Провозвестники гусситского движения (Венгеров)/РМ 1882 (ДО)

Провозвестники гусситского движения
авторъ Семён Афанасьевич Венгеров

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru • Милич.- Матвей из Янова.- Іоанн Гусс.- Иероним Пражский.

Провозвѣстники гусситскаго движенія *).

Миличъ. — Матвѣй изъ Янова. — Іоаннъ Гуссъ. — Іеронимъ Пражскій. *) Отрывокъ изъ этюда о гусситахъ и таборитахъ (Русская Мысль 1881 г.,. кн. XII).

Печать необыкновенной нравственной глубины, составляющая отличительный признакъ гусситства, или вѣрнѣе не всего гусситства вообще, а только наиболѣе полнаго и послѣдовательнаго выраженія его, таборитства, — эта печать прежде всего должна была отразиться на идеяхъ и принципахъ, провозглашенныхъ движеніемъ. И дѣйствительно, мы дальше увидимъ, что чего-нибудь выдающагося теоретическою новизной въ идеалахъ таборитства нѣтъ. Но за то по глубинѣ страстнаго стремленія къ истинѣ, по жгучести желанія воплотить слово въ дѣло, — словомъ, по силѣ нравственнаго чувства табориты, за исключеніемъ первыхъ христіанъ, не имѣютъ ничего себѣ подобнаго во всей всемірной исторіи.

Такая же печать глубокаго нравственнаго убѣжденія и необыкновенной нравственной силы лежитъ и на дѣятеляхъ движенія, на Гуссѣ, Іеронимѣ Пражскомъ и ихъ предшественникахъ — Миличѣ и другихъ. Конечно, эти люди замѣчательны и своими интеллектуальными качествами: Миличъ въ умственномъ отношеніи былъ человѣкъ очень выдающійся; Гуссъ принадлежалъ къ лучшимъ богословамъ своего времени; Іеронимъ обладалъ такимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ, что даже католическіе епископы, по-истинѣ «засмердѣвшіе» въ грѣхѣ, не могли устоять противъ обаянія его слова. Но все-таки не ученость и не краснорѣчіе выдвигаютъ Гусса и Іеронима въ первые ряды человѣчества. Такихъ богослововъ и ораторовъ исторія можетъ насчитать не одного. Но за то по нравственному своему совершенству, по готовности положить душу за проповѣдуемые идеалы — и Гуссъ, и Іеронимъ стоятъ почти одинокими въ исторіи, такъ какъ, къ сожалѣнію, почти нѣтъ примѣровъ, чтобы люди первостепенной силы интеллекта стояли бы на такомъ же уровнѣ нравственной высоты.

I.

Гуссъ не былъ первымъ проявленіемъ нравственнаго протеста чеховъ. Въ Чехіи никогда не было затеряно истинное пониманіе "проповѣди Великаго Учителя, потому что, какъ и болгаре, чехи приняли христіанство не по принужденію и не изъ политической необходимости. Когда въ 845 году четырнадцать воеводъ вмѣстѣ съ своими дружинами, въ разсчетѣ на милости нѣмецкаго короля Людовика, приняли христіанство, народъ не пошелъ за ними, а остался вѣренъ старымъ языческимъ вѣрованіямъ. Но нравственная евангельская проповѣдь Кирилла и Меѳеодія имѣла необыкновенно быстрый успѣхъ. Священное Писаніе объяснялось народу не на мертвомъ языкѣ древнихъ латынянъ, но на его же родномъ нарѣчіи, и потому находило доступъ въ его сердце. Потому также у чеховъ было несравненно больше истиннаго пониманія религіи любви, чѣмъ у другихъ европейскихъ народовъ, служившихъ Христу съ остервенѣніемъ язычниковъ. Что жй удивительнаго, что развратъ служителей Того, кто проповѣдывалъ на горѣ, такъ болѣзненно отозвался въ народномъ чувствѣ и задолго до Гусса вызываетъ протестъ! Гуссъ завершилъ цѣлую полосу подготовительнаго движенія. Еще въ срединѣ XIV столѣтія, т. е. при первыхъ всплескахъ мутной волны развращенности духовенства, въ Чехіи противъ этого уже раздается карающее слово. Такимъ образомъ здѣсь, какъ и въ богомильскомъ движеніи, мы видимъ ту быстроту протеста, которая такъ сильно противорѣчитъ представленію многихъ историковъ и публицистовъ относительно славянъ, какъ олицетворенія нравственной неподвижности.

По странной случайности, первымъ изъ ряда проповѣдниковъ, подготовившихъ почву для принциповъ Табора, былъ нѣмецъ Конрадъ Вальдгаузеръ, родомъ изъ Австріи. Но то, что проповѣдь сто нашла себѣ отзвукъ только въ Чехіи, даетъ намъ право считать его чешскимъ дѣятелемъ и находить въ успѣхѣ его проповѣди черты для характеристики чешскаго народа.

Конрадъ появляется въ Прагѣ около половины XIV столѣтія и начинаетъ громить роскошь и развратъ пражскаго населенія. Онъ возстаетъ противъ пышности въ одеждѣ, противъ изнѣженности и тщеславія. Но всего тяжелѣе громы его замѣчательнаго краснорѣчія падаютъ на клириковъ. «Если кто любитъ своего сына или свою дочь, пусть не отдаетъ ихъ къ монахамъ, — говоритъ онъ своимъ прихожанамъ: — тамъ ихъ совратятъ и собьютъ съ пути истины». Въ особенности сильно нападаетъ онъ на орденъ нищенствующихъ монаховъ. «Еслибы основатели ордена могли посмотрѣть на свое твореніе, — говорилъ онъ, — они бы пришли въ ужасъ. Но имъ бы не дали высказать своего негодованія, — развратные, себялюбивые, тщеславные монахи побили бы ихъ каменьями»^[1]. Самой церкви Вальдгаузеръ не трогалъ, — онъ только желалъ «исправленія нравовъ въ духѣ первыхъ временъ христіанства»^[2].

Въ 1364 году Вальдгаузеръ умираетъ. На смѣну ему является чистокровный славянинъ — Миличъ изъ Кромерижа, въ Моравіи. Это былъ человѣкъ въ высшей степени замѣчательный, одна изъ самыхъ нравственныхъ личностей въ исторіи. Въ одно и то же время онъ соединялъ въ себѣ необыкновенную нравственную чистоту и изумительныя умственныя дарованія. Глубинѣ его теологическихъ познаній удивлялся самый знаменитый чешскій схоластикъ того времени, Адальбертъ Ранконисъ изъ Ерицина, бывшій ректоръ Парижскаго университета, въ удивленіи говорившій, что Миличъ въ одинъ часъ разрабатываетъ сюжетъ, на который знаменитѣйшіе ученые употребляютъ цѣлый мѣсяцъ^[3]. Не въ этомъ, однако же, заключается значеніе Милича. Значеніе его заключается въ той готовности, съ которою онъ отдалъ всю свою жизнь на служеніе тому, что онъ считалъ истиной. Отказавшись отъ богатаго прихода, отъ почетнаго и высокаго положенія при дворѣ Карла IV, Миличъ посвящаетъ всѣ свои таланты, всѣ свои познанія, все свое изумительное краснорѣчіе на борьбу съ развращенностью городскаго населенія и духовенства, становившеюся день это дня. наглѣе и безстыднѣе. Развращенность эта приняла въ умѣ Милича конкретную форму наступленія царства антихриста и противъ него-то онъ предпринимаетъ ожесточенную борьбу. Въ Миличѣ было столько нравственной силы, въ немъ накопилось столько негодованія противъ зла, онъ такъ страстно желалъ лучшихъ порядковъ, что каждый день проповѣдывалъ по два, по три часа на одну и ту же тему и постоянно находилъ новыя краски, новые примѣры, новые тексты, такъ что всякій разъ тысячи стекавшихся со всѣхъ сторонъ слушателей выходили одинаково потрясенные. И не только однимъ словомъ дѣйствовалъ Миличъ, — вся его практическая жизнь тоже была посвящена насажденію правды и любви къ ближнему. «Со всякимъ, кто приходилъ съ нимъ въ соприкосновеніе, — пишетъ современникъ его Матвѣй изъ Янова, — онъ былъ одинаково любвеобиленъ и кротокъ; никто не уходилъ отъ него безъ утѣшенія. Это былъ второй пророкъ Илья. Онъ постоянно истязалъ свое тѣло постомъ, побоями и покаяніемъ. Его готовность служить благу народа, его неустанная дѣятельность въ этомъ смыслѣ превосходила человѣческія силы, противорѣчила человѣческой натурѣ. Безъ перерыва выслушивалъ онъ на исповѣди, посѣщалъ больныхъ и заключенныхъ, обращалъ на путь истинный колеблющихся и грѣшниковъ»^[4]. Дѣйствіе его карающаго краснорѣчія было настолько неотразимо, что противъ него не устояли даже проститутки. Сотнями оставляли онѣ свое ремесло, такъ что вскорѣ опустѣлъ самый оживленный притонъ ихъ, такъ-называемая «Малая Венеція» (по-чешски «Benatky») и на мѣстѣ ея Миличъ выстроилъ пріютъ для раскаявшихся женщинъ, которому далъ названіе «Іерусалимъ». На устройство «Іерусалима» онъ истратилъ все, что имѣлъ, и продалъ даже самое драгоцѣнное свое достояніе-книги. Когда и этого не хватило, онъ сталъ выпрашивать деньги у богатыхъ пражанъ, и когда вмѣсто содѣйствія встрѣчалъ насмѣшки, онъ съ кротостью, которая никогда его не покидала, принимался за новые поиски^[5].

Понятно, что такой человѣкъ не останавливался ни передъ чѣмъ, когда дѣло шло о томъ, чтобъ обнаружить истину. Онъ разъ публично обозвалъ антихристомъ самого императора. Удивительно ли послѣ этого, что онъ всею силой своего уничтожающаго краснорѣчія бичуетъ невѣжество, лѣность и развратъ духовенства, причемъ не дѣлаетъ исключенія для лицъ стоящихъ во главѣ церкви. Патеры сразу сообразили, съ кѣмъ имѣютъ дѣло. Если злоба у нихъ кипѣла противъ Вальдгаузера, то по отношенію къ Миличу дѣло этимъ не ограничивается. На него пишутъ грозный доносъ папѣ и тотъ вызываетъ къ себѣ на допросъ неумѣреннаго проповѣдника. Обрадовались пражскіе каноники, когда Миличъ послушался и отправился сначала въ Римъ, а потомъ въ Авиньонъ. «Jam Milicius cremabitur», то-есть скоро сожгутъ Милича, злорадно объявляли патеры съ церковныхъ каѳедръ. Миличъ какъ бы самъ старался о томъ, чтобы предсказаніе это сбылось. Прибывши въ Римъ, онъ и въ этомъ всемірномъ центрѣ разврата принимается проповѣдывать объ истинѣ и добрѣ.

«Когда я потерялъ надежду увидѣть господина нашего папу въ Римѣ, — пишетъ онъ, — я рѣшился отправиться въ Авиньонъ. Тѣмъ временемъ духъ воспрянулъ во мнѣ, такъ что я не былъ въ силахъ не сказать себѣ: иди и прибей извѣщеніе къ дверямъ церкви Св. Петра, какъ ты это всегда дѣлалъ въ Прагѣ, когда хотѣлъ о чемъ-нибудь проповѣдывать. Напиши въ этомъ извѣщеніи, что ты хочешь проповѣдывать о томъ, что пришелъ антихристъ. Увѣщевай затѣмъ духовенство и народъ, чтобъ они молились за господина нашего папу и за господина нашего императора, дабы внушилъ имъ Господь внести порядокъ въ церковь, такъ чтобы правовѣрные могли бы вполнѣ служить Создателю.

И рѣчь, которую ты скажешь, напиши сейчасъ же на бумагѣ, чтобы нельзя было извратить ея смыслъ, чтобы всѣ заговорили о затрогиваемомъ въ немъ предметѣ, чтобы злые пришли въ ужасъ, а добрые стали бы еще болѣе усердными слугами Господними»^[6].

Все это Миличъ привелъ въ исполненіе и еслибы не заступничество нѣкоторыхъ знатныхъ римлянъ, ему бы пришлось плохо. Изъ Рима онъ отправился въ Авиньонъ, но тутъ онъ заболѣлъ и умеръ, въ великой радости всѣхъ тѣхъ, съ которыхъ онъ съ такою неустрашимостью сорвалъ маску и выставилъ на общественное позорище.

Миличъ сдѣлалъ шагъ впередъ въ сравненіи съ Вальдгаузеромъ. Онъ несравненно болѣе расширилъ число, недовольныхъ современными порядками: Вальдгаузеръ проповѣдывалъ по-нѣмецки и слушателями его, слѣдовательно, являлось только городское населеніе Праги; Миличъ же проповѣдывалъ по-чешски и потому слова его раскатистымъ эхомъ пронеслись по всей Чехіи. Но болѣе всего шагъ впередъ, о которомъ мы говорили, заключается въ жгучести проповѣди Милича. Вальдгаузеръ каралъ не указывая такъ опредѣленно на причины, не говоря такъ опредѣленно объ истинныхъ виновникахъ развращенія нравовъ. Бальдгаузера пражскіе каноники конечно ненавидѣли, но для Милича они требовали костра. Въ проповѣди Милича патеры видѣли приближеніе къ той чертѣ, за которою слово переходитъ въ дѣло.

Еще дальше Милича пошелъ Матвѣй изъ Янова. Значеніе его, какъ практическаго дѣятеля, не велико. Онъ проповѣдывалъ, но мало, и притомъ рѣчь его не отличалась тою огненностью, которая въ состояніи наэлектризовать толпу. За то огромно его значеніе какъ теоретика, какъ катехизатора нравственныхъ стремленій, одушевлявшихъ чеховъ. Теоретически Гуссъ не пошелъ дальше Матвѣя изъ Янова и многія сочиненія Матвѣя были приписаны Гуссу. Какъ мыслящій умъ, Матвѣй стоялъ выше Гусса и большинство своихъ положеній Гуссъ взялъ у него цѣликомъ, между прочимъ знаменитое причащеніе подъ двумя видами. Сочиненія Матвѣя интересны какъ программа, которую табориты старались выполнять до мелочей.

Источникъ зла Матвѣй видитъ въ забвеніи слова Божьяго. Папы замѣнили ученіе Спасителя тысячью мелочей, которыя отвлекли вниманіе вѣрующихъ отъ высшихъ истинъ христіанства. Они поставили рядъ посредствующихъ звѣньевъ между вѣрующими и Богомъ, что противорѣчитъ ученію Христа. Всю вообще запутанную средневѣковую католическую догматику Матвѣй замѣняетъ однимъ положеніемъ — подражаніемъ Іисусу Христу. Изъ этого проистекаютъ тѣ немногія, которыя вполнѣ достаточны, по его мнѣнію, чтобы стать истиннымъ христіаниномъ. Они состоятъ въ любви къ Богу и ближнимъ, въ смиреніи и самозабвеніи.

Новаго въ ученіи Матвѣя было то, что основа христіанства есть Св. Писаніе и что не нужно посредствующихъ звѣньевъ между Богомъ и вѣрующимъ, и этимъ Матвѣй больше чѣмъ на 125 лѣтъ раньше Лютера провозгласилъ главные принципы реформаціи. Остальные принципы Матвѣя — любовь въ ближнимъ, смиреніе и самозабвеніе — не были, конечно, новы и, вѣроятно, не разъ произносились съ каѳедры тѣми же самыми лицемѣрами, противъ которыхъ сражался длинный рядъ чешскихъ нравственныхъ проповѣдниковъ. До нова была твердая рѣшимость дѣйствительно сдѣлать любовь къ ближнему краеугольнымъ камнемъ общественной и индивидуальной жизни. Ново было страстное желаніе воротить первые вѣка христіанства и положить Евангеліе въ основаніе всѣхъ общественныхъ отношеній. Табориты, до мелочей точные послѣдователи Матвѣя изъ Янова, знамениты не теоретическими заслугами, не умственною реформою; они знамениты какъ единственные, полные практическіе выразители проповѣди Великаго Учителя, какъ христіане, не оставшіеся ими только по имени, какъ люди, желавшіе основною чертой человѣческой натуры сдѣлать не любовь къ себѣ, а любовь въ другимъ.

Матвѣемъ изъ Янова не ограничивается рядѣ предшественниковъ Гусса. Одновременно съ нимъ, въ его духѣ и направленіи, пишутъ Ѳома Штитный, Матвѣй изъ Кровова, Янъ изъ Бора, Вацлавъ Роле, Войтехъ Ранко, Янъ изъ Штекна и другіе. Для насъ интересно не самое ученіе этихъ проповѣдниковъ, мало разнящееся отъ ученія Матвѣя, но большое число ихъ. Оно показываетъ, какъ назрѣлъ протестъ, какъ необходима была буря, которая разсѣяла бы душившіе всѣхъ міазмы.

II.

Мы уже видѣли, что самый рѣзкій, самый пламенный изъ предшественниковъ Гусса — Миличъ — былъ искренній католикъ и совершенно не касался догматовъ церкви. Онъ былъ не доволенъ только выполненіемъ ихъ, чего, конечно, было совершенно достаточно, чтобы возбудить въ членахъ клира живѣйшее желаніе сжечь его. Если народъ толпами стекался на проповѣди Милича, то не потому, что онъ въ нихъ возвѣщалъ какія-нибудь новыя истины, проводилъ какія-нибудь новыя идеи, — нѣтъ, Миличъ говорилъ о вещахъ старыхъ какъ міръ. Но за то чувствовалось, что говоритъ человѣкъ изъ самой глубины глубоко-честнаго сердца, что онъ душу свою положитъ за правду и истину, а не фарисейски лицемѣритъ, подобно латино-нѣмецкимъ каноникамъ. Проповѣдь Милича относилась собственно не къ догмату, а къ христіанской дисциплинѣ, т. е. къ истинно-нравственной жизни.

Этотъ же отличительный признакъ, т. е. слабое догматическое значеніе и высоко-нравственное, носитъ на себѣ и проповѣдь Гусса, чѣмъ и отличается отъ проповѣди Лютера, Кальвина, Цвингли и ближайшаго предшественника своего — Виклефа.

«Виклефъ былъ догматикъ, Гуссомъ же владѣла одна мысль — исполнить вѣрно нравственный законъ христіанства. Трудно найти въ исторіи человѣка, который съ такой безусловною правдивостью осуществлялъ своею жизнью заповѣди Евангелія. Онъ подражалъ Творцу христіанства и въ томъ, что его ученіе не имѣло характера догматическихъ формулъ, а было полно живаго нравственнаго наставленія. Онъ не отличался ни необыкновенною ученостью, ни геніемъ первокласснаго писателя или проповѣдника: его сочиненія, его проповѣди не стоятъ выше средняго уровня произведеній тогдашняго схоластическаго богословія. Та изумительная сила обаянія, которое Гуссъ производилъ на весь народъ чешскій, истекала единственно изъ нравственнаго величія его личности и нравственнаго значенія его проповѣди.

Онъ не въ силахъ былъ доказать догматически несостоятельность папскихъ притязаній; но его убѣдила ихъ нравственная невозможность. Таковъ складъ ума у этого человѣка: путаясь въ оковахъ схоластики, которая всецѣло господствовала въ тогдашней наукѣ, онъ теоретически недоумѣваетъ надъ спорными вопросами, но выводитъ каждый изъ нихъ на нравственную почву и тутъ уже прямо разрѣшаетъ»^[7].

Только-что приведенная характеристика, принадлежащая Гильфердингу, чрезвычайно вѣрно и мѣтко намѣчаетъ умственный и душевный обликъ Гусса. Его дѣйствительно нельзя назвать реформаторомъ католицизма, такъ какъ онъ самъ никогда изъ лона католицизма не хотѣлъ уходить. Всѣ его старанія сводятся не къ теоретическому пересозданію современнаго ему положенія церкви, а лишь къ тому, чтобъ уничтожить формальное отношеніе къ религіи. И правъ профес. Гёфлеръ, когда, разбирая идеи Гусса, замѣчаетъ: «Научная точка зрѣнія (то-есть въ данномъ случаѣ догматическая) для Гусса — вещь второстепенная, а на первомъ планѣ у него стоитъ моральная»^[8]. Гефлеръ дѣлаетъ свое замѣчаніе иронически, вполнѣ убѣжденный, что, показывая слабое богословское значеніе Гусса, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ подрываетъ его значеніе вообще. Мы не станемъ здѣсь пускаться въ полемику съ почтеннымъ профессоромъ, который въ своихъ трудахъ по гусситству блестяще доказалъ, что большой умъ, недюжинный талантъ и обширная ученость могутъ идти рука объ руку съ самою поразительною нравственною тупостью. Для насъ въ мнѣніи Гёфлера важно совпаденіе его взгляда на дѣятельность Гусса со взглядомъ Гильфердинга. Гильфердингъ и Гёфлеръ — это въ полномъ смыслѣ слова два полюса. Одинъ — ярый славянофилъ, а другой — изступленный противникъ всего славянскаго вообще и чешскаго въ частности; одинъ восторженно относится въ личности и дѣятельности Гусса, а другой всѣми неправдами старается развѣнчать его. И если тѣмъ не менѣе оба они согласны въ тонъ, что опорный пунктъ Гусса — нравственная точка зрѣнія, то, значитъ, только такое впечатлѣніе можно вынести изъ знакомства съ жизнью и сочиненіями великаго чеха. Въ предыдущей статьѣ мы приводили рѣзкіе отзывы о церковныхъ неурядицахъ знаменитаго ректора Парижскаго университета, Жерсона^[9]. Теоретически онъ былъ не менѣе рѣзокъ въ обличеніи, чѣмъ Гуссъ. И все-таки Жерсонъ считался гордостью католичества: «другаго Жерсона нѣтъ во всемъ христіанствѣ», говорили про него на Констанцскомъ соборѣ, а Гусса за то же самое осудили на смерть, причемъ Жерсонъ же былъ въ числѣ тѣхъ, которые настойчиво требовали примѣрной казни для еретика. Не теорія, значитъ, привела Гусса къ мученическому вѣнцу, а стремленіе провести въ дѣйствительность идеалы добра и правды.

Но, конечно, самое сильное доказательство того, что значеніе Гусса не догматическое, а чисто-нравственное, что его нельзя считать реформаторомъ на ряду съ Лютеромъ, напримѣръ, это взглядъ самого Гусса на свою дѣятельность. Лютеръ открыто шелъ противъ католическаго ученія; онъ зналъ, что онъ — «еретикъ» съ точки зрѣнія римской куріи, что онъ разрываетъ съ католичествомъ и создаетъ новое раздѣленіе въ христіанствѣ. Ничего подобнаго не подозрѣвалъ за собою Гуссъ. Съ самаго начала своей дѣятельности онъ считалъ себя правовѣрнымъ католикомъ и съ негодованіемъ отвергалъ обвиненіе въ еретичествѣ. За нѣсколько дней до отъѣзда въ Констанцъ, Гуссъ прибиваетъ къ стѣнамъ архіепископскаго дворца посланіе къ пражанамъ, въ которомъ объявляетъ о своей готовности предстать предъ соборомъ и между прочимъ говоритъ: «Вы всѣ, которые въ противность всякой справедливости, обвиняете меня въ еретичествѣ, явитесь открыто предъ архіепископомъ (пражскимъ) и тамъ безъ страха говорите, какія вы отъ меня слыхали еретичества; и если я буду уличенъ въ какомъ-нибудь заблужденіи (y kterem bludu) или еретичествѣ, я согласенъ потерпѣть наказаніе, полагающееся еретикамъ и заблуждающимся»^[10]. Никто не явился, и тогда Гуссъ запасается свидѣтельствомъ епископа Николая, удостовѣряющимъ (не совсѣмъ согласно съ мнѣніемъ большинства пражскаго духовенства), что въ своихъ проповѣдяхъ Гуссъ ничему еретическому не училъ и что вообще епископъ изъ многихъ бесѣдъ съ нимъ вывелъ заключеніе о немъ, какъ о вѣрномъ и истинномъ католикѣ^[11].

Желаніе имѣть подобное свидѣтельство можно еще объяснить опасеніемъ за свою безопасность. Но вотъ, напримѣръ, предъ нами интимное письмо Гусса къ друзьямъ, писанное изъ Нюренберга. Съ восхищеніемъ разсказываетъ онъ въ немъ, какъ онъ бесѣдовалъ о своихъ догматическихъ мнѣніяхъ съ нѣмецкими патерами и какъ тѣ въ его мнѣніяхъ ничего еретическаго не нашли^[12]. Все время своего пребыванія въ Констанцѣ Гуссъ съ самымъ искреннимъ отчаяніемъ сокрушался о томъ, что соборъ видитъ въ немъ еретика, какъ мы увидимъ дальше. Это отчаяніе не было вызвано страхомъ смерти, — нѣтъ, Гуссъ дѣйствительно считалъ себя правовѣрнымъ католикомъ. «Я хотѣлъ бы лучше умереть, чѣмъ впасть хотя бы въ малѣйшее отступленіе», говорилъ онъ духовнымъ слѣдователямъ^[13]. Наконецъ, предъ самою смертью своею, въ виду зажженнаго костра, Гуссъ продолжаетъ отстаивать себя отъ обвиненія въ еретичествѣ, говоритъ, что умираетъ невинный, что единственное намѣреніе его было отвратить людей отъ грѣха^[14], что онъ умираетъ оклеветанный ложными свидѣтелями. И дѣйствительно, если присмотрѣться къ постановленію собора о главномъ догматическомъ пунктѣ ученія Гусса, то окажется, что его осудили вполнѣ неправильно и что, слѣдовательно, даже съ узко-догматической точки зрѣнія Гуссъ не можетъ быть названъ еретикомъ.

"15 іюня (1415 г.) въ общемъ собраніи собора осуждено причащеніе подъ обоими видами и въ изданной по этому случаю буллѣ сказано, что «хотя причащеніе подъ обоими видами, хлѣба и вина, установлено Іисусомъ Христомъ и оправдано примѣромъ апостоловъ и всей первоначальной церкви, но послѣ вышло изъ употребленія; въ отношеніи въ мірянамъ образовался похвальный обычай, котораго никто не смѣетъ преступить»^[15].

Выходитъ, что настоящими-то еретиками были католическіе установители разграниченія мірянъ и духовныхъ въ обрядѣ, предъ которымъ, кажется, уже всѣ должны быть равны.

Итакъ, значеніе Гусса — не въ «еретичествѣ» его, не въ умственномъ протестѣ противъ безобразія католичества. Всемірное значеніе его основано на глубинѣ его нравственнаго чувства, на непоколебимомъ стремленіи держать въ строгомъ соотвѣтствіи слово и дѣло, вообще на всемъ ансамблѣ нравственной личности великаго чеха. Обаяніе этой личности было такъ велико, что даже іезуитская недобросовѣстность не рѣшалась что-нибудь тутъ убавить. Вотъ что пишетъ, между прочимъ, одинъ изъ историковъ гусситскаго движенія, іезуитъ Бальбинъ, о Гуссѣ: «поведеніе строгое и безукоризненное, по свидѣтельству самихъ завистниковъ славы его; чудная гибкость характера; кротость и привѣтливость во всѣмъ, безъ различія званій»^[16].

Въ особенности была замѣчательна кротость Гусса и вполнѣ правъ Denis, называя его одною «изъ обаятельнѣйшихъ (les plus seduisantes) личностей въ исторіи»^[17]. Но, на ряду съ этою необыкновенною мягкостью сердца, Гуссъ обладалъ не менѣе замѣчательною твердостью воли. Подробныя біографіи Гусса переполнены безчисленными примѣрами нравственнаго величія знаменитаго проповѣдника. Мы не станемъ здѣсь останавливаться на нихъ и возьмемъ только для иллюстраціи поведеніе Гусса предъ отправленіемъ въ Констанцъ и во время пребыванія въ этомъ городѣ.

Уже съ самаго начала своей борьбы съ неурядицею Гуссъ зналъ, чѣмъ пахнетъ такая борьба. Еще въ 1412 году, за три года до Констанцскаго собора, когда страсти враговъ его еще не были такъ распалены, онъ съ твердостью говорилъ: «я не остановлюсь даже въ виду костра». Въ письмѣ къ ректору Пражскаго университета онъ заявляетъ: «Никакія дурныя послѣдствія, каковы бы они ни были, не могутъ заставить меня свернуть съ пути истины. Если я дѣйствительно хочу вести жизнь по примѣру Христа, то необходимо, чтобъ я пострадалъ во имя Его. Что значатъ для меня богатства міра? Что значитъ униженіе? Смиренно перенесенное, оно только очищаетъ, освѣщаетъ лучезарнымъ блескомъ (истинныхъ) дѣтей Божіихъ. И что такое, наконецъ, смерть, — что такое, если меня лишатъ этой жалкой жизни? Я встрѣчу бодро свою кончину, потому что вовсе не желаю жить въ этомъ развращенномъ вѣкѣ». Затѣмъ Гуссъ въ пламенныхъ выраженіяхъ рисуетъ распущенность духовенства и въ заключеніе восклицаетъ; «Горе мнѣ, если я не буду проповѣдывать противъ подобнаго нечестія! Горе мнѣ, если я не разольюсь въ слезахъ, если я не буду писать противъ него!»^[18].

Чѣмъ ожесточеннѣе становилась борьба Гусса съ духовенствомъ, тѣмъ менѣе дѣлалъ онъ себѣ иллюзій насчетъ ожидавшей его участи. Конечно, онъ могъ не отправляться въ Констанцъ, а въ Чехіи могущественно пробудившееся стремленіе къ реформѣ доставило-бъ ему личную безопасность. Но такое поведеніе казалось Гуссу недостойнымъ великой идеи нравственнаго обновленія, представителемъ которой онъ выступилъ, и, не внимая увѣщаніямъ многочисленныхъ друзей своихъ, онъ рѣшается отправиться въ самую пасть разъяреннаго чудовища — на соборъ католическихъ епископовъ, которыхъ онъ предлагалъ лишить ихъ доходовъ. Гуссъ твердо зналъ, чего ему ждать отъ собора. Въ письмѣ къ ученику своему, магистру Мартину, писанномъ предъ самымъ отъѣздомъ, онъ дѣлаетъ формальное завѣщаніе, въ которомъ распоряжается своимъ маленькимъ имуществомъ — книгами и вещами своими. Письмо было запечатано и на оболочкѣ Гуссъ сдѣлалъ надпись: «Прошу тебя, не открывай этого письма, пока не получишь извѣстія о моей смерти»^[19].

Пражанамъ онъ писалъ: «Братья возлюбленные, пребывайте въ истинѣ, уповайте на милосердіе Божіе. Я отправляюсь безъ охранительной грамоты (она была выдана Гуссу позже) въ среду многочисленныхъ и злѣйшихъ враговъ моихъ. Свѣтлѣе солнца окажется правда, когда они возстанутъ на меня обвинителями. Число ихъ превзойдетъ число лжесвидѣтельствовавшихъ на Іисуса. Они выйдутъ изъ среды епископовъ и магистратовъ, князей міра сего и фарисеевъ. Но я твердо уповаю на всемогущаго Бога, что Онъ, въ силу своего обѣтованія и ради пламенной вашей молитвы, дастъ мнѣ уста и премудрость, которымъ не возмогутъ они противиться, и Духа Святаго, да пребываю въ истинѣ, дабы адскія врата не могли разлучить насъ. Онъ дастъ мнѣ силу противъ всѣхъ искушеній и мучительной смерти. Если казнь моя должна прославить Бога, да ниспошлетъ Онъ мнѣ ее скорѣе и да укрѣпитъ меня противъ ужасовъ смерти»^[20].

Грамота чрезъ нѣсколько времени, когда Гуссъ уже былъ въ пути, была ему выдана, но все-таки всѣ были убѣждены, что онъ не воротится, и всѣми силами старались удержать его въ Чехіи. Не только близкіе друзья, какъ, наприм., Іеронимъ Пражскій, но и совсѣмъ незнакомые люди, знавшіе его только по проповѣдямъ въ Виѳлеемской часовнѣ, предостерегали его. «Не возвратиться тебѣ», — пророчески говорилъ ему простой сапожникъ, Андрей, по прозванью Полякъ^[21].

Но не таковъ былъ Гуссъ, чтобъ отступиться отъ того, что считалъ своимъ нравственнымъ долгомъ.

Если огромная готовность къ самопожертвованію выразилась уже въ твердомъ намѣреніи Гусса отправиться въ Констанцъ, то еще поразительнѣе, и можетъ-быть даже безпримѣрно въ исторіи, поведеніе великаго чеха послѣ того, какъ онъ предсталъ предъ соборомъ. Что дѣйствительно нравственный ригоризмъ Гусса достигаетъ поразительной высоты, читатель увидитъ изъ дальнѣйшаго изложенія. Но раньше мы желали бы подчеркнуть одно обстоятельство, которое крайне важно для полной оцѣнки нравственнаго величія Гусса и сильно подкрѣпляетъ насъ въ рѣшимости придать образу дѣйствій знаменитаго дѣятеля эпитетъ «безпримѣрнаго»: Гуссъ не былъ фанатикомъ. Много мученическихъ смертей знаетъ хроника людскихъ мерзостей, но большинство этихъ мучениковъ, соглашаясь на страданія, находились въ состояніи необыкновеннаго экстаза. Гуссъ же ни на минуту не выходитъ изъ нормальнаго состоянія и, проявляя геройское величіе духа, не перестаетъ быть обыкновеннымъ смертнымъ. Въ немъ нѣтъ того «небеснаго» просвѣтлѣнія, которое придаетъ христіанскимъ мученикамъ совершенно особый характеръ, лишенный поучительности для средняго человѣка. Геройство людей, которымъ часто съ дѣтства слышатся хоры ангеловъ, предсказывающихъ имъ вѣчную славу, если они пострадаютъ, не перестаетъ, конечно, быть геройствомъ, несмотря на свой экзальтированный, галлюцинаціонный характеръ. Но развѣ не слѣдуетъ поставить выше такого болѣзненнаго геройства спокойное геройство человѣка вполнѣ нормальнаго, который боится смерти, не ищетъ ея и вообще волнуется чувствами «міра сего»? А именно такимъ былъ Гуссъ. Спору нѣтъ, онъ надѣялся на вѣчное блаженство, но ему совсѣмъ не хотѣлось умирать; если онъ и шелъ на мѣсто казни радостно, то все-таки наплывъ «земныхъ» чувствъ, какъ мы сейчасъ увидимъ, былъ въ немъ очень силенъ въ послѣдніе часы жизни. Но это-то именно и увеличиваетъ цѣну его нормальнаго геройства.

Высказывая такой взглядъ на нравственный обликъ Гусса, мы сильно отступаемъ отъ пріемовъ всѣхъ поклонниковъ Гусса. Если противники его дѣятельности, какъ, напр., Гёфлеръ, въ желаніи унизить значеніе великаго провозвѣстника реформаціи, нерѣдко прибѣгаютъ къ извращенію фактовъ, то и апологеты его слишкомъ односторонне выставляютъ Гусса какимъ-то ангеломъ во плоти. Эта односторонность должна возбуждать тѣмъ большую досаду, что она совершенно излишня и, по нашему глубокому убѣжденію, только ослабляетъ ореолъ Гусса, который великъ именно человѣчностью и простотою своего геройства. Какой же Гуссъ ангелъ во плоти, когда онъ такъ энергически отстаиваетъ себя на соборѣ, уличаетъ во лжи враговъ своихъ, путаетъ показанія свидѣтелей, горько жалуется на вѣроломство Сигцзмунда и громитъ своихъ противниковъ? Но лучшимъ доказательствомъ того, что Гуссъ даже въ послѣдніе часы своей жизни, когда «небесное», всепрощающее чувство всего скорѣе можетъ овладѣть осужденнымъ на смерть, — лучшимъ доказательствомъ, говоримъ мы, что даже въ эти торжественныя минуты Гуссъ не переставалъ быть человѣкомъ, — могутъ служить слѣдующія два несомнѣнныя историческія свидѣтельства, почему-то почти совсѣмъ не затрогиваемыя въ біографіяхъ Гусса. Мы говоримъ о двухъ однородныхъ показаніяхъ Ульриха Рейхенталя и неизвѣстнаго автора небольшаго трактата: «Kelatio coaevi de sententia et morte M. Joannis Huss». Ульрихъ фонъ-Рейхенталь, гражданинъ города Констанца, былъ членомъ собора и оставилъ послѣ себя знаменитую хронику, причисляемую къ лучшимъ первоисточникамъ средневѣковой исторіи. Свѣдѣнія его безпристрастны и ими пользуются историки самыхъ разнообразныхъ направленій. И вотъ что мы читаемъ у него о тѣхъ минутахъ, когда соборъ, произнесши приговоръ надъ Гуссомъ, приказалъ разстричь его и снять съ него священническія одежды: «Къ нему подошли архіепископъ миланскій, два епископа и др., сняли съ него священническія одежды, а онъ осыпалъ ихъ насмѣшками за это (Do macht er ein gespött daraus)»^[22]. Еще опредѣленнѣе говорить неизвѣстный авторъ вышеназваннаго трактата: «Когда епископы приступили къ деградаціи и не сразу могли согласиться относительно порядка совершенія его, Гуссъ воскликнулъ: „Вотъ сколько ословъ, а между тѣмъ не могутъ сговориться относительно наносимаго мнѣ поношенія“ (Ессе tot asini nec possunt in ista blasphemia concordare)»^[23]. Нѣтъ основанія предполагать, что оба хрониста сговорились писать одно и то же. Но предположимъ даже, что въ словахъ ихъ есть извѣстная дола преувеличенія, — во всякомъ случаѣ, однако же, ясно изъ приведенныхъ двухъ показаній, что Гуссъ иронически относился къ обряду, что въ немъ хватило столько «земныхъ» чувствъ, чтобы насмѣхаться, хотя можетъ-быть и не въ такихъ сильныхъ выраженіяхъ, какъ приведено выше. Впрочемъ если даже взять самое восторженное описаніе смерти Гусса (Петра Младеновица), то и изъ него ясно обиліе «земныхъ» чувствъ въ Гуссѣ предъ казнью. Посмотрите, въ самомъ дѣлѣ, какъ мало въ немъ «небесной» покорности и сколько полемическаго такъ-сказать жара. Ему читаютъ приговоръ, а онъ неоднократно прерываетъ его протестаціями, такъ что епископы приходятъ въ неописанную ярость; затѣмъ надъ нимъ, какъ надъ еретикомъ, совершаются разные поносительные обряды, а онъ (на этотъ разъ уже по показаніямъ самого Петра Младеновица) на это говоритъ, что точно такимъ же образомъ Пилатъ поступалъ со Спасителемъ; наконецъ соборъ поручаетъ его душу дьяволу, на что Гуссъ быстро отвѣчаетъ: «а я поручаю ее Іисусу Христу». Словомъ, ни на минуту Гуссъ не перестаетъ обнаруживать самое оживленное возбужденіе. И это-то, повторяемъ, намъ въ высшей степени драгоцѣнно. Что знаменательнаго въ томъ, если ангелъ во плоти геройски ведетъ себя? Вотъ если человѣкъ, въ полномъ обладаніи нормальнаго разсудка, въ полномъ обладаніи физическихъ и моральныхъ силъ, съ бьющеюся во всѣхъ жилахъ и нервахъ жизнью, — если такой нормальный человѣкъ ведетъ себя какъ величайшіе герои легендъ и миѳовъ, такъ это дѣйствительно имѣетъ первостепенное нравственное значеніе и выдвигаетъ такую личность въ первые ряды человѣчества.

Да, Гуссъ былъ человѣкъ отъ міра сего. Но это ему не мѣшало съ негодованіемъ отвергать всякіе компромиссы, которые могли бы спасти ему жизнь. Тутъ-то онъ и проявилъ тотъ необыкновенный ригоризмъ, который, кажется, даетъ намъ полное право называть его поведеніе безпримѣрнымъ въ исторіи. Отъ него требовали въ сущности самой незначительной уступки, — требовали, чтобъ онъ отрекся отъ тѣхъ пунктовъ, которые возвелъ на него обвинительный актъ. Такое требованіе было очень легко исполнить, потому что Гуссъ призналъ обвинительный актъ клеветой. «Въ такомъ случаѣ ты не погрѣшишь противъ своей совѣсти, если отречешься отъ того, въ чемъ тебя неправильно обвиняютъ», — убѣждалъ его императоръ Сигизмундъ. Но Гуссъ не соглашался: онъ говорилъ, что ему не отъ чего отрекатъея; онъ просто "читаетъ обвинительный актъ гнусною ложью.

Соборъ началъ съ Гуссомъ послѣдніе переговоры. Ему предложена была формула отреченія, въ которой сдѣлана уступка самолюбію Гусса, являющаяся новою преградой, противопоставленной его совѣсти. «Хотя мнѣ приписываютъ многое, что никогда мнѣ и въ голову не приходило, — такъ гласитъ эта формула, — тѣмъ не менѣе подчиняюсь смиренно повелѣнію, приговору и наказанію собора, во всѣхъ справедливыхъ или ложныхъ обвиненіяхъ, возведенныхъ на меня свидѣтелями и извлеченныхъ изъ книгъ моихъ, отдаю себя въ полное распоряженіе собора, готовъ принести отреченіе полное и съ покорностью принять наказаніе, которое онъ разсудитъ за благо наложить на меня». Гуссъ долго готовился къ отвѣту, предлагалъ себѣ всѣ возможныя сомнѣнія и въ безпристрастномъ судѣ своей совѣсти рѣшился подписать себѣ приговоръ. Отвѣтъ его ясный, полный, систематическій. Онъ торжественно отказывается отъ всякаго отреченія: 1) чтобы не измѣнить Богу и совѣсти, отступая отъ истинъ хранимыхъ, 2) чтобы не сдѣлаться клятвопреступникомъ, принимая на себя обвиненія ложныя, 3) наконецъ, чтобы не соблазнить народа, который столько лѣтъ внималъ его проповѣди. «Пусть лучше повѣсится мнѣ на шею жерновъ осельскій и потому въ пучинѣ морской. Я люблю истину и ненавижу неправду»^[24].

Епископамъ ригоризмъ Гусса казался какимъ-то полнымъ безуміемъ и ничему, кромѣ еретическаго «упорства», они не могли его приписать. Но такъ какъ есть надежда сломить всякое упорство, то наиболѣе нравственные члены собора предпринимаютъ цѣлый рядъ попытокъ уговорить Гусса отбросить свою щепетильность. Хроники полны подробностей этой борьбы съ «упорствомъ» (pertinacia) Гусса. Описавъ одну рѣшительную попытку уговорить магистра, кончившуюся полнѣйшею неудачей, выше цитированный анонимный хронистъ прибавляетъ: «тѣмъ не менѣе, имѣя къ нему состраданіе и желая его удержать отъ ошибки, непосредственно предъ рѣшительнымъ засѣданіемъ, многіе господа кардиналы вмѣстѣ съ многими другими прелатами и докторами всѣхъ странъ приказали привести его къ себѣ еще разъ, и еще разъ всевозможными способами уговаривали его отречься, но ничего достигнуть не могли»^[25]. Вечеромъ того же дня Сигизмундъ послалъ въ темницу Гусса для увѣщанія его баварскаго герцога, рейнскаго пфальцграфа и трехъ чешскихъ дворянъ^[26]. Этимъ свѣтскимъ людямъ удалось такъ же мало сдѣлать, какъ и ихъ духовнымъ предшественникамъ. Гуссъ стоялъ на своемъ, что ему не отъ чего отрекаться. «Знайте, — говорилъ онъ въ тотъ же день своему другу и покровителю, чешскому рыцарю Іоанну изъ Хлума, который сопровождалъ его отъ самой Праги и употреблялъ всѣ усилія, чтобы спасти жизнь великаго проповѣдника, — знайте, еслибъ я сознавалъ за собою, что я писалъ или проповѣдывалъ противъ закона и противъ священной матери-церкви что-нибудь такое, что заключаетъ въ себѣ ересь, я бы смиренно отрекся, Богъ тому свидѣтель»^[27].

Наступило послѣднее по дѣлу Гусса засѣданіе 6 іюля. Опять начались безконечныя увѣщанія. Но такъ какъ они по-прежнему ничѣмъ не кончились, то былъ постановленъ приговоръ. Приступили къ разстриженію, причемъ трудно уже сосчитать, въ который разъ епископы въ послѣдній разъ уговаривали его въ отреченію. Онъ со слезами, раздирающимъ голосомъ, сказалъ присутствующимъ: «Вотъ эти епископы убѣждаютъ меня къ всенародному отреченію. Еслибы дѣло шло только о человѣческой славѣ, они не тратили бы словъ по-пустому. Но теперь я стою предъ лицомъ Господа Бога, готовлюсь предстать на судъ неумытный и не могу измѣнить своей совѣсти и посрамить его исповѣданіе, ибо я не сознаю въ себѣ заблужденій, отъ которыхъ принуждаютъ меня отрекаться. Я всегда думалъ, писалъ и утверждалъ противное. Какими глазами взгляну на небо, какъ подниму чело свое на все народное множество, когда по винѣ моей поколеблются многолѣтнія его убѣжденія? Соблазнить ли мнѣ столько душъ, столько совѣстей, напитанныхъ чистѣйшимъ ученіемъ евангельскимъ? О, никогда не воздамъ чести тлѣнной храминѣ тѣла моего паче многихъ душъ христіанскихъ!»^[28].

Уже тогда, когда все было готово къ чудовищной казни, когда Гуссъ, одѣтый въ шутовской колпакъ ересіарха, стоялъ привязанный къ позорному столбу и нетерпѣливый палачъ ждалъ сигнала зажечь нагроможденные въ огромномъ количествѣ дрова и солому, на площади вдругъ появился приближенный короля Сигизмунда (marescalcus imperii), Гоппе фонъ-Поппенгеймъ, и сталъ уговаривать Гусса спасти свою жизнь и отказаться отъ своего ученія. Но Гуссъ, обратившись къ нему, отвѣтилъ: «Богъ свидѣтель, что я никогда не проповѣдывалъ того, что ложно, съ помощью ложныхъ свидѣтелей, мнѣ было приписано. Единственное, что вытекаетъ изъ моей проповѣди, изъ моихъ сочиненій и изъ моихъ дѣйствій — это то, что я хотѣлъ отвлечь людей отъ грѣховъ. И за эту евангельскую, истинную правду, о которой я училъ, писалъ и проповѣдывалъ, основываясь на словахъ святыхъ учителей, я радостно сегодня желаю умереть»^[29].

Итакъ, даже въ послѣднія минуты своей жизни, Гуссъ не говоритъ, подобно христіанскимъ мученикамъ, объ ожидающей его небесной наградѣ, а единственно о томъ, что онъ не еретикъ и не желаетъ «соблазнить столько душъ», жадно внимавшихъ его проповѣди. Что касается того, что онъ «радостно» желалъ умереть, — того, что онъ, какъ мы сейчасъ узнаемъ, шелъ на смерть какъ на «радостный пиръ», это опять-таки не значитъ, что Гуссъ, подобно христіанскимъ мученикамъ, самъ желалъ оставить земную юдоль, чтобы насладиться небеснымъ блаженствомъ. Такого желанія Гуссъ въ своихъ многочисленныхъ письмахъ нигдѣ не высказываетъ. Напротивъ того, ему очень хотѣлось жить, — «онъ плакалъ о томъ, что оставляетъ свое дѣло неоконченнымъ, ему жаль было разстаться съ друзьями, съ Виѳлеемскою часовней (въ ней онъ произносилъ свои проповѣди), которую больше не увидитъ»^[30]. Но любовь къ правдѣ преодолѣла въ немъ любовь къ жизни.

Послѣ отвѣта, даннаго Гоппе фонъ-Поппенгейму, ничто уже, конечно, не могло задержать казни. «Ломая руки» (manus concutientes), отошелъ посланецъ короля отъ костра и палачъ зажегъ облитыя смолою дрова. Гуссъ запѣлъ священный гимнъ. Но вотъ до лица его достигли густые клубы дыма. Пѣснь прекратилась, хотя нѣкоторое время зрители еще видѣли, какъ беззвучно двигались губы ересіарха, очевидно, доканчивая начатый гимнъ.

Героическое спокойствіе, ясное величіе, съ которымъ умеръ Гуссъ, не могли не произвести потрясающаго впечатлѣнія даже на злѣйшихъ враговъ его. Вотъ что пишетъ Эней Сильвій Пикколомини (впослѣдствіи папа Пій II) о смерти Гусса и его ученика, Іеронима Пражскаго, сожженнаго черезъ годъ послѣ Гусса:

«Съ необычайно твердымъ духомъ встрѣтили они оба смерть. Они спѣшили къ костру, точно на званый пиръ какой-нибудь, ни однимъ словомъ не обнаруживши волненія. Когда они стали горѣть, они запѣли пѣснь, которую прекратили только пламень и дымъ огня. Ни о комъ изъ мудрецовъ древности не читаемъ мы, чтобъ они такъ мужественно, такъ стойко, такъ радостно встрѣтили смерть, какъ эти перенесли пламя костра»^[31].

Отзывъ Энея Сильвія могъ бы, собственно, сильнѣе всѣхъ другихъ доводовъ доказать читателю, что поведеніе Гусса дѣйствительно безпримѣрно въ исторіи. Ужь если одинъ изъ важнѣйшихъ членовъ римскаго духовенства, и притомъ человѣкъ принадлежащій къ числу самыхъ знаменитыхъ историковъ своего времени, проводя параллель между Гуссомъ и мудрецами древности, пальму нравственнаго превосходства отдаетъ чешскому проповѣднику, то значитъ рѣшительно никакого другаго вывода изъ такого сравненія сдѣлать нельзя, не погрѣшивши самымъ вопіющимъ образомъ противъ истины. Но тѣмъ не менѣе мы не можемъ ограничиться отзывомъ Энея Сильвія, потому что онъ не отмѣтилъ одной черты, крайне важной для полной оцѣнки нравственнаго величія Гусса. Дѣло вотъ въ чемъ. Припомните только, во имя чего умирали или готовы были умереть «мудрецы древности», или христіанскіе мученики, или, наконецъ, болѣе позднія жертвы людской гнусности, Галилей, напримѣръ. Отъ всѣхъ этихъ людей требовали полнаго отреченія отъ своего нравственнаго я, — требовали, чтобъ они признали ложью весь нравственный міръ свой, всѣ свои идеалы и стремленія. Такимъ требованіемъ ихъ ставили вотъ въ какое положеніе: либо смерть за вѣрность своимъ убѣжденіямъ, либо жизнь, купленная измѣною, купленная цѣною потерянной чести. Какимъ позоромъ покрылъ бы Сократъ свои сѣдины, еслибы для спасенія жизни отказался на судѣ отъ своего ученія! Какую гнусность совершалъ всякій христіанинъ, отрекавшійся отъ Христа и соглашавшійся покланяться идоламъ! Наконецъ, какимъ жалкимъ трусомъ, какимъ нравственнымъ ничтожествомъ признала бы исторія Галилея, еслибы въ рѣшительную минуту сила духа не восторжествовала въ немъ надъ слабостью плоти!

Никакой такой тяжелой дилеммы не заключало въ себѣ положеніе Гусса. Мы уже знаемъ, какъ ничтожны были требованія собора, какъ мягка была формула «отреченія», предложенная Гуссу. Мы, наконецъ, знаемъ, что онъ вполнѣ былъ убѣжденъ, что умираетъ «оклеветанный», — слѣдовательно, своимъ «отреченіемъ» онъ не совершилъ бы никакого ренегатства. И тѣмъ не менѣе такой рѣзкій ригоризмъ, такое отвращеніе даже отъ тѣни компромисса! Какъ же его послѣ этого не поставить во главѣ всѣхъ мучениковъ человѣческой мысли?

III.

Поразительна также душевная красота другаго первостепеннаго дѣятеля гусситскаго движенія — Іеронима Пражскаго. Великія эпохи рождаютъ великіе характеры и нарушаютъ экономію природы въ распредѣленіи выдающихся личностей. Только этимъ можно себѣ объяснить тотъ капризъ исторіи, по которому Гуссъ и Іеронимъ оказались ближайшими современниками, между тѣмъ какъ даже раздѣленные столѣтнимъ промежуткомъ они вполнѣ оправдали бы идеализмъ тѣхъ наблюдателей исторической жизни, которые утверждаютъ, что уже не такъ омерзителенъ родъ людской, что идеальныя стороны все-таки составляютъ значительную составную часть человѣческаго характера. Одна такая личность, какъ Гуссъ или Іеронимъ, на цѣлое столѣтіе пошлости, и рѣзвость послѣдняго значительно ослаблена.

Оба принадлежащіе въ благороднѣйшимъ личностямъ человѣчества, Гуссъ и Іеронимъ были однако же не очень похожи другъ на друга характеромъ. Въ Іеронимѣ было несравненно больше страсти, онъ былъ гораздо нетерпѣливѣе въ стремленіи къ истинѣ и потому поведеніе его не такъ цѣльно, какъ образъ дѣйствій Гусса. Страстность, разлитая по всему существу Іеронима, сдѣлала его блестящѣе Гусса. Его бурное краснорѣчіе потрясаетъ злѣйшихъ враговъ его; противъ пламеннаго одушевленія его не устоялъ въ первыя минуты непосредственнаго впечатлѣнія даже Констанцскій соборъ, только-что осудившій Гусса. Но вмѣстѣ съ "тѣмъ у него были минуты слабости духа, почти неизвѣстной Гуссу, и потому въ общемъ образъ Гусса поразительнѣе и величественнѣе.

Ученостью Іеронимъ превосходилъ Гусса, принадлежавшаго въ числу самыхъ выдававшихся богослововъ своего времени. Но безпокойная натура его, гнавшая его изъ Праги въ Оксфордъ, изъ Оксфорда въ Парижъ, изъ Парижа въ Кёльнъ, изъ Кёльна въ Гейдельбрегъ, Пештъ, Вѣну, забрасывавшая его то въ полуязыческую Литву, то въ православную Русь, то, наконецъ, въ отдаленный Іерусалимъ, побуждавшая его всюду заводить ожесточеннѣйшіе диспуты, кончавшіеся всегда тѣмъ, что онъ долженъ былъ спасаться бѣгствомъ, — эта жизнь странствующаго рыцаря правды не дала ему возможности обстоятельно изложить свои мысли въ такихъ трактатахъ, какіе оставилъ по себѣ Гуссъ. Но за то онъ съ помощью своего пламеннаго слова разносилъ по всей Европѣ идею нравственнаго обновленія и протеста противъ католической распущенности. Поэтому въ тотъ самый моментъ, когда его захватили въ Констанцѣ, участь его была рѣшена: нашлось достаточное количество свидѣтелей, въ умахъ которыхъ слишкомъ живо запечатлѣлась бурная проповѣдь Гуссова друга о необходимости разсѣять міазмы, заразившіе нравственную атмосферу католическаго міра.

Когда Гуссъ собирался въ Констанцъ, Іеронимъ его отговаривалъ, говоря, что поѣздка дурно кончится. Но потомъ самъ не утерпѣлъ и безъ всякой охранительной грамоты отправился въ сопровожденіи только одного ученика своего^[32] въ Констанцъ, куда его никто не призывалъ. Дурные слухи, ходившіе насчетъ участи, ожидающей Гусса, заставили Іеронима сознать безразсудность своего шага, но было поздно. Изъ самаго-то города ему удалось выбраться благополучно, но вскорѣ его настигла погоня, посланная соборомъ, и онъ былъ обратно отведенъ въ Констанцъ, гдѣ и брошенъ въ смрадную, омерзительную тюрьму.

Чрезъ нѣсколько дней онъ былъ приведенъ въ залу монастыря миноритовъ, гдѣ собрались наиболѣе блестящіе члены собора. Со всѣхъ сторонъ накинулись на него обвинители. Всѣ тѣ знаменитые богословы, которые, несмотря на свою ученость, были побѣждены Іеронимомъ во время его странствій по университетамъ Европы, теперь чувствовали свою силу и поставили ему въ упрекъ даже его философскія мнѣнія въ великомъ схоластическомъ спорѣ о номинализмѣ и реализмѣ. Іеронимъ не потерялся и всѣмъ противникамъ отвѣчалъ съ обычною своею убѣдительностью. Тѣмъ только оставалось разразиться гнѣвнымъ кривомъ: «въ огонь его, въ огонь!» — «Если вамъ пріятна моя смерть, — отвѣтилъ Іеронимъ, — то да совершится воля Господня»^[33]. Вечеромъ того же дня извѣстный уже намъ повѣствователь судьбы Гусса — Петръ Младеновицъ — подобрался къ окошку тюрьмы Іеронима и сказалъ ему: «Укрѣпи свою душу, вспомни истину, о которой ты такъ хорошо говорилъ, когда ты былъ свободенъ и на рукахъ твоихъ не было кандаловъ. Другъ мой, учитель мой, не остановись предъ тѣмъ, чтобъ умереть за правду!» — «Не остановлюсь, — отвѣтилъ Іеронимъ. — Я высказалъ членамъ собора много вещей, касающихся истины, и буду стоять на нихъ»^[34].

Члены собора достодолжнымъ образомъ отплатили Іерониму за выказанную имъ твердость духа. Онъ былъ переведенъ въ другую тюрьму, еще болѣе смрадную и омерзительную. Здѣсь его привязали въ столбу, сковавъ кромѣ того шею, руки и ноги тяжелыми цѣпями. Два дня простоялъ такимъ образомъ великій сподвижникъ истины, получая въ пищу скудную порцію хлѣба и воды^[35]. Движимый состраданіемъ, тюремщикъ извѣстилъ Петра Младеновица о положеніи друга. Младеновицу удалось нѣсколько ослабить суровость обращенія съ Іеронимомъ, но тѣмъ не менѣе послѣдній на 11-й день заключенія тяжко заболѣлъ, такъ что онъ причащался уже св. тайнъ; однако онъ выздоровѣлъ. Суровость заточенія была нѣсколько ослаблена послѣ этого, но все-таки друзьямъ Іеронима не удалось достичь того, чтобы съ него сняли оковы и перевели бы его въ болѣе свѣтлое и здоровое помѣщеніе. Цѣлый годъ провелъ онъ въ этой отвратительной ямѣ, пока смерть не избавила его отъ смрада ея^[36].

Суровоё заточеніе было для Іеронима болѣе тяжелымъ испытаніемъ, чѣмъ для всякаго другаго. Всю жизнь привыкъ онъ странствовать, переѣзжать изъ одного города въ другой, изъ одной страны въ другую, и вдругъ одиночество въ четырехъ мокрыхъ стѣнахъ, покрытыхъ плѣсенью, еле-освѣщенныхъ тусклымъ свѣтомъ, съ трудомъ пробивающимся чрезъ узенькое окошечко. Весь организмъ его былъ потрясенъ, ноги покрылись незаживающими ранами^[37].

Надломили на время эти тѣлесныя страданія мощный духъ Іеронима. Онъ согласился отречься отъ своихъ идей, признать еретическими сочиненія Виклефа и Гусса, а также правильность приговора надъ послѣднимъ. Большинство членовъ собора было очень довольно этимъ, потому что сожженіе Гусса произвело страшное негодованіе въ Чехіи и усиливать озлобленіе сожженіемъ Іеронима было неразсчетливо.

Но недолго продолжалось смиренное настроеніе Іеронима. Мужественный духъ снова проснулся въ немъ, онъ устыдился своей слабости и снова предсталъ предъ соборомъ во всемъ своемъ нравственномъ величіи. Призванный въ торжественное засѣданіе собора для оправданія, онъ вмѣсто этого обратился къ прелатамъ съ пламенными словами укоризны и восторженною апологіей Виклефа и Гусса. При этомъ онъ обнаружилъ столько учености, что собраніе, вмѣщавшее въ себѣ знаменитѣйшихъ эрудитовъ того времени, было поражено глубокимъ удивленіемъ и всѣмъ захотѣлось спасти геніальнаго проповѣдника. Необыкновенное впечатлѣніе, которое Іеронимъ производилъ даже на самыхъ ревностныхъ католиковъ, ярко выразилось въ извѣстномъ письмѣ Поджіо Брачіолини къ Аретину. Поджіо, знаменитый историкъ, присутствовалъ на засѣданіяхъ собора, когда происходилъ судъ надъ Іеронимомъ, и былъ очевидцемъ его сожженія. Онъ былъ страшно потрясенъ всемъ ансамблемъ личности Іеронима и въ интимномъ письмѣ въ пріятелю своему, писателю Аретину, далъ полный просторъ своему восторгу. Дальнѣйшее изложеніе основано главнымъ образомъ на этомъ письмѣ^[38].

Въ безмолвномъ удивленіи слушалъ соборъ бурную импровизацію Іеронима. Это была въ полномъ смыслѣ слова импровизація. Уже цѣлый годъ сидѣлъ Іеронимъ въ своей смрадной ямѣ, не имѣя возможности ни съ кѣмъ обмѣняться мыслями, не видя ни одной книги. И тѣмъ не менѣе вся его многочасовая рѣчь, ни на одну минуту впрочемъ не утомившая слушателей, была полна самыхъ разнообразныхъ доказательствъ и цитатъ, почерпнутыхъ и у философовъ древности, и у отцовъ церкви, и изъ Свящ. Писанія, и изъ сочиненій правовѣрныхъ богослововъ. «Можно было подумать, что онъ весь годъ своего заключенія провелъ въ полномъ спокойствіи и только и дѣлалъ, что сидѣлъ надъ книгами», свидѣтельствуетъ намъ Поджіо.

Но не къ спасенію своей жизни направлялъ Іеронимъ свою ученость и свое потрясающее краснорѣчіе. Напротивъ того, онъ самъ подписалъ себѣ этою рѣчью смертный приговоръ, сдѣлавъ въ ней такія признанія, которыя, при всемъ искреннемъ желаніи многихъ членовъ собора спасти геніальнаго чеха, ни къ чему иному какъ въ костру его привести не могли. Вотъ что говорилъ онъ въ заключеніе: «Я зналъ Гусса съ самаго дѣтства его и не знаю за нимъ ни одного дурнаго поступка. Это былъ прекрасный человѣкъ, праведникъ, святой. Осужденный, несмотря на свою невинность, онъ подобно пророку Иліи изъ пламени поднялся на небо и оттуда онъ призоветъ своихъ судей предъ престолъ Христа. И я тоже готовъ умереть. Я не отступлю предъ казнью, которую готовятъ мнѣ враги мои»^[39].

Въ собраніи произошло движеніе. Удивленіе, возбужденное первою половиной рѣчи, въ которой онъ такъ блестяще и убѣдительно отстаивалъ свои идеи, стало смѣняться гнѣвнымъ возбужденіемъ. Іеронимъ не обратилъ на него никакого вниманія. «Изъ всѣхъ грѣховъ, совершенныхъ мною въ продолженіе моей жизни, — продолжалъ онъ, — ни одинъ не тяготѣетъ такъ сильно надъ мною и не возбуждаетъ во мнѣ такого жгучаго раскаянія, какъ тотъ, когда я призналъ правильнымъ приговоръ, постановленный противъ Виклефа и святаго мученика Іоанна Гусса, моего учителя и друга. Да, отъ всей души раскаиваюсь я и съ отвращеніемъ говорю, что, отказываясь отъ ученія Гусса, я поступалъ такъ подъ гнуснымъ, позорнымъ страхомъ смерти. Обращаюсь теперь съ глубокою мольбою къ Богу, да проститъ Онъ мнѣ этотъ самый тяжкій изъ всѣхъ грѣховъ моихъ!» Затѣмъ онъ обращается изъ обвиняемаго въ обвинителя:

«Не потому осудили вы Виклефа и Гусса, что они потрясли ученія церкви, но только потому, что они обнаружили безобразія, творимыя духовенствомъ, потому что они обличали корыстолюбіе, пышность, чванство и другіе пороки прелатовъ и простыхъ священниковъ. Всѣ эти обвиненія, которыя остались неопровергнутыми, я ихъ раздѣляю и провозглашаю вмѣстѣ съ Виклефомъ и Гуссомъ».

Собраніе затрепетало отъ гнѣва: «Онъ самъ подписываетъ себѣ приговоръ!… Не нужно болѣе никакихъ доказательствъ! Мы сами теперь убѣдились, что онъ — упорнѣйшій еретикъ».

— Что же, — отвѣтилъ Іеронимъ, — вы думаете, я боюсь смерти? Вѣдь вы уже продержали меня въ кандалахъ цѣлый годъ въ ужасной тюрьмѣ, которая страшнѣе самой смерти, вы обращались со мною хуже, чѣмъ съ туркомъ, евреемъ, язычникомъ. Живое тѣло сгнило на костяхъ моихъ. Но я не жалуюсь, впрочемъ, потому что недостойно человѣка съ сердцемъ жаловаться^[40].

Снова раздались яростные крики, направленные противъ дерзкаго. Іеронимъ далъ имъ утихнуть и продолжалъ свою рѣчь: "Голосъ его, — говоритъ Поджіо, — былъ ясенъ, звученъ и проникалъ до глубины души; жесты его были проникнуты благородствомъ и достоинствомъ. Съ блѣднымъ лицомъ, но мужественнымъ сердцемъ, стоялъ онъ одинъ среди толпы враговъ своихъ, презирая смерть и прямо идя ей на встрѣчу, такъ что его можно было назвать вторымъ Катономъ. Когда возраженія становились слишкомъ страстными, онъ просилъ собраніе принять во вниманіе, что говоритъ человѣкъ, которому въ послѣдній разъ въ жизни дано высказаться.

«Признаюсь, — говоритъ далѣе Поджіо, — что никогда еще не видѣлъ я и не знавалъ человѣка, который такъ сильно приблизился бы въ краснорѣчію древнихъ ораторовъ, которыхъ мы такъ прославляемъ. И это. тѣмъ удивительнѣе, что дѣло шло о жизни или смерти. По-истинѣ поразительно было, какъ изящно и краснорѣчиво, какъ удачно и убѣдительно, съ какимъ радостнымъ лицомъ и яснымъ голосомъ, и какъ мужественно и смѣло отвѣчалъ Іеронимъ врагамъ своимъ»^[41].

«Онъ самъ себѣ подписалъ приговоръ!» — говорили члены собора одинъ другому. Іеронима отвели обратно въ темницу, гдѣ сковали еще тяжелѣе прежняго: ноги, руки, шея, локти были заключены въ желѣзо^[42].

Четыре дня было дано ему на размышленіе. Въ теченіе этого времени къ нему въ темницу приходили епископы и кардиналы, увѣщевая его отречься. «Развѣ вы врагъ самому себѣ?» — говорили они узнику. — «А вы думаете, — гнѣвно отвѣчалъ онъ имъ, — что жизнь до того мнѣ дорога, что ради нея я пожертвую истиной? Развѣ вы не епископы, не кардиналы? Забыли вы, что ли, что Христосъ сказалъ: „кто не отрекается отъ себя ради Меня, тотъ Меня недостоинъ“?… Прочь, искусители!»^[43].

Послѣднимъ въ сподвижнику Гусса пришелъ съ увѣщаніями кардиналъ изъ Флоренціи. «Іеронимъ, — сказалъ онъ ему, — вы человѣкъ ученый, котораго Богъ щедро одарилъ способностями: не употребляйте ихъ на погибель себѣ, употребите ихъ на пользу церкви. Соборъ чувствуетъ къ вамъ жалость изъ-за необыкновенныхъ талантовъ вашихъ и хотѣлъ бы васъ отвратить отъ казни. Вы имѣете право на очень почетное положеніе и оказали бы могущественныя услуги церкви, еслибы хотѣли обратиться на путь истины, подобно св. Петру или Павлу. Церковь не настолько жестока, чтобъ отказать вамъ въ прощеніи, если вы будете достойны его, и я обѣщаю вамъ всевозможныя милости, если будетъ доказано, что въ васъ нѣтъ болѣе упорства и заблужденія. Поразмыслите хорошенько, пока еще есть время, пощадите свою жизнь»^[44].

Но все это ни къ чему не привело. Подобно Гуссу, Іеронимъ не считалъ себя еретикомъ и говорилъ, что пока его Св. Писаніемъ не убѣдятъ въ ложности его идей, онъ считаетъ постыднымъ отрекаться. Приведенный въ послѣднее (для него) засѣданіе собора, онъ заявилъ: «Ты, Боже всемогущій, и вы, меня слушающіе, будьте свидѣтелями: клянусь, что я вѣрю во всѣ догматы католической вѣры въ томъ видѣ, какъ ихъ сохраняетъ и признаетъ церковь, но я отказываюсь признать справедливымъ осужденіе праведныхъ и святыхъ проповѣдниковъ, которыхъ вы несправедливо осудили за то, что они обнаружили безобразіе вашего образа жизни. Во имя этого я готовъ умереть».

Вслѣдъ за тѣмъ онъ опять съ такимъ огромнымъ знаніемъ и такимъ пламеннымъ краснорѣчіемъ сталъ развивать свои мысли, что множество прелатовъ подошли къ нему и предложили болѣе мягкую форму отреченія. Но и это ни къ чему не привело, — Іеронимъ былъ твердъ^[45]. Когда послѣ обвинительной рѣчи епископа города Лоди ему предоставлено было послѣднее слово, онъ снова горячо доказывалъ, что онъ — искренній католикъ- но онъ повторяетъ, что съ отвращеніемъ вспоминаетъ подписанное имъ одобреніе приговора надъ Гуссомъ. «Я далъ это одобреніе только подъ страхомъ огня, пламя котораго такъ ужасно. Я беру обратно свое преступное согласіе».

Теперь уже все было кончено. Соборъ видѣлъ, что имѣетъ дѣло съ «упорнымъ еретикомъ». «Онъ возвратился къ своему прежнему ученію, какъ песъ на свою блевотину, — гласитъ приговоръ, — поэтому св. соборъ постановляетъ, чтобы онъ, подобно безплодной и сгнившей вѣтви, былъ вырванъ изъ вертограда»^[46].

Какъ и Гуссу, Іерониму былъ надѣтъ колпакъ, разрисованный фигурами пляшущихъ чертей, причемъ онъ, какъ и Гуссъ, проговорилъ: «Господь нашъ Іисусъ Христосъ, умершій за меня бѣднаго, былъ за меня увѣнчанъ терновымъ вѣнцомъ. Не слѣдуетъ ли, значитъ, и мнѣ радостно носить во имя Его эту корону»^[47]. Вслѣдъ за тѣмъ онъ былъ преданъ въ руки палачей, которые повели его къ мѣсту казни. «Радостно и охотно шелъ онъ на казнь, — говоритъ Поджіо, — не страшась огня и не боясь мукъ огненной смерти. Никто изъ стоиковъ не встрѣтилъ своего конца съ такимъ твердымъ духомъ и спокойнымъ сердцемъ»^[48].

Пришедши на мѣсто казни, онъ палъ, на колѣни, помолился и затѣмъ самъ раздѣлся. Нижнюю часть тѣла его закутали въ бѣлый платокъ, затѣмъ мокрыми веревками и цѣпью привязали къ столбу и почти до самаго горла обложили дровами и соломою. Изъ состраданія палачъ хотѣлъ зажечь костеръ сзади, такъ чтобъ Іеронимъ не видѣлъ, но тотъ крикнулъ: «Впередъ ступай, предъ моими глазами зажги! Еслибъ я боялся смерти, я бы вовсе не явился въ Констанцъ, куда меня никто не звалъ». Когда костеръ загорѣлся, онъ громко воскликнулъ по-латыни: «Тебѣ, о Господи, поручаю я духъ свой», а затѣмъ, когда огненные языки достигли его лица, по-чешски: «Помилуй мя, Боже, и прости прегрѣшенія мои, ибо Ты знаешь, что я искренно любилъ правду». Больше ничего нельзя было разобрать, хотя губы ересіарха продолжали еще шевелиться.

«Такимъ-то образомъ этотъ превосходный человѣкъ (если только отбросить его религіозныя идеи) окончилъ свою жизнь. Я присутствовалъ при его смерти* я точно наблюдалъ всѣ подробности. Если онъ даже дѣйствовалъ подъ вліяніемъ заблужденія иди изъ упорства, то во всякомъ случаѣ умеръ онъ какъ мудрецъ. Не такъ стойко допустилъ Муцій сгорѣть своей рукѣ, какъ этотъ всему тѣлу своему. Не такъ покорно выпилъ Сократъ кубокъ съ адомъ, какъ этотъ далъ огню спалить себя»^[49].

Смерть Іеронима поразила современниковъ больше смерти Гусса. Самые ревностные католики были огорчены. «О гибели его плакали многіе ученые люди, — говоритъ Ульрихъ фонъ-Рихенталь въ своей „Хроникѣ“, — ибо онъ былъ еще ученѣе Гусса»^[50]. Въ рисункахъ, иллюстрирующихъ одинъ изъ списковъ Рихентальской «Хроники», фигура Іеронима представлена гораздо величественнѣе фигуры Гусса^[51]. Спокойное величіе послѣдняго, лишенное внѣшняго блеска, производило на конкретные умы католиковъ меньшее впечатлѣніе, чѣмъ бурное самоотверженіе Іеронима, увлекавшее просто силой своей страстности.

Но зачѣмъ, впрочемъ, проводить параллели: и Гуссъ, и Іеронимъ принадлежатъ къ грандіознѣйшимъ личностямъ человѣчества. И только близорукая нравственная тупость католическаго духовенства могла предполагать, что смерть Гусса, которая, по совершенно вѣрному замѣчанію г. Пыпина, можетъ быть названа «однимъ изъ безчестнѣйшихъ дѣйствій во всемірной исторіи и однимъ изъ высочайшихъ свидѣтельствъ силы убѣжденія и человѣческаго достоинства»^[52], — что послѣдовавшая за ней геройская смерть Іеронима, даже на враговъ его произведшая неотразимое впечатлѣніе, — только полное игнорированіе нравственныхъ стимуловъ человѣческой природы, говоримъ мы, могло предполагать, что эти мученическія смерти устрашатъ, остановятъ чешское реформаціонное движеніе. 6 іюля 1415 года былъ приведенъ въ исполненіе приговоръ Констанцскаго собора надъ Гуссомъ, 30 кая 1416 года надъ Іеронимомъ, а уже пять лѣтъ спустя пылали по Чехіи католическіе монастыри и народъ далеко шагнулъ за скромныя требованія своихъ первоучителей.

С. Венгеровъ.

"Русская Мысль", № 1, 1882

---

1. Iordan: «Die Vorläufer des Hussitenthums in Böhmen», стр. 15.
2. Ibid., стр. 16.
3. Palazsky. «Geschichte von Böhmen», Band. III, Abth. I, примѣчаніе 166.
4. Denis: «Hues et les guerres hussites», стр. 20.
5. Iordan, стр. 34.
6. Ibid., стр. 23.
7. Гильфердингъ: «Гуссъ». Заря 1870 г., № 10, стр. 4.
8. «Fontes rerum Austriacarum», Band. I, Abth. VI, стр. 319.
9. Русская Мысль, 1881 года, кн. XII: «Причины гусситско-таборитскаго движенія», стр. 188.
10. Petri de Mоadenovec:"Historіа de fatis et actis M. Johannis Hase". Constanciae, стр. 117.
11. Ibid., стр. 119.
12. Ibid., стр. 127.
13. Ibid., стр. 137.
14. Ibid., стр. 323.
15. Бильбасовъ, В. А.: «Чехъ Ясъ Гуссъ, изъ Гусеница». С.-Пб. 1869 г.
16. Новиковъ: «Гуссъ и Лютеръ», т. I, стр. 5.
17. Denis, стр. 102.
18. Bonnechose: «Les réformateurs avant la Réforme. Jean et le Concile de Constance», т. I, стр. 131.
19. Petri de Mladenovec, стр. 122.
20. Приводимъ это письмо въ переводѣ Новикова. У Петра Младеновица, стр. 123—125.
21. «Documenta mag. Joannis Huss» edidit Palazhy. Praga. 1869.
22. Ulrich von Richenthаl, стр. 403.
23. «Relatio coaevi!», стр. 308.
24. Новиковъ, т. I, стр. 168.
25. «Relatio coaevi», стр. 307.
26. Ibidem.
27. Petri de Mladenovec, стр. 281.
28. Ibid, стр. 285—86. Приводимъ это мѣсто въ переводѣ г. Новикова, т. I, стр. 173.
29. Petri de Mladenovec, стр. 289.
30. Denis, стр. 157.
31. Aeneasse Sllwia: «О Zalożeni Zemê Czeské», стр. 132.
32. «Хроника Рихенталя», стр. 401.
33. Bonnechose, т. I, стр. 267.
34. Ibidem.
35. L. Krummei: «Geschichte der Böhmischen Reformation im XV Jahrhundert». Gotta. 1866, стр. 507.
36. Ibidem.
37. Подробности заимствованы у католическаго писателя Теобальда («Bellum Hussitarum»).
38. Мы пользовались чешскимъ переводомъ письма Поджіо, приложеннаго къ вышецитированному чешскому переводу Энея Сильвія, стр. 15.
39. Ibid., стр. 145.
40. Bonnechose, т. II, стр. 145.
41. Podgio.
42. Ibid, стр. 146.
43. Bonnechose, т. II, стр. 149.
44. Ibidem.
45. Ibid., стр. 52.
46. Bonnechose, т. II, стр. 158.
47. Krummel, стр. 568.
48. Podgio, стр. 335.
49. Ibid.
50. Ulr. v. Richenthal, стр. 405.
51. Констанцскій соборъ 1414—1418. Изданіе Импер. Рус. Археолог. Общества. Спб. 1874 г. Ср. табл. 21, 22 и 23.^;
52. Пыпинъ, изд. 2, т. II, стр. 845.