ПРИБОЙ.
правитьМы сидѣли на берегу моря. Мѣсяцъ уже поднялся высоко, и сверкающій столбъ свѣта, искрясь и дрожа, пересѣкъ море и терялся у самаго берега. Море, казалось, поглотило въ себя весь лунный свѣтъ, оставивъ берега и горы въ сумракѣ; налѣво чуть-чуть мелькалъ, точно повиснувъ въ воздухѣ, желтый подслѣповатый огонекъ Ай-Тадорскаго маяка; направо, окутанныя синими тѣнями, угрюмо темнѣли скалы «Дива» и "Монаха. У нашихъ ногъ тихо плескался прибой, обдавая насъ теплыми брызгами; пѣнящаяся невысокая волна прибѣгала, отбѣгала и снова возвращалась, чтобы съ тихой жалобой разбиться о песокъ. Но тамъ, въ скалахъ, прибой былъ сильнѣе и смѣлѣе, волны настойчиво осаждали эти угрюмые камни и мы слышали ихъ равномѣрные удары о каменныя подошвы великановъ, въ неподвижности которыхъ было что-то мрачное и враждебное.
— А неправда ли, что прибой раздражаетъ? — сказалъ вдругъ кто-то. — Эта вѣчная возня, вѣчное мельканіе, вѣчный плескъ утомляютъ нервы. Думается, зачѣмъ это? Все одно и то же, одно и то же; впередъ, назадъ, впередъ, назадъ, и безъ всякой цѣли, безъ всякой пользы…
— Ну, о безцѣльности и безполезности мы не будемъ говорить! — шутливо возразилъ пожилой господинъ, инспекторъ народныхъ училищъ откуда-то изъ средней полосы Россіи. — Можетъ, оно и нужно для чего, а можетъ быть и не нужно, кто его знаетъ, но, представьте, мнѣ прибой нравится! Въ немъ есть что-то упорное, настойчивое, что бодритъ и поднимаетъ духъ. И я уже замѣтилъ: бываетъ, раскиснешь эдакъ, устанешь, но стоитъ придти сюда и посмотрѣть на эти неустанныя волны — и освѣжишься! Ей Богу… Вы слышите, слышите, какъ онѣ тамъ воюютъ? Вѣдь это прелесть! Онѣ точно говорятъ этимъ камнямъ: «А, вы стоите, вы не обращаете на насъ вниманія, — ну, что-жъ! Мы здѣсь! Мы не устанемъ, никогда. Однѣ разбиваются, но приходятъ другія. О, насъ много, и ужъ когда-нибудь да одолѣемъ мы васъ, безсмысленные и глупые камни»… И почемъ знать, быть можетъ, и одолѣютъ, а?
— Вы поэтъ, Григорій Иванычъ! — послышался насмѣшливый голосъ.
— Ну, какой тамъ поэтъ! — добродушно отвѣчалъ Григорій Ивановичъ. — Правда, въ ранней молодости писалъ стихи, но скоро бросилъ. Попались мнѣ какъ-то тоже стихи, — помните?
Съ твоимъ талантомъ стыдно спать;
Еще стыднѣй въ годину горя,
Красу долинъ, небесъ и моря
И ласки милой воспѣвать…
— Ну, я прочелъ, стыдно мнѣ стало, я и бросилъ. Думаю себѣ, съ талантомъ стыдно такой ерундой заниматься, а ужъ безъ таланта — и подавно…
— А знаете что, вы вѣдь правы! — проговорилъ молчавшій до сихъ поръ докторъ, задумчиво глядѣвшій на набѣгавшія и отбѣгавшія волны. — Дѣйствительно, прибой возбуждаетъ… это символъ вѣчной борьбы, символъ настойчивости и громадной силы. Какъ вы это сказали? "Насъ много; однѣ разбиваются, но приходятъ другія!… Не то же ли самое въ каждомъ общественномъ движеніи? Одни гибнутъ, другіе становятся въ ряды… и, глядишь, какой-нибудь камень рухнулъ… И сколько ихъ, погибшихъ — не пересчитаешь… — тихо прибавилъ онъ и вдругъ нервно потеръ себя по лбу. — Вотъ мнѣ вспомнился одинъ случай — хотите разскажу?
— Пожалуйста, пожалуйста! — воскликнули всѣ и ближе придвинулись къ доктору.
Докторъ былъ видимо взволнованъ и, снявъ шляпу, нѣсколько разъ вытеръ свой лобъ и лицо платкомъ. Потомъ началъ тихимъ голосомъ: Это, господа, отчасти эпизодъ изъ моей личной жизни… можетъ быть, это черезчуръ субъективно… но…
— Разсказывайте, разсказывайте!.. — ободрили его.
— Ну, хорошо. Это было въ началѣ 80-хъ годовъ. Вы помните, господа, какъ тогда относились у насъ къ женскому образованію? Послѣ пышнаго расцвѣта всякихъ курсовъ, лекцій, вдругъ въ воздухѣ повѣяло холодкомъ. Послѣ прибоя наступалъ отбой. Въ газетахъ, еще вчера восхвалявшихъ подвиги русскихъ студентокъ на войнѣ, начали появляться намеки на преждевременность женскаго образованія, насмѣшечки, шпильки, пасквили… Толковали о закрытіи женскихъ курсовъ по городамъ, предполагали прекратить пріемъ на врачебные курсы… Въ обществѣ циркулировали о студенткахъ самые возмутительные анекдоты, разсказывали, что онѣ ничего не дѣлаютъ, не хотятъ учиться, бѣгаютъ по вечеринкамъ, заводятъ интрижки съ студентами… А въ то время, какъ общество и печать занимались этими грязными сплетнями, тамъ, въ аудиторіяхъ, въ препаровочныхъ, въ бѣдныхъ комнаткахъ на пятомъ этажѣ, иногда впроголодь, дрожа отъ холода, работали, учились и боролись эти самыя осмѣянныя и оклеветанныя «курсистки», шагъ за шагомъ завоевывая себѣ ужъ не какія-нибудь, а просто «человѣческія» права… И многія въ этой борьбѣ разбивались и умирали… Да, умирали… Впрочемъ, я того… отвлекся немного, и начну лучше сначала. Я, видите ли, родился и выросъ въ Москвѣ. Когда мнѣ было лѣтъ десять, мои родители познакомились съ семействомъ нѣкіихъ Ступиныхъ. Признаться, я ихъ самихъ хорошенько не помню, но зато хорошо помню ихъ дочку, Лизу Ступину. Она была моложе меня года на три и въ дѣтствѣ очень мнѣ нравилась. Она была такая кругленькая, смѣшная, съ бѣлыми волосами и пухлыми губками, которыя придавали ей такой видъ, какъ будто она постоянно дулась. Но на самомъ дѣлѣ она никогда не дулась, никогда не капризничала, и болѣе ровнаго характера трудно было отыскать. Она всегда все дѣлала степенно, обстоятельно, и я, несмотря на то, что былъ старше ея, какъ-то невольно подчинялся ей во всемъ. Потомъ я поступилъ въ гимназію, она тоже. Это насъ разъединило и посѣяло между нами какой-то антагонизмъ. Роли наши измѣнились: теперь ужъ не она, а я принялъ съ нею покровительственный тонъ, хвастаясь своими учителями, своимъ форменнымъ мундирчикомъ, а главное — латинскимъ и греческимъ языками, которыхъ она не учила и которые давали мнѣ большое преимущество передъ нею. Мы встрѣчались рѣдко, но при встрѣчахъ непремѣнно ссорились и расходились врагами. Я былъ невыносимо грубъ, насмѣхался надъ ея «бабьей логикой» (не помню, гдѣ я подцѣпилъ это глупое изреченіе), приставалъ къ ней съ латинскими стихами, экзаменовалъ ее по математикѣ, вообще велъ себя какъ всякій неразвитой мальчишка, уже чувствующій въ себѣ мужчину — «властелина и царя земли». Она вела себя иначе: въ то время, какъ я ломался и всячески старался выставить свое превосходство, она молчала и смотрѣла на меня страннымъ испытующимъ взглядомъ, — точно изучала меня и внутренно подсмѣивалась. Признаюсь, иногда мнѣ становилось неловко подъ этимъ безмолвнымъ взглядомъ и я былъ очень доволенъ, когда Лиза наконецъ отпускала по моему адресу какую-нибудь язвительность. Смущеніе мое проходило, я собирался съ новыми силами и, какъ быкъ, бросался снова впередъ съ своими неуклюжими гимназическими остротами. Однажды, когда я очень уже разошелся, она встала и, покачавъ головою, произнесла: «Господи, какіе всѣ мужчины фразеры»! Помню, я тогда ничего не нашелся ей возразить на это, но слова ея засѣли въ моей головѣ, и долго спустя, когда мнѣ приходилось присутствовать при какомъ-нибудь разговорѣ о женщинахъ или встрѣчать въ печати нападки и насмѣшки надъ женской ученостью, женской литературой, я всегда вспоминалъ ихъ и… мысленно соглашался съ Лизой Ступиной. Окончивъ курсъ гимназіи, я уѣхалъ въ Петербургъ и поступилъ въ Медико Хирургическую Академію. Новые люди, новыя книги, новыя рѣчи — все это было для меня чѣмъ-то въ родѣ нравственной боли, и я скоро стряхнулъ съ себя гимназическую скорлупу. Въ молодости это происходитъ очень легко… И кому изъ насъ, на зарѣ своихъ дней, не случалось лечь въ постель однимъ человѣкомъ, а проснуться совершенно другимъ? Такъ было и со мною: я много узналъ новаго, на многое измѣнилъ свои взгляды, и въ этомъ обновленномъ видѣ пріѣхалъ въ Москву на каникулы. Конечно, я сейчасъ же вспомнилъ о подругѣ своего дѣтства, Лизѣ Ступиной, и захотѣлъ ее видѣть. Но каюсь, господа, несмотря на мои новые взгляды, въ моей поспѣшности предстать предъ Лизой новымъ человѣкомъ была не малая доза желанія опять-таки порисоваться и показать свое превосходство, и какъ я прежде хвастался передъ нею своимъ мундирчикомъ съ свѣтлыми пуговицами, такъ теперь хотѣлъ похвастаться современной мудростью, заимствованною изъ послѣднихъ книжекъ журналовъ и изъ жаркихъ споровъ товарищей. Что дѣлать, — не такъ-то просто примѣнять на дѣлѣ то, о чемъ легко говорить!.. Однако, увидѣвъ Лизу, я нѣсколько оробѣлъ и смутился. Она сильно измѣнилась, выросла, и ея сѣроголубые глаза смотрѣли еще серьезнѣе и строже. Свѣтлые волосы ея чуточку потемнѣли и были заплетены въ двѣ длинныя косы, какъ у классической Маргариты, черты лица опредѣлились, утративъ свою дѣтскую округлость и расплывчатость, — только пухлыя губы сохранили въ себѣ что-то ребяческое, напоминавшее прежнюю толстушку-Лизу. Она встрѣтила меня привѣтливо, но сдержанно, не торопилась разспрашивать и, видимо, выжидала, когда я самъ начну высказываться. Это меня, конечно, раздосадовало: какъ, думалъ я, всякая «провинціальная» дѣвчонка (въ Петербургѣ Москва считается провинціей) смѣетъ поднимать носъ передъ петербургскимъ студентомъ… такъ вотъ же тебѣ!.. И оправившись отъ своего смущенія, я съ важностью, чуть не сквозь зубы, началъ снисходительно разсказывать ей о профессорахъ, о лекціяхъ, о студентахъ и курсисткахъ, о сходкахъ, на которыхъ рѣшались міровые вопросы… Однимъ словомъ, въ какихъ-нибудь полчаса я вывернулъ передъ Лизой все свое нутро и только тогда, какъ будто между прочимъ, спросилъ:
— Ну, а вы тутъ какъ? Кончили курсъ въ гимназіи?
— Кончила.
— Что же думаете дѣлать? Замужъ, небось? — съ усмѣшкой продолжалъ я.
— Нѣтъ, я хочу поступить на врачебные курсы.
Я опять смутился. Въ головѣ моей уже бродили смутныя мысли «заняться» этой дѣвочкой, «развить» ее, разыграть Рязанова или Молотова, и вдругъ оказывается, — нечего развивать, и Лиза совсѣмъ непохожа на кисейную барышню, которой непремѣнно нуженъ герой, чтобы «взять» ее и «повести»… Она и сама великолѣпно знала дорогу… Несмотря на это разочарованіе и на потерянную надежду разыграть изъ себя «героя», я часто сталъ видаться съ Лизой. Моя напыщенность скоро съ меня слѣзла, и между нами установились товарищескія отношенія. И тутъ я узналъ много такого, о чемъ раньше и не подозрѣвалъ. Во-первыхъ, я узналъ, что Лиза прочла книгъ не меньше, чѣмъ я, и хотя не присутствовала на нашихъ сходкахъ при рѣшеніи міровыхъ вопросовъ, но знакома съ ними и задумывалась надъ ними такъ же, какъ и я. Во-вторыхъ, у нея были вполнѣ опредѣленныя убѣжденія и опредѣленные планы на будущее, и въ то время, какъ я еще не задумывался о томъ, что буду дѣлать по окончаніи курса, она все уже заранѣе рѣшила и обдумала и съ серьезнѣйшимъ видомъ, оттопыривъ свои дѣтскія губки, посвящала меня въ программу своей будущей дѣятельности. Наконецъ, въ третьихъ, я узналъ, что ей очень тяжело живется, что въ семьѣ у нихъ разладъ и изъ-за поступленія на курсы ей приходится выдерживать тяжелую, хотя и мелочную борьбу съ родителями. Особенно противъ курсовъ была ея матушка, толстая и въ сущности добродушная, во непроходимо-невѣжественная дама съ претензіями на аристократизмъ. Больше всего ее ужасала мысль, что скажетъ какая-то тетушка, урожденная княжна Оболдуева, когда Лиза будетъ «потрошить трупы», и бѣдная m-me Ступина по цѣлымъ днямъ проливала горькія слезы — не о Лизѣ, нѣтъ, а о своемъ униженномъ и опозоренномъ дворянскомъ имени. Лиза стойко выносила всѣ эти непріятности и въ промежуткахъ между раздирательными сценами, истерическими рыданіями и воплями, подъ угрозою проклятій зубрила латинскую грамматику и готовилась къ экзамену. Вотъ при какихъ условіяхъ приходилось нашимъ первымъ студенткамъ пробивать себѣ дорогу къ образованію, и пусть ихъ преемницы, которымъ уже легче идти по проторенной дорожкѣ, помянутъ добромъ своихъ погибшихъ товарищей…
Въ августѣ Лиза уѣхала въ Петербургъ, въ сентябрѣ сдала экзаменъ, а въ октябрѣ мы съ нею встрѣтились уже въ новой обстановкѣ, въ крошечной каморкѣ на Пескахъ. Каморка была сыровата, за стѣной орали ребятишки и съ утра до вечера стучала швейная машинка, но Лиза была довольна и увѣряла, что устроилась великолѣпно. На мой вопросъ, какъ обстоятъ ея денежныя дѣла, она отвѣчала неохотно, но мнѣ все-таки удалось узнать, что родители обѣщали ей высылать, а пока она живетъ на собственныя деньги, заработанныя ею еще въ Москвѣ уроками, да и здѣсь разсчитываетъ найти какую-нибудь работу, чтобы не обязываться роднымъ. Я просилъ ее не стѣсняться и обращаться ко мнѣ, если понадобятся деньги, но она надула губки, степенно поблагодарила и отклонила мое предложеніе. Самостоятельная была особа, и я рѣдко встрѣчалъ даже среди мужчинъ такое стремленіе къ независимости. Помню, я даже нѣсколько обидѣлся на нее за этотъ отказъ и назвалъ ее «копеечницей», но она только улыбнулась и по обыкновенію своему промолчала. Видѣлись мы рѣдко. Она была такъ поглощена своими лекціями, практическими занятіями, что у нея не было минуты свободной, и гости ее стѣсняли. Она начала уже работать по анатоміи и гистологіи, но особенно увлекалась химіей и физіологіей, а тѣ рѣдкіе вечера, въ которые мнѣ удавалось застать ее дома, мы проводили за химіей Менделѣева или за физіологіей Фостера, исписывая листы бумаги формулами и задачами. Умъ у нея былъ точный, положительный, глубокій, и она старалась вникнуть въ самую сущность предмета, не пренебрегая никакими деталями, тщательно вдумываясь въ каждое явленіе. Заниматься съ нею было очень интересно и у меня вошло въ привычку отмѣчать и разрѣшать вмѣстѣ съ нею всякіе запутанные вопросы и темныя мѣста. И не было случая, чтобы она затруднилась и не нашла рѣшенія, и всегда это дѣлалось быстро и оригинально. При этомъ трудолюбіе у нея было изумительное; она занималась съ жадностью, со страстью, и еще жаловалась, что времени мало; бѣдняжка точно предчувствовала, что ей недолго остается жить, и торопилась, торопилась…
— Послушайте, Ступина, — говорилъ я ей иногда, входя къ ней въ комнату и заставая ее за столомъ, заваленнымъ книгами, тетрадями и грудою костей. — Будетъ вамъ сидѣть, — пойдемте сегодня въ театръ. Она поднимала отъ атласа Гейцмана свое блѣдное личико и долго глядѣла на меня затуманеннымъ взоромъ, точно не понимая, о чемъ идетъ рѣчь. Я повторялъ свой вопросъ, смѣясь и сердясь.
— Ахъ, въ театръ! — восклицала она нѣсколько удивленно. — Хорошо, пойдемте, только не сегодня. Сегодня мнѣ страшно некогда, надо кончить анатомію руки — сосуды и нервы; потомъ я взяла на одинъ вечеръ Розенталя… Ахъ, послушайте, вотъ интересно…
И глядь! у нея въ рукахъ уже карандашъ, и она рисуетъ какой-нибудь міографъ и толкуетъ о предѣлахъ мышечной работы, и ты увлекся тоже, споришь, доказываешь — и забылъ о театрѣ. Одинъ разъ мнѣ все-таки удалось ее вытащить на вечеринку. Она надѣла свое лучшее черное платье, прицѣпила какой-то голубой бантикъ, и мы отправились. Большая зала въ кухмистерской Вешнякова, звуки музыки, впрочемъ, довольно плохой, шаркающія пары, дымъ и шумный говоръ ошеломили ее. Она забилась въ самый отдаленный уголъ и весь вечеръ просидѣла тамъ, выглядывая, какъ звѣрекъ, съ испугомъ и недоумѣніемъ. Всѣ мои старанія увлечь ее въ танцы оказались напрасными и наконецъ я замѣтилъ, что она зѣваетъ самымъ откровеннымъ образомъ.
— Что это вы, Ступина? Какъ вамъ не стыдно! Вы зѣваете?
— Скучно! — какъ бы извиняясь сказала она и по-дѣтски улыбнулась.
Въ эту самую минуту къ ней подскочилъ какой-то студентикъ и пригласилъ ее на кадриль. Нужно было видѣть искренній ужасъ на ея лицѣ, когда она спѣшила ему отказать! Я не выдержалъ — расхохотался и больше уже никогда не приглашалъ ее ни на какія вечеринки.
Въ большомъ обществѣ она вообще бывала дика и застѣнчива, и ее очень трудно было заставить разговориться. Мнѣ иногда просто досадно было видѣть, какъ она оставалась въ тѣни, а другія, менѣе умныя, но зато болѣе бойкія, производили впечатлѣніе. Я даже сердился на нее за это и не разъ ей говорилъ:
— Послушайте, Ступина, чего вы дичитесь? Эдакъ вы совсѣмъ разучитесь говорить публично, а между тѣмъ, представьте себѣ, вамъ придется когда-нибудь читать лекціи? Что вы тогда будете дѣлать?
А она усмѣхалась и возражала:
— Вы очень хорошо знаете, что я не мечтаю о профессурѣ, — моя дорога совсѣмъ другая. Тамъ не понадобится много говорить; нужно будетъ побольше работать… Да и смѣшно говорить о профессурѣ, когда даже курсы наши закрываются…
Зато въ другихъ случаяхъ, когда требовалось именно дѣло, а не слово, она проявляла необыкновенную находчивость и энергію. Такъ однажды она вступилась за мальчика, котораго истязалъ на улицѣ какой-то лавочникъ, и цѣлую недѣлю хлопотала, бѣгала по участкамъ, писала въ газеты, пока ей не удалось пристроить мальчика въ хорошія руки, а лавочника посадить на скамью подсудимыхъ. Въ другой разъ, возвращаясь откуда-то компаніей, мы набрели на обыкновенную въ Петербургѣ уличную сцену: на тротуарѣ упалъ какой-то человѣкъ, можетъ быть, больной, а можетъ быть, просто голодный, и около него собралась праздная толпа, не зная что дѣлать, и по обыкновенію русскаго человѣка ожидая, что вотъ придетъ «господинъ городовой» и все разсудитъ и устроитъ. Мы тоже присоединились къ толпѣ и пока судили да рядили, Лиза Ступина разспросила больного, гдѣ онъ живетъ, посадила его на извозчика и отвезла въ больницу. Такихъ случаевъ съ Лизой было множество, и всѣ ея знакомые въ шутку говорили, что съ Ступиной никуда показаться нельзя — непремѣнно выйдетъ исторія. Подсмѣивался надъ Лизой и я вмѣстѣ со всѣми… Да, тогда было смѣшно, а теперь… но зачѣмъ объ этомъ говорить? Молодость часто смѣется надъ тѣмъ, надъ чѣмъ въ старости люди плачутъ. Впрочемъ, господа, я расчувствовался и затянулъ свой разсказъ; мнѣ-то, конечно, пріятно вспомнить старину, а для васъ не думаю, чтобы это было очень интересно. Да и разсказывать больше нечего; исторія самая обыкновенная. Жилъ былъ хорошій человѣкъ, работалъ, боролся, много обѣщалъ — и вдругъ безсмысленно умеръ. Зачѣмъ? Для чего? Все это праздные вопросы, на которые никогда не бываетъ отвѣта. Да и не для того совсѣмъ, чтобы вопрошать, я вспомнилъ о Лизѣ Ступиной, а просто подъ вліяніемъ этого разговора о прибоѣ мнѣ захотѣлось почтить память одной изъ тѣхъ, которыя стремились впередъ и — разбились… Вотъ и все.
— Нѣтъ, докторъ, вы доскажите до конца, — послышался чей-то женскій голосъ. — Отчего Лиза умерла?
— Умерла она очень просто… Въ это время она уже была на третьемъ курсѣ и попрежнему работала чрезмѣрно, цѣлые дни проводя то въ лабораторіи, то въ препаровочной, то въ Публичной Библіотекѣ, потому что у нея не хватало средствъ на покупку всѣхъ необходимыхъ для нея книгъ. Она даже въ обѣдѣ себѣ иногда отказывала, экономила на одеждѣ, на квартирѣ, и все это для того, чтобы пріобрѣсти себѣ микроскопъ. Ужъ и бранилъ я ее за это… но за нее не дѣйствовало. Выслушаетъ, улыбнется и пойдетъ покупать ливерную колбасу, которую она почему-то считала необыкновенно питательною.
— Я не понимаю, что вы злитесь? — говорила она, когда я ворчалъ при видѣ этой колбасы. — Вѣдь если бы я хворала отъ нея или вообще чувствовала себя скверно, а то вѣдь нѣтъ! Я очень здорова и никогда не болѣю, значитъ, нечего и говорить.
Дѣйствительно, здоровье у нея было прекрасное, и она даже никогда не жаловалась на усталость, несмотря на безпрерывную бѣготню и на тяжелый воздухъ лабораторіи и анатомическаго театра. Что ужъ ее поддерживало, право не знаю, и я даже подсмѣивался надъ нею, перефразируя извѣстное изреченіе: «науки юношей питаютъ»… Я въ это время ходилъ къ ней часто, къ вечернему чаю, и не больше какъ на полчаса — больше она не позволяла. Признаюсь, меня къ ней тянуло, и сколько разъ я собирался ей сказать объ этомъ… Но, бывало, взглянешь на ея серьезное лицо, увидишь эти открытые голубые глаза, эти дѣтскія губки, и языкъ не поворачивается и даже стыдно какъ-то станетъ, — вотъ, молъ, дуракъ-то; человѣкъ наукой занятъ, о какой-нибудь химической реакціи думаетъ, а ты вдругъ съ любовью… И пойдешь себѣ домой не солоно хлебавши, утѣшаясь мыслью, что вѣдь время еще не ушло, что вотъ, можетъ быть, завтра… Такъ ничего и не сказалъ, а она, конечно, сама не догадалась… я увѣренъ, что она даже и не подозрѣвала, какія чувства волновали меня въ то время, какъ она разсказывала мнѣ о какомъ-нибудь своемъ «интересномъ больномъ». Воображаю, какъ бы она смѣялась, если бы знала!.. Вотъ какъ сейчасъ вижу ее передъ собою, — въ неизмѣнномъ черномъ платьѣ, въ черномъ длинномъ фартукѣ, обшитомъ желтою тесьмою и прожженномъ въ разныхъ мѣстахъ кислотой; вижу ее расхаживающую взадъ и впередъ по комнатѣ и дѣловито закуривающую папироску — она научилась курить въ препаровочныхъ; на столѣ шумитъ самоваръ, и торопливо тикаютъ часы, — какъ я ненавидѣлъ эти часы! Лишь только стрѣлка приближалась къ заранѣе отмѣченной цифрѣ, Лиза прерывала бесѣду на полусловѣ, протягивала мнѣ руку и говорила: «Ну, вамъ пора. До свиданія»!
— Позвольте хоть еще полчасика! — протестовалъ я. — Ну, что за педантизмъ такой! Вѣдь міръ, надѣюсь, отъ этого не разрушится?
— Нѣтъ, нельзя, — твердо повторяла она. — Сворачивать съ дороги легко, да найти ее потомъ трудно. До свиданія!
И вотъ однажды, придя къ Лизѣ по обыкновенію въ назначенный часъ, я къ удивленію своему замѣчаю, что и полчаса прошло, и еще полчаса, а она все молчитъ, не гонитъ. Забыла, думаю, и радъ, не напоминаю, даже часы какъ будто нечаянно отодвинулъ подальше и фуражкой прикрылъ. Она ничего, все не гонитъ. Я наконецъ даже не вытерпѣлъ, такъ это меня удивило.
— Что это вы сегодня, именинница, что ли? — спросилъ я.
— Нѣтъ, а что?
— Да вотъ уже я второй часъ у васъ сижу, а вы не гоните. Что это съ вами?
Она улыбнулась.
— Ничего, сидите. Мнѣ что-то сегодня заниматься не хочется.
И мы продолжали прерванную бесѣду. Впрочемъ, на этотъ разъ говорилъ больше я, а она сидѣла за самоваромъ и слушала. Такъ незамѣтно пролетѣлъ вечеръ. Когда я собирался уходить, она вдругъ вспомнила:
— Ахъ, да, я забыла вамъ сказать, — я сегодня на вскрытіи порѣзалась.
Меня при этихъ словахъ точно обожгло что-то внутри.
— Ну, вотъ! — сердито сказалъ я. — Ужъ васъ угораздитъ всегда! Гдѣ, покажите? Не очень сильно? Вы, конечно, прижгли сейчасъ же?
— Конечно, прижгла, — проговорила она, протягивая мнѣ пораненную руку. — Пустяки, царапина!
Дѣйствительно, на ладони около большого пальца была небольшая царапинка, немножко покраснѣвшая и припухшая. Я приписалъ это уксусной кислотѣ и не нашелъ ничего серьезнаго, но очень долго держалъ въ своей рукѣ эту маленькую бѣлую ручку, которую мнѣ въ эту минуту ужасно хотѣлось поцѣловать. И какъ я жалѣлъ потомъ, что не поцѣловалъ!..
На другой день вечеромъ я былъ въ акушерской клиникѣ на дежурствѣ. Сидимъ мы съ товарищемъ въ корридорѣ, болтаемъ, смѣемся, вдругъ къ намъ подходитъ студентъ-пятикурсникъ съ разстроеннымъ лицомъ.
— Господа, какой ужасный случай. Одна медичка умерла сегодня отъ зараженія крови.
Меня точно обухомъ по головѣ ударило. А студентъ продолжалъ:
— Завтра похороны. Нужно пойти, господа… вѣнокъ… Что? Какъ фамилія? Кажется, Ступина. Не помню хорошенько. Ужасно, ужасно… какая смерть!..
Но я уже не слушалъ… Я вышелъ изъ клиники и пошелъ-было на Пески къ ней… Но на полдорогѣ вспомнилъ, что ея уже нѣтъ, и вернулся назадъ. Вообще я смутно помню, что я дѣлалъ и что чувствовалъ въ тотъ проклятый вечеръ. Зашелъ въ аптеку и купилъ полъ-унца хлоралъ-гидрата «pro me». Потомъ пришелъ къ себѣ домой, велѣлъ зачѣмъ-то затопить печку, — должно быть, мнѣ было холодно, — положилъ хлоралъ-гидратъ подъ подушку, легъ и заснулъ… И вотъ, какъ видите, живъ и до сихъ поръ… Я-то живъ, а она въ могилѣ… На похоронахъ я не былъ. И даже не разспрашивалъ, какъ все это было. Послѣ уже, долго спустя, слышалъ смутно, что хоронили торжественно, были вѣнки и цвѣты, за гробомъ шли студентки и студенты, пѣли «Святый Боже», профессоръ химіи, говорятъ, плакалъ… она была его лучшая ученица… Разсказывали еще какія-то подробности, но я не интересовался, да, признаться, даже и не знаю, гдѣ она похоронена. Зачѣмъ?.. Вѣдь тамъ только прахъ, а она сама… она сама… всегда вотъ здѣсь… въ моемъ…
Докторъ не договорилъ, всталъ и отошелъ въ сторону. Мы всѣ долго молчали, — только прибой шумѣлъ попрежнему настойчиво и упрямо.
— Да, печальная исторія! — проговорилъ наконецъ инспекторъ. — И сколько такихъ! Вотъ поэтому-то, когда я ѣду въ учебное время по желѣзной дорогѣ и вижу вокругъ себя множество оживленныхъ молодыхъ лицъ, особенно женскихъ, мнѣ становится грустно… Я думаю, какъ они молоды, счастливы, восторженны; какія надежды одушевляютъ ихъ, какія мечты рисуются имъ впереди, а что ихъ ждетъ? Я не говорю уже о разочарованіяхъ, обидахъ и всякаго рода неудачахъ, — нѣтъ, многихъ ждетъ впереди гибель, смерть, вотъ какъ эту бѣдную, милую Лизу Ступину. Что дѣлать! Даромъ ничто не дается — судьба жертвъ искупительныхъ проситъ… Въ этомъ единственное утѣшеніе.
— Хорошо утѣшеніе! — иронически отозвался кто-то.
— А какже? Гдѣ борьба, тамъ и жертвы. Не хочешь выходить на брань, сиди въ своей норѣ, — тамъ хоть и грязно, да тепло и сытно. А вышелъ въ чисто поле — дѣлать нечего, подставляй лобъ подъ пули. И, я думаю, многіе предпочтутъ
Лучше пасть какъ дубъ въ ненастье,
Чѣмъ съ тростникомъ остаться жить,
Чтобы потомъ считать за счастье
Для франта тросточкой служить…
— Ну, это еще вопросъ! — возразилъ тотъ же ироническій голосъ. — Большинство думаетъ не такъ, и предпочитаетъ теплую конуру и корыто съ пойломъ.
— Ну, что-жъ, и пусть себѣ, насъ это большинство не интересуетъ. Мы заговорили не о гниломъ болотѣ, а о живой и вѣчно дѣятельной волнѣ. Тамъ смерть, здѣсь жизнь; тамъ разложеніе, здѣсь борьба, и хотя въ этой борьбѣ отдѣльныя личности разбиваются и погибаютъ, но вѣдь дѣло-то ихъ остается, усилія-то ихъ не пропадаютъ даромъ. Погибнутъ одни — придутъ на ихъ мѣсто другіе — вотъ вѣдь въ чемъ суть!
Счастливъ, кто тѣломъ легъ своимъ,
Судьбой преслѣдуемъ неправой;
Воздвигъ ступень ко граду славы
Великодушно онъ другимъ…
— Экъ стихи-то, такъ и лѣзутъ изъ васъ! — засмѣялись кругомъ. — И откуда вы ихъ берете?
— Привычка-съ, батеньки мои, старая привычка отставного преподавателя словесности. Но о стихахъ послѣ, а вотъ ужъ если пошло на печальныя исторіи объ этихъ великодушныхъ жертвахъ судьбы, то позвольте мнѣ тоже разсказать одну исторійку и присоединить къ имени Лизы Ступиной еще одно безвѣстное имя. По странной случайности, это тоже женщина, или, лучше сказать, дѣвочка… но она составляетъ частицу той же общественной волны, только волна эта идетъ съ другой стороны, и героиня моя… впрочемъ, вотъ послушайте сами, а я постараюсь не утомлять очень вашего вниманія.
— Слушаемъ, слушаемъ, говорите! — послышались голоса.
Инспекторъ закурилъ папиросу и началъ:
— Это было, когда я еще служилъ въ С--й губерніи. Разъ пріѣзжаю въ село Крутой-Яръ на экзамены, тамъ у меня учительница была, Ольга Ивановна, хорошая барыня и тоже въ своемъ родѣ типъ… Но не о ней рѣчь; скажу только, что учительница она была прекрасная и числилась на хорошемъ счету. Ужъ одно то можетъ ее характеризовать, что Крутой-Яръ былъ почти сплошь населенъ раскольниками, и несмотря на это, Ольга Ивановна съумѣла такъ расположить крутоярцевъ въ свою пользу, что многіе посылали дѣтей своихъ учиться въ земскую школу. Впрочемъ, посылали только мальчиковъ; дѣвочекъ — ни-ни, и не разъ Ольга Ивановна горько на это жаловалась. И вдругъ пріѣзжаю къ ней на экзамены, гляжу, съ выпускными сидитъ дѣвчонка… Можете себѣ представить мое изумленіе, я сначала даже глазамъ своимъ не повѣрилъ. Но нѣтъ, слышу, Ольга Ивановна вызываетъ: «Дарья Тинякова!» и къ доскѣ выходитъ эдакая пигалица, въ лаптишкахъ, въ красненькомъ платочкѣ, носикъ пуговкой, глазами моргаетъ и отъ волненія фыркаетъ… Задаю задачу — ничего, ободрилась, мѣлкомъ стукаетъ, — рѣшила хоть куда. Задаю другую — та же исторія. Заставилъ читать — высморкалась эдакъ обстоятельно въ подолъ сарафанчика, взяла книжку — прекрасно читаетъ! Спрашиваю Ольгу Ивановну, откуда у васъ эдакое чудо? Это, говоритъ, цѣлая исторія. И разсказываетъ мнѣ, что Дарья Тинякова изъ раскольничьей семьи, что она сначала потихоньку отъ своихъ бѣгала къ ней учиться, но потомъ, конечно, все это открылось, и бѣдную дѣвочку стали сильно притѣснять. Ее и били, и привязывали, и запирали, но Дарья какъ-то ухитрялась и снова пробиралась къ Ольгѣ Ивановнѣ. Всѣми правдами и неправдами ей удалось таки наконецъ подготовиться къ экзамену, и вотъ, — закончила Ольга Ивановна свой разсказъ, — какъ видите, она добилась цѣли. Эта исторія заставила меня сильно призадуматься. Какъ хотите, Дарьи Тиняковы вѣдь не каждый день встрѣчаются. Въ городѣ, гдѣ и школы, и гимназіи, и всякая такая штука, и то дѣвочекъ приходится чуть не насильно тянуть къ грамотѣ, а тутъ простая деревенская дѣвчонка сама бѣжитъ въ школу, выноситъ за это побои, брань, воюетъ съ семьей — и все-таки получаетъ свидѣтельство объ окончаніи училища, это ужъ явленіе незаурядное, и такъ оставить его нельзя. Надо помочь Дарьѣ Тиняковой… но какъ?
— Сколько ей лѣтъ? — спросилъ я Ольгу Ивановну.
— Пятнадцать. Это она ростомъ такая маленькая, — не растетъ, должно быть, отъ плохого питанія, а лѣтъ ей ужъ много. Черезъ годъ замужъ.
— Ну, зачѣмъ замужъ! Мы ей другое дѣло найдемъ! — сказалъ я.
Добрая душа такъ и засіяла.
— Ахъ, если бы!.. Ахъ, какъ я рада!.. Я ужъ думала ее на свой счетъ какъ-нибудь устроить.
— На свой счетъ… а сама получала 18 руб. 33 1/3 коп. въ мѣсяцъ! Вотъ настоящіе-то добрые люди, — они никогда не раздумываютъ, что и какъ, да хватитъ ли у нихъ силъ помочь, а прямо бросаются и дѣлаютъ что нужно, — и всегда выходитъ хорошо! Эта черта и въ Лизѣ Ступиной была — помните? и за это Лиза мнѣ особенно полюбилась.
— Ну, я, конечно, расхохотался надъ «своимъ счетомъ» Ольги Ивановны; у меня родился другой планъ, непохожій на ея. Ольга Ивановна хотѣла помочь Дарьѣ Тиняковой учиться дальше, а я, напротивъ, хотѣлъ, чтобы Дарья Тинякова осталась въ деревнѣ и учила другихъ. Ольга Ивановна хотѣла ее оторвать отъ семьи, а я, наоборотъ, хотѣлъ прикрѣпить ее къ ней. Я разсуждалъ такъ: полуинтеллигентныхъ выходцевъ изъ деревни у насъ много, но всѣ они бѣгутъ въ городъ, неудовлетворенные деревенской жизнью, и ихъ знанія, которыя могли бы пригодиться въ деревнѣ, пропадаютъ безъ пользы. Нужно создать такой типъ деревенскаго интеллигента, который оставался бы въ своей семьѣ, въ своей деревнѣ, жилъ бы ея жизнью и помогалъ бы ей своими знаніями. Эта мысль являлась у меня и раньше, но я не имѣлъ случая ее осуществить, теперь случай явился — Дарья Тинякова… Пусть она подготовится, подучится и, если возможно, сдастъ экзаменъ на сельскую учительницу. Тогда я сдѣлаю ее помощницей въ той же Крутоярской школѣ, а впослѣдствіи она, вѣроятно, будетъ и учительницей. Такимъ образомъ Дарья Тинякова остается на своей родной почвѣ и поэтому ея дѣятельность должна быть особенно плодотворна. Въ качествѣ «своей» она будетъ ближе къ нуждамъ деревни, и деревня отнесется къ ней съ большимъ довѣріемъ, чѣмъ къ чужому человѣку. Ея личный примѣръ подѣйствуетъ заразительно, и за первою Дарьей Тиняковой явятся десятки и сотни другихъ Тиняковыхъ… Однимъ словомъ, развивая свой планъ Ольгѣ Ивановнѣ, я такъ размечтался, что даже и про экзаменъ забылъ, спасибо, она напомнила. Но хотя я и былъ ослѣпленъ своими Маниловскими мечтами, однако замѣтилъ, что Ольга Ивановна какъ будто не очень имъ сочувствуетъ. И дѣйствительно, она смотрѣла на дѣло иначе, она мнѣ послѣ все это высказала. И какъ вы увидите дальше, она была права… увы, несмотря на свой почтенный возрастъ и на званіе инспектора народныхъ училищъ, я былъ наивенъ, какъ Щедринскій пискарь, и совершенно не зналъ деревни.
Я уѣхалъ, но о Дарьѣ Тиняковой не забылъ и при случаѣ справлялся о ней у Ольги Ивановны. Дарья жила попрежнему у родныхъ, такъ же потихоньку бѣгала въ школу, украдкой читала книжки и готовилась, а въ промежуткахъ между ариѳметикой и закономъ Божіимъ ее колотили, посылали на рѣчку мыть бѣлье, а по праздникамъ заставляли читать раскольничьи псалмы. И я, глупый старый пискарь, восхищался всѣмъ этимъ и разсказывалъ своимъ городскимъ знакомымъ о необыкновенной дѣвочкѣ, которую, представьте! — колотятъ, а она все-таки учится! И я увѣренъ, что если бы Дарью перестали бить, а напротивъ, позволили бы ей учиться сколько угодно, — три четверти интереса къ ней навѣрное бы ослабло, и, вѣроятно, о ней даже скоро бы и позабыли. Вотъ до чего могутъ дойти люди, ослѣпленные какой-нибудь односторонней идеей, въ особенности если эта идея принадлежитъ ихъ собственному творчеству…
Прошелъ годъ, я опять былъ у Ольги Ивановны и, конечно, освѣдомился о Дарьѣ Тиняковой. Ольга Ивановна съ унылымъ видомъ сообщила мнѣ, что Дарьѣ очень плохо живется. Дома ее поѣдомъ ѣдятъ, книжки у нея рвутъ и жгутъ, такъ что она уже туда книгъ не беретъ, а бѣгаетъ заниматься въ школу, когда урветъ минутку. Но и это бываетъ рѣдко, потому что совершенно нѣтъ времени: ее засадили ткать и строго слѣдятъ, чтобы она выполняла заданные уроки, столько-то аршинъ въ день. При такихъ условіяхъ, конечно, о подготовкѣ нечего было и думать. Выслушавъ все это, я возмутился и тутъ же далъ Ольгѣ Ивановнѣ слово, что пристрою Дарью куда-нибудь въ школу грамотности пока, а потомъ можно будетъ назначить ее и помощницей. Ольга Ивановна опять просіяла и горячо меня благодарила за Дарью.
Но хотя обѣщать-то я и обѣщалъ, однако выполнить это было не такъ-то легко. Школы грамотности у насъ въ губерніи были не въ модѣ, ихъ было очень мало, и для Дарьи пришлось бы открывать новую; церковно-приходскія школы были переполнены, да если бы и удалось какъ-нибудь пристроить Дарью въ одну изъ нихъ, что бы сказали ея родители, а мнѣ вовсе не хотѣлось возстановлять ихъ противъ себя и подготовить между ними и Дарьей полный разрывъ. Положеніе, батеньки вы мои, было щекотливое, но я рѣшилъ, «разсудку вопреки, наперекоръ стихіямъ» устроить это дѣло — и устроилъ. Прежде всего, конечно, нужно было уломать Дарьиныхъ родителей отпустить дочь изъ дому, и въ одно изъ посѣщеній Крутояра я, надѣвъ фуражку съ кокардой, чтобы произвести болѣе впечатлѣнія, отправился къ Тиняковымъ. Я ожидалъ, что меня тамъ встрѣтятъ чуть не съ дрекольями и заранѣе приготовился принять мученическую кончину, но, къ моему величайшему удивленію, все обошлось благополучно. Меня приняли хотя и не съ распростертыми объятіями, но довольно вѣжливо, а отецъ Дарьи, мозглявый и какой-то растерянный мужиченко, оказался даже очень податливымъ и все мнѣ поддакивалъ. Я даже немножко былъ разочарованъ: въ воображеніи моемъ рисовались эпическія фигуры грозныхъ фанатиковъ, въ родѣ попа Аввакума, и вдругъ, самый обыкновенный деревенскій, запуганный мужикъ… Жена его тоже не выражала никакого протеста, и меня только смущали какія-то двѣ старухи, — настоящія вѣдьмы изъ Макбета! — которыя зловѣще выглядывали на меня съ печки и что-то бормотали. Дарья во время переговоровъ была тутъ же; она сидѣла у окна и пряла, не поднимая глазъ и не говоря ни слова; я замѣтилъ только, что у нея дрожали губы, и она то краснѣла, то блѣднѣла, какъ полотно.
— Ну-къ, что-жъ! — мямлилъ отецъ. — Пущай… Мы съ нея воли не сымаемъ. Хочь иди, хочь нѣтъ… Слышь, что-ль?.. Дашутка!..
«Дашутка» молчала, и только веретено нервно прыгало въ ея рукахъ: «жи… жи…» Старухи зловѣще бормотали на печи. Я вздохнулъ съ облегченіемъ, когда вышелъ отъ Тиняковыхъ; самое главное было улажено и какъ легко… «Ольга Ивановна добрая душа, и навѣрное преувеличиваетъ! — думалъ я. Ей вездѣ мерещатся ужасы и по ея словамъ родители Дарьи выходили какими-то извергами. А какіе же они изверги? Самые обыкновенные и даже, кажется, добрые люди»…
Я опять разсуждалъ, какъ благодушный пискарь. Я думалъ, что мучить и калѣчить могутъ только изверги, а между тѣмъ именно добрые-то и любящіе иногда и бываютъ самыми жестокими мучителями, и даже такъ бываетъ, что чѣмъ больше они любятъ, тѣмъ сильнѣе терзаютъ того, кого любятъ… Итакъ, иду это я себѣ и размышляю, вдругъ слышу кто-то за мною бѣжитъ и зоветъ меня по имени. Оглядываюсь — Дарья Тинякова, накинула на голову какой-то рваный зипунишко и догоняетъ меня. Я остановился, а она добѣжала, схватила меня за руку и ну цѣловать ее. И ничего не говоритъ, только всхлипываетъ. Признаюсь, я даже прослезился, такъ это меня тронуло. «Ну, ну», говорю и хочу отнять у нея руку, а она вцѣпилась и рыдаетъ-рыдаетъ. Потомъ подобрала свой зипунишко, который свалился съ нея, и опять побѣжала назадъ. Я ей даже сказать ничего не успѣлъ. Но такъ она меня растрогала, что я всю дорогу думалъ о ней и во что бы то ни стало рѣшилъ ее устроить. Это мнѣ удалось. Верстахъ въ пяти отъ Крутояра была деревнюшка, такъ себѣ, выселки не выселки, хутора не хутора, подъ названіемъ Козье Болото. Тамъ было всего дворовъ тридцать, но ребятъ имѣлось множество, и иные бѣгали за пять верстъ учиться въ Крутоярскую школу. Зимой въ мятели, которыя въ С--й губерніи бываютъ такія, что деревни съ крышами заметаетъ, это было неудобно, и вотъ я рѣшилъ открыть тамъ школу грамотности. Земство согласилось, наняли у бобылки хату, положили учителю 30 руб. въ годъ, и Дарья Тинякова водворилась на Козьемъ Болотѣ. Сначала дѣло шло прекрасно. Ольга Ивановна сообщала мнѣ въ письмахъ, что Дарья наша на седьмомъ небѣ, и я былъ очень радъ и доволенъ. По веснѣ, разъѣзжая по ввѣреннымъ мнѣ школамъ, я нарочно сдѣлалъ крюкъ и заѣхалъ въ Козье Болото, чтобы посмотрѣть, какъ орудуетъ тамъ Дарья Тинякова. И что же, господа, я былъ пораженъ, просто пораженъ успѣхами Дарьиныхъ учениковъ! У нея ихъ было, положимъ, всего 17 человѣкъ, но для неопытной учительницы, какою была Дарья, и этого черезчуръ уже достаточно. А между тѣмъ дѣло было поставлено превосходно, читали и писали всѣ очень хорошо, объясняли прочитанное толково, но главное, что меня особенно поразило и чего я не ожидалъ въ виду молодости и происхожденія Дарьи — это образцовый порядокъ въ школѣ и поведеніе учениковъ. Никто не совался впередъ, никто не галдѣлъ, когда не спрашивали, и въ то же время ни у кого не замѣчалось того запуганнаго вида, который характеризуетъ учениковъ черезчуръ строгаго учителя, придающаго большое значеніе школьной дисциплинѣ. И сама Дарья была такая степенная въ своемъ синемъ кубовомъ сарафанѣ, въ лаптяхъ съ бѣлыми онучами, въ темненькомъ платочкѣ, низко надвинутомъ на глаза, что я былъ тронутъ и умиленъ до глубины души. Учительница въ лаптяхъ!.. Учительница изъ народа, изъ самаго, такъ сказать, сердца деревни!.. Видали ли вы, батеньки мои, что-нибудь подобное? Сомнѣваюсь…
Я возвратился домой въ самомъ приподнятомъ настроеніи духа и всѣмъ своимъ знакомымъ разсказывалъ о необыкновенной учительницѣ, а главное о томъ, что она самая простая деревенская дѣвушка и даже ходитъ въ лаптяхъ. Конечно, ахи, охи!.. «Какъ? Неужели въ лаптяхъ? Ахъ, какъ это интересно! Какъ это мило… И пусть себѣ она такъ и остается въ лаптяхъ…» Нѣкоторыя дамы даже пролили слезу умиленія надъ этими лаптями, точно именно въ нихъ-то и была суть, а о томъ, каково живется самой Дарьѣ, — никто и не спросилъ. О лаптяхъ Дарьиныхъ говорили, а о душѣ-то ея и не подумали. Такъ-то и бываетъ на свѣтѣ, что люди больше интересуются декораціей, чѣмъ пьесой. Теперь все это противно вспомнить, а тогда вѣдь я, старый дурень, и самъ принималъ участіе въ этой комедіи, самъ громче всѣхъ кричалъ: «лапти, лапти!..» Эхъ, не хочу говорить, стыдно становится, — и хорошо, что темно, а то бы увидѣли, какъ я покраснѣлъ… Такъ прошелъ годъ. Вдругъ до меня начинаютъ доходить какіе-то смутные слухи, что въ Крутоярѣ неладно, что Дарьей Тиняковой недовольны, что она тамъ ведетъ себя какъ-то нехорошо. Потомъ получаю отчаянное письмо отъ Ольги Ивановны, пишетъ, что Дарью кто-то преслѣдуетъ, что на нее пишутъ доносы, что ей грозитъ увольненіе, потому что ее обвиняютъ въ неблагонадежности… Что за ерунда, думаю. Откуда у деревенской дѣвочки возьмется какая-то «неблагонадежность»? Просто, вѣроятно, какой-нибудь пустякъ, Дарья по молодости лѣтъ сдѣлала какую-нибудь безтактность, а Ольга Ивановна по своему обыкновенію все раздула и преувеличила. Однако, рѣшилъ при случаѣ навести справки и разслѣдовать дѣло. Только сижу однажды утромъ въ своемъ кабинетѣ, приходитъ жена и сообщаетъ, что меня спрашиваетъ какая-то «баба». Что за баба, говорю, — ко мнѣ бабы не ходятъ.
— Да нѣтъ же, говоритъ, тебя спрашиваетъ! Выхожу, вижу, дѣйствительно, стоитъ женщина въ плохенькомъ тулупчикѣ, въ лаптяхъ, платкомъ покрыта. Всматриваюсь — Дарья Тинякова! Ну, я сейчасъ же, къ удивленію всѣхъ своихъ домочадцевъ, взялъ ее за руку, повелъ къ себѣ, посадилъ въ кресло и сталъ разспрашивать. Вижу, дѣвочка взволнована страшно, еле говоритъ и все слезы глотаетъ.
— Да что такое случилось? говорю. Вы успокойтесь, разскажите!
— Уволили меня, шепчетъ. Училищный совѣтъ… школу закрыли, учениковъ разогнали… не знаю, что дѣлать…
И зарыдала. Я совсѣмъ растерялся, ничего не понимаю, за что уволили, почему учениковъ разогнали… Даетъ она мнѣ письмо отъ Ольги Ивановны, читаю и опять ничего не понимаю. Какой-то дьячковъ сынъ мѣтилъ на Дарьино мѣсто и написалъ на нее доносъ, что будто бы она совращаетъ въ расколъ учениковъ и читаетъ имъ книгу Маргаритъ и Златаго Бисера. Пріѣзжалъ членъ училищнаго совѣта, производилъ разслѣдованіе… Потомъ зачѣмъ-то на сцену появился земскій начальникъ, вызывалъ къ себѣ Дарью, кричалъ на нее, топалъ ногами и угрожалъ посадить въ холодную. Потомъ явился сотскій съ бумагой, школу запечатали, Дарью и учениковъ прогнали — вотъ и все…
— Правда это, что Ольга Ивановна пишетъ? — спрашиваю Дарью.
— Правда, говоритъ и начинаетъ разсказывать мнѣ кое-какія подробности. Вижу, дѣйствительно, исторія вышла какая-то скверная, но успокаиваю Дарью, ободряю, какъ могу, хотя чувствую, что на душѣ кошки скребутъ. Вѣдь доносъ въ своемъ родѣ «слово и дѣло», и хотя знаешь, что на дыбу теперь тебя не потянутъ, а все-таки какъ-то непріятно…
— Да вы и правда не читали ли имъ такія книги? спрашиваю.
— Никогда не читала, да и книгъ такихъ не видала. Слышала, что у начетчицы нашей, Прасковьи, будто есть такія, а сама ихъ не видала и не читала…
— Хорошо, — успокоилъ я ее, далъ ей немножко денегъ, — это вѣдь самый удобный способъ помогать ближнему: далъ копѣйку и святъ. Она поблагодарила и какъ будто повеселѣла.
— Такъ что же мнѣ теперь дѣлать? говоритъ.
— Ступайте, говорю, домой, поживите пока у родныхъ, а тамъ я разслѣдую дѣло и опять васъ куда-нибудь пристрою.
— Ужъ сдѣлайте милость, говоритъ. Ужъ я не знаю, какъ теперь и къ роднымъ-то пойду. Вѣдь они, когда меня въ Козье Болото провожали, такъ сказали, чтобы я къ нимъ и глазъ не показывала. А теперь я опять къ нимъ вернусь…
— Ну, что-жъ, говорю, вѣдь не звѣри же они. Ну, побранятъ, да и отстанутъ.
— А ужъ пуще всего мнѣ учениковъ-то жалко, — проговорила вдругъ она и опять заплакала. — Такъ я къ нимъ привыкла и такъ мнѣ школа эта полюбилась — въ жизнь бы не разсталась… Ужъ пожалуйста, назначьте меня опять въ какую-нибудь школу!..
Я обѣщалъ, преподалъ ей нѣсколько благоразумныхъ совѣтовъ, и она ушла опять къ себѣ домой, откуда пришла пѣшкомъ за 70 верстъ. Я видѣлъ изъ окна, какъ она съ палочкой въ рукахъ переходила черезъ улицу, и въ эту минуту ея маленькая фигурка показалась мнѣ такой жалкой и безпомощной, что сердце у меня сжалось, и я чуть было не крикнулъ ей, чтобы она вернулась… Но она свернула за уголъ и скрылась. И больше я никогда уже ее не видѣлъ…
Я принялся за разслѣдованіе. Дѣло оказалось, какъ я и предполагалъ, скверное и хлопотливое. Были и доносы, и сплетни, и всякая грязь, которую люди всегда пускаютъ въ ходъ, когда хотятъ погубить своего ближняго. О бѣдной Дарьѣ разсказывали разные ужасы и даже не пощадили ея нравственности. Возвратиться ей въ Козье Болото было немыслимо, а тутъ какъ разъ подоспѣлъ циркуляръ о закрытіи школъ грамотности и преобразованіи ихъ въ церковно приходскія. Конечно, пристроить ее въ церковно-приходскую школу было возможно, но на это требовалось время, нужно было выжидать, подлаживаться, подготовить почву, а какъ тутъ выжидать, когда Ольга Ивановна бомбардируетъ меня письмами и чуть не вопіетъ о помощи. Наконецъ она присылаетъ мнѣ письмо, въ которомъ прямо обращается съ просьбой найти Дарьѣ какое-нибудь мѣсто въ городѣ, хоть въ горничныя, хоть въ няньки, только ради Бога, потому что иначе невозможно… Я разсердился. Во-первыхъ, мнѣ эта исторія уже разстроила нервы и начала надоѣдать; во-вторыхъ, приставанія Ольги Ивановны начали казаться мнѣ черезчуръ назойливыми и неделикатными, — вѣдь знаетъ же она, что у меня не одно это дѣло на плечахъ, и не могу же я думать только о Дарьѣ да о Дарьѣ! Наконецъ, въ-третьихъ, просьба найти Дарьѣ мѣсто въ городѣ мнѣ совсѣмъ не понравилась, — помилуйте, а какъ же лапти? Вѣдь тогда ей придется ихъ снять, а что же останется отъ Дарьи, когда она надѣнетъ башмаки, и чѣмъ я буду восхищать моихъ знакомыхъ дамъ, пріятныхъ и очень пріятныхъ и во всѣхъ отношеніяхъ пріятныхъ?.. Нѣтъ-съ, я на это несогласенъ! Я написалъ Ольгѣ Ивановнѣ очень рѣзкое письмо, въ которомъ упрекалъ ее за то, что она не хочетъ ждать, совѣтовалъ ей быть благоразумной и въ заключеніе рѣшительно отказывалъ найти Дарьѣ мѣсто въ городѣ и при этомъ распространился на тему о вредѣ города для крестьянской неиспорченной души и о страшномъ преступленіи, которое мы, интеллигенты, беремъ на себя, когда отвлекаемъ полезныя силы отъ деревни. Не помню хорошенько, но, кажется, я даже помянулъ и лапти…
Отправивъ это жестокое и глупое письмо, я успокоился. Ольга Ивановна замолкла, всякіе слухи о Дарьиномъ дѣлѣ прекратились, и я въ свою очередь сталъ забывать о немъ. Такъ, иногда, бывало, вспомнишь какъ о чемъ-то непріятномъ («ахъ, да!.. Тинякова… надо, надо что-нибудь для нея сдѣлать»), сердце какъ-то защемитъ, и опять стараешься отогнать отъ себя это воспоминаніе прочь, до болѣе удобнаго времени. А тутъ подошли каникулы, я взялъ отпускъ, уѣхалъ въ Финляндію — и совсѣмъ отрѣшился отъ всякихъ дѣлъ. Въ Финляндіи я отдохнулъ и поправился и, возвратившись домой, съ усердіемъ принялся за дѣла. Вспомнилъ и о Дарьѣ Тиняковой, вспомнилъ, что я еще до сихъ поръ ничего для нея не сдѣлалъ, и сердце опять какъ-то болѣзненно сжалось. Но я сейчасъ же утѣшилъ себя мыслью, что теперь-то ужъ я займусь этимъ дѣломъ какъ слѣдуетъ, и рѣшилъ въ первую же поѣздку навѣстить Крутой Яръ и побывать у добрѣйшей Ольги Ивановны.
Пріѣзжаю. Та же школа, гѣ же ребята, но Ольга Ивановна встрѣчаетъ меня какъ-то странно, не попрежнему: не то оффиціально, не то сконфуженно. И похудѣла, вижу, осунулась, и какія-то новыя морщинки на лицѣ появились.
— Что это вы, говорю, Ольга Ивановна? Больны были?
— Нѣтъ, такъ, — отвѣтила и больше ничего.
Когда ученики разошлись и я остался, по обыкновенію, попить чайку у Ольги Ивановны, вижу, все какъ-то избѣгаетъ она меня, то уйдетъ, то придетъ, — какъ будто по хозяйству хлопочетъ.
— Ольга Ивановна, говорю, да сядьте вы, посидите со мной. Вѣдь мы съ вами давно не видались.
— Да, давно, говоритъ, а сама на меня и не глядитъ.
— Что новаго у васъ? спрашиваю. Что Дарья Тинякова? Какъ вдругъ она побѣлѣетъ вся, какъ задрожитъ; потомъ схватилась за голову, зарыдала и бросилась вонъ изъ комнаты. Я за ней. Смотрю положила она голову на парту и заливается. Я ей воды, по головѣ ее глажу, уговариваю, а у самого такъ руки и трясутся.
— Что съ вами, Ольга Ивановна? Успокойтесь, скажите… Можетъ быть, вы на меня за то письмо сердитесь? Такъ простите, пожалуйста, я тогда разстроенъ былъ. Теперь ужъ зато примусь за дѣло какъ слѣдуетъ, вотъ увидите, устроимъ нашу Дарью…
— Не надо, говоритъ, теперь ужъ не надо.
— Почему не надо?
— Нѣтъ больше нашей Дарьи… не нужно ей ничего. Умерла она.
Я такъ и сѣлъ, и стаканъ съ водой на полъ брякнулъ.
— Какъ такъ умерла?
— Такъ и умерла… не вынесла… Травили ее, травили… со всѣхъ сторонъ… пошла въ сарай и повѣсилась..
Признаюсь, господа, я никому изъ васъ не желалъ бы пережить такой минуты, какую я тогда пережилъ… И вѣрите ли, не могъ болѣе оставаться въ С--й губерніи, ни за что, — какъ пріѣхалъ домой, сейчасъ же подалъ прошеніе о переводѣ и черезъ два мѣсяца былъ въ Т., гдѣ служу и до сихъ поръ.
Онъ замолчалъ; молчали и мы.
А прибой все шумѣлъ и все такъ же бились о камни упрямыя волны, и не успѣвала разбиться одна волна, какъ на смѣну ей прибѣгала другая.