Приезд в деревню (Златовратский)/РМ 1881 (ДО)
| Пріѣздъ въ деревню |
| Опубл.: 1881. Источникъ: az.lib.ru со ссылкой на журналъ «Русская мысль», 1881, книга XII, с. 120—158. |
Пріѣздъ въ деревню.
правитьI
правитьБылъ канунъ Покрова. Суровая осень только-что начинала входить въ силу. Холодный сѣверо-восточный вѣтеръ неустанно гналъ и крутилъ день и ночь цѣлыя тучи желтыхъ, умершихъ листьевъ. Вечерній поѣздъ Н--ской дороги медленно подходилъ къ полустанку, засѣвшему среди густаго кустарника. На сырой, усыпанной опавшими листьями, платформѣ, слабо освѣщенной лишь фонаремъ на семафорѣ да въ рукахъ сторожа, рядкомъ стояли съ пятокъ фигуръ въ нагольныхъ полушубкахъ. Очевидно, онѣ кого-то поджидали. Поѣздъ, пыхтя, неторопливо проползъ вдоль платформы и, почти не останавливаясь, высадилъ троихъ пассажировъ. Изъ оконъ вагоновъ быстро повыбросали на платформу багажъ.
Поѣздъ прошелъ. Двоихъ изъ пріѣхавшихъ — высокаго, статнаго мужчину въ синемъ халатѣ и картузѣ, съ торопливой, не безъ сознанія собственнаго достоинства, походкой, и довольно полную женщину въ шубкѣ, повязанную платкомъ — окружили мужицкія фигуры. Слышалось цѣлованіе, привѣтственные возгласы. Пріѣхавшіе, видимо, были довольны пріемомъ, хоть и торопились собирать вещи. Третій пріѣхавшій — высокій, тонкій господинъ, съ рѣдкой черною бородой и немного худымъ лицомъ, въ пальто съ бобровымъ воротникомъ и пуховой шляпѣ — всё еще стоялъ у своего чемоданчика и внимательно осматривался кругомъ. Онъ былъ одинокъ. Онъ прошелся разъ по платформѣ, но въ нему никто не подходилъ. Наконецъ, онъ уже рѣшилъ подойти къ группѣ, такъ привѣтливо встрѣтившей пріѣхавшихъ съ нимъ вмѣстѣ, какъ на платформу, высматривая подслѣповатыми глазами, взошелъ старичокъ, съ кнутомъ въ рукахъ, въ нагольномъ, рваномъ полушубкѣ.
— Никакъ это и есть молодой-то баринъ? — спросилъ онъ у кучки мужиковъ, показывая на сухаго господина.
Всѣ обернулись въ ту сторону и молча приподняли фуражки, когда одинокій пріѣзжій опять прошелъ мимо нихъ.
Всѣ посмотрѣли ему внимательно вслѣдъ и сказали: «Надо думать, что онъ… Больше сюда некому».
Тогда старичокъ нагналъ молодого барина.
— Вы ли, батюшка, будете Сергѣй Андреичъ, племянникъ генеральскій? — спросилъ онъ.
— Я. Ты за мной, что ли?
— Такъ точно, за вашей милостью. Не признать ужь мнѣ васъ… Вѣдь я васъ вотъ эконькимъ…
— Что дядя? — перебилъ пріѣзжій.
— Дяденька-то плохи-съ будутъ…Нельзя скрыть: плохи-съ…
— Гдѣ же лошади?
— Тамъ я оставилъ… Одна лошадка-то… Къ дереву привязалъ… Вотъ сюда пожалуйте! Недалечко пройти… Тутъ вишь Кабановскія подводы загородили дорогу-то… Пожалуйте, миленькій, имущество-то, — говорилъ старикъ, выхватывая изъ рукъ барина чемоданъ.
— Ничего, я самъ… Ты старъ… Тяжело…
— Что вы, добренькій, помилуйте!.. Рази намъ можно слабымъ быть для вашей милости? Господи помилуй, что вы!… Пожалуйте, пожалуйте!… Мы тоже господскіе были, понимаемъ… Зачѣмъ вамъ себя утруждать.
И старикъ, крехтя, взвалилъ себѣ на плечо чемоданъ.
Они спустились съ платформы, но должны были обождать, такъ какъ узкую дорожку между кустами всю заняли подводы, выѣхавшія на встрѣчу прибывшей четѣ.
— Вишь ты, всю дорогу-то запрудили, — ворчалъ старикъ.
Между тѣмъ толпа мужиковъ суетилась у тарантаса, заложеннаго парой: кто тащилъ сундуки, ящики, кто — подушки.
Всѣ кричали, шутили:
— Да ужь ты садись, Антиповна!… Садись, говорю, вотъ сюда… Вотъ здѣсь тебѣ привольнѣй. Вишь ты вѣдь какъ, Господь съ тобой, раздобрѣла!… Тебѣ спокой требуется… Наваливайся сюда, въ бокъ-то!…
— Антиповна, вотъ подушечку-то подъ бокъ приснасти, трясти-то и не шибко будетъ… У насъ вишь дорога-то…
— Артамонъ Матвѣичъ! ящикъ-то прикажи на подводу ко мнѣ. Клади, сдѣлай милость… Да, Господи, рази я что… рази я изъ корысти?… Главное, чтобы вамъ покой… Я съ полнымъ удовольствіемъ. Какое намъ утѣсненіе, помилуй!…
Мужики толпились, кричали, бѣгали вокругъ лошадей. Старичку наскучило ждать и держать тяжелый чемоданъ на плечахъ онъ ворчалъ: «ишь вѣдь добра-то везутъ… Купцами ѣздятъ!..»
— Да вы бы хоша постѣснялись, пропустили бы барина-то… Господинъ вѣдь ждётъ, — крикнулъ наконецъ онъ.
— Оставь… Поспѣемъ, — сказалъ баринъ.
— Да вѣдь имъ не куда торопиться-то… Хоть бы почувствовали… Вѣдь мы къ смертному часу спѣшимъ…
— Митрій! Иванъ Ѳедорычъ! — заговорили мужики, — пропустите барина-то… Осадите…
— Пожалуйте-съ… Проходите… Ничего-съ… Слободно…
Баринъ и старичокъ пробрались кое-какъ между кустами и лошадиными мордами. Толпившіеся мужики опять приподняли фуражки и молча посмотрѣли имъ въ слѣдъ.
Баринъ усѣлся въ старенькую плетушку, запряженную въ одну лошадь и набитую сѣномъ. Старичокъ свалилъ ему въ ноги чемоданъ и, примостившись сбоку, погналъ лошадёнку.
Баринъ, отбиваясь всячески отъ суроваго вѣтра, налетавшаго сбоку, кое-какъ закурилъ-таки сигару. Онъ молчалъ. Но старичокъ, видимо, тяготился этимъ молчаніемъ.
— Всё наши, — говорилъ онъ отъ времени до времени, — мужики-то, что на платформѣ были… Васъ ужь они плохо помнятъ… Конечно, всё молодые мужики… Бога забывать стали, страхъ божій… Всё наши, да… Это вотъ, вишь ты, Артамонъ пріѣхалъ на праздникъ, къ отцу… Старики ужь у него отецъ-то съ матерью… Каждый годъ къ Покрову наѣзжаютъ. Всего навезутъ — страхъ! Угощенія большія дѣлаютъ… Самъ-то онъ, вишь ты, умственный мужикъ. Здѣсь не живётъ… Живётъ въ Адестѣ. Въ довѣренныхъ, слышь ты. Живетъ бойко… Ну, вотъ, пріѣдетъ къ нашимъ мужикамъ и лестно, потому — свой… А онъ мужикъ видный, великатный…
— Онъ у васъ имѣетъ здѣсь какія-нибудь дѣла?
— Нѣтъ, никакихъ дѣловъ не ведетъ… Слышь ты, въ Адестѣ орудуетъ.
— И земли у него здѣсь нѣтъ, имѣнья?
— Ничего, какъ есть, нѣтъ. Была земля, мірская. Пока старичокъ былъ въ силѣ, работалъ… Ну, а тутъ онъ ему хоромы выстроилъ, коровку купилъ. Говоритъ: «что тебѣ, тятенька, на старости, грязнымъ дѣломъ заниматься… Ты ужъ отдыхай, лучше за садомъ ходи», — любитъ онъ это производство… Отдай, говоритъ, землю въ міръ… Намъ она не нужна. Куда она намъ? Только тяга…
Баринъ курилъ и молчалъ. Потомъ сказалъ:
— Должно-быть добродушный у васъ народъ здѣсь.
— У насъ народъ добрый, обходительный.
— Это всего лучше.
— Сердечный народъ! У насъ полюбятъ всякаго.
— Вотъ и я хочу у васъ поселиться, — сказалъ баринъ какъ бы мимоходомъ и вдругъ какъ будто чего-то застыдился, — какъ будто это показалось ему ребячествомъ, что онъ сказалъ это, съоткровенничалъ.
— Ой-ли? — спросилъ старичокъ и даже обернулся.
— Да, думаю. Только не знаю, какъ примете.
— Поселяйся, миленькій! У насъ житьё хорошее будетъ, — у насъ народъ душевный, обходительный народъ… Господи! да какъ же инако-то: свой вѣдь баринъ-то, не чужой… Вѣдь мы васъ вотъ экинькимъ…
Баринъ бросилъ окурокъ сигары и на его сухомъ лицѣ показалась улыбка довольства.
Больной старикъ-помѣщикъ всю ночь былъ въ забытьи. Онъ не узнавалъ никого. Пріѣхавшій молодой баринъ не спалъ всю ночь. Онъ изрѣдка прилегалъ, нераздѣтый, на диванъ въ гостиной, но затѣмъ вставалъ опять и тихо входилъ въ спальню больнаго. Кругомъ была мертвая тишина. Всё спало. За окнами шумѣлъ вѣтеръ и густыя вѣтви липъ лихорадочно бились въ закрои, выходившія въ садъ, какъ будто жалобно и настойчиво просишь впустить ихъ въ домъ, въ тепло и покой. Племянникъ стоялъ въ дверяхъ, полусознательно смотря на тусклый огонь лампы подъ зелёнымъ абажуромъ, и чутко вслушивался въ чуть замѣтное дыханіе больнаго, сухая, маленькая фигура котораго была обращена лицомъ съ стѣнѣ. Изъ-подъ одѣяла виднѣлись только пряди рѣдкихъ сѣдыхъ волосъ. — Утро начинало чуть брезжиться, когда молодой баринъ задремалъ на диванѣ. Сонъ одолѣлъ его. Черные длинные волосы упали на лицо, на которомъ отражалась усталость и какъ будто застывшая тихая, безмолвная скорбь. Едва первый лучъ солнца проскользнулъ въ окно сквозь густую чащу растеній, какъ молодой человѣкъ испуганно проснулся, полусознательно оглянулся кругомъ и тотчасъ же пошелъ къ больному. Старикъ уже былъ мертвъ. Теперь лицо его, худое и желтое, смотрѣло вверхъ, въ потолокъ. Безцвѣтные сѣрые глаза его глядѣли холодно и сурово. Молодой человѣкъ ощупалъ его пульсъ, прислушался къ груди и затѣмъ долго и внимательно смотрѣлъ въ его лицо. Потомъ онъ нагнулся, поцѣловалъ умершаго въ лобъ и закрылъ ему глаза.
Къ вечеру былъ доставленъ изъ города гробъ. По длиннымъ комнатамъ одноэтажнаго помѣщичьяго деревяннаго дома шла усиленная, хотя и сдержанная, ходьба. Черноватый, съ просѣдью, низенькій батюшка, въ старенькой зеленоватой ряскѣ, распоряжался укладываніемъ тѣла въ гробъ. Давая сдержаннымъ голосомъ приказанія прислугѣ, онъ отъ времени до времени говорилъ молодому человѣку: «Ничего-съ, не безпокойтесь, всё сдѣлаемъ, какъ требуется… Вы, конечно, молодой человѣкъ, — вамъ эти обряды неизвѣстны… Не безпокойтесь!… Что-жь, мы съ полнымъ удовольствіемъ…»
Гробъ съ тѣломъ поставленъ на столъ. Высокій, толстый дьячокъ, раскланиваясь на обѣ стороны, принесъ изъ церкви покровъ и подсвѣчники. Другой дьячокъ монотонно читалъ въ переднемъ углу Псалтирь. Два мужика — кучеръ въ бѣломъ фартукѣ, съ рыжей бородой, и другой съ неопредѣленнымъ выраженіемъ въ лицѣ — стояли вытянувшись въ дверяхъ и упорно смотрѣли на гробъ, какъ смотрятъ солдаты во фронтѣ на своего начальника. Тутъ же около нихъ, въ своемъ единственномъ изодранномъ нагольномъ полушубкѣ, терся старичокъ, привезшій вчера молодаго барина, и постоянно переходилъ съ мѣста на мѣсто, какъ будто онъ поминутно кому-то мѣшалъ. Ему постоянно говорили:
— Нилъ, отойди!… Отойди въ переднюю… Ты чего тутъ, Нилъ, толкаешься?… Встань къ сторонкѣ!
— Дѣлайте свое дѣло. Ничего, ничего, я не мѣшаю, — отвѣчалъ старичокъ.
Больше всѣхъ хлопотала тяжелая, полная женщина, въ платьѣ и платочкѣ. Она всѣмъ что-то приказывала сердито, шепотомъ, ходила изъ комнаты въ комнату, изъ дому во дворъ, со двора опять въ комнаты. Проходя мимо молодаго барина, она жалобно взглядывала ему въ лицо и каждый разъ говорила: «Извините, батюшка… Ужь такъ мы прошиблись, такъ прошиблись!… Все хлопоты эти… Два мѣсяца дядинька этто съ постельки не вставаля… Оченно было утѣснительно… А вѣдь у насъ пара лошадей и экипажъ есть…
И проницательно метнувъ взглядомъ въ молчаливое лицо молодаго барина, она снова, въ неестественно-лихорадочной торопливости, уходила.
Батюшка надѣлъ эпитрахиль и поправилъ рукава ряски и бороду, приготовляясь къ панихидѣ. Въ ожиданіи, пока дьячокъ зажжетъ свѣчи и приготовитъ кадило, онъ подошелъ въ молодому барину, сложивъ руки подъ епитрахилью.
— Какъ жили въ тишинѣ, уединеніи, одиноко, такъ и опочили, — сказалъ батюшка, указывая взглядомъ на гробъ.
— А рѣдко его навѣщали?
— Очень рѣдко… Вотъ ужь лѣтъ съ десять какъ бы въ забвеніи это всѣхъ находились… Только-что вотъ старые дворовые при нихъ находились, да вотъ-съ мужичокъ этотъ, — показалъ батюшка на Нила, — рыбку съ нимъ-съ по лѣтамъ ловили… Любили…
— А изъ города никто не навѣщалъ?
— Рѣдко-съ… Вначалѣ-то еще наѣзжали… Конечно-съ, одинокая жизнь, хозяйственности ужь не было, чтобы, значитъ, гостей принимать, — ну, и…
— А народъ какъ съ нимъ?
Батюшка помолчалъ, незамѣтно обвелъ глазами комнату и сказалъ тихо:
— Народъ… черствый народъ!
Онъ вздохнулъ.
— Добродѣтель, сударь, всегда такъ въ жизни награждается, — прибавилъ онъ и затѣмъ поспѣшно спросилъ: — Осмѣлюсь полюбопытствовать, вы на государственной службѣ имѣли состоять?
— Нѣтъ, я кончилъ въ университетѣ. Потомъ… потомъ жилъ своимъ трудомъ, то-есть я работалъ, ни отъ кого независимо, — отвѣчалъ молодой человѣкъ и почему-то сконфузился.
— Тэ-экъ-съ, — протянулъ батюшка и подозрительно, мелькомъ, взглянулъ въ его лицо. — А вы тоже одинокіе будете, безъ семейнаго состоянія то-есть? — спросилъ опять батюшка.
— Да, одинъ.
— Ну, это еще слава Богу! Все же легче. Вамъ вѣдь здѣсь ничего не очистится. Дядюшка вашъ, по своей добродѣтели, все народу раздѣлялъ. Онъ вѣдь имъ всю землю почесть подарилъ. Конечно, добродѣтель, а для васъ все-таки…
Батюшка замялся.
— Я это знаю. Насколько касалось моего наслѣдства, онъ сдѣлалъ это съ общаго нашего согласія…
— Тэ-экъ-съ! — протянулъ батюшка и вскинулъ большими бровями. — Конечно, тамъ-съ всѣ воздаяніе получимъ. Не иначе какъ тамъ… Коемуждо по дѣломъ! — замѣтилъ батюшка, поднялъ глаза къ потолку, улыбнулся конфузливо и, взявъ у дьячка кадило, тотчасъ же измѣнилъ тихій голосъ въ громкій тенорокъ и началъ на-распѣвъ: „Благословенъ Богъ нашъ…“
Въ передней уже толпился народъ. Комнаты наполнились дымомъ отъ ладана. Полная женщина въ платочкѣ опять торопливо шмыгнула мимо молодаго барина и низко поклонилась, сказавъ: „Ужь вы простите насъ, глупыхъ, — совсѣмъ сбились“, и, повалившись около гроба, начала плакать.
Послѣ панихиды стали прощаться.
Молодой парень, въ пиджакѣ, съ серебряною цѣпочкой на милетѣ, поцѣловалъ въ лобъ покойника первый, вслѣдъ за молодымъ бариномъ. Онъ было хотѣлъ отойти, какъ полная женщина строго сдѣлала ему знавъ глазами: онъ тотчасъ подошелъ къ молодому барину, поклонился и сталъ ловить его „ручку“. За нимъ то же продѣлала полная женщина сама уже, потомъ старикъ-поваръ, мужъ ея… Молодой человѣкъ стыдливо не давалъ имъ цѣловать руку. Потомъ стали подходить мужики. Старики плакали, а молодые, поцѣловавъ вѣнчикъ покойника, молча и низко раскланивались съ бариномъ и сдержанно выходили.
— Батюшка баринъ, позволь твою ручку генеральскую расцѣловать!… Позволь старику, — вдругъ раздалось среди молчаливаго прощанія, нарушаемаго только сдержаннымъ топотомъ и скребыханьемъ сапоговъ. Всѣ обернулись въ гробу. Тамъ сѣдой старичокъ, Нилъ, припадалъ то ко лбу, то въ одной рукѣ покойника, то въ другой, заливаясь слезами. — Доброхотъ нашъ… Андельская твоя душа… Отецъ… Праведный мужъ… Прости! — причиталъ онъ.
Среди публики появились двѣ-три улыбки добродушныхъ и наивныхъ.
— Будетъ, будетъ, старичокъ! — строго замѣтила ему полная женщина. — Нехорошо!…
Народъ выходилъ. Батюшка свертывалъ епитрахиль и, свернувъ ее, подошелъ опять къ молодому барину и тихо сказалъ:
— Домикъ еще вотъ этотъ вамъ пойдетъ, да порубь, — лѣсъ-то сведенъ ужъ весь, потому почесть-что на этотъ лѣсокъ только и жилъ вашъ дяденька. Все вѣдь отдалъ, ничего ужь не осталось.
— Я хочу и домъ отдать крестьянамъ, — сказалъ молодой баринъ, — на школу.
— Гмъ… Что-же-съ, доброе дѣло, — смутился батюшка. — А саии-съ? Опять, значитъ, въ отъѣздъ?…
— Я самъ хотѣлъ бы здѣсь поселиться, отдохнуть… Усталъ я, — говорилъ молодой баринъ, тихо улыбаясь. — Суровая жизнь, батюшка!… Хотѣлось бы здѣсь пожить, въ дружбѣ съ вами, съ простыми людьми. Можетъ-быть и я чѣмъ-нибудь былъ бы вамъ полезенъ… У меня тамъ никого нѣтъ, а мнѣ хотѣлось бы сердечной, душевной теплоты, — знаете, теплаго, безхитростнаго отношенія, свободнаго, душевнаго… Просто хочется мнѣ вздохнуть, — торопливо старался высказать свою мысль Сергѣй Андреевичъ.
Батюшка все чаще и чаще вскидывалъ на него густыми бровями.
— Мнѣ нужно было уѣхать, — силъ не стало больше! Я думалъ, куда же лучше, какъ не къ вамъ?… Здѣсь у меня остались свѣтлыя дѣтскія впечатлѣнія. Притомъ и дядя… Если не мной, то имъ положены здѣсь крѣпкія душевныя связи. Я не буду чувствовать здѣсь себя одинокимъ, — здѣсь какъ никакъ, а все свои…
— Конешно, конешно… Милости просимъ! — заговорилъ весею батюшка, — и намъ, знаете, веселѣе, какъ же-съ!… Васъ не принять радушно, такъ кого же и принимать?… Дай Богъ вамъ совѣтъ и любовь съ нами. Пока прощенья просимъ!… Завтра какъ прикажете звонить къ выносу? Часовъ въ восемь?
— Да какъ вамъ будетъ угодно… Пожалуйста не стѣсняйтесь.
— Такъ въ восемь часовъ, чтобы пораньше все управить.
Кое-кто еще продолжалъ по-одиночкѣ приходить прощаться съ покойникомъ бариномъ: въ комнату входили то старушки съ маточками въ рукахъ, то молодыя дѣвки, искоса, изъ-подъ руки, взглядывавшія на молодаго барина. Старичокъ Нилъ все топтался въ дверяхъ, вызывая отъ каждаго изъ приходящихъ невольную улыбку и остроту, какъ будто всѣ уже привыкли къ нему такъ относиться…
— Ишь у насъ какой камардинъ проявился, — говорили одни.
— Толчея-то здѣсь ужь! — говорили другіе.
— Ай старичокъ и ты смерть чуешь? — спрашивали третьи. — Пора, пора!
Нилъ на все отвѣчалъ одной и той же фразой, переходя отъ одного косина двери къ другому: „Проходите… Я не мѣшаю… Дѣлайте свое дѣло, за чѣмъ пришли“.
Когда народъ почти совсѣмъ схлынулъ, онъ тихо подошелъ къ задумчиво сидѣвшему въ углу молодому барину и сказалъ шепотомъ:
— Ты меня не гони. Ты мнѣ позволь здѣсь остаться при ёмъ. Я ужь послѣднюю ночку посижу при емъ, подремлю… И тебѣ, можетъ, не такъ жутко будетъ со мной.
— Сдѣлай милость, пожалуйста не стѣсняйся, — улыбаясь отвѣтилъ молодой баринъ.
— Я вотъ къ тебѣ поближе присяду. Ты не гнѣвайся, --я съ твоимъ-то дяденькой, даромъ что генералъ былъ, три года рядышкомъ сидѣлъ, — говорилъ старикъ, таща за собой плетеный стулъ.
Старичокъ сѣлъ и, низко наклонившись туловищемъ, опустилъ голову.
— Усталъ, толкавшись-то, — сказалъ онъ. — Вотъ три года ужь я какъ при ёмъ на посидѣлкахъ сидѣлъ… Больной ужь былъ, старый… Всѣ его забросили… Вечеръ-то настанетъ, людишки всѣ разбѣгутся — въ карты играть, чаи распивать, а онъ, касатикъ, свернется комочкомъ, что сурокъ, на диванчикѣ, въ уголку — и сидитъ, сахарцу кусочекъ сосетъ, что малый ребенокъ, — любилъ онъ это, по барскому своему положенію… Сидитъ, сидитъ и жутко ему станетъ: велитъ меня разыскать… Я и сижу съ нимъ, разговариваю… А по лѣтамъ рыбку ловимъ на рѣчкѣ… Инно это осерчаетъ на меня за какое-нибудь невѣжество, — не дворня вѣдь я, а простой мужикъ, — затопаетъ ногами, закричитъ, того и гляди на конюшню велитъ отправить…
Старичка начинала клонить дремота все сильнѣе. Отъ времени до времени онъ замолкалъ и затѣмъ, какъ будто вдругъ приходя въ себя, опять продолжалъ:
— А допрежь-то вѣдь шибко мы жили, — онъ вѣдь былъ въ большомъ вантажѣ въ тѣ поры, до воли-то… Кипажевъ здѣсь всякихъ наѣдетъ… Губернаторъ бывалъ, министръ самъ заѣзжалъ… Малъ еще тогда ты былъ, какъ съ маменькой здѣсь проживалъ… Давно вѣдь ужь тому, годовъ тридцать, поди, будетъ… Я ужь почесть на край свѣта сходилъ да и опять вернулся… Ты вотъ меня не помнишь.
И старинъ опять дремалъ. Большія свѣчи тускло горѣли въ тусклыхъ серебряныхъ подсвѣчникахъ. Все еще пахло ладаномъ и воскомъ. Дьячокъ тихо читалъ, изрѣдка прерывая свой монотонный речитативъ и вслушиваясь въ такое же монотонное журчанье старика Нила. Молодой баринъ смотрѣлъ въ лицо покойника и ему, казалось, было пріятно сидѣть тутъ, глядѣть въ это лицо и слушать тихую болтовню Нила. Старый генералъ, сулой, маленькій, сморщенный, какъ выжатый лимонъ, лежалъ въ гробу комически-строго и торжественно, въ расшитомъ золотомъ дворянскомъ мундирѣ, въ большомъ воротникѣ котораго почти пропадало все маленькое лицо и только длинный, костистый носъ выдавался впередъ… Ни рта, ни усовъ, ни подбородка не было видно, — они провалились окончательно въ глубокій воротникъ мундира. Только совсѣмъ бѣлые, сѣдые волосы, клочья которыхъ прихотливо торчали около морщинистаго лба, „по-суворовски“, серебрились на бѣломъ коленкорѣ подушки… Старикъ рѣшительно не производилъ непріятнаго впечатлѣнія трупа, такъ часто отвращающаго насъ даже отъ самыхъ дорогихъ намъ лицъ. Такіе сухіе старички вообще лежатъ въ гробу „какъ живые“. Вѣроятно, поэтому, и выраженіе лица молодаго барина было такое, какъ будто онъ сидѣлъ среди дѣйствительно живыхъ лицъ, съ которыми бесѣдовалъ тепло и душевно: передъ нимъ живыми, дѣйствительными образами стояли — старый, умный, дипломатическій франкъ-масонъ, безкорыстный дѣятель „освобожденія“, и безхитростный, признательный сынъ народа. Передъ этими образами совершенно исчезалъ ужасъ холоднаго одиночества и смерти. Душѣ молодаго барина было тепло. Передъ нимъ вдругъ такъ ярко встали давніе, давніе годы… Припомнилась ему прежде всего старая, рѣденькая аллея изъ березокъ, тянувшаяся на нѣсколько десятковъ саженъ при въѣздѣ въ деревню, по которой онъ такъ любилъ гулять, еще мальчикомъ, съ своей больною матерью, которою любовался и послѣ, когда приходилось навѣщать въ рѣдкія свободныя минуты дядю и которая первая пріятно бросилась ему въ глаза и теперь, когда онъ подъѣзжалъ къ деревнѣ. Но какъ она теперь, однако, постарѣла и порѣдѣла! Нѣкоторыя березы посохли, другія вырублены или разбиты грозой, на третьихъ видны слѣды хищническаго добыванія ребятишками сладкаго березоваго соку… На концѣ аллеи тогда стояли сѣрыя ворота, въ видѣ тріумфальной арки (припомнились и они), съ вазами по бокамъ и фигурными, рѣшетчатыми воротищами. Здѣсь было его любимое мѣсто; тутъ игралъ онъ свободно съ деревенскими и дворовыми ребятишками. Тутъ же, около нихъ, въ тѣни кудрявой березы, любила сидѣть и его мать, любуясь имъ. Проходящіе мужики и бабы, обыкновенно, присаживались къ ней и, ведя длинные разговоры, ласкали его, когда онъ подходилъ къ матери. Мать съ самаго ранняго дѣтства настойчиво убивала въ немъ врожденную брезгливость къ мужику. Поэтому ему очень хорошо помнится, какъ неловко чувствовалъ онъ себя, когда грязныя, грубыя руки гладили его по головѣ, но вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ осталось отъ этихъ ласкъ какое-то теплое и пріятное воспоминаніе. Теперь эти крѣпостные мужики и бабы уже были старики. Онъ никого изъ нихъ не помнилъ въ лицо, но это навѣрно были они, тѣ старички, которые плакали у гроба стараго барина и которые такъ любовно вспоминали его, когда онъ сегодня вышелъ на крыльцо подышать чистымъ воздухомъ. „Вѣдь мы тебя, милый баринъ, еще вотъ екинькимъ на рукахъ носили…“ И сколько было въ этихъ словахъ непритворной ласки, участія, теплоты и нѣжности!… И передъ этими образами и ощущеніями не только исчезалъ въ душѣ молодаго барина ужасъ холоднаго одиночества и смерти, но и все тяжелое, гнетущее, жесткое, что гнело его тамъ, откуда онъ, обезсиленный, измученный, бѣжалъ сюда…
Тамъ!… Къ чему привели тамъ годы упорнаго труда, надеждъ, упованій?… Надежды разбиты, упованія подорваны… Все дорогое — поругано, смято… Осталось только одно ощущеніе — ощущеніе чьей-то холодной, мертвенной руки, которая безнаказанно, дерзко, но ежесекундно и неуклонно жметъ горло, не задушая совсѣмъ, не давая даже спокоя смерти, но въ то же время не позволяя и дышать… Еслибы возможна была хоть борьба!… Но тутъ невозможна не только борьба, — невозможны даже стоны…
Ужасъ, ужасъ, ужасъ!…
Молодой человѣкъ вздрогнулъ, провелъ рукой по волосамъ, какъ будто онъ безсознательно отгонялъ неотвязчивую тяжелую думу, и вздохнулъ. И ужасъ этой думы былъ такъ великъ, что даже здѣсь, среди только мертвеца и полуживаго обломка прошлаго, вздохнулось легко, свободно.
А онъ пока только этого, только возможности этого вздоха, легкаго и свободнаго, и жаждалъ.
II.
правитьВъ тотъ же канунъ Покрова, въ большой, крытой желѣзомъ, съ вычурными рѣзными окнами, двухъэтажной избѣ стараго крестьянина Бабана, съ ранняго утра, шла неустанная, хлопотливая толкотня. Письмо, извѣщавшее о пріѣздѣ сына, было получено всего дня за два и уже вѣсть объ этомъ успѣла обойти не только свою деревню, но и сосѣднія. Скоро потянулись къ дому старика Бабана изъ разныхъ мѣстъ, пѣшіе и конные, посѣтители: сваты и свахи, двоюродные и троюродные дядья, племянники, внуки, ближніе и дальніе шабры, мужскаго и женскаго пола. Обыкновенно, почти цѣлый годъ, погруженный въ молчаливый покой, домъ Бабана вдругъ повеселѣлъ, ожилъ, заговорилъ, какъ будто въ немъ поселилась большая, трудолюбивая, хлопотливая крестьянская семья. Всѣ съѣхавшіяся бабы тотчасъ же принялись за работу — мыть, чистить, мѣсить тѣсто — и подняли, что называется, дымъ коромысломъ. Высокія, здоровыя, плотныя фигуры, съ засученными по плечи рукавами, постоянно двигались по всему дому, хлопая дверями, таская шайки съ водой, неистово скрипѣли и визжали половицы подъ ихъ тяжелыми шагами и весь домъ словно заходилъ ходуномъ. Громкіе, горластые голоса перекликались съ одного конца на другой. Самъ старикъ Бабанъ только-что вернулся изъ города съ цѣлымъ возомъ всякихъ харчей. А вечеромъ у его избы собралась цѣлая сходка своихъ мужиковъ. Такъ какъ Бабанъ давно уже жилъ на спокоѣ и крестьянскимъ хозяйствомъ не занимался, то лошадей у него не было. Обсуждали вопросъ, какъ бы поприличнѣе составить подводу для встрѣчи „умственнаго“ мужика. Оказывалось, что у одного мужика хорошъ тарантасъ, да лошади подгуляли, у другаго была только одна подходящая къ экипажу лошадь, у третьяго былъ хомутъ „нѣмецкій“. Наконецъ, порѣшили обладить „сборную“ подводу. Въ то же время бабы бѣгали по всей деревнѣ, изъ избы въ избу, собирая необходимую посуду: тащили чугуны, корчаги, самовары…
На другой день, послѣ обѣдни, среди большой комнаты верхняго этажа избы, нѣсколько составленыхъ вмѣстѣ столовъ были покрыты скатертями и уставлены бутылками съ виномъ и водкой, вмѣстѣ съ деревенскою закуской: дешевою колбасой, огурцами, накрошенною говядиной и пирогами. И верхъ и низъ избы были набиты народомъ, который сновалъ то и дѣло по лѣстницѣ. Внизу преимущественно столпились бабы, дѣти и все, что поубитѣе, побѣднѣе, что ходило въ лаптяхъ и сермягѣ, а вверху — все состоятельное, умственное, хозяйственное, что имѣло суконный халатъ, кожаный сапогъ и бойчѣе глядѣло на свѣтъ Божій. И вверху, и внизу уже шипѣли и пыхтѣли два пузатыхъ самовара, наполняя комнаты бѣловатымъ, жидкимъ паромъ. Въ комнатахъ пахло баней, вмѣстѣ съ потомъ полушубковъ и печенымъ хлѣбомъ.
Обѣдня только-что отошла и гости все еще приливали. Подъ увѣсистыми сапогами неустанно визжала лѣстница и половицы. Гости входили и видно было, какъ то и дѣло подымались и опускались по нѣскольку разъ головы и руки, дѣлая размашистые, истовые кресты и поклоны.
Въ первой комнатѣ, наверху, виднѣе всѣхъ вырисовывалась высокая, статная фигура Артамона Бабанова, въ длинномъ старомодномъ сюртукѣ, но въ глаженой сорочкѣ съ большими манжетами и высокихъ блестящихъ сапогахъ. Черные, немного съ просѣдью, волосы и такая же небольшая борода; умные, бойкіе глаза, смотрѣвшіе нѣсколько изъ подлобья, но весело и самодовольно-добродушно, хотя и не безъ сдержанной суровости. Такое же полусдержанное возбужденіе не оставляло его все время, почти весь день, пока приходилъ народъ. Онъ не присаживался, но все время или стоялъ, или ходилъ тутъ же по комнатѣ, здороваясь, раскланиваясь, приглашая, устанавливая бутылки, или уходилъ въ сосѣднюю комнату, гдѣ, въ такомъ же полу сдержанномъ возбужденіи, раскраснѣвшаяся и хлопотливая, принимала „женскую половину“ его породистая, нѣсколько толстая и выглядывавшая даже старше его, жена.
Вся эта картина не столько напоминала собою оффиціальный и лицемѣрный пріемъ у какого-нибудь купца или поздравленія съ праздникомъ, приносимыя лицами зависимыми, сколько простую деревенскую свадьбу и поздравленія молодыхъ, съ тою, конечно, разницею, что „молодые“ здѣсь не были такъ наивны, такъ смущены и какъ будто бы черезчуръ уже сконфужены пріятною неожиданностью всеобщаго вниманія. Въ супругахъ Кабановыхъ все же изрѣдка пробивалось нѣчто такое, что давало поводъ заключать, что они знаютъ свои достоинства и что общее вниманіе не было для нихъ совсѣмъ уже пріятною неожиданностью.
Скорѣе настоящими „молодыми“, наивными, сконфуженными и даже совсѣмъ оробѣвшими были тутъ старики-отецъ и тесть Артамона.
Послѣ того, какъ Артамонъ нѣсколько разъ говорилъ старику Бабанову: „тятенька, вы сядьте… Пожалуйста, не волнуйтесь… Все сдѣлаемъ… Вы только, пожалуйста, сидите великатнѣе, съ тятенькой-тестемъ… Вотъ вы опять кафтанъ не тотъ надѣли!… Вѣдь прислалъ я вамъ настоящій, — чего вы берете?… Да вы ужь пожалуйста оставьте эти разсчеты!… Мы это знаемъ сами…“, — теперь старикъ Кабановъ съ тестемъ сидѣли уже смирно, какъ послушные ребята, въ переднемъ углу, о съ ихъ грубовато-загорѣлыхъ, заросшихъ сѣдыми волосами лицъ не сходила ребяческая улыбка, стыдливая и наивная. Оба они какъ будто стѣснялись и стыдились входившихъ мужиковъ, которые кричали весело, кивая на нихъ:
— Вишь разрядили королей-то!… Вишь сидятъ, ровно новоставленные попы!… Ха-ха-ха!
Старики совсѣмъ приходили въ смущеніе и, обдергивая новыя рубахи, качали головами, какъ бы снимая съ себя всякую отвѣтственность за неожиданный маскарадъ. Впрочемъ, старикъ Бабановъ, истинный „сынъ земли“, любившій деревню и земледѣліе и сильно скучавшій на своемъ одинокомъ „спокоѣ“ съ тѣхъ поръ, какъ былъ нарушенъ его крестьянскій „хозяйственный дворъ“, — смотрѣлъ и на свой маскарадъ, и на сына съ нѣсколько горькою ироніей, хотя и не безъ удовольствія: „Хорошо оно, слова нѣтъ, умно, дѣльно, хорошо… Дай Богъ всякому такова сына!… А все бы оно… кабы всѣ-то сыновья и внуки да кабы въ одной избѣ, здѣсь, при полномъ домѣ, при хозяйствѣ крестьянскомъ… А то ужь вотъ теперь и бьешься здѣсь, на старости лѣтъ, что негодная тряпка на вѣтру…“ Но за то старикъ-тесть, весь свой вѣкъ проколотившійся въ бѣдности, не могъ равнодушно смотрѣть на свою „раздобрѣвшую дочку“.
— А расползлась у тебя дочка-то, Антипій Трофимычъ, — какъ бы не сглазить!… И не признать ужь, что когда-то Аришкой поджарой по селу бѣгала, — говорили гости.
— Раздобрѣла, Господь съ ней, раздобрѣла, — говоритъ старикъ. — Да вѣдь оно, мужицкое-то тѣло, если въ проголодь держать, то и оно умѣренно себя держитъ… А напусти его хотя малость на приволье-то, оно ужь и удержу не знаетъ. Не барская кость. Въ барина — что не въ коня кормъ: чѣмъ больше корни, тѣмъ онъ жиже выходитъ. А мужицкая кость — широкая кость, твердая, она и мяса больше требуетъ».
— Пожалуйста, проходите… Садитесь… Откушайте! — слышалось между тѣмъ вотъ уже въ продолженіе часа.
Гости входили, молились, цѣловались съ Артамономъ или просто пожимали руки, восклицая: «Ну, вотъ, и свидѣлись!… Свой вѣдь человѣкъ!… Лестно глянуть!» — шаркали ногами, крякали; одни засаживались около стола и принимались, разговаривать со стариками или громко шутили надъ Артамономъ, его женой и публикой, другіе присаживались у дверей, молча сидѣли, не переставая улыбаться минутъ десять, затѣмъ выпивали двѣ-три рюмки, поздравляли, сыпали пожеланіями и уходили, давая мѣсто другимъ.
Артамонъ едва успѣвалъ присѣсть, какъ тотчасъ же вставалъ и опять съ кѣмъ-нибудь обнимался, цѣловался и приглашалъ:
— Пожалуйте… Присаживайтесь… Вотъ сюда… Тятенька, угощайте! — говорилъ онъ, обращаясь къ мущинамъ и показывая на столъ съ водкой и закуской.
— Пожалуйте… Проходите вотъ сюда-съ, — говорилъ онъ женщинамъ, показывая на комнату жены.
— Пожалуйте… Все слава Богу! Какъ вы?… Проходите… Благодаримъ… Пожалуйте!…
Между тѣмъ какъ одни посѣтители входили, другіе спускались съ лѣстницы, смачно крякая и чавкая закуску, иные даже доѣдали на лѣстницѣ или держали въ рукахъ кусокъ пирога, — многіе, въ особенности изъ женщинъ, уносили какіе-то свертки и тутъ же у крыльца нетерпѣливо развертывали ихъ и осматривали подарки, привезенные женой Артамона: платки, полотенца, ситцы, шерстяные чулки, бусы и тому подобную мелочь.
— Наткась, наткась, — говорили бабы, — не жалѣетъ!… Что говорить!… Давно ли своя была…
— Что, бабы, рады? Вишь васъ какъ Антиповна-то ублажаетъ! — кричали подошедшіе трое мужиковъ въ синихъ халатахъ. — Плохо молитесь!… Кабы молились крѣпче, и у васъ бы мужья всѣ съ Артамона выросли.
— Вамъ и вырости, пьяницамъ! — отвѣчали весело бабы. — Было бы съ чего рости.
Мужики, хохоча, гурьбой вошли наверхъ и прямо ввалились въ комнату, фамильярно махая ногами, руками и полами кафтановъ.
— Артамону Матвѣичу! — крикнули они. — Ахъ, ишь-те вошь, какой выправился!… Здорово, другъ-пріятель! Ну, давай поцѣлуемся. Не побрезгуешь чай?…
— Съ чего брезговать?… Что вы!… Помилуйте! Сами не велики мы господа. Тѣ же крестьяне.
— Это хорошо, братъ, что носъ не дерешь, а за что нужно, сами почтемъ.
— Это ужь конечно.
— Ну, что, старички, рады не бойсь? — обращались они къ старикамъ-отцамъ. — А?… Не все въ сермягѣ потѣть, пришла пора и вашимъ дѣтямъ суконце носить… Тагъ-то!… Всему свои сроки, свой предѣлъ.
— А помнишь, Артамонъ Матвѣичъ, чай не забылъ, какъ вмѣстѣ въ извозы-то хаживали? Чуть не полъ-Россіи обтопали… А?
— Всего было…
— Вѣрно, что всего было… Потому вотъ и награда.
— Свое на свое возметъ… Это ужь вѣрно! — говорилъ Артамонъ Матвѣичъ.
— Вѣрно!… Это твои? — показывали мужики на фотографическія карточки, тодько-что привезенныя и гвоздиками прибитыя къ стѣнкѣ.
— Все мои.
— Твои?… Господа, одно слово, барскія дѣти!… Гдѣ же они обучаются у тебя?…
— Въ техническомъ отдѣлѣ.
— Такъ… Ну, давай Богъ, давай Богъ больше!… Теперь намъ, мужикамъ, такіе люди нужны, — не все за барскимъ умомъ мять… За барскимъ-то умомъ жить дорогонько, дѣдушки! Такъ ли, а?… Барскій-то умъ спинѣ-то мужицкой не дешевъ достается, а? На барскій-то умъ съ оглядкой надѣйся… Такъ ли, дѣдушки?
— Ваше дѣло! Ваше дѣло теперь! — отговаривались старики. — Наше дѣло прожитое, дурно ли, хорошо ли… Живите, какъ сами знаете.
— Да ужь это вѣрно, теперь самъ за собой оборачивайся, ежели горба-то жалко…
— Вотъ намъ такой-то мужикъ, какъ ежели онъ свой-то, и лестенъ… Да!… А у насъ, братъ, Артамонъ Матвѣичъ, тутъ дѣлъ-то скопилось — не оберешься.
— Знаю, знаю… Какъ у васъ, пьяницъ, дѣлъ не быть!… Вы и безъ дѣла заведете дѣло, — улыбаясь, лукаво замѣтилъ Артамонъ.
— Ну, ты это оставь… Что мы за пьяницы!… Тутъ, братъ, безъ вина пьянъ будешь. Не за бариномъ живемъ, какъ старики. Это вотъ имъ легко было. А нынѣ смотри все сами… Такъ ли, старички?
— Ваше дѣло!… Наше дѣло, легко ли, трудно ли, прожитое. Живите ужь вы, какъ умѣете, — отвѣчали опять старички.
И опять слышалось:
— Откушайте… Пожалуйте… Благодарствуемъ… Проходите…
Наконецъ потянулся причтъ съ крестомъ: батюшка въ своей неизмѣнной старой зеленой ряскѣ, дьяконъ прямо въ подрясникѣ, дьячокъ и, вмѣстѣ съ ними, даже два его сына, франтоватые великовозрастные парни — студенты семинаріи. Всѣ присутствовавшіе встали.
— Батюшка!… Отецъ преподобный! — закричали было нѣкоторые мужики, но ихъ остановили.
— Повремените, повремените!…
Но едва отслужили молебенъ, едва успѣли приложиться ко кресту, какъ тѣ же, нѣсколько подвыпившіе, мужики закричали, окруживъ батюшку:
— Отецъ преподобный!… Батюшка! Смотри-ка, а? Что, каковъ мужичокъ-то, а?
— Слава Богу!… Дай Богъ, дай Богъ!… Пріятно! — отговаривался батюшка, нѣсколько разъ пожимая руку Артамону.
— Да нѣтъ, ты говори: пора ли намъ перестать за бариномъ жить, а? Пора ли намъ за своимъ умомъ жить, а? Вотъ ты что говори!… А? Преподобный, такъ ли мы говоримъ?
— Справедливо… Что-жь, времена… Все во временахъ…
— То-то вотъ и есть… Это вотъ кто, гляди-ка! — тащили мужики подъ руки батюшку къ фотографическимъ карточкамъ. — Чьи это дѣти-то? Барскія, а? Смотри-ка, сертучки-то… А? Чьи дѣти, преподобный, говори!…
— Теряюсь, — пожималъ батюшка плечами и искуственно изумлялся. — Ваши? — обращался онъ съ улыбкой къ Артамону.
— Му-жиц-кіе, отецъ, мужицкіе!… Ты и знай… Да!… Мы вотъ съ отцомъ-то ихнимъ, съ Артамономъ-то, вмѣстѣ въ извозѣ полъ-Рассеи обтопали, а они… Вишь, они, мундирчики-то!… Такъ-то, другъ, понимай! Будетъ за барскимъ-то умомъ проживать, — свой найдемъ!… Дорогонекъ онъ, чужой-то умъ.
— Что-жь баринъ?… Конечно, ужь времена, — темно отговаривался батюшка. — Теперь и мужичкамъ дай Богъ.
— Умеръ, вишь ты., старикъ-то въ ночь? — спрашивали мужики.
— Скончался.
— Царство ему небесное! Добрый былъ старикъ, что говорить… Давно ужь пора было умирать, — и то ужь какъ будто за умъ зажилъ… Поди, годовъ 80 было.
— Да, такъ вотъ такъ-то, отецъ, и перевертывайся теперь мужичокъ самъ… Теперь ужь и ты передъ мужичкомъ походишь… Былъ ли у молодаго-то барина? Что?
— Заглядывалъ.
— Ну?
— Пустовато вокругъ, какъ будто вдакъ… не хозяйственно, сиротливо…
— А-а!
— Слышалъ отъ старичка Нила, будто, вишь, онъ ему говорилъ, что здѣсь, на родномъ гнѣздѣ, хочетъ поселиться.
— Че-ево? — переспросили внимательно мужики.
— Здѣсь, молъ, хочетъ остаться молодой-то.
Всѣ молчали. Потомъ одинъ мужикъ оказалъ, какъ бы мимоходомъ: «У насъ документы…» А другой подошелъ къ разсматривавшимъ фотографическія карточки студентамъ и спросилъ: «Что смотрите, а?… Чьи ребята-то расписаны тутъ?»
Студенты ухмыльнулись.
— А-а, то-то! — протянулъ мужикъ. — Артамоша, подчуй!… Поздравимся!…
И надъ столомъ опять раздалось:
— Пожалуйте… Сдѣлайте милость… Присядьте… Откушайте…
— Пріятно, весьма пріятно, говорилъ батюшка, усаживаясь около стариковъ-отцовъ. — Пора принять утѣшеніе въ преклонныхъ лѣтахъ… Господь добродѣтель всегда наградитъ… Добродѣтель, Матвѣй Васильичъ, всегда будетъ награждена — и въ сей жизни, и въ будущей… Претерпѣли, — ну, и что-жь?… Господь взыщетъ… Всему времена и сроки…
— Сроки, батюшка, точно… Бушако-съ красненькаго-то!
Стали закусывать. Послѣ закуски подали обѣдъ. И вверху, и внизу повисъ въ воздухѣ сытый паръ отъ жирныхъ щей. Сначала обѣдали «парадно», съ причтомъ, съ близкими родными и уважаемыми знакомыми. Потомъ обѣдали «попроще» — съ бабами, близкими и дальними родственницами. Потомъ обѣдали «еще попроще»: кормили вдовъ, сиротъ, стариковъ, бобылей, пропившихся мужиковъ… Иногда Артамонъ сходилъ внизъ, и тогда ему тамъ цѣловали руки, кланялись въ поясъ. Какой-то пьяный мужичокъ, которому онъ прислалъ денегъ на постройку избы послѣ пожара, теперь кланялся ему въ ноги, такъ какъ не могъ заплатить въ срокъ деньги. Артамонъ конфузливо к великодушно поднималъ мужика съ земли, махалъ рукой, говорилъ: «ну, ну… увидимъ послѣ, увидимъ, что дальше будетъ… Не будемъ старое поминать!… Подождемъ!…» Вотъ тутъ же полуслѣпой старикъ припалъ къ его рукѣ и плакалъ въ умиленіи. Этотъ старикъ года два тому ослѣпъ и Артамонъ на свой счетъ выписалъ его въ тотъ городъ, гдѣ онъ проживалъ, помѣстилъ въ клиники, вылѣчилъ и обратно отправилъ домой… Тутъ же толкался, пилъ и ѣлъ и старикъ Нилъ, давно уже ходившій по-міру.
— Нѣтъ, знаете, бѣда, какъ внизъ сойдешь, — говорилъ, добродушно улыбаясь, Артамонъ, поднявшись опять вверхъ. — Униженный ужь оченно народъ. Даже какъ-то тяжко смотрѣть, до чего онъ доходитъ…
И въ его словахъ звучало не то искреннее сожалѣніе, не то полупрезрѣніе. Вѣрнѣе, тутъ было и то, и другое.
А къ вечеру подпившіе мужики, сверстники Артамона, тащили изъ избы за руки и за полы Артамона Матвѣевича и Арину Антиповну.
— Пойдемъ, пойдемъ, — кричали они, надѣвая на Артамона картузъ. — Али мы отпотчивать тебя не сможемъ? Али, ты думаешь, мы изъ-за вина къ тебѣ ходили?… Нѣтъ, братъ, мы не изъ корысти… Мы тонко понимаемъ… Мы, братъ, Артамоша!… Свой, вотъ, главное дѣло — свой! Ты пойми…
— Позвольте… Иванъ Егорычъ… Ѳадей Петровичъ… Мы это понимаемъ… Мы вполнѣ цѣнимъ… Только очинно ужь мы за день смучились, — отбивался Артамонъ.
Но его съ женой все-таци увели. Ихъ водили изъ избы въ избу, имъ показывали свои хозяйства, передъ ними старались наивно похвастаться всѣмъ, что могло рекомендовать мужицкую умственность…
Была уже темная осенняя ночь. Народъ угомонился. Въ избахъ вездѣ погасли послѣдніе огни и только свѣтились желтыми пятнами два окна въ барскомъ домѣ, гдѣ стоялъ гробъ стараго барина, да тускло горѣли свѣчи въ избѣ Кабана. Здѣсь вокругъ стола сидѣли усталые хозяева — самъ Кабанъ, старикъ-тесть и только-что возвратившіеся Артамонъ съ женой. Арина Антиповна сидѣла-сидѣла и вдругъ расплакалась.
— Чего ты, Ариша? — спросилъ ее отецъ.
— Тятенька, отъ радости… Отъ родной стороны… Оченно ужь мнѣ это непереносимо, — всхлипывая, отвѣчала Арина Антиповна.
— Ну, полно, полно, вишь, размякла…
— Думала ли я, тятенька, когда ни то, чтобы такое мнѣ счастье… такая это всѣхъ къ намъ любовь… отъ родной сторонки…
— За доброту вашу!
— Велика ли наша доброта!… Нѣтъ, ужь это такъ, Богъ знаетъ за что… Такъ ужь это, отъ крови, — родная кровь… Вотъ вѣдь и мнѣ всѣхъ ихъ, нашихъ-то, деревенскихъ, жалко, всѣхъ люблю… Другой разъ на чужой-то сторонѣ вспомнишь и зальешься…
— Нну-у! — махнулъ рукой на жену Артамонъ, зѣвнувъ. — Значитъ, не даромъ, а есть за что: ты вотъ какъ говори!… Такъ ли, тятенька? — спросилъ онъ шутливо старика.
— Себялюбцы они, себя любятъ, вотъ они кого любятъ, — брюзгливо замѣтилъ старый Кабанъ. — Угорѣть съ ними не долго, коли головы не жаль.
— Ежели безъ понятія, угорѣть тутъ даже очень возможно, — заключилъ Артамонъ.
III.
правитьПрошла недѣля. Старый баринъ былъ похороненъ «съ торжествомъ», какъ писали досужіе корреспонденты-обыватели, такъ какъ въ день похоронъ прискакали изъ города кое-какія административныя власти, вдругъ вспомнившія, что гдѣ-то тамъ неожиданно оказался существовавшимъ еще «одинъ изъ первыхъ сподвижниковъ великой реформы». Всѣ они оказались, конечно, очень огорченными смертью старика, всѣ оказались такими глубокими цѣнителями «великой реформы», что долго уговаривали племянника позволить отвезти тѣло стараго генерала въ городъ, гдѣ и предать его землѣ, въ подобающемъ ему мѣстѣ и съ подобающимъ почетомъ. Но племянникъ, вообще человѣкъ мягкій, на этотъ разъ очень упорно не соглашался и полагалъ, что самимъ подобающимъ мѣстомъ упокоенія стараго барина именно должно быть бѣдное сельское кладбище. Администраторы принуждены были ограничиться тѣмъ «торжествомъ», какое они своимъ присутствіемъ придавали деревенскимъ похоронамъ. Маленькая сельская церковь была полна народа. Было душно, дымно и пахло черезчуръ уже плохимъ ладаномъ и мужицкимъ полушубкомъ. Батюшка, не безъ искренняго волненія, сказалъ небольшое слово, въ которомъ, въ энергичныхъ выраженіяхъ обращаясь къ народу, указалъ на добродѣтельную жизнь покойника, полную самоотреченія въ пользу своихъ рабовъ, — упомянулъ, что добродѣтель никогда не остаётся неоцѣненною, на что указываетъ присутствіе при гробѣ почетныхъ гостей, и наконецъ, указывая на молодаго барина, воскликнулъ: «И се, передъ вами, благочестивые слушатели, достойный плодъ сей добродѣтели… Не большая ли награда намъ, братія, на землѣ, ежели взращенные нами и вскормленные пойдутъ по стопамъ нашимъ и усугубятъ плоды добродѣтели? Да пребудутъ же, братія, имена и память сихъ подвижниковъ добродѣтели и печальниковъ о насъ, бѣдныхъ и слѣпыхъ, священны изъ рода въ родъ!» Добрый батюшка прослезился. Народъ былъ взволнованъ. Старики и женщины плакали. Молодой баринъ былъ блѣденъ.
Когда тѣло было предано землѣ и «все кончилось», молодой баринъ, на кладбищѣ же, объявилъ столпившимся около него заплаканнымъ и соболѣзнующимъ крестьянамъ, что онъ пріѣхалъ къ нимъ не за наслѣдствомъ, что, напротивъ, онъ, по примѣру дяди, отдаетъ имъ и ту, остальную, землю, такъ какъ, вмѣстѣ съ ними, раздѣляетъ ихъ воззрѣніе, что земля должна принадлежать тому, кто поливаетъ ее своимъ потомъ и кровью, — что онъ проситъ отъ нихъ только одного — радушія, что себѣ оставляетъ только садъ съ клочкомъ земли, гдѣ онъ намѣренъ построить флигель и поселиться въ немъ; что въ замѣнъ ихъ радушія онъ предлагаетъ имъ всего себя — свой умъ, знаніе, опытность, душу и сердце… Пусть они идутъ въ нему прямо, какъ къ своему брату, за совѣтомъ, за добрымъ словомъ… Когда онъ кончилъ, стыдливо пряча лицо, расчувствовавшіеся крестьяне заговорили разомъ что-то очень нѣжное, очень любовное; головы закачались низкими поклонами, а старики ловили его «барскую ручку».%
Прошла еще недѣля. Молодой баринъ, блѣдный, худой, съ еще болѣе потемнѣвшимъ лицомъ, ходилъ по пустымъ комнатамъ барскаго дома. Вотъ уже три дня, какъ онъ былъ совершенно одинъ. Но не это, не свое одиночество гнело и ужасало его. Съ каждымъ часомъ въ его воображеніи, во всемъ ужасѣ, все яснѣе вставала картина десятилѣтняго одиночества его умнаго, добраго старика-дяди, — одиночества вотъ здѣсь, въ этихъ длинныхъ комнатахъ, съ полусвѣтомъ, пробивающимся въ окна сквозь густыя липы, которыя, дичая все больше и больше, окружили домъ какъ будто крѣпостными стѣнами. Сначала это одиночество было невольнымъ, — по велѣніямъ судьбы, — а затѣмъ старикъ, на склонѣ лѣтъ, тихо и незамѣтно впадая въ дѣтство, самъ уже полюбилъ его и не хотѣлъ съ нимъ разставаться.
Чѣмъ больше уходили часы за часами, сопровождаемые только гулкимъ стукомъ его коблуковъ, тѣмъ ужасъ молодаго человѣка возрасталъ все большей больше… Цѣлый міръ фантастическою чередой проходитъ предъ нимъ, — міръ грозныхъ противорѣчій и парадоксовъ жизни, тяжелыхъ, непостижимыхъ; онъ наступалъ на него, оболакивалъ его, топилъ въ своей неизмѣримой глубинѣ… Вотъ помнитъ онъ этотъ же домъ за двадцать пять лѣтъ назадъ, во времена рабства, — и какою теплотой, какою жизнью дышалъ онъ: цѣлый рядъ живыхъ жизней копошился здѣсь около добраго барина, — цѣлая дворня жила его умомъ, его сердцемъ, согрѣваемая его патріархальною добротой, какъ дѣти, жавшіяся около отца: онъ считалъ ихъ всѣхъ своими, и они считали его своимъ, неразрывно связаннымъ съ ними какими-то крѣпкими, непостижимыми, почти родственными связями. Была ли когда хоть у одной изъ этихъ жизней мысль, что она можетъ думать, существовать, дѣйствовать отдѣльно, самостоятельно, безъ гармоніи съ его мыслью, съ его дѣйствіями? Было ли у нихъ что-либо свое, дорогое, завѣтное, что не связывалось бы съ нимъ, съ его существованіемъ? Даже сама деревня — какъ она близко, вплотную, стояла тогда къ этому дому… Вѣдь вотъ этотъ домъ теперь стоитъ на томъ же мѣстѣ, но какъ она теперь кажется далеко, будто ушла куда-то, а тогда она казалась вотъ здѣсь, тутъ, подъ окнами… Вся жизнь деревни врывалась постоянно вотъ сюда, въ самыя окна: барскій домъ слышалъ плачъ ребятишекъ, ругань мужей и женъ, шумъ сходки, горе и радость каждой избы, — все это неслось сюда сплошнымъ, живымъ шумомъ жизни… И точно также изъ этого барскаго дома неслось на деревню обратное теченіе: вся жизнь барскаго дома, его тревоги и радости, полнота или скудость его жизни, печаль и торжество — все отражалось въ сотняхъ отраженій въ каждой, самой маленькой, крестьянской избѣ… «Нашъ баринъ… Наша усадьба… Мы купили рощу… Мы запустили пчелъ… У насъ въ саду урожай яблокъ и сливъ… У насъ отъ швейцарской коровы бычокъ на племя пущенъ… Наши барчата пріѣхали… Наша нянюшка скончалась: вчера хоронили… Мы отъ Царя-батюшки благодарность получили: ленту нашему барину прислали… У насъ горе: за лѣкаремъ посылали къ барынѣ… У насъ барченочекъ народился… Наши поля… Наши луга… Нашъ урожай», — говорили мужики, складывая этотъ урожай въ барскіе закрома… И вся эта полнота и гармонія жизни, вся эта теплота царила здѣсь въ то время, когда мы брали съ этихъ, которые насъ и которыхъ мы называли ми, — все, что только можно было взять: свободу человѣческой личности, свободу его собственнаго ума, воли, желаній… А теперь?… И въ воображеніи молодаго барина ясно всталъ цѣлый рядъ годовъ, когда шагъ за шагомъ вся эта полнота и гармонія жизни расплывалась и таяла, какъ ледъ на припекѣ солнца, когда вся деревня — вся, цѣликомъ — отступала и уплывала куда-то, все дальше и дальше отъ барскаго дома, — и какъ же она теперь далеко!… И стала она уходить и уплывать именно съ того момента, когда ей сказали: «ниа вотъ, это…» И чѣмъ больше торопился старикъ сбросить съ себя и съ своего народа «клеймо рабства», чѣмъ усерднѣе онъ хлопоталъ объ этомъ, тѣмъ ближе становился къ пропасти, тѣмъ быстрѣе увлекалъ его въ бездну потокъ жизненныхъ противорѣчій… Онъ, безкорыстный рыцарь «освобожденія», съ донъ-кихотскою беззавѣтностью откликнулся на «призывъ», и когда ударилъ часъ этого освобожденія, ему сказали: «довольно, даже слишкомъ!» — и предложили вкусить плоды этого освобожденія среди своихъ крѣпостныхъ, въ глуши собственнаго помѣстья. Онъ здѣсь сразу почувствовалъ исчезающую гармонію… Онъ съ лихорадочною торопливостью спѣшилъ заполнить все больше и больше раздвигавшееся пустое мѣсто, вмѣсто прежней гармоніи все больше расширявшуюся пропасть между нимъ и уплывавшею деревней, — стремился если не не вездѣ, то хоть у себя провести «освобожденіе» послѣдовательно и радикально. И чѣмъ торопливѣе сбрасывалъ онъ спутывавшія и себя, и людей своихъ узы рабства, тѣмъ — о, ужасъ! — пропасть росла быстрѣе и быстрѣе… Глухое, холодное, черствое одиночество наплывало на него съ каждымъ годомъ все ужаснѣе, все настойчивѣе, какъ холодная весенняя вода разлива, охватывающая своими льдяными объятіями береговые дома. Вотъ она все ближе, все выше и выше поднимается, все дальше разливается — позади, впереди, вокругъ — и наконецъ совсѣмъ отрѣзала отъ всего божьяго міра… Оставалось одно — или бѣжать, пока есть еще возможность, или погибнуть, потонуть въ холодной волнѣ… Старикъ предпочелъ послѣднее — и волна одиночества похоронила его.
«Что-жь онъ оставилъ мнѣ? — спрашивалъ молодой баринъ. — Неужели то же?»
Онъ еще не имѣлъ на этотъ вопросъ прямаго отвѣта, но уже одно это неимѣніе начинало его безпокоить и наполнять сердце гнетущими предчувствіями. Онъ рѣшилъ…
И въ ту минуту, когда онъ принялъ это рѣшеніе, скрипнула дверь его кабинета и въ ней остановились три фигуры: впереди стояла полная, пожилая женщина, уже знакомая читателю, а сзади ея, рядкомъ, старикъ-поваръ, ея мужъ, съ убитой и апатичною физіономіей, и одѣтый «по-статскому», съ толстою цѣпочкой на жилеткѣ, румяный, толстый и кудрявый — ея сынъ.
— Къ вамъ мы, батюшка-баринъ, — заговорила мягкимъ и слезливымъ голосомъ полная женщина въ платьѣ и платочкѣ, и всѣ три фигуры низко поклонились.
— Что вамъ нужно? — спросилъ баринъ ласково.
— Къ вашей милости, — проговорила неувѣренно женщина и стала дѣлать какіе-то грозные знаки глазами мужу и сыну, заставляя ихъ выступить на объясненіе, но тѣ, тоже мимикой и прячась за нее, упорно протестовали.
— Что же вы хотите? — спросилъ опять баринъ.
Пожилая женщина, поведя съ негодующимъ презрѣніемъ глазами на своего мужа, тотчасъ же измѣнила свою физіономію на умоляющую и смиренную.
— Не смѣемъ васъ, батюшка-баринъ, безпокоить, какъ, выходитъ, очинно намъ это чижело… Потому какъ съизмалолѣтства къ вашему дому привыкши, — начала полная женщина, путаясь въ словахъ. — Только мы, какъ, значитъ, теперь живемъ по увольнительному акту, — удумали мы ужь давно самую эту деревню оставить… Потому сталъ народъ теперь вольница, пьяница, воры и мошенники безъ барской власти, и жить намъ съ ними, привыкши къ господскимъ порядкамъ, стало утѣснительно…
— Вы хотите уѣхать?
— Такъ точно-съ, батюшка, милый баринъ! Въ городъ удумали давно ужь… Не хотѣли мы вамъ безпокойства этимъ дѣлать, да видючи, какъ мы вамъ будемъ больше въ тягость, нежели въ пользу, такъ ужь…
— Какъ хотите, — поспѣшилъ сказать баринъ. — Я васъ не гоню… Напротивъ, я бы хотѣлъ, чтобы при мнѣ остались всѣ на своихъ мѣстахъ, по-старому, какъ при дядѣ были… Я никого не хочу выживать изъ дому… Притомъ, мнѣ все равно надобно и экономку, и повара, или кухарку.
— Такъ, такъ… Это точно, милый баринъ, что и вамъ прислуга потребуется… Только какъ, одумали мы, что вамъ напрасно будетъ насъ содержать… Вы — одинокіе, милый баринъ, хозяйственности у васъ большой не будетъ, — куда вамъ насъ, цѣлую ораву, откармливать!… Вѣдь это тоже расходъ, милый баринъ! Это мы тоже очинно понимаемъ… Къ чему же мы вамъ стѣсненіе будемъ дѣлать? Конечно, какъ встарину, мы были бы обвязаны… Ну, а теперь, какъ по увольнительному свидѣтельству царскому…
— Если вы желаете, я…
— Лучше такъ вамъ будетъ, милый баринъ, повѣрьте, лучше… Гдѣ теперь дворню большую содержать!… Харчи дорогіе… А попробуйте-ка, сударь, ихъ напоить да накормить! Вѣдь вонъ они какіе быки (показала женщина на своего мужа и сына). Я вѣдь у вашего дядюшки десять лѣтъ хозяйствомъ завѣдывала и знаю, каково жить… А вы, милый баринъ, наймете бобылочку изъ деревни — и предостаточно будетъ для васъ… Мы вамъ даже пріищемъ, такъ васъ не оставимъ… Помилуйте, вѣдь въ насъ тоже чувство есть…
— Благодарю васъ. Я васъ не стѣсняю.
— Очинно вамъ много благодарны, милый баринъ… Въ вѣкъ вашу ласку съ дяденькой не забудемъ… Позвольте ручку вашу поцѣловать намъ… Дозвольте въ послѣдній разокъ къ вашей милости прикоснуться.
— Нѣтъ, ужь это зачѣмъ же… Мы лучше такъ расцѣлуемся! — сказалъ баринъ, вспыхивая и быстро поднимаясь.
— Что вы, что вы, милый баринъ, — замахала руками полная женщина. — Ужь очинно вы снисходительны… Нѣтъ ужь, вы насъ не конфузьте, позвольте ручку одну… И то ужь для насъ это будетъ большимъ, даже можно сказать черезмѣрнымъ, награжденіемъ.
И женщина сердитымъ взглядомъ дала знакъ мужчинамъ. Всѣ стали ловить барскую ручку.
— А теперича, милый баринъ, вы ужъ съ нашей совѣсти все снимите, до маковой росинки… Чтобы ужь на нашей душѣ ниже вотъ на ноготь ничего не лежало, — прибавила женщина, опять кланяясь.
— Что же вамъ еще нужно?
— Примите отъ меня хозяйство ваше и дяденьки, чтобъ умъ изъ рукъ въ руки…
— Да какъ же я буду принимать? Развѣ есть списки послѣ дяди?
— Какіе списки!… Что вы, милый баринъ!… Мы вѣкъ при дядюшкѣ прожили, родились при нихъ… Какіе списки!… Все на совѣсти моей было…
— Ну, вотъ, видите… Значитъ, что же я могу?… Все одно.
— Нѣтъ ужь, милый баринъ, вы насъ не конфузьте передъ людьми и Богомъ… Народашко нонѣ сталъ подлый, извольничался, — мало ли чего наплетутъ да наговорятъ… Нѣтъ ужь, милый баринъ, пожалуйста снимите съ моей совѣсти… Пущай сами вы своимъ глазкомъ увидите, что мы вѣрой и правдой служили, что ниже маковой росинки…
— Хорошо, хорошо, — прервалъ баринъ и пошелъ въ первый разъ осматривать хозяйство.
Пожилая женщина въ платочкѣ повела его въ буфетъ. Здѣсь заставила она его переглядѣть, тщательно завернутыя въ бумажки, полдюжины стертыхъ чайныхъ ложекъ, полдюжины разномастныхъ столовыхъ ложекъ, столько же попорченныхъ ножей и вилокъ и пр., и пр.
— Хорошо, хорошо, — говорилъ баринъ въ лихорадочномъ безпокойствѣ. Онъ уже начиналъ чувствовать приступъ «ужаса».
— Все, все въ сохранности, милый баринъ, — говорила женщина. — Все, какъ свое око, берегла, что только могла… Только дяденька вашъ очень добродѣтельны были черезъ мѣру, — очень много зря дарили. Даже мы очинно ихъ милостями были взысканы… Святая ихъ добродѣтель!…
— Вотъ сюда пожалуйте, и сюда, и сюда, — водила его женщина, сопровождаемая молчаливыми свидѣтелями — мужемъ и сыномъ.
— Хорошо, хорошо, — говорилъ баринъ совершеннно машинально.
Пришли въ сарай, въ конюшни.
— Вотъ тарантасикъ вамъ остался, а шарабанчикъ-то этотъ новенькій — нашъ, милый баринъ, все своими трудами… Изъ жилъ тянулись, чтобъ эдакую вещицу пріобрѣсть… Лошадки-то вотъ вашъ только не осталось, — всѣ старыя-то пали… А этихъ вотъ жеребчиковъ-то все ужь мы выходили… Почесть своей кровью вспоили-вскормили… Для бѣднаго человѣка это чего стоитъ!… Не барское наше дѣло…
И когда баринъ кончилъ обходъ и осмотръ жалкаго барскаго инвентаря, когда онъ смотрѣлъ на стоявшіе у воротъ большіе воза съ «людскимъ скарбомъ», готовые тронуться въ путь, когда въ ушахъ его звучалъ все еще слезливый голосъ экономки, — ужасъ совершавшагося на его глазахъ грабежа поднималъ волосы на его головѣ…
«Скорѣе, скорѣе… долой… весь этотъ прахъ рабства!… Скорѣе стереть это ужасное клеймо, чтобы ничто не напоминало о немъ», — шепталъ онъ. И его мысль все упорнѣе и чаще останавливалась на деревнѣ. Но и деревня, казалось, уходила все дальше отъ его глазъ, вмѣстѣ съ медленно исчезавшими за березовой аллеей возами переселяющейся дворни.
Онъ рисковалъ остаться уже совершенно одинъ и захлебнуться волной холоднаго одиночества еще болѣе позорно, чѣмъ его дядя.
Онъ рѣшилъ… рѣшилъ самъ идти къ убѣгавшей отъ глазъ деревнѣ, но уже не ждать, пока она придетъ къ нему. Тутъ было послѣднее спасеніе.
IV.
правитьПрошла еще недѣля. Баринъ все еще жилъ въ старомъ барскомъ домѣ. Его обычная умственная работа, подорванная въ самомъ корнѣ, шла вяло, безжизненно. Онъ еще ревнивѣе сталъ относиться въ небольшимъ сбереженіямъ, которыми онъ хотѣлъ обезпечить себѣ возможно большее право — уходить отъ жизни, отъ всего, что напоминало тамъ и что давало ему средства быть независимымъ здѣсь. Онъ сократилъ до minimum’а свои расходы, питаясь только тѣмъ, что могла предложить ему скудная избыткомъ деревня. Старая дворовая дѣвка одна жила у него на кухнѣ и кое-какъ вела его хозяйство. Онъ былъ все еще одинъ и только старый деревенскій нищій Нилъ, съ навязчивымъ раболѣпіемъ, толкался каждый вечеръ у дверей его кабинета. Странно, молодой баринъ начиналъ все больше чувствовать себя неловко въ присутствіи этого старика. Ему казалось, что старикъ видитъ, что совершается въ его душѣ, кругомъ него, и ему становилось досадно и стыдно… А старикъ все толкался и толкался у дверей. И чудилось иногда молодому барину, что онъ съ сожалѣніемъ, глядя на него, качаетъ своей лысой, большою головой.
Однажды между ними произошелъ такой разговоръ.
Стоялъ обычный осенній вечеръ. Холодный дождь стучалъ въ окна и дергалъ ставнями порывистый вѣтеръ. Молодой баринъ, едва высвободившись изъ глубокой грязи, стоявшей на деревенской улицѣ, только-что вернулся, нервный и недовольный, мокрый и перепачканный. Лицо его совсѣмъ потемнѣло.
— Проходи, проходи… Я не мѣшаю, — началъ своей обычною фразой старикъ Нилъ, толкаясь въ дверяхъ. — Я вотъ давно ужъ у тебя тутъ сижу… Совсѣмъ барскій домъ забросили… Ты хоть бы попенялъ дѣвкѣ-то: чего она космы-то по чужимъ дворамъ треплетъ и день и ночь, а барскій домъ безъ призору покидаетъ…
— Ничего… Никто здѣсь не ограбитъ, — пробормоталъ баринъ.
— Не про грабежъ, а порядку нѣтъ… Хозяйства нѣтъ надлежащаго… Вѣдь народъ-то все видитъ, во всемъ оговариваетъ… Вотъ что, милячокъ!
Но баринъ махнулъ нетерпѣливо рукой, и Нилъ смолкъ.
— Самоваръ-то наставить ужь, что-ли? — спросилъ онъ, помолчавъ.
— Наставь, — проговорилъ баринъ упавшимъ голосомъ и тяжело сѣлъ въ кресло.
Нилъ недовольно покачалъ головой и ушелъ на кухню. Прошелъ почти часъ, когда онъ вернулся, а баринъ сидѣлъ все на томъ же мѣстѣ, въ той же позѣ, погруженный въ тяжелое забытье.
Старикъ, по обыкновенію, сѣлъ въ противоположный уголокъ у двери и, тихонько покашливая, покрякивая, поплевывая и понюхивая табакъ, что-то бормоталъ шепотомъ и поглядывалъ на барина.
— Сергѣй Андреичъ! — вдругъ окликнулъ Нилъ.
— Что ты? — спросилъ испуганно баринъ.
— Я тебѣ что хочу сказать…
— Ну?
— Ужь разступился бы ты, дѣлать нечего, купилъ бы, дружокъ, мужикамъ-то водки, накатилъ бы ихъ винищемъ…
Молодой баринъ вздрогнулъ.
Нилъ ждалъ отвѣта, но баринъ молчалъ.
— Что терзаться-то, дружокъ!… Купи, говорю, разступись ведеркомъ — да и накати ихъ… Можетъ они и полюбовнѣе къ тебѣ будутъ… Вѣдь нынче какой народъ-то? — Воры, мошенники, головорѣзы, оттябель, — вдругъ громко, волнуясь и вскочивъ со стула, заговорилъ старикъ, дергая своей жидкой, нерасчесанною бородой. — Они вѣдь ласки не понимаютъ… Сердца у нихъ нѣтъ!.. Что они отъ тебя рыло-то воротятъ? Что ты имъ лиходѣй, что ли, въ самомъ дѣлѣ, а? А вѣдь они что дѣлаютъ… Вѣдь они въ лицо-то тебѣ лясы точатъ, а за глаза-то, какъ ты отъ нихъ изъ избы, — такъ они всѣ по задворкамъ да въ старостѣ, да въ волость, да къ Артамонычу, кричатъ: «у насъ документы!.. Даромъ, слышь, отдалъ… Приказали, такъ и отдалъ… Мы царскіе теперь, мы у казны… Чего онъ изъ насъ душу-то тянетъ?… Чего онъ здѣсь сидитъ?… Чего онъ, лиходѣй, выпытываетъ?… Вѣдь онъ насъ спокою лишилъ, сна не даетъ, кусокъ въ ротъ нейдетъ…» Они ужь вотъ по пяти разъ всѣ документы земельные осматривали… Ребятишкамъ своимъ строго-на-строго заказали съ тобой говорить… Меня ругательски ругаютъ… «Шатунъ, говорятъ, ты, попрошайка, лизоблюдъ барскій, старый песъ!…» У-у, негодное сѣмя!… Власти на него нѣтъ!… Распустили негодниковъ!… Ни тебѣ старшихъ не знаютъ, ни тебѣ Бога не помнятъ… За что они насъ съ тобой казнятъ, за что?… Вѣдь на тебѣ лица не стало… Понимаю, — по себѣ знаю… За что они насъ съ тобой казнятъ, негодное сѣмя? — вскрикивалъ старикъ, постоянно сурово моргая длинными сѣдыми бровями. Онъ весь былъ возмущеніе, негодованіе. Все его маленькое туловище, казалось, трепетало: онъ изгибался, тыкалъ въ воздухъ руками, стучалъ ногами.
Никогда еще баринъ раньше не только не видалъ его такимъ, но даже не предполагалъ, чтобы въ старомъ, раболѣпномъ нищемъ жила такая душевная сила, такая энергія…. Полными скрытаго страданія и въ то же время боязливаго изумленія глазами смотрѣлъ онъ въ лицо нищаго.
— Знаешь ли ты, баринъ, кто я?… Отчего я нищъ, сиръ и убогъ, а? Чего я по кабакамъ съ мѣшкомъ таскаюсь, да что собака у порога дрыхну, а?… Знаешь ли? — заговорилъ опять, еще съ большимъ негодованіемъ, старикъ, все ближе и ближе подступая къ барину. — Вѣдь у меня домъ былъ, настоящій крестьянскій дворъ… Трехъ сыновей я выростилъ. Держалъ ихъ въ страхѣ Божіемъ… Кто передо мной смѣлъ пикнуть?… Передо мной семья-то какъ листъ дрожала… Первымъ владыкой былъ я… На міру, въ волости — отъ всякаго почотъ, отъ всякаго уваженье… А теперь?… Ну, положимъ, гоняли меня на-долго, точно, въ Сибирь, — ну, это мое дѣло и за него одинъ я отвѣтственъ… А они-то что, какъ я вернулся, а? Вѣдь они меня, что тряпку, черезъ годъ выкинули… «Ты, говорятъ, своей власти укрощеніе сдѣлай… Будетъ, говорятъ… Мы, говорятъ, и сами теперь руки-то умѣемъ вертѣть да возжами охаживать… Мы, говорятъ, не посмотримъ, что отецъ… Не очень нонѣ взбалмошнымъ-то старикамъ баловаться позволяютъ!» Вотъ какъ заговорило негодное сѣмя!… Это за хлѣбъ-то мой, за мои-то уроки, за мою-то кровь, что я въ нихъ оставилъ?… Да чтобъ я имъ покорился!…
Старикъ вдругъ остановился и усталый опустился на стулъ. Онъ долго еще ворчалъ что-то себѣ подъ носъ, сморкаясь и кашляя.
— Такъ-то, дружокъ… Ты ужь извини меня, что я въ горячность при тебѣ вошелъ… Горячъ я, съизмладости… А ты имъ купи водки-то, купи имъ, негодному отродью, залей имъ нутро-то!… Лучше будетъ, вѣрь Богу, лучше будетъ… А то смотри — худо не было бы.
Мраченъ былъ баринъ. Неясныя предчувствія томили его и раньше. Неловкость, какой-то стыдъ за себя и за мужиковъ постоянно ощущалъ онъ при встрѣчѣ съ ними. Какая-то безсердечная, жестокая ложь отношеній между ними клала свое проклятое клеймо на самыя искреннія слова, на самыя прекрасныя движенія и порывы души какъ съ той, такъ и съ другой стороны… Но того, что высказалъ ему старый Нилъ, не могъ подсказать ему самый мрачный пессимизмъ. Мысли его путались, на душѣ ощущалась пустота. Казалось, онъ былъ въ глухомъ лѣсу и передъ нимъ внезапно исчезла единственная тропинка, на которую онъ возлагалъ послѣднюю, хотя слабую, надежду.
V.
правитьНа утро, когда Сергѣй Андреевичъ Русановъ еще спалъ и не могъ высвободиться изъ-подъ тяжелаго кошмара, мучившаго его всю ночь, за дверями послышался разговоръ.
— Ты ужь здѣсь?… Что ты все тутъ толчешься, — строгимъ шепотомъ говорилъ батюшка, вытирая о половикъ большіе грязные сапоги въ передней.
— Ничего… Проходите, проходите, я не мѣшаю, — говорилъ старикъ Нилъ.
— Чего не мѣшаю? Что ты господина-то безпокоишь?… Экій навязчивый, братецъ ты мой… Лучше бы при семьѣ жилъ, помогалъ бы въ чемъ при хозяйствѣ, смирился бы, чѣмъ шататься по-міру да ко всѣмъ навязываться.
— Проходите, батюшка, проходите, я вамъ не мѣшаю, — ворчалъ старикъ.
— То-то, проходите!… Богу бы молился, грѣхи бы тяжкіе замаливалъ… Тебѣ бы, по-настоящему, изъ храма не выходить, постомъ и молитвой измождать себя всячески, чтобы Вседержитель смиловался, а ты…
И батюшка, не договоривъ, на ципочкахъ и тихо покашливая, вошелъ въ залу.
— Кто тамъ? — окрикнулъ Русановъ.
— Почиваете? — спросилъ въ свою очередь батюшка, просовывая голову въ отверстіе двери въ кабинетъ.
— Это вы, батюшка? Я сію минуту. Если не взыщете за безпорядокъ, входите пожалуйста.
— Рано, должно-быть, я, — замѣтилъ батюшка.
— Ничего. По-деревенски…
— Конечно, для насъ, напримѣръ, простота всего лучше, ну, а для васъ, знаете, въ ущербъ какъ бы…
— Отчего такъ?
— Да ужь такъ-съ, что къ чему… А то подозрительныя мысли зарождаются въ окружающихъ…
— Полноте, батюшка… Изъ такихъ пустяковъ?
— Не говорите. Надо судить по жизни. Жизнь — штука тонкая-съ, милостивый государь! Тонкая-съ, — засмѣялся батюшка. — У васъ все старичокъ-то толчется? — спросилъ онъ, кивнувъ головой за дверь.
— Да. Онъ полюбилъ меня за что-то.
— Не совѣтовалъ бы вамъ приближать его къ своей особѣ.
— Отчего такъ?
— Плохаго поведенія… Его вѣдь и семья не принимаетъ.. Такой баломутный старичишка, взбалмошный, самодурный… Три сына у него, все крестьяне хозяйственные, дѣльные, а ни у одного не ужился. Безпокойный старикъ!…
— Что же мнѣ-то, батюшка?… У нихъ свои дѣла, свои интересы.
— Такъ точно — у нихъ свои интересы… Ну, и притомъ вѣдъ онъ въ Сибирь былъ сосланъ… Изъ Сибири возвращенъ по всемилостивѣйшему манифесту, — понизивъ голосъ, сказалъ батюшка. — Вѣдь онъ и къ барскому дѣлу былъ прикосновененъ.
— Какимъ же образомъ?
— Страшное дѣло!… Еще до «воли», разсказываютъ, въ здѣшнемъ бору нашли тѣло сосѣдняго помѣщика, г. Ворыпаева… Много-съ прикосновенныхъ, сказываютъ, было, даже изъ чужихъ деревень. Тутъ и Нилъ былъ-съ, сказываютъ… Въ то время онъ былъ мужикъ состоятельный, глава большой семьи.
— Ну-съ?
— Ну, и всѣхъ ихъ тогда — кого плетьми сѣкли, сквозь строй прогнали, на каторгу, кого на поселеніе… И старичокъ этотъ угодилъ… Вѣроломный крестьянинъ, — по всему видно!
Молодой баринъ вдругъ засмѣялся тихимъ, нервнымъ, ироническимъ смѣхомъ.
— Батюшка!… Вы правы: тонкая штука человѣческая жизнь, — замѣтилъ онъ, въ то время, какъ по лицу его пробѣгали какія-то странныя тѣни.
— Да-съ, выраженіе справедливое… Я вамъ говорю, — поддакивалъ батюшка и нѣсколько въ недоумѣвающемъ изумленіи посматривалъ на молодаго человѣка.
— Знаете, я къ вамъ-съ… по дѣлу, — вдругъ заговорилъ батюшка, какъ будто боясь, чтобы странное настроеніе молодаго барина не помѣшало цѣли, съ которою онъ къ нему пришелъ. — Третій разъ ко мнѣ ужъ мужички здѣшніе приходятъ… Въ большомъ они смущеніи… Извините, я, конечно, не отъ себя… Я какъ бы ходатай — не болѣе… Потому даже крестьянки, простыя бабы, такъ скажемъ, и тѣ приходили.
— Въ чемъ же дѣло?
— Касательно васъ… Конечно, крестьяне — народъ робкій, ну, и понятія недостаточно крѣпкія… Я, конечно, говорилъ, утѣшалъ, увѣщевалъ, а они всѣ въ одно твердятъ: «зачѣмъ онъ здѣсь? Чего ему? Ежели онъ ужъ добродѣтель намъ оказалъ, такъ и ушелъ бы… Что онъ намъ спокою не даетъ?… Вѣдь мы сна лишились, отъ пищи отбились… Какъ-нибудь ты насъ съ ними разрѣши, батюшка!» Просятъ… Повѣрите ли, и смѣхъ и горе… Конечно, говорю я, народъ робкій… Понятія твердаго объ жизни нѣтъ… Чудится ему всякое… Я увѣщевалъ, утѣшалъ, а все же…
Батюшка остановился и внимательно посмотрѣлъ на барина.
— Продолжайте, батюшка, я слушаю.
— Да я вотъ-съ собственно только объ этомъ, — заговорилъ онъ опять, какъ будто срываясь съ мѣста. — Вы, извините, въ какомъ смыслѣ желаете здѣсь поселиться?
— Я ужь вамъ говорилъ… Мнѣ хочется здѣсь просто вздохнуть, отдохнуть среди простыхъ людей, вдали отъ лжи и ужасовъ той жизни… Я вздоху, батюшка, ищу! Мнѣ ничего ненадо, ничего не надо, кромѣ любви, душевнаго отношенія и довѣрія тѣхъ, кого я люблю, для которыхъ я работалъ, которымъ я пожертвовалъ всѣмъ… Ничего мнѣ, батюшка, больше не нужно, поймите! — съ искреннимъ чувствомъ заключилъ Русановъ и въ его голосѣ послышалась даже дрожь.
Батюшка съ серьезнымъ глубокомысліемъ покачалъ головой.
— Извините, — заговорилъ онъ. — Я, конечно, единственно какъ изъ сочувствія… Противъ добродѣтели я ничего не могу… А все же думается, что ужь ежели у васъ такое желаніе было — въ деревнѣ отдохнуть, то вы промашку сдѣлали… Впрочемъ, думаю, что можно еще это дѣло поправить, въ обоюдному удовольствію… И крестьяне, думаю, ничего противъ имѣть не будутъ.
— Что же я долженъ сдѣлать, батюшка?
— По всему, вамъ много удобнѣе будетъ при себѣ все оставить, что вы имъ пообѣщали, по своей добродѣтели: и домикъ, и порубь, и лѣсокъ… Вѣдь они и такъ достаточно вашимъ дяденькой награждены.
— А потомъ, батюшка?
— А потомъ-съ, ежели у васъ нѣтъ расположенія самимъ сельскимъ хозяйствомъ заняться, вы мужичкамъ же все въ аренду и сдадите… И они будутъ довольны, да и вашимъ доходамъ приращеніе… А цѣны у насъ здѣсь стоятъ на земли крѣпкія, приманчивыя.
Батюшка мелькомъ, но и пытливо взглянулъ въ лицо барина, и такъ какъ послѣдній молчалъ, то батюшка удвоилъ энергію.
— Тогда бы-съ все и просвѣтлѣло, — продолжалъ онъ, радостно улыбаясь: — и смущеній не было бы, и лишнихъ опасеній и мечтаній… И зажили бы вы, вотъ какъ господа сосѣдніе землевладѣльцы, въ мирѣ, повоѣ, дружбѣ… И отъ народу вамъ было бы уваженіе подобающее, потому тутъ были бы-съ прямыя отношенія… Такъ ужь, значитъ, васъ и понимали бы — въ прямомъ смыслѣ…
— Какія отношенія? — машинально переспросилъ молодой баркнъ, очевидно, думая о чемъ-то другомъ.
— Обычныя-съ отношенія, житейскія…
— Но вѣдь это, — возразилъ было Русановъ, но тотчасъ же остановился, повидимому считая лишнимъ входить въ какія-либо объясненія, и прибавилъ просто: — Нѣтъ, батюшка, я этого не могу.
Онъ всталъ и тихо прошелся по комнатѣ, опустивъ голову.
— Ну, какъ угодно… Какъ вы находите лучше, такъ и доступайте… Вамъ лучше знать, — сказалъ священникъ. — Я, конечно, только изъ сочувствія въ вамъ… Вы не подумайте… Вижу я, какъ будто въ вашемъ сердцѣ какое затмѣніе… Вотъ поэтому, единственно… Вѣдь я понимаю-съ… Конечно, вы желаете людямъ добро сдѣлать, а замѣсто того… Конечно, конечно, всякому пріятно за свое сочувствіе получить должное… Но что же дѣлать, милостивый государь, народъ у насъ… черствый народъ-съ, черствый!…
Батюшка склонилъ сокрушенную голову и опустилъ глаза въ полъ.
— А добродѣтель… только она вознаграждается по заслугамъ, тамъ-съ!… Отецъ милосердый — одинъ можетъ оцѣнить!…
И батюшка поднялся.
— Ничего-съ, не грустите очень, — утѣшалъ онъ молодаго барина. — Поѣдите въ столицу опять, развѣтритесь. Все и пройдетъ… А вотъ мы-съ… такъ и уйтить, убѣжать-то отсюда не куда-съ!… Пока прощайте… Ежели что понадобится, милости прошу ко мнѣ во всякое время, — готовъ служить… Все же ужь я человѣкъ старый, кое-что знаю… А старичка-то отклоните все же отъ себя, потому народъ думаетъ о немъ одно, а вотъ урядникъ съ землевладѣльцами иное объ этомъ понимаютъ… Все, знаете, превратныя толкованій выходятъ… Счастливо оставаться! Не отчаявайтесь только, смиритесь… Что дѣлать!
И батюшка ушелъ.
— Старикъ! — вдругъ крикнулъ Русановъ взволнованнымъ и какимъ-то даже торжественнымъ голосомъ.
Нилъ испугался и не смѣло вошелъ въ кабинетъ.
— Старикъ, за что ты былъ въ Сибири? — спросилъ баринъ и весь впился сверкающими, проницательными глазами въ испуганное лицо нищаго.
— Hy-у! — пробормоталъ старикъ недовольно, — попъ наболталъ ужь… Успѣлъ…
— За что, старикъ?… Какъ это могло случиться съ тобой, именно съ тобой? — спрашивалъ нетерпѣливо Русановъ.
— Бунтовались мы… Бунтъ былъ тогда противу помѣщика… Народъ бунтовалъ за правду, — проговорилъ Нилъ и затѣмъ, помолчавъ, спросилъ, внимательно глядя въ лицо барина: — Али прогнать меня хочешь? Прогонишь теперь меня, баринъ, а? То-то вотъ… Всѣ вы, должно, одни господа-то… (Нилъ покачалъ головой.) Что-жь, гони…
— Тебя?… Такъ съ кѣмъ же я-то останусь? — какъ-то неожиданно почти выкрикнулъ баринъ.
Нилъ молчалъ. Баринъ все смотрѣлъ въ его лицо, казалось, силясь проникнуть въ «святая святыхъ» этой парадоксальной сермяжной души… Но вотъ у него по губамъ пробѣжала горькая ироническая улыбка и, будто обезсиленный ею, онъ прислонился къ столу и оперся на него рукой.
— Старикъ, оставь меня пока одного, — сказалъ Русановъ.
Время приближалось въ обѣду, а Сергѣй Андреевичъ Русановъ все еще не выходилъ изъ кабинета. Раза два толкались къ нему и Нилъ, и кухарка, но дверь была заперта и онъ не отзывался. Отъ времени до времени слышались только въ мрачной тишинѣ барскаго дома глухіе удары его коблуковъ. Но затѣмъ опять смолкали и они. Русановъ, истомленный, усталый и истерзанный тучей противорѣчій, жестокихъ какъ пытка, носившихся въ его головѣ, бросился въ кресло передъ столомъ. Усталая мысль жаждала хотя какого-нибудь отвлеченія — и вотъ рука его безсознательно схватывала со стола шестиствольный револьверъ. Уже не разъ осмотрѣлъ онъ его до мельчайшихъ подробностей, внимательно изслѣдовалъ всѣ винты, рѣзьбу на ручкѣ, сто разъ прочелъ вытисненную золотомъ фамилію заводчика — и затѣмъ бросалъ опять, когда новый вихрь терзающихъ мыслей и образовъ начиналъ крутиться въ отдохнувшемъ мозгу.
Въ послѣдній разъ, взявъ револьверъ, онъ тщательно вычистилъ его курокъ и стволъ, спокойно вложилъ всѣ шесть зарядовъ — и, положивъ его передъ собой, въ изнеможеніи опустилъ голову на грудь.
То былъ приливъ такого страшнаго отчаянія, такой вопіющей безпомощности, какого онъ еще ни разу не испытывалъ въ жизни. То не была сама пытка, то было состояніе послѣ пытки: мысли и образы носились отрывочно, вызывая временно острую боль; весь организмъ нылъ томительно-однообразно; грудь сдавливалась какъ въ тискахъ, голова тупо болѣла…
«Туда?… Опять туда? — въ тысячный разъ спрашивалъ онъ себя. — Но что же такое я тамъ, — я, разумное божіе созданіе, живое человѣческое существо?… Я — нищій, наряженный въ жалкую театральную мантію короля, — фигляръ, котораго заставляютъ ломаться въ этой мантіи на подмосткахъ и бьютъ плетью за кулисами… Позоръ, позоръ!… Но зачѣмъ мнѣ дали сознаніе этого позора?… Зачѣмъ живетъ во мнѣ сознаніе этой позорной роли?… Все — въ сознаніи, весь ужасъ въ сознаніи… Еслибъ я могъ вырвать его изъ моего мозга…» — машинально шептали его губы въ то время, какъ глаза упорно остановились на револьверѣ: съ каждымъ мгновеніемъ зрачки ихъ становились больше, расширялись и въ нихъ уже начиналъ бѣгать безпокойный огонь, предвѣстникъ быстро исчезающаго сознанія, воли…
Со стороны деревни несся какой-то невнятный шумъ, раздавались голоса: то былъ шумъ и говоръ мужицкой сходки. Привычное къ этимъ звукамъ, ухо барина вдругъ привлекло къ нимъ его вниманіе. Былъ ли то безсознательный порывъ къ жизни, непобѣдимое стремленіе утопающаго схватиться за соломину, или то была новая мысль, мелькнувшая въ мозгу Русанова, но онъ быстро всталъ, надѣлъ шляпу, пальто, калоши и твердою поступью вышелъ на деревенскую улицу.
У дома крестьянина Кабанова стояла толпа мужиковъ и бабъ, окруживъ заложенную въ тарантасъ пару лошадей.
Шумѣли бубенчики и изрѣдка позвякивалъ колокольчикъ. Въ крыльцо дома и по лѣстницѣ входили и сходили, вынося подушки, ящики, мѣшки…
На верху избы слышались возгласы, привѣтствія, поцѣлуи, всхлипыванья…
Вотъ на крыльцѣ, провожаемая бабами, вся въ слезахъ, показалась Арина Антиповна. Съ нею прощались и цѣловались бабы, за что-то благодарили, чего-то просили.
— Не забывай насъ, Антиповна, — своя вѣдь ты… Помни…
— Ну, залѣзай, Антиповна, вотъ сюда!… Повольготнѣе твоему-то тѣлу будетъ…
— Приснасти подушку-то подъ бокъ, приснасти!… Сбочку-то, сбочку-то нажимай… Ну, ладно ли?
Вотъ наконецъ и самъ Артанонъ Матвѣичъ. Онъ, видимо, взволнованъ, хотя улыбается и старается не безъ ироніи шутить. .
— Главное, помни, — свои вѣдь… Будетъ за чужимъ-то умомъ!… Дорогонекъ онъ, — кричали съ боковъ провожавшіе его мужики. — Такъ-то… Нѣтъ, насъ нонѣ на кривой-то не объѣдешь… Шалишь!… Навластвовались… Ну, прощай Артамонъ Матвѣичъ!… Не забывай… Прямо, коли что, въ родное гнѣздо, — всяко бываетъ… Другъ! свои вѣдь… Мы, братъ, ни за чѣмъ не постоимъ… Мы, братъ, коли за дѣло, уважимъ… Мы, братъ, за добродѣтель-то вотъ какъ — на колѣнкахъ ползать будемъ… А умъ-то всегда понимаемъ…
— Прощай, благодѣтель!… За ласку твою, — шепталъ старичокъ и ловилъ руку Артамона, — не забылъ старика…
— Отецъ!… По гробъ… Жизнь… Понимай, жизнь, — ну, и все… По гробъ, вотъ какъ! — и пьяный бѣлобрысый мужичонно валился ему въ ноги.
— Будетъ, будетъ… Довольно!… Прощайте! — говорилъ Артамонъ.
— Прощай, Артамонъ Матвѣичъ!… Помни, насъ не забывай… А ежели сюда надумаешь, — всей душой… Свой, главное дѣло!… Мы, братъ, понимаемъ.
— Ладно, ладно!… Увидимъ, придетъ время… Пріѣдемъ!… Съ вами вѣдь строго надо, а то угоришь… Прощайте, — отшучивался Артамонъ.
Лошади тронули. Деревня сняла шапки.
— Дай Богъ счастливо!… Неравно, не оставь смотри! — крикнули мужики.
— Нѣтъ, нѣтъ.. Прощайте… Благодарствуйте… Много довольны…
Русановъ стоялъ все на одномъ мѣстѣ и передъ объявшимъ его ужасомъ этой сцены исчезъ ужасъ его личнаго существованія…
Березовая роща, стоявшая невдалекѣ за деревней, вся пронизанная солнечными лучами свѣта, блестѣла и искрилась золотомъ и серебромъ. Иногда въ природѣ бываютъ такія неожиданныя сочетанія свѣта и тѣней, что пораженный зритель въ безмолвномъ созерцаніи останавливается передъ ними, боясь на секунду отвести глаза, какъ будто чувствуя, что вотъ-вотъ сейчасъ это прихотливое видѣніе исчезнетъ и уже никогда можетъ-быть больше не повторится. Маленькая рощица, обыкновенно сѣренькая, засоренная, жидкая и чахлая, именно теперь попала въ эту неожиданную игру свѣта и вся она, весь міръ, наполнявшій ее, преобразились: сѣроватые стволы березъ превратились въ матово-серебристыя колонны, полуосыпавшіяся верхушки — въ золотистыя короны, какъ будто собранныя изъ тонкихъ, трепетавшихъ червонцевъ, опавшая буро-желтая листва, густо усѣявшая почву, лежала ковромъ, мягкимъ и нѣжнымъ, подернутымъ тончайшимъ узоромъ искрившагося, серебристаго инея. Чахлая рощица млѣла и сіяла въ этомъ необычномъ нарядѣ. Такъ жалкое, изстрадавшееся въ суровой жизни, юное существо, въ сонныхъ галлюцинаціяхъ, внезапно переносится въ волшебный, сверхчувственный міръ тепла, благоуханія и млѣетъ, все просвѣтленное трепетаніемъ божественнаго свѣта.
Это — легкій осенній морозъ, установившійся съ утра, все прибралъ, вычистилъ и оковалъ холоднымъ дыханіемъ вокругъ, грязной еще наканунѣ, деревеньки.
Русановъ не одинъ разъ прошелъ уже изъ конца въ конецъ рощу, но сопровождавшій его всюду внутренній ужасъ не поддавался никакому очарованію. Но вотъ онъ, усталый, какъ-то остановился на опушкѣ, снялъ шляпу, провелъ рукой по спутавшимся волосамъ, взглянулъ на рощу — и мысль, ясная, глубокая, страстная, охватила его мозгъ… Какъ сама хилая рощица, онъ попалъ неожиданно въ полосу свѣта. Мракъ, ужасъ, отчаяніе — все исчезло. Охваченный внезапнымъ наитіемъ вѣры, упованія и порыва, онъ страстно, пассивно отдался весь озарившей его мысли. Она блестѣла передъ нимъ какъ свѣточъ, окрашивая все окружающее своимъ собственнымъ блескомъ. Съ этого момента онъ понесъ этотъ свѣточъ всюду съ собою. Принесъ онъ его въ пріютъ своего холоднаго одиночества — и пріютъ этотъ просіялъ тепломъ и свѣтомъ.
Изумленный Нилъ, по обыкновенію, покачивалъ головой, но уже ни это покачиванье, ни подозрительные взгляды батюшки, ни сама деревня, чуравшаяся его, ни даже скандалъ, произведенный пьянымъ бѣлобрысымъ мужичонкомъ, ползавшимъ недавно въ ногахъ у Артамона, а теперь перебившій камнями окна въ избѣ Кабана и валявшійся по серединѣ улицы, избитый мужиками, со скрученными назадъ локтями, въ ожиданіи начальства, — ничто, ничто не смущало его. То былъ влюбленный, охваченный страстью.
Онъ торопливо привелъ въ порядокъ свои дѣла по имѣнію и черезъ два дня, весело и любовно простившись съ деревней, уже ходилъ съ своимъ прежнимъ чемоданчикомъ по платформѣ полустанка, ожидая поѣзда.
Единственный провожатый его, старикъ Нилъ, говорилъ ему отъ времени до времени: «такъ-то лучше, милячокъ! Лучше — къ своимъ-то поближе поселиться… Здѣсь вѣдь теперь деревня, мужикъ… Битва здѣсь идетъ. Себялюбцы все здѣсь, одни себялюбцы! Здѣсь одно любятъ, одно почитаютъ — свое!… Здѣсь тебѣ дѣлать нечего, потому, видно, у тебя здѣсь свово нѣтъ. Уходи отсюда, — загибнешь!… А тамъ, поди, тоже своихъ найдешь: и тепло, и уютно будетъ тебѣ… Свой своему — по неволѣ другъ… Поѣзжай, милячокъ, разыщи своихъ-то, главное — своихъ! Лучше такъ-то».
Русановъ любовно улыбался старику и утвердительно кивалъ головой; но не къ этимъ «своимъ», о которыхъ говорилъ Нилъ, собирался онъ и не объ этихъ «своихъ» онъ думалъ.
«Еще одно усиліе — и все кончено! Отрясти послѣдній прахъ съ своихъ ногъ и расплыться, раствориться, растаять въ могучемъ океанѣ массы, въ великомъ общемъ массовомъ сознаніи… О, какое это ощущеніе!» — шепталъ онъ и полною грудью вдыхалъ свѣжій, сыроватый вечерній воздухъ родныхъ полей.
На душѣ его не было ни тѣни сомнѣній и колебаній. Ни сопровождавшій его отъѣздъ скандалъ съ бѣлобрысымъ мужичонвомъ, ни совѣтъ «опытнаго» дяди Нила, — ничто уже не вызывало въ немъ томительныхъ предчувствій. Даже мысль, что можетъ-быть этотъ «океанъ» еще болѣе полонъ ужасныхъ житейскихъ парадоксовъ, чѣмъ тѣ, которые онъ пережилъ, — даже эта мысль не мелькнула ни разу въ его головѣ.
Онъ весь сіялъ трепетомъ жизни внезапно воскресшаго изъ-подъ холодныхъ объятій безконечно-долгаго ужаса и кошмара.
Вдали показались два красныхъ глаза паровоза, послышалось его тяжелое пыхтѣнье, громыханье цѣпей. Тихо подползъ поѣздъ и, захвативъ, какъ чудовище въ свою пасть, одинокаго пассажира, едва успѣвшаго пожать руку своему, тоже одинокому, проводнику, быстро помчался въ мракъ налегавшей на поля ночи…