Пришел, да не туда (Сведенцов)/ДО

Пришел, да не туда
авторъ Иван Иванович Сведенцов

Опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru

ПРИШЕЛЪ, ДА НЕ ТУДА.

(ПОВѢСТЬ).

I.

Когда Веніаминъ Петровичъ Малюга былъ еще только Веничкой, ему часто приходилось слышать отъ матери и отъ няни, что онъ — «доброе дитя», «добрый мальчикъ». Такъ хвалили его за то, что онъ не билъ другихъ дѣтей и въ дѣтскихъ дракахъ заступался за дѣвочекъ. Но гораздо больше похвалъ доставалось ему за дѣтскую филантропію.

Прибѣжитъ, бывало, Веничка къ матери и скажетъ:

— Мама, дай мнѣ яблоко… я его отнесу Аксюткѣ.

Это была дочь кухарки.

Мать улыбалась, выбирала яблоко, которое похуже («Аксюткѣ все равно», думала она) и, съ умиленіемъ цѣлуя сына, говорила:

— Какое у тебя доброе сердце, Веня!

Ему было пріятно видѣть, съ какой радостью дѣвочка кусала яблоко, а когда онъ возвращался къ матери, его ожидала еще большая радость: мать опять цѣловала сына и говорила:

— А вотъ это тебѣ, доброе дитя! Дѣлай добро и тебѣ будетъ хорошо. Будешь всегда добрымъ?

— Буду, мамочка! отвѣчалъ Веничка, наглядно убѣждаясь, что дѣлать добро пріятно.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ далъ Аксюткѣ одно яблоко съ червинкой, съ едва замѣтнымъ румянцемъ, а въ награду получилъ два яблока: одно янтарное, сладкое, а другое «съ кваскомъ», румяное, какъ щечки здоровой дѣвчурки Насти, съ которой онъ любилъ играть въ прятки. А, кромѣ того, еще конфетка: сахарная палочка, обернутая въ серебрянную бумажку съ бахромой.

Принимаясь сосать эту конфетку, Веничка чувствовалъ, что дѣйствительно сладко дѣлать добро и намѣревался всю жизнь заниматься добрыми дѣлами.

Въ большіе праздники нянька водила Веничку къ обѣднѣ и онъ слушалъ, какъ отецъ Паисій говорилъ о выгодѣ добрыхъ дѣлъ.

Съ тѣхъ поръ прошло много лѣтъ; умеръ и отецъ Паисій, и мать Венички. Самъ онъ сталъ «большимъ», кончилъ курсъ въ университетѣ, гдѣ товарищи звали его добрымъ малымъ. Въ его сердцѣ зародилась платоническая любовь къ родинѣ и желаніе принести ей пользу.

Нельзя сказать, чтобы планъ принесенія пользы былъ ясенъ. Одно только было ясно для Веніамина Петровича Малюги, что это будетъ пріятнѣйшее дѣло, какое только можно вообразить. Онъ займетъ какую-нибудь должность, на которой можно творить добро. У него будетъ много помощниковъ; работа пойдетъ дружно и никакихъ препонъ на пути не встрѣтится. Его, напротивъ, будутъ благодарить, повторяя: «вы дѣлаете добро и вотъ вамъ воздается сторицею». Точно казначей, который подаетъ новенькія разноцвѣтныя кредитки. А красивая дѣвушка съ сверкающими глазами скажетъ ему: «Я люблю тебя за твое доброе сердце».

Нѣчто подобное грезилось Малюгѣ во снѣ послѣ кутежа съ товарищами по случаю окончанія курса. На другой день фантастическіе образы исчезли и осталась только неопредѣленная формула: буду приносить пользу народу.

Первымъ приступомъ къ этому дѣлу было рѣшеніе отдохнуть послѣ университетскихъ занятій.

Въ самомъ дѣлѣ, онъ немного похудѣлъ и цвѣтъ лица сталъ какъ будто желтоватый. «Деревня — рай» нарисовалась въ его воображеніи: соловьи въ рощѣ, хороводы, грибы, на зарѣ охота на утокъ на озерѣ, катанье на лодкѣ съ той дѣвушкой, которую онъ видѣлъ во снѣ, золотая рожь съ васильками и алымъ макомъ, а вдали избы. Онъ, конечно, будетъ туда заходить, потому что ему необходимо присмотрѣться къ народной жизни.

И онъ уѣхалъ въ свое маленькое имѣніе.

Мечты о деревенской жизни сбылись. Были и грибы, и охота, и катанье на лодкѣ съ барышнями-сосѣдками; но любви не вышло. Вѣроятно, «безсознательная воля» не нашла подходящей для своей цѣли комбинаціи и не захотѣла доставить юношѣ этого удовольствія. Что касается до изученія народной жизни, то и эта задача не удалась. Какъ-то утромъ Малюга зашелъ въ избу и совсѣмъ сконфузился: не зналъ о чемъ говорить, чѣмъ объяснить свой приходъ; купилъ ни съ того, ни съ сего пѣтуха, сказалъ что-то по поводу освобожденія крестьянъ и ушелъ; хозяева остались въ недоумѣніи, зачѣмъ приходилъ баринъ.

— Собственно говоря, изучать народъ нечего, говорилъ себѣ Малюга въ утѣшеніе: — я знаю, что онъ бѣденъ, невѣжественъ и забитъ крѣпостнымъ правомъ.

Затѣмъ послѣдовалъ многоэтажный вздохъ.

— Но «воля» его спасетъ.

И опять вздохъ, но уже не тяжелый, а облегчающій, какой бываетъ тогда, когда человѣкъ видитъ, что горе отъ него удаляется.

Присмотрѣвшись, такимъ образомъ, къ жизни русской деревни, Малюга заскучалъ и рѣшилъ, что необходимо побывать за-границей, познакомиться съ европейской жизнью. За-границей онъ скоро заболѣлъ тоской по родинѣ и эта болѣзнь привела его къ счастію. Познакомился онъ съ русской дѣвушкой, которая въ сообществѣ матери, лечившейся водами, скучала до одури. У ней были крупные, голубые и веселые глаза. Бойкая, «глазастая» Липа (такъ называла ее мать) предложила Малюгѣ «скучать вдвоемъ». Черезъ нѣсколько дней, оба влюбились, а черезъ два мѣсяца была ихъ свадьба.

Жизнь пошла ходко, весело. Мысли о служеніи народу спрятались; изрѣдка только навѣщали не надолго, точно приходили съ визитомъ. Малюга продалъ свое имѣньице и молодые гуляли по Европѣ: были и въ Италіи, и въ Швейцаріи, и даже заѣхали въ Африку посмотрѣть Нилъ и пирамиды.

Въ Неаполѣ жена Малюги родила дочь и на пятый день послѣ родовъ умерла. Горе мужа было неописанное; онъ искренно говорилъ, что жизнь для него кончена, что для него навсегда утрачена возможность счастія. Похоронивъ жену подъ кипарисами, онъ уѣхалъ, какъ говорится, съ пустотой въ сердцѣ. Но природа не терпитъ пустоты и указала Малюгѣ на маленькую Евгешу, у которой были такіе же большіе глаза, какъ и у матери.

— Тебѣ, малютка, я посвящу всю свою жизнь… говорилъ Маіюга, цѣлуя со слезами дѣвочку. Онъ заботился о ней такъ, что надоѣдалъ кормилицѣ и смѣшилъ ее.

Вскорѣ обѣщаніе посвятить всю жизнь дочери оказалось неисполнимымъ: явились позабытыя на время мечтанія объ общественномъ долгѣ. Но «за-граница» отнимала пріятность варіяцій на эту тэму. Малюга чувствовалъ, что онъ здѣсь точно «не ко двору». Ему не удавалось всласть полиберальничать: собесѣдники сейчасъ сводили разговоръ на практическую почву, спрашивая, какъ именно онъ проводитъ въ жизнь свои мечтанія. А онъ только и могъ сказать, что пока только присматривается, помня пословицу: «десять разъ отмѣрь, одинъ отрѣжь».

Жена, бывало, тоже не особенно поощряла его фантазіи. Ей только нравилось, что онъ хорошѣлъ, когда увлекался разговоромъ о «служеніи народу» и она, налюбовавшись имъ, на вопросъ: «Какъ ты, милочка, объ этомъ думаешь?» отвѣчала: «А вотъ какъ!..» — и засыпала его поцѣлуями, которые заставляли забывать равнодушіе жены къ его изліяніямъ любви къ народу. Но отношеніе заграничныхъ собесѣдниковъ къ этимъ изліяніямъ его раздражало: оно казалось ему черезчуръ холоднымъ.

— Надо ѣхать на родину!

Малюга вспомнилъ русскія гостинныя, гдѣ можно говорить о возвышенныхъ чувствахъ и никто не осадитъ непріятнымъ вопросомъ: «Позвольте, милостивый государь, узнать, чѣмъ же выражается ваша великая любовь къ народу?» А если найдется такой чудакъ, то его такъ пристыдятъ, что у него пропадетъ охота дѣлать такіе неумѣстные вопросы.

Помилуйте! Музыкантъ играетъ и въ тотъ моментъ, когда его скрипка страстно поетъ и плачетъ, вдругъ кто-нибудь спрашиваетъ: «Позвольте узнать, какая польза отъ этой сладкой мелодіи?» А любовь къ народу — развѣ это не музыка?

— Скорѣй на родину!

Конечно, Малюга не думалъ ни о сознательной либеральной лжи, ни объ обращеніи любви къ народу въ эстетическое удовольствіе. Онъ былъ увѣренъ, что его разговоры не останутся разговорами, что онъ непремѣнно докажетъ ихъ дѣломъ. Только формы этого дѣла были еще неизвѣстны. На вопросъ, что онъ будетъ дѣлать въ Россіи, Малюга отвѣчалъ: «Тамъ дѣла много; пріѣду, осмотрюсь и видно будетъ, за что надо приняться.

Мысли о будущей дѣятельности были пріятны. Когда онѣ приходили, ему дѣлалось хорошо.

— Полезное дѣло! Хорошее вознагражденіе! Евгеша!.. О, какъ я ее воспитаю!

Въ подробности этого плана онъ тоже не углублялся, но былъ увѣренъ, что воспитаетъ дочь на славу: „она тоже будетъ любить народъ“…

Однажды ему вдругъ пришла даже такая мысль: „а можетъ быть, въ одной изъ милыхъ гостинныхъ и теперь сидитъ дѣвушка, которая полюбитъ меня и Евгешу, и мы вдвоемъ сдѣлаемъ изъ нея чудо, а не женщину“.

Онъ вспомнилъ могилу подъ кипарисами и ему стало совѣстно; но блестящій день повторялъ: „Жизнью пользуйся, живущій“.

— Скорѣй, скорѣй, на родину! На общественную работу!

II.

Звѣрь самъ набѣжалъ на ловца.

Когда Малюга пріѣхалъ въ Россію, общество восторгалось новыми судами. Съ довѣрчивостью оно повторяло: „правда и милость да царствуетъ въ судахъ“, воображая, что уже наступилъ конецъ царству той безсердечности, которая твердитъ: „fiat justicia, pereat mundus“.

Съ Малюгой вдругъ случилось точно просіяніе.

— Вотъ дѣло, котораго я искалъ! Вѣдь я юристъ. Я буду служить народнымъ интересамъ въ роли защитника.

Но жизнь русскихъ добрыхъ душъ состоитъ изъ самыхъ удивительныхъ и въ тоже время очень обыкновенныхъ случайностей: Малюга нежданно-негаданно сдѣлался товарищемъ прокурора.

Когда ему предложили это мѣсто, онъ засмѣялся и рѣшительно отвѣтилъ:

— Конечно, не возьму.

Тогда, въ свою очередь, засмѣялся знакомый, сдѣлавшій предложеніе, и сталъ разсуждать:

— Эхъ, вы, горячка! Не возьмете, такъ и не надо… другой спасибо скажетъ. А вы лучше сообразите: мѣсто хорошее, карьера и городъ отличный. А притомъ, можете много невинныхъ спасти…

Малюга взглянулъ на соблазнителя такъ, какъ смотритъ ребенокъ на няньку, когда она уговариваетъ сдѣлать что-нибудь, чего ему не хочется, увѣряя, что это ему будетъ пріятно.

— Подумайте-ка и завтра дайте отвѣтъ.

— Хорошо, сказалъ Малюга.

И началъ думать. Цѣлый день думалъ, плохо обѣдалъ, и ночь думалъ, а на разсвѣтѣ пришелъ къ заключенію, что какъ защитникъ, такъ и прокуроръ имѣетъ одну цѣль — истину, и что разница только въ способѣ достиженія ея. А слѣдовательно, будучи прокуроромъ, можно также приносить пользу обществу; поэтому, отказаться отъ предложенія глупо. Какъ-то еще пойдетъ защита, а тутъ — готовое мѣсто.

Черезъ двѣ недѣли, онъ ужь подъѣзжалъ на пароходѣ къ „мѣсту служенія“ и, любуясь крутымъ берегомъ, восклицалъ:

— Прелесть, что за картина!

— Садовъ-то сколько! замѣтила кормилица.

Даже Евгешѣ городъ должно быть понравился: она улыбалась и болтала рученками.

Начальство и общество приняли Малюгу какъ нельзя лучше.

Когда онъ въ первый разъ возсѣлъ на прокурорское кресло, ему стало очень неловко. Онъ вдругъ, совершенно не кстати, вспомнилъ парадоксъ, что въ преступленіяхъ виновно само общество и что исправительныя наказанія портятъ людей окончательно.

— А между тѣмъ, я долженъ требовать обвиненія. Къ чему познаніе сущности преступленій, если оно не приложимо къ практикѣ?

Отвѣчать на этотъ меланхолическій вопросъ было некогда. Вошелъ одинъ изъ народа, которому Малюга хотѣлъ служить. Придерживая на груди арестантскій халатъ, онъ поклонился судьямъ, а за нимъ сталъ солдатъ съ ружьемъ. Дѣло было обычное изъ разряда „неинтересныхъ“ — кража со взломомъ трехъ пустыхъ штофовъ, оцѣненныхъ въ 70 копеекъ.

Малюга почувствовалъ жалость къ подсудимому и желаніе, чтобы кража или, по крайней мѣрѣ, взломъ не были доказаны. Онъ не предлагалъ свидѣтелямъ вопросовъ, боясь повредить подсудимому. Но, къ крайнему огорченію Малюги, и кража, и взломъ были несомнѣнно доказаны. Что ему дѣлать? Вѣдь нельзя же отказаться отъ обвиненія на томъ основаніи, что эта кража — грѣхъ самого общества. Въ книгѣ этотъ взглядъ на преступленіе прекрасенъ, а здѣсь жизнь, а не теорія. Надо обвинять. Но какъ тяжело, какъ больно исполнить этотъ долгъ!

— Г. прокуроръ, не угодно ли вамъ произнести обвинительную рѣчь… сладко сказалъ ему предсѣдатель, какъ будто угощалъ его чѣмъ-то удивительно вкуснымъ.

Малюга всталъ и, не смѣя взглянуть на подсудимаго, произнесъ первую обвинительную рѣчь: сжато и картинно изложилъ фактъ кражи со взломомъ и заключилъ тѣмъ, что ему кажется, что въ преступленіи подсудимаго едва ли возможно сомнѣваться.

Казенный защитникъ такъ обрадовался мягкой обвинительной рѣчи, что только и могъ сказать три слова: „прошу о снисхожденіи“, да и то такимъ голосомъ, точно извинялся въ этой просьбѣ.

Снисхожденіе дали. Малюга указалъ статью закона и, черезъ четверть часа, услышалъ резолюцію: въ арестантскія рты на десять мѣсяцевъ.

Съ непріятнымъ ощущеніемъ перваго грѣха вышелъ Малюга въ предсѣдательскій кабинетъ во время перерыва засѣданія. Судьи завтракали и встрѣтили его комплиментами.

— Превосходный дебютъ! сказалъ предсѣдатель и выпилъ рюмку водки.

Закусивъ сардинкой, онъ продолжалъ:

— Такая умѣренная рѣчь вѣрнѣе достигаетъ цѣли, нежели съ громомъ и молніей. Присяжные совѣстятся оправдать послѣ такой рѣчи. Браво, Веніаминъ Петровичъ! А что же водочки?

— Выпью, сказалъ Малюга, страдая отъ такихъ похвалъ.

Репортеръ передалъ рѣчь въ мѣстную газету; а въ первое воскресенье фельетонистъ, по поводу ея, написалъ полфельетона на тэму, что гуманность въ обвинительной рѣчи нисколько не вредитъ интересамъ правосудія.

Стыдно было Малюгѣ читать фельетонъ; онъ уже чувствовалъ, что служба ему будетъ не по душѣ. Но не подавать же въ отставку на другой день вступленія въ должность. Дуракомъ назовутъ. Однако, одного этого оправданія было мало и онъ очень обрадовался, когда ему пришла мысль свалить свою вину на Евгешу.

— Надо ее воспитать. Нужны средства. Непріятно, но надо потерпѣть, а тамъ, Богъ дасъ, будетъ случай и перемѣню службу.

Но на службѣ бывали и праздники для Малюги: когда можно было отказаться отъ обвиненія.

Судебное слѣдствіе въ такихъ дѣлахъ было для него прелюдіей къ великому наслажденію. Что ни говорятъ свидѣтели, а уликъ нѣтъ какъ нѣтъ. Какъ хорошо было бы, еслибы всѣ обвиненія были безъ уликъ! Какъ пріятно въ. этихъ случаяхъ исполнить долгъ!

Малюга добродушно глядѣлъ на подсудимаго и заявлялъ, что онъ считаетъ себя обязаннымъ отказаться отъ обвиненія. Затѣмъ садился, чувствуя себя чуть не героемъ. Радость оправданія заслоняла печальную сторону дѣла. Малюга не думалъ въ эти минуты, за что же этотъ человѣкъ высидѣлъ въ острогѣ восемь мѣсяцевъ и почему слѣдователь не привлеченъ къ отвѣтственности.

И не зачѣмъ было приходить этимъ мыслямъ: приди онѣ — не было бы и праздника для Малюги.

Затѣмъ будни шли своимъ чередомъ и Малюга, скрѣпя сердце, обвинялъ, да обвинялъ полегоньку. Такъ иные люди морщатся, выпивая рюмку водки, но это не мѣшаетъ имъ выпивать ее каждый день.

Гуманно обвиняя, Малюга умильно посматривалъ на присяжныхъ, какъ бы говоря имъ: „это я обвиняю по обязанности, а вы пожалуйста оправдайте.“ И когда старшина читалъ „не виновенъ“, Малюга радовался и мысленно благодарилъ присяжныхъ за то, что они избавили его отъ грѣха.

Я былъ бы несправедливъ, еслибы умолчалъ объ одномъ геройскомъ поступкѣ гуманнаго товарища прокурора.

Однажды, несмотря на доказанный фактъ кражи и взлома, Малюга отказался отъ обвиненія и даже прямо сказалъ, что кража совершена отъ голода, позабывъ, что голода въ юриспруденціи не полагается.

Предсѣдатель взглянулъ на него съ соболѣзнованіемъ и объяснилъ присяжнымъ, что хотя прокуроръ и счелъ долгомъ отказаться отъ обвиненія, но они все-таки должны судить на основаніи данныхъ судебнаго слѣдствія. А послѣ дѣла взялъ Малюгу подъ руку и ласково сказалъ:

— Большая ошибка съ вашей стороны…

— У меня языкъ не повернулся на обвиненіе.

— Совершенно съ вами согласенъ, что жаль подсудимаго… Я даже сдѣлалъ одно упущеніе на всякій случай, для кассаціи. Но вашъ отказъ отъ обвиненія въ нѣкоторомъ родѣ протестъ.

— Полноте, пожалуйста! досадовалъ Малюга.

— Я позволилъ себѣ это сказать исключительно для вашей пользы, добрѣйшій Веніаминъ Петровичъ… Подсудимаго необходимо было оправдать, а вамъ все-таки не слѣдовало отказываться отъ обвиненія: фактъ преступленія несомнѣненъ.

— Повторяю вамъ, не могъ!

— Тогда, конечно… но въ такомъ случаѣ вамъ не слѣдовало бы быть прокуроромъ…

Малюга промолчалъ, чувствуя ударъ по больному мѣсту.

— И притомъ, продолжалъ предсѣдатель: — это не имѣло практическаго значенія… Въ такихъ случаяхъ и при поддержкѣ обвиненія, присяжные всегда оправдываютъ… Развѣ ужь все дурни сберутся… Ну, тогда — кассація. Такъ что пользы подсудимому вы не принесли, а себѣ можете повредить. Я вамъ это отъ души говорю…

— Помилуйте… Я понимаю!

— Ну, и слава Боту… Давайте, позавтракаемъ… Надо хорошенько подкрѣпиться. Слѣдующее дѣло длинное и ужь вы не отвертитесь отъ обвинительной рѣчи.

III.

У N--аго почтмейстера были субботы, которыми онъ тяготился, предпочитая пульку въ клубѣ, безъ всякихъ хлопотъ и расходовъ по пріему гостей. Но у него была дочь Поликсена, которую надо было выдать замужъ.

За годъ до пріѣзда Малюги, предметомъ ухаживанія папаши былъ нѣкто Ульевъ; а дочка нетолько видѣла въ немъ богатаго жениха, но и немного влюбилась въ него: Ульевъ былъ красивый, молодцоватый баринъ, съ которымъ не заскучаешь. Дойти до границъ страсти, „врѣзаться“ Поликсена не могла: ея натура была ровная, благоразумная. Ульеву она не понравилась, хотя онъ охотно игралъ съ ней въ четыре руки. Однако, замѣтивъ, что эти дуэты принимаютъ характеръ прелюдіи къ свадебному гимну, онъ спохватился и принялъ рѣшительную мѣру.

За ужиномъ онъ заговорилъ о томъ, что никогда не женится, потому что его самая сильная любовь продолжалась три мѣсяца. И такъ комично изобразилъ свою непригодность для семейнаго счастья, что даже Поликсена смѣялась, хотя ей и больно было слышать эти шутки. Она поняла, что ея романъ не удался и ночью всплакнула. Утромъ встала скучная, но отчаянію не предалась. Она сказала себѣ, что, „можетъ быть, это и къ лучшему“. Ульевъ — человѣкъ энергичный, всегда умѣетъ взять тономъ выше другого; ей пришлось бы повиноваться, а она къ этому не привыкла.

А все-таки жаль было разбившейся надежды.

— Вотъ, думала Поликсена: — въ субботу онъ опять придетъ, опять будемъ играть, но это ужь будетъ не то… Ему нравится симфонія, а не я…

Но Ульевъ самъ прекратилъ свои посѣщенія, чтобы барышня скорѣй объ немъ позабыла. Въ первую субботу Поликсена была грустна; потомъ нашла, что это очень умно съ его стороны, и скоро помирилась съ неудачей. Опять началось ожиданіе перемѣнъ должностныхъ лицъ, приводящихъ въ городъ новыхъ людей.

Поликсена встрѣтила и Малюгу, когда онъ пріѣхалъ съ визитомъ, съ тѣмъ же тайнымъ вопросомъ, съ какимъ встрѣчала всякаго новаго знакомаго: „не онъ ли?..“ А въ субботу, поговоривъ съ нимъ довольно долго, она сказала себѣ: „да, это онъ…“ Ложась спать, она припомнила свои впечатлѣнія и рѣшительно повторила: „навѣрное, онъ…“

— Очень добрый, очень покладистый, думала она: — съ такимъ можно хорошо жить, покойно… Говоритъ мило, образованный, и недуренъ… Конечно, не то, что Ульевъ. Но вѣдь насильно мила не будешь. Не въ монастырь же идти оттого, что Ульевъ не полюбилъ.

Поликсена начала аттаку съ того, что поѣхала въ окружной судъ. Во время перерыва засѣданія, Малюга подошелъ къ ней и сказалъ:

— Что это вамъ пришла охота пріѣхать на такія неинтересная дѣла… сегодня четыре кражи и больше ничего…

— Меня интересуютъ не дѣла, а ваши рѣчи. Всѣ васъ хвалятъ и я захотѣла убѣдиться, заслуживаете ли вы похвалы.

— Ну, и что же?..

— А вотъ прослушаю нѣсколько рѣчей, тогда и скажу.

Малюгѣ было пріятно ея вниманіе.

„Во едину отъ субботъ“ онъ спросилъ ее, понравились ли ей его обвинительныя рѣчи.

— Да, отвѣтила она съ ласковымъ взглядомъ: — онѣ бархатныя или точно соболій мѣхъ.

— Какое же тутъ сходство? спросилъ Малюга, любуясь ея красивыми руками.

— Очень мягкія. А я не люблю ничего рѣзкаго… яркихъ цвѣтовъ, яркаго освѣщенія. Въ музыкѣ предпочитаю мольные тоны. И еще не люблю героевъ.

— Въ первый разъ слышу, чтобы дѣвушка не любила героевъ.

— Потому что дѣвушки правды мужчинамъ не говорятъ, а я не стѣсняюсь… Я, впрочемъ, не такъ выразилась. Я готова восхищаться героемъ; люблю читать о нихъ… отдаю имъ должное уваженіе… Но герой не можетъ быть героемъ моего романа…

— Почему же?

— Они презрительно относятся ко всякому компромиссу, а по моему безъ нихъ не проживешь.

— За то жизнь героя полна сильными ощущеніями; она горитъ яркимъ огнемъ.

— И очень скоро сжигаетъ ихъ самихъ. А я хочу, чтобы моя жизнь горѣла медленнымъ огнемъ… вотъ какъ въ каминѣ, около котораго такъ хорошо погрѣться. Жизнь и безъ того коротка, и вдругъ сгорѣть въ два-три года! Потомъ, я люблю жить въ обществѣ, а героевъ въ обществѣ не принимаютъ.

Малюга вздрогнулъ. Поликсена замѣтила это, улыбнулась и сказала:

— А я знаю, о чемъ вы вздохнули.

— О чемъ?

— О томъ, что я и вы не герои. Вѣрно?

— То есть… пожалуй, что-то въ родѣ этого…

— Да ужь вѣрно, что угадала… А по моему, это смѣшно — все равно, что печалиться о томъ, что вы не Аполлонъ, а я не Венера.

Онъ засмѣялся.

— Я вотъ заговорила о вашихъ рѣчахъ въ судѣ. Мнѣ вообще обвинительныя рѣчи несимпатичны… Какое-то олимпійское величіе у прокурора… рѣзкія выраженія о подсудимыхъ. Они и безъ того несчастны, а прокуроръ еще болѣе раздражаетъ… однимъ словомъ, не гуманно. Вы — совсѣмъ другое дѣло. У васъ деликатныя, именно бархатныя рѣчи. Я послѣ нихъ не чувствовала той тяжести, какая бывала послѣ другихъ обвиненій.

Малюга слушалъ ее, задумавшись. Въ его воображеніи вдругъ нарисовалась такая картина: два людоѣда сидятъ за однимъ столомъ и обѣдаютъ; одинъ ѣстъ съ звѣрской яростью, рычитъ и стучитъ зубами; другой обѣдаетъ съ благовоспитанными манерами и нетолько безъ ярости, но даже съ нѣкоторой любовью смотритъ на свое кушанье. Въ чертахъ лица этого благовоспитаннаго ѣдока Малюгѣ показалось что-то очень знакомое…

— Вы меня не слушаете? раздался мягкій упрекъ.

— Что вы?.. Напротивъ, отъ вашихъ похвалъ я и задумался.

Онъ опять вздохнулъ. Поликсена замѣтила это, но на этотъ разъ не стала отгадывать причины, а рѣшила развлечь собесѣдника.

— Мнѣ хочется вамъ сыграть одну прелестную вещь, сказала она: — будете слушать безъ воздыханій?

— Если печальное, такъ поневолѣ придется вздохнуть…

— Зачѣмъ печальное… Саша!.. крикнула она: — иди играть въ четыре руки.

— Бѣгу!.. раздалось издалека.

Въ комнату вбѣжалъ гимназистъ-семиклассникъ съ очень довольнымъ лицомъ.

— Героическую? сказалъ онъ сестрѣ.

— Не хочу.

— Ахъ, ты глупая! Вкуса настоящаго у тебя нѣтъ! Вы знаете — это просто восторгъ! обратился онъ къ Малюгѣ: — маршъ на смерть героя… и allegro!.. Самъ даже чувствуешь что-то героическое.

— Ты не герой и тебѣ не зачѣмъ это чувствовать, замѣтила сестра.

— Поликсена, голубушка! прошу тебя героическую!

— Сказала — нѣтъ, и довольно.

Она перелистывала поты, отыскивая, что ей хотѣлось сыграть.

— Ну, я встану на колѣни, приставалъ братъ.

— Очень нужно; вотъ это будемъ играть. Садись и не дурачься.

Поликсена такъ поглядѣла на брата, что онъ тотчасъ сѣлъ къ піанино.

— Пасторальная. Сцена у ручья, сказалъ онъ: — это тоже прелесть, но совсѣмъ въ другомъ родѣ.

Малюга усѣлся такъ, чтобы видѣть профиль Поликсены. Ему было пріятно, что она его развлекаетъ отъ этихъ безпокойныхъ мыслей, которыя нѣтъ-нѣтъ да испортятъ настроеніе духа, какъ комары портятъ прогулку.

И вотъ началась тихая идиллическая мелодія… Обѣдающіе людоѣды исчезли; на душѣ становилось хорошо, покойно; наслажденіе охватывало его все болѣе и болѣе. Мелодія рисуетъ картину вечера у лѣсного ручья. Онъ бѣжитъ, тихо шумя по камешкамъ, точно что-то бормочетъ. Лѣсъ начинаетъ дремать; догараетъ заря; вотъ прокуковала кукушка; вотъ и первое слово соловьиной пѣсни и тихій аккордъ наступившей ночи.

— Вѣдь хорошо? сказала Поликсена послѣ короткой паузы, подойдя къ Малюгѣ.

— Прелесть! отвѣтилъ онъ и сжалъ ея руку.

— Божественно-хорошо! воскликнулъ Саша: — ну, теперь героическую!

— Ты надоѣдаешь! строго сказала сестра.

Гимназистъ тряхнулъ шапкой черныхъ волосъ и ушелъ.

— Жить надо!.. сказала Поликсена бравурнымъ тономъ.

— Конечно! весело отвѣтилъ Малюга.

Онъ возвращался домой съ радостью въ сердцѣ.

— А вѣдь любовь начинается, подумалъ онъ.

Прозвучала какъ будто фраза мелодіи у ручья… потомъ припомнились глаза Поликсены, когда она сказала ему: „вѣдь хорошо?“ Счастье глядѣло изъ этихъ глазъ. Позабылъ Малюга, что завтра опять тяжелая служба. Позабылъ Евгешу, все позабылъ и чувствовалъ только счастье… И могила подъ кипарисами не напомнила ему о себѣ. „Жить надо!“ вспомнилъ онъ слова Поликсены.

IV.

Мысль о женитьбѣ стала являться Малюгѣ каждый день. Поликсена нравилась ему все больше и больше. Онъ чувствовалъ, что она именно такой человѣкъ, съ которымъ онъ можетъ быть счастливъ. Она не потребуетъ отъ него геройскихъ подвиговъ; характеръ ея ровный, сердце доброе, есть и энергія. Она маленькій, но прочный буксирный пароходъ, съ которымъ онъ покойно поплыветъ, какъ барка.

Его безпокоилъ только вопросъ о Евгешѣ. Полюбить ли ее Поликсена?

Однажды онъ привезъ къ ней Евгешу и сказалъ:

— Не хотите ли познакомиться съ моей дочуркой?

— Очень хочу. Я вообще люблю дѣтей, отвѣтила Поликсена и, взглянувъ на дѣвочку, вскричала съ удовольствіемъ. — Какіе чудесные глазищи!

И нѣсколько разъ поцѣловала Евгешу, потомъ сказала: „сейчасъ приду“ и убѣжала въ свою комнату за конспектами.

Въ день знакомства съ Евгешей дѣвушка думала:

— Онъ очень любитъ дочь… такъ что же? Дѣвочка милая и я ее буду любить… Если у меня будутъ дѣти… Ну, такъ что же?.. Конечно, онъ будетъ и ихъ любить… А ревновать я не понимаю, какъ это люди мучатъ себя этимъ чувствомъ. Необходимо только, чтобы Евгеша меня полюбила. И я съумѣю это сдѣлять.

Малюга, послѣ нѣкоторыхъ наблюденій, также увидѣлъ, что Евгеша не будетъ препятствіемъ къ женитьбѣ.

— Поликсена ее не обидитъ… у ней добрая душа. Она не солгала, сказавши, что ей нравится Евгеша.

Такимъ образомъ свадьба была рѣшена Малюгой, а Поликсена еще въ тотъ вечеръ, когда она сыграла „сцену у ручья“, рѣшила, что Малюга будетъ ея мужемъ.

Но, несмотря на одинаковыя заочныя рѣшенія, оба молчали о нихъ.

Поликсена объяснила его молчаніе тѣмъ, что онъ все еще боится за дочь и радовалась, что время должно скоро разсѣять эти опасенія. Она не торопилась и была весела, какъ человѣкъ, увѣренный въ томъ, что его цѣль достигнута и что надо только имѣть немножко терпѣнія.

А Малюга все раздумывалъ: любитъ ли она его?.. Ему кажется, что любитъ… А можетъ быть, онъ и ошибается. Пойдетъ ли она за вдовца съ ребенкомъ! Да достаточны ли еще его средства, чтобы устроить ей такую же обстановку, какъ у отца? Конечно, о приданомъ Малюга не помышлялъ.

Наконецъ, въ итогѣ длиннаго раздумья явилась мысль сдѣлать предложеніе.

Однажды, Поликсена заѣхала къ Малюгѣ съ отцомъ — привезла игрушку Евгешѣ. Она прошла въ дѣтскую и стала цѣловать дѣвочку. Малюга съ восторгомъ смотрѣлъ на эту сцену и слово любви было уже у него на языкѣ… Но онъ почему-то не рѣшился. И въ первой его любви первое слово принадлежало не ему.

Поликсена, нацѣловавшись дѣвочку, взглянула на Малюгу.

— Сейчасъ скажетъ… подумала она и ея сердце встрепенулось.

Но онъ сказалъ преглупую фразу: „какъ вы балуете мою Евгешу“ и покраснѣлъ.

Въ такой нерѣшительности прошла зима. Поликсену начала одолѣвать досада, несмотря на ея терпѣливый характеръ.

— Онъ ужасно нерѣшителенъ… думала она и, чтобы придать ему смѣлости, стала выразительно-крѣпко жать его руку при встрѣчахъ и прощаньяхъ; онъ отвѣчалъ тѣмъ же, но все-таки молчалъ.

— Да что же ты молчишь?.. Это наконецъ обидно!.. подумала Поликсена и разсердилась. Потомъ рѣшила, что сердиться не слѣдуетъ, а надо принять рѣшительную мѣру: если онъ не можетъ сказать первое слово, то глупо церемониться и надо самой сказать.

Былъ въ концѣ февраля ясный денёкъ — воскресенье. Снѣгъ на солнечной сторонѣ притаявалъ; на трубахъ висѣли блестящія сосульки и по нимъ тихонько пробиралась вода.

Поликсена дала себѣ слово, что „сегодня онъ сдѣлаетъ предложеніе“. Она была увѣрена, что Малюга придетъ утромъ и это исполнилось.

— Сегодня мнѣ очень весело, сказала Поликсена: — день, какъ весной. Зачѣмъ лежитъ этотъ снѣгъ? Я хотѣла бы сегодня видѣть много зелени и цвѣтовъ.

— Это возможно, сказалъ Малюга: — хотите поѣхать въ оранжерею?

— Чудесная мысль!.. Папа, мы ѣдемъ и я тебѣ куплю гіацинтъ.

— Купи, купи! сказалъ почтмейстеръ.

Поликсена побѣжала одѣваться; ее охватила пріятная лихорадка: „ясно, что онъ угадалъ мое желаніе… дорогой онъ объяснится…“

Но, къ крайнему ея удивленію, Малюга велъ дорогой разговоръ, совершенно не подходящій къ желаемому.

Въ оранжереѣ была весна: цвѣли гіацинты, жонкили, фіалки; въ тепломъ воздухѣ переливались струйки аромата разныхъ цвѣтовъ. Садовника не было; какой-то мальчикъ куда-то побѣжалъ его отыскивать. По лицу Малюги было видно, что ему хочется что-то сказать, но онъ молчалъ и усиленно нюхалъ какой-то цвѣтокъ, неимѣвшій запаха.

Поликсена вдругъ вспыхнула яркимъ румянцемъ.

— Вы пресмѣшной! сказала она.

Тонъ этой фразы былъ особенный — такъ говорятъ женщины только любимому человѣку.

— Смѣшной? повторилъ Малюга, смутившись.

— Вѣдь вы меня любите?.. Правда?

— Да… прошепталъ Малюга.

— Такъ почему же вы молчите?

Вмѣсто отвѣта онъ поцѣловалъ ее.

— Давно бы такъ! сказала она, просіявъ отъ счастья: — и какой ты странный!.. Столько времени молчалъ… Неужели ты не зналъ, что я тебя люблю?

— И зналъ, и какъ будто не зналъ.

— А теперь?

Онъ нѣсколько разъ поцѣловалъ ее.

По каменному полу застучали сапоги садовника. Стали выбирать цвѣтокъ.

— Вотъ тебѣ гіацинтъ, папа, сказала Поликсена, вернувшись съ Малтогой: — а меня поздравь.

— Наконецъ-то! подумалъ почтмейстеръ, но притворился непонимающимъ.

— Съ чѣмъ это тебя поздравить?.. спросилъ онъ, глядя на Малюгу невиннѣйшимъ взглядомъ.

— Съ женихомъ! весело прокричала Поликсена.

V.

Личное счастье заставило на время притихнуть общественныя вожделѣнія Малюги. Правда, непріятныя ощущенія, попрежнему, являлись каждый разъ, когда онъ исполнялъ долгъ службы; но теперь Малюгѣ стало легче переносить ихъ; онъ думалъ, что черезъ нѣсколько часовъ будетъ дома и отдохнетъ отъ тяжелой обязанности въ обществѣ жены и дочери.

Въ то время воспитаніе Евгеши было для него занятной цацой. Онъ много говорилъ съ Поликсеной о воспитаніи; доказывалъ, что надо съ дѣтства привить нравственные принципы, любовь къ правдѣ прежде всего и идею жизни для общественной пользы. Также, какъ и его мать, онъ хотѣлъ, чтобы Евгеша была добрая; но былъ противъ поощренія добрыхъ поступковъ конфектами и яблоками: „добродѣтель должна находить награду въ самой себѣ“.

Поликсена ничего не имѣта противъ того, чтобы сдѣлать Евгешу доброй и правдивой; она не возражала и противъ привитія ей идеи общественной пользы: видя, что отецъ имѣетъ практическій взглядъ на участіе въ общественной дѣятельности, она думала, что и за дѣвочку нечего бояться: кончитъ курсъ, будетъ учительницей, потомъ директрисой.

Она только замѣтила, что въ Петербургъ посылать не надо… тамъ она можетъ сбиться съ дороги.

— Это еще далеко! отвѣтилъ Малюга.

Онъ съ любовію принялся за сѣяніе въ душѣ Евгеши правилъ нравственности; старался примѣняться къ ея дѣтскому умишку и былъ терпѣливъ, какъ ангелъ. При каждомъ удобномъ случаѣ, онъ твердилъ о правдѣ, подобно тому, какъ другіе родители твердятъ: „не шуми, не бѣгай…“ Онъ помнилъ изъ педагогическихъ книжекъ, что при частомъ повтореніи одного и того же впечатлѣнія, оно глубоко врѣзывается въ памяти ребенка. Но онъ забылъ другую истину педагогическихъ книжекъ, что дѣти имѣютъ прекрасную способность не вѣрить словамъ, если имъ противорѣчитъ дѣло.

Евгеша часто прерывала нравоученія просьбой почитать стихи или разсказать сказку. Малюга и тутъ велъ свою линію: выдумывалъ такую сказку, которая иллюстрировала нравоученіе. Однако, онъ иногда замѣчалъ, что восхваленіе правды и доброты вызываяло гримаску на лицѣ дѣвочки. Это его огорчало, но онъ утѣшалъ себя обычнымъ родительскимъ утѣшеніемъ: „съ лѣтами это пройдетъ“. А между тѣмъ, случилось то, что бываетъ въ каждой семьѣ: маленькая ученица разгадала учителя и не вѣрила ему.

Евгеша слышала разговоры отца о томъ, какъ онъ обвинялъ въ судѣ, о ссылкѣ въ Сибирь, объ арестантскихъ ротахъ; его сожалѣнія о томъ, что приходится требовать этихъ наказаній, хотя, собственно говоря, подсудимые невиноваты и т. д.

Подобно большинству родителей, Малюга думалъ, что разговоры взрослыхъ непонятны ребенку и опять-таки позабывалъ еще одну истину педагогическихъ книжекъ, что изъ этихъ разговоровъ дѣти узнаютъ, что папа и мама безъ церемоній обманываютъ ихъ, хваля то, чего сами не дѣлаютъ.

Однажды, когда Малюга чрезвычайно заманчиво рисовалъ Евгешѣ прелесть доброты, она вдругъ сказала:

— Это неправда!

Малюга былъ обидно изумленъ: онъ вѣрилъ, что посѣянныя имъ сѣмена уже пустили корешки въ дѣтской душѣ и вдругъ дочь ему не вѣритъ.

— Что неправда?.. спросилъ онъ.

— Ты самъ злой, а мнѣ говоришь, чтобъ я была доброй…

— Я злой?!. Спроси, милочка, маму и кого хочешь изъ нашихъ знакомыхъ — тебѣ всѣ скажутъ, что я добрый.

— А какъ же ты сажаешь въ острогъ невиноватыхъ? Ты самъ говорилъ, что они невиноваты.

Малюга былъ просто убитъ… Онъ молча спустилъ Евгешу съ колѣней и тяжело вздохнулъ. Онъ растерялся, а она смотрѣла на него и ждала отвѣта. Вѣдь надо же ей что-нибудь сказать.

— Видишь ли, дорогая Евгеша, сказалъ онъ уже не тѣмъ вкуснымъ тономъ, какимъ только-что говорилъ о пріятности правды: — когда ты выростешь, ты это поймешь… теперь трудно объяснить… ты не поймешь.

— Я, папа, все понимаю, обиженно сказала Евгеша.

— Знаю, что ты умница, но теперь еще рано объ этомъ говорить… Поди, побѣгай лучше на дворѣ.

Съ ужасомъ разсказалъ Малюга женѣ объ этомъ случаѣ. Поликсена не изумилась.

— Дѣти все отлично понимаютъ, сказала она: — я думаю, что слѣдуетъ рѣже говорить ей о нравственныхъ правилахъ — дѣти не любятъ нравоученій. Я помню, какъ меня ими мучили… и я тоже не вѣрила.

Такъ была разбита занимательная родительская игрушка. Малюга понялъ, что для роли сѣятеля нравственныхъ правилъ, онъ не годится: шестилѣтняя дѣвочка дала ему урокъ. Онъ пересталъ толковать о прелестяхъ добродѣтелей, боясь, чтобы милыя губки опять не сказали чего-нибудь ужаснаго. Ему хотѣлось, чтобы это маленькое существо лучше думало о немъ. Онъ нарочно сталъ говорить при Евгешѣ, что только случай заставилъ его взять эту должность, что онъ непремѣнно ее перемѣнитъ, но нельзя это сдѣлать сразу, а сначала надо пріискать мѣсто.

Онъ утѣшался тѣмъ, что Евгеша его не разлюбила: она, повидимому, такъ рада тому, что избавилась отъ нравоученій; она такъ хорошо цѣлуетъ его и обнимаетъ толстенькими рученками. И онъ знаетъ, что это не дѣтская политика, чтобъ получить сласти, а что Евгешѣ, дѣйствительно, хочется обнять его — она искренній ребенокъ.

Разъ, во время этихъ сладкихъ отцовскихъ ощущеній, ему пришла страшная мысль:

— Теперь-то она меня любитъ… А потомъ?.. Она должна будетъ разлюбить… Это неизбѣжно…

А Евгеша схватила его за рукавъ и потянула:

— Пойдемъ маму цѣловать! кричала она.

Онъ всталъ счастливый, смѣющійся и подумалъ:

— Непремѣнно надо перемѣнить мѣсто.

VI.

Прошло, однако, нѣсколько лѣтъ, у Поликсены родилась дѣвочка, потомъ мальчикъ, а Малюга продолжалъ надоѣдать жалобами на свою службу.

— Вотъ вы счастливецъ, говорилъ онъ однажды, сидя у редактора мѣстной газеты: — ваше дѣло великое, служите развитію общественной мысли.

— Вотъ гдѣ у меня сидитъ это развитіе! сказалъ редакторъ, прищуривъ лукавые глазки, и хлопнулъ по карману.

— Какъ такъ?

— Каждую субботу даромъ плачу за наборъ и плачу. Цензоръ цѣлые столбцы вырываетъ.

— А вы похлопотали бы объ освобожденіи отъ предварительной цензуры; согласились бы съ другими провинціальными редакторами.

— Богъ съ вами!.. Я вовсе не хочу освобожденія отъ предварительной цензуры. Тогда совсѣмъ прогоришь. Я ничего не имѣю противъ самаго строгаго цензора, пусть только онъ будетъ человѣкъ просвѣщенный и безъ капризовъ. Тогда я буду знать, что можно ему послать и чего нельзя, а теперь я этого не знаю. Вотъ, напримѣръ, нашъ старикъ. На дняхъ я послалъ ему компилятивную статейку о смертной казни, онъ ее пропустилъ, но слова „по Миттермайеру“ вездѣ зачеркнулъ. Я поѣхалъ узнать, что сей сонъ значитъ. „Не могу — говоритъ — пропускать непонятныхъ словъ…“ — Да это фамилія извѣстнаго юриста. — „Не знаю — говоритъ — докажите.“ Привезъ ему книжку — ну, позволилъ.

— Это вы анекдотецъ выдумали?

— Прямо съ натуры… У меня цѣлъ корректурный оттискъ…

Редакторъ помолчалъ, хлѣбнулъ изъ стакана чаю и вдругъ глазки его весело замигали, точно онъ обрадовался какой-то находкѣ,

— Вотъ бы вы, Веніаминъ Петровичъ, заняли мѣсто цензора, сказалъ онъ.

— Я?

— Чему же вы изумились?.. Вѣдь вы тяготитесь своей службой.

— Правда, скрѣпя сердце держусь…

— А на цензурѣ вы будете покойны. Видъ подсудимыхъ тяжело иногда дѣйствуетъ… Конечно, наказанія необходимы… но все-таки для добраго человѣка какъ-то щекотливо. А на цензурѣ ничего такого нѣтъ.

— Ну, тоже не радость быть рѣзникомъ.

— Ошибаетесь, добрѣйшій Веніаминъ Петровичъ!.. Вы имъ не будете… Мы редакторы — не дѣти: сами не пошлемъ такихъ статей, которыхъ нельзя… При просвѣщенномъ цензорѣ, газета была бы живая… Вотъ какую услугу вы оказали бы печатному слову!

Малюга, молча, курилъ, а редакторъ оживленно продолжалъ:

— Мы всѣ привыкли бояться „страшныхъ словъ“. Вотъ васъ, напримѣръ, напугало слово „цензоръ“… А между тѣмъ, что такое цензоръ? Разберите-ка… Если онъ образованный человѣкъ, то, при точномъ исполненіи своего долга, онъ въ тоже время служитъ дѣлу умственнаго развитія общества. Такой цензоръ все равно, что редакторъ. Право, вы принесли бы громадную пользу провинціальной печати.

— Ну, ужь вы преувеличиваете…

— Нисколько! Польза осязательная! Сколько у меня не прошло полезныхъ статей по капризу!.. А вы пропустили бы ихъ…

— Не великое удовольствіе распоряжаться краснымъ карандашемъ.

— Я же вамъ и говорю, что не придется имъ распоряжаться. Мы сами — цензора и самые строгіе. Научились.

— Я никакъ не ожидалъ, что вы подадите мнѣ такую мысль.

— Да и я не ожидалъ — вдругъ блеснула, какъ молнія. А вѣдь превосходнѣйшая идея! Наконецъ, допускаю, что вамъ иногда придется что-нибудь зачеркнуть. Развѣ это тяжелѣе, чѣмъ требовать присужденія въ арестантскія роты, въ Сибирь, въ каторгу? Помилуйте! тамъ живые люди, а здѣсь слова. А еслибы вы захотѣли этого мѣстечка, вамъ бы его дали. И я могъ бы поспособствооать: написалъ бы въ Питеръ кое-кому. Право! Бросайте-ка прокуратуру!..

— Хотѣлось бы бросить. Давно хочется.

— Значитъ, нечего и думать. Вѣдь не скажете же вы, что прокурорская каѳедра лучше цензорскаго кресла?

— Пожалуй что такъ…

Редакторъ развеселился.

— Вотъ бы мы зажили припѣваючи!.. Какъ бы ходко пошла моя газета! Передъ новымъ годомъ пустилъ передовицу съ задорцемъ, да фельетончикъ съ искрой. Для подписки необходимо.

— А мнѣ пришлось бы затушить эти искры.

— Да вы думаете какія искры… Такъ, чуть-чуть… лишь бы читателю показалось, что что-то свѣтится… А ужь потомъ онъ самъ будетъ воображать искры и тамъ, гдѣ ровно ничего нѣтъ. У меня фельетонистъ мастеръ на такія штуки.

Редакторъ нѣсколько разъ возвращался къ своей мысли, замѣтивъ, что она произвела впечатлѣніе на гостя. А Малюга про себя все сравнивалъ двѣ должности, и выходило, что цензорская лучше прокурорской.

Давать возможность являться полезнымъ статьямъ, которыя теперь не проходятъ, казалось ему не маловажнымъ дѣломъ. Онъ можетъ послужить печатному слову и не будучи литераторомъ. Это очень заманчиво. А вѣдь такихъ мѣстъ, чтобъ быть вполнѣ удовлетвореннымъ, не найдешь. Какъ бы то ни было, это шагъ къ лучшему.

За ужиномъ Малюга вдругъ сказалъ:

— А я въ самомъ дѣлѣ буду проситься на эту должность.

— Браво! крикнулъ редакторъ: — вотъ люблю такихъ рѣшительныхъ людей!.. Подумалъ, взвѣсилъ и рѣшилъ!..

Редакторъ забылъ, что этотъ рѣшительный человѣкъ нѣсколько лѣтъ думаетъ перемѣнить должность.

— Отдохнемъ подъ вашимъ краснымъ карандашемъ и будемъ за васъ Бога молить!.. А теперь, по сему отрадному обстоятельству чокнемся и выпьемъ полныя чаши!..

Идя домой, Малюга вдругъ удивился, какъ это онъ такъ скоро рѣшилъ сдѣлаться цензоромъ; но желанія идти назадъ у него не явилось. Онъ чувствовалъ себя хорошо, какъ человѣкъ, перебирающійся изъ дурной квартиры въ лучшую.

VII.

Новый способъ карать „злую волю“ сначала оказался не столь непріятнымъ, какъ прежній. Строчки, которыя Малюга предавалъ смерти, не глядѣли на него съ такимъ укоромъ и печалью, какъ подсудимые. Правда, это были самыя живыя строчки, но все-таки нервы не такъ страдали, какъ въ судѣ. Малюга часто видитъ огорченныя лица сотрудниковъ, но вѣдь сотрудники — народъ милый, сговорчивый; они не смотрятъ на него, какъ на врага, хотя онъ и калѣчитъ ихъ дѣтищъ. Они его понимаютъ, и соглашаются на изуродованіе своихъ статей, потому что если имъ надо жить чѣмъ-нибудь, то и Малюгѣ вѣдь хочется жить. Это — рѣзникъ, но добрый: онъ старается, по возможности, уменьшить боль своихъ операцій. И ему извиняютъ эту боль тѣмъ, что всѣ мы подневольны, значитъ „не такъ живи, какъ хочется“. Мало того, сотрудники даже любятъ его, какъ того добраго солдата, который сѣкъ ихъ въ гимназіи, но не солилъ розогъ и старался ударить слабѣе, хотя никогда не рѣшался отпустить сорокъ девять розогъ, если приказано дать пятьдесятъ.

Малюга часто приглашалъ сотрудниковъ къ себѣ, совѣтовался съ ними насчетъ „неудобныхъ“ мѣстъ.

— Здравствуйте! говорилъ онъ съ радушіемъ: — садитесь… Вотъ папиросы… Прекраснѣйшая статья!.. Я положительно въ восхищеніи… Но есть кое-что… Вотъ не угодно ли вамъ просмотрѣть: я отмѣтилъ карандашемъ.

Малюга испускалъ вздохъ скорбнаго сочувствія. Авторъ, просмотрѣвъ отмѣтки, огорчался.

— Неужели нельзя? Вѣдь мысль будетъ совсѣмъ какъ въ туманѣ.

— Знаю, что въ туманѣ, но все-таки… Ей-Богу, нельзя! Я ужь думалъ. Мнѣ самому хотѣлось пропустить — такъ мнѣ понравилась ваша статья, но долгъ заставляетъ идти и противъ вашего и противъ моего собственнаго желанія.

— Ахъ, какая досада! сокрушался авторъ.

— Что дѣлать! Я попросилъ васъ, потому что не рѣшился самъ зачеркнуть эти мѣста. Садитесь-ка, да передѣлайте. Хочется полюбовно кончить: и долгъ исполнить, и васъ, по возможности, удовлетворить.

— Если еще подбавить тумана, то будетъ совсѣмъ темно. Пусть лучше не идетъ статья.

— Сохрани Богъ!.. Такая прекрасная статья должна пойти… И зачѣмъ вамъ терять гонораръ?.. Публика отлично умѣетъ читать между строчками и за неясность васъ не осудитъ — знаетъ, что есть независящія обстоятельства.

Авторъ еще немного упрямился, а потомъ садился и передѣлывалъ.

Случалось иногда, что и передѣлку приходилось передѣлывать, но дѣло оканчивалось торжествомъ Малюги.

— Вотъ теперь превосходно!

Онъ бралъ перо, подписывалъ „цензоръ Малюга“ и вручалъ автору корректурный листъ.

— Вѣрьте, что я все готовъ сдѣлать, говорилъ онъ, провожая автора: — я другъ печатнаго слова, но что же дѣлать? Долгъ службы…

Такъ старался Малюга угодитъ редакторамъ и сотрудникамъ и имѣлъ успѣхъ. Съ другой стороны и начальство было имъ довольно: строго исполняя инструкціи, не дѣлая промаховъ, не возбуждая жалобъ, онъ былъ признанъ заслуживающимъ поощренія.

Получивъ какую-нибудь инструкцію, Малюга тотчасъ предупреждалъ редакторовъ:

— Вотъ, господа, теперь необходимо прекратить писать о томъ и объ этомъ.

— Какъ? Нельзя?!

— Нельзя! Вчера я пропустилъ бы, сегодня — не могу.

— Однако, знаете, право затрудняешься, чѣмъ наполнять газету.

— Что прикажете дѣлать! времена! даже насчетъ погоды, я вамъ скажу, что это не вполнѣ безобидный предметъ. Мнѣ вотъ недавно пришлось читать одну повѣсть. Въ одной главѣ авторъ описываетъ грозу. Что же бы вы думали? Пришлось всю главу зачеркнуть, потому что и такъ можно понимать и этакъ. Предлагалъ передѣлать — заупрямился. А глава очень поэтическая.

— Скоро придется лавочку закрыть — читателя не будетъ.

— Полноте! Будетъ! Вѣдь нужна же какая-нибудь газета. А за то, что она не такая, какую желательно, васъ винить не будутъ. Да и потомъ, вѣдь времена переходчивы. Повѣрьте, легче будетъ.

Такъ отводилъ душу просвѣщенный цензоръ вмѣстѣ съ редакторами, а перваго числа получалъ жалованье.

Однако, у него была уже мысль перемѣнить и эту службу. Инструкціи стали приходить все чаще и чаще.

— Ужасное положеніе! восклицалъ редакторъ: — не знаю, что и посылать вамъ!

— А мое-то каково! вторилъ цензоръ: — не знаю, что можно не зачеркивать!..

Эти стоны, наконецъ, заставили Малюгу пріискивать новое мѣсто. При большомъ знакомствѣ это было дѣло не мудреное. Ему предложили, не желаетъ ли онъ превратиться въ инспектора тюремъ.

VIII.

Онъ съ радостью выразилъ согласіе. Цензорство сдѣлалось нетолько тягостной, но и рискованной должностью, потому что явилась необходимость имѣть предчувствіе, что можно, чего нельзя. Можно было испортить служебную репутацію одной неугадкой. Между тѣмъ, какъ мѣсто инспектора тюремъ…

„До сихъ поръ, думалъ Малюга: — служа общественнымъ интересамъ, я все-таки причинялъ людямъ непріятныя ощущенія, а теперь буду облегчать тяжелое положеніе арестантовъ и защищать ихъ отъ обидъ. При мнѣ не украдутъ ни копеечки и все, что положено, дойдетъ по назначенію. О, сколько я сдѣлаю добра!“

Каждая ревизія открывала передъ Малюгой цѣлый лѣсъ злоупотребленій, стѣсненій, лишеній и страданій. Онъ горячо принялся за расчистку этого лѣса.

— Помилуйте! говорилъ онъ смотрителю, чуть не со слезами въ глазахъ: — вѣдь въ этихъ камерахъ можно задохнуться!

— Можно, подтверждалъ смотритель.

— А развѣ по закону полагается такая тѣснота?

— Не полагается.

— Такъ какъ же вы допускаете?!

Смотрителю хотѣлось выбранить Малюгу дурнемъ за такой вопросъ, но онъ отвѣчалъ гораздо мягче, хотя и съ оттѣнкомъ раздраженія.

— Укажите, какъ я могу не допустить. Тюрьма на 400 человѣкъ, а у меня ихъ до тысячи. Не могу же я сказать: „ведите назадъ“, когда мнѣ предписано принять арестанта. Вѣдь за это, пожалуй, и самъ въ острогъ угодишь.

— Это ужасно! Это душу возмущаетъ! Но вы писали объ этомъ?

— Прежде писалъ, потомъ бросилъ, потому что напрасно. Не на улицѣ же, въ самомъ дѣлѣ, держать арестантовъ.

Помѣщеніе, пища, воздухъ, обращеніе въ арестантами приводили Малюгу въ ужасъ и въ то же время возбуждали въ немъ страстное желаніе избавить людей отъ страданій, не полагающихся по закону.

Онъ собиралъ тюремщиковъ и говорилъ имъ, что арестанты люди, значитъ и съ ними надо обращаться по человѣчески. Его выслушивали молча и Малюга принималъ это молчаніе за знакъ согласія. Но у одного надзирателя хватило смѣлости обидѣться этими внушеніями.

— Мы, ваше высокоблагородіе, сказалъ онъ: — и сами знаемъ, что съ господами надо обходиться по благородному, а съ мужиками по мужичьи.

— Со всѣми должны обращаться вѣжливо. Всѣ — люди.

На это унтеръ-офицеръ не возражалъ, но послѣ отъѣзда Малюги, необыкновенная проповѣдь ревизора возбудила толки между стражами.

— Послужилъ бы на нашемъ мѣстѣ съ мѣсяцъ, такъ не говорилъ бы такъ.

— За такую малость жалованья ночей не спишь изъ-за этихъ скотовъ, да еще будь вѣжливъ съ ними.

— Ему надо было распечь, вотъ онъ и придрался. А, кажись, добрый баринъ.

Малюга принялся за дѣло: предписывалъ немедленно исполнить такое-то и такое-то требованіе закона; ему докладывали, что невозможно исполнить. Онъ, въ свою очередь, доносилъ объ оказавшемся и ходатайствовалъ объ устраненіи невозможности; ему отвѣчали, что „зависящее распоряженіе будетъ сдѣлано въ самомъ непродолжительномъ времени“. Потомъ исторія продолжалась въ томъ же духѣ.

Малюга этимъ не ограничивался. Объѣзжая тюрьмы, онъ собиралъ „матеріалы“, на которые возлагалъ большія надежды. Онъ мечталъ составить изъ нихъ отчетъ о состояніи тюремъ, который — такъ ему казалось — изобразитъ вопіющую къ сердцу картину, и эта картина вызоветъ радикальныя улучшенія арестантскаго быта.

Онъ привезъ домой цѣлый ворохъ „матеріаловъ“ и принялся за усидчивую работу. Часто засиживался за полночь, до истомленія.

Отчетъ дѣйствительно вышелъ интересный. Цифры выстраивались въ немъ внушительными колоннами. Однѣхъ этихъ цифръ — какъ казалось Малюгѣ — было достаточно, чтобы пожелать немедленно провести тюремную реформу. Стройныя колонны цифръ сопровождались такими коментаріями, что, пожалуй, и камни заплакали бы, еслибъ могли читать и плакать.

Прошло не мало времени послѣ представленія отчета, а между тѣмъ, нетолько ничего не было слышно о тюремной реформѣ, но Малюгѣ даже и благодарности не прислали за его трудъ. Ему было обидно. Онъ справился частнымъ образомъ о впечатлѣніи, произведенномъ отчетомъ, и, къ крайнему огорченію, узналъ, что впечатлѣнія никакого не было. Знакомый, наводившій справку, объяснилъ это: „вы не сказали ничего новаго, такъ какъ давно и отлично извѣстно, что тюрьмы ниже всякой критики. На отчетѣ вашемъ резолюція: пріобщить къ дѣлу“. Малюга огорчился, но не унывалъ: у него явилась новая задача — составить проэкть идеальной тюрьмы, по которому должны быть перестроены всѣ тюрьмы. Онъ накупилъ подходящихъ книгъ дѣлалъ выписки, составлялъ чертежи, разсчеты. Мысль о проэктѣ была съ нимъ неотступно. Онъ часто, съ восторгомъ, развивалъ ее женѣ. Поликсена терпѣливо выслушивала, но восторга не раздѣляла. Подобно большинству женъ, она и не поощряла, и не препятствовала. Такое равнодушіе жены къ великому дѣлу огорчало его; но Поликсена имѣла основаніе: исторію отчета.

Цѣлый годъ протрудился Малюга надъ своимъ проэктомъ идеальной тюрьмы.

IX.

Ульевъ, какъ только узналъ, что Поликсена полюбила другого, снова сталъ бывать по субботамъ у почтмейстера и познакомился тамъ съ Малюгой, которому онъ очень понравился. На свадьбѣ онъ былъ шаферомъ Поликсены.

Ни къ кому изъ знакомыхъ Малюга не чувствовалъ такого расположенія, какъ къ Ульеву, вѣроятно, по закону взаимнаго притяженія контрастовъ. Это расположеніе нисколько не уменьшалось отъ того, что Ульевъ былъ постояннымъ опонентомъ Малюги въ спорахъ и прозвалъ его самообманщикомъ.

Когда проэктъ тюрьмы былъ оконченъ, Малюгѣ захотѣлось получить первую похвалу отъ Ульева.

— Прочитайте-ка! сказалъ онъ ему съ торжествомъ.

Ульевъ напугался толстой тетраки.

— Ужь не знаю, одолѣю ли, сказалъ онъ: — мнѣ нужно роль зубрить къ благородному спектаклю.

Малюга обидѣлся.

— Какъ вамъ не стыдно! пробормоталъ онъ: — лѣнь прочитать!

— Ну, не сердитесь, Веніаминъ Петровичъ. Если вы хотите, я прочитаю.

— И дайте самый строгій отзывъ.

Малюга ожидалъ, что Ульевъ непремѣнно найдетъ пятна на его солнцѣ, но что, въ сущности, и онъ похвалитъ.

— Ну, строгій судья, прочитали? спросилъ онъ Ульева черезъ нѣсколько дней.

— Прочиталъ.

— Какіе же въ немъ недостатки?

— Да весь проэктъ есть недостатокъ.

— Какой вы не добрый! сказала Поликсена, замѣтивъ, что мужъ огорчился.

— Что же, неужели мнѣ его обманывать?

— Конечно, нѣтъ, подтвердилъ Малюга: — говорите, почему онъ вамъ не нравится?

— Основная идея фальшива. По моему мнѣнію, идеальная тюрьма должна заключать въ самой себѣ задатки самоуничтоженія, а въ вашемъ проэктѣ ихъ нѣтъ.

— Ничего не понимаю, проговорилъ Малюга.

Поликсена тоже смотрѣла на Ульева съ недоумѣніемъ.

— Дайте мнѣ такой проэктъ тюрьмы, продолжалъ Ульевъ: — чтобы она сдѣлалась невозможной. Вотъ тогда я скажу, что вы благодѣтель человѣчества. А то что? Вы совѣтуете разныя улучшенія въ тюрьмѣ, а тюрьма все-таки останется тюрьмой.

— Такъ, но вашему, пусть лучше не будетъ улучшеній?

— Нѣтъ, пусть они будутъ. Я только не могу ликовать, какъ вы, по поводу улучшеній.

Малюга успокоился. Ульевъ фантазируетъ и больше ничего.

— Посмотрѣлъ бы я, какой бы вы написали проэктъ тюрьмы?

— А вотъ какой! Я придумалъ бы такую тюрьму, чтобы каждый арестованный, какъ только вошелъ въ ея ворота, такъ тутъ же бы и умиралъ.

— Что за безсмыслица?!

— Ни одного зернышка безсмыслицы. Извольте сообразить, милѣйшій Веніаминъ Петровичъ. Еслибы всѣ тюрьмы были такія, какъ я сказалъ, тогда вовсе не было бы тюрьмы. Придумали бы другія средства „пресѣченія“ и „исправленія“. Вотъ это идеалъ тюрьмы — тюрьма самоуничтожающая.

— У васъ фантазіи, а я хочу дѣлать возможное.

Малюга съ досадой спряталъ свою рукопись въ письменный столъ.

Но это было единственное неодобреніе. Редакторъ мѣстной газеты пришелъ въ восторгъ отъ проэкта. а начальство обратило на него вниманіе. Малюгѣ дали за него награду — коллежскаго совѣтника. Въ бумагѣ было, между прочимъ, сказано, что проэктъ представляетъ „замѣчательный трудъ научнаго характера и свидѣтельствуетъ о глубокой преданности автора спеціальности службы“. Вмѣстѣ съ тѣмъ ему предлагалось, не пожелаетъ ли онъ занять должность начальника одной тюрьмы, наиболѣе близкой къ его идеалу тюрьмы, „дабы имѣть возможность примѣнить на практикѣ свой просвѣщенный взглядъ на тюремное дѣло“. А въ заключеніе, что приведеніе въ исполненіе его проэкта, „во всѣхъ отношеніяхъ превосходнаго и не оставляющаго желать ничего лучшаго“, къ сожалѣнію, невозможно, такъ какъ это потребовало бы слишкомъ большого денежнаго расхода.

Конечно, это заключеніе было очень досадное, но все же радость пересиливала недовольство.

— Наконецъ, мой трудъ оцѣненъ! И я вложилъ свою лепту въ общественное дѣло!

Предложенію новаго мѣста онъ тоже обрадовался.

— Злой смотритель тюрьмы, разсуждалъ онъ: — можетъ причинить много горя и безъ того огорченнымъ людямъ. Я видѣлъ, какія бываютъ злоупотребленія и жестокости при такихъ смотрителяхъ. Смотритель человѣкъ — вотъ что прежде всего необходимо. А гдѣ такіе смотрители? Много ли ихъ? Я не имѣю права отказаться. Кромѣ того, это мѣсто осѣдлое, а мнѣ теперь часто приходится уѣзжать отъ жены и дѣтей.

Малюга такъ идеализировалъ пользу, которую онъ принесетъ на новомъ мѣстѣ, что тюрьма, подъ его начальствомъ, казалось, должна была обратиться въ такое жилище, гдѣ совсѣмъ не будетъ печали и воздыханія. Приходила ему мысль, что мундиръ тюремнаго смотрителя какъ-то не къ лицу университетскимъ идеямъ, которыя онъ и до сихъ поръ платонически любилъ, но потомъ онъ ухитрился увѣрить себя, что именно въ силу этихъ идей, онъ и долженъ сдѣлаться тюремнымъ смотрителемъ.

Люди, подобные Малюгѣ, замѣчательные дѣятели по части самообманыванія. Многіе до такой степени совершенствуются въ храмѣ искуствъ, что и умираютъ увѣренные въ томъ, что они жили не столько для себя, сколько для общественнаго блага.

X.

„Не мѣсто краситъ человѣка…“ И такъ, Малюга рѣшился украсить собой мѣсто смотрителя N--ой тюрьмы.

Принявъ должность, онъ обошелъ всѣ камеры, глядѣлъ на арестованныхъ кроткимъ взглядомъ, какъ будто въ чемъ-нибудь просилъ прощенья, и каждому повторялъ:

— Не имѣете ли чего сказать — все, что могу, сдѣлаю съ удовольствіемъ.

Нѣсколько человѣкъ попросили разрѣшить прогулку на тюремномъ дворѣ.

— Это необходимо, рѣшилъ про себя Малюга.

Воздухъ въ камерахъ былъ тяжелый, стояли жары.

— Я это устрою, обѣщалъ онъ.

Идя въ свою контору, онъ соображалъ, что убѣжать при караулѣ не могутъ, а чтобы не видѣли другъ друга, можно выводить по одиночкѣ. Справившись съ инструкціей, онъ не нашелъ на этотъ счетъ никакихъ указаній.

„Не запрещено — значитъ, можно“, подумалъ онъ, по осторожность шепнула ему, что не мѣшаетъ справиться. Оказалось, что „ни въ какомъ случаѣ невозможно“.

Съ грустью ходилъ Малюга по камерамъ и объявлялъ:

— Къ сожалѣнію, нельзя. Все, что могу, сдѣлаю, а этого нельзя.

На другой день ему пришлось разрѣшать мудреный вопросъ: можно ли позволить арестантамъ чтеніе Спенсера?

Какъ человѣкъ, онъ смѣялся надъ этимъ вопросомъ; какъ тюремный смотритель, задумывался и рѣшилъ „посовѣтоваться“. Одинъ помощникъ прокурора сказалъ: „положительнѣйшимъ образомъ невозможно“, а другой отвѣтилъ: „Пустяки, можно“. Тогда Малюга еще немного подумалъ и рѣшился взять на свою отвѣтственность и позволилъ. Черезъ нѣсколько дней, онъ рискнулъ еще больше: по просьбѣ арестантовъ о механической работѣ, онъ разрѣшилъ имъ рисованье и женскія рукодѣлія. Потомъ онъ обезпокоился: „А что если кто-нибудь проткнетъ себѣ сердце вязальной иглой?“ но успокоилъ себя тѣмъ, что „Богъ дастъ, этого не случится“.

Малюга часто думалъ объ арестантахъ.

„Несчастные! Какія у нѣкоторыхъ симпатичныя, умныя лица! Вотъ была бы радость, еслибы вдругъ пришла бумага — выпустить ихъ на волю“.

Но несообразность этой мысли тотчасъ же давала знать о себѣ, и тогда являлась другая мысль въ томъ же вкусѣ.

— Еслибы они убѣжали… хоть тѣ, которымъ грозитъ тяжкое наказаніе. Конечно, такъ, чтобы мнѣ не быть въ отвѣтѣ… Вдругъ исчезъ арестантъ. Камера заперта, окно цѣло, подкопа нѣтъ. Ну, а если кто-нибудь убѣжитъ безъ помощи черной магіи? Не убѣжитъ! нельзя убѣжать!

Послѣ такихъ мечтаній на сонъ грядущій, Малюгѣ снились блаженные сны. Арестанты исчезали волшебными способами: одинъ улеталъ на коврѣ самолетѣ, другой уходилъ въ шапкѣ невидимкѣ. Всѣ разводили руками; обвинить въ побѣгѣ некого. Малюга оффиціально скорбитъ о случившемся, а про себя радуется и говоритъ: „Я тутъ не причемъ, я не нарушилъ долга службы“.

Однажды вечеромъ — это было уже не во снѣ — сторожъ прибѣжалъ изъ тюрьмы, запыхавшись, и повторилъ:

— Утекъ!.. утекъ!..

— Что такое?

— Утекъ! Двадцать девятый номеръ утекъ!

Малюга встревожился. Это былъ одинъ изъ важныхъ арестантовъ. Подробности побѣга привели его въ ужасъ: двадцать девятый номеръ воспользовался льготой, которую разрѣшилъ ему Малюга по болѣзни груди — отворять на полчаса дверь въ корридоръ для освѣженія воздуха. Онъ выбѣжалъ на корридоръ и выскочилъ въ окно на улицу; часовой схватилъ было его за руку, но тотъ вырвался, а выстрѣлъ часового не удался.

— Я нарочно перевелъ его въ камеру поближе къ окну въ корридорѣ, потому что больной человѣкъ.. А онъ вотъ какъ отплатилъ… Жди отъ людей благодарности!

Съ перепуга Малюга не замѣчалъ наивности этого упрека.

Малюгу хотѣли сначала судить, потомъ уволитъ отъ должности, но, при помощи протекціи, дѣло кончилось тѣмъ, что ему сдѣлали строжайшее внушеніе, а въ корридорное окно вставили рѣшетку.

Этотъ случай на нѣкоторое время охладилъ соболѣзнованія Малюги, но тревога прошла и онъ опять сталъ вздыхать.

— Двѣнадцатый номеръ приказалъ долго жить… доложилъ ему однажды караульный офицеръ.

— Умеръ?

— Повѣсился.

— Ахъ, бѣдняга-бѣдняга!

Но вдругъ Милюга вспомнилъ, что вчера двѣнадцатому номеру, по его разрѣшенію, были переданы два большихъ мотка нитокъ для вязанья.

— На чемъ повѣсился? спросилъ онъ съ безпокойствомъ.

Отвѣтъ былъ успокоительный: веревка была сдѣлана изъ полосъ, оторванныхъ отъ казенной простыни. Отвѣчать за самоубійство не придется. Тогда Малюга опять сталъ сожалѣть о несчастномъ и въ тотъ же день распорядился отобрать иголки и нитки. Напрасно просили его не лишать развлеченія и объясняли, что тоска отъ бездѣлья можетъ способствовать самоубійству, Малюга былъ непреклоненъ. Онъ отвѣтилъ, что не отвѣчаетъ за самоубійство съ помощью тѣхъ вещей, которыя полагаются въ камерѣ, а вдругъ кто-нибудь проткнетъ сердце иголкой или совьетъ веревку изъ нитокъ, да и повѣсится…

— И то уже двадцать девятый номеръ чуть подъ судъ не подвелъ. Что могу, сдѣлаю, а такъ рисковать не могу — я вѣдь не одинъ, жена есть и дѣти…

Соболѣзнованія о заключенныхъ составляли одну изъ главныхъ темъ разговоровъ Малюги. Онъ трогательно изливалъ скорбь, рисуя одна за другой мрачныя картины тюремнаго прозябанія. Поликсена не протестовала противъ этого самоистязанія: она находила, что оно скорѣе полезно, чѣмъ вредно для организма мужа, потому что у него послѣ этого занятія является превосходный аппетитъ за ужиномъ.

Евгеша во время такихъ бесѣдъ молчала и только одинъ разъ замѣтила:

— Папочка, если тебѣ ихъ такъ жаль, то зачѣмъ же ты ихъ караулишь?

— Жизнь заставляетъ дѣлать уступки, душа моя, отвѣчалъ Малюга, смутившись.

Евгеша промолчала. Малюга вспомнилъ, что давно, еще дѣвочкой, она высказала ему тоже самое.

Тяжело Малюгѣ присутствовать при свиданіяхъ заключенныхъ съ родными и знакомыми. Онъ долженъ прислушиваться къ ихъ разговорамъ. Сначала онъ краснѣлъ, потомъ сталъ испытывать только непріятную щекотку въ сердцѣ, а въ концѣ-концовъ привыкъ, хотя постоянно говорилъ о томъ, что ему очень тяжелы эти свиданія.

— Но что же дѣлать? Служба!

Малюга былъ ярый противникъ смертной казни. Онъ читалъ и Миттермайера, и Виктора Гюго: и его умъ и сердце его рѣшительно отвергали это жестокое наказаніе.

И вдругъ онъ получилъ бумагу о томъ, что завтра долженъ будетъ выдать на казнь одного осужденнаго, а до тѣхъ поръ принять строжайшія мѣры для сохраненія его жизни.

— О, еслибы онъ умеръ! Эта адская ночь… эта пытка послѣднихъ минутъ! подумалъ Малюга. Онъ вспомнилъ „Послѣдній день осужденнаго“ и чуть не заплакалъ.

А бумага лежала передъ нимъ и надо было ее исполнить. Со вздохомъ, подобнымъ стону, онъ пошелъ распорядиться о предосторожностяхъ; всю ночь промучился, а утромъ мужественно исполнилъ долгъ. Но когда телега выѣхала за ворота тюрьмы и раздался барабанный грохотъ, у Малюги закружилась голова и онъ едва не упалъ въ обморокъ.

Онъ пришелъ домой съ такой мукой на лицѣ, что Поликсена испугалась.

— Послушай! брось ты эту должность! сказала она.

Малюга махнулъ рукой и ушелъ въ свою комнату. Два дня онъ ходилъ, какъ грѣшникъ, мучимый такимъ грѣхомъ, съ которымъ онъ не въ состояніи разстаться, потомъ понемногу успокоился и все пошло попрежнему.

XI.

Натура Евгеши была совсѣмъ не отцовская. Ея дѣтская непосредственность не подчинялась дисциплинѣ лжи, которую она замѣчала въ разговорахъ гостей съ отцомъ и матерью. Она не подражала лжи, какъ не брала кушанья, которое было ей не по вкусу. Ее не страмили и не стыдили за то, что она отказывалась поцѣловать какого-нибудь непонравившагося „дядю“ или въ глаза смѣялась надъ „хвостиками“ гостей, пріѣзжавшихъ съ визитами во фракахъ. Отсутствіемъ этого принужденія подчиняться лжи приличій, Малюга и его жена, дѣйствительно, принесли пользу дѣвочкѣ; дѣтская привычка держать себя натурально — укрѣплялась, и натура Евгеши не уродовалась.

Поликсена выучила ее читать и писать, а потомъ Евгеша стала ходить въ гимназію. Ученье пошло хорошо; учителя ставили ее въ примѣръ, какъ надо разсказывать уроки своими словами; но „за поведеніе“ у ней часто попадались тройки. И нестолько за шалости, сколько за „сованье не въ свое дѣло“.

Такъ, по крайней мѣрѣ, объясняла Поликсенѣ директриса.

— Представьте себѣ, говорила она: — другую накажутъ, а она начнетъ говорить классной дамѣ, что это несправедливо. Недавно „батюшку“ разсердила. Онъ, конечно, шутя, отечески сказалъ, и не ей, а вообще всему классу, что слѣдовало бы хоть для вида посѣчь ихъ — очень ужь шалятъ. Всѣ промолчали, а она вспыхнула и отвѣтила дерзко: „вамъ стыдно такъ говорить“. Понятно, что батюшка обидѣлся и пожаловался мнѣ. А вообще, она добрая и милая дѣвочка.

Еслибы Евгеша была дочь мѣщанина или маленькаго чиновника, ей не удалось бы окончить гимназіи изъ-за привычки говорить правду и заступаться за подругъ передъ классными дамами, или, другими словами, за „сованье не въ свое дѣло“. Но Малюга былъ видный членъ мѣстнаго общества, свой человѣкъ, и директриса не рѣшалась даже намекнуть на увольненіе Евгеши, и только при каждомъ визитѣ Поликсены разливалась материнскими совѣтами.

— Право, я боюсь за нее, говорила она: — милая дѣвушка, но у ней какой-то коноводный духъ; подговариваетъ того, другого не дѣлать… и ее слушаются. Поговорили бы вы съ ней.

Но Поликсена и ея мужъ чувствовали неловкость читать Евгешѣ наставленія на эту тэму.

Однажды, по поводу тройки за поведеніе, они попробовали дать дочери родительскій совѣтъ. Начала Поликсена:

— Ты бы, милочка, остерегалась… могутъ изъ гимназіи исключить.

— Я ничего дурного не дѣлаю, сказала Евгеша: — ты же меня учила, что лгать гадко и что надо заступаться за правду.

— Конечно, но все же-таки, голубушка…

— Папа! хорошо я поступаю или дурно?

Малюга только что хотѣлъ присоединить свой голосъ къ совѣтамъ жены, и вдругъ такой вопросъ! И большіе, милые глаза смотрятъ на него серьёзно.

— Хорошо! сказалъ онъ съ увлеченіемъ.

— А по твоему, мама?

— Хорошо-то хорошо, но…

Евгеша не дала кончить.

— Значитъ и надо такъ поступать! сказала она и поцѣловала отца и мать.

Съ тѣхъ поръ тройки за поведеніе проходили безъ нравоученій на тэму: правда хороша, а все-таки лгать надо.

Евгеша кончила курсъ съ „отличными“ успѣхами, при „хорошемъ“ поведеніи.

Изъ нея вышла красивая, серьёзная дѣвушка. Какъ въ дѣтствѣ она не лицемѣрила съ „дядями“, такъ и теперь въ обществѣ, она не играла роли, а была сама собой и больше слушала, чѣмъ говорила.

Когда отецъ и гости устраивали въ гостинной минорный хоръ воздыханій о народѣ, въ глазахъ Евгеши показывалась досада.

Однажды ей кто-то замѣтилъ не безъ ехидства:

— А вы, Евгенія Веніаминовна, вѣроятно, не любите народъ, что не удостоиваете нашу бесѣду своимъ участіемъ.

— Да вѣдь это не любовь, а слова… отвѣтила Евгеша.

Такой отвѣть заставилъ пѣвцовъ гражданской скорби не безпокоить дѣвушку, чтобы не разстроивать своего хора. За то Ульевъ былъ въ восторгѣ отъ такого отвѣта.

— Правда! говорилъ онъ: — мы всѣ живемъ въ свое удовольствіе и больше ничего…

— Вы по себѣ судите, замѣтили ему.

— Да, я баринъ, но я никогда и не вздыхаю о народѣ…

— Вы какъ будто хотите оправдать жизнь для однихъ только личныхъ интересовъ, сказалъ Малюга.

— И не думаю; я только говорю, что не живу этими интересами, а вы воображаете, что ими живете.

— Но всякій долженъ жить для общественной пользы.

— Мало ли кто что долженъ, да организмъ-то нашъ для этого не годится.

— Какой же у насъ особенный организмъ?

— Барскій, душа моя. Всѣ мы хотимъ, да не можемъ.

— Позвольте… я вамъ приведу примѣрецъ. Развѣ я не приносилъ общественной пользы, когда, будучи прокуроромъ, избавлялъ невинныхъ отъ наказанія внимательнымъ изученіемъ дѣла?

— Если такъ, то и я приношу пользу. Вотъ я игралъ въ любительскомъ спектаклѣ въ пользу бѣднаго семейства.

— Конечно, и это полезное дѣло.

— А по моему, это средство не скучать нашему брату. У насъ у всѣхъ есть желаніе летѣть, только крыльевъ нѣтъ. Я такъ и говорю: нѣтъ у меня крыльевъ и потому я и не лечу съ журавлями; а вамъ нравится воображать себѣ летящими.

— Вы неисправимый чудакъ!

— А по моему, величайшій чудакъ тотъ, кто самъ себя обманываетъ. Веніаминъ Петровичъ постоянно не въ свои сани садится. Прокуроръ, цензоръ, смотритель идеальной тюрьмы! Развѣ эти мѣста соотвѣтствуютъ вашимъ понятіямъ, а вы ихъ занимаете. Степанъ Сергѣичъ — чиновникъ, а ненавидитъ чиновничество… Вы, обратился онъ къ задумчивому офицеру: — служите въ военной службѣ, а ненавидите войну.

— Я имѣю особыя причины, таинственно замѣтилъ офицеръ.

— Общую, а не особую. Всѣмъ нужны средства къ жизни. И жить всѣмъ до того хочется, что добрые люди соглашаются дѣйствовать и противъ сердца, потому что мѣста по сердцу на улицѣ не валяются.

— Николаю Авдѣичу (такъ звали офицера) не было случая доказать свои убѣжденія, сказала Евгеша тономъ глубокой вѣры: — а будетъ случай, онъ ихъ докажетъ.

— О, если вы за Николая Авдѣича, то я его исключаю! вскричалъ Ульевъ: — значитъ у него дѣйствительно особая причина занимать должность не по сердцу. Притомъ, господа, я вѣдь не прокуроръ; я самъ такой же, какъ вы, только не воображаю себя общественнымъ человѣкомъ. А подвернется доброе дѣло — не откажусь.

— Вы сдѣлали когда-нибудь доброе дѣло? спросила Евгеша.

— Цѣлыхъ два… Когда былъ гусаромъ, далъ пощечину одному мерзавцу и тѣмъ освободилъ отъ него товарищей. А другое — для товарища невѣсту увезъ. Дѣвушка была безхарактерная, а мать уговорила идти за старца — предводителя дворянства. Представьте себѣ сцену. Женихъ вышелъ на паперть встрѣчать невѣсту, пѣвчіе рты разинули, чтобы рявкнуть „гряди!“, а я съ другимъ женихомъ схватилъ голубицу въ охабку, да въ другую церковь, гдѣ ужь и попъ былъ наготовѣ. Вотъ на что-нибудь въ такомъ родѣ я всегда готовъ. Еслибы, напримѣръ, васъ, Евгенія Веніаминовна, увезъ какой-нибудь волшебникъ-черноморъ, такъ я не побоялся бы залѣзть въ его замокъ и освободить васъ. Вѣрите?

— Вѣрю, и буду помнить, сказала Евгеша.

XII.

Среди знакомыхъ отца, Евгеша чувствовала себя одинокой. У ней были свои знакомые, которые приходили прямо въ ея комнату. Часто и она уходила.

Малюга былъ очень радъ, что она не стремилась „на курсы“. Но какой неописанный восторгъ охватилъ его, когда однажды Евгеша сказала ему, что она выходитъ замужъ за Николая Авдѣича.

Съ сіяніемъ въ глазахъ, онъ говорилъ Поликсенѣ:

— Какое счастіе. Опасная пора для увлеченій прошла благополучно… Николай Авдѣичъ человѣкъ благоразумный. Евгеша умница… А тамъ у нихъ будутъ дѣти; Слава Богу! У пристани моя голубушка. А я сильно побаивался, какъ бы она не увлеклась съ ея добрымъ, впечатлительнымъ сердцемъ.

— Да, это великое счастіе! И я тоже за нее боялась, сказала Поликсена.

Добряки были страшно счастливы. Имъ и въ голову не приходилъ вопросъ: хорошо ли они знаютъ свою любимицу Евгешу.

А вѣдь одна очень крупная ошибка ужь на лицо: они оба думали, что она увлечется духомъ времени, а она не увлеклась и замужъ выходитъ. Не думали они и о томъ, пара ли ей Николай Авдѣичъ или это только молодое увлеченіе другъ другомъ.

Такова ужь неизбѣжная участь родителей не знать своихъ дѣтей, а потомъ изумляться ихъ поступкамъ.

Супруги ликовали, ни минуты не сомнѣваясь, что Евгеша вступаетъ въ тихую пристань съ цвѣтущими берегами, гдѣ море не злится, а только поетъ колыбельныя пѣсни, а горы ревниво ограждаютъ ее отъ сѣверныхъ бурь.

Въ квартирѣ Малюги стало очень весело.

Ульевъ, узнавъ о предстоящей свадьбѣ, вскричалъ:

— Мендельсона! Поликсена Ивановна, садитесь!

Они сыграли въ четыре руки и повторили извѣстный свадебный маршъ. Его звуки, звучащіе торжествомъ любви, носились въ воздухѣ, какъ эльфы въ очарованномъ лѣсу „Сна въ лѣтнюю ночь“.

XIII.

Женихъ Евгеши былъ молодой ротный командиръ Николай Авдѣичъ Яликовъ — добрый баринъ», по отзывамъ солдатъ его роты. Въ средѣ офицеровъ онъ выдавался интеллигентностью, проводилъ время въ образованныхъ городскихъ кружкахъ, много читалъ, и, конечно, не могъ не заболѣть гражданской скорбью.

Въ военную службу онъ попалъ, какъ вообще попадаютъ на службу русскіе люди: подвернулся случай и Яликовъ сдѣлался офицеромъ; подвернись другой случай, онъ былъ бы чиновникомъ. Отъ служебныхъ тягостей онъ никогда не уклонялся или. выражаясь офицерскимъ жаргономъ, «не лодырничалъ», но служба доставляла постоянныя страданія его доброму сердцу.

Малюга познакомился съ Яликовымъ, когда тотъ, будучи дежурнымъ по карауламъ, пріѣзжалъ въ тюрьму. Малюга съ первыхъ словъ офицера понялъ, что передъ нимъ родственная ему душа. У обоихъ было сердце, переполненное той пассивной добротой, отъ которой ближнему рѣдко бываетъ тепло и очень часто — холодно.

Разговоръ у нихъ начался съ обычныхъ у такихъ людей выраженій недовольства службой, потомъ перешелъ въ критику ближайшаго начальства.

— Вотъ у насъ есть библіотека, разсказывалъ Яликовъ: — наши собственныя деньги на нее вычитаютъ; а между тѣмъ мы не можемъ читать дозволенныхъ правительствомъ журналовъ.

— Какъ же это?

— Командиръ не велитъ выписывать нѣкоторыхъ журналовъ.

— Почему?

— Исключительно потому, что «не хочу». Не понравится ему статья въ журналѣ, онъ его и вычеркнетъ изъ списка.

— А вы протестовали бы… Конечно, въ законной формѣ.

— Стоитъ ли изъ-за такихъ пустяковъ портить служебную репутацію.

— Пожалуй, что и правда, согласился Малюга.

— Бережешь себя, чтобы имѣть возможность приносить пользу солдату.

— Надо беречь… изъ-за вздора не стоитъ хорохориться. Журналъ можно и у знакомыхъ достать.

Эта бесѣда въ тюремной конторѣ повела къ знакомству.

Яликовъ произвелъ на Евгешу хорошее впечатлѣніе: красивый, выглядитъ молодцомъ; голосъ — пріятный баритонъ; манеры и рѣчь образованнаго человѣка. Для любви этого было недостаточно: идеалъ Евгеши долженъ быть способенъ на геройскіе подвиги, но Яликову удалась внушить ей вѣру, что онъ обладаетъ и этой способностью.

По привычкѣ жаловаться на свою службу, онъ и Евгешѣ сказалъ:

— Тягостная наша служба.

Она подняла на него глаза: ей ужь надоѣло слышать эту фразу отъ отца и другихъ знакомыхъ.

— Я не ожидала отъ васъ этой жалобы, сказала она: — и не могу ей вѣрить: еслибы вамъ точно было тягостно, вы не служили бы. Или вы тоже изъ секты плакальщиковъ?

— Что это за секта?

— Люди, вѣчно жалующіеся на свое дѣло…

Яликовъ покраснѣлъ… Онъ уже былъ влюбленъ въ Евгешу и понялъ, что его игра проиграна, если ему неудастся разбить ей мысли о немъ.

— Вы погорячились Евгенія Веніаминовна, заговорилъ онъ съ одушевленіемъ: — вы меня выслушаете и — я увѣренъ — возьмете свои слова назадъ. Между мной и этими сектантами-плакальщиками существенная разница. Тѣ жалуются и все-таки служатъ, потому что въ этомъ ихъ выгода. А я считаю себя обязаннымъ выносить тягость службы ради пользы, которую приношу.

Евгеша взглянула на офицера вопросительно. Онъ продолжалъ, увлекаясь все больше и больше.

— Я не имѣю возможности приносить непосредственную пользу народу. Но вѣдь солдатъ тотъ же народъ.

— Правда… произнесла Евгеша.

— Я каждый день въ соприкосновеніи съ солдатомъ и помогаю его умственному развитію. Меня любятъ и я этимъ горжусь.

— Если такъ, значитъ я не права… простите, что подумала о васъ, какъ о плакальщикѣ. Ну, а еслибы вамъ пришлось скомандовать стрѣлять для разъясненія недоразумѣній?

Евгеша смотрѣла на него яснымъ довѣрчивымъ взглядомъ.

XIV.

До свадьбы оставалось меньше мѣсяца.

Въ хорошенькой гостинной Малюги, съ множествомъ цвѣтовъ на окнахъ и возлѣ дивана, было свѣтло и тепло. Пили чай: Малюга, Поликсена, Ульевъ и редакторъ мѣстной газеты. Пріятно попахивало ромомъ. Евгеша сидѣла на своемъ обычномъ мѣстѣ въ уголкѣ, полузакрытая растеніями. Болтали о новостяхъ дня.

— А что же нѣтъ Николая Авдѣича? спросилъ редакторъ.

— Онъ въ командировкѣ; скоро вернется, отвѣтилъ Малюга.

— Не въ Ивановкѣ ли? По случаю недоразумѣнія.

— Да…

— Интересно, какъ онъ тамъ дѣйствуетъ… сказалъ Ульевъ.

— Конечно, въ примирительномъ духѣ, отвѣтила Поликсена.

— Есть слухъ, будто бы рота сдѣлала залпъ, сказалъ редакторъ.

— Не дай Богъ! воскликнула Поликсена.

— Не можетъ быть! прибавилъ ея мужъ.

— Но это только слухъ и очень можетъ быть неосновательный, заговорилъ редакторъ, замѣтивъ огорченіе на лицахъ Малюги и жены: — за что купилъ, за то и продаю. Мнѣ это разсказывали въ канцеляріи губернатора, гдѣ я сегодня былъ по дѣлу.

— Это не правда, замѣтила Евгеша увѣреннымъ тономъ.

— Почему?

— Ротой командуетъ мой женихъ…

— Вотъ логика любви! вскричалъ Ульевъ.

Редакторъ не нашелъ, чтобы объясненіе Евгеши было удовлетворительно, но прозвучавшая въ словахъ дѣвушки вѣра въ любимаго человѣка заставила его почувствовать, что возражать было бы неделикатно.

Наступилъ моментъ ангельскаго полета или архіерейскаго рожденія. Вдругъ, въ сосѣдней комнатѣ забренчали сабельныя кольцы и въ дверяхъ появился Яликовъ.

— Легокъ на поминѣ!.. сказалъ Малюга.

— Вотъ все и узнаемъ… произнесъ редакторъ и рѣшилъ про себя, что тотчасъ надо будетъ послать замѣтку въ типографію.

Яликову едва дали пожать всѣмъ руки. Его засыпали вопросами:

— Ну, что? Умиротворили?

— Вѣдь не правда, что стрѣляли?

— Позвольте! Я сейчасъ все разскажу.

Офицеръ сѣлъ къ столу; въ глазахъ его было безпокойство.

— Дайте чаю! крикнулъ Малюга въ столовую.

— Что я вытерпѣлъ въ эти два дня!

Всѣми овладѣло нетерпѣніе. Евгеша глазъ не сводила съ жениха. Онъ непокойно сидѣлъ на стулѣ, взглядывалъ на Евгешу и тотчасъ переводилъ глаза на Малюгу.

— Когда мы пришли, говорилъ онъ и его голосъ замѣтно вибрировалъ: — мужики собрались въ полѣ, которое не позволяли землемѣру отмежевать. Были и бабы. Исправникъ и губернскій чиновникъ тоже пріѣхали. Мнѣ было приказано самому ничего не предпринимать. Я долженъ былъ только исполнять требованія чиновника.

Онъ перевелъ духъ и замолчалъ.

— Ну, и что же? спросилъ редакторъ.

Яликовъ вздрогнулъ, точно его вдругъ разбудили.

— Да… такъ вотъ рота пришла… выстроилась. Начали уговаривать мужиковъ допустить землемѣра провести межу по рѣшенію суда. И я, и другіе офицеры убѣждали — какъ къ стѣнѣ горохъ! «Не позволимъ — кричатъ — земля наша!..» Цѣлыхъ пять часовъ промучились… Рѣшили попугать — сдѣлали холостой залпъ. Смѣются. Потомъ… чиновникъ далъ мнѣ приказъ… сдѣлали предвареніе… три раза… все надѣялись, что разойдутся… потомъ…

Яликовъ замолчалъ; слова ему не давались.

— Дали залпъ.

— Боже мой! воскликнула Поликсена.

При словахъ «дали залпъ», Евгеша вздрогнула, какъ будто бы залпъ раздался въ этой самой комнатѣ и потомъ точно обмерла.

Яликовъ ожидалъ горячаго протеста. Молчаніе Евгеши нѣсколько ободрило его.

— Любовь нашла мнѣ оправданіе, подумалъ онъ и заговорилъ.

— Да, это ужасно!.. Я готовъ бы все сдѣлать, лишь бы не имѣть этой командировки… Но согласитесь, что еслибы я не исполнилъ приказанія, то мужикамъ не помочь бы, а меня отдали бы подъ судъ.

— Правда! подтвердилъ Малюга.

— А позвольте узнать: какіе результаты залпа? интересовался редакторъ.

— Разбѣжались въ одну минуту.

— Но были убитые, раненые?

— Ужасно! повторили всѣ съ тяжелыми вздохами; одна только Евгеша молчала. Яликовъ рѣшился взглянуть на нее — въ ея глазахъ горѣли слезинки.

— Вы плачете? вскричалъ Яликовъ и вскочилъ со стула.

— Не подходите ко мнѣ! раздалось изъ-за цвѣтовъ.

Яликовъ пошатнулся и не сѣлъ, а скорѣе упалъ на стулъ. Онъ почувствовалъ, что только теперь наступила роковая минута.

Всѣ встрепенулись, встревожились голосомъ Евгеши, и даже редакторъ пересталъ мысленно составлять замѣтку о происшествіи.

Яликовъ понялъ, что она рѣшилась — и что это рѣшеніе безповоротное, любовь не нашла оправданія. Онъ молча всталъ и вышелъ. За нимъ побѣжалъ Малюга.

— Вы видите, какъ она взволнована… это пройдетъ… говорилъ онъ офицеру.

— Не пройдетъ… прощайте!..

— Однако… это очень оригинально! подумалъ редакторъ и смотрѣлъ на Евгешу съ тѣмъ удивленіемъ, какое люди испытываютъ при видѣ поступка, на который они сами неспособны.

Ульевъ глядѣлъ на Евгешу съ тѣмъ восторгомъ, какой охватываетъ публику въ театрѣ въ драматическій моментъ пьесы, художественно изображенный артистомъ.

— Поди ко мнѣ, моя хорошая! сказала Поликсена.

Гости очнулись, поняли, что надо немедленно уйти и попрощались.

Евгеша сѣла на диванъ возлѣ Поликсены и вдругъ громко заплакала, какъ ребенокъ.

Малюга стоялъ у камина, сильно встревоженный; онъ понималъ, что утѣшать Евгешу было бы глупо. Приговоръ, произнесенный цѣльной, доброй душой надъ безхарактернымъ добрякомъ, поразилъ его. Онъ чувствовалъ, что дочь и его должна презирать. Ему казалось, что передъ этой дѣвушкой съ сильной душой стоятъ два жалкихъ карлика: онъ самъ и Яликовъ.

Поликсена не придавала случившемуся особенно серьёзнаго значенія.

— Конечно, думала она: — поступокъ Яликова могъ вызвать нервный припадокъ у такой впечатлительной натуры. Это понятно. Но это пройдетъ и они примиряться.

— Евгеша! сказала она, когда та перестала плакать: — вѣдь ты возьмешь назадъ свой отказъ Николаю Авдѣичу?

— Никогда!

— А мнѣ кажется, что ты погорячилась. Согласись съ тѣмъ, что какъ бы человѣкъ тебя ни любилъ, но не можетъ же онъ жертвовать собой.

— Ты, мама, не понимаешь меня. Я вовсе не хотѣла, чтобы онъ не сдѣлалъ этого изъ любви ко мнѣ. Онъ не смѣлъ это сдѣлать, потому что постоянно говорилъ о своей любви къ народу.

— Ты, голубчикъ, слишкомъ строга къ людямъ…

Евгеша, не слушая Поликсены, продолжала:

— А онъ вотъ какой! Чѣмъ же онъ лучше тѣхъ, «другихъ?»

— Но, милая ты моя, войди же въ его положеніе… вѣдь ему было приказано… его служба такая… Такихъ идеальныхъ людей, какихъ ты хочешь, нѣтъ… они только въ романахъ.

— Какъ! Нѣтъ людей, которые взаправду любятъ народъ?!

— Я, по крайней мѣрѣ, не встрѣчала… А ты возьми всѣхъ нашихъ знакомыхъ — всѣмъ приходится дѣлать не то, что сердце велитъ. Что-жь дѣлать! Жизни не передѣлаешь. Возьми хоть отца. Ты знаешь, какъ онъ иногда мучится на этой должности. А вѣдь надо же чѣмъ-нибудь жить… Ну, на что бы ты получила воспитаніе, еслибы онъ не служилъ?

Евгеша вздрогнула.

— Ахъ, зачѣмъ ты объ этомъ заговорила?!. со стономъ произнесъ Малюга и ушелъ въ свой кабинетъ.

— Прежде, мама, я ничего не понимала, отвѣтила Евгеша: — а вотъ послѣдній годъ я объ этомъ думала… Ты справедливо упрекнула меня.

— Что ты, голубушка!.. Я и не думала упрекнуть тебя…

— Ну, я сама себя упрекаю… Это… это ужасно!

Она не рѣшилась произнести другое болѣе характерное опредѣленіе.

— Полно, милочка, все пройдетъ. Ты теперь взволнована и мы не будемъ объ этомъ говорить.

Поликсена обняла Евгешу. Слезы побѣжали по щекамъ дѣвушки. Поликсена разстроилась и сама вмѣстѣ съ ней заплакала о внезапно погибшей первой любви.

XV.

Прошло нѣсколько грустныхъ дней для семьи Малюги. Евгеша не говорила ни слова о случившемся. Малюга и его жена условились также объ этомъ не заговаривать, а предоставить все времени.

— Женихи будутъ и получше Никалая Авдѣича, говорила Поликсена, убѣдившись, что наладившейся свадьбѣ не бывать.

Евгеша была серьёзна; въ лицѣ ея было замѣтное отраженіе перенесеннаго кризиса; но съ того вечера, она уже ни разу не шакала.

Малюга съ тревогой думалъ о судьбѣ дочери, но все-таки ему хотѣлось вѣрить — и онъ вѣрилъ — тому, что яблоко не далеко укатится отъ яблони и что цѣльная, неуступчивая натура Евгеніи, въ концѣ-концовъ, пойдетъ на сдѣлку съ жизнью. Онъ мечталъ о томъ, что найдется хорошій человѣкъ, занимающій такую должность, которая не будетъ раздражать добраго сердца Евгеши, они полюбятъ другъ друга и будутъ счастливы.

Видя, что дочь повидимому успокоилась, успокоились и супруги; жизнь ихъ вошла въ обычную колею; на одномъ изъ вторниковъ были уже обычныя воздыханія о народѣ. Добрыя души отдохнули и вѣрили, что за наступившей тихой, сѣренькой погодой придутъ ясные дни.

Выдался хорошій денекъ «бабьяго лѣта». Малюга шелъ домой со службы и думалъ, что непремѣнно надо воспользоваться сочинивъ послѣ обѣда какую-нибудь прогулку съ Поликсеной и Евгешей.

Столъ былъ уже накрытъ, но Евгеши не было дома.

— Досадно! сказалъ Малюга: — у меня аппетитъ разыгрался.

Прошелъ цѣлый часъ — Евгеши не было. Супруги объяснили это тѣмъ, что ее гдѣ-нибудь оставили обѣдать, и сѣли за столъ. Говорили о томъ, что если она скоро придетъ, то надо будетъ прокатиться на лодкѣ въ такую чудесную погоду.

Только что подали кофе, прозвенѣлъ колокольчикъ.

— Она! сказалъ Малюга.

— Можетъ быть, и не обѣдала, озаботилась Поликсена.

Но въ комнату вошла не Евгеша, а горничная съ письмомъ. Почеркъ на адресѣ испугалъ Малюгу — рука Евгеши… Предчувствіе чего-то страшнаго сдавило горло.

— Отъ нея, прошепталъ онъ.

— Отъ Евгеши? удивилась Поликсена.

Малюга нетерпѣливо разорвалъ конвертъ и сталъ читать.

— Что такое? Не заболѣла ли она? спросила Поликсена, увидѣвъ, что лицо мужа поблѣднѣло.

Онъ уже кончилъ читать. Письмо вздрагивало въ его рукѣ.

— Евгеша! дорогая! простоналъ онъ.

Поликсена взяла письмо… пробѣжала его и заплакала.

Письмо было коротенькое.

«Простите, родные, за горе, которое причинитъ вамъ мой поступокъ. Я долго боролась и убѣдилась, что не могу и не должна поступить иначе. Вы оба добры ко мнѣ, но въ послѣдній годъ я много страдала, живя на средства папы. Простите, не безпокойтесь обо мнѣ и не ищите меня. Я не могу вернуться. Крѣпко цѣлую васъ».

Приходъ горничной за кофейными чашками заставилъ супруговъ очнуться.

Поликсена вытерла слезы.

— Это невозможно! Ее надо найти! сказала она.

— Не вернется, мрачно отвѣтилъ Малюга: — да и гдѣ-же искать?..

Онъ глядѣлъ неподвижно на стоявшій передъ нимъ подсвѣчникъ и думалъ:

— Вотъ она казнь за грѣхъ родителей… Дочь оставила отца!

Онъ простоналъ отъ душевной боли.

— Послушай, сказала Поликсена: — неужели ничего нельзя придумать, чтобы она вернулась?

— Переродиться надо! другую натуру имѣть, отвѣтилъ онъ съ отчаяніемъ.

Онъ почувствовалъ себя глубоко несчастнымъ.

— Можетъ быть, и ты, Поликсена, оставишь меня, произнесъ онъ чуть не со слезами.

— Что это за вопросъ?

— Евгеша вѣдь тоже любила и меня, и жениха, а вотъ обоихъ оставила.

— Не любила она Николая Авдѣича… иначе не отказала бы изъ-за одного случая.

— У такихъ людей, какъ Евгеша, любовь можетъ быть убита однимъ поступкомъ.

— Не понимаю. Любимому человѣку прощаются всѣ грѣхи. Они замолчали.

— О какъ мы расходимся съ дѣтьми!. заговорилъ Малюга: — воспитываемъ ихъ, воображаемъ, что они нашей вѣры, а они… Мы какъ лунатики ходимъ надъ пропастью; окрикнетъ кто-нибудь и мы вдругъ видимъ, что дѣти намъ чужіе.

Свѣтлый день бабьяго лѣта обратился въ осеннія сумерки въ квартирѣ Малюги.

XVI.

Надо было объяснить знакомымъ исчезновеніе Евгеши. Супруги придумали сказать, что она уѣхала къ тетушкѣ въ Ялту на всю зиму, такъ какъ у ней начала болѣть грудь.

Всѣ знакомые знали объ разстроившейся свадьбѣ и этотъ отъѣздъ для развлеченія показался всѣмъ понятнымъ: нѣтъ лучшаго средства отъ горя, какъ немедленный отъѣздъ куда-нибудь подальше.

Ударъ не прошелъ безслѣдно для Малюги. Въ немъ стали замѣчать нервность, которой прежде не было. Случалось, что, разговорившись съ знакомыми, онъ начиналъ свои обычныя мелодіи гражданской скорби и вдругъ останавливался, не докончивъ фразы. Секретарь однажды замѣтилъ, что Малюга взглянулъ на него со страхомъ и поблѣднѣлъ, когда онъ подалъ ему подписать бумаги, а между тѣмъ это были вовсе не страшныя бумаги: обычныя квитанціи въ пріемѣ вновь присланныхъ арестантовъ.

Знакомые часто спрашивали про Евгешу. И Малюга съ женой должны были выдумывать подробности ея жизни въ Ялтѣ, чтобы не заронить подозрѣній. Они разсказывали, что ей лучше, почти не кашляетъ, что тамъ осень, точно весна и т. п.

Между собой они часто говорили о томъ, нельзя ли хоть какъ-нибудь узнать, гдѣ она, здорова ли, какъ ей живется. Какъ глухой лѣсъ стояла передъ ними неизвѣстность и не было къ ней ни одной тропинки.

— Я иногда думаю, сказалъ Малюга: — не посовѣтоваться ли съ Ульевымъ.

— Зачѣмъ?

— У него пропасть знакомыхъ… Онъ, можетъ быть, что-нибудь придумаетъ. Евгешу онъ очень уважаетъ.

— Да развѣ у него такіе знакомые? Нѣтъ, не говори. Онъ можетъ какъ-нибудь проболтаться.

Во время такихъ разговоровъ, у обоихъ бывала одна черная мысль, которую они боялись высказывать. Эта мысль и вызвала въ глазахъ Малюги выраженіе страха, которое замѣтилъ секреарь при докладѣ бумагъ.

А между тѣмъ, время дѣлало свое дѣло. Грусть о Евгешѣ становилась менѣе острой, а опасенія за нее разсѣивались русскими «авось» и «Богъ милостивъ». Къ чему, въ самомъ дѣлѣ, мучиться переднимъ числомъ: можетъ быть, никакой новой бѣды и не будетъ.

Наступила зима; солнце повернуло на лѣто: подошли рождественскіе праздники.

Въ сочельникъ у Малюги была елка и дѣтская радость увлекла родителей. И Поликсена, и мужъ ея были счастливы. Малюга разбивалъ американскій орѣхъ для своей дѣвочки, которая разсердилась на то, что не могла раскусить его и заплакала съ досады.

— Смотри, Юля, какое большое ядро! говорилъ отецъ. И слезъ дѣвочки какъ не бывало: все лицо засіяло восторгомъ; потомъ она потребовала конфету въ золотой бумажкѣ, которая висѣла на самомъ верху елки.

Малюга всталъ на стулъ и замѣтилъ въ дверяхъ своего помощника.

— А, Степанъ Николаичъ! сказалъ Малюга: — сейчасъ къ вашимъ услугамъ, только конфетку сниму…

— На, Юля… Пойдемте въ кабинетъ, обратился онъ къ гостю, подавая ему руку.

Худой, съ сѣденькими баками помощникъ пошелъ за хозяиномъ.

— Ну, что скажете? Все благополучно? спросилъ Малюга, когда они сѣли въ кабинетѣ.

— Да-съ… вообще говоря, благополучно… проговорилъ добрякъ какимъ-то страннымъ тономъ.

— Такъ мы вотъ что сдѣлаемъ… Покончимъ поскорѣе съ тѣмъ, что вы имѣете сказать, и пойдемъ выпить и закусить.

— Собственно говоря… то есть, я ничего не имѣю сказать… Я такъ зашелъ…

— Спасибо вамъ! Пойдемте же туда — тамъ веселѣе…

— А Евгенія Веніаминовна не пріѣхала? спросилъ вдругъ гость скороговоркой и закашлялся.

Тревожныя мысли забѣгали въ головѣ Малюги. Онъ подумалъ, что его помощникъ что-нибудь узналъ о Евгешѣ.

— Нѣтъ, не пріѣхала, отвѣтилъ онъ: — а вы кажется что-то хотите сказать и не рѣшаетесь?

— Да… но только вы не безпокойтесь.

— Что-нибудь о моей дочери?

Помощникъ молча кивнулъ головой; глаза его смотрѣли грустно.

— Говорите же скорѣе!

Помощникъ тихо произнесъ одно слово.

Это было то самое слово, которое часто пугало Малюгу и Поликсену.

Съ рыданіемъ упалъ Малюга на свою постель.

XVII.

Начались хлопоты. Каждый день Малюга надѣвалъ форму, ѣздилъ, ожидалъ въ пріемныхъ, допускался въ кабинеты, слышалъ много соболѣзнованій и пріѣзжалъ домой обезкураженный.

Какъ ни страстно желалъ онъ вѣрить, что дѣло обернется хорошо, оно обертывалось совсѣмъ плохо.

— Сгоришь родная, какъ свѣчка на вѣтру! думалъ онъ и мучился день и ночь.

Онъ чувствовалъ, что жизнь какъ будто отошла отъ него и напрасно твердилъ себѣ, что у него есть жена и другія дѣти, для которыхъ онъ долженъ жить. Все было безсильно, чтобы заглушить его скорбь. Жить казалось ему невозможно.

Напрасно Поликсена, видя отчаяніе мужа, напоминала ему о долгѣ жить для другихъ дѣтей.

— Знаю… знаю, повторялъ онъ съ горечью: — но что же дѣлать, если все потеряло свою силу надо мной.

— Но какъ же помочь?

— Вотъ потому-то я и съума схожу, что не могу отвѣтить на этотъ вопросъ!

Ночью, когда онъ проснулся отъ страшнаго сна и не могъ опять заснуть, вдругъ явился отвѣтъ ясный, короткій.

— Выпусти ее!

Онъ вздрогнулъ, какъ будто надъ домомъ неожиданно грянулъ пушечный выстрѣлъ и отшатнулся отъ этой мысли.

На другой день страшная мысль снова пришла и на этотъ разъ встрѣтила не столь рѣшительное сопротивленіе. Онъ сталъ ее обсуждать; сообразилъ послѣдствія для себя, для жены и дѣтей и началъ усиленно напоминать себѣ о долгѣ воспитать Юлю и Колю.

Но едва онъ устанавливался на этомъ якорѣ, какъ его тотчасъ срывала съ него мысль о Евгешѣ. Ему становилось такъ жаль ее, что онъ въ одинъ мигъ забывалъ и жену, и дѣтей, и долгъ службы, лишь бы только ее спасти. И еслибы можно было это сдѣлать въ ту же минуту, онъ сдѣлалъ бы…

Воображеніе начало создавать планъ… Точно на яву, прошли передъ Малюгой всѣ подробности… Сердце его застучало скорѣе… Вдругъ набѣжали три охлаждающихъ струи:

— А долгъ совѣсти? А жена? А дѣти?

— Ты забылъ еще самого себя! Кричалъ чей-то голосъ, но другіе голоса его заглушили.

Не одна ночь проходила въ этой борьбѣ… Это было самое ужасное состояніе, какое только переживаютъ люди, не имѣющіе сильной воли.

Прошло еще нѣсколько дней изнурительной борьбы. Наконецъ, Малюга рѣшилъ сдѣлать шагъ впередъ. Намучившись наединѣ съ самимъ собой, онъ остановился на томъ, чтобы посовѣтоваться съ Ульевымъ.

— Это человѣкъ рѣшительный, думалъ онъ: — посмотримъ, одобритъ ли онъ мой планъ… согласится ли принять въ немъ участіе. Не знаю; думаю, что едва ли согласится…

И — какъ это ни странно — Малюга рѣшился посовѣтоваться съ Ульевымъ, потому только, что надѣялся, что онъ, можетъ быть, не согласится.

XVIII.

Ульевъ гремѣлъ басами на своемъ роялѣ и не замѣтилъ гостя, пока онъ громко не назвалъ его.

— А! Веніаминъ Петровичъ! А я заигрался… репетирую свою партію. На той недѣлѣ благотворительное soirée musicale и меня втянули. Съ Ниной Афанасьевной буду въ четыре руки играть. Что же вы не садитесь. Лицо у васъ очень не хорошо.

— Не говорите. Мучусь съ утра до ночи и съ ночи до утра. Надо что-нибудь сдѣлать для Евгеши!

— Придумали, что и какъ?

— Я хотѣлъ съ вами поговорить… предложить вамъ одинъ проэктъ… Впрочемъ, лучше не говорить… не втягивать васъ въ такое дѣло.

— Да вѣдь я не ребенокъ… Не захочу, такъ прямо скажу, что не хочу. Говорите въ чемъ дѣло?

— Пришла мнѣ одна мысль… неотступно мучитъ… Дайте мнѣ слово, что все это, какъ бы то ни было, останется между нами.

— Даю.

— Видите ли… я думалъ…

Малюга наклонился къ Ульеву и прошепталъ:

— Нельзя ли ее освободить!

— Какимъ манеромъ?

Малюга началъ разсказывать свой планъ.

— Мысль не новая, но, тѣмъ не менѣе, исполнимая, сказалъ Ульевъ: — и вы хотите, чтобы я взялъ роль въ этой драмѣ?

— То есть… а думалъ, что можетъ быть… Но вы, конечно, не согласитесь… Я такъ только предположилъ.

Ульевъ пристально взглянулъ на Малюгу и сказалъ:

— Ну, а если я соглашусь?

Малюга испугался и сталъ его отговаривать.

— Я зналъ, что вы великодушны; но вѣдь это невозможно… вы страшно рискуете.

— Странный вы человѣкъ, Веніаминъ Петровичъ! Вы желаете моего участія. Я соглашаюсь, а вы отговариваете!

— Нѣтъ; но я считалъ долгомъ совѣсти указать вамъ, что вы рискуете.

— А я вамъ вотъ что скажу. Вы сами-то на это еще не рѣшились. Сразу сдрейфовали. А успѣхъ навѣрняка, только вамъ солоно придется. Вѣдь вы, конечно, думали о послѣдствіяхъ для себя?

— Что я? Вотъ жена съ дѣтьми.

— Ну, вотъ видите! Ясно, что вы не рѣшились. Нечего напрасно и толковать.

Малюга промолчалъ, потомъ произнесъ уныло:

— Планъ можетъ не удаться. Какъ вы полагаете?

— Я ужь вамъ сказалъ: успѣхъ несомнѣнный… Для меня даже и риска почти что нѣтъ. По нотамъ разыграли бы эту штуку.

Малюга молчалъ. Ульевъ поглядѣлъ на него съ соболѣзнованіемъ и покачалъ головой.

— Такъ какъ же вы посовѣтуете?

— Веніаминъ Петровичъ! Да развѣ такія дѣла можно рѣшать по совѣту. Очевидно, вы не рѣшились; значитъ, нечего и кашу заваривать.

— Ахъ, какъ мнѣ жаль Евгешу! Вы представить себѣ не можете! сказалъ Малюга, послѣ короткаго молчанія.

— У меня нервы крѣпкіе, какъ басовая струна, а какъ я узналъ про это, у меня голова закружилась… Человѣкъ-то она хорошій. Обдумала, рѣшила и баста, какъ отрѣзала, ни шага назадъ. А вотъ вы сколько ужь времени терзаетесь, думаете и все ни до чего не додумались.

— Знаете ли что? Нельзя ли другой способъ изобрѣсти?

— Какой способъ? для чего?

— А для того, что я вамъ говорилъ.

— По моему, лучшаго и искать нечего. Вѣдь все равно, безъ вашего участія ничего не подѣлаешь.

Малюга тяжело вздохнулъ и сказалъ:

— А какъ вы думаете, еслибы талантливый адвокатъ?

Ульевъ разсердился.

— Полноте ребячиться, Веніаминъ Петровичъ! Досадно васъ слушать! Вѣдь вы отлично знаете, что ни въ какомъ адвокатѣ нѣтъ надобности.

— Вамъ легко говорить, взмолился Малюга: — прошу васъ, посовѣтуйте, голубчикъ… просто голову теряю. Я къ вамъ, какъ къ другу пріѣхалъ.

Ульевъ сжалъ его руку. Малюга едва не плакалъ.

— Воля нужна для такихъ дѣлъ, говорилъ Ульевъ: — а у васъ ея, голубчикъ, нѣтъ. Если вы непремѣнно хотите, я вамъ вотъ что посовѣтую: назначьте себѣ еще три дня, снова все обсудите до ниточки, и рѣшитесь на что-нибудь. И вотъ, если у васъ черезъ три дня будетъ безповоротная рѣшимость на то, что вы сказали, тогда пріѣзжайте ко мнѣ и мы обсудимъ подробности, какъ подобаетъ взрослымъ людямъ. Ахать ужь тогда не будемъ.

Малюга вздохнулъ свободнѣе.

— Три дня. А можетъ быть, въ эти три дня что-нибудь случится, что поможетъ выплыть къ берегу изъ этой пучины, подумалъ онъ и сказалъ, сжимая руку Ульева: — спасибо вамъ, а такъ и сдѣлаю. А вы, навѣрное, согласны, если я рѣшусь?

— Я-то, навѣрное, объ этомъ нечего и думать.

— Такъ до свиданія… Мнѣ теперь точно легче стало.

Дорогой Малюга думалъ съ завистью:

— Есть же такіе счастливые люди, которые обдумаютъ все и на чемъ-нибудь остановятся, а я не могу. Нѣтъ, въ эти три дня надо на что-нибудь рѣшиться…

XIX.

Малюга, однакожь, рѣшился.

Снѣгъ падалъ большими хлопьями, когда онъ шелъ на службу въ тотъ вторникъ. Онъ думалъ о томъ, что еще цѣлая четверть сутокъ осталась до рѣшительной минуты.

Онъ не спалъ всю ночь и глядѣлъ больнымъ. Помощника замѣтилъ это и съ участіемъ посовѣтовалъ уйти домой.

— Нѣтъ, у меня сегодня много дѣла, сказалъ Малюга: — просто не выспался.

Онъ сдѣлалъ обычный обходъ тюремныхъ корридоровъ, заходилъ въ камеры арестантовъ, которые его просили зайти для разныхъ просьбъ.

Возлѣ одной камеры, онъ невольно остановился и тихо приподнялъ крышку дверного глаза.

Дѣвушка читала, лежа на койкѣ, лицо ея было покойное.

Малюга съ любовью взглянулъ на нее. Но вдругъ имъ овладѣлъ страхъ: ему вообразилось, что сопровождавшіе его надзиратели поняли, почему онъ остановился у этой камеры, что они тоже ждутъ минуты, чтобы уличить его въ преступленіи.

Этотъ суевѣрный страхъ былъ такъ силенъ, что Малюга два раза не отвѣтилъ на какой-то вопросъ старшаго надзирателя и едва не упалъ, спускаясь съ лѣстницы.

Это заставило его овладѣть собой.

Вернувшись въ контору, онъ сѣлъ за свой столъ, подписалъ бумаги, поданныя секретаремъ, и сталъ просматривать арестантскія прошенія. Служащіе, молча, поскрипывали перьями; экономъ щелкалъ косточками счетовъ. Привели двухъ арестантовъ, принесли почту.

Малюга сталъ распечатывать пакеты. Вотъ — пріятная бумага: одного арестанта предписано освободить. Малюга тотчасъ послалъ за нимъ и подумалъ:

— О еслибы и объ ней была такая-же бумага!

Потомъ онъ принялся за газету. Долго онъ ее читалъ, но въ памяти осталось только коротенькое извѣстіе о побѣгѣ изъ какого-то тюремнаго замка трехъ арестантовъ, судившихся за бродяжничество. Корреспондентъ прибавлялъ, что «смотритель за небрежность, вслѣдствіе которой произошелъ побѣгъ, уволенъ отъ службы».

— Гдѣ я буду завтра въ это время? думалъ Малюга, закрытый газетнымъ листомъ отъ взглядовъ служащихъ: — конечно, въ тюрьмѣ… въ которомъ-то номерѣ?

Онъ положилъ газету и взглянулъ на часы. Половина перваго. Еще три съ половиной часа. Малюгѣ опять стало страшно. Онъ и не думалъ объ отступленіи; онъ твердилъ: «я это сдѣлаю… я это сдѣлаю…», но страхъ охватывалъ его все больше и больше. Онъ поглядѣлъ на служащихъ и подумалъ: не догадались-ли они?

Помощникъ, отмѣтивъ номера камеръ, въ которыя помѣстили двухъ новыхъ арестантовъ, сказалъ:

— Теперь въ третьемъ ярусѣ всего только одна вакансія.

Малюга вздрогнулъ: «не намекъ-ли это?» и пристально посмотрѣлъ на помощника; но у того было обычное добродушное лицо.

Малюга вспомнилъ, что ему надо побывать по службѣ въ нѣсколькихъ мѣстахъ и обрадовался случаю скоротать время.

Онъ старался не думать о томъ, что должно быть въ четыре часа, а между тѣмъ думалъ только объ этомъ. Когда онъ проѣзжалъ мимо квартиры Ульева, ему вдругъ пришла мысль — заѣхать къ нему и сказать: не надо. Эта мысль мелькнула очень отчетливо и скрылась.

— Какой стыдъ! Что это со мной дѣлается… подумалъ Малюга и ѣхалъ дальше.

Когда онъ вернулся въ контору, служащіе сбирались уходить обѣдать.

— Никого не требовали къ допросу? спросилъ Малюга.

— Никого, отвѣтилъ помощникъ.

— И зачѣмъ я это спросилъ? Какъ глупо! подумалъ Малюга и сказалъ:

— Вы, господа, идите обѣдать, а мнѣ дали срочное дѣло; придется посидѣть часика два.

Онъ хотѣлъ объяснить, почему не уходитъ домой.

— Можетъ быть, и мнѣ остаться помочь вамъ? сказалъ секретарь.

— Нѣтъ, нѣтъ! Благодарю васъ! Какъ это можно! произнесъ Малюга такимъ голосомъ, къ которымъ былъ явный ужасъ.

Всѣ посмотрѣли на него съ удивленіемъ.

— Вамъ бы лучше заснуть, посовѣтовалъ помощникъ.

— А вотъ кончу съ этимъ дѣломъ, пообѣдаю и лягу спать.

Всѣ ушли, кромѣ эконома: онъ усердно, съ озабоченнымъ лицомъ, разыскивалъ куда пропали недостающія въ итогѣ четыре копейки. Наконецъ, его лицо озарилось торжествующей улыбкой — четыре копейки нашлись. Онъ заперъ свой ящикъ и тоже ушелъ обѣдать.

Малюга сидѣлъ надъ разложенными бумагами. Его начала охватывать лихорадка. Онъ безпрестанно взглядывалъ на часы.

Когда было безъ пяти минутъ четыре, ему вдругъ страшно захотѣлось уйти, но онъ въ безсиліи откинулся на спинку стула и глаза его остановилась неподвижно на двери. Такъ онъ просидѣлъ нѣсколько минутъ. Стѣнные часы заставили его затрепетатать. Онъ считалъ, какъ ими медленно пробили четыре, какъ будто не зналъ сколько будетъ ударовъ.

Стало тихо.

— Онъ не пріѣдетъ, подумалъ Малюга: — раздумалъ… или что нибудь помѣшало…

Въ это мгновеніе ему стало легче, какъ будто благополучно миновала бѣда. Онъ рѣшилъ идти домой и сталъ собирать бумаги.

— Не пріѣдетъ! Ну, не моя вина, что это не состоялось.

Донесся неясный стукъ, какъ будто отъ колесъ.

— Что это такое? Не карета ли?

Малюга почувствовалъ, что волосы его приподнимаются…

— Нѣтъ… мнѣ показалось! успокоивалъ онъ себя и заторопился запирать столъ. Звякнулъ замокъ. Малюга хотѣлъ уже встать и вдругъ окаменѣлъ отъ ужаса.

Дверь отворилась и не статуя командора, а молодцоватый красивый офицеръ входилъ въ комнату. Его шпоры звучали для Малюги, какъ знаменитые, смертью грозящіе аккорды въ «Донъ-Жуанѣ».

— Мнѣ предписано привести для допроса арестантку Евгенію Малюгу — вотъ предписаніе, раздался энергическій голосъ.

Малюга взглянулъ на положенную передъ нимъ бумагу и молчалъ, — Ну, что-же?!

Малюга собралъ всѣ свои силы, чтобы овладѣть языкомъ и задыхаясь сказалъ:

— Уходите!… Не могу!… Не могу!…

Съ четверть часа просидѣлъ Малюга въ безчувственномъ состояніи. Взглядъ на оставленную бумагу заставилъ его очнуться. Онъ схватилъ ее, спряталъ въ карманъ и пошелъ домой.

XX.

— Ты очень боленъ! воскликнула Поликсена, встрѣтивъ мужа.

— Нездоровится. Я сейчасъ къ тебѣ приду… переодѣнусь, отвѣтилъ Малюга и прошелъ въ свой кабинетъ.

Поликсена присѣла возлѣ накрытаго для обѣда стола и задумалась; она видѣла, что мужъ изнемогаетъ въ борьбѣ и рѣшила, что надо что-нибудь сдѣлать, чтобы вывести его изъ этого ужаснаго состоянія.

Между тѣмъ Малюга опустился въ кресло передъ своимъ столомъ. Въ его мысляхъ уже не было никакой борьбы; всѣ мысли путались и жгли его мозгъ. Онъ машинально выдвинулъ ящикъ стола. Сверху лежало какое-то письмо. Онъ его вынулъ неизвѣстно зачѣмъ и положилъ на столъ; потомъ вдругъ выхватилъ изъ кармана «ту» бумагу и сжегъ ее. Когда она догорѣла, взглядъ его остановился на портретѣ Евгеши. Съ минуту онъ просидѣлъ неподвижно, не сводя съ него глазъ. Потомъ опять сталъ вынимать вещи изъ ящика — коробку съ стальными перьями, какую-то тетрадь… подъ ней было что-то завернутое въ бумагу; онъ машинально развернулъ ее: тамъ были двѣ новыя недавно купленныя бритвы.

И вдругъ, какъ молнія, блеснула мысль, которая никогда ему не являлась. Образы жены, дѣтей и даже Евгеши исчезли въ томъ мракѣ, который охватилъ его послѣ этой молніи. Отчаяніе въ одну секунду вызвало въ немъ страшную энергію, которой онъ не зналъ во всю жизнь.

Раздался страшный стонъ.

Запоздавшая мысль о томъ, что онъ всѣхъ погубилъ и не спасъ дорогой дочери, явилась вмѣстѣ съ жестокой физической болью.

Въ ту-же ночь Малюга умеръ.

Ивановичъ.

"Отечественныя Записки", № 4, 1882