Призрак (Дорошевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
| Призракъ |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 156. |
Это было года два тому назадъ въ Петербургѣ.
Въ дверь моего номера постучали.
— Войдите!
Изъ передней раздался голосъ:
— Позволите?
— Да входите же!
На порогѣ появилась фигура.
Вѣроятно, какой-нибудь мастеровой безъ мѣста.
Обтрепанный пиджакъ. Рыжіе сапоги въ заплатахъ. Загорѣлое лицо. Вылинявшая рубаха. Скомканный порыжѣвшій картузъ въ рукахъ.
Онъ стоялъ и кланялся.
— Что вамъ нужно? Говорите, голубчикъ, скорѣй! Я занятъ!
Я полѣзъ въ карманъ за кошелькомъ.
— Въ чемъ дѣло?
Онъ поклонился.
— Позвольте представиться. Народный учитель…
Мнѣ стало страшно совѣстно. Я растерялся.
Мы стояли другъ передъ другомъ растерянные, оба красные.
— Ради Бога, простите! Садитесь пожалуйста! Чѣмъ могу быть полезенъ?
«Вотъ онъ, сѣятель на нивѣ просвѣщенія, пришелъ ко мнѣ, — какъ я его принялъ?!»
«Сѣятель» сѣлъ, смущенно комкая въ рукахъ старый картузъ.
— Я пришелъ просить у васъ помощи… Пріѣхалъ въ Петербургъ хлопотать… Ходовъ никакихъ… Знакомые указали на васъ… У васъ, вѣроятно, много знакомствъ… Не окажете ли мнѣ протекцію…
— Какъ разъ по вашему вѣдомству ни одного знакомства!
— Да мнѣ не по своему… Мнѣ бы мѣсто сидѣльца винной лавки!
Часъ отъ часу не легче.
Было гадко. «Сѣятель» — и въ питейное!
— Винной лавки?
— Винной лавки-съ!
— Изъ народной школы?!
По губамъ его мелькнула улыбка, жалкая, настоящая страдальческая улыбка.
Такъ, когда гроза и буря пройдутъ, на небѣ мелькаетъ еще слабая зарница,
Буря была уже, тяжелая буря, въ этой душѣ, и теперь зарницей мелькнула страдальческая улыбка.
Мнѣ стало жаль его.
— Простите меня… Но какъ же такъ?
Онъ поднялъ на меня глаза, и въ этихъ глазахъ было много скорби и долгаго, молчаливаго страданія.
— Меня призракъ замучилъ.
— Призракъ?
— У каждаго человѣка есть призракъ, который его мучитъ. У одного — слава, у другого — богатство. У васъ, вѣроятно, цензура. У нашего брата, народнаго учителя, тоже есть свой призракъ.
— Я знаю. Нужда!
Онъ пожалъ плечами и оглядѣлъ свой костюмъ.
— Когда сапоги въ заплатахъ, пиджакъ съ плечъ валится, рубаха по цѣлому расползается, — какой же нужда призракъ? Это самая реальная дѣйствительность, а не призракъ.
Мнѣ хотѣлось показать, что я понимаю, сочувствую.
— Тоска? Я вижу положеніе интеллигента, заброшеннаго въ глушь деревни. Все, чѣмъ красна наша жизнь, — искусство, литература, кружокъ людей, съ которыми можно перекинуться словомъ, — какая-то сказка. Ни собесѣдника ни книги.
— Какая же книга?
Онъ грустно улыбнулся и пожалъ плечами.
— Захочется почитать, возьмешь учебникъ, перечитаешь. Все-таки печатныя буквы! Какія у насъ могутъ быть книги?! Нѣтъ, и не тоска. Отъ тоски есть дѣло. Отдайся дѣлу до самоотверженія, устань. Нѣтъ, другой призракъ меня замучилъ!
— Какой же? Что же?
Становилось жутко: ужъ не сумасшедшій ли?
А онъ смотрѣлъ глазами, въ которыхъ, въ глубинѣ, свѣтился ужасъ, словно онъ видѣлъ передъ собой и сейчасъ этотъ призракъ.
— Что призракъ?
— У васъ были когда-нибудь дѣти? — спросилъ онъ тихо.
— Нѣтъ.
— Тогда объяснить вамъ это трудно. Это надо самому почувствовать. Когда ваша жена начинаетъ ходить припухлая, и ея прихоти и капризы наполняютъ васъ и радостью и тревогой за нее. Это два уже существа ходятъ. И оба вы любите всей душой. И вы любите ее вдвойнѣ. Два самыхъ дорогихъ существа, которыя слиты въ одно.
Его красное, загорѣлое, обвѣтрившее лицо стало мягкимъ и нѣжнымъ.
— Это очень радостныя минуты.
— Какой же призракъ?
— Въ эти-то радостныя минуты мнѣ и явился призракъ, Я совсѣмъ ужъ было заснулъ мертвымъ сномъ, за день усталъ страшно. Мысли стали ужъ такъ пріятно въ головѣ путаться, какъ всегда передъ сномъ бываетъ. Какъ вдругъ среди красныхъ, синихъ, золотистыхъ круговъ, искръ и узоровъ появился ребенокъ. Не знаю, мальчикъ, дѣвочка, лица не разсмотрѣлъ, — но по чувству, которое охватило меня, я сразу понялъ, что это онъ, мой будущій ребенокъ. Остановился передо мной и прозвенѣлъ дѣтскимъ голоскомъ:
«Папа, а на что ты меня на свѣтъ произвелъ?»
— И весь сонъ у меня вдругъ какъ рукой сняло. Вскочилъ на постели. Сижу. Глаза таращу. А ребенокъ передо мною стоитъ и молчитъ. Словно отвѣта ждетъ. Галлюцинація-съ? Бредъ? А жена рядомъ спитъ, ровное, глубокое дыханіе ея слышится. И въ этомъ глубокомъ дыханіи я слышу два дыханія. Какой же это бредъ? Живая дѣйствительность!
Учитель досталъ красный клѣтчатый платокъ и вытеръ имъ вспотѣвшее лицо.
Отъ того, что онъ говорилъ, бѣднягу, видимо, бросало то въ холодъ, то въ жаръ.
— Во второй разъ призракъ явился мнѣ на деревнѣ. Я деревню люблю, въ учителя пошелъ по влеченію, но ходить по деревнѣ всегда тяжело. Это все равно, что итти по вспаханному и только что засѣянному полю. Тутъ вырастетъ, если не побьетъ градомъ. Но пока-то еще пахнетъ только разрытой землей, могилой. Не то, знаете, нашему брату обидно, что всякій себя надъ тобою, народнымъ учителемъ, начальствомъ считаетъ и власть показываетъ, Отъ этого улыбкой оборониться можно. Вспомнишь «Ревизора»: «бѣда служить по ученой части, всякій вмѣшивается, всякій показываетъ, что онъ тоже умный человѣкъ». И посмѣешься. То тяжело, что эти самые, которымъ служишь, которымъ жизнь отдаешь, по темнотѣ своей тебя если не за врага, то за лишняго человѣка считаютъ. «Сидитъ баринъ на нашей шеѣ, На нашъ счетъ кормится. Только деньги наши переводитъ. Дармоѣдъ-баринъ, какъ бы на мужиковъ счетъ прожить, только о томъ и думаетъ». Вотъ почему тяжело ходить по деревнѣ. Иду я, задумался. Гляжу, — и затрясся весь, чуть не закричалъ отъ ужаса, Подъ окнами избы ходитъ ребенокъ. Мой ребенокъ. Я сразу его узналъ, потому что сердце. захолонуло. Ходитъ отъ окна къ окну, кланяется и проситъ кусочковъ. Слезливымъ голосомъ вопитъ: «Подайте, Христа ради, сиротѣ! Тятька померъ, мамка больная лежитъ! Подайте голодненькому».
— Послушайте! Это же, дѣйствительно, галлюцинація! Вамъ бы съ докторомъ…
Учитель задрожалъ и испуганно замахалъ руками.
— Не говорите про доктора! Не говорите!
Онъ наклонился ко мнѣ и почти шопотомъ, словно какъ для того, чтобъ самому не слышать, сказалъ:
— Боюсь. Грудью я слабъ. Вдругъ пойду къ доктору, а онъ скажетъ… Вы знаете, чахотка вѣдь такъ «учительской болѣзнью» и называется. Прежде-то я, знаете, ничего. А вотъ какъ стала жена съ торжественнымъ и радостнымъ лицомъ ходить, — я закашляюсь, меня всего въ холодный потъ броситъ, и зубы стучатъ. Я закашляюсь, а онъ передо мной и станетъ. Онъ. Призракъ. Ребенокъ-то мой. Глядитъ на меня. Я теперь ужъ и глаза его вижу, — лица не разсмотрю, а глаза вижу, материнскіе. Глаза испуганные, широко смотрятъ. И говоритъ:
«На кого жъ ты меня, папа, оставишь?»
— И у меня отъ этого «папа» все сердце перевернется. И мило на душѣ невѣроятно и страшно. А то еще жена подойдетъ, когда закашляюсь, воды подастъ, по головѣ меня погладитъ. «Ты бы, папа, такъ себя не утруждалъ…» Она меня съ тѣхъ поръ, какъ въ положеньи, «папой» зоветъ. И чудится мнѣ, что въ ея голосѣ онъ, ребенокъ, говоритъ. Призракъ! Она вѣдь теперь за двоихъ думаетъ. Это не только ея, это и его мысли. Страшно мнѣ, страшно кашлять!
И какъ назло, онъ закашлялся. Кашлялъ долго, мучительно, затяжнымъ кашлемъ.
Потомъ посмотрѣлъ на платокъ и вздохнулъ облегченно:
— Нѣтъ, крови все еще нѣтъ. Хотя бѣлые бы платки надо было завести. На бѣломъ виднѣе… А красное на красномъ…
Онъ все-таки повеселѣлъ.
— Предводитель у насъ уѣздный. Жизнерадостный такой, дай Богъ ему. У насъ его по уѣзду «пѣтухомъ» зовутъ. Но хорошій такой пѣтушокъ. И «ку-ка-ре-ку» хорошее кричитъ, радостное. Предутреннее!
И при мысли о «пѣтушкѣ-предводителѣ» добрая улыбка заиграла на лицѣ у учителя.
— За нашего брата пѣтухъ на кого угодно наскочитъ, и каждую минуту готовъ разодраться. Очень славный пѣтушокъ. У него имѣніе огромнѣйшее. Какъ кто въ гости пріѣдетъ, — онъ сейчасъ великолѣпную тройку или четверикъ. Бубенчики… И по школамъ повезетъ. Мы его слабость. И когда шампанское подаютъ, онъ никогда не пропуститъ, чтобъ за наше здоровье тоста не выпить. Очень хорошій пѣтушокъ! Пріѣзжаетъ онъ какъ-то ко мнѣ. И съ нимъ гость изъ Петербурга. Какъ назвалъ имя, я глаза вытаращилъ и вдругъ себя меньше песчинки почувствовалъ, Писатель…
Учитель назвалъ имя. писателя, дѣйствительно, громкое, «много говорящее уму и сердцу».
— Осанистый такой старикъ. Грива львиная. И во всей головѣ что-то львиное чуется. Борода надвое. Въ пенснэ. Глаза ясные и глубокіе. Ума въ нихъ, ума! И все лицо и радушное и серьезное. Показалъ я нмъ школу. Школа у меня, — это могу сказать съ увѣренностью, — ведется хорошо. Какъ народную школу показать можно. Предводитель около писателя въ восторгѣ ходитъ. «Вотъ онъ одинъ-съ изъ невидныхъ „пахарей“, вотъ одинъ изъ сѣятелей-то на нивѣ народной. Какое дѣлище незамѣтно дѣлаетъ! По убѣжденію въ народные учителя пошелъ! Какъ школу ведетъ!» Знаменитый писатель вопросы предлагаетъ. О всемъ спрашиваетъ. И что ни вопросъ, — такъ глубоко, мѣтко, умно. Видно, что человѣкъ любитъ дѣло и понимаетъ. Вотъ если бы наши инспектора такъ спрашивали! Хожу я съ ними, ногъ подъ собой не чувствую. Плакать отъ радости хочется. Сжалъ мнѣ на прощанье писатель руку, безъ словъ, такъ сжалъ, словно всю душу въ этомъ рукопожатьѣ передать хотѣлъ. Сѣлъ въ коляску. Зазвенѣли бубенчики. Только пыль столбомъ. А я стою, слезы на глазахъ. Какой чести удостоился! Самый передовой публицистъ, «властитель думъ», и учитель, на статьяхъ котораго воспитывался, братски руку пожалъ, товарищемъ призналъ. Отъ радости, отъ счастья дрожу. Одна такая минута за все вознаграждаетъ. А изъ пыли-то, поднятой предводительской рессорной коляской, передъ моими глазами «онъ» вырастаетъ. Призракъ! Ребенокъ-то мой! Широко открылъ глаза, на меня смотритъ.
«Что ты, папа, себя для народа въ жертву принесъ, это — прекрасно! — звенитъ дѣтскимъ голоскомъ, — Но меня-то за что же въ жертву приносишь?»
— Задрожалъ я въ ужасѣ. Такъ Авраамъ, вѣроятно, дрожалъ, трепеталъ всѣмъ тѣломъ, когда ножомъ надъ Исаакомъ замахнулся. И въ ужасѣ оглянулся я кругомъ: гдѣ же ангелъ, чтобъ меня за руку схватить и «остановить подъятую руку»?
И дрожавшій въ страхѣ, словно все это закланіе происходило передъ нимъ, учитель заплакалъ:
— Простите… Но не могу я… Не могу… Призракъ меня замучилъ… И избавиться отъ него не могу. И не желаю! Какъ же я отъ него избавляться буду, когда онъ самое дорогое для меня въ жизни? А замучилъ онъ меня, замучилъ. Я въ школѣ передъ ребятишками стою. Весело это! Весело смотрѣть, какъ въ ихъ глазенкахъ просыпается мысль. Весело, когда хоръ звонкихъ голосовъ за тобой урокъ повторяетъ. Словно хоръ маленькихъ колоколовъ пасхальную заутреню звонитъ. Весело, радостно! И вдругъ между мной и ими становится мой ребенокъ.
«Имъ ты служишь, папа! А мнѣ, а своему собственному сыну, что ты готовишь?»
«Призракъ! Не могу я быть учителемъ. Призракъ плачетъ. Не учитель я больше… Не учитель»…
И онъ весь дергался, произнося эти слова.
И чувствовалъ я, что это были страшныя для него слова,
Мы долго сидѣли молча.
Онъ сказалъ, наконецъ, глухо, тяжело, какъ говорится отреченье отъ любимаго.
— Помогите. Устройте мнѣ мѣсто сидѣльца въ винной лавкѣ.
Онъ весь съежился, словно его придавило, сгорбился, голова ушла въ плечи.
Онъ добавилъ:
— Если я такъ же усердно поведу лавку, какъ велъ народную школу, — моя лавка будетъ первой винной лавкой кругомъ. Я буду получать награды и повышенія. И меня скоро сдѣлаютъ сидѣльцемъ въ лавкѣ перваго разряда.