Приключеніе моего доктора.
правитьСѣрый петербургскій день, съ оттепелью и грязью, глядѣлъ въ запыленныя окна. Я лежалъ у себя на диванѣ, ногами къ печкѣ, и никакъ не могъ согрѣться. Я лежалъ такъ съ самаго утра или, вѣрнѣе, съ безсонной ночи, не находя въ себѣ силы встать и приняться за какую-нибудь работу. Мнѣ казалось, что я весь разбитъ, изломанъ, что во мнѣ нѣтъ живого мѣста. Такое состояніе продолжалось уже съ недѣлю, и я начиналъ терять всякое терпѣніе. Я послалъ за докторомъ, ждалъ его съ минуты на минуту и теперь прислушивался — не позвонитъ-ли онъ. Меня раздражало это ожиданіе, раздражали тихіе звуки рояли, доносившіеся изъ сосѣдней квартиры. Меня приводилъ въ волненіе каждый едва слышный шорохъ на лѣстницѣ. Но вотъ, наконецъ, шаги; ближе, ближе; вотъ они у самой двери въ мою квартиру. Звонокъ. Это докторъ!
Я хотѣлъ приподняться и идти ему навстрѣчу, но драпировка моей комнаты уже зашевелилась и самъ онъ былъ предо мною.
Я люблю моего доктора; это именно такой человѣкъ, какой нуженъ всякому больному, и въ особенности больному нервному. Самъ онъ здоровъ какъ быкъ. Огромнаго роста, широкоплечій, крѣпко сложенный, но не толстый, съ спокойно улыбающимся лицомъ, съ мягкими манерами и пріятнымъ, задушевнымъ басомъ. Ему еще нѣтъ и сорока лѣтъ. Онъ нѣмецъ, родился въ Россіи, не знаменитъ, но вѣчно доволенъ своей судьбою. А главное, у него есть одно достоинство — онъ не вѣритъ медицинѣ, то есть не вѣритъ аллопатическимъ средствамъ и никогда ихъ не прописываетъ. Его средства — гигіена, лѣтомъ минеральныя воды, и — круглый годъ — успокаивающія и ободряющія бесѣды съ паціентами. Онъ никогда не запугиваетъ своихъ больныхъ подобно инымъ нашимъ знаменитостямъ.
— Что такое съ вами, любезный другъ? — заговорилъ докторъ, пожимая мнѣ руку и въ то-же время очень ловко щупая мнѣ пульсъ. — Вы написали мнѣ такую отчаянную записку, что я полетѣлъ къ вамъ, какъ угорѣлый.
— Да ничего особеннаго, — отвѣчалъ я: — или, вѣрнѣе всего, вотъ что: я цѣлую недѣлю не сплю, голова кружится, слабость одолѣваетъ, лихорадочное состояніе…
— Вздоръ, лихорадки нѣтъ, — перебилъ меня докторъ снова беря мою руку. — Языкъ?.. Аппетитъ?..
— Ѣмъ какъ и всегда, то есть съ большимъ аппетитомъ.
— Ну, такъ все это вздоръ! Нервы шалятъ — и только.
Онъ взглянулъ на часы.
— Нѣтъ, право другой разъ не буду вѣрить вашимъ запискамъ. Я чаю не успѣлъ напиться. Давайте скорѣе чаю и будемъ бесѣдовать, — у меня цѣлый часъ свободный.
Я велѣлъ принести чай и завтракъ и вдругъ почувствовалъ себя совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Нервы придумали новую шалость: они успокоились…
— А вотъ вы мнѣ что скажите, — началъ докторъ, усаживаясь въ кресло и закуривая сигару. (Это былъ одинъ изъ немногихъ недостатковъ: онъ цѣлый день, съ утра до вечера, курилъ сигары весьма сомнительнаго достоинства). — Вотъ вы мнѣ что скажите: чѣмъ вы занимались эту недѣлю?
— Да почти ничѣмъ. Я именно нахожусь въ такомъ состояніи, что у меня всякая работа изъ рукъ валится.
— Это-то и плохо, что вы себя скверно ведете. Врагъ вашъ — нервы; слѣдовательно нужно съ ними бороться, а не допускать ихъ побороть себя.
Онъ наклонился къ столу и взялъ съ него листъ бумаги.
— Это что такое? — съ изумленіемъ крикнулъ онъ. — Что за каракули?
— А это вотъ вчера вечеромъ собралось у меня нѣсколько знакомыхъ и устроили спиритическій сеансъ. Между нами былъ одинъ медіумъ и произошло нѣсколько очень интересныхъ и странныхъ явленій.
— Да, вотъ оно что! — проговорилъ докторъ серьезно разсматривая бумаги и потомъ переводя глаза на меня. — Вотъ вы какое лѣкарство придумали для своихъ нервовъ! Очень понятно, что послѣ такого безумнаго вечера вы на себя не похожи. Прописываю вамъ слѣдующій рецептъ: никогда больше и ни при какихъ обстоятельствахъ не заниматься этимъ дурацкимъ спиритизмомъ.
— Пожалуй, вы и правы, что мнѣ не слѣдуетъ имъ заниматься, — сказалъ я. — Я самъ чувствую, что это на меня вредно вліяетъ; но зачѣмъ вы употребили слово «дурацкій»? Дурацкаго во всякомъ случаѣ тутъ ничего нѣтъ, потому что я вамъ повторяю и даю слово, что былъ свидѣтелемъ весьма интересныхъ явленій, предъ которыми нельзя не остановиться. Даю слово и въ томъ, что тутъ не было никакого шарлатанства, фокусничества и никакихъ шутокъ…
— Да, да, — заговорилъ докторъ: — не вы первый меня увѣряете въ этомъ! Только желалъ-бы я знать, почему это я никогда не могъ подмѣтить ничего интереснаго? Сколько разъ участвовалъ въ этихъ сеансахъ, сколько разъ меня сводили съ медіумами, очень сильными и вполнѣ добросовѣстными, какъ мнѣ ихъ рекомендовали — и хоть-бы разъ, ну хоть-бы разъ! Вертится и поплясываетъ столикъ, на бумагѣ выходитъ какая-то безсмыслица — и ровно ничего больше! И замѣтьте, что до моего прихода чудеса творятся, а только что я войду — всему конецъ. Уйду, и опять потомъ мнѣ разсказываютъ: столъ самъ собою поднимался чуть не до потолка, вещи сами собою летали по комнатѣ, за ноги всѣхъ подергивало. Разумные отвѣты получались на задуманное… Ахъ, все это больные нервы, нервы — и ничего больше!
— Ну, да у васъ на все и про все одно объясненіе — нервы.
— А то чѣмъ-же объяснить прикажете кромѣ нервовъ и разстроеннаго воображенія?
— Однако, послушайте, скажите по совѣсти, вы человѣкъ серьезный, — неужели всю жизнь вамъ ни разу не случилось остановиться предъ чѣмъ-нибудь страннымъ, поразительнымъ, необъяснимымъ?
Докторъ помолчалъ нѣсколько мгновеній и потомъ поднялъ на меня свои спокойные, блѣдно-голубые глаза.
— Я очень хорошо и твердо знаю, — медленно проговорилъ онъ: — что на свѣтѣ нѣтъ ничего такого, чего нельзя было-бы объяснить самымъ естественнымъ и простымъ образомъ. Только очень часто мы, вслѣдствіе своей недогадливости, не умѣемъ найти истиннаго пути для объясненія. Но, вѣдь, это еще ровно ничего не доказываетъ. Вотъ у меня у самого былъ въ жизни случай, и даже очень недавно, который поставилъ меня втупикъ и я до сихъ поръ не могу найти ему объясненія… Но это меня все-же не смущаетъ: рано или поздно объясненіе найдется.
— Какой случай, что такое? Разскажите пожалуйста! — заинтересовавшись тѣмъ, что-бы такое странное могло случиться съ моимъ каменнымъ докторомъ, спросилъ я.
— Разсказать? Хорошо, пожалуй разскажу; только дайте впередъ чаю напиться.
Онъ взялъ принесенный ему стаканъ, нарѣзалъ себѣ хлѣба и мяса, сдѣлалъ бутерброды, отложилъ сигару и началъ завтракать съ видимымъ удовольствіемъ. Онъ аккуратно и не торопясь тщательно разжевывалъ каждый кусочекъ и запивалъ его глоткомъ чаю. И все это священнодѣйствіе происходило такъ долго, что я началъ терять терпѣніе.
— Да что-же вы, докторъ, разскажите!
— Мм! — промычалъ онъ, продолжая жевать и дѣлая мнѣ отрицательные знаки рукою.
— Вѣдь, вы знаете, что меня невозможно прерывать, когда я занятъ ѣдою! — наконецъ, проговорилъ онъ, выпивъ послѣдній глотокъ чаю. — Вотъ теперь садитесь и слушайте… Вамъ должно быть извѣстно, что уже четыре мѣсяца, какъ я живу въ новомъ домѣ, въ своемъ собственномъ домѣ?
— Конечно извѣстно, — отвѣчалъ я.
— Домъ этотъ я получилъ въ наслѣдство отъ моего двоюроднаго дяди. Я никогда не думалъ быть его наслѣдникомъ. Я очень мало зналъ старика, почти съ нимъ не видался. Да и старикъ-то былъ плохъ — хмурый такой, нелюдимый. Дожилъ онъ лѣтъ почти до восьмидесяти и вдругъ умеръ. А когда умеръ, то оказалось, что онъ не позаботился о завѣщаніи. Кромѣ меня, родственниковъ у него не нашлось — такъ домъ его мнѣ и достался. Домъ небольшой, но хорошій и доходный, такъ что я очень благодаренъ моему дядюшкѣ и даже полюбилъ его послѣ смерти.
Четыре мѣсяца тому назадъ — да, вчера было ровно четыре мѣсяца — я переѣхалъ въ новый мой домъ, въ квартиру, которую прежде, испоконъ вѣковъ, занималъ дядя. Она мнѣ всегда нравилась, и я рѣшился только почистить ее немного, да перемѣнить обои. Ну, перевезъ я свою мебель; но три комнаты такъ и остались, какъ были при дядѣ. Не тронутъ въ томъ числѣ и его кабинетъ, который я теперь сдѣлалъ своимъ кабинетомъ… Между прочимъ наслѣдствомъ мнѣ достался и старый камердинеръ дяди, Прохоръ — старикъ еще довольно бодрый, честный и совершенно не пьющій. Зналъ я его давно, зналъ что онъ какъ кошка привыкъ къ мѣсту и рѣшился его оставить — онъ и теперь у меня.
Ну, вотъ, переѣхали мы, то-есть я, жена и дѣти. Живемъ день, другой, третій; хлопотъ и у меня и у жены по горло; но мы довольны: свой домъ! — это, вѣдь, пріятная вещь, и похлопотать можно. Первыя двѣ ночи проспалъ я какъ убитый; на третью не могъ заснуть долго, только лежалъ, ворочаясь съ одного боку на другой. Утромъ вставать рано надо: консиліумъ, а не спится да и только! Въ углу горитъ маленькая лампочка — у насъ всегда въ спальнѣ эта маленькая лампочка: жена темноты не любитъ. Все видно, все тихо, жена такъ сладко, крѣпко спитъ, что, глядя на нее, мнѣ еще досаднѣе становится. Наконецъ, я не выдержалъ — рѣшился испробовать послѣднее средство, которое мнѣ очень часто удавалось. Между прочимъ и вамъ рекомендую это средство: если не спится — возьмите и съѣшьте что-нибудь, просто хоть маленькій кусочекъ хлѣба. Заставьте немного поработать желудокъ; и вашей безсонницѣ конецъ, — отлично заснете. Всталъ я, зажегъ свѣчку и иду въ столовую къ буфету; только вдругъ слышу въ кабинетѣ какъ будто шаги; прислушиваюсь — точно: шаги! Кто-бы это могъ быть?.. Вотъ будто старческій кашель. Должно быть Прохоръ, думаю; подошелъ къ кабинету, отворилъ дверь… какая-то фигура. «Прохоръ!» крикнулъ я, — нѣтъ отвѣта. Поставилъ свѣчу на столикъ, — комната освѣтилась, и вижу я, въ нѣсколькихъ шагахъ отъ меня, нагнувшись надъ старымъ письменнымъ столомъ, стоитъ — мой покойный дядя! Его фигура!.. Я даже плюнулъ. Протеръ глаза, смотрю: — онъ да и только!..
— Послушайте, вы шутите со мною, докторъ?!
— Я?.. Нѣтъ не шучу, — быстро прервалъ онъ меня.
Я взглянулъ на него, и, дѣйствительно, убѣдился, что онъ не шутитъ; въ лицѣ его выражалось серьезное изумленіе.
— Не шучу! — повторилъ онъ.
— Что-же вы сдѣлали? — спросилъ я.
— Да ужъ, конечно, не закричалъ и не убѣжалъ, а спокойно сѣлъ въ кресло и сталъ думать, что такое со мною дѣлается. Что это было не во снѣ — я зналъ; но какая странная галлюцинація!.. нервы мои… но я вотъ всѣхъ васъ, господа, лѣчу отъ нервъ, а самъ не знаю, что это такое! Сижу я въ креслѣ, раздумываю, а галлюцинація моя стоитъ передо мною и все яснѣе и яснѣе я ее вижу: живой человѣкъ! Видъ реальности изумительный!.. Вотъ онъ еще ближе наклонился къ столу, перебираетъ мои бумаги. Вотъ отворяетъ ящики — понимаете — я слышу какъ онъ ихъ отворяетъ! Затѣмъ отъ стола подошелъ къ книжному шкафу, повернулся ко мнѣ совсѣмъ лицомъ. Лицо дяди, нѣтъ никакого сомнѣнія, не можетъ быть другой человѣкъ такъ похожъ на него! Вотъ на мнѣ остановились глаза его — и вдругъ, не знаю какимъ образомъ, свѣчка моя погасла. Я ощупалъ на столикѣ коробку со спичками, зажегъ… Никого нѣтъ, я одинъ въ комнатѣ. И замѣтьте, что я сидѣлъ у самой двери, а въ кабинетѣ всего одна дверь, мимо меня никто не прошелъ.
— Ну, такъ о чемъ-же вы еще говорите, докторъ? — сказалъ я. — Если-бы со мною былъ подобный случай, такъ онъ на всю жизнь поразилъ-бы меня…
— Во-первыхъ, не перебивайте, — замѣтилъ мнѣ докторъ: — мое странное приключеніе только еще начинается; а во-вторыхъ, я долженъ вамъ замѣтить, что оно на меня никакъ, ровно никакъ не подѣйствовало. Я рѣшилъ, что боленъ, что это галлюцинація, и что немедленно-же мнѣ слѣдуетъ хорошенько наблюдать за собою. Фигура покойнаго дяди меня не смущала, а смущало то, что я, здоровый, крѣпкій человѣкъ, никогда не знавшій, что такое болѣзнь и нервное разстройство, — я былъ способенъ къ галлюцинаціи! Эта мысль была для меня такъ невѣроятна, что я даже забылъ поѣсть и, не заходя къ буфету, отправился въ спальню. Я затушилъ свѣчу, легъ и, вообразите, въ ту-же минуту заснулъ. Утромъ проснулся какъ и всегда, то-есть бодрый, здоровый и нѣсколько голодный. До обѣда былъ въ разъѣздахъ, вечеромъ съ женою въ оперѣ. Конечно, ни ей и никому не говорилъ я о своей галлюцинаціи. Вернувшись изъ театра, мы скоро легли спать. Я спалъ отлично, только среди ночи, часу въ четвертомъ, будитъ меня жена. Смотрю — она на себя не похожа: глаза дикіе какіе-то, сама вся трясется.
— Вставай, говоритъ, ради Бога, посмотри, что у насъ дѣлается!
— Что такое?
— Кто-то ходитъ, я проснулась, слышу шаги, будто старикъ въ туфляхъ, подумала что Прохоръ, только вдругъ… вотъ наша дверь тихонько, тихонько отворяется и въ спальню входитъ…
— Кто? Дядя? — невольно спросилъ я.
— Да, да! — едва слышно проговорила она и зарыдала.
Я зажегъ свѣчку, всячески постарался ее успокоить, доказать ей, что это театръ ее разстроилъ, а мы слушали «Роберта», такъ немудрено, что ей привидѣніе почудилось. Мои слова, и въ особенности предположеніе относительно «Роберта» ее успокоили, и она, наконецъ, заснула. Но я невольно задумался: ктоже это насъ дурачитъ? Ужь не Прохоръ-ли? Конечно, если вчера у меня могла быть галлюцинація — такъ отчего-же сегодня не быть ей у жены моей, конечно, и «Робертъ» могъ играть тутъ роль; но если предположить, что это не случайное совпаденіе нашихъ двухъ галлюцинацій, что въ домѣ есть какая-то бродящая фигура, то, конечно, кто это иной можетъ быть, какъ не Прохоръ? Кто его знаетъ, — пожалуй, у него даже есть и цѣль какая-нибудь пугать весь домъ призракомъ покойнаго хозяина. Но, какъ-бы то ни было, нужно постараться положить предѣлъ этимъ нелѣпостямъ. Убѣдясь, что жена заснула, я рѣшился идти къ Прохору. Онъ спалъ въ маленькой комнаткѣ возлѣ прихожей. Осторожно ступая мягкими туфлями, я подобрался къ его двери и сталъ прислушиваться. Слышу — старикъ не спитъ, говоритъ самъ съ собою; нѣтъ, не говоритъ, а молится и причитываетъ что-то. Я зажегъ свѣчу, бывшую у меня въ рукахъ, и вошелъ къ нему. Онъ, дѣйствительно, не спитъ, сидитъ на постели, всклокоченный, страшный, скорчившись въ три погибели, дрожитъ весь, лицо все въ слезахъ — и крестится, крестится такъ быстро, какъ любая монахиня. Увидя меня, онъ поднялся съ кровати и проговорилъ запинаясь:
— Ахъ, это вы сударь, а я было думалъ опять.
— Кто они? Что такое? Говори.
Но Прохоръ молчалъ и вдругъ повалился мнѣ въ ноги.
— Батюшка, Эдуардъ Иванычъ, ради Создателя поищите вы табакерочку! Силушки моей не хватаетъ, поищите, можетъ она гдѣ и отыщется…
«Вотъ тебѣ разъ!.. съ ума спятилъ старикъ!» — подумалъ я.
— Что ты, Прохоръ, что съ тобой? Какая табакерка? Говори по-человѣчески.
Онъ поднялся на ноги, но все продолжалъ дрожать.
— Да баринова, дядюшкина табакерка, — не найдется она, такъ мнѣ что-же… мнѣ помирать надо! Силъ моихъ не хватаетъ, каждую ночь они за ней приходятъ и съ меня требуютъ, а я, Господи! Да кабы я зналъ гдѣ она, проклятая!.. Въ трехъ церквахъ за душеньку ихъ панихиды служилъ, ежедневно поминаю, да нѣтъ, не успокоиваются!..
Совсѣмъ сошелъ съ ума старикъ! Но меня разбирало все-же невольное любопытство. Я присѣлъ на стулъ и слушалъ.
— Да вы-то, батюшка Эдуардъ Иванычъ, — продолжалъ Прохоръ: — неужели вы-то ничего не замѣчаете?
— Ничего не замѣчаю, что-же мнѣ замѣчать-то?
— Да какъ они ходятъ.
— Они, они! Дядя что-ли?
— А то кто-же? Извѣстно — старый баринъ… Я вотъ все васъ да супругу вашу не хотѣлъ тревожить — молчалъ, а ужъ теперь не могу, ужъ все скажу… какъ тамъ знаете!
Онъ развелъ руками, присѣлъ на самый кончикъ кровати и понуривъ голову, сталъ разсказывать:
— Вдругъ эта самая табакерка-то и пропала, — за день до ихней смерти. Цѣльныя сутки я искалъ ее и не нашелъ, а они пришли домой къ обѣду и спрашиваютъ, гдѣ табакерка? «Нѣту, говорю, Карлъ Карлычъ, табакерки; нѣту да и только, все перерылъ, все перешарилъ — и въ кабинетѣ, и въ спальнѣ, и въ гостиной; каждую вещь раза по три осматривалъ, — нѣту табакерки». Вотъ они и осердились, и закричали, да такъ закричали, что прежде такъ никогда на меня не крикивали: «чтобъ была табакерка, знать ничего не хочу, вынь да положь мнѣ табакерку».
Ну, такъ осердившись, и за столъ сѣли. Подаю я кушанье, вижу — сидятъ они красные, даже глаза налились кровью. Наложили себѣ жаркого, взяли было ножъ съ вилкой, да вдругъ и опустили. «Прохоръ, говорятъ, — мнѣ дурно». Я къ нимъ сейчасъ. Приподнялись они со стула и шатаются. Отвелъ это я ихъ въ спальню, раздѣлъ. Дышатъ тяжело. «Прохоръ, — говорятъ: — гдѣ табакерка? Давай мнѣ табакерку!» Да вдругъ и упали навзничь. Такъ и скончались… не успѣлъ я оглянуться…
— Ну да, ударъ, я знаю, — проговорилъ я.
— Ударъ, извѣстное дѣло — ударъ! Да тутъ не ударъ, а табакерка! Съ табакеркой-то, батюшка, что намъ теперь дѣлать?.. Какъ въ гробу лежали, ничего, все было тихо, а вотъ потомъ, съ девятаго дня, оно и началось… каждую ночь, и до васъ, и въ эти дни теперь каждую ночь, такъ ужъ я и знаю — приходятъ и шумятъ… Вечоръ ко мнѣ стучались, слышалъ, своими ушами слышалъ, вотъ провалиться мнѣ на семъ мѣстѣ, — стучатъ и шепчутъ такъ тихо, да внятно: «Прохоръ, гдѣ моя табакерка?» А нынче такъ и дверь отворили, и грозно говорятъ такъ мнѣ: «найди мою табакерку, найди, не то не успокоюсь…»
Прохоръ замолчалъ и еще больше поникъ головою. Признаюсь, я сидѣлъ нѣсколько смущенный этимъ дикимъ разсказомъ. До сей минуты я не замѣчалъ въ Прохорѣ ничего особеннаго и всегда зналъ его за старика здороваго и разсудительнаго; притомъ-же хотя и не могу, конечно, вѣрить этимъ выходцамъ изъ могилъ, ищущимъ своихъ табакерокъ, но тутъ было надъ чѣмъ задуматься. Смотря на смущеніе Прохора, на его ужасъ и отчаяніе, я начиналъ убѣждаться, что это не онъ играетъ со мной глупую шутку, — онъ самъ жертва этой шутки. Но въ такомъ случаѣ кто-же? Конечно, завтра утромъ нужно изслѣдовать всю квартиру, нужно узнать кто это забирается къ намъ по ночамъ и разыгрываетъ роль дяди. Нужно накрыть этого негодяя и проучить его хорошенько. Прохоръ знаетъ всѣхъ въ домѣ, онъ самъ долженъ помочь мнѣ. Я сталъ его разспрашивать. Онъ посмотрѣлъ на меня съ видомъ изумленія и даже насмѣшливо улыбнулся.
— Такъ это вы что-же, Эдуардъ Иванычъ, никакъ думаете, что не они ходятъ?
— А то что-же я другое буду думать? то, конечно, ходитъ, да этотъ онъ не покойный дядя — и я изловлю его!
Прохоръ безнадежно махнулъ рукою.
— Изловите? Какъ-же! — прошепталъ онъ. — А вотъ табакерку-бы найти. Господи, гдѣ-бы найти табакерку?
Я увидѣлъ, что со старикомъ разговаривать больше нечего. Къ тому-же мнѣ и спать хотѣлось — и я ушелъ отъ него. На другой день я изслѣдовалъ все, что могъ, и ничего не нашелъ. Изъ прежней прислуги дяди у меня оставался только Прохоръ. Съ нами переѣхали: кухарка, горничная, няня да кучеръ. Кучеръ спитъ внизу, кухарка у себя въ кухнѣ. На ночь обѣ наружныя даери постоянно запираются на ключъ. Нянямъ дѣтской, и намъ изъ спальни слышно каждое ея движеніе, а горничная, хоть и бойкая дѣвчонка, но разыграть роль покойника не можетъ. Я сталъ наблюдать за Прохоромъ. Весь день онъ былъ совершенно спокоенъ, признаковъ безумія въ немъ не замѣчалось, только къ вечеру онъ становился грустенъ. Жена моя снова заговорила о своемъ ночномъ видѣніи и объявила мнѣ, что хотя она и не можетъ вѣрить всѣмъ этимъ глупостямъ, но если я ничего не открою, и если еще повторится прошлая ночь, такъ она положительно выѣдетъ изъ этого дома.
— Я никогда не была трусихой, — сказала она: — но здѣсь, съ самаго нашего переѣзда, мнѣ такъ тяжело, такъ страшно, что я и выразить тебѣ не умѣю; я не знаю, что со мною дѣлается.
— Да, въ этомъ домѣ пожалуй, что-нибудь и не ладно, — отвѣтилъ я, — только, конечно, ужъ дѣло не въ привидѣніи. Покойный дядя дѣлать намъ визиты не можетъ, но, Богъ его знаетъ — пожалуй, онъ оставилъ въ этой квартирѣ какое-нибудь вредное химическое вещество… Я только не могу себѣ представить что-бы это было такое?.. Только мы очевидно нездоровы… Если у трехъ человѣкъ въ домѣ такія странныя галлюцинаціи — то это должно-же имѣть свою причину. Во всякомъ случаѣ подождемъ еще, посмотримъ, что будетъ — и если кто-нибудь вздумалъ шутить съ нами, то я этого шутника поймаю. Я сегодня засну послѣ обѣда, а всю ночь буду сторожить.
Вечеромъ я отлично выспался. Около двѣнадцати часовъ всѣ лампы и свѣчи были потушены, жена долго не спала, но наконецъ заснула, а я остался сторожить лежа на кровати и чутко прислушивался. Такъ я и пролежалъ всю ночь, ничего особеннаго не видя и не слыша. Утромъ, уже на разсвѣтѣ, заснулъ. Прохоръ тоже объявилъ мнѣ, что провелъ ночь спокойно.
— Ну и хорошо, — сказалъ я: — видно покойникъ догадался, что его караулятъ; теперь не вернется, а жалко — ужъ я-бы проучилъ его!
Прохоръ сталъ быстро креститься и, что-то бормоча себѣ подъ-носъ, вышелъ изъ комнаты. Я догадался, что онъ ворчитъ на меня, находя, что я кощунствую…
Я слушалъ доктора невольно заинтересованный и возбужденный. Конечно, подобныхъ разсказовъ я уже много наслышался въ жизни. Въ особенности почтенныя старушки не разъ клялись мнѣ всѣми святыми, что слышали изъ самыхъ достовѣрныхъ источниковъ и не такія еще чудеса. Но, признаюсь, подобныя интересныя исторіи я всегда пропускалъ мимо ушей и именно потому, что ни разу мнѣ не пришлось ихъ слышать отъ самихъ очевидцевъ! Все сверхъестественное, невѣроятное и таинственное, что разсказывалось, обыкновенно случалось съ какой-нибудь тетушкой, или кузиной, или матерью, или дядей, а тутъ предо мной сидитъ мой докторъ и разсказываетъ мнѣ приключеніе въ его домѣ, котораго онъ самъ былъ очевидцемъ! Я зналъ моего, доктора, и всѣ его знали за человѣка спокойнаго, здороваго, съ изумительно крѣпкими нервами, и за убѣжденнаго матеріалиста.
— Ну, такъ значитъ вашъ дядя наконецъ успокоился, а то, пожалуй, въ послѣднюю ночь какъ являлся — отыскалъ свою табакерку и унесъ ее съ собою?
— Нѣтъ, вы слушайте дальше — я еще не кончилъ. Весь этотъ вздоръ дѣйствительно прекратился у насъ по ночамъ. Прошла недѣля, жена ободрилась, Прохоръ тоже, я самъ чувствовалъ себя какъ нельзя лучше: — безсонница моя прошла, нервы были спокойны, какъ и всегда. Я готовъ былъ забыть объ этой глупой исторіи, даже очень желалъ забыть про нее; но любопытство меня мучило. Кто это могъ сыграть съ нами такую ловкую шутку? Приходилось опять остановиться на одномъ, что Прохоръ отличный актеръ, что онъ тогда въ кабинетѣ сумѣлъ предо мною съежиться и показаться мнѣ маленькимъ, толстымъ старикомъ, что онъ великолѣпно разыгралъ предо мною сцену ужаса и отчаянья. Но зачѣмъ ему все это нужно? Въ этомъ-то и состояла вся загадка, и это выводило меня изъ терпѣнія. Но какъ-бы то ни было, прошла недѣля. 6-го ноября утромъ, часу въ двѣнадцатомъ, я шелъ пѣшкомъ по Конно-гвардейскому бульвару. Я вспомнилъ, что мнѣ нужно остричься, и намѣревался зайти въ парикмахерскую Ложье, у Николаевскаго моста. Погода была прелестная — вы помните, какое у насъ было начало ноября въ этомъ году: снѣгъ, морозецъ, солнце такъ и искрится. Я былъ въ самомъ лучшемъ настроеніи духа. На бульварѣ по обыкновенію встрѣчалось не много прохожихъ; но когда я перешелъ на тротуаръ, ко дворцу, то замѣтилъ, что вокругъ меня гораздо больше движенія. Я уже подошелъ почти къ самому углу дворцовой рѣшетки, какъ вдругъ меня кто-то дернулъ за рукавъ. Я обернулся и приросъ къ мѣсту: предо мной покойный дядя! Даю вамъ слово — я не испугался, но съ безконечнымъ изумленіемъ всматривался въ его фигуру. Онъ стоялъ рядомъ со мною и держалъ меня за рукавъ, я чувствовалъ его прикосновеніе, весь онъ былъ озаренъ яркимъ солнцемъ. На полъ-аршина отъ лица моего было его лицо. Я хотя и рѣдко въ послѣднее время видѣлся съ дядей, но лицо его, однако, помню въ мельчайшихъ подробностяхъ. Мнѣ знакомы были всѣ эти морщинки, эти рѣдкія, сѣдыя бакенбарды и возлѣ носа съ правой стороны хорошо памятная родинка. Я не могъ не узнать его толстаго, обрюзгшаго и краснаго лица съ добродушной улыбкой, съ заплывшими, нѣсколько слезящимися глазами, наконецъ его неизмѣнной шапки изъ морского котика съ козырькомъ и знакомой мнѣ старой бекешки съ бобровымъ воротникомъ. Эту бекешку я очень хорошо зналъ уже потому, что она досталась мнѣ въ числѣ наслѣдства: я самъ съ прочими, вещами продалъ ее — и вотъ теперь все это было предо мною. Я хотѣлъ говорить, но изумленіе лишило меня способности произнести слово. А дядя все держалъ меня за рукавъ; только я замѣтилъ, что добродушная улыбка исчезла съ лица его; онъ вдругъ насупился, губы его дрогнули и явственно я услышалъ его голосъ. Онъ сказалъ мнѣ по-нѣмецки, какъ и всегда говорилъ со мною: «Eduard, finde mir meine Tabaksdose, finde um Gottes willen! Dann wirst du glücklich sein». До сей минуты я не могъ шевельнуться; но когда услышалъ его знакомый голосъ, когда услышалъ опять про эту табакерку — я сразу вышелъ изъ оцѣпенѣнія. Невозможно допустить, чтобы это была галлюцинація; но что-же все это, наконецъ, значитъ? Откуда берется этотъ двойникъ покойнаго дяди? Кто этотъ человѣкъ, меня преслѣдующій? И, вѣдь, вотъ онъ тутъ, я долженъ его схватить — и тогда, наконецъ, мы увидимъ, въ чемъ дѣло. А между тѣмъ, проговоривъ свою фразу и еще разъ дернувъ меня за рукавъ, онъ пошелъ предо мною. Я бросился за нимъ, еще шагъ — и я схвачу его; но вотъ онъ завертываетъ за уголъ… я спѣшу — завертываю тоже — предо мною никого нѣтъ! Я остановился и оглядѣлся во всѣ стороны; даже ступилъ шагъ назадъ, глянулъ по направленію къ бульвару — нѣтъ вблизи знакомой фигуры! Да онъ и не могъ прошмыгнуть мимо меня — я-бы видѣлъ. А впереди, предо мною, идутъ и ѣдутъ, но я былъ твердо увѣренъ, что еслибы онъ взялъ извозчика, то я-бы не могъ пропустить его, — вѣдь, все это происходило втеченіе какихъ-нибудь двухъ-трехъ мгновеній. Былъ-ли это актеръ, умѣющій что угодно дѣлать изъ своей физіономіи? Въ такомъ случаѣ, конечно, онъ могъ-бы измѣнить сразу и лицо и фигуру, но, вѣдь, остались-бы бекешка, шапка — а ничего подобнаго не было передо мною. Да и, наконецъ — лицо! Есть-же предѣлъ всякому искусству, а я утверждаю, что узналъ лицо дяди въ мельчайшихъ подробностяхъ. Я постоялъ нѣсколько минутъ, вѣроятно представляя для прохожихъ изъ себя самого нѣчто загадочное и дикое, а затѣмъ смущенный и весьма недовольный собою пошелъ къ Ложье. Опять я боленъ, опять галлюцинаціи?.. Но, вѣдь, смыслю-же я что-нибудь въ этомъ дѣлѣ, вѣдь, не даромъ-же учился, читалъ, наблюдалъ, — вѣдь, я уже почти пятнадцать лѣтъ практикую! Я сталъ дѣлать нддь собою наблюденія, и несмотря на все мое желаніе найти въ себѣ болѣзненные признаки — не могъ ничего найти. Я былъ совсѣмъ здоровъ, даже мало того — и встрѣча-то эта на меня не Богъ знаетъ какъ подѣйствовала, я скоро оправился, осталась только досада. Вернулся домой. Меня встрѣтилъ Прохоръ.
Батюшка, Эдуардъ Иванычъ, — таинственно шепнулъ онъ мнѣ: — утромъ еще хотѣлъ доложить вамъ: вѣдь, они опять ходятъ; опять ее, проклятую, ищутъ!
Я ничего ему не отвѣтилъ и поспѣшилъ къ женѣ, которая все утро была дома.
— Скажи, пожалуйста, уходилъ куда-нибудь Прохоръ? — спросилъ я.
— Нѣтъ, онъ все время былъ здѣсь.
— Да ты навѣрно это знаешь?
— Навѣрно, потому что мы только сейчасъ передъ твоимъ приходомъ кончили убирать гостиную; посмотри, какъ я тамъ развѣсила картины и все уставила! Прохоръ все время былъ со мною, вбивалъ гвозди…
Я Богъ знаетъ что далъ-бы, еслибъ мнѣ сказали, что старикъ выходилъ изъ дому. Но вотъ онъ все время былъ дома, — значитъ, его подозрѣвать нечего. Послѣ обѣда я оказался на столько малодушнымъ, что призвалъ его и сказалъ:
— Давай вмѣстѣ искать табакерку, можетъ быть она гдѣ-нибудь и найдется. Съ какой комнаты начинать?
— Да съ кабинета, сударь, вѣдь, они когда были дома, такъ всегда сиживали въ кабинетѣ.
Стали мы шарить всюду; открывали всѣ ящики, перерыли столъ, бюро, шкапы — нигдѣ нѣтъ никакой табакерки. Изъ книжнаго шкафа выбрали даже всѣ книги. Прохоръ дошелъ до сумасшествія: онъ бралъ каждую книгу и встряхивалъ, будто-бы табакерка могла выпасть изъ листовъ ея. Табакерка, конечно, изъ книгъ не выпадала, но выпадало другое: иногда двадцатипяти-рублевая бумажка, иногда пяти рублевая и такимъ образомъ къ наслѣдству, полученному мною отъ дяди, прибавилось еще нѣсколько сотъ рублей. Старикъ, видно, любилъ иногда отложить деньги на какой-нибудь непредвидѣнный случай, а потомъ самъ и забывалъ въ какую книгу положилъ ихъ.
Перешаривъ все, вытряхнувъ всѣ коврики, осмотрѣвъ на шкафу, за шкафомъ, по всѣмъ угламъ, мы все-же не нашли табакерки. Наконецъ, я остановился передъ старымъ кресломъ: я вспомнилъ, что всегда заставалъ дядю на этомъ креслѣ, и Прохоръ подтвердилъ, что покойный часто на немъ сиживалъ.
— Подавай сюда кресло, — сказалъ я, ставя свѣчу на полъ: — давай, оглядимъ его со всѣхъ сторонъ.
— Да что-же тутъ оглядывать-то, Эдуардъ Иванычъ, — шепталъ Прохоръ: — я и самъ думалъ сначала, не завалилась-ли она какъ-нибудь за сидѣнье, только вотъ смотрите, гдѣ-же тутъ ей быть, — я ужъ все ошарилъ.
Я со всѣхъ сторонъ осматривалъ тяжелое кресло; положилъ его бокомъ на полъ, осторожно ощупывая снаружи — и вдругъ у меня подъ пальцами оказалось что-то выпуклое и твердое.
— А это что-жъ такое? — сказалъ я, указывая Прохору.
Онъ тоже ощупалъ и потомъ крикнулъ не своимъ голосомъ:
— Создатели, да, вѣдь, никакъ это она! Какъ-же она туда попала?.. И я-то, олухъ, сколько разъ возился съ этимъ кресломъ, все внутри шарилъ, а снаружи-то и не догадался ощупать. Одно можно полагать, что это я самъ-же ее, какъ ни на есть, сунувъ руку-то, и запихнулъ подалѣй, а она сюда и вывалилась…
Я взялъ перочинный ножикъ, подпоролъ матерію — и на полъ вывалилась табакерка.
— Она, она и есть! — повторялъ совсѣмъ обезумѣвшій отъ радости Прохоръ, вертя ее въ рукахъ и разглядывая.
— Давай мнѣ ее сюда, — сказалъ я.
Онъ подалъ. Это была самая обыкновенная табакерка изъ papier mâché, обложенная по крышкѣ тонкой инкрустаціей. Я помнилъ эту табакерку, — дядя съ ней никогда не разставался.
— Ну вотъ, слава Богу, нашли! — говорилъ съ сіяющимъ лицомъ старикъ, ставя свѣчку на столъ.
Но вдругъ я замѣтилъ, какъ дрогнула его рука, и его всего передернуло.
— Что съ тобой! — спросилъ я.
— Да какъ-же… вотъ она нашлась, а дальше-то, батюшка, что-же будетъ? Какія страсти, прости Господи! Ну вотъ она нашлась… такъ, вѣдь, они теперь должны придти за нею?
— Да, конечно, — улыбаясь, сказалъ я: — вѣдь, ты говоришь, что онъ отъ тебя ее требуетъ, — такъ ты и отдай ему ее!
Старикъ затрясся, какъ будто его била самая отчаянная лихорадка.
— Нѣтъ, сударь, нѣтъ, Эдуардъ Иванычъ, меня ужъ избавьте… ужъ какъ знаете, а я, коли такъ, сейчасъ-же бѣгу изъ дому и до завтрашняго утра не вернусь… ужъ какъ угодно, потомъ хоть прогоните меня, а сегодня ночевать я дома не буду… Они сегодня безпремѣнно придутъ за нею, такъ ужъ я… нѣтъ… нѣтъ ужъ!..
Онъ замахалъ руками и почти бѣгомъ бросился изъ комнаты.
Съ табакеркой въ рукѣ я пошелъ за нимъ; но онъ только все сильнѣе и сильнѣе махалъ мнѣ руками, прошелъ въ свою каморку и черезъ нѣсколько минутъ вышелъ оттуда въ шинели и шапкѣ. Я смѣялся, глядя на него, и крѣпко держалъ табакерку. Но скоро смѣхъ мой прошелъ, мнѣ стало опять досадно. Если ему такъ нужна была эта табакерка (т. е. не дядѣ, а Прохору, конечно), то онъ былъ-бы радъ случаю получить ее. Онъ-бы ее взялъ у меня, а завтра разсказалъ-бы мнѣ, что покойникъ приходилъ за нею и получилъ ее. Нѣтъ, онъ дѣйствительно перепугался и убѣжалъ. Табакерка — вотъ она! Что-же мнѣ теперь дѣлать?
Я стоялъ спокойно передъ письменнымъ столомъ и все разглядывалъ старую табакерку. Я открылъ ее, понюхалъ табакъ, въ который для аромата былъ положенъ цвѣтокъ жасмина. Этотъ кустикъ жасмина и теперь стоялъ у насъ въ столовой. Я былъ совершенно спокоенъ, а между тѣмъ, невѣдомо для меня самого, шалили мои нервы и подзадоривали воображеніе, — иначе не пришла-бы мнѣ въ голову нелѣпая мысль: я рѣшился сѣсть за столъ, положить передъ собою табакерку, запереть дверь въ кабинетъ на ключъ и ждать что будетъ. Жены не было дома, — она уѣхала къ знакомымъ, дѣти въ дѣтской, кругомъ тихо.
Я раскрылъ книгу и сталъ читать. Наискосокъ отъ стола, въ углу комнаты надъ каминомъ, помѣщалось большое зеркало въ нѣсколько наклоненномъ положеніи. И столъ, и я, и все, что было за мною, отражалось въ этомъ зеркалѣ. Прошло четверть часа, прошло полчаса — я все читалъ и по временамъ невольно взглядывалъ въ зеркало. И вотъ мнѣ вдругъ почудилось, что я что-то вижу; я вгмотрѣлся — за мной фигура дяди! Даже въ зеркалѣ довольно ясно отражается лицо его. Нѣсколько мгновеній я не могъ пошевельнуться; но, наконецъ, всталъ, обернулся, — передо мною ничего нѣтъ. Взглянулъ на столъ — нѣтъ и табакерки!
Можетъ быть, я сронилъ ее. Но ни на полу, ни по всей комнатѣ ея не было. Она пропала.
Съ тѣхъ поръ прошло четыре мѣсяца почти. Табакерка такъ и иcчeзла; дядя больше не является. Все у насъ въ домѣ спокойно. У меня, у жены и у Прохора прекратились галлюцинаціи.
Докторъ замолчалъ. Я глядѣлъ на него во всѣ глаза, желая прочесть на лицѣ его: что это сказку онъ мнѣ разсказалъ, или дѣйствительно бывшее съ нимъ странное приключеніе.
Онъ отгадалъ мои мысли.
— Я сейчасъ долженъ спѣшить съ визитами, — сказалъ онъ: — а вамъ совѣтую встряхнуться да съѣздить къ моей женѣ. Она и Прохоръ разскажутъ вамъ все, что знаютъ объ этомъ дѣлѣ, а въ томъ, что я не шутилъ съ вами, положитесь на мое слово. Хоть я и имѣлъ въ виду дать новый толчокъ вашимъ нервамъ и заставить васъ встрепенуться, но все-же не позволилъ себѣ ничего прибавить въ моемъ разсказѣ.
— Какъ-же вы отговариваете меня отъ спиритическихъ сеансовъ, а сами разсказали мнѣ такую таинственную исторію?
— Ахъ, это совсѣмъ другое, — сказалъ докторъ: — вы прослушали фантастическій разсказъ, которымъ, кажется, заинтересовались, а это не могло дурно на васъ отразиться. Вонъ, смотрите, — у васъ и лицо теперь совсѣмъ другое, да и по вашимъ быстрымъ движеніямъ я вижу, что даже слабость прошла, вѣдь, такъ?
— Да, это правда, я теперь гораздо себя лучше чувствую, — отвѣтилъ я. — Но, постойте, вѣдь, вы все начали съ того, что на свѣтѣ нѣтъ ничего сверхъестественнаго и необъяснимаго — и тутъ-же разсказали мнѣ чуть-ли не самую невѣроятную сказку, какую я когда-либо слышалъ, и разсказали ее какъ свидѣтель, какъ дѣйствующее лицо! Да, вѣдь, послѣ того, что было съ вами, вы должны сдѣлаться самымъ ярымъ спиритомъ.
— Ничуть не бывало! — отвѣтилъ докторъ. — Я сказалъ вамъ только, что бываютъ вещи, которымъ мы сразу не можемъ найти объясненія, и что многіе подобные случаи могутъ самымъ развращающимъ образомъ дѣйствовать на человѣка, развивать въ немъ суевѣріе. Но я не изъ такихъ людей, я твердо стою на своей почвѣ. Если у меня нѣтъ сообразительности, если я не умѣю догадаться, въ чемъ тутъ штука, то это можетъ только доказывать, ну, хоть мою умственную несостоятельность; но нисколько не служитъ доказательствомъ существованія всякаго вздора.
Докторъ протянулъ мнѣ руку, другою захватилъ свою шляпу и направился къ выходу.
— Постойте, — остановилъ я его: — неужели ваше приключеніе дѣйствительно не навело васъ на какую-нибудь серьезную мысль? Вы сами такъ убѣдительно и наглядно доказали, что тутъ не могло быть никакого обмана и мистификаціи, что предъ вами было во всѣхъ мельчайшихъ подробностяхъ лицо вашего покойнаго дяди, наконецъ, вы сами говорите, что никогда не страдали ни галлюцинаціями, ни разстройствомъ нервовъ; да и я знаю васъ за необыкновенно здороваго человѣка…
— Такъ что-же? Вы хотите, чтобы я повѣрилъ въ выходцевъ изъ могилъ, что-ли? Да, я здоровъ, но, значитъ, у меня было какое-нибудь временное разстройство. Оно, по счастію, прошло безслѣдно и, если это такъ, если все объяснить можно не какой-нибудь ловкой мистификаціей, а состояніемъ моего организма, какимъ-нибудь болѣзненнымъ припадкомъ, которымъ одновременно со мною страдали и моя жена и Прохоръ, такъ мнѣ, за неимѣніемъ достаточныхъ физіологическихъ свѣдѣній по этому предмету, конечно, остается только одно: не думать объ этомъ дурацкомъ приключеніи, что я и дѣлаю, и весьма даже сожалѣю, что и вамъ-то разсказалъ его. Но ужъ очень мнѣ хотѣлось развлечь васъ.
— Однако, послушайте, разсудительный докторъ, — сказалъ я: — если подобная штука васъ не смутила, то, помяните мое слово, — съ вами еще случится такая вещь, которая, наконецъ, и васъ прохватитъ!
Онъ засмѣялся.
— Ну, это ужъ совсѣмъ невѣроятно! А вотъ вы, если не научитесь справляться со своими нервами, такъ пропадете!
Мы еще разъ пожали другъ другу руки, и докторъ уѣхалъ.
1879 г.