О поѣздкѣ въ Парижъ Иванъ Иванычъ Рябковъ мечталъ лѣтъ пятнадцать, и вотъ, наконецъ, мечты его осуществились. Особенно хотѣлось Рябкову въ «столицу міра» попасть къ выставкѣ, но это не удалось. Онъ было уже и отпускъ выпросилъ, — Рябковъ служилъ рисовальщикомъ въ большой хромо-литографіи, — и паспортъ уже получилъ, но Петька, четырехлѣтній сынишка его, проглотилъ гайку отъ подсвѣчника; отъ этого у него сдѣлалось воспаленіе кишекъ, и деньги, въ теченіе очень долгаго времени по грошику откладывавшіяся для поѣздки, въ двѣ недѣли разошлись на докторовъ и аптеку…
— Теперь шабашъ, — думалъ послѣ этой неудачи Иванъ Ивановичъ. — Старъ ужъ я дѣлаюсь… кончено… уже за-границы не увижу… — Но совершенно неожиданно онъ получилъ къ Новому году отъ хозяина сто рублей наградныхъ, и такъ же неожиданно привалилъ къ нему сверхсмѣтный заработокъ. Трактирщикъ Тризна, заколотивъ въ гробъ свою жену, Варвару Филипповну, почувствовалъ потребность пожертвовать въ соборъ образъ великомученицы Варвары, и образъ этотъ заказалъ Ивану Иванычу. — «А ну, такъ все-таки поѣду, — съ сердечнымъ замираніемъ говорилъ Рябковъ, — Лувръ увижу, дрезденскую галлерею… въ Мюнхенъ, въ пинакотеку загляну тоже… Эхъ, вѣдь все же художникъ я, какъ ни какъ!..»
Въ Парижѣ Иванъ Иванычъ разыскалъ своего школьнаго товарища художника Пташникова. Въ былыя времена, ученикомъ рисовальной школы, Пташниковъ этотъ представлялъ изъ себя долговязаго, растрепаннаго, неопрятнаго верзилу. Теперь же Рябковъ увидѣлъ передъ собой стройнаго, красиваго мужчину, съ выразительными синими глазами, съ великолѣпной русой бородой. Рябковъ сначала было заробѣлъ: элегантность товарища, его важный, почти величественный видъ, роскошная обстановка его великолѣпной квартиры, — на бѣднаго провинціала подѣйствовали ошеломляюще; онъ пугливо озирался и съ тоской говорилъ себѣ: — «и зачѣмъ только я къ нему полѣзъ!..» Скоро, однако же, робость эта стала таять, минутъ черезъ десять Рябковъ уже думалъ, что Пташниковъ «ей-Богу добрякъ», а еще черезъ четверть часа уже смотрѣлъ на пріятеля съ той благодарной и ласковой радостью, съ какой провинившаяся, ожидавшая пинка собака трется у ногъ приласкавшаго ее хозяина.
— Такъ вотъ ты какой, Николай Васильичъ! — весело, почти съ умиленіемъ восклицалъ онъ.
— Да, такой… Приходи, Ванюшка, ко мнѣ завтракать каждый день, запросто приходи. А завтра приходи и обѣдать, — я и Жуйкина позову.
— Да развѣ и Жуйкинъ здѣсь?!
— Здѣсь… Измѣнился и онъ. Глазастый и губатый, какъ и раньше былъ, но сталъ толстъ и брюхатъ, сѣдѣетъ, и плѣшь у него почище твоей.
Обѣдъ у Пташникова на другой день былъ великолѣпный, — съ трюфелями, съ шампанскимъ, а дессертъ и сыры были такіе, что Рябковъ не зналъ, какъ ихъ ѣсть, и ждалъ, чтобы первымъ за нихъ взялся хозяинъ. Рябковъ почти все время молчалъ, ежился, озирался, конфузливо запихивалъ въ рукава манжеты, то и дѣло наѣзжавшія на самые пальцы, и съ большимъ вниманіемъ прислушивался къ тому, что говорили Жуйкинъ и Пташниковъ. Тѣ оба были отлично настроены и ѣли, пили и говорили очень много.
— То, что ты теперь пишешь, Николай Васильичъ, удивительно! — восклицалъ Жуйкинъ. — Прямо удивительно! Твоя новая картина, — поразительный шедэвръ. Знаешь, я прямо говорю: ты еще не овладѣлъ секретомъ, но ты къ нему близокъ. Ты дѣлаешь теперь новый шагъ къ великой тайнѣ и теперь ты уже touche le sublime du doigt.
Рябковъ впился своими маленькими, близко къ носу поставленными глазками въ говорившаго, а Пташниковъ, проглатывая большой кусокъ, отвѣтилъ:
— Да-а, закачу штукенцію знатную.
— Ты создаешь теперь нѣчто необыкновенное, нѣчто абсолютно-новое. Это ново даже по отношенію къ твоимъ работамъ. Твоя картина окончательно опрокидываетъ всю ту ветошь, которую нагромождали въ искусствѣ такъ называемые «художники» до сихъ поръ.
— Саа-гла-сенъ!
— И я тебѣ объясню, какъ это происходитъ! — Жуйкинъ отложилъ въ сторону свою вилку. Лицо его приняло выраженіе значительное, строгое, почти торжественное. — Я тебѣ объясню, отчего собственно ты можешь создавать такія вещи. Есть, видишь ли, двухъ сортовъ память. Память прошедшаго, во-первыхъ, и память будущаго, во-вторыхъ. Память прошедшаго, — въ ней все ясно, понятно, несомнѣнно, и ею обладаютъ всѣ люди. Въ памяти же будущаго все туманно, мглисто, шатко, и многое въ ней невѣрно. Но то, что въ ней уловить можно — драгоцѣнно, драгоцѣнно безконечно. Ты, Николай Васильичъ, обладаешь именно этой памятью будущаго; и ты поэтому предугадываешь содержаніе завтрашняго дня, совершенно такъ же, какъ мы, обыкновенные люди, нашей обыкновенной, банальной памятью прошедшаго можемъ отдавать себѣ отчетъ въ содержаніи дня вчерашняго.
— Иванъ Иванычъ, понялъ что-нибудь? — кивая на Жуйкина, спросилъ Пташниковъ Рябкова.
Иванъ Иванычъ тихо улыбался и не отвѣчалъ. Изъ того, что говорилъ Жуйкинъ, онъ не понялъ ничего. Но онъ и многаго другого здѣсь не понималъ. Не понималъ картинъ Пташникова, не понималъ, почему тотъ знаменитость, не понималъ, съ какой стати прислуживавшій за обѣдомъ Арманъ, французъ, одѣтъ въ русское платье, не понималъ, почему рядомъ съ мастерской Пташникова имѣется комната, вся занятая огромнымъ иконостасомъ и многочисленными лампадками.
— Твоя память будущаго даетъ тебѣ возможность опередить другихъ художниковъ, по крайней мѣрѣ, на четверть вѣка, — началъ опять Жуйкинъ. — И тебя поэтому ждутъ успѣхи неслыханные. Звѣзда, подъ которой ты родился…
— Э нѣтъ, Андрей Михалычъ, — взмахнулъ вдругъ руками Пташниковъ, — это уже ты брось. Что хочешь мели, но только про звѣзды свои брось. Знаешь, вѣдь я эту канитель не выношу.
Жуйкинъ съ выраженіемъ глубокаго сожалѣнія оглядѣлъ Пташникова и перевелъ глаза на Рябкова.
— Не понимаю, — сказалъ онъ, пожавъ плечами и вздохнувъ. — Рѣшительно не понимаю… У него психическій аппаратъ такой, что онъ опережаетъ милліоны людей, и не смотря на это, онъ все-таки рутинеръ. Онъ стоитъ и спереди, и сзади современности. Онъ создаетъ поразительныя вещи, такія, которыхъ теперь и оцѣнить, и понять не могутъ, и все-таки отрицаетъ вліяніе небесныхъ тѣлъ на человѣческую судьбу. Не понимаю… Но вѣдь и эта, ваша оффиціальная наука, — продолжалъ Жуйкинъ, воспламеняясь и поворачиваясь къ Пташникову, — вѣдь и она тоже вынуждена, въ концѣ концовъ, признать, что приливы и отливы находятся въ зависимости отъ луны! И вѣдь каждый же и всякій можетъ провѣрить на самомъ себѣ, что волосы, остриженные въ новолуніе перестаютъ расти. Такъ какъ же послѣ этого упорствовать? И какъ можешь ты, ты, провидецъ, умственномъ окомъ пронизывающій завѣсу будущаго…
— Мели, мели! — спокойно проговорилъ Пташниковъ. — Вѣдь вотъ какая исторія, Иванъ Иванычъ! Какъ только меня и мои картины начинаютъ хвалить, такъ сейчасъ появляется и «завѣса», и разный тамъ «мракъ» съ будущимъ. И въ похвалахъ этихъ все и «туманно», и «мглисто», и непонятно. Но за то когда примутся ругать, — тутъ уже все и ясно, и понятно, и хорошо. Ей-Богу! Иногда такъ остроумно раздѣлаютъ, мое почтеніе!..
Рябковъ подобныхъ признаній отъ своего пріятеля не ожидалъ и не могъ не выразить удивленія такой откровенности.
— Чудакъ! — Пташниковъ пожалъ плечами. — «Откровенность»! Когда это мнѣ не вредитъ, отчего же не быть откровеннымъ? Ты, можетъ быть, думаешь, что я постѣснюсь тебѣ сказать, что всѣ мои картины сплошная дичь и безсмыслица?
Рябковъ смотрѣть на говорившаго со смущенной улыбкой и молчалъ.
— Дичь и безсмыслица, — выразительно повторилъ Пташниковъ. — Fumisterie. Но психопаты, дураки, кривляки и другіе Жуйкины отъ моихъ картинъ въ восторгѣ, и я этому очень радъ.
— Mais, enfin, что ты говоришь! — запротестовалъ Жуйкинъ.
— А ты, Андрюшка, не безпокойся… Всѣмъ извѣстно, и тебѣ первому, что у тебя голова не Аристотелева. Ну, значитъ, и помалкивай…
— Картины мои, — продолжалъ Пташниковъ, обращаясь къ Рябкову, — сдѣлали то, что я вотъ теперь artiste bien connu, что я maître, что я насадитель art nouveau и что деньжищъ у меня пропасть. Какого же мнѣ еще дьявола нужно?
Рябковъ съ минуту помялся, почмокалъ языкомъ и потомъ началъ:
— Да, но видишь-ли… Ты меня извини… но… я на правахъ, такъ сказать, товарища… все же мы вѣдь… тово… какъ бы сказать… и натурщика когда-то вмѣстѣ брали…
— Ну, брали.
— Собственно поэтому-то я и говорю… то есть я и позволяю себѣ… Деньжищъ, ты говоришь, много… Но ты же вотъ самъ признаешься, что… безсмыслица. А вфъ, если бы твои картины идейныя были…
Рябкову хотѣлось сказать и еще кое-что, но саркастическая улыбка пристально глядѣвшаго на него Пташникова словно вогнала ему слова обратно въ горло. Бѣдняга поперхнулся, и умолкъ.
— Идейныя, — сказалъ Пташниковъ. — Идейныя!.. Но какія же у нашего брата, у Митрофанушки, идеи? Да и дарованьишко-то вѣдь у насъ ростомъ въ вершокъ. О чемъ же хлопотать! — И, ощипывая вѣтку винограда, Пташниковъ продолжалъ: — Я, для своего дебюта въ «салонѣ», мусорщиковъ написалъ — копаются два оборвыша въ мусорной кучѣ. Это идейное? Картинка, собственно говоря, ничего себѣ вышла, но, конечно, осталась совершенно незамѣченной. Я ее потомъ за пятьдесятъ пять франковъ продалъ, консьержка попротежировала… И если бы я упирался и продолжалъ писать «идейное», я бы теперь тоже служилъ гдѣ-нибудь рисовальщикомъ и тоже безъ сапогъ ходилъ бы. Мало насъ такихъ? Эхъ, Иванъ Иванычъ! — вздохнувъ, добавилъ Пташниковъ. — Странный ты, ей Богу, человѣкъ. Провинціей отъ тебя за сто верстъ несетъ. Нѣтъ у тебя ни самолюбія, ни размаху, ни нюха тонкаго, ни аппетита, ничего нѣтъ.
— Отчего же? Самолюбіе у меня. есть.
— Аппетита у тебя нѣтъ, вотъ главное! У каждаго человѣка долженъ быть аппетитъ, здоровенный аппетитъ долженъ быть. Пасть свою широко раскрывать надо. А ты — мямля… Вотъ что-то такое про идейное бормотать сталъ…
— Онъ не понимаетъ новыхъ идеаловъ прекраснаго, — засопѣлъ Жуйкинъ. — У него отсутствуетъ пониманіе вопросовъ жизни и духа.
— Положимъ, я знаю отлично, зачѣмъ ты про идейное заговорилъ, — продолжалъ Пташниковъ, не обращая никакого вниманія на слова Жуйкина. — Это ты показать себя хотѣлъ, пофорсить, достоинство свое соблюсти. «Мы хоть и изъ Кобелякъ, а понимаемъ тоже…» Эхъ, братъ! А что собственно ты понимаешь?..
Минуту помолчавъ, Пташниковъ началъ опять.
— Вотъ что, Иванъ Иванычъ! Мнѣ приходитъ въ голову, что я хорошо сдѣлаю, если разскажу тебѣ кое-что о себѣ. О томъ, напримѣръ, какъ я въ люди вышелъ. Это тебѣ будетъ полезно… Ты какъ-то такъ наивенъ и простъ, что прямо досадно дѣлается. Воображаешь, что какъ у васъ тамъ, въ Кобелякахъ, жизнь идетъ, такъ она и вездѣ. Глупо это… А вотъ я разскажу тебѣ, какъ умные люди дѣла обдѣлываютъ, такъ, можетъ быть, и ты хоть чуточку поумнѣешь.
— Ну вотъ! — заворчалъ Жуйкинъ, — разсказы какіе-то пойдутъ… къ чему это?
— А тебѣ что?.. Вотъ тебѣ кофе, вотъ тебѣ сигары. Если объѣлся — ступай засни. А то на кухню къ Жюстинѣ ступай… пофилософствовать.
— Строга твоя Жюстина, — вздохнулъ Жуйкинъ.
— Ну, это ужъ какъ знаешь устраивайся… — Пташниковъ положилъ себѣ винограду. — Да, Иванъ Иванычъ! тебѣ положительно полезно будетъ послушать…
Рябковъ замигалъ глазами и неловко завозился на стулѣ.
— Я, признаться, и самъ тоже, — съ благодарностью въ голосѣ проговорилъ онъ, — я и самъ все думаю себѣ: «дай-ка, думаю, разспрошу его о томъ, о семъ», — о разномъ, то есть, — да все какъ-то не того… какъ бы сказать… не выходитъ. Боюсь нескромности…
— Какая тутъ нескромность? Красть я не кралъ, убивалъ рѣдко, скрывать мнѣ нечего… Разскажу съ удовольствіемъ… Только начать придется со стороны, не съ себя, а съ другихъ. Съ княгини Асланбековой начну…
— О-уфффъ!.. — Жуйкинъ, оттопыривая губы, шумно вздохнулъ и пересѣлъ въ кресло.
Пташниковъ, не спѣша, доѣлъ свой виноградъ, отодвинулъ тарелку и облокотился на столъ.
— Да, съ Асланбековой, стало быть… — сказалъ онъ. — Во времена оны процвѣтала тутъ княгиня Асланбекова, Глафира Пантелеймоновна. Собственно говоря, она была не княгиня, а купчиха, но родитель ея, московскій фабрикантъ и милліонеръ, пріобрѣлъ ей князя въ мужья. Пріобрѣлъ, и вскорѣ послѣ того благополучно скончался. Князь только было нацѣлился купеческіе милліоны спускать, а княгиня взяла да и со двора его долой. Баба была съ характеромъ.
— Вотъ это правда: въ высшей степени замѣчательный человѣкъ, — вставилъ Жуйкинъ съ убѣжденіемъ.
— Да, замѣчательный. А, главное, въ нѣкоторыхъ случаяхъ весьма небезполезный… Прогнавъ князя, княгиня Асланбекова переселилась въ Парижъ. Здѣсь она вела очень большой train, и было у нея нѣчто вродѣ литературно-артистическаго салона. Собой княгиня была очень нехороша, — толста и нескладна, животъ у нея начинался чуть-ли не у шеи, губы были лиловыя, носъ огурцомъ, глаза круглые, какъ у курицы… И умъ тоже какъ у курицы…
— Ну, зачѣмъ клеветать! — съ неудовольствіемъ сказалъ Жуйкинъ.
— Андрей Михалычъ, ты молчи! — и, обернувшись къ Рябкову, Пташниковъ сказалъ: — этотъ кавалеръ за Асланбекову въ огонь и воду пойдетъ, — онъ ей «родственникъ по духу». Вѣдь ты знаешь, чѣмъ собственно онъ тутъ занимается? Онъ тутъ «съ рутиной борется».
— То есть какъ же это?
— Посредствомъ банкетовъ… Видишь-ли, вѣдь уже лѣтъ пятнадцать, какъ онъ тутъ околачивается, и знакомыхъ у него за это время завелось пропасть. Все люди извѣстные — писатели, художники, актеры. И вотъ, если кому-нибудь изъ его «amis» выпадетъ успѣхъ — онъ сейчасъ и устраиваетъ банкетъ. Суетится, волнуется, бѣгаетъ, двѣ недѣли, три недѣли, мѣсяцъ, и успокоится только тогда, когда банкетъ устроенъ…
— Ты бы о себѣ разсказывалъ, если языкъ чешется, — заговорилъ Жуйкинъ. И по лицу его трудно было понять, сердится онъ, или же, напротивъ, радуется, что рѣчь идетъ именно о немъ.
— Устроитъ онъ банкетъ, — продолжалъ Пташниковъ, добродушно улыбаясь, — и говоритъ рѣчь. Рѣчь эта всегда одна и та же: все надо обновить, — науку, литературу, искусство, формы общественной жизни. Все старое сгнило и не годится никуда, теперь восходитъ новая заря, и каждый изъ васъ, mes chers amis, есть лучъ этого возрождающаго солнца… Точно я передаю, Жуйкинъ?
— Чортъ тебя знаетъ, что ты тамъ городишь!
— Видишь, Ванюшка, не опровергаетъ! — весело сказалъ Пташниковъ. — «Всѣ вы, говоритъ, лучи…» Меня лично онъ тоже признаетъ лучомъ, даже очень яркимъ, даже ослѣпительнымъ. Себя же самого теперь не считаетъ ничѣмъ, но было время, когда онъ видѣлъ въ себѣ цѣлое солнце. Онъ писалъ тогда симфоніи и собирался произвести переворотъ въ музыкѣ. Перевернуть ему не удалось ничего, и онъ взялся за живопись. Ее онъ не возродилъ тоже, и сталъ изучать теологію. Поселился въ монастырѣ, у монаховъ-трапистовъ, и совсѣмъ уже приготовился перейти въ католичество, да вышла какая-то скверность, не подъ силу даже Жуйкину… Ну, онъ обидѣлся и убѣжалъ… Что ты послѣ этого еще затѣялъ, Михалычъ? я запамятовалъ.
— Ничего не затѣвалъ, чортъ! — Теперь уже было совершенно ясно, что Жуйкину пріятно, что говорятъ о немъ.
— Послѣ этого онъ задумалъ писать изслѣдованіе о развратѣ. Реалистовъ и натуралистовъ онъ «терпѣть не можетъ», но наблюденія надъ жизнью считаетъ дѣломъ полезнымъ. И чтобы сдѣлать наблюденія, онъ затѣялъ наняться къ одной demi mondaine лакеемъ. Ну, она, конечно, сразу догадалась, что передъ нею не лакей, заинтересовалась Жуйкинымъ и оставила его при себѣ… въ качествѣ чего это, Андрей Михалычъ?
— Я личнымъ секретаремъ у нея служилъ, — съ достоинствомъ промолвилъ Жуйкинъ.
— Ну вотъ… Секретарствовалъ онъ у нея мѣсяца три, она возила его съ собой повсюду, — на скачки, въ театры, на балы… потомъ онъ ей надоѣлъ, и она его отослала.
— Врешь, я самъ ушелъ.
— Ну, положимъ, что ушелъ самъ… Потомъ онъ еще много другихъ хорошихъ предпріятій затѣвалъ, всѣхъ не припомню. Въ Индо-Китай ѣздилъ, — но очутился почему-то въ Сиднеѣ. Стрѣлялся тоже, но, къ сожалѣнію, неудачно. Сейчасъ вотъ онъ спиритизмомъ занимается и астрологіей, находится въ постоянныхъ сношеніяхъ съ Маріей-Антуанетой, съ Годфридомъ Бульонскимъ, составляетъ гороскопы и можетъ въ точности объяснить, какая звѣзда управляетъ мною, когда я пишу, и какая командуетъ, когда я ѣмъ или парюсь въ банѣ… У княгини Асланбековой астрологъ этотъ одно время былъ въ большомъ фаворѣ. Она очень любила «новыхъ людей», любила ихъ даже больше, чѣмъ шампанское, а это много… Народу въ ея салонѣ бывало множество, и часто люди съ большими именами. Особенно льнули къ ней художники: она составляла галлерею и платила за картины огромные куши… Вотъ, вскорѣ послѣ моего дебюта въ «салонѣ», я на одномъ изъ «soirée» этой барыни былъ представленъ Жюлю Арсену, романисту и художественному критику, человѣку очень вліятельному. Арсенъ обошелся со мной очень ласково, сказалъ мнѣ много пріятнаго о моемъ дарованіи, но «мусорщиковъ» моихъ не похвалилъ. — «C’est vieux èa, c’est bien vieux, — сказалъ онъ. — Et puis, je n’en sais rien, n’est-ce pas, mais je crois que vous êtes un peu nihiliste»[1].
— «Mais c’est justement ce que je lui dis toujours[2]», — съ горячностью подхватила Асланбекова.
— «Et ils sont tous comme èa chez nous, tous. Impossible de comprendre ce qu’ils font. Ils sont tous des arriérés, les artistes, les écrivains, tous, même les savants»[3].
— Около получаса просвѣщалъ меня мосье Арсенъ, и фразы о новомъ искусствѣ, о новой красотѣ, о новыхъ идеалахъ такъ и сыпались.
— «Et ce qu’il у а de plus fâcheux»[4], — вмѣшалась опять княгиня, — «это то, что вѣдь онъ настоящій талантъ. Если бы вы видѣли, какія у него пастели! Да онъ могъ бы дѣлать чудесныя вещи.»
— «Я въ этомъ не сомнѣваюсь», — подтвердилъ Арсенъ.
— «Ателье M-r de Ptachnicoff въ улицѣ Grande Chaumière, № 12». Арсенъ почтительно поклонился, — «Вы удивительно проницательны, princesse! Вы отвѣтъ даете раньше, чѣмъ поставленъ вопросъ».
— На слѣдующій же день Арсенъ сидѣлъ у меня въ мастерской. Онъ съ комическимъ ужасомъ отбрасывалъ въ сторону этюды «à la nihiliste» — «affreux, affreux!», — но довольно благосклонно отозвался о моихъ пастельныхъ изображеніяхъ танцовщицъ.
— «То, что дѣлали старые художники, было, можетъ быть, хорошо въ свое время, — говорилъ онъ, — но теперь это отжило. Теперь идеалы другіе. Молодыя силы, идущія по стопамъ стариковъ, осуждены на безславную гибель, а будущее принадлежитъ этимъ смѣлымъ борцамъ, этой гордой когортѣ, si noble, si plein de courage, предъ которой le critique ne peut s’empêcher de s’arrêter intimidé et respectueux»[5]…
— «Mais regardez moi èa! — вдругъ прервалъ онъ себя, схвативъ небольшой квадратный подрамокъ. — Ah, mais èa, c’est tout simplement superbe! Ah, quelle finesse! Quel sentiment! Quelle sincérité! Mais c’est d’un Dégas èa! C’est d’Ibsen, de Bjornson, de Greag»[6]!..
— И пошелъ, и пошелъ…Восхищается, радуется, любуется… Онъ восхищается, онъ радуется, а я стою озадаченный, смущенный, растерянный, стою — прямо сказать — какъ болванъ, и нѣтъ у меня храбрости сознаться, что не я писалъ этотъ этюдъ и что попалъ онъ ко мнѣ въ мастерскую случайно… Андрей Михалычъ, а знаешь ты, чей это былъ этюдъ?
Пташниковъ умолкъ и, лукаво улыбаясь, уставился на Жуйкина.
— Какой тамъ этюдъ? — лѣниво пробормоталъ Андрей Михалычъ. — Ты все врешь. Далъ бы лучше соснуть полчасика…
— Ну, спи! — весело сверкнулъ глазами Пташниковъ. — А только этюдъ этотъ писалъ ты.
— Я?
— Да, голубчикъ, ты! Собственными неумѣлыми руками своими… — Видишь ли, — обратился Пташниковъ къ Рябкову, — это происходило въ ту пору, когда Жуйкинъ занимался возрожденіемъ живописи…
— Брехня, все брехня, — невозмутимо проворчалъ Жуйкинъ и протянулъ свои коротенькія, обутыя въ лакированныя ботинки ноги на стулъ.
— Онъ до такой степени лишенъ способностей къ живописи, — разгорячаясь, продолжалъ Пташниковъ, — что если бы работалъ десять лѣтъ, двадцать лѣтъ, то не сумѣлъ бы дойти до того, чтобы сносно изобразить, — ну вотъ этотъ, положимъ, графинъ. Этюдъ же, который такъ по вкусу пришелся Арсену, былъ собственно не этюдъ, а копія, копія съ одной символической картины, висѣвшей въ то время въ Люксембургскомъ музеѣ. Полная неумѣлость Жуйкина, — да отчасти умышленныя «усовершенствованія», — сдѣлали то, что копія совершенно не напоминала оригинала, и это собственно мнѣ и послужило…
— И что ты все «копія, копія»! — прервалъ Жуйкинъ, — врешь, должно быть… чучело…
— Ушелъ отъ меня Арсенъ, — продолжалъ Пташниковъ, — а я долго потомъ сидѣлъ надъ разбросанными по полу этюдами, и смотрѣлъ то на нихъ, то на жуйкинское произведеніе. Чортъ знаетъ, что такое! — думалъ я, — а вѣдь и въ самомъ дѣлѣ надо бы вотъ такъ писать… Были реалисты, а теперь пошли символисты… Когда-то были еще классицизмъ и романтизмъ… Искусство не стоитъ, все мѣняется…
— «Мусорщики за пятьдесятъ пять франковъ пошли, — думалъ я дальше. — Другое что-нибудь въ этомъ родѣ напишешь — та же исторія повторится. Этакъ и самъ, чего добраго, когда-нибудь мусорщикомъ сдѣлаешься»… А такого рода перспективы соблазняли меня весьма мало. Наивнымъ младенцемъ, ротозѣемъ я никогда не былъ, аппетитъ я всегда имѣлъ отличный, и къ жизни требованія предъявлялъ весьма опредѣленныя. Я хотѣлъ богатства, я хотѣлъ извѣстности. Извѣстность, слава нужны мнѣ были во чтобы то ни стало, — нужнѣе даже, чѣмъ богатство. Такъ, братъ, ужъ я устроенъ, что до извѣстности жаденъ. Мнѣ непремѣнно надо играть роль, надо быть на виду, надо шумѣть… Если бы мнѣ пришлось провести жизнь темнымъ, безвѣстнымъ обывателемъ, рисовальщикомъ, какъ ты, примѣрно, я бы навѣрное былъ самымъ несчастнымъ человѣкомъ на свѣтѣ; я бы удавился съ тоски!.. Помнишь вѣдь, какъ еще въ школѣ, совсѣмъ еще ничтожнымъ соплячкомъ, я уже изъ кожи лѣзъ, чтобы обратить на свою особу общее вниманіе. Волосы носилъ до плечъ, шляпу добылъ себѣ съ такими огромными полями, что во всемъ городѣ другой такой не было, на визитныхъ карточкахъ изобразилъ — «художникъ»… Изъ школы дорога домой была мнѣ направо, а я всегда налѣво ходилъ, дѣлалъ крюкъ въ добрую версту, — затѣмъ, собственно, чтобы по Дерибасовской въ часы гулянья свой ящикъ съ красками попроменировать, — «смотрите, народы, художникъ идетъ»!.. Я читалъ, какъ хвалятъ Айвазовскаго, Шишкина, Крамского, и я думалъ о томъ, что вотъ, кабы и меня вотъ этакъ… Въ «Нивѣ» я читалъ, что у Ганса Маккарта было неслыханной роскоши ателье и что къ нему позировать пріѣзжали первыя красавицы Вѣны, — и я весь загорался и обѣщалъ себѣ, что такое же великолѣпное ателье будетъ и у меня, и что красавицы и ко мнѣ пріѣзжать будутъ… Тутъ, въ Парижѣ, посреди этого блеска и роскоши, и подъ вліяніемъ товарищескихъ разсказовъ о баснословныхъ кушахъ, вырабатываемыхъ нѣкоторыми модными художниками, аппетиты мои еще больше разгорѣлись. Смотришь на разъѣздъ изъ Булонскаго лѣса — и безпокойно дѣлается: а отчего бы и мнѣ вотъ этого самаго кабріолета и съ такимъ же самымъ, въ бѣлый халатъ укутаннымъ, негритенкомъ, на запяткахъ, не имѣть?.. Читаешь въ газетахъ списокъ разнаго рода sommités, посѣтившихъ première въ большой оперѣ и злишься: а отчего бы и моему имени тутъ не быть?.. Ну, а затѣмъ и Діана, напримѣръ, де-Пужи изъ Bouffes-Parisiens, тоже вѣдь и она недаромъ на свѣтѣ существуетъ… Но какъ, однако же, далеко отъ всего этого отстоялъ я со своими «Мусорщиками», со своими вырученными за нихъ пятидесятью пятью франками!.. А между тѣмъ, мнѣ было ясно, что Арсенъ, если бы только захотѣлъ, могъ бы ужасно много для меня сдѣлать. «Только бы ему понравиться»!.. А было очевидно, что понравиться можно въ томъ лишь случаѣ, если бросить свой «нигилизмъ» и начать писать въ жуйкинскомъ духѣ. И вотъ, сообразивъ все это, я и попробовалъ подражать Андрюшкиной копіи…
Пташниковъ отхлебнулъ кофе, вытеръ усы и началъ опять:
— Сперва какъ будто трудновато было. Мѣшала прочно установившаяся привычка искать точную форму, настоящій цвѣтъ. Сѣрая расплывчатая мазня выходила недостаточно… какъ бы это сказать… débridé, что-ли. Ну, а потомъ дѣло наладилось. И въ томъ году я въ салонѣ выставилъ вотъ какую картину: на мутно-лиловомъ фонѣ паритъ полупрозрачная, мутная дѣва; въ рукахъ у нея черепъ, на головѣ терновый вѣнецъ. Черепъ имѣетъ выраженіе смѣющееся, дѣва выраженія не. имѣетъ никакого. Внизу полотна огонекъ, отъ него кверху подымается дымокъ и оканчивается этотъ дымокъ тремя змѣиными головами.
— И Арсену твоему это понравилось? — спросилъ Рябковъ.
— Еще бы! Онъ обо мнѣ написалъ восторженную статью. «Art nouveau… conscience naïve… esprit libérateur… on est saisi par l’impression de grandeur, de mélancolie de ces symboles bleuâtres qui ont la poésie des grandes solitudes»[7]…
— Я приходилъ въ «Салонъ», останавливался передъ своей картиной и подолгу на нее глядѣлъ. — «Mélancolie… poésie grandes solitudes»… — а чортъ его знаетъ! а можетъ оно тутъ и есть, — приходило иногда мнѣ въ голову. Отецъ у меня алкоголикъ, мать постница и богомолка, — почемъ я знаю, какъ все это на моей душѣ отразилось… Видишь ли въ чемъ дѣло! Читать, ты знаешь, я не охотникъ; но довелось все-таки и мнѣ прочесть что-то такое о Ломброзо, о criminel-né. Родился, молъ, арестантомъ, такъ ужъ какъ тамъ ни хитри, а отъ Владимірки не отвертишься. Слыхалъ я также, что Эдгаръ По, американскій писатель, писалъ свои поэмы безсознательно, въ пьяномъ видѣ, мѣломъ на полу. Наконецъ, гдѣ-то я слыхалъ или читалъ про признаніе, кажется, Тургенева о томъ, что ему собственные герои сдѣлались понятнѣе послѣ того, какъ ихъ освѣтилъ и истолковалъ Добролюбовъ. Въ головѣ моей все это какъ-то сумбурно перемѣшалось, перепуталось и выходило что-то въ этомъ родѣ: я родился художникомъ, я artiste-né, я пишу безсознательно. Но критика мои работы понимаетъ и критика ихъ истолковываетъ.
— И мнѣ, дѣйствительно, начинало иногда казаться, что отъ моей лиловой дѣвы и отъ змѣиныхъ головъ, выходящихъ изъ дыма, вѣетъ меланхоліей… А впрочемъ, я на счетъ этихъ мнѣ самому непонятныхъ талантовъ моихъ успокоился скоро. Тамъ сознательно, безсознательно я пишу, есть меланхолія или нѣтъ ея, это Богъ съ нимъ. Важно было то, что проба удалась, что успѣхъ я имѣлъ, людямъ нравится, имъ это пріятно, нужно… Ну и т. д. Оставалось только продолжать. И я продолжалъ.
— А вѣдь я таки и въ самомъ дѣлѣ копировалъ когда-то въ Люксембургѣ «Зимнія видѣнія», — прервалъ Жуйкинъ. — Теперь припоминаю… И къ тебѣ, помню, копію приносилъ…
— Вотъ, милый человѣкъ, вотъ! Именно съ этихъ-то видѣній благополучіе мое и пошло… Въ слѣдующемъ году я опять выставилъ лиловую дѣву. Но вмѣсто черепа я вложилъ ей въ руки летучую мышь, и змѣиныя головы вытянулъ уже не изъ дыма — его я замѣнилъ обрывкомъ радуги, — а изъ волосъ самой дѣвы. Асланбекова картиной этой была «e-b-l-ou-ie»! Толстый животъ тонкой цѣнительницы, когда она говорила о моемъ «génie», колыхался и раскачивался, какъ воздушный шаръ передъ подъемомъ. Арсенъ же, недолго думая, провозгласилъ меня одной изъ лучшихъ надеждъ молодой школы. Сдѣлалъ, молъ, я un immense progrès, un heureux et triomphal effort pour s’affranchir de la convention bête, des routines et des formules…[8]. Онъ такъ яростно и пламенно меня превозносилъ, такъ много кричалъ объ alliance étourdissante, который въ моей душѣ заключили lyrisme gaulois съ mysticisme slave[9], что на меня обратилъ, наконецъ, вниманіе tout Paris. Обо мнѣ стали говорить въ художественныхъ кружкахъ. Я попалъ въ revue и въ шансонетки монмартрскихъ кабачковъ, и куплетисты острили, что мнѣ натурщицей служилъ le père de la Pudeur, т. e. старый сенаторъ Беранже… Наконецъ, пришла ко мнѣ цѣлая банда молодыхъ поэтовъ, совершенно мнѣ неизвѣстныхъ, и въ складчину устроили у меня пиръ и дебошъ. Поэты говорили, что я имъ братъ по духу, и въ доказательство читали переводы моей картины на стихи. Я стиховъ не понялъ, но пилъ съ поэтами много, и всего чаще, сколько могу теперь припомнить, чокался со мной и цѣловался нѣкоторый начинающій драматургъ, высокій, блѣдный юноша, съ странно сшитымъ, до полу доходившимъ рединготомъ, и съ цѣлымъ каскадомъ огненнаго шелка на безконечной шеѣ. Впослѣдствіи я узналъ, что свѣтило это было осуждено за проступокъ contre nature. Наказанія онъ, однако же, не отбывалъ, такъ какъ заблаговременно впалъ въ слабоуміе и помѣщенъ въ сумасшедшій домъ…
— Ты это про Сенъ-Жермэна говоришь? — сердито, почти вызывающе спросилъ Жуйкинъ.
— Я это про тебя говорю.
— Какъ про меня? Когда же я драмы писалъ?
Пташниковъ только рукой махнулъ.
— Дѣла мои пошли хорошо. Тильбюри съ негритенкомъ у меня еще не было, но зарабатывать я сталъ шибко. Я завелъ обстановку и обстановку, конечно, необычайную. Мнѣ такую обстановку, какъ у всѣхъ, нельзя было. И такъ какъ говорили много объ alliance, который въ моей душѣ заключили lyrisme gaulois съ mysticisme slave, то я обстановку сдѣлалъ въ соотвѣтствіи съ этимъ именно alliance’омъ.
— А, такъ вотъ оно что! — вырвалось вдругъ у Рябкова. И на лицѣ его изобразилось нѣчто похожее на радость.
— Да, да, оно самое, — разсмѣялся Пташниковъ: — вотъ по этому-то самому я Армана моего, чистокровнаго потомка Версенжеторикса, наряжаю въ костюмъ ярославскаго плотника, а вонъ въ той комнатѣ завелъ иконостасъ и лампадки, и представить себѣ трудно, какъ это ошарашиваетъ заказчиковъ, и до какой степени наполняетъ ихъ почтеніемъ къ моему таланту. Прямо страхъ на нихъ нагоняетъ… Видишь, стало быть, сами обстоятельства указывали, какъ поступать, а мнѣ оставалось только не ротозѣйничать… Ну, и вотъ-съ! Прошелъ годъ… Однажды, проснувшись, я сказалъ себѣ, что надо мнѣ теперь porter un grand coup. Надо изобразить нѣчто новое, нѣчто такое, что на всѣ тридцать семь залъ «Салона» кричало бы… «Горластое нѣчто»!.. И я сталъ ломать голову. Хорошо бы такъ, думалъ я, чтобы что-нибудь совершенно новое изобрѣсти, чтобы не повторяться… Но сколько ни силился, ничего придумать не могъ. А не придумавши, и успокоился: ничего, если и повторяться. Кто же не повторяется? Вотъ Henner: пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ удалось ему мертваго Христа хорошо написать, и онъ съ тѣхъ поръ только и дѣлаетъ, что мертвецовъ изображаетъ. Каждый годъ по десятку фабрикуетъ. А Пювисъ-де-Шаваннъ — этого на что ужъ за глубину мысли, за оригинальность, за разный тамъ sentiment превозносятъ, — а вѣдь и у него тоже, что ни картина, то и лѣзетъ голый кавалеръ куда-то на лѣстницу. Чего же мнѣ смущаться? Жарь опять лиловую дѣву! Жарь двѣ лиловыя дѣвы!… А вотъ, насчетъ самого письма, насчетъ техники, тутъ ужъ, дѣйствительно, недурно бы что-нибудь экстраординарное проявить.
И я проявилъ.
Всю картину я написалъ узенькими вертикальными мазочками, а между мазочками оставилъ полоски чистаго полотна. Ни одного не только горизонтальнаго, но и сколько-нибудь наклоннаго мазка не было. Все шло по отвѣсу, и вся картина была точно изъ цвѣтныхъ веревочекъ выложена. — Глупо это! Ей Богу, глупо! — думалъ я, — а продолжалъ. Отойду отъ полотна, смотрю: пестритъ, рябитъ, чортъ знаетъ что такое! Но я доволенъ, пишу. «Есть новое». Окончилъ, наконецъ, вправилъ въ раму — и рама тоже необыкновенная, узенькая, бѣлая, — экзаменую: «Точно ли горласто»? — Дѣва-крабъ… огоньки на фонѣ… «Non, c’est pas èa»! Видали ужъ это, охъ, видали… Ужъ этимъ теперь не удивишь, мало «новаго», мало…
— И такъ мнѣ стало досадно, такъ неспокойно… Вѣдь «Салонъ» не то, что у насъ выставка «передвижниковъ», напримѣръ. Вѣдь въ «Салонѣ» четыре тысячи номеровъ съ лишнимъ. Вѣдь тамъ и безъ меня горластыхъ много. Вѣдь, чтобы ихъ всѣхъ перекричать, надо уже, дѣйствительно, паровознымъ свисткомъ рявкнуть… И вотъ все больше разбираетъ меня смущеніе. До того заробѣлъ, что о другой картинѣ думать сталъ… Но тутъ вдругъ и ожилъ… Экая мысль!.. Схватилъ я кисть, ткнулъ ее въ бѣлила и — трахъ! — вдоль всей картины, какъ разъ по срединѣ, черезъ носъ, грудь и животъ лиловой дѣвы провелъ черту. Потомъ взялъ ножницы, да по чертѣ этой картину и перерѣзалъ. «Là»! Мнѣ принесли другую раму, — тоже узкую, тоже бѣлую, и я вправилъ въ нее обрѣзокъ «Là!..» Лиловая дѣва всей длиной перерѣзаннаго тѣла упиралась въ багетъ. Направо отъ нея было широкое пространство пустого фона. Размашистыми ударами помѣтилъ я на ней смутную фигуру Христа, въ углу помѣстилъ окровавленные обломки колокола, а сверху, въ видѣ хвоста кометы, пустилъ градъ золотыхъ монетъ…
— Это была божественная вещь! — вдругъ взвился на своемъ креслѣ Жуйкинъ. — Это было откровеніе!
— Разумѣется, откровеніе, — спокойно согласился Пташниковъ. — Только здорово я трусилъ, когда откровеніе это отправлялъ на выставку. «Ну, думаю, переборщилъ! Провалюсь теперь. Затюкаютъ». — Оказалось, однако, что я не переборщилъ, и что меня не затюкали. Жюль Арсенъ, правда, обо мнѣ не заикнулся ни единымъ словомъ, — но это отъ того, что онъ въ то время предложилъ руку и сердце Асланбековой, а она, тайно вздыхая по мнѣ, ему отказала. За меня взялся тогда морфиноманъ Жолибуа. «Chose bizarre, — писалъ онъ, — je n’у comprends point, et je suis ravi tout de même. Chose plus bizarre encore, je ne demande plus à comprendre»… И потомъ, — «une page de philosophie si haute, d’une portée si douloureuse»… И потомъ, — «de cette oeuvre coule une source délicieuse d’anxiété et de terreur; je la bois, et j’ai peur…[10]» И потомъ: — "la petite lueur d’infini, " и потомъ: — «grandeur des problèmes agités…»[11]. И въ заключеніе, какъ, впрочемъ, и вначалѣ, опять «esprit libérateur», и опять «conscience naïve…» А варіанты на эту тему вслѣдъ за Жолибуа подтягивали и другіе прокладыватели «новыхъ путей». Имя мое было достаточно извѣстно, чтобы господа журналисты и безъ всякаго спеціальнаго подбадриванія занимались мною. А Асланбенкова къ тому же и подбадривала…
— Это просто возмутительно! — вскричалъ вдругъ Жуйкинъ. Онъ всталъ и направился къ двери. — Ты пошлый циникъ. Для тебя нѣтъ ничего святого.
— Ты для меня святыня! — Пташниковъ положилъ руки на плечи Жуйкина и придавилъ его къ креслу. — Сиди, чортъ!
— Пусти!
— Нѣтъ, посиди… Выпей вотъ шампанскаго, — или на голову себѣ его вылей, и успокоишься… Зачѣмъ гримасничать?.. Такъ вотъ стало быть, Иванъ Иванычъ, какъ дѣлаются дѣла! — обернулся Пташниковъ къ Рябкову. — Ты вотъ тянешь старое… «идейное»… А я иду новымъ путемъ. Я нашелъ способъ заставить обо мнѣ шумѣть, хвалить, изумляться… Въ этомъ, какъ хочешь, — сила! Ты рисуешь этикеты для пива и для «чудо-ваксы», и тобой помыкаетъ скотина-хозяинъ. А я изображаю символы… Отъ этого, согласись, вреда людямъ не больше, чѣмъ отъ твоихъ этикетокъ… — Однако, твой скотина-хозяинъ ко мнѣ отнесется съ благоговѣніемъ… И я ему на поклонъ, пожалуй, не отвѣчу. Кто же изъ насъ двухъ лучше устроился, а?
Рябковъ старательно сметалъ горстью крошки и задумчиво ихъ разсматривалъ.
— Да, — проговорилъ онъ съ тихой улыбкой, — это того… какъ бы сказать?.. столица міра… конечно… А у насъ, напримѣръ, въ провинціи… вѣковая, какъ говорится, у насъ тишина…
— Заплесневѣлый народъ!..
— Возьму да и растрезвоню всѣмъ все, что ты тутъ набрехалъ, — пригрозилъ вдругъ Жуйкинъ.
Пташниковъ посмотрѣлъ на него съ сожалѣніемъ.
— Глу-у-пая твоя голова! — нараспѣвъ сказалъ онъ, — нашелъ чѣмъ пугать… Да я, можетъ быть, нарочно для того все это сейчасъ и разсказывалъ, чтобы ты трезвонить пошелъ… Вотъ вѣдь, Иванъ Иванычъ, исторія какая: мнѣ теперь трезвонъ всякій, всякая сплетня и шумъ до зарѣзу нужны.
— Это зачѣмъ же?
— А затѣмъ, что надо одно дѣло оборудовать… Надо мнѣ теперь у принца Уэльскаго заказъ получить… Онъ, принцъ-то этотъ самый, перестраиваетъ въ Шотландіи замокъ и требуются туда декоративныя пано. Дадутъ мнѣ этотъ заказъ, — я окончательно укрѣпляюсь въ самомъ первомъ рангѣ художнической іерархіи, дѣлаюсь живописцемъ коронованныхъ особъ… Держись тогда американскіе милліардеры! Но бѣда въ томъ, что заказъ можетъ и уплыть. Обо мнѣ тамъ лопочутъ, но есть и противное теченіе. Говорятъ, что надо, молъ, національное искусство поддерживать и отдать заказъ англичанину. И вотъ, по этому-то самому случаю мнѣ сейчасъ трезвонъ нуженъ: шумъ, толки, споры, скандалъ… Ну, и это, разумѣется, будетъ: я свои мѣры приму.
— А было бы любопытно… — виновато улыбаясь, проговорилъ Рябковъ.
— Вонъ у меня тамъ пишется картина, — весело перебилъ его Пташниковъ, — та самая, о которой Жуйкинъ говорилъ, que je touche le sublime du doigt. Она будетъ выставлена въ «Салонѣ», и черезъ недѣлю послѣ его открытія я ее оттуда уберу, заявлю, что недоволенъ ею, что я ошибся, что она никуда не годится… Ну, Жолибуа сейчасъ артикль накатаетъ, — ему это не повредитъ, — другіе подхватятъ… Подымется полемика, грызня, свалка… Надо будетъ, чтобы это подольше тянулось… Въ случаѣ чего, я интервьюеровъ позову и объявлю, что отрекаюсь отъ всей своей прежней художнической дѣятельности… Заявлю, что уѣзжаю, — куда-нибудь на Филиппины… за вдохновеніемъ… или тигровъ бить, что-ли… Вотъ какъ это Сенъ-Сансъ практикуетъ… Словомъ, буду дѣйствовать, небо на землю стащу, — и ужъ я надѣюсь на свою звѣзду, — что заказъ отъ меня не уйдетъ… Вотъ увидишь.
— Нѣтъ, я ухожу, — рѣшительно заявилъ Жуйкинъ. — До свиданія!
Пташниковъ вскочилъ и ухватилъ пріятеля за руки.
— Сиди, тебѣ говорятъ!
Но вдругъ, уставившись на него широко раскрытыми глазами, онъ сталъ что-то соображать.
— Tiens, tiens, tiens! Сегодня какое число? третье?
— Третье, — подтвердилъ Рябковъ.
— А мѣсяцъ у насъ мартъ… а часъ теперь десятый… Такъ вѣдь это онъ на молитву спѣшитъ. Я тебѣ не говорилъ, Рябковъ? Вѣдь Жуйкинъ — сектантъ, chèvriste.
— Шевристъ? Какой шевристъ?
— А чортъ его разберетъ! Знаю, что они тамъ каждое третье и семнадцатое число всѣхъ нечетныхъ мѣсяцевъ собираются въ подземелье, подвязываютъ къ спинѣ красныя крылья и поютъ предъ алтаремъ гимны. На алтарѣ у нихъ два бѣлыхъ козла и рыжая коза. Андрюшка grand prêtr'-омъ состоитъ.
— Если бъ ты не былъ такимъ слѣпымъ ретроградомъ, ты давно и самъ бы къ намъ примкнулъ, — насупившись, сказалъ Жуйкинъ.
— Завтра примкну. А теперь знаешь, Иванъ Иванычъ, что мы сдѣлаемъ? Погода отличная, луна свѣтитъ — махнемъ-ка мы въ Фонтенбло. Я на прошлой недѣлѣ автомобиль купилъ, девяносто километровъ въ часъ откалываетъ. Ощущенія — восторгъ…
Черезъ четверть часа оба пріятеля садились на выкрашенную въ алый цвѣтъ трепыхавшую машину. На Пташниковѣ была шуба мѣхомъ вверхъ и огромныя очки, въ видѣ банокъ. Онъ ощупывалъ то одно колесо, то другое, и громкимъ голосомъ дѣлалъ распоряженія. Рябковъ молчалъ, обѣими руками крѣпко держался за сидѣніе и, скромненько ухмыляясь, думалъ о томъ, что, вотъ, на обѣдѣ онъ двадцать пять су сегодня сберегъ, а теперь, ничего не тратя, еще и на автомобилѣ покатается…
- ↑ Это старо… и потомъ, я не знаю… но мнѣ кажется, вы немного нигилистъ.
- ↑ Это и я говорю ему постоянно.
- ↑ И таковы они у насъ всѣ. Невозможно понять, что они дѣлаютъ. Всѣ они отсталые: артисты, писатели, даже ученые.
- ↑ А что особенно досадно…
- ↑ Благородной и полной мужества, передъ которой критика не можетъ не остановиться робко и почтительно…
- ↑ Посмотрите вотъ это. Это просто прелестно. Какая тонкость, какое чувство, какая искренность! Это Дегазъ, это Ибсенъ, Бьерисонъ, Григъ!..
- ↑ Новое искусство… наивная совѣсть… духъ освобожденія… васъ невольно охватываетъ ощущеніе величія, меланхоліи отъ этихъ голубоватыхъ символовъ, проникнутыхъ великой поэзіей пустыни…
- ↑ Огромный прогрессъ, счастливое и успѣшное усиліе для освобожденія себя отъ глупыхъ условностей и рутинныхъ формулъ.
- ↑ Галльскій лиризмъ съ славянскимъ мистицизмомъ.
- ↑ „Странная вещь… Я ничего не понимаю, и однако я восхищенъ. И что еще страннѣе: я даже не стараюсь понять“… „Страница философіи, возвышенной и печальной“.
- ↑ «Изъ этого произведенія бьетъ источникъ желанія и ужаса. Я пью и прихожу въ ужасъ». «Маленькій отблескъ безконечности»… «величіе волнующихъ загадокъ».