Принцесса Кизметь (Безродная)/РМ 1882 (ДО)
| Принцесса Кизметь |
| Дата созданія: 1881, опубл.: 1882. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1882, книга VIII |
Принцесса Кизметь.
правитьI.
правитьМного было покоевъ у маленькой принцессы, и были они громадны, великолѣпны. Высокіе потолки ихъ поддерживали могучія зеленыя каріатиды, со свѣтящимися карбункуловыми глазами. Ковры окутывали полъ и стѣны; по угламъ, въ бронзовыхъ кадильницахъ, курились благовонія далекой Аравійской земли. Но тихо и мрачно въ роскошныхъ покояхъ: это — жилище безмолвія. Уже давно маленькая принцесса уступила ихъ своему мрачному другу, и осталась у нея теперь только маленькая комната со странными надписями и буквами по стѣнамъ; на полу, по серединѣ, было вырѣзано одно какое-то слово, котораго не понималъ никто — ни нютни, ни ученыя баядерки, и даже самъ великій раджа, посѣщая дочь, въ недоумѣніи останавливался предъ надписью.
А маленькая принцесса Кизметь все сидѣла надъ нею, все просила разгадать ее, но напрасно. И принцесса тосковала.
Тосковали и маленькія нютни. Робко притаились онѣ у ногъ своей безмолвной повелительницы; тихо сидятъ черныя дѣти, не шелохнутся; коротенькія юбки еле прикрываютъ ихъ тонкія ноги; курчавыя головы ихъ убраны золотыми монетами, звенящими при малѣйшемъ движеніи.
Тосковали и строгія, ученыя баядерки. Сурово выпрямившись и облокотясь воздушнымъ тѣломъ о каріатиды, стоятъ онѣ, высокія красавицы; легкая прозрачная ткань окутываетъ ихъ члены; алмазы и перлы покрываютъ съ головы до ногъ ихъ легкую одежду, а волоса стягиваетъ золотой обручъ.
Тосковали и дѣвушки-прислужницы. Уныло забившись въ уголъ и поджавъ подъ себя ноги, сидятъ онѣ, бережно поддерживая корзины со свѣжими яйцами.
Тосковала и старая няня Acпола.
— Принцесса, великая дочь раджи-повелителя, — рѣшилась, наконецъ, выговорить старая няня, — принцесса, пожалѣй рабовъ своихъ… Гляди: они устали отъ тоски, они унылы отъ безмолвія.
Тогда подняла свои глаза маленькая принцесса.
— О, дѣвы, — сказала она, обращаясь къ баядеркамъ, — я знаю, вы много знаете, — васъ долго учили великіе брамины, — скажите, что такое «слава»?
— Слава? — Баядерки задумались. Наконецъ, одна изъ нихъ выступила и сказала:
— Принцесса, слава — это наслажденіе; слава — это восторгъ, это — упоеніе летать съ покрывалами предъ большою толпой, летать и чувствовать, какъ подымаешься на небо, и совсѣмъ улетѣть только мѣшаетъ тяжесть драгоцѣнностей, въ которыя укутано стройное тѣло, а удивленная толпа кричитъ, ликуетъ, и перлы, брильянты сыпятся вокругъ, подобно алмазному снѣгу на сѣдыхъ вершинахъ священныхъ нашихъ горъ.
— Это — слава? — Кизметь покачала головой. — А вы не можете прочесть это чудное слово, что на полу написано?
— О, нѣтъ! Никто никогда не пытался сдѣлать это… Оставь и ты, — мы будемъ веселить тебя иначе.
И вотъ медленно выплыли онѣ стройными парами на середину комнаты; легко скользятъ ихъ маленькія ноги, обутыя въ голубые сандаліи; пригибаясь къ землѣ, склоняютъ онѣ легкіе станы, то выпрямляясь возносятся вверхъ, окутанныя покрывалами, и, сплетаясь чудными руками, тихо пляшутъ въ тактъ мелодичной музыки.
— Мы полетимъ еще выше, мы обнимемъ и тебя, маленькая принцесса, ты заглянешь на небо вмѣстѣ съ нами, только забудь это чудное слово, только улыбнись на наши рѣчи.
— Чтобы летѣть, надо быть легкой, я же упаду и мнѣ будетъ только больнѣе.
И баядерки устаютъ плясать, не слыша одобренія…
Тогда рѣзво вскакиваютъ маленькія нютни; онѣ разбрасываютъ передъ собою тяжелыя мѣдныя пуговицы, иголки, нитки и одна изъ нихъ, наклонившись, говоритъ принцессѣ:
— Повелительница, гляди: я подыму глазами эту тяжелую пуговицу, я долго такъ буду держать ее для твоего удовольствія, только улыбнись мнѣ за это.
— Но вѣдь изъ глазъ твоихъ текутъ слезы въ это время?
— Улыбнись, принцесса, я покажу тебѣ новую штуку: я ногами продѣну нитку въ иголку, — улыбнись только скорѣе.
— Оставь, — у тебя трещатъ въ ногахъ кости… Дѣти, васъ ничему не учили мудрые брамины, вы ничего не знаете; но можетъ-быть вы съумѣете угадать, что значитъ это слово?
— Нѣтъ, не можемъ, — грустно отвѣтили дѣти.
— Оставь это слово! — вскричали дѣвушки-прислужницы, вынося на середину комнаты корзины со свѣжими яйцами. — Забудь его и мы покажемъ тебѣ невиданные фокусы, только улыбнись намъ, маленькая принцесса!
И дѣвушки раскладываютъ на цыновкахъ свѣжія яйца, ловко танцуя между ними; все танцуя, хватаютъ онѣ ихъ изъ корзины, перебрасываютъ другъ другу, вертятъ на ладони, крутятъ на пальцахъ. Высоко взлетаютъ вверхъ свѣжія яйца и дѣвушки, поочередно, составляютъ изъ нихъ въ воздухѣ всевозможныя замысловатыя фигуры.
Но Кизметь не видала ихъ. Она тихонько выскользнула изъ комнаты и прошла во дворецъ отца своего. Тамъ, обвивъ руками его шею, спросила робко:
— Отецъ, говорятъ, что ты — мудрый и хорошо управляешь народомъ своимъ, — скажи же мнѣ, что такое «слава».
Великій раджа съ изумленіемъ поднялъ глаза на свою дочь.
— Къ чему тебѣ, женщинѣ-ребенку, знать такія слова?
— Почему же мнѣ нельзя знать это?
— Развѣ женщина можетъ истерзать вражеское тѣло, когда у нея слабыя руки? Развѣ осмѣлится она вырвать глаза супостату, разбить его голову о скалы, высосать мозгъ его?… И можетъ ли она однимъ именемъ своимъ окрылить пятки вражескаго войска и въ то же время быстрѣе урагана догнать его, искрошить всѣхъ?…
— Погоди, отецъ, — перебила его мертвенно блѣдная Кизметь, — я только спросила тебя, что такое «слава», а ты заговорилъ объ убійствѣ и терзаніи… Я не понимаю тебя.
— Вѣдь это и есть слава, глупый ребенокъ! Ничего нѣтъ страшнѣе своимъ могуществомъ имени воина-побѣдителя.
— Это — страхъ, — гдѣ же слава?
— Слава есть страхъ; страхъ есть слава!
Раджа остановилъ огнемъ сверкающій взглядъ на маленькой Кизметь.
— Но что это, ты испугалась?
— Да, я боюсь… Но что тебѣ до этого? Страхъ есть слава! Теперь и мною ты прославленъ. И неужели божественное слово, отъ одного звука котораго трепещетъ мое сердце, — неужели оно кроваво? У тебя, при воспоминаніи о немъ, дико блестятъ глаза и воинственно вздымаются руки…
Кизметь умолкла. Сначала она хотѣла спросить и о другомъ, ей неизвѣстномъ, словѣ, но теперь она была увѣрена, что отецъ безсиленъ разгадать его.
Рано утромъ, когда весь дворецъ еще былъ укутанъ соннымъ покрываломъ, Кизметь вышла изъ своихъ покоевъ и направилась къ маленькой калиткѣ въ саду, ведущей прямо на улицу. Она хотѣла пройти къ Великой Равнинѣ Милостыни и омыться въ Рѣкѣ Милосердія, прежде чѣмъ рѣшиться на важный шагъ, рѣшающій судьбу ея жизни.
Кизметь подошла къ истокамъ божественной рѣки. Скалы свѣтлаго гранита окружали ее. Она поднялась на эти скалы. Дорога цѣплялась надъ бурлившимъ потокомъ. Уже отсюда были видны алмазныя горы. Принцесса не скоро дошла до нихъ. Ей приходилось взбираться на ледяныя иглы, громоздившіяся другъ на друга, опускаться въ крутые овраги… Часто громады облаковъ плыли у ногъ ея, надъ горами и долинами. Онѣ не казались маленькой принцессѣ плоскими массами, какъ людямъ внизу живущимъ, — нѣтъ, она видѣла башни, замки, грозящихъ исполиновъ, уродливыхъ карловъ. Наконецъ, Кизметь спустилась въ Великую Равнину. Было раннее утро.
Въ рѣкѣ уже подходили богомольцы, одѣтые въ красный или оранжевый цвѣтъ, и набожно погружались въ холодную воду. Подъ высокими пальмами сидѣли брамины, укрывшись большими зонтиками, въ полотняныхъ бѣлыхъ рубахахъ и остроконечныхъ шапкахъ. Нѣкоторые изъ нихъ, стоя, кропили священною водой во всѣ стороны; богомольцы, въ рѣкѣ, благоговѣйно повторяли то же. Потомъ они отрѣзывали пряди волосъ своихъ и кидали въ священную воду.
Царевна, притаившись, не рѣшалась выйти, пока одинъ браминъ, увидавъ ее, не спросилъ: «Желаешь ли и ты за нѣсколько рупій омыться и оставить грѣхи въ Рѣкѣ Милосердія?»
Тогда Кизметь опустилась въ воду и, отрѣзавъ громадную прядь черныхъ волосъ своихъ, пустила ихъ по рѣкѣ. Волосы поплыли направо и не прибивались къ берегу. Принцесса, одѣвшись, пошла по тому же направленію.
II.
правитьУже вторая ночь опускалась на землю, когда, изнемогшая отъ голода и усталости, остановилась принцесса надъ мрачною бездной. Огромныя глыбы гранита висѣли надъ нею и мѣшали лучамъ заходящаго солнца освѣтить ея глубину. Внизу клубился бурный потокъ, освѣщенный прозрачнымъ голубоватымъ сіяніемъ. Принцесса заглянула внизъ, но увидала только прихотливые побѣги плюща и вьющіяся дикія ліаны. Она въ ужасѣ оглядѣлась. Направо разстилалась широкая долина, но возвышавшаяся высоко надъ землею. Это, видно, была когда-то гора, разбитыя вершины которой опрокинулись другъ на друга и загромоздили все пространство скалистыми обломками, которые при малѣйшемъ звукѣ ломались и трескались еще на меньшія части и падали другъ на друга. Принцессѣ Кизметь казалось тогда, что это не мертвые гранитные обломки, а вздымается живое море.
Принцесса не рѣшалась туда взбираться. Она въ отчаяніи поглядѣла налѣво. Тамъ возвышалась плотная стѣна темно-зеленаго лѣса, переплетенная ползучими растеніями. Она рѣшительно вошла туда; но не успѣла сдѣлать и шагу, какъ рой вспугнутыхъ маленькихъ насѣкомыхъ закружился вокругъ нея, залѣпилъ лицо и руки, мѣшалъ глядѣть и дышать; колючій терновникъ царапалъ ея маленькія ноги, а ліаны, упругія и тяжелыя, хлестали маленькое, нѣжное тѣло принцессы. Но она шла, спотыкаясь о гранитные камни, — шла, страдая и рыдая, повинуясь какой-то невѣдомой силѣ.
Наконецъ Кизметь вышла на узенькую тропинку. Она пошла, не зная куда идетъ, и вдругъ наткнулась на невысокую нишу. Принцесса остановилась, задрожала, но черезъ секунду смѣло вошла туда.
Это былъ длинный зеленый корридоръ изъ ползучихъ растеній; по бокамъ его валялись разбитые жертвенники, обломки камней, растреснувшіеся престолы. Пугаясь шаговъ своихъ и содрогаясь отъ собственнаго дыханія, пробиралась впередъ маленькая Кизметь. Вдругъ она вскрикнула и въ ужасѣ остановилась: нѣсколько паръ огромныхъ выкрашенныхъ глазъ пристально глядѣли на нее. Это были какія-то гигантскія фнгуры съ загадочными лицами сфинксовъ; руки ихъ были опущены, а на головы надѣты великолѣпныя митры съ маленькими шариками вокругъ. Цѣпенѣя, глядѣла принцесса на этихъ сидящихъ и стоящихъ великановъ; чудовища также пристально глядѣли на нее, пугая взоръ и очаровывая воображеніе.
Легкій шорохъ привелъ въ себя маленькую принцессу. Изъ боковой пещеры вышелъ совершенно нагой человѣкъ; лобъ его былъ вымазанъ сандаломъ, ротъ завѣшенъ кускомъ полотна; въ рукахъ онъ держалъ метлу, которой очищалъ землю и отгонялъ отъ себя насѣкомыхъ.
— Дитя, — спросилъ онъ съ изумленіемъ, — какъ попала ты въ это уединенное мѣсто?
— Не знаю, — отвѣтила Кизметь, вдругъ переставъ дрожать и пугаться.
— Зачѣмъ же ты пришла сюда?
— Не знаю, — грустно повторила она.
— Вѣдь кто-нибудь послалъ тебя?
— Да. — Кизметь упала на колѣни. — Онѣ зовутъ меня, онѣ манятъ меня, онѣ указываютъ мнѣ куда-то… и я не знаю, я ничего не знаю, что дѣлать мнѣ!
— Но кто же это онѣ?
— Не знаю… Онѣ являются мнѣ въ тихія лунныя ночи… Серебряныя покрывала изъ свѣта и благоуханій окутываютъ ихъ прозрачное тѣло… Нѣжно обнявшись, парятъ онѣ надо мною, и укоризненно качаютъ головами, и манятъ, и зовутъ меня… Куда? — Какъ могу я угадать, куда зовутъ меня эти феи лунныхъ ночей?… Я брожу за ними по холмамъ и долинамъ, я провожу съ ними безсонныя, дивныя ночи… Онѣ губятъ жизнь мою, эти безсонныя ночи, полныя призраковъ и видѣній, но я благословляю ихъ, потому что въ это время я невыразимо, безумно счастлива… А черныя тучи ползаютъ и сталкиваются на небѣ, и посреди ихъ я постоянно вижу великана… И онъ могучею десницей указываетъ мнѣ куда-то… Куда?… Я гляжу, только гляжу, — развѣ я знаю, на что указываетъ мнѣ его могучая десница, одного взмаха которой достаточно, чтобы низвергнуть всѣ звѣзды на землю… Кто онъ? Зачѣмъ я вижу его?… Но вотъ расходятся, таютъ, исчезаютъ черныя тучи, и опять, обнявшись, феи летаютъ вокругъ и манятъ меня… Тогда душа моя, въ безумномъ восторгѣ, покидаетъ тѣло и устремляется вверхъ, на небо… Но уже исчезли серебряныя видѣнія; легкія облака остаются вмѣсто фей, укоризненно качающихъ головами, а изъ огненныхъ звѣздъ слагается на небѣ все то же вѣчное и неизвѣстное слово… Завидѣвъ его, сердце мое вырастаетъ, грудь рвется и ноетъ, а небо содрогается отъ яркаго пламени этого вѣщаго звѣзднаго слова… Я не умѣю прочесть его… Вотъ оно!
Кйзметь сняла съ груди своей дощечку.
— Оно же вырѣзано на полу моей комнаты и никто никогда въ нашемъ народѣ не могъ прочесть или угадать его; и съ большимъ трудомъ могла сдѣлать снимокъ этикъ трудныхъ буквъ… Есть еще другое слово, которое я знаю, но не понимаю; это — «слава».
— Что говорили тебѣ люди объ этомъ словѣ?
— Одни говорили, что это — восторги людей, а отецъ (принцесса содрогнулась при этомъ), что это — страхъ. Но я не вѣрю, никому не вѣрю!
— Дитя, дитя, берегись этого слова! Это — факелъ, освѣщающій только великое, а мотыльки, летающіе вокругъ, обжигаютъ, себѣ крылышки.
— Ты знаешь его?
— Это — великое страданіе, это — безконечная жертва, это — тяжелое счастье.
— Такъ вотъ за чѣмъ зовутъ меня жители звѣзднаго неба!… Но куда указываютъ они, я не знаю. — Кизметь зарыдала. — Что значитъ слово «жертва»?… Я никогда не слыхала его.
— Надо пережить, а не понимать это слово, а это трудно и больно.
— Не есть ли это слово, написанное на дощечкѣ?
— О, нѣтъ! — Старикъ улыбнулся. — То слово — «амритасара» и нѣтъ его на вашемъ языкѣ.
— Но какъ познать его?
— Для этого твой духъ сначала долженъ разстаться съ тѣломъ.
— Какъ, умереть? — Кизметь задрожала. — О, нѣтъ, я не хочу смерти!… Когда умерла моя няня, всѣ такъ скоро забыли ее. Я спросила у отца, почему никто не говоритъ о бѣдной Кнесуфъ. — «Что же она сдѣлала такого, чтобъ ее помнить?» — отвѣтилъ онъ мнѣ… Я не могу забыть этого! Неужели послѣ того, какъ мрачные духи ночи умчатъ мою душу, люди забудутъ меня?… Это страшно. Я не хочу такъ погибнуть.
— Ты страшишься смерти? Но вѣдь только тотъ и можетъ познать это слово, кто не страшится ея… Оно помнитъ того, кто забываетъ себя; оно любитъ того, кто любитъ другихъ; оно награждаетъ не требующихъ себѣ награды.
— И есть такіе люди, что знаютъ его?
— Да.
— Какъ же они достигали этого?
— Я говорилъ тебѣ: они забывали себя, они любили другихъ, они не требовали себѣ награды. Невѣдомая сила влекла ихъ ко всему дурному и несчастному… Они неустанно шли туда, куда указывало имъ сердце, черезъ лѣса и горы, моря и рѣки… Они бѣжали довольства и счастія и оставались среди темноты и горя.
— И что же?
— Они темноту и горе превращали въ свѣтъ и радость… Они всегда улыбались, даже когда въ нихъ кидали каменьями. Они дѣлали больше: они честно переносили самое трудное испытаніе, — никогда хвала человѣческая не совращала ихъ. Многіе люди твердо переносятъ хулу людскую; но, увы, какъ мало могутъ спокойно выслушивать похвалу ихъ!…
— И что же дальше? Какая ихъ награда?
— Награда?… Они не знаютъ этого слова. Они не думаютъ о томъ, что будетъ для нихъ дальше… Разная судьба постигаетъ ихъ…
— Какая? — задыхаясь спросила Кизметь.
— Если стремишься, узнай сама.
— Да, я хочу узнать это… Горитъ моя душа. Яркое, жгучее пламя пожираетъ ее, такъ пусть же свѣтитъ оно людямъ.
— Хорошо. Я поведу тебя далеко, далеко… Я многое покажу тебѣ… Ты увидишь бѣлыя, холодныя страны, гдѣ люди похожи на звѣрей, а звѣри на людей, — гдѣ рѣки молчаливы, какъ горы, а горы говорливы какъ рѣки, — гдѣ небо темнѣе земли…
— Веди меня!
— Я покажу тебѣ лѣса дремучѣе нашихъ, и людей, которые чернѣе всего, что ихъ окружаетъ, — покажу тебѣ такую бездну несчастія и порока, что сердце перевернется въ груди твоей, душа замретъ отъ ужаса и состраданія.
— Довольно!… Отецъ, веди, веди меня туда скорѣй!
III.
править— Проснись, царевна!
Пустынникъ ласково помогъ ей приподняться со дна маленькой лодки…
Что это? Развѣ это пробужденіе? Но Кизметь вѣдь не спить. Итакъ, невозможное совершается, превращается въ живое? Она много слыхала сказокъ, да и сама любила разсказывать ихъ дѣтямъ дорогой родины; но развѣ природа для того оживила эти фантастическія грёзы, чтобъ оковать ихъ ледяною корой, чтобы погрузить ихъ въ вѣчное безмолвіе?…
Неподвижно и угрюмо лежатъ суша и море въ объятіяхъ другъ друга. Невѣдомая сила оковала ихъ и поставила сторожами бѣлыя скалы; но, грозная, хотѣла украсить безмолвную неволю: она возвысила дивныя горы широкими мраморными ступенями, изогнула ихъ амфитеатромъ, унесла вверхъ тонкими стройными башнями, увѣнчала вершины ихъ необычайнымъ сіяніемъ… На это не солнце…
Кизметь глянула на небо: оно дышало, оно содрогалось отъ холоднаго блеска. Это и не звѣзды, которыя здѣсь почти безъ сіянія. Что-то неземное, ослѣпительно-мертвое пламенѣло въ вышинѣ, опускаясь на землю неправильнымъ полукругомъ. На вдругъ то вспыхивалъ повсюду живой огонь, переливаясь эѳирными зелеными струями, то, темнѣя, подымалъ онъ всю дугу вверхъ отъ земли на небо и тамъ прозрачными серебристыми нитями пронизывалъ свинцово-багровыя звѣзды. Острыя ледяныя вершины сверкали при этомъ разнообразными волшебными цвѣтами. Здѣсь все безумно-смѣло и строго-сурово; здѣсь красоту поглощало величіе; здѣсь годы влекутъ за собою меньше перемѣнъ, чѣмъ у другихъ тысячелѣтія…
Долго стояла Кизметь, не говоря ни слова, съ какой-то радостною печалью въ сердцѣ. Ей чудились въ воздухѣ гармоническіе звуки; ей казалось, что это все застывшая музыка, и ей страстно хотѣлось разбудить ее…
— Но гдѣ же человѣкъ? — вдругъ спросила она.
— Ты увидишь его.
И Кизметь увидала человѣка, котораго сначала приняла за звѣря, и звѣря, который совершенно походилъ на человѣка; она не могла бы отличить ихъ другъ отъ друга, еслибы всѣ живущіе на этомъ бѣломъ саванѣ не бѣгали послѣдняго.
— Несчастный! — вскричала принцесса. — Онъ всегда такой грязный? Всегда звѣриная шкура покрываетъ его убогое тѣло?
— Да, — отвѣтилъ старикъ. — Здѣсь вѣка проходятъ мимо и ничего не кинутъ на холодную землю. Великій Богъ оковалъ и забылъ ее; онъ даже не посылаетъ провѣдать солнце, что творится въ этой пустынѣ.
— Онъ не видалъ никогда свѣтлаго солнца?! — вскричала въ ужасѣ принцесса. — Несчастный, видалъ ли ты когда-либо высокія, въ небо уходящія, пальмы и кипарисы!? Вѣдь есть горы, покрытыя вѣчной, неумирающею зеленью, и только вверху алмазный вѣнецъ покрываетъ ихъ царственную вершину… О, хотѣла бы я оживить твои бѣлыя горы и по ихъ мертвому тѣлу раскинуть пеструю сѣть пахучихъ цвѣтовъ! Какъ разорвать и низринуть сѣрыя тучи, чтобъ изъ нихъ потекли говорливыя рѣки, а небо завѣсить голубымъ покрываломъ, гдѣ неустанно скользило бы пылающее солнце?… Только тогда ты сможешь понять, что небо необъятно, только тогда, когда жаркій лучъ солнца коснется тебя, ты заплачешь и скажешь: «я счастливъ!»
— Остановись, неразумная! — грустно сказалъ пустынникъ. — Спроси его сначала, нужно ли ему солнце… Почемъ ты знаешь, что онъ несчастенъ?
— Скажи, ты счастливъ бѣлый человѣкъ бѣлаго міра? — смущенно спросила Кизметь. — Видишь, отецъ, онъ молчитъ, несчастный, — гдѣ ему знать подобное слово.
— Дитя, дитя, вѣдь у него есть для этого свои слова, а не чужія! Дитя, они не вынесли бы зноя нашего южнаго солнца, ты погубила бы ихъ, увлекшись призрачнымъ желаніемъ; но боги мудры, — они никогда не вознаграждаютъ неразумное.
— Ты правъ, — прошептала Кизметь. — Да, ты правъ… Пойдемъ дальше.
— Никогда не осуждай природы, — она во всѣхъ видахъ любитъ человѣка; но когда ты содрогнешься отъ людскихъ дѣяній, когда при видѣ ихъ тебя охватитъ ужасъ, — преодолѣй его и полюби этихъ беззаконныхъ грѣшниковъ, полюби и останься съ ними…
— Я останусь при нихъ, — все такъ же тихо шептала принцесса. — Отецъ, уведи меня отсюда скорѣе!
— Проснись, царевна!
Кизметь приподнялась со дна лодки и вышла на берегъ. Это была жаркая страна. Полунагіе люди лѣниво лежали подъ тростниковыми хижинами и кое-гдѣ виднѣлся пасущійся скотъ, изнемогавшій подъ палящимъ зноемъ. Они прошли селеніе и подошли къ громадной рѣкѣ, между скалаии пробивавшей себѣ звонкое ложе. Тропическая зелень раскинулась вокругъ по обрывамъ, а темныя рощи вѣнчали вершины ихъ; вдали лѣсъ густымъ плащемъ одѣвалъ сосѣднія горы и долины. Старикъ топоромъ прорубалъ здѣсь проходы, потому что деревья непроницаемо переплетались сѣтью ліанъ и другихъ ползучихъ растеній. Но убивающая тишина царила вокругъ. Проходя, они не слыхали ни крика обезьяны, ни легкихъ шаговъ газели; даже птицы не перелетали съ одного дерева на другое, даже ни разу не прожужжало насѣкомое… Тоска взяла дочь великаго раджи; этой тишины живаго лѣса она боялась несравненно больше, чѣмъ мертвой тишины холодной пустыни.
— Гдѣ человѣкъ? — спросила она содрогаясь. — Вѣдь здѣсь такъ страшно безъ человѣка.
— Погоди, ты увидишь его.
Они взошли на невысокій утесъ, у подножья котораго билось и трепетало маленькое озеро, украшая пѣнистою бахромой его гранитные бока.
— Сюда слетаются зимовать птицы, — сказалъ старикъ. — Здѣсь болтаютъ, забавляются и разсказываютъ другъ другу сказки и желтые бѣгуны твоей родины, и пушистая гага блѣдныхъ странъ, покинутыхъ недавно тобою; но теперь всюду лѣто и мѣсто это принадлежитъ одному человѣку; гляди: вотъ онъ.
Подъ густою тѣнью миртъ и алоэ мирно сидѣла небольшая группа. У дымящагося костра дѣлила она на части добычу и жарила ее на деревянныхъ вертелахъ.
— Что ѣдятъ они? — еле шевеля блѣдными губами, спросила Кизметь, переведя блуждающій взглядъ свой отъ костра на пустынника.
— Человѣка.
— Уйдемъ, уйдемъ скорѣе! — закричала Кизметь. — И это люди?… О, птицы назначаютъ себѣ здѣсь свиданія, а люди пожираютъ человѣка… Отецъ, уйдемъ отсюда поскорѣе!
— Дитя, — старикъ положилъ на плеча ей свои руки, — это сюда манили тебя феи лунныхъ ночей, это сюда указывалъ тебѣ мрачный великанъ могучею десницей… Неужели они все будутъ только манить тебя и укоризненно качать своими головами?…
Кизметь заломила руки.
— Какъ вынесешь ты взгляды ихъ, какъ взглянешь въ кроткія ихъ очи? Вѣдь это ты, а не кто-либо другой, пыталась разгадать таинственное слово… Вѣдь это ты хотѣла испытать значеніе слова «жертва». Вѣдь это ты страшилась узнать святое слово «слава»…
— Отецъ, я остаюсь… Я къ нимъ пойду сейчасъ!
— Гляди: вонъ вдали виднѣется нѣсколько бѣдныхъ хижинъ, — иди спѣло туда и преврати ихъ въ устроенный городъ. Гляди: вонъ вдали безконечное море степей, — преврати ихъ въ плодородную жатву… А этихъ — научи любить другъ друга; пусть разводятъ они животныхъ и пасутъ стада, но только для жизни, а не для смерти… Воспрети имъ убійство даже безсловесныхъ животныхъ… Ты благословишь потомъ часъ этотъ. Прощай, дочь моя!
— Прости, отецъ! — Кизметь упала на колѣни. — О, кроткія, о тихія феи лунныхъ ночей, я теперь все сдѣлаю, что вы укажете мнѣ!
IV.
правитьПрошло много времени.
Изъ убогихъ хижинъ выросли красивые дома, изъ каменистой пустыни образовалось плодородное поле, а жестокіе людоѣды стали кроткими пастухами, не употреблявшими даже мяса животныхъ.
Прошло еще много времени.
Отъ красивыхъ домовъ не осталось и камня на камнѣ; поля опять превращены въ пустыню; кроткіе и трудолюбивые пастухи или убиты, или взяты въ плѣнъ.
Столѣтняя старуха, Кизметь, стоитъ передъ побѣдителемъ — Алкасаромъ.
— Ты побѣдилъ насъ, — говоритъ она съ презрѣніемъ, — но побѣдилъ подлостью; ты зналъ наши законы, — зналъ, что они запрещаютъ убійство, — и не постыдился напасть на неподготовленныхъ… Ты кололъ нашихъ единороговъ ядовитыми стрѣлами, ты не постыдился хитростью пробраться въ городъ, когда это былъ часъ молитвы и всѣ храбрые были въ храмѣ… Мы не хотѣли бы такой побѣды!…
— А мы очень хотѣли ея, — улыбнулся побѣдитель. — Ты — королева побѣжденныхъ?
— Я мать и сестра, дочь и раба моей дорогой родины… О, святыя созвѣздія неба, — воскликнула въ отчаяніи старуха, — широко раскинулись наши поля и тучные луга, привольно колосились наши золотыя нивы! Звѣри не бѣгали отъ человѣка и птицы не улетали отъ него. Дѣти наши были рѣзвы и кротки, женщинъ видѣли безъ покрывала, потому что никто у насъ не оскорблялъ другаго… И кто же погубилъ все это? — Воинъ раджи, такъ хорошо управляющій своимъ царствомъ. Устроивъ свою страну, онъ не пожалѣлъ разрушить чужую..
— Ты упрекаешь меня въ жестокости; а что бы сдѣлали вы съ нами, оставшись побѣдителями?
— Десять лѣтъ тому назадъ царь далекой страны пришелъ покорить насъ. Онъ воевалъ честно и уважалъ чужіе праздники. Мы побѣдили. Царь-плѣнникъ праздновалъ у насъ нашу побѣду, потомъ уѣхалъ къ себѣ съ алмазами, полученными отъ насъ въ подарокъ.
— И онъ не напалъ на васъ въ другой разъ?
— Онъ испыталъ нашу силу и сталъ другомъ.
— Ты не сдѣлаешь такъ, великій побѣдитель! — сказалъ одинъ изъ браминовъ, стоявшихъ подлѣ Алкасара.
— Я не сдѣлаю такъ, — сказалъ онъ улыбнувшись, — я отвезу ее къ великому раджѣ — повелителю нашему.
Столица раджи-повелителя въ радостномъ волненіи празднуетъ великую побѣду. Со всѣхъ хижинъ и храмовъ высыпалъ ликующій народъ. На узкихъ и извилистыхъ улицахъ невообразимый шумъ и гомонъ. Гуссейны, всюду любящіе давку и безпорядокъ, неистово трезвонятъ въ колокольчики, думая привлечь этимъ доброхотную паству, не то она не обращаетъ на нихъ ни малѣйшаго вниманія, — акробаты поглотили все ея вниманіе. Отъ одного дерева до другаго перекинуты веревки, по которымъ искусно прохаживаются жонглеры, имѣя на головѣ цѣлую корзину горшковъ, а на ногахъ рога буйвола. Громадная толпа окружаетъ фокусниковъ; изъ нея особенно выдѣляются великолѣпно разукрашенныя женщины, небрежно, но съ восхитительною граціей держащія надъ головами наполненные цвѣтами подносы. Недалеко очищено громадное мѣсто; тамъ, сіяя драгоцѣнностями и почти лишенныя всякой одежды, воздушно паритъ надъ землею красавицы баядерки, махая колеблющимися прозрачными покрывалами. Вокругъ нихъ, иногда мѣшая пляскѣ, прогуливаются священные зебу, задѣвая неуклюжимъ тѣломъ и висячими горбами толпу, благоговѣйно глядящую на нихъ.
Уединившись отъ суетности, факиры подъ деревьями тянутъ медленно и заунывно жалобный мотивъ священной пѣсни. Одинъ изъ нихъ, въ порывѣ религіознаго усердія, повѣсился вверхъ ногами на высокое дерево и, перебирая чотки, неустанно поетъ псалмы въ честь бога-карателя; но голоса его почти неслышно, — зеленые попугаи и глазастые павлины постоянно летаютъ вокругъ съ дерева на дерево и оглушаютъ воздухъ визгливыми, рѣзкими криками. Въ нѣмомъ экстазѣ стоитъ вокругъ факира многотысячная толпа. Благоговѣйно разсматриваетъ она великаго сподвижника, съ восторгомъ внимая еле доносящейся пѣснѣ. На землѣ, вокругъ факира, разбросано пропасть колецъ, серегъ и запястьевъ; сюда работникъ броситъ послѣднюю заработанную рупію, чтобъ обезпечить себѣ милость на небѣ великаго Бога.
Но скоро на улицахъ водворился стройный порядокъ: чубдары урегулировали толпу въ два равныхъ ряда. Готовилось великое шествіе. Народъ любопытно глядѣлъ направо: тамъ уже виднѣлись королевскіе совири, въ сопровожденіи многочисленной свиты, сіяющей ослѣпительными одеждами; за ними гордо, повинуясь магуту, выступаетъ королевскій слонъ и на немъ, въ открытомъ паланкинѣ, сидитъ Алкасаръ. Статная фигура великаго побѣдителя укрыта туникой изъ зеленаго шелковаго газа съ золотыми узорами и въ шелковые панталоны пунцоваго атласа, вышитые серебромъ; изящный станъ его перетянутъ поясомъ фіолетоваго съ золотомъ кашемира.
Другой слонъ, шедшій подлѣ, везъ мать героя, бывшую нютню пропавшей царевны Кизметь. При появленіи ея раздалась хвалебная пѣсня. Затѣмъ потянулась процессія плѣнныхъ; они шли связанные по трое, въ бѣлыхъ полотняныхъ рубахахъ; единственное украшеніе «пастуховъ» составляли гордыя безъ чванства, кроткія безъ униженія, возвышенно-спокойныя лица. Впереди всѣхъ шла, могуче закинувъ голову, высокая старая женщина. Она глядѣла на любопытную толпу и сильное, еле сдерживаемое, волненіе виднѣлось на ея лицѣ. Когда звуки хвалебной пѣсни коснулись ея слуха, она вздрогнула и обратилась къ сѣдому, еле двигавшемуся отъ старости, старику, шедшему рядомъ съ нею.
— Кому поютъ эту хвалебную пѣсню.
— Твоей бывшей нютнѣ, теперь матери великаго героя — твоего побѣдителя.
— Что же сдѣлала эта женщина?
— Она, я сказалъ тебѣ, родила Алкасара.
— Но что же славнаго сдѣлалъ Алкасаръ?
— Онъ побѣдилъ тебя.
— За это даже мать его прославлена? — Кизметь горько улыбнулась. — Помнишь, учитель, то далекое время, когда я пришла къ тебѣ за разрѣшеніемъ двухъ вопросовъ, — помнишь, что ты сказалъ мнѣ тогда? Я все исполнила, что ты велѣлъ мнѣ; я всю жизнь свою положила на это, и что же? — Я не узнала, что такое «слава», я не понимаю слова «амритасара»… Помнишь это?
Старикъ молчалъ.
— Помнишь ли, ты вдохновенно говорилъ мнѣ тогда: «оно любитъ того, что любитъ другихъ; оно помнитъ того, что забываетъ себя; оно награждаетъ не требующихъ себѣ награды». Я забыла себя, я любила другихъ, я не требовала себѣ награды… Гляди на мои руки: ихъ покрыли морщины; гляди на лицо мое и глаза мои: они уже почти не видятъ свѣта небеснаго. И станъ мой согнулся, и дрожатъ мои дряхлыя ноги. Гдѣ моя юность? — Она утонула въ трудѣ непосильномъ, ужасномъ! Гдѣ моя старость? — Ее заковалъ въ цѣпи мой побѣдитель, славный тѣмъ, что разрушилъ устроенное мною, что однимъ взмахомъ погубилъ все, что я взростила кровавымъ потомъ, безконечными усиліями… Значитъ, разрушитель безсмертнѣе создателя?
Старикъ молчалъ.
— Куда дѣвались вы, мои труды, мои надежды? Куда ушло все доброе, все святое, все прекрасное, что я взростила въ народѣ моемъ?… О, не молчи, учитель! — вскричала Кизметь въ отчаяніи, потрясая тяжелыми цѣпями.
— Дитя, дитя, что сдѣлалось съ тобою? Опомнись, ты вѣдь говоришь теперь о наградѣ, а я сказалъ тебѣ, что только тотъ способенъ познать великія слова, кто не думаетъ о ней… Помнишь ли, какъ спрашивала ты значеніе слова «жертва»? — Ты знаешь его теперь… Помнишь ли, какъ я сказалъ, что слава — великое страданіе, и что слово «амритасара» познаетъ только тотъ, кто не страшится смерти?
— Помню! — въ недоумѣніи прошептала Кизметь.
— Дитя, ты все не понимаешь меня!… Слушай: еслибы великій Богъ при началѣ твоей жизни предложилъ тебѣ два жребія на выборъ, захотѣла ли бы ты взять славу твоей прислужницы, а ей отдать свою смерть и несчастіе?
— О, нѣтъ, нѣтъ! — быстро сказала Кизметь. — Но я бы попросила великаго Бога не уничтожать моихъ трудовъ и успѣховъ.
— Плоды трудовъ твоихъ никогда не могутъ уничтожиться, — добро, разъ посѣянное, постоянно возрастаетъ… Неужели ты думаешь, что грубая рука побѣдителя уничтожитъ твои святыя сѣмена? Опять поправится твоя страна, опять зацвѣтутъ сады, опять заколышутся плодородныя нивы. Кизметь, дитя мое, слава — благодарность человѣчества, а это — не легкое бремя! Ты видишь, трудно иногда бываетъ. Развѣ мало тебѣ, моя Кизметь, что ты пробудила людей отъ мертваго сна, пробудила навѣки? Развѣ ты хотѣла хвалебныхъ криковъ?… Или ты хотѣла, чтобы толпа бѣгала за тобою и нечистыми устами объясняла тебѣ твои поступки? Но въ этомъ нуждаются только не понимающіе дѣлъ своихъ, — къ чему же тебѣ цѣпи людскаго одобренія?
— Но зачѣмъ же всѣ хвалятъ и поютъ ему, разрушителю? Зачѣмъ разрушилъ онъ мои поля и нивы?
— Зачѣмъ земледѣлецъ вспахиваетъ поле прежде, чѣмъ посѣять на немъ сѣмена маиса? И развѣ онъ презираетъ соху за то, что она только взрываетъ спокойную землю?… Зачѣмъ налетаетъ на море внезапный шквалъ, вспѣнитъ, загрязнитъ воду, потопитъ попавшіеся корабли, погубитъ людей, на нихъ находящихся?… И ропщутъ люди, и кажется имъ, что шквалъ — только злая сила злаго бога… Но всмотрись поглубже: безъ сохи, разрывающей грудь нашей земли-матери, не взросла бы пшеница; безъ шквала, губящаго многое, заплѣсневѣло бы море…
— Ты правъ, опять ты правъ, — грустно сказала Кизметь. — Но все же мнѣ страшно и горько, — развѣ я заслужила это? — Она указала на цѣпи.
— Ты не заслужила ихъ; но развѣ тебѣ обѣщано было что-либо въ награду?… И что такое эти цѣпи? Развѣ онѣ заковали твою мысль, развѣ онѣ погубили добро, которому ты отдала жизнь твою? Неужели ты думаешь, что, сидя на престолѣ пурпуровомъ вмѣсто бывшей нютни, ты принесла бы больше пользы человѣку?… Алкасаръ не уничтожилъ твоей славы своимъ торжествомъ. Вспомни: далеко, далеко опять уже отстраиваются твои братья, уцѣлѣвшіе отъ его убійствъ и разрушенія… Они помнятъ тебя и твои заботы; они любятъ тебя, и вспоминаютъ въ своихъ молитвахъ, и говорятъ о тебѣ своимъ маленькимъ дѣтямъ. Они благодарны тебѣ, и это — твоя слава, которой нельзя отнять у человѣка. Оставь Алкасару и его матери ихъ славу, не оскорбляйся ею, — всякій трудъ имѣетъ свою награду… Не тебѣ, не твоимъ грубымъ рукамъ и загорѣлому рабочему лицу подготовлены блестящіе тріумфы.
— Хвала тебѣ, святой утѣшитель! — вскричала Кизметь голосомъ, задыхающимся отъ волненія. — Ты во второй разъ пробудилъ мою душу, и этотъ разъ священнѣе перваго… Я спокойна и никому не завидую… Мнѣ хорошо, потому что я ничего не желаю.
— Ты прославлена не криками людей, а неустаннымъ ихъ совершенствованіемъ и чѣмъ совершеннѣе будутъ созданія трудовъ твоихъ, тѣмъ славнѣе будешь ты, моя Кизметь. Люди будутъ прославлять тебя, не зная даже, кто ты. Не имя, а душу свою оставила ты людямъ; но вѣдь чистая душа твоя дороже пустаго слова.
Лицо Кизметь просвѣтлѣло.
Торжественное шествіе повернуло въ узкую улицу и затѣмъ вышло на огромную площадь, усѣянную толпой ликующаго, разодѣтаго народа. Посреди возвышался большой помостъ, покрытый бѣлымъ суконнымъ покрываломъ. Вокругъ сидѣли брамины въ своихъ бѣлыхъ полотняныхъ рубахахъ и остроконечныхъ шапкахъ; за ними расположились факиры и, качаясь, тянули медленно приличные случаю гимны. Шествіе остановилось. Изъ приготовленнаго огороженнаго мѣста магутъ дрожащими руками вывелъ громаднаго бѣлаго слона, покрытаго-какою-то зеленоватою плѣсенью.
Пустынникъ поглядѣлъ на Кизметь. Ея спокойное лицо все дѣлалось свѣтлѣе.
— Народъ мой! — прошептала она.
— Успокойся, моя Кизметь… Народъ твой будетъ смѣлъ и свободенъ… Это нападеніе научило его храбрости и теперь онъ заставитъ всѣхъ уважать себя.
— Хвала тебѣ, святое созвѣздіе неба!… Отецъ, учитель, я стою передъ своею смертью и не боюсь ея. Сейчасъ тяжелая ступня раздавитъ мою сѣдую голову, но я благословляю тотъ часъ, когда увидѣла впервые дикихъ людоѣдовъ.
— Только тотъ и познаетъ великое слово, кто не страшится смерти… Теперь ты знаешь его: «амритасара» есть безсмертіе.
— Готовься, старуха! — сказалъ подошедшій прислужникъ. — Готовься скорѣе!
— Прости, отецъ! Я благословляю минуту нашей встрѣчи… Я счастлива. Передай это моему народу…
— Прости, дитя…
— Сейчасъ душа моя отлетятъ къ моему народу и съ нимъ я буду жить вѣчно, вѣчно… Даже когда забудутъ они свою старую Кизметь, и тогда душа моя, неумирающая, будетъ съ ними… Да и къ чему имъ помнить пустое имя?… Я готова, прислужникъ, веди меня!
Пустынникъ взошелъ на помостъ. Народъ, увидя его, смолкъ. Замолкли и пѣсни факировъ.
— Дѣти жаркой страны, кто изъ васъ помнитъ маленькую церевну Кизметь, которая ушла разыскивать, что такое слово «слава» и «амритасара»?
— Я помню ее, — сказала старая нютня, мать побѣдителя — Алкасара.
— Мы тоже знаемъ о ней, — вскричали старухи и старики, — мы въ юности много говорили объ этомъ.
— Мы также слыхали о ней, — закричали юноши и дѣти, — намъ отецъ и мать иного разсказывали о маленькой царевнѣ.
— Она посылаетъ вамъ привѣтъ и благословеніе великаго Бога. Она, наконецъ, узнала, что это за вѣщія два слова, и просила меня передать вамъ ихъ. «Слава», говорила она, есть благодарность человѣчества, а то вѣщее слово, что начертано на полу ея большой комнаты — «амритасара» — есть безсмертіе.
— Нѣтъ на нашемъ языкѣ такого слова! — вскричали въ одинъ голосъ Алкасаръ и мать его.
— Нѣтъ на нашемъ языкѣ такого слова! — закричалъ народъ, мужчины и женщины.
Одни только юноши и дѣти задумчиво молчали, опустивъ юныя головы, и съ сомнѣніемъ внимали недовѣрчивымъ крикамъ изумленной толпы. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
1881 года.