Приключения Юн-Хо-Зана (Дорошевич)/ДО
| Приключенія Юнъ-Хо-Зана |
| Изъ цикла «Сказки и легенды». Опубл.: «Россія», 1900, № 513, 28 сентября. Источникъ: Амфитеатровъ А. В., Дорошевичъ В. М. Китайскій вопросъ. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1901. — С. 131. |
Богдыханъ Юнъ-Хо-Занъ, о которомъ шла уже рѣчь, былъ добрымъ и справедливымъ богдыханомъ. По крайней мѣрѣ, стремился быть такимъ. Стремился всѣми силами своей доброй, молодой души.
Онъ былъ заботливъ о народѣ.
Когда устраивались придворныя празднества, фейерверки, большія шествія съ фонариками, музыка и танцы, или когда въ гаремъ богдыхана привозили новыхъ невольницъ, — Юнъ-Хо-Занъ отказывался отъ всѣхъ этихъ удовольствій:
— Развѣ затѣмъ небо послало меня на землю, чтобы предаваться праздности и забавамъ?
Это воздержаніе богдыхана ужасно безпокоило придворныхъ мандариновъ.
— Не повредилъ бы онъ этимъ себѣ… да и намъ! — говорили они, качая головами въ знакъ тяжкаго раздумья.
Юнъ-Хо-Занъ проводилъ все время въ чтеніи тѣхъ писемъ и донесеній, которыя писали ему мандарины, управлявшіе Китаемъ.
А мандарины писали всегда одно и то же.
Такъ что, распечатывая письмо, Юнъ-Хо-Занъ заранѣе уже зналъ, что въ немъ написано.
«Солнце освѣщаетъ счастливѣйшую изъ странъ!» начиналось каждое письмо.
Такъ что Юнъ-Хо-Занъ даже возропталъ:
— Мнѣ ужъ надоѣло это «освѣщающее солнце». Нельзя ли писать какъ-нибудь поразнообразнѣе?
И мандаринамъ было запрещено во всей странѣ, подъ страхомъ наказанія бамбуками по пяткамъ, употреблять выраженіе:
«Солнце освѣщаетъ».
Всѣ стали говорить:
— Солнце свѣтитъ на счастливѣйшую изъ странъ.
Но и это надоѣло Юнъ-Хо-Зану. Отъ долгаго чтенія мандаринскихъ писемъ онъ и во снѣ только видѣлъ, что эти слова.
Ему снилось, что онъ бродитъ по своему дворцу, — и на всѣхъ стѣнахъ, потолкахъ, полахъ было написано, выткано, выжжено:
«Солнце свѣтитъ на счастливѣйшую изъ странъ».
Это ему наскучило, и онъ выбѣжалъ изъ дворца. Онъ бѣжалъ долго, и когда оглянулся, то увидалъ, что на поляхъ растутъ не травы и цвѣты, а письменные знаки, — и изъ этихъ знаковъ составляются слова:
— Солнце свѣтитъ на счастливѣйшую изъ странъ.
И рѣка, которая протекала по долинѣ и сверкала золотой чешуей, дѣлала безчисленные изгибы и этими изгибами выписывала на землѣ:
— Солнце свѣтитъ на счастливѣйшую изъ странъ.
— Солнце свѣтитъ! Солнце свѣтитъ! — свистали въ кустахъ малиновки.
А дятлы въ лѣсу долбили деревья и доканчивали фразу:
— На счастливѣйшую изъ странъ!
— Солнце свѣтитъ! — прокуковала вдали кукушка.
— На счастливѣйшую изъ странъ! — отвѣтило ей эхо.
Вѣтерокъ пробѣжалъ, и листья зашептали смѣясь:
— Солнце свѣтитъ на счастливѣйшую, на счастливѣйшую, на счастливѣйшую изъ странъ.
Въ ужасѣ богдыханъ упалъ на колѣни и обратилъ взоры къ небу.
Но и на небѣ было написано то же:
— Солнце свѣтитъ и т. д.
А солнца-то на небѣ и не было.
Обезпокоенный страшнымъ сномъ, Юнъ-Хо-Занъ призвалъ къ себѣ сверстниковъ, преданныхъ друзей дѣтства, которые, въ числѣ 12, по китайскому обычаю, воспитываются вмѣстѣ съ будущимъ богдыханомъ и получаютъ за него всѣ наказанія.
— Правда ли это? Вотъ будто бы солнце свѣтитъ и т. д. Я богдыханъ, этикетъ запрещаетъ мнѣ выходить изъ дворца, а вы люди вольные, гуляете, гдѣ хотите, все видите, можете все знать. Именемъ неба и нашей дружбой заклинаю васъ, скажите мнѣ всю правду.
Друзья переглянулись:
— Правду?
— Знаешь ли ты, сынъ неба, что такое бамбукъ? — спросилъ самый любимый изъ нихъ.
— Какъ не знать! — воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ, — я часто вижу бамбукъ въ моемъ саду и люблю отдыхать подъ его тѣнью. Высокій, развѣсистый, тѣнистый кустарникъ!
— Вотъ, вотъ! Тѣнистый. Съ тѣхъ поръ, какъ на землѣ сталъ расти бамбукъ, правдѣ очень трудно свѣтить на землю. Потому что у всякаго человѣка есть пятки. Отдыхай себѣ мирно въ тѣни бамбука, сынъ неба, и не задавай простымъ людямъ такихъ вопросовъ.
— Мы скажемъ тебѣ одно. Мандарины говорятъ тебѣ другое. Почемъ ты будешь знать, кто говоритъ правду? — добавилъ второй другъ дѣтства. — Чтобъ узнать, на чьей сторонѣ правда, надо видѣть все своими глазами!
— Отлично! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ и приказалъ созвать всѣхъ своихъ придворныхъ мандариновъ.
— Вы знаете, — обратился онъ къ мандаринамъ, — какъ я занимаюсь дѣлами правленія.
Мандарины поклонились.
— Вчера въ первый разъ въ жизни я зашелъ случайно въ мой гаремъ, и жалость наполнила мою душу. Жалость и раскаяніе. Мой гаремъ похожъ на прекрасный цвѣтникъ, котораго никогда не орошаетъ благодѣтельная роса. Вянутъ и гибнутъ прекрасные цвѣты. Долженъ ли я такъ поступать? Не одинъ ли разъ мы живемъ на свѣтѣ? Развѣ вернется молодость? А потому и рѣшилъ я вознаградить себя за потерянное время и съ сегодняшняго дня отдаться удовольствіямъ и забавамъ. Съ сегодняшняго дня отмѣняю я всѣ донесенія и всѣ представленія. Я удаляюсь въ свой гаремъ и запрещаю меня тревожить государственными дѣлами. Три года я пробуду тамъ среди веселья и удовольствій. На три года прощайте!
— Твое рѣшеніе премудро и благодѣтельно! — воскликнулъ придворный философъ, — какой прекрасный примѣръ подаешь ты всѣмъ китайцамъ: жить въ весельѣ. Отнынѣ веселье наполнитъ нашу страну!
А придворный историкъ добавилъ:
— Твой пра-пра-пра-прадѣдъ Цянъ-Лянъ-Дзыръ тоже началъ съ того, что занимался дѣлами государства, а кончилъ тѣмъ, что ушелъ въ свой гаремъ. Поступая такъ, ты слѣдуешь примѣру предковъ.
И во всей странѣ наступилъ настоящій праздникъ. Придворные мандарины отписали своимъ родственникамъ, мандаринамъ въ провинціи:
«Богдыханъ принялъ премудрое рѣшеніе: запереться въ гаремъ, и не будетъ заниматься дѣлами. Больше не надо писать даже донесеній, а жалованья остаются все тѣ же».
И всѣ мандарины устроили по всей странѣ кто фейерверки, кто танцы.
А Юнъ-Хо-Занъ, между тѣмъ, удалившись во внутренніе покои, сказалъ друзьямъ дѣтства:
— Я требую новой услуги отъ вашей дружбы. Теперь превратите меня изъ богдыхана въ простого китайца. Вы знаете, какіе они бываютъ съ вида. Я же никогда не видалъ простого китайца. Въ такомъ видѣ я обойду всю страну и своими глазами увижу все, правду, не заслоненную тѣнью бамбука. Благо никто изъ китайцевъ никогда меня не видалъ и не узнаетъ, — мнѣ будетъ нетрудно это сдѣлать.
Друзья дѣтства переглянулись въ смущеніи.
— Это трудно будетъ сдѣлать, сынъ неба, — сказалъ самый любимый изъ нихъ, — прежде всего у тебя, какъ у богдыхана, нѣтъ косы. А каждый простой китаецъ долженъ имѣть косу!
— Такъ привяжите мнѣ косу! — смѣясь отвѣтилъ богдыханъ.
— Косу-то привязать, конечно, не трудно! — отвѣчалъ второй другъ дѣтства, — но что же сдѣлать съ походкой? Ты ходишь прямо, какъ подобаетъ сыну неба. А у простого китайца походка не такая, потому что ихъ бьютъ бамбуками по пяткамъ. Простой китаецъ ходитъ особенно, съ перевалочкой, боясь наступить на пятку.
— Вотъ такъ? — разсмѣялся Юнъ-Хо-Занъ и прошелся по комнатѣ на цыпочкахъ, словно у него пятки отбиты бамбуками, — такъ я и буду ходить!
— Да, но ты можешь забыться, пойдешь прямо, и тебя сразу узнаютъ по походкѣ, сынъ неба! — замѣтилъ третій другъ дѣтства.
— Въ такомъ случаѣ, отколотите меня бамбуками по пяткамъ, — вотъ и все! — воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ.
Друзья пришли въ невѣроятное смущеніе и повалились на землю.
— Богдыхана?!
— «Никакая цѣна не высока для мудреца, желающаго пріобрѣсть истину», говоритъ Конфуцій. Нечего валяться на полу. Вставайте-ка, да принимайтесь за дѣло! — весело воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ, — посмотримъ, что это за удовольствіе!
Послушные воли богдыхана, друзья дѣтства тутъ же отсчитали Юнъ-Хо-Зану 100 ударовъ по пяткамъ, быть-можетъ, даже съ нѣсколько излишнимъ усердіемъ. По крайней мѣрѣ, Юнъ-Хо-Занъ, вставъ послѣ этого на цыпочки, сказалъ:
— Однако! Какъ, должно-быть, вамъ было больно, когда васъ наказывали за меня!
Впрочемъ, онъ сейчасъ же поборолъ боль и приказалъ:
— Теперь подайте мнѣ простое, скромное, но приличное платье и положите мнѣ немного денегъ въ карманы.
И когда переодѣванье было окончено, Юнъ-Хо-Занъ весело сказалъ:
— Теперь богдыхана Юнъ-Хо-Зана на три года не существуетъ. Есть простой молодой китаецъ Юнъ-Хо, только-что окончившій курсъ Конфуціевыхъ наукъ и уже получившій бамбуками по пяткамъ. До радостнаго свиданія, друзья мои! На три года!
И весело, на цыпочкахъ, вышелъ изъ дворца.
Раннимъ утромъ, свѣжимъ и радостнымъ, входилъ Юнъ-Хо-Занъ въ одинъ изъ своихъ городовъ.
Городъ былъ маленькій, а при входѣ въ него, съ обѣихъ сторонъ заставы, стояли два огромныхъ-огромныхъ зданія за высокими-высокими заборами.
— Что это такое? — спросилъ Юнъ-Хо-Занъ, указывая на зданіе направо.
— Тюрьма! — отвѣчали ему.
— А это?
— Здѣсь сидятъ лишившіеся разсудка.
— Такой маленькій городокъ, и такіе большіе тюрьма и сумасшедшій домъ! — разсмѣялся Юнъ-Хо-Занъ, — этотъ городъ напоминаетъ горбуна, у котораго горбъ больше его самого!
— Таковы всѣ города въ нашей странѣ. Всѣ такъ построены! — отвѣчали прохожіе.
— Ну, съ сумасшедшими мнѣ дѣлать нечего! — сказалъ себѣ Юнъ-Хо-Занъ, — а тюрьму посмотримъ, — какіе-такіе пороки въ этомъ городѣ, что потребовалась такая тюрьма, въ которую можно посадить его весь?
Онъ отправился къ мандарину, смотрителю тюрьмы, и сказалъ:
— Прости, что утруждаю твою милость. Но Конфуцій приказалъ: «Встрѣтивъ богача, не проси у него денегъ, — но встрѣтивъ мудраго, непремѣнно попроси у него слова».
Мандарину понравились эти слова, онъ сказалъ:
— Судя по всему, ты человѣкъ неглупый и ученый. Съ тобой бесѣдовать стоитъ. Спрашивай.
— Я чужестранецъ! — съ поклономъ сказалъ Юнъ-Хо-Занъ, — и мнѣ бы хотѣлось знать, какими пороками отличается этотъ маленькій городъ, если потребовалась такая огромная тюрьма? За что сидитъ, напримѣръ, вотъ этотъ?
Онъ указалъ на одного узника.
— Этотъ? Онъ убилъ своего отца! — отвѣчалъ мандаринъ.
— А! Такого человѣка слѣдуетъ держать въ тюрьмѣ! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ, — а этотъ?
— Этотъ по злобѣ поджегъ домъ своего сосѣда.
— Тоже подѣломъ. А этотъ?
— Этотъ рѣзалъ и грабилъ людей по большимъ дорогамъ.
— Отлично сдѣлали, что посадили. А этотъ?
— У этого нѣтъ косы.
— Косы?
— Косы! Онъ говоритъ, что у него кто-то отрѣзалъ ее у соннаго, въ насмѣшку или изъ злобы.
— Но онъ совершилъ что-нибудь преступное?
— Ничего, кромѣ того, что у него косы нѣтъ.
— Дурное?
— Ничего дурного за нимъ не знаемъ. Косы нѣтъ, — говорю тебѣ: кажется, ученый человѣкъ, а приходится одно и то же повторять десять разъ!
— Прости меня. Но, можетъ-быть, это человѣкъ добродѣтельный?
— Можетъ-быть. Почемъ знать! Но у него нѣтъ косы, его стража и забрала. Я держу его, брею ему голову, по утрамъ бью бамбуками по пяткамъ, — и буду такъ дѣлать, пока у него не вырастетъ коса!
— Какъ же у него можетъ вырасти коса, когда ты бреешь ему голову? — въ величайшемъ изумленіи воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ.
— Я дѣйствую на основаніи законовъ! — строго и съ достоинствомъ отвѣчалъ мандаринъ, — статья 12.478.239 говоритъ: «Каждый китаецъ долженъ имѣть косу», а статья 27.834.375 говоритъ: «Каждому сидящему въ тюрьмѣ надо брить голову». Я и соблюдаю законы… Да ты ужъ не собираешься ли разсуждать о законахъ? Такъ вотъ что я тебѣ скажу, молодой ты еще человѣкъ! Судя по твоей походкѣ, ты, кажется, извѣдалъ уже, что такое бамбуки. Смотри, чтобъ не пришлось тебѣ отвѣдать этого еще разъ. Благодари еще боговъ, что у тебя есть коса! Ступай-ка отсюда, да когда пройдешь городъ, посмотри направо: тамъ растетъ отличная бамбуковая роща. Посмотри на нее попристальнѣе! Ничто такъ не полезно молодому человѣку, какъ созерцаніе бамбуковыхъ рощъ.
Юнъ-Хо-Занъ поспѣшилъ откланяться и ушелъ.
«Гм! — думалъ онъ, — если такъ поступаютъ: голову бреютъ и ждутъ, пока коса не вырастетъ, — я понимаю, что при такихъ порядкахъ многіе сходятъ съ ума, и для чего потребовался такой большой сумасшедшій домъ!»
И онъ зашагалъ по городу, думая:
«Какъ бы довести до всеобщаго свѣдѣнія о несообразностяхъ, творящихся въ тюрьмѣ? Узнаютъ и, конечно, прекратятъ».
Во время такихъ думъ взоръ его упалъ на вывѣску, на которой большими черными знаками было начертано:
«Лѣтопись современныхъ дѣлъ. Пишется лучшими лѣтописцами и разсылается каждый день всѣмъ желающимъ за недорогую плату».
— Это достойно быть занесеннымъ въ лѣтопись, — сказалъ себѣ Юнъ-Хо-Занъ и зашелъ въ домъ, на которомъ красовалась такая вывѣска.
Его встрѣтилъ весь перепачканный въ туши главный лѣтописецъ, ласково привѣтствовалъ, усадилъ, угостилъ чаемъ и сказалъ:
— Да будетъ благословенъ день, въ который ты зашелъ въ нашу хижину, молодой человѣкъ! Я сразу полюбилъ тебя, какъ сына моего отца. Что угодно будетъ приказать тебѣ? Ты хочешь, вѣроятно, чтобъ мы присылали тебѣ каждый день наши лѣтописи? Благая мысль. Намъ кстати нужны деньги, и мы возьмемъ съ тебя недорого!
— Благодарю тебя за чай и за ласку! — отвѣчалъ, вставая предъ нимъ, Юнъ-Хо-Занъ, — но я чужестранецъ, въ городѣ не остаюсь и лѣтописи мнѣ получать некуда. Я пришелъ съ другой цѣлью. Я самъ человѣкъ ученый, знаю 66.000 знаковъ и могу написать тушью на бумагѣ все, что думаю. Я хочу написать въ вашу лѣтопись самъ интересную страницу, чтобъ, прочитавъ, всѣ знали, а узнавши, прекратили пагубное недоразумѣніе.
Испачканный тушью человѣкъ, послѣ такихъ словъ, сталъ менѣе ласковъ, но все же, соблюдая вѣжливость, сказалъ:
— Сядь снова и скажи!
Юнъ-Хо-Занъ разсказалъ ему, что видѣлъ въ тюрьмѣ.
Уже съ первыхъ словъ Юнъ-Хо-Зана испачканный тушью человѣкъ вскочилъ и плотно заперъ всѣ окна и двери, а когда Юнъ-Хо-Занъ кончилъ свой разсказъ, онъ схватился за голову, въ знакъ отчаянія, и горестно воскликнулъ:
— Ты хочешь погубить себя и насъ, жестокій ты человѣкъ! Какъ? Написать такую вещь тушью на бумагѣ и вырѣзать съ этого доску и съ доски сдѣлать оттискъ и вклеить это въ нашу «Лѣтопись» и разослать всѣмъ?! Тогда возьми лучше просто убей моихъ дѣтей! За что ты хочешь погубить голодной смертью несчастныхъ малютокъ?
— Какъ? — спросилъ Юнъ-Хо-Занъ, — ты думаешь, что всѣ послѣ этого отвернутся отъ твоей лѣтописи? Но вѣдь это правда, и это, я думаю, достойно быть занесено въ лѣтопись.
— Развѣ я тебѣ не вѣрю? Развѣ я съ тобой не согласенъ? — держась за голову, воскликнулъ человѣкъ, испачканный тушью, — но намъ позволено писать только о погодѣ!
— Какъ о погодѣ?
— Исключительно о хорошей погодѣ. Раньше мы писали также и о дурной, но потомъ мандарины запретили: «Если имъ запрещено осуждать то, что творится на землѣ, то какъ же они смѣютъ такъ свободно писать о небѣ?» И съ тѣхъ поръ мы пишемъ каждый день о хорошей погодѣ. Описываемъ блестящій восходъ солнца даже въ пасмурные дни и воспѣваемъ вечерній вѣтерокъ, который тихо шелеститъ въ кустахъ…
— Даже тогда, когда свищетъ вихрь и реветъ ураганъ? Какъ же вы ухитряетесь дѣлать это?
— Навыкъ, мой молодой другъ, навыкъ. У насъ есть лѣтописцы, умѣющіе на 1.000 манеръ описывать капельку росы и знающіе 88 прилагательныхъ къ слову «кустъ». Есть удивительные искусники и даже зарабатываютъ на этомъ хорошія деньги.
— И сколько лунъ вы пишете все про погоду?
— Я — 600. Да мой отецъ писалъ 725 лунъ, да мой дѣдъ 832.
— И вамъ не надоѣстъ?
— Мы любимъ наше дѣло! — съ гордостью отвѣчалъ человѣкъ, испачканный тушью.
— Что же мнѣ, однако, дѣлать? — спросилъ Юнъ-Хо-Занъ, — и какъ довести о такой несправедливости до свѣдѣнія высшихъ? Этого такъ оставить нельзя!
— Попробуй, сходи къ верховному мандарину нашего города!
Юнъ-Хо-Занъ пошелъ съ такой быстротой, съ какой можетъ итти человѣкъ, боящійся ступить на пятку.
Въ домѣ главнаго мандарина стоялъ крикъ и плачъ, когда къ нему подошелъ Юнъ-Хо-Занъ. Кричалъ одинъ голосъ, а плакали многіе.
— Мандаринъ сейчасъ занятъ, — сказали Юнъ-Хо-Зану прислужники, — онъ ругаетъ китайцевъ. Подожди, пока кончитъ.
— За что жъ онъ ихъ ругаетъ? — спросилъ Юнъ-Хо-Занъ.
— А такъ. Чтобы чувствовали почтенье! — отвѣчали ему; — дѣлается это такъ. На восходѣ солнца къ дому мандарина сходятся просители. Младшіе мандарины, между тѣмъ, когда главный мандаринъ проснется, разсказываютъ ему содержаніе просьбъ и такъ раскаляютъ сердце мандарина, что, когда солнце доходитъ до полудня, онъ, какъ тигръ, вылетаетъ къ просителямъ, кричитъ, ругается, топочетъ ногами и грозитъ извести на нихъ цѣлую рощу бамбуковъ. Просители отъ этого чувствуютъ почтеніе къ власти.
— Но они чувствовали бы еще больше почтенья, если бы мандаринъ безъ крика и шума спокойно и справедливо разбиралъ ихъ жалобы! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ.
— Эге! — воскликнули прислужники, — ужъ не во время ли прогулки въ бамбуковомъ лѣсу пришла тебѣ въ голову эта мысль?
Въ это время мандаринъ кончилъ кричать на прочихъ китайцевъ, и къ нему позвали Юнъ-Хо-Зана.
Терпѣливо выслушалъ Юнъ-Хо-Занъ весь крикъ, съ которымъ на него накинулся мандаринъ, поклонился и сказалъ:
— «Когда мудрый говоритъ глупости, онѣ все же умнѣе, чѣмъ самое умное, что скажетъ дуракъ», — говоритъ Конфуцій.
Мандаринъ улыбнулся:
— Это мнѣ нравится. Ты, видно, человѣкъ неглупый и кое-что знаешь. Говори, въ чемъ твое дѣло!
Юнъ-Хо-Занъ разсказалъ ему о томъ, что видѣлъ и слышалъ въ тюрьмѣ.
— Гм… А у него дѣйствительно нѣтъ косы? — спросилъ мандаринъ, когда Юнъ-Хо-Занъ кончилъ свой разсказъ.
— Какъ же у него будетъ коса, когда ему каждую недѣлю бреютъ голову! — воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ.
— Въ такомъ случаѣ, это не мое дѣло! — сказалъ мандаринъ, — если бы у него была коса, — мое дѣло посмотрѣть: настоящая коса или фальшивая. А разъ косы нѣтъ, — это дѣло мандариновъ-судей. Къ нимъ и иди.
Юнъ-Хо-Занъ откланялся и поспѣшилъ въ домъ, гдѣ судили.
Домъ, гдѣ судили, былъ мрачный домъ. Такъ и казалось, что вотъ-вотъ сейчасъ изъ-за угла выскочитъ человѣкъ, схватитъ и начнетъ бить по пяткамъ.
Преодолѣвъ, однако, всѣ страхи, Юнъ-Хо-Занъ прошелъ въ ту комнату, гдѣ сидѣли мандарины-судьи.
Передъ ними на колѣняхъ стоялъ человѣкъ, обвинявшійся въ кражѣ палки у сосѣда. Съ одной стороны этого человѣка стоялъ мандаринъ, который его ругательски-ругалъ и всячески поносилъ. А съ другой — стоялъ мандаринъ, который всячески восхвалялъ этого человѣка. Они спорили, а мандарины-судьи — кто слушалъ, кто разсматривалъ узоры на потолкѣ.
— Палка! Палка! — кричалъ мандаринъ, ругавшій подсудимаго, — не въ палкѣ дѣло, почтенные мандарины, а въ томъ, зачѣмъ онъ ее взялъ. Это негодяй! Завзятый негодяй! Онъ на все способенъ! Онъ взялъ палку затѣмъ, чтобы убить своего отца и мать! Вотъ зачѣмъ! И я надѣюсь, справедливые мандарины, что вы накажете его не за кражу, а по всей справедливости за отцеубійство. То-есть, прикажете его разрѣзать на 1.000 кусочковъ!
— Кража! Кража! — кричалъ мандаринъ, восхвалявшій подсудимаго, — тутъ кражи нѣтъ, а есть доброе дѣло. У кого взялъ этотъ человѣкъ палку? У сосѣда. А кто сосѣдъ? Негодяй, извѣстный курильщикъ опія, безумный. Этотъ безумный негодяй, накурившись опія, исколотилъ бы палкой насмерть свою жену и дѣтей. Жалѣя несчастныхъ, этотъ человѣкъ и взялъ потихоньку палку у негодяя. Не казнить его надо, добродѣтельнаго человѣка, а поблагодарить. И я увѣренъ, справедливые мандарины, что этотъ добрый человѣкъ не уйдетъ отъ васъ безъ похвалы и награды. А что касается до отцеубійства, то, справедливые судьи, у него и отецъ и мать давно уже умерли. Кого же убивать-то?!
— А, умерли? — закричалъ мандаринъ-ругатель, — тѣмъ хуже! Значитъ, онъ взялъ палку, чтобы раскопать ихъ могилы. Оскверненіе памяти предковъ! Значитъ, вы присудите его, прежде, чѣмъ разрѣзать на 1.000 кусковъ, распилить тупой пилой на-двое!
— Зачѣмъ они говорятъ все это? — удивился Юнъ-Хо-Занъ, обращаясь къ знающему, по-видимому, всѣ эти дѣла человѣку. — Человѣкъ укралъ палку, ну, и суди его за кражу палки. А зачѣмъ же одинъ обвиняетъ его въ отцеубійствѣ, а другой говоритъ о добродѣтели.
— А таковъ порядокъ, — отвѣчалъ знающій въ дѣлахъ толкъ человѣкъ, — одинъ тянетъ истину къ себѣ, другой — къ себѣ, а, въ концѣ-концовъ, она и остановится прямо передъ судьями! Одинъ будетъ непомѣрно запрашивать, а другой — невѣроятно сбавлять. Мандаринамъ-судьямъ настоящая цѣна и выяснится.
— Странный обычай! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ, и подождавъ, пока дѣло о палкѣ кончилось, обратился къ мандаринамъ со своимъ дѣломъ.
Мандарины выслушали его, одни — прислушиваясь къ тому, что онъ говорилъ, другіе — разсматривая узоры на потолкѣ, и въ одинъ голосъ воскликнули:
— Законъ!
— Да тутъ два закона! — возразилъ Юнъ-Хо-Занъ, — одинъ — имѣть косу, другой — брить голову. Какой же законъ долженъ быть исполненъ?
— Оба. Всѣ законы всегда должны исполняться! — отвѣчали въ одинъ голосъ мандарины, — мы затѣмъ и приставлены, чтобы всѣ законы всегда исполнялись.
— Всѣ! — ужъ въ испугѣ воскликнулъ Юнъ-Хо-Занъ и поспѣшилъ, насколько пятки позволяли, поскорѣе убраться.
«Ужъ если отъ примѣненія двухъ законовъ человѣка каждый день бамбуками по пяткамъ, — что же будетъ, если къ нему примѣнить сразу всѣ!» — думалъ онъ.
«Нѣтъ, со старыми китайцами намъ другъ друга не понять! — рѣшилъ Юнъ-Хо-Занъ, — видно, оттого, что я самъ молодой человѣкъ. Поговорить-ка мнѣ съ тѣми, которые помоложе!»
И увидавъ бѣгущаго изъ школы школяра, онъ привѣтствовалъ его, какъ должно:
— Здравствуй, племянникъ моей тетки!
— Привѣтъ тебѣ, истребитель монгольской саранчи, многоженецъ, похитившій всѣхъ принцессъ міра, окровавленный воинъ, драконъ, дышащій огнемъ! — отвѣчалъ школьникъ на такомъ древнемъ китайскомъ языкѣ, какимъ говорили только за 120.000 лунъ.
— Въ наше время эти слова звучатъ уже какъ ругательства! — улыбнулся Юнъ-Хо-Занъ, — кто научилъ тебя такимъ сквернымъ словамъ?
— А въ школѣ! — съ гордостью отвѣчалъ школьникъ, — у насъ этотъ языкъ только и учатъ.
— Напрасно! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ, — лучше бы васъ учили привѣтливо разговаривать съ современниками на современномъ языкѣ. А на этомъ придется говорить развѣ на томъ свѣтѣ, при встрѣчѣ съ какимъ-нибудь древнимъ героемъ. Чему еще учатъ васъ въ школѣ?
— Исторіи родной страны! — съ гордостью отвѣчалъ школяръ.
— А, это прекрасная наука! — сказалъ Юнъ-Хо-Занъ, — всегда пріятно вспомнить о доблести и славѣ предковъ. Разскажи мнѣ что-нибудь хорошее!
— Что же тебѣ разсказать получше? За 24.000 лунъ до насъ жилъ богдыханъ Да-Гуанъ-Су и истребилъ въ своей жизни 4.000.000 людей. За 12.000 лунъ жилъ, богдыханъ Бай-И-Шанъ отличавшійся жестокостью и казнившій 2.000.000 китайцевъ. За 6.000 лунъ жилъ богдыханъ Цянь-Лянь-Цзыръ, у котораго былъ самый большой гаремъ. Онъ былъ сластолюбивъ…
Юнъ-Хо-Занъ, въ знакъ горя, схватился за голову.
— Замолчи, малютка! Какой негодяй разсказалъ тебѣ однѣ только гадости про родную страну!
Но въ это время стражъ схватилъ сзади Юнъ-Хо-Зана за косу.
— Эге! О чемъ ты бесѣдуешь съ молодымъ китайцемъ? Какія мысли ему внушаешь?
И съ такой силою потянулъ Юнъ-Хо-Зана, что привязанная коса отлетѣла.
— Разбойникъ! — завопили всѣ кругомъ, — безъ косы.
А стражъ, моментально заколотивъ Юнъ-Хо-Зана въ колодки, потащилъ его къ главному мандарину.
— Вотъ какого злодѣя я поймалъ! — воскликнулъ онъ, падая предъ мандариномъ на колѣни.
— Эге! Знакомая ласточка! — воскликнулъ мандаринъ, — вотъ онъ кѣмъ оказался! То-то я давеча смотрю: приходитъ, и какъ негодяй въ чужія дѣла вмѣшивается! Ты что же это? По тюрьмамъ шляться, — мѣсто себѣ выбираешь? Въ «Лѣтопись» возмутительную страницу вписать хотѣлъ? Школяровъ на улицѣ ловишь и, что не слѣдуетъ, говоришь? Дать ему отъ меня 100 ударовъ по пяткамъ, и такъ какъ онъ безъ косы, — тащи его въ судъ! Дѣло не мое.
Мандарины-судьи встрѣтили Юнъ-Хо-Зана, какъ стараго знакомаго.
— А! Тотъ самый молодчикъ, который что-то насчетъ примѣненія законовъ полагалъ? И безъ косы, и полагаетъ!
Мандаринъ, который бранитъ подсудимыхъ, кричалъ:
— То-то онъ давеча ворчалъ насчетъ отцеубійства. Самъ онъ, должно-быть, родного отца убилъ, справедливые мандарины!
И даже мандаринъ, который долженъ всѣхъ хвалить, ничего не нашелся сказать въ похвалу Юнъ-Хо-Зана:
— Что я, справедливые мандарины, скажу? Сами видите, — человѣкъ безъ косы!
Юнъ-Хо-Зана отвели въ тюрьму, выбрили начисто голову, и мандаринъ-смотритель сказалъ:
— Сиди тутъ, пока коса не вырастетъ. А я тѣмъ временемъ буду тебѣ голову брить. Говорилъ утромъ: прогуляйся къ бамбуковой рощѣ. Не захотѣлъ — она теперь по твоимъ пяткамъ прогуляется.
Тутъ Юнъ-Хо-Занъ больше не выдержалъ и въ страшномъ гнѣвѣ воскликнулъ:
— Довольно! Знаете вы, кто я? Я — богдыханъ!
Всѣ такъ и покатились со смѣха.
— Да это сумасшедшій! — сказали одни, — посадить его напротивъ, въ сумасшедшій домъ!
— Самозванецъ! — рѣшили другіе, — отрубить ему голову!
Послѣднее мнѣніе одержало верхъ.
Такъ прекратилась династія Минговъ въ Китаѣ. Три года ждали возвращенія Юнъ-Хо-Зана въ Пекинѣ, а черезъ три года избрали ему преемникомъ манчжура Ло-То-Жоу.