При Петре (Кельсиев)/ДО

При Петре
авторъ Василий Иванович Кельсиев

Опубл.: 1872. Источникъ: az.lib.ru

Это произведение было опубликовано до 7 ноября 1917 года (по новому стилю) на территории Российской империи (Российской республики), за исключением территорий Великого княжества Финляндского и Царства Польского, и не было опубликовано на территории Советской России или других государств в течение 30 дней после даты первого опубликования.

Поскольку Российская Федерация (Советская Россия, РСФСР), несмотря на историческую преемственность, юридически не является полным правопреемником Российской империи, а сама Российская империя не являлась страной-участницей Бернской конвенции об охране литературных и художественных произведений, то согласно статье 5 конвенции это произведение не имеет страны происхождения.

Исключительное право на это произведение не действует на территории Российской Федерации, поскольку это произведение не удовлетворяет положениям статьи 1256 Гражданского кодекса Российской Федерации о территории обнародования, о гражданстве автора и об обязательствах по международным договорам.

Это произведение находится также в общественном достоянии в США (public domain), поскольку оно было опубликовано до 1 января 1929 года.

ПРИ ПЕТРѢ ИСТОРИЧЕСКАЯ ПОВѢСТЬ ВРЕМЕНЪ ПРЕОБРАЗОВАНІЯ РОССІИ. В. И Кельсіева. Съ 6-ю картинами рис. И. Пановымъ. Грав. И. Матюшинъ. С.-ПЕТЕРБУРГЪ. ИЗДАНІЕ А. Ф. МАРКСА. 1872.

I.

Ничего кромѣ камыша въ болотѣ да лѣсовъ.

Свѣтловоднѣйшая въ мірѣ рѣка течетъ въ глухой пустынѣ, кое гдѣ подъ навѣсомъ сосенъ.

Нужно было быть геніемъ, чтобъ помыслить даже поставить на этомъ болотѣ цѣлый городъ — тотъ Петербургъ, который мы видимъ.

На томъ мѣстѣ, гдѣ теперь стоитъ инженерный Замокъ, при впаденіи Мьи въ Фонтанную рѣчку, споконъ вѣку, по крайней мѣрѣ со временъ Царя Ивана Васильевича III, стояла деревня Усадище. Тамъ, гдѣ теперь въ Лѣтнемъ Саду стоитъ Лѣтній Дворецъ, стояла мыза шведскаго майора Конау; а тамъ гдѣ теперь Мраморный Дворецъ стоитъ, былъ построенъ Петромъ почтовый дворъ, гдѣ государь не разъ дѣлывалъ пиры да банкеты.

Великій Государь началъ строить городъ, вернувши Невскія устья отъ шведовъ, на томъ островѣ, что называемъ мы Петербургскою стороной; близь зачатой земляной крѣпости, Меньшиковъ распорядился при самомъ же началѣ постройкою крошечнаго домика Петру Великому, который хранится на Петербургской сторонѣ въ каменномъ футлярѣ.

Повсюду лѣса рубились, строилась верфь, и въ рѣдкіе пріѣзды сюда за всѣмъ наблюдалъ самъ Великій Государь. Онъ, какъ любитель всего иноземнаго, даже многія мѣста въ Петербургѣ назвалъ иностранными именами, такъ напр. имъ дано сохранившееся до сихъ поръ названіе Адмиралтейства корабельному судовому двору.

Много стоило завалить и топкія болота и трясины, но неутомимый Петръ не отказывался отъ своей задачи — и все что было толковѣйшаго и дѣятельнѣйшаго въ тогдашнемъ русскомъ обществѣ если и не совсѣмъ ему сочувствовало, за то и не выражало неодобренія, обязанное. даже чинить посильную помощь. Противъ него былъ развѣ какой нибудь старовѣръ, человѣкъ искренній, но который дальше носу своего ничего не видѣлъ и не могъ предвидѣть, что придетъ другое время, будетъ другой монархъ, при которомъ Руси не. будетъ надобности въ насильной выучкѣ. Тогда намъ, русскимъ, это нужно было; поступать въ школу было трудно (волею-неволею, сказать правду), да выйдти изъ Московскихъ порядковъ, никуда не годившихся, приходилось но что бы то ни стало — и старое дурное требовалось замѣнить новымъ лучшимъ, а безъ того нельзя было дальше тянуть государственную машину. И вотъ, къ концу втораго десятилѣтія XVIII вѣка новая столица мало по чалу обстроилась, и стали все больше да больше наѣзжать въ нее русскіе люди изъ дальнихъ концовъ государства.

Алексѣй Парамоновичъ Свѣчниковъ родился и выросъ въ Ростовѣ, а потомъ жилъ въ Москвѣ, подъ тѣмъ вліяніемъ, которымъ были насквозь пропитаны современники цари Алексѣя Михайловича, и состоялъ при дворѣ его въ приспѣшникахъ. Стремленіе подѣлаться во что бы то ни стало европейцами, сбросить подавляющій гнетъ старыхъ обрядовъ, старыхъ обычаевъ, всосалось въ его плоть и кровь. Когда пришла вѣсть, что царь Петръ собственноручно стрижетъ бороды у всѣхъ ближнихъ бояръ и велитъ всѣмъ одѣваться по европейски, — хотя и при царѣ Ѳедорѣ Алексѣевичѣ уже велѣно было всѣмъ одѣваться въ венгерки, — Алексѣй Парамоновичъ съ радости позвалъ брадобрѣя и смахнулъ у себя изъ усердія не только бороду, но даже и усы.

Приходился Алексѣй Парамоновичъ — человѣкъ уже не молодой въ описываемое нами время — какимъ-то неизмѣримо дальнѣйшимъ родственникомъ съ женской стороны князю Меньшикову и на этомъ основаніи вздумалъ рабски просить свѣтлѣйшаго князя герцога Ингерманландскаго пожаловать его своей высокой милостью — перевести къ себѣ подъ бокъ въ Петербургъ. Алексѣй Парамоновичъ чувствовалъ, что при такомъ царѣ, который просвѣщенныхъ людей требуетъ, можно было себя показать и кое-какъ въ люди выйдти. Онъ былъ вдовецъ, изъ всей семьи у него остался только сынъ Константинъ. Князь былъ съ царемъ въ походѣ — со шведомъ воевалъ и послѣ цѣлаго года ожиданіи удостоилъ отвѣтомъ. Самъ, какъ извѣстно, писалъ свѣтлѣйшій съ трудомъ и въ большинствѣ случаевъ отвѣчалъ черезъ своихъ приближенныхъ, и Свѣчниковъ получилъ чрезъ управляющаго имѣньемъ записку, само собою разумѣется не собственноручную, слѣдующаго содержанія:

«Жалуетъ тебя его свѣтлость, родня твоя по жене, князь Александръ Данилычь и позволяетъ тибе, холопу его, переехать въ новосозидаемый градъ Санктъ-Питербурхъ и держать въ семъ граде вольный дворъ такожде и пиревозъ чрезъ рѣку Неву, понеже бывшій содержатель вольнаго двора Митрофанъ Иванычь Собакинъ волею Кожею умре а содержать оный дворъ таперече не кому».

Не прошло трехъ недѣль, какъ любитель всякой

— Анисовка у тебя есть, какъ была у покойника? спросилъ прохожій.

— Анисовка водится, пріободрился Парамонычъ.

Подергиваніе губъ исчезло и прохожій усмѣхнулся.

Онъ, не спрашивая позволенія Парамоныча, шагнулъ на крылечко — и какъ человѣкъ, очевидно знающій расположеніе дома, вошелъ, сѣлъ на лавку прямо въ красный уголъ, подъ образа, сбросилъ шляпу свою и отсырѣвшій охобень и остался въ синемъ суконномъ бострогѣ и такого же цвѣта штанахъ, запрятанныхъ въ ботфорты но колѣно.

— Слушай, сказалъ онъ Парамонычу, — дай ты мнѣ рюмку анисовки, да чего-нибудь закусить.

Парамонычъ, попавшій изъ захолустья въ новостроющуюся столицу, наконецъ вломился въ амбицію; дома онъ былъ не послѣдняя спица въ колесницѣ, сюда онъ пріѣхалъ чтобъ всякихъ этихъ генераловъ и всякихъ вельможъ видѣть, а можетъ быть и самаго Великаго Государя, и такое обращеніе человѣка, у котораго подъ охобнемъ ничего особеннаго не оказалось, съ нимъ, съ Парамонычемъ, немножко его передернули.

— Полтора алтына, брюзгливо сказалъ онъ.

Великанъ-гость посмотрѣлъ на него ласково, съ усмѣшкой.

— Я сегодня получилъ жалованье, сказалъ онъ, — и вотъ тебѣ въ залогъ крестовикъ, только ужь ты меня для перваго знакомства угости. Видно ты, дядя, меня совсѣмъ не знаешь?

Парамонычъ посмотрѣлъ на серебряный рубль, выложилъ его на столъ, повернулъ во всѣ стороны, попробовалъ на зубъ и спросилъ весьма основательно:

— Такъ ты это при Собакинѣ сюда, значитъ, постоянно ходилъ?

Гость разсмѣялся своимъ звучнымъ смѣхомъ, подергалъ своими короткими, загнутыми къ верху усами.

— Ничего, отвѣчалъ онъ, — дверей намъ Собакинъ, дай Богъ ему царствіе небесное, не запиралъ; да вотъ я долго очень въ отлучкѣ былъ — а онъ мнѣ долго жить приказалъ. Ну, такъ дай же мнѣ рюмку водки да крендель.

И опять это было сказано такъ повелительно, что Парамонычу словно неловко сдѣлалось.

— Да и позови-ка ты ко мнѣ твоего этого вотъ молодца, что съ тобою сидѣлъ. Что онъ тебѣ, сынъ, что-ли, приходится? Кликни-ка его сюда.

Парамонычъ пошелъ за анисовкой, которую онъ держалъ въ стеклянномъ кувшинѣ, и сказалъ Константину, вышедши на крыльцо:

— Ступай — добро, къ этому мастеру, что-то больно онъ диковинный человѣкъ.

Константинъ вошелъ, таща съ собою модель своей мельницы.

— Эй, молодецъ, подойди-ка сюда, сказалъ гость.

— Чего тебѣ надобно? отвѣчалъ Константинъ.

— Надо посмотрѣть твою машину, сказалъ гость такъ настойчиво, что Константинъ посмотрѣлъ на него и поставилъ передъ нимъ на столъ свою модель.

— Ариѳметику и геометрію знаешь? спросилъ гость.

Константинъ обидѣлся.

— Да ты чего? спросилъ онъ.

Гость разсмѣялся.

— Да ты мнѣ прямо скажи говорилъ смуглый великанъ, — знаешь или не знаешь? мнѣ любопытно знать, отчего вотъ эта шестерня у тебя о восьми зубцахъ?

— Это мое дѣло, отвѣчалъ Константинъ.

— Много вашего брата, мастеровъ, тутъ таскается, отвѣчалъ Константинъ, — а какъ поглядишь на васъ, мало кто въ счетномъ художествѣ силенъ. Мы вотъ съ тятенькой недавно изъ Ростова пріѣхали; у насъ въ Ярославской сторонѣ люди — Господи Твоя воля — какъ надъ счетомъ убиваются!

— Правда? воззрился на него гость, закусывая кренделемъ, — учатся?

— Что-жъ, слава Тебѣ Господи, сказалъ Константинъ, — не совсѣмъ въ лѣсу живемъ, не совсѣмъ на пень Богу молимся. Какъ Царское Величество сталъ это новые порядки вводить, такъ много-много народу кинулось всему учиться.

— А ты самъ, молодецъ, допрашивалъ великанъ, — отъ кого научился математикѣ?

— Отъ кого научился? Первое — это не твое дѣло; а ужь коли тебѣ любопытно, научился я отъ нѣмца; такой голанскій нѣмецъ у насъ живетъ тамъ, въ самомъ Ярославлѣ, у такого-жь нѣмца на конторѣ служитъ. Шесть рублевъ тятенька ему за науку далъ.

— Мѣлокъ есть? спросилъ гость.

— Есть.

— Подай сюда.

И молодой человѣкъ опять точно невольно повиновался. Великанъ всталъ и заскорузлыми пальцами написалъ на стѣнѣ алгебраическую задачу. Блѣдный, худенькій, русый Константинъ, ухмыляясь ему въ лицо, взялъ у него изъ рукъ мѣлокъ, подошелъ къ стѣнѣ и тутъ же написалъ разрѣшеніе.

— Вѣрно, сказалъ незнакомецъ. — Ну, а теперь объясни ты мнѣ, коли ты знаешь это дѣло, какъ снять лонгитуду и латитуду?

— Какъ снять? отвѣчалъ Константинъ, — а вотъ такъ.

Онъ поставилъ палецъ противъ праваго глаза въ видѣ зрительной трубы.

— Видишь ты, мастеръ: въ полдень поймать солнце на меридіанѣ.

Парамонычъ, не смотря на все свое величіе бывшаго приспѣшника и на свои связи съ Меньшиковымъ, молчаливо и смирно сидѣлъ на лавкѣ подлѣ великана и ломалъ голову, кто бы это могъ быть: онъ слышалъ, что Ri. Петербургѣ многіе, даже и родовитые люди топорами работаютъ.

— Ну, молодецъ, продолжалъ гость.. — покажи-за мнѣ твою машину.

— Эхъ, мастеръ, чего добраго, ты у меня ее высмотришь, да потомъ самому Дарю покажешь?

Гость расхохотался.

— Я тебѣ говорю, покажи.

11 они вмѣстѣ принялись разсматривать модель.

— Не пойдетъ, сказалъ гость.

— Отъ чего не пойдетъ? обидѣлся Константинъ.

— Считай, сталъ толковать гость, — у тебя въ шестернѣ восемь зубцовъ, а главное, у тебя все на этомъ колесѣ вертится; обломится — и все твое зданіе прахомъ пойдетъ, развалится.

Молодой человѣкъ задумался. Замѣчаніе было вѣрно.

— Слушай, мастеръ, раззадорившись сказалъ онъ, — пойдемъ-ка мы въ сарай, тамъ у меня другая машина. Сказать тебѣ теперь ничего не могу на счетъ моей мельницы, а ты другое посмотри.

— Пойдемъ, сказалъ весьма охотно гость и лицо его окончательно просвѣтлѣло, — пойдемъ. Я въ этомъ дѣлѣ кое-что смыслю… и отчего мнѣ тебѣ не помочь!

Константинъ дружески пошелъ рядомъ съ гостемъ, а Парамонычъ, въ головѣ котораго засѣла догадка, что гость не простой человѣкъ, и вертѣлось даже имя этого человѣка, глубокомысленно и почтительно шагалъ за ними.

— Видишь, говорилъ Константинъ, почесывая рукою подбородокъ, гдѣ недавно у него была русая борода, — вотъ-тѣ тоже механика. Вотъ поди ты и разбери: винтъ такой у меня простой, деревянный — такъ отъ руки взялъ и вырѣзалъ — это чтобъ землю копать. Станетъ землю буравить — и ты хоть до самой глубины землю буравь такъ и пробуравишь..

— Ты это съ собой изъ Ростова привезъ?

— Съ собой, изъ Ростова. Мало чего у меня, какихъ затѣй въ головѣ нѣтъ!

— Да ужь имъ у меня затѣйникъ, вмѣшался Парамонычъ, робко вглядываясь въ лицо гостя. — Что до этихъ махинъ, такъ даже, государь мой, уши мнѣ просверлилъ, а руки у него золотыя, да и голова не кашей набита.

Гость стоялъ въ сараѣ и какъ-то особенно пристально смотрѣлъ на нихъ. Наконецъ, размахнувшись могучимъ кулакомъ, онъ треснулъ по стѣнѣ, такъ-что стѣна, какъ показалось Константину и отцу его, дрогнула.

— Вотъ они гдѣ прячутся, кого мнѣ нужно! прогремѣлъ гость.

Но вдругъ глаза его сверкнули какимъ-то грознымъ блескомъ и губы опять задрожали.

— Ага, и тѣ ѣдутъ, крикнулъ онъ, — милости просимъ!

Онъ выскочилъ изъ сарая и какъ былъ, въ одной курткѣ, простоволосый, выбѣжалъ на дорогу. Какъ ни размокла эта болотистая земля, которая теперь составляетъ Англійскую и Дворцовую набережную, но все-таки былъ слышенъ звукъ лошадиныхъ копытъ и подъѣзжающаго экипажа, — и будь ухо Парамоныча попривычнѣе, онъ разобралъ бы, что это ѣдетъ одноколка, а не четырехъ-колесная телѣга.

Ухо гостя было разборчивѣе. Сжавши кулаки, онъ стоялъ посреди дороги въ своемъ синемъ бострогѣ и не обращалъ вниманія на то, что вѣтеръ раскидывалъ его чорные какъ смоль полосы. Смуглое широкое лицо его было блѣдно.

— Развѣ такъ дѣлается?! кричалъ онъ страшнымъ голосомъ. — Развѣ такъ дѣла дѣлаются? Я прихожу — я самъ прихожу на работы, а насъ нѣту! Спрашиваю: гдѣ твое сіятельство и гдѣ твое благородіе? — а насъ и не видали. Я за топоръ — я, нашъ Царь, работаю какъ никто другой не работаетъ, — а гдѣ вы въ это время были?!

Парамонычъ и Константинъ, стоя у воротъ, обмерли.

Такъ вотъ страшный Царь, котораго имъ хотѣлось хоть изъ-за угла посмотрѣть, явился воочію, анисовки выпилъ, посмотрѣлъ всякія затѣи Константина!.. «Господи, да будетъ воля Твоя!» думалъ Парамонычъ: «можетъ быть онъ намъ головы посыпаетъ, да впредь тііго велитъ въ Преображенскомъ приказѣ побывать, — грубенько съ нимъ обошелся».

Тутъ Парамонычъ увидѣлъ, какъ изъ одноколки проворно выскочили двое вельможъ, сбросивъ съ себя мѣховые плащи. До сихъ поръ они сидѣли какъ статуи: они-было окаменѣли отъ ужаса.

Одинъ изъ нихъ очень маленькій, съ лицомъ пухлымъ и небольшими умными глазами, былъ князь Алексѣй Михайловичъ Черкасскій, директоръ петербургскихъ строеній; другой, худощавый, роста выше средняго, блѣднолицый съ жесткими черными волосами при усахъ, былъ Наумъ Акимовичъ Сенявинъ, раздѣлявшій съ княземъ Черкасскимъ завѣдованіе петербургскими работами, дѣлецъ исполнительный и аккуратный, большой хлопотунъ, но примѣрной честности и не слишкомъ податливый на требованія вельможъ и приближенныхъ.

— Отчего желѣзо до сихъ поръ не принято? продолжалъ великанъ, понижая голосъ, когда тѣ двое подошли къ нему: — пріѣзжаю сегодня на работы и что же мнѣ кровельный мастеръ говоритъ: «желѣза нѣтъ». Почему до сихъ поръ не принято?

— Цаловальники^[1] всѣ въ разгонѣ, государь, отвѣчалъ князь Черкасскій съ поклономъ.

— Собрать поскорѣе, нетерпѣливо перебилъ государь: — Демидовъ тоже вонъ жаловался на проволочку, что люди его проѣдаются здѣсь, а желѣзо лежитъ даромъ ржавѣетъ…

— Имъ позволь, государь, заговорилъ Сенявинъ, выступая въ свою очередь: — демидовское желѣзо зря принимать негоже, надо съ осторожностью: тамъ у него между хорошимъ-то браку много, а послѣ и пойдутъ трещины въ полосахъ…

— Ну, ну, дѣлай какъ знаешь, только справь проворнѣй, сказалъ смягченный государь, кивнувъ головой, и затѣмъ, обернувшись назадъ, крикнулъ:

— Эй, ты, какъ тебя звать?

— Алешка, робко отвѣчала. Парамонычъ.

— А тебя, молодецъ, какъ звать?

— Костька, проговорилъ Константинъ.

— Вотъ мнѣ сюда!..

Парамонычъ со всѣхъ ногъ кинулся на перевозъ. Государь пошолъ слѣдомъ, разговаривая съ двумя строителями и поглядывая впередъ на рѣку. Но Невѣ катились крупныя свинцовыя волны, изрѣдка лѣнясь и какъ бы подпрыгивая; вѣтеръ крѣпчалъ и гналъ темныя, грозовыя тучи, отороченныя золотистымъ солнечнымъ отсвѣтомъ; широко и все еще какъ-то пустынно раскинулась бурливая рѣка, сдерживаемая сваями; обрывки мелкихъ облаковъ быстро неслись по блѣдной синевѣ… Петръ вошелъ въ поданный ботъ одинъ одинехонекъ, сильной рукою поднялъ и закрѣпилъ мачту; парусъ трепеща надулся будто грудь могучаго лебедя, государь взялъ весло — и судно тихо пошло противъ теченія къ домику на Городскомъ Острову, нынѣ Петербургской сторонѣ.

— Слышь, Константинъ! внезапно крикнулъ государь, оборачивая голову черезъ плечо, — токарную мою знаешь?

— Слыхалъ, Ваше Царское Величество, отвѣтилъ молодой человѣкъ, и сердце его дрогнуло въ предчувствіи чего-то нежданно-желаннаго.

— Приходи завтра пораньше — ты мнѣ нуженъ, сказалъ Петръ, сильно работая весломъ; ботъ покачивался, ныряя въ сизыхъ волнахъ, становясь малъ-мала-меньше, постепенно скрадывая въ глазахъ стоявшихъ на берегу образъ великана-кормчаго съ загорѣлымъ лицомъ и развѣвающимися изъ-подъ шляпы чорными волосами…

II.
Царскій искусъ.

На другой день утромъ Великій Государь Петръ Алексѣевичъ работалъ въ своей токарной, на Городскомъ Острову. Царь то присаживался къ станку, то вставалъ, — и нога его, обутая въ кожаную ботинку съ круглымъ носкомъ, проворно и въ тактъ ударяла въ педаль. Колесо визжало и вертѣлось, такъ-что сливалось въ одинъ туманный кругъ. Подлѣ него лежала бѣлая глиняная трубка; возлѣ этой трубки на станкѣ стоялъ ящикъ съ табакомъ и кружка пива.

Царь былъ одинъ въ своей крохотной комнаткѣ и, раздумывая о своей войнѣ со шведомъ, быстро приставлялъ подпилокъ къ куску слоновой кости толщиною въ вершокъ.

У Царя было съ часъ свободнаго времени послѣ того, какъ онъ выслушалъ докладъ, и ему хотѣлось остаться одному, для того чтобъ сообразиться.

Нога работала усердно, кость обтачивалась быстро.

— Вели войти, Государь, раздался голосъ за дверью.

— Ушаковъ, ты? спросилъ Петръ, продолжая усиленно бить ногой по педали.

— Ушаковъ, Государь, раздалось за дверью.

— Ну, входи.

Любимый деньщикъ Государя вошелъ и сталъ у косяка, прижавшись къ нему спиной.

— Стоитъ у тебя предъ крыльцомъ, Государь, молодцы наши; съ чужихъ сторонъ воротились — посмотри самъ: каковы.

— Зови ребятъ, сказалъ Государь.

Ушаковъ отворилъ дверцу царской избы, которую мы называемъ теперь домикомъ Петра Великаго, и вышелъ на улицу.

— Ну-ка, ребятушки, сказалъ онъ, — ступайте къ Царскому Величеству. Коли правы, кнута не отвѣдаете.

А Петръ все точилъ.

Трепеща всѣмъ тѣломъ, замирая всѣмъ сердцемъ и подталкивая другъ друга впередъ, вошли трое молодыхъ людей въ домикъ.

Царь бросилъ работать, повернулся на своей табуреткѣ спиной къ станку и ласково взглянулъ на молодежь.

— Который изъ васъ Римскій-Корсаковъ? спросилъ онъ.

— Я, Ваше Царское Величество, отвѣчалъ одинъ, а двое другихъ поклонились къ ноги.

— Изъ французской земли? спросилъ Петръ.

— Изъ французской, Государь, изъ Тулона, отвѣчалъ первый.

— Фортификаціи и артиллеріи обучался?

— По твоему приказу, Великій Государь, обучался.

— Ну, выучился?

— Сколько умишка моего хватило, Великій Государь, выучился.

— А фортецію съумѣешь начертить? спросилъ Государь.

— Коли твое Царское Величество прикажетъ, отвѣчалъ съ достоинствомъ Римскій-Корсаковъ, встряхивая напудреннымъ парикомъ, — такъ — не во гнѣвъ тебѣ будь сказано — въ грязь лицомъ не ударю.

— «Когда Царское Величество прикажетъ!» Къ тому что-ли я клоню, чтобъ вы только по приказу Царскаго Величества дѣлали? — сами дѣлайте! — Имъ ты не пугайся, спохватился Петръ: — это я такъ, съ сердцовъ; а теперь давай-ка лучше смотрѣть, какъ ты чертежъ сдѣлалъ бы. Ты моего гнѣва не бойся. Присядь и дѣлай.

Юный Римскій-Корсаковъ замялся; онъ никогда предъ Царемъ еще не сиживалъ.

Петръ подалъ ему бумагу, готовальню, карандаши, линейки, ящикъ красокъ и задумался.

— Что-жь, Государь, чертить прикажешь? спросилъ Римскій-Корсаковъ, пріободрясь.

— Нарву хорошо знаешь?

— Твердо знаю, Государь. У меня тамъ даже и дворъ стоитъ.

— Ну и я хорошо Нарву знаю, сказалъ Государь. — Сядь и начерти ты мнѣ фортификацію города Нарвы, такъ-что если бы я самъ ее сталъ брать, а ты бы въ ней комендантомъ былъ, такъ чтобъ я ее взять не могъ.

— Ну, Великій Государь, молвилъ уже совершенно пришедшій въ себя юноша, — коли ты самъ, своимъ царскимъ словомъ, велишь противъ тебя Нарву защищать, то подожди часа три; я начерчу, какъ я противъ тебя бунтовать стану.

Великій Государь всталъ, подошелъ къ нему, положилъ ему руку на плечо и сказалъ:

— Коли съумѣешь, молодецъ, Нарву защитить, обниму и разцѣлую тебя завтра въ ассамблеѣ, при всѣхъ. Вишь что мнѣ нужно: нужно чтобъ завелись у насъ на Руси такіе люди, которыхъ понукать бы не нужно было.

Римскій-Корсаковъ, сотворивши крестное знаменіе, набросалъ планъ Нарвы и сталъ окружать ее всякими бастіонами, шанцами, рвами, причемъ не пощадилъ нѣсколькихъ огородовъ, мельницу и одну подгородную слободу срылъ, обративъ ее въ кронверкъ.

— Ну, а ты кто такой? спросилъ царь, обратившись къ другому. — Да я тебя видывалъ? ты, кажись, Коробовъ?

— ІІ, Государь, робко пропищалъ, весь трепещущій, маленькій, худенькій, бѣлокурый молодой человѣкъ, лѣтъ двадцати — осьми, съ миловиднымъ и неглупымъ, но ужь очень тихимъ и не смѣлымъ лицомъ, блѣднымъ и носившимъ явные признаки безсонной ночи.

— Ты въ Англію, кажись, былъ посланъ?

— Въ Англію, Государь, въ Англію, отвѣчалъ тотъ.

— А по аглицки знаешь?

— Научился, Государь, научился.

— Что у меня память теперь коротка становится, прежде вострѣе была. По какому дѣлу ты былъ посланъ?

— Но какому дѣлу, Государь, былъ посланъ? растерянно переспросилъ молодой человѣкъ, трясясь всѣмъ тѣломъ и оглядываясь на товарищей.

— Ну, да, по какому дѣлу ты былъ посланъ?

— По какому дѣлу, Государь?

У юноши съ перепугу въ глазахъ потемнѣло, онъ безпомощно развелъ руками…

— Слушай, засмѣялся Петръ, — отъ предковъ положено, что повинную голову и мечь не сѣчетъ. Выди ты въ сѣнцы и полчасика тамъ постой — припомни, за какимъ дѣломъ я тебя посылалъ. Какъ припомнишь, входи прямо сюда и скажи намъ. А пугать тебя не хочу.

Разводя руками, юноша вышелъ въ сѣнцы, сталъ, и долго еще никакъ не могъ припомнить, какой онъ наукѣ обучался.

— А ты, сказалъ государь, обращаясь къ третьему, — никакъ сынъ Кайсарова?

— Я самый, Ваше Царское Величество, отвѣчалъ тотъ бойко.

— Морскому дѣлу выучился?

— Плохо, Государь, отвѣчалъ тотъ.

— Какъ, плохо? нахмурился Петръ. — Аль не знаешь, что у меня, въ христіанскомъ царствѣ, на такую глупоту припасено? ужь лучше-бъ ты и не ворочался.

— Что же это, Ваше Царское Величество, будетъ? спросилъ тотъ, нисколько не испугавшись, даже какъ будто посмѣиваясь.

— А то что будешь ты у меня кнутомъ битъ, коли не исполнишь своего дѣла.

— А какъ же ты самъ, Царь Государь, морское дѣло знаешь, — а не понимаешь, что морякъ, который на веницейскихъ галерахъ да голандскихъ корабляхъ простымъ матросомъ по твоей волѣ пять лѣтъ хаживалъ, который…

И онъ разстегнулъ камзолъ, вынулъ изъ-за пазухи нѣсколько бумагъ, и, смѣло подойдя къ Царю, положилъ ихъ къ нему на станокъ.

— Вотъ атестаты отъ голандскихъ шкиперовъ и веницейскихъ супракомито о томъ, что прослужилъ я, сынъ боярина твоего, простымъ матросомъ.

Петръ смотрѣлъ на этого человѣка молча.

— Видишь, Ваше Царское Величество, продолжалъ Кайсаровъ, — похвалятъ самъ себя я не стану — суди самъ съ толкомъ я или не съ толкомъ въ твоей посылкѣ былъ.

— Молодецъ, наконецъ весело сказалъ Петръ, все время слушавшій юношу не перебивая, — такихъ-то вотъ людей мнѣ и надо!.. а въ навигаціи плоской испытаніе долженъ выдержать въ Адмиралтейской коллегіи.

— Не знаю, Государь, отвѣчалъ Кайсаровъ. — Можетъ что спроситъ, не съумѣю отвѣта держать.

Петръ задумался. Петру нужны были именно такіе русскіе люди, которые поступали бы всѣ такъ же самостоятельно, какъ казалось самостоятельно поступалъ Кайсаровъ, Онъ подошелъ къ шкапу, вынулъ изъ него руководство мореплаванія, развернулъ его на томъ мѣстѣ, гдѣ были показаны румбы, и ткнулъ пальцемъ въ одинъ изъ нихъ.

— Ну, если потъ этотъ вѣтеръ дуетъ, а надо намъ идти на зюйдъ-вестъ, какъ ты корабль поведешь?

— Лавировать, Государь, надо, отвѣчалъ съ усмѣшкой Кайсаровъ.

— Какъ же ты лавировать станешь?

— Царь-Государь, отвѣчалъ Кайсаровъ, — я тебѣ пожалуй разскажу это — только я лавировалъ и въ ураганы. когда шкиперомъ былъ аглицкаго судна королева Елизавета".

— Да ты что же не сказывалъ, что у англичанъ служила.? спросилъ Петръ, чрезвычайно польщенный подвигами русскаго.

— А ты, Государь, отвѣчалъ насмѣшливо Кайсаровъ, — не изволилъ посмотрѣть на патенты, что а передъ Твоимъ Величествомъ положилъ на станокъ.

Затѣмъ, не спрашивая позволенія императора, онъ взялъ у него со стола карандашъ илистъ бумаги и сталъ чертить, какъ кораблю слѣдуетъ изворачиваться противъ вѣтра. Вопросъ былъ заданъ Петромъ самый трудный.

— Дѣло, сказалъ государь. — Теперича скажи ты мнѣ по солнцу, который часъ будетъ?

Предъ этимъ онъ взялъ стѣнные часы, хронометръ, постоянно лежавшій у него на столѣ, спряталъ въ карманъ и сунулъ Кайсарову въ руку сектантъ.

— Солнце плоховато видно, отвѣчалъ Кайсаровъ, — минуты днѣ ошибки у меня будетъ. Самъ Государь, видишь, солнце плоховато.

Кайсаровъ подошелъ къ окну, отыскалъ на небѣ пятно, которое въ петербургскомъ климатѣ замѣняетъ солнце, и задумался.

— Ваше Царское Величество, сказалъ онъ, — ни одинъ морякъ на память этого дѣла не высчитаетъ — я скажу тебѣ по счету голландскому, по широтѣ Амстердама; справься теперь — счетъ мой вотъ каковъ.

Петръ взглянулъ на часы. Ошибка была въ пяти минутахъ времени. Онъ всталъ, подошелъ къ Кайсарову, обнялъ его и сказалъ:

— Не забудь же, завтра въ урочное время будь въ Адмиралтействѣ, а вечеромъ увидимся въ Асамблеѣ. Только гдѣ же тотъ проказникъ?

— Постой, Государь, не гнѣвайся на него, отвѣчалъ Кайсаровъ, — сейчасъ приведу. Онъ человѣкъ толковый, только тебя перепужался.

Кайсаровъ вышелъ въ ту маленькую переднюю, гдѣ все еще трусившій Коробовъ, прижавшись лбомъ къ стѣнѣ, стоялъ въ совершенномъ недоумѣніи.

— Слушай, толкнулъ онъ его, — ты чего?

— Боюсь, говорилъ Коробовъ.

— Да ты не бойся, дуракъ!.. шепталъ ему Кайсаровъ.

— Боюсь, повторилъ тотъ.

— Ну, пойдемъ, сказалъ Кайсаровъ. — Я тебя выручу.

— Пойдемъ, отвѣчалъ тотъ, — пойдемъ: одинъ конецъ.

И онъ покорно, какъ овечка, вступилъ въ кабинетъ Государя.

— Припомнилъ? спросилъ Петръ со смѣхомъ.

— Мы за него, Государь, съ Римскимъ-Корсаковымъ припомнимъ, отвѣчалъ Кайсаровъ. — Онъ архитектурѣ учился — и выучился.

— Зодчій! зодчій, Твое Царское Величество!

Подлѣ колоссальнаго Петра, этотъ маленькій Коробовъ казался какой-то мухой.

— Ну, слушай, сказалъ ему Петръ, схватившись за бока и смѣясь, — я тебя сегодня даже и трогать не стану; ты только скажи мнѣ такъ но совѣсти — выучился ты чему-нибудь?

— Не знаю, Государь, отвѣчалъ Коробовъ. — Ей Богу не знаю. А если ты, Великій Государь, велишь построить — и построю.

Римскій-Корсаковъ вдругъ обратился отъ своего чертежа.

— Государь, сказалъ онъ, — Царское Твое Величество, малый-то робкій — мокрая курица. Онъ всю ночь не спалъ, а сюда шелъ, такъ лихорадка его била, а дѣло свое знаетъ.

— Ну, ребята, съ Богомъ, а завтра въ ассамблею.

— Какъ же это, Государь? сказалъ вставая Римскій Корсаковъ, — вѣдь ты мнѣ далъ Нарву укрѣпить, а я не кончилъ…

— Ну на покажи, что ты тамъ изобразилъ? спросилъ его улыбаясь Петръ.

— Да вотъ, все, что успѣлъ.

— 11 у и ты ступай, сказалъ Петръ. — Молодцы, нечего сказать; только ты ужь, куропатка, прибавилъ онъ, взявши за плечо Коробова и встряхивая его своей могучей рукой, — съ тобой мнѣ трудно будетъ кашу варить, больно ты красная дѣвка. Спасибо молодцы, что выучились.

Обомлѣвшій отъ счастья Коробовъ съ товарищами только-что выходилъ изъ этой крохотной комнатки, какъ въ нее вошелъ человѣкъ невысокаго роста, въ нарядѣ, котораго ни намъ ни дѣтямъ нашимъ уже не увидать. На немъ былъ надѣтъ тогдашній кафтанъ, того самаго фасона, который носили при Людовикѣ XIV; правая пола была красная, а лѣвая зеленая; одна нога была въ сапогѣ, а другая въ чулкѣ.

— Алексѣичъ! сказалъ онъ, не обращая вниманія на присутствующихъ, — ты чего настроилъ?

— Говори, дуракъ, отвѣчалъ ему Петръ.

Присутствующіе остановились.

— Ты тамъ, на вольномъ дворѣ вчера а еще умпымъ человѣкомъ тебя считаютъ! — съ какимъ-то мальчишкой связался, что машины строить. Кто изъ насъ послѣ этого умнѣе — я или ты? А кумпанство съ царемъ и первыми вельможами вожу, а ты съ борку да съ сосенки товарищество себѣ набираешь. Ты вотъ ничего небось не заработалъ, а у меня… гляди-ко!..

Шутъ вынулъ изъ кармана и показалъ рублевикъ.

— Пришелъ сюда этотъ парнишка къ намъ во дворецъ, а солдаты его по шеямъ. Ну и я, признаться сказать, хотѣлъ было въ ухо ему съѣздить, а онъ мнѣ и говоритъ: «самъ вѣдь Царь велѣлъ мнѣ придти». А и думаю: «какъ же, шушера, стану я даромъ тебя до Царя доводить!.. Давай, говорю, рубль, а иначе къ Царю не пойду, потому-что мы, говорю, царскіе слуги, отъ васъ, отъ дураковъ, кормимся, а не будь васъ, дураковъ, можетъ и насъ бы не было». Я, Алексѣичъ, такъ поступаю, какъ всѣ твои воеводы и какъ всѣ твои слуги, потому-что отъ тебя, другъ мой любезный, кормы малы, въ часточку.

— Съ вольнаго двора мальчишка? переспросилъ Петръ. — А, знаю, знаю!.. зови его сюда. — А вы ступайте.

И вся компанія молодыхъ людей вышла изъ кабинета.

Петръ подошелъ къ станку — и опять слилось въ одинъ кругъ токарное колесо, и опять заходила его ботинка.

— Алексѣичъ! раздалось за нимъ, — вотъ онъ, тотъ, что съ вольнаго двора.

— Подойди-ка сюда, молодецъ, сказалъ Петръ Константину, который натянулъ на себя кафтанъ изъ зеленаго сукна, стамедовый камзолъ, зеленые штаны и гарусные чулки. Онъ держалъ подъ мышкой трехъугольную шляпу, не такую что мы недавно видали на нашихъ воинахъ, а ту французскую шляпу, у которой три угла въ три разныя стороны смотрѣли.

— Наше Царское Величество, сказалъ замирая отъ какого-то непонятнаго чувства Константинъ, — прислалъ но мнѣ, чтобъ я къ Вамъ явился.

И онъ преклонилъ колѣно.

— Встань, сказалъ Петръ, — я сегодня о тебѣ вспомнилъ, и послалъ за тобою. Только ты подумай — есть у тебя голова на плечахъ?

Константинъ посмотрѣлъ царю въ глаза, не робко, но и не дерзновенно, а прости и прямо.

— Въ смерти и животѣ моемъ ты, Государь, воленъ, отвѣчалъ онъ покорно, и Петру почудилось во взглядѣ его именно то, что сказалъ молодой человѣкъ — какая-то на всякій часъ готовность къ смерти.

— Толковый ты парень. Дамъ я тебѣ такое дѣло, для котораго голова нужна. Въ математикѣ ты показалъ мнѣ, что уменъ; а но тому, что ты дѣлаешь, руки у тебя золотыя. Обдѣлай ты мнѣ одно дѣльцо.

Константинъ слегка покраснѣлъ отъ удовольствія, но всегдашняя сдержанность не дозволила этому чувству выразиться чѣмъ нибудь посильнѣе.

— Приказывай, Государь, проговорилъ онъ съ обычной простотой.

— Видишь, сказалъ Петръ, подумавши минуты двѣ, — надо такъ, чтобы ни кто на свѣтѣ объ этомъ дѣлѣ не зналъ.

И Петръ опять задумался, глядя на молодаго человѣка, лицо котораго поразило его еще въ первую встрѣчу на вольномъ дворѣ: что-то затаенное, грустное и вмѣстѣ сильное проглядывало и въ тогдашней его бойкости и въ теперешней покорности. Видно было, что этотъ человѣкъ умѣетъ держать языкъ за зубами когда нужно, хотя бы на сердцѣ камень пудовой лежалъ.

— Видишь, продолжалъ Государь какимъ-то полушопотомъ. — Когда и былъ въ Голландіи, взялъ я съ собою оттуда лучшаго канатнаго мастера, Гармсена; у меня съ нимъ сдѣлка на то, чтобъ канаты для кораблей вить у насъ, въ Россіи, и учить этому мастерству нашихъ русскихъ. Ну, онъ и учитъ ихъ, да какъ-то недоучиваетъ. Пока у него на заводѣ работаютъ — ладно выходитъ; а какъ возьмешь оттуда человѣка, да заставишь самого дѣлать — тѣ же канаты да не тѣ. Вы, русскіе, люди все способные, только все такіе — Богъ васъ знаетъ — сами ничего не начинаете, носомъ тыкать васъ нужно. Гармсенъ чіб-то держитъ въ секретѣ, а я узнать это хочу. Ссориться мнѣ съ нимъ не хочется, человѣкъ онъ хорошій и на многія иныя дѣла пригодный. Сдѣлай ты мнѣ это дѣло, хоть сквозь щелку да подсмотри.

Константинъ, стоя потупившись въ нѣсколькихъ шагахъ отъ Царя въ этой крохотной комнаткѣ, слушала. его съ тѣмъ напряженнымъ и вмѣстѣ нѣсколько разсѣяннымъ вниманіемъ, которое свойственно людямъ сосредоточеннымъ на одной мысли — и сосредоточеннымъ до того, что мысль эта какъ бы поглощаетъ все ихъ существованіе, словно проступая во всѣхъ поступкахъ, словахъ и даже другихъ мысляхъ.

— Попытка не пытка, спросъ но бѣда, вырвалось у него съ невольнымъ вздохомъ, — попробую!..

Петръ внезапно подошелъ къ нему и положилъ свою тяжелую руку на плечо Снѣчникова.

— Скажи мнѣ прежде, что у тебя за кручина? Чего ты такимъ старикомъ глядишь? Помочь тебѣ, что-ли, въ чемъ?

Константинъ поблѣднѣлъ и отступилъ, видимо колеблясь.

— Нѣтъ, Государь, не пристало мнѣ просить тебя, ничѣмъ не послуживъ, рѣшительно проговорилъ онъ, овладѣвъ собою, — да и дѣло-то мое… такое… пропащее…

Онъ махнулъ рукой.

— Говори — на то тебѣ мой приказъ! перебилъ Петръ.

Константинъ вскинулъ на него своими свѣтлыми и вмѣстѣ грустными глазами.

— Коли велишь, Государь, изволь, какъ на духу скажу всю правду, началъ онъ, едва осиливая волненіе въ голосѣ, — пропащая моя голова, Государь!.. Сгубила меня присуха злая… Пуще жизни, пуще душеньки моей мила мнѣ… шутка сказать!.. дочь боярина твоего, Лукерья Куроѣдова…

— Какая же это такая Куроѣдова? спросилъ Петръ, — я что-то не знаю.

— Такая, Государь, наши же ярославскіе; говорятъ, въ Питерѣ живутъ и совсѣмъ распышились. Горды больно — за меня, за такого худороднаго человѣка, Лукерью не отдадутъ.

— Да ты что… спознался съ ней? спросилъ Петръ. — Какая это Лукерья? Лукерья Куроѣдова? — что-то не припомню. Здѣсь это, въ Сапктъ-ІІнтербурхѣ?

— Здѣсь, Великій Государь.

— Да какъ же это вы стакнулись?

— Въ Ростовѣ, Ваше Царское Величество, черезъ заборъ переглядывались. Грѣха, Государь, не было; я даже и не говорилъ ей, а иное глядишь да и вздохнешь, и она то же вздохнетъ — ну и понимаетъ…

Петръ задумался.

— Костька, сказалъ онъ, — Лукерью Куроѣдову я не знаю, а сослужишь ты мнѣ эту службу, — да ты главное помни, вѣдь это не мнѣ. а отечеству, — изволь, сватать буду!.. U взявъ руку Константина, Государь хлопнулъ но ней своею рукой.

Константинъ, не выпуская мозолистой руки Монарха, поднесъ ее къ губамъ и сталъ цѣловать со слезами на глазахъ.

Петръ усмѣхнулся и свиснулъ; изъ передней выскочилъ Ушаковъ.

— Разнимай, сказалъ Петръ.

— Въ чемъ? спросилъ деньщикъ.

— Въ томъ, что я далъ слово этому парню: буде онъ мнѣ службу сослужитъ, идти мнѣ сватомъ за него къ его зазнобѣ.

— Разницу, коли прикажешь, сказалъ Ушаковъ.

— Ну, и видь!.. ступай и ты! сказалъ Петръ.

Минутъ черезъ пять Константинъ уже переѣзжалъ Неву съ Троицкой пристани, отъ домика Петра, домой, разсказать отцу о споемъ невѣроятномъ похожденіи.

III.
Санктъ-питербурхская ассамблея

Петербургъ того времени представлялъ собою какъ бы разрозненные члены великанскаго тѣла, разбросанные по двумъ островамъ невскимъ, Городскому и Васильевскому, по берегу Невки, при впаденіи ея въ Неву, и на материкѣ, который обходитъ теченіе Большой Невы, заворачиваясь отъ Смольнаго двора къ устью мимо крѣпости. Восточная часть Городскаго острова уже десятка полтора лѣтъ застроилась почти сплошной массой улицъ, площадокъ, домовъ и дворовъ чуть не до самой Карповки. Пунктомъ наибольшаго движенія были такъ-называемые Ростовскіе ряды за кронверкомъ, къ которымъ вели съ разныхъ сторонъ проложенные деревянные мостки черезъ болото, отъ населенныхъ слободъ, по берегамъ двухъ Невокъ. У Ростовскихъ рядовъ стояли обыкновенно извозчики, лѣтомъ предлагавшіе одноколку для объѣзда по всему Городскому острову съ его немощеными трущобами; зимою же пошевни и санки, за безцѣнокъ по нашимъ нынѣшнимъ понятіямъ, отхватывали безъ дальнихъ споровъ здоровые концы отъ однихъ крайнихъ слободъ въ другія, — примѣрно изъ Казачьей отъ Сада (на Выборгской, гдѣ Новый Арсеналъ) къ Катерингофу на полотняные заводы, — или изъ слободки отъ Невскаго монастыря къ Городовому батальону на Выборгской. Служебная полу-знать, привезя волею-неволею сюда семьи свои для постояннаго пребыванія, пользовалась услугами подобныхъ возницъ для доставки женскаго пола на царскія Ассамблеи по указу. Ѣхали чаще всего на свѣтъ, такъ какъ приставленная къ стеклу оконъ пара свѣчей была вѣрнымъ признакомъ мѣстонахожденія Ассамблеи.

На этотъ розъ Ассамблея состоялась въ Большой Дворянской улицѣ, въ длинномъ двухэтажномъ домѣ, въ 12 оконъ, съ крылечкомъ на Неву. Отъ фасада этого зданія, въ голландскомъ вкусѣ, лился свѣтъ, и рабочіе отъ подрядчика Семена Карпова, тѣснясь у крыльца, почтительно глазѣли въ освѣщенныя окна. Очередные караульные уговаривали рабочій людъ не шумѣть, боясь въ свою очередь, чтобы палка полицейскаго солдата по приказу поручика не наказала ихъ за поблажку. У подъѣзда стояло нѣсколько экипажей, и либерейные лакеи тараторили на крыльцѣ, не смѣя идти далѣе по уставу Ассамблеи. Фонари на чугунныхъ балясахъ, даромъ данныхъ домовладѣльцамъ, освѣщали улицу съ Невы, но перерывы переулковъ темнѣли пятнами непроницаемой мглы.

Подъ Ассамблею были отведены три комнаты. Разставленныя на маленькихъ столикахъ свѣчи, хотя и хорошаго сала вологодскаго, все-таки тускло горѣли въ табачномъ дыму.

Въ послѣдней комнатѣ Ассамблеи сидѣлъ самъ мастеръ Piler, въ черномъ бархатномъ кафтанѣ, на подкладкѣ объяри песочнаго цвѣта, съ обшитыми золотомъ пуговками; бѣлый галстухъ съ кружевами рѣзко выдѣлялъ его смуглый обликъ съ чорными усами и блестящій взглядъ. Петръ сидѣлъ не съ русскими, а съ иностранными шкиперами и мастеровыми, — и предъ нимъ, какъ и предъ каждымъ изъ его кумпаніи, стояло по кружкѣ пива и у всѣхъ въ зубахъ были трубки.

Возлѣ царя сидѣть толстый голландецъ, съ краснымъ, полнымъ лицомъ я припухлымъ носомъ; какъ всѣ менониты, онъ былъ одѣтъ въ темно-цвѣтный суконный кафтанъ. Голландецъ пыхтѣлъ, съ недовольнымъ видомъ, косясь на единственнаго русскаго, съ которымъ говорилъ Петръ, — то былъ мастеръ палатнаго убора.

Деньщикъ Государя Орловъ, маршалъ ассамблеи на этотъ разъ и всегда съ особенною любовью отправлявшій эту должность, подошелъ къ царю съ докладомъ: — вотъ новики въ нашу кумпаніій — рады ли гостямъ?

Робко, покорно и почтительно подошли введенные имъ паши знакомые. Римскій-Корсаковъ, Кайсаровъ и Коробовъ.

— А, вотъ и вы! обратился Петръ къ новоприбывшимъ, — садитесь. А вы раздвиньтесь, гости мои дорогіе, продолжалъ онъ, обращаясь къ окружавшимъ его иностранцамъ.

Онъ говорилъ это по голландски, весьма чистымъ языкомъ.

— Вотъ архитекторъ, продолжалъ онъ рекомендуя юношей своимъ собесѣдникамъ, — этотъ — мастеръ фортификаціи, а вотъ морякъ.

Англичане, голландцы и нѣмцы, его собесѣдники, искоса взглянули на нихъ и какъ бы подумали: хорошъ этотъ русскій царь Петръ, только уча своихъ русскихъ онъ у насъ хлѣбъ отбиваетъ.

— Моряковъ, сказалъ одинъ изъ иностранцевъ чрезвычайно ласково и повидимому добродушно, — теперь на свѣтѣ много.

— Много, отвѣчалъ по голандски Кайсаровъ, — да и много кораблей пропадаетъ. Голандскихъ больше чѣмъ всякихъ другихъ, продолжалъ онъ, выпивъ залпомъ полкружки пива.

Петръ взглянулъ на Кайсарова, Кайсаровъ взглянулъ на него съ своей насмѣшливой улыбкой — и Петръ понялъ, что этотъ господинъ не изъ тѣхъ людей, которые посрамитъ его предъ иностранцами.

— Меридіанъ, продолжалъ толстый голландскій капитанъ, — многіе въ наше время съумѣютъ найдти, но теченія не всѣ понимаютъ.

— Нельзя сказать, возразилъ Кайсаровъ, — чтобъ не всѣ; вотъ хоть бы наши русскіе — тоже читывали географію генеральную, знаютъ какія теченія общія, какія собственныя или случайныя, ну и мнѣнія Аристотельчиковъ и Коперниканцевъ… а есть и иностранные моряки, которые, къ примѣру, за Скалигеромъ говорятъ что прибываніе и убыль воды морской отъ береговъ Америки происходитъ, не мня того, что единая причина тому луна.

— Къ чему же это знать? возразили голландцы, вступаясь за умолкнувшаго капитана, — моряку надо знать, какой парусъ когда закрѣпить и когда распустить, съ компасомъ умѣть справиться…

— Я плохой морякъ, возразилъ на это Кайсаровъ, — Господь Богъ мнѣ большаго разуму не далъ, а все-таки знаю, что игла магнитная вельми въ рѣдкихъ случаяхъ указываетъ самую сѣвера сторону, а чаще уклоняется мало отъ нея на востокъ или на западъ — и то уклоненіе есть халибоклисисъ; — вотъ тутъ какъ быть? смѣло уже въ свою очередь поставилъ вопросъ Кайсаровъ, обводя всѣхъ испытующимъ взглядомъ.

Споръ закипѣлъ съ новой силою, какъ будто поддали масла въ огонь.

Петръ сидѣлъ въ своемъ углу, тянулъ пиво изъ своей кружки, искоса взглядывая на расходившихся спорщиковъ, дымя своей трубкой и въ глубинѣ души радуясь, что вотъ-таки нашлись русскіе, которые заткнутъ за поясъ даже и иностранцевъ.

— Что же, вдругъ подхватилъ Римскій-Корсаковъ по голландски (голландскій языкъ между моряками въ то время былъ такъ же распространенъ, какъ теперь англійскій), — хоть бы и то сказать, прожилъ я немного въ Голландіи, крѣпости посмотрѣлъ: что строили французы — важно; а что сами-то голландцы — негораздо. Это вѣдь не свайное дѣло — спору нѣтъ: ваше ремесло… Взялъ я да къ французамъ и поѣхалъ..

Петръ быстро повернулся къ говорившему и смѣрилъ его взглядомъ. За голландцевъ царь едва-ли бы заступился (онъ въ то время уже переставалъ цѣнить ихъ и отдавалъ первенство англичанамъ), но ему досадно было, что перебили Кайсарова, котораго онъ слушалъ съ удовольствіемъ, — и перебилъ именно Римскій-Корсаковъ, ничѣмъ еще не успѣвшій заявить себя царю.

— Какъ поживаетъ герцогъ Орлеанскій, которому ты кажется подражать вздумалъ? сказалъ царь, оглядывая бѣлый объяринный кафтанъ Римскаго-Корсакова, расшитый шелкомъ, — не въ аббаты ли записался, братецъ, во Франціи живучи? Терпѣть я не могу этихъ щелкоперовъ, сказалъ онъ по русски, — кафтаны расшитые, чулки шелковые, на лапахъ манжеты, а лапы бѣлыя будто восковыя, ухватки такія что глядѣть тошно — руки спроста не подастъ. Дѣло никакого не дѣлаютъ и считаютъ себя боярами такими, какихъ и на Москвѣ нѣтъ. А бѣлоручка по мнѣ, предъ Господомъ Богомъ и предъ своимъ государемъ, самый грѣшный человѣкъ. — А вотъ и не бѣлоручка идетъ, сказалъ онъ, увидя входящаго Константина. — Ступай-ка сюда. Здорово. По голландски не говоришь?

Константинъ былъ самъ не свой: одно — честь была велика, а другое — съ тѣхъ поръ какъ царь далъ ему слово, передъ нимъ словно стѣны разступились и онъ со страхомъ заглядывалъ впередъ, смутно чувствуя, что тамъ или счастье заповѣдное или конечная гибель…

— Жаль, братецъ, жаль!..

При этомъ Петръ тяжело поднялся, развелъ руками тѣснившихся у стола, и обнявъ Константина за шею, вышелъ съ нимъ во вторую комнату. Одни только игроки, углубись въ карты, не замѣтили проходившихъ; прочіе почтительно давали дорогу.

— Слушай, говорилъ государь, понизивъ голосъ, — вотъ этотъ толстякъ тотъ самый Гармсенъ, о которомъ я тебѣ намедни говорилъ. Замѣть его себѣ, А покажи, гдѣ сидитъ твоя писаная красавица?

И они дошли до первой комнаты, гдѣ уже начинались приготовленія къ менуэту. Кавалеры стояли кучками въ одномъ углу; а дамы сидѣли вдоль стѣнокъ на стульяхъ, сложивъ руки подъ грудью но старому русскому обычаю. Маменьки пыхтѣли, потому-что онѣ были болѣе привычны къ перинѣ и къ лежанкѣ, — тутъ же царской волею, а не то пожалуй и милостью, должны были нетолько въ этотъ окаянный корсетъ затянуться, а еще и на голову взгородить высокій фонтанжь. Дѣвицы краснѣли изъ-подъ бѣлилъ и такъ-сказать чопорились, но въ глубинѣ души каждая изъ нихъ была рада, что наконецъ указалъ великій государь не всю жизнь сидѣть у батюшки въ терему, у родимаго въ высокомъ. Дико имъ было, крѣпко дико, и въ тоже время крѣпко забавно; вотъ, дескать, и наша копѣйка не щербата. Прежде мужчины пировали въ одиночку, а наша сестра сиди себѣ да сиди взаперти, а теперь пришли новыя времена, значитъ и паша сестра къ чему-нибудь понадобилась. Страшно только, жутко. «Что скажетъ мой Екимычъ», думала миловидная, но блѣдная молодая жена угрюмаго строителя, крѣпко-пожилаго Трезини, — «какъ подойдетъ ко мнѣ какой-нибудь кавалеръ и станетъ звать на менуэтъ да раскланиваться передо мной!»

И она искоса поглядывала на голанокъ и нѣмокъ, который тутъ же сидѣли и чулки вязали, по привычкѣ даже и здѣсь не обходясь безъ этого милаго занятія. Манерамъ ихъ дочекъ, учившихся у танцмейстеровъ, русскія старались подражать — и внимательнымъ, женскимъ, зоркимъ окомъ оглядывали своихъ собесѣдницъ, какъ онѣ присѣдаютъ и какъ онѣ себя держатъ. Не одна спина выгибалась чтобъ сѣсть такъ, какъ сидитъ какая-нибудь дочь мастера корабельнаго, либо шпалернаго. Ноги старались поставить не такъ, какъ въ старину на Руси онѣ ставились, модъ прямымъ угломъ, а немножко ступни выдвинуть впередъ и показать башмакъ.

Начали смекать, что это выдвиганіе башмака изъ-подъ роброна можетъ загубить и заполонить сердце мужчины. Одно что смущало русскихъ женщинъ — это то, что шведки, которыя тутъ сидѣли, не были ни набѣлены, ни нарумянены. Еще, въ наколкѣ, съ волосами взбитыми въ кудри но послѣдней парижской модѣ, явиться въ общество куда ни шло, — по безъ бѣлилъ, румянь и безъ сурмленыхъ бровей, быль такой зазоръ, что развѣ самая отчаянная изъ тогдашнихъ русскихъ дамъ признала бы это не совсѣмъ стыднымъ. Глубокое равенство было между женщинами до того времени: каждая должна была свой образъ расписать такъ, какъ другая расписывала, выштукатурить всю свою наружность, брови другой подвести и розаны но щекамъ пустить, такъ что всѣ дамы, болѣе или менѣе, были на одно лицо и у всѣхъ были такъ-сказать физіогноміи казенныя, — а тутъ вдругъ какая-нибудь шведка въ тарлатановой юпкѣ безъ бѣлилъ, безъ румянъ является! И вдругъ Марья Кузьминишна можетъ подумать, что Авдотья Карповна надъ нею первенство беретъ, показывая что она ея красивѣе!

Прогулка государя съ молодымъ человѣкомъ по заламъ весьма высоко поставила Константина Алексѣевича въ глазахъ всѣхъ присутствующихъ. Несмотря на весьма простое обращеніе Петра, все-таки оказанное имъ кому-нибудь особенное вниманіе незалѣченнымъ не проходило.

Пристально и нѣсколько подозрительно посмотрѣлъ на Константина сидѣвшій въ углу и игравшій въ шахматы герцогъ Ингерманландскій, свѣтлѣйшій князь Александръ Даниловичъ Меньшиковъ… «Это кого онъ подхватилъ?» мелькало у него въ головѣ: «въ первый разъ вижу! Или выдумалъ онъ что-нибудь въ авантажъ Россіи? коли парень не глупъ, ино лучше его поддержать». Онъ подозвалъ своего адъютанта и велѣлъ освѣдомиться, что за птица.

За исключеніемъ всѣхъ этихъ шкиперовъ, всякихъ корабельныхъ, канатныхъ, кузнечныхъ, слесарныхъ и другихъ мастеровъ-иноземцевъ, общество было блестящее. Тутъ были молодые и старики, и приказные изъ новыхъ коллегій, и моряки, и иностранные офицеры, и плѣнные шведы.

— Гдѣ же, спрашивалъ Петръ, стоя въ дверяхъ танцовальной залы, — гдѣ твоя красавица писаная?

— Ея здѣсь нѣтъ, Государь.

Петръ засмѣялся

— И ты туда же: «Государь»… Прошкодить?.. А штрафъ-отъ Великаго Орла?

— Нѣтъ, мастеръ Piter, помилуй!

— То-то; ты помни, здѣсь мы всѣ равны.

Только что онъ сказалъ, какъ дверь изъ передней отворилась.

— Выручай, Государь! проговорилъ задыхаясь и мгновенно блѣднѣя Константинъ, — вотъ, это она вошла!

Онъ дѣйствительно только ее и видѣлъ — и совершенно не замѣтилъ, какъ слѣдомъ вошли боярыня Куроѣдова, сестра ея боярыня Болдырева, тетка ея Спѣсивцева, сноха тетки Кузнецова, дальняя родственница Кузнецовой, Пѣтухова, и еще какая-то княгиня Тулуповская, — какъ вошелъ четвероюродный по женской линіи братъ боярина старичокъ, который еще на Стеньку Разина хаживалъ, — Константинъ видѣлъ только ее одну. Оба, и Петръ и Константинъ, невольно остановились.

Изъ середины этой массы новоприбывшихъ гостей выступила дѣвушка лѣтъ шестнадцати, средняго роста, бѣлая какъ снѣгъ, — не отъ бѣлилъ и румянъ, а нотой странной прозрачности кожи, которая встрѣчается у нѣкоторыхъ женщинъ, такъ что при взглядѣ на нихъ вамъ иногда сдается, будто вы видите, какъ подъ этой кожей жилки сквозятъ и бьются. Волосы ея, взбитые кверху, были того рѣдкаго цвѣта, что принято называть пепельнымъ. Талія ея затянутая въ корсетъ колыхалась какъ на пружинахъ. Ножка въ сафьянномъ черевикѣ на высокомъ каблучкѣ то и дѣло выскакивала и пряталась; дѣвушка держала въ рукахъ вѣеръ — и увидя предъ собою Государя, отдала ему реверансъ, низко присѣвъ, но поднимаясь она такъ и зардѣлась, потому что подлѣ Государя она узнала Константина Алексѣевича Свѣчникова.

Петръ прижалъ его рукою и, поклонившись вошедшимъ, увелъ его, дрожавшаго какъ осиновый листъ, въ другую комнату.

— Ну, братъ, сказалъ онъ ему, — губа то, я вижу, у тебя не дура, а языкъ не лопата. Далъ я тебѣ вчера слово…. — Ну, да пусть будетъ по твоему — твоя такъ твоя! Какъ вошла, такъ ровно сіяніе полилось въ покой!

Въ эту секунду грянула музыка. Придворные трубачи и кларнетисты, отпускаемые на ассамблеи, заиграли тушъ. Тутъ не было артистовъ, — артистамъ въ Петербургъ и въ Россію въ ту пору ѣздить еще не приходилось; къ намъ тогда попадали такъ-себѣ простые добрые люди, кое-какіе завалящіе музыканты, которымъ въ Европѣ до тошноты приходилось Тутъ были саксонцы, пруссаки, плѣнные шведы, одинъ чехъ былъ, неизбѣжная принадлежность всякаго оркестра. Англійскій рожокъ въ то время былъ любимымъ инструментомъ.

Константинъ какъ-то невольно держался поближе къ Петру, какъ ребенокъ льнетъ къ матери, хотя Государь начиналъ уже забывать объ немъ и разсѣянно слѣдилъ за приготовленіемъ къ танцу. Лукерья сидѣла поджавши руки — и Константину въ самомъ дѣлѣ казалось, что отъ нея лился какой-то неуловимый свѣтъ и какъ бы наполнялъ залу. Какъ удавъ въ кролика впивается глазами, такъ впился въ нее глазами Константинъ; а она, подобно всѣмъ дамамъ, оправляла юбки и училась какъ слѣдуетъ выставлять носокъ. Вдругъ она нечаянно обернула голову къ дверямъ — и опять вздрогнула и покраснѣла. «Что за странность! теперича Константинъ и Государь? Зачѣмъ Константинъ съ Государемъ ходитъ? давича думала — это такъ случилось, дескать рядомъ стоятъ, а теперича Разбойникъ этотъ Коська! продолжала она разсуждать, — вишь куда залетѣлъ! Вѣдь чего добраго и въ самомъ дѣлѣ замышляетъ меня сосватать! Вишь, стоитъ себѣ съ Царемъ — не боится, воръ!»

Она было отвела глаза въ сторону, но ихъ опять потянуло къ двери.

— Шушукуются, сказала она сама себѣ. — Каковъ? А кафтанишка у него проще, чѣмъ у другихъ…Вотъ вѣдь придетъ, подойдетъ — чего добраго станетъ звать въ плясъ

Въ эту самую минуту подошелъ къ ней брать ея, подъ руку съ какимъ-то молодымъ щеголемъ. Куроѣдовъ былъ солдатъ Преображенскаго полка и носилъ зеленый мундиръ съ красными отворотами, съ выпуклыми мѣдными пуговицами, напудренный парикъ съ косою, штиблеты, башмаки съ крагеномъ. Но тотъ кого онъ подвелъ къ сестрѣ — на первыхъ порахъ какъ бы ослѣпилъ дѣвушку своимъ нарядомъ, до того не походилъ онъ на прочихъ. Одѣтъ онъ былъ по послѣдней парижской модѣ и одинъ одинехонекъ въ такомъ кафтанѣ; почти всѣ прочіе гости были въ кафтанахъ довольно простаго сукна и большею частію польской фабрикаціи, которая въ то время только-что заводились въ большихъ размѣрахъ. На щеголѣ былъ кафтанъ бѣлый объяринный въ шелковыхъ цвѣтахъ, съ бархатными красными пуговицами вышитыми золотомъ; всѣ петли на кафтанѣ, камзолѣ и у клапановъ проложены позументомъ. Тонкія какъ паутина, алансонскія кружева, небрежно затянутыя въ петлю вокругъ шеи и спущенныя широкими концами, составляли жабо; изъ подъ рукавовъ кафтана выглядывали мелко сплоенныя манжеты. Тѣльнаго цвѣта чулки съ яркими стрѣлками, башмаки со стразовыми пряжками, на высокихъ каблукахъ краснаго сафьяна, широкія перчатки чуть не полокоть, самой тонкой замши, дополняли его нарядъ. Изъ кармана камзола небрежно свѣшивалась цѣпочка часовъ; въ рукѣ онъ держалъ трость, а тупей его былъ завитъ въ крупные локоны двумя ярусами надъ головой.

Только тутъ, въ другой или въ третій разъ глянувъ на лицо щеголя, Лукерья узнала своего нарѣченнаго, съ которымъ бывало игрывала въ дѣтствѣ, а теперь лѣтъ пять уже въ глаза не видала.

— Луша, сказалъ Куроѣдовъ, — помнишь-ли? прошу любить да жаловать но прежнему! Только что вернулся изъ-за рубежа, и и не чаялъ его здѣсь встрѣтить. Какъ начнутъ менуэтъ, вотъ тебѣ кавалеръ.

Римскій-Корсаковъ поклонился ей, шаркнувъ ногой, прижимая шляпу къ груди, глядя съ улыбкой на свою невѣсту.

— Здравствуй, Михаилъ Андреевичъ! проговорила наконецъ молодая дѣвушка, вспыхивая безпокойнымъ румянцемъ и косясь въ ту сторону къ дверямъ, куда ее притягивало что-то такое, въ чемъ она сама себѣ еще не отдавала отчета.

Константинъ стоялъ блѣдный, впишись въ нее взоромъ, между тѣмъ какъ Римскій-Корсаковъ, наклонясь къ Лушѣ, что-то говорилъ ей.

Петръ глядѣлъ на молодыхъ людей, любуясь сіяющей красотою Луши. Онъ мгновенно понялъ, въ чемъ дѣло. Луша, немножко раскрывши ротъ, молчала, точно ожидая себѣ отъ кого нибудь спасенья, потому что у ней составился за нѣсколько секундъ передъ этимъ планъ: пройтись въ менуэтѣ со Свѣчниковымъ и распросить его… а о чемъ именно, ей самой было еще не въ долекъ.

Петру сдѣлалось ужасно смѣшно.

Споконъ вѣку русскіе цари любили быть сватами и женить своихъ приближенныхъ: устроить свадьбу было для нихъ величайшею утѣхою. Такъ любила устраивать свадьбы впослѣдствіи Императрица Елисавета Петровна; такъ Екатерина Великая выдавала за мужъ своихъ фрейлинъ, Петръ же, въ лѣта своей юности, съ любовью брался быть посаженымъ отцемъ и шаферомъ — и теперь, прежде чѣмъ Луша успѣла опомниться отъ нежданной встрѣчи, толкнулъ растерявшагося Константина и, взявъ его подъ мышки, подвелъ къ Лукерьѣ.

— Это твоя сестра, Куроѣдовъ? спросилъ онъ брата ея.

— Моя, Государь, отвѣчалъ Куроѣдовъ, почтительно, но съ какою то сдержанностью, замѣтно бросавшеюся въ глаза.

— Красавица, сказалъ Петръ. — Вотъ я ей и кавалера привелъ, на менуэтъ.

Куроѣдовъ поблѣднѣлъ.

— Государь…. началъ было онъ.

— Здѣсь Государя нѣтъ, возразилъ Петръ, — а здѣсь есть кубокъ великаго Орла! А ты, парень, подойди-ка сюда, обратился онъ къ Римскому-Корсакову, — ты мнѣ припомни это хорошенько — но обычаю французскаго инженера Вобана доселева ничего не начертилъ; ты потолкайся сегодня въ ассамблеѣ, а завтра, другъ любезный, приходи ко мнѣ съ чертежомъ Нарвы сколько есть готоваго.

Тотъ поклонился съ изящнымъ выгибомъ спины и милѣйшей улыбкой — точь въ точь настоящій французскій маркизъ.

— Не то что завтра, отвѣчалъ онъ, — я и сегодня готовъ, коли ты, мастеръ Piter, прикажешь…

Музыканты, послѣ краткаго отдыха, заиграли менуэтъ. Константинъ подошелъ и подалъ руку Лукерьѣ.

Вѣжливость требуетъ занимать даму въ менуэтѣ, но Константинъ и Луша молчали; у него языкъ отнялся; у ноя какъ-то не шло съ языка то что думалось…

— Что же это такое наконецъ? шопотомъ спросила Луша у Константина.

— Что? шепотомъ же отвѣчалъ онъ.

— Какъ ты здѣсь? сказала она.

— Царь…. отвѣчалъ онъ.

— Чудно! молвила она.

— Канаты… отвѣчалъ онъ.

— Какіе канаты?

— А чтобы для свадьбы, говорилъ онъ.

— Да ты путаешь… хочешь сказать, кольца подвѣнечныя.

— Сказываю — канаты.

— Чтожь, канаты будутъ подвѣнечные? фыркнула наконецъ Луша.

— Самъ царь сватать тебя пойдетъ, вотъ тѣ Христосъ

— Охъ, моркотно! выговорила Луша.

— Я тоже испугался, шепталъ онъ.

— Да ты разскажи, наконецъ!… взорвала ее женская пытливость.

А трубы, волторны, рожки дули, гудѣли, скрипки визжали.

Маленькій антрактъ — и Константинъ, какъ вѣжливый кавалеръ, отвелъ Лушу на ея мѣсто, посадилъ на стулъ, и въ силу даннаго царемъ приказа, усѣлся рядомъ съ нею и оглядывался, какъ всякіе голландцы, англичане занимали своихъ дамъ.

Куроѣдовъ и Римскій-Корсаковъ, ничего не понимавшіе, какъ-то съ недоумѣніемъ косились на юную чету, которая между тѣмъ неумолчно шепталась, разсказывая другъ другу несвязными словами все что съ ними приключилось. Лукерья сильно перепугалась канатовъ.

— Вѣдь вишь какой ты, шептала она, — ну естьли голова у тебя на плечахъ? Ахъ ты бѣдный, бѣдный! И какъ это взяться за такое дѣло! Ну, а не узнаешь ты про канаты — что тогда будетъ?

— Ужь узнаю, дѣвка, узнаю, съ увѣренностью возразилъ Константинъ.

— Взяться за такое дѣло, да съ такимъ еще грознымъ Царемъ!

— Молчи, дѣвка! Смотри, еще по вашему бабьему обычаю расплачешься. Гляди, мѣсяца не пройдетъ — буду канатныхъ дѣлъ мастеромъ.

— Да какъ ты это сдѣлаешь? А вдругъ Царь-Государь на тебя возьметъ да и осерчаетъ, что ты тогда подѣлаешь? Мнѣ вѣдь не чего другаго… не себя даже… тебя, Костинька, жалко — пойми ты это.

Константинъ думалъ, что она смотритъ на все это дѣло чисто по женски — труситъ и робѣетъ, что оно выходитъ изъ ряда обыкновенныхъ; а извѣстно, что все выходящее изъ ряда обыкновеннаго — большинству женщинъ на первыхъ порахъ не подъ силу и какъ-то безпокоитъ ихъ до тѣхъ поръ, пока или опостылитъ имъ, или совсѣмъ завладѣетъ ими.

Было уже около десяти часовъ, — время, когда въ Питербурхѣ тогда спать ложились, — какъ мастеръ Piler вышелъ и прошелъ мимо танцующихъ.

Дежурный деньщикъ у входа подалъ ему верхнюю одежду. Царь взялъ неизмѣнную трость, и пѣшкомъ пошелъ въ свой крошечный домикъ.

Гости стали, раскланиваясь другъ другу, расходиться.

Смущенныя поступкомъ Царя, всѣ эти тетки, свояченицы, невѣстки Лукерьи, однимъ словомъ, весь боярскій родъ Куроѣдовыхъ закопошился и сталъ собираться, прощаясь съ Константиномъ, — впрочемъ, не грубо, потому что видѣли въ немъ царскаго любимца, но какъ-то со страхомъ и съ недоумѣніемъ. Самъ Куроѣдовъ подошелъ къ нему и, по мѣрѣ возможности, ласково распросилъ его, кто онъ таковъ, откуда и пр. Лукерья была блѣдна, ей было не до разговора: у ней все время въ головѣ крутились такіе канаты, какихъ никакому Гармсену, ни Константину, ни свить, ни распугать. Пріѣхавъ домой, она тотчасъ легла спать, — и какъ ее ни будили по утру сѣнныя дѣвушки — не добудились. Она только открывала глаза, лепетала: «дайте спать, вчера больно изморилась» — и опять засыпала. А когда, наконецъ добудясь ее, дѣвушки стали распрашивать, ладно-ли почивала и кого во снѣ видѣла, — она вдругъ улыбнулась какой-то знойной улыбкой, заломивъ руки надъ головой и глядя задумчиво-счастливыми глазами куда-то… не то внутрь себя, не то въ высь недосягаемую…

— Кого видѣла-то? повторила она разсѣянно-ласковымъ голосомъ: — ахъ, дѣвушки-дѣвушки, кабы вы знали, кого!

Воротись домой, Константинъ проворно раздѣлся, бросился въ постель, и долго вертѣлся съ боку на бокъ на мягкомъ тюфякѣ; то холодно, то жарко становилось ему, и на распросы отца о томъ, какъ онъ былъ съ Царемъ? и что въ ассамблеѣ было? и кто тамъ былъ? и какъ все устроено? и пилъ-ли онъ пиво? и хорошо ли онъ танцовалъ? онъ коротко отвѣтилъ:

— Прости, Христа ради, батюшка, завтра все разскажу.

Отецъ проворчалъ себѣ подъ носъ что-то, растянулся на лежанкѣ и заснулъ, весьма недовольный, что сынъ не такъ скоро удовлетворилъ его любопытство.

Сонъ Константина былъ тревоженъ: ему снился какой-то огромный сарай, гдѣ какія-то колеса наставлены и навалена куча пеньки; самъ Царь ходитъ и говоритъ: «здѣсь курить нельзя, потому что пенька вспыхнетъ, а мнѣ нужны канаты». Гармсенъ глотаетъ пеньку и тянетъ изо рту канатъ… Пеньки все меньше да меньше, а грозный Царь приступаетъ къ Константину: «Что жь уговоръ — давай канаты!» Константинъ робѣетъ, теряется, проситъ, умаливаетъ Гармсена: «будетъ, позавтракалъ — оставь пеньки-то хоть немножко…» Гармсенъ скалитъ зубы, смѣется и знай убираетъ за обѣ щеки… Вдругъ откуда ни возьмись Римскій-Корсаковъ, подъ руку съ Лушей… «Что ты. Государь, слушаешь этого проходимца!?» говоритъ онъ Царю: — «канаты тебѣ надобны? Отдай мнѣ мою дѣвку — гляди: вотъ тебѣ канатъ!» Смотритъ Константинъ, а инженеръ окаянный ростетъ — ростетъ, вытягивается, длиннѣе да тоньше, сучится, гнется, да какъ хлестнетъ кругомъ Луши, скрутилъ ее по рукамъ и по ногамъ, вокругъ шеи обвивается, а Константину тяжко-тяжко, словно это его самого душатъ…

IV.
Мастеръ Гармсенъ.

Константинъ долго думалъ, какъ ему приступить къ исполненію даннаго ему Государемъ порученіи, — и наконецъ, какъ истый, кровный ярославецъ, задумалъ повести дѣло по-топку и съ подвохомъ. Онъ надѣлъ гвоздичнаго цвѣта кафтанъ, вышитый цвѣтами камзолъ, накрылъ голову трех-уголкой, и, помахивая тросточкой, двинулся изъ дому къ Галерному двору, стоявшему на томъ мѣстѣ, гдѣ нынѣ дворецъ В. К. Николая Николаевича. Адмиралтейскій островъ представлялъ въ то время меньшую связность въ застроенныхъ пространствахъ, или лучше сказать, промежутковъ между застройками было больше и встрѣчались они чаще, чѣмъ на Городскомъ острову. Лучшія зданія оказывались по набережной отъ Почтоваго двора къ Адмиралтейству, гдѣ возведено было хотя и не совсѣмъ еще готовое для жилья двухэтажное каменное строеніе и начиналъ обдѣлываться свайною убойкою довольно уже поднятый берегъ. За передней каменной улицей скрывался лабиринтъ узкихъ переулковъ, со скученными маленькими постройками къ Мойкѣ, такъ-называемой Греческой слободы, гдѣ поселились чины галерной эскадры, большею частію греки и венеціяне.

За изгибомъ Мойки, у большой прешпективы дороги (нынѣшній Невскій проспектъ) и далѣе параллельно Адмиралтейству, вдоль по Мойкѣ къ самому Галерному двору тянулись четыре слободы нижнихъ морскихъ служителей, поперекъ пересѣкаемыя мѣстахъ въ 4-хъ или 5-ти переулками. Здѣсь было съ полдюжины кружалъ, изъ которыхъ Петровское было самымъ бойкимъ пунктомъ; тутъ во всѣ часы дня можно было найти никакъ не меньше десятковъ двухъ посѣтителей — всѣхъ наименованій чиновъ Адмиралтейскаго штата, начиная отъ рѣзчика, столяра или плотника, и оканчивая подмастерьемъ блоковаго дѣла; шелъ вѣчный промѣнъ, покупка за безцѣнокъ, чаще всего на водку, чего бы вы только пожелали — отъ принадлежностей и инструментовъ кораблестроительнаго дѣла до пестрой экипировки разнородныхъ націй, столкнутыхъ случаемъ на невскихъ берегахъ для службы или корысти. Между кружалами незамѣтно пріютились 4 или 5 подворьевъ, которыя служили пріютомъ для бездомныхъ скитальцевъ, прикрывавшихся рясою какъ послѣднимъ убѣжищемъ отъ преслѣдованій администраціи. Маленькія лавочки, чаще всего въ заборахъ, съ выложенными у входа образчиками товаровъ по съѣстной части, служили мѣстомъ минутнаго отдыха во время утоленія голода — требователей не особенно разборчивыхъ подъ условіемъ дешевизньт. Въ австеріи и герберги посѣтителямъ этимъ заглядывать не приходилось за ограниченностью средствъ. Тутъ же въ линію было нѣсколько лавочекъ брадобрѣевъ и 2 или 3 ларя съ ветошью, выгодно сбываемой бѣднякамъ.

Осматривая все это и раскрашивая дорогу, Константинъ скоро пришелъ къ Галерному двору. Часовой при входѣ на мостъ чрезъ каналъ, опоясывавшій все пространство двора съ мастерскими, даже не окликнувъ пропустилъ такого важнаго барина, и Константинъ очутился во дворѣ.

— Гдѣ здѣсь такелажная мастерская? спросилъ онъ перваго попавшагося работника.

— А тебѣ кого? переспросилъ тотъ, оглядывая Константина съ ногъ до головы.

— Да какъ у васъ тутъ мастера одного… какъ бишь его звать?.. Голанецъ онъ, хитрилъ Константинъ, — такъ я ему поклонъ принесъ…

— А тебѣ самого Гарей на, перебилъ работникъ, — а вонъ онъ — гляди!

На крылечкѣ сидѣлъ самъ мастеръ Гармсенъ, въ полотняномъ бострогѣ, изъ подъ котораго выглядывала зеленая фланелевая фуфайка, и въ башмакахъ на босую ногу; на головѣ у него былъ бумажный колпакъ, а во рту неизмѣнная бѣлая глиняная трубка. Онъ читалъ Амстердамскіе куранты. У Константина мигомъ составился планъ кампаніи.

Онъ подошелъ къ Гармсену, помахивая палочкой и раза два стукнулъ ею по ступенямъ крылечка. Голландецъ поднялъ голову.

— Минъ-геръ! вскрикнулъ онъ, вскакивая и протягивая Константину обѣ руки. — Ка-ако-ой сча-астье! Каакимъ судьба-а! Са-адись, са-адись! Эй, Иванъ — дуракъ — свинъ! крикнулъ онъ, обернувшись къ двери, — сича-асъ неси господинъ кружку ни-ива.

Иванъ — дуракъ — свинья былъ красивый парень, съ очень толковымъ лицомъ; онъ мигомъ, въ рубахѣ и босикомъ, шмыгнулъ точно мышь изъ дверей, куда-то исчезъ и проворно воротился съ кружкой, на которой разрисованы были какія-то птицы, а подлѣ нихъ деревья.

— Отшенъ радъ, отшенъ радъ, говорилъ мастеръ Гармсенъ, — что твой пришелъ; тебя вѣрно Царь посылалъ ко мнѣ?

— Нѣтъ, отвѣчалъ спокойно и равнодушно Константинъ, чокаясь съ Гармсеномъ. — Просто-на-просто мнѣ сегодня нечего было дѣлать, погода хорошая, я гулять пошелъ; а такъ-какъ я недавно въ Петербургъ пріѣхалъ, то мнѣ и любопытно было посмотрѣть Галерный дворъ.

— Вида-алъ я въ ассамблеѣ, говорилъ мастеръ Г армеецъ, — какъ Царь твой любитъ; подъ руку съ тебѣ ходилъ. Долженъ будешь большой человѣкъ.

— Все отъ Бога, возразилъ политично Константинъ.

— Ты закусить не хочешь-ли? спрашивалъ голландецъ. — Мужикъ Иванъ! крикнулъ онъ, — давай сельде и скажи ме фроу Каролинѣ, чтобъ онъ тетерька сюда присылалъ.

— Да за чѣмъ же ты все это? возразилъ Константинъ.

— Нельзя, говорилъ Гармсенъ, чрезвычайно польщенный тѣмъ, что у него на крылечкѣ сидѣлъ царскій любимецъ.

— Какъ ты познакомилъ съ царемъ? не вытерпѣлъ онъ.

— Какъ познакомился? — да просто, отвѣчалъ Константинъ. — Зашелъ къ намъ его царское величество на вольный дворъ, разговорились, толковали о разныхъ дѣлахъ, обласкало меня и позвалъ къ себѣ на ассамблею.

Гармсенъ, для приданія себѣ храбрости въ такомъ дипломатическомъ разговорѣ съ загадочнымъ для него Константиномъ, выдудилъ свою кружку и опять съ ругательствомъ вызвалъ свинью Ивана, поручая ему принести мозжевеловой водки, которую вздумалъ здѣсь садить аптекарь. Отъ водки Константинъ наотрѣзъ отказался. Мастеръ Гармсенъ сконфузился, что гость не пьетъ и клюнулъ стаканчика три этой хваленой водки мѣстнаго производства, которой изобрѣтатель приписывалъ разныя цѣлебныя свойства. «Постой», думалъ Гармсенъ: «я тебѣ развяжу языкъ».

И онъ послалъ шельму-Ивана принести полъ-анкерка секъ, которую привезъ ему знакомый шкиперъ. Подчуя своего гостя и стараясь его выпытать, Гармсепъ, порядкомъ уже подвыпившій съ утра, не замѣчая, хмѣлѣлъ самъ; въ глазахъ у него все начинало двоиться; двѣ собаки лежали рядомъ на дворѣ; два глупыхъ Ивана шмыгали мимо, и ногъ у него было уже не двѣ, а четыре. Онъ сдѣлался невѣроятно разговорчивъ, и, забывъ разспрашивать своего гостя о его отношеніи къ царю, сталъ самъ о царѣ разсказывать и даже не по русски, а на родномъ языкѣ.

— Что это за человѣкъ, говорилъ онъ, — такой человѣкъ, ровно и на царя совсѣмъ не похожъ, или пожалуй можно такъ сказать, что онъ изъ всѣхъ царей царь. Вдругъ пріѣзжаютъ къ намъ въ Саардамъ шесть русскихъ — Саардамъ знаешь, минъ-геръ? — съ ними плотникъ, въ красной фризовой курткѣ и въ обыкновенныхъ бѣлыхъ штанахъ; шляпа лакированная; плотникъ высокій, сильный, усики маленькіе, волосы черные. — Ну, русскіе у насъ дѣло диковинное. Пріѣхали учиться корабельному дѣлу, размѣстились. Этотъ плотникъ поселился у корабельщика Геронта Киста, который прежде въ Москвѣ работалъ — и оказалось, что Петръ Михаиловъ съ Герритомъ былъ еще въ Москвѣ знакомъ. А увидались они такъ: Герритъ нистъ на лодкѣ угрей ловилъ, а Петръ Михайловъ мимо прохаживалъ. Понимаешь? говорилъ окончательно охмѣлѣвшій Гармсенъ.

— Понимаю, отвѣчалъ Константинъ, не слушавшій чуждой ему болтовни и думая свое.

— Кистъ, какъ его увидалъ, такъ и призналъ. Какъ это русскій царь въ такомъ платьѣ идетъ? А онъ говоритъ Кисту: «я, говоритъ, у тебя остановлюсь». — Ну, тутъ что дѣлать — кто себѣ врагъ; цари хоть и плотниками прикидываются, да платятъ не какъ простые плотники. Домишка у Киста маленькій, въ двѣ комнатки, тутъ одна вдова у него жила. Кистъ побѣжалъ къ вдовѣ, далъ ей семь гульденовъ, чтобъ убиралась куда знаетъ, и пустилъ къ себѣ царя, а царь съ него зарокъ взялъ, чтобъ никому не говорилъ, кто онъ такой, — просто, Петръ Михайловъ. — Да ты, минъ геръ, пей, какъ это по русски говорятъ, «не обезсудь»! Простые мы плотники, работы ищемъ, говорилъ царь, покуда еще въ гербергѣ сидѣлъ, пока у Киста не очистилась кпартира, всѣмъ кто спрашивалъ. Самъ на другой день пошелъ въ лавку къ вдовѣ Якуба Она — плотничьими инструментами торгуетъ. Корабельнымъ плотникомъ записался — Петромъ Михайловымъ, у Лииста Рогге въ Бейтен-Занѣ. Поработаетъ цѣлый день, такъ что вспотѣетъ лицо даже, пойдетъ въ гербергъ, выпьетъ что-нибудь, пива, водки, колбасы съѣстъ, сыру кусокъ, а не то по гостямъ пойдетъ, по тѣмъ же плотникамъ Саардамскимъ, которые сюда на Русь выѣхали. Я думаю, у нашихъ людей изъ роду въ родъ останется память о томъ, какъ русскій царь жилъ тамъ. Диву всѣ дались въ Саардамѣ. По всѣмъ фабрикамъ, по всѣмъ заводамъ ходитъ этотъ плотникъ, матросовъ разспрашиваетъ — и стоило только ему какое дѣло посмотрѣть, такъ сейчасъ всему выучится. Есть у насъ тамъ бумажная мельница, вывѣска у лей «поваръ»; пришелъ онъ туда, смотрѣлъ-смотрѣлъ, да и попросилъ у мастера ковшъ. Мастеръ подумалъ: отчего не дать русскому, пусть позабавится. Взялъ царь ковшъ, плеснулъ — и вышелъ листъ такой, что мастеру даже, завидно стало. Кто такой этотъ плотникъ? добивались мы, какъ вдругъ получили письмо отъ одного изъ нашихъ, отъ саардамца, который въ Москвѣ работалъ. Пишетъ, что въ посольствѣ самъ русскій царь, и описываетъ его такъ: росту онъ высокаго, на правой щекѣ бородавка и постоянно правой рукой машетъ. Писалъ это письмо плотникъ отцу, отецъ плотника прочелъ письмо своему закадышному другу, цирюльнику. Разъ какъ-то къ этому цирюльнику и зайди эти московскіе гости, и плотникъ Петръ Михайловъ бриться хотѣлъ. Полта глянь, анъ у него на правой щекѣ бородавка, и правая рука не спокойна. Выбрить-то онъ его выбрилъ — и мнѣ первому, какъ я только послѣ нихъ зашелъ къ нему бриться, онъ сказалъ, что московскій царь здѣсь у насъ. Что онъ вретъ! думаю я, а у самого подбородокъ такъ и дрожитъ. Я къ тому, къ сему изъ сосѣдей, всѣ мы диву дались. Вздоръ да и только чтобъ московскій царь простымъ плотникомъ работалъ. Пошли мы къ Висту. «Простой плотникъ у тебя, Кистъ, живетъ?» «Простой», говоритъ Кистъ. — «Вѣрно?» «Вѣрно». Такъ бы мы и ушли, да жена Киста, при всѣхъ насъ, взяла да крикнула на мужа. «Терпѣть не могу, когда ты, Герритъ, говоришь неправду». Ну, какъ ты, минъ-геръ, хочешь, молчать объ этомъ нельзя было, и какъ у насъ по русски говорится: «шійло въ мѣшкѣ не удаишь». Я человѣкъ скромный, минъ-геръ, я бы молчалъ, — ну а другой, что со мной приходилъ къ Кисту, сейчасъ разнесъ это но городу, что Петръ Михайловъ въ самомъ дѣлѣ не простой человѣкъ; что еслибъ онъ былъ простой человѣкъ, не такъ было бы передъ нимъ страшно, тогда бы не прикрикивалъ онъ на всѣхъ и всѣ невольно ему бы не подчинялись. Онъ все самъ дѣлалъ, но точно повелѣвать привыкъ. Пустая исторія вышла, минъ-геръ. Есть у насъ въ Саардамѣ одна плотина, шелъ вашъ царь съ верфи, купилъ по дорогѣ сливъ, положилъ ихъ въ шляпу и ѣлъ. Пристала къ нему на плотинѣ толпа мальчишекъ и просятъ, чтобъ онъ полакомилъ ихъ. Онъ сталъ имъ раздавать сливы, но всѣмъ раздать нельзя было — много ихъ было — и вышло, что однихъ онъ угостилъ, другимъ ничего не досталось. Тѣ, которымъ не досталось, стали грязью въ него бросать, камушками; у насъ мальчишки не то что у васъ, — народъ бѣдовый! — царь въ гербергъ и велѣлъ оттуда позвать бургомистра къ себѣ. Ужь это одна примѣта, что хотя онъ былъ и плотникъ, но плотникъ не простой. Бургомистръ нашъ перетрусилъ, за бюргерами послалъ, держали совѣщаніе. Ну, магистратъ саардамскій указъ и издалъ, чтобъ иностранцевъ не оскорбляли, а кто оскорбитъ тому наказаніе тяжелое. Тутъ всѣ мы — ни изъ первыхъ — стали сбѣгаться смотрѣть на него. Бургомистръ нашъ стражу на мосту поставилъ, чтобъ около дома Киста народъ не тѣснился. Какъ пошли мы, минъ-геръ, въ кулаки — такъ и стража испугалась, такъ и побѣжала. Изъ самаго Амстердама народъ повалилъ смотрѣть, что за птица такая царь-плотникъ. Ну и кончилось все это тѣмъ, что мы, саардамцы, большую глупость сдѣлали. Толпились, толпились около него такъ, что наконецъ любопытные даже проходу ему не давали, онъ отъ насъ и уѣхалъ. А пожива была бы большая нашему городу, еслибы дольше у насъ остался. Всего недѣлю у насъ прожилъ. А ужь какой мастеръ, какой мастеръ! прибавилъ Гарьсенъ по русски.

— Плохой мастеръ, возразилъ Константинъ, перебивая своего неугомоннаго амфитріона.

— Нѣтъ, не плохой, отвѣчалъ тотъ, сладостно улыбаясь. — Какъ онъ что увидитъ, такъ сейчасъ перенимайтъ.

— Видѣть не умѣетъ, опять поспорилъ Константинъ.

— Умѣетъ, говорилъ голландецъ.

— Да вотъ, мастеръ Гармсенъ, далеко не ходя, будемъ такъ говорить — умѣетъ онъ канаты вить?

— Эхе-хе! хе! засмѣялся голландецъ, такъ же сладко. — Такъ-то, кана-аты! канатное-то дѣло, видишь ты, минъ-геръ, секретъ. Да за такой секретъ милліонъ гульденовъ взять съ его мало!

— Да развѣ онъ не бывалъ на канатныхъ фабрикахъ? спрашивалъ Константинъ.

— Бывалъ онъ бывалъ, только какой же дуракъ ему показалъ въ чемъ секретъ дѣла. И такъ плачитъ наши корабельные мастера голландскіе и англійскіе, что прежде^- учили его корабля строить и по морю ихъ водить. Собственныхъ адмиралъ онъ теперь завелъ, изъ русскихъ. Вотъ у него и Апраксинъ теперь адмиралъ. Кто себѣ врагъ!

— Да вѣдь Крюйсъ-отъ вашъ же!

— Онъ не въ чести.

— Да что же, большой развѣ секретъ, допытывался Константинъ, — въ канатномъ дѣлѣ?

— Секретъ большой нѣтъ, отвѣчалъ Гармсенъ, — только мы иностранцы стакивались, чтобы русскій плутъ ничего не показывать, потому что какъ русскіе выучатся, такъ у насъ хлѣбъ прочь — а русскіе выучивайтъ про-оворно.

— Ну а рабочіе-то какъ же? спрашивалъ Константинъ. — Вѣдь выучиваются же они у тебя — а они русскіе.

— Сами никогда ничего не сдѣлайтъ, говорилъ окончательно-охмѣлѣвшій голландецъ, — потому что главне — какъ уставить снарядъ — они у меня не знаютъ.

Константинъ, смотрѣвшій въ полъ, въ задумчивости поднялъ голову и нечаянно взглянулъ въ растворенную дверь фабрики. За этой дверью сидѣлъ на лавочкѣ въ прихожей оселъ-Иванъ мужикъ дуракъ, опершись обѣими руками въ лавку, въ ожиданіи приказаній своего хозяина, — онъ всегда находился вблизи, ожидая его зова. Иванъ улыбался такъ саркастически и такъ добродушно, съ такимъ смысломъ смотрѣлъ на Константина, что тотъ невольно съ нимъ переглянулся.

Иванъ махнулъ Константину рукой отъ себя къ своему хозяину, такъ что Константинъ понялъ немедленно, что онъ ему говорилъ: «брось ты голландца, не заботься, я тебѣ все про канатное дѣло разскажу и все тебѣ покажу».

Голландецъ продолжалъ разсказывать о похожденіяхъ Петра въ Саардамѣ и все больше путался въ словахъ. Съ похожденіями Петра какимъ-то образомъ сплелась исторія его женитьбы на Каролинѣ, и потомъ, какъ его недавно едва бревномъ не убило; какъ англичане нехорошо корабли строятъ; потомъ оказалось, что привозимыя въ Россію норвежскія селедки хуже голландскихъ… Наконецъ онъ сталъ зѣвать и очевидно былъ радъ, когда его нежданный гость сталъ откланиваться.

— Ивашка, закричалъ онъ. — Иванъ! отпирай, скотинъ, калитку!

И самъ шатаясь пошелъ вмѣстѣ съ Ивашкой провожать посѣтителя. Ивашка сталъ отпирать калитку, которая была на самой простой задвижкѣ, но задвижка не подавалась. Онъ бился, хлопоталъ, даже жилы на лбу налились, а калитка все не отпиралась.

— Прости ты, Господи Боже, развѣ кто ее съ наружи заперъ?! говорилъ онъ.

И наконецъ, послѣ долгихъ невѣроятныхъ усилій, онъ отодвинулъ задвижку и распахнулъ калитку.

— Хозяинъ, сказалъ онъ мастеру Гармсену, — меня не послушаютъ, скажи ты слесарю, чтобъ пришелъ задвижку поправить,

Гармеенъ между тѣмъ раскланивался, по тогдашнему обычаю троекратно лобызаясь съ Константиномъ, и замѣтивъ, что этимъ русскимъ скотинамъ рабочимъ у него на заводѣ даже задвижки сколотить довѣрить нельзя, ушелъ назадъ, оставивъ Константина и Ивана у воротъ.

Константинъ немедленно понялъ, что задвижка была въ безукоризненномъ положеніи, но что Ивану хотѣлось что-то ему сказать; поэтому онъ направился тихими шагами, оглядываясь, назадъ. Иванъ подманилъ его рукою.

— Слушай, господинъ, заговорилъ Иванъ, когда Константинъ торопливыми шагами подошелъ къ нему, — ты тайну канатнаго дѣла знать хочешь?

Лицо Константина такъ прояснилось, хотя языкъ прилипъ къ гортани, что одного выраженія его лица было довольно для Ивана.

— Рублевъ пятокъ дашь?

Константинъ кивнулъ.

Ночью прибѣгу къ тебѣ и все разскажу, только скажи мнѣ, гдѣ тебя разыскать… Хозяину меня не выдавай; а теперь, твоя милость, хоть бы задатокъ какой дала…

У Константина былъ съ собой рублевикъ, единственный его наличный капиталъ, что по теперешнему равняется по крайней мѣрѣ красненькой; онъ отдалъ его Ивану.

Мужикъ схватилъ егоза руку, чмокнулъ — и видя что бѣжитъ слесарь, такой же оселъ — мужикъ какъ онъ самъ, между тѣмъ какъ на весь заводъ раздается ругань голландца на русскихъ, рванулъ рукой задвижку книзу, такъ что пробой дѣйствительно пришелся вершка на два выше задвижки. Константинъ исчезъ, до нельзя довольный непредвидѣннымъ успѣхомъ.

Ночью, когда весь городъ спалъ, рискуя попасться всякимъ дозорнымъ и всевозможнымъ караульнымъ того времени, въ дверь вольнаго двора постучался этотъ неряшливый, почесанный мужикъ, въ которомъ голландецъ не признавалъ ничего человѣческаго.

Разговоръ его съ Константиномъ продолжался до пѣтуховъ, — и мужикъ какъ умѣлъ, такъ и чертилъ карандашемъ планы разныхъ колесъ и чего-то въ родѣ гребня для трепанія пеньки. Совѣщаніе это происходило наверху въ свѣтелкѣ; а отецъ, уже съ самаго посѣщенія Петра махнувшій рукою на сына и не понимавшій, что онъ дѣлаетъ, спалъ внизу на почти-что раскаленной лежанкѣ.

Отпустивъ Ивана, который чуть не бѣгомъ помчался на Галерный дворъ, Константинъ еще съ полчаса подумалъ о простотѣ этой махины для крученія канатовъ, затѣмъ сладко заснулъ и проспалъ до полудня.

VI.
Мастеровые.

Ни другой день Константинъ всталъ блѣдный, плохо выспавшись, и спустился изъ своей свѣтелки внизъ, гдѣ Парамоновичъ, какъ человѣкъ цивилизованный, уже сидѣлъ за кофе, который только-что подала на столъ рябая босая работница, исполнявшая въ одно и то же время должность и стряпки, и прачки, и коровницы, и швеи. Константинъ перекрестился на иконы, поклонился отцу, поцѣловалъ сю руку и присѣлъ къ кофе.

— Что ты блѣденъ больно? спросилъ старикъ.

— Плохо спалъ, отвѣчалъ Константинъ.

— Чудишь ты, Костька, съ тѣхъ поръ какъ у царя побывалъ; по ночамъ какихъ-то гостей къ себѣ водишь. Смотри и заруби себѣ на носу: коли дѣло хорошее затѣялъ, мое родительское благословеніе тебѣ есть; а коли не хорошее, вотъ тебѣ Спасъ, Богородица, — старикъ указалъ на иконы стоявшій въ углу, — прокляну.

Константинъ улыбнулся.

— Ладно, сказалъ онъ отцу.

У старика камень отъ сердца отвалился. Онъ протянулъ сыну руку, они обнялись и поцѣловались.

— Да и гдѣ это показано, говорилъ Парамоновичъ, — чтобъ сынъ, еще недолѣтокъ, отъ отца тайны держалъ?

— Тятенька, отвѣчалъ Константинъ, — а гдѣ написано, чтобъ отецъ сына на себя похожимъ рожалъ?

— Какъ на себя похожимъ?

— Да вотъ такъ: характеромъ я въ тебя уродился. Вѣдь и ты самъ, какъ какое большое дѣло задумаешь, такъ и ходишь точно пришибленный. Сколько разъ пытаешь тебя бывало: отчего ты, тятенька, не веселъ? куда ты по цѣлымъ днямъ уходишь? — и слова отъ тебя не добьешься: знаешь-молчишь да угрюмишься; такъ вотъ и я въ тебя пошелъ. Тайны у меня нѣтъ, а противно мнѣ говорить о томъ, что не додѣлано.

— Оно точно, сказалъ Парамоновичъ, — это будетъ складнѣй. Не хвались на пиръ ѣдучи, а хвались съ пиру ѣдучи.

Они оба замолчали — Парамоновичъ раскидывалъ умомъ, что такое затѣялъ Костька, а Костька соображала слова и указанія скота-Ивашки.

— Тятенька, сказалъ онъ, напившись кофе, — буду я наверху одну махину строить, не пускай ты прямо ко мнѣ никого.

— И самому-чай не ходить? сказалъ старикъ обидчиво.

— Эхъ, куда не шло, махнулъ рукой Константинъ, — ходи, только чтобъ кромѣ тебя никто не видалъ.

Затѣмъ Константинъ забрался въ свою свѣтелку — и оттуда послышался визгъ пилы, стукъ молотка, шуршаніе рубанка. Только къ обѣду сошелъ онъ внизъ и противъ обыкновенія попросилъ у отца чарку водки. Отецъ удивился, потому-что Константинъ почти ничего не пилъ хмѣльнаго, по вглядѣвшись въ него и видя, какъ у него дрожатъ руки, какъ на лицѣ у него отразились слѣды напряженной мысли, самъ поднесъ ему чарку лучшей, какая только была на постояломъ дворѣ. Сейчасъ послѣ обѣда Константинъ опять ушелъ наверхъ. Опять послышались тамъ и пила и молотокъ и буравъ и рубанокъ — и уже засыпалъ старикъ на лежанкѣ въ десятомъ часу вечера, а шумъ все продолжался. Онъ проснулся около часу ночи — наверху визжало точно какія-то колеса вертѣлись. Въ пятомъ часу утра онъ всталъ, накинулъ полушубокъ пойдти къ заутрени — на верху все еще шелъ тотъ же, визгъ и тотъ же стукъ.

— Ишь ты, парень какой! думалъ онъ. — Наградилъ Господь Богъ меня грѣшнаго. Ужь день и ночь спать не станетъ, а дѣло какое затѣялъ сдѣлаетъ. Да и царь-то, нечего сказать, ухъ какой чуткій! — взглянетъ, сразу человѣка насквозь провидитъ; ровно всѣ передъ нимъ стеклянные ходятъ. Эхъ, кабы Костька службу ему сослужилъ! Кто знаетъ, можетъ чѣмъ ни на есть его бы и. пожаловали.

Старикъ стоялъ уже на порогѣ, собираясь выдти, но, почесавъ затылокъ, подошелъ къ поставцу. Отворивъ его, онъ отрѣзалъ толстый ломоть чернаго хлѣба, круто посолилъ его, положилъ на деревянный кружокъ. Подлѣ хлѣба онъ положилъ кусокъ копченаго сига, луковицу и пялилъ еще чарку водки, затѣмъ взявъ въ лѣвую руку лучину, а въ правой держа кружокъ, поднялся наверхъ.

— Кто тамъ? крикнулъ голосъ Константина изъ комнаты.

— Отвори, Костенька, я тебѣ перекусить принесъ. Больно ты умаялся, всю ночь работаешь.

Дверь мигомъ распахнулась — и блѣдный какъ полотно Константинъ очутился на порогѣ, въ русской рубахѣ, въ портахъ босикомъ, съ засучеными рукавами, весь въ опилкахъ, въ клею и въ смолѣ.

— На, сказалъ старикъ, отворачивая лицо отъ комнаты, — перекуси и водки пеней. Она, ты знаешь, утробу-тѣ обогрѣетъ и силы придастъ.

— Спаси тя Христосъ, тятенька! сказалъ Константинъ, принимая у него изъ рукъ кружокъ. — Больно ты обо мнѣ заботливъ.

— Ну, ну, ворчалъ Парамоновичъ, — свое дѣло сполняй. Къ заутрени не идешь, что-ли?

— Нѣтъ, тятенька, ужь помолись ты за меня, а какъ воротишься, покажу; все равно покажу, удастся или не удастся.

— А идетъ на ладъ? спросилъ Парамоновичъ заботливо.

— Кажись-что идетъ; развѣ въ мелочи какой ошибка будетъ.

Онъ поцѣловалъ руку отца, отецъ перекрестилъ его и спустился съ лѣстницы.

Затѣмъ снова пошли въ дѣло долото и молотокъ, буравъ и напилокъ, модель быстро выростала. Время летѣло незамѣтно. Вдругъ Константинъ отошелъ отъ верстака, тяжело вздохнулъ, перекрестился на иконы, вытащилъ изъ-подъ лавки мѣшокъ съ паклей и горшечекъ со смолою, прицѣпилъ паклю ровными пасьмами крючечкомъ на колесо, смазалъ смолою и началъ вертѣть колесо, пропуская паклю чрезъ разныя дырочки и между разными колесами, которыя каждую пасьму вкручивали ровно — и въ цѣломъ выходила веревочка въ мизинецъ толщиною, гладенькая, ровная, просмоленая.

Сомнѣніе было разрѣшено — Иванъ не надулъ-Константина. Вотъ онъ образцовый канатъ!.. вотъ начало будущаго завода, состоянія, почета!.. Вотъ леса той удочки, которою онъ вытащитъ Лукерью изъ ея гордаго родительскаго дома!

На лѣстницѣ послышались шаги. Акулина несла ему обѣдъ.

— Ишь озорникъ какой! сказала она, собирая на столъ, — ишь озорникъ какой! гдѣ это, прости Господи, Твоя воля, видано: ни днемъ не прилечь, ни ночью не, спать? Взяла-бъ я у тебя всѣ эти штрументы и всѣ бы твои махины, да въ печь бы, да въ печь бы! — Правду говорятъ умные люди, что антихристово время наступило. Точно нѣмцы какіе — на болотѣ городъ строятъ, бороды поснимали, на бабъ стали похожи, и всѣ отъ мала до велика знай пилитъ да стругаютъ. Развѣ это крещенаго человѣка дѣло? Ты сообрази: на что Богъ нѣмца, сотворилъ?

— Ну, ну, Акулинушка, виноватъ, виноватъ, въ другой разъ не буду, уговаривалъ Константинъ ворчливую работницу.

И онъ засѣлъ за обѣдъ, но то и дѣло вскакивалъ съ мѣста, подходилъ къ машинѣ, то тамъ то сямъ проходилъ по ней долотомъ, клей мѣстами счищалъ, спиливалъ шляпку какого-нибудь гвоздика и все разсматривалъ веревочку.

На другой день Константинъ ушелъ со двора чѣмъ свѣтъ, на третій день тоже. Парамонычъ дѣлалъ видъ, будто не замѣчаетъ, отмалчивался, но видимо начиналъ дуться и скучать безъ сына. Только гости вольнаго двора и развлекали его — народъ самый разношерстный. Разъ онъ сидѣлъ одинъ, задумчиво поглядывая на окно; на дворѣ залаяла собака, брякнула калитка и, затѣмъ, въ сѣняхъ раздался незнакомый голосъ.

— А что, хозяинъ, спаси тя Христосъ, погрѣться можно будетъ?

— Милости просимъ, отвѣчалъ Парамоновичъ, предполагая что это какой заѣзжій, можетъ статься служилый идущій на работу, а можетъ статься и простой какой человѣкъ; да все равно — нажива будетъ: спроситъ поснѣдать чего-нибудь, а можетъ съ холодку-то и на винцо разрѣшитъ.

Дверь отворилась. Вошелъ человѣкъ оборванный, грязный, лицо было запачкано сажей, волосы и борода всклокочены. Истертый сермяжный армячишко прикрывалъ его, виднѣлась сквозь прорѣхи грязная полугнилая рубаха. За поясомъ былъ топоръ и долото.

— Спаси тя Христосъ! сказалъ пришелецъ, перекрестясь. — Что, поснѣдать у тебя ничего не найдется, а не то и выпить? Больно уже усталъ.

— Да ты отколь? спросилъ Парамоновичъ, глядя на него подозрительно.

— Да тутъ, дѣдушка, спаи обстругивалъ. Подрядчикъ всю ночь работать заставилъ, да спасибо ужь вотъ хоть къ заутрени разсчиталъ. Изморились мы такъ, что еле душа въ тѣлѣ держится. Пошелъ я было ко двору, да вишь у тебя пузырь въ окнѣ свѣтится, — вспомнилъ, что у тебя вольный дворъ, — дай, думаю, зайду, — авось меня, сироту, за мое убожество не прогонятъ, а алтынъ, куда не шло, искошелю. Посмотри, какъ весь отсырѣлъ!

Парамоновичъ взглянулъ: отъ пришельца, въ самомъ дѣлѣ, наръ валилъ; армячишко такъ и дымился.

— Такъ тебѣ чего? спросилъ онъ его.

— Да первое дѣло, дѣдушка, коли перцовка есть — дай стаканчикъ; да коли каши найдется, а не то просто ломоть хлѣба, — - чѣмъ Богъ послалъ.

Онъ полѣзъ за пазуху, вытащилъ мошну и выложилъ алтынъ передъ старикомъ.

— Это, дѣдушка, чтобъ сумнѣніе не приходило, сказалъ онъ. — Знаю, нашего брата, рабочаго-то, небольно чествуютъ; много нехорошихъ дѣловъ братъ нашъ дѣлаетъ. А все отчего? отъ сиротства.

Парамоновичъ, всегда осторожный и всегда мнительный, взялъ алтынъ, посмотрѣлъ, на зубы попробовалъ и положилъ въ мошну.

— Что сдачи придется, сказалъ онъ, — отдамъ.

— Все равно, дѣдушка, сумнѣнія никакого противъ тебя имѣть не могу.

Затѣмъ Парамоновичъ вынулъ изъ поставца кувшинчикъ, и жидкость чайнаго цвѣта налилась въ стаканчикъ. Ломоть хлѣба выползъ на кружкѣ съ тою же крупною солью изъ берестяного бурака, луковка прилегла, квашеная капуста съ постнымъ масломъ и, наконецъ въ дополненіе всей роскоши, ломтикъ вареной говядины изъ вчерашнихъ щей.

Рабочій хватилъ перцовки, крякнулъ и сѣлъ противъ Парамоновича. Лучина ярко свѣтила ему лицо.

— Я тебя гдѣ-то видалъ, парень, сказалъ ему старикъ.

— А можетъ статься, отвѣчалъ тотъ, поглащая капусту и запуская въ ротъ кусокъ за кускомъ говядину.

Вилки тогда еще не были въ общемъ употребленіи, а ножа предусмотрительный старикъ не далъ. Столовыхъ ножей, т. е. такихъ, у которыхъ концы круглые, тогда еще не было, а тогдашній ножъ, востроносый, въ родѣ поварскаго или маленькаго мясницкаго, могъ, по мнѣнію Парамоновича, инаго человѣка въ соблазнъ ввести. Парамоновичъ былъ христіанинъ, и всегда помнилъ, что сказано въ Писаніи: «не введи во искушеніе»; а кто во искушеніе введется и его прирѣжетъ, то на страшномъ судилищѣ Господнемъ его же къ отвѣту потребуютъ: зачѣмъ, дескать, скажутъ, ты ножъ передъ нимъ положилъ? Яко ему на погибель вѣчную идти, такъ и ты съ нимъ ступай.

— А что, дѣдушка, можно тебя запылать будетъ, какое это питье предъ тобою стоитъ?

— Это бобъ такой — кофій, отвѣчалъ Парамоновичъ. — Въ Бѣлой Арапіи растетъ, гдѣ, коли Писаніе знаешь, доселѣ сыны Измаиловы живутъ.

— Это далеко?

— Далеко. За самымъ за святымъ градомъ Ирусалимомъ, близко того мѣста, гдѣ царь Фараонъ нечестивый потонулъ.

— Поди ты! премудрость какая! — А можно еще запытать, почемъ кружка стоитъ? да къ чему оно годится? отъ недуговъ какихъ, что-ли?

— Вся Европія, началъ Парамоновичъ, — сей напитокъ въ обычай взяла. Первое, на утробу хорошее дѣйствіе имѣетъ: отъ боли какой, примѣрно сказать, неисправности знатно помогаетъ. Другое, съ похмѣлья. Отъ усталости, послѣ безсонныхъ ночей свѣжитъ; какъ выпьешь кружку, такъ и помолодѣешь, и на умѣ свѣжѣе станетъ, а самъ ровно встрепаный.

— Премудрость! повторилъ рабочій. — До чего это человѣкъ не доходитъ: изъ далекихъ краевъ такое бобовое зерно возитъ. Да ужь куда не шло, дѣдушка! а почемъ, скажи, кружка эта стоить будетъ?

Парамоновичъ, видя что парень-то тароватый, заломилъ неслыханную цѣну.

— Алтынъ, брякнулъ онъ.

— Эхъ! была не была! махнулъ рукой рабочій.

Вытащилъ мошну и выложилъ на столъ еще алтынъ.

— Давай, дѣдушка, сказалъ онъ съ важнымъ и торжественнымъ видомъ.

Парамоновичъ налилъ кружку, сахару положилъ, размѣшалъ и подалъ гостю, предварительно осмотрѣвши алтынъ.

Гость хлебнулъ, поморщился, еще разъ хлебнулъ и еще разъ поморщился.

— Ровно на полынь похоже, сказалъ онъ задумчиво. — Горьковато — а пить можно…

И онъ сталъ пить, прикусывая хлѣбомъ съ солью.

— Точно, сказалъ онъ, — какъ будто и въ правду легче стало. Ишь ты, до какихъ премудростей доходитъ человѣкъ! Встарину вѣдь этого не бывало.

— Теперь свѣтъ, догматически заявилъ Парамоновичъ. — Его Царское Величество Государь Царь и Великій Князь Петръ Алексѣевичъ — дай Боже ему здравія, во всѣхъ дѣлахъ благое поспѣшеніе, а паче всего душевное спасеніе! — какъ свѣточъ какой озаряетъ своимъ державнымъ умомъ всю землю Русскую на наше величіе и на страхъ и изумленіе всѣмъ племенамъ земнымъ!

— Дай Богъ ему много лѣтъ жить и здравствовать! проговорилъ пришелецъ. — Только, дѣдушка, ты больно ученъ…

Парамоновичъ осклабился.

— Говоришь-то ты такъ высоко-высоко — слушалъ бы тебя не наслушался.

— За честь спасибо, отвѣчалъ Парамоновичъ скромно. — Только я что? — такіе-ли люди бываютъ на свѣтѣ — я такъ.

— Дѣдушка, съ того алтына-то сколько осталось? перебилъ гость.

— Съ того-то? алтына-то? четыре деньги осталось, сказалъ онъ,

— Дай-ка, дѣдушка, еще той перцовки на четыре деньги — посошкомъ на дорогу.

Парамоновичъ всталъ торжественно, видимо польщенный нежданнымъ комплиментомъ, и направилъ стоны свои къ поставцу, изъ котораго вытащилъ тотъ же кувшинчикъ съ перцовкой.

— А что, хозяинъ, ты меня все не признаешь? спросилъ вдругъ рабочій.

— Видать-то видалъ, только гдѣ — не помню.

— Такъ-таки и не помнишь?

— Нѣтъ, не помню.

— А я помню, гдѣ я тебя видалъ. За твое здоровье, дѣдушка! Дай тебѣ Богъ много лѣтъ жить и здравствовать! Пусть домъ твой будетъ какъ чаша полная, и пусть сынишка твой, Костька, въ люди выдетъ!

Парамоновичъ немного попятился и воззрился на чумазаго гостя.

— Ты Костьку-то какъ же знаешь? спросилъ онъ недоумѣвая. — Аль пріятели вы съ нимъ?

— А еще бы, отвѣчалъ тотъ. — Душа въ душу живелъ; еще такихъ пріятелей на свѣтѣ не бывало — съ одного плеча платье носимъ, однимъ и тѣмъ же кускомъ сыты бываемъ…

Парамоновичу пришло на мысль, что парень охмѣлѣлъ; по парень всталъ, помолился — и вдругъ быстро повернувшись къ Парамоновичу, сорвалъ съ себя подвязную бороду и бухнулся ему въ ноги.

— Тятенька, родной, заговорилъ онъ Костькинымъ голосомъ, — бей, только не гнѣвись!

Какъ стоялъ подлѣ лавки Парамоновичъ, такъ и сѣлъ.

— Бей, тятенька, бей! кричалъ онъ. — Нужно мнѣ было спытать, узнаютъ меня или не узнаютъ по голосу, по лицу, по одеждѣ; вогь я и задумалъ грѣшное дѣло: дай, думаю, надъ тобой попытаю эту комедь сломать. Ужь коли, думаю, отецъ родной не признаетъ, значитъ чужихъ-то и подавно проведу.

— Ахъ ты разбойникъ! ахъ ты окаянный! говорилъ Парамоновичъ, держась обѣими руками залавку. — И въ кого ты это такимъ воромъ уродился?

— Въ тебя, тятенька родной! въ тебя! Весь свѣтъ говоритъ, что ты умный человѣкъ.

— Ахъ ты окаянный! ахъ ты окаянный! Вѣдь ты надъ кѣмъ? — надъ родителемъ своимъ надругался!

— Бей тятенька, только прости!

— Ну вставай же, сказалъ наконецъ Парамоновичъ, — вставай проворнѣй. Зачѣмъ ты это все накуролесилъ? разсказывай!

— Затѣмъ, тятенька, что надо мнѣ найти секретъ, махину узнать, что для Царя строю. Сдѣлалъ я ее, и удалась — дѣство свое оказываетъ, и оказываетъ-то такъ хорошо, какъ я самъ не ждалъ, только теперь надо мнѣ идти посмотрѣть тайкомъ на настоящую, какъ она въ большимъ размѣрѣ значитъ дѣствуетъ. Голландскій нѣмецъ, что заводъ держитъ, въ лицо меня знаетъ; такъ онъ мнѣ и понюхать-то ее не дастъ въ чемъ секретъ, — а потъ такою чумазаго дурачину къ себѣ пуститъ, а я у него все и высмотрю.

— Самъ Царь тебѣ велѣлъ это? спросилъ старикъ задумчиво и серіозно.

— Царь мнѣ сказалъ, тятенька, коли ты, говоритъ, парень, узнаешь у голландца секретъ, я заводъ тебѣ поставлю и женю тебя на дочкѣ боярина Куроѣдова, на Лукерьѣ. Самъ, говоритъ, сватомъ пойду.

Старикъ облокотился спиною на стѣну и уставился на Константина.

— Да ты рехнулся? спросилъ онъ.

— Не рехнулся, тятенька.

— И сдѣлалъ махину?

— Сдѣлалъ, тятенька. Пойдемъ на верхъ, самъ посмотри.

— А что-жъ она… дѣствуетъ?

— Дѣствуетъ.

— И хорошо?

— Маленькая еще, а работаетъ чисто.

— Какъ же ты ее соорудилъ?

— Рублевикъ, тятенька, далъ тому оборванцу, что ко мнѣ приходилъ, онъ мнѣ все и разскажи по тонну; вотъ я и сорудилъ съ его словъ.

— Какъ же ты пойдешь еще-то?

— Оборванецъ этотъ, тятенька, будетъ ждать меня тамъ, на кружалѣ, а коли его не застану, пошлю парнишку за нимъ. Надо имъ на заводѣ дворъ чистить, да и заборъ починить; вотъ я и пойду къ нимъ на поденную работу, а ужь тамъ онъ мнѣ хоть въ щелку покажетъ настоящую-то.

— Что-жь ему, чай, на водку нужно будетъ?

— Твоей милости попрошу. Ужь помоги, пять рубликовъ дай!

— Ухъ! крикнулъ Парамоновичъ, отъ природы прижимистый. — Чево ему? — рубликъ далъ… Долженъ бы венъ; еще такихъ пріятелей на свѣтѣ не бывало — съ одного плеча платье носилъ, однимъ и тѣмъ же кускомъ сыты бываемъ…

Парамоновичу пришло на мысль, что парень охмѣлѣлъ; но парень всталъ, помолился — и вдругъ быстро повернувшись къ Парамоновичу, сорвалъ съ себя подвязную бороду и бухнулся ему въ ноги.

— Тятенька, родной, заговорилъ онъ Кослъкинымъ голосомъ, — бей, только не гнѣвись!

Какъ стоялъ подлѣ лавки Парамоновичъ, такъ и сѣлъ.

— Бей, тятенька, бей! кричалъ онъ. — Нужно мнѣ было спытать, узнаютъ меня или не узнаютъ по голосу, но лицу, но одеждѣ; вотъ я и задумалъ грѣшное дѣло: дай, думаю, надъ тобой попытаю эту комедь сломать. Ужь коли, думаю, отецъ родной не признаетъ, значитъ чужихъ-то и подавно проведу.

— Ахъ ты разбойникъ! ахъ ты окаянный! говорилъ Парамоновичъ, держась обѣими руками залавку. — И въ кого ты это такимъ воромъ уродился?

— Въ тебя, тятенька родной! въ тебя! Весь свѣтъ говоритъ, что ты умный человѣкъ.

— Ахъ ты окаянный! ахъ ты окаянный! Вѣдь ты надъ кѣмъ? — надъ родителемъ своимъ надругался!

— Бей тятенька, только прости!

— Ну вставай же, сказалъ наконецъ Парамоновичъ, — вставай проворнѣй. Зачѣмъ ты это все накуролесилъ? разсказывай!

— Затѣмъ, тятенька, что надо мнѣ найти секретъ, махину узнать, что для Царя строю. Сдѣлалъ я ее, и удалась — дѣство свое оказываетъ, показываетъ-то такъ хорошо, какъ и самъ не ждалъ, только теперь надо мнѣ идти посмотрѣть тайкомъ на настоящую, какъ она въ большомъ размѣрѣ значитъ дѣствуетъ. Голландскій нѣмецъ, что заводъ держитъ, въ лицо меня знаетъ; такъ онъ мнѣ и понюхать-то ее не дастъ въ чемъ секретъ, — а вотъ такого чумазаго дурачину къ себѣ пуститъ, а я у него все и высмотрю.

— Самъ Царь тебѣ велѣлъ это? спросилъ старикъ задумчиво и серіозно.

— Царь мнѣ сказалъ, тятенька, коли ты, говоритъ, парень, узнаешь у голландца секретъ, я заводъ тебѣ поставлю и женю тебя на дочкѣ боярина Куроѣдова, на Лукерьѣ. Самъ, говоритъ, сватомъ пойду.

Старикъ облокотился спиною на стѣну и уставился на Константина.

— Да ты рехнулся? спросилъ онъ.

— Не рехнулся, тятенька.

— И сдѣлалъ махину?

— Сдѣлалъ, тятенька. Пойдемъ на верхъ, самъ посмотри.

— А что-жь она… дѣствустъ?

— Дѣствуетъ.

— И хорошо?

— Маленькая еще, а работаетъ чисто.

— Какъ же ты ее соорудилъ?

— Рублевикъ, тятенька, далъ тому оборванцу, что ко мнѣ приходилъ, онъ мнѣ все и разскажи по тонну; вотъ я и сорудилъ съ его словъ.

— Какъ же ты пойдешь еще-то?

— Оборванецъ этотъ, тятенька, будетъ ждать меня тамъ, на кружалѣ, а коли его не застану, пошлю парнишку за нимъ. Надо имъ на заводѣ дворъ чистить, да и заборъ починить; ботъ я и пойду къ нимъ на поденную работу, а ужь тамъ онъ мнѣ хоть въ щелку покажетъ настоящую-то.

— Что-жь ему, чай, на водку нужно будетъ?

— Твоей милости попрошу. Ужь помоги, пять рубликовъ дай!

— Ухъ! крикнулъ Парамоновичъ, отъ природы прижимистый. — Чево ему? — рубликъ далъ… Долженъ бы чувствовать, собака. Поди, чай, отродясь столькихъ денегъ небывало, а тутъ, не говоря худаго слова, цѣлыхъ пять заломилъ. Значитъ видно правду говорятъ, продолжалъ старикъ, — что послѣднія времена приходятъ. Избаловался народъ, страху Божьяго не знаетъ.

— Да какъ же быть-то, тятенька?

— Какъ быть? — да вотъ такъ: знай сверчокъ свой шестокъ. Мы, старики, жили по Божьи, а у васъ у всѣхъ выше лба уши растутъ. Развѣ это но закону христіанскому — и на боярышнѣ Куроѣдовой жениться, и свой заводъ заводить? Хорошо, это все ничего еще… но отдать пять рубликовъ! — шутка сказать — пять рубликовъ. Вѣдь это, какъ по нынѣшнему говорятъ, капиталъ. На пять-то рубликовъ, путный человѣкъ, почитай полгода проживетъ! За пять-то рубликовъ, Костька, избу можно купить! а тутъ, ничего не видя, пять рублевиковъ!

Старикъ сердито поднялся, отвязалъ отъ пояса на сорочкѣ ключъ и пошелъ за перегородку. Тамъ онъ отомкнулъ сундукъ и долго рылся въ немъ съ лучиною въ рукѣ. Слышно было, какъ звякали золотыя, серебряныя и мѣдныя монеты и, наконецъ, онъ вернулся съ пятью рублевиками въ рукѣ. Это были рубли истертые, пообрѣзанные и одинъ изъ нихъ какой-то подозрительно-желтый.

— На вотъ, отдай ему, вражьему сыну!

— Спаси ты Христосъ, тятенька! сказалъ ему Константинъ, цѣлуя его руку. — Вѣкъ не забуду твоей милости.

— Да! вѣкъ не забуду! А я для кого коплю? все для тебя же, а ты что? Въ страхѣ Божьемъ тебя ростилъ я, а ты и жениться-то задумалъ безъ родительскаго благословенія, на вѣки нерушимаго. Плюну на все и уйду въ скитъ, схиму приму, душу спасать буду, обѣтъ молчанія наложу и никого къ себѣ не пущу; тебя кольмии паче!

Константинъ поблѣднѣлъ.

— Тятенька свѣтъ! возьми ты свои рублевики назадъ, ничего я не хочу, ни завода, ни боярышни, ничего мнѣ не надо, только сними съ меня ты родительскій гнѣвъ! А не снимешь — такъ ужь за одно мнѣ пропадать, сейчасъ же пойду къ Невѣ рѣкѣ — полощи ты мое тѣло бѣлое! Нечего мнѣ больше по свѣту мучиться!

Старикъ затрясся какъ въ лихорадкѣ.

— Что ты, Господь съ тобой, Костя! сказалъ онъ. — Да какой бѣсъ меня попуталъ, что я на старости лѣтъ съума спятилъ. Тфу! грѣхъ какой! — Гдѣ тулупъ? — давай его сюда и шапку, идемъ, идемъ, молебенъ отслужимъ, а эпитимью я на себя кладу самъ по сто поклоновъ въ вечеръ и въ утро. Да провались они, окаянные рублевики! Костюша, прости ты меня, Христа ради! согрѣшилъ я предъ тобою.

Старикъ быстро схватилъ рублевики въ руки, потомъ опять положилъ ихъ назадъ, торопливо шмыгнулъ за перегородку, открылъ сундукъ, вынулъ на удачу, уже не разбирая чекана, еще десять рублей, завязалъ ихъ въ платокъ, сунулъ его Константину за пазуху, проворно отыскалъ его мошну, четыре истертые рублевика въ нее же бросилъ, а одинъ себѣ взялъ — и таща сына за руку, бросился къ церкви.

Церковь была уже пуста, но старикъ проворно постучался въ сторожку, далъ алтынъ пономарю, чтобъ сейчасъ же позвалъ попа, дня копа, дьячка служить молебенъ. Минутъ черезъ десять причетъ собрался, отслужили молебенъ. Парамонычъ велѣлъ освѣтить всю церковь, а Константинъ заявилъ, что если удастся его дѣло, то лѣтъ черезъ пять онъ въ тысячу рублей вкладъ сдѣлаетъ на созданіе каменнаго храма.

Тотчасъ послѣ молебна весь причетъ двинулся со святой водой на вольный дворъ — и скупой Парамонычъ задалъ причту такое угощеніе, что священникъ и дьяконъ, ворочаясь домой уже не пѣшкомъ, а на телѣгѣ, толковали между собой, что и въ боярскихъ домахъ ихъ такъ не часто чествовали.

VI.
Царственный гость.

Много часовъ прошло съ тѣхъ поръ, капъ ушелъ Константинъ; дѣло шло къ вечеру, а Константина все lie было, да не было.

— Не стряслось ли чего нибудь надъ парнемъ? думалъ Парамонычъ, — и угораздило же меня, окаяннаго, не впору поскупиться! Можетъ изъ за какой малости дѣло стало, а малый съ отчаянья что ни есть надъ собой сдѣлалъ! Чего добраго, за пять рублевиковъ, аки Іуда Искаріотъ за тридцать серебряниковъ Спасителя жидамъ продалъ. Серебряникъ-то чай не больше рублевика былъ. Такъ-то мы грѣшные и живемъ — Богъ за тридцать проданъ, а отецъ сына за пять продастъ, да еще себя въ придачу. Прости Господи согрѣшеніе наше!

Вдругъ ему послышалось, что въ калитку стучатся.

Стучатся въ калитку днемъ и ночью; вольный дворъ, какъ всякая станція и постоялый дворъ, роздыха понятно не имѣетъ. Этотъ стукъ Парамонычъ принималъ обыкновенно равнодушно, но теперь онъ весь превратился въ слухъ и, точно примороженный къ лавкѣ, ждалъ — не Константинъ-ли явится.

Но явился не Константинъ, а тотъ же самый русскій скотъ Иванъ.

— Хозяинъ тутошный Алексѣй Парамонычъ не ты будешь?

— А ты крещеный или некрещеный?

— Крещеный.

— Ино перекрестись, да шапку-то съ головы снялъ бы… аль не видишь, что иконы честныя въ углу стоятъ?

Иванъ опѣшилъ, проворно сдернулъ шапку и сказалъ:

— Спасибо, добрый человѣкъ! Съ нѣмцами даже законъ христіанскій позабылъ!

Онъ не только перекрестился, но даже сотворилъ три земныхъ поклона.

— Спасибо, государь, сказалъ Иванъ, — что научилъ. Нынѣ времена — что ни шагъ ступишь, то грѣхъ сотворишь.

— Да, великъ соблазнъ въ мірѣ, это вѣрное твое слово, отвѣчалъ Парамонычъ, которому какъ нельзя больше но сердцу, по его душевному настроенію, пришлось замѣчаніе Ивашки.

— А все отчего? Все отъ нѣмцевъ!.. Ледащій народъ. Я съ ними все живу — ругаются надъ христіанами, какъ псы. Въ сумлѣніе послѣднее время сталъ приходить. Иконъ не держатъ и въ постъ — прости Господи — говядину трескаютъ; ни среды, ни пятницы не соблюдаютъ. И до чего теперь мы, христіане, дожили, что подъ началомъ у нѣмцевъ живемъ! Видно правду вонъ старцы-то говоритъ, что послѣднія времена пришли, сказалъ Ивашка, внезапно понижая голосъ и вытягивая шею къ Парамонычу, съ таинственнымъ выраженіемъ лица, — удались отъ зла и сотвори благо — сказано, государь. Я вотъ на что пропащій человѣкъ, аки песъ, а все больше да больше сдается мнѣ, что послѣдніе времена приходятъ; а ужь я и хмѣльному причастенъ и въ покой безъ крестнаго знаменія вхожу, да еще и шапки не ломаю. Развѣ, скажи ты мнѣ, государь, отъ святыхъ отцовъ такъ показано? Вѣдь показано, что въ послѣднія времена всѣ христіане пойдутъ скрываться въ пустыню и пропасти земныя. Что міръ? Вонъ старые-то люди что говорятъ: міръ — суета, прахъ, мерзость житейская, да прелесть бѣсовская. Вотъ получу отъ сынка твоего благостыню и пойду на Волъ-озеро, въ скиты, къ христіанамъ, что еще старую вѣру держатъ.

Парамонычъ слушалъ итого забредшаго человѣка — и чудно ему становилось. Точно свѣтъ какой разливался по душѣ Парамоныча; точно все существо его исполнялось чѣмъ-то другимъ и разъяснялся давно-мутивніій его вопросъ: почему ему жутко стало, когда онъ смахнулъ себѣ бороду, и отчего всегда чувствовалъ онъ какую-то неловкость, подражая заморскимъ обычаямъ.

— Прощаться приходи, сказалъ онъ, еще самъ не понимая, зачѣмъ ему нужно было проститься съ этимъ забулдыгой.

Имъ приду, отвѣчалъ тотъ. — Да вотъ кстати совсѣмъ запамятовалъ, зачѣмъ пришелъ. Сынокъ твой послалъ меня къ тебѣ сказать, что онъ вернется попозднѣе, что на заводѣ у насъ теперь Царь сидитъ въ гостяхъ; и потомъ велѣлъ тебѣ онъ сказать, что дѣло свое онъ сполнилъ и что паче чаянія Царь къ тебѣ сюда завернетъ, такъ чтобы было чѣмъ его принять.

— Какъ, Царь? ночью? Да зачѣмъ же онъ сюда завернетъ? на перевозъ, что-ли?

— Ты, Алексѣй Парамонычъ, то познай: какъ пріѣхалъ Царь на заводъ, я твоему сыну и махнулъ, онъ мнѣ рублевикъ далъ и попросилъ достать ему бумаги и карандашъ. Я, грѣшный человѣкъ, у хозяина-то у нашего и стянулъ, а Константинъ Алексѣичъ возьми да и напиши на бумажкѣ:

"Приказъ-де Твой, Государь, сирота Твоя исполнилъ.

"А я здѣсь. А лицо у меня, Государь, перемазано. А коли на вольный дворъ хоть сегодня заѣдешь — показать могу.

«А подаю Тебѣ, Великій Государь, это я самъ».

Парамонычъ сидѣлъ, еле переводя духъ. Такой прыти, какую Константинъ заявилъ въ послѣдніе дни, онъ отъ него никогда не ожидалъ.

— Ну!.. вырвалось у него изъ груди.

— Вотъ Царь и пошелъ съ голландскими нѣмцами да съ русскими рабочими по заводу ходить. Спрашиваетъ хозяина: «а что, говоритъ, въ порядкѣ у тебя та самая махина, что крутитъ канаты?» А хозяинъ-то и говоритъ; «въ порядкѣ, Государь, всѣ заказы сполняетъ въ аккуратѣ; вонъ, Ивану Михайловичу Головину, говоритъ, намедни въ Адмиралтейство столько-то отправили… Хочешь, самъ счеты посмотри». «Ну, а какъ съ прошлымъ годомъ но счетамъ выходитъ — больше али меньше?» это Государь-отъ спрашиваетъ. А хозяинъ ему: «да тысячи на четыре сажень супротивъ прошлаго года поболѣ будетъ средняго тоись каната». Видитъ Государь, не къ чему нѣмца подвести, такъ и не спросилъ, гдѣ у него машина самая; а у него есть подпольный ходъ къ махинѣ, каждый день смазываетъ ее и чиститъ, а туда никого не пускаетъ. Да я твоего Константина Алексѣевича этимъ ходомъ напередъ того провелъ, потому что, вишь ты, у меня ключъ отъ этого хода поддѣльный есть. А вѣдь кузнецъ по настоящему-то, а такъ только но слабости своей чуть-что не въ кабалу къ хозяину попалъ.

— Ну, разсказывай, разсказывай! заторопилъ его Парамонычъ.

— Ну, Царь только улыбается, глядитъ кругомъ, будто глазами кого ищетъ, а Константинъ-то Алексѣевичъ вдругъ подлетѣлъ къ нему да самъ не своимъ голосомъ и заговорилъ: «Царь Государь, ае вели казнить, вели миловать. Шелъ я, сирота твоя, дворъ чистить у мастера, да не доходя до Адмиралтейства бумажку поднялъ — вотъ ату. Самъ-то я грамотѣ не доволенъ, что въ ней написано не знаю, и не знаю кому мнѣ ее показать, а сдается мнѣ, не подметное-ли это письмо какое. Да тутъ какіе-то два паренька шли, увидали у меня бумажонку да и говорятъ: „это что? покажь!“ Прочитали, да какъ крикнутъ: „въ собственныя руки Его Царскаго Величества!“ а сами бѣжать. Ну, я и подумалъ — значитъ, не начальникамъ, а самому Государю; а другимъ показать не дерзнулъ, Государь; еще лихаго человѣка на злой умыселъ наведешь!» Царь, не говоря ни слова, взялъ бумажку и сталъ читать, а Константинъ Алексѣичъ ему въ ноги и лежитъ пластомъ.

— Мать Пресвятая Богородица! вскрикнулъ Пэрамонычъ, — откуда у него такая прыть взялась!

— Ты дальше слушай, государь Алексѣй Парамоновичъ. — Прочелъ это Государь и говоритъ ему: «встань, говоритъ, сейчасъ же». Да взялъ его за воротъ и какъ перышко передъ собой и поставилъ. За плечи держтъ да весело такъ смотритъ. У всѣхъ душа въ пятки ушла, даже и у меня, хотя я все это дѣло то и знаю, — а онъ стоитъ себѣ передъ Царемъ трясется, а самъ ухмыляется. Царь его и направо и на лѣво и такъ и эдакъ. — «Ну, говоритъ, спасибо тебѣ, хорошо ты сдѣлалъ, что мнѣ подметное письмо это отдалъ. Увидишь самъ, какъ умѣю казнить и какъ умѣю жаловать; только ты, чуръ, со двора ни ногой! Возьми и у калитки и у забора караулъ поставь, хозяинъ, чтобъ онъ не улизнулъ, — колодокъ и желѣза не надо, — а это дѣло мы сегодня же разберемъ. Онъ со мной поѣдетъ, въ моей одноколкѣ», сказалъ Государь какому-то вельможѣ, что съ нимъ былъ, «а ты себѣ другую промысли; и, говоритъ, его самъ допытаю. Дай, говоритъ, ты ему, хозяинъ поѣсть, чарку вина поднеси, чтобъ онъ у меня не отощалъ». А самъ-то Государь отнюдь не гнѣвенъ, да же повеселѣлъ словно, посмѣивается, повернулся и пошелъ съ нѣмцами, а отъ Константина то Алексѣевича весь народъ такъ и… въ сторону! Страхъ, государь, на всѣхъ большой напалъ, имъ и мнѣ жутко стало. А хозяинъ: «Иванъ!» кричитъ, и при Царѣ не ругается ни свиньей русской, ни скотомъ-Ивашкой, а такъ — вѣжливъ. «Поди, говоритъ, къ ме фроу Каролинѣ и скажи чтобъ прислала съѣстнаго. Да скажи: Государь приказалъ. Я, говоритъ, царское слово всегда готовъ исполнять — и всякое большое дѣло и всякое маленькое: коли Царь мнѣ умереть велитъ, вотъ сейчасъ лигу и умру; скажетъ Царь, воскресни, мастеръ Гармсенъ, и я воскресну. Потому, говоритъ, такихъ мудрыхъ монарховъ еще и свѣтъ не производилъ, и такого, говоритъ, способнаго народа, какъ русскій, нигдѣ, говоритъ, въ исторіи не показано». Хотѣлось мнѣ тутъ передъ Царемъ всю правду-матку брякнуть — да ужь такъ — рукой махнулъ. Побѣжалъ я, притащилъ всего: лучшій ломоть отъ пирога отрѣзалъ; вина не чарку взялъ, а цѣлый жбанъ, да другой жбанъ пива ему притащилъ, — тулупъ досталъ. Сидитъ онъ одинъ-одинехонекъ какъ рыбка трепещется и ухмыляется. «Ну, говоритъ, Иванушка, по гробъ жизни моей я не забуду твоей дружбы. Сбѣгай ты только къ тятенькѣ, разскажи ему все и, если съ Царемъ пріѣдемъ, чтобъ не опростоволосился. Да тятенька и самъ все знаетъ, не мнѣ его учить, — яица курицу не учатъ».

Паранонычъ вытащилъ ключъ изъ-подъ перины и пошелъ бродить по амбарамъ и клѣтямъ.

Вытащилъ онъ окорокъ свѣжій, завѣтный боченекъ селедокъ голландскихъ, сыръ голландскій; въ свиной тушѣ кусокъ вырѣзалъ и отдалъ Акулинѣ жарить. Жбанъ меду, жбанъ пива на столъ поставилъ, и ужь не въ кувшинчикахъ а въ стеклянныхъ Бутылкахъ выставилъ мальвазію, ратафію, анисовку. Порылся въ сундукѣ — и оттуда выползли на свѣтъ Божій: широкая камчатная скатерть, затканная красной каймой, два жестяныхъ подсвѣчника, въ которые онъ воткнулъ лучшія свѣчи. Окурилъ весь домъ ладономъ — и все это такъ проворно, что Ивашка опомниться не успѣлъ, какъ изба преобразилась и стала, по его выраженію, — аки храмина нѣкая. Затѣмъ старикъ принарядился въ саксонскій кафтанъ отороченый лентой, парикъ напялилъ пудреный, чулки натянулъ на ноги.

— Да ты, Иванушка, сказалъ онъ, — ѣлъ ли?

— Какъ же, сегодня ѣлъ. Только мнѣ ко двору пора.

— Ну, ужь извини, родной, за твою добродѣтель, ты бы остался съ нами… Можетъ ты Костенькѣ и пригодишься; а можетъ и Царь самъ на тебя воззритъ милостивымъ окомъ.

Иванушка мялся.

— Только вотъ что, государь, сказалъ онъ, — не пригоже мнѣ передъ Царемъ стоять — больно ужь и малъ-человѣкъ, овца заблудшая. И говорить-то я съ такой большой персоной не умѣю, да и зазорно себя показать. Кафтанишка истасканый, на ногахъ лаптишки да и тѣ стоптаные. Да и чистоты не спрашивай! баня знаешь здѣсь какая — торговая, не то что въ деревнѣ: парься вволю, а тутъ только-что станешь мыться, говорятъ: «за твою копѣйку будетъ, ступай вонъ». Ну, окатишься да и вонъ — не то чтобы всласть измыться!

— Ну, сказалъ Парамоновичъ, — эта бѣда — еще не бѣда.

И онъ опять исчезъ за перегородкой, гдѣ, изъ другаго сундука, вытащилъ и новую рубаху и новые порты, наложенные ему какимъ-то проѣзжимъ, лапти и онучи, и купленный по случаю армячишко. Вынесъ все это Ивашкѣ, провелъ его въ сѣнцы, гдѣ висѣлъ глиняный рукомойникъ; даже ныла ему далъ. Потомъ провелъ его въ свѣтлицу и заставилъ его переодѣться съ ногъ до головы.

Ахнулъ Иванушка, какъ увидалъ махину.

— Да что у тебя за сынъ, Алексѣй Парамонычъ! сказалъ онъ. — Такъ-таки, съ моего дурацкаго разсказа — все и состряпалъ, да еще какъ.

Но въ это время послышался стукъ колесъ.

— Бѣги! сказалъ онъ Парамоничу. — Бѣги скорѣй! — Это Царь ѣдетъ.

Парамонычъ какъ былъ, даже не надѣвъ шляпы, мигомъ очутился за калиткой.

Толстенькая шведская лошадка быстро катила одноколку, въ которой виднѣлись двѣ фигуры: одна высокая и плотная; другая, точно приростокъ къ ней, тощая и сгорбленая.

Парамонычъ перекрестился, быстро вынулъ засовъ изъ воротъ, распахнулъ ихъ настежь, и Акулина, уже привычная къ своей должности, бѣжала съ фонаремъ.

— Отворяй, красавица! раздался изъ одноколки чей-то звучный голосъ.

Парамонычъ толкнулъ бабу въ избу, и подошелъ къ пріѣзжимъ.

— Здравствуй, старикъ!

— Дай Богъ здоровья, Ваше Царское Величество! отвѣчалъ Парамонычъ, касаясь рукой земли. — За честь спасибо — прости меня, старика неразумнаго, что я тогда согрубилъ передъ тобою.

— Что за счеты! сказалъ Петръ, выпрыгивая изъ одноколки, — дѣлаешь дѣло, ну и Богъ съ тобой! А кабы всѣ такъ понимали свою должность какъ твой сынъ — не надрываться бы мнѣ да не работать бы самому.

— Парамонычъ бережно свѣтилъ ему подъ ноги росписнымъ фонаремъ, въ которомъ въ жестяной оправѣ тонко проложена была слюда.

— Да что у тебя, сказалъ Государь, входя въ горницу, — имянины что-ль?

— Хлѣбомъ-солью, Государь, моей не побрезгуй.

— Что-жь ты такъ растароватился-то? На радостяхъ видно, сказалъ Петръ, шутя.

— Какъ же не радость, Государь, для такого гостя-то! сказалъ Парамонычъ съ достоинствомъ.

— Ну что-жь пожалуй, хоть и не адмиральскій часъ!

— Вотъ сюда, Государь, сюда, говорилъ Парамонычъ, — въ красный уголъ, подъ иконы.

— Имъ, будь по твоему, только ужь и ты мнѣ но правую садись. Я у тебя въ гостяхъ, а ты должность хозяина исполняй. Садись, Константинъ.

— Позволь, Государь, сказалъ Константинъ, — умыться да пріодѣться, а то зазорно.

— Нѣтъ, парень, сказалъ Петръ, — ты мнѣ всею милѣе такимъ чернымъ. Намъ русскимъ нужны рабочіе люди, не къ чему намъ всѣ эти штуки выкидывать. Станемъ работать, не будемъ мозольныхъ рукъ стыдиться — такъ и выйдемъ въ люди, а нѣтъ — пропадемъ. И такъ довольно уже пропадали — пора очнуться!

— За тебя, Государь, душу всякій положить готовъ, заораторствовилъ-было Парамонычъ, — прикажи только — въ огонь и въ воду за тебя пойдемъ!

— Это-то я знаю твердо, что огонь и воду и мѣдныя трубы за мной пройдете; только не того, дѣдъ, мнѣ нужно: нужно маѣ, чтобъ учить русскій народъ надобность прошла, чтобъ каждый самъ за себя справлялся. Вонъ, послушай иныхъ краснобаевъ, ропщутъ втихомолку на меня, что я больно нѣмцевъ жалую и балую, — и, коли правду сказать, я ихъ въ примѣръ русскимъ ставлю; каждый этотъ нѣмецъ самъ всякое дѣло измышляетъ, а русскій безъ указки ничего не дѣлаетъ. Да какъ я? да что я? да куда я? Дай дѣло — да самъ и смотри! Кабы были глупы отъ природы, все куда бы не шло, — на нѣтъ и суда нѣтъ. А вѣдь любаго возьми, молодецъ хоть куда, и смыслитъ, да чего-то все робѣетъ. Ровно красныя дѣвки! Фатой лицо закрываютъ и все въ уголокъ жмутся, другъ за дружкой хоронятся.

— Я, продолжалъ онъ, выпивъ анисовки изъ чарки, налитой ему Парамоновичемъ и закусывая селедкой, — я какъ рыбакъ по Россіи мечусь, здѣсь рыбку выдерну, тамъ выдерну — и каждую рыбку въ почетѣ въ прудъ свой пускаю; она плаваетъ и начнетъ почитай и въ люди иначе не показываться какъ жемчугахъ да въ дорогихъ камняхъ, — а мнѣ эти украшенія ни почемъ. Мои алмазы да жемчуги — это дѣльные люди. Увидѣлъ я, что въ Данилычѣ прокъ — и убѣдился, что всюду, гдѣ мнѣ самому нѣкогда, могу его послать, — а много-ли такихъ?

— Ну, паренъ, сказалъ онъ, — однако соловья-то баснями не кормятъ… За дѣло! круто перебилъ себя Петръ.

Парамонычъ засуетился подвигать ему всякія явства, по Константинъ понялъ, что сказалъ Государь. Онъ выскочилъ изъ-за стола, мигомъ поднялся на лѣстницу и черезъ минуту уже сходилъ внизъ, таща свою модель и толкая сю впередъ оборваннаго скота-Ивашку.

— Хоть умру, не пойду, говорилъ Ивашка шепотомъ.

— Нѣтъ иди, иди, кричалъ ему во всю глотку Константинъ, — иди! Надо чтобъ и ты передъ его свѣтлыя очи предсталъ, не хочу Великаго Государя обманывать. Я ужь ему на дорогѣ разсказалъ про тебя…

Не помнилъ себя Ивашка, какъ вступилъ онъ въ ярко-освѣщенную горницу, гдѣ изъ-за стола съ браною скатертью глядѣло на него въ упоръ лицо Государя; царскія очи привѣтливо сверкнули, чорные усы шевельнулись улыбкой, и впервые отъ роду услыхалъ Иванъ царское слово, обращенное къ нему малъ-человѣку.

— И тебѣ спасибо, сказалъ Петръ, — такъ и нужно: русскій русскимъ прежде всего братъ; а голландцы — вонъ они тамъ хвалятся своимъ Амстердамомъ, такъ мы здѣсь свой Амстердамъ заведемъ.

— А что Гармсенъ-то догадывается-ли? спросилъ Царь, видя что Ивашка по немногу приободряется.

— Ни вотъ на эстолько, ухмыльнулся Иванъ, пожимаясь какимъ то неуклюжимъ жестомъ.

— Ну, спасибо. Ты тоже мнѣ службу сослужилъ, хоть самъ того не вѣдучи. Парамонычъ, подогрѣй-ка его, а то онъ перекужался ни съ того, ни съ сего.

— Ваше Царское Величество, говорилъ Ивашка, поводя глазами, — виноватъ, отпусти душу на покаяніе, съ царями никогда не говорилъ, кумпанства держать не умѣю.

Парамонычъ между тѣмъ налилъ ему анисовки въ стеклянный стаканчикъ.

— Будь здоровъ, Царь Государь, на многія лѣта! Иванъ осушилъ чарку, крякнулъ и несмѣло потянулся къ селедкѣ, волнуемый тѣмъ же чувствомъ, что и остальныхъ волновало. Да не сонъ-ли это? не греза-ли, что онъ передъ Царемъ стоитъ и Царь съ нимъ милостиво разговариваетъ?!

Между тѣмъ Константинъ, кряхтя и пыхтя, насилу втащилъ модель въ узкую дверь горницы; онъ ее поставилъ на лавку, поближе къ Петру, вытащилъ изъ-за пазухи клокъ пакли, прицѣпилъ на крючекъ, подставилъ гребень, отворилъ кранъ бочоночка со смолой и завертѣлъ.

— А совсѣмъ такъ? спросилъ Петръ, пристально вглядываясь въ движеніе колеса.

— Сегодня вотъ, Государь, какъ сказывалъ я тебѣ по дорогѣ, Ивашка пропустилъ меня къ Гармсену въ подполье, гдѣ махина стоитъ; только вотъ одно, что въ такой маленькой штукѣ нельзя было вотъ тутъ и вотъ здѣсь ничего подѣлать.

— Покажи-ка веревку-то, сказалъ Петръ. — Хорошо, очень хорошо! Ну такъ теперь, коли заводъ устроимъ, справишься-ли ты?

— Чего не справиться!?

— Ну, имъ ладно, сказалъ Петръ, продолжая пристально и внимательно разсматривать модель и что-то соображая. — Имъ ладно; побывай-ка ты у меня, парень, завтра, послѣ обѣда.

— А все, Великій Государь, вотъ кому спасибо, не оставь твоей царской милостью.

Константинъ указалъ на Ивашку.

— И Ивашку я не оставлю, сказалъ Петръ. — Только что же мнѣ для тебя сдѣлать, добрый человѣкъ?

— Отпусти, Государь, душу спасать! Постричься хочу.

Выраженіе лица Государя мгновенно перешло въ недовольное. Онъ не любилъ тунеядцевъ, которые подъ видомъ пустынниковъ жили насчетъ рабочаго люда, — и полусердитымъ голосомъ, въ которомъ особенно слышались пронзительные звуки:

— Кто это тебя надоумилъ? сказалъ онъ, — признавайся, вѣдь не самому пришла въ голову эта блажь. Я знаю, что ты еще на дѣло годенъ…

— Нѣтъ, Государь, что ни на есть пропащій я человѣкъ, вздохнулъ бѣдняга.

— Такъ въ чемъ же я тебѣ тутъ помочь могу въ монастырь пойти? Указъ мой знаешь, что коли состарился — угождай Богу, а пока молодъ и силенъ — постригать не смѣютъ…

— Вотъ въ чемъ, Великій Государь. Погорѣлъ въ Новѣгородѣ. Всю силушку свою порастерялъ. Опустился совсѣмъ! Ни къ чему сердце не лежитъ. Въ твое царское кружало пошелъ — говорю тебѣ, Ваше Царское Величество, — при людяхъ говорю — задолжалъ. Туда-сюда мыкаться, на правежъ становиться не хотѣлось. Шкуры своей жалко стало! Взялъ да и заложмся боярину Куроѣдову въ пятнадцати рубляхъ. Кабалу, значитъ, на себя написалъ. Посмотрѣлъ бояринъ на меня, видитъ, что я совсѣмъ пропащій человѣкъ, взялъ да и отдалъ меня Гармсену, пускай дескать у него отработываетъ свой долгъ. Ну и и отработываю. Ругается голландецъ. Только и слышишь отъ него: «скотъ», «мужикъ», «дуракъ», «болванъ». Фанатикусомъ обзываетъ! Вотъ сегодня меня не пустилъ Парамонычъ къ нему назадъ — завтра норка будетъ. А былъ я, Великій Государь, человѣкъ-человѣкомъ, и грамотѣ добре наученъ и писаніе разумѣю и счеты дѣлалъ. Да ужь такъ, значитъ, сдѣлался человѣкомъ пропащимъ, такъ только бы мнѣ хоть душеньку свою грѣшную спасти.

— Ну, братъ, сказалъ Государь, — дай подумать, сразу ничего не скажешь. Ты этого у какого Куроѣдова въ кабалѣ?

— Да у того самого. Государь, что на Городскомъ острову въ Дворянской хоромы нонѣ срублены.

— Это, сказалъ Государь, — не будетъ-ли тотъ самый, у котораго дочь такая краля писанная, Лукерья?

— Вотъ, потъ, Государь, тотъ самый и есть.

Петръ лукаво улыбнулся на Константина.

— Скоро, сказываютъ, ея свадьба будетъ? продолжалъ онъ, какъ будто говоря только съ Ивашкой.

— А какъ же, Государь?! Мнѣ еще вечоръ ихъ сѣнная дѣвушка сказывала: молодой бояринъ есть — изъ-за моря недавно вернулся.

Петръ никакъ не ожидалъ этого оборота, а Констатинъ даже пошатнулся на лавкѣ.

— Эхъ ты, сказалъ ему Петръ, подхвативши его, — вотъ что значитъ ночь-то не спать! Выпей-ка, парень, авось муха со слона не будетъ казаться. Жидокъ ты больно! Хорошее ты желѣзо, только мало ковано.

Константинъ вспыхнулъ и горячо поцѣловалъ государеву руку.

Парамонычъ понялъ теперь всю подноготную, но все не могъ увѣриться, что онъ не бредитъ. Этотъ диковинный вечеръ не укладывался въ его головѣ; ему казалось, что съ утра ужь цѣлый годъ прошелъ, — и онъ только глядѣлъ на все въ недоумѣніи.

Пиръ пошелъ своимъ чередомъ. Петръ и щей похлебалъ и жаркого поѣлъ, да сверхъ того еще похвалилъ. Наконецъ всталъ изъ-за стола и сталь прощаться.

— Однако я у васъ засидѣлся, пора покой дать — завтра вѣдь за дѣло! А ты, сказалъ онъ Ивашкѣ, — вотъ тебѣ мой царскій указъ: къ Гармсену ты больше не ходи, чтобъ тебѣ въ самомъ дѣлѣ за то, что мнѣ, Царю, службу сослужилъ, не досталось; ночуй ты здѣсь на почтовомъ дворѣ и жди моего указу, а чтобы тебя майоръ Рыкуновъ не захватилъ отъ усердія, дайте-ко мнѣ перо да бумаги!

И государь написалъ своимъ неразборчивымъ, угловатымъ почеркомъ:

«Ивану Безпалову на вольномъ дворѣ находиться мы повелѣли. Петръ».

— Вотъ, покажи, если спросятъ, сказалъ Царь, сунувъ въ руку трепещущему Ивану бумажку, и затѣмъ, накинувъ верхнюю одежду, вышелъ изъ горницы.

VII.
Просакъ.

Если столица Петра въ лучшихъ сбояхъ частяхъ не представляла ни особенной стройности ни красоты, то Московская сторона за Фонтанкою всего лѣтъ за восемь начавшая застраиваться, была такъ сказать однимъ сколкомъ, какъ бы пробой примѣненія еще нерѣшенныхъ окончательно плановъ застройки. Широкая дорога отъ Литейнаго двора, окопанная съ двухъ сторонъ канавками, была совсѣмъ пустынна. Даже ряды лачугъ, которыя Императрица Анна лѣтъ двадцать спустя называла чуланами, только что стали появляться, издали глядя другъ на друга и какъ бы не думая еще о возможности болѣе тѣснаго сближенія. Но волѣ хозяевъ стояли они другъ къ другу какъ попало зря: гдѣ въ одну сторону косясь, гдѣ стоя даже задомъ къ сосѣду, а въ иныхъ мѣстахъ и совсѣмъ запрятавшись за плетневую изгороду. Важнѣйшимъ зданіемъ между этими миніатюрными жилищами оказывался Хамовный дворъ, переведенный изъ Москвы вмѣстѣ съ типографіей, а до того числившійся но вѣдомству Оружейной палаты. Въ обширныхъ мастерскихъ его работало ежедневно больше сотни людей, стало быть можно смѣло сказать, что обширностью взялъ онъ, если не красотой. Былъ онъ въ два жилья и начатъ былъ въ своемъ родѣ съ затѣями; по мазанковое строеніе, въ здѣшнемъ климатѣ, лѣтъ черезъ пять-шесть по сооруженіи дѣлалось ветхимъ, чуть не развалинами. И то правда, что московское заведеніе при старыхъ московскихъ смотрителяхъ ведено было спустя рукава; никто о немъ не заботился. Начальство знало свой разсчетъ, а работниковъ интересовало больше сосѣдство резиденціи Ивана Елкина. Да и какъ не интересоваться, когда и утро и вечеръ въ гостепріимныхъ бревенчатыхъ стѣнкахъ его находила себѣ пріютъ живая ватага мастеровыхъ, угощаясь подъ иной часъ и въ кредитъ, — по то что на царскомъ кабакѣ, гдѣ вынимай чистыя денежки. Сидѣлецъ былъ человѣкъ привѣтливый; грубости не выказывалъ и отказа ни въ чемъ не дѣлалъ; потому двери его, со вставленной слюдой въ фигурные переплеты, стояли настежь весь день деньской, да и на ночь бы не запирались, еслибъ не майоръ Рыкуновъ. Народу тутъ толпилось тьма тьмущая, ьто на лавкахъ, кто на подоконникахъ, иная компанія попросту располагалась на четырсхступенномъ крыльцѣ подъ навѣсомъ — и чего тутъ не услышишь: въ одномъ углу, калмыкъ ломанымъ языкомъ требовалъ себѣ драгоцѣнной влаги въ промѣнъ на какія-то блестящія запонки; съ другой стороны стойки, два чухонца узнавали, хороша ли дорога къ Нарвѣ, отъ шведскаго плѣннаго; какой-то хлопецъ подбривалъ подбородокъ украинскому уряднику, пока двое его товарищей слушали бойкое чтеніе нараспѣвъ курантовъ съ послѣдней реляціей. Въ уголку, держа на колѣняхъ засаденую книгу, о чемъ-то шептались старцы, косясь на гренадера, пускавшаго широкими клубами дымъ изъ своей люльки. На ступенькахъ двое хлопцевъ боярскихъ дулись по носкамъ на мѣдияки, а за воротишками за угломъ въ укромномъ мѣстечкѣ гадала на рукѣ сморщеная цыганка молодому красивому барину, въ которомъ нетрудно было узнать Римскова-Корсакова, хотя и не такъ пышно одѣтаго какъ на ассамблеѣ. Онъ былъ въ зеленомъ инженерскомъ кафтанѣ съ норными отворотами, съ узенькимъ отложнымъ воротникомъ и блестящими пуговицами подъ клапанами и по борту, — въ шляпѣ, при шпагѣ, въ ботфортахъ. Въ рукѣ держалъ онъ на перевѣсъ свертокъ бумагъ и линейку, къ которой прикрѣплена была свинцовая гирька, замѣнявшая отвѣсъ. Когда онъ оставилъ цыганку, лицо его на минуту освѣтилось блаженствомъ отъ золотыхъ обѣщаній сивиллы, которымъ онъ хотя и не вѣрилъ, но какъ-то невольно поддался. Очень ужь много она насказала ему изъ прошлаго, что дѣйствительно было. До въ то время какъ, схватись рукой за веревку, онъ сильно ударилъ въ колоколъ и когда всѣ высыпали изъ кабака, лицо его приняло выраженіе прежней озабоченности и невольный вздохъ приподнялъ съ усиліемъ грудь.

Народу надобна была не одна сотня, чтобы рыть каналъ для завода барокъ отъ Фонтанки до Литейной, едвали не. во всю ширину нынѣшней Семіоновской улицы. Семнфутовая глубина у береговъ, доходящая въ срединѣ до десяти футовъ, показывала, что здѣсь думали устроить мѣсто зимней стоянки для большихъ судовъ; потому съ особенной отчетливостью обдѣлывались берега. Три ряда пятисаженныхъ свай были уже забиты съ одного берега; со стороны Литейной дѣлалась перемычка, и на мысу у Фонтанки при заворотѣ на трехъ копрахъ забивались послѣднія сваи

Римскій Корсаковъ, заложивъ руки за спину, задумчиво шелъ вдоль канала къ перемычкѣ, какъ вдругъ раздался крикъ почти прямо противъ него; онъ оборотилъ голову въ ту сторону — и видитъ, что какого-то старика церковный сторожъ держитъ за руку и зоветъ на помощь, Думая, что это какой нибудь нищій, инженеръ не обратилъ вниманія, продолжалъ путъ и необычнымъ блескомъ — и онъ самъ чувствовалъ, какъ стучала кровь у него въ вискахъ.

— Чего стоите! закричалъ онъ властнымъ повелительнымъ голосомъ: — вязать его!..

— На что вязать!.. насмѣшливо протянулъ кто-то изъ толпы: — ты намъ указъ что ли? много васъ всякихъ нѣмцевъ здѣсь понаѣхало — будетъ мудрать-то!

— Не выдавай, робя, чаво въ самомъ дѣлѣ! гаркнуло гдѣ-то въ другомъ кружкѣ.

— Говорю вамъ, ослушники, худо будетъ! покрылъ ихъ своимъ голосомъ Римскій-Корсаковъ: — царевымъ именемъ приказываю: вяжите его… Не то я самъ своими руками…

— Поди-ка, сунься! выступилъ приземистый коренастый мужикъ, подзадоривая молодаго инженера.

Но тотъ уже не слушалъ; быстро обнаживъ шпагу, онъ ринулся въ толпу, схватилъ раскольника за воротъ, сбилъ его съ ногъ — и наступивъ колѣномъ на грудь, приставилъ остріе клинка къ самому горлу старца…

— Только шевельнись, проговорилъ онъ хриплымъ голосомъ, судорожно сжимая эфесъ шпаги, — шевельнись только — и духъ вонъ!.. Онъ оставался въ томъ же положеніи, не замѣчая, что его работники давно уже подоспѣли на выручку и что кругомъ идетъ общая свалка, какъ вдругъ шумъ и гамъ разомъ затихъ — и Корсаковъ, невольно оборотя голову черезъ плечо, увидалъ передъ собою Петра, окруженнаго рабочими и двумя-тремя вельможами.

Государь былъ грозенъ и пасмуренъ; онъ молча выслушалъ Римскова-Корсакова, молча взялъ у него и прочелъ подметное письмо.

— Ты откуда? спросилъ онъ раскольника, котораго уже держали подъ руки двое дюжихъ молодцовъ.

— Помилуй, государь, заговорилъ тотъ, блѣдный какъ полотно, — мы верхотурскіе… съ Демидовымъ Акинфіемъ Никитичемъ сюда пріѣхали…

— Демидова сюда! коротко приказалъ Петръ, сдвигая брови и обращаясь къ кому-то изъ приближенныхъ.

Тотъ проворно сѣлъ въ одноколку и погналъ что есть духу.

— А ты, молодецъ, это одинъ на одинъ съ нимъ управился? сказалъ Государь, взявъ Римскова-Корсакова подъ руку, — я къ тебѣ на работы пріѣхалъ взглянуть. продолжалъ онъ, переходя къ другому и какъ-бы не придавая значенія происшедшему, — имъ изволь показать, что ты тамъ соорудилъ…

Но видно было по лицу, какъ тяжелыя волны гнѣва вставали въ груди Государя, и какъ онъ пересиливалъ ихъ.

Они подошли къ плотинѣ у перемычки. Государь, еще издали окинувъ ее взглядомъ, остановился и быстро спросилъ у Корсакова: «чти это — кирпичная? Зачѣмъ-же кирпичная? — вѣдь здѣсь болото, не надежно будетъ».

— Будетъ надежно, отвѣчалъ съ увѣренностью инженеръ: — а бревна бы принялись гнить съ первой же зимы.

— А чтожь но твоему кирпичъ-то крѣпче что-ли дѣлается въ болотѣ?

— Нѣтъ, не скажу этого, да до кирпича не скоро вода дойдетъ — известь стягиваетъ надежно. Чѣмъ будетъ дѣлаться мокрѣе, тѣмъ крѣпче. А здѣсь я чай и въ серединѣ лѣта не просыхаетъ, такъ я надѣюсь на известь, что будетъ все какъ слѣдуетъ быть….

— Какая же это известь? спросилъ Петръ.

— А вотъ изволишь видѣть, государь, какъ отецъ мой былъ Новгородскимъ воеводой, принесли однажды каменщики и челобитье накатали твоему Царскому Величеству: говорятъ, что камень этотъ самый преотмѣнный. Челобитье отъ нихъ приняли и известь въ мѣшочкѣ. Я былъ съ измаленьку любопытенъ и выпросилъ себѣ горсточку другую; да какъ былъ за границей — и покажи своему мастеру. Мы и сдѣлали пробу; такъ нашли, что и римскій сементъ крѣпчаѣ того не будетъ. Я и намоталъ себѣ на усъ, узналъ что въ городовой конторѣ партія этой извести въ присылкѣ имѣется, вытребовалъ да на ней во всѣхъ мокрыхъ мѣстахъ кладку и произвелъ… Такъ ужь будь, государь, надеженъ — болото тутъ не попрепятствуетъ.

Къ царю шелъ человѣкъ — рослый, красивый, плечистый, статный мужчина лѣтъ за сорокъ. Наружность его была чисто-солдатская, и угловатыя манеры дѣлали его какъ бы выросшимъ въ лагерѣ. Лицо его было толковое, смышленное, себѣ на умѣ. Голосъ звучалъ какъ бы командой съ проницательной звонкостью и непріятной рѣзкостью. Это былъ Акинфій Никитичъ Демидовъ, сынъ тульскаго кузнеца, а нынѣ владѣтеля Невьянскаго завода въ Верхотурскомъ уѣздѣ. Такъ цѣнилъ Петръ людей способныхъ. Простому оружейнику, чуть не посадскому, за попытку обрабатывать металлы на свой страхъ въ обширныхъ зауральскихъ странахъ, дальновидный Государь далъ чуть что не самосудъ, поставивъ его въ такія отношенія даже къ такому деспоту какъ князь Матвѣй Петровичъ Гагаринъ, предъ которымъ трепетала Сибирь, и поручивъ даже Сенату заботиться объ интересахъ частнаго лица. Замѣтимъ, что этотъ человѣкъ, которому такъ много довѣрялъ Великій Петръ, оказался далеко ниже репутаціи составленной въ умѣ Царя. По части прижимокъ за нимъ на порядкахъ числилось прорухъ; но Петръ на многое смотрѣлъ сквозь пальцы, если только дѣло доставляло дѣйствительную пользу.

Государь пошелъ на встрѣчу Демидову, ничего не знавшему о происшествіи, и поздоровавшись съ нимъ, заговорилъ какъ ни въ чемъ не бывало. Римскій-Корсаковъ могъ слышать лишь конецъ ихъ бесѣды, когда оба, разговаривая подошли къ инженеру.

— Ты это, Ваше Царское Величество, все толкуешь, Губернаторы пишутъ, что у меня тамъ что ни человѣкъ то бѣглый — да такіе головорѣзы намъ и нужны! говорилъ Демидовъ своимъ рѣзкимъ голосомъ: — я тебѣ вотъ что скажу: бѣгутъ къ намъ люди разные, и монастырскіе бѣгутъ и боярскіе. Старая вѣра въ нашемъ краю сильна. Почитай, кто ни прибѣжитъ, такъ въ старую вѣру и угодитъ. Розыскивать намъ, кто, откуда, — изволишь вѣдать, — не приходится, потому что сему зѣло полезному дѣлу поруха будетъ. Да кому и разбирать!.. я одинъ а все прикащики, почемъ знать — можетъ и всѣ изъ такихъ. Наше дѣло хозяйское: строго приказывать, чтобы не было; а какъ тамъ сдѣлается — я государь не отвѣтчикъ. Ты хозяинъ на все Россійское государство, да и то вишь сколько у тебя коммисій заведено, а отчего — потому воровство непроглядное, круговая порука, другъ за друга стоятъ; я хозяинъ на Невьѣ — у меня тѣ же люди. Можетъ и есть какіе бѣглые, но завѣдомо клейменыхъ не держимъ. Тѣмъ болѣе, Государь, что наша работа стоитъ каторги: работу отбывай, а голодать голодай — изъ шахты выбѣжитъ да только трясется, ну и хватитъ для согрѣвы, а лѣтомъ иное и водицы не придется испить. А живетъ безъ поповскаго благословенія — что мнѣ за дѣло!.. оженится хоть, положимъ, и не по христіанскому закону, да дѣтки отъ него народятся, ужь которые на этомъ на заводскомъ дѣлѣ и выростутъ. Жена татарка, мужъ чувашенинъ, а дѣти выйдутъ заводскіе русскіе. Ну, сотня другая въ годъ и откуда ни на-есть найдетъ и попрячется въ нашу сторону или за Камень въ Сибирь. Да кабы ты вѣдалъ, какъ руки надобны — зѣло трудное дѣло! Махни на нихъ рукой, Государь! Баловства же у себя на заводахъ мы не терпимъ. — Баловство намъ не надобе! Какъ разъ милаго друга въ кандалы — да къ воеводѣ и предоставимъ.

Петръ задумался.

— Разоришь ты эти галочьи гнѣзда, Государь, въ нашей сторонѣ, — безъ желѣза самъ сядешь, а желѣзо ты видишь какое — куда шведское противъ него! Куда шведу такъ работать! Загулялъ человѣкъ, можетъ и смертный грѣхъ на душу положилъ, заплечный мастеръ ему не поможетъ и на старое гнѣздо его не посадитъ, а на нашемъ мѣстѣ живетъ себѣ. Знаетъ, что у насъ строго, у насъ другъ другу спуску не дается — мало по малу въ колею и войдетъ.

Петръ молчалъ; онъ внутренно былъ согласенъ съ Демидовымъ, но прямо ободрять его поступки ему все-таки не приходилось. Положеніе его было неловкое. Дѣйствительно, что было лучше: сквозь пальцы смотрѣть на это пристанодержательство бѣглыхъ, или отказаться отъ хорошаго желѣза и отъ отличнаго оружія?

— Ну, вывернулся онъ, — это по твоему такъ выходитъ, а по моему иначе; надо объ этомъ подумать и сдѣлать какъ нибудь иначе, чтобъ и рабочіе были и порядокъ былъ бы. Ты мнѣ вотъ что скажи: озарничать то зачѣмъ же твоимъ приказчикамъ: бить подъячихъ да на воеводу грозиться?..

— Да всели правду ли доносятъ тебѣ, Государь?.. не все переймешь что по рѣкѣ плыветъ. Иной можетъ и по насердку, что мало получилъ…

— Вовсе не по насердку, а какъ станутъ приниматься за вашихъ старцевъ, вы въ задоръ и поѣдете.

— Охъ, ужь эти старцы! заминая рѣчь сказалъ Демидовъ, — дивлюсь я и самъ, откуда у нихъ такая дурь и дьявольщина лѣзетъ? попадаютъ грамотки, мало ли что тамъ брешутъ — пишутъ: антихристъ пришелъ, три феала ярости уже пролилось на землю, богоспасаемый градъ Москва блудницей вавилонской стала. Щепотью, говорить, лукъ можно держать и всякую нечисть; а коли, говоритъ, щепоть — троица Святая, то вѣдь не Троица на крестѣ была…

Это стараніе замять рѣчь возмутило наконецъ Государя.

— Добро, сказалъ онъ, — такъ ты вотъ какъ! Впередъ знай, какихъ людей въ нашу столицу возить. Ступай-ка вонъ распроси своего молодца, что онъ здѣсь умышлялъ. А я къ тебѣ Татищева пошлю — развѣдать что у тебя на заводахъ дѣлается… Тогда смотри — держи ухо востро!

Государь повернулся отъ опѣшеннаго Демидова и хотѣлъ было идти, но замѣтивъ Римскова-Корсакова, почтительно стоявшаго невдалекѣ, подошелъ къ нему и хлопнулъ по плечу.

— А тебѣ спасибо, молодецъ! весело проговорилъ онъ: — и въ тебѣ ошибался: ты при мнѣ все на какого-то маркиза смахивалъ… Инъ винюсь, проси чего хочешь теперь…

— Ваше Царское Величество, сказалъ вполголоса Римскій-Корсаковъ, покусывая губы, — кабы еще пять минутъ такъ ты мнѣ удѣлилъ! Такая у меня къ тебѣ просьба, что — не откажешь — по гробъ жизни моей я буду Богу за тебя молиться.

— Въ чемъ дѣло? спросилъ Петръ Римскова-Корсакова.

Тотъ вспыхнулъ.

— Жениться хочу, Великій Государь, сказалъ онъ.

— Что-жь, въ посаженые что-ли звать хочешь? спросилъ Петръ шутливо.

— Нѣтъ, Государь, не въ посаженые. А коли и такая милость твоя будетъ, спохватился онъ, — такъ ужь пиръ бы на весь міръ задалъ! Другое — невѣста больно артачится; кричитъ, что ты, Государь, не велишь, что безъ твоего указа подъ вѣнецъ не пойдетъ, изъ дому сбѣжитъ. Въ умѣ, что ли, дѣвка тронулась, аль ее испортили!? Такъ ты ей, Государь, самъ бы сказалъ, что съ твоей стороны помѣхи нѣтъ.

Петръ ничего не понималъ.

— Говори, что я разрѣшаю.

— Да она, Государь, говоритъ, что покелева отъ тебя самого не услышитъ, что ты велишь за меня ей выдти, до тѣхъ поръ не посмѣетъ подъ вѣнцомъ стоять. И отецъ, и мать, и родные спрашивали ее, что у ней такое, Великій Государь, съ тобою. «Тайну царскую, говоритъ, — хранить я должна прежде всего; онъ, говоритъ, мнѣ голову сниметъ, если я тайну его скажу кому нибудь.»

Петръ понималъ еще меньше.

— Да кто она такая? спросилъ онъ наконецъ.

— Куроѣдовыхъ — Лукерья, отвѣчалъ Римскій-Корсаковъ.

Петръ ударилъ себя рукою но лбу.

— Вотъ что! сказалъ онъ, — это такая русая, круглолицая, продолжалъ онъ, какъ бы спохватись, — въ ассамблеѣ еще недавно была. — Вотъ тебѣ бабушка и Юрьевъ день! проговорилъ онъ, разводя руками, — въ чужомъ пиру похмѣлье неси. Да что она тебѣ люба что-ли очень? мало что-ли невѣстъ у насъ?

— И люба она мнѣ, Государь, а потомъ чуть не съ локонъ вѣку хлѣбъ соль водили. Сосѣди мы но вотчинамъ.

— Какъ тутъ быть! говорилъ съ недоумѣніемъ Петръ. — Послушай, сказалъ онъ наконецъ, — отступись ты отъ нея. Я далъ слово другому сватомъ идти; я тебѣ другую высватаю — и пригожую и богатую. Нельзя мнѣ моего слова нарушить .

Римскій — Корсаковъ поблѣднѣлъ и потупилъ голову.

— Не вводи, Государь, въ грѣхъ, сказалъ онъ, — больно дѣвка-то мнѣ люба; вѣдь я — оборони Боже — увозомъ обвѣнчаюсь!

— Безъ благословенія родительскаго?

— Благословятъ, Государь.

— Чужой вѣкъ заѣсть!

— Своими руками въ гробъ лучше положу, чужому не доставайся, глухимъ голосамъ проговорилъ Римскій-Корсаковъ, — тому-лиходѣю моему! Лучше душу свою загублю, на нее и на себя руки положу, а чужому не доставайся! Какъ передъ Богомъ говорю тебѣ это, Ваше Царское Величество.

Петръ пристально посмотрѣлъ на этого юношу, такъ недавно казавшагося ему офранцуженнымъ дворянчикомъ, и понялъ, что онъ говоритъ правду.

— Слушай, сказалъ онъ, — отъ слова я отступиться не могу; сватомъ пойду и можетъ сегодня же. Не Царемъ пойду, а простымъ сватомъ. Велю дѣвку позвать и самъ запытаю ее: кого она выберетъ — тебя или твоего супротивника? Какъ она скажетъ, такъ тому и быть.

— Да кто онъ, супостатъ-то мой? сказалъ Корсаковъ, задрожавъ всѣмъ тѣломъ и какъ полотно блѣдный, но все таки гордо поднимая голову и выпрямляя грудь, причемъ рука его машинально взялась за эфесъ шпаги. Петръ уловилъ это движеніе быстрымъ взглядомъ.

— Это что? — поединокъ умышляешь? А знаешь мой законъ: поединщиковъ — и живаго и мертваго повѣсить? здѣсь не французская земля, братецъ. Кто онъ — покуда не скажу; а если Лукерья его выберетъ, а не тебя, не моя вина будетъ.

— Да меня то она не выберетъ! — это я безъ тебя, Великій Государь, знаю, пробормоталъ въ сторону, съ какимъ-то отчаяніемъ и болѣзненнымъ выраженіемъ лица, несчастный Римскій-Корсаковъ.

— Такъ чего-жь тебѣ надо? вѣдь насильно милъ не будешь?

— И не хочу быть милымъ, Государь, а ужь коли не мнѣ, пускай въ монастырь идетъ.

Крѣпко задумался Петръ.

— Погоди, сказалъ онъ, — сегодня я не пойду сватомъ; а тѣмъ часомъ, Богъ дастъ, что и надумаемъ. Не кручинься.

VIII.
Сватовство.

Убранство хоровъ боярина Куроѣдова было смѣсью заморскаго съ русскимъ, самодѣльщины съ издѣліями хитрыхъ пѣвцовъ. Воевода не у дѣлъ, изъ великопомѣстныхъ, вызванный на житье въ новопостроенный городъ Санктъ-Питербурхъ, двинулся съ родомъ и съ племенемъ, съ чадами и домочадцами. Дворня — человѣкъ пятьдесятъ — конечно перевезена была вполнѣ, (но пожалуй было и не лишнее, потому что имѣть своихъ дѣльцовъ про всякую подѣлку было необходимо; гдѣ тутъ искать нѣмцевъ мастеровыхъ — они другъ друга знаютъ, а къ себѣ и не допросишься, да и не поймешь языка ихъ. Нужны были конюхи за лошадьми ходить. Къ конюшнѣ нужны были кузнецы. Для дому — всякіе рабочіе отъ плотника до столяра. Чтобы хозяйство шло на стать, слѣдовало имѣть по крайней мѣрѣ трехъ кухарей; а такъ какъ изготовлять доильные столы въ скудной мясомъ сторонѣ было бы слишкомъ отяготительно, то при переселеніи захватили весь дворовый скотъ съ коровницами, птичницами и прочей прислугой скотнаго двора, забрали и ткачей, и ткачихъ, и мастерицъ хамовное дѣло смыслящихъ, да и портныхъ своихъ нельзя было не взять, такъ что усадьба заслуженнаго человѣка на Городскомъ острову едва-едва размѣстилась на довольно-порядочномъ пространствѣ, да и то потѣснясь.

Старикъ Куроѣдовъ, сбривши бороду и одѣвшись по нѣмецки, все-таки твердо и неукоснительно держался старыхъ русскихъ обычаевъ. Углы были убраны иконами и предъ ними горѣли неугасимыя лампады; по стѣнамъ тянулись лавки, крытыя краснымъ сукномъ, но тутъ же стояли и стулья, и кресла, тутъ же были и часы съ курантами. Тутъ же на стѣнахъ висѣли портретъ Государя въ Преображенскомъ кафтанѣ и масляная картина, довольно не дурной работы, изображавшая «семь чувствій» — характерныя головы, лица которыхъ преимущественнымъ выраженіемъ своимъ напоминали одно о зрѣніи, другое о слухѣ и т. д.

На поставцѣ съ посудою стояло подъ банкой чучело райской птицы съ яхонтовымъ горлышкомъ, съ изумруднымъ затылочкомъ и съ рубиновымъ хвостикомъ. Надъ нимъ — изображеніе ввода фрегатовъ 9 Сентября 1714 г., Зубовская гравюра, купленная въ книжной лавкѣ типографіи и отдѣланная въ чорной флемованной рамѣ подъ стекломъ.

На столѣ у боярина лежала только-что вышедшая изъ печати книга, одна изъ самыхъ первыхъ напечатанныхъ въ Россіи гражданскою печатью; это былъ «Прикладъ, како пишутся куплименты» руководство необходимое всѣмъ посѣщавшимъ ассамблею. Возлѣ нея лежала «Книга марсова», исторія военныхъ подвиговъ Петра, съ гравюрами.

Бояринъ и боярыня, Лукерья и младшій Куроѣдовъ сидѣли за вечернимъ столомъ. Бояринъ въ углу сидѣлъ, боярыня отъ него налѣво, Лукерья противъ матери, сынъ подлѣ отца; мужской полъ отъ иконъ направо, а женскій отъ иконъ налѣво. Столъ былъ покрытъ отмѣнно-чистой скатертью, а на столѣ предъ каждымъ стоялъ какъ слѣдуетъ приборъ: глубокая и мелкая фаянсовая тарелка, росписанная синимъ узоромъ. Около стола стояло человѣкъ двадцать прислуги — и какъ только лиса со щами оказалась пустою, ее сняли со стола и замѣнили блюдомъ съ разварной рыбой. Раздѣлялъ на части отецъ семейства, а слуги разносили. Ужинъ шелъ чинно: первое дѣло, при холопахъ говорить много не приходилось; во вторыхъ, съ нищей, даромъ Божьимъ, небрежно обходиться и подавно нельзя было. За столомъ подобаютъ разговоры не простые, а такіе чтобъ учительные были, чтобъ и чадамъ и домочадцамъ шли бы они въ назиданіе,

— А что же твоего шведа не видать? спрашивалъ бояринъ у дочери: — что-то частенько сталъ отлучаться твой учитель — многому ли выучитъ-то онъ тебя этакъ?

— Да что-же, батюшка, отвѣчала Лукерья, — я нынче по нѣмецки говорю, вотъ по шведски только не всякое слово понимаю…

— Да это на что? Шведовъ у насъ видимо не видимо — въ кабалу къ намъ идутъ, а мы ихъ языку станемъ учиться!

— Ну, а танцовать минуэтъ, кланяться и держать себя — самъ посмотри, какъ умѣю; вотъ хоть на будущей ассамблеѣ —

— А что же, прежде-то развѣ не умѣла? Чему же тутъ учиться?.. Или вы какъ особенно кланяетесь?.. Ну, ладно, вотъ посмотрю…

Ужинъ приближался уже къ концу, какъ вдругъ дверь распахнулась и опрометью вбѣжалъ старшій ключникъ.

— Государь, сказалъ онъ, — Царица къ тебѣ въ гости пріѣхала.

Всѣ сидѣвшіе за столомъ поднялись на ноги, и какъ испуганныя птицы разсѣялись но коморкамъ.

Царица между тѣлъ медленно и съ понятой выходила изъ кареты. Съ ней были Анисья Кириловна Толстая да княжна Марья Ѳедоровна Вяземская. Государыня была въ темнокрасномъ робронѣ, убранномъ на груди жемчужными нитками; на ней накинута была темнозеленая бархатная шубка, на головѣ соболья шапка, форма которой напоминала старинные капоры съ отворотами. Она шла, опираясь на плеча своихъ спутницъ, тоже въ матерчатыхъ шубкахъ. Звонкій смѣхъ Анисьи Кириловны, какъ и всегда, весело раздавался по лѣстницѣ. Она щебетала безъ умолку. Самая странность исчезновенія хозяевъ и непринятіе у входа какъ слѣдуетъ — дали обильную пищу ея остроумію. Государыня тоже улыбалась, унимая рѣзвую не по лѣтамъ шалунью.

— Полно, полно, что о насъ подумаютъ! говорила она, вступая наконецъ въ ту комнату, гдѣ сію минуту кушало семейство Куроѣдова.

Тамъ уже никого не было; но едва Екатерина переступила порогъ, какъ распахнулась противоположная дверь — и въ синемъ саксонскомъ кафтанѣ, въ безукоризненно-напудренномъ парикѣ, вышелъ хозяинъ, низко кланяясь, какъ только завидѣлъ Государыню. Государыня ласково отвѣтила на поклонъ кивкомъ высочайшей головы; затѣмъ онъ подошелъ къ ея рукѣ, и получилъ легкій поцѣлуй въ лобъ.

— Матушка Царица, сказалъ онъ, — какими это судьбами! Сказали — ушамъ не повѣрилъ, вижу — глазамъ не вѣрю.

— Я люблю знакомиться съ сосѣдями, отвѣчала Государыня, — слышу что вы совсѣмъ къ намъ перебрались — вотъ я и пріѣхала…

— Спасибо, Государыня Царица, вѣкъ не забуду сегодняшняго дня, всему роду племени закажу его справлять.

— А гдѣ же твои? спросила Государыня.

— Сейчасъ выдутъ, позволь имъ только принарядиться и прихорошиться, потому что, Государыня Царица, даже и къ простой гостьѣ безъ наряда выходить невѣжливо, а кольми паче къ Царскому Величеству, говорилъ Куроѣдовъ, усаживая Государыню на самое почетное мѣсто.

Екатерина сѣла и около нея разсѣлись ея спутницы.

По характеру своему Екатерина легко сводила знакомство. Въ ея обращеніи не было ничего такого, что невольно сковывало решпектомъ; а напротивъ, съ перваго же слова ея, собесѣдники невольно поддавались ласковому обращенію. Особенно неотразима была сила ея улыбки, въ которой, несмотря на проглядывавшую хитрость, главнѣйше заключалась тайна умѣнья овладѣвать сердцами. Спасительница Государя при Прутѣ, его искренній другъ и единственный укротитель въ порывахъ гнѣва, добрѣйшее существо по природѣ, — эта женщина была подругою величайшаго изъ преобразователей. Петръ былъ весь — огонь и дѣло; Екатерина была воплощеніемъ удовольствій, которыя необходимы для отдыха отъ умственныхъ занятій. Супруги видѣлись въ теченіи дня не часто; это бывало въ тѣ минуты, когда Екатерина знала, что Петру нужно положить безпокойную, многодумную, усталую голову на дружеское плечо — и такое плечо подставила ему женщина, въ пріемахъ которой проглядывала золотая беззастѣнчивость, простота.

Только съ нею великій Петръ чувствовалъ себя запросто. Будь его жена ровня ему — нуждаться въ ея совѣтахъ вѣроятно было бы ему въ тягость, какъ съ Евдокіей Лопухиной, любившей своего державнаго супруга со всѣмъ пыломъ самой нѣжной и вполнѣ-безкорыстной страсти, но сознававшей, что она жена и царица. Дѣлиться мыслями уже получившими окончательную форму — Петръ очень любилъ со всѣми близкими; но никто не могъ подмѣтить въ лицѣ его, какъ созрѣвала идея. Вотъ такому-то человѣку нужно было, воротясь домой, встрѣтить ласковый привѣтъ женщины, всегда показывавшей довольный видъ, когда супругъ ея былъ веселъ. Ничего не могло быть проще домашняго костюма Екатерины, состоявшаго изъ кофты и юпки; все отличіе отъ прислуги заключалось въ необыкновенной бѣлизнѣ, прочности и вмѣстѣ тонинѣ тканей да граціозности покроя. На пышныхъ праздникахъ Екатерина являлась въ бархатѣ и алмазахъ, всѣмъ расточая улыбки.

Дверь распахнулась — и вошла боярыня Куроѣдова. Она была въ объяринномь сарафанѣ игольнаго цвѣта и такой же душегрѣйкѣ; на головѣ у ней была шапочка корабликомъ вишневаго бархата съ зелеными лептами. Въ рукахъ держала она подносъ съ кубкомъ мальвазіи, — и съ величайшимъ подобострастіемъ, хотя и неуклюже присѣдая, все ближе подходила къ Государынѣ, наклоняясь впередъ рыхлымъ тѣломъ. Государыня привстала, взяла кубокъ, и сказавъ: «желаю благополучія хозяину и всему дому», прикушала сладкое вино. Затѣмъ Екатерина поздоровалась съ хозяйкой. Придворныя дамы въ свою очередь подходили къ боярынѣ и цѣловались.

— Ваше Царское Величество, начала трепещущая боярыня, — за какія добродѣтели дождались мы такой чести, что я въ нашу избу заглянуло Твое Величество.

— Давно собиралась, дай, думаю, посмотрю Куроѣдову, взяла да и поѣхала.

— А что, матушка, начала Анисья Кириловна, — благословилъ васъ Богъ семейкой? Много ли дѣтокъ-то?

— Благодареніе Богу, отвѣчала хозяйка, — двоихъ далъ Господь: сынъ и дочка есть…

— Покажите мнѣ ихъ, ласково проговорила Екатерина.

— Да, сынокъ-то у меня на службѣ царской, а дочку сейчасъ покличу, коли Твое Царское Величество приказываешь… Луша! крикнула она.

Снова послышался шорохъ и снова съ такимъ же глубокимъ поклономъ явилась предъ Государынею Лукерья. Она нарочно нарумянилась, потому что ей хотѣлось скрыть блѣдность; а блѣдна она была потому, что догадывалась о причинѣ такого невѣроятнаго посѣщенія, — да и какъ было тутъ не поблѣднѣть, когда судьба ея рѣшалась, когда вся ея жизнь была поставлена на карту. Не, Государыни боялась Лукерья, а боялась она: съ чѣмъ государыня пріѣхала, или, что пуще того, не просватана ли она уже окончательно, что ей крѣпко думалось въ послѣднее время, потому что ужь больно усердно приданое ей шили, больно шушукались и посматривали на нее.

Лукерья подошла къ Государынѣ, горячо поцѣловала ея руку и потупила глаза. Государыня посадила ее подлѣ себя и внимательно смотрѣла на нее.

— Такъ вотъ какая у васъ дочка! — нора замужъ, смѣялась она ей прямо въ лицо.

— Молода еще, Государыня, отвѣчала поклонившись боярыня, съ видимымъ замѣшательствомъ.

— А ей найду, да еще молодца-то какого; Государю моему службу большую сослужилъ и въ большомъ у него почетѣ, и хотя не большой человѣкъ, да хорошій и зѣло богатъ будетъ скоро.

Боярыня сидѣла такъ недвижно, какъ сидятъ египетскіе статуи, но вдругъ она ожила.

— Матушка, Государыня, ваше Царское Величество, а можно будетъ Твое Величество спросить: за кого наше дѣтище просватываешь? Дѣвка на порѣ и самая пора замужъ, только родовитъ ли будетъ затекъ нашъ?

— Да что, матушка, толковать о родовитости! отрѣзала Анисья Кириловна, — кого Царь-Государь жалуетъ, тотъ и родовитъ будетъ. За Румянцева выдаетъ бояринъ Матвѣевъ дочку, а пожалуй и дѣда-то Александрова указать трудно: крестьянинъ или посадскій.

Боярипъ и боярыня не насупились только потому, что насупиться не смѣли.

— Это-то точно, заговорила боярыня, которая была (какъ вообще женщины)храбрѣе мужа, — кто родомъ теперь считается, времена теперь новыя. Да только, Государыня, дѣтище то свое.

Нѣсколько минутъ длилось молчаніе. Лукерья стояла, потупивъ голову.

— А сама-то хочешь замужъ? ласково обратилась Екатерина къ молодой дѣвушкѣ.

— Мое дѣло дѣвичье, Государыня, отвѣчала та, съ мольбою глядя на Царицу, — какъ прикажите вы съ родителями.

— Который тебѣ годъ?

— Семнадцатый, Государыня.

— Пора, пора.

Опять всѣ помолчали.

— Ваше Царское Величество, поднялся съ мѣста Куроѣдовъ, — ты скажи на прямоту, за кого ты, Государыня, дѣвку мою сватаешь.

— За Снѣшникова Константина, за человѣка близкаго къ царю, да и который свѣтлѣйшему князю Александру Даниловичу сродни приходится. А что насчетъ сватовства моего, воли вашей мы не снимаемъ; коли примете, спасибо скажу, — а не примете, лиха вашего поминать не буду. А женишокъ хоть куда — прокъ изъ него будетъ: человѣкъ молодой, можетъ скоро и въ воеводы угодить….

— Подумайте на досугѣ, а мы подождемъ… А можетъ у васъ есть кто на примѣтѣ?

Бояринъ и боярыня видимо смутились и только переглядывались другъ съ другомъ, а Луша поблѣднѣла какъ смерть.

— Знаю, знаю, сказала Екатерина, улыбаясь ласково молодой дѣвушкѣ, — слухомъ земля полнится; ничего, не тужи. А мой совѣтъ таковъ, бояринъ: дочку не неволь, это дѣло большое — на всю жизнь. Лучше сговоритесь ладкомъ.

И Государыня, съ очаровательной улыбкой, перешла къ домашнимъ дѣламъ Куроѣдовыхъ, распрашивала ихъ объ удобствѣ житья-бытья въ Питербурхѣ, о службѣ ихъ сына, и наконецъ стала прощаться, взявъ съ нихъ слово быть на слѣдующей ассамблеѣ и привезти Лукерью.

Проводивъ Государыню съ почетомъ до экипажа, Куроѣдовъ остановился передъ дочерью и долго пристально глядѣлъ ей въ глаза.

— Кто этотъ Свѣшниковъ? выгорилъ онъ строго и не спуская съ нея глазъ.

— Нашъ — ростовскій, отвѣчала Луша, закраснѣвшись и потупивъ взоръ.

— Это и есть Государева тайна, про которую ты говорила намъ? допрашивалъ онъ,

Лукерья вдругъ подняла на него кроткіе голубые глаза, сверкавшіе слезами.

— Батюшка, не гнѣвись, проговорила она молящимъ голосомъ, — что бы то ни было, кто бы меня ни сваталъ, я изъ твоей воли не выйду…

— Да скажи мнѣ толкомъ, кто изъ нихъ тебѣ милъ — Корсаковъ или этотъ проходимецъ?

Луша молчала, съ какою-то нѣжностью и какъ-бы съ сожалѣніемъ глядя на отца; грудь ея высоко приподнималась; видно было, что въ ней совершается борьба: сказать или не сказывать…

— Ну, еслибъ я далъ тебѣ самой на выборъ: за кого бы ты пошла?

Луша недовѣрчиво глянула на отца.

— Ну, говори…

— А позволилъ бы ты мнѣ, батюшка, остаться при тебѣ… покорной, доброй, любящей дочерью?

— Да ты въ своемъ умѣ, дѣвка?.. Такъ таки ни за того, ни за другаго и не пошла бы.

— Не пошла-бы, твердо отвѣтила Лукерья, обвивъ руками отца за шею и больше не выдержала; рыданія такъ и хлынули изъ стѣсненной груди.

IX.
Птенцы Петровы.

На Троицкой площади, перпендикулярно въ Невѣ, высилось длинное, полукирпичное, полумазанковое зданіе съ нѣсколькими крылечками, и по времени и мѣсту очень обширными, чуть не квадратными окошками. Это былъ первый Сенатъ, девять членовъ котораго (поставленные въ состояніе вести дѣло государево по совѣсти, не взирая ни на какое лицо) теперь еще пригласили въ свое засѣданіе трехъ майоровъ, производившихъ спеціальныя дослѣдованія о злоупотребленіяхъ власти и растратѣ казенныхъ денегъ лицами очень высокопоставленными. Этихъ смѣлыхъ слѣдователей принялъ подъ свое мощное покровительство генералъ-пленипотенціаръ князь Яковъ Долгорукій, занимавшій въ настоящемъ засѣданіи роль прозуса суда. Дѣло шло о раскрытіи разнородныхъ прегрѣшеній но пользованію трудовыми сборными съ бѣднаго народа деньгами, въ теченіи нѣсколькихъ лѣтъ безнаказанно, могущественнымъ княземъ Александромъ Даниловичемъ, подъ благовидными названіями подрядовъ казенныхъ, поставокъ на армію и флотъ, и еще (независимо такихъ недозволенныхъ источниковъ обогащенія) о безцеремонной запискѣ на себя казенныхъ имуществъ въ Малороссіи. Сѣть неправдъ, хищеній била сплетена такъ хитро и при помощи такого большаго числа сотрудниковъ и покровителей, что самъ генералъ-адмиралъ Апраксинъ обвинялся даже въ поноровкѣ Данилычу, конечно умѣвшему представить ему дѣло въ благовидномъ свѣтѣ. Только Кошелеву, Лихареву и Ушакову удалось распутать эту сѣтку, принявшись за розыски по строжайшему царскому повелѣнію, съ разныхъ сторонъ, въ равныхъ мѣстахъ и разными мотивами, съ одинаковымъ, жгучимъ упорствомъ отчаянія и самохраненія, если увернется изъ тенетъ ихъ всегда-находчивый и дерзкій герцогъ Ижорскій; онъ же былъ мастеръ находить всюду лазейки, чтобы исчезнуть и замести слѣдъ своихъ похожденій. На этотъ разъ оправдаться отъ тучи возстававшихъ обвиненій и выйдти сухимъ изъ воды, изъ рукъ этихъ неподкупныхъ птенцовъ Великаго Петра, ему все же не удалось. Всѣ его неправды всплыли какъ масло на водѣ. До послѣдней копѣйки все оказалось на счету, что уже онъ и самъ давно забылъ и думалъ, что темная могила навсегда скрыла всякій слѣдъ а не то чтобы явилась возможность обвиненія.

Цѣлые три часа читалъ секретарь, утомленнымъ уже голосомъ, громадный экстрактъ обвиненій противъ князя Меньшикова. Мертвая тишь царствовала въ палатѣ засѣданій Общаго Собранія Сената. Каждый изъ членовъ его представлялъ себѣ явно-погибшимъ могущественнаго фельдмаршала, крѣпко упавшаго духомъ еще при самыхъ начальныхъ розысканіяхъ, когда его наперсники, привлеченные къ отвѣту за содѣйствіе Его Свѣтлости, понесли тяжкое наказаніе, облегченія котораго онъ даже не могъ исходатайствовать черезъ Государыню, всегдашнюю его заступницу.

Римскій-Корсаковъ, дядя нашего инженера, и Феофилатьевъ поплатились жизнью, оставаясь до конца вѣрными своему патрону; ничего не говорили на пыткахъ и приказчики изъ деревень Его Свѣтлости, забранные въ разныя коммиссіи; — но такой ищейкѣ какъ Герасимъ Михайловичъ Кошелевъ удалось по счетнымъ выпискамъ подьячихъ разныхъ приказовъ и Семеновской Канцеляріи добраться до подлинныхъ росписокъ Свѣтлѣйшаго въ полученія х денегъ незаконно — и эти собственноручныя ули виновности должны были наложить печать молчанія на уста любимца Петра I. Лихаревъ подъискалъ подставныхъ заключателей подрядныхъ условій по незаконнымъ торговымъ операціямъ Свѣтлѣйшаго; а лютый Андрей Ивановичъ Ушаковъ умѣлъ выспросить всю подноготную, какъ, гдѣ и что, у несчастливцевъ, ввѣренныхъ его заботливости. Князь Александръ Даниловичъ, видя бѣду неминучую и зная, что Великаго Петра можно склонить на пощаду только собственнымъ признаніемъ, въ послѣднія минуты переписки доклада Сенату добылъ черезъ подъячаго этотъ обвинительный актъ. Всѣ нечисленныя въ немъ хищенія секретарь князя вписалъ въ осьмилистовую вѣдомость, — и подъ диктовку Его Свѣтлости, при каждомъ внесъ подробности очень не казистыя, но необходимыя, чтобы представить, будто не щадя себя, въ чорномъ цвѣтѣ престуныя дѣянія и разъиграть кающагося. Мастерской мотивъ удался.

Было еще пять часовъ утра. На дворѣ шумѣла вьюга, мокрымъ снѣгомъ залѣплявшая глаза, когда у наружныхъ дверей конторки царской или (какъ всѣ привыкли называть) токарни Петра I. во всей своей кавалеріи, легонько постучался блѣдный, исхудалый, непохожій на себя, герценскиндъ Алексаша, и ласково спросилъ дежурнаго деньщика, можно ли войти и каковъ онъ. Орловъ, съ иросонья, пробурчалъ какую-то нелѣпость, не разобравъ въ чемъ дѣло; но послышался звучный голосъ царя: «кто тамъ? — войди!», князь проскользнулъ въ полуотворенную дверь, да такъ и замеръ на колѣняхъ, держа на головѣ свое признаніе — приговоръ. Прошло нѣсколько минутъ молчанія. Царь не оборачивался, сила спиною къ дверямъ, у стола покрытаго бумагами. Онъ читалъ громадное дѣло, но временамъ тяжело вздыхая и, какъ можно было догадаться, не ложась спать съ вечера. Почти сгорѣвшія свѣчи давали неясное представленіе предметамъ, неопредѣленно рисуя громадную тѣнь отъ фигуры Петра вовсю ширину стѣны. Подъ защитой этой тѣни укрылся теперь, едва позволяя себѣ дышать, кающійся любимецъ. Лицо Государя по временамъ вспыхивало лихорадочнымъ румянцемъ, глаза начинали горѣть зловѣщимъ свѣтомъ, поднимались даже волоса надъ челомъ приходившаго въ ярость Государя. Онъ какъ бы про себя шепталъ: «что-жь мнѣ съ нимъ сдѣлать!? охъ, ужь этотъ мнѣ Данилычъ!.. Пощада невозможна… невозможна государственному вору!.. А дѣлецъ, бестія!.. И какая нераскаянность! — кругомъ виноватъ, а все запирается».

— Не запираюсь, Государь, вся душа моя передъ тобою. прошепталъ рѣшительно потерявшійся Меньшиковъ.

При звукѣ, Государь обернулся; глаза его, горѣвшіе негодованіемъ, остановились на ползущемъ князѣ.

— Какъ же ты не запираешься? Который часъ бьюсь, разбирая твои отповѣди — и все одни мошенническія отговорки!

— Государь, Кошелевъ не пойметъ моего признанія, я пришелъ каяться тебѣ.

— Это вѣрно? медленно протянулъ гнѣвный Петръ, вставая съ мѣста и протягивая руку чтобы взять повинную князя.

Вотъ она въ рукахъ Петра; вотъ онъ, читая ее, забылъ и себя и стоящаго предъ нимъ преступника. Часы летятъ за часами- Давно уже брезжетъ свѣтъ, проникая въ миніатюрную токарную черезъ такія же миніатюрныя окошки; свѣчи догорѣли и потухли; зала нагара успѣлъ уже пройдти, — а царь все читаетъ, а Меньшиковъ все стоитъ передъ нимъ на колѣняхъ. Вотъ листы подъ пальцами государя стали спѣшно перелетать. Онъ какъ будто принялся за сравненіе цифръ въ разныхъ мѣстахъ повинной, взялъ счеты, сталъ на нихъ прокладывать съ какой-то судорожной дрожью въ пальцахъ. Вотъ глухимъ голосомъ проговорилъ онъ: «милліонъ триста сорокъ три тысячи», поднялъ голову — Меньшиковъ машинально повалился въ ноги.

— Легко сказать: «милліонъ» — ты достоинъ смерти!

— Пощади, Государь! милліонъ и больше найдется у меня достатка по твоей великой милости.

— Законъ неумолимъ для воровъ — ты умрешь. И лицо Государя поблѣднѣло больше прежняго. — Ты умрешь — говорю тебѣ.

— Но, Государь, возьми все, оставь мнѣ жизнь — и… я… тебѣ…. Уста Меншикова лепетали отъ страха какіе-то безсвязные звуки.

При этомъ, какая-то новая мысль осѣнила гнѣвное чело Великаго, и, подъ неотразимымъ вліяніемъ ея, сдвинутыя брови непримѣтно стали расходиться; лицо приняло мягкое выраженіе. Видимо, Петръ былъ тронутъ.

— Пусть судитъ насъ Богъ съ тобой, Данилычъ, не могу лишить тебя жизни, которою тебѣ обязанъ въ бою при Полтавѣ. Взыщется съ тебя все до копѣйки — и не проси о скидкѣ. Ты воровалъ кровавыя деньги, потъ и кровь народную. Исправься, второй разъ этого не будетъ! Встань, и ступай съ Богомъ! А въ Сенатѣ-то пусть разбираютъ…

Улыбка надежды освѣтила блѣдное лицо растерявшагося Меньшикова. Онъ машинально вытянулся во весь длинный ростъ свой, и, какъ-то задомъ подаваясь къ дверямъ, очутился за перегородкой у выхода изъ царскаго обиталища.

При появленіи его, всѣ четыре деньщика переглянулись, и дежурный, войдя въ токарную, громко сказалъ: «десять часовъ било, пора въ Сенатъ, Ваше Величество».

— Знаю, собери всѣ эти бумаги въ сумку и отдай въ присутствіе. Я сейчасъ буду.

Докладъ уже былъ къ концу, когда въ дверяхъ Общаго Присутствія показался деньщикъ царскій съ сумкой бумагъ и передалъ сумку князю Якову Ѳедоровичу Долгорукому.

— Государь не будетъ? спросилъ тотъ.

— Сейчасъ идетъ, отвѣчалъ Орловъ, удаляясь.

Князь Яковъ Ѳедоровичъ Долгорукій сталъ бережно вынимать изъ сумки громадный фоліантъ подлиннаго дѣла о Меньшиковѣ, и развертывая его, уронилъ какую-то тетрадь.

— Это что еще такое? взявъ въ руки измятую тетрадку и просматривая ее говорилъ онъ самъ съ собою: — и за подписью Меньшикова! Что-жь и ее въ глаза не видалъ? Гдѣ-жь она была?

Члены суда поднялись всѣ съ мѣстъ своихъ, заглядывая другъ изъ-за друга на документъ, остановившій вниманіе презуса. Оберъ-секретарь Щукинъ, взглянувъ изъ-за плеча сидящаго князя, сказалъ вслухъ: «этого въ дѣлѣ не было». Настала пауза и общіе переговоры.

Какъ-то не слышно растворились двери — и широкими шагами подошелъ къ столу Петръ.

— Вы еще не кончили? обратился онъ къ коммиссару Зотову.

— Тебя поджидали, Великій Государь, собирать голоса.

— А читали экстрактъ?

— Оканчиваемъ.

— Продолжайте, я вѣдь знаю въ чемъ дѣло.

И голосъ дьяка зазвучалъ съ новой энергіей. Рѣчисто отчеканивалъ онъ теперь текстъ уложенія и новоуказныхъ статей о лихоимствѣ и ущербѣ интересу Великаго Государя. Смыслъ прочитаннаго присуждалъ виновнаго ни болѣе ни менѣе какъ къ «лишенію живота всемѣрно».

— Прикажешь собирать голоса? спросилъ Долгорукій.

— Начинайте.

Первымъ всталъ Кошелевъ. Въ сжатомъ обзорѣ отчетливо представилъ онъ знакомыя ему фазы процесса и сущность обвиненій и коротко заключилъ, что обвиняемый подлежитъ всей строгости законовъ, какъ уличенный, но не раскаянный.

— Ну, такъ ты знаешь не все! кротко прибавилъ Государь, — нераскаяннымъ нельзя считать: онъ принесъ повинную — она у васъ — читайте.

И тетрадка передана секретарю. Началось чтеніе.

При каждомъ почти пунктѣ повинной, майоры переглядывались и кивкомъ головы давали другъ другу знать, что это имъ извѣстно.

Петръ былъ весь погруженъ въ смыслъ читаемаго. Сенаторы слушали тоже напряженно — до конца. Когда чтецъ умолкъ и всѣ оживились — «признался во всемъ искренно», съ достоинствомъ сказалъ Государь и оглядѣлъ всѣхъ присутствующихъ.

Слѣдователи подтвердили по одиначкѣ, что не потаено ни одно дѣло.

— А полное признаніе заслуживаетъ снисхожденія, какъ объявлялъ я не разъ въ моихъ указахъ, сказалъ съ оживленіемъ Государь.

— Но это не примѣнимо къ настоящему случаю, заявилъ коммиссаръ Сената Зотовъ, нѣчто въ родѣ нынѣшнихъ прокуроровъ, — преступленій слишкомъ много — и тяжкихъ.

— Почему же не примѣнять къ тяжкой винѣ обѣщаннаго облегченія наказаній? опять спросилъ Государь.

— Къ такимъ преступникамъ у кого въ рукахъ все — и сила и полная мочь — не могутъ относиться, и я скажу, облегченія винъ за признаніе, — да и каково это признаніе, когда все безъ того открыто?.. И гдѣ-жь узда на такихъ самовольцевъ? Глядя, что Александру Меньшикову учинена будетъ поноровка, родня Римскова-Корсакова, за него же казненнаго, вправѣ назвать нашъ судъ лицепріятнымъ! торжественно съ глубокимъ убѣжденіемъ сказалъ князь Яковъ Долгорукій и далъ знакъ слѣдующему послѣ Кошелева высказывать свое мнѣніе.

Дошло и до послѣдняго.

Мнѣнія были рѣшительны. Ни у кого не хватило отваги и доброй воли признать облегчающимъ обстоятельствомъ повинную, а смягчающимъ — забвеніе обязанностей въ омутѣ заботъ, тревогъ и предположеній съ видами на лучшій исходъ, который бы давалъ возможность оправдать рискъ принесенною выгодою казнѣ, — какъ старался дать тонъ въ своей повинной князь Меньшиковъ своимъ самовольнымъ захватамъ, для покрытія которыхъ употреблялись потомъ средства запугиванія и застращиванія.

Петръ молчалъ, но лицо его дѣлалось все мрачнѣе и мрачнѣе. Мрачность эта была впрочемъ не яростнаго свойства, скорѣе выказывая внутреннюю борьбу сознанія справедливости кары, пересиливаемаго потребностью миловать.

Вотъ встаетъ онъ и съ жестомъ, проявляющимъ невольное волненіе, начинаетъ говорить:

— Вы упустили еще изъ виду многосторонность поручаемаго мной Александру… Оказывалось совершенною необходимостью — способныхъ людей у насъ мало, разумныхъ еще меньше. Бываетъ пора, когда ничего не пощадишь, только бы нашелся человѣкъ годный… Бываетъ надобность, во чтобы то ни стало, добыть… Тутъ не до того чтобъ торговаться, когда хлѣба нѣтъ: не спрашиваешь что дорого продаютъ, а только давай! Александръ изъ такихъ, что онъ изворотится въ самомъ затруднительномъ случаѣ — и дѣло сладитъ, и времени не потеряетъ. Ради такихъ заслугъ облегчимъ его участь. Ущербъ взыскать слѣдуетъ — а жизнь его нужна.

— И воевода Римскій-Корсаковъ таковъ былъ, замѣтилъ Шафировъ въ свою очередь, — самъ вѣдаешь, Государь, тяжелую пору спервоначала шведской войны. Люди не мерли у него. Урядъ всему давалъ, да какъ изворовался — никуда не годенъ сталъ; а все въ угодность Александру блудить началъ да его шашни покрывать.

— Что правда, то правда, со вздохомъ подтвердилъ Государь, — былъ въ свое время хорошъ Римскій-Корсаковъ; но такихъ услугъ государству какъ Александръ Меньшиковъ онъ не могъ оказывать, исполняя только его же приказанія — дѣльныя и своевременныя.

— Тѣмъ хуже для такого умника, что постыдилъ твою государскую довѣренность изъ-за скаредныхъ прибылей. Чего воровать — когда Государь города даетъ! опять отозвался Шафировъ.

— Я Меньшикова не награждалъ задаримъ, строго замѣтилъ Государь, — онъ заслуживалъ — и давалъ; въ чины производится также всякій за заслуги. Ему, Меньшикову, между тѣмъ не дано награду за подвигъ, котораго цѣну всякій изъ васъ не усумнится опредѣлить. Опрошу тебя, князь Яковъ: какая награда полагается за спасеніе жизни съ забвеніемъ своей?

— Какъ тутъ сказать — жизнь жизни рознь; а во всякомъ случаѣ — подвигъ примѣрный, отвѣчалъ Долгорукій, — это знать тому, кого спасли: и но обязанъ своею жизнью жертвовать.

— Ты, дядя, хорошо разсудилъ, весело сказалъ Государь, — воистину мое дѣло говорить за Александра. За жизнь его стою я потому, что спасъ онъ мнѣ жизнь подъ Полтавой. Пощадите жизнь спасшаго жизнь вашему Государю!

— Твоя воля, Государь, для насъ законъ, а законная правда пусть исполнится въ свой чередъ, робко заявилъ Квашнинъ-Самаринъ.

— Еще разъ прошу насъ о пощадѣ, за что вы сами знаете, громко произнесъ взволнованный монархъ и склонился передъ своими сенаторами.

— Быть такъ: за жизнь государскую да пощаженъ будетъ Александръ, хотя и преступникъ; а съ имѣнія доправлять будемъ что слѣдуетъ, сказали почти въ одинъ голосъ присутствующіе.

Лицо царя-защитника свѣтилось безмятежною радостью; всѣ были растроганы.

Майоры, слѣдователи Меньшикова, поклонясь вышли изъ собранія.

— Такъ и впредь будемъ взвѣшивать пользу государственную въ облегченіе погрѣшеній — съ другими кто выгоду чинилъ, заключилъ формулируя рѣшеніе маститый князь Яковъ, — угодно слушать такого-жь сорта дѣло о Демидовыхъ? Польза несомнѣнная, да и самовольство дерзкое и указамъ ослушаніе.

Начался разборъ дѣла о перебѣжчикахъ на заводы Демидова и объ изувѣрѣ, привезенномъ имъ, что подбрасывалъ письма у Симеона. Члены, даже и младшіе, небоязненно заявляли необходимость обращенія съ раскольниками нѣсколько мягкаго, въ виду появленія изувѣровъ, рвавшихся на мнимое мученичество. Демидовъ признанъ невиновнымъ въ пристанодержательствѣ непрошеннаго проповѣдника, котораго, какъ показало разслѣдованіе, онъ почти не зналъ лично. Зато предложены были разумныя мѣры для обузданія на будущее время монополистическихъ замашекъ заводчика по дѣламъ о шурфовкѣ, зачатой казенными развѣдцами и присвоеваемой имъ подъ разными предлогами. Ревизія на мѣстѣ и посылка для нея падежнаго знающаго человѣка найдены наилучшею мѣрою но заявленію большинства. Обсужденія длились долго, такъ что потребовалось зажечь свѣчи. Короткій декабрскій день совсѣмъ уже скрылся, когда кончилось засѣданіе.

Петербургская погода перемѣнчива; утренней мглы съ мокрымъ туманомъ и вьюгой къ вечеру какъ небывало. Рѣзкій морозъ замѣнилъ слякоть, испестривъ золотыми узорами освѣщенныя окна деревянныхъ домовъ на Городскомъ острову. Темная синь неба пронизывалась кое-гдѣ теплившимися звѣздочками. Начиналъ задувать рѣжущій сѣверъ, качая быстро обледенѣвшія сучья молодой поросли въ огородѣ Куроѣдовыхъ. Подъ лучами свѣта изъ оконъ, трепетавшія вѣтки горѣли алмазными искрами. Пригорюнившись съ своей неразлучной теперь думой, сидѣла Лукерья въ своей свѣтлицѣ, чутко прислушиваясь къ смѣшанному шуму, казалось происходившему невдалекѣ отъ ихъ двора. Она наконецъ не выдержала, накинула шубейку и очутилась на заднемъ крылечкѣ. При выходѣ ее поразили уже не одни звуки трещотокъ, призывающихъ окольныхъ жителей на подмогу. Темный фонъ прорѣзывался какими-то трепещущими въ воздухѣ отсвѣтами то синеватаго, то бѣлозеленаго цвѣта. Луша не обратила бы вниманія на этотъ свѣтъ, нѣсколько походившій на начало отдаленнаго сѣвернаго сіянія, — но долетавшіе неиздалека крики людей не оставляли ни малѣйшаго сомнѣнія въ томъ, что это пожаръ и что горитъ казенное вино въ складѣ посторонь Мытнаго двора, въ сосѣдствѣ съ Губернской канцеляріей.

Усадьба Куроѣдовыхъ отъ задворка Губернской канцеляріи отдѣлялась однимъ излучистымъ, но не широкимъ переулкомъ. Когда вышла Луша на крылечко, огонь съ виннаго склада перешелъ уже на маленькіе флигельки задняго двора губернской канцеляріи, гдѣ кишма-кишили многосемейные подъячіе въ даровыхъ, хотя и не казистыхъ помѣщеніяхъ; крики дѣтей, кутерьма отъ выносившихъ сами не зная куда свой бѣдный скарбишко хозяевъ, искры вздымавшіяся на воздухъ снопами, разсыпаясь разноцвѣтнымъ дождемъ звѣздочекъ, и медленно падавшія рикошетомъ головни отъ разламываемыхъ бочекъ, визжанье струй воды, направляемой въ горящій голубымъ пламенемъ потокъ спирта, — все это составляло картину оригинальную и вмѣстѣ страшную. Генералъ-полицмейстеръ Дивьеръ распоряжался со всегдашней своей толковитостью, холодно отдавая приказанія и наряжая команды для дѣйствій съ сосѣднихъ дворовъ; но сила бунтующей стихіи дѣлала безполезными людскія усилія и предпріимчивую находчивость дѣльнаго начальника полиціи. Вотъ въ толпѣ послышался говоръ: «Государь! Государь!» и въ то же мгновеніе яркій столбъ пламени, вырвавшись изъ подъ крыши задняго фаса склада, освѣтилъ людей, разбиравшихъ кровли на ближайшихъ къ огню постройкахъ.

— Берись дружнѣе — вотъ здѣсь! раздался громовый голосъ Петра, ярко освѣщеннаго заревомъ съ его протянутой рукой.

Онъ самъ уже былъ на крышѣ, какъ казалось, ближайшей къ дому Куроѣдовыхъ.

Сердце Луши застучало ускоренно.

Но приказъ Государя опоздалъ; мазанковыя стѣны рухнули съ крышею, и грозный образъ велика на-царя исчезъ въ тучѣ повалившаго дыма.

Съ какимъ-то стенящимъ крикомъ, схватись рукою за сердце, Луша рванулась съ крыльца, ноги ея подкосились, голова закинулась назадъ, — и выбѣжавшая мамка нашла молодую дѣвушку уже безъ чувствъ лежащею на деревянныхъ ступенькахъ.

— Борись дружнѣе — вотъ здѣсь! раздался громовой голосъ Петра, ярко освѣщеннаго заревомъ съ его протянутой рукой.

— Гдѣ онъ? Живъ? Нѣтъ? были первыя слова ея, когда она опомнилась на рукахъ матери, въ своей свѣтлицѣ.

— Кто? да что ты, Господь съ тобою, дочушка! успокоивала ее заплаканная старушка, — всѣ живы, всѣ здоровы, отца съ дворней Государь потребовалъ на подмогу на пожаръ, самъ сейчасъ заходилъ звать…

— Самъ сейчасъ заходилъ?.. съ радостно-блистающимъ взоромъ отозвалась Луша, и рука ея порывисто дрожа творила крестное знаменіе…

X.
Сердечные удары.

Прошло нѣсколько ассамблей, Константинъ не пропустилъ ни одной и высиживалъ до конца, все отъискивая глазами Лушу. Ни мать ни она не показывалась, братъ бывалъ, да рѣдко. Но къ нему, Куроѣдову, принудить себя подойти и заговорить было свыше силъ Константина, — да еслибъ онъ и подошелъ, то говорить было бы не удобно. Молодой Куроѣдовъ былъ не одинъ, а все ходилъ съ своимъ неразлучнымъ другомъ Римскимъ-Корсаковымъ — и оба такіе важные, неприступные, что подступить къ этимъ господичамъ ему, деревеньщинѣ въ ихъ глазахъ, чуть не холопу, рѣшительно претило. Глядѣли они такъ свысока на него, издали; а послѣ пріѣзда Государыни, молодой Куроѣдовъ рѣшительно возненавидѣлъ Константина, какъ видимую причину ожидаемаго безчестья своему роду.

Но извѣстіе о Лушѣ, хоть бы даже, въ одномъ словѣ, стало жизненной потребностью влюбленнаго Свѣчникова настолько, что онъ пересилилъ себя — и на одной изъ ассамблей передъ масляницей подошелъ съ поклономъ къ брату своей милой; заглушая въ себѣ природную гордость, еще болѣе способную усилиться при леденящемъ взглядѣ барича, онъ, не владѣя собой, спросилъ: «Ваша сестрица не выѣзжаетъ?»

Куроѣдовъ повторилъ его слова съ усмѣшкой: «не выѣзжаетъ», а стоявшій съ нимъ подъ руку Римскій-Корсаковъ заносчиво прибавилъ съ своей стороны: «Бояринъ твой чтоль тебѣ велѣлъ освѣдомиться? Ты чей?»

— Свой! прохрипѣлъ въ бѣшенствѣ Свѣчниковъ, у котораго кровь бросилась въ голову и потомъ прилила къ сердцу, — я на такой же службѣ Великаго Государя какъ и ты…

— Такъ такъ бы, дурашка, и сказалъ, что ты служивый, небрежно процѣдилъ Римскій-Корсаковъ: — ну, а я поручикъ, а онъ сержантъ — стало чинъ чина почитай; коли не по службѣ, не спрашивай лишняго…

— Да что съ нимъ толковать! перебилъ Куроѣдовъ, хлопнувъ друга по плечу: — что женихъ безъ-невѣстный… Напрасливъ да не счастливъ… Сестра батюшку сказала, что не пойдетъ за него; Государь насильно не заставитъ идти за нелюба, кончилъ онъ вполголоса, отходя съ пріятелемъ прочь отъ Константина, пораженнаго въ сердце послѣдними словами.

Голова его загорѣлась. Онъ забылъ все и всѣхъ, и коснѣющимъ языкомъ повторялъ: «не можетъ быть… Это клевета… Луша не таковская!.. За что ей было терзать меня, бѣднаго!..»

Прислонясь къ стѣнѣ чтобы не упасть, онъ простоялъ нѣсколько минутъ и потомъ, незалѣченный ни кѣмъ, вышелъ на улицу.

Тамъ уже, не пересиливая себя, бѣднякъ далъ волю слезамъ, прикури у въ у чьего-то забора въ переулкѣ. Съ ассамблеи давно разошлись и спать полегли, когда онъ опамятовавшись поплелся на свой вольный дворъ, и не достучался бы пожалуй, если бы его вѣрный Иванъ-болванъ не дожидался у воротъ.

— Ну, слава Богу, не прокараулилъ таки, свѣтя ему и идя впереди по лѣстницѣ въ свѣтелку говорилъ Иванъ, заботливо смотри на поблѣднѣвшаго Свѣчникова, очевидно бывшаго не въ себѣ, — что съ тобой, Константинъ Алексѣевичъ? Повѣдай мнѣ свое горе!.. помогая ему снять кафтанъ, выспрашивалъ его съ братскимъ сердечнымъ радушіемъ этотъ бѣднякъ, привязавшійся къ Свѣчникову за его ласковое съ нимъ обращеніе.

— Ахъ, Ваня, ты меня лучше не спрашивай про мое горе!… разсказывать — вередить раны! Довольно того, что Луша, говоритъ братъ ея, меня бѣднаго разлюбила… Пропадай моя головушка! Константинъ въ безсиліи опустился на свое ложе. Иванъ присѣлъ на корточки, и гладя своими жесткими руками по его чуть не дѣтскимъ ладонямъ, вздумалъ разувѣрять его.

— Братъ, говоришь? ну это еще не много. Ино кабы сама — куда ни шло; а братъ можетъ обманывать — своему дружку наровитъ. А вотъ ужо я узнаю тебѣ…

— Узнаешь? порывисто вскрикнулъ Константинъ, сѣвъ на постель свою и обнявъ дружески своего Ивана, — да только правда ли, Ваня? Какъ ты узнаешь? В$Јь она боярыня — ты ее не увидишь…

И опять, погруженный въ недовѣріе, Константинъ упалъ духомъ. Сердце еще пуще защемило, и опять въ слезы…

— Не плачь, утѣшалъ его Иванъ, — право слово увижу, дойду до самой боярыни и скажу ей, что Богъ молъ тебѣ судья, а такъ тиранить моего барина не приходится, коли есть въ тебѣ душа христіанская… Да что я говорю: можетъ это все злые люди, недруги твои брешутъ на нее, — а она, голубушка наша, сама по тебѣ убивается, коли не выпускаютъ; затѣмъ и не видно…

Чуть свѣтъ Ивашка разбудилъ Константина радостною вѣсточкой.

— А что, видишь, вотъ и вышло по моему, говорилъ онъ, осклабляясь широкою, добродушной улыбкой: — сама зоветъ… Вотъ ужо какъ ударятъ къ обѣднѣ, ты одѣнься попроще да и ступай къ нимъ во дворъ; мамка проведетъ тебя въ свою горенку, а тамъ ужь столковаться — ваше дѣло; смотри — не сплошай!

Не помнилъ себя Константинъ, какъ дождался благовѣста. Съ первымъ ударомъ церковнаго колокола, одѣтый въ короткій полушубокъ, стоя невдалекѣ отъ дома Куроѣдовыхъ, онъ видѣлъ какъ выѣхали изъ воротъ ковровыя сани съ бояриномъ и боярынею, перекрестился на церковную главу, высившуюся надъ крышами, оглядѣлся вверхъ и внизъ по улицѣ, и робкою поступью пробрался на задворки. Старуха-мамка, накинувъ старую штофную душегрейку и покрывшись темнымъ платкомъ, уже давно ждала его тамъ. На задворкѣ никого не было, кромѣ пожилаго мужика, который тяжело взмахивая топоромъ, рубилъ дрова на боярскую кухню.

— Тебѣ чего, молодецъ? окликнула мамка Свѣшникова, видимо для отвода.

— Ой, да никакъ это ты-то и будешь тетушка Дарья!

— Я, я, касатикъ, а ты самъ-то чей?

— Изъ Ростова тебѣ поклонъ, тетушка, принесъ отъ сына, весело отвѣчалъ Константинъ.

На душѣ у него было легко, грудь вольно дышала утренникомъ, слова сами собою шли съ языка.

— Ахъ, ты желанный! заспѣшила старуха: — ну, вотъ спасибо что не полѣнился зайдти… Ну, вотъ и ладно… Ну, пойдемъ ко мнѣ, разскажи путемъ что и какъ тамъ… каково поживаютъ въ Ростовѣ…

Старуха, плутовато подмаргивая, пошла дворомъ и на крылечко, съ котораго недавно уносила на рукахъ свою Лушу, найдя ее безъ памяти на ступенькахъ. Константинъ, не чуя ногъ подъ собою, слѣдовалъ за нею, — и скоро очутился въ низенькой, тѣсной горенкѣ, съ тиковой периной на красномъ сундукѣ и кое-какой поломаной мебелью. Молодой человѣкъ остановился на порогѣ, переминая шапку въ рукахъ; сердце его сильно билось, точно ему тѣсно было подъ полушубкомъ и оно рвалось выскочить и броситься туда, къ подножію лавчонки, на которой, пригорюнясь, въ простенькомъ голубомъ сарафанѣ, съ заплетенными въ днѣ косы пепельными волосами, сидѣла блѣдная, смущенная Луша…

При входѣ Свѣчникова, она подняла голову, взгляды ихъ встрѣтились, его — сверкавшій огнемъ страсти, ея — скорбный и какъ бы недоумѣвающій; ни у той, ни у другаго не нашлось словъ въ первую минуту…

— Ну, вотъ, ишь пришелъ, проговорила мамка, — посидите тутъ, а я пойду неровенъ часъ покараулю…

Старческій голосъ ея какъ бы разрушилъ чару оцѣпенѣнія, охватившаго молодежь. Константинъ бросилъ шапку въ уголъ, быстрыми шагами перешелъ горницу, взялъ Лушу за обѣ руки и хотѣлъ привлечь ее къ себѣ на грудь…

Луша тихо отстранилась, еще тише отвела ему руки, молча указала ему глазами на лавку подлѣ себя и но тупилась, какъ бы соображая то, что надо было сказать; въ лицѣ ея но прежнему не было ни кровинки, только выраженіе его становилось уже не смущеннымъ, а какимъ-то сдержаннымъ и какъ бы строгимъ…

Константинъ стоялъ передъ нею озадаченный и смутно чуя, что это не та Лукерья, которую онъ знавалъ въ Ростовѣ, даже не та что говорила съ нимъ на ассамблеѣ.

Луша медленно подняла на него голубые глаза, остановила долгій вдумчивый взглядъ, и вполголоса но твердо проговорила: «прости меня, Константинъ Алексѣичъ».

Какъ услыхалъ это Свѣчниковъ, такъ и опустился подлѣ нея на лавку, словно ему что-то клещами сжало сердце и потянуло книзу, а языкъ его коснѣя лепеталъ: «въ чемъ… простить?.. Въ чемъ-же, Луша?….»

Блѣдность ли его, дрожащій ли звукъ его голоса подѣйствовали на Куроѣдову, только она тихонько положила ему руку на плечо и слегка сжимала его пальцами, какъ бы отвлекая угаданную ею боль…

— Въ томъ, что не могу быть тебѣ женою — и не послала сказать этого раньше, отвѣтила она, опуская голову какъ виноватая.

Константинъ рванулъ плечо прочь и встряхнулъ бѣлокурыми волосами.

— Такъ стало правда? Такъ ты никогда меня не любила? На что-жь ты меня обманывала? проговорилъ онъ въ порывѣ внезапной злобы.

Луша покачала головой.

— Какъ прежде любила, такъ и теперь не меньше… да только это не то, Константинъ Алексѣичъ! Слушайся меня, заговорила она со внезапною нѣжностью придвигаясь къ нему, — забудь ты меня, не бери замужъ — послѣ самъ сдаешься… Не обманывала я тебя, видитъ Богъ; я сама себя не знала….

— Что-жь, слюбилась что-ли съ нимъ?

Луша опять покачала головой.

— Нѣтъ, не слюбилась, а просто взялъ онъ у меня сердце… такъ просто обѣими руками взялъ его — и нѣтъ мнѣ съ тѣхъ поръ покою ни днемъ ни ночью…

— Да когда жь это онъ? вскрикнулъ Константинъ, и зловѣщій огонь блеснулъ въ его впалыхъ отъ безсонницы глазахъ, — да знаешь ты, что я съ нимъ сдѣл…

Луша въ испугѣ такъ быстро захлопнула ему ротъ ладонью, что слово замерло какъ оторванное.

— Что ты, безумный! шептала она, поблѣднѣла, какъ смерть: — еслибъ ты зналъ что ты говоришь-то!..

— Ты думаешь, что тебѣ любъ да грозенъ, такъ и всѣмъ страшенъ? продолжалъ Константинъ, — али за моремъ побывалъ, такъ и все ни по чемъ? А вотъ помѣряемся — такъ увидимъ…

— Да ты про кого это? съ какимъ-то даже сожалѣніемъ улыбнулась Душа.

— Извѣстно, про господина этого… поручика Корсакова, друга твоего братца…

— Полно, Костенька, не смѣши — не до смѣху маѣ! проговорила Куроѣдова, — еслибъ ты могъ видѣть мою душу — не сталъ бы меня мучить…

Она опустила голову на плечо къ нему, и теплыя слезы смочили руку Свѣчникова. Вздрогнувъ какъ ужаленный, онъ быстро поднялся на ноги.

— Ты что, дѣвка, вертишься? — не время теперь… Ты правду говори — не бывать что-ль сватьбѣ?

— Нѣтъ, Костенька, не бывать, ни твоей, ни Корсакова, ни моей…

— Вѣрно?

— Вѣрно, затѣмъ и звала тебя, чтобъ самой сказать; думала: все не такъ больно будетъ… А что виновата я передъ тобою, такъ вотъ изволь…

И она тихо опустилась передъ нимъ на колѣна. Константинъ безсознательно подхватилъ ее, но голова его кружилась уже въ какомъ-то вихрѣ, красныя свѣтовыя пятна мелькали въ глазахъ, онъ вдругъ толкнулъ ее отъ себя — и какъ былъ безъ шапки выбѣжалъ вонъ…

Дома его дождались только на другія сутки, да и то никто изъ домашнихъ уже не узнавалъ его.

Константинъ страшно измѣнился. Потускнѣвшіе глаза его вспыхивали только изрѣдка, но за то быстро переходили съ предмета на предметъ, на самомъ дѣлѣ ничего не видя и въ сущности ничего не разсматривая. Онъ тяжело страдалъ, и мука душевная превышала молодыя его силы. Въ этомъ состояніи мысль его находилась какъ бы подъ гнетомъ чего-то уничтожающаго, обрушившагося на нее внезапно и все еще одинаково-тяготѣвшаго. На распросы отца онъ ничего не отвѣчалъ, погруженный въ какую-то спячку мысли, почти безсознательное состояніе. Воспоминанія прошлаго до того смѣшались, что Лукерья, надежды его и любимыя занятія дня какъ бы никогда не существовали, — а будущее представлялось до того горькимъ и тяжелымъ, полнымъ чудовищныхъ страховъ, что смерть., которая бы разомъ покончила все, сама собою рисовалась какъ единственное спасеніе. Нечего говорить, что сонъ оставилъ страдальца, съ роковаго дня уничтоженія надеждъ, — что требованія даже желудка заглушались въ немъ подъ неотразимымъ вліяніемъ испытаннаго глубокаго потрясенія. Мало по малу впрочемъ стало приходить у него сознаніе своихъ обязанностей по фабрикѣ, но и это сознаніе сливалось съ овладѣвшею его идеею: во что бы то ни стало умереть. Такое состояніе сильно-влюбленныхъ и, какъ онъ, отверженныхъ — очень хорошо извѣстно испытавшимъ этого рода напасть. Не на всѣхъ конечно одинаково дѣйствуетъ она — но безъ сомнѣнія сильнѣе на людей искреннихъ и предающихся влеченію сердца, такихъ какимъ оказывался Свѣчниковъ. Ему и въ голову не могла придти потребность обуздывать разсудкомъ приступы овладѣвавшаго имъ отчаянія. Напротивъ, онъ какъ бы лелѣялъ замыселъ добиться выхода изъ этого міра какъ можно съ большимъ страданіемъ, этимъ настроеніемъ болѣзненной фантазіи облегчая жгучесть боли. Какъ только сложилась подобная идея, мысль страдальца легко принялась выработывать планъ приступленія къ самому дѣлу. Тысяча проэктовъ, одинъ другаго ближе ведущихъ къ цѣли, зароились въ горячей головѣ Константина, не въ силахъ бывшаго остановиться ни на одномъ изъ нихъ…

Изъ дому онъ убѣжалъ, цѣлый день бродилъ самъ не зная гдѣ, но вотъ ноги его начинаютъ уставать… хотѣлось бы присѣсть, но длинная просѣка и по ней ровная грунтовая дорога, какъ бы врѣзанная въ рамки двухъ широкихъ канавъ, своей безпріютностью понуждаетъ идти все дальше и дальше. Кажется, нѣтъ конца высокимъ тонкимъ краснѣющимъ стволамъ сосенъ на болотѣ и нѣтъ между ними никакой прогалины, которая давала бы чувствовать, что онѣ рѣдѣютъ и ихъ уже не много остается. Константинъ — дѣлать нечего — идетъ, начиная посматривать слабѣющими отъ утомленія глазами. Но вотъ перекрестокъ — не то берегъ. Страдалецъ подошелъ, оглядываетъ, начинаетъ всматриваться… Берегъ въ самомъ дѣлѣ, вотъ блеснула и широкая свѣтлая полоса на матовомъ коврѣ запорошеннаго льда. Константинъ взялъ себя за голову обѣими руками и простоявъ такъ, какъ бы припоминая — чти онъ и чти съ нимъ, — словно обрадовался озаренію новой мыслью. "Вотъ славно! Стоитъ только нырнуть и не выплывешь — поминай какъ звали!.. Такъ чтожь! Благословись да и того… Господи Іисусе Христе…

И онъ перекрестился, думая что это уже въ послѣдній разъ, но рука съ крестомъ такъ и остановилась на челѣ…,

— Чтожь я злодѣй хочу сдѣлать? Богъ такъ не велѣлъ, будешь чорту баранъ. И подумать страшно…

И онъ, быстро повернувшись, пустился чуть не бѣгомъ въ противную сторону отъ воды; рысь путника скоро убавилась, уже шагомъ дошелъ онъ до заворота — и въ нѣсколькихъ шагахъ влѣво видитъ фигурный фасадъ боень, только-что открашенный по царскому повелѣнію. Тамъ суетятся нѣсколько рабочихъ, будто кому-то почтительно доносящихъ, — и Свѣчниковъ, самъ не зная для чего, повернулъ въ ту сторону. Навстрѣчу ему катится одноколка — равняется — и изъ нея раздается голосъ опроса: «Что за человѣкъ?» Это Дивіеръ.

— Самъ не знаю.

— Что-о? Какъ ты смѣешь такъ отвѣчать!

— Чего смѣть коли не знаю!

— Откуда ты?

— Кажись, изъ дому.

— А гдѣ домъ?

— На вольномъ дворѣ Алексѣя Парамонова…

— Кто-жь онъ тебѣ?

— Мнѣ-то? Да какъ тебѣ сказать… Какъ это… какъ онъ мнѣ? Прости, батюшка, не знаю… Вѣришь ты Господу Богу, хоть убей не скажу… И несчастный Константинъ развелъ руками какъ пьяный.

— Кто-жь тебя еще знаетъ?

Константинъ безотчетно отвѣчалъ: «знаетъ меня?.. Государь».

При этомъ словѣ Дивіеръ вышелъ изъ одноколки, взялъ за руки Константина и сталъ смотрѣть ему въ глаза, какъ понимать смыслъ сейчасъ имъ сказаннаго. Наблюденія взгляда бѣдняка почему-то поселили въ генералъ-полицмейстерѣ убѣжденіе, что тутъ кроется какая-то таинственность, — что это больной человѣкъ или совсѣмъ начинающій пятиться, но не издѣвателъ, не воръ и не пьяница. Вмѣстѣ съ тѣмъ Диніеру показалось, что онъ гдѣ-то его видѣлъ; сталъ припоминать — такъ точно: этотъ парень ходилъ объ руку съ Государемъ на одной изъ ассамблей. — Садись, дружокъ, со мною!.. уже довольно ласково отдалъ ему приказъ Дивіеръ, и поѣхали.

Передъ глазами Константина замелькали монотонныя подробности другой такой же просѣки по берегу Невы; тамъ началась Ишневенская слобода съ своими нарядными домиками — вотъ и ее проѣхали. Блеснулъ крестъ Исакія — мимо; Адмиралтейская фортеція и ее мимо; за ней и дома Луговой Нѣмецкой улицы. Вотъ и мостъ у Дворца, и караульня у воротъ. Одноколка остановилась; Дивіеръ сошелъ, давъ знакъ слѣдовать за собою Константину.

Четою поднялись они на небольшое крылечко, отворилась дверь — и деньщикъ государевъ, вытянувшись передъ генералъ-адъютантомъ, сказалъ ему: «Васъ Государь ужь спрашивалъ». Генералъ-полицмейстеръ показалъ глазами на Константина, чтобы за нимъ смотрѣлъ деньщикъ, а самъ вступилъ въ кабинетъ Петра I.

Нѣсколько минутъ прошло въ докладываніи о чемъ слѣдуетъ, — и получивъ на все государевы резолюціи, Дивіеръ разсказалъ встрѣчу съ привезеннымъ имъ съ собою молодымъ человѣкомъ, дававшимъ странные, но казалось не обманные отвѣты.

— Каковъ онъ собой? спросилъ Петръ.

Генералъ-полицмейстеръ не успѣлъ докончить обстоятельнаго описанія наружности попавшагося, какъ Государь, прервавъ его, сказалъ: «Это Свѣчниковъ и есть — вели позвать».

Но въ тѣ немногія мгновенія, пока докладывалъ Дивіеръ, Константинъ, сидя въ маленькомъ чуланчикѣ деньщика царскаго, внезапно принялъ твердое рѣшеніе всклепать на себя преступныя дѣянія, за которыя бы законъ наложилъ на него карающую десницу, освободивъ его отъ жизни, столь ему постылой, и не отяготивъ смертнымъ грѣхомъ его совѣсти, — какъ многіе вѣрили въ тѣ времена, не вдаваясь въ тонкости казуистики.

Раздумывать впрочемъ времени не было. Услышавъ зовъ, деньщикъ довелъ молодаго человѣка до порога кабинета и воротился, оставивъ Константина одинъ на одинъ съ Государемъ и строгимъ Генералъ-полицемейстеромъ.

— Куда шелъ? отрывисто спросилъ Государь.

Константинъ, мѣшаясь при звукѣ знакомаго голоса Монарха, въ первыя мгновенія не могъ ничего сказать — и только благодаря благосклонной внимательности обратившагося къ нему Государя, постепенно приходилъ въ себя, входя вмѣстѣ съ тѣмъ въ роль сочиненную имъ въ чуланчикѣ деньщика.

— Шелъ къ старцамъ, спасаясь отъ праведнаго гнѣва твоего, убоясь что погубилъ я твое государское иждивеніе за посмѣхъ словно, началъ Константинъ, — канатовъ мнѣ не сдѣлать, великій Государь… Похвалился я, окаянный, обманывая тебя… деньги и махина и товаръ — все погублено.

Дивіеръ при этихъ словахъ насторожилъ свое ухо, думая, что и въ самомъ дѣлѣ доставилъ очень важнаго преступника. Лицо его стало принимать обычное выраженіе строгости, какъ вдругъ Государь перебилъ Свѣчникова.

— Ты лжешь, или я ничего не понимаю… Какая тутъ гибель, когда ты уже дѣлалъ канаты? А вѣдь самъ видѣлъ…

— Дѣлалъ, Государь, отвѣчалъ Константинъ, — но теперь все въ провалъ пошло, ничего уже не сдѣлаю; прикажи казнить меня, Государь!.. я достоинъ, самъ чувствую, тяжкой казни…

— Да что-жь это съ тобою сдѣлалось? Сама рѣчь твоя обличаетъ, что ты не преступникъ и не злодѣй; съ чего тебѣ клепать на себя?

— Недостоинъ глядѣть на свѣтъ божій, на людей добрыхъ, продолжалъ уже рыдая Константинъ, — измѣнилъ я крестному цѣлованію…

Дивіеръ еще разъ смѣрялъ съ головы до ногъ Константина своимъ рысьимъ, испытующимъ взглядомъ и остановилъ его на немъ въ нерѣшимости.

— И дѣло твое государево продалъ, и, концы думая спрятать, сжогъ заводъ…

— Что-о? Какой заводъ… канатный что-ли? Когда-же?

И Государь посмотрѣлъ недовѣрчиво на Дивіера: тотъ на этотъ разъ даже улыбнулся, что съ нимъ рѣдко бывало, — процѣдивъ сквозь зубы: «и дыму по сей часъ никто не видалъ».

Государь пожалъ плечами и погрузился въ глубокую думу.

Дивіеръ, храня молчаніе, смотрѣлъ на плачущаго Свѣчникова — и перебирая въ головѣ возможныя мотивы уловокъ употребляемыхъ ловкими обманщиками, не останавливался ни на одной, находя явное противорѣчіе съ наружностью и движеніями мнимо-каявшагося.

Петръ Великій сѣлъ къ столу, давая время Свѣчникову, рыдавшему навзрыдъ, нѣсколько успокоиться; самъ между тѣмъ терялся въ догадкахъ, что-бы могло быть причиной проявленіи такой странности; потомъ вдругъ устремилъ свой орлиный взглядъ на молодаго человѣка и спросилъ его отрывисто, стараясь казаться гнѣвнымъ:

— Какъ-же ты, губя себя, не подумалъ о своей невѣстѣ?.. Что съ ней будетъ?

— Не хочетъ она меня знать, я несчастнѣйшій человѣкъ!.. надрывающимъ душу крикомъ вырвалось у рыдающаго Свѣчникова — и Петру стала ясна какъ день истинная причина всѣхъ выходокъ жертвы отверженной страсти.

— Г-мъ! вотъ оно что! вполголоса произнесъ Государь и прибавилъ важнымъ голосомъ: — Если ты такой важный преступникъ, трепещи моего гнѣва… И тебя упрячу въ доброе мѣсто. Дивіеръ, возьми надежнаго человѣка и вели стеречь этого молодца какъ свою голову, чтобы онъ у меня никуда не ушелъ и не задѣвался. Одного мнѣ жаль: это бѣднаго отца его. Онъ вѣрный человѣкъ, бѣжать ему не дастъ. Ложно будетъ съ твоимъ караульнымъ свести его на вольный дворъ къ отцу. Рѣшеніемъ не замедлимъ, а пока пусть будетъ тамъ.

Дивіеръ подалъ знакъ — и Константинъ, совершивъ чуть не земное поклоненіе Монарху, казавшемуся гнѣвнымъ, вышелъ въ переднюю.

Прошло битыхъ полчаса, а Генералъ-полиціймейстеръ все еще былъ у Государя. Что они говорили — Константинъ, подавленный своими ощущеніями, не любопытствовалъ знать. Ему и въ голову не приходило, чтобы судьба готовила ему другую долю кромѣ смерти, а самое меньшее каторги. Въ разстроенной головѣ его носилось сложившееся уже убѣжденіе, что онъ достаточно взвелъ на себя обвиненій и эти обвиненія настолько сильны, что намѣреніе или желаніе укоротить свой вѣкъ несомнѣнно достигается и самымъ удачнымъ образомъ.

Государь же объяснилъ Дивіеру разгадку побужденій, по которымъ нашъ наивный Константинъ задумалъ съиграть непосильную роль..

— Видѣлъ, говорилъ Петръ своему Генералъ-полиціймейстеру, — какіе есть еще у насъ чудаки? Врѣзался молодецъ въ одну раскрасавицу, а она какъ на бѣду спервоначалу словно и впрямь любила, а какъ дошло дѣло до перстней — раздумала. А онъ, бѣдняга, какъ видишь, чуть не рехнулся. А жаль! способный человѣкъ, толковая голова!.. что захочетъ — перейметъ, да и сямъ иное кое-что выдумаетъ. Вотъ ужь не ожидалъ, чтобы сталъ такой младенецъ изъ-за бабы. Ну да мы его вылечимъ! Главное, смотрѣть за нимъ и держать въ страхѣ, авось дурь сама собой выкурится, — а тамъ въ чужую сторону, въ Европскіе штаты пошлемъ, спознается съ наукой настоящей и забудетъ совсѣмъ и какъ чудитъ теперь да и про зазнобу.

— Онъ человѣкъ молодой, многому еще научиться сможетъ, ввернулъ съ своей стороны Дивіеръ.

— Такъ пошли-же, Антонъ, хорошаго человѣка въ дядьки, изъ нашихъ Преображенскихъ солдатика постарше, что ѣзжалъ съ господичами и Бога помнитъ.

XI.
Крѣпышъ.

Слухъ о посылкѣ молодаго Свѣчникова за море, дошелъ и до Куроѣдовыхъ, все черезъ того же Ивашку. Въ старобоярскомъ домѣ все какъ бы повеселѣло, всѣмъ точно легче стало, словно избыли бѣду неминучую. Одна боярыня только и держала немного сторону Константина съ тѣхъ поръ, какъ сама Государыня пріѣзжала сватать Лушу. Любящая мать, но опыту знавшая, каково сживаться съ замужнею долею, когда повѣнчаютъ по приказу родительскому, — сбиваемая съ толку сдержанностью и молчаливостью Луши, — она чуяла въ Константинѣ сердечный выборъ своею дѣтища и невольно защищала его на семейныхъ пересудахъ. Но какъ только замѣтила зоркимъ материнскимъ окомъ, что отъѣздъ Свѣчникова Луша приняла равнодушно, такъ и перестала закидывать о немъ порою доброе словечко, а въ глубинѣ души несказанно радовалась, что все обошлось такъ благополучно. Про самого воеводу и говорить нечего: ему только царская воля связывала руки. Онъ любилъ Римскова-Корсакова еще съ тѣхъ лѣтъ, когда тотъ бойкимъ черноглазымъ курчавымъ парнишкой лазилъ по яблонямъ заповѣднаго боярскаго сада въ Ростовѣ; а теперь, когда молодой инженеръ явился такимъ ловкимъ, дѣльнымъ и смѣлымъ на всѣ руки молодцомъ, — просто души въ немъ не чаялъ: спалъ и видѣлъ во снѣ, какъ бы поскорѣе породниться съ сыномъ своего друга. Старики давнымъ давно просватали молодежь другъ за дружку, дѣти съизмала привыкли одинъ къ другому, парень все время жилъ за моремъ считаясь женихомъ и назадъ пріѣхалъ въ надеждѣ на боярское нерушимое слово — и вдругъ на поди, какое лихо приспѣло: слово не въ зачетъ, отдавай дочь невѣсть кому, невѣсть за что, невѣсть на какую жизнь, тѣмъ болѣ что дѣвкѣ и самой не по нутру — сама призналась. Услыхавъ, что тучу пронесло мимо, старикъ Куроѣдовъ тотчасъ послалъ сына за Римскимъ-Корсаковымъ и велѣлъ ему звать инженера откушать хлѣба-соли по старинному. Новоножалованный сержантъ радъ радехонекъ былъ за своего друга и поспѣшилъ передать ему добрую вѣсточку.

Римскій-Корсаковъ пріѣхалъ настоящимъ женихомъ, въ троечныхъ саняхъ съ богатой медвѣжьей полостью, въ дорогой собольей шубѣ. Только неизмѣнный съ пріѣзда въ Петербургъ инженерскій кафтанъ его и ботфорты свидѣтельствовали, что онъ какъ бы разъ навсегда покончилъ съ былыми замашками французскаго щегольства и роскоши; но за то этотъ простенькій нарядъ какъ нельзя лучше присталъ къ нему, облегая стройный станъ и выдѣляя всю красу еще юныхъ, но уже мужественныхъ чертъ выразительнаго лица. Какъ у большой части тогдашней знати, лицо это было довольно полное, съ небольшимъ зобомъ у подбородка, что при высокомъ челѣ и слегка закинутой головѣ придавала юношѣ видъ горделиваго превосходства надъ окружающими. Большіе темные глаза его смотрѣли смѣло и умно, какъ бы за разъ обнимая и охватывая всю обстановку въ данное время и схватывая самую суть ея. На крупныхъ изящнаго очертанія губахъ, въ минуты обычнаго расположенія духа, скользила улыбка безпечной силы… Даже Луша, несмотря на всю свою сосредоточенность, бросавшуюся въ глаза всѣмъ и каждому и остававшуюся загадкой для семьи, раза два взглядывала за столомъ на молодаго красавца — и онъ подмѣтилъ эту невольную дань, которая пріятно щекотала его самолюбіе.

Старый воевода былъ очень веселъ, безпрестанно приказывалъ подливать вина въ большіе стаканы гостя и сына, но отставалъ и самъ, предлагая различные тосты — то за Государя, то за здравіе дѣтокъ Ивана Михайловича Головина, какъ тогда назывались корабли русскаго флота, заставлялъ Корсакова разсказывать о своемъ житьѣ-бытьѣ за моремъ,

— Да, да, говорилъ расходившійся старикъ, — вотъ у Ивана-то Михайловича семейка-то на славу, а мнѣ видно, какъ ни бьюсь, внуковъ не дождаться… и при этомъ бросалъ лукавые взгляды на дочь.

Луша сидѣла съ опущенными глазами, прислушиваясь къ тому, что говорилъ ея нарѣченный.

Онъ живо, складно и бойко переходя отъ одного предмета къ другому, разсказывалъ, какъ ихъ учили въ тулонской академіи королевскіе мастера биться на шпагахъ и ѣздить верхомъ, солдатскому артикулу, инженерству, артиллеріи, — какъ сажали въ штрафъ въ тюрьму на хлѣбъ и на воду, ежели что согрѣшитъ, — описывалъ галерную гавань и постройку галеръ въ Марселіи отрядами каторжныхъ, французскіе суды или налицо де юстиція, гдѣ судьи ходятъ въ чорныхъ платьяхъ, а за истцовъ и отвѣтчиковъ говорятъ наемные стряпчіе адвокаты, и многое множество чудесъ на морѣ и на сушѣ…

Когда онъ особенно увлекался воспоминаніями недавняго прошлаго и на щекахъ его проступалъ бойкій румянецъ оживленія, — Луша съ любопытствомъ обращала на него задумчивые глаза и краевѣда, если онъ улавливалъ ея взглядъ.

Обѣдъ тянулся долго, блюдъ было множество и преимущественно жаркихъ. Римскова-Корсакова до того привыкли считать своимъ, что, выйдя изъ-за стола, старики тотчасъ разошлись по своимъ горницамъ соснуть послѣ ѣды, и молодежь осталась одна. Луша тоже, хотѣла было удалиться въ свою свѣтелку, но братъ, во что бы то ни стало радѣвшій пріятелю, удержалъ сестру.

— Посиди съ Мишуткой-то, чего боишься? сказалъ онъ посмѣиваясь: — не волкъ — не съѣстъ!.. А мнѣ надо къ завтрашнему ученью изрядно приготовиться, чтобъ моя сержантская трость не опростоволосилась какъ!.. И не желая мѣшать Корсакову, вышелъ напѣвая полтавскій маршъ.

Луша оставалась въ какой-то нерѣшимости, потомъ какъ бы переставъ колебаться. сѣла на стулъ у окна, оправляя платье.

— Ну что, надумалась? подошелъ къ ней Римскій-Корсаковъ съ своей безпечной улыбкой.

— Надумалась, Михайло Андреевичъ, отвѣтила дѣвушка, поднимая на него многозначущій взглядъ, — охъ, кабы вѣдалъ ты, какъ надумалась то!

— Давно бы такъ! Ты погляди на меня: ну чѣмъ я не женихъ? полушутливо говорилъ Корсаковъ: — малый добрый, не уродъ — вонъ княгиня Черкасская на прошлой ассамблеѣ говоритъ мнѣ, пригожѣе днемъ съ огнемъ не. сыщешь, — денегъ у меня куры пеклюютъ, будешь въ золотѣ ходить, на лѣто поѣдемъ жить въ новгородскія помѣстья, все что хочешь — всякую прихоть твою исполню…

— Спасибо за честь, Михайло Андреевичъ, страшно только…

— Э! страшно — вотъ вы всѣ дѣвки такія; а того не знаешь — стерпится слюбится!

— Мнѣ-то стерпится, улыбнулась Луша, — тебѣ-то слюбится ли, Михайло Андреевичъ?

Вся шутливость Корсакова разомъ пропала.

— Да что-жь ты не видишь что-ли!.. шепнулъ онъ, внезапно наклоняя къ ней вспыхнувшее лицо и глядя куда-то въ сторону, между какъ слова вырывались у него прерывистымъ полушопотомъ, — эй, Луша, смотри, не брезгай!.. затопчешь — послѣ пожалѣешь…

Душа подалась даже назадъ — такимъ жаркимъ вѣяніемъ пахнуло ей въ лицо отъ его щекъ.

— Вижу — вижу! тихонько простонала она, — ты только не видишь… никто не видитъ… никто вы не хотите понять меня!..

А Корсаковъ, словно устыдясь мгновеннаго порыва, уже одолѣлъ его и стоялъ возлѣ нея, гордо выпрямившись и выжидая съ обычной усмѣшкой.

— Слушай же, Михайло Андреевичъ, заговорила Душа, вдругъ оборачиваясь къ нему, — изволь, я скажу тебѣ всю правду, — захочешь ты погубить и себя и меня — Богъ тебѣ судья!.. Будь я прежняя Луша, ростовская, не за Свѣчнякова Константина, за тебя пошла бы я замужъ…. Ну, а теперь…. Ты не то что онъ; у него само пройдетъ, а ты перемоги себя…

Усмѣшка понемногу исчезала на губахъ Корсакова; онъ слушалъ, блѣднѣя и въ то же время стараясь не проронить слова.

— Ты вотъ похвалялся, что скорѣй пострижешь меня, чѣмъ другому отдать; ну, коли не вѣришь, что я никому женою не буду, окажи мнѣ милость, упроси батюшку чтобы отдалъ меня въ монастырь… А коли вѣришь — оставь такъ: пусть я твоя нарѣченная — стану вѣкъ коротать, пока женишься на другой какой…

— Это вѣрно? глухо выговорилъ Корсаковъ.

— Суди самъ, заговорила Луша, какъ бы подчиняясь ему и также понижая голосъ, — росли мы съ тобою въ Ростовѣ — что мы видѣли, что мы знали у батюшки въ терему? Дѣти мы были — большіе а дѣти. И ты, я я, и онъ, Костя… вспомни-ка. А тутъ привезли меня въ Питербурхъ городъ, самъ знаешь какія дѣла тутъ вершатся, какихъ людей встрѣчаешь — и все въявь, у всѣхъ на виду…. Нешто я та Луша?..

— Ну? перебилъ Римскій-Корсаковъ.

— Ну? переспросила Луша съ улыбкой, и вдругъ глаза ея засіяли, все лицо зардѣлось какъ маковъ цвѣтъ, въ какомъ-то восторженномъ, смѣломъ выраженіи, — ну, а кто насъ сюда вызвалъ? кто всему починъ? нынче послышишь, завтра послышишь — про кого говорятъ?

И Луша перевела сіяющій взоръ съ своего нарѣченнаго къ стѣнѣ, вскользь мимо картины изображавшей «семь чувствій», остановила глаза на портретѣ Государя въ Преображенскомъ мундирѣ, — и вдругъ, закрывъ лицо руками, выбѣжала изъ горницы.

Семенъ Куроѣдовъ, затворясь у себя на верху, продѣлывалъ шпагой офицерскій артикулъ, когда на лѣстницу поднялись медленные и тяжелые шаги, скрипнула дверь и вошелъ Римскій-Корсаковъ.

— А что, Семенъ, никогда мы не пробовали, ты гораздъ на шпагахъ биться, али нѣтъ? спросилъ онъ, какъ ни въ чемъ не бывало.

— Изволь, попытаемъ, отвѣчалъ Куроѣдовъ, сгибая объ полъ спою шпагу, — только вѣдь у меня отточена; не было бъ бѣды — смотри осторожнѣй…

— Ничего, небойсь, отвѣтилъ инженеръ, обнаживъ свою и становясь въ позицію, — коли ты, я только отбивать буду; гляди, и зажмурюсь даже — видалъ ты экую штуку?… Ну, коли!

Римскій-Корсаковъ въ самомъ дѣлѣ закрылъ глаза, и Куроѣдовъ смѣясь хотѣлъ сдѣлать обманное движеніе своей шпагой, но вдругъ почувствовалъ, что клинокъ инженера словно приросъ къ его клинку, — какъ ни хитрилъ Семенъ, какъ ни вилялъ остріемъ своей своей шпаги, шпага Римскова-Корсакова слѣдила за каждымъ изворотомъ, точно ощупью какъ живая чувствуя подлѣ себя и ловя оружіе противника…

— Эна ты какой мастеръ!.. выговорилъ Куроѣдовъ.

— А ты чаялъ какъ?! улыбнулся инженеръ, открывая глаза и насмѣшливо глядя въ упоръ, — ну ка, берегись, полно крѣпко ли у тебя держится шпага?

Куроѣдовъ видѣлъ какъ блеснули глаза ринувшагося инженера вмѣстѣ съ неуловимымъ блескомъ лезвія — и въ тотъ же мигъ съ какимъ-то шипящимъ визгомъ собственная шпага его, вывернувшись изъ руки, звеня отлетѣла къ стѣнѣ… Покраснѣвъ съ досады, онъ поднялъ оружіе и бистро сталъ противъ Корсакова.

— Полно, будетъ! Не серчай, сказалъ Корсаковъ, вложивъ свою шпагу въ ножны и разминая усталую руку. — Слушай-ко, Семенъ, быстро перешелъ онъ къ другому предмету, — неравно отецъ спроситъ обо мнѣ, такъ ты скажи, что мы съ Лушой сговорились — порѣшили отложить дѣло годика на два .

— Что-жь такъ? сухо спросилъ Куроѣдовъ.

— Да ужь такъ, молода больно, неохота ей замужъ идти, скороговоркой пояснилъ Римскій Корсаковъ, — пусть ее въ дѣвкахъ понѣжитья, на своей волѣ поживетъ… Да ты чего хмуришься?.. Небойсь, но сбѣгу…

— А ты говори прямо — на понятный что-ль?

— Говорю, подождемъ… Видишь, дѣвка совсѣмъ какъ дитя малое — въ головѣ еще и то и сё бродитъ… Ну, придетъ и на нашей улицѣ праздникъ… А пока, прощай, мнѣ теперь недосугъ — пора на крѣпостныя работы взглянуть…

— Ну, прощай, сказалъ Куроѣдовъ.

— Прощай, Семенъ, заѣзжай по старому, двери мои тебѣ настежь какъ всегда и душа тожь…

Римскій-Корсаковъ обмялъ друга и трижды крѣпко поцѣловалъ его.

Часъ спустя молодаго инженера видѣли уже на работахъ. Степенно и толковито отдавалъ онъ приказанія, стоя на бастіонѣ, и только складочка межь сдвинутыхъ бровей обличала не то скрытое и подавляемое страданіе, не то думу и озабоченность насчетъ ввѣреннаго ему дѣла.

XII.
Странникъ.

Константинъ, приведенный домой изъ дворца, остался въ какомъ-то умственномъ безсиліи. Выходилъ изъ него онъ въ рѣдкія минуты болѣзненнаго раздраженія фантазіи. Ему представлялось тогда, что онъ въ тюрьмѣ или что его арестуютъ и отправляютъ въ ссылку. Онъ напрягалъ слухъ, блѣднѣлъ и трясся при каждомъ звукѣ снаружи; потомъ мало по малу страхъ этотъ исчезалъ, Константинъ на что-то злился; люди, даже самъ отецъ, казались ему до того противны, что онъ никого не хотѣлъ видѣть. Когда къ нему приступали съ вопросами, на лицѣ его являлась презрительная улыбка — и кодъ защитой ея онъ хранилъ упорное молчаніе. Въ такія минуты отецъ уже не подходилъ къ нему, а около больнаго хлопотали Иванъ-болванъ да старый нестроевой солдатъ, присланный Дивіеромъ по царскому приказу, для роли дядыги, который и обращался съ молодымъ Свѣчниковымъ какъ съ ребенкомъ, приказывая ему ѣсть, пить, спать — тономъ недопускающимъ возраженія. Константинъ ѣлъ и пилъ что подавали, закрывалъ глаза и засыпалъ. О положеніи больнаго Клементьичъ (такъ звали стараго дядьку) сначала ежедневно доносилъ Дивіеру. Царь раза два присылалъ своего доктора, Блументроста. Константина сажали на постель, врачъ съ большимъ вниманіемъ ощупывалъ его грудь и спину, и качая головой, задумывался, давалъ какія-то пилюли раза два — да и тѣ бросилъ. Должно-быть полагалъ, что природа возьметъ свое, — и коли вылечиться такъ вылечится малый, а нѣтъ — такъ такъ ужь ему на роду написано. Между тѣмъ прошла зима — и Константинъ сверхъ чаянія началъ поправляться. Блументростъ рѣшилъ, что ѣхать можно, — и Дивіеръ отдалъ строгій приказъ: въ одинъ день собраться въ дорогу. Сборы были коротки. Въ памяти Константинъ удержалъ только то, какъ отецъ его перекрестилъ, сажая на тѣлежку. Пока ѣхали Петербургомъ, предметы казались знакомыми, но куда и въ какую сторону выѣхали — отчета больной не давалъ себѣ. Все это время думалъ онъ, что везутъ его въ ссылку. Прежнее желаніе испить горькую чашу уже ослабѣло; порою пробивала жалость объ отцѣ-старикѣ. Западало иной разъ въ Константина сомнѣніе: что-то больно по отечески поступаетъ приставникъ-служба съ арестантомъ? Но скоро эта мысль и проходила, когда Клементьичъ, не смотря на обычную кротость нрава, при такомъ спросѣ такъ бывало окрысится да закричитъ: «а тебѣ что за дѣло?», что Свѣчниковъ, отъ природы робкій въ нормальномъ состояніи, замолчитъ и ни гу-гу, только вздыхать начнетъ.

— А что, Клементьичъ, почитай, скоро можетъ и сдашь ты меня куда слѣдуетъ? осмѣлился спросить Константинъ какъ-то за столомъ, передъ чашею цѣльнаго молока поданною имъ на обѣдѣ, гдѣ-то въ Курляндіи, когда остановились они въ деревнѣ, къ краю, у самаго поля засѣяннаго хлѣбомъ. Кучеръ впрягалъ пару сытыхъ лошадокъ въ тѣлежку, катившеюся, во всемъ этомъ маленькомъ герцогствѣ, но хорошей дорогѣ, какъ по скатерти. Глаза свои, полные слезъ, устремилъ теперь Константинъ искомо въ своего приставника съ такою задушевною кротостью и тоскливостью, щемившею сердце, — что старикъ не выдержалъ. Отворотился и промолчалъ. Мнимый узникъ настойчиво повторилъ вопросъ, на который, не могши совладѣть съ собою, старикъ добродушно улыбнулся, проговоривъ вполголоса: — А ты какъ думаешь?

— Да что думать-то! Не знаю, но смекаю, что скоро должно быть. Ѣдемъ никакъ ужь двѣ недѣли…

И онъ сталъ припоминать. — Выѣхали мы въ воскресенье; въ прошлое воскресенье были… гдѣ-то… городъ шведской што-ль, говорятъ не по нашему. А сегодня — еще воскресенье.

— Такъ что-же тебѣ? лукаво не въ доменъ вопросчику подмигнувъ, расправляя усы и взглянувъ на него будто случайно, допытывался Клементьичъ, самъ думая уже открывать ему помаленьку тайну, когда малый въ себя вошелъ примѣтно.

— Да я такъ говорю, отвѣтилъ робко и болѣе заискивающимъ тономъ Свѣчниковъ. — Прошать хотѣлъ твою милость… Коли разлучиться придется, а ты въ Питеръ покатишь, возьми письмецо, напишу я; свези батюшкѣ… И юноша тяжело вздохнулъ.

— Ахъ ты телятина-телятина! — раскисъ — отъ чево: имъ пиши — вмѣстѣ отправимъ, по почтѣ.

— Ой-ли?

— А-то что-жь!

— И ты позволишь?

— Пиши — говорю… одно слово.

И Константинъ повеселѣлъ. Купили бумаги у почтаря и перо достали. Константинъ началъ писать и… вдругъ остановился: «Слава Богу, молитвами твоими, до сего дни здоровъ». А тутъ-что? Перо обсыхало — мысль нейдетъ.

Тутъ Клементьичъ, будто думая въ слухъ, голосомъ диктующаго, подсказалъ: «Мы съ Клементьичемъ ѣдемъ въ нѣмецкую сторону ума-разума набираться»…

Константинъ машинально пишетъ.

— Чтобы было что тебѣ батюшко показать и Государя потѣшить, какъ воротимся.

Константинъ бросилъ перо и плача сталъ выговаривать приставнику:

— Какъ тебѣ не грѣхъ, Клементьичъ, насмѣхаться? Какой возвратъ!.. Куда возвратъ!.. ужь… тутъ… умереть… придет.. ся….

— Какъ куда ворочаться!… съ участіемъ, уже не скрывая его, сталъ урезонивать Клементьичь. — Извѣстно куда — домой.. Только позаймися въ нѣмецкихъ сторонахъ, Константинъ Алексѣичъ, какъ у нихъ это дѣлается на заводахъ на всякихъ. Повезу ужо я тебя въ Прусы, а тамо въ самую Галандію… И велѣно посламъ предоставлять тебѣ всякую науку, какая приглянется. Скажешь господину послу: хочу-молъ, хоша примѣрно ткацкія мастерства произойти, въ Прусахъ ли-то, въ Саксони-ли, аль въ Галандіи… Тотчасъ онъ-отъ и напишетъ кому слѣдуетъ, а тебя въ науку и примутъ…

— Хорошо-бы такъ было! повеселѣлъ совсѣмъ, повторяя про себя, все еще не довѣряя какъ-бы ушамъ своимъ, Свѣчниковъ и снова просилъ — разъ по десяти переговаривать одно и то же Клементьича. Даже заставлялъ его божиться, что не обманываетъ и не насмѣхается надъ нимъ.

Находясь между страхомъ и надеждою, или лучше сказать, полюбивъ думы и мечты о заграничномъ бытѣ и будущихъ занятіяхъ, — насколько можно было понять изъ словъ Клементьича, не много знавшаго, хотя и бывшаго въ нѣмечинѣ, — Константинъ отрывался отъ этихъ пріятныхъ мыслей, занимавшихъ молодой умъ его, чтобы уяснить себѣ: какъ могло все это совершиться послѣ взведенія имъ на себя небывалыхъ преступленій, которымъ тогда повѣрилъ Государь. Клементьичъ на этотъ вопросъ отвѣта уже дать не могъ никакого, а только могъ разсказать какъ призванъ онъ былъ къ начальству, посланъ къ Генералъ-Полицмейстеру и отъ него назначенъ въ вольный донъ смотрѣть за сыномъ хозяина, бывшимъ словно въ болѣзни. Въ постели этотъ чудной больной не лежалъ, а казалось былъ не въ себѣ, тяжко страдалъ и исхудалъ такъ, что краше въ гробъ кладутъ. Такъ прошла вся зама; рѣки вскрылись и трава уже поспѣла къ сѣнокосу, когда, по осмотрѣ въ послѣдній разъ царскимъ врачемъ Блументростомъ этого больнаго, дали Клементыічу ордеръ, отсчитали казну на двоихъ, на проѣздъ по курьерски, до Галандіи. Отправили скоро, торопивъ сборами, не приведи Богъ какъ строго. До границы надо было Константину ничего не говорить и по вопрошеніи не отвѣчать. А въ нѣмецкой землѣ: дать ему понять, зачѣмъ ѣдетъ. Ну… тенора границу почитай и настоящей-отъ пѣмецкой земли не сегодня — завтра прокатилъ… Значитъ, можно тебѣ все какъ есть разсказать, Константинъ Алексѣевичъ, заключилъ Клементьичъ, обнявъ молодаго человѣка.

— А ты гнѣва на меня не моги класть — на то воля командировъ. Наше дѣло солдатское — исполняй только, а ослушаться не смѣй и помыслить.

Оба успокоенные объясненіемъ дѣла, Свѣчниковъ и Клементьичъ доѣхали до Прулевца и съ общаго согласія порѣшили сдѣлать здѣсь дневку, на первый случай. Константинъ хотѣлъ поразсмотрѣть первый же большой нѣмецкій городъ. Любознательность пробудилась въ немъ съ неукротимою силою перваго впечатлѣнія.

Константинъ, проснувшись рано, вышелъ изъ гостинницы, надѣвъ свое лучшее платье, — Клементьичъ съ отцомъ о туалетѣ его много заботились при отправленіи, и, но мнѣнію стараго содержателя вольнаго дома, Кисти его нуждаться не могъ въ одеждѣ — но вышло совсѣмъ непредвидѣнное. День былъ праздничный, и народъ толпился вездѣ. Go своимъ костюмомъ, выфрантившійся молодой Свѣчниковъ, на улицахъ нѣмецкаго Кенигсберга, казался какимъ-то выходцемъ съ того свѣта. Кафтановъ саксонскихъ показывалось много на гуляющихъ, но сшиты они были какъ словно вырѣзаны на человѣкѣ; а на немъ сидѣло платье — мѣшокъ мѣшкомъ. Башмаки носилъ нѣмецкій людъ все тонкіе лакированные съ красными каблуками, съ серебряными пряжками; а у нашего русопета — здоровая кожа заскорузлая, безъ всякаго глянца, покрой чуть не квадратный, носки разъѣхались, каблучищи чуть не пудовые. Одно слово: все не такъ, не ту стать какъ надобно. А малый былъ примѣтливый, на асамблеѣ петербургской не хуже другихъ.

— Вотъ оно что! Чѣмъ Лушѣ-то я не показался супротивъ Корсакова — не статенъ, да невольяженъ… Ходить не умѣю. Э, да все это пустяки! Смотри, какъ выфранчусь! И ворогу моему еще будетъ въ диковину.

Въ этихъ мысляхъ молодецъ повернулъ домой, прогулявъ часа съ три и всѣ запримѣтивъ здѣшнія особенности. Высокіе дома, съ изукрашенными верхушками, да окошечками росписанными. Соборъ кирху превысочайшій. Сады съ рѣшетчатыми фигурными заборами, набережныя чисто-обдѣланныя, впрочемъ такъ же какъ и въ Петербургѣ начали. Должно быть и житье въ здѣшнихъ узкихъ да высокихъ домахъ не нашему чета? Можетъ и веселятся не въ примѣръ лучше.

Только подумалъ — глядь, на поворотѣ ѣдетъ тихо и чинно должно-быть свадебный поѣздъ, съ музыкой, съ цвѣтами, съ лептами! «Точно — свадьба» рѣшилъ Константинъ и послѣдовалъ за поѣздомъ, прибавивъ шагу. Въ концѣ улицы — длинной-предлинной — свадьба остановилась у параднаго дома, а домъ-то этотъ приходился какъ разъ противъ гостинницы, гдѣ остановились наши пріѣзжіе. Придя къ себѣ, увидѣлъ передъ собою Константинъ — изъ окошка въ окошко и только черезъ узенькую улицу — свадебную залу, и во весь остатокъ дня, не отходя отъ окошка, смотрѣлъ какъ что дѣлалось на свадебно-брачномъ пиру. Черезъ Клементьича, мароковавшаго но нѣмецки, узналъ нашъ путешественникъ, кто и женился — часовой мастеръ; а выходила за него дочь торговца щеннымъ товаромъ, попросту сказать бондаря. А ужь великатство такое по свадьбѣ было, что и сказать нельзя! Не токма невѣста — и поѣзжане всѣ въ перчаткахъ длинныхъ весь день просидѣли. Обносили гостей шоколадомъ и чаемъ. Танцевъ-танцевъ было: во всю ночь гремѣла музыка, да такая пріятная, что слушать бы ее одну и ѣсть не хочется. Видя ходившихъ парами но залѣ нѣмцевъ, молодыхъ, Константинъ рѣшилъ сшить себѣ такую же пару и обзавестись всѣмъ, чтобы никакъ не отстать отъ заморскаго народу ни въ чемъ; на томъ и рѣшено было. Клементьичъ не прекословилъ, объявивъ, что старикъ Свѣчниковъ далъ двѣсти рублевиковъ ему, на нужды Кости, опричь царскаго положенія. Заботы о костюмѣ заняли весь слѣдующій день, а къ вечеру возвращаясь домой, нашъ герой составилъ знакомство съ нашимъ русскимъ, молодымъ же человѣкомъ его лѣтъ: подьячимъ изъ числа трехъ-сотъ, здѣсь учившихся правамъ и нѣмецкому языку. Молодой Свѣчниковъ завелъ къ себѣ новаго знакомаго, угостили его съ Клементьичемъ, а онъ имъ наговорилъ съ три короба: какъ здѣсь живется и что самое замѣчательное. Было темно и тихо совсѣмъ въ городѣ, когда разстались пріѣзжіе съ гостемъ и полегли спать. Мысли Константина теперь окончательно занялись блистательною перспективою европейскихъ порядковъ и жизни. Луша ни на одно мгновеніе не приходила на умъ воспріимчивому юношѣ, поглощенному новостью ощущеній. Вмѣсто дня Кенигсбергъ занялъ на недѣлю путниковъ; Берлинъ столько же.

Эта столица юнаго тогда прусскаго королевства была немногимъ лучше Петровскаго Петербурга и ужь никакъ не больше. Новый дворецъ перваго прусскаго короля, построенный Шлиттеромъ, нанятымъ хотя и неудачно Петромъ I, — потому обратилъ на себя вниманіе путниковъ, что Клементьичу страхъ хотѣлось посмотрѣть на однополчанъ — ту полусотню гренадеровъ-великановъ, которую подарилъ Петръ I отцу Фридриха II, зная его слабость къ великорослымъ солдатамъ. Въ фалангѣ этихъ молодцовъ находились дна побратима Клемеитьича — и объ нихъ-то поразузнать хотѣлось старому служакѣ, полагавшему, что такой дорогой народъ будетъ у прусскаго короля въ почетѣ и пріюченъ гдѣ нибудь по близости его королевской особы. Вотъ онъ и сманилъ Константина — пойдемъ посмотрѣть: парады и смотры здѣсь первѣющіе. А какъ-то дознался старина, что въ этотъ день безперемѣнно долженъ быть парадъ. Ну и пошли. «Шпрея — рѣчка-то совсѣмъ не столичная. Мосту черезъ нея не на такой бы рѣкѣ стоять — истинно отмѣнный: есть что посмотрѣть!» говорилъ дорогой предупредительный Клементьичъ, еще не подходя къ знаменитому мосту Бранденбурскому. А перейдя чрезъ него, дѣйствительно увидѣли передъ дворцомъ разводъ. Какъ завидѣлъ только Клементьичъ, такъ не владѣя собой и закричалъ: «вотъ они всѣ на лицо, мои голубчики! Смѣняешь наши-то, цѣлой головой выше. Ну да и здѣшніе молодцы! Постоимъ же здѣсь, братъ, Костя! Вотъ ужо кончатъ, мы и поздоровкаемся». Долго пришлось ждать. Король былъ что называется въ ударѣ — и два часа, не сходя съ коня, муштровалъ свою гвардію. Лицо его сіяло on. удовольствія; улыбка не сходила съ лучезарной королевской физіогкоміи. Подлѣ него, на рыжемъ конькѣ, подпрыгивалъ и осьмилѣтній сынокъ, тогда еще очень имъ любимый, будущій великій Фридрихъ, въ голубомъ кафтанчикѣ и съ форменной косичкой. На балконѣ сидѣла сама королева съ дочками. Проходили чуть не по пятидесяти разовъ на разные темпы любимые драбанты и гвардейцы королевскіе. Наконецъ ужь упарились бѣдняжки, когда милостиво изволилъ отпустить ихъ на отдыхъ его величество и самъ сошелъ съ боеваго коня. Клементьичъ чуть не бѣгомъ пустился за земляками, но фельдфебель своей тростью порасхолодилъ его порывы, — токъ что старикъ, разгибая спину, намоталъ себѣ на усъ прусскіе порядки, а подумавъ рѣшилъ, что за дѣло: не сбивай значитъ фрунта. Когда ужь въ казармы пришли, тутъ признались — и фельдфебель-то сердитый русскими оказался. Пошло угощеніе. Константинъ ждалъ-ждалъ, не дождался, ушелъ домой, одинъ и обѣдалъ. Старикъ воротился, когда ужь стемнѣло, видимо подгулявшій, однако счелъ нужнымъ оправдываться, говоря, что пикапъ не могъ оторваться, слушая про подвиги самого батюшки, Государя Петра I, какъ значитъ онъ, шведскаго фельдмаршала Штейнбока изъ дамовъ выбивалъ — и прусакъ, и полякъ, и датскій вишь велику ему честь предоставили развѣдаться съ этимъ самымъ Штейнбокомъ, который ихъ всѣхъ собща недѣль за шесть поколотилъ; такъ ему, значитъ, Государю, они и выдали, чтобы взялъ его головой да и дѣлалъ что хотѣли, коли справится; насъ-де — думаютъ — поколотилъ, такъ и тебѣ то-жь будетъ: больно остеръ. Анъ вышло не такъ. Государь-отъ не отрекся — въ болото пошелъ какъ есть по поясъ и солдатство повелъ; шведы-то вишь перекопали эту даму самую, думаютъ: не дойдешь до насъ. А какъ Царь повелъ — кудажь не дойдти! Извѣстно, что хошь пройдутъ. А ужь и слякоть была — не приведи ты, Господи! Ботъ шведъ-отъ видитъ, что половину прошли и усомъ не моргнутъ, а все дальше добираются — попалилъ-попалилъ изъ пушечекъ да и тягу. Думалъ спастись за крѣпкими стѣнами крѣпости, Тонингомъ называется, да не отсидѣлся — князю Меньшикову сдался мѣсяцевъ черезъ восемь. А это что значитъ? — наше регулярство почитай что лучше всѣхъ! У прусскихъ и порядокъ и строгости, а безъ насъ-то они не много что-то хаживали, а мы безъ нихъ завсегды.

Съ этой идеей превосходства русскаго оружія храбрый служака и заснулъ, а на утро говорилъ, что во снѣ видѣлъ, какъ это онъ, Государь, черезъ болото-то по поясъ перебирался, въ одной епанчѣ Преображенской да извѣстно въ кафтанчикѣ, а на шеѣ хоть бы что, а вѣтеръ то свищетъ реветъ, а дождь что изъ ведра, а валъ-то высокій, облѣденѣлый, а съ него жарятъ изъ пушекъ…. Клементьичъ — будто какъ есть гренадеромъ первой шеренги — подлѣ бока Государя идетъ да оступился-было, а Государь хвать за руку да и поднялъ.

Боевыя воспоминанія очень естественны въ военной столицѣ, гдѣ на каждомъ шагу чуть не вочію лагерный быть и казарменные порядки, особенно при королѣ, простиравшемъ дисциплину даже на пѣвицъ италіанской оперы. Въ Гамбургѣ, куда направили свои стопы наши путники, — обстановка какъ быть мѣщанская — вѣдь и сенаторы ихъ тѣ же бюргеры; одинъ годъ сенаторъ, судитъ и рядить дѣла государственныя, да повѣряетъ и книги по своей лавкѣ, проживетъ урочное время и станетъ тѣмъ же чѣмъ былъ. Въ погребъ пойдетъ или пивной заводъ строить, либо канатный. Въ Гамбургѣ просто; можно дѣломъ заниматься. Ходи въ чемъ хочешь — никто на тебя не обращаетъ вниманія. Въ смолѣ осмолишься или мукой перепачкаешься — и ничего, знаютъ: человѣкъ за дѣломъ. На первыхъ порахъ приглянулось такое житье Константину, и крѣпко было ему мысль запала въ голову поприсмотрѣться къ купеческому кораблестроительству. Оказались здѣсь и нѣсколько шкиперовъ знакомыхъ, въ Питерѣ бывавшихъ; тутъ же и консуломъ одинъ купецъ считался. Можно было значитъ къ нему и попристать. А купеческіе корабли, смекалъ нашъ малый, — для великаго Государя могли быть нужны, коли Питеръ — первый городъ для заграничнаго отпуска. И на верфи купецкія сходилъ; хотѣли принять въ ученики, такъ что совсѣмъ дѣло склеивалось; дай кромѣ купеческаго судостроенія — и парусныя фабрики здѣсь, и веревки вьютъ отмѣнно.

Въ Гамбургѣ думалъ было и совсѣмъ остаться жаждущій знаній юноша, да наслышался, что въ Голландіи не въ примѣръ важнѣе быть, — и поѣхали.

Повторять всѣ случайности поѣздки: ночлеги, завтраки, трактъ, впечатленія — дѣло біографа нашего юнаго героя, если таковой окажется; наше дѣло: показать читателямъ конечные результаты поѣздки туда — самую суть дѣла, благодаря которой изъ робкаго любознательнаго мальчика вышелъ мастеръ на всѣ руки, освоившійся съ заграничнымъ житьемъ-бытьемъ, языкомъ нѣмцовъ, датчанъ, голандцевъ и французовъ, неговоря о дѣлѣ и разныхъ мастерствахъ чему онъ такъ научился, что впослѣдствіи не хотѣли вѣрить даже иностранцы (не петербургскіе только, а тамошніе), чтобы онъ Свѣчниковъ былъ урожденецъ варварской Россіи. Онъ, задумчивый мыслитель, слушавшій весь курсъ чистой и прикладной математики въ Лейденѣ, пристрастившійся къ естествовѣденію, меломанъ и знатокъ сценическаго искусства, получившій дипломъ философскаго даже факультета. Удивлялись, когда только у этого русскаго хватаетъ время все прочитать, что нужно было знать ему, чтобы не отставать въ курсѣ. А онъ еще всюду бывалъ: смотрѣлъ всякія замѣчательности, равно интересуясь блескомъ красной ныли на крыльяхъ сурипамской бабочки и сложнымъ приводомъ машины, съ помощью которой вычищались амстердамскія канавы. Письма въ Петербургъ сталъ онъ писать аккуратно, увѣдомляя отца о своихъ успѣхахъ, надеждахъ, планахъ и стремленіяхъ. Отецъ, въ очкахъ, по складамъ читывалъ бывало Ивану-болвану эти сыновнія писулечки по десяти разъ на день, а все не могъ начитаться. И каждый разъ, крестясь и творя молитву Іисусову, кладя письмо шепталъ: «Ой, что-то будетъ съ моимъ Костей!.. больно затѣйливъ ненаглядный мой!..» Отецъ, по приказу сына, даже два раза носилъ письмо отъ него къ Государю. И Его Величество читалъ и старика Алексѣя Парамоновича удостоить изволилъ въ оба раза своимъ монаршескимъ поцѣлуемъ въ голову. «Вотъ — говорилъ — тебѣ зато, что сына мнѣ такого предоставилъ!»

Прислалъ Константинъ и свой портретъ отцу: не вдругъ узналъ старичокъ сынка, въ парикѣ высокомъ такомъ взбитомъ, съ буклями чинно прибранными. Смотрѣлъ смотрѣлъ сперва, да вдругъ какъ заплачетъ: "точка въ точку покойница моя Глафира Симоновна съ личика! Не дай Господи только, чтобы Костинька такой недолговѣкъ былъ какъ она, моя голубушка, да и вся родня ея! Вотъ какимъ бариномъ смотритъ! Фу ты, ну ты какіе брызжи выпустилъ, да все плойное дѣло! А глазки то у сердешнаго что-то туманны! Здоровъ-ли голубчикъ?

Сомнѣнія нѣжнаго отца были на этотъ счетъ, впрочемъ, совершенно безосновательны. При своихъ громадныхъ занятіяхъ, Константинъ Алексѣевичъ Свѣчниковъ былъ здоровъ физически и мысль его росла и окрѣпла, какъ русскихъ людей спознавшихся съ наукою въ ту нору. Посланникъ русскаго двора, Александръ Гавриловичъ Головкинъ приглашалъ его къ себѣ на-домъ почасту, и вокругъ молодого русскаго собирался кружокъ ученыхъ тамошнихъ и заводилась бесѣда дѣльная и интересна!!. Многіе расточали комплименты послу насчетъ ума и знаній молодого его соотечественника, но большинство скрытныхъ голландцевъ отходили молча, съ недовольнымъ видомъ, думая про себя: совсѣмъ пропасть будетъ, когда Казеръ Питеръ обзаведется такими людьми какъ этотъ Свѣчинкопфъ. А нашъ Константинъ работаетъ себѣ; учится; пишетъ и только книгъ покупаетъ да на рѣдкости тароватъ. Клементьичь хмурится а въ душѣ очень доволенъ, что молодецъ, ему ввѣренный, съ одною книгою знается, хмѣлькомъ либо инымъ баловствомъ какимъ не зашибается. А время летитъ быстрѣе чѣмъ на крыльяхъ. Котъ уже Константинъ сдалъ экзамены и писаньице свое подалъ старшему на разсмотрѣнье, а самъ сталъ объѣзжать приморскіе пункты, да подмѣчать какія тамъ ни на есть самыя первыя строенія. Пріѣдетъ, да такъ Клементьичу словно изъ мѣшка и примется выкладывать, какъ по книгѣ читаетъ: это такъ, а то этакъ. А старикъ только позёвываетъ, креститъ ротъ, да думаетъ: «хоть-бы и кончилъ, такъ будетъ. Ну что я, старый песъ, въ премудрости-то твоей смыслю! Онъ-же думаетъ да доходитъ до всего, а нашему брату, подъ иной часъ и на умѣ не то. Недуги стали сказываться: то заболить или другое.» Еслиже не въ объѣздъ, и нѣтъ ассамблеи какой ученой, либо чего другого занятнаго, то Константинъ нашъ Алексѣевичъ любилъ больше дома сидѣть. Горница его окнами на каналъ, обсаженный душистыми липками, такая сама по себѣ пригожая и уютная, не вышелъ бы. Все чистота — пороху нѣтъ пыли — самъ Клементьичъ смотритъ за работницей Гертрудой чтобы все стирала до чиста и со стола, и въ углахъ, и за цвѣтниками на окошкѣ и въ уголкахъ и подъ кроватями даже. Старина самъ порядокъ любилъ да и работница голландка истинно-святой человѣкъ была; все за работой, все за дѣломъ, такъ что жилище русскаго искателя знаній было просто игрушечка. И чего тамъ не было!.. Книги все въ печатанной оберткѣ, съ краснымъ обрѣзомъ. Глобусы, реторты, скелеты, чучелы птицъ. Всего много и все это развѣшено, разложено, уставлено съ пола до потолка, на потолкѣ даже. Во весь полъ ковры посланы; по нимъ дорожки холстинныя. Рабочій столъ заваленъ грудами и книгъ и бумагъ, рисунковъ и чертежей. Краски и циркуля въ открытой готовальнѣ. Съ окошекъ луковицы цвѣтныя своего сожанья разливаютъ благоуханія да цвѣтутъ. Не вышелъ бы этого изъ гнѣзда!

XIII.
Судьба.

А время крылатое летитъ своимъ чередомъ, укрѣпляя связи людскія и передѣлывая по своему задушевныя симпатіи.

Въ пять лѣтъ житья-бытья между голландцами нашъ молодой ученый совершенно сжился нетолько съ бытомъ, но и со всею окружающею его обстановкой интимнаго кружка, въ который занесъ его слѣпой случай. Началъ дѣлать знакомства, однако, прежде, Клементьичъ. Онъ, старый ужь человѣкъ, какъ мы видѣли, коверкая по русски голландскія имена и не умѣя привыкнуть тянуть гласныхъ, какъ дѣлаютъ добрые сосѣди Зюйдерзе, зналъ между тѣмъ цѣлую улицу свою, можно сказать, досконально. Перекумился онъ не съ одной дюжиной всякаго работнаго люда и такъ вошелъ въ ихъ обиходъ и вкусы — что имянины женъ, тетокъ, матерей и бабушекъ своихъ новыхъ знакомыхъ никогда не пропускалъ безъ обычнаго поздравленія или посѣщенія. Но самымъ любимымъ знакомствомъ для Клементьича было конечно семейство хозяйки дома, Me фроу Эвелины фанъ Хадьсенарсъ, вдовы еще въ порѣ, очень веселой тараторки, но впрочемъ набожной, и болѣе любопытной, чѣмъ довѣрчивой. Она хотя и любила порисоваться на счетъ безпомощнаго своего одиночества, на самомъ дѣлѣ была женщина съ характеромъ. Впрочемъ всегда у ней грустно-сентиментальны и разсказъ сводился на одну дорогу: горячее желаніе пристроить къ мѣсту сироту-племянницу нѣжно ею любимую Маріанну, дѣйствительно существо очень живое и милое по вкусамъ своимъ. Прежде госпожа Хальсенарсъ намѣрена была отказать ей все свое движимое и недвижимое, но въ послѣднее время отчего-то какъ бы передумала; причиною этого, какъ оказалось, было сильное увлеченіе одно время проповѣдью краснорѣчиваго кордельера, настоятеля той общины, гдѣ она числилась прихожанкой. Замѣчательно, что этотъ святой человѣкъ любилъ свои рѣчи сочинять чаще всего на извѣстную тему о юношѣ и игольныхъ ушахъ, — и раздачу неимущимъ имущими всегда старался формулировать не иначе какъ чрезъ посредство совѣта общины, въ которой былъ предсѣдателемъ.

Me фроу Эвелина слушала его весьма охотно до поры до времени. Но одинъ случай разомъ положилъ конецъ этой внимательности.

При выходѣ изъ кирхи разъ какъ-то случилось столкнуться благочестивой Эвелинѣ въ самыхъ воротахъ пастората съ краснорѣчивымъ проповѣдникомъ.

— Были вы на проповѣди? прямо началъ онъ вопросомъ, обратившись къ Me фроу Хальсенарсъ.

— Какже, какже! Я не пропускаю ни одной рѣчи вашей; только и нищи имѣю — ваше святое слово.

— Исполняйте-же, что повелѣно, строго и внушительно отозвался пасторъ, — если вы были внимательны — вы слышали приказъ всѣмъ вѣрующимъ: иди, продаждь имѣніе твое и раздай.

— И! какое мое имѣніе! люди богатые могутъ…

— Me фроу, не гнѣвите Бога! вашъ домикъ такой красивенькій; нельзя не предполагать, кромѣ его есть у васъ особый достатокъ: ваши тюльпаны на окнахъ такъ пышны — такія луковицы стоитъ не меньше какъ три гульдена.

— Это разводитъ моя племянница, дѣвушка-сирота. А о ней должна заботиться…

— Пристройте ее въ Бегинажъ…

— Но она молода, мой отецъ, какъ я ее заживо похороню въ этой почти монашеской обители!

— Вовсе не монашеской, тамъ живутъ благочестивыя женщины — и хорошо дѣлаютъ, пораньше принявшись за спасеніе души…

— Но она не имѣетъ никакой склонности къ созерцательной жизни, я уже ей совѣтовала, но получила отказъ.

— Какъ же вы потерпѣли такое непокорство? Если она живетъ у васъ, вы замѣняете ей мать… родительскія права….

— Я принуждать не стану — она у меня такая добрая… Правда, веселая… Ну да я сама въ ея года рѣзва была…

— И вамъ не совѣстно, Me фроу, вспоминать такое вредное для души состояніе?!

— Да какъ же быть, отецъ мой, когда это правда? Я и теперь, хоть очень сожалѣю, а люблю развлечься въ веселой бесѣдѣ; а моя Маріанна такая пѣвица, музыкантша, что прогонитъ чью хотите хандру… Вотъ у насъ на что ужь жилецъ — очень ученый, говорятъ, человѣкъ, по и то — я слышала отъ вѣрнаго человѣка, — какъ запоетъ она, бросить всякое дѣло — и книгу оставитъ, и обращается точно въ одну изъ тѣхъ прекрасныхъ статуй, которыми облѣпленъ нашъ великолѣпный соборъ; — знаете, эти статуи со сложенными на груди руками, что смотрятъ вверхъ…

— Да! вы въ своихъ неловкихъ примѣненіяхъ этого разсѣяннаго чужестранца, между нами сказать, къ духовному сану не совсѣмъ почтительнаго, приравниваетъ священнымъ изображеніямъ? Какъ вы такъ не зрѣлы еще, Me фроу Хальсенарсъ! Жалости подобно та.ое гибельное заблужденіе! И вы еще, Me фроу Хальсе’рсъ, какъ я вижу, изволите улыбаться! Вы, какъ видно, не воображаете, что положеніе вашей племянницы — на прямой дорогѣ къ аду, — что это вниманіе чужестранца не спроста, — что теперь онъ только слушаетъ — а потомъ заговоритъ — и ваша племянница развѣситъ уши на его розсказни…

— Да какъ же иначе! Этого требуетъ вѣжливость — слушать хорошихъ людей.

— Смотрите только, чтобы этотъ хорошій человѣкъ не сдѣлался губителемъ вашимъ!.. чтобы за гибель племянницы не пришлось вамъ отвѣчать передъ Создателемъ!

— Что вы подъ этимъ разумѣете, отецъ мой?

— Что онъ окажется въ роли соблазнители, а она — жертвы…

Me фроу Эвелина не могла уже болѣе владѣть собой и повернувшись пошла быстрыми шагами прочь отъ патера, дозволявшаго себѣ слишкомъ много.

— Знаемъ мы, ворчала она про себя дорогой, — знаемъ мы, чего вамъ хочется ее въ Бегинажъ, а не замужъ… Замужъ вѣдь никто безъ приданаго не возьметъ; а дай-ка вамъ волю моими денежками распорядиться! Недаромъ подговаривался къ домику — вишь какую нашелъ прицѣпку, что у меня тюльпаны на окнѣ! Пока сама себѣ госпожа — дѣлаю что хочу… Нога моя не будетъ въ кирхѣ, когда онъ проповѣдуетъ…

Какъ гнѣвъ Me фроу Хальсенарсъ такъ и смѣлыя предположенія проповѣдника были не совсѣмъ лишены логичной послѣдовательности. Только и тотъ и другая брали слишкомъ далеко. Она вскипѣла, представляя себѣ слишкомъ близкую опасность отнятія у нея самостоятельности, да и родъ нападеніи былъ слишкомъ обиденъ по своей безцеремонной откровенности, — тѣмъ болѣе что дѣло касалось любимой племянницы, которая была положительной утѣхой для тетки. Тетка знала притомъ, что у ея племянницы, если бы возникла на самомъ дѣлѣ сильная страсть, не могло бы замедлиться открытіе ей. Что касается патера, то пустился онъ на проломъ, думая что этотъ маневръ скорѣе удастся, по тому понятію, которое онъ составилъ себѣ о характерѣ ме фроу Хальсенарсъ, — и сильно прошибся. Сама же Me фроу оказалась бы проигравшею пари, если бы рѣчь зашла о дѣйствительномъ существованіи какихъ-либо отношеній Маріанны къ Свѣчникову, — отношеній положимъ непреступныхъ и даже не предосудительныхъ, по отрицать которыя было бы рѣшительно невозможно самому поверхностному наблюдателю.

Свѣчниковъ уже ходилъ въ квартиру Me фроу — и рѣзвая Маріанна чуть не каждый часъ, то за тѣмъ то за другимъ, находила надобность спускаться по неудобной узкой деревянной внутренней лѣстницѣ изъ своей половины въ кухню къ жильцамъ — то поторопить Гертруду, то наказать ей что либо очень нужное, чаще всего озадачивавшее старуху, при этомъ отсылаемую, когда Фреле оставалась сама. Съ уходомъ же старухи, она находила возможность перекинуться двумя-тремя словами съ Константиномъ, у котораго съ приходомъ дѣвицы Книфферсъ всегда оказывалась надобность самому выйдти въ кухню. Мало но малу, при этихъ выходахъ, привыкъ онъ совершенно машинально брать за руки заботливую хозяйку или дружески класть руку на плечо ея. Молодые люди при этомъ вспыхивали и не находили словъ объясняться, хотя повидимому имѣли многое передать другъ другу, но только глядѣли другъ другу въ глаза, пока чей либо голосъ не выводилъ ихъ этого пріятнаго положенія. Клементьичъ, придя однажды съ рынка и завидѣвъ чету, занятую такимъ интереснымъ молчаніемъ, не выдержалъ, чтобы откровенно не заявить своихъ наивныхъ соображеній,

— Э, да васъ, какъ посмотрю, совсѣмъ пора женить! проговорилъ онъ, махнувъ рукой. Какъ обожженные отскочили другъ отъ друга молодые люди — и Маріанна чуть не сбила съ ногъ Гертруду, несшую умывальникъ и проворчавшую что-то своимъ неудобовнятнымъ голосомъ.

Скоро и Me фроу Эвелина привыкла видѣть молодыхъ людей вмѣстѣ, и даже пускалась иногда съ ними на вечернія прогулки вдоль уединенныхъ липовыхъ аллей по набережнымъ, впрочемъ всегда въ парѣ съ Клемеитьичемъ.

Передняя чета молодыхъ обыкновенно отъ задней уходила на значительное разстояніе, такъ что однажды, когда за поворотомъ молодежь совсѣмъ пропала, Me фроу не могла не сообщить конфиденціально своему спутнику, что парочка была бы хоть куда; къ сожалѣнію, со стороны минъ-гера Свѣшинкопфа нѣтъ никакой деклараціи.

— Какая тебѣ еще декларація, коли парень отъ дѣвки не отстаетъ? будто нехотя и только стараясь идти въ могу съ своей дамой, процѣдилъ сквозь зубы дядька, давно уже латинизированный у Me фроу въ Клеменціуса.

Сладкая улыбка и тихій сдержанный хохотъ были съ ея стороны отвѣтомъ, при нѣжномъ пожатіи черствой руки честнаго служиваго. За свѣтлыми минутами въ жизни, какъ извѣстно, всегда слѣдуютъ мгновенія грустныя. Судьба какъ бы подстерегаетъ неосторожныхъ и наноситъ имъ сердечные удары тогда именно, когда они менѣе всего къ тому приготовлены. Такъ было и въ этотъ вечеръ. Послѣ прогулки Константинъ получилъ коротенькую записку отъ Головкина, приглашающую его пожаловать немедленно. Несвоевременный призывъ переполошила, не однихъ жильцовъ, но и хозяевъ.

Почти всѣ окна помѣщенія Головкина были совершенно темпы; только черезъ гардины его кабинета сквозилъ какой-то неопредѣленный свѣтъ. Подъѣздъ уже былъ запертъ, и послѣ трекъ ударовъ молотка, расположившійся-было спать швейцаръ неторопливо отворилъ входъ въ жилище посланника. Хорошо знакомый съ расположеніемъ дома, Константинъ и но неосвѣщенной лѣстницѣ нашелъ ближайшій проходъ въ кабинетъ.

Привѣтливый всегда Головкинъ видимо былъ не въ духѣ, и отмѣривая широкіе шаги вдоль и поперегъ своей рабочей комнаты, какъ-то нетерпѣливо сжималъ концы пальцевъ, видимо затрудняясь начать объясненіе о дѣлѣ, для котораго нужно было ему было видѣть Константина. Посолъ былъ безъ парика, и потому гладко обстриженные волосы давали ему видъ нѣсколько рѣзкій.

— Какъ здоровъ, ваша милость? кланяясь раза три повторилъ Свѣчниковъ, при приближеніи посла, который молча и какъ бы необращая вниманія опять уходилъ вдаль, пока наконецъ, въ отвѣтъ на послѣднее привѣтствіе, заговорилъ, собравъ всѣ свои силы.

— Здоровъ, благодарю… Но долженъ сообщить нерадостную вѣсть — строгій приказъ… Вонъ онъ тамъ на столѣ — посмотри.

И самъ снова сталъ ходить.

Константинъ, при неполномъ свѣтѣ лампы, поставленной на столѣ, нашелъ бумагу, какъ видно скомканную отъ неудовольствія благодушнымъ посланникомъ.

Это былъ ордеръ изъ тайнаго кабинета, гласившій: Ея Императорское Величество Высочайшимъ Своего Императорскаго Величества указомъ повелѣла: изъ русскихъ робятъ Алексѣя Свѣчинкова выслать бы вамъ изъ Голландіи немотчавъ, понеже науки его опытовъ доселѣ никакихъ не прислано, а живетъ онъ долгіе годы…

Дальше Константинъ уже не читалъ, ошеломленный и вперивъ глаза въ титулъ ордера.

— Какъ? Ея императорское Величество? невольно выговоривъ вслухъ, взглянулъ онъ въ глаза Головкину, ожидая отъ него подтвержденія.

— Да, Константинъ Алексѣевичъ, со вздохомъ сказалъ посолъ, — не стало великаго государя, потому-то тебя видно и требуютъ… Новые люди тебя не знаютъ, но если нужно, отговориться можно… Одно: могутъ уменьшить твой пансіонъ или совсѣмъ…

Онъ не договорилъ. Впрочемъ, тутъ же поправившись, прибавилъ: «ты мнѣ скажи, какъ твои дѣлишки здѣсь?»

Вмѣсто прянаго отвѣта на послѣдній вопросъ, нѣсколько пришедшій въ себя Константинъ спросилъ въ свою очередь: «да что же съ Государемъ-то сдѣлалось?..»

Головкинъ, и безъ того сильно-боровшійся съ своимъ чувствомъ, заплакавъ ничего не отвѣтилъ, а только показалъ рукою вверхъ.

— Такъ его нѣтъ уже? вырвалось съ какимъ-то воплемъ изъ надорванной груди Свѣчникова, съ ливнемъ слезъ.

Нѣсколько минутъ слышались одни всхлипыванія, заглушаемые вздохами. Наконецъ, нѣсколько оправившись, утеревъ слезы, Головкинъ подошелъ и, положивъ руку на плечо Константина, повторилъ прежній вопросъ: «успокойся, ты скажи мнѣ, что ты думаешь съ собой думать?»

— Ѣхать! коротко отвѣтилъ Константинъ.

— А здѣшнихъ стало-быть совсѣмъ оставляешь?

— Кого? съ невольнымъ вздохомъ спросилъ Константинъ, схватясь за грудь, какъ бы его что кольнуло.

— Можетъ жаль кого будетъ и здѣшнихъ? еще настойчивѣе и прямо допытываясь, кротко спрашивалъ Головкинъ, а самъ смотрѣлъ въ глаза Свѣчникова.

— О здѣшнихъ послѣ… теперь ни о чемъ не спрашивайте, мрачно отвѣтилъ Свѣчниковъ, смотря въ землю,:і самъ взялся за шляпу.

— Послѣ такъ послѣ! провожая его до лѣстницы, дружески говорилъ посолъ, — будь увѣренъ только, что я готовъ сдѣлать что пожелаешь.

Головкинъ, какъ извѣстно, былъ человѣкъ молодой еще, привлекателенъ и не отличался особенной скрытностью. Начальническаго тона также никогда не принималъ на себя, по крайней мѣрѣ съ Константиномъ, что очень естественно. Взросшій за границей, но манерамъ своимъ онъ былъ чистый европеецъ — и если впослѣдствіи отличался нерѣшительностью дѣйствій, то никто никогда не могъ пожаловаться на его холодность къ чужимъ непріятностямъ.

Константинъ шелъ домой тихой походкой, понуривъ голову. Ночь была свѣтлая, тихая; въ струившейся ряби канала золотистымъ снопомъ разбивалась отраженная луна; рѣзкія тѣни липъ чорными шапками лежали по набережной; свѣжій морской вѣтерокъ заигрывалъ съ волосами Свѣчникова. Странное что то дѣялось въ душѣ молодаго парня. Всѣ планы его, всѣ надежды какъ будто порвались вмѣстѣ съ кончиною Великаго Государя. По это не было то безвыходное отчаяніе, которое овладѣло Константиномъ лѣтъ пять тому назадъ, при разрывѣ съ Лушей. Тихая грусть, словно подъ ладъ этой ночи, какимъ-то сумракомъ осѣняла его душу, сильнѣе сказывалось одиночество, но умъ его не былъ подавленъ и сердце почти внятно просило чего-то вѣдомаго, о чемъ даже думать не надо было, а просто придти, протянуть руку да взять… И самая возможность желаемаго, самая достижимость его въ самомъ дѣлѣ какъ бы не давали думать о немъ… Въ мысляхъ Константина неотразимо вставалъ образъ царя-великана, съ самой первой встрѣчи ихъ на вольномъ дворѣ, потомъ въ токарной, на ассамблеѣ, въ зимнемъ домѣ… и тамъ вдругъ все обрывалось, и сердце жутко ныло при мысли, что нѣтъ ужь болѣе Великаго Государя и ни чьимъ глазамъ не глядѣть со страхомъ и упованіемъ въ его свѣтлыя очи… Собственная будущность Свѣчникова блѣднѣла предъ этимъ проявленіемъ неисповѣдимой судьбы: что значила его темная, жалкая жизнь предъ тою, которая пресѣклась нынѣ такъ нежданно негаданно?! Что станется съ отечествомъ, гдѣ еще такъ слабо привилось то, что насаждалось могучей рукою и чему Константинъ теперь вполнѣ понималъ цѣну?..

Въ такомъ настроеніи Константинъ незамѣтно очутился у двери темнаго домика съ тюльпанами по окнамъ, и машинально взявшись за молотокъ, стукнулъ имъ раза два. Тотчасъ же внизъ но лѣстницѣ зачастилъ быстрый и легкій бѣгъ чьихъ-то ногъ, дверь распахнулась, послышался звонкій смѣхъ — и въ этомъ смѣхѣ, въ бѣломъ свѣтѣ мѣсяца, передъ Константиномъ стояла веселая, рѣзвая Фреле Книфферсъ, грозя ему пальчикомъ. Рыжеватыя полосы ея выбивались колечками на лбу изъ подъ кружевного чепчика, и при лунномъ освѣщеніи казались золотыми; тонкія брови ея причудливо изгибались и двигались надъ большими свѣтлыми глазами; во взглядѣ ихъ свѣтились разомъ и радость, и любопытство, и всегда присущій дѣтски-чистый умъ, которому всю жизнь повидимому предстояло рости какъ тюльпанамъ, нисколько не грязнясь отъ родной почвы и всасывая только лучшіе соки. Въ коротенькомъ бострогѣ и темноцвѣтной юбочкѣ, маленькая, тоненькая, подвижная Маріанна показалась Константину какимъ-то духомъ-соблазнителемъ, олицетвореніемъ призыва къ жизни… Онъ залюбовался ею.

— Какъ поздно! Я одна еще не сплю въ домѣ…

Зачѣмъ васъ требовали, минъ-геръ? Спрашивала она съ улыбкой, оттѣненной крошечными ямочками на щекахъ

Константинъ вздрогнулъ, разомъ возвращенный къ дѣйствительности; рука его невольно потянулась къ рукѣ Фреле Книфферсъ, и онъ со внезапною болью въ сердцѣ выговорилъ: «приказъ ѣхать… зовутъ на родину»…

Маріанна поблѣднѣла какъ бѣлый свѣтъ мѣсяца на плитахъ крылечка и долго смотрѣла на Свѣчникова, словно не понимая…

— Такъ скоро? прошептала она: — а у насъ еще ничего и не готово… ни бѣлье ваше… ни… Ахъ, и глупая дѣвушка! засмѣялась она вдругъ, утирая рукавомъ брызнувшія слезы и отворачиваясь.

— Маріанна, мнѣ такъ тяжело на сердцѣ, заговорилъ Константинъ, — точно я родныхъ покидаю…

— А я-то?.. какъ же я останусь теперь безъ васъ… милый, милый минъ-геръ Константинъ? вырвалось у нея съ растерянной улыбкой, и не владѣя собою, она приподнялась на цыпочки, бросила руки вокругъ его шеи, и прижавшись къ ней щекою, тихонько и безпомощно плакала, забывъ про окружающее…

Все какъ бы освѣтилось въ душѣ Константина — онъ обнялъ маленькую, тоненькую Фреле и почувствовалъ то, чего никогда не чувствовалъ близь Луши: никакихъ преградъ не было между нимъ и Маріанной, оба они точно по мѣркѣ пришлись другъ къ дружкѣ и оторваться имъ нельзя — сердце изойдетъ кровью и жизнь станетъ не въ жизнь… Они оставались все въ томъ же положеніи, хотя въ верхнемъ этажѣ стукнуло окошко и ворчливый голосъ Me фроу Эвелины, явно выражающій неудовольствіе, послышался имъ сверху… Маріанна только взглянула въ глаза Константину, какъ бы прося его отвѣчать, а онъ пролепеталъ ей: «послѣ!.. послѣ!.. теперь все равно!»… и снова прильнулъ къ ней всѣмъ сердцемъ, всею душою.

XIV.
Развязка.

Теплый ясный лѣтній день, какіе на рѣдкость въ Петербургѣ, незамѣтно склонялся къ вечеру; съ моря подувалъ вѣтерокъ и, вмѣстѣ съ янтарно-розоватыми облаками, гналъ противъ теченія широкой Невы, небольшой ботъ съ поднятымъ парусомъ — мимо палатъ и хоромъ свѣтлѣйшаго герцога ІІнгерманландскаго на Васильевскомъ острову. Трехэтажный домъ князя Меньшикова, украшенный множествомъ статуй по фронтону, съ двумя четырехэтажными флигелями по бокамъ, его сады, равно какъ и вся часть острова на рѣку, были уже въ тѣни. За то, когда ботъ миновалъ ихъ, съ противуположнаго берега, ярко озаренные заходящимъ солнцемъ, такъ и загорѣлись шпицы Исакія Далматскаго и Адмиралтейскій, а за ними вдали по набережной вереница каменныхъ палатъ Апраксина, Ягужнискаго, Чернышева, адмирала Крюйса, Алсуфьева и Зимній домъ Ея Императорскаго Величества, какъ золотомъ залитые по безчисленнымъ окнамъ; а по ту сторону вдали надъ самой рѣкою низенько залегли каменныя стѣны крѣпости, ладъ которыми тонкой иглой высилась колокольня Петропавловскаго собора…

Все это зрѣлище было такъ ново молодой женщинѣ, сидѣвшей въ ботѣ, что она только изрѣдка отрывала отъ него любопытные глаза, переводя ихъ съ улыбкою на мужа, который безъ устали толковалъ ей все, что она видѣла передъ собою. По платью молодая чета весьма походила на голландцевъ, да и говорили они другъ съ дружкой но голландски.

— Вонъ, тотъ островъ, Марьяна, Васильевымъ зовутъ, говорилъ молодой человѣкъ, показывая рукой назадъ, — Великій императоръ намѣренъ былъ наибогатѣйше застроить, прорѣзать каналами, и укрѣпить на подобіе твоего Амстердама…

— Мнѣ съ тобою, Ко-о-стя, вездѣ будетъ Амстердамъ, ласково отвѣтила Маріана, растягивая мужнино имя на голландскій ладъ.

— А вонъ въ тотъ соборъ мы сходимъ поклониться гробницѣ Великаго Государя, моего благодѣтеля, коли не довелось поблагодарить его самого! грустно проговорилъ Константинъ, и лицо его подернулось тѣнью заботы и скорби…

Много воды утекло по широкой Невѣ съ тѣхъ поръ, какъ молодой человѣкъ оставилъ ея берега, много дѣлъ совершилось. Двадцатилѣтняя война со Швеціею, великая какъ оба соперника ведшіе ее, кончилась Ништадскимъ миромъ и дала Россіи почти все юго-восточное Балтійское поморье. Побѣдителю поднесенъ титулъ Великаго, Отца отечества и Всероссійскаго Императора.

Великій государь праздновалъ это торжество наравнѣ со всѣми, участвуя въ маскарадѣ, веселился, плясалъ и пѣлъ пѣсни. А потомъ совершенъ былъ и персидскій походъ. Но тяжелые труды, душевная тревога и семейныя огорченія надломили здоровье того, кого не брали ни нули Полтавскія, ни козни стрѣлецкія. Впрочемъ, внезапной кончины Государя никто даже изъ близкихъ людей не предвидѣлъ. 7 мая 1724 г. въ Москвѣ, въ Успенскомъ соборѣ, Государь, одѣтый въ роскошномъ гродетуровомъ голубомъ кафтанѣ, вышитомъ серебромъ самой Екатериной, лично короновалъ свою супругу.

Спустя нѣсколько мѣсяцовъ разразилась гроза: Петръ сильно разгнѣвался на Екатерину — и новыя семейныя огорченія окончательно потрясли его здоровье. Недоставало только послѣдняго, внѣшняго толчка нѣкогда могучей натурѣ. Ударъ этотъ нанесенъ Великому собственнымъ человѣколюбіемъ. Въ глубокую осень, 1 ноября, на морѣ сѣлъ на мель ботъ, перевозившій солдатъ; Государь кинулся въ воду, спасая погибавшихъ, и погибъ самъ жертвою жестокаго недуга, послѣдовавшаго за простудой. 28 января 1725 не стало Отца отечества…

«Новые люди тебя не знаютъ», говорилъ Головкинъ предъ отъѣздомъ Константина — и эта мысль невольно озабочивала новобрачнаго, по мѣрѣ приближенія къ отчему дому. Бывшая Фроле Кипффергъ, а теперь Me фроу Маріана, какъ шутя звалъ ее мужъ въ подражаніе Гармсену, — тоже притихла, глядя на омраченное лицо Свѣчникова и раздумывая о своемъ близкомъ будущемъ, какъ-то приметъ ее свекоръ, не разгнѣвается ли на сына за самовольство, а на нее — незванную гостью — и подавно. Правда, не первый разъ, русскіе, посылаемые но указу царя за море, женились на голландкахъ, но не всѣмъ одинаковая судьба выходитъ…

А перевозъ при вольномъ дворѣ виднѣлся уже на томъ-же мѣстѣ — и казалось бѣжалъ на встрѣчу возвращавшемуся блудному сыну. Съ трепетомъ сердца разглядѣлъ Константинъ сгорбленную, старческую фигуру съ развѣвающимися по вѣтру сѣдинами; внезапныя слезы, рѣзнувъ, затуманили ему глаза, и онъ невольно стиснулъ руку Маріаны. Me фроу была блѣдна и пугливо, съ полуоткрытыми губами, смотрѣла на мужа, словно моля о защитѣ…

— Ахъ, ты разбойникъ!.. Ахъ, душегубецъ!.. слышался уже явственно голосъ Парамоныча, отчаянно размахивавшаго руками, между тѣмъ какъ ноги его невольно сгибались въ колѣнахъ, — ахъ, пострѣлъ тебя возьми!.. гладите, добрые, люди!.. Ахъ, ты…

Но Константинъ уже не вслушивался, какъ честилъ его старикъ: до того несомнѣненъ былъ радостный звукъ этихъ кликовъ, до того надежно было ожидаемое прощеніе, что едва ботъ успѣлъ толкнуться о пристань, Константинъ проворно вывелъ подъ руку Me фроу Маріану, и больше для обряда поклонился въ ноги отцу. Молодая женщина, пораженная этой невидалью, безсознательно опустилась на колѣни и протянула руки…

Въ тѣ времена, вѣжливость далеко не доходила до той утонченности какъ нынѣ, особенно въ минуты знаменательныя. Парамонычъ поднялъ не Маріану а сына, прижалъ его къ себѣ и только изрѣдка всхлипывалъ, вздрагивая всѣмъ тѣломъ.

Бѣдной Маріанѣ пришлось бы пожалуй долго простоять въ томъ же положеніи, еслибы не мужъ… Константинъ тихонько дернулъ отца за рукавъ, и тихо, просительно выговорилъ: «Батюшка… прости… жена…»

— Давай и ее сюда! крикнулъ расходившійся старикъ, подхватывая молодую женщину въ объятія, — ну, иди, цалуй меня, красавица!.. Эхма, да вѣдь ты по нашему-то не понимаешь…

— Н-нѣтъ… я понимай… цалуй мина — понимай! второпяхъ и краснѣя бормотала Маріана.

— Ай-да Костька! молодецъ! смѣялся Парамонычъ, обнимая невѣстку.

Ожидаемой семейной передряги какъ не бывало, а что касается другихъ опасеній Константина, то Парамонычъ въ тотъ же вечеръ успокоилъ сына и на этотъ счетъ. Во главѣ людей въ случаѣ, съ воцареніемъ Екатерины, снова сталъ опора Свѣчниковыхъ, утратившій было свое вліяніе въ послѣдніе годы жизни Петра, свѣтлѣйшій князь Александръ Данилычъ и вѣрному холопу его оставленъ по прежнему вольный дворъ съ перевозомъ; въ большой силѣ также стоявшіе за Екатерину Ѳеоеанъ Прокоповичъ, Ягужинскій и другіе изъ людей новаго Петровскаго порядка.

— Стало, если поискать, можетъ и подсобитъ… А то и такъ обойдемся; у меня, слава Богу, достатку на твой вѣкъ хватитъ, заключилъ старикъ, утѣшая своего любимца. — а ты небось и взаправду струсилъ, какъ мы тебя отсель припужнули!

— Да, нетолько мнѣ — и посланнику было на удивленье, съ чего это взяли у васъ въ Питерѣ такъ приказывать, нѣсколько обиженно отвѣтилъ Константинъ, вспомнивъ то тяжелое положеніе, въ которое повергъ его этотъ приказъ.

— То-то же, сказалъ старикъ, усмѣхаясь, — вотъ мы каковы нонѣ стали — и посланниковъ озадачиваемъ!

И, похлопывая сына но плечу, примолвилъ: — а это никто другой, какъ Артемьичъ, секретарь свѣтлѣйшаго, изъ нашихъ съ Ростова же — теперь мой истый благопріятенъ. Черезъ его что хошь устроимъ; — на службу хоть на какую — скажи только — такъ и запишутъ. У насъ эвотка академея заводится, говорятъ, про ученыхъ людей; такъ тебѣ бы, Костя, не мѣшало… Всего лучше. Съ нѣмцами-то вѣдь ты маракуешь? А не то вотчинами Царицы-Государыни заправлять… Може въ наше Ярославское намѣстничество… Вотъ бы хорошо, Костя, истинно бы потѣшилъ!.. И старикъ, затаивъ дыханіе, молча глядѣлъ въ глаза сыну.

— И то хорошо… куда-нибудь… посмотримъ, ласково говорилъ Константинъ, — а ты теперь скажи мнѣ, батюшка, какъ что у васъ дѣлается?

— То-есть объ чемъ же? Боярыня твоя…

Константинъ быстро сжалъ руку отца, старикъ понялъ и остановился.

Такъ же выгодно отозвались придворныя перемѣны и въ другой семьѣ нашихъ знакомцевъ. На другой день, послѣ описаннаго свиданія отца съ сыномъ, изъ воротъ боярскаго дома Куроѣдовыхъ потянулся длинный поѣздъ, со всею дворней и обозомъ, изъ Петербурга по Московской дорогѣ. Впереди, въ большой колымагѣ, запряженной цукомъ, везли стараго воеводу Куроѣдова, не владѣющаго правой половиной тѣла и обложеннаго подушками. Возлѣ больнаго помѣщалась заплаканная боярыня, а насупротивъ Луша съ мамкою. Возлѣ колымаги ѣхали верхами молодой Куроѣдовъ и Римскій-Корсаковъ. Крѣпышъ таки дождался своего; онъ провожалъ въ ростовскія помѣстья свою нарѣченную невѣсту. Уступая настояніямъ семьи, Луша, вскорѣ по смерти Великаго Государя, изъявила покорность волѣ родительской и страстному желанію своего жениха. За пять лѣтъ, молодая дѣвушка сильно измѣнилась; она развилась до поразительной красоты, по какой-то совсѣмъ особенной, небывалой еще въ боярскомъ роду Куроѣдовыхъ и приводившей въ недоумѣніе всю семью. Яркій, живой румянецъ ея поблекъ до едва уловимаго оттѣнка на сквозящей, словно восковой бѣлизнѣ ея лица; нѣкогда кроткіе голубые глаза слегка запали, но вмѣстѣ точно выросли и въ нихъ самихъ выросло что-то новое, зрѣлое, сосредоточенное. Нѣкоторая усталость чуялась во всемъ ея существѣ, осанкѣ и обращеніи, какъ будто она долго носила въ себѣ и питала несбыточную надежду или неосуществимое стремленіе, жила ими, жила и почувствовала истому этой жизни. Съ женихомъ своимъ она обращалась ласково и почтительно, видимо уважая его; она слегка улыбалась ему, когда онъ, равняясь съ дверцей колымаги, наклонялся съ сѣдла и заговаривалъ съ нею.

Домашніе замѣчали, что она понемногу становилась такою съ тѣхъ поръ, какъ извѣстія объ усиливающемся недугѣ Императора чаще и чаще стали доходить въ домъ Куроѣдовыхъ. Она ходила, вмѣстѣ съ матерью, поклониться тѣлу отшедшаго въ вѣчность, и при этомъ выказала величавое спокойствіе, бросавшееся въ глаза даже постороннимъ…

Римскій-Корсаковъ души въ ней не чаялъ; его особенно трогало то, что въ разговорахъ съ нимъ Луша постоянно наводила рѣчь на воспоминанія объ дѣтствѣ и отыскивала въ нихъ ту или другую привлекательную черту въ характерѣ своего суженаго.

Прочіе Куроѣдовы, кромѣ Луши, считали бы свое положеніе совсѣмъ блаженнымъ, еслибы надъ головами ихъ не висѣло зловѣщимъ предвѣщаніемъ бѣды завершеніе процесса, открытіе котораго произвело параличъ старика Куроѣдова. Бывшій воевода никакъ не думалъ, чтобы спустя пять-шесть лѣтъ послѣ смѣны его начались розыски и открылись его недосмотры по воеводству — настолько важные, чтобы кромѣ начета привлечь его самого къ отвѣту за допущенные злоупотребленія. Самъ онъ не бралъ, по подъячимъ, которые, кормились отъ дѣлъ, не считалъ противузаконнымъ позволеніе брать съ просителей, сколько кому заблагоразсудится, только бы дѣло не останавливалось. На жалобы-жe о тягости вымогаемаго никогда не обращалъ вниманія, боясь разборомъ баловать просителей. А между тѣмъ нашлись люди, которые дали ходъ жалобамъ ужь на самого воеводу — и правительствующій сенатъ занялся разборомъ, притянувъ къ суду самого Куроѣдова. Въ первое время открытія процесса, его хватилъ параличъ, и это лишь обстоятельство дало ему возможность оставаться, считаясь подъ арестомъ, въ своемъ домѣ впредь до выздоровленія. Екатерина I, съ перваго же мѣсяца своего царствованія, стала увольнять обязанныхъ жить въ Петербургѣ на неопредѣленное время въ помѣстья. Щедрые подарки дѣльцамъ, при новомъ правленіи, когда кара закона уже не висѣла дамокловымъ мечомъ надъ исполнителями, примѣтно склонили вѣсы правосудія въ Невской столицѣ. Куроѣдову, несмотря на нахожденіе подъ судомъ, одному изъ первыхъ позволила ѣхать въ свою деревню и быть тамъ до востребованія, что переводя на языкъ обыкновенный могло значить: какъ себѣ хочешь.

Старые плевелы на нивѣ правды, которыхъ не могла вполнѣ выполоть суровая рука Петра I, въ слабыхъ рукахъ его преемницы, понятно, опять поднялись, чтобы рости и множиться еще полвѣка, до новаго грома учрежденія о губерніяхъ, начертаннаго Екатериною Второй.

КОНЕЦЪ.

↑ Цаловальниками назывались выборные пріемщики, которые не получали жалованья и вступая въ отправленіе должности цаловали крестъ, принимая присягу.

[1] Цаловальниками назывались выборные пріемщики, которые не получали жалованья и вступая въ отправленіе должности цаловали крестъ, принимая присягу.

[1]

При Петре (Кельсиев)/ДО

I.

II. Царскій искусъ.

III. Санктъ-питербурхская ассамблея

IV. Мастеръ Гармсенъ.

VI. Мастеровые.

VI. Царственный гость.

VII. Просакъ.

VIII. Сватовство.

IX. Птенцы Петровы.

X. Сердечные удары.

XI. Крѣпышъ.

XII. Странникъ.

XIII. Судьба.

XIV. Развязка.