Причины гусситско-таборитского движения (Венгеров)/РМ 1881 (ДО)

Причины гусситско-таборитского движения
авторъ Семён Афанасьевич Венгеров

Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1881, книга XII, с. 75—119.

Причины гусситско-таборитскаго движенія *).

• ) Настоящая глаза представляетъ собою отрывокъ изъ большаго этюда «О гусситствѣ и таборитствѣ», который въ свою очередь составляетъ часть приготовляемаго къ печати изслѣдованія о «народныхъ движеніяхъ славянскаго племени».

Главное впечатлѣніе, которое выноситъ каждый, кто знакомится съ исторіей гусситско-таборитской войны, кто узнаётъ про эти безчисленныя битвы и сраженія, про эти сотни раззоренныхъ, обращенныхъ въ груду пепла и мусора городовъ, тысячи стертыхъ съ лица земли селъ и деревень, десятки тысячъ стоптанныхъ и сожженныхъ полей, сотни тысячъ убитыхъ людей, — главное впечатлѣніе, которое выносишь изъ этого моря крови и вообще изъ всей суммы произведеній сумятицы есть, безъ сомнѣнія, впечатлѣніе необыкновенной силы, необыкновенной интенсивности чешскаго движенія. И дѣйствительно, оно принадлежитъ къ самымъ сильнымъ, къ самымъ упорнымъ движеніямъ, какія только извѣстны за все время историческаго существованія человѣчества. Изъ войнъ, которыя когда-либо велись ново-европейскими народами, гусситскія — самыя упорныя. Страшна была столѣтняя война, истощившая Англію и Францію; но то были двѣ могущественныя націи, занимавшія первыя мѣста въ ряду европейскихъ народовъ. Продолжительна и ожесточенна была тридцатилѣтняя война, потому что вся Европа раздѣлилась на двѣ равныя враждующія стороны. Войны Людовика XIV, семилѣтніе походы Наполеона — все это можетъ-быть мало чѣмъ уступить гусситскимъ войнамъ; но вѣдь опять-таки дѣйствующими лицами въ нихъ являлись могущественнѣйшіе европейскіе народы, и притомъ очень рѣдко одни, а большею частію въ коалиціи. Одна только борьба революціонной Франціи противъ соединенныхъ монарховъ можетъ идти въ нѣкоторую параллель геройской оборонѣ малочисленнаго народа противъ полчищъ цѣлой Европы. Но не слѣдуетъ, однако же, забывать того, что революціонныя войны длились всего нѣсколько лѣтъ, а гусситскія — нѣсколько десятковъ лѣтъ. Притонъ же Франція много-много обширнѣе, богаче и населеннѣе небольшаго Чешскаго королевства.

Какъ же сильны и могущественны должны быть тѣ причины, которыя послужили источникомъ такой необыкновенной выдержки и нравственной бодрости?

Мы сказали — «сильны и могущественны». Сильныя должны были существовать причины, не зависѣвшія отъ чеховъ, сильнымъ долженъ быть гнетъ, вызвавшій противодѣйствіе, и могущественною должна быть высота нравственнаго чувства, нашедшаго въ самомъ себѣ такую несокрушимую опору.

Но, къ удивленію, изъ этихъ двухъ факторовъ всякаго народнаго движенія въ гусситско-таборитскомъ вы находите только второй. Если вы станете искать въ Чехіи XIV вѣка обычныя причины народнаго неудовольствія, вы ихъ не найдете. Конечно, до райскаго житья было очень далеко, но вѣдь припомните только объемъ протеста, — вспомните, что во всѣхъ народныхъ движеніяхъ дѣйствіе и противодѣйствіе всегда находятся между собою въ самой строгой гармоніи.

И дѣйствительно, мы видимъ, что изслѣдователи, мало обращающіе вниманіе на высоту нравственнаго чувства, какъ могущественнаго фактора въ жизни славянскихъ народовъ, становятся совершенно въ-тупикъ. Профессоръ Гёфлеръ — ученый, сдѣлавшій изъ гусситско-таборитской эпохи свою спеціальность — прямо говоритъ:

«Послѣ многолѣтнихъ занятій гусситствомъ я не могу себѣ дать никакого отчета, какимъ образомъ дѣло дошло до революціи, — до такой степени она мало проистекала изъ положенія вещей»^[1].

Недоумѣніе почтеннаго профессора объясняется тѣмъ, что дѣйствительно трудно подвести гусситско-таборитское движеніе подъ одинъ изъ обычныхъ видовъ народнаго протеста. Протестъ политическій, національный, экономическій и религіозный — вотъ типы, подъ которые можетъ быть подведено всякое народное движеніе. Бываетъ, конечно, и смѣшеніе всѣхъ этихъ элементовъ, но одинъ какой-нибудь преобладаетъ и даетъ окраску цѣлому. Жакеріи были протестомъ экономическимъ, хотя конечно и желаніе политической равноправности играло въ нихъ роль. Такой же характеръ носятъ крестьянскія войны въ Германіи, разиновщина, пугачовщина и гайдамачина у насъ. Революція 1789 года была преимущественно политическая, хотя она встрѣтила откликъ и въ экономически-у гнетенномъ крестьянствѣ. Реформація была протестомъ религіознымъ, хотя и въ ней нежеланіе откармливать католическое духовенство и желаніе князей захватить богатства духовенства играли не послѣднюю роль. Наконецъ, многочисленныя возстанія балканскихъ славянъ слѣдуетъ назвать національнымъ протестомъ, хотя и въ нихъ экономическое угнетеніе народа турецкими податями и поборами имѣло огромное значеніе.

Къ какой же категоріи слѣдуетъ причислить гусситовъ и таборитовъ?

Отвѣтъ на это намъ можетъ дать только картина внутреннихъ отношеній Чехіи XIV и начала XV вѣка. Картина эта покажетъ намъ, что гусситство и таборитство нельзя назвать экономическимъ протестомъ, потому что чешскому простому люду относительно жилось куда лучше, чѣмъ въ остальной Европѣ, — что чешское движеніе нельзя назвать политическимъ неудовольствіемъ, потому что въ Чехіи не было политическаго гнета, — что тутъ не примѣнимо понятіе религіознаго протеста, потому что подъ религіозными требованіями наиболѣе характерныхъ представителей движенія таборитовъ скрывалось совсѣмъ иное содержаніе, — что, наконецъ, было бы совершенно неосновательно приписывать гусситству преимущественно національный характеръ, хотя, несомнѣнно, вражда между чешской и нѣмецкою народностью подливала масла въ огонь.

Мало имѣя сходныхъ чертъ съ обычными видами народныхъ протестовъ, гусситство представляетъ собою крайне рѣдкій случай чисто-нравственнаго движенія. Противъ этого эпитета можно спорить, потому что во всякомъ протестѣ выражается стремленіе возстановить нарушенную правду и справедливость и, слѣдовательно, въ основѣ его лежитъ нравственная чуткость, готовность подкрѣпить слово дѣломъ. Но нельзя же не назвать болѣе нравственнымъ того, кто возстаетъ только во имя попранной неправды, чѣмъ того, кто возстаетъ потому, что эта неправда не даетъ ему свободно вздохнуть. Мы потому и называемъ гусситство чисто-нравственнымъ движеніемъ, что оно проистекло не отъ обилія чинимой чехамъ, а отъ обилія въ нихъ стремленія къ правдѣ.

I.

Какъ и всѣ славяне, чехи въ началѣ своего историческаго существованія отличались отъ другихъ народовъ большимъ развитіемъ демократическихъ чувствъ. Хотя новѣйшая сравнительная антропологія и доказываетъ, что всѣ народы проходятъ однѣ и тѣ же ступени развитія, она этимъ ничуть, однакоже, не желаетъ сказать, что всѣ народы одинаково долго пребываютъ на той или другой степени развитія и что всѣмъ народамъ та или другая степень развитія одинаково приходится по вкусу. Интенсивность прохожденія общихъ всѣмъ народамъ фазисовъ различна и это-то и создаетъ племенныя особенности. Нѣтъ никакого сомнѣнія, что и германцы, и галлы, и иберы, также какъ и славяне — на зарѣ своего историческаго существованія были болѣе демократичны, чѣмъ въ позднѣйшія времена, когда вмѣстѣ съ «культурой» явилось угнетеніе слабыхъ и неимущихъ. Но развѣ всѣ эти народы одинаково стойко отстояли свою первобытную свободу? Посмотрите, какъ быстро и прочно утвердилось въ Германіи крѣпостное право и какъ медленно, на протяженіи многихъ вѣковъ, можно даже сказать цѣлаго тысячелѣтія, оно прививалось славянскому праву. Вотъ почему мы ничуть не впадаемъ въ противорѣчіе съ новѣйшей антропологіей, когда говоримъ, что демократичность есть племенная особенность славянства. Не въ томъ смыслѣ она — славянская особенность, что у другихъ ея не было, а въ томъ, что славяне цѣпче другихъ народовъ ухватились за нее. Византійскіе писатели знали много первобытныхъ народовъ: и германцевъ, и гунновъ, и куманъ, и хазаръ, и множество другихъ. Всѣ эти народы были одинаково первобытны и однакоже демократичность (такъ-таки полнымъ аѳинскимъ терминомъ δεροκρατία) византійцы отмѣчаютъ только у славянъ.

Дальнѣйшія доказательства отвлекли бы насъ въ сторону, и потому ограничимся здѣсь однимъ, касающимся предмета статьи: сравнимъ чеховъ съ аборигенами Чехіи — кельтическимъ племенемъ боевъ. Это сравненіе покажетъ намъ, что далеко не всѣ народы, находясь на одной и той же ступени развитія, имѣютъ одни и тѣ же общественныя понятія и учрежденія.

О жизни самихъ боевъ не сохранилось особенно много указаній, но нѣтъ никакого основанія полагать, чтобъ она чѣмъ-нибудь отличалась отъ образа жизни кельтовъ Галліи и Италіи, о которыхъ осталось больше извѣстій.

Всякое кельтское племя «распадалось на множество самостоятельныхъ другъ отъ друга волостей, но народъ въ нихъ раздѣлялся на наслѣдственныя сословія съ весьма неравными правами. Жреческое сословіе друидовъ пользовалось огромнымъ вліяніемъ, благодаря своей іерархически-судейской власти и страху предъ религіознымъ проклятіемъ, предать которому зависѣло отъ него. Дворянство было сильно земельною собственностью и установившеюся въ средѣ низшихъ классовъ привычкою подыскивать себѣ дворянина-покровителя. Оно одно вело войну и скоро захватило, всю власть въ свои руки. Народъ хотя и былъ первоначально свободенъ, но не имѣлъ однакоже никакихъ средствъ заставить слушать себя, кромѣ вступленія въ число кліентовъ могущественныхъ дворянъ, которые за принятіе подъ свою защиту пользовались услугами защищаемыхъ»^[2].

Ничего подобнаго мы не встрѣчаемъ у чеховъ. Первыя слабыя проявленія сословныхъ перегородокъ появляются не раньше III вѣка. То-есть когда чехи стояли на неизмѣримо высшей ступени культуры, чѣмъ кельты первыхъ вѣковъ по P. X., когда у нихъ появилась уже литература и были такіе лѣтописцы, какъ Козьма Пражскій. Чрезвычайно характерна фраза, которую этотъ самый Козьма влагаетъ въ уста Премысла, перваго князя чешскаго. Изъ земледѣльца сдѣланный княземъ, Премыслъ обращается къ своимъ будущимъ преемникамъ и увѣщеваетъ ихъ не злоупотреблять властью.

"Пусть помнятъ наши потомки про свое происхожденіе, пусть не допустятъ себя до того, чтобъ угнетать своимъ тщеславіемъ людей, порученныхъ имъ Богомъ, потому что всѣ люди равны между собою отъ природы^[3].

Такая фраза, конечно, сочинена самимъ лѣтописцемъ и характеризуетъ понятія того вѣка, въ которомъ онъ хилъ.

Все вообще преданіе о Премыслѣ чрезвычайно интересно для характеристики народныхъ чешскихъ идеаловъ. До Премысла высшею властью пользовался Крокъ. Народное преданіе не дѣлаетъ его сыномъ боговъ или знаменитымъ воиномъ, — нѣтъ, Крокъ достигъ высшей власти тѣмъ, что своимъ умомъ, справедливостью и заботой объ общемъ благѣ превосходилъ всѣхъ современниковъ^[4]. Когда онъ умеръ, править стала умная дочь его Любуша. Но она скоро вышла замужъ за Премысла, которому и передала власть. Премыслъ былъ простой крестьянинъ и народные послы, пришедшіе извѣстить его о выборѣ Любуши и о дарованіи ему княжеской власти, застали его на нивѣ, которую онъ вспахивалъ.

«Премыслъ женился на Любушѣ и возвелъ ее на престолъ. Престолъ этотъ былъ каменный и при возведеніи на него у чеховъ, какъ и у другихъ славянъ, былъ обычай, что восходящій на престолъ приходилъ къ нему въ бѣдной одеждѣ простаго человѣка, въ ознаменованіе того, что и онъ происходитъ изъ простаго народа, и уже взошедши на него одѣвался въ богатую княжескую одежду. Еще во времена Козьмы^[5] въ княжескомъ дворцѣ сохранялись лапти, которые надѣвали князья при торжественномъ коронованіи»^[6].

Любуша наслѣдовала своему отцу не потому только, что она была дочь его, — у Крова было три дочери и Любуша была младшая. Она стала правительницей не по старшинству, а по справедливости, потому что была самая умная изъ трехъ сестеръ. Даже въ болѣе позднія времена, когда верховная власть значительно окрѣпла, одного права наслѣдованія было мало, чтобъ укрѣпить права чешскихъ герцоговъ на престолѣ. Вошло въ обычай, что престолъ принадлежалъ дому Премысла, но кромѣ этого непремѣнно требовалось народное избраніе. Вотъ, напримѣръ, отвѣтъ Собѣслава I (1126 г.) въ спорѣ съ императоромъ Лотаромъ, не хотѣвшимъ признавать его богемскимъ герцогомъ:

«По старому праву выборъ герцога принадлежитъ только представителямъ народа»^[7].

Когда Владиславъ II назначилъ своимъ преемникомъ сына своего Фридриха, не спросивъ мнѣнія страны (1173 г.), въ Чехіи поднялось страшное неудовольствіе. Чехи жаловались императору Фридриху I и говорили, что безъ «свободнаго выбора» народа желаніе Владислава незаконно^[8].

Самое устройство власти было очень своеобразное. Князь былъ княземъ не къ силу божественнаго права, не въ силу средневѣковаго взгляда, что страна есть собственность владѣльческаго рода, а въ силу того, что власть его нужна была для блага народа.

«Тѣмъ, чѣмъ былъ въ каждой семьѣ или въ отдѣльномъ племени старѣйшій (starosta или wlаdyka), тѣмъ же для всего народа былъ правительствующій князь. Оба повелѣваютъ почти неограниченно до тѣхъ поръ, пока они правятъ хорошо, то-есть до тѣхъ поръ, пока ими руководитъ общее благо, покамѣстъ старанія ихъ для достиженія этого мудры и удачны. Но оба они теряютъ всякую власть и значеніе, если рядомъ поступковъ докажутъ свою неспособность стоять во главѣ правленія»^[9].

Яркою иллюстраціей къ этой общей характеристикѣ верховной власти можетъ служить органическій законъ Чехіи, который свято сохранялся всѣми князьями и королями Чехіи даже тогда, когда королевская власть значительно увеличилась на счетъ народной. Этотъ законъ состоялъ въ томъ, что ни одинъ чехъ не былъ обязанъ нести военную службу внѣ предѣловъ страны^[10]. Если тотъ или другой король хотѣлъ прославиться завоевательными подвигами, онъ долженъ былъ изъ своихъ личныхъ доходовъ нанимать волонтеровъ. Такимъ образомъ клался предѣлъ самолюбивымъ стремленіямъ королей и проводилась рѣзвая граница между интересами народными и интересами династическими.

Отъ верховной власти перейдемъ къ другимъ частямъ государственнаго тѣла древнѣйшаго періода чешской исторіи.

Въ IX столѣтіи «всѣ члены государства были свободны и не было наслѣдственныхъ сословныхъ перегородокъ. Глава семейства былъ естественный судья и правитель своего потомства. Эти главы семействъ, называемые starosti (отъ starost — забота, starotise — стараться), изъ которыхъ нѣкоторые въ качествѣ и отправляли и жреческіе обязанности, совѣщались въ открытыхъ собраніяхъ и рѣшали вопросы большинствомъ голосовъ»^[11].

Внутренняя жизнь семействъ до очень поздняго времени была настроена на искони лавянскихъ общинныхъ началахъ.

«Владѣніе землею было основано на общности имуществъ всѣхъ родичей. Dedina (дѣдина), что равнозначуще bastin'ѣ (баштима отъ batsha = ded) или otcin'ѣ (отчина), составляетъ наслѣдственное общее имущество. Дѣдина кормитъ всѣхъ родичей, которымъ она принадлежитъ только въ качествѣ временнаго владѣнія и отъ нихъ безъ всякой особой передачи переходитъ къ слѣдующему поколѣнію. Доходы сообща орабатываемой дѣдины, состоящіе въ хлѣбѣ (zbozi) и скотѣ (statek, dobytek), представляютъ собою имущество общины. Къ дѣдинѣ, само собою разумѣется, принадлежала земля, на которой, были выведены деревенскіе постройки, откуда произошло то, что въ Моравіи еще до сихъ поръ деревня называется „дѣдина“. На общемъ землевладѣніи основано средневѣковое славянское наслѣдственное право (dedictvi)»^[12].

При такомъ, устройствѣ бѣдность являлась исключеніемъ. «Каждая семейная, община была настолько самостоятельна, что имѣла прямую, возможность удовлетворить обычные потребности, своихъ сочленовъ. Поэтому въ народѣ бѣдныхъ не было. Бѣднымъ и безъ состоянія могъ быть только тотъ, кого община исключила за пороки. Отсюда происходитъ, что слово chudy (худы), означающее теперь (по-чешски) „бѣдный“, когда-то, означало, „злой“ и что словомъ lichy одинаково обозначалось понятіе, „нехорошій“ и „оставленный, вытолкнутый“ (listi, lich = derelinquere)»^[13].

Такое равноправное семейное устройство, поддерживало идею политической равноправности и мы видимъ, что «до короля Оттокара II (конецъ XIII ст.) въ Чехіи не было сословій, какъ ихъ теперь, понимаютъ»^[14] и еще уже понимали во всей средневѣковой Европѣ.

Этой всеобщей равноправности, повидимому, противорѣчитъ то обстоятельство, что въ Чехіи, были рабы и крѣпостные. Но противорѣчіе тутъ совершенно мнимое, только на первый взглядъ, если не познакомиться ближе съ положеніемъ вещей. На самомъ дѣлѣ рабство и крѣпостное состояніе въ Чехіи были совсѣмъ отличны отъ этихъ же институтовъ въ общественномъ правѣ другихъ странъ Европы. Мы остановимся на этомъ предметѣ нѣсколько подробнѣе, такъ какъ для насъ чрезвычайно важно доказать, что оба эти вида несвободнаго состоянія не были факторами гусситско-таборитскаго движенія: мы покажемъ, что 1) рабство, и то въ очень мягкой, существовало въ Чехіи только съ IX столѣтія по XII;-- слѣдовательно, къ началу XV о немъ осталось только отдаленное воспоминаніе, — и 2) что крѣпостное состояніе утверждается въ Чехіи не раньше XVI1 вѣка, т. е. послѣ Бѣлогорской битвы, когда волна австрійско-католической «культуры» смываетъ все національно-чешское и въ томъ числѣ старую славянскую свободу.

II.

Поговоримъ сначала о рабствѣ.

Рабство не было институтомъ славянскаго права. Въ то время, какъ другіе народы дѣлали всѣхъ своихъ военноплѣнныхъ рабами, славяне требовали отъ нихъ только извѣстнаго числа лѣтъ служенія. Послѣ этого они предоставляли имъ на выборъ: «или откупиться и возвратиться на родину, или остаться у нихъ въ качествѣ свободныхъ людей и друзей»^[15]. Слова въ ковычкахъ принадлежатъ византійскому историку — императору Маврикію, котораго въ пристрастіи къ славянамъ упрекнуть довольно трудно. Поэтому они даютъ твердую почву для характеристики отношенія славянъ къ лишенію людей свободы, и притомъ почву тѣмъ болѣе твердую, что самъ же Маврикій подчеркиваетъ это отношеніе славянъ въ рабству и прямо говоритъ, что оно бы*о не такое, «ut apud gentes alias» (какъ у другихъ народовъ). Въ немъ значитъ было нѣчто чисто-славянское.

Съ теченіемъ времени отношенія мѣняются. «Именно тѣ, религія которыхъ клеймитъ рабство и крѣпостничество, то-есть христіане, научили славянъ, что ничего нѣтъ дурного въ томъ, чтобы торговать человѣческою свободой и продавать въ рабство свободныхъ людей вмѣстѣ съ ихъ женами и дѣтьми. Оттоны (германскіе) раздаривали славянскія семьи точно стада скота и впервые ввели крѣпостничество и рабство въ земли полабскихъ славянъ и по всей Помераніи. Отсюда рабство перешло въ Богемію, Польшу и Россію»^[16].

Произошло это никакъ не раньше IX столѣтія^[17]. Какъ институтъ чужеземный, противорѣчащій всему строю славянской жизни, рабство въ Чехіи было явленіемъ исключительнымъ. Рабами становились только плѣнники (plennici) и преступники.

«Рабство являлось въ Чехіи только въ видѣ наказанія и не представляло собою особаго сословія, какъ это было у нѣмцевъ. Чехамъ вообще было совершенно непонятно нѣмецкое раздѣленіе на множество общественныхъ ступеней и въ частности раздѣленіе рабовъ на множество разрядовъ различной цѣнности»^[18].

Рабство въ Чехіи не только не выдѣляло несвободныхъ людей въ отдѣльное сословіе, не только не было наслѣдственнымъ, но оно даже не было всегда пожизненнымъ. Рабъ пріобрѣталъ свободу, если "его принимали въ семейную общину, если его допускали къ общему очагу. Это ясно изъ значенія слова огнищанинъ (т. е. допущенный къ общему «огнищу»), встрѣчающагося въ Россіи и въ Чехіи. Въ «Mater Verborum»^[19] слово это прямо поясняется такъ: «cui post servitium accedit libertas» (человѣкъ, которому послѣ рабства возвращена свобода^[20].

Но даже въ этомъ относительно легкомъ видѣ рабство просуществовало въ Чехіи не болѣе трехъ столѣтій. Народная совѣсть не могла съ нимъ помириться. Это видно изъ того, что въ легендахъ о высокочтимыхъ чешскихъ святыхъ, Св. Войтехѣ и Св. Вячеславѣ, преданіе заставляетъ ихъ выкупать рабовъ на свободу. Въ болѣе позднія времена, въ XII столѣтіи, польская королева Юдифь, родомъ чешская княжна, тоже прославилась своимъ сострадательнымъ отношеніемъ въ рабамъ^[21]. Наконецъ, въ 1124 году Владиславъ I издаетъ такой указъ, которымъ въ Чехіи рабство прекращается совершенно. Дѣло въ томъ, что главными владѣльцами рабовъ и единственными торговцами ими были евреи. И вотъ Владиславъ I издаетъ законъ, "чтобы ни одинъ христіанинъ не служилъ еврею^[22]. Этимъ самымъ рабство перестало существовать въ Чехіи. Характерно, что Козьма, говоря о законѣ Владислава, называетъ его лучшимъ поступкомъ герцога. Не слѣдуетъ думать, что тутъ играла роль ненависть христіанъ къ евреямъ, — такое заключеніе было бы совершенно невѣрно. Въ XII вѣкѣ евреямъ жилось чрезвычайно хорошо въ Чехіи, и когда первые крестоносцы по пути въ Святую землю хотѣли испытать свои силы на пражскихъ евреяхъ, епископъ пражскій не допустилъ ихъ до этого. Крестоносцы силою хотѣли окрестить евреевъ и несогласныхъ избивали. Такъ было въ Венгріи. Но въ Прагѣ епископъ поставилъ на видъ, что «вѣра Христова должна распространяться любовью, а не насиліемъ»^[23]. Даже полтораста лѣтъ спустя, т. е. въ самый разгаръ преслѣдованія евреевъ, Оттокаръ II издалъ цѣлый рядъ постановленій, которымъ евреи были совершенно уравнены въ правахъ съ христіанами.

«Еврей и христіанинъ были равны предъ судомъ; еврейская присяга столько же значила, какъ и христіанская присяга; за убіеніе еврея такъ же наказывали, какъ и за убіеніе христіанина. Оттокаръ II подтвердилъ старыя привилегіи евреевъ и далъ имъ опредѣленное юридическое положеніе въ государствѣ, не насилуя ихъ убѣжденій»^[24].

Все это очень важно, чтобы показать, что законъ Владислава не заключалъ въ себѣ никакой вражды къ евреямъ и имѣлъ цѣлью отмѣнить въ странѣ рабство. И дѣйствительно, «въ XIII столѣтіи о классѣ лично и имущественно несвободныхъ людей осталось въ Чехіи и Моравіи одно воспоминаніе»^[25].

Такимъ образомъ мы видимъ что о рабствѣ, какъ объ одномъ изъ факторовъ гусситско-таборитскаго движенія, не можетъ бытъ и рѣчи: рабство и это движеніе раздѣлены между собою тремя столѣтіями.

Намъ остается разсмотрѣть крѣпостничество.

«Въ концѣ XII и въ особенности въ началѣ XIII столѣтія въ Чешско-Моравскомъ государствѣ исчезаетъ рабство въ тѣсномъ смыслѣ слова и появляется крѣпостное право въ чрезвычайно мягкой формѣ — подъ видомъ отдачи себя подъ опеку, подъ власть главы семейства. Оно проявляется въ неспособности самому представлять свою личность и въ невозможности самому заработывать хлѣбъ. Въ такое отношеніе часто добровольно становились ремесленники и другіе свободные люди. Одни это дѣлали изъ уваженія къ извѣстной личности, другіе — чтобы легче добыть средства къ жизни»^[26].

Болѣе подробныя свѣдѣнія находимъ мы въ трактатѣ д-ра Браунера: «lieber die Robot und Robot-Ablösung». Praga. 1848.

"Крѣпостное право (robot) возникло въ Богеміи слѣдующимъ образомъ. Владѣльцы большихъ земельныхъ помѣстій, не будучи въ состояніи обработывать свои поля при помощи однихъ своихъ слугъ, отдавали ихъ другимъ, неосѣдлымъ еще, людямъ въ вѣчную или наслѣдственную аренду, подъ извѣстнымъ обязательствомъ арендной платы. Арендная плата эта состояла: въ хлѣбѣ, деньгахъ, живности, яйцахъ и т. п., а затѣмъ въ личной работѣ (отсюда самое обозначеніе крѣпостнаго состоянія — которая нужна была владѣльцамъ для обработки своихъ собственныхъ полей и угодій, какъ-то: для посѣва, жатвы, выкорчеванія лѣсовъ, ловли рыбы и т. д. Такимъ образомъ произошло названіе для крестьянскихъ дворовъ «dwory kmetci» и ихъ владѣтелей «kmeti», что на языкѣ югославянъ еще и теперь значитъ то же самое, что на чешскомъ «sedlak» (селянинъ). Господскіе дворы назывались «dwory popluzni».

Возникновеніе крестьянскихъ дворовъ у древнихъ чеховъ тѣмъ отличалось отъ обычаевъ нѣмецкаго права, что чехи не платили помѣщику самой стоимости участковъ и дворовъ, а ограничивались тѣмъ, что вносили извѣстный оброкъ, соотвѣтствовавшій ежегодному доходу. И хотя чешскіе крестьянскіе дворы не покупались оброчными арендаторами, однако же пользованіе ими не было только пожизненныхъ, но переходило, какъ вѣчная аренда къ наслѣдникамъ. Если случалось, что такой, лично-свободный и состоявшій въ извѣстныхъ обязательствахъ къ помѣщику только по отношенію къ своему участку, крестьянинъ умиралъ и оставлялъ послѣ себя наслѣдниковъ или, съ согласія землевладѣльца, передавалъ обладаніе участкомъ другому, то преемникъ его вступалъ въ тѣ же самыя обязательства. Но если онъ умиралъ безъ наслѣдниковъ, то крестьянскій дворъ возвращался въ землевладѣльцу, который снова отдавалъ его кому-нибудь и, конечно, уже на другихъ условіяхъ, какія ему всего болѣе подходили.

При королѣ Премыслѣ-Оттокарѣ II, во второй половинѣ XIII столѣтія, въ Богемію начинаетъ проникать нѣмецкое право.,Это было причиной установленія новыхъ отношеній въ крестьянскомъ землевладѣніи. Многіе помѣщики перестаютъ уже отдавать свои земли въ вѣчную аренду, но продаютъ ихъ съ условіемъ вѣрнаго оброка, причемъ выговариваютъ себѣ барщину (robot) и другія повинности. Кто покупалъ землю на такихъ условіяхъ тотъ имѣлъ право продать ее другому. Возникшіе на такихъ основаніяхъ крестьянскіе участки назывались эмфитевтическими или окупленными.

Землевладѣлецъ не имѣлъ при этомъ никакихъ судебныхъ или административныхъ правъ^[27] надъ сельскимъ населеніемъ. Эти права принадлежали исключительно королю и осуществлялись при помощи особыхъ судебныхъ и административныхъ органовъ^[28].

Изъ этого сжатаго очерка мы видимъ, что относительно очень мягкія формы крѣпостнаго права возникли въ Чехіи путемъ добровольнаго соглашенія и что даже въ этой мягкой формѣ оно не было явленіемъ общимъ для всей страны, а только спорадически существовало въ феодальныхъ помѣстьяхъ. Таковыхъ же при очень позднемъ водвореніи феодализма въ Чехіи (не раньше XIII в.) сравнительно было весьма немного.

Какъ мы дальше увидимъ, крѣпостное право было настолько спорадическимъ явленіемъ въ Чехіи, что чешскіе юристы начала XV вѣка не знаютъ его иначе, какъ институтъ чешскаго общественнаго права. Но, тѣмъ не менѣе, мы ничуть не намѣрены отрицать того, что незадолго до гусситскаго движенія, по мѣрѣ того, какъ короли для усиленія своей власти увеличиваютъ число своихъ ленниковъ, — по мѣрѣ того, слѣдовательно, какъ увеличивается число не столь уже свободныхъ, какъ встарину, земледѣльцевъ, — въ Чехіи подготовляется почва для экономическаго неудовольствія, появляется извѣстное экономическое стѣсненіе. Мы только настаиваемъ на своемъ правѣ мягко говорить объ «извѣстномъ стѣсненіи», такъ какъ сравнительный матеріалъ покажетъ намъ, какъ безконечно хуже было тѣмъ, напримѣръ, крестьянамъ, которые чрезъ сто лѣтъ послѣ таборитовъ подняли знамя соціальнаго возстанія въ Германіи. Въ напечатанномъ уже нами очеркѣ болгарскаго богомильства (1879 г., кн. 4) мы провели параллель между соціально-экономическимъ положеніемъ болгарскаго крестьянства и французскаго и показали, что уровень благосостоянія болгарскаго крестьянина былъ относительно сносенъ, между тѣмъ какъ французскій Жакъ Бономъ, подобно безсловесному скоту, работалъ исключительно для обогащенія своего господина. Это сопоставленіе и дало намъ основаніе назвать жакеріи чисто-экономическимъ протестомъ, а въ богомильствѣ видѣть главнымъ образомъ стремленіе свободнаго духа возстановить попранную правду и справедливость.

Точно также и теперь мы сравненіемъ экономическаго положенія чешскаго народа и сосѣдняго нѣмецкаго постараемся показать, что гусситско-таборитское движеніе и крестьянскія войны ни въ какомъ случаѣ не могутъ быть подведены подъ одну категорію. Въ Германіи больше десяти вѣковъ неслыханнаго угнетенія привели во взрыву, въ Чехіи же сто лѣтъ несравненно меньшаго стѣсненія привели въ еще болѣе сильному протесту. Вотъ почему протестъ этотъ нельзя назвать экономическимъ. Быстрота его и сила показываютъ, какъ сильно было въ чешскомъ народѣ развито чувство равенства и справедливости, какъ сильно было стремленіе жить при порядкахъ, которые ничѣмъ не оскорбляли бы чувства человѣческаго достоинства. Тутъ, слѣдовательно, на первомъ планѣ не то, что чешскому народу, какъ нѣмецкому, затянули горло, такъ что протестъ былъ явленіемъ неизбѣжнымъ и почти рефлективнымъ. Объ этомъ въ Чехіи, по единодушному отзыву изслѣдователей всѣхъ оттѣнковъ, не было и рѣчи. Вотъ почему мы и въ правѣ сказать, что окраску гусситско-таборитскому движенію даетъ не слабое экономическое неудовольствіе, но совсѣмъ другія движенія народной души. Несомнѣнно, что важнѣйшую часть таборитскаго ученія составляютъ его экономическія требованія, его протестъ противъ всякаго экономическаго порабощенія. Но, выдвигая эти принципы, табориты исходили не изъ существующихъ фактовъ, а изъ чисто-нравственнаго требованія, чтобы всѣ люди были братья между собою.

Подтвердимъ свое увѣреніе еще нѣкоторыми фактами.

Насколько слабо было экономическое стѣсненіе, насколько вновѣ было въ Чехіи крѣпостное право около времени гусситскихъ войнъ, видно изъ той робости, съ которою оно практиковалось. Основнымъ признакомъ понятія о крѣпостномъ правѣ является несомнѣнно запрещеніе покидать обрабатываемую землю. У насъ въ Россіи крѣпостное право считается съ того дня, когда Борисъ Годуновъ издалъ такой указъ. Въ Чехіи не только не было издано такого указа, но, напротивъ того, существовалъ спеціальный законъ Варла IV-го, изданный нѣсколько десятковъ лѣтъ до начала гусситскихъ войнъ, которымъ всякому крестьянину дозволялось оставлять землю, имъ обрабатываемую^[29]. Стѣсненіе же заключалось въ томъ, что были установлены извѣстныя формальности, которыя нѣсколько затрудняли свободный переходъ. Такъ, наприм., въ 1380 г. въ Моравіи былъ изданъ законъ, запрещавшій давать пріютъ тѣмъ крестьянамъ, у которыхъ не было полнаго разсчетнаго листа съ землевладѣльцемъ^[30]. Такимъ образомъ мы видимъ, что усилившаяся власть господъ не осмѣливается открыто выступить противъ народа и старается обдѣлывать свои дѣла съ помощью мелкихъ, незамѣтныхъ, придирокъ. Поэтому нѣтъ ничего удивительнаго, что современники, сравнивая чешскій народъ съ другими, считаютъ его вполнѣ свободнымъ. Такъ, напримѣръ, одинъ чешскій писатель XIV столѣтія утверждаетъ, что несвободные люди извѣстны въ Чехіи только изъ исторіи^[31] (намекъ на уничтоженное Владиславомъ I рабство). Знаменитый чешскій философъ XIV ст., Ѳома Штитный, съ удареніемъ говоритъ: «Swobodit' jsu lidéjestlit' pané dêdina, clovêkt' jest Bozi^[32]. (Всѣ люди свободны, если помѣстья и принадлежатъ господамъ, то человѣкъ все-таки принадлежитъ одному Богу.)

Наконецъ сохранилось еще одно въ высшей степени важное свидѣтельство о положеніи чешскихъ „крѣпостныхъ“, которое, пожалуй, дѣлаетъ излишнимъ весь рядъ приведенныхъ выше фактовъ.

Въ 1383 году нѣкій заграничный схоластикъ Ранконисъ де-Ерицино, получившій свое юридическое образованіе внѣ Чехіи, выступилъ въ Прагѣ съ трактатомъ, въ которомъ, въ цѣляхъ увеличенія церковныхъ богатствъ, доказывалъ, что чешскіе крестьяне — крѣпостные и имѣютъ только пользованіе землею (rustici sunt riboldi et servi, solum midum usum habentes). Но онъ былъ блистательно побитъ пражскимъ генеральнымъ викаріемъ Вунешомъ, отличнымъ знатокомъ каноническаго и туземнаго права, который на строгой почвѣ фактовъ доказалъ всю несостоятельность утвержденія иностраннаго юриста, воспитаннаго на общеевропейскихъ понятіяхъ и потому смотрѣвшаго на чешскихъ крестьянъ тоже съ общеевропейской точки зрѣнія. Въ началѣ отвѣта Вунешъ (или Кунзо, какъ онъ зоветъ себя по-латыни) старается убѣдить Ранкониса общенравственными соображеніями. Онъ доказываетъ схоластику, что его утвержденіе „жестоко и дико“, что оно противорѣчитъ естественному» и что, наконецъ, оно идетъ «наперекоръ евангельскому благочестію». Затѣмъ Кунешъ переходитъ на практическую почву туземнаго права и между прочимъ ссылается на «общественное сознаніе» (ехреrientia publica) въ доказательство того, что «въ Богемскомъ королевствѣ крестьяне свободны, а не рабы». Много еще разъ подчеркиваетъ виварій, что «крестьяне нашей» свободны, и наконецъ въ заключеніе энергически говоритъ: «Итакъ, крестьяне платятъ только оброкъ, но они не крѣпостные и не временно только имѣютъ пользованіе землею: они полные обладатели своего имущества и своихъ» («Sunt ergo incolae rustici emphyteutici et censitae — et non sunt servi vel usuarii, sed rerum suarum et jurium veri domini»^[33].

Насъ въ данномъ случаѣ не столько интересуетъ самая побѣда Бунеша, сколько одна возможность спора. Во Франціи мы Германіи на Ранкониса посмотрѣли бы какъ на человѣка, доказывающаго, что дважды два четыре, а на Кунеша — какъ на сумасшедшаго. Хорошъ бы онъ, въ самомъ дѣлѣ, былъ, еслибы съ людьми общественнаго строя, основаннаго на крайнемъ неравенствѣ, вдругъ заговорилъ о какомъ-то равенствѣ«.

Чтобы дорисовать условія народнаго быта въ эпоху непосредственнаго возникновенія гусситсво-таборитскаго движенія, прибавимъ, что извѣстная хроника Далимила указываетъ намъ на то, что еще въ XIV столѣтіи населеніе каждой деревни состояло только изъ людей связанныхъ кровнымъ родствомъ^[34].»

Въ XVII столѣтіи, послѣ 30-ти лѣтней войны, въ Чехіи дѣйствительно установилось нѣмецкое крѣпостное право^[35] со всѣми своими тягостями. Но народъ не протестовалъ и безропотно сносилъ дотолѣ неизвѣстное угнетеніе. А сносилъ онъ его потому, что былъ сломленъ духъ его, — тотъ самый духъ, который нѣкогда затопилъ кровью поля Чехіи за несравненно менѣе значительныя уклоненія отъ народныхъ идеаловъ добра и справедливости.

Приведемъ въ заключеніе цитаты изъ Шерра и Маурера, которыя покажутъ намъ, что мнѣніе объ отсутствіи въ Чехіи крѣпостнаго права, въ европейскомъ смыслѣ, основано на добросовѣстномъ сравненіи, что даже недоумѣніе профес. Гёфлера, мѣряющаго нѣмецкою мѣркой и потому считающаго гусситско-таборитское движеніе безпричиннымъ, вполнѣ понятно.

Сравненіе это важно не только въ виду только-что указанной цѣли, но и для того, чтобы показать стойкость нравственныхъ идеаловъ чешскаго народа, его способность отличать золото отъ мишуры, его умѣнье пользоваться хорошими сторонами цивилизаціи, отбрасывая при этомъ тѣ, которыя притиворѣчатъ народнымъ понятіямъ о правдѣ и справедливости.

Дѣло въ томъ, что Чехія до Карла IV, то-есть до половины XIV столѣтія, была въ извѣстной вассальной зависимости отъ Германіи. Какъ по этой причинѣ, такъ еще и по многимъ другимъ, она находилась съ нею въ самыхъ оживленныхъ сношеніяхъ государственныхъ, умственныхъ, торговыхъ. Такое близкое соприкосновеніе двухъ народностей не могло не повести къ сближенію чешскихъ и нѣмецкихъ нравовъ. И дѣйствительно, во многихъ отношеніяхъ Чехія и Германія представляли какъ бы одну страну. Дворъ, духовенство, высшее городское сословіе — все это въ обѣихъ странахъ имѣетъ одну и ту же нравственную или, вѣрнѣе, безнравственную физіономію. Но народной жизни это растлѣніе не коснулось: охотно заимствуя отъ нѣмцевъ просвѣщеніе, выдвигая изъ своей среды множество умственныхъ работниковъ, народная жизнь совершенно не желаетъ подчиниться другимъ сторонамъ нѣмецкой «культуры». Къ развращенному двору и къ забывшему свое назначеніе духовенству чешскій народъ относится съ отвращеніемъ, а въ своей средѣ продолжаетъ соблюдать старую чистоту нравовъ. Еще стойче онъ стоитъ за свои общественные идеалы, и нужно было очень крѣпко за нихъ держаться, чтобы такъ удачно въ продолженіе столькихъ столѣтій сопротивляться ослѣпляющему блеску «цивилизаціи», обыкновенно такъ побѣдоносно подчиняющей себѣ цивилизуемые народы. И только благодаря такой замѣчательной стойкости, цивилизаціи гнета и неравенства не удается развернуть въ Чехіи этихъ своихъ качествъ.

За то они развертываются пышнымъ цвѣтомъ въ Германіи.

Начнемъ сравненіе съ древнихъ временъ.

Въ Чехію рабство переходитъ изъ Германіи въ IX столѣтіи. Въ Германіи же оно извѣстно уже въ первыхъ вѣкахъ христіанской эры^[36].

«Были въ Германіи свободные люди, но рабовъ было еще гораздо больше. Весь народъ распадался прежде всего на два большія сословія: на свободныхъ или привилегированныхъ — и на несвободныхъ или безправныхъ. Послѣдніе были значительно многочисленнѣе первыхъ. Сословіе свободныхъ и сословіе рабовъ подраздѣлились впослѣдствіи каждое на два разряда, именно: первое — на благородныхъ свободныхъ (Adalinge, Edelinge, въ старыхъ законахъ nobiles) и простыхъ свободныхъ (Gemeinfreie, ingenui или liberi), а второе — на крѣпостныхъ, обязанныхъ служить или платить оброкъ (Liten, liti) и на собственныхъ рабовъ (Schalke, servi). Рабы положительно становятся древними законами на одну доску съ животными. Нѣмецкій рабъ былъ вещью, товаромъ, орудіемъ мѣны: господинъ могъ бить его, увѣчить, убивать, потому что по древне-германскимъ судебнымъ уставамъ только свободные люди находились подъ покровительствомъ законовъ. Крѣпостные, или литы, отличались отъ шальковъ тѣмъ, что имъ были предоставлены отъ господъ участки земли для обработки и для пользованія за извѣстныя услуги и уплату оброка и что они могли продаваться только вмѣстѣ съ тою землею, на которой они были поселены. Крѣпостному, конечно, было лучше, чѣмъ настоящему рабу, собственно въ томъ отношеніи, что ему представлялась возможность зарабатывать, наживаться и такимъ образомъ выкупаться впослѣдствіи изъ рабства, причемъ однако надо замѣтить, что потомки вольноотпущеннаго лита только въ третьемъ поколѣніи начинали пользоваться всѣми правами свободныхъ людей. Пока онъ былъ крѣпостнымъ, онъ, подобно рабу, не имѣлъ права жаловаться и появляться лично въ судѣ, а долженъ былъ выбирать себѣ представителя изъ свободныхъ людей. Какъ жестоко поступали съ рабами, видно уже изъ той статьи закона, что рабу, уличающему господина въ преступленіи, не слѣдуетъ давать вѣры. Чѣмъ больше безправность несвободныхъ, тѣмъ больше привилегіи свободныхъ: одни свободные имѣли право носить оружіе; они одни имѣли мѣсто и голосъ въ народномъ собраніи (въ Чехіи судебные порядки были одни и тѣ же для всего населенія); они одни могли быть обвинителями, свидѣтелями и судьями; они одни могли исполнять обязанности жрецовъ. Танимъ образомъ богослуженіе, законодательство, администрація и судебная власть находились исключительно въ ихъ рукахъ. О демократической струѣ, проходящей черезъ древнегерманскую жизнь, можно поэтому говорить только въ томъ случаѣ, если ограничивать понятія народъ меньшинствомъ привилегированныхъ, господъ, свободныхъ. Собственно же для народа древне-нѣмецкая свобода состояла въ тяжелыхъ работахъ и лишеніяхъ, въ большихъ оброкахъ, въ барщинѣ и въ палочныхъ ударахъ. Его участь — участь крѣпостныхъ и рабовъ — была очень печальна. Онъ долженъ былъ работать для праздныхъ господъ и за каждый проступокъ подвергаться жестокимъ наказаніямъ. Безправный въ этой жизни, народъ не имѣлъ также надежды и на загробное блаженство: только свободнымъ людямъ былъ открытъ доступъ въ Валгаллу Одина»^[37].

Если сравнить эту характеристику съ картиной древне-славянской или, въ частности, древне-чешской жизни, не знавшей ни рабовъ, ни крѣпостныхъ, ни жрецовъ, и если сопоставить ее съ словами Козьмы: «всѣ люди равны отъ природы», — словами, сказанными шесть вѣковъ позже охарактеризованнаго Шерромъ времени, т. е. тогда, когда краски этой характеристики стали еще несравненно гуще, — то едва ли нужно быть «славянофиломъ», чтобы видѣть въ демократичности черту спеціально-славянскую, которая, конечно, не могла не отразиться самымъ кореннымъ образомъ на дальнѣйшемъ развитіи соціально-политическаго строя Чехіи.

Перейдемъ къ болѣе позднимъ временамъ.

Положеніе несвободныхъ людей всего менѣе улучшалось. Несвободные люди по-прежнему составляютъ цѣльную хозяйственную статью съ «любезнымъ скотомъ» (mit dem lieben vieh), какъ выражается Мауреръ^[38]. Средне-вѣковые документы всегда выражаются такъ: «когда чьи-нибудь вещи (res), будь то крѣпостные, или скотъ, или золото, или серебро» и т. д.^[39]. Если, по мѣрѣ приближенія къ новѣйшей исторіи, отдѣльныя личности начинаютъ вдумываться въ исповѣдываемое ими ученіе Того, кто населялъ свое царство неимущими, если появляется Маргарита Фландрская, освобождающая всѣхъ крѣпостныхъ своего графства^[40], то въ общемъ положеніе сѣраго деревенскаго люда все-таки остается ужасающимъ.

«Имущество, честь и жизнь крѣпостнаго крестьянина находились въ рукахъ господина и зависѣли отъ его произвола. Крестьянинъ не только подвергался всякимъ истязаніямъ, съ нимъ просто обращались какъ съ вещью, его продавали какъ скотину. Привычка смотрѣть на крѣпостныхъ какъ на движимую собственность господина породила и другую привычку — тѣшить, во время распрей, страсть къ разрушенію надъ личностями, хижинами и полями крѣпостныхъ»^[41].

«Кромѣ физическихъ мученій феодальное высокомѣріе изобрѣтало еще и нравственныя, съ цѣлью задушить въ крестьянинѣ послѣднюю искру чувства собственнаго достоинства. Бракъ крѣпостныхъ обоихъ половъ зависѣлъ отъ разрѣшенія владѣльца имѣнія или же его управляющаго»^[42].

Рядомъ съ этимъ господинъ имѣлъ право заставить крѣпостнаго жениться на указанной ему невѣстѣ^[43]. Въ нѣкоторыхъ частяхъ Германіи господинъ также имѣлъ право провести съ новобрачной крѣпостной первую ночь.

Какъ индійскій парія, нѣмецкій крѣпостной осквернялъ того, кто съ нимъ вступалъ въ близкія сношенія. Если свободный человѣкъ женился на крѣпостной, онъ самъ становился крѣпостнымъ въ силу поговорки: «если ты садишься на мою курицу, то ты становишься моимъ пѣтухомъ»^[44].

«Надо только удивляться тому, — скажемъ мы въ заключеніе словами Шерра, — какимъ это образомъ крестьянинъ ухитрялся жить, просто въ физическомъ смыслѣ, при всѣхъ барщинныхъ работахъ и поборахъ, которые ему предстояло исполнять и выплачивать, при всѣхъ налогахъ, начиная съ десятины и оброка и кончая лучшею штукой изъ крупнаго и мелкаго скота, оброчною курицей и оброчнымъ яйцомъ. Правда и то, что въ годину неурожая голодъ истреблялъ бѣдныхъ людей такъ, какъ ноябрскій морозъ губитъ мухъ»^[45].

III.

Рядъ фактовъ показалъ намъ въ предыдущей главѣ, что если чешскій народъ въ эпоху возникновенія гусситства и испытывалъ извѣстное экономическое стѣсненіе, то интенсивность этого стѣсненія все-таки слишкомъ ничтожна, чтобъ объяснить грандіозные размѣры движенія. Перейдемъ поэтому къ другой причинѣ народныхъ протестовъ — къ политическому гнету. Посмотримъ, можно ли этимъ факторомъ объяснить бурю народныхъ страстей, перевернувшую вверхъ дномъ все зданіе чешскаго государственнаго строя.

Выше были указаны объемы и характеръ верховной власти въ старой Чехіи. Чешскій князь былъ по стольку глаза власти, по скольку въ такой власти нуждалась страна. Потомки Премысла всегда помнили свое происхожденіе, всегда помнили, что они сильны только народнымъ выборомъ, и потому ни о какихъ «излишествахъ» власти не могло быть и рѣчи, тѣмъ болѣе, что всякій мало-мальски важный вопросъ обсуждался всѣмъ народомъ^[46].

Но съ теченіемъ времени, по мѣрѣ проникновенія въ Чехію нѣмецкой «культуры», власть королей начинаетъ усиливаться. Короли раздаютъ принадлежащія имъ земли своимъ приближеннымъ и нѣмецкимъ колонистамъ на началахъ, выработанныхъ феодальною Европой, и на первыхъ порахъ создаютъ себѣ этимъ опору помимо народной массы. Поэтому мы замѣчаемъ исчезновеніе нѣкоторыхъ обычаевъ, наглядно показывавшихъ тѣсный союзъ королевской и народной власти. Такъ, напримѣръ, Оттокаръ I при коронованіи сына своего Вячеслава (1278 г.) считаетъ возможнымъ обойтись безъ древне-чешской церемоніи^[47], состоявшей въ томъ, что избранный князь въ простой одеждѣ подходилъ въ каменному, высѣченному въ скалѣ, престолу и только сѣвши на него облекался въ пышный княжескій костюмъ. Съ этихъ поръ о старой, полной глубокаго смысла, церемоніи совершенно забыли.

Чтобъ увеличить свое обаяніе, королевская власть окружаетъ себя великолѣпіемъ, о которомъ чешская старина не имѣла понятія. Средства для этого великолѣпія черпаются не столько въ увеличеніи налоговъ, которые народъ выплачивалъ крайне неохотно, сколько въ доходахъ съ богатѣйшихъ рудниковъ, открытыхъ въ Кутной горѣ. Въ началѣ XIV столѣтія рудники Кутногорскіе давали ежегоднаго дохода 100.000 марокъ серебра (около 20.000.000 гульденовъ) — сумма для того времени грандіозная. На такія средства не трудно было дивить всю Европу роскошью придворной жизни. И мы дѣйствительно видимъ, что чешскіе короли не пропускаютъ ни одного случая, чтобы щегольнуть своимъ богатствомъ. Оттокаръ II заслужилъ названіе самаго блестящаго государя своего времени. Сынъ его Вячеславъ II устроилъ по случаю своего коронованія такой пиръ на весь міръ, что нѣмецкіе лѣтописцы поставили его по великолѣпію выше пиршествъ ассирійскихъ царей^[48]. И дѣйствительно, роскошь была сказочная. Со всѣхъ сторонъ Европы было приглашено несмѣтное количество гостей. Ихъ съѣхалось столько, что изъ королевскихъ запасовъ отпускалось корму на 191.000 лошадей. Одинъ Альбрехтъ австрійскій пріѣхалъ со свитою изъ 7.000 всадниковъ. Всю эту массу народа, а также и пражанъ, угощали по-царски. На площадяхъ устроили фонтаны, въ которыхъ была не вода, а прекрасное вино. Одной только живности было съѣдено на 800 марокъ серебра (около 16.000 гульденовъ). Для почетныхъ гостей были выстроены великолѣпныя палаты, вся внутренность которыхъ была покрыта драгоцѣнными матеріями и коврами. Коронаціонный плащъ стоилъ больше 4.000 марокъ (80.000 гульд.); мечъ, который несли впереди короля, стоилъ 3.000 марокъ; посуда, на которой угощали знатныхъ гостей, стоила 6.000 марокъ. Но самое удивительное были кольца, ожерелья, поясъ и шляпа короля, украшенныя такими драгоцѣнностями, что никто не рѣшался опредѣлить имъ цѣну^[49]. Въ болѣе позднюю эпоху, да и не въ Чехіи, одной такой картины было бы достаточно, чтобы составить себѣ ясное понятіе* о народныхъ тягостяхъ и силѣ верховной власти. Наприм. въ Версали Людовика XIV каждый фонтанъ билъ народными слезами, каждая аллея взращивалась народнымъ потомъ. Но средневѣковое государственное хозяйство было устроено иначе. Короли имѣли регаліи, доходъ съ которыхъ избавлялъ ихъ отъ необходимости часто обращаться къ народу съ просьбою денегъ. Въ Чехіи это общее правило имѣло особенное примѣненіе, благодаря большимъ природнымъ богатствамъ страны. Что же касается обаянія роскоши, которое обыкновенно усиливаетъ авторитетъ власти, облекаетъ ее ореоломъ чего-то высшаго, то блескъ чешскаго двора производилъ совершенно обратное дѣйствіе. Появляется цѣлый рядъ проповѣдниковъ, какъ Конрадъ Бальдгаузеръ, Миличъ Кремзирскій, Ѳома Штатный, которые громятъ мишурный блескъ и взываютъ къ простотѣ предковъ. Королевская власть дискредитируется ихъ проповѣдью, потому что проповѣдь эта попала на наболѣвшее мѣсто — на приверженность въ безхитростной старинѣ, на любовь въ равенству.

Кромѣ блеска и робкихъ попытокъ ввести феодализмъ, усиленіе королевской власти ничѣмъ не проявлялось. Чрезвычайно характерно, что попытки эти относятся къ тому времени, когда въ остальной Европѣ феодализмъ сталъ отживать свое время и уступалъ мѣсто абсолютизму. Карлъ IV чешскій и Людовикъ XI французскій были почти современники; а между тѣмъ одинъ изъ нихъ велъ борьбу съ феодализмомъ на жизнь и смерть, а другой — и то былъ чешскій король — видѣлъ въ немъ опору своей власти. Гусситству пришлось такимъ образомъ имѣть дѣло не съ полнымъ строемъ феодализма, а только съ самымъ зародышемъ его.

Къ выгодѣ народа, союзъ королевской власти и феодальной продолжался не долго. Онѣ начинаютъ враждовать между собой и этимъ взаимно ослабляютъ другъ друга. Исторія Чехіи въ эпоху возникновенія гусситства представляетъ не мало примѣровъ открытой борьбы короля съ нѣкоторыми изъ могущественныхъ феодаловъ. Побѣда была то на одной сторонѣ, то на другой, а въ концѣ концовъ теряли оба. Слабое развитіе крѣпостнаго права въ Чехіи показываетъ, что чешскій феодализмъ совершенно не достигъ своей главной цѣли — низведенія народа на степень скота, а что касается королевской власти, то какая же это была власть, которая даже не имѣла возможности свободно распоряжаться чешскимъ войскомъ, то-есть была лишена той матеріальной поддержки, безъ которой власть совершенно безсильна въ достиженіи личныхъ цѣлей? Лишенная главной опоры, власть чешскихъ королей была ограничена въ наиболѣе важныхъ случаяхъ.

«Каждый разъ, когда поднимались важные вопросы, касавшіеся всего государства, напримѣръ: о престолонаслѣдіи, уступкѣ областей королевскимъ принцамъ, приданомъ королевскимъ принцессамъ, важныхъ мирныхъ трактатахъ съ сосѣдними государями, введеніи новыхъ органическихъ законовъ, обложеніи чрезвычайнымъ налогомъ и т. п., — созывались не только всѣ сословія Чехіи, но и депутаты отъ всѣхъ коронныхъ земель (Силезіи, Моравія и Лузаціи) и испрашивалось ихъ согласіе на предлагаемыя мѣры»^[50].

Такимъ образомъ видѣть въ гусситско-таборитскомъ движеніи протестъ противъ королевскаго деспотизма — вещь совершенно немыслимая. Не слѣдуетъ забывать, что чешскіе сеймы не были собраніемъ однихъ только привилегированныхъ сословій, какъ въ Германіи, — въ чешскихъ сеймахъ принималъ участіе весь народъ, кромѣ крѣпостныхъ^[51]. Исключеніе крѣпостныхъ, конечно, отнимаетъ возможность видѣть въ чешскомъ государственномъ устройствѣ идеальное народовластіе въ томъ смыслѣ, какъ его понимаетъ Contrat Social. Но если удовлетвориться существующими въ наше время демократическими конституціями, если даже смотрѣть съ точки зрѣнія Suffrage Universel, то чешскій государственный строй конца XIV и начала XV ст. вполнѣ подойдетъ подъ эту категорію. Вѣдь мы уже знаемъ, что число крѣпостныхъ было настолько ничтожно въ Чехіи эпохи гусситскихъ войнъ, что даже лучшіе чешскіе юристы не знаютъ о немъ иначе, какъ объ институтѣ чешскаго права. Слѣдоват. мы безъ всякой натяжки можемъ сказать, что «народъ» въ тѣсномъ смыслѣ этого слова принималъ участіе въ государственной жизни: къ «народу» въ тѣсномъ смыслѣ принадлежитъ огромная масса свободныхъ крестьянъ и даже такъ-называемое низшее дворянство, мало чѣмъ отличавшееся отъ простыхъ крестьянъ.

Притомъ же здѣсь рѣчь идетъ объ ограниченіи королевскаго произвола, для чего достаточно несравненно менѣе полнаго народовластія. Въ Англіи и Франціи королевская власть была сломлена третьимъ сословіемъ, которое, конечно, только по недоразумѣнію можетъ быть принято за весь народъ.

Нѣкоторые отдѣльные случаи «ограниченія» королевской власти интересны какъ иллюстраціи отношеній страны къ своему повелителю.

Янъ Люксенбургскій (ум. 1346), основатель новой династіи на четкомъ престолѣ, имѣлъ необыкновенно сильныя рыцарскія наклонности. Выше всего на свѣтѣ для него было пріобрѣсти славу истиннаго рыцаря, поэтому онъ вѣчно рыскалъ по Европѣ, участвовалъ во всѣхъ турнирахъ, предпринималъ разные нелѣпые походы и въ концѣ концовъ добился-таки своего: онъ сталъ знаменитѣйшимъ рыцаремъ своего времени. Старинная французская поэма выражается о немъ такъ:

Pren garde au bon roi de Beheigne (Bohème),

Qu’en France et en Allemaigne,

En Savoie et en Lombardie,

En Dannemarche et en Hongrie,

Et la pris (prix) et honneur conguerre.

Для такой жизни нужно было много денегъ. Рыцарскія правила требовали щедрости. Та же поэма говоритъ:

Il donnait fiés (fiefs), joyaux et terres,

Or, argent.

На все это кутногорскихъ богатствъ не хватало, тѣмъ болѣе, что и войско, какъ мы уже знаемъ, приходилось, въ силу органическаго закона Чехіи, содержать на свой счетъ. И вотъ рыцарь-король начинаетъ занимать въ разныхъ странахъ деньги. Какъ человѣку нѣмецкаго происхожденія, ему казалось вполнѣ естественнымъ, что уплата его долговъ есть дѣло «національное». Разсчеты его однакоже оказались ошибочными, — сеймъ на-отрѣзъ отказался. Только послѣ того, какъ король торжественно дали" документальное удостовѣреніе, что уплатой его долговъ страна освобождается отъ слѣдуемой по закону дачи приданаго королевскимъ дочерямъ, сеймъ согласился на установленіе единовременнаго налога въ пользу королевскихъ кредиторовъ^[52].

Но не въ однихъ денежныхъ дѣлахъ чешскіе короли не могли распоряжаться по своему усмотрѣнію. Всякій сколько-нибудь важный законъ только тогда становился имъ, если онъ не противорѣчилъ обще-чешскому міросозерцанію. Въ 1355 году одинъ изъ наиболѣе властолюбивыхъ королей Чехіи, Карлъ IV, предложилъ на усмотрѣніе сейма составленный имъ и введенный въ Германіи новый судебникъ, такъ-называемую Majestas Carolina. Карлъ IV былъ одновременно императоромъ германскимъ и королемъ чешскимъ, и вотъ ему хотѣлось установить во всемъ своемъ государствѣ однѣ и тѣ же юридическія нормы. Нужно замѣтить, что для своего времени Majestas Carolina была явленіемъ прогрессивнымъ, потому что она значительно ослабляла силу средневѣковыхъ ордалій. Но въ то же время она вводила въ судопроизводство чрезвычайный формализмъ и буквоѣдство. Чехи были довольны своимъ безхитростнымъ старымъ судопроизводствомъ, при которомъ тяжущіеся являлись и защищались какъ кто умѣлъ, что совершенно устраняла Majestas Carolina, вводившая римско-каноническіе порядки. Вотъ почему сеймъ отвергъ проектъ короля и Карлъ IV, чтобы какъ-нибудь затушевать свой позоръ, объявилъ, что проектъ Majestas сгорѣлъ и онъ потому оставляетъ въ Чехіи старые порядки. Изъ этого факта иные могутъ заключить, что чехи отвергли новый судебникъ изъ консерватизма, изъ непониманія «истинной цивилизаціи». Такое заключеніе было бы совершенно невѣрно, потому что, отвергши въ общемъ казуистическое судопроизводство, сеймъ все-таки принялъ отдѣльные пункты Majestatis Carolinae, именно тѣ, которые касались отмѣны варварскихъ ордалій^[53].

Мы не будемъ приводить дальнѣйшихъ образчиковъ степени власти чешскихъ королей, потому что и приведенные выше показываютъ, что политической свободы въ Чехіи было достаточно. На политической почвѣ не только такое грандіозное движеніе, какъ гусситское, но и простая фронда не имѣла бы возможности возникнуть въ Чехіи.

Прибавимъ только въ заключеніе одно свѣдѣніе, касающееся самаго момента гусситско-таборитскаго взрыва и дорисовывающее картину соціально-политическаго положенія Чехіи въ эпоху возникновенія революціоннаго движенія.

«Въ правленіе Вячеслава IV (ум. 1419 г.) Чехія была страною наименѣе обложенною податями и поборами во всей Европѣ»^[54].

Чтобы вполнѣ оцѣпить значеніе этого факта, слѣдуетъ еще принять въ соображеніе, что Чехія при Вячеславѣ IV не только вообще мало была обложена податями, но что она при этомъ королѣ была меньше обложена, чѣмъ при отцѣ Вячеслава — Карлѣ IV. Слѣдовательно относительно экономическаго положенія въ народѣ должно было господствовать извѣстное довольство, не могшее не усилить приверженности въ королевской власти. И дѣйствительно, исторія намъ свидѣтельствуетъ, что въ благодарность за то, что Вячеславъ «не обременялъ народъ большими податями, онъ былъ любимъ народомъ»^[55]. Король «самъ часто въ простой одеждѣ имѣлъ съ народомъ сношенія и такимъ образомъ наблюдалъ за сохраненіемъ закона и справедливости»^[56].

Во всѣхъ народныхъ протестахъ послѣдній король-тиранъ или послѣднія стѣснительныя тягости играютъ значительную роль. Своими недостатками Карлъ I ускорилъ революцію 1649 года, своею жестокостью вызвалъ Яковъ II революцію 1688 года, своею нероновскою кровожадностью Христіанъ II заставилъ шведовъ взяться за оружіе. Людовикъ XII самъ по себѣ не возбудилъ бы, конечно, народнаго протеста, но система его предшественниковъ продолжала держаться. Рана, слѣдовательно, продолжала зіять, продолжала гноиться, причинять смертельныя муки и отвѣтственнымъ за нихъ, по всей справедливости, являлся лично благонамѣренный Людовикъ XVI. Карлъ X, Фердинандъ Бомба и т. д., и т. д…. Было бы слишкомъ утомительно перечислять всѣхъ сверженныхъ, изгнанныхъ королей, королевъ, герцоговъ, — всѣ они своею личностью служили окончательнымъ толчкомъ назрѣвавшей революціи, всѣ они какими-нибудь своими распоряженіями вызывали финальный взрывъ. Въ чешскомъ же движеніи, которое и безъ того не имѣло причинъ жаловаться на политическій или экономическій гнетъ, не было даже этой послѣдней капли, переполняющей чашу народнаго долготерпѣнія.

IV.

Но можетъ-быть гусситско-таборитское движеніе было протестомъ національнымъ? Можетъ-быть дѣло просто сводится къ борьбѣ двухъ расъ?

Въ отвѣтъ на это прежде всего слѣдуетъ сказать, что національную вражду уже по тому одному нельзя причислить къ степеннымъ факторамъ этого движенія, что къ началу его были устранены всѣ причины, которыя могли бы питать національное озлобленіе. Національная вражда зачинается въ Чехіи лѣтъ за двѣсти, до проповѣди Гусса, вызываетъ въ теченіе этихъ двухъ столѣтій рядъ протестовъ, болѣе или менѣе сильныхъ, и дѣло кончается тѣмъ, что чехи становятся полными господами своей страны, отодвигая прежде торжествовавшихъ нѣмцевъ на второй планъ. Эта окончательная побѣда относится какъ разъ въ началу XV вѣка, то-есть къ началу разсматриваемаго нами теперь движенія. Но, конечно, воспоминанія о только-что окончившейся борьбѣ были еще свѣжи и не одинъ кровавый эпизодъ гусситскихъ войнъ произошелъ подъ ихъ впечатлѣніемъ.

«Въ эпоху отъ Премысла-Оттокара перваго (ум. 1230) до короля Яна (ум. 1346) нѣкоторое время дѣло шло о томъ, быть или не быть чешскому народу и его языку. Когда прекратился старинный княжескій родъ; когда, по его примѣру, шляхта начала жить по-нѣмецки; когда нѣмецкимъ пришельцамъ отданы были лучшіе города для производства городскихъ ремеслъ и на всей границѣ протянулась полоса нѣмецкихъ земледѣльческихъ колоній, проникшихъ мѣстами и въ глубь Чешской земли, — тогда могло показаться, что для славянскаго племени въ Чехіи настала такая же тяжелая участь, какою оно было уничтожено въ Мейссенѣ, въ Бранденбургѣ, въ Силезіи, въ Поморій и въ другихъ мѣстахъ»^[57].

Послѣднее, однако, не произошло потому, что въ Бранденбургѣ и Поморіи нѣмцы натолкнулись на первобытный народъ, а въ Чехіи общеевропейская образованность еще въ XII вѣкѣ стояла на довольно высокой ступени развитія. Но все-таки нѣмцы были культурнѣе и потому на первыхъ порахъ Чехія не могла имъ оказать равносильнаго культурнаго противодѣйствія. Такая слабость длилась однако же не долго. Способные ученики, чехи, въ теченіе XIII столѣтія во всѣхъ отношеніяхъ догоняютъ своихъ учителей и уже въ самомъ началѣ XIV столѣтія начинается очень сильное національное движеніе. Къ этому времени относится знаменитая хроника Далимила, которая пріобрѣла самую широкую популярность. Она дышетъ ненавистью къ нѣмцамъ и полна самой возвышенной любви къ родной землѣ, родному народу, родному языку. Чехи желаютъ быть господами своей земли, тѣмъ болѣе, что они начинаютъ совершенно расходиться въ нравственныхъ понятіяхъ съ пришлыми нѣмцами.

Вражда чеховъ и нѣмцевъ ни въ какомъ случаѣ не была враждою двухъ расъ. Это была вражда двухъ различныхъ душевныхъ строевъ, двухъ міросозерцаній, другъ другу почти діаметрально противоположныхъ. Если сопоставить вольную славянскую общину и нѣмецкій феодализмъ, нѣмецкую средневѣковую распущенность и чистоту чешскихъ народныхъ нравовъ, нѣмецкую схоластику съ ея мертвящимъ буквализмомъ и духъ критики, такъ рано пробудившійся въ Чехіи, — если все это добросовѣстно сравнить, то мы должны будемъ вполнѣ оправдать чеховъ, которые возненавидѣли нѣмецкихъ пришельцевъ, внесшихъ духъ разложенія въ старую чешскую простоту.

И чехи были еще вдвойнѣ правы въ своихъ національныхъ чувствахъ, такъ какъ они вовсе не требовали изгнанія нѣмцевъ или уменьшенія ихъ правъ, а желали лишь отмѣны, данныхъ пришельцамъ въ ущербъ правамъ кореннаго населенія.

«Король бегемскій долженъ поставить свой народъ во главѣ, а не въ хвостѣ, — пишетъ одинъ изъ чешскихъ патріотовъ, Янъ Іесеница. — Ему должно быть удѣлено первой мѣсто, а не послѣднее. Какъ каноническій законъ, такъ и гражданскій согласны между собою въ томъ, что управленіе должно быть въ рукахъ туземцевъ»^[58].

Такимъ образомъ мы видимъ, что чешскій патріотизмъ не предъявлялъ никакихъ исключительныхъ требованій. Въ сущности эти требованія не были даже вполнѣ національнаго характера, а носили на себѣ довольно сильный политическій оттѣнокъ. Дѣло въ томъ, что, раздавая свои земли нѣмецкимъ эмигрантамъ, чешскіе короли создавали себѣ опорный пунктъ помимо большинства населенія и этимъ, конечно, усиливали свою власть въ ущербъ народной.

Не слѣдуетъ, однако, преувеличивать значеніе данныхъ нѣмцамъ привилегій и степень вызваннаго ими озлобленія. Давать привилегіи короли могли только въ городахъ, и то не во всѣхъ, а лишь въ такъ-называемыхъ «королевскихъ». Сельское же населеніе, то-есть тотъ элементъ, который придалъ гусситству его устойчивость, эти привилегіи мало затрогивали. Такъ, наприм., въ «королевскихъ» городахъ дѣйствительно «нѣмецкіе колонисты были главными панами; языкъ ихъ введенъ былъ въ судахъ и городскихъ учрежденіяхъ; его употребляли устно, а впослѣдствіи также частію въ грамотахъ, наравнѣ съ самымъ употребительнымъ до тѣхъ поръ латинскимъ; источники (кодексы) нѣмецкаго нрава, по которому судили въ городахъ, были большею частью также писаны по-нѣмецки. Чешскіе жители городовъ, пока они находились тамъ вмѣстѣ съ нѣмцами, должны были учиться по-нѣмецки, если хотѣли имѣть хотя малѣйшее участіе въ ратманствѣ и городскихъ должностяхъ, или обойтись въ служебныхъ занятіяхъ безъ юридическихъ представителей или ораторовъ. По примѣру городовъ поступали городскія училища и духовенство въ костелахъ»^[59].

Такъ дѣла обстояли въ городахъ, гдѣ вначалѣ большинствомъ населенія были нѣмцы. Но только въ городахъ.

«Напротивъ того, языкъ чешскій не потерялъ нигдѣ привилегированнаго права своего въ земскомъ судопроизводствѣ, какъ въ округахъ, такъ и въ высшемъ судѣ въ Прагѣ. Юридическій языкъ сохранился тамъ во всей своей стародавней свѣжести при устномъ и открытомъ производствѣ, также какъ и самое право нигдѣ не отступало отъ первоначальнаго своего славянскаго происхожденія»^[60].

Слѣдовательно сильное озлобленіе противъ нѣмцевъ могло имѣть мѣсто только въ городахъ. Такъ оно дѣйствительно и было. Сельское же населеніе, которое, какъ мы уже выше замѣтили, дало гусситству его главную силу, за исключеніемъ тѣхъ сравнительно немногочисленныхъ мѣстностей, гдѣ селились нѣмецкіе колонисты, не имѣло спеціальныхъ причинъ озлобляться. Если же мы во время гусситскихъ войнъ замѣчаемъ сильную ненависть къ нѣмцамъ именно среди простаго люда, т. е. главнымъ образомъ среди крестьянства, то это потому, что слова «нѣмецъ» и «католикъ» были тогда синонимами. Нѣмцы составляли ядро крестоноснаго ополченія, пришедшаго вернуть чеховъ въ лоно римской церкви, нѣмцы безпощадно раззоряли страну, нѣмцы являлись главнымъ препятствіемъ къ насажденію «царства Божьяго». Оттого-то ихъ такъ и возненавидѣли чешскіе сельчане. Но эта ненависть, повторяемъ, была самаго недавняго происхожденія и до гусситско-таборитскаго движенія была сильна только у чешскихъ горожанъ.

Но и озлобленія городскаго населенія, съ теченіемъ времени все увеличивавшагося, было достаточно, чтобы задолго до Гусса заставить королей измѣнить антинаціональную политику. Такъ, наприм., уже Карлъ IV «не поколебался дать постановленіе, чтобъ языкъ чешскій былъ въ свободномъ употребленіи въ городскихъ ратушахъ и чтобы поэтому ратманы въ королевскихъ городахъ не были только изъ нѣмцевъ, а также чтобы нѣмецкіе мѣщане, какъ живущіе между чехами, отдавали дѣтей своихъ учиться чешскому языку. При огромной автономіи, которою пользовались тогда городскія общества, законъ этотъ не удалось всюду провести легко, но онъ былъ большимъ подкрѣпленіемъ чешскому мѣщанству, усиливавшемуся все болѣе и болѣе»^[61].

Карлъ IV былъ вообще чешскій патріотъ и, будучи въ одно и то же время чешскимъ королемъ и германскимъ императоромъ, онъ отдавалъ предпочтеніе чешскому языку не только предъ нѣмецкимъ, но даже предъ латинскимъ, игравшимъ въ средніе вѣка такую же роль, какъ теперь французскій. Любовь въ родному нарѣчію была такъ сильна въ Карлѣ, что особенною статьей такъ-называемой «Золотой Буллы» онъ постановилъ, чтобы сыновья курфирстовъ и другихъ нѣмецкихъ князей учились чешскому языку, «какъ важному и необходимому въ государствѣ»^[62].

Такой же національной политики держался и преемникъ Карла, Вячеславъ IV. Особенно капитальныхъ постановленій для уравненія правъ чеховъ и нѣмцевъ ему издавать не зачѣмъ было, такъ какъ самое существенное въ этомъ направленіи уже было сдѣлано Карломъ. Націонализмъ Вячеслава выражался въ его тѣсномъ сближеніи съ народомъ и душевной симпатіи ко всему чешскому. Дворъ его былъ вполнѣ чешскій, а не нѣмецкій, какъ прежде. Одна только оставалась важная привилегія у нѣмцевъ — главенство въ Пражскомъ университетѣ. При Вячеславѣ и этотъ послѣдній остатокъ прежнихъ нѣмецкихъ льготъ съ большимъ эффектомъ уничтожается навсегда. При немъ произошелъ знаменитый споръ четырехъ «націй» въ Пражскомъ университетѣ, послужившій прелюдіей гусситскаго движенія. Этотъ споръ окончательно уравнялъ права чешской народности и даже доставилъ ей преобладаніе.

Подробностей его мы излагать не станемъ и только въ общихъ чертахъ напомнимъ о немъ читателю.

Сущность спора заключалась въ несправедливомъ устраненіи чеховъ отъ равномѣрнаго участія въ управленіи Пражскаго университета. При основаніи его подавляющее большинство студентовъ и профессовъ были нѣмцы и потому раздѣленіе на три иностранныя корпораціи или «націи», съ тремя рѣшающими голосами, и одну чешскую, съ однимъ голосомъ, было вполнѣ справедливо и не возбуждало неудовольствія въ чешской средѣ. Но съ теченіемъ времени количественное, и качественное отношеніе «націи» значительно видоизмѣняется. Студенты-иностранцы, стекавшіеся въ Прагу со всѣхъ концовъ Европы, по-прежнему составляютъ большинство, но уже далеко не такое подавляющее, какъ вначалѣ. Что же касается профессорскаго персонала, то славянскій элементъ составляетъ въ немъ половину; а если взять во вниманіе не только количество, но и качество, то гораздо болѣе половины, такъ какъ лучшіе профессора — тѣ, которые придавали Пражскому университету блескъ и значеніе — въ началѣ XV вѣка были всѣ чехи. Прежде, когда туземныхъ силъ было мало, университетъ не щадилъ средствъ, чтобы привлечь наиболѣе знаменитыхъ въ Европѣ магистровъ и докторовъ. Но когда чехи, быстро усвоивши себѣ общеевропейскую науку, выставили цѣлый рядъ первоклассныхъ ученыхъ, университету уже не было надобности вызывать дорого-стоющихъ крупныхъ иностранныхъ ученыхъ.

Такое перемѣщеніе центра тяжести Пражскаго университета естественно должно было вызвать въ чешской «націи» желаніе большаго вліянія на университетскія дѣла. Чехи потребовали себѣ половины голосовъ, находя, что въ чешскомъ университетѣ чехи должны по крайней мѣрѣ пользоваться равными правами. Но нѣмцы и слышать ничего не хотѣли, опираясь на данныя имъ когда-то привилегіи. И можетъ-быть долго еще продержалось бы безусловно-несправедливое распредѣленіе голосовъ, еслибы около 1409 года вопросъ о томъ, можно ли съ каѳедры обсуждать «еретическіе» пункты Виклефа, не обострилъ положенія. Нѣмцы желали наложить рѣшительный запретъ на нечестиваго англичанина, осмѣлившагося отрицать власть папы; чехи же и не думали имъ, возмущаться. Но такъ какъ юридическое большинство было на сторонѣ нѣмцевъ, то они и намѣрены были воспользоваться имъ, чтобы вполнѣ пресѣчь распространеніе идей оксфордскаго богослова. Эта нетерпимость, шедшая совершенно въ разрѣзъ съ назрѣвшимъ въ Чехіи стремленіемъ къ реформѣ, переполняла чашу долготерпѣнія чешской «націи» и своею настойчивостью она добивается у патріотически-настроеннаго Вячеслава такъ-называемаго"кутногорскаго декрета", по которому чехамъ было предоставлено имѣть три голоса, а всѣмъ иностраннымъ «націямъ», вмѣстѣ взятымъ, одинъ. Нѣмцы не снесли обиды, и въ 1409 году нѣмецкіе магистры и студенты, въ количествѣ 5.000 человѣкъ, въ торжественной процессіи, оставили Прагу навсегда.

Демонстрація вышла крайне внушительная. Часть пражскаго населенія была искренно огорчена. Это были тѣ лавочники, портные, сапожники и т. д., которые кормились студенческими заказами. Нельзя, конечно, отрицать и того, что потеря такого огромнаго числа слушателей была чувствительна также и для университета. Но для національной партіи удаленіе нѣмцевъ было однимъ изъ самыхъ блестящихъ тріумфовъ ея. Съ уничтоженіемъ университетскихъ привилегій пало послѣднее различіе между чехами и пришлыми нѣмцами, — они стали вполнѣ равноправны. А это было все у къ чему стремились чешскіе патріоты. Когда благороднѣйшаго изъ нихъ, Іоанна Гусса, упрекали въ узкомъ націонализмѣ, въ желаніи стѣснить права другихъ національностей, онъ съ негодованіемъ отвергалъ это. На Констанцскомъ соборѣ его обвиняли въ томъ, что онъ «изгналъ» нѣмцевъ изъ Праги только за то, что они — нѣмцы. «Христосъ знаетъ, — отвѣтилъ на это обвиненіе Гуссъ, — что я больше люблю хорошаго нѣмца, чѣмъ дурнаго чеха»^[63]. Правдивость Гусса стоитъ слишкомъ высоко, чтобъ усомниться въ искренности его словъ. И такъ какъ Гуссъ былъ представителемъ всей чешской національной партіи, то мы изъ этого видимъ, что на своемъ знамени она написала принципъ равноправности, а ни въ какомъ случаѣ не поглощенія.

Впрочемъ для насъ въ данномъ случаѣ, то-есть въ вопросѣ о томъ, можно ли считать національную вражду первостепеннымъ факторомъ гусситскаго движенія, совсѣмъ и неважно, на широкихъ или узкихъ принципахъ покоился чешскій патріотизмъ. Для насъ рѣшающее значеніе имѣетъ то обстоятельство, что предъ самымъ началомъ движенія національныя стремленія чеховъ получили окончательное удовлетвореніе. Конечно, враждебное отношеніе обѣихъ народностей не прекратилось съ юридическимъ уравненіемъ ихъ правъ. Нѣмцы ненавидѣли чешскихъ «варваровъ», отрицавшихъ ихъ превосходство, а чехи еще живо помнили прежнее неравенство. Между чешскими вожаками были такіе, какъ Мишка, которые смертельно ненавидѣли нѣмцевъ.

Было бы крайне ненаучно съ нашей стороны отвергать, что на одушевленіе гусситскаго войска извѣстную долю вліянія имѣло желаніе отомстить тому народу, при посредствѣ котораго мутная волна средневѣковой распущенности нашла себѣ доступъ въ патріархальную Чехію, — тому народу, который внесъ въ вольную чешскую жизнь разлагающія начала феодальнаго гнета и неравенства. Но все-таки мы не можемъ тутъ усмотрѣть первостепеннаго фактора, потому что первостепенною причиной можно назвать только такую, которая сама по себѣ была бы въ состояніи произвести то или другое явленіе. А вотъ этого-то въ данномъ случаѣ никакъ вообразить себѣ нельзя. Чтобы въ самомъ дѣлѣ написало на своемъ знамени гусситско-таборитское движеніе, еслибы оно проистекало изъ національныхъ чувствъ?… Изгнаніе нѣмцевъ изъ Чехіи? — Но мы уже знаемъ изъ отвѣта Гусса, что ничего подобнаго не было въ намѣреніяхъ чешскихъ патріотовъ и дальнѣйшій ходъ событій намъ покажетъ, что въ минуты самаго блестящаго торжества своего чехи не трогали нѣмцевъ, если только тѣ не трогали ихъ. Во имя какихъ же другихъ національныхъ побужденій вожаки могли убѣдить народъ поднять кровавое знамя возстанія?… Во имя уравненія правъ? — Но оно было уже осуществлено. Значитъ во имя преобладанія чешской національности? — Но мы уже знаемъ, что къ юридическому преобладанію чешскіе патріоты не стремились, а что касается нравственнаго, то оно имѣло мѣсто. Дворъ былъ вполнѣ чешскій, высшее сословіе, уже съ половины XIV столѣтія, подъ вліяніемъ соперничества съ нѣмецкими горожанами, было настроено патріотически, а въ литературѣ идетъ такое сильное національное теченіе, такая страстная приверженность во всему родному, которая послужила источникомъ въ неслыханному въ средневѣковой жизни явленію, а именно — къ замѣнѣ латинскаго языка чешскимъ не только въ произведеніяхъ изящной словесности, но даже въ спеціальныхъ, богословскихъ изслѣдованіяхъ. Если къ этому присоединить преобладаніе въ университетѣ, то мы должны будемъ признать, что интеллектуально-нравственный міръ Чехіи въ началу гусситско-таборитскаго движенія былъ вполнѣ свободенъ отъ иноплеменнаго стѣсненія.

Всѣ эти соображенія отнимаютъ у насъ всякое право считать гусситство національнымъ протестомъ, что, конечно, не мѣшаетъ ему быть глубоко-національнымъ движеніемъ.

V.

Перейдемъ теперь къ тому факту, который дѣйствительно имѣлъ большое вліяніе на возникновеніе гусситско-таборитскаго движенія — въ развращенности римско-католическаго духовенства, къ распущенности городскаго населенія и высшаго общества и, вообще, къ той великой порчѣ европейскихъ нравовъ, противъ которой въ Чехіи раньше, чѣмъ во всѣхъ другихъ странахъ Европы, раздались громовыя слова цѣлаго ряда нравственныхъ проповѣдниковъ, подготовившихъ почву для евангельскихъ принциповъ Таборской горы.

Сосѣдство «цивилизованной» Германіи обошлось Чехіи не даромъ. Около половины XIII столѣтія мы уже наталкиваемся на грустныя подробности растлѣвающаго вліянія средневѣковой погони за мишурнымъ блескомъ. Высшее сословіе, не имѣя правовыхъ отличій отъ большинства народонаселенія, обособляется роскошью и этимъ мало-по-малу воздвигается стѣна между нимъ и народомъ, державшимся старо-славянской простоты.

«Многообразное столкновеніе съ нѣмцами, какъ дома, такъ и за границею, быстро ознакомляло чеховъ того времени съ успѣхами просвѣщенія, выходившими изъ западной Европы, а вмѣстѣ съ тѣмъ и съ неизбѣжными (?) спутниками ихъ — всякаго рода тщеславіемъ и роскошью. Ознакомившись съ произведеніями культуры сосѣднихъ странъ, которыя вносились въ страну благодаря болѣе живымъ торговымъ оборотамъ, чешскіе дворяне и рыцари привыкли къ блестящему и расточительному образу жизни. Вошло въ обычай великолѣпное рыцарское одѣяніе, блестящіе шлемы съ пестрыми султанами, красивые панцыри и щиты, отмѣченные отличительными цвѣтами родовъ, аксамитовыя сукна, блещущія золотомъ, и вони, украшенные шелковыми попонами съ драгоцѣнными камнями и перлами. Рядомъ шли — шумный образъ жизни въ замкахъ, пиры, игра въ кости и другія пустыя удовольствія, страсть въ охотничьимъ забавамъ, большая пышность и мотовство. Во главѣ всего этого стоялъ дворъ короля Вячеслава (І-го), дававшій всему тонъ. Здѣсь было великолѣпіе, дотолѣ въ государствѣ невиданное. Король, съ раннихъ лѣтъ наклонный къ роскоши, не щадилъ коронныхъ доходовъ для того только, чтобы собрать около себя все, что могло способствовать роскошному образу жизни, по требованіямъ того времени. Его щедрость привлекала къ пражскому двору иностранцевъ всякаго рода: странствующихъ рыцарей, ознакомившихся съ наилучшими способами придворныхъ развлеченій въ чужихъ земляхъ, фигляровъ, совершавшихъ различные фокусы; любимыхъ нѣмецкихъ пѣвцовъ, забавлявшихъ дворянское общество стихотворными пѣснями о любви и приключеніяхъ. Король Вячеславъ и самъ пробовалъ свои силы въ сочиненіи нѣмецкихъ любовныхъ пѣсенъ по ихъ примѣру. Всѣ роды празднествъ, вся пышность мужскихъ и женскихъ одеждъ и всякое великолѣпіе сосредоточивались на большихъ состязательныхъ играхъ или турнирахъ, происходившихъ при дворѣ. Блюстителемъ въ нихъ всѣхъ тѣхъ правилъ, которыя соблюдались и въ иныхъ земляхъ, былъ нѣмецкій рыцарь Ойиржъ изъ Фридберга, пришлецъ изчужа, особенный любимецъ короля Вячеслава. Для охотничьихъ забавъ король построилъ себѣ увеселительные охотничьи замки въ королевскихъ лѣсахъ, какъ, напр., небольшой замокъ Тыржовъ или Анорбахъ у Крживоклата»^[64].

Центромъ развращенности становится Прага, которую нравственные проповѣдники того времени называютъ не иначе, какъ Вавилономъ, великою блудницей, матерью разврата^[65]. Народная нравственность возмущалась тѣмъ болѣе, что въ распущенности этой народъ былъ только негодующимъ зрителемъ. Прага была скорѣе нѣмецкимъ городомъ, чѣмъ чешскимъ, что видно изъ того, что первый проповѣдникъ, поднявшій голосъ противъ развращенности, былъ нѣмецъ (Конрадъ Вальдгаузеръ), говорившій свои проповѣди на нѣмецкомъ языкѣ. Чешскіе же элементы Праги — высшее общество и духовенство — мало имѣли общаго съ большинствомъ населенія страны, которое отличалось въ то время замѣчательною чистотою нравовъ. Какъ доказательство этой нравственной чистоты, могутъ служить сочиненія Ѳомы Штатнаго, писателя очень рѣзкаго въ порицаніи, который съ величайшимъ уваженіемъ говоритъ о цѣломудренности чешскаго народа. Одно современное стихотвореніе, комментирующее десять заповѣдей, дойдя до седьмой, описываетъ ухищренія, какія долженъ былъ употребить дьяволъ, чтобы заставить молодую, прекрасную вдову… второй разъ выйдти замужъ^[66]. И рядомъ съ этой простою жизнью въ средѣ народной съ каждымъ годомъ развивалась въ городахъ, при дворѣ и въ замкахъ знатныхъ господъ «нѣмецкая цивилизація», многія черты которой скорѣе, однакоже, напоминали римскій лупанарій. Кто вспомнитъ, что въ средневѣковой Германіи императоры торжественно, на пергаментныхъ хартіяхъ, благодарили магистраты нѣкоторыхъ городовъ за предоставленіе императорской свитѣ дароваго пользованія публичными домами, тотъ пойметъ глубокое возмущеніе чешскаго народа, когда чешскіе короли стали населять свои земли нѣмцами такого же міросозерцанія, когда нѣмецкіе нравы широкой, растлѣвающею волной хлынули въ Чехію и загрязнили ея менѣе нравственно-чуткіе элементы. И въ довершеніе развернулась въ безстыдной наготѣ своей оргія монашествующаго фарисейства, наглый развратъ мнимыхъ служителей Бога правды и справедливости.

Первое, что бросается въ глаза, когда ближе присматриваешься къ духовному элементу Чехіи XIV и XV вѣка, это — чрезвычайная многочисленность его. Въ то время, какъ даже теперь, послѣ цѣлыхъ вѣковъ необузданнаго католическаго торжества, на 5 милліоновъ населенія приходится 1.900 приходскихъ костеловъ, — на гораздо меньшее число чеховъ при Карлѣ IV приходилось 2.100^[67], такъ что не даромъ этотъ главный виновникъ такого обилія костеловъ получилъ названіе «поповскаго короля». Сверхъ того, по всей странѣ было разбросано множество монастырей. Въ одной только Прагѣ ихъ было 18 мужск. и 7 женскихъ. Персоналъ былъ чрезвычайно роскошный, о чемъ можно судить по тому, что при иныхъ церквахъ состояло до 300 клириковъ^[68].

И не одною только многочисленностью выдѣлялось чешское духовенство. «Имѣніядуховенства, состоявшія какъ изъ земель, такъ низъ ежегодной подати, наложенной на земли или на дома, были громадны. къ одному архіепископству (Пражскому) принадлежало почти 900 селъ и города: Рудница, Рошканы, Прибрашъ, Рожемиталь, Гершовъ, Тинъ, Тинъ-Бехинскій, Мольдаускій, Червонная-Речица, Степановъ, Вискитна, Пельграмовъ, Бродъ-Чешскій или Епископскій, изъ которыхъ нѣкоторые равнялись величиной и благосостояніемъ королевскимъ городамъ, а также замки: Хиновъ, Гералецъ, Кривсудовъ, Герштейнъ, Супигора. Кромѣ стариннаго дома въ Пражскомъ замкѣ, епископы имѣли, еще со времени короля Вячеслава I, огромный дворъ епископскій недалеко отъ моста, на Малой Пражской сторонѣ; самымъ обыкновеннымъ лѣтнимъ мѣстопребываніемъ ихъ была Рудница, крѣпость и городъ, который послѣдній епископъ, Янъ II Дрожицкій, украсилъ роскошными зданіями и особенно крѣпкимъ каменнымъ мостомъ черезъ быстро текущую Лабу (Эльбу). Архіепископъ былъ окруженъ, кромѣ духовныхъ сановниковъ, блестящимъ дворомъ чиновниковъ, слугъ и другихъ мужей^[69].

Богатства духовенства увеличивались съ каждымъ годомъ, благодаря „набожности“ чешскихъ королей и въ особенности Карла IV. Короли раздавали свои земли духовенству, которое въ свою очередь раздавало ихъ въ аренду крестьянамъ. Такихъ крестьянъ въ распоряженіи духовенства было огромнѣйшее количество. Не только епископы, но даже пріоры имѣли по 50 деревень. Бенедиктинскій монастырь въ Бревновѣ имѣлъ 1.000 марокъ (25.000 гульденовъ) ежегоднаго дохода съ принадлежащихъ ему угодій.

Было бы утомительно перечислять всѣ отдѣльные случаи богатства чешскаго духовенства. Достаточно припомнить слова Гусса, что больше четверти доходовъ всего королевства^[70] попадало въ руки патеровъ, — и всякія дальнѣйшія подробности становятся излишними.

Благочестивые католики, конечно, радовались такому благоденствію „жены Христовой“. Эней Сильвій Пикколомиии, въ своей знаменитой „Исторіи Богеміи“, захлебываясь отъ восторга, разсказываетъ о богатствахъ чешскаго духовенства, о великолѣпіи и пышности чешскихъ церквей, о довольствѣ и изобиліи, господствовавшемъ въ чешскихъ монастыряхъ^[71]. Непосредственно отъ этихъ восторговъ Эней Сильвій переходитъ къ негодованію на безбожныхъ таборитовъ, которые патеровъ раскассировали, церкви сожгли, монастыри обезлюдили. И ни на одну минуту суетному итальянцу не приходитъ на умъ, что именно это-то великолѣпіе, именно этотъ-то блескъ сословія, которое должно бы быть представителемъ простоты и смиренія, и вызвалъ описываемое имъ ожесточеніе таборитовъ.

Власть, сила, даваемыя богатствомъ, ведутъ въ злоупотребленіямъ даже и тогда, когда онѣ находятся у людей съ нравственными задатками. Слѣдуетъ ли поэтому удивляться тому, что закружилась голова у католическихъ патеровъ, лишенныхъ какихъ бы то ни было нравственныхъ стимуловъ, и тѣмъ болѣе, что апогея всякихъ злоупотребленій достигали тѣ, которые выдавали себя за намѣстниковъ Христа на землѣ? Ядъ нравственнаго растлѣнія разливается изъ римской куріи на всѣ католическія страны и всюду приводитъ къ болѣе или менѣе одинаковымъ результатамъ. Чехія не составила исключенія.

„Усердіе нравственныхъ проповѣдниковъ съ большимъ жаромъ вооружалось противъ беззаконія, господствовавшаго въ духовенствѣ. Они открывали и изобличали его передъ лицомъ всего народа, когда испорченность все больше и больше расширяла свои предѣлы. Папы еще во время пребыванія своего въ Авиньонѣ, когда доходы ихъ уменьшились, по причинѣ смутъ въ Римскихъ владѣніяхъ, а еще болѣе во время раздвоенія церкви, когда римскій и авиньонскій папы, каждый отдѣльно, имѣли такія же потребности, какія были у ихъ предшественниковъ, управлявшихъ всею церковью, — папы, повторяю, выдумывали цѣлый рядъ способовъ къ тому, чтобъ умножить денежные свои доходы съ различныхъ христіанскихъ странъ. Они налогали большую плату за назначеніе церковныхъ бенефицій епископамъ и архіепископамъ и неслыханнымъ образомъ нарушали права собственности церковныхъ патроновъ, предоставляя себѣ право отдавать какую бы то ни было бенефицію непосредственно въ силу апостольской власти; это происходило обыкновенно такъ, что бенефиція переходила къ кому-либо или за уплату долга, или за услугу, оказанную папѣ. Папа Бонифацій IX ввелъ въ обычай, чтобы бенефиціи, находившіяся при его дворѣ, продавались тѣмъ, кто давалъ за нихъ большую цѣну. Не удивительно, что примѣръ самого главы церкви былъ принятъ также многими патронами, такъ что продажность, или симонія, распространялась повсюду. Это же было причиною того, что къ духовнымъ должностямъ опредѣляли людей неспособныхъ и пустыхъ, которые заботились только о томъ, чтобы больше брать барышей съ своей церкви. Каноникаты и фары подобными владѣтелями отдавались на откупъ, и не только тайно, но даже съ разрѣшенія и утвержденія самого архіепископа. Бенефиціатъ жилъ, гдѣ ему было угодно, а церковью управлялъ за него наемный священникъ. Было время, когда большая часть фаръ въ чешскихъ городахъ управляема была подобными наемниками, которые нисколько не заботились объ уничтоженіи безпорядковъ“^[72].

Въ Римѣ открылся торгъ духовными званіями въ полномъ смыслѣ этого слова. Каждое изъ нихъ оцѣнивалось по тому доходу, который оно въ состояніи было приносить. За бенефицію, приносившую 200 флориновъ, папа получалъ 40—60 и до 80 флориновъ. О самой личности претендента никто не справлялся. Должность виваріевъ получаютъ не разъ слуги, повара и даже семи и пяти лѣтъ^[73].

Не нужно обладать слишкомъ пылкою фантазіей, чтобъ ясно представить себѣ то духовно-нравственное „руководительство“, на какое были способны люди, подобнымъ путемъ достигшіе священничества. Главною ихъ заботой, конечно, становится наверстать деньги, затраченныя на пріобрѣтеніе бенефицій. „Вѣрные сыны церкви“, какими издавна считались чехи, не получаютъ безвозмездно ни одного изъ духовныхъ благъ. Сами же епископы жалуются на пражскомъ синодѣ, что патеры не хоронятъ! безъ денегъ даже нищихъ, пока не найдется набожный богачъ, который заплатитъ за это, и что они не крестятъ дѣтей, если нѣтъ много кумовей, которые всѣ обязаны сдѣлать патеру подарокъ^[74]. Церковное покаяніе исчезаетъ: вмѣсто него установляется регулярная такса за отмаливаніе грѣховъ по степени ихъ важности. И нѣтъ грѣха, отъ котораго нельзя было бы очиститься деньгами; даже убійство не исключено изъ этого тарифа.

Устроивши все на коммерческую ногу, католики не заботятся даже о томъ, чтобы сохранить внѣшнюю благопристойность, и синоды должны неоднократно издавать постановленія, чтобы месса не бросалась на половинѣ, чтобъ она читалась въ требуемое церковными правилами время и чтобъ она вообще читалась, такъ какъ были священники, которые въ продолженіе семи лѣтъ не читали ни одной мессы. Такія постановленія дальше постановленія не пошли, потому что виновныхъ оказывалось столько, что многочисленность ихъ устраняла всякую возможность что-нибудь сдѣлать^[75]. Да и можно ли было обязать канониковъ отправлять богослуженіе, когда сплошь да рядомъ случалось, что одинъ и тотъ же викарій имѣлъ нѣсколько приходовъ, разбросанныхъ по всему государству. Въ Прагѣ было много такихъ канониковъ, которые вмѣстѣ съ тѣмъ имѣли приходы въ Брюнѣ, Ольмюцѣ и Бреславлѣ. Николай Пухникъ изъ Черница, уже имѣющій два прихода въ Прагѣ и Ольмюцѣ, получаетъ богатый приходъ Св. Николая, который мѣняетъ на двѣ „пребенды“. Но этого ему мало и онъ выканючиваетъ себѣ еще приходъ Іеленице въ Моравіи. Сверхъ всего этого онъ состоялъ оффиціаломъ при архіепископѣ и занималъ должность генеральнаго викарія^[76].

Глубокій упадокъ чешскаго духовенства билъ настолько въ глаза, что самые усердные католики не могли отрицать его. Въ числѣ историковъ гусситской эпохи есть магистръ Андрей изъ Брода. Это одинъ изъ тѣхъ благочестивыхъ сыновей католической церкви, которые, ad majorem gloriam святой куріи, всегда кладутъ самыя черныя краски на дѣйствія противниковъ католицизма и самыя розовыя на подвиги патеровъ. Такъ вотъ даже этотъ благочестивый магистръ, описывая эпоху, непосредственно предшествовавшую гусситскому взрыву, говоритъ: „Non erat vitium in laycis, quod non prius et heu notabilius clerici practicassent“^[77], т. e. не было у мірянъ того порока, который еще раньше и еще въ большей степени не проявлялся бы въ духовномъ сословіи.

Сама духовная власть не можетъ уже больше закрывать глаза и не отмѣтить зла. Архіепископъ Эрнестъ изъ Пардубица торжественно говоритъ, что каноники больше развращаютъ своихъ прихожанъ, нежели наставляютъ ихъ на путь истины. Въ 1379 году производится „большая инспекція“ и слова архіепископа получаютъ блестящее подтвержденіе. Инспекція начинается съ пражскаго духовенства. Не трудно понять, что тамъ, гдѣ была хотя малѣйшая возможность скрыть неприглядную истину, ею пользовались болѣе чѣмъ охотно. И все-таки изъ 39 инспектированныхъ приходскихъ священниковъ Праги за 16-ю открывается цѣлый рядъ безнравственныхъ поступковъ. Патеръ Тынскаго прихода, Варѳоломей, имѣетъ любовницей замужнюю женщину; кромѣ того его неоднократно видѣли посѣщающимъ дома терпимости. Каноникъ церкви Св. Лингарта, Прокопъ, обвиненъ въ томъ, что у него настоящій сераль; онъ устраиваетъ веселыя пирушки, на которыхъ, кромѣ его многочисленныхъ любовницъ, участвуютъ монахини и другіе священники. Уличенный въ такихъ поступкахъ, Прокопъ старается оправдаться: онъ признаетъ, что ему дѣйствительно приходилось принимать у себя публичныхъ женщинъ, но рѣдко. Во всякомъ случаѣ онъ менѣе виновенъ, чѣмъ, напримѣръ, его сосѣдъ, патеръ Матвѣй, у котораго домъ всегда полонъ женщинъ и разгульныхъ священниковъ. Другаго пражскаго приходскаго священника подозрѣваютъ въ томъ, что онъ растлилъ свою собственную дочь. Каноникъ церкви Св. Петра постоянно шляется по кабакамъ, напивается въ нихъ со своею любовницей и всегда пристаетъ къ другимъ публичнымъ женщинамъ. Но онъ далеко не изъ худшихъ въ своемъ сословіи: булочникъ, вызванный въ качествѣ свидѣтеля, говоритъ, что онъ видѣлъ уже трехъ священниковъ въ этомъ приходѣ и всѣ они вели себя несравненно хуже. Патеръ церкви Св. Іоанна отправляется играть въ кости въ Старый-Городъ, проигрываетъ тамъ все, даже платье, и голый отправляется къ своей любовницѣ^[78].

Въ провинціи дѣла идутъ такимъ же образомъ. Въ постановленіяхъ пражскихъ синодовъ конца XIV и первыхъ годовъ XV столѣтія мы прямо читаемъ: «Clerici etiam in sacris constituti et ecclesiarum parochialium regimini praesidentes, concubinas publice tenent in domibus et alias in tonsura et habitu taliter inhoneste se gerunt, quod fiant in scandalum plurimorum» (клирики, даже утвержденные въ священствѣ и стоящіе во главѣ приходскихъ церквей, открыто держатъ у себя въ домахъ наложницъ, а также иными способами, при тонсурѣ и священническомъ платьѣ, такъ неблагопристойно себя ведутъ, что производятъ этимъ скандалъ и соблазнъ). Можно себѣ представить, что происходило на самомъ дѣлѣ, если таковъ языкъ католическихъ синодовъ…

Подобное оффиціальное признаніе избавляетъ насъ отъ необходимости приводить дальнѣйшія черты нравственной, или скорѣе безнравственной, физіономіи чешскаго духовенства. Кромѣ разврата — циническаго, ничѣмъ не стѣсняющагося разврата — вы въ ней ничего не найдете. Монастыри чешскіе — это лупанаріи, чешскія монахини — публичныя женщины, чешскія церкви — языческія капища, убѣжища безсмысленнаго фетишизма, не проникнутаго ни единымъ лучомъ истинной вѣры, истиннаго пониманія проповѣди Великаго Учителя.

Не слѣдуетъ однакоже забывать при обозрѣваніи этой содомской картины, что въ ней не было ничего спеціально-чешскаго. Развращенность чешскаго духовенства была только однимъ уголкомъ того великаго растлѣнія нравовъ, которое прямо извѣстно въ исторіи подъ этимъ именемъ. Такса грѣховъ, симонія, нравы, дома терпимости — все это заимствовано чешскимъ духовенствомъ извнѣ. Слѣдуя принятому въ этихъ очеркахъ сравнительному методу, мы приведемъ цитату изъ извѣстнаго сочиненія Emile de Bonnechose’а — «Les réformateurs avant la Réforme». Цитата эта, основанная на строго-документальныхъ данныхъ, покажетъ намъ, что если у однихъ только чеховъ возмутилось нравственное чувство, то не потому, что оно имѣло больше поводовъ оскорбляться, я потому, что самаго чувства этого у нихъ было больше.

"Доказательства ужасающей развращенности духовенства находятся не въ обличительныхъ сочиненіяхъ его враговъ, — нѣтъ, они содержатся въ писаніяхъ наиболѣе знаменитыхъ членовъ клира — въ сочиненіяхъ тѣхъ, которые какъ по своему положенію, такъ и но своему характеру и интересамъ должны были желать, чтобы церковь была сильна и очищена отъ всякой грязи. И не только поэты, новеллисты и лѣтописцы рисуютъ намъ картины растлѣнія нравовъ духовенства, — мы видимъ кардиналовъ, прелатовъ, знаменитыхъ докторовъ богословія, которые выискиваютъ пороки, чтобъ искоренить ихъ, точно такъ какъ врачъ зондируетъ рану, чтобъ излѣчить ее.

«Извѣстенъ громоносный трактатъ Блеманжи объ упадкѣ церкви. Яркими красками описываетъ онъ злоупотребленія римской куріи и указываетъ на роковыя послѣдствія папской симоніи. Чтобы поддержать свой санъ, который папы ставили выше сана королей и императоровъ, имъ ничего не осталось болѣе, — говоритъ онъ, — какъ броситься сломя голову, послѣ того, какъ они разграбили наслѣдіе Св. Петра, на другія овчарни и похитить у овецъ все ихъ достояніе, ихъ шерсть и молоко. Они забрали себѣ право распоряжаться всѣми церквами міра, назначать епископовъ и клириковъ по своему произволу, и все это для того, чтобы привлечь въ бездну апостолическаго казначейства все золото христіанскаго міра. Однѣ и тѣ же бенефиціи продавались два раза». Послѣ этого Клеманжи рисуетъ отвратительную картину невѣроятнаго невѣжества и разврата духовнаго сословія; онъ намъ показываетъ, какъ священники играютъ, пьянствуютъ, безобразничаютъ. Отъ развращенія свѣтскаго духовенства онъ переходитъ къ развращенію, господствующему въ монастыряхъ: «Въ настоящее время отдать дѣвушку въ монастырь значитъ лишить ее невинности»^[79].

Фраза эта, какъ и нѣкоторыя другія, гораздо энергичнѣе въ самомъ трактатѣ Клеманжи, но Боншозъ не рѣшается приводить ихъ во всей ихъ рѣзвости.

Клеманжи — не единственный клирикъ, у котораго хватило нравственной силы посмотрѣть правдѣ въ глаза.

«Послушаемъ кардинала камбрэскаго, Петра д’Альи, учители и друга Жерсона^[80]. Онъ пишетъ въ одномъ изъ своихъ трактатовъ: „Растлѣніе церкви такъ велико, что возникла пословица, которая говоритъ, что во главѣ церкви могутъ стоять только люди отверженные“. Послушаемъ наконецъ самого Жерсона: „Римская курія выдумала сотни должностей, чтобы добыть денегъ, но ни одна изъ нихъ не служила цѣлямъ нравственности. При римскомъ дворѣ съ утра до вечера говорятъ объ арміяхъ, завоеванныхъ областяхъ и городахъ, о деньгахъ, но очень рѣдко — или вѣрнѣе никогда — тамъ не говорятъ о цѣломудріи, о помощи бѣднымъ, о справедливости, вѣрности, добрыхъ нравахъ. Все это привело къ тому, что этотъ дворъ, нѣкогда блиставшій умственною возбужденностью, сталъ мірскимъ, полнымъ дьявольскаго и тиранническаго духа (mondaine, diabolique, tyrannique) и вообще хуже какого бы то ни было свѣтскаго двора… Свѣтскія власти не должны допустить, чтобы жена Христова была недостойнымъ образомъ превращена въ публичную женщину“. Жерсонъ сильно ополчается противъ порядковъ папской канцеляріи, по которымъ церкви, каноникаты и другія бенефиціи раздаются ничтожнѣйшимъ людямъ, поварамъ, конюхамъ, погонщикамъ, убійцамъ, между тѣмъ какъ люди дѣйствительно достойные и способные устраняются»^[81].

Во всему этому невѣроятному безобразію присоединился столь знаменательный въ лѣтописяхъ католическаго міра «великій расколъ», когда разомъ появилось трое папъ, изъ которыхъ каждый въ площадныхъ выраженіяхъ проклиналъ другаго. Эти факты настолько извѣстны изъ элементарныхъ учебниковъ исторіи, что намъ о нихъ распространяться не стоитъ. Для исторіи гусситства «великій расколъ» важенъ какъ послѣдняя капля, переполнившая чашу. Дальше терпѣть стало невозможнымъ для нравственнаго чувства чешскаго народа и онъ выдвигаетъ Гусса, который потому и имѣлъ такое всемірно-историческое значеніе, что проповѣдь его была воплемъ отчаянія, вырвавшимся изъ наболѣвшей души цѣлаго народа.

Итакъ, въ великомъ растлѣніи нравовъ мы имѣемъ одинъ изъ несомнѣнныхъ факторовъ гусситско-таборитскаго движенія, но все-таки не самый корень его. И дѣйствительно, еслибы въ немъ была суть дѣла, въ такомъ случаѣ исторія должна бы была представить намъ цѣлый рядъ протестующихъ движеній въ Германіи, Франціи, а всего больше въ Италіи — этомъ очагѣ католическаго безстыдства и разнузданности. Мы только-что привели рядъ фактовъ, свидѣтельствующихъ о томъ, что распущенность чешскаго духовенства была лишь частнымъ случаемъ, и притомъ далеко не самымъ яркимъ, распущенности всего католическаго духовенства. И почему же, однако, въ Германіи, Франціи и Италіи дѣло ограничивается нѣсколькими обличительными книгами, а въ Чехіи проливается море крови для искорененія несчастія? Значитъ не въ этомъ несчастій главный корень движеніи, — оно обусловило собою только быстроту взрыва. Настоящая же и единственная причина гусситско-таборитскаго движенія — нравственная чуткость чешскаго народнаго духа, не потерпѣвшая отступленія отъ идеаловъ добра и справедливости. Растлѣніе нравовъ, также какъ и національную вражду можно назвать только второстепенными факторами, внѣшними раздражителями, вызвавшими нервное потрясеніе народнаго организма, — все равно, какъ при нервномъ потрясеніи отдѣльнаго организма. Главное, конечно, нервная сила, а не злектроды, напримѣръ, которыми вы произвели потрясеніе. Такъ и въ гусситско-таборитскомъ движеніи корень дѣла — страстная приверженность къ идеалу, жестоко мстящая всѣмъ поносителямъ его.

И, вотъ, этотъ-то страстный идеализмъ, эта-то необыкновенная нравственная чуткость чешскаго народнаго духа и даетъ намъ право, отбросивъ всѣ другіе эпитеты, назвать гусситско-таборитскій взрывъ чисто-нравственнымъ движеніемъ.

Кончаемъ тѣмъ же, чѣмъ начали. Корень движенія, единственная причина его — не въ томъ, что чехамъ чинили много неправды, а въ томъ, что въ ихъ душевномъ строѣ было необыкновенно сильное стремленіе къ правдѣ, къ насажденію на землѣ добра и справедливости.

С. Венгеровъ.

---

1. Fontes rerum Austriacarum. Erste Abtheilung, Band. VII, Theil. III. Geschichtschreiber der Hussitischen Bewegung in Böhmen. Herausgegeben von Konstantin Höffier. Wien. 1866.
2. Paiazky, Geschichte von Böhmen, Band. I, стр. 23.
3. Hermergild Irecek, Das Recht in Böhmen nnd Mähren, стр. 71: «Sciant nostri posteri, nnde sint orti et nt semper vivant pavidi et suspecti, nec homines a Deo sibi commissos injuste opprimant per superbiam, quia facti sumus omnea aequales per naturam».
4. Palazky, Band. I, стр. 161.
5. Умеръ въ 1125 г.
6. Томекъ, «Исторія Чешскаго королевства».
7. Palazky, Band. I, стр. 396.
8. Ibid, стр. 464.
9. Ibid., Band. II., Abth. I, стр. 19.
10. Ibid, стр. 11.
11. Dudik, Mährens Allgemeine Geschichte, Band. I, стр. 123
12. Иречекъ, Recht in Böhmen und Mähren, стр. 28.
13. Ibid.
14. Palazky, Band. II, Abth. II, стр. 27.
15. «Qui sont in captivitate apud eos, non omni tempore, ut apud gentes alias, in servitute tenentur, sed certum eis definitur tempus, in arbitrio eorum relinI qnendo, si oblata mercede velint dein reverti ad suos. aut manere apud ipsos lij beri et amici».
16. Macejowski, Slawische Rechtgeshichte, Band. I, стр. 138.
17. Palazky, Band. I, стр. 173.
18. Dudik, Band. IV, стр. 210.
19. Средневѣковая чешская энциклопедія.
20. Иречекъ, Das Recht in Böhmen und in Mähren, стр. 73.
21. Dudik, Band. IV, стр. 212.
22. Ibid.
23. Томекъ, стр. 102.
24. Palazky,Band. II, Abth. I, стр. 272.
25. Dudik, Band. IV, стр. 210.
26. Ibid, стр. 213.
27. Какъ въ феодальной Европѣ.
28. Brauner, Ueber die Robot and Robot-Ablösang, стр. 17—19.
29. Denis, стр. 3$.
30. Ibid.
31. Palazky, Band. II, Abth. 1, стр. 35.
32. Thomasa.
33. Tractаtas magistri Cunsonis contra magistnim Albertura Ranconis de-Ericino въ «Fontes», т. II, стр. 51.
34. Tomek, Geschichte der Stadt., Band. I, стр. 61.
35. Brauner, стр. 21.
36. Шерръ, «Исторія цивилизаціи въ Германіи», стр. 47.
37. Ibid., стр. 48.
38. Maurer, Geschichte der Franhцfe, der Franhöfe und der Hofverfassung in Deutschland, Band. I, стр. 7 и слѣд.
39. Ibid, стр. 8.
40. Ibid, Band. II, стр. 80.
41. Шерръ, стр. 253.
42. Ibid.
43. Maurer, Band. II, стр. 88.
44. Ibid, стр. 84.
45. Шерръ, стр. 253.
46. Dudik, Band. IV, стр. 297, и Иречекъ, «О госуд. управленіи».
47. Palazky, Band. II, Abth. I, стр. 191.
48. «Rex Boëmiae, filins Ottochari, curiam celebra vit, qualem numquam aliqois regum, nec Assyrins, nec Solomon creditar celebrasse». Palazky, Band. II, Abth. I, стр. 343.
49. Ibid., стр. 343, 344 и 345.
50. Ibid. Band. III, Abth. II, стр. 13.
51. Dudik, Band. IV, стр. 297.
52. Falasky, Band. II, Abth. II, стр. 157.
53. Ibid, стр. 340—345.
54. Ibid, Band. II, Abth. I, стр. 30.
55. Томекъ стр. 337.
56. Ibid.
57. Ibid, стр. 300.
58. Denis, стр. 80.
59. Томекъ, стр. 303.
60. Ibid.
61. Ibid., стр. 305.
62. Ibid, стр. 319.
63. Petri de Mladenowicz, «Historia de fatis et actis M. Iohannis Huss». Constanciae, стр. 187.
64. Palazky, Band. II, Abth. II, стр. 40.
65. Iordan, Die Vorläufer des Hussitenthums, стр. 35.
66. Томекъ, стр. 174.
67. Ibid, «Исторія Чешскаго королевства», стр. 307.
68. Denis, стр. 9.
69. Томекъ, стр. 308.
70. Denis, стр. 6.
71. Enesse Sylvia, „О Zalożeni Zemê Czeske“. Прага, 1586 г., стр. 134 (чешскій переводъ).
72. Томекь, стр. 355.
73. Dente, стр. 10.
74. Ibid.
75. Ibid, стр. 14.
76. Ibid, стр. 11.
77. „Tractatos de origine Hussitanun“, am agistro Andrea de Broda, стр. 353.
78. Denis, стр. 14. Denis заимствуетъ подробности изъ сочиненія Томека: Dejepis mêsta Pragy», т. И, которымъ пряно мы не могли пользоваться, такъ какъ даже въ Публичной библіотекѣ всего только 2 тома этою сочиненія.
79. «Les réformateurs avant la Réforme. Jean Hass et le Concile de Constance», par Emile de Bonnechose. Paris 1846 г., т. I, стр. 65.
80. Знаменитый парижскій богословъ, одинъ изъ наиболѣе ярыхъ противниковъ Гусса въ Констанцѣ, — слѣдовательно, ярый католикъ.
81. Bonnechose, т. 1, стр. 66.