Приключение Стася (Прус; Сементковский)/ОЗ 1881 (ДО)
| Приключеніе Стася |
| Оригинал: польск. Przygoda Stasia, опубл.: 1879. — Перевод опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Отечественныя записки», 1881, томъ CCLVII, № 7, отд. I, с. 215—248. |
Приключеніе Стася.
правитьГерой этого разсказа — особа, имѣющая немного менѣе аршина длины, около тридцати фунтовъ вѣсу и совершающая свое земное странствованіе не болѣе полутора года. Взрослые называютъ вообще этотъ классъ гражданъ дѣтьми и не относятся къ нимъ достаточно серьёзно.
Поэтому я представляю читателямъ маленькаго Стася — съ нѣкоторыми опасеніями и прошу о терпѣніи. Стась такой хорошенькій и чистенькій ребенокъ, что его могла бы поцѣловать всякая дама, даже носящая перчатки о четырехъ пуговицахъ. Волоса у него цвѣта льна, глаза большіе и голубые, рубашенка дерюжная, а зубовъ столько, сколько нужно для того, чтобы перейти къ твердой пищѣ. Кромѣ того, у него есть люлька, съ черными и зелеными цвѣтами на желтомъ фонѣ, и коляска, единственный недостатокъ которой состоитъ въ томъ, что каждое колесо, на первый взглядъ, кажется вертящимся въ другомъ направленіи.
Меня очень огорчило бы, еслибы вышепоименованныя качества не вызвали въ читателѣ симпатіи къ Стасю, который, къ несчастію, не располагаетъ другими характеристическими чертами. Стась — дитя законнорожденное; онъ не проявляетъ наклонностей ни къ кражѣ, ни къ игрѣ на какомъ-нибудь инструментѣ, и, что хуже всего, онъ какъ будто даже немного придурковатъ.
Между тѣмъ, это дитя не дюжинное. Такъ, по крайней мѣрѣ, утверждаетъ его отецъ, Осипъ Шаракъ, по профессіи кузнецъ, его мать Маргарита, урожденная Ставинская, и дѣдъ Ставинскій, мельникъ, не считая кумовей, друзей и другихъ почтенныхъ лицъ, присутствовавшихъ на крестинахъ ребенка.
Стась родился при совершенно исключительныхъ условіяхъ. Во-первыхъ, Богу для этого пришлось сотворить двѣ семьи: кузнецовъ Шараповъ и мельниковъ Ставинскихъ; во-вторыхъ, нужно было устроить такъ, чтобы у одной изъ нихъ была дочь, а у другой сынъ; а, въ-третьихъ, предстояло испортить въ мельницѣ какую-то желѣзную принадлежность и привести молодого Шарака для починки ея въ то именно время, когда сердце Маргариты расцвѣло, какъ водяная лилія на пруду ея отца. Чудеса! какъ говаривала старуха Гжибина, дѣлившая свое время между заговариваньемъ болѣзней и христарадничаньемъ, спеціальностями, благодаря которымъ деревенскія старухи пріобрѣтаютъ право знать толкъ въ чудесахъ.
Такъ какъ, по единогласному мнѣнію опытныхъ бабъ, Стась пошелъ въ мать, то мы считаемъ нужнымъ посвятить ей сперва нѣсколько словъ. Это тѣмъ болѣе нужно, что кузнечиха разыграетъ роль героини въ происшествіи, которое (признаемся съ прискорбіемъ) не будетъ ни уголовнымъ преступленіемъ, ни драмою, взывающею къ небу о мщеніи. У плотины, гдѣ можно проѣхать только разъ въ году, по сосѣдству большого пруда, заросшаго тростникомъ и окруженнаго ольховою рощею, стояла мельница. Это было почернѣвшее отъ лѣтъ строеніе, съ маленькими окнами и съ двумя огромными колесами съ праваго боку. Мельница дрожала и шумѣла уже въ теченіи тридцати лѣтъ, доставляя порядочные доходы своему владѣльцу Ставинскому.
У мельника были сынъ и дочь, упомянутая Маргарита. Сына онъ отправилъ въ люди, чтобы онъ познакомился съ лучшими способами выдѣлыванія муки, а дочь удержалъ при себѣ. Она ни въ чемъ не терпѣла недостатка, потому что отецъ не жалѣлъ денегъ на тряпки и другія ея потребности. Недоставало ей только ласкъ.
Старикъ былъ недурной человѣкъ, но обращеніе его было суровое, говорилъ онъ мало и рѣзко и весь былъ погруженъ въ дѣла. То онъ присматривалъ за работниками, чтобы они не крали у заказчиковъ хлѣба, то заботился о томъ, чтобы хрюкавшимъ подъ мельницею поросятамъ насыпали отрубей, то высчитывалъ проценты съ суммъ, отданныхъ взаймы, то взыскивалъ долги или выдавалъ новыя ссуды.
Поставленная въ такія условія, Малгося жила только глазъ на глазъ съ природою, страстно любя свою мельницу. Когда она днемъ работала въ огородѣ или кормила большимъ и толстыхъ куръ и утокъ, или возилась съ коровами, которыя подходили на ея зовъ, какъ собаки, мельница шумѣла, и въ этомъ шумѣ слышались ей всевозможные инструменты: скрипка, барабанъ, органъ, которые, однако, играли нѣчто такое, что ни одинъ оркестръ не могъ бы повторить.
Природа представлялась Малгосѣ однимъ большимъ озеромъ, поверхность котораго отождествлялась съ небомъ, и каплями котораго были: деревни, ольховыя рощи, лугъ, мельница, грушевыя деревья, цвѣты, птицы и, наконецъ, она сама. Иногда, присматриваясь къ облакамъ, выходившимъ изъ-за чернаго лѣса, отражавшимся въ пруду и исчезавшимъ за сосѣдними возвышенностями, и прислушиваясь къ шуму вѣтра, который рябилъ воду и волновалъ поля, либо къ стону тростника, она спрашивала себя: не есть ли ея собственная жизнь лишь отраженіе всего, что она слышала и видѣла вокругъ, подобно тому, какъ прудъ отражаетъ деревья, небо и вообще окрестность? Тогда, безъ всякаго повода, слезы навертывались на ея глазахъ. Она выпрямлялась, точно ожидала, что у нея выростутъ крылья, чтобы взлетѣть подъ самое небо, и распѣвала такія пѣсни, какихъ никто никогда не слыхалъ. Отецъ даже выходилъ изъ мельницы и говорилъ съ досадою:
— Что ты такое ноешь, дочка? Перестань, а то вѣдь люди надъ тобой смѣются!..
Малгося смолкала, покраснѣвъ отъ стыда, но за то ея старый другъ, мельница, повторяла каждое ея слово, только еще складнѣе и лучше. И развѣ можно было не любить этого друга, хотя онъ и имѣлъ видъ страшной головы небывалаго животнаго на многихъ ногахъ, и вылъ, и дрожалъ, какъ будто хотѣлъ раздавить огромными своими клещами людей, проѣзжавшихъ около плотины.
Въ праздничные дни мельница стихала. Только ржавая флюгарка скрипѣла жалобно на крышѣ, а у шлюза журчали струи воды, падавшія на скользкія колеса. Тогда Малгося, если вечеръ былъ теплый, садилась въ лодку и плыла по большому пруду далеко, далеко, откуда видна была только крыша мельницы.
Тутъ, нагнувшись надъ водою, въ которой, какъ тѣни, мелькали рыбы, она прислушивалась къ шелесту тростника, къ крику водяныхъ птицъ, или смотрѣла, какъ изъ глубины выплывали звѣзды одна за другою, и на поверхности воды дрожалъ снопъ луннаго свѣта. Иногда она видѣла, какъ русалки вѣшали на капляхъ ночной росы свою одежду, то вуаль, то плащъ, то длинное платье… Она плыла къ нимъ, но вѣтеръ относилъ ее къ лугу, который внезапно покрывался серебристо-бѣлою мглою, наполненною свѣтомъ и тѣнями… Кто тамъ веселился, и отчего ей нельзя туда попасть?
Между тѣмъ, наступала полночь. Лодка начинала дрожать, между островами раздавался тихій плескъ, а за тростникомъ появлялись таинственные и блѣдные огоньки. Предательская мгла закрывала дорогу, а съ острововъ слышался шопотъ: «Эй, эй! Не выбраться тебѣ отсюда!..»
Но одинокую дѣвушку охранялъ ея вѣрный другъ, мельница. Внезапно сквозь мглу загорались его глаза, его черное туловище начинало дрожать, и въ ту же минуту до ушей отуманенной дѣвушки долеталъ знакомый шумный голосъ, повторявшій съ лихорадочною поспѣшностью:
— Вернись, вернись, вернись!
Тогда дѣвушка спокойно клала весло, потому что стремившійся въ огромную пасть мельницы потокъ несъ лодку къ плотинѣ. Она ложилась на дно лодки, какъ сонное дитя въ тихо качаемую люльку, съ улыбкою глядѣла на блѣдные огоньки, скакавшіе надъ болотомъ, и на влажныя холодныя сѣти русалокъ, которыя хотѣли ее завлечь къ себѣ. А старая мельница, безпокоившаяся о своей дѣвушкѣ, все громче ворчала: вернись, вернись, вернись! Наконецъ, носъ лодки ударялся о мостъ.
Однажды ночью, выскочивъ на берегъ послѣ такой прогулки, она увидѣла отца на мосту. Онъ облокотился на перила и задумчиво смотрѣлъ въ воду. У дѣвушки дрогнуло сердце при мысли, что онъ о ней заботится, хотя на видъ такъ суровъ. Она вбѣжала на мостъ и, прислонившись къ влечу отца, спросила его:
— А кого ты тутъ выглядывалъ, батюшка?
— Я смотрѣлъ, не крадутъ ли крестьяне рыбу! отвѣтилъ старикъ и зѣвнулъ. Потомъ, почесавъ затылокъ, медленно направился къ дому.
Никогда еще дѣвушка не чувствовала себя болѣе одинокой и всѣми оставленной, какъ въ эту минуту, и никогда еще она не желала горячѣе, чтобы ее кто-нибудь полюбилъ. Теперь ей казалось, что столяръ изъ ближняго городка, скупой и отвратительный вдовецъ, который ѣлъ за троихъ и у котораго ноги расходились, какъ вилы, что этотъ столяръ вполнѣ приличный человѣкъ. А объ арендаторѣ сосѣдней вѣтреной мельницы, который постоянно смѣялся и вообще слылъ за дурака, она не могла вспомнить безъ волненія. Даже работники ея отца, походившіе на продолговатые мѣшки съ мукою, при теперешнемъ ея настроеніи, представлялись ей людьми привлекательными, несмотря на то, что еще нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ она не могла смотрѣть на нихъ безъ омерзѣнія.
Въ этомъ трудномъ положеніи мельница рѣшилась придти къ ней на помощь и въ одинъ прекрасный день, съ ужаснымъ шумомъ, треснула по серединѣ. Покрытые мукою работники поблѣднѣли отъ страху, а старикъ Ставинскій даже снялъ шапку и бросилъ ее на полъ. Тотчасъ же закрыли шлюзы и начались совѣщанія о томъ, какъ помочь горю; даже останавливали всѣхъ, проѣзжавшихъ по плотинѣ. Въ домѣ стоялъ дымъ коромысломъ. Рабочіе собрались на мосту къ величайшей досадѣ проѣзжающихъ. Старикъ не хотѣлъ сѣсть обѣдать и клялся всѣми святыми, что онъ скоро умретъ; а поросята подъ мельницею, видя, что никто имъ не насыпаетъ отрубей, пищали, точно наступилъ послѣдній день міра.
Среди этого хаоса нѣсколько разъ повторялось имя кузнеца Шарака; наконецъ, одинъ изъ рабочихъ запрягъ лошадь и поѣхалъ по направленію къ городу. Малгосѣ сдѣлалось такъ же страшно, какъ въ тотъ день, когда, простудившись, она выжидала фельдшера, который долженъ былъ поставить ей банки. Она причесалась, надѣла новые башмаки и усѣлась передъ мельницею, которая, надѣлавъ всю эту кутерьму, теперь отдыхала, довольная собой.
Наступила темная ночь, подулъ свѣжій вѣтеръ, и дѣвушка должна была вернуться домой. Не успѣла она еще лечь, какъ на дворѣ послышался стукъ телеги и затѣмъ какой-то незнакомый ей голосъ. О, Господи! подумала Малгося и, одѣвшись въ одинъ мигъ, палила водки въ графинъ, развела огонь и стала подогрѣвать колбасу съ подливкою. Въ четверть часа все было готово, чего заспанная прислуга не сдѣлала бы въ теченіи цѣлаго часа.
Между тѣмъ, кузнецъ, осмотрѣвъ мельницу, какъ знахарка больного, вошелъ съ мельникомъ въ комнату. Уже въ сѣняхъ онъ услышалъ запахъ свиного сала и даже улыбнулся: такъ ему было пріятно, что мельникъ оказываетъ ему почетъ и ждетъ его съ ужиномъ до полуночи. Онъ, однако, удивился, увидѣвъ столъ накрытымъ, на немъ дымящееся блюдо и около него два стула, стоявшихъ другъ противъ друга. Хозяйки, однакожъ, не было и признаковъ.
Озабоченный мельникъ выпилъ водки за его здоровье, пригласилъ докушать и самъ поѣлъ, молча, какъ обыкновенно. Ужь послѣ ужина онъ заговорилъ:
— Малгося! Надо бы снести въ мельницу подушку и матрацъ. Господинъ кузнецъ будетъ ночевать у насъ.
Малгося вышла совершенно красная отъ стыда. Ей такъ досадно было на себя, что она теребила фартукъ и глядѣла въ полъ. Но когда она взглянула на кузнеца и увидѣла молодое, веселое лицо и глаза, блестѣвшіе подъ черными бровями, то прыснула со смѣху и побѣжала въ сѣни. Кузнецъ также засмѣялся, самъ не зная отчего, а старикъ Ставинскій пробормоталъ себѣ подъ носъ:
— Настоящая коза! Рѣдко людей видитъ, потому-то такъ и смѣшлива… Дура еще, всего ей восемнадцать лѣтъ!
На другой день кузнецъ, чуть свѣтъ, принялся за работу, но не успѣлъ еще установить наковальню и приладить къ огню мѣхи, какъ ему ужь поданъ былъ завтракъ. Въ первый разъ въ жизни мельникъ долженъ былъ признаться, что его дочь — хорошая хозяйка и заботится о гостяхъ. Онъ испыталъ никогда неизвѣданное чувство радости, видя, какъ его дочь заботится о мельницѣ, какъ она часто заглядываетъ туда и обо всемъ разспрашиваетъ Шарака. Меньше ему понравилось, что кузнецъ много болтаетъ во время работы или продѣлываетъ такіе фокусы, какъ хватаніе рукою раскаленнаго до бѣла желѣза. Но старикъ молчалъ, потому что работа кипѣла въ рукахъ у кузнеца, который хоть и болталъ по временамъ, но когда принимался за работу, то небу было жарко.
Починка мельницы продолжалась нѣсколько дней. Въ это время кузнецъ и Малгося очень подружились, а вечера всегда проводили вмѣстѣ и притомъ вдвоемъ, такъ какъ успокоившійся мельникъ опять началъ заниматься дѣлами и на дочь не обращалъ вниманія. Въ послѣдній вечеръ, сидя передъ мельницею на скамейкѣ, молодые люди вели вполголоса слѣдующій разговоръ:
— Такъ вы живете за городомъ, на горѣ? спросила дѣвушка.
— Ага, ага!.. На той, которая спускается къ лугу, тамъ, гдѣ заборъ плетеный и нѣсколько деревьевъ, отвѣтилъ кузнецъ.
— Какой тамъ былъ бы огородъ! Я насажала бы свеклы, картофелю, бобовъ и цвѣтовъ, еслибы это было мое!
Кузнецъ опустилъ голову и молчалъ.
— И хата у васъ красивая. Это та, у которой есть колодецъ съ журавлемъ?
— Та самая, но какая же она красивая! Некому и позаботиться о ней!
— На мой вкусъ, отвѣтила Малгося: — слѣдовало бы ее выбѣлить. Я повѣсила бы на окнахъ занавѣски и поставила бы горшки съ цвѣтами, а въ комнатѣ развѣсила бы образа, какіе у меня есть. Отчего вы такъ не сдѣлаете? сейчасъ вамъ веселѣе бы стало!
Кузнецъ вздохнулъ.
— Эхъ! сказалъ онъ. — Еслибы мы ближе жили другъ къ другу, такъ вы мнѣ показали бы гдѣ что сдѣлать.
— Ой, ой! Да я и сама бы все сдѣлала, какъ вы ушли бы въ кузницу…
— Но вѣдь далеко! продолжалъ кузнецъ, взявъ дѣвушку за палецъ. — Вы, навѣрно, не захотѣли бы уѣхать отъ отца?
Дѣвушка молчала.
— Ужасно вы мнѣ понравились! Какъ мнѣ, чортъ возьми, вернуться домой! Тяжело будетъ! Но вамъ что за дѣло! Вы, чай, поджидаете какого-нибудь управляющаго?
— Точно я вамъ цѣны не знаю! выпалила дѣвушка и отвернула голову. — Я ни о какихъ управляющихъ и не думаю, а только о томъ, чтобы…
Она снова замолчала, но теперь кузнецъ взялъ ее уже за всю руку.
— Ну, спросилъ вдругъ кузнецъ: — а вышли бы вы за меня замужъ?
У нея захватило дыханіе.
— Какъ мнѣ знать! отвѣтила она.
Тутъ Шаракъ схватилъ и поцѣловалъ ее.
— И-и! Это еще что! вскрикнула она, вырвалась изъ его объятій и побѣжала въ домъ, захлопнувъ за собою дверь.
Въ эту ночь оба они не могли сомкнуть глазъ.
На другой день кузнецъ завинтилъ послѣдній винтъ, а рабочіе открыли шлюзы. Вода съ шумомъ хлынула на засохшія колеса; они дрогнули и начали вертѣться. Мельница была въ порядкѣ.
Ставинскій прикусилъ губу, чтобы не проявить своей радости; но его выдавало дрожаніе рукъ. Онъ все осмотрѣлъ, выругалъ работниковъ, а, въ концѣ-концовъ, пригласилъ кузнеца въ комнату для расплаты и поставилъ бутылку меду.
Когда онъ отсчитывалъ на столѣ новенькія бумажки, Шаракъ почесывалъ себѣ затылокъ и былъ точно самъ не свой. Мельникъ замѣтилъ это и спросилъ:
— А что, мало тебѣ двадцати трехъ рублей? Вѣдь это цѣлый капиталецъ!
— За такую починку мнѣ слѣдовало бы съ васъ получить дочь! шепнулъ Осипъ.
— Что? вскрикнулъ старикъ. — Можетъ быть, ты предпочитаешь дочь деньгамъ?
— Не мѣшало бы и то, и другое…
Ставинскій взглянулъ на него въ упоръ.
— Но я за ней теперь наличныхъ не дамъ. Дамъ послѣ смерти, сказалъ онъ.
— Мнѣ дольше жить на свѣтѣ, чѣмъ вамъ! отвѣтилъ Шаракъ и поцѣловалъ ему руку. — Безъ приданаго вы дѣвушки не отпустите, а мнѣ одному скучно, особенно зимою. Ну, такъ скучно, что…
Въ открытомъ окнѣ показалась голова Малгоси.
— А! Поди-ка ты сюда! позвалъ ее отецъ.
— Я къ вамъ не пойду! отвѣтила она, закрывая глаза рукою. — Вы ужь сами уладьте дѣло, батюшка!..
Ставинскій покачалъ головою.
— Ой, кузнецъ, кузнецъ! сказалъ онъ. — Ты, кажется, по пустому времени не терялъ. Ну, если ужь на то воля Божья, то возьми дѣвушку. — Ты — хорошій работникъ, да и деньги у тебя есть. Только смотри, не обижай дочки: этого я не стерплю!
Нѣсколько недѣль спустя, въ домѣ мельника стоялъ пиръ горой по случаю свадьбы кузнеца съ Малгосею. При этомъ помирилось двое сосѣдей, бывшихъ въ ссорѣ нѣсколько лѣтъ, и поссорилось четверо другихъ. Одинъ изъ работниковъ Ставинскаго, будучи навеселѣ, побожился, что утопится съ отчаянія, но дѣло кончилось тѣмъ, что онъ окончательно нализался. За то одинъ крестьянинъ, который давно уже имѣлъ намѣреніе навсегда отказаться отъ водки, случайно упалъ въ прудъ и получилъ отъ жены энергическую нахлобучку. Въ первый день свадьбы, столяръ, ноги котораго походили на вилы, и вѣчно смѣющійся арендаторъ вѣтреной мельницы стали разсказывать знакомымъ и незнакомымъ, что у Малгоси есть какой-то недостатокъ, и что отецъ ея ростовщикъ, выкрадываетъ у заказчиковъ хлѣбъ изъ мѣшковъ. Вообще, каждый изъ разочарованныхъ ухаживателей утверждалъ, что онъ никогда не женился бы на Малгосѣ. Между тѣмъ, молодые уѣхали къ себѣ на кузницу.
Здѣсь Малгося свято сдержала свое слово. Она обновила избу, обнесла ее заборомъ изъ дикаго винограда, украсила внутри образами и разною утварью и раскинула прекрасный садъ на пригоркѣ, надъ лугомъ. При ея попеченіяхъ, имущество кузнеца стало увеличиваться, изба — походить на маленькую усадьбу, а онъ самъ, Шаракъ, справилъ себѣ новый кожанный фартукъ такой величины, что изъ него можно было выкроить двухъ варшавянъ, и осталось бы еще на одну варшавянку.
Въ такихъ занятіяхъ прошелъ годъ. Весною прилетѣли аисты, заняли свое насиженное гнѣздо на хлѣву, и какъ начали курлыкать, такъ и выкурлыкали маленькаго Стася. Въ этотъ день кузнецъ закрылъ мастерскую, дѣдушка Ставинскій прискакалъ на чубарой лошади безъ сѣдла и даже расплакался при видѣ толстаго розоваго внука, который кричалъ точно оглашенный, а на ручкахъ и ножкахъ имѣлъ столько ямочекъ, сколько косточекъ.
При подобныхъ обстоятельствахъ, барыни обыкновенно спускаютъ шторы, запасаются мамками, естественными и искуственными, и въ прекрасномъ неглиже отдыхаютъ цѣлый мѣсяцъ, какъ будто бы онѣ совершили Богъ вѣсть какое трудное дѣло. Но такъ какъ Малгося никогда объ этомъ не слыхала, то принялась за работу уже черезъ двое сутокъ, а за нее хворалъ дѣдушка — понятно, отъ радости. Черезъ нѣсколько дней, онъ изучилъ внука основательно, открылъ въ немъ необычайныя способности къ мельничному дѣлу и первый заявилъ, что ему не случалось видѣть такого ребенка, даже между дворянскими дѣтьми.
А новорожденный, между тѣмъ, переживалъ любопытный и преисполненный тайнъ періодъ своей жизни.
Представьте себѣ простачка, котораго познакомили бы вдругъ со всѣми общественными вопросами, вопросами художественными и промышленными, философскими и сельскохозяйственными, которому раскрыли бы міръ преступленій, добродѣтелей и безчисленнаго множества интересовъ, отъ которыхъ зависитъ его собственное благополучіе. Онъ долженъ все это привести въ порядокъ, разграничить свои интересы отъ чужихъ, научиться предусматривать будущія потребности и не изнемочь подъ бременемъ труда.
Въ такомъ положеніи оказался Стась въ одинъ прекрасный день. Послѣ долгаго сна на него хлынулъ внезапно цѣлый ураганъ впечатлѣній. Воздухъ раздражалъ его кожу и легкія, глаза его поражали цвѣта бѣлый, сѣрый, голубой, зеленый, красный, въ самыхъ разнообразныхъ комбинаціяхъ и оттѣнкахъ, а сверхъ того, на зрѣніе дѣйствовали очертанія живыхъ существъ и неодушевленныхъ предметовъ. Онъ слышалъ разговоръ, стукъ собственной люльки, клокотанье кипѣвшей воды, жужжанье мухъ, визгъ щенка Арапки. Ощущалъ онъ давленіе пеленокъ, тепло и холодъ, жажду, голодъ, желаніе спать и движеніе собственныхъ членовъ. Все это, въ страшномъ безпорядкѣ, волновало его маленькую душу, только что пробудившуюся къ жизни. Не умѣлъ онъ себѣ объяснить, почему онъ голоденъ и откуда раздается стукъ молотовъ. Чувствовалъ онъ только утомленіе и пищалъ, бѣдненькій, дрожа отъ холода. Единственными его развлеченіями были сонъ, который ежеминутно прерывали, и сосаніе груди. Онъ сосалъ, какъ піявка, спалъ и кричалъ, а взрослые люди покачивали головами надъ его безпомощностью. Слышите? Люди называли безпомощнымъ существо, которое внезапно очутилось среди вихря разнообразнѣйшихъ ощущеній!
Въ эту эпоху жизни Стась еще не отличалъ матери отъ самого себя, и когда ему хотѣлось ѣсть, то сосалъ большой палецъ собственной ноги, вмѣсто материнской груди. Надъ этимъ много смѣялись, хотя всякій изъ насъ знаетъ даже взрослыхъ и разумныхъ людей, которые, вмѣсто собственной двадцати копеечной трости, захватываютъ чужія двухрублевыя калоши.
Послѣ тяжкихъ усилій и многомѣсячнаго опыта, Стась дошелъ до великихъ результатовъ. Онъ начиналъ давать себѣ отчетъ въ различіи, существовавшемъ между его ногою и краемъ люльки и даже между материнскою грудью и матрацемъ. Теперь онъ былъ ужь очень мудръ. Онъ зналъ, что голодъ его терзаетъ внизу, что въ одномъ пунктѣ головы сосредоточиваются всевозможные звуки, а въ другомъ всевозможные цвѣта, и что третій служитъ для сосанія.
Нѣсколько мѣсяцевъ спустя, онъ сдѣлалъ еще новое открытіе. Онъ началъ различать дурное отъ хорошаго, красивое отъ уродливаго. Прежде смѣхъ и плачъ, выраженіе недовольства и протягиваніе ручекъ или ножекъ чередовались безъ всякаго опредѣленнаго порядка. Теперь же онъ смѣялся только завидя мать, которая ему давала ѣсть; плакалъ, когда его купали, противъ чего протестовали всѣ силы его души, корчилъ гримасы при видѣ пеленокъ, которыя стѣсняютъ движенія дѣтей, и протягивалъ ручки и ножки къ горшечку съ подслащеннымъ молокомъ.
Въ немъ начинали складываться симпатіи и антипатіи, опасенія и надежды. Любилъ онъ Арапку, потому что собака была теплая, лизала его, и морда у нея была бархатная. Боялся онъ темноты, потому что въ ней можно было ушибиться. Тосковалъ по садѣ, гдѣ дышалось полною грудью и гдѣ гармоничный шумъ деревьевъ, вторя пѣсни матери, убаюкивалъ его. Сѣрый цвѣтъ, который напоминалъ ему твердый полъ или не всегда сухой матрацъ, не нравился ему. Зато красный и голубой цвѣтъ и блестящіе предметы возбуждали въ немъ смѣхъ. Онъ уже зналъ, что пламя свѣчки хотя и красиво само но себѣ, но неуважительно относится къ дѣтской рукѣ.
Мать онъ сильно любилъ, потому что она доставляла ему много удовольствій. Отецъ же пользовался расположеніемъ Стася, потому что имѣлъ занятные усы и самую привлекательную вещь въ мірѣ — часы. Но ласкъ отцовскихъ онъ недолюбливалъ, потому что тотъ занимался имъ, когда ему хотѣлось ѣсть или спать, безжалостно царапалъ его твердою бородою и немилосердо давилъ ему косточки своими неуклюжими руками. Если онъ, при видѣ отца, иногда протягивалъ ручки и ножки, то только потому, что тотъ его качалъ. Правда, ему неудобно было въ могучихъ рукахъ отца, но зато какъ весело было летѣть вверхъ, разсѣкая воздухъ, съ развѣвающимися волосами и рубашенкою. Стась умѣлъ уже и пошаливать. Когда мать брала его на колѣни, а отецъ садился напротивъ и просилъ:
— Поди ко мнѣ, Стась, подойди!..
Онъ протягивалъ ручки, какъ будто шелъ, но вдругъ отворачивался — и бацъ! лежалъ лицомъ на плечѣ у матери. Вотъ Стася и нѣтъ или, по крайней мѣрѣ, никто его не видитъ.
Иногда отецъ ставилъ его на столъ, держа подъ ручки, а мать пряталась. Мать прячется за отцомъ съ правой стороны, а Стась — шмыгъ! голову направо и уже нашелъ ее. Прячется мать за отцомъ съ лѣвой стороны, а Стась — шмыгъ! голову налѣво и опять нашелъ мать. Стась охотно забавлялся бы такимъ образомъ весь день; но бѣда въ томъ, что отцу нужно было идти въ кузницу, а матери — къ коровамъ. Тогда Стася клали въ люльку, и онъ поднималъ такой гвалтъ, что Арапка начинала жалобно визжать.
Мальчишка иногда старался встать на голову. Но онъ тотчасъ же замѣчалъ, что это положеніе невыгодно и что болѣе всего соотвѣтствуетъ человѣческой природѣ — ходить на четверенькахъ. При этомъ случаѣ онъ убѣждался, что стѣны, стулья и печка находятся не у него въ глазахъ, а гдѣ-то внѣ его и, притомъ, дальше, чѣмъ хватала рука.
Быстро развивавшаяся сила мышцъ побуждала его производить разныя движенія. Чаще всего онъ опрокидывалъ скамеечку, билъ ложкою объ полъ или раскачивалъ люльку. Но такъ какъ они съ Арапкой нѣкоторое время спали вмѣстѣ въ люлькѣ, то собака, замѣтивъ, что люлька качается, вскакивала въ нее и располагалась на матрацѣ, точно у себя дома. Это нахальное присвоеніе себѣ чужихъ правъ вызывало зависть у Стася, и онъ кричалъ до тѣхъ поръ, пока собаку не изгоняли торжественно, а онъ не занималъ ея мѣста.
Впослѣдствіи, его стали учить очень мудреному дѣлу, именно, ходить. Мальчика забавляло, что онъ возвышается надъ землею; онъ, однако, понималъ опасность, сопряженную съ этимъ удовольствіемъ, и рѣдко рѣшался предаваться ему безъ помощи взрослыхъ. Въ этомъ случаѣ онъ, прежде всего, становился на ноги. Потомъ, поднималъ лѣвую руку и правую ногу, и правою стороною ступни бацъ! о землю. Совершивъ это, онъ поднималъ правую руку и лѣвую ногу, сгибалъ пальцы и лѣвою стороною ступни — бацъ! о землю. Послѣ такой сложной процедуры, онъ оказывался все еще на прежнемъ мѣстѣ, съ нимъ происходило головокруженіе и онъ падалъ. Тутъ онъ приходилъ къ заключенію, что хожденіе на двухъ ногахъ является развѣ только развлеченіемъ, но практическій смыслъ имѣетъ лишь ползаніе на четверенькахъ. Видъ людей, ходящихъ на двухъ ногахъ, вызывалъ въ немъ такое чувство, какое испытываетъ разумный человѣкъ при видѣ канатныхъ плясуновъ. Поэтому, онъ проникся уваженіемъ къ Арапкѣ, пользовавшейся всѣми четырьмя оконечностями, и мечталъ только о томъ, чтобы сравняться съ нею въ скорости.
Убѣдясь въ замѣчательномъ развитіи духовныхъ и физическихъ способностей ребенка, родители стали думать объ его воспитаніи. Его научили произносить: папа, мама и Арапка, но отца и собаку онъ одинаково называлъ папкой. Купили ему высокій стулъ съ перекладинкой и подарили большую ложку изъ липоваго дерева, которую Стась могъ, въ крайнемъ случаѣ, употреблять вмѣсто шапки. Отецъ, во всемъ подражавшій матери, вздумалъ сдѣлать единственному своему сыну подарокъ и принесъ въ одинъ прекрасный день плётку, прикрѣпленную къ козьей ножкѣ. Когда Стась взялъ въ руку подарокъ и сталъ грызть черное копытце, то мать спросила мужа:
— Зачѣмъ ты принесъ это, Ося?
— Для Стася.
— Развѣ ты собираешься его бить?
— Отчего же мнѣ его и не бить? Вѣдь онъ будетъ такой же сорви-голова, какъ и я.
— Слышите! крикнула мать, лаская сына. — А почемъ ты знаешь, что онъ будетъ сорви-головою?..
— А пусть не будетъ, такъ я ему покажу! добродушно отвѣтилъ кузнецъ.
Но такъ какъ въ эту минуту Стась началъ во всю мочь кричать, то мать разсердилась и присоединилась къ мнѣнію отца. Родители уже не спорили, признали козью ножку средствомъ безусловно необходимымъ и повѣсили ее на стѣнѣ, между святымъ Флоріаномъ, который съ незапамятныхъ временъ тушилъ какой-то пожаръ, и часами, не научившимися за двадцать лѣтъ своего существованія ходить исправно.
Независимо отъ нравственныхъ началъ, которыя кузнецъ старался внушить своему сыну при помощи козьей ножки, онъ подумывалъ и объ учителѣ для него. Былъ, правда, въ деревнѣ педагогъ по профессіи, который, однако, занимался болѣе составленіемъ доносовъ и изученіемъ разныхъ сортовъ водки, чѣмъ букваремъ и дѣтьми. Поэтому, мужики и даже жиды не прибѣгали къ его услугамъ. Шаракъ рѣшилъ обратиться къ органисту.
«Теперь Стасю пятнадцать мѣсяцевъ, думалъ кузнецъ: — черезъ три года мать научитъ его читать, а тамъ придется его отдать къ органисту въ ученіе…»
Не откладывая дѣла, Шаракъ пригласилъ однажды органиста къ Шмулю выпить медку. Божій слуга высморкался въ клѣтчатый платокъ, сплюнулъ и, принявъ такой видъ, какъ будто хотѣлъ сказать проповѣдь противъ употребленія горячительныхъ напитковъ, заявилъ Шараку, что онъ нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ готовъ ходить съ нимъ къ Шмулю выпить медку.
Органистъ былъ человѣкъ гордый, обидчивый и легко пьянѣлъ. Уже при первой бутылкѣ онъ началъ нести околёсицу, а при второй разнѣжничался и заявилъ Шараку, что онъ считаетъ его почти за равнаго себѣ.
— Ибо видишь, почтеннѣйшій, когда я играю на органѣ, то мѣхи надуваются; ну, и ты, какъ кузнецъ, тоже долженъ надувать мѣхи. Слѣдовательно… впрочемъ, ты уже знаешь, что я хочу сказать. Кузнецъ и я — мы братья… Ха! ха! ха!.. Братья! Я… и ты, замарашка! Да помилуетъ и спасетъ насъ Господь Богъ!
Кузнецъ, вообще, былъ человѣкъ веселаго нрава, но за бутылкою становился мрачнымъ. Поэтому, онъ не оцѣнилъ по достоинству комплимента своего собесѣдника и отвѣтилъ такъ громко, что слова его могли разслышать Шмуль и нѣсколько крестьянъ, сидѣвшихъ тутъ же:
— Какіе мы братья! Кузнецъ скорѣе братъ слесарю, а органистъ — братъ странника.
— Что? Я братъ нищаго? крикнулъ обиженный органистъ.
— А то какъ же! Вѣдь вы оба молитесь за деньги и лучше поете, когда вамъ кто…
Кузнецъ не окончилъ, потому что въ эту минуту получилъ такой ударъ бутылкою по головѣ, что та разлетѣлась въ дребезги, и липкій медъ покрылъ ему лицо и праздничный нарядъ.
— Держите его! крикнулъ онъ, не зная, вытираться ли, или кинуться вслѣдъ за органистомъ, который убѣгалъ по линіи, казавшейся ему наикратчайшею, но въ дѣйствительности бывшей ломаной.
Присутствовавшіе вмѣшались въ дѣло. Они вытолкали органиста на улицу и стали увѣщевать кузнеца, который не помнилъ себя отъ гнѣва.
— Задамъ я тебѣ, чортову сыну! кричалъ Шаракъ, увидѣвъ въ окно торжествующее лицо органиста.
— Господинъ кузнецъ! почтеннѣйшій! убѣждали миротворцы. — Успокойтесь! стоитъ ли гнѣваться на пьянаго? Онъ — дуракъ: онъ самъ не знаетъ что дѣлаетъ…
— Онъ разбойникъ! онъ у меня своихъ не узнаетъ!..
— Оставьте его, господинъ кузнецъ! зачѣмъ его бить? бить не всякаго слѣдуетъ… Онъ, вѣдь — особа духовная и послѣ настоятеля первый! Васъ еще Богъ накажетъ…
— Ничего мнѣ не будетъ! отвѣтилъ кузнецъ.
— Ну, вамъ ничего; но вѣдь у васъ жена, ребенокъ!
Послѣднія слова оказали сильное дѣйствіе. Вспомнивъ о женѣ и сынѣ, кузнецъ сразу успокоился и подавилъ въ себѣ чувство мести. Что правда — то правда: органистъ первое лицо послѣ настоятеля. А вдругъ, дѣйствительно, Богъ разсердится за побои, нанесенные его слугѣ, и выместитъ на женѣ или сынѣ обиду?
Кузнецъ вышелъ изъ корчмы самъ не свой.
— Ой, думалъ онъ: — сколько хлопотъ съ этими дѣтьми! У меня пока лишь одно дитя, а ужь приходится пріискивать учителя, тратить деньги на медъ! Да еще обижаютъ меня при людяхъ, и я не могу отплатить, потому что боюсь за сына. Ой, Стась, Стась! Узнаешь ли ты когда-нибудь, что я изъ-за тебя вытерпѣлъ! Дай Богъ, чтобы жена меня еще не выругала!
Дома не обошлось безъ шуму; но съ этихъ поръ Шаракъ еще болѣе любилъ сына, о воспитаніи котораго онъ такъ заботился, что пришлось даже пострадать. Добродушный кузнецъ черезъ нѣсколько мѣсяцевъ забылъ о нанесенной ему обидѣ, но ему было ужасно жаль, что онъ поссорился съ органистомъ, единственнымъ человѣкомъ, который могъ руководить воспитаніемъ сына. Стась вѣдь уже ходилъ, болталъ и вообще проявлялъ недюжинныя способности.
Тѣмъ временемъ настало лѣто, а вмѣстѣ съ нимъ и моментъ, когда отцовскія заботы кузнеца о воспитаніи сына должны были увѣнчаться неожиданно благополучнымъ концомъ.
Однажды мать положила Стася въ саду подъ грушею, подостлала ему платокъ и сказала:
— Спи, мальчишечка, и не дрожи! ты моя ягодка прекраснѣйшая, какую Господь Богъ когда-либо сотворилъ и солнышко выростило! А ты, Арапка, лежи при немъ и сторожи его, чтобы кура его не заклевала, пчелка не укусила или злой человѣкъ не сглазилъ. А я пойду свеклу полоть; но смотрите, если вы дурно будете вести себя, то я выдерну тычинку и посчитаю вамъ ребра.
Но при одной мысли объ исполненіи этой угрозы, мать схватила сына, какъ будто его дѣйствительно кто-нибудь хотѣлъ обидѣть, приласкала его, расцѣловала и покачала на рукахъ, говоря нѣжнымъ голосомъ:
— Развѣ тебя можно бить тычинкой? Арапку — это точно; его слѣдуетъ бить, но тебя!.. Сокровище! голубочекъ! сыночекъ ты мой единственный, золотой!.. Не смѣйся, Арапка, пёсъ кудлатый! Не жмурь своихъ глазищъ, не махай хвостомъ! Я скорѣе сдеру съ тебя три шкуры, чѣмъ сломаю тычинку на немъ, на Стасѣ моемъ сердечномъ! Баю-баюшки-баю!
Арапка усѣлся на заднія ноги, раскрылъ отъ жары морду и высунулъ красный языкъ. Умный былъ онъ пёсъ и хитрый. Онъ думалъ: говори себѣ, что хочешь, а я знаю, что какъ только приходится сушить матрасикъ Стася, то мальчишкѣ попадается такъ, что слышно даже въ кузницѣ!
Такъ размышляла Арапка, но молчала, зная очень хорошо, что сильнѣе всякихъ доводовъ — кочерга, которою всѣ домашніе, а въ особенности хозяюшка, удовлетворяли его собачьи претензіи.
Между тѣмъ, Стась теръ глаза своими толстыми кулачками и клалъ голову на плечо матери. Еслибы онъ умѣлъ говорить разсудительно, онъ навѣрное бы сказалъ:
— Если хотите меня положить, то положите, потому что послѣ каши съ молокомъ человѣку хорошо поспать!
Мальчишка и самъ бы заснулъ, но матери казалось, что его надо укачивать, и, поэтому, она убаюкивала его еще долго, пока не убѣдилась, что онъ заснулъ крѣпкимъ сномъ. Тогда она положила его на платокъ, дернула Арапку за влажный языкъ и, поминутно оглядываясь, ушла въ глубь сада.
Дерюжный платокъ, а подъ нимъ земля показались Стасю, послѣ рукъ матери, немного жесткими и холодными. Поэтому онъ очнулся и приподнялся на толстыхъ ручейкахъ. Ребенку хотѣлось посмотрѣть, гдѣ мать, а, можетъ быть, и поплакать. Но такъ какъ онъ былъ еще очень малъ и оглядываться не умѣлъ, то посмотрѣлъ внизъ на траву. Между тѣмъ, почтенная Арапка раза два лизнула его по загорѣлому лицу и начала такъ усердно толкать его мордою въ голову, что Стась повалился на лѣвый бочекъ, подложивши толстую рученку подъ голову. Онъ хотѣлъ сдѣлать еще какое-то движеніе, даже оперся на правую руку и усиливался расправить ноги; но въ эту минуту руки и ноги у него ослабѣли, красныя губки раскрылись и онъ заснулъ. Въ его возрастѣ сонъ бываетъ удивительно крѣпокъ и сваливаетъ человѣка прежде, чѣмъ онъ начнетъ бороться съ нимъ.
Тутъ со стороны только-что скошеннаго луга, гдѣ задумчиво стояли длинными рядами брюхатыя копны сѣна, подулъ горячій вѣтеръ, точно изъ печки. Вѣтеръ потормошилъ сѣно, пошумѣлъ въ прогнившихъ стволахъ изъ, которыя тщетно старались испугать его усиленнымъ маханіемъ вѣтвей, проникъ сквозь плетеный заборъ и разъигрался въ саду. Зеленые листья свёклы, съ красными каемками, высокій укропъ и пернатая петрушка принялись дрожать, какъ въ лихорадкѣ, вѣроятно, отъ злости, потому что это народецъ лѣнивый и не любитъ, чтобы его тревожили. А растрепанные листья картофеля, желтые подсолнечники и блѣднорозовый макъ кивали головой, какъ евреи въ молельнѣ, видимо раздраженные легкомысліемъ вѣтра, который отгонялъ пчелъ отъ ульевъ, а у самой кузнечихи срывалъ чепецъ съ головы, несмотря на то, что она была матерью Стася и хозяйкою всего, что только было въ саду, въ избѣ, въ хлѣву и на двѣнадцати десятинахъ, принадлежащихъ кузнецу!
— Ай, какой безпорядокъ отъ этого вѣтра! шептали красный макъ и глядящіе на небо подсолнечники.
А круглые листья грушеваго дерева, подъ которымъ спалъ Стась, бормотали:
— Тише, тише, тише! Вы разбудите еще ребенка!
Арапка, которая любила быть дѣятельною или, въ худшемъ случаѣ, по крайней мѣрѣ, кусать уши у поросятъ, страшно скучала. «Что это за свѣтъ! думала она: — въ которомъ дѣти только спятъ, хозяйки забавляются срываньемъ листьевъ, аистъ вѣчно курлыкаетъ, а хозяинъ съ работниками только и знаютъ, что раздуваютъ огонь мѣхами и куютъ желѣзо. Онъ бьетъ маленькимъ молоткомъ по наковальнѣ: динь, динь, динь! А работники молотомъ по желѣзу: лупи, лупи, лупи, лупи! Даже искры летятъ. Я не разъ стоялъ передъ кузницею и видѣлъ…»
И глубоко недовольная лѣнью людей, дѣятельная Арапка всею свою тяжестью повалилась на бокъ, вытянувъ ноги передъ собою, и, чтобы нагляднѣе проявить свое презрѣніе къ міру, зажмурила оба глаза: ничего, дескать, не хочу видѣть.
Тутъ ей представилось поле капусты, среди котораго обжорливые зайцы перебирали лапками и навостряли уши… Задамъ же я вамъ! пролаяла Арапка и ну разгонять зайцевъ во всѣ стороны! Гоняла она ихъ, гоняла, а поле все расширялось, зайцы размножались, какъ капли проливнаго дождя, а хозяинъ, хозяйка и работники, глядя на нее, кричали: ай-да, Арапка! вотъ такъ песъ! ни минутки не отдохнетъ!
Собака продолжала гнать зайцевъ съ такимъ усердіемъ, что хвостъ, не поспѣвавшій за нею, остался гдѣ-то далеко въ сторонѣ. У нея захватывало дыханіе, но она все гнала зайцевъ.
Тутъ надъ головою ея стала кружиться муха и ругать ее тоненькимъ голоскомъ:
— Ахъ ты, дворняжка, лѣнтяйка! Наѣлась овсянки и лежитъ себѣ, какъ колода, и дремлетъ!..
Собака очнулась — и хапъ! муху зубами.
И не желая больше тратить время на защиту своей чести, Араика продолжала лежать и гонять зайцевъ. А муха все кружилась надъ нею, хотя собака морщилась и выставляла когти.
— Ахъ ты, дворняжка подлая! Жужжала муха: — тебѣ велѣли сторожить ребенка, а ты себѣ спишь, лѣнтяйка!
И тутъ же, и укропъ, и петрушка, и картофельные листья, и макъ, и подсолнечники, и вѣтеръ, и дыханіе спавшаго Стася, и курлыканье аиста, и молоты въ кузницѣ — все забормотало въ тактъ:
— Лѣнтяйка, Арапка! Лѣнтяйка, Арапка! Лѣнтяйка, Арапка!
Но дѣятельная собака лежала подъ грушевымъ деревомъ и продолжала гонять зайцевъ.
Въ то время, какъ Стась и Арапка такъ сладко спали подъ деревомъ, кузнечиха сняла съ капусты гусеницу и стала рвать салатъ къ обѣду, кладя его въ рѣшето. Салатъ росъ въ углу сада, у забора, который тянулся вдоль дороги. Хозяйка встала на колѣни и, выбирая молодые листья, думала: какъ салату будетъ хорошо, когда я смою съ него пыль въ горячей водѣ и оболью его уксусомъ и масломъ!
Она нарвала уже полъ-рѣшета, сколько требовалось, когда на дорогѣ послышались мелкіе шаги и стукъ палки о землю. Въ то же время кузнечиха услыхала слѣдующія слова:
— Остепенишься ли ты, наконецъ? спрашивалъ утомленный женскій голосъ.
Затѣмъ послышались опять шаги и стукъ палки.
— Проклятая! сердито говорилъ голосъ. — Вотъ и благодарность за то, что я таскаю тебя по свѣту! Сгнила бы ты гдѣ-нибудь подъ заборомъ или сгорѣла бы въ пламени, какъ душа грѣшника, еслибы не я… Ахъ, глупая!
Снова послышались шаги.
— Да, ты дура! говорю тебѣ. Пастухъ тебѣ пара, а не я! У-у, подлая!..
Кузнечиха подошла къ забору и увидѣла старуху съ длиннымъ посохомъ въ рукѣ.
У нея на спинѣ былъ узелъ, а изъ-подъ платка выбивались нѣсколько прядей сѣдыхъ волосъ, трясшихся въ тактъ съ головою.
— Кого ты такъ проклинаешь, Гжибина? крикнула смѣясь кузнечиха.
Старуха повернулась къ ней.
— А, это вы! сказала она, направляясь къ забору. — А я къ вамъ собиралась съ вѣсточкой отъ отца и почти забыла изъ-за этой…
Говоря это, она подняла посохъ и гнѣвно потрясла имъ.
— Что же батюшка велѣлъ мнѣ сказать? съ любопытствомъ спросила кузнечиха.
— Проклятая! Нетолько мнѣ не помогаетъ, но еще путается между ногъ и мѣшаетъ ходить. А я ее еще изъ навоза вытащила!..
— Что же отецъ велѣлъ мнѣ сказать? повторила свой вопросъ кузнечиха. — Ты сегодня была на мельницѣ?
— Да, сегодня… у-у, подлая! продолжала сердиться старуха и ударила палкою объ заборъ. — Заговаривала я старостѣ лихорадку: его уже вторую недѣлю треплетъ, и по дорогѣ зашла на мельницу.
— Батюшка здоровъ?
— Какъ же, какъ же! Велѣлъ вамъ завтра пріѣхать съ ребенкомъ, а вашъ мужъ пусть будетъ въ воскресенье…
Старуха, забывъ, повидимому, о посохѣ, продолжала:
— Вотъ въ чемъ дѣло: органистъ, видите ли, покупаетъ землю и хочетъ взять взаймы у Ставинскаго, то есть у вашего отца, 75 руб. Онъ въ среду былъ на мельницѣ и просилъ денегъ; но Ставинскій сказалъ: зачѣмъ, сударь, я буду вамъ деньги давать, когда вы изволили обидѣть кузнеца и находитесь съ нимъ въ ссорѣ?
— Славно отбрилъ! замѣтила кузнечиха.
— А органистъ отвѣтилъ ему: я помирюсь съ кузнецомъ и буду учить его сына. А старикъ говоритъ: такъ помиритесь! А органистъ на это: боязно мнѣ идти въ кузницу — онъ мнѣ ребра посчитаетъ. У васъ было бы лучше; я поставилъ бы медку, чтобы помириться…
— Ахъ, онъ подлый! вскрикнула кузнечиха. — А давно ли онъ говорилъ, что въ священномъ писаніи сказано, что кузнецы и трубочисты происходятъ отъ Каина и Хама, и что они родятся братоубійцами? чтобъ ему околѣть!
— Ну, если такъ сказано въ священномъ писаніи, то органистъ не виноватъ, вставила старуха.
— Брешетъ! вспылила Малгося. — Мы тоже знаемъ, гдѣ что сказано… Отъ Хама происходятъ мужики, а мой — не мужикъ, а отъ Каина — турки, а мой — не турокъ: онъ никого не убилъ!..
Гжибина любила порисоваться своими знаніями передъ «потомками Хама». Но на этотъ разъ она промолчала, помня, что имѣетъ дѣло съ лицомъ граматнымъ, съ кузнечихой, къ тому же, дочерью мельника Ставинскаго.
— Войди въ избу и отдохни! сказала вдругъ Малгося, взглянувъ на измученное лицо старухи.
— Некогда! отвѣтила та. — Надо идти къ Матвѣевнѣ, окурить корову: разнесло ее… А ты, прибавила она, потрясая снова палкою: — веди себя прилично, а не то…
— Что ты болтаешь? перебила ее кузнечиха.
— А какъ мнѣ ея не учить? Пусть, бестія, держится прямо, а не шатается, какъ пьяная…
— Это твои ноги плохи, и палка тутъ не поможетъ!
— Э! отвѣтила старуха, нетерпѣливо махая рукою. — Носили онѣ меня восемьдесятъ лѣтъ: послужатъ еще! Храни васъ Богъ!
— Съ Богомъ! крикнула Малгося, провожая глазами уходившую старуху.
Когда она осталась одна, въ душѣ ея снова закипѣла злоба противъ органиста.
— Вотъ какой! думала она. — Обидѣлъ мужа, облилъ ему платье, а теперь, когда деньги нужны, хочетъ мириться… Покажу я тебѣ! шепнула она, грозя кулакомъ по направленію къ колокольнѣ. — И денегъ не получишь, и земли не купишь, и при людяхъ скажу тебѣ всю правду! Точно для тебя батюшка копилъ деньги! Дожидайся!
Желая поскорѣе сообщить мужу свои мысли, она перелѣзла черезъ заборъ и побѣжала въ кузницу. Ей казалось, что весь міръ возмущенъ подлостью органиста: даже толстые заплатанные мѣхи гнѣвно сопѣли, выбрасывая цѣлыя облака искръ.
Она вызвала мужа и сообщила ему извѣстіе, принесенное старухою.
— Ну, и слава Богу, что органистъ хочетъ мириться! добродушно отвѣтилъ кузнецъ, выслушавъ разсказъ жены.
Молодая хозяйка даже всплеснула руками.
— И ты хочешь съ нимъ мириться? вскрикнула она.
— А то какъ же! Кто же будетъ учить Стася? Не учитель же?
— Да вѣдь онъ тебѣ бутылку разбилъ объ голову!
— Разбилась не моя голова, а бутылка…
— Да вѣдь онъ тебя съ трубочистомъ сравниваетъ!
— Когда я не умоюсь, то я похожъ на трубочиста — всѣ это знаютъ, и ты также, говорилъ кузнецъ, не понимая причины гнѣва жены.
Малгося встряхнула головой.
— Ахъ, долюшка моя! стала она жаловаться. — Такъ ты мужикъ? Такъ ты забылъ, что твой отецъ съ моимъ дядей были военными? Такъ что же ты за хозяинъ послѣ этого? Я — баба, продолжала она, задыхаясь отъ гнѣва: — но я выцарапала бы ему глаза, а ты хочешь мириться? Да вѣдь ты мужъ Ставинской, ты взялъ жену изъ дворянскаго рода! гдѣ же у тебя стыдъ!
Кузнецъ нахмурился.
— Знаю я все это, знаю! пробормоталъ онъ.
— А если знаешь, то какъ же ты хочешь мириться съ органистомъ?
— Да развѣ я хочу!
— Вѣдь ты только-что сказалъ?
— Что же я сказалъ? Вѣдь ты же говорила, что отецъ твой велѣлъ; ну, а намъ надо его слушаться.
— Да развѣ мой батюшка твой отецъ? Мнѣ надо его слушаться, а не тебѣ! Ты не долженъ мириться съ органистомъ, даже еслибы я, по приказанію отца, и хотѣла помириться.
Такъ какъ работники въ кузницѣ успѣли уже подраться, то кузнецу страстно захотѣлось вернуться къ работѣ, а, можетъ быть, и отдѣлаться отъ непріятнаго разговора съ женою. Поэтому, онъ энергически произнесъ:
— Ну, если такъ, то я не помирюсь съ органистомъ. Хочетъ ли или не хочетъ тесть — мнѣ все равно. А я не хочу! Я не помирюсь! Я не поѣду въ воскресенье на мельницу и ты завтра не поѣдешь съ мальчишкой — шабашъ!
— Что ты, что ты? Я завтра поѣду и ты поѣдешь! крикнула жена.
— А? спросилъ Шаракъ и хотѣлъ схватиться за бокъ, но у него еще во время отлегло.
— Мы оба будемъ на мельницѣ, и органистъ пусть также пріѣзжаетъ, чтобы услышать, какъ я его отдѣлаю при людяхъ! Пусть услышитъ!
Мужъ посмотрѣлъ на нее искоса. Быть можетъ, онъ даже хотѣлъ сплюнуть сквозь зубы, но воздержался и медленно вернулся въ кузницу, почесывая себѣ затылокъ. Тамъ работники все еще дрались; но Шараку гораздо легче было ихъ унять, чѣмъ столковаться съ женою.
Когда Малгося вернулась въ садъ, Стась уже проснулся и барахтался съ Арапкою. Поцѣловавъ рѣзваго мальчишку, мать оставила его на дворѣ подъ надзоромъ собаки, а сама пошла съ нарваннымъ салатомъ въ домъ кончить приготовленія къ обѣду. Послѣ обѣда начались новыя приготовленія — къ отъѣзду. Собирая необходимыя вещи, Малгося придумывала планъ мщенія: если онъ удастся, то органистъ окажется посрамленнымъ на всю жизнь.
На другой день въ избѣ кузнеца началась суматоха съ ранняго утра. Хозяйка на два дня уѣзжала къ отцу; приходилось, слѣдовательно, позаботиться о хозяйствѣ. Казалось, что все чувствовало ея отъѣздъ. Арапка мало ѣла и все увивалась около Стася. Коровы мычали жалобно, а поросята просто выламывали дверь въ хлѣву: такъ имъ хотѣлось проститься съ хозяйкой.
Къ тому же, нужно было подать обѣдъ раньше и уговаривать мужа, который ежеминутно приходилъ изъ кузницы и бормоталъ:
— Чтобы черти побрали эти глупые разъѣзды! Ежели мириться съ органистомъ, такъ поѣдемъ на мельницу; ежели не мириться, такъ останемся дома. Зачѣмъ наживать лишняго врага? Онъ еще проклянетъ насъ: хата сгоритъ, сами захвораемъ или скотъ околѣетъ!
Тутъ Малгося хватала мужа за плечо и выталкивала его изъ комнаты, говоря:
— Ужь ты, пожалуйста, не вмѣшивайся! Я устрою все такъ, что сгоритъ не хата, а органистъ отъ стыда!
Послѣ обѣда, убравъ, при помощи служанки, посуду, Малгося еще разъ обошла всѣ углы своего царства, потомъ вывезла дѣтскую коляску на дворъ, положила въ нее матрасикъ, на матрасикъ подушечку, на подушечку Стася и, поцѣловавъ мужа, отправилась въ путь.
Всѣ эти приготовленія ужасно радовали Арапку, а когда хозяйка взяла дышло въ руку, собака точно съ ума сошла. Сперва, она вскочила въ коляску и сорвала Стаею платочекъ съ головы, потомъ чуть не откусила одинъ усъ кузнецу, а получивъ отъ него ударъ, кинулась съ такою силою на хозяйку, что свалила ее съ ногъ.
Эти страстные порывы худо кончились для Арапки. Малгося вспомнила, что нельзя оставить домъ безъ собаки, и велѣла запереть ее въ комнатѣ. Служанка, Магда, съ большимъ трудомъ втащила Арапку въ кухню; но собака выскочила на дворъ изъ окна и расходилась еще больше. Въ концѣ концовъ, Малгося хватила ее платкомъ по головѣ, кузнецъ — каблукомъ въ бокъ, служанка — полѣномъ по спинѣ, а затѣмъ ее внесли въ пустой хлѣвъ и заперли на запоръ. Собака такъ страшно выла, что бабы въ полѣ предвидѣли несчастіе и молились заблаговременно о спасеніи души умершаго.
День стоялъ знойный. Мѣстами на небѣ виднѣлись облака, какъ бы размышляя, гдѣ имъ укрыться отъ зноя. Подъ ногами Малгоси и колесами коляски хрустѣлъ теплый песокъ. Гдѣ-то, высоко, жаворонокъ привѣтствовалъ проѣзжихъ, а изъ густой ржи высовывались макъ и васильки, какъ бы желая убѣдиться: не знакомый ли ѣдетъ?
Малгося остановилась и оглянулась. Вотъ ихъ домъ, на горѣ, весь покрытый виноградомъ. Кто-то качнулъ журавль колодца: это Магда пошла за водой. Передъ кузницей стоитъ какой-то человѣкъ съ лошадью, но кузнецъ ихъ, видно, еще не замѣтилъ, потому что молоты продолжаютъ стучать и по временамъ ихъ заглушаетъ жалобный визгъ Арапки.
Дорога шла извиваясь. Поминутно встрѣчались холмы, изъ которыхъ самый высокій былъ тамъ, въ березовой рощѣ, до которой какъ бы рукой подать, а на самомъ дѣлѣ, болѣе получаса быстрой ходьбы.
Постепенно изба и кузница исчезли и даже визгъ Арапки стихъ. Песокъ становился все глубже, солнце жгло все сильнѣе, облака стояли на одномъ мѣстѣ, точно пустые паромы на рѣкѣ, и только все новые жаворонки привѣтствовали Малгосю, которая чувствовала себя такъ хорошо, что даже гнѣвъ ея на органиста началъ проходить. Не помириться ли съ нимъ?.. Какъ же, дождется! пробормотала она. — Не затѣмъ я мучусь въ эту жару, чтобы заработать ему 75 рублей…
Стась, между тѣмъ, лежалъ въ колясочкѣ, очарованный новыми впечатлѣніями. Первый разъ въ жизни онъ видѣлъ предъ собою безграничный горизонтъ. Онъ еще не умѣлъ спросить, что это, не умѣлъ удивляться; по чувствовалъ нѣчто необыкновенное. Земля, по которой онъ до сихъ поръ ползалъ, исчезла; куда онъ ни смотрѣлъ, вездѣ видѣлъ небо. Ему казалось, что оно летитъ, тонетъ въ безбрежномъ пространствѣ. Онъ не помнилъ прошедшаго, не думалъ о будущемъ, а просто чувствовалъ безконечность.
Вдругъ горизонтъ покрылся зелеными вѣтками, и коляска оказалась въ тѣни. Они въѣхали въ лѣсъ и приближались къ самому высокому холму.
Зной, тяжесть коляски и гнѣвъ на органиста произвели свое дѣйствіе: Малгося почувствовала утомленіе. Она хотѣла сѣсть подъ деревомъ, чтобы отдохнуть, но опасалась замѣшкаться въ дорогѣ; и, къ тому же, она была въ лѣсу. Еслибы она была одна, лѣсъ бы ея не страшилъ; но присутствіе Стася побуждало ее быть осторожной и чего-то опасаться. Чего? О волкахъ и разбойникахъ ничего не было слышно; но Малгося испугалась бы даже зайца, еслибы онъ теперь выскочилъ.
Ахъ, этотъ лѣсъ! Когда же онъ кончится? Еслибы она взяла съ собою хоть Арапку — все-таки ей было бы веселѣе. Собака тамъ визжала въ заперти, а въ эту минуту даже обида, нанесенная животному, ложилась камнемъ на ея совѣсть.
Ахъ, еслибы этотъ лѣсъ кончился, еслибы хоть добраться до верхушки холма!.. Кузнечиха сняла платокъ и положила его въ коляску. Это ее нѣсколько облегчило. Потъ лилъ съ нея ручьями. Ей казалось, что она никогда не доберется до холма.
У подошвы его, направо отъ большой дороги, выходила изъ глубины лѣса проселочная дорога, на которой въ эту минуту послышался стукъ экипажа. Малгося ободрилась: теперь, по крайней мѣрѣ, она не будетъ одна. Она прибавила шагу, и крытая пролетка, запряженная прекрасною гнѣдою лошадкою, выѣхала на большую дорогу. Въ ней сидѣлъ какой-то баринъ, котораго, однако, малгося не могла разглядѣть.
— Вотъ еслибы онъ меня подвезъ! подумала она, но не смѣла окликнуть собственника пролетки, хотя она была всего въ нѣсколькихъ шагахъ отъ него.
Это былъ панъ Лоскій, земецъ и тминный судья. Онъ возвращался съ судебнаго засѣданія и, безъ сомнѣнія, охотно подвезъ бы хорошенькую женщину, еслибы ее замѣтилъ. Къ несчастію, г. судья глубоко задумался и нетолько не замѣтилъ Малгбси на поворотѣ, но и не слыхалъ ея ускореннаго дыханія.
Путешественники добрались до подошвы холма. Панъ Лоскій ѣхалъ шагомъ; кузнечиха, таща колясочку, не отставала отъ него.
До вершины крутого холма было шаговъ двѣсти. Малгосѣ пришла блестящая мысль въ голову. Недолго думая, она зацѣпила дышло колясочки за ось пролетки.
Планъ былъ великолѣпный; дышло держалось отлично, колясочка съ ребенкомъ ѣхала еще лучше, а сама Малгося, по крайней мѣрѣ, отдыхала. Только бы взобраться на верхъ!
Малгося шла за колясочкой и обѣими руками держалась за ея спинку. Ей было легко, такъ легко, что она охотно прошла бы такимъ образомъ разстояніе въ два раза большее, чѣмъ отъ ея дома до мельницы. Но на этомъ свѣтѣ человѣческія радости не продолжительны. Вотъ они проѣхали уже половину холма… Вотъ осталось только еще шаговъ пятьдесятъ… Спасибо тебѣ, лошадка, что ты насъ дотащила!.. Пора отцѣпить колясочку.
Вдругъ лошадь пустилась рысью; пролетка, за нею колясочка, а въ ней Стась, мигомъ съѣхали внизъ!
Малгося окаменѣла. Прежде чѣмъ она успѣла крикнуть: «стойте!» пролетка судьи и колясочка Стася были внизу.
— Помогите! застонала Малгося, кидаясь внизъ. Какъ молнія, у нея блеснула мысль, что колясочка можетъ каждую минуту опрокинуться.
Но колясочка ѣхала себѣ въ пескѣ, какъ въ пуху, а маленькія колеса вертѣлись бѣшено; мальчишка же былъ очень доволенъ быстрой ѣздой. Судья, ни о чемъ не знавшій, продолжалъ сидѣть въ глубокой задумчивости, а лошадь фыркала отъ удовольствія и пустилась въ галопъ.
Съ минуту Малгосѣ казалось, что она догонитъ уѣзжавшихъ, или что ее, по крайней мѣрѣ, услышатъ. Но гдѣ ужь тамъ? Она остановилась, чтобы крикнуть изо всѣхъ силъ. Но не успѣла открыть рта, какъ голосъ у нея замеръ… Она увидѣла, какъ что-то выпало изъ колясочки. Когда она добѣжала до того мѣста — это оказался только платокъ… Лошадка убавила шагу. Разстояніе становилось меньше. Вотъ Малгося видитъ уже головку ребенка, видитъ уже его ручки.
— Дитятко мое! Спасите!
Колясочка зашаталась и покатилась скорѣе. Вотъ уже ручки изчезли, головка все уменьшается, все покрывается какъ бы туманомъ.
Малгося не могла понять, почему передъ лошадью не выростетъ валъ, почему небо не преграждаетъ ей дороги. Сколько птичекъ сидятъ на деревьяхъ, видятъ ея материнское горе, и ни одна не спѣшитъ на помощь. Отчего ни одна не крикнетъ барину: стой! Ахъ, если бы хоть камень на минуту очнулся бы отъ своей вѣчной дремоты!
Посмотрѣла она на небо. Надъ головою ея бѣлка грызла орѣхи. Облака стояли на мѣстѣ; солнце жгло по прежнему. Взглянула она на дорогу, а тамъ пролетка видна уже не ясно, а колясочка едва желтѣетъ. Ей казалось, что въ этой злополучной колясочкѣ лежитъ ея сердце, вырванное у нея изъ груди и привязанное къ ней ниткою, которая становилась все тоньше. Еще минута, и нитка порвётся, а вмѣстѣ съ ней и жизнь бѣдной матери.
Пролетка становилась всё меньше. Вотъ она уже не больше птицы. Она скрылась и опять показалась… И вотъ ея совсѣмъ уже не видать…
Малгося протерла глаза, полные пыли и слёзъ. Ничего не видать! Она вышла на середину дороги. Ничего! Перешла на другую сторону. Что-то вдали мелькнуло и исчезло. Утомленная, не помня себя отъ горя, она повалилась, какъ снопъ, на землю и, свернувшись въ клубокъ, стала выть, какъ самка, у которой оторвали дѣтеныша отъ груди.
Тутъ на холмѣ, гдѣ ее постигло такое несчастіе, показалась кляча въ оглобляхъ, а за ней благочестивая выбритая физіономія, принадлежавшая человѣку, который сидѣлъ въ небольшой, но сильно скрипѣвшей бричкѣ. Малгося не слыхала стука, не видѣла подъѣзжавшаго; но онъ замѣтилъ человѣческую фигуру у дороги и остановился.
— Пьяная или умерла? думалъ благочестивый человѣкъ. — Холера съ ней или ее кто-нибудь убилъ? ѣхать или вернуться?..
Смотря съ высоты своего сидѣнья на юдоль человѣческой печали, онъ боялся разбойниковъ, холеры и судовъ, и уже взялся за возжи, чтобы повернуть назадъ, какъ вдругъ вспомнилъ изъ Евангелія отъ Луки, назначеннаго на 12 недѣлю по пятидесятницѣ, о раненомъ и Самарянинѣ: «и подошедщи перевязалъ ему раны, возливая масло и вино; и посадивъ его на своего осла, привезъ его въ гостинницу, и позаботился о немъ».
Благодаря этому обстоятельству, бричка приблизилась, хотя и очень медленно, къ женщинѣ. Потомъ она остановилась, и сидѣвшій въ ней самарянинъ, наклонившись, толкнулъ слегка кузнечиху кнутовищемъ.
— Эй! крикнулъ онъ. — Во имя Отца и Сына…
Малгося вскочила и, глядя безсмысленно на выбритую физіономію подъѣхавшаго, шепнула:
— Органистъ?
— Да, это я! отвѣтилъ онъ. — Но что же случилось?
— Стась пропалъ! Спасите, ради Бога! застонала женщина и облокотилась на край брички.
— Что же, цыгане, что ли, его украли? Боже милостивый!..
Кузнечиха въ двухъ словахъ разсказала о случившемся.
— Эхъ, плюньте на это! вскричалъ органистъ. — Это ѣхалъ какой-нибудь шляхтичъ… Богъ мнѣ свидѣтель! Ну, а эти люди не крадутъ дѣтей. Садитесь ко мнѣ въ бричку! И со духомъ Твоимъ!
— Зачѣмъ?
— Какъ зачѣмъ? Отправимся искать мальчишку и аминь!
— Можетъ быть, онъ уже…
— Что уже? Вы думаете, что онъ уже умеръ? А кого же я буду учить? Если мнѣ суждено его учить, когда ему будетъ шесть лѣтъ, то не можетъ же онъ умереть на второмъ году своей жизни!
Аргументація органиста показалась Малгосѣ столь убѣдительной, что она молча взобралась на бричку и усѣлась на козлахъ лицомъ къ нему. Но вѣрный сынъ церкви не допустилъ этого.
— Помилуйте… Боже милосердый! вскричалъ онъ. — Вотъ ваше мѣсто, а я отправлюсь на козлы…
— Помилуйте, какъ же это можно?
— Извините! Я былъ бы человѣкъ безъ образованія, если бы допустилъ, чтобы вы, жена и дочь моихъ друзей, сидѣли на козлахъ… Я везу, мнѣ и сидѣть на козлахъ!.. Сице бѣ издревле!
Малгося подчинилась, не рѣшаясь взглянуть на него. Вѣдь она выбралась въ путь, чтобы ему отмстить! Но Богъ вступился за слугу своего, разстроилъ планъ мщенія и устроилъ такъ, что именно органистъ избавитъ ее отъ горя.
— Замѣтьте, почтеннѣйшая, говорилъ, между тѣмъ, божій слуга. — У меня дѣло къ пану Носкому, тминному судьѣ; но сперва я васъ свезу въ городъ, и тамъ мы узнаемъ отъ жидовъ, какой шляхтичъ ѣздитъ въ пролеткѣ? Потомъ отыщемъ Стася, возьмемъ его и доставимъ васъ съ нимъ на мельницу. «И остави намъ долги наша, яко-же и мы оставляемъ»…
Но кузнечиха не слушала уже его программы, а заливалась горькими слезами. Слезы ее нѣсколько успокоили. Черезъ полчаса бричка въѣхала на базарную площадь, при щелканіи бича и цѣломъ потокѣ текстовъ изъ священнаго писанія, которыми такъ и сыпалъ органистъ.
Панъ Лоскій былъ мужчиною средняго возраста, очень солидный, богатый, съ англійскими бакенбардами. Небольшая лысина свидѣтельствовала о томъ, что гражданинъ этотъ, въ молодые годы, не отказывался отъ благъ земныхъ и, вообще, не вёлъ богобоязненнаго образа жизни. Обстоятельство это, однако, нисколько не уменьшило уваженія, которымъ онъ пользовался у сосѣдей, и вызывало особенную нѣжность къ нему со стороны его жены, примѣшивая къ счастью ихъ супружеской жизни сожалѣніе о прошедшемъ и тревогу о будущемъ.
Будучи избранъ въ тминные судьи, панъ Лоскій исполнялъ свои обязанности ко всеобщему удовольствію. Не желая отрывать тяжущихся отъ работы, онъ купилъ себѣ прекрасную пролетку и самъ ѣздилъ за пятнадцать верстъ въ судъ. Когда онъ возвращался съ засѣданія слишкомъ поздно, жена его спрашивала, между прочимъ:
— Ты заѣзжалъ къ сосѣдямъ?
— О нѣтъ! отвѣчалъ онъ. — Я прямо изъ суда.
— Да? говорила жена, сожалѣя въ душѣ, что мужъ обходится въ этихъ поѣздкахъ безъ кучера.
Прибавимъ еще, что и знакомые пана Лоскаго, особенно дамы, раздѣляли сомнѣнія его жены. Разъ установившаяся слава остается на вѣки.
Въ тотъ день, когда случилось разсказанное нами происшествіе, панъ Лоскій возвращался домой въ исходѣ второго часа пополудни. Дѣлъ въ судѣ у него было не много, а дома его ожидали гости; поэтому онъ торопился. У самой опушки лѣса нѣсколько крестьянъ копали канаву, и судья замѣтилъ, что они, когда онъ съ ними поравнялся, указывали съ большимъ оживленіемъ на его пролетку. Потомъ онъ встрѣтилъ женщину съ маленькимъ мальчикомъ, которые, завидѣвъ его, остановились и разинули такъ широко рты, какъ будто намѣревались проглотить гнѣдую лошадку вмѣстѣ съ пролеткою. Все это очень льстило самолюбію судьи, который съ удовольствіемъ убѣждался, что его любимый экипажъ начинаетъ обращать на себя всеобщее вниманіе.
Стась же, сперва очень довольный быстрою ѣздою, впослѣдствіи соскучился и заснулъ, мечтая, вѣроятно, объ Арапкѣ и поцѣлуяхъ матери. Вдругъ пролетка, а за ней и колясочка въѣхали во дворъ.
Передъ домомъ, среди цвѣтовъ, подъ парусинною верандою, сидѣла пани Лоская въ обществѣ дамъ и мужчинъ, ожидавшихъ хозяина. Судья замѣтилъ это и, желая подъѣхать съ шикомъ, рѣшилъ объѣхать большую куртину. Онъ подтянулъ возжи, и лошадка, почувствовавъ это, откинула красивую голову и картинно начала перебирать ногами.
Судья, не желая отставать отъ лошади, тоже пріосанился и имѣлъ видъ настоящаго джентльмэна.
Дѣйствительно, эффектъ получился полный. Когда онъ, объѣзжая куртину, поравнялся съ верандою, все общество стало апплодировать, кричать: браво! и проявлять другіе признаки восторга.
Панъ Лоскій еще сильнѣе подтянулъ возжи; лошадка откинула еще красивѣе голову; пролетка съ колясочкою катились еще торжественнѣе, а рукоплесканія зрителей достигли размѣровъ какого-то бѣшенаго веселья. Это уже удивило судью, тѣмъ болѣе, что и старый его слуга кусалъ губы, чтобы не фыркнуть.
— Браво! браво! поздравляемъ! ха-ха-ха! кричали мужчины.
Панъ Лоскій выскочилъ изъ пролетки и былъ крайне озадаченъ, замѣтивъ, что у дамъ на лицѣ играетъ двусмысленная улыбка, а у жены, прекрасной блондинки, навертываются слезы на большихъ добрыхъ глазахъ.
— Отведи лошадь въ конюшню! сказалъ судья кучеру въ сильномъ замѣшательствѣ.
— А съ нимъ что же сдѣлать, баринъ? спросилъ старый слуга, указывая салфеткой на колясочку.
Судья обернулся и замеръ, увидѣвъ предметъ, имѣвшій столь мало отношенія къ его общественному положенію, какъ судьи и блюстителя порядка.
Дѣло принимало тѣмъ болѣе непріятный оборотъ, что у Лоскихъ не было дѣтей.
— Поздравляемъ съ пріемышемъ!
— Охъ, сдѣлайте и меня судьею! замѣтилъ шестидесятилѣтній отставной полковникъ, старый холостякъ.
Между тѣмъ, дамы окружили колясочку. Стась проснулся и началъ плакать.
— Какой красивый ребенокъ! сказала одна.
— И какой нѣжный!
— Ему, по меньшей мѣрѣ, годъ, прибавила третья.
— Да вѣдь судья какъ разъ два года исполняетъ общественныя функціи! прогремѣлъ полковникъ, точно въ рупоръ.
— Но, господа, это какое-то недоразумѣніе! извинялся не своимъ голосомъ несчастный судья.
— Въ адресѣ, однако, нѣтъ ошибки! ввернулъ полковникъ. — Ну, да впрочемъ, что говорить: славный мальчишка!
Пользуясь общимъ замѣшательствомъ, пани Лоская убѣжала въ домъ. Черезъ нѣсколько минутъ, она вернулась съ красными глазами, но ужь спокойная и какъ бы примирившись съ неизбѣжнымъ. За нею тащилась старая ключница.
Когда пани Лоская дрожащими руками вынула Стася изъ колясочки и отдала его ключницѣ, бѣдный мужъ покорнымъ голосомъ спросилъ:
— Что же ты съ нимъ намѣрена дѣлать?
— Въ деревню его не отдамъ, отвѣтила тихо жена съ оттѣнкомъ упрека въ голосѣ.
Услыхавъ это, барышни вспыхнули, а замужнія дамы переглянулись, даже мужчины стали серьёзными, а полковникъ замѣтилъ:
— Ну, шутки въ сторону! Все хорошо сдѣлали бы, еслибъ накормили мальчишку: онъ, вѣроятно, голоденъ. А потомъ надо дать знать войту: родители его, навѣрно, въ ужасной тревогѣ.
Между тѣмъ, ключница, внимательно осматривая ребенка, бормотала:
— Вотъ-те Христосъ, вылитый баринъ! Нашъ баринъ былъ точно такой, когда ему былъ годъ! Слава Богу, помню! носъ, глаза, даже бородавка на шеѣ… какъ двѣ капли воды! Ого! это не мужицкое дитя!
Чтобы прекратить потокъ этихъ глупыхъ замѣчаній, пани Лоская слегка толкнула болтливую старуху въ корридоръ и приказала накормить и вымыть ребенка.
Общество уже успѣло успокоиться, и всѣ стали порицать неосторожную мать, которая прицѣпила колясочку къ пролеткѣ. Судья поддакивалъ и старался сообразить, въ которой деревнѣ прицѣпили ребенка.
Суббота бываетъ въ маленькихъ городахъ днемъ отдыха и общаго успокоенія. Поэтому, бургомистръ мѣстечка X, его жена и нотаріусъ, другъ обоихъ, отправились подъ вечеръ погулять.
Бургомистръ, кругленькій и маленькій человѣчекъ, шелъ впереди. Правую руку, въ которой у него была трость, онъ держалъ за спиною; лѣвую же держалъ передъ собою, какъ церковный сторожъ, собирающій на церковь во время обѣдни. При этомъ онъ постоянно улыбался и жмурилъ глаза.
Шагахъ въ десяти за нимъ шелъ нотаріусъ, худой и долговязый холостякъ, подъ руку съ женою бургомистра.
На этихъ трехъ мѣстныхъ знаменитостей глазѣло нѣсколько евреевъ, столпившихся у одной изъ лавокъ деревяннаго рынка, а. у испорченнаго колодца лѣниво почесывалась собака, выступившія ребра которой ясно свидѣтельствовали о благосостояніи города. Въ ту минуту, когда гулявшіе добрались до конца рынка, ихъ чуть-было не опрокинула бричка органиста. Бургомистръ даже отскочилъ съ сторону, а нотаріусъ, должно полагать отъ гнѣва, поправилъ себѣ воротничекъ.
Въ ту же минуту бричка остановилась около самаго нотаріуса.
— Вы съ ума сошли, сударь, что такъ несетесь! крикнулъ нотаріусъ.
— Слава въ вышнихъ Богу! отвѣтилъ органистъ, дотрогиваясь кнутовищемъ до шапки.
Бургомистръ, замѣтивъ заплаканное лицо Малгоси, приблизился къ бричкѣ и, улыбаясь по своему обыкновенію, спросилъ:
— Что же случилось? Несчастіе какое-нибудь? Умеръ кто или сгорѣлъ домъ?
— Какой съумасшедшій человѣкъ! продолжалъ нотаріусъ свое. — Онъ чуть-было меня съ Ан… виноватъ, съ супругою бургомистра не переѣхалъ.
— Сынъ у меня пропалъ… мой Стась! кричала кузнечиха.
— Что это за личность? спросила жена бургомистра.
— Кажется, что это дочь мельника Ставинскаго, пояснилъ нотаріусъ.
— Да, да, Ставинская, а теперь кузнечиха. О, помогите мнѣ найти моего сыночка, дорогіе господа! продолжала Малгося, все еще заливаясь слезами.
— Хи-хи-хи! засмѣялся бургомистръ. — Есть объ чемъ плакать! Ты такая молоденькая, Господь дастъ тебѣ еще съ дюжину дѣтей.
— André, soyez convenable! накинулась на него жена, бывшая воспитанница женскаго пансіона въ губернскомъ городѣ.
— Ахъ, спасите меня, дорогіе господа! стонала кузнечиха и нагнулась, протянувъ руки, какъ бы желая обнять сперва жену бургомистра, а потомъ его самого. Но жена бургомистра, которая кончила курсъ въ пансіонѣ, съ негодованіемъ отступила на одинъ шагъ, а супругъ ея крикнулъ:
— Что это, къ чорту, за панибратство! Ты развѣ не знаешь, кто я?
— Какъ не знать, вы — господинъ бургомистръ! О, помогите мнѣ найти моего сынка! Можетъ быть, колясочка опрокинулась, и онъ лежитъ гдѣ-нибудь, безпомощный!
— А мнѣ что за дѣло? спросилъ бургомистръ. — Ступай въ полицію! Она думаетъ, что я приставленъ къ ея паршивцу? Слышали вы? обратился онъ къ нотаріусу.
Слово «паршивецъ» обидѣло кузнечиху. Глаза у нея сверкнули; лицо вспыхнуло.
— А какое же у васъ дѣло? крикнула она. — Развѣ не ваше дѣло помогать бѣднымъ людямъ въ несчастій? Такъ мой Стась паршивецъ?.. Вѣдь вы сами были такимъ, а и онъ, можетъ быть, будетъ современемъ, если Богъ дастъ…
Она не могла продолжать: слезы душили ее.
— Какая неопытная женщина! пробормоталъ органистъ, очевидно думая, что бургомистръ съ протянутою рукою вовсе не для того существуетъ, чтобы помогать бѣднымъ людямъ въ несчастій.
Какъ бы то ни было, вслѣдствіе выходки кузнечихи, положеніе сдѣлалось бы очень щекотливымъ, еслибы не вмѣшался нотаріусъ, который имѣлъ дѣла со Ставинскимъ. Онъ прекратилъ ссору, предложивъ органисту разсказать какъ это случилось.
Между тѣмъ, бричку окружила толпа евреевъ, какъ бы выросшихъ изъ земли, и органистъ разсказалъ тономъ проповѣди всему собранію приключеніе Стася. Когда онъ, въ заключеніе, возвысивъ голосъ, спросилъ: «не знаетъ ли кто-нибудь изъ присутствующихъ барина, имѣющаго крытую пролетку?» одинъ изъ евреевъ вскричалъ:
— Я знаю! Это панъ Лоскій — судья!
— Слово плоть бысть! крикнулъ органистъ. — Вѣдь я къ нему именно имѣю дѣло! Зачѣмъ я только сюда заѣхалъ?
Сказавъ это, онъ повернулъ лошадь.
— О, доѣзжайте скорѣе, сердечный мой! говорила кузнечиха, дергая органиста за полу длиннаго сюртука.
Тутъ выступилъ одинъ изъ евреевъ и сказалъ:
— А вы не забудете, сударыня, что это я сказалъ? Я завтра, если позволите, заѣду на кузницу…
— Что это за шахеръ-махерство? вскричалъ органистъ съ негодованіемъ. — Вѣдь я отлично зналъ, что панъ Лоскій ѣздитъ въ судъ въ крытой пролеткѣ, запряженной гнѣдою лошадкой…
— Такъ зачѣмъ же вы спрашивали, если знали? закричалъ разгнѣванный жидъ.
— Я не вступаю въ объясненія съ такими лохмотниками! величественно отвѣтилъ органистъ, подтягивая возжи.
— Поѣдемте, поѣдемте! умоляла Малгося.
— Ай-вай! Какой большой господинъ! кричалъ жидъ, хватая возжи. — Господинъ органистъ! Позвольте вамъ сказать: можетъ быть, вы въ воскресенье прійдете ко мнѣ играть на шарманкѣ?
Окружавшая бричку толпа разразилась громкимъ смѣхомъ.
Гордый органистъ поблѣднѣлъ, уязвленный въ самый чувствительный пунктъ своего честолюбія, и въ глазахъ его блеснула злоба. Онъ всталъ, выпрямился во весь свой длинный ростъ и воскликнулъ могучимъ и торжественнымъ голосомъ:
— Лейбка! Я крещу тебя! Во имя Отца и Сына…
— Ай-вай! Ай, свиное ухо! хоромъ закричала толпа, разбѣгаясь во всѣ стороны.
Но органистъ стегнулъ лошадь, и бричка понеслась, среди пыли, смѣха и ругательствъ толпы.
Они ѣхали рысью минутъ съ десять. Малгося постоянно вставала и, шатаясь на неустойчивой бричкѣ, смотрѣла на дорогу.
— Кумъ сердечный!
— А что?
— Далеко еще?
— Верстъ пять. Сейчасъ пріѣдемъ!
Лошадка была сильная, но на ея гладкой шерсти уже показывались пятна пота.
— Пошелъ, пошелъ, горбунъ! крикнулъ органистъ.
По временамъ пыль, взвивавшаяся за ними точно длинный хвостъ, догоняла ихъ, преграждала дорогу и засыпала глаза. Тогда лошадь нагибала голову и фыркала, органистъ протиралъ глаза рукавомъ, и только бѣдная мать, даже не жмурясь, смотрѣла на дорогу.
— Кумъ сердечный!
Органистъ зналъ уже въ чемъ дѣло и отвѣчалъ:
— Вотъ тамъ, между деревьями!.. Видите? Сейчасъ пріѣдемъ…
Онъ свернулъ на право. Въ полѣ нѣсколько мужиковъ копали канаву.
Бричка остановилась.
— Эй, вы тамъ! кликнулъ органистъ, махая мужикамъ.
Одинъ изъ нихъ бросилъ лопату и подбѣжалъ къ бричкѣ. У Малгоси стучало въ вискахъ, точно молоты въ кузницѣ.
— Баринъ вернулся домой? спросилъ органистъ мужика.
— А какъ же!
— А не видѣлъ ли ты колясочки за его пролеткой?
— Какъ же, видѣли!
— И ребенокъ былъ въ ней?
— Должно полагать, что былъ: что-то тряслось въ серединѣ.
— Спасибо.
— Поѣзжайте съ Богомъ! Это вашъ?
— Нѣтъ, не мой — вотъ ея! отвѣтилъ органистъ, указывая кнутомъ на Малгосю.
— Кумъ сердечный! сказала та.
— Ну что?
— Выпустите меня изъ брички… Я пойду пѣшкомъ: мнѣ кажется, что я скорѣе дойду.
— Полно, не говорите глупостей… Пошелъ, горбунъ!
— О, Господи! Найду ли я его! шептала кузнечиха.
Лошадь бѣжала вскачь.
За версту отъ усадьбы, органистъ замѣтилъ какой-то бурый предметъ, быстро подвигавшійся по дорогѣ. Когда они подъѣхали ближе, онъ убѣдился, что это собака, которая, опустивъ голову, бѣжала передъ бричкой.
— Арапка! крикнулъ органистъ. — Посмотрите, вѣдь это ваша Араика!
Собака, увидѣвъ Малгосю, стала выть, лаять, кидаться въ бричку и хватать за морду лошадь, которая защищалась, фыркая, какъ могла. Вѣрный песъ, выпущенный изъ хлѣва, прибѣжалъ сюда, чуя слѣдъ колясочки Стася!
— Все идетъ хорошо! сказалъ органистъ и остановилъ лошадь. Они были у воротъ усадьбы.
Кузнечиха выскочила изъ брички, сдѣлала нѣсколько шаговъ и вдругъ прислонилась къ столбу воротъ, чувствуя головокруженіе. Органистъ взялъ ее подъ руку и такъ они пошли къ дому, а передъ ними бѣжала Араика, все продолжая лаять и скакать.
Общество сидѣло подъ верандою, кончая въ эту минуту обѣдъ. Пріѣзжіе остановились у забора, несмѣло глядя на господъ, какъ вдругъ Арапка кинулась впередъ.
За нею побѣжала кузнечиха и, запыхавшись, съ поднятыми руками, опустилась на колѣни у конца стола, гдѣ ключница держала на рукахъ Стася, живого и улыбающагося.
— Пошла прочь, нахалка! кричала испуганная ключница на Арапку, которая, какъ бѣшеная, кинулась на нее.
— Это мать! Мать! закричали господа, увидѣвъ женщину, которая опустилась съ крикомъ на землю и цѣловала толстыя ножки Стася.
Всѣ встали и подошли къ концу стола, гдѣ разыгрывалась уморительная сцена.
Двѣ женщины вырывали другъ у друга ребенка. Кузнечиха хотѣла получить свою собственность, но ключница не отдавала ей мальчика.
— Это мой сынъ! Мой Стась! кричала мать.
— А вы кто будете? возражала ключница. — Какая мужичка! Хватаетъ такого нѣжнаго ребенка, какъ полѣно…
— Да это мой ребенокъ!
— Вотъ еще! Это сынъ нашего барина, всѣ это знаютъ! Такой красавчикъ! Вотъ видите: баринъ пришелъ… Отдайте ему мальчика!
Все общество помирало со смѣху. Ключница сконфузилась.
— Да, смѣйтесь, господа! Это сынъ барина! Они похожи другъ на друга, какъ двѣ капли воды! А не уйдешь-ти, чортовъ сынъ! крикнула она опять на Арапку.
Малгося, стоя на колѣняхъ, повернула голову и взглянула на человѣка, котораго называли отцомъ Стася. Взглянувъ на него, она наивно сказала:
— Стась не былъ бы такимъ красавцемъ, еслибы былъ отъ вашего барина. Это сынъ кузнеца… Шарака Осипа!
Тутъ вмѣшался органистъ и въ торжественной рѣчи подтвердилъ, что потерянный ребенокъ, который при святомъ крещеніи названъ Станиславомъ, есть законнорожденный сынъ Осипа Шарака и жены его Маргариты, урожденной Ставинской.
Это извѣстіе, исходившее изъ такого достовѣрнаго источника, было принято пани Доской съ большимъ удовольствіемъ, а панъ Лоскій скорчилъ кислую улыбку.
— Очень радъ, сказалъ онъ: — что этотъ бѣдный ребенокъ такъ скоро нашелъ своихъ родителей.
— Это напоминаетъ мнѣ басню о лисицѣ и виноградѣ, вставилъ полковникъ.
Дамы прикусили губки; судья былъ самъ не свой, органистъ ничего не понималъ, а кузнечиха всецѣло предалась своему Стаею.
Нечего упоминать, что органистъ долженъ былъ вторично разсказать приключенія Стася.
Пожалѣвъ мать, всѣ теперь отъ души смѣялись надъ приключеніемъ. Недовольна была только ключница.
— Такой умный! Такъ похожъ; даже бородавка на шеѣ! бормотала старуха.
Въ заключеніе прибавимъ, что органистъ, поговоривъ о дѣлѣ его преподобія съ судьею, отвезъ Малгосю къ ея отцу и въ третій разъ разсказалъ приключеніе Стася мельнику. Уѣхавъ съ мельницы, онъ, въ четвертый разъ, разсказалъ его кузнецу, а въ пятый — его преподобію.
Въ воскресенье, послѣ обѣдни, Ставинскій съ дочерью и внукомъ, равно какъ и всѣ работники, стояли на мосту, встрѣчая извѣстную уже читателямъ бричку, въ которой — о чудо! — сидѣли другъ возлѣ друга кузнецъ и органистъ, какъ родные братья…
Мельникъ прочелъ помирившимся противникамъ длинную и скучную рѣчь о прощеніи враговъ, рѣчь, въ данномъ случаѣ совершенно излишнюю. Затѣмъ, онъ пригласилъ ихъ всѣхъ къ обѣду, а послѣ обѣда вручилъ органисту 75 рублей, въ видѣ безпроцентной ссуды на три года. Вслѣдствіе этого, органистъ, впослѣдствіи, часто повторялъ слѣдующую сентенцію:
— Дорогіе братья! Когда я вспоминаю свою жизнь, я ясно вижу, что Господь Богъ, по великой милости своей, никогда не оставляетъ людей добродѣтельныхъ и справедливыхъ, въ родѣ меня. И нынѣ и присно и во вѣки вѣковъ.
Въ понедѣльникъ, органистъ былъ уже при церкви, Шаракъ въ кузницѣ, Стась игралъ съ Арапкой на дворѣ, подъ надзоромъ Магды, а Малгося работала въ огородѣ.
Въ полдень къ дому подъѣхала телега, изъ которой какой-то человѣкъ вытащилъ прекраснаго темнобураго теленка съ бѣлой звѣздочкой на лбу. Такъ какъ малолѣтній четвероногій, очевидно, страшась лаявшей собаки, не хотѣлъ тронуться съ мѣста, то пріѣзжій взялъ его одною рукою за загривокъ, другою за хвостъ, и такимъ способомъ притащилъ къ удивленной Малгосѣ.
— Что это? Откуда это? спросила хозяюшка.
— А это пани Лоская подарила вашему ребенку, отвѣтилъ пріѣзжій.
— Ося! Магда! Ступайте сюда! У Стася будетъ корова: ему прислали изъ усадьбы! кричала кузнечиха, цѣлуя теленка, которому не менѣе обрадованная Арапка слегка кусала хвостъ.
Такъ кончилось приключеніе Стася.