Проблема христианского государства (Бердяев)

Проблема христианского государства
автор Николай Александрович Бердяев

Опубл.: 1927. Источник: Современные записки. — 1927. — № 31. — С. 280—305. — odinblago.ru

Вопрос об отношении церкви^[1] и государства — вековечный вопрос христианского сознания и вместе с тем злободневный вопрос. В разные исторические эпохи по-разному стоял этот вопрос и требовал разного решения. Исторический мир движется и развивается. Меняется положение церкви в исторической среде, новый мир предстоит ей, и к нему могут оказаться неприменимыми старые решения вопроса о взаимоотношениях церкви и государства. Христианский Запад переживал бурное историческое движение, церковь ставилась во все новое и новое положение и научалась бороться за свою вечную Истину, в какой угодно исторической обстановке, при каком угодно состоянии царства кесаря. Не так было на христианском Востоке. Со времен Константина Великого христианский Восток находился в совершенно однородном положении в отношении к государству, к царству кесаря. Православная церковь привыкла существовать в православном царстве под православным царем. Традиционному православному сознанию совсем не предстоял вопрос, как быть церкви, когда государство перестанет быть православным, и православного царя уже не будет. Самый вопрос этот представлялся крамольным. Католичество создало идею папской теократии, оно выдвинуло такие личности, как Григорий VII или Иннокентий Ш, но оно же обладало чрезвычайной гибкостью в свом отношении к миру, необычайной способностью к борьбе и приспособлению. Этой гибкости, этой способности к борьбе история не выработала в православии. Скрепка православия с государством, с кесарем производила впечатление абсолютной и вечной. Самые свободолюбивые, самые дерзновенные и творческие русские религиозные мыслители XIX века не в силах были вполне освободиться от сознания роковой связи православной церкви с самодержавной монархией. На этом стояли Хомяков, Достоевский, Бухарев, Вл. Соловьев, А. Федоров, хотя дерзновение их мысли иногда переходило все установленные границы. Они были в глубоком разрыве с фактической самодержавной монархией, но утверждали идеальную самодержавную монархию, которой прикрывали свои творческие замыслы. Иногда, казалось, что не православное царство держится православной церковью, а православная церковь держится православным царством. И такое сознание было, конечно, для церкви унизительным и противоречило ее природе, ибо церкви Христовой не одолеют и врата адовы… Но вот наступила эпоха, в которую нельзя уже ставить по старому вопроса об отношении православной церкви к государству вообще, к монархическому государству в частности, когда усилия творческой мысли над развитием этого вопроса делаются долгом всякого православного христианина. Священное русское царство пало, как пало когда-то священное византийское царство. Оно не было разрушено со стороны, оно пало от внутренних противоречий, от внутренних процессов разложения. Православная церковь переживает глубокий кризис. Нужно быть слепым и глухим, чтобы это отрицать. Православная церковь выходит из константиновской эпохи, которая продолжалась более полутора тысячи лет, и она стоит ныне перед совсем новым состоянием мира, перед не бывшим еще царством Кесаря. Церковь не только не имеет уже внешней опоры в государстве, но впервые со времен Константина переживает гонение со стороны государства. Старые скрепы церкви и государства бесповоротно рухнули, и нет больше православного царства. Христианство возвращается к состоянию в чем-то схожему с первохристианством. О, конечно, первохристианство никогда уже не может повториться в истории, — оно жило в лучах света, исходивших от личности Христа. Но если возможны исторические сравнения, всегда, конечно, относительные, то с первохристианством более, чем с другими эпохами. В России, в православии, возвращение к доконстантиновской эпохе совершается катастрофически. На Западе, в католическом мире, давно уже этот процесс совершался более медленным, эволюционным путем или путем ряда отдельных, менее резких революций. Там тоже уже нет христианских государств, в старом смысле слова. Католическая теократия давно уже рухнула, и католическое сознание не настаивает уже на старой, папоцезаристской теократической идее.

На внешний, поверхностный взгляд кажется, что церковь пассивна в революции, что она лишь претерпевает удары извне, и принуждена защищаться. Революционный разрыв между церковью и государством представляется внезапной, неслыханной катастрофой, не подготовленной никакими религиозными процессами, никакими событиями в жизни церкви. Но в действительности это не так. Все, что происходит во вне, на поверхности истории, есть лишь отображение того, что происходит внутри, в глубине духовной жизни. В жизни русской церкви и в ее отношениях к государству давно уже происходили события, которые влекли к катастрофе. Вся наша православная мысль XIX века, мысль свободная от казенного штемпеля, была воплем о ненормальных отношениях церкви и государства и об унижении церкви в православном государстве. Достоевский даже говорил о параличе русской церкви. И Аксаков писал статьи по церковному вопросу, которые могли произвести впечатление настоящего призыва к реформации. Богословские произведения Хомякова, который положил основание подлинному православному богословствованию, не могли быть напечатаны в России и появились на французском языке. Бухарев, один из самых замечательных русских богословов, всю жизнь терпел самое настоящее гонение. Подлинная духовная жизнь православия — в святости, в старчестве, существовала скрытой в глубине, сокровенной, почти не выявленной во вне, в жизни мира. Система государственной церковности, государственное православие казенного образца порождало лицемерие и ложь, было приспособлением церкви для кесаревых целей. Лучшие православные люди не придавали никакого значения св. Синоду, не считали его каноническим, не признавали его духовно авторитетным и опирались на старчество. Установившиеся в Петровский, синодальный, период отношения между церковью и государством имели свой роковой, трагический конец, — они привели к распутинству, в котором погибло русское царство, потерявшее духовную опору в церковной иерархии, от него же рабски зависимой, погиб и синодальный церковный строй. Порабощение церкви государством, как симптом ослабления и извращения духовной жизни народа, и было одной из причин такой революции, какую нам выпало на долю пережить. Революция сама по себе ничего не создает, она лишь выявляет происшедшее. Секуляризация, обмирщение русского царства давно уже началась, уже более двухсот лет как она происходила, она не могла совершиться в несколько месяцев или несколько лет. Русское православное царство продолжало носить на себе все знаки и символы царства священного, но оно стало нестерпимой ложью, ему перестала соответствовать внутренняя реальность, оно не соответствовало уже верованиям народа, оно было лжеимянным. И потому царство это было обречено на гибель. Всякая ложь, лицемерие, неискренность, лжеимянность обречены на гибель. Реальности всегда обличаются и выявляются, всегда раньше или позже торжествуют, как положительные реальности, так и отрицательные реальности. Последнее слово принадлежит реальности. И смысл революции в том и заключается, что она обличает реальности, как в их высоте, так и в их неприглядности. Революция — несчастие, свидетельствующее о болезни и о слабости творческого духа в период дореволюционный, несчастье роковое, но всегда имеющее свои положительные и обновляющие последствия. Как ни оценивать нашу несчастную революцию, как ни враждовать против ее разрушительных сторон, нужно признать, что для церкви революция оказалась благом, она будет иметь огромное положительное значение для церковного очищения и возрождения. Люди церковно-реставрационных настроений забыли, что в православной монархии, когда церковь была не преследуема, а охраняема и покровительствуема, невозможен был собор, он не разрешался властью, невозможна была организация и жизнь приходов, не было свободы выражения православно-церковной мысли, не было независимой организации церковного управления. Нужна была безбожная и нехристианская революция, чтобы стал возможен созыв поместного собора, чтобы приходы стали организовываться и жить самостоятельной жизнью, чтобы церковь могла управляться; свободно и независимо. Церковь быстро переорганизовала себя в период революции, когда, революционная власть не гнала еще ее. А когда революционная власть начала гнать церковь, тогда к ней явились исповедники и мученики. Церковь проиграла в количестве, от нее отпали те, которые и так принадлежали ей лишь по видимости, неискренно и по расчету, и выиграла в качестве. После революции у нас началось религиозное возрождение, возврата к церкви значительных кругов русской интеллигенции. Обо всем этом следует упорно напоминать нашим реставраторам. Если в них самих повысилось религиозное чувство и сознание, то этим они обязаны революции.

II

В истории христианского мира было центральное событие, которое имело определяющее значение для судьбы христианства на земле. В лице Константина Великого царство кесаря, гнавшее христиан, склонилось перед Истиной христианства, перед распятой Правдой, языческое государство согласилось стать христианским, два порядка бытия сдвинулись, сплелись и слились. Языческий кесарь, который требовал себе божеских почестей и религиозного поклонения, сам поклонился кресту, распятому Богу. Но кесарь, склонившийся перед религией распятой Правды, не вполне отказался от божеских атрибутов, которыми был наделен в мире языческом. Божественный цезарь остался таким и в христианской Византии. И в византийском императоре остался образ верховного жреца. Религиозное, священное значение кесаря христианский мир заимствовал от мира языческого. Религиозная идея монарха не имеет никакого себе оправдания в источниках христианства, — она через римских кесарей получена с древнего Востока, из Египта, Ассирии, Вавилона, Персии, и упирается в почитание тотема, как свой первоисточник. Египетский царь был тотемистическим животным, источником благодатной силы для египетского общества, но христианство изначально стало в отношение принципиального и непримиримого антагонизма к культу кесарей. В христианстве раскрылось царство не от мира сего, царство самой Истины. Не внешне торжествующая, не действующая мечом кесаря правда духовно овладела миром, а правда распятая. Распятая правда не может осуществляться в мире через кесаря, ибо неизбежно от этого превращается в силу распинающую. Сторонники священного цезаризма обычно ссылаются не на источники христианства, не на существо христианской веры, а на исторический факт освящения и миропомазания царской власти церковью. Когда государственная власть склонилась перед христианством, то церковь естественно должна была ответить на это освящением царской власти. Церковь освящает все процессы жизни. Но церковная иерархия может прегрешать, может соблазняться. И присущее известной исторической эпохе церкви не может быть присущим церкви на веки веков. Что же, в самом деле, произошло, когда два порядка бытия соприкоснулись и вошли друг в друга? Государство склонилось перед христианством, но никогда на протяжении всего Константиновского периода не христианизировалось реально, не стало вполне и до конца христианским по своей природе, по своему принципу. Природа государства осталась дохристианской, языческой, законнической. В евангельских словах самого Христа дало вечное различие двух порядков бытия — Божьего и кесарева, духовного и природно-исторического, церковного и государственного. Кесарю нужно воздавать кесарево, а Божье — Богу. Но это различие не так легко дается человеку, человек легко нарушает установленные различением границы. В истории христианских государств постоянно Божье воздавалось кесарю. Культ языческих кесарей продолжал жить и в христианском мире и искажал христианскую историю. Божественный голос говорит нам: «Князья народов господствуют над ними и вельможи властвуют ими; но между вами, да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою». Но человеческий голос вносит свои коррективы к божественным словам. Порядок царства кесаря, в котором князья господствуют и вельможи властвуют, был перенесен на жизнь церкви, на самое царство Божье. И в церкви появились князья и вельможи, которые захотели быть большими, а не слугами. Говоря это, я не имею в ввиду самого факта возникновения иерархического строя в церкви, образования епископата, без которого церковь не могла бы существовать на земле, а клерикальное искажение самого иерархического принципа, извращение епископата, который должен изображать не начальство и не внешний авторитет, а Христа, т. е. жертвенно отдавать себя своей пастве, сливаться с ней. Языческое государство признало христианство и оказало великую помощь церкви в земном деле, но это купилось дорогой ценой. Царство кесаря оказывает помощь церкви под условием, чтобы его печать была положена на церковь. Государство освящается церковью, оно в идее перестает быть царством зверя, но церковь искажается государством, порождается государственная церковность. Православные не могут думать, как думают многие протестантские историки, что дело Константина было исключительно отрицательное дело, исказившее христианство и приведшее его к падению. Дело Константина было провиденциально, оно имело свой положительный религиозный смысл. Для дела Христова в мире необходимо было смирение государственной власти перед Христом и возникновение Константиновского периода. Но это не значит, что отношения между церковью и государством, как они сложились после Константина, имеют вековечное, почти догматическое значение для христианской веры и что никогда не может возникнуть в христианстве нового периода. Провиденциальное значение может иметь и окончание Константиновского периода и кризис старого христианского государства. В чем же был яд, изначально вошедший со времен Константина в христианское государство?

Опыт истории показал, что всякий раз, когда государство делалось официально христианским, вероисповедным, свобода религиозной совести отрицалась, отрицалась свобода вообще. Это и есть тот яд, который разъедает христианское государство и делает его не реальным. Первые учителя церкви защищали свободу религиозной совести и апеллировали к ней в борьбе с преследованием христиан языческим государством. Но скоро, очень скоро после того, как государственная власть признала христианство и стала христианской, учителя церкви начинают отрицать свободу совести и защищать принуждение в делах веры. Бл. Августин первый в принципе допустил насилие над еретиками, и даже казнь еретиков, соблазненный борьбой против донатистов. В борьбе православных и донатистов апеллировали к государственной власти, апеллировали сами донатисты, и государственная власть помогла одолеть еретиков. Успех методов государственного насилия в делах веры соблазнил церковных людей, и они начали отрицать самый принцип свободы совести и утверждать самый принцип насилия. Бл. Августин, который сам раньше защищал свободу совести, находит, что нужно насильственно заставлять людей входить в церковь. Но церковь не обладает никакими орудиями принуждения, она может их заимствовать лишь у государства. И поэтому церковь, которая допускает принуждение в делах веры, в духовной жизни, неизбежно должна быть сращена с государством, должна быть государственной церковью. Мнение Бл. Августина о допустимости насилия в духовной жизни имело роковые последствия в истории христианства, оно многое предопределило в судьбе западного христианства. И протестанты, Лютер и Кальвин, защищали свободу совести, когда им нужно было бороться с насилием католиков, и отрицали ее, когда торжествовали и боролись с противниками лютеранства и кальвинизма. Католики защищали свободу совести в России, когда их преследовали, и отрицали ее в католических государствах. Христианское, теократическое государство всегда оказывалось несовместимым со свободой религиозной совести, оно роковым образом сбрасывало со счета человеческую свободу. Вероисповедное государство органически не может допустить свободы совести, принцип свободы совести разрушает его вероисповедный характер. Коммунистическое государство потому и не признает свободы совести, что оно принадлежит к типу вероисповедных государств, в нем есть господствующее вероисповедание и только принадлежащее к нему обладают всеми правами. Вероисповедное государство всегда ограничивает в правах, гонит и преследует тех, которые сопротивляются господствующему вероисповеданию. Это есть конститутивный признак вероисповедного государства. Первохристианам никогда не приходило в голову, что может наступить момент, когда христиане будут гнать, для них принадлежность к вере Христовой связана была с претерпеванием гонений. Стихия государства изменила все отношение христиан к жизни. Человеческому духу, человеческой вере посылается два великих испытания. Первое испытание есть испытание гонением. Это испытание порождает героизм и мученичество. Христианство выдержало испытание гонением, и духовные силы, проявленные христианскими мучениками, легли в основание христианской церкви. Но есть второе испытание, которое оказывается более трудным, испытание торжеством. И вот второе испытание христианский мир не выдержал так, как выдержал первое испытание. Христианство в истории слишком часто соблазнялось, когда посылалось испытание торжеством. Царство кесаря, склонившееся перед христианской истиной и согласившееся стать христианским, и есть испытание торжеством. Люди вообще с трудом выносят торжество, им трудно остаться на духовной высоте в час господства. В этом трагедия всякой власти. Власть, господство — почти непосильное для человеческого духа бремя. И революционеры во все времена выносили испытание гонением и давали своих мучеников, хотя бы и во имя ложной веры, но они не могли вынести испытания торжеством и в разгар торжествующей революции совершали насилия, гнали и преследовали. Со времени Константина вступил христианский мир в долгий период испытания торжеством и на этом пути падал и изменял христианской вере.

Христианское государство, в отличие от государства секулярного, светского, ставило себе целью спасение душ для вечной жизни. В древней Руси самым выдающимся теоретиком православной монархии был Иоанн Грозный. Что именно он был главным выразителем идеи религиозного самодержавия и практиком ее, в этом есть что-то беспокойное и тревожное, И Иоанн Грозный, конечно, считал нужным заботиться о спасении душ, о царстве небесном не менее, чем о царстве земном. Но как только государству ставятся религиозные цели спасения, оно немедленно предлагает свое орудие принуждения для дела спасения душ. Государственное принуждение признается одним из путей спасения. Тесное соединение церкви и государства неизбежно ведет к двум результатам: церковь пытается сделать государство орудием осуществления своих церковных целей и потому склоняется к путям государственного принуждения в делах веры и духовной жизни, и государство пытается сделать церковь орудием своих государственных целей, покровительствует церкви, но покупает это покровительство тем, что делает церковь послушным средством. И нужно сказать, что в земном природно-историческом плане государство обычно оказывается сильнее церкви и кладет свою печать на церковь в большей степени, в большей степени реально, чем церковь на государство. Церковная государственность имеет своей обратной стороной государственную церковность. На Западе, в католичестве отношения церкви и государства были очень сложны, там был дуализм, и велась в разных формах борьба церкви с государством, хотя самыйпринцип христианского государства утверждался. На Востоке, в православии, Константиновская эпоха создала православное византийское и православное русское царство, в котором церковь внешне находилась в подчинении государства. В Петровский, синодальный период это достигло предельного выражения. В Константиновский период происходило два процесса — процесс оцерковления государства и процесс огосударствления церкви. И нам нужно рассмотреть, в какой мере государство действительно и реально делалось христианским.

III

В сущности говоря, государство никогда не было реально христианским, оно было лишь символически христианским. Когда ставится проблема христианского государства, это есть основное, что должно быть выяснено и понято. Теократическое государство никогда не осуществляло Царства Божьего, оно лишь его ознаменовывало, символизировало, давало условные знаки, вывешивало христианские вывески и клало христианские штемпеля. Происходила клерикализация, а не христианизация государства, происходило подчинение всей жизни иерократическому началу, а не христианской правде. Христианство не проникало достаточно реально в жизнь, не осуществлялось в полноте жизни, а лишь условно символизировалось. Эта символизация совершалась через сакраментальные акты церкви в отношении к государству, — помазание царя на царство, церковное освящение государственной власти и ее актов. То отношение церкви к государству, которое создало историческое христианское государство, определялось исключительно в духе сакраментализма, но не в духе профетизма. Сакраментальным нужно называть то отношение к жизни, которое ведет к освящению жизни, профетическим же то, которое ведет к реальному изменению и преображению жизни, и обращает к исканию царства Божьего. Сакраментально освящаемое христианское государство заменяет реально осуществляемое царство Божье. Христианское государство — символично, царство Божье — реалистично. Проблема так и стоит: или только освящать и символизировать или реально преображать, реально осуществлять. Времена для реального преображения, для проведения Христовых начал в жизнь не наступили, и потому нужен был путь символизации. Царство Божье не достигалось, но оно ознаменовывалось, давались его прообразы. И христианское государство, имевшее свое большое положительное призвание в мире, находилось во власти условного символизма, от которого оно цепенело. Христианская теократическая монархия по существу своему символична, а не реалистична. В ней происходил не процесс оцерковления, а процесс клерикализации. Клерикализм же всегда имеет условно символическую природу. Христианский царь совсем не есть реальность, он лишь символ, лишь знак и прообраз, символ царя небесного, символ единства царства, символ силы, которая призвана осуществлять христианскую правду. Христианское государство полно условных знаков, ознаменований. Повсюду висят христианские вывески, хотя бы за ними не скрывалось христианских реальностей. Сохранение вывески считалось более важным, чем реальное осуществление и просветление. Христианские вывески должны быть насильственно сохранены, христианские штемпеля должны быть насильственно на все положены. Реального же просветления и преображения жизни не происходит. Таково было в значительной степени средневековое теократическое государство на Западе, и на Востоке, и в теократии папской, и в теократии императорской. Полу-языческий мир, не смиривший в себе варварских и звериных инстинктов, жил в государстве, полном священной символики. Этот мир утверждал себя христианским и за не христианами не признавал даже человеческих прав на существование. В средневековье были великие святые, которые реально осуществляли в жизни христианство, Христов образ, но в жизни государственной и общественной христианство не пытались осуществлять. И дело тут совсем не в том, что люди были грешными, и грех мешал осуществлять христианство в жизни. Люди грешны во все времена, первородный грех поражает всю мировую жизнь. Дело в том, что самые принципы были языческими, а не христианскими. Таков был, прежде всего, принцип перенесения государственных орудий принуждения на жизнь церкви, на духовную жизнь. Самый этот принцип греховен, а не люди греховны. Греховные люди могут исказить и извратить самый истинный, самый чистый, самый высоки принцип. Но может быть самый принцип ложен, замутнен, может противоречить христианству. И в старое христианское государство вошел принцип, который не может быть признан подлинно христианским. И то, что принцип этот был усвоен и играл такую определяющую роль, не было простой случайностью, но определялось духовным возрастом христианского человечества. Средневековое человечество жило церковью и только благодаря церкви не погрузилось окончательно в тьму и варварство.

Замысел теократического государства был построен без расчета на человеческую свободу. Человеческая свобода не дала еще из глубины своего согласия на осуществление царства Божьего. Его захотели осуществить принудительно, и это можно было делать лишь символически, а не реально. В этом церковном процессе не было полноты процесса богочеловеческого, человеческое начало было подавленным, оставалось невыраженным. Реально невозможно охристовление и оцерковление человеческой жизни без активного участия человеческой свободы. Без активного участия человеческой свободы можно было только символизировать, давать знаки и прообразы. Реально, онтологически реально в жизни лишь то, на что дает свое активное согласие человеческая, свобода. Без свободы не происходит реального осуществления, просветления, преображения жизни. Без свободы возможен клерикализм, но невозможно богочеловеческое дело. Когда насилие и принуждение признаются способом христианизации и оцерковления жизни, тогда нужно отказаться от реального преображения жизни, от искания царства Божьего, тогда приходится ограничиться символами и знаками. Реальная христианизация жизни есть результат действия Божьей благодати. Но благодать действует лишь через свободу, она не насилует и не принуждает. Насилие и принуждение целиком принадлежит природному порядку, есть действие природных физических и социальных сил, благодать же принадлежит порядку духовному, т. е. порядку свободы. Без свободы ничего нельзя реально изменить. Насилие ничего реально не изменяет, оно создает лишь внешнее перераспределение. Без свободы все внутреннее остается старым, ветхим, не преображенным. Тайна христианства и заключается в действии благодати на свободу. Все остальное остается принадлежащим царству кесаря. Вот почему свобода религиозной совести есть необходимое условие реальной христианизации, реального преображения жизни. Царство Божье не может реально прийти без активного действия свободной человеческой совести. Богочеловечество предполагает свободную человеческую совесть. И отрицание свободы совести есть, в сущности, форма монофизитства, отрицание двух природ, подавление человеческой природы. Человеческая природа, человеческая свобода были подавлены, не выражены в исторических христианских государствах, в государствах теократических и потому в них христианство реально не осуществлялось. Осуществление христианства в жизни есть богочеловеческий процесс и потому предполагающий активность человеческой свободы. Государство не может быть насильственно, принудительно христианским. Это не было бы реальным, это было бы лишь условным ознаменованием, лишь вывеской, за которой не было бы никакой христианской реальности. Христианским государство может стать лишь через свободу, просветленную благодатью, лишь через облагодатовстванную свободу может оно стать реально христианским. А это значит, что христианское теократическое государство было поражено внутренним истребляющим его противоречием, внутренним грехом в самом его принципе, который раньше или позже должен был быть изобличен, и привести к крушению исторических теократий. Христианское теократическое государство неизбежно вело к поощрению лжи и лицемерия, к выдаванию за реальность того, что не есть реальность, к симуляции. Христианское государство в истории было не только символизацией, оно легко превращалось в симуляцию. Слишком часто звероподобное государство выдавалось за христианское государство, христианскими принципами признавались принципы насилия, жестокости и рабства. Крепостное право, пытки, смертная казнь, угнетение человека человеком выдавались за христианские начала жизни. Эта ложь должна была быть изобличена. Инстинкт правдивости и искренности в человеке есть инстинкт, влекущий к реальности. Христианское, теократическое государство погибло не от внешних революций, а от внутренней лжи и симуляции, от воли к обличению реальностей, от обличения реальностей через свободу. Священное значение свободы и заключается в том, что свобода есть единственный путь к обличению реальностей и к преображению реальностей. Лишь через свободу можно быть, через принуждение можно лишь казаться.

Христианскому государству свойственно принуждение в делах веры, и потому осуществление христианства было в нем кажущееся, а не бытийственное.

Тот процесс новой истории, который мы называем секуляризацией, обмирщанием и который захватил все стороны жизни, не есть с точки зрения религиозно-христианской источник зла и угашения духовной жизни. Секуляризация есть лишь симптом внутренних процессов, лишь изобличение давно уже накопившейся неправды, лжи, лицемерия и притворства, лишь называние всего своими именами. Если государство не есть подлинно и реально христианское государство, если оно основано на человеческом самоутверждении, если оно во многом есть звероподобное государство и на каждом шагу изменяется Христовой правде, то не должно и называть его христианским государством, то должно снять с него христианскую вывеску, должно раньше или позже лишить это государство права на христианскую символику. В секуляризации есть правдолюбие, есть искренность, есть выражение во вне того, что происходит внутри. Секуляризация означает падение ложной или изолгавшейся символики, выражает стремление к реальности. Свободе человека предоставляется право во всех сторонах жизни выражать себя изнутри. Этот процесс совсем не означает торжества истины, совсем не гарантирует того, что свобода человека направит себя к истине. Мы видим в секуляризации нового времени отпадение от вечной истины христианства и ослабление духовности. Но это есть процесс испытания человеческой свободы, без которого истина христианства не может реализоваться, и не могла бы бесконечно казаться и отражать себя в условных знаках. Если наука, философия, искусство, мораль, хозяйство, быт не подлинно и не реально христианские, то нечего и именовать их такими. Силы человека должны быть выпущены на свободу и через свободу определить свое отношение к государству, к познанию, к моральной и социальной жизни. Это есть неизбежный момент в богочеловеческом процессе, момент активности самого человека, человеческого начала. Бесконечное принуждение и подавление человеческого начала препятствует раскрытию полноты богочеловеческой жизни. На этом пути человеческая свобода могла не только заблуждаться, не только переживать соблазн, но и окончательно отпадать от Истины, от Бога, от Христа. В этом трагедия христианского человечества. Человечество не вмещает полноты, оно живет поворотами во времени то в одну, то в другую сторону. Без человеческой свободы христианство не может реально, бытийственно осуществляться в жизни, не может быть обнаружено реальное действие благодати на человека. Но свобода человека, понятая, как совершенная автономия, может привести к отвращению человека от благодати, к противлению Богу. И процесс секуляризации означает также удаление человека нового времени от Бога, от духовных основ и духовных целей жизни. Некоторые моменты новой и новейшей истории учат нас тому, что христианство возрождается, когда оно гонимо, христианство вырождается, когда оно гонит. После французской революции, которая гнала католическую церковь, католичество во Франции XIX века возродилось, качественно повысилось, внутренне подтянулось, обнаружило творческую энергию. Гонение менее страшно для христианства, чем господство, являющее гонителем. Христианину более подобает быть распятым, чем распинать. Государственная церковность всегда означает пленение и угнетение церкви и всегда ведет к отпадению от веры и к нарождению сект. Государственная церковность была величайшим соблазном для малых сих. Это обратная сторона той педагогики, которая способствовала образованию системы государственной церковности. Церковь не могла внешне и принудительно восторжествовать на земле. В России государственная церковность имела роковые последствия для дела Христова. Секуляризация у нас происходила под знаком государственной церковности. Образование православия казенного образца, которое вело к вырождению христианства, само же было секуляризацией, ослаблением и угнетением духовной жизни, охранением лишь внешних знаков, условных символов и вывесок. Великая в свое время идея заключалась в том, что в самодержавной монархии видели теофанию, богоявление, воплощение божественного начала. Богочеловечность явлена была в православном царе. Эта древняя идея, восходящая к религиям древнего Востока, со времени Петра Великого подверглась секуляризации и на практике перешла в абсолютизм, западного образца, то просветительский, то деспотический. Прикрепление теофании к православному царю мешает обнаружению богочеловеческого процесса, охристовлению жизни, мешает теофании в творчестве человека.

Принцип противоположный теократическому, противоположный старой идее христианского государства и христианской культуры, теофании в авторитете и власти есть принцип либерализма и индивидуалистической теории государства, общества и культуры. Либерализм и индивидуализм побеждали в процессе секуляризации новой истории. Вечная истина о свободе человеческаго духа, заключенная в хрисианском откровении, переродилась в формы либерализма и индивидуализма, которые атомизировали человеческое существо и культуру, разрушили духовное единство и опустошили человеческую душу. Человек освобождался, но неизвестно для чего и во имя чего. Индивидуальность утверждалась, но все более и более лишалась своего духовного содержания. Все сферы культуры делались автономными, но теряли связь со Смыслом мира и незаметно порабощали освобождающегося человека. Человек становися рабом автономной науки, автономной морали, автономного государства, автономного хозяйства. Автономия привела не к свободной теономии, а к аномии. Человек не мог вынести принуждения в духовной жизни, принуждения в своем отношении к Богу, он возжаждал свободного самоопределения, но в свободном самоопределении он начал определять себя против Бога и начал отрицать реальность духовной жизни. Это незаметно сделало человека рабом низших стихий и начал, иерархический порядок жизни был извращен. Государство, которое раньше подчиняло себя религиозным целям, сделалось секулярным, автономным, свободным от воздействия церкви и от религиозных началъ Но это секулярное, автономное государство начало предъявлять непомерные права и начало угнетать человека еще более, чем государство религиозное. Маккиавели был первым теоретиком свободного государства в новой истории, свободного от религтозных и нравственных начал. Государственный абсолютизм порожден в секулярную эпоху новой истории. В дальнейшем общество, завоевывающее себе автономию, восстает против абсолютизма государства, против автономии государства, ограничивает государство, создает государство правовое. Но на смену абсолютизма секулярного и автономного государства идет абсолютизм секулярного и автономного общества, который тоже угнетает человека. Человек стремится к освобождению, но освобождаясь в этом процессе от Бога и от духовной жизни, он попадает в тиски автономного, секуляризованного, обезбоженного государства и общества. В этом трагедия новой истории. В последнем пределе пути обезбожения и обездушения жизни подстерегает человека чудовищный Левиафан — коммунизм, окончательно порабощающий человека и истребляющий его образ. Старый либерализм и индивидуализм бессильны защитить человека от надвигающейся власти коммунизма, в котором кончается процесс секуляризации и утверждается новое вероисповедное государство, подчиненное обратной сатанократической религии. Либерализм и индивидуализм носят формальный характер и ведут к безразличию в отношении к истине, в них постепенно вырождается и теряется великая истина о свободе человека. Спасти человека может только Истина и ее реальное осуществление к жизни. Ничто не может без конца оставаться автономным в отношении к Истине, все должно свободно войти в жизнь Истины и ей проникнуться. Свобода есть вечная истина, вечная составная часть единой Истины, но автономия есть ложная идея, она есть лишь путь испытания. И в жизни человеческих обществ должна наступить новая сакральная эпоха. Мы приближаемся к самой большой трудности на нашем пути. Старое теократическое государство разложилось. Когда оно в мире господствовало, оно насиловало человеческую свободу и хотело осуществлять христианство в жизни без человеческой свободы, через принуждение и условное ознаменование. Реставрация старых теократий невозможна. Тоже состарившийся либерализм, неизбежно связанный с индивидуализмом, формально утверждал свободу, не сделал своего избрания Истины и привел к распылению всех единств, к опустошению содержания жизни и к ослаблению духовности. Он ныне лишен всякой творческой силы. Наконец, является не безбожный только, но уже противобожный коммунизм, который делает свое избрание во имя бога, противоположно нашему христианскому Богу, и в избрании этом окончательно истребляет свободу, окончательно отрицает человеческую личность. Где же искать выхода? Возможно ли не старое, а новое христианское государство?

IV

Мы стоим перед своеобразным парадоксом. Легче всего решается вопрос об отношении церкви и государства, когда церковь живет в государстве, которое ее гонит или ей враждебно. Такую принципиальную легкость создает русское коммунистическое государство, которое гонит церковь, и современная французская республика, которая хотя прямо и не гонит церкви, но ей враждебна и, во всяком случае, индифферентна. В таких государствах церковь может себя чувствовать внутренне вполне свободной, внешне угнетенной, но никогда не превращаемой в орудие государства, никогда не искажаемой государством в своей внутренней жизни. Правда, мы видим, что и в безбожном коммунистическом государстве пытались образовать нечто вроде государственной церкви с заменой обер-прокуратуры Г. П.У. в движении живоцерковников. Но это было проявлением духовной слабосильности с одной стороны и желанием разложить церковь с другой. Живоцерковничество с его разветвлениями было попыткой утвердить в новом государстве старый синодальный строй, пережитком старых инстинктов покорности государственной власти. И печальнее всего то, что в этом течении загублена и скомпрометирована была всякая воля к духовному реформированию и обновлению церкви, к религиозному творчеству. Церковный консерватизм выглядел благороднее, самоотверженнее, героичнее. Радикальное отделение церкви от государства всегда, в сущности, означало вражду государства к церкви и более или менее прикрытую вражду против церкви. В политике Комба во Франции были даже нарушены либерально-демократические принципы, чтобы нанести удар католической церкви. Для христиан неприемлема, формула отделения церкви от государства, как его понимают не верящие в церковь, ибо неприемлемо вообще отделение церкви от чего бы то ни было в жизни. Если церковь есть носительница Истины, то она должна воздействовать на все стороны жизни. Пусть церковь возрождается, когда она гонима, пусть она свободна, когда государство ей враждебно. Но можем ли мы, христиане, желать, чтобы церковь гнали или с ней враждовали? Можем ль мы, христиане, не желать, чтобы христианство осуществлялось во всей полноте жизни, чтобы церковь влияла и на жизнь государства? Мы, христиане, никогда не примиримся с тем, что религия есть частное дело. Эта формула была выдумана теми, которые к религии были равнодушны и хотели более всего, чтобы религия их не тревожила и оставляла в покое. Не только ни один верующий христианин. но ни один верующий человек какой бы то ни было религии никогда не примирится с тем, что религии будет отведено маленькое место в уголке души и будет воспрещено из этого уголка выходить. Религия есть не частное дело, а самое всеобщее дело, универсальное, всемирнoe, социальное и космическое, дело спасения для всех и для вся. Ограничивать сферу религии могут лишь те, которые дорожат пребыванием вне ее. Абсолютное отделение государства от церкви, абсолютная секуляризация государства реально означает отпадение от церкви большей части народа, измену христианской вере, дехристианизацию человеческого общества. Одно дело желать, чтобы не было насилия и принуждения в религиозной жизни, чтобы свобода совести была утверждена незыблемо, чтобы была правдивость и искренность, соответствие внешнего с внутренним. Другое дело желать, что бы народ и общество перестали быть христианскими, потеряли веру, впали в атеизм. Я хочу, чтобы повсюду на земле люди свободно исповедовали свою веру и неверие, я не хочу принуждения в делах веры, преследования инаковерующих и ограничения их прав; но я также хочу, чтобы на земле торжествовала вера христианская, чтобы Истине подчинялась вся жизнь мира. Я не хочу формально вероисповедного государства, ибо знаю связанную с ним ложь, но я не могу не хотеть максимальной христианизации государства, максимального подчинения его христианским началам жизни.

Проблема, стоящая перед нами чрезвычайно трудна, противоречива, парадоксальна. Мы, православные христиане, не можем не желать всем сердцем своим, чтобы русский народ был христианским, православным народом, чтобы в нем торжествовала истинная вера. Мы никак не можем хотеть, чтобы русский народ в преобладающей своей части был неверующим и атеистическим для того только, чтобы государство было секулярным, не было христианским и безразличным к делам веры. Мы дорожим свободой совести, свободой духа, как внутренним принципом самой христианской веры, ибо мы знаем, что, где Дух Господень, там и свобода, и что мы к свободе призваны. Мы дорожим свободой совести не из формального либерализма, равнодушного к истине, к выбору и к содержанию свободной совести. И доля истины, которая заключена в либерализме, получена от христианства. Но либерализм злоупотребил этой истиной и превратил ее в индифферентизм. Мы принципиально не можем быть равнодушны к тому, истина или ложь, правда или неправда торжествуют в жизни государства. Но значит ли это, что можно и должно желать возвращения к старому христианскому, вероисповедному государству? Нет. Вопрос этот должен быть разрешен на другом пути, на пути реальной христианизации человеческих обществ. Церковь не должна стремиться к вероисповедному господству, которое ставило бы ее в привилегированное положение методами насилия и ограничивало бы вероисповедную свободу, ибо на этом пути церковь порабощалась государству, создавалась система государственной церковности, и никакой реальной христианизации жизни не происходило. Но церковь должна стремиться к христианизации человеческих душ и к христианизации человеческого общества, клеток обществ, общественных коллективов. Я бы это выразил так: мы живем в эпоху, когда создание православных рабочих союзов важнее, чем создание православной государственной власти. Первичнее сейчас общество, и его нужно христианизировать изнутри, на него должна духовно воздействовать церковь. Государство же вторично, и оно лишь отражает то, что реально совершается в обществе. Рабочему классу, бесспорно, предстоит в будущем играть очень большую роль в жизни общества, и класс этот легко поддается пропаганде атеизма. Поэтому особенно важно духовное на него воздействие. Католики давно уже это поняли, и они стремятся не столько к католической государственной власти, на которую очень мало надежды, сколько на католизации клеток общества. Христианизация власти изнутри не может быть нежеланной, но очень трудно надеяться в нашу эпоху на то, чтобы государственная власть выражала духовное единство народной веры. Слишком велики силы антихристианские в современном обществе. Демократия верно отражает дифференциацию в современных обществах. Внешнее принудительное единство не может уже прикрыть внутреннего духовного раздора. Поэтому, единственным верным и возможным принципом является принцип внутреннего или духовного воздействия церкви и христианской веры на клетки общества в целях максимальной и реальной христианизации общества. Путь символизации и ознаменования христианства в государстве уже пройден и изжит. Остается путь не символического, а реального осуществления христианства в жизни. Это же достигается прямым действием на человеческие души и человеческие общества, а не косвенным путем создания конфессиональной государственной власти. При этом государство, если оно даже подвергается максимальной христианизации, не может уже вмешиваться в духовные дела и духовную жизнь, не должно быть формально вероисповедным. Церковь будет непосредственно поддерживаться верующим народом, христианским обществом, христианскими общественными коллективами и лишь посредственно государством. Только тогда будет гарантирована правдивость, искренность и духовная свобода, свобода совести. Государство по природе своей, природе законнической, ветхозаветно-языческой, а не новозаветной, до конца и вполне реально христианским государством стать не может. Абсолютная и вполне реальная христианизация государства означала бы наступление царства Божьего, что в пределах земного, греховного бытия немыслимо. Лишь в царстве Божьем церковь будет всем и во всем, будет явлена, как охристовленный космос. Церковь в этом мире имеет неизбежно и раздельное существование, она действует, как духовная сила, преображающая и просветляющая внешнюю мирскую стихию, с которой сливаться не может, над которой, должна возвышаться. Этим утверждаются права относительного, относительных ценностей и ступеней.

Для уяснения того, как следует понимать христианизацию человеческого общества и государства, уместно прибегнуть к аналогии с отношением христианства к философии и науке. Христиане не могут не желать, чтобы и познание было христианским, было озарено светом Христовым. Это совсем не значит, что мы должны вернуться к средневековому пониманию отношений между религией и философией. Философия совсем не должна делаться вновь служанкой теологии, да и в средние века она была свободнее, чем принято думать. В теократической культуре познание внешне и условно-символически, а не реально, подчинено было церкви и церковной доктрине. Торжество аристотелизма совсем не означало подлинной христианизации познания. И в познании, как и в теократическом государстве, накопилась ложь и неискренность, которые сначала привели к системе двойной истины, а потом и к совершенной секуляризации науки и философии. Познание по природе своей свободно, его результаты определяются самим процессом познания, оно не терпит навязывания ему результатов со стороны, от директивов теологии. Отсюда вытекает неизбежная секуляризация науки и философии. Но на путях свободного познания, внутри самой философии и науки, может пробудиться религиозная тревога и религиозное искание. Познание переживает имманентный кризис и искание высшего озаряющего света изнутри. Философия может стать не трансцендентно христианской, не в силу навязанных ей директивов теологии, а имманентно христианской, в силу возгоревшегося внутри философского познания света Христова. Познание человеческое должно приобрести себе ум Христов, стать богочеловеческим познанием. И к этому не может не стремиться христианство и христианский мир. Все сферы культуры должны быть христианизированы изнутри, через свободу, а не извне, через принуждение, имманентно, а не трансцендентно христианизированы, должны приобрести себе Христа, как выражался замечательнейший наш богослов Бухарев. Все сферы жизни и творчества должны быть свободны, не должно быть подчинения церкви и церковной иерархии по принципам гетерономии и авторитарности, но в них может раскрыться Христос, который продолжает воплощаться в человечестве, они могут быть озарены светом Христовым и правдой Христовой. Мы должны всеми силами своего духа стремиться к христианской культуре, к христианскому познанию, к христианскому обществу, но это есть религиозный внутренний процесс, происходящей через воздействие благодати на свободу, а не через авторитет. Христианское общество и христианское государство не означает воздействие авторитета церкви и церковной иерархии на власть, а внутреннее озарение, благодатное и преображающее духовное воздействие. Как велики силы зла, которые этому будут противодействовать, мы никогда не знаем, но все силы нашего духа должны быть направлены на искание и осуществление царства Божьего. Царство Божье приходит неприметно, приходит повсюду, в наших сердцах, прежде всего, но и в нашем познании, и в наших обществах. И пришествие царства Божьего никого никогда не принуждает и не насилует, оно всегда предполагает свободу, как единственный путь реального охристовления, облагодатствованную свободу. Человечество вступает уже в возраст, когда нет других путей. В прошлом, в другом возрасте человечества имели значение другие пути, имели значение гетерономность и авторитарность, ими воспитывалось христианское человечество, дисциплинировалась варварская стихия, сдерживались греховные страсти. Но ныне меняются методы педагогики, методы дисциплины, ныне нужна дисциплина через свободу во всех сферах жизни, в познании, как и в государстве. Христианство вступает в эпоху, когда тягота и бремя свободы должны быть возложены на всех христиан, когда нельзя уже позволить себе легкой жизни под авторитетом. Старые пути ведут к разложению и лжи, к условной риторике. Охристовление, оцерковление всей жизни совсем не есть ее клерикализация, ее подчинение внешнему авторитету церковной иерархии. Охристовление. оцерковление жизни есть приобретение себе Христа, есть проникновение подлинно Христовыми началами, Христовой любовью, Христовой правдой, Христовым светом.

=== V ===.

Попытаемся формулировать принципы, из которых следует исходить при решении вопроса об отношении христианства к государству. Христианство признает значение государства, освящает самый принцип власти и признает ее миссию в нашем земном греховном мире. Начальствующий носит меч не напрасно. Власть государственная призвана предотвращать хаос и распадение и способствовать упорядочению и организации жизни, должна применять и принуждение для целей добра. Но христианство не допускает абсолютизации царства кесаря, оно ограничивает его, оно обосновало свободу человеческого духа и независимость его от государства на крови мучеников. Христианство не считает никакой формы государственной власти абсолютной, единственной и неизменной. Оно признает относительность и изменчивость государственных форм, их зависимость от исторического развития. Христианство не имеет обязательной связи с монархией, как не имеет ее и с республикой. Церковь абсолютно возвышается над политикой и политическими направлениями. Скрепы церкви с государством имеют историческое, а не мистическое значение. Христианская церковь изнутри, духовно действует на государство, освящает и христианизирует его, подчиняет его высшим духовным целям, не смешиваясь с ним и не отождествляясь с ним в путях и методах. Оценка государства и государственных форм должна происходить с точки зрения реального осуществления христианской правды. Христианской может быть не та или иная организация власти, не та или иная условная символика, а лишь реальное осуществление христианских начал в жизни. Христианская риторика не делает государства христианским. Если государственная власть будет практиковать казни, сажать, без надобности в тюрьмы, воевать из корысти, поддерживать экономическое угнетение, отрицать свободу человеческого духа, насиловать совесть, гнать иноверцев, будет всегда за богатых и сильных мира сего, то она не будет христианской, сколько бы ни усваивала себе христианские символы, какие бы знаки ни носила на себе. Она будет христовой лишь в меру осуществления в социальной жизни Христовой правды, Христовой любви и свободы. Религиозная символика имела огромное положительное значение в прошлом государстве. Но мы живем в эпоху, когда символы выветрились и износились, когда пора уже выявлять и осуществлять бытийственные реальности. Для выявления и осуществления реальностей церковь должна освободиться от насильственных сращений с царством кесаря, церковный народ должен преодолеть все соблазны и уклоны, которые порождены были смешением «кесарева» с «Божьим». Порабощение «Божьего» «кесареву» принимает разные формы: цезарепапизм, папоцезаризм и могущий возникнуть народопапизм, если церковь будет подчинена воле народа и за народом будет признано верховное право вершить дела духовные. Православная монархия, византийская и русская, имела свою положительную миссию в истории, но цезарепапизм, который со времен Константина проник в отношения церкви и государства, есть срыв и зло, есть соблазн Великого Инквизитора. В цезарепапизме есть то же обоготворение земного кесаря, что и в коммунизме. Коммунизм продолжает дело цезарепапизма. Лже-христианское государство должно было привести к государству антихристианскому. Кесарь, претендующий на абсолютное господство, на руководство духовной жизнью, может принимать самые разнообразные формы — от абсолютной самодержавной монархии до абсолютного самодержавного коммунизма. В действительности христианство в своем идеальном принципе, допуская разнообразные политические формы, не допускает по духовной природе своей никакого государственного или общественного абсолютизма, никакого самодержавия, самодержавия царя или самодержавия народа. С христианством внутренне примирима лишь ограниченная государственная власть, лишь относительная государственная власть и не примирима никакая абсолютная и самодержавная власть, никакая власть, которая будет отрицать для себя непроницаемость человеческого духа, свободу духовной жизни от власти кесаря. С христианством примирима демократия, но непримиримо признание за демократией абсолютного значения, абсолютного верховенства. Христианству противоположна не демократия, как относительная форма государственного устройства, порожденная историческим развитием, как самоуправление народа, а демократия, как религия, как учение, абсолютизирующее и обоготворяющее народный суверенитет. Таково учение Ж. Ж. Руссо, в котором есть существенно, антихристианские элементы. То же нужно сказать и про социализм. Социализм, как система социальных реформ, улучшающих положение труда, как чисто хозяйственная организация, не противоречит христианству и даже более с ним согласен, чем капитализм, но христианству полярно противоположен социализм, как религия, как классовая ненависть, как абсолютизирование и обоготворение коллектива, как порабощение духа материи. С христианством соединима и монархия, но именно не священная монархия, относительная и ограниченная монархия. Абсолютным для христианства является лишь царство Божье, которое несоизмеримо ни с какими земными формами, ни с какой исторической плотью. Качество же форм государственных и социальных определяется исторической целесообразностью, религиозными верованиями народов и степенью соответствия этих форм христианской правде, реальной христианской правде. Правда социальная для христианского сознания определяется правдой духовной, духовным возрождением и просветлением народов.

Раздор в русской зарубежной церкви очень тесно связан с проблемой отношения церкви и государства, и со стороны этой проблемы можно бросить на него свет. Карловатский епископат со своим синодом и соборами есть реакционная и реставраторская партия в православии, осколок старого синода, партия, целиком проникнутая идеей старых, дореволюционных отношений церкви и государства, которые мыслятся, как органическая и неотрывная часть подлинного православия. Карловатский епископат закован в старой и разложившейся символике и потому боится и не хочет реальности. Разрушение старых отношений государства и церкви, сращенности церкви с самодержавной монархией, представляется этой партии разрушением православия, умалением его вечной истины. Карловатские епископы не мыслят себе православной церкви иначе, как в сращении с дореволюционным бытом, как в форме национальной замкнутости. Вселенское церковное сознание им чуждо. Старое отношение церкви к самодержавной монархии представляется им не порабощением церкви, как было в действительности, а торжеством церкви в мире, в царстве кесаря. Для наиболее искренних из Карловатских епископов это не есть вопрос политический, государственный, это есть вопрос религиозный, церковный. Самодержавная монархия входит для них в содержание самой православной веры, царь мыслится церковной функцией, церковным служением. Рабство церкви у государства является здесь несознательным, результатом ложного сознания, не видящего реальностей. Это есть порождение ереси цезарепапизма, так давно уже подрывавшей и разъедавшей православную церковь. До революции церковная иерархия находилась во власти и услужении царя и обер-прокуратуры, через которую государственная власть давила на церковь. После революции, в эмиграции, церковная иерархия в карловатской своей части находится во власти и в услужении правых монархических партий, которые заменили царя и обер-прокуратуру. Но православная церковь в муках и гонениях освободилась от власти языческого государственного абсолютизма и империализма, от кесаря, требующего себе божеских почестей, от лже-христианской государственности. Это было сознано патриархом Тихоном и иерархами внутри России. Патриарх Тихон поставил церковь выше политики, правой или левой, выше государства и его преходящих и изменчивых форм. И в этом была великая возрождающаяся правда. Но реставраторам представляется «левой» такая постановка вопроса, ибо церковь, стоящая выше всякой политики — свободна и от обязательной связи с самодержавной монархией. «Левым» считается преодоление ереси цезарепапизма. Церковная распря в эмиграции порождена прежде всего тем, что Карловатские епископы и близкие им православные круги в глубине души не хотят признать ни собора, ни патриарха, как порождения революционной эпохи, они не примиряются с совершившейся катастрофой, благодатной для церкви, и упрямо, с слепотой и глухотой стоят за реставрацию, которая должна вернуть к старому положению церкви, должна отменить все, связанное с собором и патриархом, т. е. с революционной эпохой. Правда, митрополит Антоний всегда был сторонником восстановления патриаршества, но представлял себе это не так, как произошло в революции. Карловатcкие епископы не принимают пореволюционной жизни православной церкви, как не принимают ничего пореволюционного, они так же остаются в церкви дореволюционной, как в фантастическом дореволюционном государстве остаются право-монархические течения в эмиграции. Карловатский епископат хочет возглавить эмигрантскую, дореволюционную церковь, как единственную носительницу чистой православной истины, он мнит себя свободным от насилия большевизма, насилия революции, которому, по его убеждению поддался патриарх Тихон. Как будто бы до революции православная иерархия эпохи синода была у нас свободна, как будто бы карловатская иерархия сейчас свободна от засилья право-монархических организаций! Именно внутри России, в эпоху революции церковная иерархия была максимально свободна, купила эту свободу в гонениях и мученичестве. Карловатская иерархия порывает с Россией, с Русской церковью, с внутренним жизненным религиозным процессом, который в России происходит. Формально она схожа с живоцерковным и синодальным течением в России, ибо хочет государственной церковности. Митрополит Евлогий, в прошлом тоже ведь связанный с синодальным строем и монархизмом, сознал, что настало время, когда церковь должна стать выше всякой политики, должна быть свободна от давления и насилия со стороны государства и политических партий, и вместе с тем сознал, что церковь в эмиграции должна находиться в органической связи с церковью Русской, должна быть ей соподчинена. В этом его большая заслуга и помощь, которую он оказывает в пореволюционный переходный период существования православной церкви за границей. Карловатское же течение готовит церкви новое порабощение, как оно принесло своими политическими выступлениями иерархам церкви Русской кровавые мучения, которых само не знало и не переживало. Мы не знаем мучеников за веру среди карловатских епископов ни в прошлом, когда цезарепапизм требовал от них подчинения Григоpию Распутину, ни теперь, когда в свободных и безопасных условиях они принимают свои безответственные резолюции. Русская же церковь, освобожденная от власти цезарепапизма, дала исповедников и мучеников. Эмигрантско-карловатское православие мешает реальной христианизации общества и государства, торжеству правды Христовой в жизни.

Примечания автора

1. Bследствие технических затруднений здесь и в дальнейшем в слове «Церковь» оставлена неправильно набранная малая буква, вместо следуемой большой. (Ред.).