ВЪ ДВѢНАДЦАТИ ТОМАХЪ
ПОДЪ РЕДАКЦІЕЮ И СЪ ПРИМѢЧАНІЯМИ С. А. Венгерова.
ТОМЪ I.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М. Стасюлевича. Bac. Остр., 5 лин., 28
37. Литературныя Мечтанія.
правитьВошли въ I т. изд. Солдатенкова, съ незначительными сокращеніями, немножко, однако, стирающими краски. Подробнѣе см. въ примѣчаніяхъ. Соблюдаемъ орѳографію подлинника, кромѣ, впрочемъ, явныхъ опечатокъ.
Примѣчанія къ Литературнымъ Мечтаніямъ
правитьСъ «Литератур. Мечт.» начинается серьезная критическая дѣятельность Бѣлинскаго. Въ нихъ были затронуты важнѣйшіе вопросы современной литературной жизни и въ чуткихъ кругахъ статья сразу обратила вниманіе на новаго писателя. Съ этой же статьи слѣдуетъ считать начало новѣйшей русской критической мысли вообще, хотя взгляды, здѣсь высказанные, по существу заключали въ себѣ мало новаго. Но ново было сведеніе въ одно всѣхъ отдѣльныхъ результатовъ пробудившейся въ концѣ 20-хъ и началѣ 30-хъ годовъ серьезной критической мысли; ново было претвореніе ихъ въ одну органическую проповѣдь высокихъ стремленій, какъ основы всякой литературной дѣятельности и, наконецъ, выражено все это было съ такимъ несравненнымъ блескомъ и огнемъ, что ярко врѣзывалось въ сознаніе читателя.
Подъ какими вліяніями сложились «Литератур. Мечтанія»?
На этотъ вопросъ давались и до сихъ поръ даются два отвѣта. По мнѣнію однихъ, на «Литер. Мечт.» и вообще на всей дѣятельности Бѣлинскаго въ «Телескопѣ» и «Молвѣ» лежитъ сильнѣйшій отпечатокъ духовной личности редактора обоихъ изданій — Н. И. Надеждина. Другіе видятъ въ первомъ періодѣ дѣятельности Бѣлинскаго по преимуществу слѣды вліянія рано умершаго даровитаго юноши Станкевича.
Основателемъ перваго взгляда является Чернышевскій, высказавшій его въ 1856 г. въ «Очеркахъ Гоголевскаго періода». А. Н. Пыпинъ и въ монографіи о Бѣлинскомъ, и въ «Исторіи русской этнографіи» примыкаетъ въ значительной степени къ взгляду Чернышевскаго, подкрѣпляя его, съ своей стороны, новыми параллелями изъ статей Надеждина. Всецѣло доводы и соображенія этихъ двухъ главныхъ изслѣдователей вопроса о соотношеніи Бѣлинскаго и Надеждина повторилъ С. Трубачевъ въ статьѣ о Надеждинѣ («Истор. Вѣст.» 1889 г. № 8 и 9), такъ прямо уже и озаглавленной «Предшествевникъ и учитель Бѣлинскаго». А. М. Скабичевскій въ 1870-хъ годахъ въ своихъ «Очеркахъ умственнаго развитія русск. общества», отнесшійся съ извѣстною долею критики къ взгляду Чернышевскаго, въ позднѣйшей статьѣ о Надеждинѣ («Міръ Божій» 1893 № 10) тоже вполнѣ опредѣленно смотритъ на Надеждина, какъ на учителя Бѣлинскаго. Послѣдніе годы этотъ взглядъ встрѣтилъ сильныхъ противниковъ въ М. М. Филипповѣ («Судьбы русской философіи» въ «Русск. Богатствѣ» 1894 № 9) и И. И. Ивановѣ («Исторія Русской Критики»).
Намъ, послѣ изученія литературной дѣятельности Надеждина, соотношеніе его и Бѣлинскаго представляется въ такомъ видѣ: лучшее въ «Литер. Мечт.» то, что сообщаетъ имъ непреходящій интересъ, ничего общаго съ Надеждинымъ не имѣетъ. Въ ряду благотворныхъ вліяній Бѣлинскій обязанъ Надеждину кое-какими эстетическими положеніями, которыя, однако: 1) высказаны Надеждинымъ только мимоходомъ, и 2) нимало не составляютъ духовной собственности Надеждина. Они представляютъ собою только часть шедшаго къ намъ въ концѣ 1820-хъ и началѣ 1830-хъ годовъ цѣлымъ рядомъ путей широкаго потока вліянія нѣмецкой философіи и въ частности шеллингизма.
А затѣмъ, если выдѣлять въ «Литер. Мечт.» лучшее и худшее, то въ послѣднемъ дѣйствительно вліяніе Надеждина сказалось довольно замѣтно. Это, надѣемся, станетъ совершенно яснымъ, когда мы дальше приведемъ въ соотношеніе съ статьями Надеждина тѣ мѣста «Литер. Мечтаній», которыя такъ шокируютъ всякаго, кто приступаетъ къ чтенію статьи, зная Бѣлинскаго только какъ провозвѣстника извѣстнаго круга идей. Психологическій же портретъ Надеждина, который мы даемъ дальше, думается, устраняетъ даже апріорнымъ путемъ возможность того, чтобы этотъ умный, но безпринципный человѣкъ могъ оказать сколько-нибудь серьезное вліяніе на «неистоваго Виссаріона».
Съ чего начинается вліяніе Надеждина на Бѣлинскаго по мнѣнію тѣхъ, которые настаиваютъ на этомъ вліяніи?
Чернышевскій говоритъ по поводу заглавія первой статьи, которою Бѣлинскій дебютировалъ:
«Уже заглавіе указываетъ ея прямое происхожденіе отъ „Литературныхъ Опасеній“ Надеждина».
Категоричность этого заявленія дѣлаетъ чрезвычайно важнымъ ознакомленіе съ «Литературными Опасеніями», которыя въ исторіи литературной карьеры Надеждина играютъ такую же роль, какъ «Литературныя Мечтанія» въ дѣятельности Бѣлинскаго. Это былъ первый дебютъ Надеждина, которымъ онъ произвелъ чрезвычайный шумъ въ журнальныхъ сферахъ и сразу доставилъ знаменитость своему псевдониму — «Ех-Студентъ Никодимъ Надоумко. Съ Патріаршихъ прудовъ». Самъ Бѣлинскій, нѣсколько разъ упоминая въ «Литер. Мечт.» о Надоумкѣ, имѣетъ тоже въ виду именно «Литер. Опасенія» и цитируетъ изъ нея нѣкоторыя выраженія.
Когда Чернышевскій писалъ свои «Очерки» (1855—56), критическія статьи Надеждина, погребенныя въ «Вѣстн. Европы» 1828—30 гг. и «Телескопѣ» 1831—36 гг., уже составляли сѣдую журнальную древность. Вотъ почему онъ, чтобы хотя нѣсколько ознакомить читателей со стилемъ и манерою Надеждина, перепечаталъ двѣ маленькія рецензіи его въ приложеніяхъ къ «Очеркамъ». Съ тѣхъ поръ прошло еще полвѣка и статьи Надоумки прямо превратились въ литературный миѳъ. Можно смѣло сказать, что даже среди самыхъ завзятыхъ словесниковъ нашихъ едва ли найдется два-три человѣка, читавшіе ихъ, хотя нѣтъ недостатка въ журнальныхъ статьяхъ, весьма авторитетно рѣшающихъ вопросъ о «громадномъ» вліяніи на Бѣлинскаго Надеждина, котораго, конечно, авторы этихъ статей знаютъ только по Чернышевскому и Пыпину.
Чтобы дать читателямъ нашего изданія возможность составить себѣ самостоятельное сужденіи въ затронутомъ и столь важномъ для исторіи развитія Бѣлинскаго вопросѣ, мы считаемъ полезнымъ воспроизвести въ приложеніи къ настоящему тому нѣсколько наиболѣе характерныхъ для Надеждина статей 1828—1834 гг. (насъ вѣдь, покамѣстъ, интересуютъ только вліяніе его на «Литер. Мечт.») цѣликомъ, а другія въ извлеченіи.
Раньше, однако, чѣмъ приглашать читателя ознакомиться со статьями Надеждина, мы бы хотѣли сказать нѣсколько словъ о вліяніи Надеждина на Бѣлинскаго, ставя вопросъ на чисто-психологическую почву. Могъ ли вообще такой человѣкъ, какъ Надеждинъ, оказать серьезное вліяніе (если, повторяемъ говорить о вліяніи благотворномъ) на такую исключительную душевную организацію, какъ Бѣлинскій? Намъ кажется, что безусловно нѣтъ, и мы этому чисто-апріорному рѣшенію вопроса придаемъ очень большую важность. Когда рѣчь идетъ о духовномъ вліяніи, то сродство душъ всегда имѣетъ значеніе самое рѣшающее. И вотъ если стать на точку зрѣнія самой возможности воспріимчивости, то трудно себѣ представить болѣе противоположныхъ людей, чѣмъ Бѣлинскій и Надеждинъ.
Николай Ивановичъ Надеждинъ {Род. 6 окт. 1804 г. въ селѣ Нижнемъ Бѣломутѣ, зарайскаго уѣзда рязанской губерніи. Отецъ его — священникъ того же села, не получилъ школьнаго образованія (поставленъ изъ причетниковъ), но былъ человѣкъ весьма даровитый и любознательный. Какъ сообщалъ Надеждинъ въ своей автобіографіи («Рус. Вѣст.» 1856 г. т. II) онъ «прожилъ послѣдніе гроши на пріобрѣтеніе книгъ, а иногда собственноручно переписывалъ тѣ, которыя удавалось ему достать гдѣ-нибудь для прочтенія. Такимъ образомъ накопилась у него собственная библіотека книгъ до ста». Прочитывая всѣ отцовскія книги отъ доски до доски, хотя сплошь да рядомъ это были разрозненные томы какого-нибудь сочиненія, юный Надеждинъ пріобрѣлъ развитіе не по лѣтамъ. Когда онъ достигъ 10-лѣтняго возраста, ему «по обычаю и по закону, въ то время существовавшему, слѣдовало поступить въ духовное учебное заведеніе». Отцу не хотѣлось такъ рано отослать его отъ себя, къ тому же пугала «дороговизна содержанія въ далекомъ губернскомъ городѣ, особенно чувствительная при его недостаточныхъ средствахъ, на которыя онъ долженъ былъ содержать, кромѣ собственныхъ дѣтей, многолюдную семью сиротъ, оставшихся на его рукахъ по смерти отца и дѣда». Задумалъ онъ поэтому оставить сына причетникомъ при той самой церкви, при которой состоялъ священникомъ. Съ этою цѣлью 10-лѣтній Надеждинъ одинъ былъ отправленъ въ Рязань къ преосвященному Ѳеофиланіу. Живя дома и постоянно читая и перечитывая Ломоносова, Хераскова, «Аониды» Карамзина и др., мальчикъ научился писать стихи и вотъ для вящаго успѣха отецъ приказалъ сыну написать просьбу къ преосвященному стихами и сверхъ того «сочинить родъ рѣчи». Пріѣхавъ въ Рязань, мальчикъ былъ отведенъ знакомыми въ домъ архіерейскій, гдѣ, нимало не смутясь, обратился къ архіерею и поразилъ его своею рѣчью и просьбою. Преосвященный подробно сталъ его разспрашивать чему и какъ онъ учился и былъ особенно пораженъ свѣдѣніями мальчика по исторіи и географіи. Въ результатѣ, однако, архіерей объявилъ, что въ причетники онъ его не опредѣлитъ, а оставитъ въ семинаріи. Надеждинъ поступилъ прямо въ высшій классъ духовнаго училища, а для воспомоществованія отцу ему предоставлено было право, въ продолженіе ученія сына, пользоваться доходами съ причетническаго мѣста, о которомъ онъ хлопоталъ. Во время каникулъ юный причетникъ inpartibus и фактически несъ обязанности своей должности. Чрезъ годъ Надеждинъ перешелъ въ семинарію, въ классъ риторики, а чрезъ 2 года перешелъ въ «философію». Ему не было еще 15 лѣтъ, когда онъ кончилъ классъ философіи. Въ это время наступала очередь отправлять изъ рязанской семинаріи лучшихъ учениковъ въ московскую Духовную Академію. Обыкновенно избирались семинаристы, прошедшіе полный курсъ, т.-е. окончившіе классъ богословія. Но въ тотъ годъ для избранія кандидатовъ пріѣхалъ въ Рязань визитаторомъ отъ академіи Никаноръ (Клементьевскій), впослѣдствіи спб. митрополитъ. Какъ всѣ, когда-либо приходившіе въ столкновеніе съ Надеждинымъ, онъ былъ пораженъ его необыкновенными знаніями и способностями и намѣтилъ его для посылки въ академію. Пользованіе причетническимъ мѣстомъ попрежнему было оставлено за отцемъ его. Духовныя Академіи въ то время стояли очень высоко. По серьезности занятій онѣ безусловно превосходили университеты. Московская Академія находилась подъ непосредственнымъ руководствомъ и попеченіемъ Филарета, который зорко слѣдилъ за тѣмъ, чтобы ничто противное буквѣ не западало въ умы, но вмѣстѣ съ тѣмъ высоко цѣнилъ умственную дѣятельность. «Направленіе, господствовавшее въ академіи, было, кромѣ полнаго и отчетливаго преподаванія богословскихъ паукъ, по преимуществу философское». Какъ высоко стояло преподаваніе философіи можно судить по слѣдующему факту, разсказанному Надеждинымъ въ его автобіографіи: «Когда мы явились въ академію, можно сказать, со всѣхъ концовъ Россіи, намъ задана была для предварительнаго испытанія тема: Perpendatur pretium atque amantur desiderata systematis Wolfiani tam iu toto, quam in singulis partibus considerati, то-есть: представить оцѣнку и открыть недостатки Вольфовой системы (философіи), разсмотрѣвъ оную какъ въ ея общности, такъ и по частямъ. До учрежденія духовныхъ академій, но новому уставу, Вольфова система философіи господствовала во всѣхъ семинаріяхъ. Итакъ отъ насъ требовалось дать полный и строгій отчетъ въ томъ, чему насъ до тѣхъ поръ учили. Мнѣ удалось при этомъ написать довольно обширную диссертацію, которая заслужила одобреніе. Я уже читалъ тогда Канта и другихъ новыхъ философовъ нѣмецкихъ, и со всѣмъ юношескимъ жаромъ возсталъ на Вольфа и вообще на эмпиризмъ, главную характеристическую черту основанной имъ школы». Въ дальнѣйшихъ своихъ занятіяхъ философіей Надеждинъ былъ многимъ обязанъ тогдашнему молодому баккалавру по каѳедрѣ философіи, впослѣдствіи извѣстному проф. Ѳ. А. Голубинскому, читавшему съ чрезвычайнымъ одушевленіемъ. 2 года слѣдилъ за нимъ Надеждинъ «безъ устали, стенографируя въ классѣ его вдохновенныя импровизаціи». Подъ вліяніемъ Голубинскаго развился въ Надеждинѣ «общеисторическій взглядъ на развитіе рода человѣческаго, который профессоръ примѣнялъ не къ одной только философіи». Онъ началъ понимать, «что въ событіяхъ, составляющихъ содержаніе исторіи, есть мысль, что это не сцѣпленіе простыхъ случаевъ, а выработка идей, совершаемыхъ родомъ человѣческимъ постепенно, согласно съ условіями мѣста и времени». Онъ началъ заниматься и «изученіемъ вообще исторіи гражданской и церковной, хотя офиціально шелъ по академіи не по историческому, а но математическому отдѣленію». Учебное начальство замѣтило направленіе научныхъ склонностей его и дало ему, между прочимъ, порученіе изслѣдовать значеніе въ Православной церкви символа Св. Софіи.
Въ 1824 г. Надеждинъ имѣлъ уже степень магистра богословскихъ наукъ и былъ назначенъ профессоромъ русской и латинской словесности рязанской семинаріи. Кромѣ того онъ преподавалъ латинскій яз. въ рязанской гимназіи. Но какъ ни блестяще началъ Надеждинъ свою карьеру, въ 20 лѣтъ ставши профессоромъ семинаріи и старшимъ учителемъ гимназіи, это его не удовлетворяло. Честолюбіе, да и умственные интересы его были слишкомъ велики, чтобы удовлетвориться провинціальной жизнью. Онъ зналъ себѣ цѣну и его влекло обратно въ Москву, гдѣ онъ могъ разсчитывать такъ или иначе выдвинуться.
Прослуживъ въ Рязани 2 года, онъ вышелъ въ отставку и рѣшилъ опредѣлиться на гражданскую службу. Но не имѣя «способовъ къ вступленію въ службу гражданской части безъ связей и покровительства», онъ пока принялъ мѣсто домашняго учителя у «большого барина». Это былъ Ѳедоръ Самаринъ, отецъ столь извѣстнаго впослѣдствіи главаря славянофильства. Въ домѣ оказалась богатѣйшая библіотека «преимущественно изъ новѣйшихъ французскихъ книгъ», которыхъ онъ «дотолѣ и въ глаза не видывалъ» и подъ вліяніемъ чтенія ихъ въ немъ скоро зародилась мысль отдаться спеціально-ученой дѣятельности и въ частности готовиться къ докторскому экзамену. «Я началъ читать», вспоминаетъ онъ въ своей автобіографіи, «съ Гиббонова „Decadeuse et chute de l’Empire Romain“ во французскомъ переводѣ Гизо. Я обратился на это многотомное сочиненіе потому, что еще въ домѣ родительскомъ имѣлъ случай читать въ русскомъ переводѣ отрывокъ изъ него объ Юстиніанѣ Великомъ, найденный мною въ нѣсколькихъ разорванныхъ книгахъ „Вѣстника Европы“. Мнѣ тогда этотъ отрывокъ понравился чрезвычайно. Теперь, начавши читать все твореніе Гиббона подъ рядъ, я не могъ оторваться отъ него и прочелъ дважды отъ доски до доски, отъ первой страницы до послѣдней. Удивленіе мое было неописанное, когда я на каждой страницѣ или, лучше, на каждой почти строкѣ видѣлъ имена и факты, мнѣ извѣстные, но въ свѣтѣ такомъ, который никогда не былъ мною и подозрѣваемъ. Весь образъ мыслей моихъ, который уже сомкнутъ былъ въ нѣкоторую систематическую цѣлость и стройность, вдругъ перевернулся: я понялъ, что одна и та же вещь совершенно измѣняется по мѣрѣ того, какъ будешь ее разсматривать. Значительные интересы, которые я считалъ уже вполнѣ удовлетворенными академическимъ курсомъ, воскресли во мнѣ съ новою силою. Я не остановился на Гиббонѣ. Отъ него перешелъ я къ Гизо, котораго курсы тогда только начали выходить въ свѣтъ. Это новое чтеніе своею краткостію и намеками только лишь раздразнило меня; чтобы ознакомиться съ подробностями средневѣковой исторіи, я принялся за двѣнадцать томовъ „Исторіи итальянскихъ республикъ“ Сисмонди, и, можно сказать, проглотилъ ихъ. Потомъ все это обобщилъ при помощи и руководствѣ Галлама (Le moyen âge). Все это дало мнѣ способы переработать прежній запасъ историческихъ моихъ свѣдѣній по новымъ взглядамъ».
Столь же ревностно Надеждинъ знакомился и съ художественной литературою и слѣдилъ за современною журналистикою, русскою и иностранною. Въ общемъ за время своего пребыванія у Самариныхъ, проведенное въ «совершенномъ удаленіи отъ свѣта, никому неизвѣстный и самъ никого не зная, кромѣ членовъ того семейства, въ которомъ находился», Надеждинъ, уже очень много знавшій и до того, сталъ однимъ изъ ученѣйшихъ и образованнѣйшихъ людей своего времени.
Около 1828 г. онъ сошелся съ издателемъ «Вѣст. Евр.» извѣстнымъ профессоромъ-историкомъ Каченовскимъ, написалъ для «Вѣст. Евр.» сначала статью о торговыхъ поселеніяхъ итальянцевъ на берегахъ Чернаго моря, а затѣмъ подъ псевдонимомъ Надоумки рядъ страшно нашумѣвшихъ критическихъ статей. Принималъ онъ также въ 1830 г. нѣкоторое участіе въ «Москов. Вѣст.» Погодина. Знакомство съ Каченовскимъ укрѣпило въ Надеждинѣ давнишнее желаніе всецѣло посвятить себя ученой дѣятельности и онъ сталъ готовиться на степень доктора словесныхъ наукъ, которую получилъ въ 1830 г. послѣ защиты латинской диссертаціи: "De origine, indole et fatis poëseos, quae Romantica audit. Dissertatio historico-criticoelenctica. М. 1830. Извлеченія изъ диссертаціи въ томъ же году были напечатаны въ «Вѣст. Евр.» и «Атенеѣ». Съ 1832 получившій званіе ординарнаго профессора, Надеждинъ съ огромнымъ успѣхомъ читалъ въ моск. ун. теорію изящныхъ искусствъ, археологію (вѣрнѣе — исторію искусствъ по памятникамъ) и логику. За годъ до того, въ 1831 году, онъ основалъ журналъ «Телескомъ», съ приложеніемъ листка «Молва». Въ 1835 г. Надеждинъ, часто хворавшій и ѣздившій для лѣченія въ Италію, вышелъ въ отставку. Въ 1836 г. «Телескомъ» за помѣщеніе «Философическаго письма» Чаадаева былъ закрытъ, а редакторъ его сосланъ въ Усть-Сысольскъ. Здѣсь онъ пробылъ только годъ, усердно сотрудничая въ «Энцикл. Лексиконѣ» Плюшара. Пребываніе на сѣверѣ усилило его болѣзнь, и когда его изъ ссылки отпустили, онъ уѣхалъ въ Одессу, гдѣ ему покровительствовалъ большой его поклонникъ, попечитель округа Д. М. Княжевичъ, и гдѣ онъ былъ однимъ изъ главныхъ дѣятелей только-что основаннаго «Одесскаго общества любителей исторіи и древностей». Въ 1840—41 г. Надеждинъ на счетъ этого общества совершилъ путешествіе по Славянскимъ землямъ. Въ 1842 онъ переѣзжаетъ въ Петербургъ и съ 1843 г. становится редакторомъ «Журнала Министерства Внутреннихъ Дѣлъ», въ которомъ помѣстилъ рядъ статей по исторической географіи Россіи, этнографіи и статистикѣ и др. Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ получаетъ отъ мин. ин. д. Перовскаго рядъ порученій научно-практическаго характера по изученію раскола, результатомъ которыхъ явились 2 важныхъ секретныхъ изданія: «Изслѣдованіе о скопческой ереси» (Спб. 1845) и «О заграничныхъ раскольникахъ» (Спб. 1846). Для послѣдняго изслѣдованія Надеждинъ ѣздилъ въ Австрію къ бѣдокриницкимъ раскольникамъ и нѣкоторое время жилъ въ ихъ средѣ. Съ основаніемъ Географическаго Общества Надеждинъ становится однимъ изъ дѣятельнѣйшихъ членовъ его и съ 1848 г. былъ предсѣдателемъ отдѣленія этнографіи. Онъ редактировалъ также «Извѣстія» Географическаго Общества, «Этнографическій Сборникъ» и помѣстилъ въ нихъ множество статей и замѣтокъ. Онъ же составилъ программу для этнографическихъ изслѣдованій, которая вызвала присылку географическому обществу огромнаго количества весьма цѣннаго матеріала. Для возстановленія своего надломленнаго постоянного усидчивою работою здоровья Надеждинъ получалъ продолжительные отпуски въ Крымъ, но они не приводили къ рѣшительнымъ результатамъ. Въ августѣ 1853 съ нимъ сдѣлался ударъ и, медленно угасая, онъ умеръ 11 янв. 1856 г.} представляетъ собою необыкновенно ярко-выраженный типъ человѣка, лишеннаго какихъ бы то ни было глубокихъ убѣжденій. Смѣсь Мефистофеля съ карьеристомъ, онъ въ значительной степени напоминалъ другую крупную литературную фигуру того времени — Сенковскаго, у котораго тоже трудно было разобрать — серьезно ли онъ говоритъ или потѣшается надъ читателемъ.
Въ подстрочномъ примѣчаніи къ настоящему экскурсу мы даемъ внѣшній очеркъ жизни даровитаго энциклопедиста. Очеркъ, конечно, ничего, кромѣ уваженія къ человѣку, такъ много работавшему, внушить не можетъ. Но тѣ же факты пріобрѣтаютъ куда другую окраску, если освѣтить ихъ болѣе интимно.
Начать хотя бы съ того шума, который возбудили первыя статьи Надеждина. Если мы вспомнимъ про блестящія знанія Надеждина и прибавимъ къ этому острый, оригинально мыслящій и язвительный умъ, то мы легко поймемъ, что первые же шаги его на литературномъ поприщѣ должны были доставить ему видное положеніе. Выступилъ, однако, этотъ замѣчательнѣйшій эрудитъ въ большую публику не съ ученымъ изслѣдованіемъ, а вмѣшался онъ въ балаганной формѣ въ кипѣвшую тогда журнальную борьбу между классицизмомъ и романтизмомъ. Представителемъ романтизма являлся «Московскій Телеграфъ» Полевого, за классицизмъ же стоялъ «Вѣстникъ Европы» Каченовскаго. Того самаго Каченовскаго, который былъ вліятельнѣйшимъ членомъ филологическаго факультета и отъ благоволенія котораго зависѣли какъ исходъ докторскаго экзамена Надеждина, такъ и дальнѣйшіе виды его получить каѳедру… Можно ли поэтому, зная засвидѣтельствованную цѣлымъ рядомъ другихъ фактовъ «гибкость» Надеждина, быть въ претензіи на Ксенофонта Полевого (брата издателя «Москов. Телеграфа»), который въ своихъ запискахъ злобнѣйшимъ образомъ подчеркиваетъ, что первые журнальные опыты Надеждина, съ ихъ нападками на романтизмъ и Николая Полевого, были грубымъ подлаживаніемъ къ Каченовскому. Почти то же самое, конечно въ менѣе грубой формѣ, говорилъ еще при жизни Надеждина Бѣлинскій (см. конецъ настоящаго примѣчанія). Самъ Надеждинъ старался доказать, что онъ не примыкаетъ ни къ классикамъ, ни къ романтикамъ, а стремится показать, что и то и другое направленіе одинаково у насъ безпочвенны. Однако, если мы ознакомимся съ самыми статьями Надоумки и съ докторскою диссертаціею Надеждина, то увидимъ, что нападокъ на новатора Полевого, на Пушкина и на романтизмъ было въ нихъ гораздо больше, чѣмъ безпристрастія. Ярко запечатлѣвалась въ сознаніи читателя только защита литературной старины и грубѣйшія выходки противъ главнаго журнальнаго врага Каченовскаго — Полевого и противъ Пушкина, возстановившаго противъ себя всѣхъ ревнителей старины и во главѣ ихъ все того же педанта Каченовскаго. Въ автобіографіи, писанной четверть вѣка спустя, Надеждинъ, говоря о своей войнѣ съ Полевымъ, отмѣчаетъ и заслуги его предъ русскимъ просвѣщеніемъ и, между прочимъ, говоритъ: «извѣстна главная тенденція этого весьма талантливаго и во всякомъ случаѣ замѣчательнаго русскаго писателя. Онъ былъ въ полномъ смыслѣ разрушителемъ всего стараго, и въ этомъ отношеніи дѣйствовалъ благотворно на просвѣщеніе, пробуждая застой, который болѣе или менѣе обнаруживался всюду». Но во время самой полемики Надеждинъ не обмолвился ни однимъ намекомъ на что-нибудь ласковое по адресу своего противника и преслѣдовалъ съ неслыханною грубостью врага своего главнаго университетскаго покровителя.
Въ 1831 г. Надеждинъ, уже получивъ съ большими хлопотами степень доктора (какъ магистръ духовной академіи онъ, собственно, не имѣлъ права держать экзаменъ на университетскаго доктора и потребовалось особое ходатайство университета предъ министромъ) заводитъ собственный журналъ. И какое волшебное превращеніе происходитъ, можно сказать въ одинъ мигъ, съ недавнимъ защитникомъ литературной старины! Уже внѣшность «Телескопа» не имѣетъ ничего общаго съ архаическимъ «Вѣст. Европы». Какъ сотрудникъ журнала Каченовскаго, Надеждинъ не только практически держался комической орѳографіи Каченовскаго, писалъ «ѳсѳетическій», «енѳусіасмъ», «Ѳеорія», «Пѵѳагоръ», «тѵпографія», «крітика» и т. д., но и защищалъ ее теоретически противъ нападокъ противниковъ (см., напр., примѣч. къ ст. «Въ тѵпографскій ящикъ Сына Отеч. и Сѣвер. Архива» въ «Вѣст. Евр.» 1829, № 6). А въ первой книжкѣ «Телескопа», отдѣленной нѣсколькими недѣлями отъ послѣдней книжки «Вѣст. Евр.», отъ прежней орѳографіи, вышученной эпиграммами идола тогдашняго читающаго міра — Пушкина, уже нѣтъ и слѣда. Нѣтъ, въ разрѣзъ со вкусами публики гибкій и приспособляющійся къ обстоятельствамъ каждаго даннаго момента издатель не пойдетъ. Онъ предпочтетъ идти на встрѣчу даже такимъ потребностямъ современной публики какъ модныя картинки. Приложеніе модныхъ картинокъ, впервые заведенныхъ «Москов. Телеграфомъ», было предметомъ самыхъ жестокихъ нападокъ враговъ Полевого. Въ этомъ несомнѣнно привлекавшемъ многихъ подписчиковъ новшествѣ усмотрѣли одно изъ проявленій коммерческой сметки и изворотливости, которымъ всегда и корили «Московскаго второй гильдіи купца Николая Полевого». И погибавшіе въ борьбѣ съ равнодушіемъ публики профессорскіе журналы — «Вѣст. Евр.», «Атеней», «Моск. Вѣстникъ» всегда гордились тѣмъ, что они не унижаются до угодничества женамъ подписчиковъ. Но начинающій профессоръ Надеждинъ, въ полемическихъ статьяхъ бросавшій Конторкину, т.-е. Полевому, укоры въ торгашествѣ, преспокойно послѣдовалъ его примѣру. Приспособленіемъ къ вкусамъ самой средней публики было и приложеніе листка «Молва», которая должна была быть вѣстовщицей столичной жизни, давать свѣдѣнія о балахъ, концертахъ, маскарадахъ и т. д.
Но что значило все это внѣшнее приспособленіе въ сравненіи съ приспособленіемъ внутреннимъ, съ полною перемѣною основного лозунга. Въ «Вѣст. Евр.» сущность духовной физіономіи Надоумки выражалась въ защитѣ старины, въ осужденіи новаго литературнаго движенія за его пренебреженіе къ «правиламъ», выработаннымъ классическою древностью и старыми русскими писателями. «Телескопъ» же хочетъ быть органомъ «новѣйшаго европейскаго просвѣщенія» и въ главной статьѣ перваго номера разъясняетъ его сущность; въ шутливой вступительной статьѣ онъ подшучиваетъ надъ «старцемъ» — «Вѣстникомъ Европы» и въ первыхъ же книжкахъ выступаетъ въ защиту Пушкина, который былъ настоящимъ bête noire прежняго Надоумки. Еще какой-нибудь годъ тому назадъ Надеждинъ достигъ апогея своихъ плоскихъ глумленій надъ Пушкинымъ, посовѣтовавши ему сжечь Бориса Годунова! А теперь онъ того же Бориса Годунова превозноситъ, а прежнія глумленія весьма неискусно объясняетъ тѣми высокими требованіями, какія онъ предъявляетъ къ такому таланту, какъ Пушкинъ. Дѣйствительная причина полной перемѣны фронта заключалась, конечно, въ томъ, что онъ хотѣлъ привлечь на свою сторону и въ свой журналъ любимца публики, преклоненіе предъ которымъ до того составляло привилегію главнаго журнальнаго конкурента — «Московск. Телеграфа». И маневръ Надеждина вполнѣ удался. Пушкинъ помѣщалъ въ «Телескопѣ» и стихи, и остроумнѣйшія статейки противъ Булгарина подъ псевдонимомъ Ѳеофилакта Косичкива. Во всемъ остальномъ содержаніи «Телескопа» и «Молвы» тоже не было ничего напоминающаго архаическій журналъ Каченовскаго. Журналъ, дѣйствительно, очень внимательно слѣдитъ за «новѣйшимъ просвѣщеніемъ». Характерно, что эпиграфомъ къ вступительной статьѣ о «Новѣйшемъ просвѣщеніи» берется фраза вождя романтизма Виктора Гюго — «Un siècle nouveau prend l’essor»! Дается даже портретъ этого самаго неистоваго изъ романтиковъ, столь недавно еще аттестованныхъ въ статьяхъ Надоумки какъ нарушителей всѣхъ законовъ божескихъ и человѣческихъ. И съ каждымъ годомъ изданія «Телескопъ» и «Молва» все болѣе становились органами новыхъ литературныхъ и общественныхъ настроеній. Сотрудниками его была вся университетская молодежь, вошедшая въ составъ кружка Станкевича (Станкевичъ, Красовъ, Петровъ, Сергѣй Строевъ, Конст. Аксаковъ). Съ 1833 дѣятельнѣйшимъ сотрудникомъ становится Бѣлинскій, сначала въ качествѣ переводчика, черезъ годъ въ качествѣ перваго критика и еще черезъ годъ въ качествѣ редактора. И завершается издательская дѣятельность недавняго Надоумки тѣмъ, что журналъ его закрывается еще при худшихъ обстоятельствахъ, чѣмъ два года раньше былъ закрытъ «Московск. Телеграфъ», на недостаточный «патріотизмъ» котораго Надеждинъ такъ много и часто указывалъ и въ «Вѣсти. Европы», и въ «Телескопѣ».
Недобровольная смерть «Телескопа» и еще того болѣе ссылка его редактора внесли большую путаницу въ представленія о Надеждинѣ. Благодаря этому, Чернышевскій, который первый вывелъ Надеждина изъ забвенія, первый тоже освѣтилъ его дѣятельность совершенно несоотвѣтственно дѣйствительности. Его увлекъ образъ человѣка, пострадавшаго за свои убѣжденія. Но на самомъ дѣлѣ ссылка была въ лучшемъ случаѣ простою случайностью. Говоримъ въ лучшемъ случаѣ, потому что есть указанія на то, что помѣщеніе рокового для журнала «Философическаго письма» Чаадаева было весьма сомнительнаго свойства спекуляціею. Надеждинъ будто бы въ виду того, что «Телескопъ» плохо шелъ
"хотѣлъ какъ-нибудь поправить дѣло и употребилъ чаадаевскую статью какъ героическое средство: онъ хотѣлъ или «оживить свой дремлющій журналъ, или похоронить его съ честью» (Пыпинъ, Бѣлинскій, т. I., стр. 154).
Это глухое, ничѣмъ документальнымъ не подтвержденное, указаніе не только мало достовѣрно, оно даже не правдоподобно. Въ тѣ времена всякое намѣренное дерзновеніе наказывалось безконечно строго, и если Надеждинъ отдѣлался сравнительно легко, то именно потому, что всѣмъ было ясно, что тутъ умысла не было. Кромѣ того, нужно совсѣмъ забыть о реальномъ Надеждинѣ, чтобы даже на одну минутку допустить, что этотъ разсчетливѣйшій и осторожнѣйшій практикъ и карьеристъ былъ способенъ на такой безумный планъ. Да притомъ, тутъ даже и разсчета никакого не было, потому что въ тѣ годы, когда волна декабризма совершенно замерла, а настроеніе 40-хъ годовъ еще не начиналось, даже и спроса никакого не было въ обществѣ на оппозиціонное и запретное. Лучшимъ доказательствомъ можетъ служить то, что «Философическое письмо» первоначально взволновало и возмутило не административныя сферы, а общество, и сыръ-боръ разгорѣлся только тогда, когда изъ среды московскаго общества послѣдовалъ доносъ извѣстнаго Вигеля. Если, наконецъ, ознакомиться съ самимъ «письмомъ», то станетъ тоже вполнѣ яснымъ, что Надеждину эта очень умная и блестящая, хотя и не глубоко задуманная статья могла, конечно, показаться пикантной и способной оживить въ публикѣ интересъ къ журналу, во никакъ не чреватой такими послѣдствіями, какія она повлекла за собою. «Философическое письмо» Чаадаева есть только болѣе яркое подчеркиваніе той чрезвычайно распространенной въ 30-хъ годахъ мысли, что мы умственные нищіе и что у насъ пѣтъ никакой культуры. Новы у Чаадаева были только нѣкоторыя рѣзкости въ родѣ того, что мы такіе же христіане, какъ абессинцы, что источникъ нашихъ вѣрованій — растлѣнная Византія и др. Крайнее проявленіе односторонняго западничества, «Философическое письмо» не выдерживало критики въ своемъ стремленіи сдѣлать изъ 1000-лѣтней исторіи первостепеннаго народа полную tabula rasa. Письмо совершенно лишено исторической перспективы, въ немъ слишкомъ много стремленія непремѣнно подгонять всякую культуру подъ европейскій образецъ, и притомъ даже католическо-европейскій. Но все это, конечно, только парадоксальности большого и остраго ума, уже потому одному лишенныя всякаго оттѣнка чего-нибудь не только революціоннаго, но даже оппозиціоннаго, что въ нихъ общество не отдѣлялось отъ правительства. Но именно это-то и рѣшило судьбу статьи. Всѣ выходки противъ вашей некультурности (не исключая и «Литерат. Мечтаній» Бѣлинскаго) въ 30-хъ годахъ непремѣнно кончались мажорнымъ славословіемъ по адресу не только высшей власти, но даже отдѣльныхъ сановниковъ. А въ «Философ. письмѣ» никакого славословія не было и мрачная картина ничѣмъ не смягчалась. И вотъ вспомнили связи Чаадаева съ декабристами, да на бѣду оказалось, что цензоръ «Телескопа» — профессоръ и ректоръ Болдыревъ, слишкомъ хорошо зная ультра-благонамѣренное міросозерцаніе Надеждина, не боявшагося даже клички квасного патріота, пропустилъ статью не читая, и создалось цѣлое «дѣло».
Чтобы покончить съ этимъ эпизодомъ біографіи Надеждина и показать до чего онъ представляетъ собою полную случайность, отмѣтимъ еще, что «Философ. письмо» появилось въ срединѣ сентября 1836, а еще больше мѣсяца спустя, въ концѣ октября, Надеждинъ не чаялъ, не гадалъ объ ожидающей его участи и, извиняясь передъ подписчиками за неаккуратный выходъ журнала, заключалъ свои извиненія такимъ бодрымъ возгласомъ: «Сверхъ того, время еще впереди. Посвятивъ себя труду, издатель надѣется загладить прошедшее будущею неутомимою дѣятельностью. Man kann, was man will».
Почти около того же времени, въ 1835 г., оборвалась едва ли не самая блестящая сторона дѣятельности Надеждина — профессорская. Какъ и все, что связано съ духовною личностью его, это было нѣчто такое, что свѣтило, но не грѣло. А свѣтило, по первому впечатлѣнію, ослѣпительно. Воспоминанія большинства бывшихъ слушателей Надеждина о его лекціяхъ носятъ прямо восторженный характеръ. Одинъ изъ нихъ говоритъ, что «часы, проведенные имъ на этихъ лекціяхъ, принадлежатъ къ лучшимъ часамъ его жизни и воспоминаніе о нихъ онъ лелѣетъ въ своей памяти, какъ золотой сонъ». Станкевичъ нѣкогда говорилъ Константину Аксакову, что Надеждинъ «много пробудилъ въ немъ своими лекціями и что если онъ (Станкевичъ) будетъ въ раю, то Надеждину за то обязанъ». Ужъ на что уравновѣшенный человѣкъ Гончаровъ, но и онъ въ восторженномъ тонѣ говоритъ о лекціяхъ Надеждина.
Это очарованіе длилось, однако, не долго. Тотъ же Константинъ Аксаковъ, ни мало ни отрицая огромнаго впечатлѣнія, произведеннаго на студентовъ блестящими импровизаціями Надеждина, въ которыхъ университетское юношество чутко ловило «воздухъ мысли», вмѣстѣ съ тѣмъ удостовѣряетъ, что «молодое поколѣніе, съ жадностью и благодарностью обратившееся къ Надеждину, скоро увидѣли, что ошиблось въ своемъ увлеченіи. Надеждинъ не удовлетворилъ серьезнымъ требованіямъ юношей; скоро замѣтили сухость его словъ и собственное безучастіе къ предмету». Вотъ это-то «собственное безучастіе къ предмету» и есть причина того, что въ концѣ концовъ отъ всей дѣятельности Надеждина не осталось ничего прочнаго. Занимаясь всѣмъ, что въ данный моментъ подвертывалось, онъ съ такою же легкостью бросалъ «предметы» своихъ занятій, съ какою приступалъ къ нимъ. Богословъ, историкъ, археологъ, спеціалистъ по исторіи искусства, литературный критикъ, философъ, географъ, изслѣдователь раскола, наконецъ стихотворецъ и новеллистъ — онъ занимался всѣмъ и ничѣмъ, безъ глубокаго внутренняго влеченія и быстро охладѣвая. Профессорство ему надоѣло уже года черезъ три, и въ полномъ цвѣтѣ силъ, 31 года отъ рода, онъ беретъ для возстановленія своего здоровья не продолжительный отпускъ, а прямо выходитъ въ отставку и бросаетъ поприще, столь блистательно начатое и составляющее предметъ самыхъ пламенныхъ мечтаній для всякаго дорожащаго возможностью пропагандировать дорогія ему идеи.
Не трудно себѣ представить какое дѣйствіе должна была оказать катастрофа, разразившаяся надъ Надеждинымъ на достаточно гибкій и безъ того характеръ его: черезъ годъ онъ съумѣлъ уже вернуться изъ ссылки. Время, проведенное въ Вологодской губерніи, прошло въ работахъ, чрезвычайно для Надеждина подходящихъ: онъ написалъ для «Энцикл. лексикона» Плюшара около 100 статей но самымъ разнообразнымъ отраслямъ званія. Чего-чего тутъ не было. Вотъ уже подлинно de omni re scibile, aliisque rebus — во всѣмъ отдѣламъ церковной исторіи, по философіи, эстетикѣ, по древней исторіи, новой, русской, славистикѣ, по географіи, этнографіи современной и исторической, статистикѣ. Только съ литературной критикой покончилъ онъ завсегда. На это скользкое поприще, начатое съ такимъ блескомъ и трескомъ, Надеждинъ уже больше никогда не ступалъ, и этого одного совершенно достаточно, чтобы безъ всякаго колебанія лишить его совершенно къ нему неподходящаго титула учителя Бѣлинскаго. Раньше, чѣмъ внушить тѣ или другія идеи въ той или другой сферѣ умственной дѣятельности, надо же передать самую любовь къ предмету.
Уже въ 1842 г. недавній ссыльный, вернувшись изъ командировки на казенный счетъ за границу, становится редакторомъ оффиціальнаго «Журнала Мин. Внутр. дѣлъ». Этимъ оффиціально было установлено, что ссылка была простымъ недоразумѣніемъ. Со свойственною ему способностью работать ради того, чтобы работать, Надеждинъ весь отдался редакторскимъ корректурамъ. У Надеждина издавна была привычка перерабатывать статьи, которыя онъ печаталъ въ своихъ изданіяхъ, и дѣлать въ нихъ вставки, подчасъ огромныя. Весьма поэтому возможно, что нѣкоторыя фразы въ «Литер. Мечт.», очень уже шокирующія позднѣйшихъ читателей Бѣлинскаго, принадлежатъ въ дѣйствительности ретивому редактору. Въ «Жур. мин. Внутр. дѣлъ» эта редакторская переработка приняла колоссальные размѣры. Но свидѣтельству перваго (и единственнаго, впрочемъ) біографа его Савельева, «на каждую доставленную статью Надеждинъ смотрѣлъ какъ на сырой матеріалъ, который слѣдовало обработать, чтобы придать ему ученую и литературную форму. Не было въ журналѣ (исключая статьи, подписанныя именами извѣстныхъ авторовъ) ни одной страницы, которой бы не коснулось перо Надеждина, въ рукописи или корректурахъ, и какихъ корректурахъ! Типографія страшилась ихъ, потому что нерѣдко отъ поправокъ его не оставалось ни одного слова перваго набора. Новая корректура испытывала немного меньше поправокъ, и хотя бы присылали ему пятую или шестую корректуру того же листа, онъ все находилъ въ ней мѣста, требующія измѣненій».
Біографъ съ умиленіемъ отмѣчаетъ этотъ огромный редакторскій трудъ, — трудъ анонимный и незамѣтный. Онъ тутъ видитъ замѣчательное отсутствіе «авторскаго самолюбія» и заботу «лишь о достоинствѣ порученнаго ему журнала». Съ первымъ мы готовы согласиться, но отнюдь не со вторымъ. Въ связи съ общими свойствами характера, личнымъ и литературнымъ, Надеждина въ данномъ случаѣ слѣдуетъ усмотрѣть только основную черту его психологіи — отсутствіе глубокаго внутренняго интереса и работу изъ любви къ процессу работы. Всякій редакторскій трудъ вообще высокобезкорыстенъ, потому что никто его не замѣчаетъ. Но чтобы придти въ умиленіе, надо еще увѣренность, что трудъ не безцѣленъ. Умилительно, конечно, узнать, что на вершинѣ своей славы Салтыковъ столько работалъ надъ рукописями, что есть не мало писателей, очень хорошо писавшихъ въ «Отеч. Запискахъ» и прескверно въ другихъ журналахъ. Тутъ вполнѣ понимаешь и цѣнишь психологическіе мотивы редакторскаго труда. Ясно, что увлекало дѣло, что работа шла во имя высокой цѣли дать огромной аудиторіи хорошую умственную пищу. Но во имя чего можно было съ такою огромною затратою силъ редактировать никѣмъ не разрѣзаемый, никѣмъ не читаемый, никому не нужный «Жури. мин. Внут. дѣлъ»! И вотъ почему все дѣло тутъ — единственно въ глубочайшемъ индифферентизмѣ. Надеждину было рѣшительно все равно, чѣмъ бы ни заниматься. Во все онъ вносилъ одну и ту же огромную энергію, одинъ и тотъ же блескъ ума и знаній, но и одинъ и тотъ же внутренній холодъ, безъ малѣйшаго сожалѣнія мѣняя одну область знанія и дѣятельности на другую.
Лучшимъ доказательствомъ полнаго индифферентизма, лежавшаго въ основѣ внѣшняго редакторскаго усердія Надеждина, можетъ служить та легкость, съ которою онъ уже черезъ 2—3 года сдаетъ редакцію своему помощнику и берется за новое дѣло — исполненіе разныхъ отдѣльныхъ порученій министра. Совершенно такимъ же образомъ ему въ свое время надоѣлъ «Телескопъ» и онъ его сдалъ въ полное распоряженіе Бѣлинскаго и его друзей. Съ величайшимъ рвеніемъ и съ тою же способностью работать ради процесса работы, пишетъ теперь Надеждинъ множество оффиціальныхъ бумагъ, докладныхъ записокъ, циркуляровъ и т. д. Въ исполненіе нѣкоторыхъ изъ этихъ оффиціальныхъ порученій онъ уже проявилъ не простой индифферентизмъ, а нѣчто гораздо худшее. Печальнѣйшимъ эпизодомъ его біографіи является его дѣятельность по расколу, хотя она и обогатила литературу по расколу двумя капитальными историческими изслѣдованіями. Какъ благотворно могла бы она быть? Человѣкъ обширныхъ знаній по общей и русской церковной исторіи, начетчикъ, знатокъ сектъ, да еще при своей репутаціи умнѣйшаго человѣка онъ такъ легко могъ бы внести свѣтъ въ ортодоксально-чиновничье отношеніе къ расколу оффиціальныхъ сферъ 40-хъ годовъ, могъ бы внушить болѣе широкіе взгляды на сектантское движеніе и болѣе гуманное отношеніе къ нему. На самомъ же дѣлѣ Надеждинъ явился выразителемъ самыхъ заскорузлыхъ взглядовъ и все его изученіе привело къ вящшему уясненію «вредности» раскольническаго движенія и его отступленій отъ догматики. Поѣздка же къ австрійскимъ раскольникамъ-липованамъ ознаменовалась вещами, прямо недостойными: Надеждинъ сблизился съ ними, сошелся по-пріятельски, а потомъ всѣ задушевныя бесѣды выложилъ по начальству.
Почти около того же времени по оффиціальному же порученію изучалъ расколъ Иванъ Аксаковъ, и посмотрите, какая огромная разница въ отношеніи къ дѣлу. У Аксакова было живое чувство и истинное желаніе добра и потому онъ, оставаясь все время на строго-ортодоксальной почвѣ, все же вникъ въ сущность раскольничьей психологіи и для борьбы съ нею проектировалъ рядъ мѣръ разумнаго противодѣйствія путемъ терпимости и человѣчнаго отношенія. У Надеждина-же ничего кромѣ желанія исполнить волю начальства не было, и вся его ученость пошла на новую аргументацію системы подавленія. И такъ какъ дурное заразительнѣе добраго, то Аксаковскіе доклады, испортивъ служебную карьеру молодому изслѣдователю, никого не увлекли, а Надеждинскіе оказали самое рѣшительное и самое печальное вліяніе на его помощника — Мельникова-Печерскаго. Мельниковъ заимствовалъ у Надеждина его превосходнѣйшее знаніе исторіи раскола, но у него же заимствовалъ желаніе говорить только угодное, и въ результатѣ получились извѣстные его проекты борьбы съ расколомъ, для характеристики которыхъ достаточно привести одну мѣру: Мельниковъ предлагалъ у «упорствующихъ» раскольницъ отбирать дѣтей.
Вотъ такой человѣкъ могъ выйти изъ школы безцѣльной игры Надеждинскаго ума, но производить Надеждина въ учителя самаго благороднаго изъ людей своего времени, можно ли выдумать большую логическую несообразность?
Если мы отъ личности Надеждина перейдемъ къ его учено-литературной дѣятельности и зададимся вопросомъ: оставилъ ли что-нибудь прочное послѣ себя этотъ человѣкъ съ необыкновенными званіями, необыкновенно-острою способностью къ анализу и первостепеннымъ умомъ, то нельзя отвѣчать иначе какъ отрицательно. Когда этотъ вопросъ возникъ тотчасъ послѣ смерти Надеждина, Срезневскій (въ «Извѣст. Геогр. Общ.» 1856 г. кн. 1), при всемъ уваженіи къ отдѣльнымъ его работамъ и совсѣмъ даже не касаясь его спорныхъ заслугъ въ области критики и журналистики, не могъ не отмѣтить, что чего-нибудь цѣльнаго Надеждинъ не совершилъ.
Апологетъ Надеждина Савельевъ («Рус. Вѣст.» 1856 г. т. II) въ подтвержденіе своего восторженнаго отношенія могъ привести только то, что, собранныя вмѣстѣ, многочисленныя научныя статьи Надеждина на самыя разнообразныя темы составили бы 8 томовъ. На это можно отвѣтить французскою пословицей, что 36 кроликовъ не дѣлаютъ одной лошади и 8 томовъ самыхъ ученыхъ статей de omne rescibili не стоятъ одного тома, посвященнаго цѣльному изслѣдованію, въ особенности, когда знаешь, что эта разбросанность дѣятельности Надеждина не имѣетъ въ себѣ ничего случайнаго и находится въ тѣснѣйшей связи со всѣмъ складомъ его характера. Зная Надеждина какъ человѣка, можно а priori вывести основныя черты всей его научно-литературной дѣятельности. У него не было опредѣленныхъ интересовъ, онъ былъ лишенъ искренности, сплошь да рядомъ былъ прямо лукавъ {Панаевъ передаетъ такой случай, который самъ же Надеждинъ сообщилъ ему. Вернувшись изъ ссылки, попалъ Надеждинъ на обѣдъ съ важными генералами. «Генералы» — разсказывалъ Надеждинъ Панаеву — «все толковали о томъ, отчего теперь нѣтъ торжественныхъ хорошихъ стиховъ, какіе писывались въ ихъ время, и никакъ не могли добиться отчего?.. Его превосходительство, который, какъ вамъ извѣстно, прежде неблагосклонно посматривалъ на меня, вдругъ обратился ко мнѣ съ улыбкою: „Не объясните ли вы намъ этого, — вы, который были журналистомъ“?
— Почему же? Охотно, ваше превосходительство, отвѣчалъ я, — по моему мнѣнію, оттого, что нынче большею частью пишутъ не-дворяне. Этимъ только и можно объяснить упадокъ нашего стихотворства… Генералъ при этомъ пришелъ въ совершенный экстазъ — и вотъ почему я удостоился его превосходительныхъ объятій и поцѣлуя. Онъ потомъ все покачивалъ печально головою и говорилъ: „Вы совершенно справедливы; именно такъ, другой причины нѣтъ, а это очень жаль“. — Такъ вотъ видите, почтеннѣйшій, каковъ я? Умѣю вѣдь себя вести съ генералами?..
„Дней черезъ пять“ — прибавляетъ Панаевъ — я встрѣтилъ этого генерала. Онъ зналъ меня съ дѣтства и поэтому говорилъ мнѣ ты.
— Ты знаешь Надеждина? — спросилъ онъ меня.
— Очень хорошо!
— Онъ, кажется, прекрасный и очень благонамѣренный человѣкъ, — замѣтилъ генералъ чувствительнымъ и мягкимъ тономъ…
Слова Надеждина генералъ принялъ серьезно».}, и всегда писалъ «по обстоятельствамъ». Юноша, онъ пошелъ къ старикамъ, раціоналистъ и скептикъ, усерднѣйшимъ образомъ поддерживалъ принципы оффиціальной народности. Совершенно вѣрна слѣдующая краткая, но мѣткая общая характеристика Надеждина, сдѣланная Панаевымъ. И такъ какъ самъ Панаевъ, по своимъ собственнымъ интеллектуальнымъ силамъ, совсѣмъ не былъ въ данномъ случаѣ способенъ высказать самостоятельное сужденіе, то слова его интересны какъ выраженіе тѣхъ руководящихъ кружковъ времени, среди которыхъ Панаевъ вращался. «Надеждинъ», говоритъ Панаевъ, «при своемъ замѣчательномъ умѣ и при своихъ блестящихъ способностяхъ, всю жизнь вертѣлся, какъ флюгеръ, по прихоти случайностей: безъ сожалѣнія покидалъ свое ученое поприще для литературныхъ занятій. и литературныя занятія для служебной дѣятельности — и нигдѣ не оставлялъ по себѣ глубокаго слѣда. Въ наукѣ, въ литературѣ, на служебной аренѣ — вездѣ обнаружилъ большія способности, но не сдѣлался серьезнымъ ученымъ, и не имѣлъ вліянія ни въ литературномъ, ни въ чиновничьемъ мірѣ. Надеждинъ былъ человѣкъ вполнѣ просвѣщенный и свободомыслящій, но не имѣвшій никакихъ твердыхъ убѣжденій, которыя заставляютъ человѣка идти непоколебимо по прямому, избранному имъ пути, преодолѣвая всѣ препятствія и не отклоняясь ни на одинъ шагъ въ сторону».
Теперь, когда мы выяснили полярную противоположность душевныхъ складовъ мнимаго учителя Бѣлинскаго, мы можемъ пригласить читателя ознакомиться съ приложенными статьями Надеждина и самому рѣшить вопросъ: есть ли возможность устанавливать преемственную связь между явленіями столь различнаго психологическаго происхожденія. Скажемъ только еще нѣсколько словъ о выборѣ статей.
Литературная дѣятельность Надеждина даже въ короткій срокъ между 1828 г., когда онъ выступилъ въ «Вѣстн. Европы», и 1834 г., когда появились «Литер. Мечт.», должна быть непремѣнно разбита на 2 періода. Нельзя смѣшивать, какъ это обыкновенно дѣлается, въ одинъ литературный образъ Надеждина-Надоумку и Надеждина телескопскаго и докторской диссертаціи. У Надеждина телескопскаго Бѣлинскій несомнѣнно кое-чѣмъ могъ бы позаимствоваться, если бы въ этомъ была надобность, если бы тѣ благотворныя вѣянія новой европейской мысли, которыя въ нихъ слышались, не проникали въ сознаніе Бѣлинскаго гораздо ярче и опредѣленнѣе благодаря общенію съ кружкомъ Станкевича. Но Надеждинъ-Надоуыка есть по преимуществу олицетвореніе литературной пошлости и безвкусія и у него, за исключеніемъ нѣкоторыхъ сторонъ разрѣшенія спора между романтизмомъ и классицизмомъ, Бѣлинскій ничему не могъ научиться. А такъ какъ и въ «Литер. Мечт.», и позднѣе Бѣлинскій, говоря о Надеждинѣ и неизмѣнно называя его лицемъ «примѣчательнымъ» въ нашей литературѣ, говоритъ всегда только о статьяхъ Надоумки, то вопросъ о вліяніи Надеждина на Бѣлинскаго тѣмъ самымъ получаетъ вполнѣ опредѣленное рѣшеніе.
На первомъ мѣстѣ мы даемъ «Литер. Опасенія», съ ихъ преклоненіемъ предъ древностью, проповѣдью благонравія, требованіемъ отъ искусства воспроизведенія однихъ только свѣтлыхъ явленій, подчиненія его «правиламъ» и моральнымъ цѣлямъ. Послѣднее особенно интересно для сопоставленія съ «Литер. Мечтаніями», съ ихъ главнымъ тезисомъ — поэзія не имѣетъ цѣли внѣ себя. Въ то время, какъ представитель романтизма Тлѣнскій протестуетъ противъ «нравственныхъ апофегмъ» въ «піитическихъ произведеніяхъ», противъ подчиненія ихъ «умственному интересу» и утверждаетъ, что «интересъ эсѳетическій долженъ быть безпримѣсенъ», Надоумко, напротивъ, проповѣдуетъ нѣчто такое, что на эстетическомъ жаргонѣ нашихъ дней можетъ быть названо проповѣдью идейнаго искусства. Для него «красота есть истина, растворенная добротою», «изящное неудобомыслимо безъ отношенія къ существеннымъ потребностямъ духа нашего: истинному и доброму» и «эсѳетическій интересъ есть гармоническое сліяніе нравственнаго и умственнаго интереса». И пока Надоумко находится въ области общихъ положеній, читатель нашихъ дней съ полнымъ сочувствіемъ слѣдитъ за его аргументаціей. Но какъ только онъ переходитъ къ конкретнымъ фактамъ, грубая безвкусица Надоумки выступаетъ во всей своей наготѣ. Начинается травля Пушкина подъ разными прозрачными псевдонимами, упреки современной поэзіи за то, что она скитается «по нерчинскимъ острогамъ, цыганскимъ шатрамъ и разбойническимъ вертепамъ», имѣетъ «антипатію ко всему доброму, свѣтлому, мелодическому», не слѣдуетъ Горацію, который цѣлью поэзіи ставилъ «безсмертныхъ прославленье», «любезны суеты и Вакха даръ благой». Всему виною Байронъ, который «заразилъ всю настоящую поэзію и преобразилъ ее изъ улыбающейся хариты въ окаменяющую медузу». Непостижимымъ логическимъ скачкомъ Надоумко сваливаетъ въ одну кучу байронизмъ и вещи, съ нимъ ничего общаго не имѣющія и въ творчествѣ главнаго предмета нападокъ Надоумки — Пушкина, явившагося отголоскомъ совсѣмъ иныхъ настроеній, «главнѣйшими пружинами» вдругъ объявляется «пуншъ, аи, бордо, дамскія ножки, будуарное удальство», хотя нѣсколькими строчками раньше воспѣвателямъ «ожесточенія» противопоставлялось гораціанское воспѣваніе «любезной суеты и Вакха даръ благого». — Весьма резонны и убѣдительны тѣ доводы, которые Тлѣнскій противопоставляетъ попыткамъ Надоумки ограничить сферу творчества гораціанскими предѣлами веселаго и возвышеннаго. «Развѣ можетъ быть для генія что-нибудь низкое, недостойное и заповѣдное въ великой картинѣ природы?» «Все исполненное жизни есть законная собственность генія». И въ возраженіяхъ Тлѣнскаго столько силы, что невольно приходитъ на умъ, что Надоумко нападаетъ притворно, что все это лукавство съ его стороны. На самомъ дѣлѣ тутъ, конечно, лукавства никакого нѣтъ, а просто есть игра большого ума, лишеннаго внутренняго убѣжденія. Надеждинъ всю свою жизнь былъ разсуждательныхъ дѣлъ мастеромъ, который съ одинаковою легкостью и блескомъ могъ подъискивать доводы и за и противъ. — Надоумко чувствуетъ силу упрековъ Тлѣнскаго, но тѣмъ не менѣе снова поворачиваетъ на установленіе достойныхъ и недостойныхъ сюжетовъ, на то, что хотя въ природѣ и есть «тѣни и пятна», но, все-таки, задача искусства изображать природу «въ ея первообразной красотѣ и лучезарности». «Свѣтлый Божій міръ сотворенъ не для того, чтобы мы имъ брезговали и ругались, а для того, чтобы имъ любоваться и наслаждаться». Желая прикрыть свою школярскую вѣру въ завѣты старыхъ классиковъ авторитетами посвѣжѣе, онъ привлекаетъ за волосы Канта и Шеллинга, «котораго имя безпрестанно вертится на языкѣ у васъ», т.-е. романтиковъ. Изъ Шеллинга берется извѣстная формула: «геній есть высочайшее гармоническое сліяніе въ человѣкѣ безконечнаго съ конечнымъ, свободы съ необходимостью», и изъ этого выводится, что искусство должно основываться на точныхъ правилахъ, и на этомъ строятся окончательный выводъ статьи, ея «литературныя опасенія», что послѣдователи «безцѣльнаго» искусства «затопчутъ послѣднія добрыя сѣмена» старыхъ «благомыслящихъ дѣлателей».
Итакъ, и Надоумко и Бѣлинскій «отрицательно» относились къ положенію современной литературы. Но во имя чего? Оба какъ бы стояли у того мѣста, гдѣ потокъ русской литературы расширялся. И вотъ Бѣлинскій звалъ на широкій просторъ, а Надоумко къ узкому истоку, Бѣлинскій любовно, Надоумко злобно, Бѣлинскій восторженно вѣрилъ въ будущее, Надоумко пророчилъ гибель. Если становиться на точку зрѣнія формальнаго сходства, то гораздо больше есть точекъ соприкосновенія между Надоумкой и позднѣйшимъ Бѣлинскимъ. Но то, что у Бѣлинскаго было идейностью, у Надоумки было дидактизмомъ и школярски-угодническою проповѣдью благонравія.
Во второй изъ воспроизведенныхъ нами статей Надоумки — «Сонмищѣ Нигилистовъ», съ его столь поражающимъ позднѣйшаго читателя (убѣжденнаго, что слово «нигилистъ» выдумано Тургеневымъ) заглавіемъ, Надоумко уже такъ прямо и выдаетъ себя за приверженца старины. Онъ снова выступаетъ противъ «рѣзвыхъ бѣгуновъ», ухарски обгоняющихъ здравомысліе, движущееся на «долгихъ», онъ «руководствуется старинною поговоркою нашихъ дѣдовъ: тише ѣдешь, дальше будешь», онъ не смѣется надъ «младенческою простотою и довѣрчивостью нашихъ праотцевъ». «Сонмище» является отвѣтомъ Полевому, который, не ожидая конца статьи, огрызнулся уже послѣ напечатанія первой половины «Литер. Опасеній». Полемику Надоумко ведетъ до-нельзя грубо и плоско, все сводится къ истрепаннѣйшему оружію враговъ издателя «Моск. Телеграфа» — къ намекамъ на его купеческое происхожденіе (Конторкинъ), на его наслѣдственный винный заводъ (Виноводскій, гарный, полугарный), на то, что онъ вертится во всѣ стороны, чтобы угодить публикѣ (Флюгеровскій), что отъ туманныхъ философскихъ статей «Моск. Тел.» угорѣть можно (Чадскій), и наконецъ, разыгрываются варіаціи на любимѣйшій и вполнѣ неправильный аргументъ противъ самоучки-Полевого — ему бросаются упреки въ невѣжествѣ (Lasciate ogni scienza, бѣда показать, что знаешь по латыни и т. д.). По существу статья ничѣмъ не интересна — ея придирки къ «философіи ничтожества» крайне мелочны, но статья очень нашумѣла, послѣ «Литер. Опасеній» она наиболѣе извѣстная изъ статей Надоумки и потому мы ее и воспроизвели. Опять предоставляемъ читателю проникнуть въ тонъ, который всегда «дѣлаетъ музыку» и рѣшить, можно ли устанавливать какую-либо духовную связь между плоскимъ самодовольствомъ Надоумки и лихорадочнымъ лиризмомъ «Литер. Мечтаній». Надоумко какъ будто тоже вѣритъ въ лучшее будущее, но въ какихъ очертаніяхъ оно ему представляется:
«Будетъ время, когда животворный свѣтъ кроткой и смиренной мудрости озаритъ мрачный хаосъ буйнаго и всепрезирающаго невѣжества; когда чувства, притупленныя чрезъ сладострастное пресыщеніе преступными наслажденіями, обновятся дѣвственною, непорочною чистотою и содѣлаются достойными органами внятія горнихъ таинственныхъ впечатлѣній» и т. д., и т. д.
И вотъ у этого представителя смиреномудрія могъ чѣмъ-нибудь хорошимъ (дурнымъ-то: кваснымъ и угодническимъ патріотизмомъ онъ, отчасти, отъ него заразился) позаимствоваться неистовый Виссаріонъ! Да это просто психологическая несообразность.
Третья изъ воспроизводимыхъ нами статей — небольшая статейка о «Графѣ Нулинѣ» даетъ понятіе о тѣхъ нелѣпыхъ выходкахъ, которыми лишенный вкуса Надеждинъ преслѣдовалъ Пушкина. Число статей Надоумки противъ Пушкина очень значительно, но онѣ перепечатаны въ доступномъ всѣмъ сборникѣ В. Зелинскаго («Рус. критическая литература о произведеніяхъ А. C. Пушкина») и потому нѣтъ надобности обременять ими наше изданіе. Дадимъ только маленькій букетикъ изъ наиболѣе яркихъ цвѣтовъ семинарскаго краснорѣчія и эстетическаго пониманія Надоумки:
«И не Пушкины надрывались тогда, когда брали дѣло не по силамъ». Полтава не удачна по сюжету, потому что «самому великому Ломоносову не по силамъ было епическое величіе вѣка Петрова». А Пушкинъ конечно ниже Ломоносова. «Пѣвецъ Руслана и Людмилы просто зарубилъ дерево не по себѣ», взявшись за Полтаву. «Поэзія Пушкина есть просто пародія». «Пушкина можно назвать по всѣмъ правамъ геніемъ — на каррикатуры». «Полтава — есть настоящая Полтава для Пушкина. Ему назначено было здѣсь испытать судьбу Карла XII». «Увлекаясь своей слишкомъ таланною звѣздою, Пушкинъ началъ байронить… безталанно». И наконецъ въ «Вѣст. Евр.» 1830 г. № 7, стр. 200 черно на бѣло Надоумко совѣтовалъ Пушкину «разбайрониться добровольно и добросовѣстно. Сжечь Годунова и докончить Онѣгина»!
Колѣнопреклопоніе предъ Пушкинымъ составляетъ такую центральную черту «Литер. Мечт.» и всей вообще дѣятельности Бѣлинскаго, истолкованіе Пушкина настолько неразрывно связано съ именемъ Бѣлинскаго, что уже однихъ Надеждинскихъ глумленій совершенно достаточно, чтобы между обоими критиками создалась бездна, чрезъ которую нельзя перекинуть никакого соединительнаго моста.
Переходною ступенью между Надеждинымъ-Надоумкой и телескопскимъ Надеждинымъ является его латинская докторская диссертація. Бѣлинскому она, конечно, была извѣстна только по тѣмъ большимъ отрывкамъ, которые были напечатаны въ «Атенеѣ» и «Вѣст. Евр.». То, что появилось въ «Вѣст. Евр.», характернѣе и потому мы это и беремъ.
Лучшую характеристику диссертаціи съ той точки зрѣнія, которая въ данномъ случаѣ одна только насъ и интересуетъ — съ точки зрѣнія вліянія, которое она могла оказать на Бѣлинскаго, далъ самъ Бѣлинскій въ 1841 г., разбирая сборникъ «Сто русскихъ литераторовъ». Эта характеристика имѣетъ рѣшающее значеніе по занимающему насъ вопросу. Нужно припомнить, какою необыкновенною благодарностью ко всѣмъ своимъ духовнымъ учителямъ отличался Бѣлинскій, какъ онъ часто незаслуженно принижалъ себя и не по заслугамъ преувеличивалъ значеніе лицъ, помогавшихъ ему въ ходѣ его умственнаго развитія, чтобы вонять, что съ такою ироніею къ дѣйствительному учителю онъ бы никогда не отнесся.
«Г. Надеждинъ», писалъ Бѣлинскій, «началъ свое литературное поприще въ „Вѣстникѣ Европы“, и началъ борьбою противъ романтизма. Въ первыхъ статьяхъ своихъ онъ явился псевдонимомъ Надоумкою; но когда были напечатаны отрывки изъ его диссертаціи, писанной для полученія степени доктора, всѣ узнали, что Надоумко и г. Надеждинъ — одно лицо. Статьи Надоумка отличались особенною журнальною формою, оригинальностію, но еще чаще странностію языка, бойкостію и рѣзкостію сужденій. Какъ въ нихъ, такъ и въ диссертаціи, можно было замѣтить, что противникъ романтизма понималъ романтизмъ лучше его защитниковъ, и былъ не совсѣмъ искреннимъ поборникомъ классицизма такъ же, какъ и не совсѣмъ искреннимъ врагомъ романтизма. Г. Надеждинъ первый сказалъ и развилъ истину, что поэзія нашего времени не должна быть ни классическою (ибо мы не Греки и не Римляне), ни романтическою (ибо мы не паладины среднихъ вѣковъ); но что въ поэзіи нашего времени должны примириться обѣ эти стороны и произвести новую поэзію. Мысль справедливая и глубокая; — г. Надеждину даже хорошо и развилъ ее. Но тѣмъ не менѣе, она немногихъ убѣдила и не вошла въ общее сознаніе. Много причинъ было этому, а главныя изъ нихъ: какая-то неискренность и непрямота въ доказательствахъ, свойственная докторанту, а не доктору, и явное противорѣчіе между воззрѣніями г. Надеждина и ихъ приложеніемъ. Г. Надеждинъ, понимая, что классическое искусство было только у Грековъ и Римлянъ, называя французскую поэзію псевдоклассическою, неестественною и надутою, въ то же время съ благоговѣніемъ произносилъ имена Корнеля, Расина и Мольера и смѣло цитовалъ риторическіе стихи Ломоносова, Петрова, Державина и Мерзлякова, увѣряя, что въ нихъ-то и заключается всяческая поэзія. Далѣе, очень хорошо понимая, что Шекспиръ, Байронъ, Гете, Шиллеръ, Пушкинъ совсѣмъ не романтики, но представители новѣйшей поэзіи, онъ съ ожесточеніемъ глумился надъ ними, какъ надъ неистовыми романтиками, и смѣшивалъ ихъ съ героями юной французской литературы. Это противорѣчіе едва ли не было умышленно, но уваженіе невѣрныхъ отношеній докторанта, желающаго быть докторомъ, и потому, по мѣрѣ возможности, не желающаго противорѣчить закоренѣлымъ предубѣжденіямъ докторовъ. По этой уважительной причинѣ, г. Надеждинъ вооружился противъ Пушкина всѣми аргументами своей учености, всѣмъ остроуміемъ своихъ „надоумочныхъ“ или — какъ говорили тогда его противники — „недоумочныхъ“ статей. Время и мѣсто не позволяютъ вамъ распространиться о его подвигахъ въ ратованіи противъ Пушкина, ибо это длинная и притомъ забавная и занимательная исторія, которую мы предоставляемъ себѣ разсказать въ другое время, какъ скоро представится удобный случай. Теперь же скажемъ только, что, сдѣлавшись докторомъ и получивъ каѳедру, г. Надеждинъ сдѣлался журналистомъ — и совершенно измѣнилъ свои литературные взгляды и даже орѳографію: вмѣсто „эсѳетическій“ и „энѳузіазмъ“ сталъ писать „эстетическій“ и „энтузіазмъ“; разбирая „Бориса Годунова“, заговорилъ о Пушкинѣ уже другимъ тономъ, хотя и осторожно, чтобъ не слишкомъ рѣзко противорѣчить своимъ „надоумочнымъ“ и „эсѳетическимъ“ статьямъ».
Изъ произведеній Надеждина телескопскаго періода мы беремъ только небольшой «Отчетъ», въ которомъ есть кое-какія точки соприкосновенія съ «Литер. Мечт.» и часть обширнаго разбора русскаго перевода Эстетики Бахмана. Разборъ этотъ представляетъ интересъ для дальнѣйшихъ выясненій связи между эстетическими взглядами Надеждина и Бѣлинскаго. Выдержки изъ другихъ статей Надеждина, интересныя для объясненія міросозерцанія молодого критика, даны въ дальнѣйшихъ примѣчаніяхъ.
2) Изъ дальнѣйшаго упоминанія о «Полтавѣ» и «Годуновѣ» ясно, что «прежде» и «тогда», которыя Б. затѣмъ противопоставляетъ «нынѣ» и «теперь», относятся ко второй половинѣ двадцатыхъ и самому началу 30-хъ годовъ, т.-е. къ той эпохѣ, когда воодушевленіе, внесенное Пушкинымъ и его друзьями, очень подняло литературное самосознаніе и когда выразителемъ этого подъема явился побѣдный тонъ «Московск. Телеграфа» Полевого.
3) Полевой былъ главный изъ этихъ «Аристарховъ».
4) Константинъ Акимовичъ Тимоѳеевъ (ум. 25 марта 1881 г.) — болѣе чѣмъ посредственный поэтъ, котораго, однако. лишенный вкуса Брамбеусъ-Сенковскій ставилъ рядомъ съ Пушкинымъ. Станкевичъ относился къ нему скептически. (Переписка, 113).
5) Объ авторѣ «Конька-Горбунка» — Петрѣ Павловичѣ Ершовѣ (1815—1869 гг.) были очень хорошаго мнѣнія даже Жуковскій и Пушкинъ. Станкевичъ относился къ нему скептически и по поводу его препирался съ своимъ другомъ Невѣровымъ, который, какъ и большинство читающей публики, увлекался Ершовымъ. (Ср. Станкевичъ, Переписка, стр. 104—106).
6) Иванъ Тимоѳеевичъ Калашниковъ (ум. 1855), авторъ этнографическихъ романовъ изъ сибирскаго быта. Многимъ не на шутку казался русскимъ Куперомъ.
7) Алексѣй Зиловъ, посредственный баснописецъ 1830-хъ и 1840-хъ гг., котораго, однако, печатали охотно въ журналахъ, не исключая и «Телескопа».
8) Объ отношеніи Бѣлинскаго къ Брамбеусу см. примѣч. J6 203.
9) Мысль, что «у насъ нѣтъ литературы», ни въ какомъ случаѣ не была новостью, хотя юный авторъ и считалъ ее «дерзкою выходкою» и собственною «фантазіею». Поскольку въ ней высказана мысль о бѣдности нашей литературы — она являлась прямо общимъ мѣстомъ. Но и въ связи съ дальнѣйшимъ развитіемъ главной мысли статьи — объ отсутствіи у васъ литературы, какъ явленія, органически вытекающаго изъ народной и общественной жизни, мысль молодого критика нимало не могла претендовать на оригинальность. За десять лѣтъ до него Марлинскій въ своемъ обозрѣніи литературы за 1824 г. говорилъ, между прочимъ, что «у насъ есть критика и нѣтъ литературы» (Соч. изд. 1838 г. т. II, стр. 184) и съ тоскою спрашивалъ: «когда же мы попадемъ въ свою колею, когда будемъ писать прямо по-русски» (Ib. 191). Нѣсколькими годами позже Марлинскаго, Вевевитиновъ безъ всякихъ оговорокъ констатировалъ, что «положеніе наше въ литературномъ мірѣ — положеніе совершенно отрицательное» и что «мнимое зданіе (нашей) литературы безъ всякаго основанія, безъ всякаго напряженія, внутренней силы» (изд. 1855, стр. 139—40). Почти буквально тѣми же словами основную мысль «Литер. Мечт.» высказывалъ Иванъ Кирѣевскій въ 1830 г. въ «Обозрѣніи русской словесности за 1829 г. (въ „Денницѣ“ Максимовича): „Будемъ безпристрастны и сознаемся, что у насъ еще нѣтъ полнаго отраженія умственной жизни народа, у насъ еще нѣтъ литературы“. Надеждинъ въ „Отчетѣ“ о русск. литер. за 1831 г. (см. приложенія къ настоящему тому) почти что приравнивалъ нашу литературу къ пустырю, изъ котораго, какъ и Бѣлинскій, въ концѣ статьи выдѣляетъ только нѣсколько именъ. Полевой въ 1832 г. помѣстилъ „Разговоръ послѣ бесѣдъ съ литераторами“, гдѣ два друга Леонидъ и Филоѳей, между прочимъ, обмѣниваются такими мыслями:
Леонидъ. Можно ли съ такимъ убійственнымъ хладнокровіемъ говорить о томъ поприщѣ, на которомъ явилися Державины, Ломоносовы, Фонвизины, Крыловы, Грибоѣдовы?
Ф. Продолжай; не забудь еще кого-нибудь изъ этихъ залетныхъ лебедей, по которымъ ты думаешь, что лѣто литературы нашей настало… Эти случайности, эти преждевременныя искры вулкана, изрѣдка вылетавшія изъ могучей души русскаго народа и предвѣщающія вамъ, что будетъ нѣкогда литература русская, почитаемъ мы уже страшнымъ изверженіемъ… Какая тутъ литература? Всѣ эти люди были-ль слѣдствія общаго образованія и стремленія? Нѣтъ, это мимолетныя явленія людей, — геніальныхъ, если угодно, но они не образуютъ собою литературы, а потому…
Л. Не хочешь. ли ты сказать, что литературы русской нѣтъ?
Ф. Этого я не хочу сказать. Въ самомъ младенчествѣ народовъ, даже когда они не знаютъ грамотѣ, начала литературъ у нихъ уже существуютъ.
Л. Слѣдственно, и у насъ есть литература.
Ф. Нѣтъ, есть начало литературы, опыты, а не полныя явленія.
Л. Чѣмъ ты докажешь это?
Ф. И обществомъ нашимъ, и самими литераторами, и такъ называемою русской литературою… Тогда только назову я литературу голосомъ общества, когда литература будетъ необходимою потребностью общества».
Въ вышедшей въ 1848 г., но написанной въ 1830 г. книгѣ Вяземскаго о Фонъ-Визинѣ все вступленіе посвящено развитію мысли, вполнѣ аналогичной главной мысли статьи Бѣлинскаго, что русская литература «не есть жизнь народа нашего» и что вообще «русское общество еще вполнѣ не выразилось литературою». Наконецъ эпиграфъ изъ барона Брамбеуса, иронически поставленный въ началѣ статьи, развѣ не выражаетъ цѣликомъ основную мысль «Лит. Мечтаній?»
Ослабляется ли, однако, этими параллелями значеніе статьи? Нимало. Какъ и на всемъ протяженіи его литературной дѣятельности, сила Бѣлинскаго тутъ въ силѣ проникновенія данною мыслью и въ томъ, что пессимистическія факты не угнетаютъ полета его духа, что мрачные выводы нимало его не огорчаютъ. Есть разрушители, у которыхъ сила разрушенія превращается въ силу зиждущую, которымъ надо разрушать, чтобы на очистившемся мѣстѣ строить. Бѣлинскій изъ ихъ числа и его «отрицаніе» русской литературы не имѣло бы никакого значенія, если бы въ дальнѣйшемъ ходѣ статьи онъ не восклицалъ: «у васъ нѣтъ литературы — повторяю это съ восторгомъ, съ наслажденіемъ, ибо въ сей истинѣ вижу залогъ нашихъ будущихъ успѣховъ». Въ этомъ безграничномъ восторгѣ и вѣрѣ въ будущее и лежитъ главное отличіе Бѣлинскаго отъ отрицанія и брюзжанія его мнимаго учителя Надеждина: Надеждинъ смотрѣлъ назадъ, Бѣлинскій — впередъ.
10) Иронія Бѣлинскаго тутъ очень запоздала. Если Сумароковъ себя приравнивалъ къ «Господину Вольтеру» и писалъ что онъ «явилъ Россамъ Расиновъ театръ», а публика ему въ этомъ вѣрила, то съ тѣхъ поръ прошло больше 60 лѣтъ и уже въ 1810-хъ годахъ Мерзляковъ занимался разрѣшеніемъ вопроса «отъ чего упали трагедіи Сумарокова?»
11) Матвѣй Васильевичъ Крюковскій (1781—1811), рано умершій драматургъ, на котораго нѣкоторые возлагали, однако, извѣстныя литературныя надежды. Трагедія его «Пожарскій» пользовалась большимъ успѣхомъ. Онъ подражалъ Озерову.
12) Въ «Фантастич. Путешествіяхъ барона Брамбеуса» вышучены іероглифическія открытія Шамполіона и палеонтологическія гипотезы Кювье. На эти вышучиванія за нѣсколько мѣсяцевъ до «Лит. Мечт.» жестоко нападалъ въ «Телескопѣ» Надеждинъ.
13) Одинъ изъ псевдонимовъ Сенковскаго въ «Библ. для Чт.».
14) Ѳедоръ Александровичъ Эминъ, авантюристъ-писатель и журналистъ 18 в. (ум. 1770), авторъ крайне-ненаучной «Россійской Исторіи», которая, по отзыву Шлецера, «стыдъ дѣлаетъ вѣку и русской литературѣ».
15) Павелъ Ивановичъ Свѣчинъ, бездарный стихотворецъ 20-хъ годовъ.
16) См. примѣч. № 177.
17) Выходки противъ издававшаго «Библ. для Чт.» книгопродавца Смирдина и Сенковскаго, про статью котораго о Скандинавскихъ Сагахъ (въ I т. "Библ. для Чт ", 1834 г., № 1) Булгаринъ писалъ: «Этотъ ученый написалъ статью всемірную, въ которой все ново, оригинально, умно» и т. д. Въ № 13 «Молвы» за 1834 г. (отъ 30 марта) жестоко нападали на широковѣщательную статью Сенковскаго и между прочимъ сказано: «здѣсь-то показана ученость, которая можетъ сравниться только съ ученостью Третьяковскаго, Татищева, Хилкова, Эмина». (Стр. 203).
18) Обозрѣнія въ то время дѣйствительно были чрезвычайно въ модѣ, особенно въ альманахахъ («Поляр. Звѣзда», «Сѣвер. Цвѣты», «Денница» и др.). Но ближайшимъ образомъ здѣсь имѣется въ виду статья Марлинскаго о романѣ Полевого «Клятва при гробѣ Господнемъ» въ «Моск. Тел.» 1833 г.
19) Изъ этого и изъ другихъ мѣстъ (ср. примѣч. 36, 63, 136) видно, что статья разрасталась постепенно и печаталась слѣдовательно но мѣрѣ писанія.
20) Все нижеслѣдующее пародированіе шагъ за шагомъ передразниваетъ указанную въ прим. 18 статью Марлинскаго, гдѣ имѣется большое, фразистое и щеголяющее дешевою ученостью обозрѣніе хода всемірной литературы.
21) Однимъ изъ замѣчательнѣйшихъ проявленій необыкновенной правдивости Бѣлинскаго было то, что онъ постоянно говорилъ въ своихъ статьяхъ: этого я не знаю, объ этомъ не берусь судить и т. п. Въ однихъ только «Литературныхъ Мечтаніяхъ» онъ 5 разъ говоритъ о своей некомпетентности. Ср. примѣч. 40, 86, 184, 211.
22) Съ перваго взгляда мнѣніе о вліяніи Надеждина на Бѣлинскаго какъ будто особенно можетъ опереться на это мѣсто и еще на воспоминаніе о Надоумкѣ на стр. 377 и 378. Но въ дѣйствительности, именно эти-то какъ бы прямыя ссылки чрезвычайно съуживаютъ предѣлы вліянія Надеждина, потому всѣ говорятъ о самой пошлой части дѣятельности Надеждина — объ эпохѣ его статей въ «Вѣст. Евр.». Если еще можно говорить о сколько-нибудь благотворномъ вліяніи Надеждина, то только примѣнительно къ статьяхъ, появившимся въ «Телескопѣ», въ которыхъ, однако, индивидуальность Надеждина выражена наименѣе ярко.
Кстати нужно отмѣтить, что Бѣлинскій цитировалъ Надоумку по памяти и очень неточно. Въ дѣйствительности Надоумко въ одной изъ пошлѣйшихъ своихъ статей «Всѣмъ сестрамъ по серьгамъ», направленной противъ Полевого, говоритъ вотъ что («Вѣст. Евр.» 1829, № 22, стр. 123): «Чтобъ подумали мы о чудакѣ, который, собираясь переплыть чрезъ Патріаршій прудъ на корытѣ, разложилъ бы предъ собою ландкарту и компасъ и отъ всего сердца принялся бы опредѣлять географическую широту и долготу его по парижскому меридіану».
23) Шеллингіанское воззрѣніе (воспринятое и Гегелемъ), ставшее чрезъ нѣсколько лѣтъ философскимъ основаніемъ славянофильства. Въ статьяхъ Надеждина, много говорившаго объ идеѣ народности, нѣтъ этого произвольнаго и односторонняго воззрѣнія, извращающаго вполнѣ вѣрную и соотвѣтствующую дѣйствительности мысль о національныхъ особенностяхъ. Надеждинъ обосновывалъ свою проповѣдь народности на другихъ принципахъ (см. примѣч. № 177). Воззрѣніе, высказанное здѣсь Бѣлинскимъ, составляло въ то время общее мѣсто, и потому Бѣлинскій даетъ его какъ аксіому. Вотъ, напр., фраза изъ заурядной книжки Зеленецкаго «Опытъ изслѣдованія нѣкоторыхъ теоретическихъ вопросовъ», вышедшей почти одновременно съ «Лит. Меч.» (М. 1835): «Каждый народъ выражаетъ собою преимущественно одну данную сторону человѣчества, одно изъ главныхъ его направленій, а народы, всѣ вмѣстѣ взятые, выражаютъ собою всю его жизнь» (цитируемъ по «Главнымъ теченіямъ русской исторической мысли» П. Н. Милюкова. «Рус. Мысль». 1895 г. № 5, стр. 147).
24) Одинъ изъ важнѣйшихъ принциповъ статьи — необходимость имѣть міросозерцаніе. При желаніи можно тутъ усмотрѣть связь съ безпрерывными указаніями Надеждина, что онъ судитъ литературныя явленія не произвольно, а съ точки зрѣнія опредѣленныхъ теоретическихъ воззрѣній. Но то, что у Надеждина было школярскимъ и педантскимъ слѣдованіемъ за освященными традиціею «правилами» — у Бѣлинскаго и членовъ его кружка было страстнымъ исканіемъ истины.
25) Основные тезисы шеллингіанства, прошедшіе чрезъ восторженное сердце Бѣлинскаго и принявшіе окраску скорѣе религіознаго воззрѣнія, чѣмъ сухой философской схемы. Столь же восторженно воспринялъ шеллингіанство и весь кружокъ Станкевича. Уже первый историкъ кружка, — Анненковъ чрезвычайно точно передалъ внутреннюю, душевную окраску философскихъ увлеченій кружка, особенно важную для характеристики Бѣлинскаго съ его полною неспособностью оставаться въ сферѣ голологическихъ представленій. Не умомъ, а сердцемъ восприняли юные философы шеллинговскій пантеизмъ, который и самъ по себѣ больше заключалъ въ себѣ элементовъ поэтическихъ, чѣмъ чисто-философскихъ. «Какимъ-то торжествомъ, свѣтлымъ радостнымъ чувствомъ исполнилась жизнь», говоритъ Анненковъ, «когда указана была возможность объяснить явленія природы тѣми же самыми законами, какимъ подчиняется духъ человѣческій въ своемъ развитіи, закрыть, повидимому, навсегда пропасть, раздѣляющую два міра, и сдѣлать изъ нихъ единый сосудъ для вмѣщенія вѣчной идеи и вѣчнаго разума. Съ какою юношескою и благородной гордостію понималась тогда часть, предоставленная человѣку въ этой всемірной жизни! По свойству и праву мышленія, онъ переносилъ видимую природу въ самого себя, разбиралъ ее въ нѣдрахъ собственнаго сознанія, словомъ, становился ея центромъ, судьею и объяснителемъ. Природа была поглощена имъ и въ немъ же воскресала для новаго, разумнаго и одухотвореннаго существованія… Чѣмъ свѣтлѣе отражался въ немъ самомъ вѣчный духъ, всеобщая идея, тѣмъ полнѣе понималъ онъ ея присутствіе во всѣхъ другихъ сферахъ жизни. На концѣ всего воззрѣнія стояли нравственныя обязанности, и одна изъ необходимыхъ обязанностей — высвобождать въ себѣ самомъ божественную часть міровой идеи отъ всего случайнаго, нечистаго и ложнаго для того, чтобы имѣть право на блаженство дѣйствительнаго, разумнаго существованія».
Бѣлинскій усвоилъ себѣ шеллингіавскія воззрѣнія главнымъ образомъ изъ частныхъ бесѣдъ въ кружкѣ Станкевича. Литературно онъ его воспринялъ изъ статей нашихъ шеллингистовъ — Веневитинова, Одоевскаго, Павлова, Кирѣевскаго и ми. др. Въ ряду этихъ литературныхъ вліяній Надеждинъ не могъ играть какой бы то ни было роли, потому что поэтическое міросозерцаніе Шеллинга мало коснулось безразличнаго и разсудочнаго по преимуществу Надеждина. Онъ упоминалъ о немъ ивой разъ съ почтеніемъ, но главнымъ авторитетомъ для него всегда былъ великій аналитикъ и врагъ всего неопредѣленнаго — Кантъ.
26) Одно изъ многочисленныхъ проявленій религіозности перваго періода дѣятельности Бѣлинскаго. Тутъ особенно ярко сказалось его душевное сродство съ Станкевичемъ и его поэтически-благоговѣйнымъ отношеніемъ къ религіознымъ вопросамъ. Для ознакомленія съ этимъ настроеніемъ друга и вдохновителя Бѣлинскаго, наложившаго такую яркую печать на лучшія мѣста «Литературныхъ мечтаній», приведемъ нѣсколько отрывковъ изъ переписки Станкевича съ Невѣровымъ:
«Мудрая Благость все видитъ, все знаетъ; она извлечетъ изъ ничтожества, когда наступитъ время. Она дастъ силы пріять и чувствовать блаженство, дастъ силы вести горе жизни! Меня утѣшаетъ, мой другъ, вѣра въ кроткую десницу, распростертую надъ главою созданія. Слѣпая Αναγκη не тяготѣетъ надъ бытіемъ вселенной, во міры падаютъ, шумятъ океаны, борются воли людей; а паденіе міровъ, стремленіе волнъ и борьба волей суть можетъ быть вздохи Единаго, Безпредѣльнаго, Всеблагаго! — Благодарю Провидѣніе за всѣ блага земныя, которыми оно меня щедро надѣлило, за независимость жизни, за родимый кровъ, за родителей, за способность чувствовать прекрасное, развитое въ созданіи, и за тебя, мой другъ!» (Отъ 13 сент. 1833).
«Пишу къ тебѣ передъ исповѣдью. Съ тобой хотѣлъ бы побесѣдовать въ эти минуты, очистить душу, отягощенную земными заботами даже и въ эти дни. Тяжко подумать: завтра долженъ я приступить къ таинству, котораго не въ состояніи обнять теперь; долженъ уровняться съ презрѣнными тварями, которыя отбываютъ говѣнье по долгу службы! Другъ мой, съ тобою былъ бы я достойнѣе Божественной пищи! Пусть передъ исповѣдью обрядною душа моя облегчится другой исповѣдью: въ грудь твою полагаю я тягость души моей!
Сейчасъ читалъ я Евангеліе Іоанна. Сынъ человѣческій является мнѣ въ какомъ-то недоступномъ величія; давно не испытывалъ я тѣхъ блаженныхъ минутъ, когда чувствуешь Его присутствіе въ душѣ! Только въ такую минуту прилично торжественнымъ обрядомъ запечатлѣть соединеніе съ Нимъ!» (Отъ 18 апр. 1834).
«Безъ религіи нѣтъ человѣка! Какой свѣтъ восходитъ для души, примиряющейся съ Божествомъ посредствомъ благихъ уставовъ религіи! Вся природа обновляется, тяжелые нравственные вопросы, не разрѣшаные для ума, рѣшаются безъ малѣйшей борьбы; жизнь снова одѣвается въ радужныя ткани, становится прекрасною и высокою!» (Отъ 18 апр. 1834).
«Да будетъ сею опорою Предвѣчная Любовь, Христосъ, съ которымъ готовлюсь я завтра запечатлѣть союзъ. Да будетъ Онъ съ мною! Да благословитъ мой подвигъ! Таинство для меня будетъ имѣть значеніе. Молю Бога, да съ чистою душою предстану я во храмѣ Его и да не въ судъ и во осужденіе пріобщусь Его тѣла и крови: огнь бо есть, попаляяй недостойная!» (Тамъ же).
Въ связи съ тѣмъ, что въ настоящемъ и предыдущемъ примѣчаніи сказано о религіозныхъ и философскихъ взглядахъ кружка Станкевича, скажемъ нѣсколько словъ объ общемъ характерѣ всего кружка, о которомъ такъ часто намъ приходится и придется говорить, а также о самомъ Станкевичѣ.
Исторія умственнаго движенія 30-хъ и 40-хъ годовъ тѣснѣйшимъ образомъ перечислена съ исторіей московскаго университета за это время. Въ началѣ 30-хъ годовъ въ немъ учились почти всѣ главныя силы новой русской литературы. Лермонтовъ, Гончаровъ, Герценъ, Огаревъ, Станкевичъ и его знаменитый кружокъ, Константинъ Аксаковъ и наконецъ Бѣлинскій — все это студенты московскаго университета конца 20-хъ и начала 30 хъ годовъ.
Въ знаменательное время попали они. Въ началѣ тридцатыхъ годовъ московскій университетъ находился на рубежѣ совершенно новой эпохи, на рубежѣ рѣзкой перемѣны въ профессурѣ и студенчествѣ. Цѣлый рядъ молодыхъ профессоровъ: шеллингистъ Павловъ, даровитый Надеждинъ, Шевыревъ — тогда еще молодой энтузіастъ, только-что вернувшійся изъ-за границы и еще не превратившійся въ того сухого педанта, съ которымъ ожесточенно ратоборствовалъ впослѣдствіи кружокъ Бѣлинскаго; Погодинъ, тоже еще молодой и свѣжій — всѣ эти молодыя силы внесли новый духъ въ университетское преподаваніе, который и не замедлилъ произвести въ немъ радикальныя перемѣны. Вмѣсто прежняго монотоннаго считыванія съ старыхъ тетрадокъ, въ незапамятныя времена заготовленныхъ и изъ года въ годъ, безъ малѣйшихъ перемѣнъ, повторяемыхъ, съ профессорской каѳедры послышалось живое слово, стремившееся отразить въ себѣ вѣяніе времени, удовлетворить нарождающимся потребностямъ жизни. Параллельно этимъ перемѣнамъ въ профессорской средѣ происходитъ большая перемѣна и въ московскомъ студенчествѣ. Студентъ изъ бурша превращается въ молодого человѣка, поглощеннаго высшими стремленіями. Прежніе патріархальные нравы, когда московскіе студенты, главнымъ образомъ, занимались пьянствомъ, буйствомъ, задираніемъ прохожихъ, мало-по-малу начинаютъ отходить въ область преданій. Правда, и въ годы вступленія Бѣлинскаго въ университетъ, студенты забавлялась еще подчасъ разными чисто-школьническими шалостями и продѣлками. Но въ общемъ, все-таки, эти времена буйства, школьничества и незнанія куда дѣть запасъ юношескихъ силъ, рѣшительно проходятъ и замѣняются стремленіемъ къ «солнцу истины», какъ выражается Константинъ Аксаковъ въ своихъ университетскихъ воспоминаніяхъ. Начинается образованіе среди московскихъ студентовъ тѣсно сплоченныхъ кружковъ молодыхъ юношей, восторженныхъ и чистыхъ, сходящихся затѣмъ, чтобы выяснить себѣ вопросы нравственные, философскіе, политическіе.
Студенчество новаго типа сгруппировалось по преимуществу въ двухъ кружкахъ — Станкевича и Герцена. И какъ это ни странно, но почти все, чѣмъ славно поколѣніе сороковыхъ годовъ, или прямо вышло изъ этихъ двухъ кружковъ, или тѣсно къ нему примыкало. Безусловно правъ Герценъ, когда, вспоминая о студенческихъ кружкахъ своего времени, говоритъ о лицахъ, входившихъ въ составъ ихъ: «Можно сказать, что въ то время Россія будущаго существовала между нѣсколькими мальчиками, только что вышедшими изъ дѣтства. Въ нихъ было наслѣдіе общечеловѣческой науки. Это были зародыши исторіи, незамѣтные, какъ зародыши вообще. Слабые, ничтожные, ничѣмъ не поддерживаемые, они легко могли бы погибнуть безъ слѣда, но они остаются, а если и умираютъ на полдорогѣ, то не все умираетъ съ ними».
Оба кружка, хотя и одушевленные однимъ и тѣмъ же жаромъ высокихъ стремленій, почти не имѣли между собой общенія и отчасти даже враждебно относились другъ къ другу. Они были представителями двухъ направленій. Кружокъ Станкевича интересовался по преимуществу вопросами отвлеченными философіей, эстетикой, литературой — и былъ равнодушенъ къ вопросамъ политическимъ и соціальнымъ. Напротивъ того, кружокъ Герцена, тоже очень интересовавшійся философіей, не особенно интересовался литературой, а все свое вниманіе сосредоточивалъ на вопросахъ соціальнаго устройства. Бурная жизнь польской монархіи и ученіе Сенъ-Симона составляли преобладающій интересъ Герцена и ого друга Огарева. Кружку Герцена весьма скоро пришлось столкнуться съ тѣмъ, что на жаргонѣ того времени называлось «дѣйствительностью», и эта «дѣйствительность» поступила съ ними безъ всякой нѣжности, размѣстивъ ихъ по разнымъ уголкамъ Россіи. Поэтому на литературномъ поприщѣ они появляются позже, чѣмъ члены кружка Станкевича.
Въ составъ первоначально чисто-студенческаго кружка Станкевича, продолжавшаго жить въ тѣснѣйшемъ духовномъ общеніи и восторженнѣйшей дружбѣ и послѣ того, какъ члены его въ 1834—35 гг. оставили университетъ, входили люди неодинаковой умственной и нравственной величины: рано умершій талантливый историкъ и археологъ Сергѣй Строевъ, довольно посредственный поэтъ, впослѣдствіи профессоръ кіев. универ. — Красовъ, гораздо выше послѣдняго стоящій поэтъ-философъ Ключниковъ, извѣстный подъ своимъ псевдонимомъ --Ѳ-- и наконецъ Невѣровъ, получившій впослѣдствіи извѣстность въ качествѣ попечителя Кавказскаго учебнаго округа. Цвѣтъ сообщали кружку прежде всего самъ Станкевичъ, затѣмъ Константинъ Аксаковъ и Бѣлинскій. Черезъ годъ-два послѣ того какъ кружокъ покончилъ университетскія дѣла свои, къ нему тѣснѣйшимъ образомъ примыкаютъ четыре крупнѣйшихъ дѣятеля эпохи: Бакунинъ, Катковъ, Василій Боткинъ и Грановскій.
Перечисленныя лица были люди различныхъ темпераментовъ и душевныхъ организацій. Но всѣхъ ихъ сплачивало въ одно обаяніе необыкновенно-свѣтлой, истинно-идеальной личности Станкевича. Николай Владиміровичъ Станкевичъ (1830—40) представляетъ собою чрезвычайно рѣдкій примѣръ литературнаго дѣятеля, не имѣющаго никакого значенія какъ писатель и тѣмъ не менѣе наложившаго яркую печать своей индивидуальности на одинъ изъ важнѣйшихъ періодовъ русской литературы. Какъ писатель, Станкевичъ авторъ очень плохой quasi-исторической драмы, слабой повѣсти, двухъ-трехъ десятковъ стихотвореній вполнѣ второстепеннаго значенія и нѣсколькихъ отрывковъ философскаго характера, правда, довольно интересныхъ, но найденныхъ только послѣ смерти въ бумагахъ его и напечатанныхъ цѣлыхъ 20 лѣтъ спустя. Весь этотъ незначительный литературный багажъ вмѣстѣ съ переводами завялъ небольшой томикъ (М. 1857, 2-ое изд. М. 1890) и не въ немъ, конечно, источникъ огромнаго вліянія Станкевича. Оно зиждется, помимо красоты его нравственнаго существа, на томъ, что Станкевичъ, не обладая литературнымъ и научнымъ талантомъ, былъ тѣмъ не менѣе очень талантливою личностью просто какъ человѣкъ. Одаренный тонкимъ эстетическимъ чутьемъ, глубокою любовью къ искусству, большимъ и яснымъ умомъ, способнымъ разбираться въ самыхъ отвлеченныхъ вопросахъ и глубоко вникать въ сущность всякаго вопроса, Станкевичъ давалъ окружающимъ могущественные духовные импульсы и будилъ лучшія силы ума и чувства. Его живая, умная и часто остроумная бесѣда была необыкновенно плодотворна для всякаго, кто вступалъ съ нимъ въ близкое общеніе. Онъ всякому спору умѣлъ сообщать высокое направленіе, все мелкое и недостойное какъ-то само собою отпадало въ его присутствіи. Станкевичъ представлялъ собою удивительно гармоническое сочетаніе нравственныхъ и умственныхъ достоинствъ. Въ идеализмѣ Станкевича не было ничего напускного или приподнятаго, идеализмъ органически проникалъ все его существо, онъ могъ легко и свободно дышать только на горныхъ высотахъ духа.
Въ 1837 году начинающаяся чахотка и жажда приложиться къ самому источнику философскаго знанія погнали Станкевича за границу. Онъ подолгу живалъ въ Берлинѣ, гдѣ вступилъ въ тѣсное общеніе съ душевно полюбившимъ его профессоромъ философіи гегельянцемъ Вердеромъ. Въ это время въ сферу его обаянія попали питомцы петербург. универ. — Грановскій и Тургеневъ. Въ 1840 году двадцатисемилѣтній Станкевичъ умеръ въ итальянскомъ городкѣ Нови. Равняя смерть его произвела потрясающее впечатлѣніе на друзей его, но вмѣстѣ съ тѣмъ она какъ-то необыкновенно-гармонично и художественно завершила красоту его образа.
Et rose, elle a vecu ее qu’une rose vit
L’espace d’un matin
сказалъ французскій поэтъ про умершую въ цвѣтѣ лѣтъ дѣвушку и находитъ въ этой гармоніи примиреніе съ ужаснымъ фактомъ. Душевная красота Станкевича была тоже своего рода благоуханнымъ цвѣткомъ, который мигъ бы и выдохнуться при болѣе прозаическихъ условіяхъ, какъ выдохся, напр., идеализмъ его друга и кумира Невѣрова. Теперь же, благодаря трагизму судьбы Станкевича и цѣльности оставленнаго имъ впечатлѣнія, имя его стало талисманомъ для всего поколѣнія 40-хъ годовъ и создало желаніе приблизиться къ нему по нравственной красотѣ.
27) Приблизительно такую же фразу нашли мы въ напыщенной статьѣ Надеждина «О высокомъ» («Вѣст. Евр.» 1829, № 3): «Обнимая чувствомъ необъятное для понятій вашихъ величіе высокихъ предметовъ и разгадывая въ восторгахъ одушевленія тайную связь ихъ съ безпредѣльнымъ началомъ всего великаго, душа наша сознаетъ собственное свое равенство съ ними и любуется испытываемымъ могуществомъ силъ своихъ, для которыхъ никакое величіе не недоступно. Это возбуждаетъ въ ней святую гордость (курсивъ Надеждина) человѣческимъ бытіемъ своимъ» (стр. 197).
Но въ устахъ Надеждина она отдавала семинарскою реторикой, а паѳосъ Бѣлинскаго заражалъ и фраза его стала крылатой.
28) Вся эта пламенная проповѣдь нравственнаго подвига составляетъ центръ тяжести статьи и то, что придаетъ ей неумирающее до сихъ поръ значеніе. Говорятъ о двухъ Бѣлинскихъ, о томъ, что въ первомъ періодѣ Бѣлинскій интересовался только «чистымъ искусствомъ». Такъ говорить значитъ не углубляться въ самую сущность того, что дѣлаетъ Бѣлинскаго Бѣлинскимъ. По существу двухъ Бѣлинскихъ никогда не было. Мы не знаемъ во всей предыдущей русской литературѣ болѣе восторженной проповѣди добра, чѣмъ въ «Литер. Мечтаніяхъ» и это устанавливаетъ полное нравственное единство съ послѣдующей дѣятельностью великаго идеалиста. Оказывается, что и въ ту пору, когда онъ выше всего ставилъ объективное, «холодное» творчество, и тогда, когда онъ, напротивъ того, всѣми силами своей души невавидѣлъ олимпійство, Бѣлинскій основою жизни того человѣка, который хочетъ «гордиться своимъ высокимъ назначеніемъ», признавалъ только самопожертвованіе. Впослѣдствіи Бѣлинскій говорилъ объ «абстрактномъ героизмѣ» своей юности и ругалъ себя за это, требовалъ героизма, направленнаго на борьбу съ реальной дѣйствительностью. Но дѣло вѣдь не въ томъ, «абстрактенъ» или не абстрактенъ героизмъ, а чтобы онъ былъ. Остальное приложится.
29) Въ вопросахъ о назначеніи искусства и вообще эстетики, Бѣлинскій, принято думать, особенно подчинялся вліянію Надеждина. Въ частности, въ связи съ тѣмъ, что говоритъ Бѣлинскій о художественно-творящей силѣ природы, сохранился такой разсказъ университетскаго товарища Бѣлинскаго Прозорова. Прозоровъ, усердно записывавшій лекціи Надеждина, восторженно къ нему относившійся и проникшійся тѣмъ, что Надеждинъ говорилъ на лекціяхъ, пришелъ къ Бѣлинскому въ то время, когда онъ переводилъ «Монфермельскую молочницу» (значитъ въ началѣ 1833 г.) и «началъ ему читать свои созерцанія природы, въ которыхъ она разсматривалась какъ откровеніе творческихъ идей, какъ безпредѣльная пучина зиждительныхъ силъ, вырабатывающихъ изъ вещества художественные образы и стройными хороводами небесныхъ сферъ возвѣщающихъ гармонію вселенной. не успѣлъ я прочесть нѣсколькихъ страницъ, какъ Бѣлинскій судорожно остановилъ меня. „Не читай, пожалуста, сказалъ онъ; у меня у самого носятся въ душѣ подобныя мысли о творчествѣ природы, которымъ я не успѣлъ еще дать формы, и не хочу, чтобы кто-нибудь подумалъ, что я завялъ ихъ у другихъ и выдаю за свои“. Эти мысли о творчествѣ высказаны Бѣлинскимъ печатно въ Литературныхъ Мечтаніяхъ, помѣщенныхъ въ Молвѣ» («Биб. д. Чт.» 1859, № 12, стр. 12).
Разсказу Прозорова очень повезло. А. Н. Пыпинъ нашелъ, что ему «нѣтъ основанія не довѣрять» и что онъ «показываетъ, что понятія Бѣлинскаго были дѣйствительно еще близки къ тому содержанію, какое давалъ Надеждинъ». Изъ книги Пыпина разсказъ началъ странствовать по разнымъ статьямъ о Бѣлинскомъ и часто фигурируетъ въ ряду доказательствъ вліянія на него Надеждина. А между тѣмъ, помимо множества фактическихъ неточностей[1], разсказъ Прозорова высоко-комиченъ по существу. Одно изъ двухъ: если Прозоровъ началъ читать собственныя варіаціи на Надеждинскіе мотивы, тогда весь разсказъ чрезвычайно мало интересенъ и никакого касательства къ вопросу о вліяніи Надеждина на Бѣлинскаго не имѣетъ. Если же Прозоровъ началъ излагать идеи Надеждина и Бѣлинскій испугался ихъ сходства со своими, то, значитъ, до этой встрѣчи Бѣлинскій о нихъ ничего не зналъ! Будь въ разсказѣ Прозорова хоть тѣнь вѣроятія, вопросъ о Надеждинскомъ вліяніи рѣшался бы очень уже просто. На самомъ дѣлѣ, конечно, все это неприличная выдумка. Мысли о художественно-творящей силѣ природы, о гармоніи вселенной и т. д. составляютъ азбуку шеллингизма, который владѣлъ умами лучшей части нашихъ руководящихъ кружковъ уже цѣлое десятилѣтіе; Бѣлинскій, жадно глотавшій всѣ журналы и альманахи, зналъ, конечно, отлично и Одоевскаго, и Веневитинова, и Кирѣевскаго и многое множество шеллингіански-настроенныхъ статей «Мнемозины», «Москов. Вѣстника» и «Москов. Телеграфа». Шеллингизмъ носился въ воздухѣ, составлялъ предметъ самыхъ жаркихъ дебатовъ въ кружкахъ сколько-нибудь мыслящей молодежи, и одинъ только Бѣлинскій ровно ничего обо всемъ этомъ не зналъ, пока счастливое посѣщеніе г. Прозорова не ввело его въ кругъ идей вѣка!
Довѣріе, оказанное несуразно-дикой выдумкѣ Прозорова столь авторитетнымъ изслѣдователемъ. какъ А. Н. Пыпинъ, тѣмъ болѣе странно, что онъ же указываетъ рядъ статей Надеждина, 1831—33 гг., изъ которыхъ Бѣлинскій могъ бы узнать эстетически-философскіе взгляды Надеждина и безъ счастливаго посѣщенія Прозорова. «Теоретическія понятія и взгляды на искусство», говоритъ г. Пыпинъ, «высказанные Бѣлинскимъ[2], не отступали въ сущности отъ положеній Надеждина, излагавшаго ихъ въ своихъ лекціяхъ и печати. Эстетическіе взгляды Надеждана высказаны, напр., въ его латинской диссертаціи, переведенные отрывки которой были помѣщены въ старомъ „Вѣстн. Европы“ и „Атенеѣ“ 1830 г.; затѣмъ въ статьяхъ — „Необходимость, значеніе и сила эстетическаго вкуса“ въ „Телескопѣ“ 1831, № 10; историческій обзоръ теоріи изящнаго, въ критической статьѣ по поводу книги Бахмана, переведенной г. Чистяковымъ въ „Телескопѣ“ 1832, № 5, 6 и 8; „О современномъ направленіи изящныхъ искусствъ“ въ Учен. Зап. Моск. Университета, 1833; наконецъ рядъ критическихъ статей и отзывовъ о тогдашней романтической литературѣ»[3].
Никакъ не можемъ согласиться съ почтеннымъ изслѣдователемъ и усматривать въ перечисленныхъ имъ главныхъ статьяхъ сколько-нибудь тѣсную связь съ эстетическими положеніями «Литер. Мечт.»
Начать съ того, что формула Бѣлинскаго есть чистѣйшее шеллингіанство. И такъ какъ мы уже неоднократно указывали, что въ ряду провозвѣстниковъ шеллингіанства въ Россіи наименѣе яркое мѣсто принадлежитъ Надеждину,[4] то какое же основаніе именно въ немъ усматривать источникъ шеллингіанскихъ воззрѣній Бѣлинскаго? Самое главное возраженіе наше, однако, совсѣмъ иного свойства — во всѣхъ указанныхъ статьяхъ Надеждина нѣтъ никакой сколько-нибудь цѣльной философско-эстетической теоріи искусства. Съ главнымъ отрывкомъ докторской диссертаціи читатель знакомъ. Гдѣ же тамъ теорія искусства? Есть историко-литературныя разсужденія о классицизмѣ и романтизмѣ, есть нравственно-политическія сентенціи, но нѣтъ и попытки философскаго разсмотрѣнія сущности искусства. Въ тѣхъ же историко-литературныхъ предѣлахъ вращается отрывокъ, напечатанный въ «Атенеѣ». Другой, указываемый А. Н. Пыпинымъ источникъ — «Необходимость, значеніе и сила эстетическаго образованія» кое-гдѣ испещрена фразами, въ родѣ того, что «идея, служащая основаніемъ для любви къ изящному, есть идея красоты вѣчной и безпредѣльной» (стр. 133), "идеалъ эстетическаго образованія есть сдруженіе жизни нашей съ красотой (ibid.), «красота, составляющая начало и конецъ эстетическаго образованія, есть не что иное, какъ высочайшая гармонія жизни» (стр. 134), во дальше такихъ афоризмовъ не идетъ, да и задачи статьи совсѣмъ не теоретическія. Изъ обширной рецензіи перевода Бахмана мы взяли тѣ мѣста, гдѣ Надеждинъ переходитъ къ эпохѣ Канта и читатель можетъ убѣдиться, что и въ этомъ, въ общемъ, очень бѣгломъ обзорѣ эстетическихъ теорій, тоже нѣтъ ничего, что бы могло претендовать на какую-нибудь цѣльность. Что касается, наконецъ, актовой рѣчи Надеждина, то она къ литературѣ даже и касательства не имѣетъ. Въ ней профессоръ «археологіи» и исторіи пластическихъ искусствъ даетъ историческій обзоръ хода развитія архитектуры, скульптуры и живописи. Изъ обще-эстетическихъ принциповъ мы нашли въ рѣчи только слѣдующія немногія строки: «изслѣдывая психологически сущность и элементы изящнаго творчества, нельзя не согласиться, что художественное одушевленіе можетъ имѣть только два главныя направленія: внѣшнее, средобѣжное, матеріальное, и внутреннее, средостремительное, идеальное. Ибо весь безбрежный океанъ бытія, коего искусства должны быть чистѣйшими выраженіями, состоитъ изъ двухъ противоположныхъ стихій: матеріи и духа, формъ и идей, земли и неба. Сіи оба направленія уже истощены дѣятельностію генія въ два великіе періода его жизни, выражаемые классическою древностію и христіанскимъ энтузіазмомъ среднихъ вѣковъ. Что-жъ можетъ оставаться еще для изящнаго творчества? Неужели то безразличное единство обоихъ направленій, коимъ запечатлѣно первобытное младенчество человѣческаго рода? Едва ли сіе умозрительное предположеніе не оправдывается свидѣтельствами опыта? Такъ! Въ современныхъ движеніяхъ творческой дѣятельности ощутительно направленіе къ всеобщности!» (стр. 47).
Все сейчасъ указанное, думается, сводитъ непосредственное вліяніе Надеждина на эстетическіе взгляды Бѣлинскаго до минимума.
30) «Холодность» поэта защищается здѣсь и далѣе съ такимъ энтузіазмомъ, а «безпристрастіе» съ такою восторженностью, что уже сама по себѣ эта пламенная защита объективизма можетъ привести только къ впечатлѣнію діаметрально-противоположному. Самъ проповѣдникъ объективизма безпрестанно забываетъ о немъ и уже чрезъ 2 страницы глава заканчивается дифирамбомъ «горячему чувству». Вся статья состоитъ изъ цѣлаго ряда такихъ противорѣчій. То поэтъ долженъ быть «холоднымъ», то Веневитиновъ тѣмъ хорошъ, что «обнималъ природу не холоднымъ умомъ, а пламеннымъ сочувствіемъ». То стихи должны быть «выстраданы» и въ нихъ должны быть слышны «вопли души», то «поэзія не имѣетъ цѣли внѣ себя», «цѣль вредитъ поэзіи»; Пушкинъ великъ въ своей «безсознательной дѣятельности»; писатель-художникъ долженъ быть безстрастнымъ, но почему-то комедія «должна быть плодомъ горькаго негодованія, возбуждаемаго униженіемъ человѣческаго достоинства» и т. д.
31) Всякій, кто ознакомился со статьями Надеждина, уже знаетъ какъ настойчиво онъ утверждалъ, что только «умиляющее» и «возвышающее» должно быть предметомъ искусства. Прибавимъ здѣсь еще одну цитату изъ Надеждина, показывающую до какихъ курьезовъ доходилъ онъ въ своей защитѣ «умилительнаго» элемента въ искусствѣ:
«Изображай червячковъ, но свѣтящихся, коихъ природа сана развѣшиваетъ торжественно по древеснымъ листамъ, какъ бы для потѣшной иллюминаціи, а не копайся въ навозѣ, чтобы открывать тамъ гнусныхъ насѣкомыхъ, утаиваемыхъ ею самою отъ человѣческихъ взоровъ».
Еще курьезнѣе, что съ этою проповѣдью Надеждинъ обращался къ Пушкину, у котораго въ то время уже созрѣла формула
Тьмы низкихъ истинъ вамъ дороже
Насъ возвышающій обманъ.
Бѣлинскій не послушался ни Пушкина, ни его антагониста. Онъ былъ наканунѣ статьи о Гоголѣ, гдѣ мнимой «грязи» жизни были даны всѣ права на воспроизведеніе въ искусствѣ.
32) Сю, шесть лѣтъ проплававшій на военномъ суднѣ въ качествѣ врача, только-что начиналъ тогда свою литературную карьеру романами изъ морской жизни. Оттого, надо думать, онъ и попалъ здѣсь въ «капитаны».
33) Эта знаменательная для всего перваго періода дѣятельности Бѣлинскаго формула является однимъ изъ самыхъ главныхъ положеній статьи. При ознакомленіи съ другими статьями Бѣлинскаго намъ еще придется вернуться къ ней и указать ея связь съ нѣмецкими эстетическими теоріями въ ихъ переломленіи чрезъ настроеніе кружка Станкевича. Пока же подчеркнемъ только, что эта первенствующая въ эстетическихъ взглядахъ автора «Литер. Мечт.» формула не только ничего общаго не имѣетъ съ эстетическими взглядами Надеждина, но даже составляетъ предметъ его прямыхъ нападокъ. Вспомнимте споръ съ Тлѣнскимъ (въ «Литер. Опасеніяхъ») о безцѣльности искусства, гдѣ чисто-эстетическое Кантовское «Zweckmässigkeit ohne Zweck» въ толкованіи Надоумки превращается въ общественно-политическій принципъ свободы творчества отъ служенія сильнымъ міра сего. Вся вообще эстетика Надоумки сводится къ тому, чтобы изъ искусства сдѣлать проповѣдь благонравія.
34) На современномъ языкѣ мы этотъ протестъ назовемъ протестомъ противъ тенденціозности, но въ то время такого понятія еще не было, и Бѣлинскій протестовалъ противъ послѣднихъ остатковъ дидактической поэзіи и прописной морали.
35) Игривое стихотвореніе Державина:
Вечоръ мнѣ красный дѣвицы
Мѣшокъ пшеницы принесли:
«Вѣдь расклюютъ же даромъ птицы;
Возьми, старинушка, смели».
Бѣла пшеница и румяна,
И такъ была полна зерномъ,
Что въ мигъ пришла охота рьяна
Я ну молоть всѣмъ животомъ.
Мололъ я пристально, трудился,
Ночь цѣлую провелъ безъ сна;
Но что-жъ? — Какъ ни потѣлъ, ни бился,
Не раскололъ я ни зерна.
Смѣясь мнѣ дѣвушки въ назолу,
Пеняли: «Что-жъ не мелешь, дѣдъ?» —
«А вы», сказалъ я, «для помолу
Пришли, какъ жерновъ не беретъ».
36) Полное противорѣчіе съ тѣмъ, что двумя страницами выше говорилось о «холодности» поэта. Тамъ «холодность» и «безпристрастіе», теперь «горячее чувство».
37) Начиная съ этой главы, Бѣлинскій даетъ рядъ общественно-политическихъ воззрѣній, діаметрально-противоположныхъ тому, что составляетъ сущность его дѣятельности во вторую половину жизни и съ чѣмъ по преимуществу связано представленіе о немъ въ общемъ сознаніи. Начавъ съ утвержденія, что «обычаи — дѣло святое, неприкосновенное», Бѣлинскій постепенно усваиваетъ себѣ жаргонъ квасного патріотизма, кровожадно восторгается тѣмъ, какъ «разыгрался русскій мечъ» и пишетъ уже даже не слогомъ Погодина и Шевырева, а громоподобнымъ стилемъ онъ 18 вѣка. Подъ вліяніемъ разъ взятаго тона, Бѣлинскій заговорилъ шишковскими славянизмами, отечество стало для него не просто дорогимъ, а «драгимъ», Алексѣй Михайловичъ превратился въ «Алексія» и все его изложеніе русской исторіи свелось къ самому грубому бахвальству и прославленію русскаго кулака. О представителяхъ власти Бѣлинскій говоритъ въ выраженіяхъ, ничѣмъ не отличающихся отъ раболѣпія Булгарина. Даже о вельможахъ Екатеринина вѣка онъ пишетъ слогомъ онъ прошлаго вѣка. Что касается прославленія въ концѣ статьи «знаменитаго сановника», т.-е. министра Уварова, то это угодничество настолько противорѣчитъ всему духовному облаку Бѣлинскаго, что невольно является мысль, уже не вставлена ли вся эта тирада Надеждинымъ (у Надеждина была привычка расцвѣчивать статьи сотрудниковъ). Въ другихъ проявленіяхъ общественно-политическаго міросозерцанія автора «Литер. Мечт.» тоже трудно узнать автора «Дмитрія Калинина». Онъ, столь недавно устами Софьи подвергшій такой уничтожающей критикѣ права рожденія, теперь съ восторгомъ говоритъ объ Екатерининской «Дворянской грамотѣ», обезпечившей «неприкосновенность правъ благородства». Въ «Дмитріѣ Калининѣ» дворянство считалось пустымъ званіемъ, «Литер. же Мечтанія» знаютъ его только съ эпитетомъ «благородное дворянство».
Подъ чьимъ же вліяніемъ измѣнился авторъ «Дмитрія Калинина», самый стиль котораго, столь высокій и благородный въ патетическихъ мѣстахъ, рѣзко мѣняется, когда онъ ударяется въ мнимо-патріотическое бахвальство? Подъ вліяніемъ общенія съ Станкевичемъ, съ которымъ Бѣлинскій сошелся въ 1833 г. или же подъ вліяніемъ Надеждина, съ которымъ онъ сблизился въ томъ же году?
Отвѣтъ на этотъ вопросъ не представляетъ никакихъ колебаній. Вотъ что пишетъ Константинъ Аксаковъ, въ своихъ студенческихъ воспоминаніяхъ, о настроеніи кружка Станкевича въ тѣ годы, когда писались «Литературныя Мечтанія»:
«Въ этомъ кружкѣ выработалось уже общее воззрѣніе на Россію, на жизнь, на литературу, на міръ, — воззрѣніе, большею частью отрицательное. Искусственность Россійскаго классическаго патріотизма, претензіи, наполнявшія нашу литературу, усилившаяся фабрикація стиховъ, неискренность печатнаго лиризма, все это породило справедливое: желаніе простоты и искренности, породило сильное нападеніе на всякую фразу и эффектъ; и то и другое высказалось въ кружкѣ Станкевича, быть можетъ, впервые, какъ мнѣніе цѣлаго общества людей. Какъ всегда бываетъ, отрицаніе лжи доводило и здѣсь до односторонности; во надобно отдать справедливость, односторонность эта не была крайняя, была искренняя; нападеніе на претензію, иногда даже и тамъ, гдѣ ея не было, — не переходило само въ претензію, какъ это часто бываетъ, и какъ это было въ другихъ кружкахъ. Одностороннѣе всего были нападенія на Россію, возбужденныя казенными ей похвалами. Пятнадцатилѣтній юноша, вообще довѣрчивый и тогда готовый вѣрить всему, еще много не передумавшій, еще со многимъ не уравнявшійся, я былъ пораженъ такимъ направленіемъ, и мнѣ оно часто было больно; въ особенности больны были мнѣ нападенія на Россію, которую люблю съ самыхъ малыхъ лѣтъ». («День» 1862 г., стр. 39).
Изъ этого источника, слѣдовательно, никакъ не могли брать начало кваснопатріотическіе возгласы «Литер. Мечт.». На нихъ ярко сказалось вліяніе Надеждина. Мы уже не будемъ говорить о Надеждинѣ-Надоумкѣ, который требовалъ къ отвѣту поэтовъ-романтиковъ за то, что они въ 1829 году не писали онъ на побѣды Дибича-Забалканскаго. Но и въ «Телескопѣ», постоянно воюя съ Булгаринымъ просто изъ-за журнальнаго соперничества, Надеждинъ по своимъ общественно-политическимъ взглядамъ ничѣмъ не отличался отъ издателя «Сѣв. Пчелы». Въ полную противоположность «Москов. Телеграфу» Полевого, который на каждомъ шагу воевалъ съ кваснымъ патріотизмомъ, Надеждинскій «Телескопъ» былъ органомъ самаго казеннаго отношенія къ явленіямъ общественно-политической жизни, какъ русской, такъ и иностранной. «Телескопъ» совсѣмъ не быль чуждъ даже тѣхъ пріемовъ, которые нѣсколько позднѣе, на журнальномъ языкѣ 40-хъ годовъ, были извѣстны подъ именемъ «юридическихъ», а говоря проще, состояли въ указаніяхъ и заподозрѣваніяхъ политической благонамѣренности противника. Эту ноту Надеждинъ въ полемикѣ съ «Моск. Телеграфомъ» бралъ очень часто и въ общемъ, конечно, не мало содѣйствовалъ тому, что о журналѣ Полевого составлялось представленіе какъ объ органѣ неблагонадежномъ и его въ концѣ концовъ закрыли. Такъ, кромѣ постояннаго мелкаго подсиживанія «Моск. Тел.» за недостаточную любовь къ отечеству, журналъ Полевого обвинялся въ томъ, что онъ «посягнулъ сдѣлать каррикатуру на Великаго Монарха (Петра), коего память есть предметъ благоговѣнія для васъ Русскихъ» («Молва» 1831 г., № 27, стр. 9). Грозно призывался къ допросу Полевой за то, что онъ по поводу «Юрія Милославскаго» насмѣшливо говорилъ о томъ, что Загоскинъ звонитъ въ «колокольчикъ народнаго самохвальства». «Мы Русскіе», восклицала «Молва», бія себя въ грудь, «ни сколько не оскорбляемся тѣмъ, что издатель Московскаго Телеграфа, улучивъ благопріятный случай, называетъ васъ дѣтьми, коихъ тѣшитъ слава отечества, какъ блестящая бездѣлка, какъ звонъ колокольчика. Пусть онъ издѣвается, сколько хочетъ: мы торжественно признаемъ сами себя дѣтьми въ отношеніи къ нашему отечеству. Мать святая Русь будетъ всегда для васъ матерью. Не боясь шутокъ и насмѣшекъ Телеграфа, мы всегда будемъ проходить съ дѣтскою гордостью мимо величественныхъ изображеній Минина и Пожарскаго, дивныхъ представителей сей дивной эпохи; съ дѣтскимъ одушевленіемъ будемъ вспоминать ихъ великіе подвиги; съ дѣтскимъ соревнованіемъ будемъ стремиться по священнымъ слѣдамъ ихъ. Пускай звонятъ намъ о нихъ чаще и громче: этимъ звономъ мы не устанемъ дѣтски тѣшиться, пока будетъ биться въ насъ Русское сердце, пока будемъ зваться мы Русскимъ именемъ!.. Пусть онъ, мужъ взрослый, вразумитъ насъ дѣтей: какую другую, болѣе величественную идею должно представлять намъ освобожденіе Россіи отъ ига Польскаго, кромѣ одной — всѣмъ извѣстной идеи о всепобѣждающемъ могуществѣ вѣры и вѣрности къ престолу нашихъ Царей, коихъ Россія была тогда святилищемъ! Пусть онъ выразится ясно и понятно! Повторяемъ, что мы требуемъ того настоятельно! Молчаніе не укроетъ его: мы отъ него не отстанемъ до тѣхъ поръ, пока онъ не дастъ намъ отвѣта!..» («Молва» 1831 г. № 29, стр. 36—39). По поводу того же Загоскина Надеждинъ писалъ въ «Телескопѣ» (1831 г., т. V):
«Да позволено будетъ намъ заключить изъявленіемъ достойнаго негодованія или лучше презрѣнія къ дерзости, осмѣлившейся, во услышаніе всѣхъ, упрекать почтеннаго автора Рославлева и Юрія Милославскаго въ „патріотичнскомъ хвастовствѣ Русью“ (Моск. Тел. № 8, стр. 542). Называть хвастовствомъ благородное одушевленіе Русскаго, восхищающагося славою и величіемъ своего отечества!!! Нѣтъ это уже выше всякой мѣры!» (стр. 233).
На страницахъ «Молвы» находили пріютъ ябедническіе извѣты Воейкова, который, прикрывшись псевдонимомъ А. Кораблинскаго, прислалъ слѣдующій прямой доносъ на Полевого («Молва»" 1831 г. J6 48):
«Если находятся еще въ Россіи квасные патріоты, которые, наперекоръ Наполеону, почитаютъ Лафаэта человѣкомъ мятежнымъ и пронырливымъ: то пусть они заглянутъ въ № 16 Москов. Телеграфа (на 464 страницу) и увѣрятся, что „Лафаэтъ самый честный, самый основательный человѣкъ во французскомъ королевствѣ, чистѣйшій изъ патріотовъ, благороднѣйшій изъ гражданъ, хотя онъ вмѣстѣ съ Мирабо, Сіесомъ, Баррасомъ, Барраромъ и множествомъ другихъ былъ однимъ изъ главныхъ двигателей революціи“ (курсивы Воейкова); пусть сіи квасные патріоты увидятъ свое заблужденіе и перестанутъ презрѣнной клеветой злословить добродѣтель».
Чтобы оттѣнить собственное отношеніе къ дѣятелямъ въ родѣ Лафайета, іюльскіе дни 1830 г. назывались въ «Молвѣ» "праздникомъ обманутыхъ дураковъ («Молва» 1831 г. № 46, стр. 313). Европа приглашалась испытывать за событія 1830 и 31 года «раскаяніе и стыдъ» («Телескопъ», 1832 г. . т. VII) и польскія событія упорно назывались «мятежомъ» («Телескопъ» 1833 г. т. XIII. вступительная статья). За нѣсколько лѣтъ до знаменитаго провозглашенія Шевыревымъ гніенія запада, Надеждинъ дѣлалъ такое примѣчаніе къ ст. «Современный духъ анализа и критики» («Телескопъ», 1832 г. т. XI).
«Помѣщаемъ сію статью, изъ Эдинбургскаго Обозрѣнія, какъ живую, искреннюю, сердечную исповѣдь современнаго Европеизма, глубоко чувствующаго свое внутреннее растлѣніе и заслуженныя бѣдствія, отъ которыхъ благій промыслъ да сохранитъ навсегда наше любезное отечество! Изд.»,
Когда на журнальное поприще выступилъ Сенковскій-Брамбеусъ, Надеждинъ ухитрился даже въ этомъ кувыркающемся человѣкѣ, на сто верстъ далекомъ отъ чего-нибудь «разрушающаго», отыскать подкапываніе противъ основъ государственно-религіознаго строя! (См. примѣч. № 203).
Мы бы никогда не кончили этого примѣчанія, если бы хотѣли зарегистрировать всѣ многочисленныя проявленія квасного и надзирающаго патріотизма «Телескопа». Прибавимъ только въ заключеніе, что Надеждинъ нимало не боялся подобающей ему клички. «Безъ сомнѣнія», писалъ онъ, «насъ не умедлятъ назвать за это квасными патріотами; но мы уже прислушались къ этому затѣйливому выраженію. („Телескопъ“, т. IV, стр. 509). Отмѣтимъ только еще, что даже такой наблюдатель, какъ Лажечниковъ — очень добрый и хорошій человѣкъ по натурѣ своей, но всего менѣе человѣкъ оппозиціоннаго склада мысли — разъ серьезнѣйшимъ образомъ возмутился одной изъ выходокъ Надеждина совершенно Шевыревско-Погодинско-Булгаринскаго пошиба. По поводу статьи Надеждина „Европеизмъ и Народность“ (въ „Телескопѣ“ 1836 г.)» Лажечниковъ писалъ Бѣлинскому:
«Боже мой! — пишетъ Лажечниковъ: — Что за панегирикъ кулаку написалъ Ник. Ив. въ своемъ „Европеизмѣ“ и своей „Народности!“… его этотъ кулакъ не надѣлалъ, не сдѣлаетъ! И сравнилъ-то онъ его съ лукомъ Вильгельма Телля, и со шпаженкой Наполеона, и Богъ знаетъ съ чѣмъ еще!.. Какъ не шепнулъ ему добрый геній, что не мертвое орудіе, а человѣкъ, управляющій этимъ орудіемъ, и духъ этого человѣка, творятъ великое и на Руси, и въ Швейцаріи, и во Франціи?.. Я, право, не дамъ гроша за русскій кулакъ самаго знаменитаго кулачнаго бойца, хоть бы онъ былъ сохраненъ въ лучшемъ спиртѣ!.. Любя и уважая Ник. Ив., я, право, краснѣлъ за его вещественно-патріотическія выходки — будь сказано между нами»… (Пыпинъ, Бѣлинскій, т. I, стр. 150).
38) Чрезвычайно характерная строчка, во всемъ объемѣ рисующая способность Бѣлинскаго увлекаться каждою новою мыслью до крайнихъ предѣловъ. Въ началѣ 30-хъ годовъ Каченовскій, воюя съ Карамзинымъ, выступилъ противъ теоріи норманскаго происхожденія варяговъ и высказывалъ догадки о хазарскомъ происхожденіи племени Руссовъ. Молодые историки, входившіе въ составъ кружка Станкевича — Строевъ, Аксаковъ — были на сторонѣ Каченовскаго и, конечно, дѣлились своими впечатлѣніями съ Бѣлинскимъ. И вотъ для него простая догадка становится уже фактомъ, который онъ даетъ безъ всякихъ оговорокъ.
39) Рѣчь, очевидно, идетъ о курскомъ купцѣ астрономѣ-самоучкѣ Ѳедорѣ Алексѣевичѣ Семеновѣ (1794—1860), біографія котораго не задолго до того была разсказана Погодинымъ въ «Телескопѣ» (1832 г. № 13).
40) Комедію эту, анонимную и теперь совершенно неизвѣстную, высоко ставилъ «Телескопъ» въ рецензіи, помѣщенной еще въ 1-мъ No «Телескопа» (1831 г.). Беремъ изъ этой рецензіи отрывокъ, дающій представленіе о комедіи и вмѣстѣ съ тѣмъ очень цѣнный для характеристики литературныхъ взглядовъ Надеждина:
«Сіе изображеніе отличается строгою вѣрностью; но жаль очень, что въ немъ преимущественно освѣщены самыя грязныя пятна. Нельзя конечно не сознаться, что сіи пятна въ дѣйствительной жизни слишкомъ ярко въ глаза мечутся: только сіе сознаніе оскорбительно и для народной вашей чести, и для человѣческаго вашего достоинства. Что за удовольствіе опускаться, такъ сказать, на самое дно посрамленія, въ которое низвергается наша природа, въ лицѣ тѣхъ, кои призваны быть ея благороднѣйшими представителями!.. Комедія не должна никогда разоблачать наши слабости и заблужденія до цинической наготы: ибо назначеніе ея — осклаблять пріятно душу, а не возбуждать въ ней отвращенія и презрѣнія къ самой себѣ!..»
41) Ожидаемый тогда «Ледяной домъ», о движеніи котораго Бѣлинскій хорошо зналъ со словъ Лажечникова, постоянно съ нимъ переписывавшагося. Начало романа («Языкъ») было помѣщено въ «Телескопѣ» 1834 г. т. 20.
42) Еще указаніе, что статья писалась по частямъ, которыя тотчасъ и отдавались въ печать.
43) Будущій ожесточенный врагъ славянофильства гораздо раньше ихъ, со свойственною ему яркостью и опредѣленностью, выразилъ здѣсь одну изъ крылатыхъ формулъ славянофильскаго ученія.
44) Этотъ совершенно неправильный, французскій оборотъ (parler le russe) вѣроятно объясняется постоянными переводами съ французскаго, которыми такъ усиленно занимался Бѣлинскій въ 1833 и 1834 гг.
45) Взглядъ во всѣхъ отношеніяхъ невѣрный, нашедшій себѣ наилучшее опроверженіе въ позднѣйшемъ отношеніи Бѣлинскаго къ Кантемиру. Иностранецъ по происхожденію, Кантемиръ всецѣло былъ русскій по духовнымъ интересамъ своимъ и смѣялся не «спола-горя», а смѣхомъ горькимъ и проникновеннымъ. Позднѣе Бѣлинскій не только высоко цѣнилъ Кантемира, какъ разъ потому, что онъ писалъ сатиры, но и талантъ считалъ «необыкновеннымъ».
Весьма характерно, что Бѣлинскій потому относится неблагопріятно къ дѣятельности Кантемира, что она была плодомъ «холодной наблюдательности», а не «горячаго чувства». Практически Бѣлинскій неизмѣнно забывалъ свой критерій «холодности».
Усматривать въ отзывѣ Бѣлинскаго какое-нибудь «разрушеніе авторитетовъ» было бы неправильно. Еще въ 1813 г. Шишковъ въ своемъ «Опытѣ о Россійскихъ писателяхъ» уже спорилъ съ неблагопріятнымъ отношеніемъ къ Кантемиру и говорилъ: «Тѣ несправедливо разсуждаютъ о семъ знаменитомъ стихотворцѣ, которые думаютъ, будто слогъ его устарѣлъ и не можетъ болѣе приносить удовольствія читателямъ».
46) Взглядъ общераспространенный въ 30-хъ и 40-хъ годахъ, нашедшій себѣ наиболѣе яркое выраженіе въ «Ледяномъ домѣ» Лажечникова. Пушкинъ, пенявшій Лажечникову (въ частномъ письмѣ) за фигуру Тредьяковскаго, составлялъ исключеніе.
47) Это сказалъ Марлинскій въ своемъ «Взглядѣ на старую и новую словесность въ Россіи» (Соч., изд. 1838 г. ч. XI, стр. 217).
48) Впослѣдствіи Бѣлинскій совсѣмъ иначе смотрѣлъ на Ломоносова, отрицая его значеніе какъ поэта.
Сдѣланная имъ теперь характеристика представляетъ собою амальгаму самыхъ разнородныхъ настроеній и теченій. Съ одной стороны она является какъ бы отраженіемъ взглядовъ Надеждина и даже повторяетъ его выраженія. Такъ у Надеждина въ его диссертаціи характеристика Ломоносова начинается словами: «Мы разумѣемъ великаго нашего Ломоносова, который по всей справедливости можетъ быть названъ Петромъ Великимъ нашей поэзіи» и т. д. (см. въ приложеніи къ настоящему тому). Спѣшимъ, впрочемъ, прибавить, что сравненіе Ломоносова съ Петромъ Великимъ гораздо раньше проведено Батюшковымъ въ его, конечно, очень хорошо извѣстной Бѣлинскому «Рѣчи о вліяніи легкой поэзіи на языкъ» («Ломоносовъ то же учинилъ на трудномъ поприщѣ словесности, что Петръ Великій на поприщѣ гражданскомъ»). Разница, однако, между Бѣлинскимъ и Надеждинымъ та, что Надеждинъ только прославляетъ, между тѣмъ какъ Бѣлинскій указываетъ и слабыя стороны. Надеждинъ, меча громы по адресу Полевого, шлетъ анаѳему «неблагодарной дерзости или, лучше, безсмысленному невѣжеству, осмѣливающемуся посягать на славу Ломоносова», а Бѣлинскій именно по поводу Ломоносова выступаетъ въ борьбу съ преклоненіемъ предъ авторитетами.
49) Нападки на литературные авторитеты, дальше все усиливающіяся и усиливающіяся и достигающія высочайшаго паѳоса на стр. 360—61, составляютъ то, что наиболѣе окрасило статью и что проводитъ рѣзкую демаркаціонную линію между Бѣлинскимъ и Надеждинымъ. Вся дѣятельность послѣдняго, съ первыхъ шаговъ его на литературномъ поприщѣ, была, напротивъ того, всецѣло направлена противъ дерзкихъ посягательствъ на литературныя традиціи и установленныя литературныя репутаціи.
Нападки Бѣлинскаго на литературное идолопоклонство на ряду съ его утвержденіемъ, что у насъ «нѣтъ литературы», больше всего врѣзались въ сознаніе читающей публики и литературныхъ кружковъ и навсегда связали съ его именемъ представленіе о «сверженіи авторитетовъ». Это совершенно правильно по существу. Но при сужденіи объ оригинальности страстнаго похода Бѣлинскаго никогда не слѣдуетъ забывать, что онъ тутъ былъ только продолжателемъ Полевого. Какъ ни велико было негодованіе литературныхъ старовѣровъ противъ Бѣлинскаго, оно не идетъ ни въ какое сравненіе съ тою бурею негодованія, какую возбуждалъ Полевой, и все за то, что, по свидѣтельству Бѣлинскаго же, въ его книжкѣ о Полевомъ «нѣтъ возможности пересчитать всѣ авторитеты, уничтоженные имъ».
50) Въ малоизвѣстной уже теперь балладѣ Жуковскаго «Вадимъ», составляющей вторую часть стихотворной повѣсти «Двѣнадцать спящихъ дѣвъ».
51) Принято упрекать Бѣлинскаго въ пренебрежительномъ отношеніи къ народной поэзіи. Это во всякомъ случаѣ основано только на его позднѣйшихъ статьяхъ. Въ «Лит. Мечт.» осъ нѣсколько разъ говоритъ съ величайшимъ восторгомъ о народныхъ пѣсняхъ. Для выясненія вопроса объ оригинальности взглядовъ «Литер. Мечтаній» слѣдуетъ отмѣтить, что новаго слова онъ тутъ отнюдь не сказалъ. Ср. примѣчаніе № 80.
52) Начиная съ этого мѣста вопросъ о народности и подражательности постепенно становится главнымъ предметомъ статьи.
53) Въ ранней молодости Бѣлинскій восторженно относился къ Сумарокову, но уже въ 1829 г., описывая родителямъ университетскую библіотеку, гдѣ стоятъ бюсты «великихъ геніевъ» Ломоносова, Державина, Карамзина, онъ жалѣетъ, что тутъ же стоятъ «бюсты — площадного Сумарокова, холоднаго напыщеннаго и сухого Хераскова».
Литературная критика въ лицѣ Мерзлякова дурно относилась къ Сумарокову уже въ 10-хъ годахъ столѣтія и такимъ образомъ въ порицаніяхъ Бѣлинскаго никакого «разрушенія старыхъ авторитетовъ» не было.
54) Выраженіе того времени, теперь замѣненное словомъ — популярность.
55) Вышучиваніе Кукольниковскаго «Тасса», въ которомъ умирающій поэтъ пророчествуетъ о Гете и самомъ авторѣ драмы.
56) Если отбросить тонъ нижеслѣдующей характеристики, очень уже странной въ устахъ Бѣлинскаго то, нельзя отрицать, что она вѣрна по существу. Но трудно понять, почему, усматривая «отличительный характеръ вѣка Екатерины» въ народности, Бѣлинскій говоритъ объ этомъ, какъ о какой то совсѣмъ новой мысли. Начиная съ Державинскихъ похвалъ Фелицѣ, всѣ всегда прославляли Екатерину за любовь къ русскимъ обычаямъ, русской литературѣ и т. д.
57) И слогъ характеристики Державина поражаетъ своимъ напыщенно-казеннымъ складомъ. По существу она тоже имѣетъ мало общаго съ тѣмъ какъ Бѣлинскій впослѣдствіи смотрѣлъ на Державина, въ которомъ никогда, впрочемъ, не отрицалъ огромнаго его таланта.
То, что Бѣлинскій теперь высказалъ о Державинѣ, было выраженіемъ общаго мнѣнія о поэтѣ, къ которому пока относились восторженно люди всѣхъ литературныхъ партій: и классикъ Надеждинъ, и романтикъ Марлинскій и даже разрушитель авторитетовъ Полевой. Полевой даже утверждалъ, что «ничего подобнаго Фелицѣ не можемъ мы сыскать ни въ нашей словесности, ни въ литературѣ иноземныхъ». Одинъ только Пушкинъ находилъ, что «этотъ чудакъ не зналъ ни русской грамоты, ни духа русскаго языка (вотъ почему онъ и ниже Ломоносова), — онъ не имѣлъ понятія ни о слогѣ, ни о гармоніи. ни даже о правилахъ стихосложенія» и что «у Державина должно сохранить будетъ онъ восемь, да нѣсколько отрывковъ, а прочее сжечь». Но это мнѣніе было высказано не печатно, а въ письмѣ къ Дельвигу (1825) и въ печати появилось только тридцать лѣтъ спустя.
58) Шуточное стихотвореніе «Приказъ моему привратнику» (вызванное тѣмъ, что ему по недоразумѣнію доставили письмо, адресованное священнику Державину, жившему съ нимъ по сосѣдству) начинается словами:
Единъ есть Богъ, единъ Державинъ
Я въ глупой гордости мечталъ,
Одна мнѣ риѳма — древній Навинъ и т. д.
Стихотвореніе въ печати появилось только въ «Библіографическихъ Запискахъ» 1859, но оно ходило по рукамъ и въ литературныхъ сферахъ было хорошо извѣстно (Соч. Державина въ изд. Грота, т. III, стр. 420).
59) Оберонъ — царь эльфовъ. Читателю нашихъ дней извѣстенъ больше по Шекспировскому «Сну въ Иванову ночь». Но во времена Бѣлинскаго эта пьеса еще переведена не была и сказаніе, конечно, было извѣстно ему по «Оберону» Виланда, вышедшему въ прозаическомъ переводѣ еще въ 1787 г. (М.).
60) Впослѣдствіи Бѣлинскій нападалъ на любовныя стихотворенія Державина, усматривая въ нихъ старческую эротоманію.
61) Даже въ лучшихъ мѣстахъ своихъ «Литер. Мечт.» не чужды риторики. Но тамъ, гдѣ Бѣлинскаго особенно засасывала казенщина, онъ временами приближается по напыщенности къ Марлинскому.
62) Принципъ «холодности» и объективвости опять совершено забытъ. Но, какъ и на всемъ пространствѣ статьи и тутъ рядъ непримиримыхъ противорѣчій. То комедія должна быть плодомъ «горькаго негодованія» — слѣдовательно, выдвинуты этическія цѣли и этическое воздѣйствіе на читателя, то писатель не долженъ «учить и исправлять».
63) Въ указаніи чисто-художественныхъ недостатковъ Фонъ-Визина Бѣлинскій вполнѣ сошелся съ княземъ Вяземскимъ, извѣстное сочиненіе котораго о Фонъ-Визинѣ цѣликомъ появилось въ печати въ 1848 г., но написано было въ 1830 г. и въ отрывкахъ являлось въ журналахъ начала 30-хъ годовъ.
64) Бѣлинскій совершенно правильно относится тутъ къ Богдановичу, какъ явленію, отошедшему уже въ область исторіи и вполнѣ правильно объясняетъ причины выпавшаго нѣкогда на его долю успѣха. Другіе еще не относились къ нему такъ. Марлинскій еще хвалилъ его безъ оговорокъ, въ «Евгеніи Онѣгинѣ» говорится
Мнѣ галлицизмы будутъ милы,
Какъ прошлой юности грѣхи,
Какъ Богдановича стихи,
а Баратынскій въ 1827 г. посвящаетъ длинное ласковое посланіе Богдановичу.
Впрочемъ, въ частномъ письмѣ Пушкина къ Марлинскому отъ 1825 г. Пушкинъ относится къ Богдановичу насмѣшливо. Приведемъ, кстати, небольшой отрывокъ изъ этого письма. Онъ показываетъ, что разрушеніе старыхъ литературныхъ репутацій, робко начатое Мерзляковымъ въ 1810-хъ годахъ, нашедшее яркаго продолжателя въ 1820-хъ годахъ въ лицѣ Полевого и, наконецъ, вошедшее въ общее сознаніе въ 1830-хъ годахъ, благодаря пламенному натиску Бѣлинскаго, въ серединѣ 20-хъ годовъ окрѣпло уже вполнѣ. По поводу цитированной уже нами фразы Марлинскаго «у насъ есть критика, но нѣтъ литературы», Пушкинъ ему говоритъ:
«Именно критики у насъ недостаетъ. Отселѣ репутація Ломоносова (уважаю въ немъ великаго человѣка, но конечно не великаго поэта; онъ понялъ истинный источникъ русскаго языка и красоты онаго; вотъ его главная заслуга) и Хераскова, и если послѣдній упалъ въ общемъ мнѣніи, то вѣрно ужъ не отъ критики Мерзлякова; кумиръ Державина — 1/4 золотой, 3/4 свинцовый донынѣ еще не оцѣненъ. „Ода къ Фелицѣ“ стоитъ наряду съ „Вельможей“, „Ода Богъ“, — съ „Одой на смерть Мещерскаго“, „Ода къ Зубову“ недавно открыта. Княжнинъ безмятежно пользуется своею славою, Богдановичъ причисленъ къ лику великихъ поэтовъ, Дмитріевъ также».
65) «Разрушеніе» авторитета Хераскова всего менѣе было «дерзостью» во времена Бѣлинскаго. За двадцать лѣтъ до него развѣнчалъ Хераскова Мерзляковъ. О Петровѣ Полевой говорилъ всегда съ пренебреженіемъ. Въ чрезмѣрно восторженномъ опредѣленіи литературнаго ранга Державина Бѣлинскій подчинялся какъ Надеждину, такъ и Полевому («Очерки», т. I, стр. 56).
66) Уже совершенно очевидное доказательство, что статья была сдана еле-начатой и что продолженіе доставлялось къ каждому номеру «Молвы».
67) Въ такомъ отношеніи къ нѣкогда опальному и пострадавшему дѣятелю не было ничего смѣлаго (въ смыслѣ новизны). Въ столь же приподнятомъ тонѣ говорилъ о Новиковѣ и Кирѣевскій въ своемъ «Обозрѣніи» за 1829 годъ, посвятивъ ему въ этомъ небольшомъ обзорѣ цѣлую восторженную страницу.
68) Одна изъ центральныхъ мыслей диссертаціи Надеждина.
69) Николай Дмитріевичъ Иванчинъ-Писаревъ (ум. 1849), авторъ книги «Духъ Карамзина или избранныя мысли и чувствованія сего писателя» (М. 1827), «Рѣчи въ память исторіографу Рос. Имперіи» («Лит. Музеумъ» 1827) и другихъ бездарно-риторическихъ колѣнопреклоненныхъ восхваленій Карамзина, самаго пошло-патріотическаго пошиба.
70) Орестъ Михайловичъ Сомовъ (ум. 1833), извѣстный сотрудникъ журналовъ и альманаховъ 20-хъ и 30-хъ годовъ, беллетристъ, поэтъ и критикъ романтическаго направленія. Въ защиту Карамзина выступилъ въ статьѣ «Хладнокровныя замѣчанія на толки гг. критиковъ И. Г. Рос. и ихъ сопричастниковъ» въ «Моск. Телегр.» 1829, ч. 25.
71) Николай Сергѣевичъ Арцыбашевъ (1773—1841). Одинъ изъ главныхъ представителей такъ наз. «скептической школы», ополчившейся, подъ предводительствомъ Каченовскаго, на Карамзина, главнымъ образомъ во имя неточностей его исторіи. Замѣчанія Арцыбашева выдѣляются своею фактичностью и очень цѣнны, но вмѣстѣ съ тѣмъ и очень мелочны и лишены всякаго высшаго научнаго интереса.
72) Мы уже отмѣтили, что борьба съ авторитетами ни въ какомъ случаѣ не можетъ считаться спеціальною заслугою Бѣлинскаго. Но важно было, что въ тотъ самый годъ, когда умолкъ Полевой и умолкъ навсегда — потому что новый, пришибленный обстоятельствами Полевой перешелъ въ лагерь Булгарина и Греча — продолжателемъ начатаго имъ дѣла явился человѣкъ съ такимъ огромнымъ запасомъ свѣжести и пыла.
73) Статьи Мерзлякова о Херасковѣ въ «Амфіонѣ» 1815 г.
74) Желтякомъ называли Каченовскаго за его нападки на Карамзина и вообще за «скептическое» направленіе въ исторіографіи. Горячее отношеніе Бѣлинскаго къ Качевовскому, въ 20-хъ годахъ тупо-педантски преслѣдовавшему Пушкина и сдѣлавшему «Вѣст. Евр.» главнымъ оплотомъ литературной старины, объясняется тѣмъ, что въ 30-хъ годахъ Каченовскій уже совершенно оставилъ область литературы и всецѣло посвятилъ себя борьбѣ съ ненаучными пріемами Карамзина. Молодые историки кружка Станкевича — Строевъ, Конст. Аксаковъ, самъ Стапкевичъ восторженно относились къ своему ветхому денми, но помолодѣвшему духомъ учителю и сообщали свой энтузіазмъ Бѣлинскому.
76) Воейковъ отомстилъ Бѣлинскому въ одной изъ позднѣйшихъ вставокъ своего вѣчно дополняемаго «Дома Сумасшедшихъ»:
Вотъ Сенковскій сей и оный;
Гадокъ, страшенъ, черенъ, рябъ.
Онъ полякъ низкопоклонный,
Силы, знати, денегъ — рабъ.
Полевого самохвальство,
И Булгарина задоръ,
И Бѣлинскаго нахальство
Совмѣстилъ себѣ въ позоръ.
(«Рус. Старина» 1874 г. т. IX, стр. 595).
76) Нижеслѣдующая, яркая и блестящая характеристика Карамзина принадлежитъ къ числу тѣхъ, которыя особенно ставились на видъ Бѣлинскому его врагами (см. въ дальнѣйшихъ томахъ о нападеніяхъ кн. Вяземскаго, Дмитріева и др.). Но уже изъ того, что самъ Бѣлинскій говоритъ о свалкѣ между защитниками и поклонниками Карамзина, ясно видно, что онъ только сводилъ въ одно подробности борьбы, которая кипѣла на страницахъ журналовъ конца 20-хъ годовъ и начала 30-хъ годовъ. Столь же «дерзко» выступалъ противъ Карамзина и Погодинъ, и особенно Полевой. Погодинъ нажилъ себѣ множество непріятностей своими нападками, а Полевого мнимый учитель Бѣлинскаго Надеждинъ прямо обвинялъ за это въ неблагонамѣренности. Что дѣйствительно слѣдуетъ поставить въ упрекъ Бѣлинскому — это не «дерзость», которой у него меньше, чѣмъ у другихъ, а отсутствіе въ нѣкоторыхъ отдѣльныхъ замѣчаніяхъ исторической перспективы (см. дальше).
77) Отношеніе Бѣлинскаго лишено тутъ исторической перспективы. Эта философско-политическая повѣсть Хераскова затрагивала многіе животрепещущіе вопросы, волновавшіе умы 18 в. и всего менѣе она можетъ быть отнесена къ схоластикѣ.
78) Бѣлинскій въ другихъ часто усматривалъ то, что дѣлалось въ его собственной душѣ. Карамзинъ смотрѣлъ на жизнь какъ на подвигъ! Современные историки литературы относятся къ нему трезвѣе.
79) Рѣчь, очевидно, идетъ объ извѣстномъ французскомъ историкѣ Шарлѣ Ролленѣ (1661—1741), но совершенно непонятно, почему Бѣлинскій относится къ нему такъ пренебрежительно. По своему времени Ролленъ былъ очень блестящій и благородный дѣятель. Можетъ быть, не отдавая себѣ яснаго отчета, Бѣлинскій смѣшалъ въ одно представленіе Роллена и его переводчика на рус. языкъ Тредьяковскаго, къ которому, раздѣляя общее мнѣніе того времени, относился очень дурно.
80) Уже второму крупнѣйшему дѣятелю старой литературы Бѣлинскій ставитъ въ укоръ пренебреженіе къ «роднымъ источникамъ». Въ этихъ упрекахъ онъ имѣлъ предшественника въ Кюхельбекерѣ, который въ извѣстномъ альманахѣ «Мнемозина» (1824), разсуждая «О направленіи нашей поэзіи», между прочимъ, говорилъ: «Лѣтописи, пѣсни и сказанія народныя лучшіе, чистѣйшіе, вѣрнѣйшіе источники для нашей словесности» («Мнемозина», ч. II, стр. 42).
81) Это чрезвычайно мѣткое опредѣленіе историческаго значенія Карамзина теперь вошло, благодаря Бѣлинскому, во всѣ школьные учебники. Но въ данномъ случаѣ Бѣлинскій только буквально повторилъ слова Погодина въ «Москов. Вѣст.» 1828 г., ч. 12: «Великія заслуги Карамзина состоятъ въ томъ, что онъ заохотѣлъ русскую публику къ чтенію исторіи».
82) Взглядъ Бѣлинскаго на сентиментализмъ совершенно лишенъ исторической перспективы. Сентиментализмъ былъ именно протестомъ противъ раціонализма 18 вѣка и его «плаксивость» была переходною ступенью къ изгнанію высокопарности. Искупительной жертвой «чувствительности» европейская и русская литература добилась торжества дѣйствительнаго чувства.
83) И въ отношеніи къ «Письмамъ рус. путешественника» Бѣлинскій не стоитъ на исторической точкѣ зрѣнія и совершенно неправильно противопоставляетъ ихъ письмамъ Фонъ-Визина. Письма Фонъ-Визина къ Петру Ивановичу Панину были дѣйствительно частными письмами къ старому, серьезному государственному дѣятелю, которому не о «травкахъ же и муравкахъ» было писать. А Карамзинъ назначалъ свои письма для большой публики, которую надо было «пріохотить къ чтенію» чѣмъ-нибудь вполнѣ доступнымъ среднему пониманію.
84) Описаніе свиданія Карамзина съ авторомъ знаменитаго «Путешествія молодого Анахарсиса» Бартелеми. (Письмо отъ маня 1790).
85) Опять чрезмѣрно строго и безъ исторической перспективы Бѣлинскій примѣняетъ къ Карамзину мѣрку какого-нибудь Веневитинова, Кирѣевскаго, Одоевскаго, Станкевича, съ которыми Карамзинъ, конечно, не выдерживаетъ никакого сравненія. Но кому же изъ писателей своего времени уступалъ Карамзинъ?
86) Обычное нежеланіе корчить изъ себя ученаго. Въ дѣйствительности Бѣлинскій зналъ очень недурно русскую исторію и былъ во всякомъ случаѣ въ курсѣ историческихъ интересовъ того времени, такъ какъ въ кружкѣ Станкевича, какъ мы уже знаемъ, исторіографическіе интересы играли видную роль. Основные пункты тогдашней борьбы «скептиковъ» съ Карамзинистами обсуждались въ кружкѣ очень оживленно. Во всякомъ случаѣ Бѣлинскій зналъ русскую исторію не хуже какого-нибудь Ореста Сомова, позволявшаго себѣ, однако, вмѣшиваться въ полемику между представителями «скептической» школы съ Карамзинистами.
87) Критерій народности никогда не покидаетъ Бѣлинскаго.
88) Это сказалъ Надеждинъ во вступительной статьѣ къ изданію «Телескопа» (№ 1 за 1831 г., стр. 45).
89) Тогда это надо было еще доказывать цѣною созданія себѣ репутаціи дерзкаго отрицателя. Въ общемъ, характеристика Карамзина, несмотря на указанное отсутствіе исторической перспективы остается замѣчательно вѣрною картиною судьбы Карамзина въ потомствѣ.
90) Бѣлинскій не устаетъ примѣнять этотъ критерій на разстояніи всей статьи. Съ точки зрѣнія принципа народности онъ оцѣниваетъ Ломоносова, Екатерину, Державина, Карамзина, Дмитріева, Крылова, Мерзлякова и всѣхъ дѣятелей 19 в.
91) Вполнѣ вѣрная характеристика. Однако, еще Марлинскій всего 10 годами до «Литер. Мечт.» говорилъ по поводу Озерова: «Имъ обладали чувства глубокія и воображеніе пламенное — творцы великихъ людей или могущихъ поэтовъ». Гречъ въ своемъ «Опытѣ» удѣляетъ ему столько же вниманія, какъ и самымъ первокласснымъ дѣятелямъ литературы. Плетневъ въ «Письмѣ къ графинѣ С.» (1825) пишетъ: «Конечно, французскія трагедіи были образцами Озерова; но его глубокая чувствительность много сообщила имъ собственнаго. не похожаго на образцы. Онъ стоитъ ниже ихъ по всему, чего требуютъ правила трагедіи, но часто выше по убѣдительности поэзіи» (Соч. т. I, стр. 168). Одинъ только Полевой называлъ его «Русскимъ Дюсисомъ», весьма не высоко ставя самого Дюсиса. («Очерки» т. I, стр. 105).
92—93) Часть этой вполнѣ вѣрной характеристики — похвалы языку, указанія на тихо-мечтательный характеръ поэзіи Жуковскаго, на первоклассныя достоинства его переводовъ — составляли общее достояніе всѣхъ оцѣнокъ Жуковскаго. Новымъ могло казаться только указаніе односторонней мечтательности Жуковскаго, указаніе, что онъ не «сынъ XIX вѣка», отрицаніе въ немъ «поэта собственно русскаго» и исключеніе его изъ представителей русской «народной славы на Европейскомъ турнирѣ». Но всѣ эти ограниченія сдѣланы были за два года до «Литер. Мечт.» Полевымъ въ замѣчательной статьѣ о Жуковскомъ. Полевой впервые здѣсь подчеркнулъ «однообразіе мысли» Жуковскаго («Очерки» т. I, стр. 123), указывалъ, что Жуковскій не пошелъ дальше того, съ чѣмъ выступилъ въ самомъ началѣ столѣтія, что онъ чуждъ «національности русской» и что его «собственныя созданія до такой степени космополитны, что едва отличите вы ихъ отъ переводовъ сего поэта». Наконецъ, указанія, что «чувство, одушевлявшее Жуковскаго, было то неопредѣленное и не глубокое чувство, которое одушевляетъ юношу-мечтателя» (стр. 112) и что Жуковскій «побѣжденный учитель» Пушкина, само собою переводили Жуковскаго во второй рангъ творческой литературы.
94) Мнѣніе, съ которымъ трудно согласиться. Лично намъ приходилось высказываться о соотношеніи обоихъ поэтовъ иначе. не претендуя при этомъ на оригинальность своей оцѣнки и полагая, что мы выражаемъ общее теперь мнѣніе:
«Въ началѣ вашего вѣка», говорили мы, «выдѣляется дѣятельность писателя, литературная карьера котораго особенно ярко подчеркиваетъ учительное значеніе русской литературы. Мы говоримъ о Жуковскомъ, поэтѣ очень симпатичнаго и изящнаго, во безусловно второстепеннаго дарованія и тѣмъ не менѣе достигшаго первостепеннаго значенія. Чѣмъ же? Тѣмъ, что онъ взялъ на себя роль учителя въ буквальномъ смыслѣ слова и знакомилъ русское общество съ литературою запада въ рядѣ превосходныхъ переводовъ. А изъ оригинальныхъ произведеній Жуковскаго наибольшее впечатлѣніе произвелъ „Пѣвецъ во станѣ русскихъ воиновъ“ — откликъ на злобу дня въ буквальномъ смыслѣ этого слова. Сверстникъ и современникъ Жуковскаго — Батюшковъ, былъ поэтъ болѣе сильнаго и оригинальнаго дарованія, чѣмъ Жуковскій, но онъ не достигъ и половины значенія и популярности послѣдняго, потому что его эпикурейская муза, воспѣвавшая наслажденіе, была чужда русскому читателю, привыкшему искать въ литературѣ не только забавы, но и правилъ жизни». («Основныя черты исторіи новѣйшей русской литературы». Спб. 1899).
Но какъ бы то ни было, поставивъ Батюшкова ниже Жуковскаго, Бѣлинскій тоже шелъ по слѣдамъ Полевого, который, сказавъ сначала, что «кромѣ Батюшкова, кажется, не вспомнитъ литературная исторія наша ни объ одномъ товарищѣ и послѣдователѣ Жуковскаго» (стр. 114), говоритъ затѣмъ: «никто изъ товарищей и послѣдователей Жуковскаго не сравнялся съ нимъ» (стр. 118).
95) Свѣдѣніе, которое надо принять съ извѣстными оговорками. Собственно Мерзляковъ судилъ по весьма опредѣленнымъ «правиламъ» аристотелевской, гораціанской и французской «піитики». Но въ то же время онъ часто отступалъ отъ нихъ на практикѣ и природнымъ эстетическимъ чутьемъ понималъ значеніе литературныхъ явленій, вполнѣ нарушающихъ эти правила. Таково, напр., его отношеніе къ Пушкину, котораго онъ публично бранилъ, во которымъ внутренно чрезвычайно восторгался. Свои отступленія отъ правилъ онъ отчасти возводилъ въ систему. «Вотъ гдѣ система», говаривалъ онъ, указывая на сердце и этимъ желая сказать (и совершенно вѣрно, прибавимъ отъ себя), что дѣло не въ системѣ, а въ живомъ эстетическомъ чувствѣ.
96) Въ этой преувеличенной, при общей строгости статьи, оцѣнкѣ Мерзлякова, Бѣлинскій подчинялся вліянію Надеждина. Въ «Телескопѣ» 1831 г. (№ 5, стр. 86—92) была помѣщена его восторженная рецензія «Пѣсней и романсовъ» Мерзлякова. Но помимо вліянія Надеждина, на преувеличенную оцѣнку Мерзлякова существенно повліялъ критерій «народности», котораго до сихъ поръ распѣваемыя пѣсни Мерзлякова дѣйствительно выдерживаютъ.
97) Благодаря Пушкину и Языкову (см. дальше примѣч. 139), значеніе Дельвига преувеличивалось въ то время. Бѣлинскій не испугался ихъ авторитета и установилъ правильный взглядъ на него, который держится и теперь. Но какъ онъ самъ дальше указываетъ (стр. 367), этотъ взглядъ уже былъ до него высказавъ въ «Московск. Вѣстн.»
98) Въ «Письмѣ къ графинѣ С. И. С. о русскихъ поэтахъ», появившемся въ «Сѣвер. Цвѣтахъ» на 1825 г. (перепеч. въ I т. соч. Плетнева).
99) Отзывъ черезчуръ строгій и лишенный исторической перспективы. Хорошъ фарсъ, который долго даже былъ изъятъ изъ продажи и отдѣльныя выраженія изъ котораго стали почти пословицами.
100) Отзывъ малопонятный. Гнѣдичъ помимо перевода «Иліады» никакого значенія не имѣетъ. Что касается Милонова, то восторженное отношеніе къ этому, во всякомъ случаѣ вполнѣ второстепенному, поэту можно было бы объяснить Милоновскимъ посланіемъ «Къ Рубелію», въ неопредѣленныхъ чертахъ, но все же понятно для современниковъ, направленнымъ противъ Аракчеева. Но съ общимъ консерватизмомъ «Литерат. Мечт.» такой политическій мотивъ не вяжется.
101). Этимъ отзывомъ Бѣлинскій нажилъ себѣ врага величайшаго. (См. примѣч. № 75).
102) Мы не могли доискаться о чемъ тутъ идетъ рѣчь. Всего ближе было бы найти обличеніе этого плагіата въ «Молвѣ» же, но тамъ объ этомъ ничего нѣтъ.
103) Шарль Нодье (1780—1844) нѣкогда пользовался огромной извѣстностью и въ Европѣ, и у насъ, гдѣ его, между прочимъ, переводилъ Бѣлинскій (см. въ настоящемъ томѣ № 19). Для сравненія съ Вяземскимъ Бѣлинскій взялъ только чисто внѣшнее сходство его съ Нодье — разнообразіе. По существу же между добродушнымъ и увлекающимся романтикомъ Нодье и недобрымъ, холодно-умнымъ Вяземскимъ ничего общаго не было.
104) Очень скоро Вяземскій превратигся въ писателя, съ которымъ Бѣлинскій считалъ своею обязанностью бороться на жизнь и на смерть.
105) Василій Тимофеевичъ Плаксинъ (1796—1869) — педагогъ, авторъ распространеннаго въ то время «Краткаго курса словесности» и др. соч. по исторіи рус. литературы. Отношеніе Бѣлинскаго къ древнему періоду не заключаетъ въ себѣ ничего рѣзкаго для той эпохи всеобщей и безграничной вѣры, что Петровская реформа создала новую Россію изъ ничего.
106) По поводу упоминанія о журналахъ начала 19 и., нельзя не отмѣтить, что Б. совершенно пропустилъ весьма замѣчательные сатирическіе журналы прошлаго вѣка. Но это объясняется тѣмъ, что они въ 30-хъ годахъ были совершенно забыты самыми записными словесниками. Ихъ значеніе и интересъ были поняты только въ концѣ 50-хъ годовъ, послѣ появленія изслѣдованія Афанасьева «Русскіе журналы 1769—1774 г.» (М. 1859).
107) Въ значительной степени, конечно, благодаря Надеждину, старавшемуся показать, что у васъ одинаково безпочвенны и романтизмъ, и классицизмъ. Отмѣтимъ, однако, что еще до диссертаціи Надеждина насмѣшливо къ этой безпочвенности относился и Погодимъ въ своемъ «Москов. Вѣстникѣ».
108) Рѣчь идетъ о статьѣ Марлинскаго, которую Бѣлинскій уже вышутилъ въ самомъ началѣ «Литер. Мечтаній» (см. примѣч. № 20). Статья Марлинскаго, по мѣсту писанія, имѣла въ концѣ помѣтку — Дагестанъ.
109—110) Слѣды вліянія Надеждина. Въ своей актовой рѣчи 1833 г. онъ восклицалъ, характеризуя 18-ый вѣкъ:
«Это былъ вѣкъ всеобщаго гніенія жизни! Я вызываю васъ, М. М. Г. Г., указать мнѣ въ исторіи человѣческаго рода другую подобную эпоху, которая бы, въ краткомъ пространствѣ столѣтія, сосредоточивала столько распутствъ и ужасовъ. Въ тяжкомъ, вѣковомъ томленіи Римской Имперіи вы не найдете періода, съ коимъ можно-бъ было сравнить сей зловѣщій вѣкъ».
111) Прославленіе Германіи, обычное для всего перваго періода дѣятельности Бѣлинского и для всего вообще умственнаго движенія, созданнаго шеллингизмомъ.
112) Ни шведская, ни датская литература не были такою tabula rasa, какъ это представлялось Бѣлинскому. Данія еще въ прошломъ столѣтіи имѣла такого первостепеннаго писателя, какъ Гольбергъ, значительная часть произведеній котораго, къ тому же, была переведена на русскій языкъ, а въ началѣ вѣка одного изъ значительнѣйшихъ представителей европейскаго романтизма — Эленшлегера. Но свѣдѣнія о сѣверныхъ литературахъ и теперь очень мало распространены у насъ, а въ то время ихъ и въ Европѣ не звали. Переводы Гольберга на русскій языкъ сдѣланы съ нѣмецкихъ переводовъ и онъ шелъ у насъ за нѣмца.
113) Терминъ для французскаго романтизма, пущенный въ ходъ Сенковскимъ-Брамбеусомъ въ «Библ. для Чт.».
114) Гугъ Влэръ (Blaire) — очень авторитетный въ 18 и. англійскій эстетикъ (1718—1800), профессоръ риторики эдинбургскаго университета и основатель извѣстнаго критическаго журнала «Edinburgh Eeview».
115) Герой романа Бальзака — «Одинъ изъ тринадцати» — энергическій глава свѣтской шайки людей, ни предъ чѣмъ не останавливающихся для достиженія своихъ цѣлей, правда корыстныхъ. Романъ только что былъ переведенъ въ «Телескопѣ» (1833 г., т. 15).
116—117) Выходки противъ указанной въ примѣч. № 20 статьи Марлинскаго, гдѣ, между прочимъ, начиная свое обозрѣніе съ индійской литературы, авторъ говоритъ: «прогуляемся же въ Индію, пароходъ Джонъ-Буль ужь давно курится у набережной и т. д.». (Соч. изд. 1838 г., т. XI, стр. 260).
118) Въ восторгахъ Пушкинымъ, конечно, не было ничего новаго, но такъ колѣнопреклоненно могъ говорить одинъ только «неистовый Виссаріонъ». Характеристика Пушкина очень любопытна по яркому противорѣчію съ излюбленнымъ теоретическимъ тезисомъ статьи о «холодномъ» и не имѣющемъ цѣли «внѣ себя» творчествѣ. Пушкинъ прославляется какъ разъ за то, что являлся выразителемъ интересовъ минуты, за то, что «заплатилъ дань всѣмъ великимъ современнымъ событіямъ»! (стр. 363).
119) Изъ этихъ указаній первыя едва ли имѣютъ въ виду конкретныхъ лицъ, а послѣднія, конечно, имѣютъ въ виду Греча, Булгарина и Сенковскаго.
120) Вотъ это настоящій «неистовый Виссаріонъ» и въ этомъ корень значенія статьи и репутаціи Бѣлинскаго, какъ разрушителя авторитетовъ. Не говоря уже о Полевомъ, и Надеждинъ хихиканіемъ подкапывался подъ литературныя репутаціи, и даже Сенковскій уволилъ не одного ложнаго генія въ отставку безъ мундира. Но только одинъ Бѣлинскій испытывалъ при этомъ «блаженство» и только одинъ Бѣлинскій развертывалъ лучшія стороны своей натуры борца за правду, между тѣмъ какъ другіе въ полемикѣ развертываютъ худшія стороны своей духовной природы.
121) Семинаристомъ обзывали Надеждина (въ томъ числѣ Пушкинъ въ своихъ эпиграммахъ), желтякомъ (т.-е. желчнымъ) — Каченовскаго. Что касается гара, полугара, купцевъ и аршинниковъ — то всѣ эти колкости по адресу «московскаго 2-й гильдіи купца» и владѣльца виннаго завода Полевого всего чаще подносились въ «Вѣст. Евр.» въ статьяхъ Надоумки и въ статьяхъ Надеждина въ «Телескопѣ».
122) Это черезчуръ строгое отношеніе къ Подолинскому и непонятно строгое отношеніе къ такому крупному таланту, какъ Баратынскій, къ которому Бѣлинскій впослѣдствіи куда лучше относился, нельзя не привести въ тѣснѣйшую связь съ ѣдкими нападками на обоихъ поэтовъ Надеждина. Избравъ предметомъ своей критики слабую поэму Подолинскаго «Борскій» и сравнительно тоже слабую поэму Баратынскаго «Балъ», Надоумко весьма дѣльно вышутилъ ихъ. Эти-то разборы особенно и расположили Чернышевскаго въ пользу Надеждина и одинъ изъ нихъ онъ приложилъ къ своимъ «Очеркамъ Гоголевскаго періода».
123) Не забудемъ, что въ числѣ наиболѣе злыхъ преслѣдователей Пушкина былъ Надеждинъ.
124) Булгаринъ въ срединѣ 20-хъ годовъ былъ въ дружбѣ съ Пушкинымъ и прославлялъ его. Затѣмъ, когда Пушкинъ отъ него отвернулся, сталъ его преслѣдовать и между прочимъ писалъ по поводу VII главы «Евгенія Онѣгина»: «Ни одной мысли въ этой водянистой VII главѣ, ни одного чувствованія, ни одной картины, достойной воззрѣнія! Совершенное паденіе, chute complète!». (Зелинскій, Крит. лит. о Пушкинѣ. Ч. 3ъя, стр. 13).
125) См. остроумную статейку, напечатанную Пушкинымъ въ «Телескопѣ» 1831 г. (№ 15) подъ псевдонимомъ Ѳеофилакта Косичкина — «Нѣсколько словъ о мизинцѣ г. Булгарина и о прочемъ».
126) Душевная болѣзнь Батюшкова началась уже въ 1822 году.
127) Очевидно личныя воспоминанія объ очень опустившемся и растерявшемся послѣдніе годы жизни профессорѣ, потому что въ печати Мерзляковъ въ 20-хъ годахъ почти не появлялся.
128) Одинъ изъ главныхъ кодексовъ старой «піитики». Вышелъ въ 1821 году.
128) Эти насмѣшки больше всего поражаютъ Надоумку, съ его вѣчными указываніями на правила, извлеченныя изъ наблюденій надъ произведеніями великихъ писателей. Ср. почти аналогичную фразу въ «Литер. Опасеніяхъ» за будущій годъ".
130) Весь сидѣвшій тогда въ восторженныхъ симпатіяхъ къ нѣмецкой философіи Бѣлинскій, по своему обыкновенію отдаваться всякому настроенію до конца, вдругъ примѣняетъ критерій званія философіи къ тому самому поэту, въ которомъ больше всего цѣнитъ безсознательность творчества.
131) Черта біографическая, показывающая какъ рано Бѣлинскій началъ страстно волноваться литературными впечатлѣніями. Воспомиванія, очевидно, относятся къ чембарскому періоду жизни, когда Бѣлинскому было 14—15 лѣтъ.
132) Райскіе сады волшебницы-красавицы Армиды изъ «Освобожденнаго Іерусалима» Тасса. Тассъ въ эти годы былъ у всѣхъ на устахъ: его переводилъ Раичъ (въ «Телескопѣ»), Шевыревъ, его судьбу изображали въ стихахъ и драмахъ недавно замолкшій Батюшковъ, только*что выступившій на литературное поприще Кукольникъ и др.
133) Восторженное отношеніе къ «Борису Годунову», котораго, какъ мы знаемъ, Надеждинъ за четыре года до «Литерат. Мечт.» совѣтовалъ Пушкину сжечь, теперь уже не являлось подвигомъ эстетической проницательности. Если драму приняли въ общемъ очень холодно критики незначительные, то критики авторитетные — Полевой, Кирѣевскій, отчасти Надеждинъ, указывая разные недостатки, называли его «великимъ явленіемъ». Отзывъ Бѣлинскаго даже по словамъ очень близокъ къ большой статьѣ Полевого въ «Московск. Телегр.» 1833 г., гдѣ говорится, что «Бориса Годунова должно почесть окончательнымъ твореніемъ Пушкина до вывѣшняго времени».
134) Извѣстный альманахъ (1833—34), изданный Смирдинымъ въ честь открытія имъ новаго помѣщенія для своего книжнаго магазина. Пушкинъ здѣсь напечаталъ «Анджело».
135) Архимандритъ Аполлосъ Байбаковъ (1745—1801), авторъ знаменитыхъ въ свое время «Правилъ піитическихъ», по которымъ въ семинаріяхъ и гимназіяхъ учились въ теченіе 60 лѣтъ: дервое изд. вышло въ 1774, 11-е въ 1836 г.
136) Еще одно доказательство того, что статья сдавалась по частямъ по мѣрѣ писанія. «Литер. Мечт.» начаты въ сентябрѣ, а тутъ цитируется октябрьская книжка.
137) «Балъ» и «Графъ Нулинъ» (Спб. 1828).
138) Глинка сотрудничалъ въ «Телескопѣ» и несомнѣнно, что это отчасти «обезоруживало» строгаго критика.
139) Ср. примѣч. 97.
140) Помѣтка сдѣлана въ этомъ мѣстѣ по ошибкѣ. Никакого примѣчанія "здѣсь не предполагалось дѣлать.
141) Эта яркая формулировка, діаметрально-противоположная принципу «холодности», высоко-любопытна какъ теоретическое предвозвѣщеніе появленія Лермонтова. Прямо литературнымъ благовѣщеніемъ звучатъ всѣ эти слова о выстраданныхъ стихахъ, о вопляхъ души и о неземныхъ мукахъ, въ которыхъ заранѣе уже сказано все то, что только можно сказать о Лермонтовѣ.
142) Въ сравненіи съ дальнѣйшею ожесточенною войною, которую скоро затѣетъ Бѣлинскій съ Шевыревымъ, теперешній отзывъ безконечно мягокъ. Тѣмъ не менѣе, Шевыревъ очень обидѣлся, какъ это видно изъ слѣдующаго мѣста письма Станкевича къ Невѣрову отъ 5 февраля 1835 года:
«Бѣлинскій въ своихъ „Литературныхъ Мечтаніяхъ“ (хорошая статья въ Молвѣ; Шевыревъ, говорятъ, хвалилъ ее, пока до него не дошло дѣло) сказалъ (хваля, впрочемъ, чрезвычайно Шевырева), что въ стихахъ его развивается мысль, а не изливается чувство. Справедливое замѣчаніе! Шевыревъ, говорятъ, взбѣсился и кричитъ: какъ смѣть такъ говорить! Это тонъ Полевого». (Станкевичъ, Переписка, стр. 124).
Бѣдный педантъ еще не зналъ, сколько ему предстоитъ въ будущемъ получить тяжелыхъ ударовъ отъ этого «наглеца», который имѣлъ роковое значеніе въ его литературной карьерѣ. Бѣлинскій больше всѣхъ содѣйствовалъ тому, что къ Шевыреву, человѣку во многихъ отношеніяхъ не безъ заслугъ передъ исторіей русской литературы, до сихъ поръ мы всѣ относимся отрицательно.
143) Жизнь есть «тяжкій подвигъ» — вторично (первый разъ по поводу Карамзина) уже высказываетъ Бѣлинскій свою завѣтную мысль, которую желаетъ видѣть осуществленною во всякомъ серьезномъ литературномъ произведеніи. И въ этомъ-то духовномъ аскетизмѣ и лежитъ главная новизна статьи. Ново было это восторженно-высокое представленіе о литературѣ въ эпоху, когда еще не исчезъ окончательно взглядъ, что поэзія есть то же самое,
что лѣтомъ сладкій лимонадъ.
и когда мнимый учитель Бѣлинскаго, Надеждинъ, всего 6 годами его старшій, такъ настойчиво требовалъ отъ литературы гораціанской веселости.
144) «Неистовство» этого знаменитаго мѣста всецѣло принадлежитъ Бѣлинскому, но страстное увлеченіе театромъ и возведеніе его въ идеальный интересъ было обще всему кружку Станкевича. Вотъ что писалъ Станкевичъ Невѣрову 20 мая 1833, т.-е. годомъ раньше «Литер. Мечт.»:
«Театръ становится для меня атмосферою; прекрасное моей жизни не отъ міра сего. Излить чувства некому — тамъ, въ храмѣ искусства, какъ-то вольнѣе душѣ, множество народа не стѣсняетъ ее, ибо надъ этимъ множествомъ паритъ какая-то мысль, она закрываетъ отъ меня ничтожныхъ, не внемлющихъ голосу божественной любви въ искусствѣ… Наше искусство не высоко; во театръ и музыка располагаютъ душу мечтать о немъ о его совершенствѣ, о прелести изящнаго дѣлать планы эфемерные, скоро преходящіе… но тѣмъ не менѣе занимательные» (переписка, стр. 27).
145) Захарія Вернеръ, теперь совсѣмъ забытый, но нѣкогда очень знаменитый нѣмецкій поэтъ и драматургъ, мистико-романтическаго направленія (1768—1823). Бѣлинскій не задумался поставить его рядомъ съ Шиллеромъ, Шекспиромъ, и Гете, хотя ему, вѣроятно, была извѣстна только драма «24 февраля», вышедшая въ русскомъ переводѣ Шишкова 2-го въ 1832. Содержаніе фаталистической драмы пересказано въ переведенномъ Бѣлинскимъ отрывкѣ изъ путевыхъ очерковъ Дюма «Гора Гемми» (см. выше стр. 278—291).
146) Никогда мысль о народности не покидаетъ Бѣлинскаго.
147) Въ нѣкоторыхъ изъ юбилейныхъ замѣтокъ 1898 г. находили этотъ паѳосъ смѣшноватымъ и наивнымъ. Нельзя не позавидовать серьезности этихъ не наивныхъ критиковъ. Но Бѣлинскій вообще былъ большой «чудакъ», какъ его впослѣдствіи аттестовалъ Гоголь. «Бѣлинскій», писалъ Станкевичъ Невѣрову въ концѣ 1833 года, «способенъ вспыхнуть, прослезиться отъ всякой прекрасной мысли, отъ всякаго благороднаго подвига» (Переписка стр. 93).
148) Роль Бѣлинскаго въ истолкованіи Грибоѣдова будетъ разсмотрѣна нами въ дальнѣйшихъ томахъ, въ связи съ крупными статьями о «Горѣ отъ Ума». По поводу же очень бѣглой характеристики, здѣсь данной, можно отмѣтить, что, какъ и на всемъ протяженіи статьи, значеніе имѣетъ «неистовость» Бѣлинскаго, діапазонъ критическаго голоса. Конечно, въ 1834 г. не было ничего новаго въ восторгахъ Грибоѣдовымъ, но только одинъ Бѣлинскій, ничто же не сумняшеся, произвелъ его въ Шекспиры комедіи. Отмѣтимъ также, какъ къ Грибоѣдову отнесся Надеждинъ (въ «Телескопѣ» 1831 г., Ч. V., стр. 386 — 90):
"Кому не извѣстно это странное созданіе Грибоѣдова? Молва ходила, ходила о немъ вездѣ, и наконецъ — уходилась. Затаскавшись въ спискахъ, большею частію искаженныхъ и обезображенныхъ, Горе отъ Ума препровождено уже было въ архивъ воспоминаній, эту широкую и глубокую могилу, въ которую общее мнѣніе, столь непостоянное, рано или поздно сваливаетъ всѣ свои игрушки. Нѣсколько счастливыхъ фразъ и рѣзкихъ выходокъ, оброненныхъ имъ во время путешествія по гостинымъ, остались ходячими остротами бонтоннаго разговора, во такъ, что клеймо ихъ происхожденія затерлось отъ вседневнаго употребленія. Коротко сказать, Горе отъ Ума отживало уже почти вѣкъ свой, какъ появленіе на сценѣ воззвало его снова къ жизни. И теперь-то, сосредоточивая на себѣ общее, живое вниманіе, это, любопытное во многихъ отношеніяхъ, произведеніе становится доступнымъ для подробнѣйшаго изслѣдованія и вѣрнѣйшей оцѣнки, коимъ не было еще подвергнуто.
«Надобно видѣть Горе отъ Ума на сценѣ, чтобы удостовѣриться рѣшительно, какъ мало въ этой піэсѣ драматическаго. Первый и второй актъ, несмотря на остроты, коими засыпаны, слишкомъ ощутительно отзываются пустотою дѣйствія. Пестрое разнообразіе лицъ и бальная сумятица даютъ еще нѣкоторое движеніе концу третьяго акта; четвертый держится только затѣйливою новостью небывалой на нашемъ театрѣ сцены разъѣзда. Но вообще совершенное отсутствіе дѣйствія въ піэсѣ изобличается тѣмъ, что содержаніе и ходъ ея не приковываютъ къ себѣ никакого участія, даже не раздражаютъ любопытства. Акты смѣняютъ другъ друга, какъ подвижныя картины въ діорамѣ, доставляя удовольствіе собою, каждый порознь, во не производя никакого цѣльнаго эффекта. Взаимная связь и послѣдовательность сценъ, ихъ составляющихъ, отличается совершенною произвольностью, и даже иногда рѣзкою неестественностью, нарушающею всѣ приличія драматической истины».
Не очень-то сошлись въ мнѣніяхъ ученикъ и «учитель». Мы не говоримъ объ отдѣльныхъ замѣчаніяхъ. Вѣрны они или не вѣрны — этого мы теперь разбирать не станемъ. Мы хотѣли лишь сопоставить восторженное отношеніе Бѣлинскаго и сухой тонъ Надеждина, которому великая комедія только и кажется, что «страннымъ созданіемъ».
149) Слово, кажется пущенное въ ходъ Полевымъ. Только въ его статьяхъ оно намъ и попадалось. Позднѣе превращается въ юморъ, но съ значительно инымъ оттѣнкомъ.
150) Примѣнена та же точка зрѣнія, съ которою Бѣлинскій раньше судилъ Фонъ-Визина и которая такъ мало имѣетъ общаго съ «холодностью» и объективностью.
151) Князь Одоевскій въ повѣсти «Мичи», первоначально появившейся въ «Библ. д. Чт.», 1834 г. (т. VII).
152) Очень уже сильно сказано. Позднѣе Бѣлинскій тоже безконечно преклонялся предъ Грибоѣдовымъ, но имя Шекспира всуе не произносилъ.
153) Сопоставленіе Булгарина съ однимъ изъ рыночныхъ писателей здѣсь названныхъ Бѣлинскимъ — Орловымъ, впервые пущено Пушкинымъ въ статьѣ «Торжество дружбы или оправданный Александръ Анѳимовичъ Орловъ», тоже напечатанной въ «Телескопѣ» подъ псевдонимомъ Ѳеофилакта Косичкина. («Телескопъ» 1831 г., № 13). Эти сопоставленія съ Орловымъ затѣмъ усердно повторяются въ «Телескопѣ» почти при каждомъ упоминаніи о Булгаринскихъ романахъ.
154) Булгаринъ въ войскахъ Наполеона принималъ участіе въ испанскомъ походѣ.
155) Рѣчь идетъ объ «Избранныхъ одахъ Горація съ комментаріями» (конечно, чужими), изд. Булгаринымъ въ 1821 г. Продѣлку эту вывелъ на чистую воду Полевой.
156) Вотъ гдѣ во всей силѣ сказалось критическое чутье Бѣлинскаго. Онъ первый развѣнчалъ Марлинскаго. На ряду съ позднѣйшимъ развѣнчаніемъ Бенедиктова и Кукольника, это одинъ изъ наиболѣе видныхъ критическихъ подвиговъ его. Нужно вообще отмѣтить, что чѣмъ ближе къ современности, тѣмъ статья все выростаетъ въ своемъ значеніи, тѣмъ авторъ, являясь органомъ «новаго общественнаго мнѣнія», становится все интереснѣе и удары его критической палицы, разрушающей всяческую литературную манерность, становятся все тяжелѣе и тяжелѣе. Правда, это еще не тѣ сокрушительныя выходки противъ литературной пошлости, которыми полна позднѣйшая дѣятельность Бѣлинскаго, но уже желѣзная рука «неистоваго» рыцаря опредѣленно чувствуется, хотя она, какъ напр. въ характеристикѣ Шевырева, еще въ бархатной перчаткѣ.
Чтобы понять значеніе разрушительнаго подвига Бѣлинскаго, надо вспомнить, что Марлинскій въ 1834 г. былъ первостепеннѣйшею литературною знаменитостью. Въ настоящее время трудно уже себѣ представить до чего доходила эта популярность. Одинъ Пушкинъ могъ спорить съ Марлинскимъ относительно симпатій публики, да его прямо такъ и называли «Пушкинымъ прозы». Нужно было имѣть въ себѣ огромный запасъ новаго настроенія, чтобы освободиться отъ этого всеобщаго гипноза и показать, что въ любимцѣ публики больше фольги, чѣмъ настоящаго литературнаго золота. Конечно, для насъ вся оцѣнка кажется собраніемъ азбучныхъ критическихъ истинъ. Но уже это результатъ того, что взгляды Бѣлинскаго стали общимъ достояніемъ. Съ его же стороны, повторяемъ, надо было прямо огромное мужество, чтобы усмотрѣть фальшь въ писателѣ, которому подражалъ самъ Пушкинъ и который оказалъ несомнѣнное вліяніе на Лермонтова. Строго говоря, Бѣлинскій былъ даже не совсѣмъ правъ. Приподнятость Марлинскаго была вмѣстѣ съ тѣмъ протестомъ противъ пошлости окружающей среды и подготовила ту выработку свободной личности, презирающей житейскую дѣйствительность, которая легла въ основу новой русской общественной мысли. Но уже это обычныя увлеченія всякой борьбы, когда не до того, чтобы быть идеально-справедливымъ.
157) Насколько блестящая и имѣвшая историческое значеніе характеристика является вполнѣ личною заслугою Бѣлинскаго и насколько онъ отразилъ тутъ «новое общественное мнѣніе» или въ частности настроеніе кружка Станкевича, опредѣленно сказать трудно: имя Марлинскаго въ перепискѣ Станкевича 1833—34 гг. не встрѣчается. Но отношеніе Станкевича къ Кукольнику, Тимоѳееву и другимъ дутымъ знаменитостямъ едва ли даетъ возможность сомнѣваться въ томъ, что и на отношеніе Бѣлинскаго къ Марлинскому главарь кружка имѣлъ свою долю вліянія.
158) Одно изъ тѣхъ мѣстъ, на которое обыкновенно ссылаются сторонники взгляда о большомъ вліяніи Надеждина на Бѣлинскаго. Но уже одно то, что Надоумко здѣсь названъ Мефистофелемъ, уничтожаетъ всю доказательность этого свидѣтельства. Уже Мефистофелевскаго въ психологіи Бѣлинскаго не было ни малѣйшаго слѣда.
Выраженія «на скудельныхъ ножкахъ» «хе! хе! хе!» взяты изъ «Молвы» 1831 г. (№ 4), въ которомъ юмористически описывалось какъ Надоумко отправился на одинъ изъ московскихъ маскарадовъ.
159) Это сообщеніе тоже ставитъ весьма опредѣленныя ограниченія вліянію Надоумки. Выходитъ такъ: въ годы появленія статей Надеждина Бѣлинскій на нихъ «сердился»; въ 1831 г., какъ мы это документально знаемъ изъ его статейки № 9 (сы. стр. 149), онъ къ нему относился какъ къ человѣку, который говоритъ не по твердо сложившемуся убѣжденію, а изъ желанія «идти наперекоръ общему голосу»; въ 1834 г. онъ относится къ нему какъ къ отголоску далекаго прошлаго. Когда же, спрашивается, онъ оказывалъ вліяніе?
160) Это уже прямая похоронная пѣснь Надоумкѣ.
161) Тутъ, видимо, Бѣлинскій хотѣлъ сказать доброе слово о Полевомъ, имя котораго страннымъ образомъ ни разу де попадается на протяженіи всей длинной статьи. Совершенно очевидно, что Бѣлинскій къ нему относился очень хорошо. Если бы онъ хотѣлъ его ругать, ему Надеждинъ, неприлично преслѣдовавшій Полевого, далъ бы полную carte-blanche. Мертвое молчаніе о Полеволъ объясняется и тѣмъ, что нѣкоторое время прямо было запрещено упоминать имя Полевого и говорить о журналѣ, только-что закрытомъ по Высочайшему повелѣнію.
162) Черточка біографическая. Впослѣдствіи Бѣлинскій соблюдалъ педантическую аккуратность въ своемъ кабинетѣ.
163) Въ 1830 г. закончили свое существованіе «Вѣстн. Европы», «Атеней», «Галатея».
164) «Московск. Телеграфъ», составляющій самое крупное явленіе 20-хъ годовъ, тутъ даже не назвавъ, очевидно, по тѣмъ же причинамъ, по которымъ не названа нигдѣ фамилія Полевого. Ср. примѣч. 161.
165) Всѣ университетскіе товарищи Бѣлинскаго — Строевъ младшій, Сазоновъ, Станкевичъ, Констант. Аксаковъ, были на сторонѣ Каченовскаго.
166) Это опортунистское оправданіе того, что «Телескопъ» и «Молва» давали моды, какъ-то мало вяжется съ ригоризмомъ Бѣлинскаго и, весьма возможно. прибавлено Надеждинымъ, вообще очень много вставлявшаго въ статьи своихъ сотрудниковъ.
167) «Московск. Вѣстн.», очень мало популярный въ свое время и теперь тоже почти исчезнувшій изъ литературной памяти, былъ явленіемъ высоко замѣчательнымъ. Какъ органъ шеллингизма, онъ подготовилъ тотъ идеальный интересъ къ философіи, который такъ возвышенно окрасилъ кружокъ Станкевича.
168) Очевидно «Сынъ Отечества», основанный въ 1812 Гречемъ, который въ 1825 г. сдѣлался соиздателемъ основаннаго Булгаринымъ въ 1822 г. «Сѣверн. Архива», а въ 1831 г. сдѣлался соиздателемъ основанной Булгаринымъ въ 1825 г. «Сѣверн. Пчелы».
169) Обычные аргументы Булгарина, романы котораго, удовлетворяя неприхотливымъ вкусамъ средней публики, отлично расходились.
170) См. примѣч. № 124.
171) Повѣсти и поэмы подъ такими названіями въ собраніяхъ сочиненій Булгарина мы не нашли.
172) Бѣлинскій и здѣсь, и позднѣе, раздѣляя общее мнѣніе русское и западно-европейское, очень преувеличивалъ значеніе Вальтеръ-Скотта. Впрочемъ, еще умершій въ настоящемъ 1900 году знаменитый эстетикъ Рэскинъ необыкновенно высоко ставилъ шотландскаго романиста и постоянно его перечитывалъ.
173) Къ Александру Николаевичу Струговщикову (1809—1878) Бѣлинскій позднѣе относился очень хорошо за его прекрасные переводы изъ Гете. Въ 1834 г. Бѣлинскій зналъ его только какъ автора нѣсколькихъ стихотвореній въ «Библ. для Чт.».
174) Рѣчь о посредственномъ беллетристѣ и поэтѣ Михаилѣ Александровичѣ Марковѣ (ум. 1876), помѣщавшемъ стихи въ 1834 г. въ «Библ. д. Чт.», позднѣе въ «Литер. приб. къ Русск. Инв.» и др. журналахъ.
175) Рѣчь, вѣроятно, о стихотворцѣ «Библіотеки для Чтенія» Леонтіѣ Александровичѣ Снегиревѣ.
176) Всѣ названныя «стиходѣи» были ненавистны Бѣлинскому, очевидно, какъ сотрудники «Библ. для Чтенія».
177) Собственное указаніе Бѣлинскаго, что народность есть альфа и омега новаго періода избавляетъ васъ отъ необходимости приводить какія бы то ни было доказательства, что въ критеріѣ .народности, имъ примѣняемомъ съ такою настойчивостью, по существу рѣшительно ничего новаго не было. Новой была только эта настойчивость.
Къ генезису идей Бѣлинскаго о народности и связи ихъ съ взглядами Надеждина вамъ еще придется вернуться по поводу статьи о Гоголѣ.
178—179) Конечно, единственно правильное пониманіе принципа народности.
180) Одно изъ важныхъ мѣстъ для характеристики міросозерцанія Бѣлинскаго въ первую эпоху его дѣятельности. Позднѣе онъ діаметрально противоположно будетъ относиться и къ «черни» и къ «простолюдину».
181) Надеждинъ, напротивъ того, доказывалъ, что до-петровская Русь не можетъ представлять интереса для литературнаго воспроизведенія, потому что «гдѣ начинается полная русская исторія? Не дальше Петра Великаго». («Телескопъ» 1832 г., т. X).
182) Псевдонимъ кн. Одоевскаго.
183) Очень темно выражено.
184) Обычная откровенность, которую у другихъ писателей едва ли встрѣтите. Пушкинъ тоже не читалъ по-нѣмецки, однако никогда объ этомъ публикѣ не докладывалъ.
185) Въ этой превосходной формулировкѣ вполнѣ подготовлена теоретически почва для главной задачи критической дѣятельности Б. — прославленія Гоголя и гоголевскаго отношенія къ жизни.
186) Не въ бровь, а прямо въ глазъ. Но новаго тутъ уже ничего не было. Все это прямое подражаніе статьѣ Пушкина — Ѳеофилакта Косичкина, «Нѣсколько словъ о мизинцѣ г. Булгарина», гдѣ подъ видомъ краткаго оглавленія будущаго романа «Настоящій Выжигинъ» съ убійственною ироніею были намѣчены всѣ главные моменты пройдошеской карьеры Булгарина.
187) Второй романъ Булгарина «Петръ Ивановичъ Выжигинъ» не имѣлъ уже такого успѣха какъ «Иванъ Выжигинъ».
188) И эта убійственная иронія была эхомъ Пушкинскихъ эпиграммъ и ряда статеекъ его, съ удивительнымъ искусствомъ такъ располагавшихъ цитаты и отдѣльныя слова, что Булгаринъ en toutes lettres, но такъ, что нельзя было придраться, обзывался и Видокомъ, и плутомъ, и ябедникомъ, и пасквилянтомъ и т. п.
189) См. примѣч. № 153.
190) Повѣсти Погодина, печатавшіяся въ «Москов. Вѣст.» конца 20-хъ годовъ, а позднѣе и въ «Телескопѣ», были дѣйствительно замѣчательнымъ явленіемъ для своего времени по простотѣ и отраженію дѣйствительности. Онѣ очень нравились Надоумкѣ, который въ статьѣ о Булгаринскомъ «Иванѣ Выжигинѣ» очень хвалитъ «Черную немочь», какъ «настоящее зеркало русскихъ нравовъ! не налюбуешься до-сыта!» Честь и слава г-ну Погодину, умѣвшему такъ всмотрѣться въ нашъ купеческій бытъ и такъ вслушаться въ рѣчи вашихъ умныхъ и добрыхъ духовныхъ!" («Вѣст. Евр.» 1829, т. III, 223). Въ этихъ восторгахъ отнюдь нѣтъ, однако, никакой спеціальной заслуги Надеждина. Повѣсти имѣли вообще очень большой успѣхъ. "Какъ хороша ваша Немочь, писалъ Погодину его петербургскій пріятель Любимовъ, «обнимаю, цѣлую васъ за все. Здѣсь всѣ — и профаны, и люди мыслящіе превозносятъ ее» (Барсуковъ, Жизнь и труды Погодина, т. II, стр. 297).
191) Имя Василія Аполлоновича Ушакова (1789—1838) теперь совершенно исчезло изъ литературнаго сознанія, но въ свое время онъ былъ замѣтная величина. Бѣлинскій еще много будетъ говорить о немъ.
192) До Бѣлинскаго «Телескопъ» относился къ Вельтману отрицательно (см., напр., т. II, стр. 240, 539 и др.). Его «Странника» прямо вышутили.
193) Въ чрезмѣрныхъ восторгахъ Вельтманомъ, къ большой для себя невыгодѣ, Бѣлинскій отчасти разошелся съ Станкевичемъ, который писалъ Невѣрову въ концѣ 1834 года:
«Въ Вельтмановомъ Кащеѣ мѣстами встречаешь прекрасный образъ выраженія, но все это не сосредоточено никакимъ господствующимъ чувствомъ, точно какъ и всѣ событія романа не липнутъ ни къ какому главному событію. Чортъ знаетъ, что за винегретъ» (Переписка, стр. 66).
194) Тѣсныя личныя связи Бѣлинскаго съ симпатичнымъ романистомъ несомнѣнно наложили извѣстный отпечатокъ на чрезмѣрные его восторги скромнымъ въ сущности талантомъ Лажечникова. Къ тому же Лажечниковъ былъ сотрудникомъ «Телескопа».
195) Это примѣчаніе въ изданіи Солдатенкова перепечатано безъ всякаго объясненія и съ опущеніемъ второго примѣчанія, сдѣланнаго Надеждинымъ. Въ этомъ совершенно непонятномъ видѣ оно перешло и въ другія изданія соч. Бѣлинскаго. Смыслъ примѣчанія становится яснымъ только при сопоставленіи съ слѣдующимъ письмомъ Лажечникова, напечатаннымъ въ томъ-же самомъ № 51 «Молвы», стр. 428—29.
Изъ письма къ издателю.
правитьВъ Молвѣ при № 44 «Телескопа», Г. Межевичъ, разбирая Хрестоматію Г. Пенинскаго, дѣлаетъ ему лестный для меня упрекъ. Благодаря Г. Межевича за вниманіе къ моимъ трудамъ, не могу однакожъ не посѣтовать на него. что онъ, вслѣдъ за симъ упрекомъ, присвоиваетъ мою литературную собственность Мерзлякову, именно пѣсню: Сладко пѣлъ душа соловушко, пѣсню, изъ моей головы, изъ моего сердца вылившуюся, мною написанную и помѣщенную въ «Новикѣ». Г. составитель Хрестоматіи, въ своемъ изданіи, давъ мѣсто этой пѣсни, не удостоилъ подъ нею подписать моего имени, почтивъ всѣхъ избранныхъ имъ писателей этой чести. Не знаю, за что мое имя такъ ему не понравилось. Г. же Межевичъ, Богъ вѣдаетъ по какой причинѣ, далъ на мою собственность дарственную запись другому, да еще покойнику, богатому пѣснями и безъ моей. Тѣмъ болѣе эта несправедливость, или ошибка, — какъ угодно назвать — мнѣ досадна, что она едва ли не повторилась въ № 49 «Телескопа»[5] помѣщеніемъ куплета изъ этой пѣсни, опять при Мерзляковѣ; еще досаднѣе, потому что дорожу мнѣніемъ сочинителя «Литературныхъ Мечтаній», котораго впрочемъ не имѣю чести знать.
Прошу васъ покорнѣйше дать мѣсто моей апелляціи въ «Молвѣ» и тѣмъ возвратить мнѣ мою собственность, или обличить меня, что я присвоиваю себѣ чужое добро. Въ послѣднемъ случаѣ придется думать, что голова на плечахъ моихъ моя ли.
Тверь.
Декабря 19.
196) «Ледяной домъ», отрывокъ изъ котораго («Языкъ») былъ незадолго до «Л. Меч.» напечатанъ въ «Телескопѣ» (1834 г. т. XX).
197) Псевдонимы кн. Одоевскаго.
198) кн. Одоевскій былъ очень умный и симпатичный писатель и, какъ человѣкъ высокаго строя души, не увлекался, конечно, великосвѣтскостью. Но такихъ разрушительныхъ тенденцій, какія ему здѣсь въ собственной стремительности приписалъ Бѣлинскій, онъ, конечно, не питалъ.
199) Здѣсь еще не взятъ надлежащій тонъ по отношенію къ Гоголю и это чрезвычайно любопытно для характеристики необыкновенной быстроты умственнаго роста Бѣлинскаго. Чрезъ нѣсколько мѣсяцевъ Бѣлинскій поставитъ Гоголя во главѣ всей литературы, а покамѣстъ Гоголь еще только «подаетъ надежды». Слово «необыкноеенный талантъ» здѣсь не нужно понимать въ современномъ употребленіи. На языкѣ того времени оно соотвѣтствуетъ нашему скромному — «незаурядный».
200) Издатель «Библ. для Чт.» Смирдинъ платилъ очень щедро.
201) Эта статья Греча («Библ. для Чт.», т. VII), предназначалась собственно не для журнала, а для выходившаго тогда «Энциклопед. Лексикона» Плюшара, чѣмъ и объясняется ея сухость.
202) Эта описка Бѣлинскаго (у Пушкина сказано: не продается вдохновенье) перешла въ изд. Солдатенкова, а изъ него почти во всѣ новѣйшія перепечатки.
203—204) Отношеніе Бѣлинскаго къ Брамбеусу является однимъ изъ тѣхъ мѣстъ статьи, на которыхъ легче всего прослѣдить глубокое различіе между нимъ и Надеждинымъ даже въ тѣхъ случаяхъ, когда они одинаково враждебно относятся къ тому или другому литературному явленію. Надеждинъ просто испугался могущественнаго конкурента и повелъ съ нимъ ожесточенную войну и въ «Молвѣ», и въ «Телескопѣ». Но какое оружіе пустилъ онъ въ ходъ? Вся статья «Здравый Смыслъ и Баронъ Брамбеусъ» есть сплошной доносъ. Статья очень интересуется тѣмъ русскаго ли происхожденія Брамбеусъ и говоритъ ему между прочимъ: «мы, воспитанные въ старыхъ началахъ православія, мы такъ свято держимъ сіе ученіе, г. Баронъ, что даже появленія вашихъ статей въ нашей литературѣ не считаемъ дѣломъ случайнымъ». Затѣмъ идутъ такія милыя возраженія:
«Руссо, какъ извѣстно, былъ заклятой врагъ настоящихъ условій общественнаго быта; онъ вооружался противъ нихъ со всѣмъ жаромъ фанатика-мономана; приписывалъ имъ весь развратъ, всѣ несчастія рода человѣческаго: Баронъ Брамбеусъ совершенно тоже. Не угодно ли припомнить, какъ онъ въ своей „повѣсти не-повѣсти“: Любовь и Смерть, отзывается о женщинѣ, коей все несчастіе происходитъ отъ того, что она, будучи замужемъ, любитъ другого! — „Эта бѣдная Зенеида… Она просто жертва неопредѣленности нашего быта! Живая утопленница зыбкихъ его формъ, окруженная неизбѣжною погибелью, еще борющаяся съ волнами страшнаго хаоса и въ лицѣ погибели (?!) хватающаяся за подмытые утесы, которые обрушаются и дробятся въ ея рукахъ! Уже наша образованность обманула ее своимъ призракомъ супружескаго счастія; ужо смолола ея существованіе въ своей пасти (!) и бросила его (?) безъ всякой доски въ омутъ домашняго насилія!.. Какъ бы подать ей руку? Какъ спасти ее?.. Всему этому причиною безтолковыя условія общества“... Переведите эти великолѣпныя метафоры на простой, христіанскій языкъ: вы увидите, что Баронъ возстаетъ, не хуже Руссо, противъ порядка вещей, существующаго въ образованномъ обществѣ; что подъ омутомъ домашняго насилія разумѣются у него семейныя узы, связывающія супруговъ съ супругами. первый. основной цементъ житейскаго быта. Вообще всѣ доселѣ извѣстныя статьи Брамбеуса отзываются явнымъ недоброжелательствомъ къ условіямъ общественной жизни». («Телескопъ» т. 21, стр. 255—256).
Подъ конецъ статьи Надеждинъ прямо кричитъ: слово и дѣло:
«Какъ! почтенѣйшій Г. Брамбеусъ! Хорошо ли вы вникли въ смыслъ вашихъ словъ? — „Въ числѣ нашихъ нравственныхъ истинъ есть много оптическихъ обмановъ!“ — Это значитъ, въ простомъ Русскомъ переводѣ, что многіе чувствованія и поступки, кои мы, по нравственному убѣжденію, считаемъ добродѣтелями, въ самомъ дѣлѣ не что иное, какъ ложные призраки, можетъ быть даже пороки, возведенные заблужденіемъ на степень добродѣтлей! Стало-быть, вы сами держитесь мнѣнія Демокрита, что добродѣтель есть предразсудокъ, только полезный!… Г. Баронъ! вы вольны имѣть всякія фантазіи: но подобныя просимъ васъ поберечь про себя. Мы Русскіе сохраняемъ еще переданную намъ отъ дѣдовъ, слѣпую, младенческую вѣру въ святость нравственнаго чувства, въ истину добродѣтели: языкъ нашъ доселѣ еще не осмѣливался заподозривать совѣсть, сію единственную путеводительницу посреди заблужденій и соблазновъ, обуревающихъ ваше земное странствованіе. Мы вѣруемъ, что добродѣтель есть добродѣтель: питаемъ и проповѣдуемъ любовь къ ней, не какъ къ полезному предразсудку, а какъ къ сіянію вѣчной, божественной истины. Совѣтуемъ и вамъ тоже»! (Ibid., стр. 328).
Нужно ли удивляться, что послѣ такой «критики» Сенковскій «пустился въ нравственность». Но нельзя не удивляться, что Бѣлинскій съ извѣстнымъ сочувствіемъ цитируетъ доносы Надеждина Вотъ этого сорта вліянія Чернышевскій совсѣмъ упустилъ изъ вида.
Но какъ только Бѣлинскій становится самимъ собою и отраженіемъ кружка Станкевича (ср. Переписку, стр. 82—83), весь тонъ отношенія къ Брамбеусу мгновенно мѣняется. Если съ другимъ столпомъ тогдашней литературы — Булгаринымъ, онъ не хотѣлъ говорить серьезно и донималъ его сарказмами, то къ этому временщику онъ долженъ отнестись иначе. Его умственную силу онъ отрицать не могъ, еще менѣе могъ онъ отрицать огромное вліяніе его на публику, которая прямо была оглушена блестящимъ по внѣшности подборомъ статей только-что начавшей выходить «Библ. для Чт.». И вотъ этотъ-то основанный на внѣшности успѣхъ и злилъ безконечно Бѣлинскаго. Но злоба его не имѣла ничего общаго съ тою злобою, которую возбуждалъ успѣхъ Брамбеуса у литераторовъ и журналистовъ того времени, въ томъ числѣ и у Надеждина. Тѣ просто завидовали. У Бѣлинскаго же точка зрѣнія была совсѣмъ иная. Для него «Баронъ Брамбеусъ есть мизантропъ, сирѣчь человѣконенавистникъ». Онъ ему ненавистенъ потому, что «смѣется и издѣвается надъ всѣмъ и гонитъ особенно просвѣщеніе». Эту ноту по отношенію къ Брамбеусу въ печати первый взялъ Бѣлинскій (Гоголь въ слѣдующемъ году только повторилъ ее отчасти).
205) Иронизированіе надъ драмой Кукольника «Торквато Тассо», за которую Сенковскій произвелъ молодого автора въ «великаго» писателя. Къ отношенію Бѣлинскаго къ Кукольнику мы еще вернемся въ дальнѣйшихъ томахъ. Покамѣстъ отмѣтимъ, что до «Лит. Мечт.» съ достаточною дозою ироніи отнесся къ драмѣ Полевой («Очерки», т. II).
206) Въ этомъ безграничномъ восторгѣ и лежитъ главное отличіе отрицанія Бѣлинскаго отъ брюзжанія Надеждина.
207) Несомнѣнно характеристика Станкевича, который съ такою страстною жаждою посвятилъ себя изученію нѣмецкихъ философовъ въ подлинникѣ и весьма неохотно отдавалъ въ печать свои произведенія, хотя ихъ чрезвычайно радушно принималъ Надеждинъ еще тогда, когда Станкевичъ только что вступилъ въ университетъ.
208) Въ этомъ лозунгѣ Бѣлинскому принадлежитъ, конечно, только страстность и энергія выраженій. Самый призывъ къ ученію раздается въ нашей литературѣ съ первыхъ сатиръ Кантемира вплоть до нашихъ дней.
209) Намекъ на посѣщеніе Уварова москов. университета въ 1832 г. Ср. примѣчаніе № 37.
210) Опредѣленіе болѣе вѣрное въ первой половинѣ, чѣмъ во второй.
211) Въ 5-й разъ винится въ этомъ Бѣлинскій.
212) Дата устанавливаетъ біографическій фактъ, до сихъ поръ не отмѣченный — поѣздку въ Чембаръ. Въ августѣ 1834 г. умерла мать Бѣлинскаго и у него, очевидно, явилось желаніе повидаться съ отцемъ и осиротѣвшими братьями и сестрой.
О сокращеніяхъ, съ которыми «Лит. Мечт.» напечатаны въ изд. Солдатенкова (а оттуда въ томъ же видѣ перепечатаны во всѣ позднѣйшія изданія) см. стр. 250 настоящаго тома. Въ изд. Солдатенкова и др. нѣтъ также огромнаго количества курсива, такъ пестрящаго статью на страницахъ «Молвы» и въ нашемъ воспроизведеніи. Часто этотъ курсивъ не имѣетъ значенія, напр. въ тѣхъ случаяхъ, когда курсивомъ набраны имена писателей. Но очень часто курсивъ замѣняетъ въ «Лит. Мечт.» кавычки и употребленъ въ тѣхъ случаяхъ, когда приводятся чьи-нибудь подлинныя слова и выраженія.
Въ вашихъ примѣчаніяхъ мы приложили старанія къ тому, чтобы вопросъ о вліяніяхъ, сказавшихся въ «Лит. Мечт.», поставить на фактическую почву. Мы старались подыскать ко всѣмъ сколько-нибудь важнымъ мѣстамъ статьи мѣста параллельныя изъ статей другихъ представителей критической мысли двадцатыхъ и тридцатыхъ годовъ.
Въ результатѣ оказалось, что безспорную личную собственность Бѣлинскаго составляетъ только одна блестящая характеристика Марлинскаго. — Все остальное — часто вплоть до отдѣльныхъ фразъ и выраженій — заимствовано. Лучшее у Полевого, Станкевича, шеллингистовъ «Москов. Вѣстника» и др., худшее у Надеждина.
Но въ чемъ же тогда настоящій Бѣлинскій, въ чемъ новизна этой статьи, столь знаменитой?
Въ томъ, что десятки отдѣльныхъ вѣрныхъ мыслей соединены здѣсь въ одно органическое и прекрасное цѣлое. Совсѣмъ не такъ важно, что мысли, высказанныя здѣсь Бѣлинскимъ, раньше его высказывались другими. Но въ томъ-то и дѣло, чти высказывались въ разбродъ, а главное — безъ того безграничнаго одушевленія, безъ того желанія схватиться не на животъ, а на смерть за правоту своихъ взглядовъ, которымъ такъ поразительно ярко отмѣчена статья. Благодаря этому одушевленію, мысли Бѣлинскаго, сами по себѣ не новыя, и врѣзались въ общее сознаніе и пріурочены большою публикою именно къ Бѣлинскому, а не къ кому иному. Заслуга «Лит. Мечт.» предъ исторіею русской критической мысли въ томъ и заключается, что его воодушевленіе сдѣлало медленно устанавливавшіеся новые взгляды на русскую литературу и ея главныхъ дѣятелей всеобщимъ достояніемъ.
Въ наши дни, когда самые взгляды «Лит. Мечт.» вошли даже въ учебники, чисто-литературный интересъ ихъ нимало, однако, не уменьшился. Пламенный потокъ вдохновеннаго краснорѣчія Бѣлинскаго зажигаетъ и теперь съ тою же силою, какъ и 60 лѣтъ тому назадъ. Могутъ ли устарѣть взглядъ на жизнь какъ на подвигъ, высокое представленіе о человѣческомъ достоинствѣ и всѣ тѣ необыкновенныя качества души, которыя побуждаютъ васъ опредѣлять Бѣлинскаго какъ великое сердце по преимуществу? Но объ этомъ уже достаточно сказано въ предисловіи къ настоящему тому.
- ↑ Они будутъ указаны въ XII т. настоящаго изданія, при воспроизведеніи статьи Прозорова.
- ↑ Пыпинъ, Бѣлинскій, т. I., стр. 94.
- ↑ Тутъ г. Пыпинъ имѣетъ въ виду слѣдующее мѣсто «Литературныхъ Мечтаній»: «Какое же назначеніе и какая цѣль искусства?… Изображать, воспроизводить въ словѣ, въ звукѣ, въ чертахъ и краскахъ идею всеобщей жизни природы: вотъ единая и вѣчная тема искусства. Поэтическое одушевленіе есть отблескъ творящей силы природы».
- ↑ Надоумко говорить своему противнику Тлѣнскому: «Шеллингъ у васъ вѣчно на языкѣ».
- ↑ По настоящему изданію на стр. 354, гдѣ въ характеристикѣ Мерзлякова цитируются стихи «Ахъ, та пѣснь была завѣтная» и т. д. Можно дѣйствительно подумать, что этотъ куплетъ изъ романса Лажечникова принадлежитъ Мерзлякову.