Приключения Лаврентия Молодкова (Бажин)/Дело 1867 (ДО)
ПРИКЛЮЧЕНІЯ ЛАВРЕНТІЯ МОЛОДКОВА.
правитьЛаврентія Молодкова я зналъ еще въ школѣ. Тогда онъ былъ нѣсколько длиннымъ юношей съ рыжими волосами, изъ за которыхъ имѣлъ пренепріятныя ссоры и даже побоища съ своими товарищами и лучшими друзьями. Одинъ изъ физіономистовъ, чуть-ли даже не самъ Лафатеръ, высказалъ мнѣніе, что люди, обладающіе рыжими волосами, обыкновенно имѣютъ или очень доброе или очень злое сердце, но это мнѣніе опровергается всею жизнію моего героя. Лаврентій Молодковъ не былъ ни злымъ, ни добродушнымъ человѣкомъ. Онъ былъ великодушенъ съ своими друзьями, съ юношами, незамѣчавшими его рыжихъ волосъ и неоскорблявишми его самолюбія: онъ самоотверженно подставлялъ за нихъ свою спину подъ розги, таскалъ имъ подушки для спанья и куски хлѣба, если эти добрыя души попадали въ карцеръ и принуждены были проводить ночь на голыхъ доскахъ и съ голоднымъ желудкомъ; онъ съ полною готовностью отдавалъ свои, спрятанные отъ обѣда, пироги первому показавшемуся на его глаза нищему и, вмѣстѣ съ тѣмъ, для его недруговъ у него всегда былъ наготовѣ постоянно сжатый, здоровый кулакъ, и когда Лаврентій пускалъ его въ ходъ, тогда его глаза наливались кровью, зубы щелкали, на губахъ появлялась пѣна и вообще его физіономія принимала далеко не добродушный видъ. Недругами же своими онъ считалъ во первыхъ тѣхъ, кто порицалъ его рыжіе волосы, во вторыхъ тѣхъ, кто прибѣгалъ къ доносамъ на своихъ товарищей, и въ третьихъ тѣхъ, кто сильно заботился о своей наружности, натягивая на свои руки перчатки, спрыскивая свои платки и куртки духами. Таковы были человѣческія слабости, наиболѣе возмущавшія моего героя; добродѣтели же, подкупавшія его въ пользу человѣка, обладавшаго ими, заключались единственно въ добротѣ сердца и откровенности, а если къ этому присоединялась еще нѣкоторая стойкость въ школьныхъ несчастіяхъ — въ голодѣ и въ наказаніяхъ, то сердце Лаврентія Молодкова мгновенно воспламенялось самой искренней дружбой къ субьекту, отличавшемуся этими качествами; онъ быстро сходился съ нимъ, повѣрялъ ему все, что было у него за душой и дѣлился съ нимъ въ тяжелыя минуты и своей философіей, и своими обѣдами.
Къ наукѣ Молодковъ относился почти равнодушно. Я помню, что рѣдкая лекція проходила безъ того, чтобы классная комната не украшалась длинной рыжей статуей скуки, олицетворяемой Лаврентіемъ Молодковымъ, торчавшимъ обыкновенно въ углу и незамѣтно для зоркаго глаза лектора безмятежно предававшемся неодолимой дремотѣ.
Впрочемъ онъ почти всегда успѣвалъ приготовляться къ экзаменамъ; а передъ окончаніемъ своей школьной жизни когда его начали донимать серьезныя заботы о будущемъ, онъ въ полгода изучилъ довольно основательно, безъ помощи учителя, немѣцкій языкъ, въ которомъ прежде ничего не смыслилъ. Въ тѣ беззаботные, школьные годы Лаврентій Молодковъ любилъ природу больше чѣмъ книги, и жизнь больше чѣмъ природу. Жизнь эта заключалась для него, главнымъ образомъ, въ посрамленіи своихъ многочисленныхъ враговъ, противъ которыхъ онъ велъ неустанную борьбу, продолжавшуюся черезъ все его школьное поприще до самаго выхода въ дѣйствительный міръ, гдѣ у него явились другіе, болѣе сильные враги. Когда бѣдная и безцвѣтная школьная жизнь переставала занимать Лаврентія, онъ обращался къ природѣ, то есть къ наслажденію полуденнымъ лежаньемъ на травѣ, созерцаніемъ яснаго голубаго неба, и поисками за птичьими гнѣздами. Когда наконецъ и отъ природы его отдѣляли высокія стѣны угрюмаго зданія школы, тогда онъ обращался къ чтенію. Много прочиталъ онъ романовъ и повѣстей, но на него какъ-то плохо дѣйствовали поэтическіе образы; онъ охотнѣе пробѣгалъ описанія дикарей, мало-по-малу овладѣвавшихъ силами природы — огнемъ, водой или вѣтромъ; ему нравилась эта трудовая и исполненная разныхъ опасностей жизнь; онъ зачитывался также путешествій разныхъ мореплавателей, въ которыхъ его занимали отвага и энергія этихъ людей; а изъ романовъ и повѣстей онъ вынесъ, кажется, только одно убѣжденіе, что женское сердце сразу воспламеняется любовію къ мужчинамъ, подвергнувшимся на ихъ глазахъ какой нибудь опасности. Основываясь на этомъ, Молодковъ не пропускалъ ли одной нравящейся ему женщины безъ того, чтобы не свалиться на ея глазахъ со скамейки или не запнуться съ поразительною неожиданностью о камень и не грохнуться во всю длину своего тѣла на землю.
Впрочемъ я не хочу распространяться о школьной жизни моего героя. Тогдашняя жизнь его мнѣ мало извѣстна; я находилъ тогда, что онъ имѣетъ слишкомъ рыжіе волосы, — онъ, съ своей стороны, нашелъ, что я отвратительно скашиваю свои глаза и, уязвивъ такимъ образомъ другъ друга, мы разошлись, унося враждебныя чувства въ сердцѣ, вѣроятно, для того, чтобы тѣмъ дружественнѣе встрѣтиться въ дѣйствительной жизни.
И вотъ наконецъ наступило время выхода изъ школы для нашего героя. Передъ нимъ открывалась жизнь новая, широкая, разнообразная, та жизнь, которую направляетъ и приводитъ въ движеніе уже не доброта или ожесточеніе человѣческаго сердца, а вѣчная забота о насущномъ хлѣбѣ, гдѣ негодяй съ добродѣтельнымъ человѣкомъ часто мѣняются ролями; — жизнь, заставляющая многихъ съ неоспоримо-незлобивымъ сердцемъ доходить до возмутительно-звѣрскихъ поступковъ, — принуждающая людей съ каменнымъ сердцемъ принимать на себя добродушный видъ и разсыпаться въ благодушныхъ рѣчахъ. По разнымъ дорогамъ, въ разныхъ костюмахъ, съ различными тѣлодвиженіями и съ разнообразными выраженіями въ лицахъ толпятся и бѣгутъ всѣ эти люди, но всѣ они стремятся къ одной и той же цѣли: всѣ они до послѣдняго для своей жизни ищутъ такого мѣста, гдѣ можно бы било вволю ѣсть, «какъ можно меньше работать и какъ можно больше танцовать.»
Стоитъ лѣто. За Невой противъ Шлиссельбургской дороги шумитъ и выкидываетъ черные клубы дыма небольшая ватная фабрика. Внутри ея сѣраго, низенькаго зданія, на платформѣ, проходящей передъ выглядывающими изъ подвала зубчатыми колесами и валами, сидитъ надъ высокой корзиной Лаврентій Молодковъ и сортируетъ вату. Жарко; фабрика дрожитъ, снизу и сбоковъ поднимается глухой, потрясающій шумъ массивнаго, неустанно движущагося механизма, но Молодковъ погруженъ въ свои мысли и не слышитъ грохота, наполняющаго зданіе. Онъ протянулъ по платформѣ свои длинныя ноги, засучилъ по плечо рукава рубашки и съ нахмуренными бровями машинально исполняетъ свою работу.
Но вотъ шумъ прекратился. Молодковъ поднялъ голову и оглянулся. Передъ нимъ стоялъ мастеръ и, заложивъ руки за спину, съ добродушной улыбкой смотрѣлъ на Лаврентія.
— Что призадумались? Я ужь давненько такъ-то стою передъ вами, сказалъ онъ.
Молодкодъ приподнялъ фуражку и отеръ потъ, крупными каплями катившійся по его лицу. Брови его еще мрачнѣе осунулись.
— Устали? — продолжалъ мастеръ, отставивъ свою босую ногу, всунутую въ калошу и качая головой.
Молодковъ порывисто надвинулъ фуражку на свои больше и больше сдвигавшіяся брови. Ему показалось, что благодушный мастеръ желаетъ выразить ему свое сожалѣніе, и онъ мысленно послалъ его къ чорту со всѣмъ его участіемъ, потому что Молодковъ никогда не могъ равнодушно видѣть, если люди смотрѣли на него съ сожалѣніемъ, вздыхали, качали головами, находили его обиженнымъ кѣмъ бы то ни было и достойнымъ состраданія.
— Взявшись за гужъ — будь дюжъ, — проговорилъ онъ отрывисто и опять наклонился надъ корзиной.
— Который-то теперь часъ? — приставалъ мастеръ, выдержавъ небольшую паузу.
— Семь, — коротко отвѣтилъ Молодцовъ.
Мастеръ помолчалъ.
— А вѣдь вы, должно полагать, и не обѣдали сегодня, — прибавилъ онъ.
— Нѣкогда, — былъ лаконическій и почти свирѣпый отвѣтъ моего героя.
Мастеръ посмотрѣлъ на его наклонившуюся надъ корзиной рыжую голову съ надвинутой на лобъ фуражкой, понюхалъ табаку, покачалъ головой и тихонько отошелъ прочь, бормоча себѣ подъ носъ какія то невнятные слова, выражавшія по видимому и сожалѣніе о необѣдавшемъ молодомъ человѣкѣ и вмѣстѣ съ тѣмъ укоризну кому-то.
Опять начала полегоньку вздрагивать тяжелая бревенчатая платформа; опять загрохотали, закружились валы и подъ ихъ шумъ быстрѣе пошла работа Лаврентія Молодкова, съ какимъ то ожесточеніемъ разбрасывавшаго вату по разнымъ корзинамъ. Наконецъ онъ кончилъ сортировку, потянулся, медленно надѣлъ пиджакъ и вышелъ на дворъ, покрытый мелкими угольями. Тихо прошелъ онъ въ огородъ, закурилъ папиросу, легъ на траву и опять задумался.
Прежде всего Молодковъ остановился на одномъ письмѣ, отыскавшемъ его въ глухой деревенькѣ, гдѣ онъ работалъ на фабрикѣ, скучалъ отъ бездѣйствія, тосковалъ и иногда писалъ жалобныя письма къ своимъ бывшимъ школьнымъ друзьямъ, разошедшимся въ разные края нашей пространной земли. Письмо это разомъ убило его скуку и быстро наполнило надеждами его сердце, потерявшее было всякую надежду на какую нибудь другую жизнь, болѣе соотвѣтствующую требованіямъ этого безпокойнаго сердца. Письмо было отъ его брата, бывшаго главнымъ компаньономъ въ маленькой ватной фабрикѣ, которая давала ему до трехъ тысячъ годоваго дохода, и на этомъ-то письмѣ остановился теперь Лаврентій Молодцовъ, мысленно перечитывалъ его, по нѣскольку разъ повторялъ про себя болѣе лирическія, дружескія мѣста этого большаго посланія и горько улыбался. Но когда онъ дошелъ до заключительныхъ, до тѣхъ хорошо памятныхъ ему строкъ, въ которыхъ его приглашали оставить глухую деревеньку и пріѣхать въ столицу, занять первое, давно отведенное для него мѣсто въ сердцѣ брата, тогда онъ сжалъ кулакъ, поднялъ глаза къ небу и на этихъ голубыхъ глазахъ выступили слезы досады и злости.
Лаврентій Молодковъ считалъ себя обманутымъ и обиженнымъ. Онъ любилъ брата искренно и всѣ свои интересы полагалъ въ соблюденіи интересовъ брата, потому что лично для себя Лаврентій не могъ жить и если онъ работалъ и выбивался изъ кожи, то потому только, что ему хотѣлось получить отъ кого нибудь искреннее пожатіе руки, благодарный взглядъ и теплое сочувственное слово. И онъ, дѣйствительно, выбивался изъ кожи ради интересовъ своего брата. Какъ неутомимый батракъ, онъ работалъ на фабрикѣ, не отрываясь при срочномъ заказѣ ни для завтрака, ни для обѣда; онъ выхаживалъ на своихъ собственныхъ длинныхъ ногахъ по десятку верстъ, стараясь поймать какого нибудь вѣчно ускользающаго должника, онъ проводилъ по цѣлымъ часамъ въ росциваніи могарычей съ какимъ нибудь неимовѣрно глупымъ и неимовѣрно болтливымъ покупщикомъ. И мало ли чему не подвергался Лаврентій и чего онъ не претерпѣвалъ ради своего брата. Но дѣло въ томъ, что чѣмъ больше Лаврентій жертвовалъ собой и своими силами въ пользу брата, тѣмъ хуже становилось его положеніе и наконецъ когда онъ совершилъ свой труднѣйшій подвигъ, оттѣснивъ отъ братниной кассы его шурина, обладавшаго странною способностью мгновенно истреблять всѣ деньги, попадавшія въ его руки, — когда я говорю, Лаврентій совершилъ этотъ лучшій изъ своихъ подвиговъ, тогда онъ быстро почувствовалъ себя въ своей любимой семьѣ, какъ въ непріятельскомъ лагерѣ. Первый сигналъ къ семейной войнѣ подали черные глазки невѣстки, блестѣвшіе непримиримой злобой каждый разъ, когда встрѣчались съ глазами Лаврентія. Но не такъ легко было вызвать на борьбу нашего героя. Онъ оставался непоколебимо твердъ и спокоенъ, когда ему наливали мутную воду вмѣсто чая, когда ему подавали на завтракъ зачерствѣвшій кусокъ хлѣба съ гомеопатическимъ шарикомъ масла на запыленномъ блюдечкѣ, когда у него изъ подъ носа уносили любимыя кушанья и сопровождали всѣ эти маленькіе удары презрительно — разсѣяннымъ выраженіемъ лица съ вздернутымъ носомъ и язвительно-приподнятыми губами. Лаврентій самъ наливалъ себѣ новый стаканъ чаю, самъ шелъ въ кухню за масломъ, возвращалъ уносимыя кушанья и по прежнему неутомимо работалъ для своего старшаго брата. Но и братъ мало-по-малу сталъ поворачивать свои отношенія въ другую сторону.
Его прежняя искренняя привязанность къ Лаврентію начала постепенно переходить въ холодное и формальное обхожденіе съ нимъ; — ни слова благодарности, ни тѣни вниманія къ трудамъ Лаврентія; — съ другой стороны раздражительные намеки на ту общеизвѣстную поговорку, что незванный гость хуже татарина. Лаврентій Молодцовъ вздрогнулъ при этой неожиданной перемѣнѣ, поднялъ свою, постоянно-опущенную рыжую голову и широко раскрылъ удивленные глаза. А когда онъ раскрылъ ихъ, тогда они съ каждымъ днемъ начали раскрываться все больше и больше и по мѣрѣ того какъ они раскрывались, все большее и большее удивленіе просвѣчивалось въ его голубыхъ глазахъ. Лаврентій увидѣлъ цѣлый рядъ озлобленныхъ лицъ, съ яснымъ оттѣнкомъ непримиримой ненависти къ нему. На него поднималась цѣлая армія, состоявшая изъ родственниковъ его черноглазой невѣстки и вся эта армія имѣла своею цѣлью отмстить за униженіе шурина и вся она неустанно подкапывалась подъ старшаго Молодкова, нашептывала ему какія-то таинственныя, скрываемыя отъ Лаврентія рѣчи, плакалась, вздыхала и изподлобья посматривала на моего героя, причемъ вѣроятно сжимала въ карманѣ кулакъ и мысленно грозила имъ слишкомъ усердному юношѣ. Онъ увидѣлъ, что его обожаемый братъ слишкомъ легко поддается вліянію семейнаго кумовства и когда онъ почувствовалъ, что въ его сердцѣ начинаютъ зарождаться враждебныя чувства къ человѣку, которому онъ такъ самоотверженно былъ преданъ, онъ рѣшился высказаться.
— Братъ, ты недоволенъ мной? — спросилъ однажды Лаврентій.
Фабрикантъ холодно посмотрѣлъ на него, но не снесъ взгляда этихъ злыхъ и свѣтлыхъ голубыхъ глазъ, отвернулся и пошелъ прочь.
Лаврентій посмотрѣлъ ему вслѣдъ, стиснулъ зубы и ударилъ себя по лбу, какъ бы вспомнилъ самую обыкновенную, но все-таки до сихъ поръ недававшуюся ему мысль.
— Я обманутъ! — прошепталъ онъ сквозь стиснутые зубы.
Этими словами онъ выразилъ, что въ сердцѣ его брата не найдется ни одной искры любви къ нему. Лаврентію ничего не было нужно. Онъ думалъ до этой минуты или лучше сказать старался заставить себя думать, что братъ его въ глубинѣ своей души чувствуетъ къ нему и любовь, и дружбу, и признательность за всѣ его труды, но невольно уступаетъ передъ соединенными усиліями жены и ея родственниковъ и подъ ихъ то вліяніемъ поступаетъ до такой степени несправедливо съ человѣкомъ, истинно и безкорыстно преданнымъ ему. Но теперь Лаврентій убѣдился, что онъ ошибается. Теперь онъ увидѣлъ, что даже въ самыхъ теплыхъ уголкахъ сердца своего брата ему не найдти для себя ничего кромѣ холоднаго равнодушія.
Все это было несомнѣнно вѣрно, и горько стало на душѣ у Лаврентія Молодкова, когда онъ подумалъ, что пришлось ему перенести ради своего брата и его семьи. Не отдалъ ли онъ имъ всю свою работящую особу и не попрекаютъ ли они его каждымъ кускомъ хлѣба? Не открылъ ли онъ для нихъ все свое сердце, всѣ свои надежды и мечты. Не сами ли они призвали его сюда помочь имъ и не гонятъ ли его, когда онъ показалъ, на какую помощь способенъ? Лаврентій вздохнулъ и поднялъ глаза къ небу.
А у забора остановился Молодковъ старшій.
— Ты что? — спросилъ онъ, окинувъ глазами длинную, неподвижно растянувшуюся на травѣ фигуру младшаго брата.
— А что? — мрачно переспросилъ Лаврентій.
— Развѣ кончилъ? — продолжалъ фабрикантъ, кивнувъ головой по направленію къ фабрикѣ.
— Кончилъ.
Изумленіе выразилось на лицѣ старшаго брата.
— Да когда же ты успѣлъ? — спросилъ онъ съ недоумѣніемъ.
— Взялъ да и успѣлъ, — былъ лаконическій отвѣтъ.
Фабрикантъ посмотрѣлъ на брата, повернулся и пошелъ на фабрику. Вслѣдъ за нимъ всталъ и Лаврентій. Не торопясь, прошелъ онъ по двору, постоялъ въ отворенныхъ дверяхъ мрачнаго, охваченнаго сумерками зданія, посмотрѣлъ на брата, остановившагося надъ его работой и затѣмъ тихо пошелъ въ контору. Это была маленькая, грязноватая и темная комната въ одно окно, съ конторкой въ углу, диваномъ, шкафомъ для конторскихъ бумагъ и нѣсколькими стульями. Лаврентій Молодцовъ легъ на диванъ и уткнулся лицомъ въ его кожаную подушку. Было тихо; работа кончилась; наступили сумерки и еще грустнѣе стало моему герою среди полумрака и тишины, набрасывавшихъ мрачныя тѣни на его и безъ того невеселыя мысли. Неподвижно лежалъ онъ, вздыхалъ, скрипѣлъ зубами, но наконецъ успокоился и въ конторѣ воцарилась невозмутимая тишина.
Потомъ вошелъ старшій братъ. Онъ прямо прошелъ къ конторкѣ, зажегъ свѣчу, раскрылъ книгу и неподвижно остановился: все, что слѣдовало записать, было записано твердымъ рѣзкимъ почеркомъ Лаврентія, все, что слѣдовало сдѣлать — было сдѣлано.
Лаврентій Молодковъ видѣлъ все это и двусмысленно усмѣхнулся.
— Всѣ что ли ушли? — спросилъ онъ, перемѣняя свое лежачее положеніе на болѣе приличное для серьезнаго разговора.
Молодковъ старшій опять удивился. Онъ никакъ не ожидалъ, чтобы его братъ, говорившій въ послѣдніе дни только о вещахъ крайней необходимости, заговорилъ о предметѣ повидимому совершенно не серьезномъ!.. Но сегодняшній день былъ для него днемъ неожиданностей.
— Всѣ, — отвѣчалъ онъ, повернувшись къ брату.
— Ну, такъ я буду съ тобой объясняться, сказалъ Лаврентій.
Старшій братъ сѣлъ около конторки и принялся свертывать папиросу.
— Не люблю и этихъ объясненій, съ сердцемъ проворчалъ старшій Молотковъ.
— Мало-ли кто чего не любитъ, тѣмъ же тономъ возразилъ Лаврентій. Если бы для меня все дѣлалось такъ, какъ мнѣ нравится, то и думать было бы не о чемъ.
— Въ чемъ же дѣло? прервалъ старшій братъ.
— Дѣло, братъ, къ томъ, что въ послѣднее время всѣ вы, вся твоя семья, начали на меня смотрѣть какъ на лишняго для васъ батрака. Точно вы меня изъ милости въ своемъ домѣ держите. А началось это съ тѣхъ поръ, какъ я выгналъ изъ фабрики Гаврюшку.
— Это кто жь Гаврюшка? — внушительно спросилъ старшій братъ.
— Гаврюшка-то? Да шуринъ твой, жены твоей братъ… Забылъ что-ли? Самъ вѣдь по десяти разъ на день кличешь его.
— Гмъ…
— Да Богъ съ нимъ. Ты мнѣ скажи, какія причины этой перемѣны? — спрашивалъ Лаврентій.
— Да кто же на тебя такъ смотритъ? спросилъ фабрикантъ послѣ нѣкотораго раздумья.
— Сказалъ же я тебѣ — кто. Ну, прежде всѣхъ твоя жена, потомъ родня ея, ну а потомъ и ты самъ.
Наступило молчаніе. Старшій братъ курилъ. Лаврентій пристально смотрѣлъ на него.
— Ну, чтожь? — спросилъ онъ опять. Какія этому причины?
— Все это тебѣ кажется только, и ничего больше, сухо отвѣтилъ Молодковъ старшій.
Опять наступило молчаніе. Наконецъ Лаврентій стащилъ съ дивана свои длинныя ноги и всталъ.
— Ты мнѣ скажи только — все это обращеніе такъ и будетъ продолжаться или не будетъ? спросилъ онъ. Перемѣнишься ли ты или нѣтъ?
Старшій братъ оглянулъ его холоднымъ взглядомъ.
— Я передъ тобой не притворяюсь, — отвѣтилъ онъ. Что думаю, то и говорю; какъ чувствую, такъ и поступаю. И впредь притворяться не стану.
Лаврентій посмотрѣлъ на его опущенную голову и махнулъ рукой.
— Пусти же ты лучше на мое мѣсто Гаврюшку, да найми ему двоихъ помощниковъ, сказалъ онъ съ горечью. А мнѣ съ тобой нечего дѣлать.
Молодцовъ старшій еще ниже опустилъ голову.
— Да чего жь тебѣ надо? невнятно сказалъ онъ.
— Чего? спросилъ Лаврентій, нагнувшись надъ нимъ.
— Чѣмъ ты недоволенъ? повторилъ старшій братъ.
Лаврентій развелъ руками и началъ надѣвать пальто.
— Поѣдемъ-ка, братъ, домой… Темно… Пожалуй подъ пароходъ попадемъ.
Они молча вышли изъ фабрики, молча пошли къ берегу и также не говоря ни одного слова усѣлись въ лодку. Домъ фабриканта былъ за рѣкой.
— Ты чтожь намѣренъ дѣлать? спросилъ Молодцовъ старшій уже на серединѣ рѣки.
— Прежде всего вещи свои соберу… а потомъ завтра надо будетъ на квартиру переѣхать.
— Да чѣмъ же ты жить-то будешь?
— Мѣсто найду… Я чѣмъ же не работникъ?
— А до тѣхъ поръ?
Лаврентій взглянулъ на него и засмѣялся.
— И впрямь не чѣмъ, — сказалъ онъ. Восемь мѣсяцевъ работалъ да не впрокъ была моя работа.
Фабрикантъ до крови закусилъ губу. Лаврентій Молодцовъ смѣялся и мѣрно, размашисто разсѣкалъ веслами темную воду.
Со времени отъѣзда Лаврентія Молодцова изъ дома его брата прошло четыре дня. Это были безпокойные, непосѣдные дни, прошедшіе въ переговорахъ, бѣганьи по торговцамъ, спорахъ и условіяхъ съ разными темными личностями, которыя жадно пересматривали продаваемые моимъ героемъ чемоданчики, саквояжи, платье, бѣлье, по десяти разъ перевертывали каждую покупаемую вещь, пристально разсматривали всю фигуру Лаврентія, какъ бы стараясь прочитать по ней величину нужды, предстоящей для молодаго человѣка, и чѣмъ мрачнѣе и печальнѣе было его лице, тѣмъ скупѣе становились эти холодныя, безцвѣтныя личности. Наконецъ все это кончилось. На Лаврентіѣ Молодковѣ осталось только необходимо нужное, двѣ пары платья, нѣсколько смѣнъ бѣлья, пальто, фуражка, кошелекъ, наполненный деньгами, и размѣстивъ все это по приличнымъ мѣстамъ своей комнатки, мой герой улегся на диванъ, наслаждаясь отдыхомъ. Онъ рѣшился не курить, не пить чаю и вообще до тѣхъ поръ, пока не найдетъ себѣ занятія, тратить сбереженную имъ небольшую сумму только на квартиру, пищу и бѣлье. Конечно все это были лишенія, но для Лаврентія Молодкова лишеніе табаку и чаю казалось слишкомъ маленькимъ лишеніемъ, о которомъ пожалуй и говорить не стоило. Ему казалось даже, что онъ слишкомъ роскошничаетъ…
А впрочемъ Лаврентію Молодкову было очень весело, когда онъ поглядывалъ на свое небольшое, независимое ни отъ кого владѣніе, состоявшее изъ дивана, служившаго въ тоже время и постелью, простаго бѣлаго стола, обтянутаго клеенкой, и двухъ стульевъ съ кожаными подушками. Сердце его наполнялось радостнымъ чувствомъ свободы и спокойствія, когда онъ сравнивалъ эту трехъ-аршинную и полутемную коморку съ высокимъ и изящнымъ покоемъ въ домѣ брата, въ которомъ онъ не могъ сѣсть на мягкій стулъ или лечь на постель безъ того, чтобы его не окружили мрачные, уродливые призраки ненавидѣвшей его жениной родни, не строили передъ нимъ злобныхъ или обиженныхъ лицъ, не грозили ему, не шептались между собой съ таинственно-зловѣщимъ видомъ и вообще всевозможными манерами не отравляли минуты его отдыха и не отгоняли сонъ отъ его изголовья. Здѣсь уже не было этихъ уродливыхъ призраковъ. Здѣсь не было людей, которые отвѣчали бы обманомъ на его откровенность, которые бы платили обидами за его труды и заботы о ихъ счастьи, которые бы до крови изъязвляли его сердце, всецѣло отданное имъ. Эти люди были теперь далеко отъ него. Вообще ему весело было. Но еще веселѣе чувствовалъ бы онъ себя, еслибы здѣсь около него находился какой нибудь другъ, человѣкъ, ради котораго онъ могъ бы работать, думать, волноваться, и совершать подвиги; а безъ подвиговъ въ пользу какого нибудь ближняго тяжело жилось Лаврентію Молодкову.
Наступала тихая, лѣтняя ночь. На дворѣ передъ растворенными окнами прыгали на доскѣ, положенной поперегъ бревна, молодыя дѣвушки, и звонко разносился по комнатѣ ихъ веселый смѣхъ. Дальше гдѣ-то ребятишки играли въ мячъ. На заднемъ дворѣ рабочіе пѣли свои родныя, заунывныя пѣсни, тоскливо, невыносимо тоскливо звучавшія среди каменныхъ богатыхъ домовъ и пыльнаго столичнаго воздуха. Уносили эти унылыя пѣсни туда, гдѣ въ эту пору необозримо зеленѣютъ луга; туда, гдѣ разстилаются желтыя нивы, гдѣ протекаютъ свѣтлыя рѣки, стоятъ озера; туда, гдѣ чернѣютъ среди зеленыхъ полей сѣрыя, бѣдныя деревни, склонившіяся надъ рѣками. Въ тѣхъ деревняхъ родились эти унылыя пѣсни и туда они уносятъ, и чужія они въ этихъ богатыхъ, большихъ городахъ. Въ этихъ городахъ поются иныя свѣтлыя пѣсни про любовь, про красоту, про славу и не нравятся городу заунывныя деревенскія пѣсни.
Тоску нагнали онѣ и на Лаврентія. Прилегъ онъ головой къ подушкѣ, прижался щекой къ ладони и тихо началъ подтягивать пѣснямъ. Унесся и онъ далеко, въ родной степной городокъ, и тихо закрылъ глаза, подтягивая пѣснямъ густымъ дрожащимъ голосомъ.
Вдругъ кто-то вошелъ въ переднюю. Въ комнатѣ было темно. Былъ праздникъ и кромѣ Лаврентія не было въ квартирѣ ни одной души. Молодцовъ торопливо зажегъ свѣчу, набросилъ на себя пальто и выступилъ за дверь всей своей длинной фигурой съ унылымъ лицемъ. Передъ нимъ стоялъ Молодцовъ старшій.
Съ полъ-минуты братья мрачно смотрѣли другъ на друга?
— Тебѣ кого? спросилъ наконецъ Лаврентій.
— Я къ тебѣ… по дѣлу, отвѣчалъ фабрикантъ.
Лаврентій пропустилъ его въ свою комнату, затворилъ окно, поставилъ свѣчу на столъ и оперся на него руками.
— Что же ты мнѣ скажешь? — спросилъ онъ, не садясь и устремивъ на брата свои свѣтлые голубые глаза.
Молодковъ старшій угрюмо посмотрѣлъ на него, закурилъ сигару и задумчиво побарабанилъ по столешницѣ.
— Наша мать умерла, сказалъ онъ наконецъ, смотря куда-то въ уголъ.
Лаврентій отшатнулся отъ стола, отшатнулся назадъ и смотрѣлъ широко раскрытыми глазами на брата, какъ будто не понимая сказаннаго имъ или не вѣря этому.
— Умерла, — повторилъ Молодковъ старшій, продолжая свой однообразный барабанный бой.
Лаврентій сѣлъ, сложилъ руки на колѣняхъ и опустилъ голову.
— Тебѣ она оставила семьсотъ рублей, продолжалъ старшій братъ, засовывая руку въ боковой корманъ. Вотъ они… Можешь ихъ получить.
И онъ бросилъ на столъ старый, дѣдовскій бумажникъ.
Лаврентій не поднималъ головы.
— Пересчитай, сказалъ фабрикантъ, указывая на деньги.
— Не зачѣмъ, — чуть слышно отвѣтилъ младшій братъ.
— Можетъ быть, тутъ лишніе попали, съ холодной улыбкой настаивалъ Молодковъ старшій.
Лаврентій вскинулъ на него быстрый взглядъ, блеснувшій презрѣніемъ, отбросилъ назадъ свои длинные рыжіе волосы и быстро пересчиталъ деньги.
— Ну, теперь прощай, — съ улыбкой сказалъ старшій братъ.
Лаврентій не сказалъ ни слова. Дверь захлопнулась за неожиданнымъ гостемъ и скоро раздались по двору неторопливые, ровные шаги его.
Лаврентій Молодковъ облокотился обѣими руками на столъ, и долго, долго просидѣлъ въ этомъ положеніи. Притворенное окно растворилось, ворвался вѣтеръ, потушилъ свѣчу — и опять зазвучалъ точно въ самой комнатѣ веселый смѣхъ дѣвушекъ, опять наполнило ее заунывное хоровое пѣніе рабочихъ… Лаврентій все сидѣлъ… Еще сильнѣе возбуждало это дружное пѣніе его фантазію, еще болѣе мрачныя тѣни накидывали на его мысли эти унылыя, протяжныя ноты, еще могущественнѣе уносили они его вонъ изъ этого громаднаго города въ поля, на безконечныя дороги и въ родной степной городокъ. Какъ живая видѣлась ему его умирающая мать. Лежала она желтая, восковая, въ старой низенькой, загроможденной древней мебелью комнатѣ, въ которой протекло дѣтство Лаврентія, видѣла быстро приближающуюся неумолимую смерть, боролась съ нею и обращала свои прощальные взгляды туда, гдѣ безъ нея испытывали и радость, и горе жизни ея любимые дѣти, туда, гдѣ вдалекѣ отъ нея жили тѣ люди, въ которыхъ положила она всю свою любовь. Звала ли она ихъ?.. Ждала ли ихъ? Какой тяжелой тоской наполняла ее та мысль, что ей уже не придется увидѣть ихъ? А смерть стояла надъ нею и медленно останавливала біенія ея холодѣвшаго сердца. Лаврентій поднялся, надѣлъ фуражку, вышелъ на темныя, понемногу пустѣвшія улицы и до разсвѣта бродилъ по городу.
Молодковъ затосковалъ не на шутку. Теперь онъ опять разрѣшилъ себѣ курить и пить чай съ булками, позволилъ себѣ даже нѣкоторыя маленькія развлеченія, но тоска не прекращалась. Правда, что смерть матери произвела на него глубокое впечатлѣніе, но это впечатлѣніе понемногу сглаживалось съ каждымъ днемъ, а его тоска, какъ видно, не зависѣла отъ смерти любимаго человѣка, потому что росла и росла. Это была тоска, порождаемая въ людяхъ дѣятельныхъ пустотою жизни. Онъ привыкъ постоянно видѣть себя окруженнымъ друзьями и врагами, видѣть себя членомъ какой нибудь маленькой семьи, онъ привыкъ къ такому распредѣленію труда, въ которомъ онъ работалъ бы для другихъ, а другіе для него, и когда этого условія не существовало, когда ему приходилось жить для одного только себя и ни для кого больше, тогда онъ впадалъ въ уныніе, считалъ себя самымъ несчастнымъ, заброшеннымъ человѣкомъ.
И для чего ему жить въ подобномъ жалкомъ положеніи? Изъ-за чего онъ станетъ работать, бѣгать, суетиться? Къ чему всѣ эти хлопоты и непріятности? Для того чтобы имѣть туго набитый бумажникъ, хорошо ѣсть, сидѣть на мягкой мебели и носить хорошее платье? Но Лаврентій былъ величайшій эгоистъ въ широкомъ значеніи этого слова; онъ желалъ счастія всѣмъ, потому что своего личнаго счастія не отдѣлялъ отъ счастія другихъ. Одно безъ другого онъ считалъ невозможнымъ. Но какъ сдѣлать счастливыми всѣхъ? При такомъ вопросѣ Лаврентій Молодковъ разводилъ руками, съ ужасомъ смотрѣлъ на разстилавшуюся передъ нимъ длинную перспективу людской глупости и предавался глубокому раздумью. Онъ похудѣлъ, лице его приняло самый меланхолическій видъ, онъ зѣвалъ, хмурилъ брови и удалялся въ уединенныя мѣста, туда, гдѣ было много деревьевъ, много зелени, воды и какъ можно меньше людей и людскаго шума.
Былъ тихій прекрасный вечеръ. Лаврентій Молодковъ сидѣлъ въ одномъ обширномъ городскомъ саду, мало посѣщаемомъ публикой и, снявъ фуражку, задумчиво пускалъ въ ароматическій воздухъ клубы сквернаго табачнаго дыма, смотрѣлъ на разстилавшійся передъ нимъ прудъ и развивалъ свою собственную философію. Точкой его отправленія въ это философское путешествіе была та, подвернувшаяся ему мысль, что его теперешняя жизнь есть жалкая жизнь животнаго и нисколько не выше и не счастливѣе ея. Онъ обижался этой мыслью, онъ чувствовалъ, что въ его груди и головѣ лежатъ силы чисто человѣческія, возвышенныя, свѣтлыя, но чѣмъ больше онъ обижался, чѣмъ яснѣе представлялъ себѣ свои возвышенныя качества и способности, тѣмъ глубже сознавалъ, что эти силы остаются сами по себѣ, а жизнь идетъ сама тіо себѣ и остается все-таки жизнью животнаго. Анализируя свою жизнь, онъ находилъ, что онъ ѣсть, пьетъ, спитъ, прогуливается, т. е. дѣлаетъ все то, что дѣлаетъ всякое животное, которое точно также ѣсть, пьетъ, спитъ и прогуливается. Но когда онъ, погруженный въ раздумье, вглядывался въ свои высшія силы, стремленія и способности, когда онъ утверждалъ, положа руку на сердце, что самое жгучее его желаніе доставить счастливую жизнь кому бы то ни было изъ своихъ ближнихъ или вообще ближнимъ, когда онъ видѣлъ наконецъ, что это стремленіе есть единственное стремленіе, до нѣкоторой степени отличающее его отъ животныхъ, тогда онъ ясно сознавалъ, что именно это-то стремленіе не осуществляется въ его теперешней жизни и остается само по себѣ, какъ его животная жизнь остается все-таки сама по себѣ.
Уныло смотрѣлъ Лаврентій на разстилавшійся передъ нимъ прудъ. А вода спокойно катилась своими свѣтлыми волнами, гонимыми легкимъ вѣтеркомъ; надъ нею склонялись высокія деревья, въ ихъ зелени порхали птицы, а между стройныхъ, темныхъ стволовъ полосами ложились, на темнозеленую траву и бѣлый песокъ аллей, чудные, розовые лучи заходящаго солнца.
И вотъ прямо подъ полосой этого розоваго свѣта показалась въ глубинѣ аллеи молодая женщина. Спокойной, тихой поступью, далекой отъ той натянутости, которой отличается походка нашихъ женщинъ, шла она на встрѣчу солнечнымъ лучамъ, и они отражались въ ея большихъ ясныхъ глазахъ, играли на молодомъ безукоризненно-правильномъ лицѣ, подернутомъ легкимъ румянцемъ.
Не сводя глазъ, смотрѣлъ Лаврентій Молодцовъ на это стройное, милое существо; онъ забылъ все и кромѣ его не видѣлъ ничего. А въ ней онъ видѣлъ только ослѣпительную красоту и какое-то странное, подавляющее спокойствіе, смутить которое не могла, кажется, никакая прелесть окружающей природы. Это было невозмутимо — ясное спокойствіе спящаго ребенка.
Съ этимъ же чарующимъ спокойствіемъ взглянула она на неподвижную, окаменѣвшую фигуру Лаврентія и прошла мимо. Лаврентій машинально вынесъ этотъ открытый, свѣтлый взглядъ, потомъ опустилъ голову и какое-то пріятно-томительное чувство сжало его сердце. Черезъ минуту онъ опять поднялъ глаза. Молодая женщина возвращалась назадъ и той-же спокойной, легкой поступью шла къ скамьѣ, на которой онъ сидѣлъ.
Она сѣла, вынула изъ кармана папиросы и съ тѣмъ же яснымъ спокойствіемъ взглянула на Лаврентія.
— Дайте мнѣ огня, — сказала она тихимъ и ровнымъ голосомъ.
Лаврентій вздрогнулъ. Онъ тайкомъ, украдкой отъ нея, любовался ея яснымъ лицомъ, ея длинными опустившимися на глаза рѣсницами, темно-русыми волосами, высоко и свободно поднимавшимися надъ мраморно-чистымъ лбомъ.
Она вздохнула съ легкой улыбкой, какъ бы желая вволю надышаться чистымъ вечернимъ воздухомъ, провела руками по лицу, какъ будто сбрасывая съ себя онѣменіе и съ той же легкой и ясной улыбкой взглянула на своего сосѣда. Лаврентій не могъ оторвать отъ нея своего взгляда; но боль жгучая, безсознательная боль сильнѣе и сильнѣе проникала его, не смотря на всѣ усилія отогнать прочь эту смутную боль.
— Который теперь часъ? — спросила она. — Да, я такъ и знала, что семь, это часъ моей прогулки… Пойдемте куда нибудь за городъ и будемъ гулять. У васъ есть деньги?
— Боже мой! неужели вы…
Лаврентій Молодцовъ оборвался на полсловѣ… Она подняла на него свой спокойный взглядъ. Лице его было блѣдно, на глазахъ его готовы были, кажется, навернуться слезы; руки его дрожали; широкая, могучая грудь высоко поднималась.
Волненіе, можетъ быть, давно, уже очень давно не посѣщавшее молодую женщину, нарушило невозмутимое спокойствіе ея лица, когда она взглянула на полную отчаянія, боли, скорби и вмѣстѣ съ тѣмъ невыразимой нѣжности фигуру Лаврентія. Она вспыхнула, потомъ попробовала насильственно улыбнуться, потомъ болѣзненное чувство пробѣжало по ея лицу и она въ смущеніи опустила голову.
— И что васъ довело до этого? Повѣрьте мнѣ это, поговорите со мной какъ съ братомъ. Что васъ довело до этого? — говорилъ блѣдный, тяжело дышавшій Лаврентій Молодцовъ.
Она заглянула въ его честные, блестящіе глаза и опять опустила голову.
— Меня выгнали изъ дому, — отвѣтила она чуть слышно.
— За что?
— Вся моя вина была въ томъ, что я полюбила, не того, кого мнѣ велѣли, — отвѣчала она также тихо и не поднимая глазъ.
Лаврентій вздохнулъ и грустно покачалъ головой. Она опять заглянула въ его лице.
— Какъ вы походите на моего брата, — прошептала она.
— Но гдѣ же онъ? Обманулъ васъ?
— Братъ?
— Нѣтъ, тотъ, кого вы полюбили.
— Онъ умеръ, — отвѣтила она и вздохнула.
Этотъ вздохъ точно освѣтилъ мрачныя мысли моего героя. Еще нѣжнѣе взглянулъ онъ на прекрасное, грустное лице молодой женщины и ея отуманившіеся глаза.
— Не правда, ли, вѣдь вы не хотѣли бы жить такъ, какъ теперь живете! — спросилъ онъ съ грустной улыбкой.
— О, нѣтъ, нѣтъ! — сказала она твердымъ голосомъ.
Лице Лаврентія, просвѣтлѣло. Онъ выпрямился. Въ его воображеніи мгновенно мелькнули мысли о спасеніи падшаго существа… Ему представилась увлекательная картина борьбы съ разными препятствіями, борьбы за возстановленіе молодой жизни, осужденной на медленную нравственную и физическую смерть.. Лаврентій вздрогнулъ, брови его сдвинулись, глаза блеснули вызывающимъ огнемъ. Онъ ли не спасетъ эту погибающую жизнь? Онъ ли не разорветъ тѣхъ сѣтей, которыми опутали это чистое сердце?
Лаврентій взглянулъ на нее… она задумчиво смотрѣла на него.
— Вы не откажетесь отъ другой жизни! — тихо и серьезно сказалъ онъ. Вы умѣете что нибудь работать!
— Да; я умѣю перчатки шить, — отвѣчала она.
Лаврентій задумался.
— Вы что нибудь должны тамъ?
— Да, — сказала чуть слышно молодая женщина и потупила глаза.
Лаврентій всталъ.
— Пойдемте туда, — сказалъ онъ.
Начало темнѣть, въ саду вѣяло сыростью, молодые люди шли между высокими, какъ бы заснувшими и окутавшимися въ мрачныя одежды деревьями. Она говорила о своей родинѣ, а Лаврентій Молодвовъ внимательно слушалъ ее и на губахъ его играла та добродушная улыбка, которая въ былыя времена нерѣдко освѣщала его лице, когда онъ выслушивалъ задушевныя мечтанія своихъ школьныхъ друзей и втайнѣ, не говоря до поры до времени ни одного слова, задумывалъ осуществить какимъ бы то ни было образомъ свои юношескія мечты.
Его любящее сердце опять ожило. Оно опять билось спокойно и ровно, потому что теперь начало биться не для того человѣка, который носилъ его въ своей груди, а для другого. Такова была особенность моего героя.
Черезъ нѣсколько дней случайно встрѣтившаяся красавица была освобождена Лаврентіемъ отъ ея заточенія… Они празновали свое новоселье. Въ маленькой комнаткѣ съ чистыми кисейными занавѣсками, съ простенькой мебелью, на кругломъ столѣ, покрытомъ новой скатертью, кипѣлъ самоваръ. Передъ столомъ сидѣлъ Лаврентій и, облокотившись обѣими руками на скатерть, положивъ голову на руки, тихо разсказывалъ исторію своей жизни. Онъ опять переживалъ эту жизнь. Онъ припоминалъ ея мельчайшія подробности, происшествія, огорченія, радости, припоминалъ имена своихъ лучшихъ, давно изчезнувшихъ изъ виду, друзей, перечитывалъ кое-какія письма, изрѣдка доходившія до него изъ какого нибудь далека, — и съ нѣжнымъ огнемъ въ глазахъ, съ добродушной улыбкой на лицѣ смотрѣлъ на своего новаго друга. А она полулежала на крошечномъ диванчикѣ, прихлебывала чай, слушала добродушнаго разскащика и мало-по-малу ея свѣжее, красивое лице опять принимало тотъ же странный, невозмутимо-спокойный видъ, съ которымъ она въ первый разъ явилась передъ очарованнымъ Молодковымъ. И не его маленькимъ приключеніямъ было возмутить эту глубоко спокойную натуру, закалившуюся въ ежедневныхъ зрѣлищахъ паденія и порока.
Наконецъ она зѣвнула. Лаврентій прервалъ свой разсказъ.
— Я не выспалась сегодня, — говорила она своимъ нѣжнымъ голосомъ. Сегодня я не спала послѣ обѣда, а привычка беретъ свое вотъ я и зѣваю.
Сердце Лаврентія сжалось. На него повѣяло какимъ-то мертвящимъ ужасомъ отъ этихъ словъ о привычкѣ.
— Знаете ли что? — сказала она вдругъ оживившись и засмѣявшись.
— Что? — спросилъ Лаврентій и самъ улыбнулся, увлекаясь ея веселымъ смѣхомъ.
— Я хочу угостить васъ… пошлю за бутылкой вина, — отвѣтила она вставая и нѣжно улыбаясь.
— Но я не пью, — слабо говорилъ Лаврентій, не отрывая глазъ отъ ея прекраснаго лица.
— Нѣтъ, нѣтъ; вы будете пить, я хочу этого, — сказала она и вышла изъ комнаты.
Лаврентій призадумался. Онъ съ ужасомъ вспомнилъ о страшномъ количествѣ вина, стоявшемъ въ томъ мрачномъ счетѣ нарядовъ, табаку и пива, томъ мрачномъ выкупномъ счетѣ, который онъ оплатилъ половиной наслѣдства, доставшагося ему по смерти матери.
А она возвратилась веселая, живая… Она заставила Лаврента выпить стаканъ вина, смѣялась, кивала головой, когда онъ выражалъ надежду, что она начнетъ искать работу и съ комическимъ, болѣзненно-поразившимъ моего героя уныніемъ вздохнула и начала качать головой, когда онъ прибавилъ, что у него, кромѣ труда рукъ его, нѣтъ другихъ средствъ къ существованію. .
Въ эту ночь Лаврентій плохо спалъ. Ему снилось много сновъ и изъ этихъ сновъ онъ долго не могъ забыть одинъ наиболѣе тяжелый.
Ему снился садъ или лѣсъ, — скорѣе большой садъ. Необозримо высоко поднимались въ этомъ саду деревья, терявшіеся своими вершинами въ облакахъ. На высокихъ вѣтвяхъ красивыя птицы съ яркими перьями распѣвали чудныя, звонкія пѣсни; внизу разстилалась шелковистая, свѣтло-зеленая трава, испещренная пунцовыми, синими и бѣлыми цвѣтами; этотъ коверъ прорѣзывали блестящіе ручьи, а между гигантскими стволами, какъ между снопами, падали на траву, на цвѣты и на воду розовые лучи заходящаго солнца. Лаврентій задумчиво шелъ между деревьями и ожидалъ кого-то. Онъ долго ходилъ и томительно ждалъ. Но вотъ вдали мелькнула его плѣнная красавица и, казалось, сосредоточила на себѣ всю поэтическую красоту фантастически-прекраснаго сада; будто для нея и цвѣты благоухали, для нея и птицы пѣли, и солнце свѣтило — и только сама она оставалась безжизненно-холодна ко всей этой жизни и къ свѣту. Она подошла къ Лаврентію и заговорила. Говорила она о томъ, что здѣсь свободно дышется, что здѣсь легко и весело, — но въ этихъ рѣчахъ слышался Лаврентію какой-то затаенный смыслъ и его темныя предчувствія еще болѣе усиливались ея странной, зловѣщей улыбкой? А она все говорила, смѣялась, проникала въ его сердце своими чудными глазами, неотразимо увлекала, покоряла его… Она покоряла его, но ему все-таки было невыносимо тяжело. Изъ за гигантскихъ деревьевъ выглядывали какіе-то уродливые призраки, смотрѣли на его плѣнную красавицу, улыбались и опутывали, стягивали ее въ тонкихъ, какъ паутина, по крѣпкихъ и грязныхъ сѣтяхъ.
— И я былъ молодь, былъ молодъ, — говорилъ одинъ изъ призраковъ съ какимъ-то грустнымъ смѣхомъ въ голосѣ. И все это знаю и понимаю… Что же ты съ ней дѣлать-то будешь?.. Развѣ ты освободилъ ее?.. Развѣ ты перебилъ этихъ чудовищъ, которыя втянули ее въ эту жизнь… Вѣдь они ее всю опутали… Не видишь? Смотри… Лучше съ ними сражайся и, если можешь, побѣди ихъ… А потомъ ужь, потомъ смотри въ даль, и въ свѣтлое будущее…
Лаврентій Молодковъ сидѣлъ въ комнатѣ своей героини. Ея не было дома. Лаврентій очень похудѣлъ и загорѣлъ. Уже около двухъ недѣль онъ неустанно упражнялъ свои длинныя ноги, по цѣлымъ днямъ бѣгалъ, отыскивая мѣсто какъ для себя, такъ и для своей героини. Съ нею онъ рѣдко видѣлся. Почти каждый разъ, какъ онъ приходилъ къ ней, — ея не было дома, но Лаврентій не смущался этимъ, а добродушно улыбался и, отправляясь домой, предавался радужнымъ мечтамъ, въ полной увѣренности, что его новый другъ также заботится о пріисканіи работы. Сегодня онъ отыскалъ наконецъ хорошее мѣсто для себя. Онъ пришелъ передать своему другу эту общую радость — и вотъ сидитъ одинокій, печальный, протянувъ по полу свои длинныя ноги, опустивъ голову на грудь и по временамъ тяжело вздыхая. Изрѣдка онъ поднимаетъ голову, взглядываетъ на часы, взглядываетъ на стоящія на диванѣ картонки съ модными шляпками, на висящее въ углу богатое платье, на поставленныя на столикѣ стклянки съ дорогими духами, — опять вздыхаетъ и опять погружается въ прежнее положеніе человѣка, измученнаго физически и нравственно. Ему тяжело подумать, что его завѣтныя деньги, предназначенныя имъ на доброе дѣло спасенія человѣческой жизни, пошли на ненавистные ему съ дѣтства духи и наряды, — и онъ какъ-то не хочетъ этого думать, силится предположить что нибудь другое и ждетъ, ждетъ возвращенія этой женщины, составляющей всю его радость и все его горе. — А ея все нѣтъ.
Наконецъ Лаврептій поднялся, разсѣянно велѣлъ передать ей, что будетъ здѣсь въ шесть часовъ вечера, пошелъ въ свою квартиру, не раздѣваясь легъ на жесткій диванъ и скоро заснулъ.
И опять ему снился тотъ же сонъ, съ тѣми же поэтическими картинами, чудесными пѣснями птицъ, съ той же ослѣпительной красотой любимой женщины и съ тѣми же отвратительными призраками, опутывающими человѣка своими грязными сѣтями. Лаврентій вздрагивалъ во снѣ, бредилъ и холодный потъ выступалъ на его загорѣвшемъ, полу-бѣломъ, полубронзовомъ лбу. Онъ проснулся окончательно разбитымъ, апатично выкурилъ папиросу и опять пошелъ къ своей героинѣ.
Онъ вошелъ въ переднюю, — дверь ея комнаты была растворена. Онъ вошелъ въ дверь, — комната стояла съ одной голой мебелью, безъ скатертей, безъ платья на стѣнѣ, безъ духовъ, безъ шляпокъ, безъ подсвѣчниковъ, безъ бѣлья на постели, — не было въ ней ничего кромѣ мебели и сора на полу.
Лаврентій прислонился къ косяку двери. Подошелъ хозяинъ.
— Гдѣ она? — глухо спросилъ Лаврентій.
— Уѣхала, — отвѣтилъ хозяинъ и махнулъ рукой, взглянувъ на помертвѣвшее лице Молодкова.
— Куда?
— Да ну ее… За городъ уѣхала… Ну ее… Плюньте вы на нее, — тревожно говорилъ хозяинъ, кладя руку на плечо Лаврентія.
Лаврентій отшатнулся.
— Съ кѣмъ? — спросилъ онъ и голосъ его задрожалъ.
— Съ военнымъ.
Лице Лаврентія дрогнуло; онъ закусилъ губу, почесалъ въ головѣ, качнулся, надѣлъ фуражку и вышелъ вонъ.
Первый ударъ житейскаго опыта Лаврентій перенесъ твердо. На другой день онъ аккуратно пришелъ въ торговую контору, въ которой нашелъ мѣсто, принялъ бухгалтерскія книги, осмотрѣлся, переставилъ свой письменный столъ къ окну и принялся за работу. Работа не валилась изъ его работящихъ рукъ и цифры не перепутывались въ его разгоряченной головѣ, но иногда тяжелое, невыносимое горе сдавливало его грудь, захватывало дыханье, и тогда Лаврентій заслонялъ рукой свое взволнованное лице, облокачивался на окно и смотрѣлъ въ разстилавшуюся за нимъ даль. Но долго еще эта женщина не теряла своей власти надъ нимъ. Онъ искалъ ее, хотя самъ не зналъ зачѣмъ. Ему хотѣлось, какъ будто-бы убѣдиться, что она дѣйствительно опять вступила на свою темную дорогу и онъ постоянно ходилъ вечеромъ послѣ работы въ конторѣ, по улицамъ, вглядывался въ лица проходящихъ и проѣзжающихъ женщинъ, заглядывалъ въ окна, посѣщалъ театры, цирки, концерты, наводилъ справки — и долго эти тревожные поиски, исполненные сердечной боли, оставались совершенно безуспѣшными.
Наконецъ онъ нашелъ ее. Уже зимой, въ ясный, праздничный день, онъ встрѣтился съ нею почти лицомъ къ лицу. Онъ узналъ ее и остановился; а она взглянула на него своимъ тупымъ и апатичнымъ взглядомъ, потомъ перенесла свои глаза въ другую сторону и, не ускоряя, не задерживая походки, поднялась на роскошную лѣстницу богатаго дома.
Лаврентій узналъ, что она теперь живетъ у стараго богача и, получивъ это положительное свѣденіе, началъ быстро справляться съ своей тоской, опять началъ жаждать жизни и дѣла.
Время подходило къ веснѣ. На улицахъ таялъ снѣгъ, шелъ дождь, стояла непроходимая грязь и въ такую-то пору Лаврентій Молодковъ, идя одинъ разъ изъ конторы домой, наткулся еще на одинъ случай, на который сочувственно отозвалось его любящее сердце. Его остановилъ жалобный, дрожащій голосъ ребенка. Лаврентій поднялъ голову. Передъ нимъ стоялъ оборванный мальчикъ, съ посинѣвшимъ отъ холода лицемъ и дрожащею, протянутою къ нему грязною рукою.
— Кто тебя посылаетъ просить милостыню? — спросилъ онъ.
— Никто меня не посылаетъ… Я самъ прошу, — нараспѣвъ, отвѣчалъ ребенокъ, переступая съ ноги на ногу.
— Кто у тебя отецъ? — продолжалъ Лаврентій.
— Нѣтъ у меня отца… Ни отца, ни матери нѣтъ… Я самъ прошу… Христа ради милостыньку, распѣвалъ мальчикъ, обращаясь то къ Лаврентію, то къ идущимъ мимо прохожимъ.
— Гдѣ же ты живешь?
— Нигдѣ я не живу… Я спички продавалъ; а тутъ вотъ хозяинъ прогналъ меня. Деньги у меня отняли на улицѣ.
— Кто отнялъ?
— Люди отняли… А хозяинъ говоритъ, что я укралъ ихъ… Выгналъ меня.
Лаврентій молча смотрѣлъ на рѣку, около которой произошла эта встрѣча, и задумчиво барабанилъ пальцами по гранитнымъ периламъ набережной.
— Хочешь ты жить у меня? — сказалъ онъ наконецъ. Я буду тебя кормить, одѣвать, учить буду.
Мальчикъ изподлобья посмотрѣлъ на него.
— Хочу, — сказалъ онъ наконецъ.
Лаврентій пошелъ съ нимъ на свою квартиру, зашелъ по дорогѣ въ магазинъ дѣтскаго платья, купилъ простенькую одежду, бѣлье, сводилъ его въ баню и привелъ въ свое жилище уже совершенно въ преобразившемся видѣ. Здѣсь онъ накормилъ своего питомца, напоилъ чаемъ и приготовилъ ему постель на лежанкѣ. Продрогшій и измученный мальчикъ скоро уснулъ, а Лаврентій сидѣлъ у стола, курилъ, смотрѣлъ съ добродушной улыбкой на своего неожиданнаго гостя и думалъ, что теперь мальчугану хорошо, — сытъ онъ, тепло ему, не мочитъ его дождь, не грозитъ ему голодная смерть, — и легко сдѣлалось на душѣ Лаврентія. Думалъ онъ, что ему не трудно будетъ впослѣдствіи воспитать изъ этого покинутаго ребенка добраго, честнаго человѣка, котораго сердце будетъ понимать всякое людское горе, потому что оно само его испытало, будетъ откликаться на всякое страданіе живаго существа и не одно изъ этихъ существъ поддержитъ и воскреситъ, совершая свой жизненный путь. А Лаврентій ничего большей не желалъ.
Черезъ нѣсколько дней выхоленный Лаврентіемъ Молодковымъ, отдохнувшій и пополнѣвшій ребенокъ оказался болѣзненнымъ, слабосильнымъ, но рѣчистымъ и изворотливымъ субъектомъ, съ вѣчно бѣгающими съ предмета на предметъ глазами и вкрадчивыми манерами. Характеръ его тоже не замедлилъ выясниться. Онъ съ удовольствіемъ слушалъ читаемые Лаврентіемъ по вечерамъ разсказы изъ исторіи и путешествій, если рѣчь шла о какомъ нибудь полу-сказочномъ героѣ или фантастическихъ приключеніяхъ и сейчасъ же погружался въ сонъ, какъ скоро отъ героевъ и приключеній Лаврентій переходилъ къ описанію сцены, затрагивающей, кромѣ празднаго воображенія, и умъ мальчика. Онъ весело смѣялся, когда Лаврентій разсказывалъ выдуманную имъ самимъ исторію дѣяній какого нибудь ловкаго пройдохи; но, сейчасъ же погружался въ дремоту, когда Молодковъ описывалъ честнаго и трудолюбиваго человѣка, желая противопоставить трудовую жизнь праздному бездѣлью.
Въ одинъ вечеръ Лаврентій собрался купить книги для своего воспитанника. Онъ вынулъ изъ коммода деньги, положилъ ихъ на столъ и сталъ одѣваться. Задумчиво надѣлъ онъ пальто и, не говоря ни слова, вышелъ изъ комнаты. Черезъ четверть часа онъ возвратился, торопливо подошелъ къ столу и въ недоумѣніи остановился. Онъ забылъ вынутыя деньги, хорошо помнилъ, что положилъ ихъ на столъ, но на столѣ ихъ не было.
— Гдѣ Сережа? — угрюмо спросилъ онъ у хозяина.
На этотъ вопросъ ему объявили, что мальчикъ вѣроятно въ харчевнѣ, находящейся въ этомъ же самомъ домѣ. Къ этому объясненію прибавили, что мальчикъ проводитъ тамъ время постоянно, когда Лаврентій находится въ конторѣ и приходитъ домой только тогда, когда наступаетъ время возвращенія Молодкова.
Лаврентій не сказалъ ни слова, только глаза его мрачно блеснули.
Онъ опять надѣлъ фуражку, вышелъ на улицу, прошелся мимо оконъ харчевни, наконецъ остановился передъ однимъ и долго, долго, неподвижно смотрѣлъ на своего питомца, пившаго за столикомъ чай, разговаривавшаго съ половымъ, кривлявшагося передъ нимъ, дѣлавшаго гримасы и потомъ заливавшагося самымъ отвратительнымъ смѣхомъ.
Лаврентій простоялъ передъ окномъ съ четверть часа, лице его было блѣдно, губы подергивались, руки судорожно сжимались. Потомъ онъ тихо вошелъ въ буфетъ харчевни, отвелъ буфетчика въ сторону и показалъ ему черезъ растворенную дверь на мальчика.
— Что онъ дѣлаетъ у васъ? спросилъ онъ но наружности спокойно и только лице его было блѣднѣе обыкновеннаго.
Ему отвѣчали, что мальчикъ бываетъ здѣсь каждый день, иногда приноситъ деньги и пьетъ чай, а большею частью просто попрошайничаетъ, кривляется передъ посѣтителями или передъ половыми, проситъ у нихъ угощенія и разсказываетъ имъ про какія-то заморскія чудовища.
Лаврентій грустно улыбнулся. Эти отвратительные разсказы кривляющагося мальчика были безобразными каррикатурами тѣхъ самыхъ разсказовъ, которыми поучалъ его Лаврентій, и которыми онъ надѣялся заронить въ сердце своего питомца стремленье къ ученью и знанію. Эти повѣствованія о мазурикахъ, выводимыхъ на сцену ради увеселенія трактирной публики, были передѣлками тѣхъ повѣствованій Лаврентія о падшихъ людяхъ, которыми онъ надѣялся воспитать въ мальчикѣ отвращеніе ко злу и сочувствіе къ свѣтлымъ проявленіямъ человѣческаго сердца.
Лаврентій вышелъ изъ харчевни и печально побрелъ за книгами.
— Ты не видалъ здѣсь денегъ? спросилъ онъ мальчика, ложась спать.
— Гдѣ?.. На столѣ?.. Нѣтъ, сегодня не видалъ, бойко отвѣчалъ ребенокъ. Вчера видѣлъ, да вы ихъ взяли, когда пошли въ контору.
Лаврентій подавилъ вздохъ и уткнулся въ свою подушку. Черезъ нѣсколько минутъ мальчикъ приподнялся на своей лежанкѣ и взглянулъ на него.
— Сегодня вы мнѣ ничего не разскажете? спросилъ онъ вкрадчиво.
— Нѣтъ, я нездоровъ, сухо отвѣтилъ Лаврентій.
Мальчикъ тревожно поглядывалъ на него.
— Спокойной вамъ ночи, сказалъ онъ нѣжнымъ и добродушнымъ голоскомъ.
Лаврентій при сладкихъ звукахъ этого голоса стиснулъ зубы. Онъ закутался въ одѣяло и мучительно спрашивалъ себя — неужели и здѣсь онъ встрѣчается съ какими-то неодолимыми темными силами, о которыя суждено разбиться всѣмъ его усиліямъ? Неужели эти темныя силы дѣйствительно неодолимы и не найдется на нихъ ни какой другой, могучей и свѣтлой силы?
А черезъ мѣсяцъ онъ сидѣлъ въ пріемной комнатѣ одного доктора, котораго онъ зналъ по слухамъ за хорошаго врача и не менѣе хорошаго человѣка. Лице Лаврентія было желто какъ лимонъ, глаза его блестѣли злобнымъ огнемъ.
— Я пришолъ къ вамъ за совѣтомъ, говорилъ онъ отрывисто. Дѣло видите ли въ томъ, что я взялъ къ себѣ на свое попеченіе одного мальчика… потому что одному мнѣ было скучно.
Докторъ кивнулъ головой.
— Онъ сирота… Я взялъ его съ улицы… Прежде онъ продавалъ спички, а потомъ прогналъ его хозяинъ… Я хотѣлъ его воспитать, сдѣлать изъ него порядочнаго человѣка… Я наконецъ привязался къ нему, потому что я совершенно одинокъ и мнѣ было безъ занятія съ нимъ очень скучно…
Лаврентій остановился на минуту.
— Онъ живетъ у мени всего только полтора мѣсяца, продолжалъ онъ желчно. — Но въ это время я успѣлъ узнать всѣ его качества. Онъ испорченъ до мозга костей; онъ дышетъ свободно только въ трактирѣ и воруетъ, какъ пьетъ воду; онъ слабосиленъ, тупъ, наконецъ слабъ зрѣніемъ до того, что едва можетъ разбирать буквы и слѣдовательно не можетъ учиться.
На губахъ Лаврентія, казалось, выступила пѣна. Докторъ молча смотрѣлъ на него и грустная улыбка свѣтилась въ его глазахъ.
— Противъ всего этого я чувствую себя совершенно безсильнымъ. Я не могу даже думать исправить подобнаго человѣка… Я пришелъ спросить васъ, что я могу сдѣлать? говорилъ Лаврентій.
Докторъ улыбнулся.
— Вы можете привести его ко мнѣ… А я могу только положить его въ больницу и лечить.
— А тамъ?
— Не знаю.
Лаврентій пробормоталъ что-то и опустилъ голову. Докторъ всталъ, прошелся по комнатѣ и потомъ дотронулся до плеча моего героя.
— Вы очень разстроены вашимъ разочарованіемъ, сказалъ докторъ.
Лаврентій всталъ.
— Да, отвѣтилъ онъ со вздохомъ. Потому можетъ быть, что такое разочарованіе уже не первое въ моей жизни.
Докторъ посмотрѣлъ въ его лице и улыбнулся своей грустной улыбкой.
— Не слишкомъ ли многаго вы хотите?
Онъ крѣпко пожалъ руку Лаврентія и проводилъ его до двери.
Прошла зима, улеглась желчь Лаврентія, канула въ глубину его сердца исторія съ мальчикомъ.
Было лѣто. Я ѣхалъ съ Лаврентіемъ въ лодкѣ и слушалъ новыя мечты моего юнаго друга. Онъ размашисто, весело разсѣкалъ веслами синія невскія волны и говорилъ о своей новой любви, о скорой сватьбѣ, о томъ, какъ онъ устроитъ свою семейную жизнь, какъ онъ будетъ беречь, лелѣять свою молодую жену, какъ станетъ воспитывать своихъ будущихъ дѣтей, и краска счастія выступала на его щеки. И когда я улыбался и въ улыбкѣ моей проглядывало нѣсколько грустное чувство, тогда онъ хмурилъ брови, возвышалъ голосъ и торжественно клялся, что онъ не пощадитъ своей жизни, лишь бы только видѣть свою красавицу-малютку счастливой. Но я вѣрилъ ему и безъ клятвъ. Я зналъ, что онъ способенъ отдать всѣ свои силы, всю свою жизнь не только ради близкихъ и любимыхъ имъ людей, но ради всякаго встрѣчнаго, если онъ надѣялся, что его заботы и труды не пропадутъ даромъ.
— Пора куда нибудь пристроить свои силы, сказалъ онъ и сильнѣе налегъ на весла, запѣлъ пѣсню и указалъ мнѣ глазами на плотъ, съ котораго въ это время завозили на лодкахъ неводъ. Тамъ стояла его невѣста, смотрѣла на нашу лодку и улыбалась Лаврентію.
— Я сейчасъ упаду, — тихо сказалъ онъ и по старой школьной привычкѣ опрокинулся въ лодку. И когда онъ услышалъ ожидаемый крикъ испуга, тогда бросилъ на меня торжествующій взглядъ, поднялся и причалилъ лодку къ плоту.
Она спустилась въ лодку. Я взялся за весла, а Лаврентій сѣлъ у кормы передъ своей невѣстой, взялъ ея руку и началъ съ нею тихій разговоръ.
Стоялъ вечеръ, небо было безоблачно чисто, на ближнемъ берегу слышались пѣсни рабочихъ.
Невѣста Лаврентія была дочь стараго садовника, имѣвшаго въ одномъ изъ захолустьевъ города садъ и оранжереи. Она была черноглазая малютка, обладавшая рѣдкимъ умѣньемъ придавать своему взгляду кроткое и наивное выраженіе, и кажется, эти-то кроткіе взгляды и покорили сердце моего Лаврентія, высоко цѣнившаго все то, что носило на себѣ отблескъ чистаго сердца. Она любила театры и маскарады; она съ нетерпѣніемъ ожидала тѣхъ рѣдкихъ случаевъ, когда за цвѣтами, лелѣянными ея отцемъ, пріѣзжали какіе нибудь богатые молодые люди, покупавшіе въ зимнее время букеты, и въ этихъ рѣдкихъ случаяхъ она бывала необыкновенно кротка и наивна. Она мечтала вслухъ о тихой семейной жизни, но, какъ я думалъ въ это время, мечтала о ней потому только, что это правилось Лаврентію, точно также какъ ей нравились цвѣты и наряды.
А впрочемъ они нѣжно прижались другъ къ другу, а надъ ними разстилалось темно-синее безоблачное небо.
Скоро была сватьба Лаврентія Молодкова. Совершилось вѣнчаніе, потушили яркое церковное освѣщеніе, сняла невѣста свое бѣлое покрывало и понемногу, день за день, началась обыденная жизнь.
Лаврентій проводилъ по цѣлымъ днямъ въ своей конторѣ, приходилъ домой поздно вечеромъ и заставалъ свою молодую жену сидящей у окна или лежащей на диванѣ и напѣвающей грустныя пѣсни.
— Скучно мнѣ, Лаврентій, — говорила она вздыхая.
И мрачное облако понемногу набѣгало на лице моего юнаго героя.
— Маша, дитя мое, — говорилъ онъ цѣлуя ея руки. У тебя на рукахъ всѣ наши деньги. Устраивай свою жизнь какъ тебѣ лучше… хочешь ты — окружи себя книгами; хочешь — займись какимъ нибудь другимъ дѣломъ, однимъ словомъ расположи свое время такъ, какъ тебѣ пріятнѣе. А если тебѣ будетъ хорошо, то и я буду счастливъ.
Скоро въ его квартирѣ появилось взятое на прокатъ фортепьяно. Скоро оно опять исчезло. Послѣ этого Лаврентій возвращаясь вечеромъ изъ конторы, очень рѣдко заставалъ дома свою жену.
А въ концѣ осени Лаврентій потерялъ свое мѣсто. Торговый домъ, въ которомъ онъ занималъ бухгалтерское мѣсто, неожиданно прекратилъ свои дѣла и закрылъ контору.
Лаврентій задумчивый пришелъ на свою квартиру. Жены его не было дома. Она въ это время танцовала на какомъ-то вечерѣ и возвратилась домой поздно ночью.
— Милая моя, мнѣ нужно искать другое мѣсто, — задумчиво сказалъ Лаврентій.
Маша вздрогнула.
Лаврентій передалъ обстоятельства дѣла.
— Какая досада, — тихо сказала Маша, топая по ковру своей маленькой ножкой. Теперь начинается самое веселое время, театры, маскарады, вечера въ клубѣ.
Лаврентій задумчиво прошелся по комнатѣ.
— Ничего, дитя мое, — сказалъ онъ положивъ руки на плечо жены и тихо сжавъ его. Подождемъ другого мѣста, и поживемъ семейной жизнью. Мы вѣдь рѣдко бывали вмѣстѣ.
Онъ наклонился надъ ней и началъ цѣловать ея поникшую головку.
Минуло три мѣсяца послѣ того дня, какъ Лаврентій потерялъ свое мѣсто. Шелъ второй мѣсяцъ безденежья, тоски и мрачныхъ заботъ о суровомъ будущемъ. Стояли морозы, въ дверь стучался голодъ. Лаврентій продалъ все, что было у него лишняго или лучше сказать все, что онъ считалъ лишнимъ, т. е. часы, шубы, лучшее платье и не дотронулся только до жениныхъ вещей. А она молчала, иногда поглядывала искоса на исхудавшее лице мужа, сидѣла на скамейкѣ передъ огнемъ и напѣвала свои пѣсенки. Она часто на цѣлые дни уходила къ своему отцу, ночевала у него, приходила домой на день, на два, справлялась о результатѣ поисковъ Лаврентія, подшучивала надъ его досадой и опять оставляла его одного.
Ея не было и сегодня. Лаврентій сидѣлъ на ея обыкновенномъ мѣстѣ у огня и грѣлся. Былъ вечеръ, но комната освѣщалась только красноватымъ свѣтомъ огня, пылавшаго въ печкѣ, потому что молодой хозяинъ сберегалъ теперь кажлую копѣйку и изъ экономіи тушилъ свѣчу. Онъ облокотился по обыкновенію обѣими руками на колѣни, положилъ подбородокъ на ладони и, устремивъ глаза на свѣтлое пламя, разсчитывалъ изъ копѣйки въ копѣйку, какъ человѣкъ, хорошо знакомый съ ростовщиками, — на какое еще время могутъ обезпечить его отъ голода тѣ немногія вещи, которыя остались непроданными и незаложенными, — и къ какому времени онъ можетъ надѣяться получить мѣсто. Результатъ оказался очень утѣшительнымъ. Онъ опять будетъ бухгалтеромъ съ семидесятью рублями жалованья гораздо прежде, чѣмъ истощатся его послѣдніе рессурсы. Результатъ былъ очень утѣшителенъ, но камень, лежавшій на сердцѣ моего юнаго героя, не скатывался съ его груди и по прежнему тяжело дышалось ему. Онъ думалъ о своей женѣ и чѣмъ больше онъ думалъ о ней, тѣмъ ниже склонялась его голова на холодныя руки. Есть ли у нея хоть одно теплое слово для него? Найдетъ ли она для него горячую ласку, которая заставила бы его забыть свои неудачи, свои заботы, свою усталость и тоску, которая озарила бы его безотрадную жизнь, освѣтила темное будущее, вдохнула бы въ его усталую грудь новыя силы? Есть ли наконецъ въ этой женщинѣ хоть сочувствіе къ его образу мыслей и уваженіе къ его дѣйствіямъ! Онъ выбивается изъ кожи, а она поетъ свои пѣсенки. Онъ готовъ продать свою послѣднюю рубашку, чтобы только никому не кланяться, не унижаться ни передъ кѣмъ изъ своихъ мелкихъ кредиторовъ — домохозяиномъ и лавочниками, — а она смѣется надъ его излишнею аккуратностью и предлагаетъ лучше съѣздить съ театръ и освѣжиться. Онъ захочетъ иной расъ забыться отъ этой одуряющей массы мелкихъ заботъ, предаться освѣжающимъ мечтамъ о будущемъ, о спокойной семейной жизни, о воспитаніи дѣтей, — а она улыбается и изощряетъ свое остроуміе надъ его рыжими волосами и исхудавшими длинными пальцами.
Лаврентій раздражительно началъ разбивать уголья въ печкѣ.
Кто-то позвонилъ.
Онъ зажегъ свѣчку и отперъ дверь. Пошла кухарка его тестя.
— Здравствуйте, Лаврентій Петровичъ, — добродушно заговорила она. Давненько я насъ не видала. Какъ поживаете? А у насъ вотъ Егоръ Ивановичъ захворалъ что то — кланяться приказали, да просятъ отпустить къ нимъ Марью Егоровну погостить. Скучно имъ безъ дочери-то.
Лаврентій стоялъ неподвижно.
— Да развѣ… моя жена не у васъ? — спросилъ онъ. Глаза его широко раскрылись.
— Никакъ нѣтъ-съ… Она не была у насъ ужь недѣли двѣ, пожалуй.
Лаврентій прислонился къ стѣнѣ. Разрумянившееся у огня лице его покрывалось понемногу смертной блѣдностью. Въ глазахъ его показался какой-то испугъ.
— Она къ вамъ ушла, — разсѣянно сказалъ онъ послѣ долгаго молчанія.
— Давно ли это?
Лаврентій поднялъ на нее безжизненный, холодный взглядъ.
— О, нѣтъ, — протянулъ онъ съ какой-то язвительной улыбкой и отворилъ дверь испуганной женщинѣ.
Онъ остался одинъ, постоялъ въ передней, потомъ вошелъ въ комнату, поставилъ свѣчу на столъ и сѣлъ около него. Мысли его были какъ бы отшиблены. Онъ ничего не видѣлъ, не слышалъ, не думалъ и не чувствовалъ. Черезъ нѣсколько минутъ онъ тихо поднялся, надѣлъ фуражку, пальто, и торопливо вышелъ изъ комнаты.
Выйдя на улицу, онъ остановился и вздохнулъ свѣжимъ воздухомъ. Его какъ будто освѣжалъ уличный шумъ, смѣнившій мрачную тишину его квартиры. Онъ оглянулся на всѣ стороны и потомъ пошелъ по панели все прямо и прямо, по временамъ останавливаясь передъ ярко освѣщенными газомъ окнами магазиновъ и по видимому разсматривая выставленныя за стеклами вещи. Онъ даже затѣмъ и останавливался, чтобы посмотрѣть на нихъ, полюбоваться ими, подумать о нихъ, но чѣмъ больше онъ стоялъ передъ ними, тѣмъ меньше ихъ видѣлъ и тѣмъ ярче вставали въ его воображеніи зловѣщіе призраки, видѣнные имъ нѣкогда во снѣ.
Въ этомъ безсознательномъ состояніи онъ, вѣроятно, простоялъ бы долго, если бы прямо передъ нимъ не поскользнулся какой-то человѣкъ, котораго Лаврентій машинально схватилъ и поддержалъ.
— Благодарю васъ, — сказалъ незнакомецъ, поправляя шапку и запахивая шубу. Однако я васъ знаю, — прибавилъ онъ, отстранившись и пристальнѣе взглянувъ въ лице моего героя.
— И я васъ знаю; вы докторъ, — сказалъ Лаврентій.
Докторъ еще посмотрѣлъ на него.
— Куда вы такъ бѣжите? По дѣлу?
— Нѣтъ. Я иду въ театръ. Пойдемте со мной. Жена моя сегодня не поѣхала въ театръ и никого кромѣ меня да васъ не будетъ въ ложѣ. Пойдемте, потолкуемте, я вамъ сообщу кое-что.
Лаврентіи машинально пошелъ за нимъ. Они вошли въ ложу и сѣли.
— Ну-съ, — заговорилъ докторъ, вытирая стекла бинокля. Вашъ мальчикъ умеръ въ больницѣ.
Лаврентій взглянулъ на доктора и грустно улыбнулся.
— Благое дѣло, счастливый конецъ, — сказалъ онъ, махнувъ рукой и опустивъ голову.
— И подобная исторія не съ первый разъ случается съ вами? — е просил ъ докторъ.
— О нѣтъ, — отвѣчалъ Лаврентій, поднявъ глаза на своего собесѣдника.
Его мысли какъ будто начали проясняться. Ему было невыразимо грустно, ему хотѣлось заплакать, но вмѣстѣ съ тѣмъ никогда во всю жизнь онъ не знавалъ такой минуты, когда его мысли были такъ ясны, когда его воспоминанія прошлаго были такъ отчетливы, какъ теперь. Онъ началъ говорить о своей жизни. Но когда онъ захотѣлъ сдѣлать какое то смѣлое сравненіе, поднялъ руку и провелъ глазами по рядамъ противоположныхъ ложъ, тогда онъ вдругъ замолкъ, неподвижно, какъ бы съ окаменѣвшей на воздухѣ рукой, смотрѣлъ на какую то женщину и тихая, невыразимо печальная, но свѣтлая и нѣжная улыбка заиграла на его лицѣ. Эта женщина была его жена, сидѣвшая въ ложѣ съ какимъ то молодымъ человѣкомъ… Не помнилъ Лаврентій Петровичъ, какъ онъ вышелъ изъ театра, какъ очутился дома и только утромъ на другой день смутно припоминалъ тяжелую безсонную ночь и толпы зловѣщихъ призраковъ, мутившихъ его разгоряченное воображеніе…
Примѣчанія.
править- ↑ Впервые — в журнале «Дѣло», 1867, № 3, с. 151—187.