Волжскій
правитьПроблема смерти у проф. Мечникова.
править1906
править|
«Богъ есть боль страха смерти». Кирилловъ въ «Бѣсахъ» Достоевскаго. | |
|
«Представленіе будущей жизни въ видѣ безсмертія или иныхъ понятій, связанныхъ съ идеей много- или единобожія, развилось вслѣдствіе потребности жить и противодѣйствовать страху смерти, т. е. для борьбы съ величайшимъ разладомъ человѣческой природы». Проф. Мечниковъ. «Этюды о природѣ человѣка». |
Люди смертны, но для смертнаго человѣка нѣтъ болѣе важнаго вопроса, чѣмъ вопросъ о безсмертіи души человѣческой; вопросъ о личномъ безсмертіи мучительно напряженный, глубоко интимный вопросъ нашего сознанія, онъ впиталъ въ себя всю страстную боль религіозно-нравственныхъ алканій человѣчества, около него искони идетъ мучительно-напряженная работа человѣческаго духа, мысль о немъ изначально живетъ въ сознаніи человѣчества. Смертный не можетъ не тосковать о безсмертіи, не можетъ перестать спрашивать о немъ, перестать искать его въ тѣхъ или ивыхъ формахъ и выраженіяхъ, смертный не можетъ не тяготиться своей смертностью.
«Человѣкъ и смертный синонимы, — писалъ Вл. Соловьевъ. — Уже у Гомера мы находимъ, что два главные разряда существъ — боги и люди — постоянно характеризуются тѣмъ, что одни подвержены смерти, а другіе нѣтъ, — ϕζοι τε βρτοι τε. — Хотя и всѣ прочія животныя умираютъ, но никому не придетъ въ голову характеризовать ихъ, какъ смертныхъ — для человѣка же этотъ признакъ не только принимается, какъ характерный, но и чувствуется еще въ выраженіи „смертный“ какой-то грустный упрекъ себѣ. Чувствуется, что человѣкъ, сознавая неизбѣжность смерти, какъ центральной особенности своего дѣйствительнаго состоянія, рѣшительно не хочетъ съ ней помириться, никогда неуспокаивается на этомъ сознаніи ея неизбѣжности въ данныхъ условіяхъ. И въ этомъ, конечно, онъ правъ»… Не всѣ признаютъ эту правоту религіознаго протеста противъ смертности, иные считаютъ правдой эту смертность, даютъ ей нравственную санкцію, пытаясь только выработать наиболѣе совершенныя формы примиренія съ ней.
Такъ подходитъ къ вопросу проф. Мечниковъ въ своихъ «Этюдахъ о природѣ человѣка»[1], представляющихъ собой, по мнѣнію нѣкоторыхъ критиковъ, — мощный оплотъ позитивизма. Проф. Мечниковъ мечтаетъ усиліями науки создать, такъ сказать, гармонію смертности, добыть успокоеніе смертнаго въ процессѣ безмятежнаго, безболѣзненнаго, естественнаго умиранія, развить своеобразный инстинктъ смерти, создать нормальную смерть, увѣнчавъ, такимъ образомъ, зданіе науки этой величайшей побѣдой. Если наука не въ силахъ побѣдить смерть, то она хочетъ — по крайней мѣрѣ, побѣдить хоть страхъ смерти.
Проф. Мечниковъ человѣкъ науки, настоящій, призванный жрецъ ея, онъ ищетъ въ ней отвѣтовъ на всѣ вопросы; наукой и только наукой, по его убѣжденію, можетъ спастись человѣчество. Свою французскую книгу «Etudes sur la nature humaine» (essai de philosophie optimiste) онъ заключаетъ такимъ славословіемъ науки, какъ всеразрѣшающей правды. «Если возможно появленіе идеала, способнаго, подобно религіи, объединить людей въ будущемъ, онъ не можетъ быть основанъ вы на чемъ иномъ, кромѣ принциповъ положительной науки. И если правильно, что, какъ утверждаютъ часто, нельзя жить безъ вѣры, то эта послѣдняя должна быть вѣрою ни во что иное, какъ въ могущество науки». Такимъ образомъ, наука и только наука должна утолить собой всю духовную жажду человѣчества, она должна напоить собой ту страшную, все растущую религіозно-философскую жажду разрѣшенія вѣчныхъ, изначальныхъ, проклятыхъ вопросовъ, которыми до сихъ поръ мучается человѣкъ, которые снова и снова, и каждый разъ все нестерпимѣе, пробуждаются въ человѣчествѣ, пробиваясь изъ-подъ покрова вопросовъ и дѣлъ современности.
Апологія позитивной науки, какъ единоспасающаго начала духовныхъ исканій человѣчества, апологія самоувѣреннаго реализма, гордо чурающагося метафизики и религіи, въ своихъ крайнихъ типическихъ проявленіяхъ сводится къ двумъ основнымъ концепціямъ.
Это, во-первыхъ, безгранично вѣрящій въ могущество разума и опыта раціоналистическій позитивизмъ, лучшимъ, наиболѣе типическимъ и крайнимъ выраженіемъ котораго является матеріалистическая философская догматика древнихъ или раціоналистическая философія конца XVIII столѣтія во Франціи. Другая концепція позитивизма — агностическій позитивизмъ, не допускающій безграничнаго господства разума, понимающій предѣлы опытнаго познанія, стукнувшійся уже о глухую стѣну непознаваемаго, хорошо знающій и ignoramus и ignorabimus; онъ также не знаетъ другихъ путей къ правдѣ, кромѣ опытнаго знанія и положительный науки, но онъ не вѣритъ, что такимъ путемъ можно все узнать, всюду проникнуть, овладѣть всей правдой сполна и безусловно. Агностическій позитивизмъ прежде всего условенъ, релятивенъ, это раціонализмъ съ подрѣзанными крыльями, онъ быстро ходитъ по землѣ, увѣренно двигается въ плоскости своего измѣренія, но не пытается уже летѣть въ небо, не стремится подняться въ пространство, въ міры другихъ измѣреній, въ сферу сверхъ-опытнаго, въ сферу метафизическихъ и религіозныхъ вопросовъ. Таковъ, напримѣръ, классическій французскій позитивизмъ Конта, таковъ же англійскій позитивизмъ, таково, по существу, ученіе Герберта Спенсера, здѣсь же чаще всего ищетъ опоры философская позиція всякой трезвой, зрѣлой, всегда осторожной въ зрѣлости своей, науки. Только юная наука, увлекающаяся, еще неувѣренная въ себѣ и не знающая себя, а потому торопливая, спѣшащая, зарывающаяся въ обѣщаніяхъ и вѣщаніяхъ, популяризирующая себя, занимаетъ позицію раціоналистическаго, по нашей терминологіи, позитивизма. Это даже чаще всего и не наука въ собственномъ смыслѣ, а наукообразная догматика, съ боевой страстностью врывающаяся въ тихій и безстрастный храмъ науки, нарушая его благообразіе своимъ задыхающимся, шумнымъ опьяненіемъ тѣми перспективами, которыя сулятъ ей широко открытыя двери науки, или даже только научныя иллюзіи.
Къ какому же изъ этихъ двухъ видовъ позитивизма слѣдуетъ отнести построеніе проф. Мечникова?
Въ сущности, ни къ одному изъ нихъ. Позитивизмъ проф. Мечникова не раціоналистическій позитивизмъ съ матеріалистической, окраской полагающій разрѣшеніе всѣхъ духовныхъ запросовъ человѣчества, религіозныхъ, моральныхъ, метафизическихъ, — въ сферѣ положительнаго званія, въ сферѣ опыта, онъ не пытается непосредственно отвѣтить на всѣ эти запросы, не надѣется «на проклятые вопросы дать отвѣты намъ прямые». Но онъ также далекъ и отъ агностическаго релятивизма, объявляющаго всѣ эти вопросы просто неразрѣшимыми. Его точка зрѣнія совсѣмъ иная, — оригинальная концепція позитивизма проф. Мечникова любопытна и сама по себѣ, и въ связи съ другими теченіями современной мысли. Особенно интересна она въ смыслѣ характеристики эволюціи современнаго позитивизма, внутренно обезсиленнаго, ищущаго новыхъ путей. Философская конструкція проф. Мечникова представляетъ собой во всякомъ случаѣ очень характерный изгибъ позитивной мысли, она очень стоитъ вниманія.
Но прежде необходимо сдѣлать оговорку въ виду ненужныхъ возраженій со стороны призванныхъ и непризванныхъ блюстителей чести науки. Въ настоящей статьѣ пойдетъ рѣчь о философскомъ сооруженіи «Этюдовъ о природѣ человѣка» г. Мечникова независимо отъ научнаго содержанія этихъ этюдовъ, наука и философія здѣсь вполнѣ отдѣлимы, послѣдняя, какъ крышка съ вазы легко снимается, легко отдѣляется отъ тѣхъ научныхъ лѣсовъ, которые проф. Мечниковъ подъ нее подводитъ. Проф. Мечниковъ, какъ человѣкъ науки, и г. Мечниковъ, какъ человѣкъ, обладающій оригинальной философской фантазіей — это далеко не одно и то же, хотя и соединяется въ одномъ лицѣ. Науку въ сферѣ ея вѣдѣнія мы глубоко уважаемъ (конфузно какъ-то и оговаривать это, но оговаривать все-таки приходится, принимая во вниманіе современные литературные нравы) и цѣнимъ; уважаемъ мы и огромныя заслуги въ этой сферѣ проф. Мечникова, но въ своихъ философскихъ концепціяхъ онъ выходитъ изъ сферы науки въ иныя сферы, выходитъ много дальше, чѣмъ замѣчаетъ это самъ, и говоритъ тогда уже, хотя и отъ лица науки, но въ самомъ дѣлѣ, такъ сказать, «отъ разума», наука за это уже не отвѣтственна. Поэтому мы можемъ здѣсь говорить о проф. Мечниковѣ только какъ о философѣ, отъ науки въ данномъ случаѣ совершенно свободномъ и во всякомъ случаѣ поднявшемся надъ ней въ своеобразномъ полетѣ своей философской фантазіи. Какъ увидимъ далѣе, онъ оказывается даже метафизикомъ, впрочемъ, въ дурномъ, вульгарномъ смыслѣ слова.
— «Часто, — говоритъ проф. Мечниковъ въ первой главѣ своихъ „Этюдовъ“, — выражаютъ извѣстнаго рода недовольство наукой, несмотря на значительные успѣхи, ею достигнутые. Говорятъ, что она, несомнѣнно, улучшивъ матеріальныя условія человѣческаго существованія, остается безсильной, когда дѣло идетъ о рѣшеніи нравственныхъ или философскихъ вопросовъ, въ высшей степени интересующихъ культурнаго человѣка. Въ этомъ направленіи наука только подорвала основы религіи, она лишила человѣчество ея утѣшеній, не будучи въ состояніи замѣнить ихъ чѣмъ-либо болѣе опредѣленнымъ и прочнымъ»… Въ существѣ своемъ религія, какъ и область моральныхъ вопросовъ, находится внѣ всякой компетенціи науки, такъ что о подрываніи основъ не можетъ быть и рѣчи. Но, хотя бы только въ интересахъ правильнаго пониманія научной компетенціи, необходимо знать, входитъ ли въ задачи науки рѣшеніе моральныхъ, философскихъ, религіозныхъ проблемъ, можетъ ли она утолить всѣ духовные запросы человѣчества, давъ ему полную все разрѣшающую истину. На все ли можетъ отвѣтить наука, или рядомъ съ ней имѣютъ столь же законное право на существованіе и мораль, и философія и религія? Вотъ основной вопросъ, который проф. Мечниковъ рѣшаетъ прямо въ пользу монополіи науки.
Однако наука у г. Мечникова не отвѣчаетъ и, въ сущности, даже не обѣщаетъ отвѣтить на большіе и вѣчные вопросы человѣческаго духа, она не разрѣшаетъ проблемъ религіи и метафизики и не стремится рѣшить, а обходитъ ихъ. Задача науки сводится здѣсь къ тому, чтобы вытравить въ духовномъ сознаніи человѣчества самую боль этихъ вопросовъ, упразднить самую ихъ постановку, какъ дурную, мучительно-изнуряющую болѣзнь, какъ дисгармонію человѣческой природы. Не умѣя, или не желая, отвѣтить на вопросы религіи и морали, наука сдѣлаетъ такъ, что человѣкъ въ концѣ концовъ не будетъ чувствовать этихъ запросовъ, перестанетъ спрашивать, искать, ненасытимая религіозно-нравственная и метафизическая жажда вовсе атрофируется у него, какъ ненужный органъ, червеобразный отростокъ слѣпой кишки, дѣвственная плева и т. п. физіологическія ненужности… печальныя недоразумѣнія дисгармонической природы человѣка. Не рѣшаясь заглянуть прямо въ глаза проблемамъ вѣчности, не отваживаясь встать съ ними лицомъ къ лицу, наука, по проф. Мечникову, стремится побѣдить ихъ обходнымъ путемъ, она зайдетъ съ тылу и здѣсь, постепенной работой усовершенствованія природы человѣка, ослабленія ея дисгармоній, неслышно задушитъ эту многовѣковую исконную религіозную жажду человѣчества, умертвитъ этого безпокойнаго червяка, этого вреднаго микроба неугомонныхъ вопросовъ о Богѣ и безсмертіи, о смыслѣ жизни и тайнѣ смерти. Въ этомъ пунктѣ, въ стремленіи заглушить религіозно-философскія вопрошанія ищущаго человѣчества, проф. Мечниковъ очень близко соприкасается съ движеніемъ новѣйшаго эмпиріокритицизма, накоторый хочетъ опереться реализмъ, такъ называемаго, ортодоксальнаго марксизма.
Проф. Мечниковъ съ помощью науки хочетъ добыть какъ бы новую своеобразную сыворотку для противорелигіозныхъ, антиметафизическихъ прививокъ грядущему человѣчеству, какъ бы особый элексиръ позитивизма. Потребность религіи, по его мнѣнію, гнѣздится всецѣло въ чувствѣ страха смерти, здѣсь живой источникъ религіозныхъ и метафизическихъ алканій, отсюда родятся всѣ эти проклятые вопросы, которыми томится и болѣетъ человѣчество. Все это выростаетъ и живетъ на почвѣ дисгармоніи человѣческой природы, при которой смерть наступаетъ тогда, когда человѣкъ еще не изжилъ всѣхъ своихъ желаній, когда въ немъ еще сильна жажда жизни. Дисгармонія эта одна изъ самыхъ мучительныхъ въ природѣ, но, по существу она подобна тѣмъ дисгармоническимъ несовершенствамъ человѣческаго организма, сущность которыхъ уже постигнута наукой и во многихъ случаяхъ легко побѣждается ею. Проф. Мечниковъ приводитъ множество яркихъ примѣровъ дисгармоніи природы, опровергая застарѣлый предразсудокъ о ея гармоничности. Отъ характеристики различныхъ видовъ гармоніи и дисгармоніи въ мірѣ низшихъ существъ онъ переходитъ къ человѣку и обстоятельно доказываетъ, что его природа кишитъ всевозможными видами дисгармоніи. Разбираются дисгармоніи въ устройствѣ пищеварительныхъ органовъ, въ устройствѣ и въ отправленіи органовъ воспроизведенія, въ сферѣ семейнаго и соціальнаго инстинктовъ, въ сферѣ инстинкта самосохраненія. Указываются затѣмъ попытки науки уменьшить зло, происходящее отъ различныхъ видовъ дисгармоніи человѣческой природы. Наиболѣе мучительной, и пока непобѣдимой еще, является дисгармонія въ сферѣ инстинкта жизни, проявляющаяся въ мукахъ старчества и въ страхѣ смерти. По канвѣ ея вышиваются, по мнѣнію проф. Мечникова, пышные узоры различныхъ религіозныхъ и философскихъ системъ. Сущность религіи, ея главная задача, но мнѣнію проф. Мечникова, «утѣшеніе человѣчества въ виду неизбѣжной смерти». «Представленіе будущей жизни, — говоритъ онъ, — въ видѣ безсмертія или иныхъ понятій, связанныхъ съ идеей много или единобожія, развилось вслѣдствіе потребности жить и противодѣйствовать страху смерти, т. е. для борьбы съ величайшимъ разладомъ человѣческой природы». «Богъ есть боль страха смерти», говоритъ Кирилловъ у Достоевскаго въ «Бѣсахъ». Уничтоженіе Бога и обожествленіе себя Кирилловъ думаетъ заявить актомъ самоубійства, какъ великаго человѣческаго своеволія. Кирилловъ идетъ отъ уничтоженія Бога къ уничтоженію страха смерти. Если нѣтъ Бога и «того свѣта», то, слѣдовательно «все позволено» человѣку, онъ самъ Богъ. Нѣтъ уже больше ничего, кромѣ физической боли, что мѣшало-бы Кириллову заявить свое своеволіе самоубійствомъ. Проф. Мечниковъ въ нѣкоторыхъ точкахъ своихъ философскихъ узоровъ, какъ не странно это при относительномъ идейномъ мелководьѣ его философской фантазіи, соприкасается съ тонкими нитями философіи Кириллова у Достоевскаго. Только онъ не уничтоженіемъ Бога побѣждаетъ страхъ смерти, а уничтоженіемъ страха смерти надѣется побѣдить идею Бога, боль религіозно-философскихъ запросовъ. Своей антирелигіозной прививкой (инстинктъ смерти) онъ освобождаетъ человѣчество отъ религіозной страсти; своеволіе свое, освобожденное такимъ образомъ, человѣчество проявитъ въ безболѣзненной старости и гармоническомъ умираніи. Это уготовляемое грядущему человѣчеству успокоеніе въ гармоніи смертности тоже очень близко къ нравственному самоубійству, здѣсь ищется своеобразная «научная» нирвана.
«Мы можемъ не раздѣлять мнѣнія тѣхъ, которые отворачиваются отъ науки и ищутъ правды и утѣшенія въ религіи, — пишетъ г. Мечниковъ, — но мы не имѣемъ права не считаться съ ихъ мнѣніями или относиться къ нимъ безразлично. Нельзя также ограничиваться утвержденіемъ, что люди, страдающіе отъ противорѣчія между желаніемъ жить и неизбѣжностью смерти и ищущіе разрѣшенія этой задачи, слишкомъ требовательны и не могутъ быть удовлетворены». Разрѣшеніе этого противорѣчія Мечниковъ надѣется найти въ развитіи инстинкта смерти вмѣсто инстинкта жизни, которой своевременно не вымираетъ теперь у стариковъ и вноситъ въ ихъ старость дисгармонію, причиняемую запоздалымъ желаніемъ жить. «У человѣка мозгъ необыкновенно развитъ, а съ нимъ и умственныя способности, обусловливающія наше сознаніе старости и смерти. Наше сильное желаніе жить находится въ противорѣчіи съ немощами старости и краткостью жизни. Это наибольшая дисгармонія человѣческой природы». Наука побѣдитъ эту дисгармонію развитіемъ инстинкта естественной «физіологической» смерти и своевременнымъ исчезновеніемъ жизненнаго инстинкта, примѣры чего есть въ животномъ мірѣ (поденки), а также слабые намеки въ нѣкоторыхъ случаяхъ человѣческаго умиранія, какъ въ своевременныхъ примѣрахъ смерти слишкомъ старыхъ, съ радостью умирающихъ людей, такъ и въ библейскихъ примѣрахъ Авраама, Исаака и др., которые умерли, по характерному библейскому выраженію, «насыщенные жизнью», «напыщенные своими днями». Этотъ инстинктъ смерти, по мнѣнію проф. Мечникова, «очевидно, въ потенціальной формѣ гнѣздится въ природѣ человѣческой. Если бы циклъ жизни людикой слѣдовалъ своему идеальному, физіологическому ходу, то инстинктъ естественной смерти появился бы своевременно — послѣ нормальной и здоровой, продолжительной старости. Вѣроятно, этотъ инстинктъ долженъ сопровождаться чуднымъ ощущеніемъ, лучшимъ, чѣмъ всѣ другія ощущенія, которыя мы способны испытать. Быть можетъ, тревожное исканіе цѣли человѣческой жизни и есть не что иное, какъ проявленіе смутнаго стремленія къ ощущенію наступленія естественной смерти[2]»… Съ развитіемъ инстинкта смерти, съ наступленіемъ этого ощущенія умираетъ и самое «исканіе цѣли человѣческой жизни», высыхаетъ самый источникъ постановки религіозныхъ, нравственныхъ, философскихъ и иныхъ проблемъ.
Но самое стремленіе г. Мечникова свести всю сложность религіозно-философскихъ исканій, всю тревогу проклятыхъ вопросовъ къ единому психологическому началу, единому генезису, — страху смерти, — отдаетъ сильнымъ запахомъ дурной метафизики. Не только умираніе, но и рожденіе, не только смерть, но и жизнь является объектомъ религіозно-философскихъ вопрошаній; загадокъ и тайнъ столько же полна жизнь, какъ и смерть.
Рядомъ съ страхомъ смерти наростаетъ своеобразный страхъ жизни, который такъ искусно вскрываетъ современная художественная литература[3]. Этотъ страхъ также вплетаетъ въ сложную сѣть религіозно-нравственныхъ и философскихъ исканій свои собственныя загадки и вопрошанія, онъ вноситъ въ человѣческую жизнь особую тонкую, трудно уловимую дисгармонію, къ которой съ физіологической точки зрѣнія, съ точки зрѣнія «Этюдовъ на природу человѣка» — весьма затруднительно и приступить. Оперируя съ своимъ огрубленнымъ пониманіемъ религіи и философіи, проф. Мечниковъ легко справляется съ тѣми вопросами, которые они ставятъ передъ человѣкомъ. Не отвѣчая на нихъ, не пытаясь ихъ рѣшить, онъ просто снимаетъ ихъ, — нейтрализируетъ путемъ своеобразной антирелигіозной сыворотки, путемъ прививки инстинкта смерти, уготовляющаго безболѣзненную старость. Гармонія смертности упраздняетъ вопросы о безсмертіи и Богѣ, о цѣли и смыслѣ жизни. Допустимъ, что въ сферѣ научнаго обоснованія проф. Мечниковъ стоитъ на твердой почвѣ, пусть проектъ его осуществимъ и лѣса, возведенные имъ для постройки зданія всеобщаго успокоенія грядущаго человѣчества въ гармонической смертности, достаточно крѣпки и надежны, пусть — можетъ наступить и дѣйствительно наступитъ, наконецъ, это блаженство «послѣднихъ людей» въ безмятежно спокойномъ умираніи, чуждомъ религіозной страсти и болящей тревоги проклятыхъ вопросовъ. Но эта фактическая сторона дѣла ничего еще не говоритъ о томъ, насколько эта грядущая гармонія смертности является дѣйствительнымъ рѣшеніемъ философскихъ и нравственныхъ вопросовъ, насколько она пріемлема, какъ та правда, которую ищетъ и хочетъ найти человѣкъ. Мы уже говорили, что здѣсь нѣтъ прямого отвѣта на вопросы, а только обходъ ихъ. Вмѣсто стремленія такъ или иначе разрѣшить ихъ путемъ науки, какъ это считаетъ возможнымъ сдѣлать позитивизмъ раціоналистической окраски, позитивизмъ г. Мечникова стремится, въ сущности, научить не спрашивать, хочетъ отвести самые вопросы, атрофировать ихъ прививкой специфической сыворотки, какъ бы оболгать религіозно-философскую жажду человѣчества или излѣчить ее, какъ дурную болѣзнь. Боль проклятыхъ вопросовъ трактуется здѣсь, какъ нѣчто подобное дифтериту или сифилису. Научное рѣшеніе великихъ проблемъ религіи и философіи у г. Мечникова ничѣмъ не лучше подкожныхъ впрыскиваній морфія тяжело больнымъ, какого нибудь лѣченія сифилитиковъ или алкоголиковъ. Вѣдь если идти по этому пути, то почему, въ буквальномъ смыслѣ, не примѣнить…. ну хотя бы морфій или что-нибудь въ этомъ родѣ къ рѣшенію проклятыхъ вопросовъ. То, что гармонической смертностью будетъ добыто на вѣки вѣчные, здѣсь подкожными впрыскиваніями морфія — будетъ пока достигнуто на время. Принципъ, въ сущности, одинъ и тотъ же, одинаковое пониманіе духовной жажды человѣчества. Почему же, въ самомъ дѣлѣ, не примѣнить бы хоть морфій къ рѣшенію философскихъ проблемъ, пока, въ ожиданіи достиженія физіологической старости…
Наконецъ, даже и библейскіе старцы, умершіе «насыщенные своими днями», на которыхъ ссылается проф. Мечниковъ, какъ на примѣръ приближенія къ идеалу гармоническаго умиранія, были прежде всего люди обильнаго религіознаго питанія, стоявшіе передъ лицомъ своего Бога, общеніе съ которымъ не ослабѣвало у нихъ отъ чаръ безмятежной естественной старости.
Не оптимизмомъ является теорія Мечникова, какъ показалось ему самому и нѣкоторымъ привѣтствовавшимъ его книгу критикамъ, а глубокимъ пессимизмомъ, извѣрившимся въ правдѣ и въ возможности найти эту правду, найти прямые отвѣты на духовные запросы человѣчества. Въ гуманизмѣ этихъ усилій науки разрѣшить религіозно-философскую жажду человѣчества — отрицаніемъ ея — лежитъ глубокое невѣріе въ правду, въ ея самостоятельную цѣнность, неуваженіе къ ней и къ ея неугомоннымъ поискамъ въ человѣчествѣ. Какое уже рѣшеніе вопросовъ тамъ, гдѣ приходится только думать о томъ, какъ бы потушить эти вопрошанія мятежнаго духа, заставить угаснуть это неугомонное стремленіе еще и еще спрашивать, эти нарушающіе довольство смертностью помыслы о безсмертіи, о Богѣ, о правдѣ и смыслѣ жизни. Этотъ идеалъ безмятежнаго довольства смертностью, который г. Мечниковъ выставляетъ какъ якобы «научный» идеалъ (хотя, на самомъ-то дѣлѣ, онъ, какъ всякій идеалъ, въ конечномъ счетѣ держится на совсѣмъ иныхъ основаніяхъ), въ сильной степени насыщенъ элементами рѣзко выраженнаго атеистическаго эвдемонизма. Не возвеличитъ человѣка эта обѣтованная гармонія заботливымъ умерщвленіемъ его вѣковѣчной жажды, какъ это, по странному недоразумѣнію, представляется самому Мечникову и тѣмъ, кто привѣтствуетъ его книгу, а, напротивъ, унизитъ человѣка, духовно оберетъ, скомкаетъ и обстругаетъ… въ интересахъ его же собственнаго благополучія, такъ всегда прибавляютъ гуманные деспоты. Проф. Мечниковъ говоритъ въ первой главѣ своего труда о «приниженіи человѣческой природы религіозными ученіями»; правда, бываютъ такія ученія, но этотъ его идеалъ гармоніи всеобщаго довольства смертностью, вытравляющій у человѣка всеобщую религіозно-философскую жажду, развѣ это не ужасное приниженіе человѣческой личности, ея громаднаго духовнаго роста. Гармонія, купленная приниженіемъ духовнаго роста человѣка и обмельчаніемъ глуби его вѣковѣчнаго исканія правды, недостойна человѣка, человѣкъ нравственно не приметъ ея, хотя бы фактически она была и очень возможна, легко осуществима и даже необходима. Выходъ изъ дисгармоничности человѣческой жизни не въ нашей гармоніи, устраняющей проклятые вопросы, святую муку исканія правды, выходъ этотъ въ гармоніи высшей, отвѣчающей на эти вопросы, несущей съ собой искомую правду. Дисгармонія должна быть побѣждена высшей гармоніей божественнаго, святого состоянія, а не низшей гармоніей животнаго состоянія. А пока нѣтъ ея — лучше боль вопросовъ и страданія дисгармоніи, чѣмъ мертвая гармонія съ антирелигіозной, противо-метафизической сывороткой проф. Мечникова.
«Я жить хочу, чтобъ мыслить и страдать» — этимъ много сказано. Нельзя это свое духовное первородство, хотя бы и мучительное, продать за чечевичную похлебку безбоязненной гармонической смертности, за довольство умираніемъ… Идеалъ не въ уничтоженіи страданій религіозной страсти, а въ торжествѣ добра, хотя бы и страдательнаго, въ полномъ, всеразрѣшающемъ торжествѣ правды, а она, конечно, не въ гармоническомъ довольствѣ смертностью въ грядущемъ царствѣ «послѣднихъ людей», которое созиждется по мысли г. Мечникова усиліями науки. Человѣкъ хочетъ быть человѣкомъ, несмотря ни на что, какихъ бы мучительныхъ терзаній это не стоило ему и своего терноваго вѣнца онъ не отдастъ за идеалъ г. Мечникова. Мукъ проклятыхъ вопросовъ, страсти духовной жажды, боли духовной нельзя стать за устраненіе этихъ вопросовъ, этой жажды, а только за разрѣшеніе ихъ, за истинное утоленіе жажды. и тогда блаженство само собой приложится не въ прививкахъ антирелигіозной сыворотки, а во всеразрѣшающемъ торжествѣ всечеловѣческой правды. Блаженства, купленнаго цѣной приниженія человѣческой личности, въ ея высшихъ стремленіяхъ, такого блаженства не нужно человѣку. И если люди науки готовятъ ему этотъ рай усыпленія, — онъ въ правѣ сказать имъ: «не нужно мнѣ вашего спокойствія».
Не можетъ дать человѣкъ этому царству умиротворенной смертности нравственной санкціи, онъ въ правѣ, подобно Ивану Карамазову, сказать: «не хочу гармоніи, изъ-за любви къ человѣчеству не хочу», изъ-за уваженія къ человѣческой личности, къ ея жаждѣ большихъ вопросовъ, которые разрѣшить нужно, а не обойти, не задушить. И если бы наука доказала, что фактически это такъ и будетъ, мука проклятыхъ вопросовъ, жажда безсмертія и Бога будетъ вымирать на благо изстрадавшагося смертнаго человѣка, то и тогда эта перспектива не успокоила бы человѣка, если онъ уважаетъ себя, свои исканія. Въ «Бѣсахъ» Достоевскаго Шатовъ напоминаетъ Ставрогину: «не вы ли говорили мнѣ, что если бы математически доказали вамъ, что истина внѣ Христа, то вы бы согласились лучше остаться съ Христомъ, нежели съ истиной». Такое положеніе занялъ бы мятежный человѣческій духъ въ отношеніи гармоніи смертности проф. Мечникова, если бы наука «математически» доказала, что гармонія эта наступитъ хотя бы съ «исторической необходимостью»…
Грубо эвдемонистическій идеалъ Мечникова есть въ то же время идеалъ добродѣтельнаго скопчества. Вытравить изъ человѣчества излишнее безпокойство неразрѣшимыхъ вопросовъ, чрезмѣрно дисгармоническую мятежность духа и неограниченный безудержъ желаній, добыть «физіологическую старость» и человѣчество примирится со смертностью; не нужны тогда будутъ религіозныя ученія и философскія системы. Тутъ есть нѣчто отъ любовнаго деспотизма, отъ Великаго Инквизитора Достоевскаго, какая-то мрачная тѣнь его пробѣжала надъ разсужденіями проф. Мечникова, мысль его работаетъ въ томъ же направленіи. «Поймутъ наконецъ, сами, — говоритъ Инквизиторъ Христу о людяхъ мятежныхъ, „порочныхъ и бунтовщикахъ“, — поймутъ, что свобода и хлѣбъ земной вдоволь для всякаго вмѣстѣ немыслимы, ибо никогда, никогда не сумѣютъ они раздѣлиться между собой! Убѣдятся тоже, что не могутъ быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики. Ты обѣщалъ имъ хлѣбъ небесный, но, повторяю опять, можетъ ли онъ сравниться въ глазахъ слабаго, вѣчно порочнаго и вѣчно неблагодарнаго людского племени съ земнымъ. И если за Тобою, во имя хлѣба небеснаго, пойдутъ тысячи и десятки тысячъ, то что станется съ милліонами и десятками тысячъ милліоновъ существъ, которыя не въ силахъ будутъ пренебречь хлѣбомъ земнымъ для небеснаго. Или Тебѣ дороги лишь десятки тысячъ великихъ и сильныхъ, а остальные милліоны, многочисленные какъ песокъ морской, слабыхъ, но любящихъ Тебя, должны лишь послужить матеріаломъ для великихъ и сильныхъ? Нѣтъ, намъ дороги и слабые. Они порочны и бунтовщики, но подъ конецъ они-то станутъ послушными»… Они, эти «малосильные, порочные, ничтожные и бунтовщики», эти носители муки проклятыхъ вопросовъ, религіозной жажды и философскихъ исканій, они всѣ примирятся со смертностью, примирятся и успокоятся, станутъ «послушными» велѣніямъ науки — и царство проф. Мечникова созиждется. Для Великаго Инквизитора «ничего нѣтъ безспорнѣе хлѣба», у г. Мечникова этимъ хлѣбомъ насущнымъ, хлѣбомъ земнымъ является физіологическая старость и инстинктъ смерти, несущій съ собой гармоническое умираніе. На свободу, конечно, не посягаетъ г. Мечниковъ, прививку своей сыворотки онъ предлагаетъ человѣчеству принять добровольно. Это также нужно особенно подчеркнуть, опять таки во избѣжаніе нареканій, вѣдь такъ легко защищать проф. Мечникова и «науку» и такъ нелегко рѣшиться перечить имъ.
За сдержанными, «строго-научными», суховатыми разсужденіями проф. Мечникова, за его будто бы «оптимизмомъ» кроется, какъ мы уже говорили, большое невѣріе въ человѣческую правду, въ возможность найти ее, или, если выразиться точнѣе, невѣріе въ полноту правды, однобокое стремленіе свести ее къ одной только правдѣ-истинѣ, правдѣ опыта, факта. Здѣсь тотъ же, отчаявшійся въ истинѣ, невѣрующій атеистическій пессимизмъ, хотя бы и наукообразный, что и у великаго инквизитора Достоевскаго, только менѣе сознательный и не столь продуманный. Старикъ не вѣритъ въ правду, въ немъ говоритъ только суровая жалость къ человѣчеству и желаніе устроить его какъ-нибудь такъ, чтобы уже не очень оно мучилось, опьянить его призрачными благами хлѣба земного, сытаго благополучія. Проф. Мечниковъ тоже не вѣритъ въ разрѣшеніе большихъ вопросовъ религіи и философіи, это невѣріе заставляетъ искать его обходныхъ путей, не прямого рѣшенія вопросовъ, — хотя бы и наукой, если она все можетъ разрѣшить, — и косвеннаго усыпленія, умиротворенія человѣчества. Если нельзя путемъ позитивной науки «на проклятые вопросы дать отвѣты прямые», то можно еще попытаться усиліями науки «навѣять человѣчеству сонъ золотой» въ «физіологической старости».
Основная мысль «Этюдовъ о природѣ человѣка» — это именно «научная» греза о «золотомъ снѣ» гармонической смертности, стремленіе не утолить религіозную жажду безсмертія, а отвести ее путемъ злоупотребленій научной аргументаціей къ той сферѣ, которая лежитъ внѣ компетенціи опытнаго знанія и научнаго мышленія.
Интересно и своеобразно мнѣніе Толстого о книгѣ проф. Мечникова. «Я этой книги не прочелъ, а только просмотрѣлъ ее, — передавалъ слова Толстого г. Мирскій въ „Журналѣ для всѣхъ“ за прошлый годъ. — И читать не буду. Все, что скажетъ и можетъ сказать Мечниковъ, я знаю. Онъ очень образованный и ученый человѣкъ, но онъ не понимаетъ того, что нужно людямъ. Горе не въ томъ, что мы живемъ мало времени, а въ томъ, что мы плохо живемъ, живемъ противъ себя и своей совѣсти. Мы наполняемъ свою жизнь дѣлами, которыхъ не надо бы было дѣлать, или тратимъ ее на шумиху словъ. Одно надо, чтобы проснулось сердце человѣческое, и чтобы тамъ засѣла мысль о Богѣ. Чтобы эту вотъ мысль человѣкъ призналъ единственнымъ своимъ руководителемъ, единственной властью надъ собой и жилъ по ея указаніямъ».
Въ этихъ словахъ Толстого, какъ и во множествѣ другихъ его писаній, источникъ пробужденія мысли о Богѣ лежитъ именно въ страхѣ жизни, такой жизни, которою мы живемъ, какъ не надо жить, а не только въ одномъ страхѣ смерти, къ которому проф. Мечниковъ хотѣлъ свести всю боль религіозной и метафизической страсти, чтобы удобнѣе, такимъ образомъ, раздѣлаться съ нею за разъ — въ своемъ царствѣ гармонической смертности.
Хотя проф. Мечниковъ и возражаетъ въ предисловіи ко второму французскому изданію своихъ «Etudes sur la nature humaine» одному изъ своихъ оппонентовъ, М. Dastae, что его задачей не является указаніе истинной цѣли человѣческой жизни. «Je n’ai aucune prétention de résoudre tous les problèmes relatifs au but de la vie humaine et à la base de la morale rationnelle, mais il me semble, que mon système est capable d'éclaircir ces questions jusqu'à un certain point et d’indiquer la voie dans la quelle elles peuvent être étudées»[4]. И это уже много. Проф. Мечникову представляется еще, что, какъ онъ говоритъ въ послѣдней главѣ своей книги, «признаніе истинной цѣли человѣческаго существованія и науки, какъ единственнаго[5] средства къ ея достиженію, можетъ служить идеаломъ для объединенія людей. Вокругъ него они могутъ группироваться, какъ вокругъ религіознаго идеала». «Случаи инстинкта естественной смерти, — продолжаетъ онъ нѣсколькими строками далѣе, — человѣка въ настоящее время очень рѣдки. Но благопріятныя условія и нѣкотораго рода воспитаніе инстинкта естественной смерти, по всей вѣроятности, будутъ въ состояніи пробудить и въ достаточной мѣрѣ развить его. Много работы предстоитъ людямъ, прежде чѣмъ они достигнутъ этой цѣли. Но характерную черту науки составляетъ именно то, что она требуетъ сильной дѣятельности, въ то время какъ системы метафизической философіи[6] ограничиваются пассивнымъ фатализмомъ и нѣкоторымъ смиреніемъ. Даже одна перспектива получить въ болѣе или менѣе отдаленномъ будущемъ научное разрѣшеніе великихъ задачъ, занимающихъ человѣчество, способна дать большое удовлетвореніе».
«Научнаго разрѣшенія великихъ задачъ, занимающихъ человѣчество», у проф. Мечникова нѣтъ, оно, въ сущности, и не обѣщается даже, открывается только болѣе или менѣе сомнительная перспектива ихъ благополучнаго устраненія, потушенія. Что же касается занесенія всѣхъ исканій метафизики и религіи за мрачнобезнадежныя общія скобки фатализма, то это странно и больно слышать особенно теперь, когда все рѣшительнѣе и явственнѣе раскрывается живой, дѣйственный характеръ сущности христіанской философіи и христіанскаго вѣроученія. И огромная, увлекательная задача настоящаго историческаго момента, для тѣхъ, кто понимаетъ это, въ томъ, чтобы обнаружить эту живую дѣйственность христіанской правды. Здѣсь-то прежде всего встаетъ со всѣми послѣдствіями громадная, глубоко-жизненная, практически-общественная задача людей религіознаго сознанія, которая въ то же время должно быть и широко общественнымъ служеніемъ, дѣломъ вселенскимъ…
И русское религіозное движеніе, озаренное свѣтомъ своей правды, примыкаетъ съ своимъ освѣщеніемъ къ великому дѣйствованію на почвѣ очередныхъ задачъ русской жизни…
- ↑ Русскій сокращенный переводъ книги проф. Мечникова «Etudes sur la nature humaine», сдѣланный г-жей Мечниковой и напечатанный въ «Научномъ Словѣ». Этотъ переводъ выпущенъ теперь редакціей «Научнаго Слова» отдѣльнымъ изданіемъ.
- ↑ Курсивъ мой, какъ и вездѣ, гдѣ онъ особо не оговоренъ.
- ↑ См. объ этомъ. между прочимъ, наши статьи въ №№ 7-омъ и 9-омъ «Журнала для всѣхъ» за этотъ годъ.
- ↑ «Я не претендую на то, чтобы разрѣшить всѣ проблемы, относящіяся къ цѣли человѣческаго существованія и къ основаніямъ раціональной морали, но мнѣ кажется, что моя система способна до нѣкоторой степени освѣтить эти вопросы и указать путь, который ведетъ къ ихъ изученію».
- ↑ Курсивъ мой.
- ↑ Во французскомъ переводѣ сказано общѣе „C’est justement Іе trait caractéristique de la science qu’elle demande une grande activité, tandis que les religions et les systèmes de philosophie métaphysique se confinent dans un état passif de fatalisme et de résignation muette“.