобріана. Здѣсь ненависть къ разуму превратилась въ злобу вообще противъ культуры, развитія духовныхъ силъ человѣка. Новалисъ сѣтуетъ на упадокъ папской власти, умѣвшей задерживать это развитіе, оплакиваетъ безсиліе іезуитскаго ордена и предсказываетъ «новое золотое время съ темными безконечно-глубокими очами, время пророчествъ и чудесъ».
Шлегель — еще откровеннѣе. Онъ идеаломъ «возрождающейся» Европы считаетъ буддизмъ, полное равнодушіе къ дѣйствительному міру. Совершенство это — аскетъ, окаменѣвшій въ одной позѣ, обросшій мхомъ, птицы вьютъ гнѣзда на его головѣ…
Мы позволимъ себѣ остановить вниманіе читателей на этихъ идеяхъ. Онѣ — эти идеи — крайне поучительны и для нашего времени. Романтики презираютъ дѣйствительность, бѣгутъ отъ нея, стремятся жить исключительно личной жизнью, и посмотрите, во что превращается ихъ нравственный міръ, ихъ «поэтическое» творчество! На мѣсто ясной, увѣренной мысли водворяются туманные, уродливые образы, на мѣсто разсудка, логическаго мышленія — бредъ, на мѣсто живой, цѣлесообразной дѣятельности — слезливое нытье и идолопоклонство предъ всевозможными мелочами и недужными проявленіями своего паразитнаго существованія. Недостатокъ общихъ интересовъ и жизненныхъ стремленій всегда сопровождается нравственнымъ отупѣніемъ и юродствомъ.
Всѣ эти факты находятся въ тѣснѣйшей связи другъ съ дру томъ. Какая можетъ быть поэзія при такихъ условіяхъ? Она превращается просто въ звуки безсмысленные, безсодержательные. Это своего рода музыка. Вотъ теорія Новалиса: «легко себѣ вообразить разсказы, лишенные всякой логической связи и похожіе на сонъ, на ассоціацію представленій; или стихотворенія, обильныя благозвучіемъ и прекрасными выраженіями, но безъ всякаго смысла и строя, въ которыхъ понятны только отдѣльныя строфы; эта истинная поэзія можетъ только въ цѣломъ имѣть аллегорическій смыслъ и дѣйствовать на насъ, какъ музыка».
Шаховъ замѣчаетъ: «эта музыкальная поэзія безъ опредѣленной, формы и содержанія, разумѣется, не могла сдѣлаться популярной во Франціи». Въ наше время этого отнюдь нельзя сказать. Теорія Новалиса съ буквальной точностью усвоена современными символистами и декадентами. Для этихъ «поэтовъ» высшій смыслъ поэзіи заключается въ отсутствіи всякаго смысла. Поэзія должна быть музыкой, игрой звуковъ, производить впечатлѣніе прежде всего на слухъ и въ результатѣ вызывать смутныя душевныя настроенія… Такъ и у Новалиса: Stimmungen, unbestimmte Empfindungen noch bestimmte Empfindungen und Gefühle, т.-е. тѣ же неопредѣленныя настроенія и ощущенія.
Это совпаденіе крайне любопытно, — и если одинаковыя причины производитъ! одинаковыя слѣдствія, мы одинаково точно можемъ опредѣлить нравственный и общественный смыслъ двухъ школъ, стоящихъ на двухъ крайнихъ точкахъ нашего вѣка. Характеристика поэта-романтика, оторваннаго отъ дѣйствительности и утратившаго всякій вкусъ къ ней такая: онъ — безумный. Это" мнѣніе самихъ романтиковъ. Новѣйшій символистъ не долженъ разсчитывать на иную оцѣнку. Приговоръ исторіи всегда ясенъ и неопровержимъ. Приговоръ жизни, надо думать, и надъ современнымъ безуміемъ будетъ такой же, какой произнесенъ былъ надъ нѣмецкимъ романтизмомъ: жизнь смететъ символическія юродства, какъ она не разъ уже сметала все больное и уродливое.
Эта жизнь разцвѣтаетъ рядомъ съ недугами и смертью. Эпоха реакціи не сплошь занята тѣнями, есть проблески свѣта. На этотъ разъ виновникъ его — геній женщины.
IV.
правитьСреди проклятій, посылаемыхъ разуму и просвѣщенію, среди пессимизма и апатіи, г-жа Сталь остается убѣжденной защитницей просвѣтительныхъ идей и до самаго конца исповѣдуетъ горячую вѣру въ прогрессъ. Она пытается разъяснить смыслъ революціи и послѣдующихъ событій съ исторической точки зрѣнія и прослѣдить непрерывающуюся нить культурнаго развитія человѣчества. Ея слова — благородны, мужественны, и на нихъ должна была покоиться надежда всѣхъ, кто ненавидѣлъ современное мракобѣсіе и ханжество.
Гдѣ источникъ этихъ словъ?
Искать его слѣдуетъ въ XVIII вѣкѣ. Г-жа Сталь — ученица просвѣтителей и ихъ вѣрная послѣдовательница. Она — полная противоположность Шатебріану и своей личностью олицетворяетъ прогрессъ, завѣщанный предыдущей эпохой, между тѣмъ какъ Шатобріанъ впиталъ всѣ тлетворные соки реакціи.
Въ то время, какъ авторъ Духа христіанства пишетъ книги, переполненныя пессимизмомъ и сомнѣніями, г-жа Сталь одушевлена вѣрой въ безконечное развитіе человѣчества. Она пытается воскресить въ дряхломъ современномъ обществѣ былую вѣру въ прирожденную способность человѣка совершенствоваться. Она одна представляетъ здѣсь вѣрованія просвѣтителей.
Шаховъ въ одномъ отношеніи впадаетъ въ заблужденіе — слишкомъ многое приписываетъ оригинальному таланту г-жи Сталь. Оригинальность ея заключалась исключительно въ вѣрности идеаламъ минувшей эпохи*--вѣрности, непоколебимой, по истинѣ героической среди разгула наполеоновскаго самовластія и темныхъ инстинктовъ реакціи. Шатобріанъ именно и оцѣнилъ г-жу Сталь, какъ представительницу XVIII вѣка, и на этой почвѣ велъ съ ней полемику.
Г-жа Сталь, въ свою очередь, несла на себѣ трудъ защиты своихъ предшественниковъ и наставниковъ.
Она оправдываетъ не только идеалы, но даже практическія увлеченія дѣятелей предыдущей эпохи. Никакія ошибки ихъ не могутъ разочаровать ее въ основахъ просвѣщенія. Она убѣждена въ одномъ: «разумъ и философія всегда пріобрѣтаютъ новыя силы среди безчисленныхъ несчастій человѣческаго рода».
Первымъ учителемъ г-жи Сталь былъ Руссо. Но ученица отнеслась вполнѣ самостоятельно къ идеямъ учителя. Она отвергла все крайнее, все, отмѣченное нетерпимостью и болѣзненнымъ характеромъ женевскаго философа. Она прежде всего не могла усвоить его презрѣнія къ цивилизаціи, его пессимистическаго взгляда на будущее культурнаго человѣчества. Но уваженіе къ личности, къ человѣческой природѣ, ко всему простому и естественному — вошло въ міросозерцаніе г-жи Сталь и слилось съ ея вѣрой въ прогрессъ, усвоенной у другихъ мыслителей дорогой ей эпохи.
Вліяніе XVIII вѣка на г-жу Сталь не ограничилось историко-философскими идеями. Она продолжала путь просвѣтителей въ литературѣ и въ общественныхъ взглядахъ. Она врагъ всего наслѣдія «стараго порядка», — наслѣдія, за которое жадно ухватилась реакція. Она вновь изгоняетъ изъ новой литературы классическую трагедію, вновь обращаетъ вниманіе французовъ на чужую культуру и чужое искусство.
Г-жа Сталь всегда и вездѣ сохраняла ясный взглядъ. Она близко познакомилась съ Германіей и ея литературой. Безумія романтиковъ не смутили ея. Она съумѣла отыскать въ чужой культурѣ здоровыя сѣмена и рѣшилась взростить ихъ на своей родинѣ. Эти сѣмена — непосредственное чувство, пониманіе природы, задушевность германской поэзіи. Всего этого не доставало французской литературѣ и французскимъ поэтамъ — вѣчно разсудочнымъ, вѣчно привязаннымъ къ городу, къ салону, не умѣющимъ цѣнить красотъ природы. Всему этому со временемъ успѣли научиться соотечественники г-жи Сталь. Ей принадлежитъ честь безпристрастной вдумчивой оцѣнки чужой литературы, чужаго національнаго характера.
На все это, какъ мы знаемъ, указывали и писатели XVIII вѣка, но никто изъ нихъ такъ тщательно и глубоко не ознакомился съ предметомъ, какъ г-жа Сталь. Въ прошломъ вѣкѣ во Франціи знали нѣмецкую литературу по переводамъ нѣкоторыхъ произведеній — Гесснера, Клопштока, Шиллера. Послѣднимъ двумъ поэтамъ національное собраніе даровало даже титулъ французскихъ гражданъ. И все-таки, Германія для французовъ оставалась далекой варварской страной.
Г-жа Сталь лично познакомилась съ «сѣверомъ». Она въ себѣ самой нашла отголоски на германскую поэзію. У нея, какъ ни у кого изъ современниковъ, было развито чувство природы — le sentiment de la nature, невѣдомое старой французской литературѣ и въ XVIII вѣкѣ жившее въ душѣ единственнаго изъ великихъ писателей — Руссо. Это чувство привело г-жу Сталь къ основному принципу новой литературы, къ идеѣ о свободѣ поэтическаго творчества.
Защищая прогрессъ противъ реакціонеровъ, повторяя такъ быстро забытые завѣты эпохи разума, г-жа Сталь не переставала подрывать основы вновь воскресавшаго классицизма. Она смѣялась надъ французской эстетикой, уснащенной всевозможными правилами, надъ французскимъ формализмомъ въ жизни и въ литературѣ. Права свободнаго сердца въ людскихъ отношеніяхъ и свободнаго вдохновенія въ искусствѣ — такова эстетика и мораль г-жи Сталь.
Никто серьезнѣе ея не смотрѣлъ на литературную дѣятельность. Она всю жизнь стремилась къ тому, что теперь назвали бы «идейной литературой», и въ то время, какъ новокатолики фантазировали на счетъ католическихъ обрядовыхъ красотъ, г-жа Сталь продолжала борьбу съ затхлой стариной и открывала пути будущимъ дѣятелямъ мысли и свободы.
Это — необыкновенная женщина, выдающійся мыслитель. Г-жа Сталь — крупное явленіе, независимо отъ ея художественнаго таланта. Къ сожалѣнію, Шаховъ посвятилъ ей меньше вниманія, чѣмъ она заслуживаетъ.
Интересно, что исторія французской литературы повторила только-что указанный фактъ — исключительную, идеальную роль женщины среди общаго нравственнаго разложенія. Второй разъ эта роль выпала на долю Жоржъ Зандъ во время іюльской монархіи.
Этотъ періодъ, по своему нравственному и общественному складу, является прямымъ дѣтищемъ реакціи не смотря на революцію тридцатаго года. Буржуа, захватившіе власть, проявили необычайную узость и эгоизмъ — въ идеяхъ и въ дѣятельности. Идей въ сущности никакихъ и не было. Господствовалъ принципъ — chacun chez soi, chacun pour soi (каждый у себя, каждый для себя). Это типичная проповѣдь все той же реакціи, страдающей невольнымъ страхомъ предъ широкими общественными задачами и враждой ко всякому стремленію, выходящему за предѣлы будничныхъ, домашнихъ потребностей.
Луи-Филиппъ — превосходно олицетворялъ эти идеалы. Насмѣшники прозвали его «воплощенной лавочкой» (boutique incarmée). Государственныя дѣла мало его занимали. Онъ пользовался государствомъ, какъ средствомъ для устройства личныхъ дѣлишекъ, усердно копилъ, наживался, обезпечивалъ свою семью и вѣчно жаловался министрамъ и даже англійской королевѣ на грозящую ему и его дѣтямъ голодную смерть. Подданные были не выше своего повелителя, а литература приспособлялась къ господствующему практическому вкусу.
Образцовые продукты времени — Бальзакъ и Скрибъ, оба — писатели-промышленники, лавочники. Бальзакъ мучился всю жизнь жаждой обогащенія, безпрестанно предпринимая всевозможныя спекуляціи, превосходно изображалъ ихъ въ романахъ, и даже самъ подражалъ своимъ героямъ — афферистамъ. Страсть къ деньгамъ до такой степени ослѣпляла писателя, что онъ переставалъ различать дѣйствительные и болѣе или менѣе вѣрные пути къ богатству отъ фантастическихъ, имъ самимъ придуманныхъ ради романической интриги.
Шаховъ прекрасно рисуетъ эту фигуру, но онъ забываетъ указать одну важную черту въ творчествѣ Бальзака: Бальзакъ исповѣдовалъ и осуществлялъ въ полномъ объемѣ натуральные принципы, называя себя физіологомъ общества, не отступалъ ни передъ какой житейской грязью, всѣ пятна тщательно заносилъ на свое полотно. У него необыкновенно точное изображеніе внѣшней дѣйствительности. Бальзакъ отлично знаетъ техническую сторону каждаго ремесла, какое онъ изображаетъ въ романѣ. Очевидно, послѣ этого Эмилю Золя не оставалось ничего создавать, а просто провозгласить себя главой давно существовавшей школы и слѣдовать пріемамъ своего предшественника, примѣшивая въ интересахъ современнаго читателя сильнѣйшую дозу порнографіи.
О Скрибѣ распространяться не приходится. Его торгашество литературой — общеизвѣстно. Фабричное производство пьесъ, являвшихся подъ фирмой Скриба, вошло въ пословицу. Организація чистокоммерческая: толпа подручныхъ рабочихъ и одинъ хозяинъ, управляющій мастерскою. Легко представить, какого внутренняго качества были эти продукты. Скрибъ, какъ всякій торгашъ, умѣетъ льстить вкусамъ покупателей. Онъ — поставщикъ буржуазной публики и обязанъ осмѣивать все, что превышаетъ уровень мѣщанскихъ лавочныхъ добродѣтелей. Онъ — вѣрный защитникъ «Золотой средины», одинаково, врагъ родового дворянства и народа. Его цари — буржуа, рантье, биржевики, коммерсанты, афферисты. Его высшій принципъ esprit des affaires. Ему онъ слѣдуетъ въ своей литературной "дѣятельности, его онъ прославляетъ съ театральныхъ подмостокъ.
Вотъ среди этой лавочной литературы раздается искренній, убѣжденный голосъ женщины. Романы Жоржъ Зандъ не имѣютъ ничего общаго ни съ биржевымъ натурализмомъ Бальзака, ни съ пошлымъ рукомесломъ Скриба. Жоржъ Зандъ — истинный писатель душой и сердцемъ связанный съ созданіями своего таланта, она живетъ лично въ своихъ произведеніяхъ. Они — ея нравственная біографія.
Сначала Жоржъ Зандъ увлечена вопросомъ о положеніи женщины въ семьѣ. Она горячо защищаетъ права сердца, права любви. Она возстаетъ противъ власти ограниченныхъ грубыхъ мужей надъ женами, — власти, освященной обществомъ. Эта борьба ведется искренне и мужественно, но сами героини, въ чью пользу ратуетъ авторъ, не могутъ возбуждать особеннаго уваженія. Все это — жрицы любовнаго чувства, все свое существованіе онѣ наполняютъ сердечной страстью и романическими увлеченіями. Авторъ говорить: «Il n’y a pourtant qu’une chose dans la vie, c’est l’amour» (въ жизни есть только одна цѣль — любовь). Такая постановка вопроса, можетъ быть, и свидѣтельствуетъ о силѣ авторскаго, чувства, но весьма мало говоритъ о широтѣ его идей.
Иной смыслъ позднѣйшихъ романовъ Жоржъ Зандъ. Это — второй періодъ дѣятельности автора.
Онъ созданъ политическимъ броженіемъ тридцатыхъ годовъ.
Царство буржуазіи не охватывало всей общественной жизни Парижа. Со временъ революціи продолжали существовать демократическіе кружки — очаги протеста противъ мѣщанской реакціи. Къ этимъ кружкамъ примыкали рабочіе. Движеніе должно было увѣнчаться февральской революціей, — пока происходили отдѣльныя вспышки.
Жоржъ Зандъ знакомится съ вожаками кружковъ. Одинъ изъ нихъ — адвокатъ Мишель — оказываетъ на нее сильное вліяніе и кореннымъ образомъ измѣняетъ направленіе ея литературной, дѣятельности.
Онъ говоритъ писательницѣ: «Любовь — страсть эгоистическая. Распространи это пламенное чувство на все страдающее человѣчество».
Знакомство Жоржъ Зандъ постепенно расширялось, и рядомъ съ такими людьми, какъ Луи Бланъ, Кине, должны были зрѣть новые литературные планы. Окончательный разрывъ и разводъ съ мужемъ, въ свою очередь, долженъ былъ отвлечь вниманіе романистки отъ семейныхъ вопросовъ. Въ результатѣ является романъ серьезнаго содержанія.
Главный герой этого романа — народъ, но народъ особенный, существующій только въ воображеніи автора. До такой степени идеальны герои Жоржъ Занда, выходящіе изъ плебейскаго сословія. Жизненной правды здѣсь, конечно, не было, но идейный смыслъ такихъ произведеній въ разгаръ буржуазныхъ оргій — не подлежитъ сомнѣнію. Кромѣ того, авторъ несомнѣнно знаетъ многое изъ жизни городскихъ рабочихъ и деревенскаго люда: если онъ идеализируетъ отдѣльныя фигуры, — это дѣлается сознательно. И нельзя, конечно, такой тенденціи — одновременно съ промышленной проповѣдью Скриба — отказать въ благородствѣ и извѣстномъ практическомъ значеніи.
Самое содержаніе новыхъ романовъ Жоржъ Занда говорило за нихъ.
Весь интересъ сосредоточенъ на общественныхъ вопросахъ, на положеніи бѣдныхъ классовъ, на тлетворномъ вліяніи буржуазныхъ принциповъ. Жоржъ Зандъ рисуетъ яркія фигуры городскихъ дѣльцовъ и деревенскихъ міроѣдовъ, и рядомъ съ такими фигурами вполнѣ естественно желаніе автора показать въ идеальномъ свѣтѣ бѣднаго рабочаго и крестьянина.
Въ результатѣ эти романы, при повальной погонѣ за наживой, при всеобщей эгоистической апатіи къ вопросамъ общественнаго блага, — очищали атмосферу, будили въ публикѣ лучшія чувства и заглушали своекорыстныя стремленія.
Въ Германіи противъ романтическихъ безумцевъ шло общественное движеніе, поднятое борьбой съ Наполеономъ. Талантливѣйшій дѣятель этого движенія философъ Фихте. Его дѣятельность будто дополняетъ такую же энергическую дѣятельность г жи Сталь. Любопытно, что обоихъ воодушевляетъ чувство отвращенія къ тиранніи корсиканца. Въ этомъ чувствѣ они черпаютъ свои восторги предъ идеями свободы, просвѣщенія и прогресса. Но политическія идеи Фихте не отличались глубиной: весь вопросъ для философа заключался въ освобожденіи родины отъ иноземнаго завоевателя. Вопросы внутренняго строя Германіи оставались безъ отвѣта. Имъ даже не придавали значенія рядомъ съ великимъ вопросомъ національной независимости.
Прошло не мало времени, прежде чѣмъ въ Германіи развилась политическая мысль, — и притомъ, не въ обществѣ, а среди исключительно даровитыхъ и энергическихъ представителей молодого поколѣнія. Такимъ былъ Бёрне. Это — фанатикъ политики. Исполненный негодованія, на исконную страсть нѣмцевъ къ философіи и теоретическому знанію, Бёрне весь ушелъ въ политическіе вопросы и не интересовался умственной жизнью страны. Но въ любимой сферѣ это былъ мужественный и послѣдовательный борецъ.
Бёрне нашелъ оригинальный способъ высказывать публикѣ свои политическіе принципы. Онъ принялся за театральныя рецензіи. Для него были безразличны эстетическія правила, но онъ подвергалъ строжайшему суду драматическихъ героевъ съ политической и нравственной точки зрѣнія. Литературныя достоинства стояли на второмъ планѣ: созданія автора должы были прежде всего удовлетворять извѣстнымъ общественнымъ идеаламъ, политическимъ стремленіямъ прогрессивной части современнаго общества.
Большое впечатлѣніе произвела, напримѣръ, статья Бёрне о Вильгельмѣ Теллѣ Шиллера. Критикъ развѣнчивалъ легендарнаго героя, какъ мстителя за личные интересы, а не за идеалъ. Бёрне громилъ уступки и малодушіе швейцарца. Въ воображеніи критика гражданскій герой рисовался въ блескѣ всевозможныхъ доблестей. Телль не удовлетворялъ этому представленію, и вся драма Шиллера казалась Бёрне произведеніемъ неудовлетворительнымъ.
Въ такого рода литературной критикѣ на каждомъ шагу можно впасть въ ошибки, — но это будутъ ошибки въ области искусства. Здѣсь Бёрне и не разсчитывалъ поучать своихъ современниковъ. Для этого предмета не мало можно было найти другихъ учителей и руководителей.
Цѣль Бёрне — воспитать въ нѣмцахъ общественное самосознаніе и политическую мысль. На этомъ пути у Бёрне не было соперниковъ, а враговъ и гонителей сколько угодно на каждомъ шагу. Біографія и литературно-общественная его дѣятельность у насъ мало извѣстна. А между тѣмъ это одинъ изъ достойнѣйшихъ представителей нравственной энергіи и прогресса въ эпоху реакціи и романтическихъ бредней. Онъ, подобно г-жѣ Сталь, воспитался на философіи XVIII вѣка. Здѣсь онъ почерпнулъ живое чутье общественнаго блага, здѣсь научился идейному мужеству, отсюда вынесъ отвращеніе ко всему безпринципному, пошлому, себялюбивому.
И Бёрне предстояла такая же многосторонняя борьба, какую вела г-жа Сталь. Враждуя съ нѣмецкой метафизикой и нѣмецкимъ равнодушіемъ къ дѣйствительности — въ области общественной мысли, Бёрне долженъ былъ одолѣть другого, едва ли не еще болѣе опаснаго и развращающаго врага — новую романтическую шкоду, воспитывавшую самодовольныхъ пѣвцовъ личныхъ ощущеній, не желавшихъ ничего знать внѣ своего я и погружавшихся въ міръ усладительныхъ грезъ о чистомъ искусствѣ, далекомъ отъ житейской прозы.
Если метафизики не знали и не понимали реальной жизни, романтики преднамѣренно бѣжали отъ всякихъ насущныхъ общихъ интересовъ.
Здѣсь Бёрне пришлось бороться прежде всего съ своимъ соплеменникомъ, поэтомъ Гейне.
Это — полная противоположность Бёрне. Шаховъ, давая превосходную характеристику этого истаго художника, острослова и пансіонера французскаго правительства, оказываетъ истинную услугу русскимъ читателямъ.
Общественные взгляды Гейне сказались въ такомъ изреченіи: «въ то время предметомъ моей поэзіи были яблочные торты, теперь — любовь, истина, свобода и раковый супъ». Нравственныя воззрѣнія начинаются и кончаются откровеннымъ, часто циничнымъ эгоизмомъ: «Все пустяки, вся суть во мнѣ, въ моей прихоти, въ моемъ задорѣ и капризѣ». Это слова нашего автора — вѣрнѣйшая характеристика и самого Гейне, и его самодовольнаго, но совершенно безотчетнаго остроумія. Практическая нравственность Гейне достаточно освѣщается двумя фактами: пенсіей изъ иностраннаго казначейства и насмѣшками надъ Бёрне, когда тотъ уже покоился въ могилѣ. Относительно основательности и послѣдовательности во взглядахъ слѣдуетъ припомнить изумительное признаніе Гейне, какъ онъ изъ атеиста превратился въ вѣрующаго. Фактъ этотъ совершился, потому что о вольнодумствѣ стала разсуждать «грубая чернь за своей грязной трапезой при свѣтѣ сальныхъ свѣчей и вонючихъ лампъ, вмѣсто нашихъ жирандолей». Обоняніе подсказало поэту новыя убѣжденія, до которыхъ раньше не могъ додуматься его разсудокъ… Но, несомнѣнно, отзывъ Бёрне точнѣе всего характеризуетъ литературную и нравственную личность Гейне: «Гейне — художникъ и поэтъ. Для него художественная форма выше всего. Онъ напишетъ то, что въ данномъ періодѣ удачнѣе прозвучитъ, какъ артистъ, играетъ онъ своими политическими убѣжденіями».
Игра можетъ показаться очень ловкой и граціозной, но лишь до тѣхъ поръ, пока наблюдатель не всмотрится -пристальнѣе въ самого играющаго и предметъ его игры.
Характеристикой Гейне кончается работа Шахова. Къ книгѣ приложена глава о французскихъ журналистахъ начала нашего столѣтія. Здѣсь много любопытныхъ и, для русскихъ читателей, совершенно новыхъ фактическихъ свѣдѣній, но общія черты реакціи вполнѣ воспроизведены въ самой книгѣ. Журналы являлись только покорнымъ отраженіемъ общаго духа, владѣвшаго новымъ обществомъ.
Читатели могли судить, сколько поучительнаго заключается въ разобранномъ изслѣдованіи, — поучительнаго не въ смыслѣ только отдѣльныхъ научныхъ свѣдѣній, а въ смыслѣ цѣльнаго представленія о типичныхъ явленіяхъ цивилизаціи.
«Ничего нѣтъ новаго подъ солнцемъ» — это не всегда справедливая истина и, во всякомъ случаѣ, требующая большой осмотрительности. Но не подлежитъ сомнѣнію, что исторія безъ конца повторяетъ извѣстные культурные типы, представляющіе собой различныя эпохи — прогресса и реакціи. Мы видѣли цѣлый рядъ такихъ типовъ. Они живутъ чаще всего рядомъ, и нашъ авторъ, погрѣшившій, какъ мы видѣли, въ изображеніи величайшей эпохи прогресса, XVIII вѣка, невольно долженъ былъ искупить свой грѣхъ, описывая дѣятельность такихъ достойныхъ потомковъ философскаго поколѣнія, какъ г-жа Сталь, Жоржъ Зандъ, Бёрне.
Въ результатѣ предъ нами яркая картина разнообразнѣйшихъ теченій мысли и творчества, на пространствѣ нѣсколькихъ лѣтъ полная біографія человѣчества, то одушевленнаго вѣрой и стремленіями къ общему благу, то разочарованнаго и падающаго, — но неизмѣнно таящаго въ себѣ новыя силы и новую готовность на борьбу за новые идеалы.