ПРІЯТЕЛЬ.
правитьВъ одно прекрасное утро, Павелъ Александровичъ всталъ съ постели веселѣе обыкновеннаго; слуга подалъ ему съ городской почты письмо, которое заставило его сильно призадуматься. Задумавшись, онъ опустился въ свои мягкія кресла, съ твердымъ намѣреніемъ не разставаться съ ними и въ особенности съ Петербургомъ, потому-что и кресла, и Петербургъ были ему равно дороги: въ однихъ онъ находилъ самое безмятежное отдохновеніе, въ другомъ бездну самыхъ разнообразныхъ развлеченій. А ему предлагали въ замѣнъ этого…. Но посудите сами, что ему предлагали вмѣсто креселъ и Петербурга.
— Странно, право странно, говорилъ Павелъ Александровичъ, почтенный дядюшка пишетъ мнѣ, что пріѣхалъ сюда по дѣламъ, — какія тутъ у него дѣла? Онъ, просто, затѣмъ и пріѣхалъ, чтобы предложить мнѣ мѣсто въ своемъ тарантасѣ и увезти меня изъ Петербурга. Что я буду дѣлать въ деревнѣ или, пожалуй, хотя въ самомъ городѣ. Въ Петербургѣ можно жить дѣятельно, весело, разнообразно, жить настоящею жизнію, какъ живу, напримѣръ, я, какъ живутъ Жоржъ, Мишель и большая часть моихъ пріятелей.
Занятый такими размышленіями, онъ не слыхалъ, какъ въ передней пронзительно зазвѣнелъ колокольчикъ, и даже не обернулся, когда въ кабинетъ вошелъ какой-то молодой человѣкъ, въ чорномъ, наглухо застегнутомъ сюртукѣ. Видя, что хозяинъ не обращаетъ на него никакого вниманія, онъ безъ церемоніи усѣлся на диванъ и закурилъ свою папироску, въ ожиданіи что будетъ дальніе.
Павелъ Александровичъ бормоталъ между-тѣмъ какія-то, несвязныя слова, сначала тихо, потомъ все громче и громче.
…..Онъ требуетъ такъ настойчиво… Неужели и въ-самомъ-дѣлѣ мнѣ придется сѣсть въ тарантасъ? И то сказать не вести же здѣсь такую жизнь, какъ Жоржъ ведетъ! Вѣдь вотъ человѣкъ, подумаешь, — и молодъ еще, кажется, а куда-какъ правдоподобно умѣетъ передавать всякой вздоръ, и вретъ, и самъ себѣ вѣритъ….
Молодой человѣкъ, сидѣвшій на диванѣ, громко захохоталъ. Павелъ Александровичъ оглянулся, и бросилъ на своего собесѣдника такой взглядъ, который очень ясно говорилъ, что его присутствіе не доставляетъ удовольствія.
Пріятель понялъ: этотъ взглядъ и замолчалъ. Разговоръ между-ними какъ-то не клеился. Павелъ Александровичъ сидѣлъ, нахмурившись, и казалось, разрѣшалъ вопросъ: быть или не быть? ѣхать или не ѣхать?
По достаточномъ размышленіи, вопросъ былъ разрѣшенъ положительно. Пріятель, повертѣвъ еще нѣсколько минутъ въ рукахъ свою шляпу, сказалъ что ему пора отправляться, и вышелъ, взявъ съ Павла Александровича обѣщаніе повидаться передъ отъѣздомъ.
Павелъ Александровичъ заранѣе воображалъ себѣ скуку, ожидавшую его въ губерніи, а мѣста черезъ которыя лежала дорога въ помѣстье его дяди, представлялись ему самою однообразною пустынею, — несмотря на то, что въ этихъ мѣстахъ были и села и города, черезъ которые онъ проѣзжалъ неболѣе какъ за восемь лѣтъ передъ тѣмъ, на пути въ Петербургъ. Но что дѣлать! Таково уже свойство разстроеннаго воображенія. А въ воображеніи Павла Александровича рисовались теперь поперемѣнно:
«За горами, за долами
Горы да лѣса,
А за тѣми за лѣсами
Лѣсъ да гора,
А за тою, за горою
Трынъ да трава.»
Эта дикая трава, по мнѣнію Павла Александровича, росла именно на предѣлѣ его путешествія, въ ожидавшей его деревнѣ.
Тутъ онъ крѣпко-крѣпко зажмурилъ глаза, потому-что картина была черезъ-чуръ поразительна и рисовалась предъ нимъ какъ наяву. Чтобы осводиться отъ этого тягостнаго впечатлѣнія, которое давило его, какъ кошемаръ, онъ обратился къ воспоминаніямъ о быломъ, счастливомъ времени. Тогда воображеніе, принужденное сдѣлать нежданный прыжокъ, нѣчто въ родѣ tour de force, перемѣнило вдругъ и кисти и краски, и стало рисовать картины совершенно въ другомъ родѣ. Сначала изъ рамки выдвинулись два портрета: одинъ, его старушки матери, съ задумчивымъ и кроткимъ выраженіемъ лица; другой, бѣлокураго, миловиднаго ребенка, которому всѣ улыбались, котораго всѣ ласкали, называли рѣзвымъ и умнымъ. Извѣстно, что въ послѣднемъ качествѣ никто не отказываетъ дѣтямъ, нетолько родители, но даже посторонніе — явное доказательство людскаго безпристрастія. Дѣло другое взрослые. Тутъ умъ подвергается строгой критической оцѣнкѣ, и встрѣчаетъ на каждомъ шагу столько нелицепріятныхъ судей, — что по неволѣ возникаетъ сомнѣніе, не существуегъ-ли между увеличеніемъ человѣческаго черепа и уменьшеніемъ ума обратной пропорціи. Но не объ этомъ дѣло. Ребенокъ дѣйствительно былъ рѣзовъ и довольно уменъ. Мало-по-малу, онъ выросталъ, преуспѣвая во многихъ шалостяхъ, которыя дѣти такъ охотно перенимаютъ другъ у друга, и во всѣхъ наукахъ, преподаваемыхъ въ уѣздномъ училищѣ, особенно во французскомъ языкѣ, которому учила его мать, такъ что изъ ребенка онъ сдѣлался юношей, и стали его звать уже не Павлушей, а Павломъ Александровичемъ.
Около этого же времени воротился изъ чужихъ краевъ богатый дядя Павла Александровича, отставной гвардіи полковникъ, о которомъ болѣе десяти лѣтъ не было ни слуху ни духу, и поселился въ своей деревнѣ. Мать Павла Александровича, узнавъ объ его пріѣздѣ, поспѣшила явиться къ нему вмѣстѣ съ сыномъ. Онъ принялъ ихъ ласково, и изъявилъ готовность помогать вдовѣ своего брата и заботиться объ ея сынѣ. Когда же послѣдній сталъ говорить о своемъ желаніи служить въ Петербургѣ, то дядюшка былъ такъ добръ, что доставилъ ему всѣ средства къ осуществленію этого желанія, любимой мечты всѣхъ провинціальныхъ юношей, обуреваемыхъ стремленіемъ къ славѣ и почестямъ и глубоко сочувствующихъ прелестямъ столичной жизни.
Пріѣхавъ въ Петербургъ, господинъ Пучтовскій, такъ назывался Павелъ Александровичъ, убѣдился на опытѣ, что жизнь въ этомъ обѣтованномъ городѣ гораздо благополучнѣе, чѣмъ въ провинціи — и веселѣе, и удобнѣе, и почетнѣе. Первымъ его стараніемъ по пріѣздѣ было сбросить съ себя видъ провинціала, и принять наружность блавовоспитаннаго столичнаго обывателя. Это преобразованіе совершилось въ весьма короткое время и очень удачно, при помощи портныхъ, парикмахеровъ и другихъ искусныхъ людей, въ которыхъ Петербургъ никогда не терпѣлъ недостатка. Такимъ образомъ Павелъ Александровичъ сдѣлалъ важный шагъ впередъ, подвинувшій его къ самому преддверію въ новую жизнь, которая представлялась ему, какъ волшебная сказка, разцвѣченная, разукрашенная всѣми прихотливыми красками воображенія, полная надеждъ и очарованій, почестей и успѣховъ въ большомъ свѣтѣ, на этомъ обширномъ и блистательномъ поприщѣ, гдѣ столько счастливцевъ пожинаютъ самые лучшіе и самые свѣжіе лавры, и одерживаютъ побѣды. Вслѣдъ за тѣмъ ему улыбнулись двѣ неразлучныя спутницы молодости, — дружба и любовь — одна въ образѣ отставнаго господина Клюшникова, его ментора на новомъ поприщѣ; другая въ чертахъ одной молодой особы, коротко знакомой Клюшникову и рекомендованной имъ съ самой лучшей стороны. Съ самимъ-же Клюшниковымъ Павелъ Александровичъ познакомился безъ всякихъ рекомендацій, въ кондитерской на Вознесенскомъ-проспектѣ, и несмотря на то, что одинъ изъ нихъ былъ отставной и уже въ лѣтахъ, а другой семнадцатилѣтній юноша, между ними установилась вскорѣ совершенная и полная свобода въ обращеніи. Но такъ какъ это обращеніе дошло наконецъ до того, что Клюшниковъ пересталъ даже дѣлать различіе между своимъ пустымъ кошелькомъ и тугонабитымъ бумажникомъ своего питомца, и нерѣдко принималъ послѣдній за свой собственный, то юный Телемакъ счелъ нужнымъ уволить его отъ исправленія должности Ментора, и даже совершенно съ нимъ раззнокомился, вслѣдствіе чего разгнѣванный наставникъ назвалъ его неблагодарнымъ и перессорилъ съ вышеупомянутою молодою и прелестною особою. Съ-тѣхъ-поръ Павелъ Александровичъ видѣлъ господина Клюшникова только раза два или три — и то во снѣ. Однако съ легкой руки этихъ первыхъ знакомыхъ, любовь и дружба не покидали его ни на минуту; танцовали съ нимъ vis-à-vis на вечерахъ, сидѣли бокъ о бокъ въ театрахъ и концертахъ, и прогуливались рука объ руку по петербургскимъ окрестностямъ, упиваясь прохладою итальянскихъ ночей, или любуясь изверженіями Везувія. Такая привязанность трогала его иногда до слезъ, и неудивительно: они невольно исторгались изъ глазъ Павла Алексадровича вмѣстѣ съ ассигнаціями изъ его кармана, но господинъ Пучтовскій не унывалъ, потому-что аккуратно въ началѣ каждой трети года ему высылались изъ деревни его дядюшки новыя ассигнаціи, взамѣнъ исторгнутыхъ у него дружбой и любовью. Сначала рабскій подражатель своихъ столичныхъ друзей, поникавшій въ прахъ передъ ихъ неисчерпаемымъ остроуміемъ, великосвѣтскими привычками и модными жилетами, онъ мало-по-малу, нетолько сравнялся съ ними во всѣхъ этихъ преимуществахъ, но даже успѣлъ превзойти во многомъ, что прежде казалось ему рѣшительно недоступнымъ. Короче, все улыбалось Павлу Александровичу, все льстило надеждамъ на постоянное благоволеніе къ нему знакомыхъ и богатаго дядюшки, какъ вдругъ, среди самаго разгара этихъ надеждъ, онъ получаетъ письмо, которое, какъ мы видѣли, повергло его въ непріятное положеніе. Особенно поразило его то обстоятельство, что дядюшка упоминалъ между-прочимъ въ своемъ письмѣ о какомъ-то общемъ ихъ знакомомъ, не такъ давно оставившемъ Петербургъ и описавшемъ ему всѣ столичныя похожденія его любезнаго племянника. Черезъ два часа послѣ полученія письма, онъ вышелъ изъ квартиры и отправился въ гостинницу, гдѣ остановился его дядюшка. — «Кто жъ этотъ знакомый? думалъ дорогой Павелъ Александровичъ. Кто этотъ шпіонъ, которой выдалъ меня головою? И что онъ нашелъ такого предосудительнаго въ моихъ поступкахъ? — Странно! право странно! Впрочемъ…. все еще успѣемъ объясниться…. а между-тѣмъ надобно приготовиться. Я впередъ отдаюсь на судъ и милость дядюшки».
Дядюшка принялъ его радушно, почти съ радостію, и только на прощаньи сказалъ съ легкой улыбкой: «Ну, любезнѣйшій, ты видѣлъ какъ люди живутъ въ Петербургѣ; теперь посмотри, какъ они живутъ въ деревнѣ».
Спустя двѣ недѣли, тяжелый дорожный тарантасъ, покачиваясь съ боку на бокъ, выѣзжалъ изъ Петербурга черезъ Московскую заставу. Дядюшка читалъ листокъ какой-то газеты; племянникъ молчалъ и хмурился….
II.
правитьБылъ теплый іюльскій вечеръ, когда тарантасъ, послѣ долгаго и утомительнаго странствованія, приблизился наконецъ къ деревнѣ, знакомой Павлу Александровичу. На свѣтло-голубое небо уже начинали ложиться легкія, прозрачныя полу-тѣни сумерекъ, но воздухъ былъ еще напоенъ жаркимъ дыханіемъ дня: полевые цвѣты еще впивали въ себя это дыханіе, и пчелы роями кружились между ними, — а въ природѣ цвѣты и пчелы раньше всѣхъ предаются покою. За полверсты до деревни путешественники вышли изъ тарантаса и пошли полемъ, по узкой тропинкѣ, по обѣимъ сторонамъ которой дремала зернистая рожь, склоняясь почти до земли своими колосьями; влѣво лежала большая дорога, направо обширное село, еще за нѣсколько минутъ освѣщенное послѣднимъ отблескомъ заходящаго солнца, а теперь лучи его озаряли только темнозеленую опушку дальняго лѣса да края серебристаго облака, остановившагося надъ золотымъ крестомъ скромной деревенской церкви. Въ нѣсколькихъ шагахъ за церковью, на скатѣ небольшаго холма, виднѣлся двухъ-этажный деревянный домъ съ мезониномъ. При видѣ этого дома, лицо полковника, до-тѣхъ-поръ задумчивое и почти угрюмое, просіяло радостью; на лицѣ племянника не выразилось ровно ничего, но онъ ускорилъ нѣсколько шаги, какъ человѣкъ, который, уставъ отъ дороги, занятъ только одною мыслію — о хорошемъ ужинѣ и крѣпкомъ снѣ.
На крыльцѣ деревяннаго дома съ мезониномъ встрѣтила вновь-прибывшихъ женщина среднихъ лѣтъ въ темномъ ситцевомъ капотѣ и чепчикѣ. Это была ключница.
— Слава Богу! сказала она: наконецъ-то вы пріѣхали, батюшка, Осипъ Николаевичъ. А Марья Павловна совсѣмъ было по васъ соскучилась. И ей и мнѣ все снились такіе странные сны….
— А гдѣ же Маша? перебилъ полковникъ, и въ глазахъ его мелькнула легкая тѣнь безпокойства. Я думалъ, что она прежде всѣхъ выйдетъ мнѣ навстрѣчу; ужъ не больна ли она? Или, можетъ-быть, опять у предводителя? прибавилъ онъ болѣе спокойнымъ голосомъ.
— Точно такъ, батюшка, отвѣчала ключница. Супруга предводителя изволили сами пріѣзжать сегодня за Марьей Павловной, и обѣщались привезти назадъ къ сумеркамъ; пожалуй, что пора бы и воротиться.
Павелъ Александровичъ не слыхалъ этого разговора, потому-что былъ уже въ передней и снималъ съ себя свой дорожный костюмъ.
Онъ остался вполнѣ доволенъ дядюшкинымъ ужиномъ, и черезъ часъ по пріѣздѣ покоился самымъ непринужденнымъ сномъ; это происходило въ мезонинѣ, который дядюшка предоставилъ племяннику въ полное распоряженіе. На другое утро Павелъ Александровичъ проснулся довольно рано, и не зная какъ убить время до чаю, спустился во второй стажъ, въ комнаты, занимаемыя самимъ дядюшкой, чтобы пройти въ его библіотеку и достать тамъ какую-нибудь книгу. Въ этихъ комнатахъ все было тихо, повидимому всѣ еще спали глубокимъ сномъ, и утренній свѣтъ едва пробивался слабымъ мерцаніемъ, сквозь опущенныя занавѣски. Павелъ Александровичъ тихо прошелъ въ библіотеку, взялъ изъ шкафа первую попавшуюся ему на глаза книгу, и сталъ разсѣянно перелистывать страницы. Хотя онъ и не принадлежалъ къ числу тѣхъ людей, которые любятъ въ чтеніи исключительно самый процесъ этого занятія, но тѣмъ неменѣе у него никогда не доставало ни терпѣнья, ни охоты читать, что-бы-то ни было, со вниманіемъ; и неудивительно, — жизнь въ столицѣ научила его дорожить своимъ временемъ, и не тратить его на подобные пустяки. Правда, эта жизнь была ничтожна, даже слишкомъ ничтожна, но вмѣстѣ съ тѣмъ такъ полна мелочной дѣятельности, что у Павла Александровича нерѣдко голова шла кругомъ отъ множества заботъ и занятій: вечера, театры, панорамы, живыя картиры, преферансъ, дружба, любовь — и мало ли что еще — отнимали у него послѣднія свободныя минуты; даже въ тишинѣ кабинета, для него невсегда умолкалъ отголосокъ внѣшняго шума; всѣ бубенчики, побрякушки, гудки и свистки, изъ которыхъ обыкновенно составляется этотъ нестройный концертъ, безпрерывно звучали въ его ушахъ, не давали ему засыпать поздно вечеромъ, будили раньше свѣту поутрамъ. Поэтому теперь онъ читалъ безъ вниманія, и глаза его поминутно переходили отъ страницъ книги то къ одному, то къ другому изъ окружавшихъ его предметовъ. Въ одну изъ такихъ минутъ, взоръ его, черезъ растворенныя двери столовой, гдѣ было почти совсѣмъ темно, упалъ на полосу яркаго свѣта, освѣщавшую простѣнокъ между двумя окнами. Этотъ свѣтъ проникалъ въ столовую черезъ полураскрытыя двери боковой комнаты, изъ которой до слуха Павла Александровича долеталъ какой-то легкій шорохъ, и тихій, чуть слышный шёпотъ, потомъ на свѣтлой полосѣ мелькнула какая-то тѣнь, и снова скрылась; по черезъ минуту она опять показалась, и на этотъ разъ обрисовала ясно стройный женскій силуэтъ, которому воображеніе Павла Александровича не замедлило придать всѣ необходимые аттрибуты молодости и красоты. У него, какъ видите, была довольно пылкая фантазія. Впрочемъ въ двадцать-пять лѣтъ тутъ нѣтъ еще ничего удивительнаго, а господинъ Пучтовскій только что вступилъ въ сей благополучный возрастъ.
Кто бы ни была эта женщина или дѣвушка, разсуждалъ Павелъ Александровичъ: только ужъ навѣрное не дядюшкина ключница; та и низка ростомъ, и слишкомъ широка въ плечахъ, а эта стройна и высока, какъ муза. Посмотримъ, какой прелестный пустынный цвѣтокъ поселился въ степной деревнѣ моего дядюшки.
Онъ положилъ книгу въ шкафъ, на прежнее ея мѣсто, прокрался чуть слышными шагами изъ своей комнаты, черезъ другую, въ столовую и прислонился къ окну, возлѣ высокаго китайскаго розана, листья котораго почти совершенно скрывали его отъ постороннихъ глазъ, но позволяли ему видѣть все происходившее въ боковой комнатѣ.
Вотъ что увидѣлъ Павелъ Александровичъ чрезъ полураскрытую дверь.
Въ боковой комнатѣ шторы были подняты, и утреннее солнце, обливая своими лучами всѣ находившіеся въ ней предметы: цвѣты, мебель и картины, — отражало въ зеркалѣ стройную талію и прелестный профиль молодой дѣвушки, Ея маленькія бѣлыя ручки были слегка прижаты къ полузакрытой груди; бѣлокурая головка нѣсколько наклонилась къ правому плечу и изъ-подъ длинныхъ опущенныхъ рѣсницъ падалъ взглядъ, придававшій какое-то особенное выраженіе ея лицу.
Павлу Александровичу показалось также, что еслибы этотъ кроткій взглядъ обратился нечаянно въ ту сторону, гдѣ онъ стоялъ, закрытый листьями розана, и разсмотрѣлъ бы сквозь темную зелень его нескромную физіономію, то онъ не выдержалъ бы и струсилъ — это настоящее слово — онъ покраснѣлъ бы такъ, какъ никогда еще не случалось ему краснѣть.
На лицѣ его и въ-самомъ-дѣлѣ начиналъ выступать легкій румянецъ.
Это былъ румянецъ удовольствія. Увѣренный, что можетъ безпрепятственно продолжать свои наблюденія, онъ смотрѣлъ на молодую дѣвушку.
Полюбовавшись нѣсколько минутъ этимъ пріятнымъ зрѣлищемъ, Павелъ Александровичъ нашелъ весьма приличнымъ ретироваться заблаговременно въ свой мезонинъ, такъ какъ, по всѣмъ его соображеніямъ, до чаю оставалось не болѣе получаса; а въ кружкѣ, который образуется утромъ около домашняго самовара, можно видѣть всѣхъ членовъ семейства, ночующихъ подъ одной кровлей.
Надежда его однакоже не оправдалась. Когда черезъ полчаса старый слуга полковника доложилъ ему, что его просятъ кушать чай, то онъ, сойдя въ столовую, встрѣтилъ тамъ одного только дядюшку, того самаго, на котораго онъ уже вдоволь насмотрѣлся во-время проѣзда отъ Петербурга до настоящаго мѣста своего пребыванія. Если дорогою физіономія полковника бывала нерѣдко серьозна и задумчива, то теперь она была едва ли не пасмурнѣе самаго ненастнаго изъ всѣхъ ненастныхъ петербургскихъ дней. Онъ видимо былъ не въ духѣ. Племянникъ искоса посматривалъ на боковую комнату.
Въ это время дверь боковой комнаты отворилась и на половину изъ-за нея высунулась голова ключницы.
— Осипъ Николаевичъ, барышня проситъ васъ пожаловать къ ней на одну минуту.
Полковникъ всталъ и оставилъ племянника одного, приперевъ за собою дверь въ боковую комнату. Но спустя нѣсколько минутъ, онъ возвратился въ столовую, бормоча про себя какія-то слова, изъ которыхъ Павелъ Александровичъ могъ разобрать только слѣдующія: — ей еще хуже, чѣмъ вчера…. докторъ…. Боже мой, да скоро ли?…
Изъ этихъ словъ и изъ словъ ключницы Павелъ Александровичъ вывелъ весьма основательное заключеніе, что въ боковой комнатѣ и была барышня, что послѣдняя была больна, и что дядюшка посылалъ за докторомъ.
Въ-теченіе дня онъ узналъ сверхъ-того отъ слугъ, что больная барышня была воспитанница полковника, и что онъ, какъ засвидѣтельствовала лично сама ключница, — души въ ней не слышалъ.
Въ дополненіе къ этимъ краткимъ свѣдѣніямъ, мы, съ своей стороны, можемъ сообщить читателямъ еще слѣдующее.
Лѣтъ за восемь или за девять до того времени, къ которому относятся описываемыя здѣсь происшествія, вскорѣ послѣ пріѣзда полковника изъ-за границы, онъ получилъ однажды записку, въ которой приглашали его побывать въ домѣ одной сосѣдней помѣщицы, въ нѣсколькихъ верстахъ отъ его деревни. Онъ исполнилъ это приглашеніе съ необыкновенною поспѣшностію, и часа черезъ два по прочтеніи записки, сидѣлъ уже у постели умирающей женщины. Слезы показались на его мужественномъ, загорѣломъ лицѣ, и для умирающей — то была сама помѣщица — онѣ служили залогомъ глубокой искренности чувствованій и словъ человѣка, бесѣдовавшаго съ нею въ послѣдній разъ передъ прощаньемъ съ жизнію. «Вотъ полковникъ, говорила она, я умираю, послѣ меня остается дочь сирота, у которой нѣтъ родныхъ…. вы добры, полковникъ, и благородны…. въ душѣ вашей найдется мѣсто состраданія къ ней….»
Это были послѣднія слова умирающей. Полковникъ всталъ и безмолвно поднялъ взоръ къ образу, висѣвшему у изголовья смертной постели. Никакая клятва, никакая мольба, переданная словами, не могли быть краснорѣчивѣе этого безмолвнаго взора.
Спустя нѣсколько дней послѣ этой сцены, — въ домѣ полковника, къ немалому удивленію всей прислуги, — одна изъ комнатъ была обращена въ дѣтскую; въ ней поселилась девятилѣтняя Марія, на которой полковникъ сосредоточилъ всю свою любовь, всѣ свои попеченія и заботы. Она росла у него на глазахъ, ея воспитаніе быстро подвигалось впередъ подъ его надзоромъ, и лѣтъ черезъ шесть онъ уже могъ любоваться своимъ созданіемъ: прелестный цвѣтокъ почти распустился. И какъ простодушно трогательна была признательность Маріи къ ея благодѣтелю. Какъ она умѣла угадывать его малѣйшія желанія, угождать его привычкамъ и даже капризамъ. Когда полковникъ бывалъ веселъ, что впрочемъ случалось съ нимъ неслишкомъ часто, — то Марія приходила въ восхищеніе почти отъ каждой бездѣлицы, отъ первой игрушки, попадавшейся ей подъ руки, и звонкій, серебристый смѣхъ ея могъ бы показаться отголоскомъ самой радости. Когда же, напротивъ, въ минуты тоски или безотчетнаго раздумья, онъ становился пасмуренъ и хмурилъ свои густыя брови, — Марія тихо садилась у его ногъ, и ждала перваго глубокаго вздоха, облегчающаго грудь, перваго взгляда, ищущаго вокругъ себя утѣшенія; тогда она быстро вскакивала къ нему на колѣна, и долго, съ грустною улыбкой смотрѣла ему въ глаза, но никогда, въ подобныя минуты, ей не приходило въ голову спросить: что съ вами? о чемъ вы скучаете? — Привязанность къ ней полковника возрастала почти съ каждымъ днемъ, и потому неудивительно, что малѣйшая ея болѣзнь, малѣйшее безпокойство, ей причиненное, повергали его въ совершенное отчаяніе. Такъ случилось и въ день его пріѣзда изъ Петербурга, когда Марія возвратилась отъ предводителя съ явными признаками хотя неопасной, но довольно сильной простуды.
Болѣзнь Маріи продолжилась нѣсколько дней; въ-теченіе этого времени съ лица полковника почти ни на минуту не сходили угрюмыя морщины, и Павелъ Александровичъ, не зная, какъ убить время, занялся осматриваніемъ владѣній своего дядюшки.
III.
правитьВъ это утро Павелъ Александровичъ, весьма довольный самимъ-собою, сидѣлъ въ гостиной, и прислонясь головою къ спинкѣ креселъ, не то дремалъ, не то думалъ Богъ знаетъ о чемъ…. Вдругъ онъ вздрогнулъ, будто отъ прикосновенія галваническаго столба, и вскочивъ съ креселъ, выпрямился весь знакомъ удивленія.
Передъ нимъ, изгибаясь вопросительнымъ знакомъ, стоялъ низенькій худощавый человѣчекъ, и говорилъ сладкимъ, ласкающимъ голосомъ:
— Имѣю честь…. честь имѣю…. Позвольте спросить, кого я имѣю честь видѣть?
Какъ ни страненъ былъ этотъ вопросъ, но наружность худощаваго человѣчка, которому было, повидимому, лѣтъ подъ сорокъ, казалось еще страннѣе. Въ ней соединялось все, что только нужно вообразить себѣ сухаго, желтаго и угловатаго. Цвѣтъ лица этого индивидуума былъ рѣшительно ненатуральный, или, по-крайней-мѣрѣ, онъ сильно полинялъ, потому-что былъ желтъ, какъ поблеклая капуста. Маленькіе, подслѣповатые глаза почти совершенно закрывались вѣками, что впрочемъ нисколько не мѣшало имъ видѣть все какъ слѣдуетъ…. есть же такіе странные люди, которые умѣютъ смотрѣть даже сквозь опущенныя вѣки. Что касается до цвѣта этихъ глазъ, то привычка ихъ безпрестанно прищуриваться и закрываться не позволяла опредѣлить его съ точностію; итакъ, не оскорбляя истины, можно предположить, что глаза его были цвѣта неопредѣленнаго, не то сѣрые, не то зеленые.
Павелъ Александровичъ зналъ эту физіономію наизусть, но тѣмъ неменѣе счелъ нужнымъ, подобно ей, прищуриться, желая увѣрить себя, что передъ нимъ стоитъ живой человѣкъ, а не призракъ.
Послѣ нѣсколькихъ минутъ взаимнаго осмотра, худощавый человѣкъ и Павелъ Александровичъ бросились другъ-другу въ объятія, и воскликнули въ одинъ голосъ:
— Павлуша!
— Клюшниковъ!
Затѣмъ, между старыми друзьями послѣдовало объясненіе, изъ котораго Павелъ Александровичъ узналъ, что его бывшій менторъ давно уже имѣетъ жительство въ этихъ мѣстахъ; причемъ господинъ Клюшниковъ присовокупилъ, что дядя Павла Александровича ему короткій знакомый, съ которымъ онъ состоитъ на самой дружеской ногѣ и аккуратно два раза въ недѣлю, по средамъ и пятницамъ, играетъ въ вистъ или преферансъ.
Господинъ Клюшникиковъ говорилъ чистую правду, потому-что дѣйствительно находился въ хорошихъ отношеніяхъ съ старымъ полковникомъ, который готовъ былъ даже отдать ему руку своей воспитанницы, — разумѣется, съ согласія самой Марьи Павловны. Но, по несчастію, этого-то согласія и не доставало господину Клюшникову. Марья Павловна, выслушавъ однажды его страстное признаніе, расхохоталась такъ громко, такъ непринужденно, что бѣдный вздыхатель, приведенный въ крайнее смущеніе, счелъ всего приличнѣе ретироваться въ самой тайный уголъ гостиной, гдѣ происходила эта сцена, и извинить свой поступокъ молодостью и неопытностью. Потомъ, изъ темнаго угла гостиной, онъ пробрался въ столовую, изъ столовой въ библіотеку, и оттуда въ кабинетъ полковника, которому и разсказалъ все съ нимъ случавшимся. Чтобы утѣшить господина Клюшникова, полковникъ отвѣчалъ ему, что не слѣдуетъ приходить въ отчаяніе отъ первой неудачи, что время и привычка все могутъ преодолѣть, и проч. и проч., однимъ-словомъ, посовѣтовалъ ему ждать и надѣяться. Господинъ Клюшниковъ поневолѣ долженъ былъ послѣдовать этому совѣту. Но какъ человѣкъ нрава тихаго и осторожнаго, онъ умолчалъ въ разговорѣ съ Павломъ Александровичемъ о своихъ сердечныхъ дѣлахъ; зато ученикъ разсказалъ своему наставнику все, что только зналъ или думалъ о себѣ, дядюшкѣ и Марьѣ Павловнѣ, и объяснивъ ему свой знаменитый планъ, чтобы жениться на Марьѣ Павловнѣ, попросилъ своего друга употребить въ его пользу все свое вліяніе на дядюшку.
Павелъ Александровичъ говорилъ съ жаромъ и увлеченіемъ, а господинъ Клюшниковъ, по обыкновенію, слушалъ, потупивъ взглядъ и закрывъ вѣками свои подслѣповатые глаза. Когда же тотъ кончилъ, онъ бросился къ нему на шею, и сказалъ, голосомъ, въ которомъ чуть не дрожала слеза: «Павлуша! Съ этой минутой располагай мною какъ хочешь, а тамъ….»
— А тамъ, перебилъ достойный ученикъ, мы заживемъ также весело, какъ прежде живали.
Въ тотъ же день вечеромъ, господинъ Клюшниковъ, играя съ полковникомъ въ преферансъ, сообщилъ ему о намѣреніяхъ его племянника и о подозрѣніи своемъ, чтобы онъ, бывши всегда съ Машей, не понравился бы ей. Дядюшка усмѣхнулся, и дружески пожавъ ему руку, сказалъ: «Будьте покойны, Петръ Прохоровичъ, ему не удастся… Не забудьте только вашего обѣщанія выхлопотать какое-нибудь мѣсто этому пустоголовому господину…. Ну, а за Машу, я ручаюсь: она у меня не вѣтренница».
Господинъ Клюшниковъ обѣщалъ употребить всѣ усилія, чтобы угодить почтенному полковнику, и дѣйствительно, возвратясь въ уѣздный городъ, принялся за дѣло съ необыкновеннымъ рвеніемъ.
Между-тѣмъ частыя свиданія Павла Александровича съ Машей обратили полное вниманіе его на прекрасную дѣвушку. Правда, физіономія Павла Александровича была совсѣмъ не изъ мудреныхъ, но она была вполнѣ приличная, оживлялась блескомъ молодыхъ глазъ, и далеко не походила на физіономію господина Клюшникова, почти единственнаго посторонняго человѣка, котораго Марья Павловна встрѣчала у своего воспитателя. Хотя воспитанница полковника и гостила иногда въ домѣ уѣзднаго предводителя, но и тамъ она встрѣчалась чаще всего опять съ тѣмъ-же господиномъ Клюшниковымъ, который также частенько навѣщалъ предводителя, чтобы воиграть съ нимъ въ шахматы. Г. Клюшниковъ, какъ видите, былъ вполнѣ истинно-услужливый человѣкъ. Понявъ тайныя струнки каждаго, онъ тотчасъ-же смекалъ въ чемъ дѣло, и изъ всего успѣвалъ извлекать себѣ пользу…. Зная, что любимый конекъ предводителя — игра въ шахматы, господинъ Клюшниковъ находилъ вѣрный предлогъ и въ домѣ предводителя постоянно встрѣчаться съ Марьей Павловной. Удивительно-ли послѣ этого, что она непримѣтно, день за день, все болѣе и болѣе находила удовольствіе въ частыхъ, иногда даже намѣренныхъ встрѣчахъ съ Павломъ Александровичемъ, и хотя разговоръ его не блисталъ особеннымъ умомъ, но не былъ лишенъ ни лоска свѣтскости, ни поддѣльнаго чувства, которое она не умѣла еще отличить отъ настоящаго. Эти встрѣчи, эти разговоры, разумѣется, не укрылись отъ вниманія полковника, но онъ напрасно старался предупреждать ихъ. Правда, онъ могъ бы разсказать Марьѣ Павловнѣ о разсѣянной жизни, какую велъ племянникъ его въ Петербургѣ; но онъ надѣялся, что молодой человѣкъ исправится. Притомъ же думалъ: Если Маша полюбитъ этого вертопраха, то, разумѣется, не повѣрить одному голословному разсказу, сообщенному мнѣ Клюшниковымъ. Если-же она не будетъ чувствовать къ нему никакой привязанности, то подобный разсказъ не поведетъ ровно ни къ чему. Во всякомъ случаѣ надобно подождать мѣста, которое дастъ возможность удалить шалуна изъ моего дома. Это разсужденіе нѣсколько успокоило полковника, а черезъ полтора мѣсяца господинъ Клюшниковъ сообщилъ ему давно ожиданное извѣстіе. Но, къ сожалѣнію, оно пришло слишкомъ поздно. Марья Павловна уже любила, и притомъ любила искренно, глубоко. Счастливый Павелъ Александровичъ, не зная ничего объ услугѣ, оказанной ему пріятелемъ, лишь только замѣтилъ расположеніе къ нему Марьи Павловны, рѣшился не медлить, и поспѣшилъ къ дядюшкѣ, чтобы просить у него руки его воспитанницы. Представьте-же себѣ удивленіе и печаль молодаго человѣка, когда полковникъ отвѣчалъ ему:
— Нѣтъ, любезнѣйшій, этому не бывать. Я лучше совѣтую тебѣ отправиться на службу; мѣсто уже готово: нашъ уѣздный судья выхлопоталъ его для тебя по моей просьбѣ.
Съ отчаяніемъ въ груди возвратился Павелъ Александровичъ въ свой мезонинъ, написалъ тамъ наскоро записку къ господину Клюшникову, и увидѣвшись въ тотъ же день съ Марьей Павловной, разсказалъ ей, въ самыхъ трогательныхъ выраженіяхъ, послѣдствія своего объясненія съ дядюшкой.
Выслушавъ этотъ разсказъ, Марья Павловна слегка поблѣднѣла, но черезъ минуту румянецъ ярче прежняго вспыхнулъ на ея щекахъ, и она сказала съ веселой улыбкой:
— Я сама пойду просить его. Вѣрно онъ не откажетъ мнѣ!
Павелъ Александровичъ съ восхищеніемъ поцѣловалъ протянутую ему прекрасную ручку, и назвалъ себя счастливѣйшимъ человѣкомъ въ мірѣ.
Между-тѣмъ записка Павла Александровича къ пріятелю, въ которой онъ откровенно говорилъ ему, что не имѣетъ особенной привязанности къ Марьѣ Павловнѣ, имѣла свое значеніе, и заставила господина Клюшникова смутиться отъ радости. Прочитавъ ее нѣсколько разъ со вниманіемъ, и положивъ бережно на свой письменный столъ, онъ засуетился, запрыгалъ, какъ-будто въ ногахъ у него была ртуть, и наконецъ залился продолжительнымъ, удушливымъ смѣхомъ. Еслибы въ эту минуту предъ нимъ предсталъ нечаянно самъ Павелъ Александровичъ, онъ бросился бы къ нему на шею и расцѣловалъ бы его. Но Павелъ Александровичъ былъ отъ него ровно за десять верстъ, а потому господинъ Клюшниковъ, не теряя понапрасну времени, присѣлъ къ столу и написалъ небольшое письмо къ своему брату, и снова захохоталъ. О, онъ былъ въ восторгѣ! Потомъ, наскоро одѣвшись, онъ взялъ со стола оба письма, и положивъ одно изъ нихъ въ боковой карманъ своего сюртука, немедленно отослалъ другое, адресованное на имя брата.
Спустя два часа, онъ былъ уже въ кабинетѣ полковника, и стараясь казаться покойнымъ, говорилъ своимъ сладкимъ, ласкающимъ голосомъ:
— Я имѣю сообщить вамъ, Осипъ Николаевичъ, сегодня нѣчто чрезвычайно важное…. дѣло видите-ли деликатное….
— Что такое? спросилъ полковникъ.
— Нѣтъ-съ, прежде прикажите позвать Марью Павловну.
— Какъ вамъ угодно.
Съ этими словами полковникъ всталъ съ креселъ и пошелъ къ двери кабинета, — но она сама отворилась и Марья Павловна явилась на порогѣ.
Бѣдняжка! она пришла переговорить съ полковникомъ наединѣ, и увидѣвъ посторонняго человѣка, немного смутилась и покраснѣла. На нѣсколько минутъ въ кабинетѣ воцарилось глубокое молчаніе….
— Садись, Маша, ты пришла очень кстати. Петръ Прохоровичъ хочетъ, въ твоемъ присутствіи, сообщить намъ что-то важное.
Молодая дѣвушка посмотрѣла на Клюшникова съ удивленіемъ и почти со страхомъ; въ одну минуту краска исчезла съ ея лица, и сердце сжалось тяжкой, непонятной тоскою.
Господинъ Клюшниковъ еще медлилъ; казалось, онъ не зналъ, какъ лучше приступить къ дѣлу. Наконецъ, поправивъ свой высокій галстухъ онъ откашлянулся, и рѣчь его полилась рѣкою, рѣчь тихая, убѣдительная, задушевная.
Въ-продолженіе этой рѣчи Марья Павловна нѣсколько разъ измѣнялась въ лицѣ; щеки ея то покрывались яркимъ румянцемъ, то снова блѣднѣли, какъ полотно.
Когда Клюшниковъ кончилъ, двѣ крупныя слезы выкатились изъ ея прекрасныхъ глазъ, двѣ слезы стыда и негодованія.
— Послушайте, милостивый государь, сказала она твердымъ, рѣшительнымъ голосомъ: если все, что вы теперь говорили, вы можете подтвердить доказательствомъ, — то я готова сознаться, что несправедливо предпочла вамъ этого человѣка…. О, тогда, продолжала она, съ трудомъ подавляя въ груди болѣзненный вздохъ, — тогда мнѣ все-равно… Но, милостивый государь, — ваши доказательства, гдѣ-же они?
— Вы сейчасъ ихъ получите, отвѣчалъ Клюіннйновъ: но Марья Павловна, могу-ли я надѣяться, что тогда уже не будетъ никакого препятствія съ вашей стороны?
— Я вамъ говорю, что тогда мнѣ все-равно, за кого ни выйти…. пожалуй хоть за васъ, въ награду за вашу услугу.
Господинъ Клюшниковъ сдѣлалъ какую-то гримасу, въ родѣ улыбки, и вынувъ изъ боковаго кармана конвертъ, подалъ его Марьѣ Павловнѣ.
Она крѣпко, судорожно сжала въ своей маленькой ручкѣ поданное ей письмо, и попросила у полковника позволенія удалиться на минуту въ свою комнату.
Потомъ она возвратилась въ кабинетъ блѣдная, но спокойная, и передавая полковнику конвертъ, пригласила господина Клюшникова въ столовую, гдѣ уже поданъ былъ самоваръ.
Черезъ нѣсколько минутъ къ нимъ присоединился полковникъ, и вслѣдъ за тѣмъ явился и Павелъ Александровичъ.
Менторъ и его достойный ученикъ дружески пожали одинъ другому руки.
— Пожалуйста, господа, не церемоньтесь, сказалъ полковникъ, замѣтившій, что оба пріятеля стараются занять мѣсто возлѣ Марьи Павловны, — садитесь гдѣ случитсй, за круглымъ столомъ нѣтъ почетныхъ мѣстъ.
Потомъ, обращаясь къ своему племяннику, онъ продолжалъ съ насмѣшливой улыбкой:
— Ты просилъ у меня сегодня руки Маши. Я отказалъ тебѣ, и признаюсь, поступилъ несправедливо. Я бы никогда не зналъ настоящей тебѣ цѣны, еслибъ почтеннѣйшій Петръ Прохоровичъ не помогъ моему недоумѣнію. Я ему очень, очень благодаренъ.
Павелъ Александровичъ взглянулъ на своего пріятеля съ умиленіемъ. Клюшниковъ засѣменилъ на своемъ стулѣ, и закрывъ вѣками подслѣповатые глаза, пробормоталъ сквозь зубы: помилуйте съ! не стоитъ благодарности….
— Сдѣлайте милость, продолжалъ полковникъ, подавая господину Клюшникову письмо: прочтите это всѣмъ намъ въ поученіе; повѣрьте, мы будемъ слушать съ удовольствіемъ.
— Но, помилуйте, продолжалъ Клюшниковъ, — мнѣ право совѣстно…. я совсѣмъ не ожидалъ….
— Полноте, что за церемоніи у васъ съ пріятелемъ. Впрочемъ, какъ вамъ угодно, если вы отказываетесь, то я и самъ могу прочесть.
И развернувъ сложенную вчетверо бумажку, которая была у него въ рукахъ, полковникъ прочелъ слѣдующее:
Спѣшу тебя увѣдомить, что мой планъ неожиданно разстроился, и что всего досаднѣе, разстроился именно въ ту самую минуту, когда я считалъ дѣло почти конченнымъ. Дядюшка, съ которымъ я сегодня объяснился, отвѣчалъ мнѣ на отрѣзъ, что онъ слышать не хочетъ о моей женитьбѣ на Марьѣ Павловнѣ, и совѣтуетъ мнѣ выѣхать изъ дому, подъ тѣмъ предлогомъ, что мнѣ пора ѣхать въ городъ, гдѣ твой братъ выхлопоталъ для меня мѣсто. Если твой неловкій братецъ дѣйствительно сослужилъ мнѣ эту службу, то пожалуйста, любезный другъ, постарайся поправить его ошибку, и уговори его написать дядюшкѣ, что мѣсто, которое онъ мнѣ выхлопоталъ, противъ ожиданія уже занято. Такимъ-образомъ я успѣю еще выиграть нѣсколько времени. Что для меня очень важно. Марья Павловна употребляетъ всѣ средства, чтобъ бракъ нашъ устроился; съ моей стороны, говоря откровенно, особенной привязанности къ ней не чувствую и очень радъ буду если не женюсь на этой дѣвицѣ. Впрочемъ, когда не уѣду изъ деревни, постараюсь принудить себя полюбить ее, потому то и желалъ бы отсрочить отъѣздъ; въ чемъ вѣрно ты поможешь
П. Пучтовскому.
Какое впечатлѣніе произвело чтеніе этого письма на Павла Александровича, вообразить нетрудно. Въ эту минуту онъ ничего такъ искренно не желалъ, какъ провалиться вмѣстѣ со стуломъ, если не сквозь землю, то, по-крайней-мѣрѣ, въ нижній этажъ, гдѣ была дядюшкина кладовая и гдѣ хранился между прочимъ его дорожный костюмъ. Но стулъ крѣпко стоялъ на своемъ мѣстѣ, а самъ онъ будто приросъ къ этому гадкому стулу, и только бормоталъ себѣ подъ носъ: шпіонъ, предатель…. о, ты дорого поплатишься за свои происки.
Положеніе господина Клюшникова было то же довольно затруднительно, но онъ нашелся гораздо скорѣе, чѣмъ его пріятель. Лишь только полковникъ кончилъ, Клюшниковъ съ достоинствомъ поднялся съ своего мѣста и сказалъ:
— Да, полковникъ, я счелъ своею обязанностію изобличить притворныя чувства, вашего племянника. Вы давно знаете мой образъ мыслей и ту нелицемѣрную преданность, которую я питаю къ вамъ и къ Марьѣ Павловнѣ. Повѣрьте, что при всей моей скромности….
— О, что вы скромны, перебилъ его полковникъ, въ этомъ нѣтъ никакого сомнѣнія, но вы, видите-ли, немножко разсѣянны и, кажется, имѣете привычку вкладывать въ одинъ конвертъ по двѣ записки. Племянникъ, продолжалъ онъ, обращаясь къ Павлу Александровичу, чтобы тебѣ не остаться въ убыткѣ противъ твоего пріятеля, я совѣтую тебѣ прочесть вотъ это письмо.
Дядюшка подалъ своему племяннику лоскутокъ какой-то бумаги.
Павелъ Александровичъ взялъ его, какъ говорится, машинально, и прочелъ слѣдующее:
Спѣшу увѣдомить васъ, что извѣстное вамъ дѣло приближается къ благополучному окончанію: вертопрахъ, для котораго вы недавно выхлопотали мѣсто, чуть было не захватилъ въ свои руки приданнаго Марьи Павловны, но кажется, устраивается все иначе, къ моему удовольствію. Сегодня я получилъ отъ моего пріятеля записку, которую спѣшу представить на милостивое благоусмотрѣніе моей будущей невѣсты, и надѣюсь, что старанія мои увѣнчаются достодолжнымъ успѣхомъ: недаромъ-же я, вотъ уже третій годъ, ѣзжу каждую среду и пятницу играть съ полковникомъ въ безденежный преферансъ. Вѣдь сами вы знаете, что это скука…. скука! Благоволите, любезнѣйшій братецъ, сжечь сію записку немедленно по прочтеніи.
Съ истиннымъ высокопочитаніемъ имѣю честь пребыть вашимъ наипокорнѣйшимъ слугою и преданнѣйшимъ братомъ.
Окончивъ чтеніе, Павелъ Александровичъ съ торжествующимъ видомъ обратился въ ту сторону, гдѣ сидѣлъ Клюшниковъ. Но его уже не было въ столовой. Онъ въ это время сходилъ съ лѣстницы, и говорилъ, кусая свои блѣдныя губы: Вѣдь вотъ, подумаешь, какой случай казусный вышелъ; братецъ-то, значитъ, получилъ пустой конвертъ, — пожалуй еще разсердится…. О, я дуракъ, дуракъ!
Послѣ его ухода дядюшка сказалъ своему племяннику:
— Ты можешь отправляться пожалуй хоть сегодня. Въ дорогу собраться недолго. Мѣсто, которое тебѣ выхлопотано, вѣроятно, остается за тобою. Желаю тебѣ счастливаго пути.
— Но, любезный дядюшка, прежде отъѣзда позвольте мнѣ испросить чистосердечно ваше прощеніе, что я рѣшился просить руки Марьи Павловны, прежде чѣмъ узналъ ее, позвольте испросить въ томъ прощенье и отъ Марьи Павловны. Тогда уѣду отъ васъ съ сознаніемъ, что простили мои ошибки.