Писавши замѣчанія на Разговоры о словесности[1], я могъ предвидѣть, что нѣкоторыя мнѣнія мои небудутъ одобрены господиномъ Сочинителемъ оныхъ; но я совсѣмъ непредполагалъ, что навлеку на себя негодованіе неизвѣстнаго мнѣ г-на Сочинителя Прибавленія къ Разговорамъ о словесности, которой, какъ справедливо замѣчено въ первой книжкѣ С. Петербургскаго Вѣстника, часто несогласенъ и со мнѣніемъ того, кого защищаетъ,
Г. Сочинитель Прибавленія объявляетъ (стр. 2), что онъ для пользы словесности намѣренъ разсмотрѣть, подлинно ли замѣчанія мои такъ основательны и справедливы, какъ того требуетъ благоразумный, и безпристрастный судъ. Испуганъ будучи такимъ началомъ, для пользы словесности и для своей собственной я нетерпѣливо хотѣлъ узнать, въ чемъ именно преступился я противу строгихъ правилѣ благоразумія и безпристрастія, съ рѣшительнымъ намѣреніемъ исправиться и впредь писать замѣчанія на книги съ большею осмотрительностію. Чтожъ я увидѣлъ съ самаго начала? Сочинитель Прибавленій не хочетъ признаться, что господинъ Сочинитель Разговоровъ некстати употребилъ слово правила тамъ, гдѣ надлежало поставить слово примѣры, и очевидно возстаетъ противу логической точности. Будучи твердо увѣренъ, что разныя понятія должны быть выражаемы разными словами, а особливо въ книгахъ, гдѣ разсуждается о наукахъ, и что ненаблюденіе сего правила подаетъ поводѣ къ ложнымъ заключеніямъ, и вижу ясно, что ни благоразуміе, ни безпристрастіе неоскорблены моимъ замѣчаніемъ.
Мнѣніе мое о несходствѣ правописанья въ церковныхъ книгахъ Г. Сочинитель Прибавленія опровергаешь тѣмъ, что «правописаніе значитъ нѣчто болѣе, чѣмъ прописныя или строчныя буквы въ именахъ собственныхъ и тому подобное.» Еслибъ я утверждалъ противное, тогда можно бы со стороны мнѣ напомнить о правилѣ благоразумія; но и въ семъ случаѣ священный законъ безпристрастія не былъ бы нарушенъ.
Я сказать сущую правду, замѣтивши что не нынѣ (какъ написалъ господинъ Сочинитель Разговоровъ) отступать начинаютъ, но очень давно отступать начали отъ употребительнаго въ церковныхъ книгахъ правописанія. Чтобы показать мое неблагоразуміе, надлежало бы упомянуть, въ чемъ именно я ошибся, или лучше, въ чемъ упорствую, сдѣлавъ ошибку. Защитникъ, вопреки господину Сочинителю, нехочетъ даже признавать сего отступленія отступленіемъ, и говоритъ, что оно есть справедливое очищеніе отъ чужеязычія. Пускай ето и такъ будетъ; но желательно знать, ошибся ли я, замѣтивши, что не нынѣ, а очень давно отступить начали отъ употребительнаго въ церковныхъ книгахъ правописанія, и подвергаюсь ли я за то укоризнамъ въ отступленіи отъ благоразумія и безпристрастія?
«Слѣдовать прилѣжному чтенію старинныхъ книгъ, ближайшихъ къ корню языка» — и ето г. Сочинитель Прибавленія оправдываетъ (стр. 5)! и тутъ за мое замѣчаніе о неправильности оныхъ выраженій тонкимъ образомъ даетъ разумѣть, что знаніе языка выше грамматики! Вольтеръ (пишетъ онъ), въ подобномъ случаѣ сказалъ нѣкоторому Аббату; вы очень хорошо, знаете грамматику, но я лучше васъ знаю языкъ." Доказательство, очень сильное; однакожъ я поудержусь еще признаваться въ вольномъ своемъ или невольномъ нарушеніи правилѣ благоразуміе и безпристрастія. Касательно послѣдованія прилѣжному чтенію подкрѣпляетъ меня сдѣланное въ С. Петербургскомъ Вѣстникѣ (№ 1 ст. 62) замѣчаніе; а вразсужденіи книгъ ближайшимъ къ корню языка могу представить свое собственное оправданіе. Что есть языкъ? Собраніе множества словъ, служащихъ для выраженія понятій и мыслей. Коренными называются первообразныя слова, отъ которыхъ происходятъ, или изъ которыхъ составлены другія; слова сіи въ совокупности могутъ быть названы метафорически корнемъ языка. Теперь спрашивается, что значитъ книга (наполненная словами первообразными и производными, простыми и сложными) ближайшая къ корню языка? Можно ли говорить, что книга (т. е. написанное въ книгѣ) близка къ корню языка (т. е., къ тому, что въ ней же написано)?
Сочинитель Прибавленія думаетъ (стр. 9), будто бы я выписывая и сокращая слова господина Сочинителя Разговоровъ, умышленно старался представить ихъ въ худомъ видѣ. Еслибъ онъ въ состояніи былъ доказать это, то я подлежалъ бы тогда справедливымъ укоризнамъ не только въ неблагоразуміи и пристрастіи, но даже въ непростительной дерзости. Правда, что Г. Возражатель нѣкоторымъ образомъ щадитъ меня, объявляя, что я поступилъ съ г-мъ Сочинителемъ довольно милостиво, и не такъ какъ другіе, Благоснисхожденіе, для меня столько же излишнее, сколько, несправедлива оскорбительная мысль неизвѣстнаго г-на Защитника Разговоровъ. Я сокращалъ, для того чтобъ неговорить излишняго. Мнѣ надобно было замѣтить, показавшееся для меня страннымъ мнѣніе господина Сочинителя Разговоровъ которой написалъ, будто недолжно отдѣлять, Славенскаго Языка отъ Русскаго, будто Русской языкъ несуществуетъ, потому что слогъ или нарѣчіе не есть языкъ, и будто хорошіе писатели неотдѣляли Славенскаго языка отъ Русскаго. «Таковыя, говорю я, и подобныя симъ нелѣпости неприходили имъ (писателямъ) никогда въ голову» (Разг. о слов., стр. 6). Противъ перваго возразилъ я тѣмъ, что оставшійся въ книгахъ духовныхъ Славенскій языкъ отдѣленъ отъ нынѣшняго Русскаго несходствомъ нѣкоторыхъ словѣ и разностію въ спряженіяхъ и даже въ правилахъ синтаксиса. Второе также казалось мнѣ противнымъ истинѣ: языкѣ на которомъ мы говоримъ и на которомъ издаются у насъ законы и пишутся книги, точно существуетъ, равно какъ языки Польскій и Богемскій, ибо и сіи оба состоятъ изъ словѣ Славенскихъ; но всѣ они отличны одинъ отъ другаго; каждой имѣетъ свое особливое названіе, свои правила, свойства, измѣненія. Для опроверженія третьяго мнѣнія надлежало бы мнѣ сослаться на Ломоносова, которой въ Предисловіи, о пользѣ книгъ церковныхъ очевидно полагаетъ раздѣленіе между обоими языками, упоминая особо о нынѣшнемъ Россійскомъ и о древнемъ Славенскомъ.
Прибавленіе къ Разговорамъ о словесности напечатано на 71 страницѣ въ 8 ю долю листа довольно, мѣлкими буквами. Чтобы нераспространить сей критической статьи на 600 страницъ, я долженъ сократить замѣчанія мои и предложить только самыя нужнѣйшія.
На страницѣ 18 Прибавленія г. Сочинитель пишетъ: «И такъ весьма несправедливо въ такомъ человѣкѣ, каковъ Ломоносовъ, полагать намѣреніе (выключить букву Щ изъ азбуки), во первыхъ доказательно безразсудное, во вторыхъ дѣйствіями его опровергаемое, Ломоносовъ не могъ почитать букву Щ не болѣе нужною, какъ кси и пси; ибо такое предположеніе не сходно съ умомъ и свѣдѣніями сего великаго знатока въ языкѣ?» Великій Ломоносовъ! вступись за меня и оборони отъ нападеній господина неизвѣстнаго Сочинителя Прибавленія! Не ты ли самъ въ Грамматикѣ своей подъ § 21 выключилъ Щ изъ таблицы раздѣленія буквѣ по органамъ? не ты ли умолчалъ о ней, показывая согласныя буквы въ § 23? не ты ли совсѣмъ неупомянулъ о ней къ таблицѣ раздѣленія согласныхъ буквъ на твердыя и мягкія подѣ § 24? не самъ ли ты въ § 37 написалъ о соединеніи ШЧ въ одной буквѣ Щ? не ты ли въ § 84 въ Россійской азбукѣ полагаешь только тридцать буквъ, называя каждую поименно А, азъ, Б, буки, и такъ далѣе, и между ими Щ не ставить? не ты ли въ § 85 говоришь, что буква Щ въ азбуку принята и на ряду числиться не должна? не твоя ли рука въ томѣ же § написала: Щ составлена изъ Ш и Ч, не больше права имѣетъ быть въ азбукѣ, какъ ξ и ψ?
Вопреки господину Сочинителю Разговоровъ, которой неодобряетъ отступленія отъ правописанія, наблюденнаго въ книгахъ церковныхъ, г. Сочинитель Прибавленія говоритъ (стр. 25), что книга (житій Святыхъ, то есть Четьи Минеи, ибо я на нихъ ссылался, а не на книгу Житія блаженнаго Петра Царевича, мнѣ вовсе неизвѣстную), напечатанная въ 1805 году, неможетъ служить доказательствомъ правильности слова Русской (вмѣсто Руской), равно какъ и слово Персской, находящееся въ книгѣ Ездры. Какихъ же доказательствѣ требуетъ г. Сочинитель Прибавленія къ Разговорамъ? На моей сторонѣ правилу словопроизводства, по которому собственныя существительныя имена перемѣняясь въ прилагательныя, принимаютъ окончаніе скій: Готскій, Шведскій, Московскій, Индійскій, Русскій, Персскій; на моей же сторонѣ и примѣры книгѣ церковныхъ, печатаемыхъ, какъ извѣстно, съ наблюденіемъ правописанія въ точности сходно съ прежними изданіями. И такъ, чего хочетъ отъ меня г. Сочинитель Прибавленія? Онъ хочетъ, чтобы напередъ доказалъ я, что прежде всегда писалось Руссь, а не Русь, а потомъ онъ обѣщается мнѣ повѣрить. Но развѣ этого недовольно, когда я представляю примѣры, что прибавляемый слогъ скій не вытѣсняеть ни одной буквы изъ имени, и что онъ самъ теряетъ букву С только при перемѣнѣ именъ, кончащихся на Ц и К, на пр. Нѣмецъ Нѣмецкій, Турокъ Турецкій, Соловки Соловецкій?
Г. Сочинителю Прибавленій даже и то показалось недѣльнымъ, что я назвалъ глаголъ рыгать, отрыгать, по видимому, заключающимъ въ себѣ противную идею на Россійскомъ языкѣ. «Да гдѣжъ ето видимое (спрашиваетъ онъ на стр. 32), котораго не видно?» и продолжаетъ: «противную или непротивную идею сообщаетъ слову дѣйствіе имъ изображаемое, а не звукъ сего слова.» И я разумѣю точно дѣйствіе рыганія отнюдь не звукѣ, о которомъ говорить и на мысль мнѣ неприходило. Г. Сочинитель признается въ своемъ невѣдѣніи, какая бы то была риторика, въ которой запрещающей низкія метафоры. Я готовъ служить ему своимъ совѣтомъ: пусть доставитъ себѣ Риторику Ломоносова, и пріищетъ въ ней § 183, гдѣ сказано, что «къ вещамъ высокимъ и важнымъ непристойно переносить реченій отъ вещей низкихъ и подлыхъ, на примѣръ небо плюетъ непристойно сказать, вмѣсто дождь идетъ.» Самъ Ломоносовъ нимало не нарушилъ сего правила, говоря о пушечной пальбѣ:
Гортани мѣдныя рыгаютъ жарѣ свирѣпый
и въ другомъ мѣстѣ:
За холмы, гдѣ паляща хлябь,
Дымъ, пепелъ, пламень, смерть рыгаетъ.
И у Гомера берега вопіютъ и рыгаютъ изъ себя море (Ιλ. ρ. 265). Иное дѣло говорить о пушкахъ и берегахъ рыгающихъ, иное объ устахъ отрыгающихъ премудрость) или о сердцѣ отрыгающемъ благое слово. Опять повторяю, что Еврейcкіе писатели употребляли сію метафору, вѣроятно потому что глаголъ рыгать незаключалъ въ себѣ той противной идеи, какую онъ у насъ представляетъ. Я упомянулъ въ примѣчаніи, что Лутеръ въ переводѣ своемъ Библіи выражалъ ту же самую мысль другими словами. Я невинилъ Еврейскихъ писателей, да и винить ихъ не за что, ибо по различнымъ свойствамъ языковъ что на одномъ бываетъ хорошо, то на другомъ можетъ быть дурно. Г. Сочинитель, разсуждая о семъ иначе (по нынѣшнему достохвальному обычаю въ спорахъ о правилахъ словесности или объ исторіи искусно указывать на мнимое вольнодумство своего противника, чтобы тѣмъ удобнѣе сдѣлать ненавистнымъ его мнѣніе предъ глазами православныхъ), набожно признается въ своемъ невѣжествѣ, и проситъ Бога чтобъ Онъ помиловалъ его отъ той риторики, въ которой сіи прекрасныя и превосходныя мѣста (т. е. гдѣ упоминается глаголъ отрыгнутъ) называются низкими метафорами. Совѣтую г-ну Сочинителю Прибавленія особенно молиться объ избавленіи его отъ Гейненціевыхъ основаній хорошаго слова, изданныхъ съ Геснеровыми примѣчаніями и съ Никласовыми прибавленіями. Закоснѣвшіе въ беззаконіяхъ литтературы выхваляютъ находящееся въ сей книгѣ мѣсто объ употребленіи глагола рыгать[2].
Мнѣ нужно было мнѣніе свое о различіи свойствѣ въ языкахъ подкрѣпить примѣрами. Я вспомнилъ на ту пору, что Ahfyweps почитали слово vache корова неприличнымъ для употребленія въ стихотворствѣ; я вспомнилъ, также, что Французы раждать дѣтей на своемъ языкѣ въ разговорахъ и на письмѣ выражаютъ словами faire des enfans. Я написалъ, сіи слова для людей достаточно разумѣющихъ и Французской и Русской языки, — для людей, которые ненайдутъ въ сихъ словахъ ничего неблагопристойнаго, видя что я употребилъ ихъ не въ повѣсти и не въ пѣснѣ, и что слѣдовательно я не имѣлъ намѣренія представлять, воображенію соблазнительной и къ разврату служащей идеи. Г. Сочинитель Прибавленія, незнаю почему, вмѣняетъ въ соблазнъ слова, приведенныя мною для примѣра. «Пусть сами Французы скажутъ, пишутъ ли и говорятъ ли они это въ порядочныхъ книгахъ и передъ порядочными женщинами. Мнѣ кажется, здѣсь неблагопристойнымъ образомъ говорится о благопристойности.» Какая скромность! Очень кстати сей часѣ раскрылось мнѣ находящееся въ одной книгѣ изображеніе таинственнаго человѣка, которой (на вопросъ, все ли вы въ добромъ здоровьи?) отвѣчалъ: слава Богу; только пожалуйте, никому объ этомъ непроговоритесь! Что тутъ неблагопристойнаго, что Французы немогли терпѣть въ стихахъ слова vache, почитая оное низкимъ и что первый, какъ сказываютъ, Делиль разрубилъ сей Гордіевъ узелъ, употребивши vache въ переводѣ своемъ Виргиліевыхъ Георгикъ? И не уже ли зазорно читать въ лексиконѣ[3]: «La nature fait quelquefois des monstres, природа производитъ иногда чудовища. Une femme qui fait de beaux enfans, женщина которая рожаетъ прекрасныхъ дѣтей»? Нужно ли спрашивать Французовъ, когда мы и безъ нихъ знаемъ, что въ Мольеровой Комедіи Школа женъ, посвященной сочинителемъ Королевской Принцессѣ, Арнольфъ говоритъ о своей воспитанницѣ:
Bile etoit fort en peine, et nie vint demander,
Avec une innocence à nulle autre pareille,
Si les enfctns qu’on fait и проч. (*)
(*) L’ecole des femmes. Ach L sc. I.
Если Мольерову Комедію, которую и теперь еще представляютъ на театрахъ при мущинахъ и при женщинахъ, мы поупрямимся включить въ число книгѣ поррядочныхъ, то надобно же по крайней мѣрѣ согласиться, что Французская Королевская Принцесса была порядочная женщина.
При началѣ книжки своей г. Сочинитель Прибавленія обѣщался замѣчанія мои на Разговоры словесности повѣрять только съ правилами благоразумія и безпристрастія; но судьбѣ угодно было нечаянно испытать еще уваженіе мое и къ благопристойности..
[Каченовский М. Т.] Прибавление к Разговорам о словесности или Возражения против возражений, сделанных на сию книгу [А. С. Шишкова] // Вестн. Европы. — 1812. — Ч. 62, N 6. — С. 117-130.
Съ 34 и страницы Прибавленія къ Разговорамъ до 50 и рѣчь идетъ объ извитіи, которое, по мнѣнію господина Сочинителя, должно быть употребляемо въ Русскомъ языкѣ вмѣсто слова фигура. Въ замѣчаніяхъ моихъ на Разговоры о словесности сказано[4], что въ Библіи подъ словомъ извитіе (ςροφὴ), разумѣется смыслъ сокровенный (въ притчахъ), но что Латинское слово фигура есть точный переводъ съ Греческаго σχῆμα и значитъ видъ, образъ. Всякой легко усмотрѣть можетъ, что понятіе, въ первомъ словѣ заключающееся, есть совершенно отличное отъ понятія другаго слова. Для чего же должны мы отвергнуть послѣднее и принять первое? Для того, по мнѣнію господина Сочинителя, что и фигура есть также нѣкоторое отъ прямаго смысла уклоненіе, нѣкоторая въ Словахъ хитрость, кудрявость, украшеніе." Опредѣляя значеніе сихъ словъ, должно смотрѣть болѣе на разность ихъ нежели на сходство. Положимъ, что какъ и извитіе (сокровенный смыслѣ) такъ и фигура суть украшеніе; но всякая ли фигура есть уклоненіе отъ прямаго смысла? Принадлежатъ ли сюда вопрошеніе, восклицаніе, восхожденіе, обращеніе? Правилами логики требуется, чтобы въ опредѣленіи рода (genus) заключались отличительныя качества всѣхъ видовъ (species). Вотъ первое неудобство, запрещающее намъ употреблять вмѣсто фигуры слово извитіе, хотя бы мы и рѣшились принять то опредѣленіе, которое дано ему господиномъ Сочинителемъ.. Посмотримъ-на другія доказательства.
"И какой же другой въ притчахъ сокровенной смыслъ быть можетъ, какъ не тотъ, которой, мы называемъ аллегорическимъ, фигуральнымъ. Въ притчахъ называется аллегорическимъ не смыслъ, въ нихъ сокрывающійся, но самая рѣчь или выраженія, подъ которыми подлинный смыслѣ таится; сверхъ того не всякая фигура есть аллегорія (положимъ на часѣ, будто аллегорія не тропъ, а фигура), и отъ вида въ роду заключеніе не слѣдуетъ.
«Латинское слово figura (какъ и многія другія) не одно исключительное понявшіе изъявляетъ, но многія хотя и смежныя между собою, однакожъ разныя.» Такъ; но слово извитіе, употребленное Славенскими переводчиками Библіи въ метафорическомъ значеніи и въ такомъ же смыслѣ употребляемое господиномъ Сочинителемъ Разговоровъ, никакъ не подходитъ къ фигурѣ, то есть образу, виду, и нигдѣ вмѣсто оной не поставлено. Одна метафора другою необъясняется.
«Figura въ реторическомъ смыслѣ, говоритѣ Квинтиліанъ, есть искусство по правиламъ краснорѣчія вещь иначе нежели простою и обыкновенною рѣчью изображать.» Такъ опредѣляетъ фигуру не самъ Квинтиліанъ, но Нѣмецкій его переводчикъ, на котораго ссылается господинъ Сочинитель Прибавленія, за исключеніемъ только того, что въ Прибавленіи Нѣмецкое слово die Art принято за похожее на него Французское l’Art, и что по причинѣ, сего маловажнаго недоразумѣнія способъ превращенъ въ искусство. Квинтиліанъ опредѣляетъ фигуру такимъ образомъ: Figura (sicut nomine ipso patet) est conformatio quaedam orationis remota a communi et primum же offerente ratione, т. е. Фигура, какъ и самое имя показываетъ, есть составленіе (внѣшнее образованіе) рѣчи, отличное отъ обыкновеннаго и тотчасъ представляющагося способа изъясняться. Квинтиліанъ толкуетъ, по какой причинѣ сей отличный составъ рѣчи называется фигурою (т. е. видомъ, образомъ). Во первыхъ, какъ всѣ тѣла въ природѣ имѣютъ свой внѣшній видѣ, которымъ отличается одно отъ другаго, такъ и всякая мысль словами выраженная имѣетъ тотъ или другой видѣ, ту или другую внѣшнюю форму; во вторыхъ, собственно фигурою (schema) называется въ смыслѣ, или въ рѣчи нѣкоторая отмѣна отъ обыкновеннаго простаго выраженія. Мы сидимъ, лежимъ, оглядываемся, и тѣло наше перемѣняетъ свое положеніе, принимаешь другой видъ, образъ; такъ и слова въ рѣчи. Цицеронѣ иногда называетъ фигуру[5] forma, conformatio (т. е. внѣшній видѣ, составъ), а иногда для выраженія сего понятія употребляетъ безъ перевода Греческое[6]. Не смотря на все сіе господину Сочинителю Прибавленія кажется полезнымъ, чтобы вмѣсто фигуры, заключающей въ себѣ понятіе образа, вида, принято было въ риторику извитіе, которое совсѣмъ неозначаетъ ни вида, ни образа, которое употреблено въ Библіи совершенно въ другомъ смыслѣ, и которое никогда и ни кѣмъ не было включено въ реестръ словъ техническихъ.
«По сему слова Давыдовы: посылаяй источники въ дебряхъ (вмѣсто простой рѣчи; тотъ, которой сдѣлалъ, что вода течетъ по землѣ), или слова Ломоносова: брега Невы руками плещутъ (вмѣсто всѣ въ Петербургѣ радуются) сказаны по правиламъ краснорѣчія иначе, нежели какъ въ обыкновенныхъ разговорахъ говорится?» Дѣло идетъ о фигурахъ; а господинъ Сочинитель приводитъ мнѣ въ примѣръ тропы, которые въ переводѣ двухъ статей изъ Лагарпа, если неошибаюсь, однажды навсегда уже названы словоизвитіями, для отмѣны отъ извитій. Никогда недолжно смѣшивать понятій, и принимать одной вещи за другую.
Предложимъ другія доказательства господина Сочинителя. "Въ Треязычномъ словарѣ: извитіе, έξελινμος, {Можетъ быть ἐξελιγμὸς; но ето по видимому типографическая ошибка.} evolution. Извитіе словесъ ἀίυνμα, ρυτω[7], ρευμα, enigma, facundia, eloquentia. Въ Академическомъ словарѣ: извитіе словесъ, витпійство, краснорѣчіе. Въ старинномъ Кутеинскомъ словарѣ: извитіе, хитрость; извитіе словесъ, хитрость въ мовѣ.». Примѣрѣ изъ Треязычнаго словаря ничего неговоритъ въ пользу извитія, какъ сокровеннаго смысла; ибо evolutio и стоящее подлѣ него Греческое слово значитъ развитіе, распространеніе. Далѣе толкуются два составленныя вмѣстѣ понятія, а не одно извитіе; притомъ же въ витійствѣ и краснорѣчіи, заключается смыслѣ весьма обширный, вмѣщающій въ себѣ всѣ части риторики. Надлежало говоришь о фигурѣ, а не вообще о краснорѣчіи.
«Но одинъ ли Сочинитель Разговоровъ говоритъ о вредѣ, наносимомъ языку принятіемъ въ него многихъ чужихъ словѣ? Многіе изъ нашихъ и чужестранныхъ весьма ученыхъ мужей давно о томъ писали.» Чужестранныя слова, употребляемыя безъ всякой надобности и единственно по незнанію своего собственнаго языка, конечно весьма вредны. Ето меня фрапировало, я никогда не манкирую въ своемъ словѣ: такія и подобныя имъ выраженія безобразятъ языкъ и портятъ; но къ числу ихъ совсѣмъ непринадлежатъ слова, принятыя нами вмѣстѣ съ науками и искусствами; сюда не принадлежать слова употребляемыя нами единственно по необходимости, каковы на примѣрѣ: стихъ, періодъ трагедія, индиктъ, епископъ, планета, комета; перевести сіи слова гораздо легче, нежели выдумать свое для выраженія на нашемъ языкѣ фигуры. Можно бы вмѣсто ихъ употреблять: строка, окруженіе, козлиная пѣснь, указаніе, надзиратель, блуждающая (звѣзда), волосатая. Но что прибыли въ сихъ перемѣнахъ? Притомъ же если всмотримся мы даже въ самыя коренныя слова свои, то во многихъ увидимъ ближайшее сродство съ чужестранными: ѣдимъ, ѣдите, ѣдятъ, edimtts, editis, edunt, даю do; пію, πὶνω, или еще ближе къ древнѣйшему πὶω; столъ, stuhl; ремень, riemen и т. д. Нѣкоторыя чужія слова кажутся намъ дикими потому только что мы знаемъ ихъ происхожденіе; но есть весьма много-такихъ, которыя мы почитаемъ своими собственными, единственно потому что намъ неизвѣстно, когда получили они право гражданства въ нашемъ языкѣ. Господинъ Сочинитель очень справедливо замѣчаетъ, что прежде писали аддиція, субстракція, мултиплинація, дивизія, а нынѣ пишутъ сложеніе, вычитаніе, умноженіе, дѣленіе. Я согласенъ, что въ этомъ случаѣ сдѣлана перемѣна для языка весьма полезная; но замѣтить должно, что упомянутыя Русскія выраженія нетрудно было ввести въ учебныя книги, ибо оныя во всякомъ случаѣ соотвѣтствуютъ Латинскимъ; а иначе надлежало бы или удержать слова иностранныя, или же перемѣнить всю систему ариѳметики. Возьмемъ въ примѣръ слово интересъ, употребляемое въ теоріи драматическаго стихотворства: чѣмъ замѣнимъ его въ Русской піитикѣ? корыстію? но корысть въ семъ случаѣ ни малѣйшаго отношенія неимѣетъ къ интересу участіемъ? но сіе слово не во всемъ пространствѣ соотвѣтствуетъ первому: участіе можетъ быть приписываемо только зрителю, и нельзя говорить, что драма имѣетъ участіе. Чтожъ дѣлать? употреблять въ нужномъ случаѣ слово интересъ, въ ожиданіи пока родится новый Аристотель, которой всю теорію драматическаго стихотворства предложитъ въ новой системѣ, сообразной съ чистотою и коренными свойствами Русскаго языка. Возьмемъ другой примѣръ. Въ обыкновенномъ разговорѣ мы употребляемъ слово, понятіе вмѣсто, которая на Греческомъ языкѣ значитъ видъ, образъ; напротивъ того въ Логикѣ между однимъ словомъ и другимъ есть великая разность: понятіемъ называется способность разума понимать, а идеею самой образѣ вещи, въ душѣ нашей посредствомъ чувствѣ представляющейся. По симъ причинамъ казалось мнѣ неизлишнимъ написать слѣдующее: «Но фигура слово не Русское! Что нужды? Не мы первые дѣлали наблюденія надъ языкомъ человѣческимъ.» Сіи слова, сверхъ моего чаянія, дали поводѣ Господину Сочинителю отвѣчать на нихъ самымъ страннымъ образомъ: "Таковое возраженіе противъ всего на свѣтѣ сдѣлать не трудно. Когда проповѣдникъ станетъ намъ исчислять и описывать вредныя слѣдствія какова-нибудь порока, мудрено ли отвѣчать ему: «что нужды, не мы первые и проч.?» Отъ фигуры до вредныхъ слѣдствій порока!!
На слова мои: "всѣ народы блуждали бы до нынѣ во мракѣ невѣжества, еслибъ не сохранились открытія и изобрѣтенія древнихъ г. Сочинитель пишетъ: «мнѣ кажется, г. Издатель хотѣлъ сказать здѣсь что нибудь другое; ибо никакимъ образомъ неможно утверждать, что всѣ народы безъ сохраненія изобрѣтенія и открытія древнихъ блуждали бы и по нынѣ во мракѣ невѣжества.» Напротивъ; я сказалъ точностію, что хотѣлъ сказать, и что снова теперь утверждаю. Многія науки и художества новѣйшимъ народамъ достались по наслѣдству отъ древнихъ; Самоѣды, Камчадалы и прочіе народы грубые и безграмотные остаются донынѣ въ невѣжествѣ, потому что имъ неизвѣстны изобрѣтенныя древними науки и художества. «Одинъ Невтонъ и Эйлерѣ тому воспрекословятъ.» Не можетъ статься! Невтонъ невыдумалъ астрономіи; онъ даже неоткрылъ бы законовъ тяготѣнія, еслибъ неимѣлъ предшественниками своими Коперника и Кеплера; онѣ пошелъ съ той точки, на которой Кеплерѣ остановился; умо; зрительныя открытія Коперниковы и Кеплеровы служатъ основаніемъ Невтоновой системѣ всеобщаго тяготѣнія. Ейлерѣ также нашелъ Математику совсѣмъ уже готовую. «Сверхъ сего таковое предположеніе противно здравому разсудку». Таковое предположеніе нимало непротивно здравому разсудку; потому что оно подтверждается очевидными примѣрами и свидѣтельствомъ исторіи. «Ибо мы невидимъ, чтобъ „человѣческій умъ старѣлся и ветшалъ.“ Опять не то; мы точно видимъ, что человѣческой умъ давно уже состарѣлся въ Индіи, Ассиріи и въ Египтѣ, ибо Пиѳагоры наши не ѣздятъ туда искать просвѣщенія; мы видимъ, что умѣ человѣческій обветшалъ было въ средніе вѣки въ Европѣ и потомъ опять обновился; мы видимъ, что умъ человѣческій», гнѣтомый противными обстоятельствами, долго младенчествовалъ въ Россіи, и что нынѣ въ полномъ цвѣтѣ Здравія и крѣпости течетъ онъ. на поприщѣ своихъ подвиговъ; «Слѣдовательно ежели древніе могли изобрѣтать и открывать, такъ и мы то же дѣлать можемъ.» Безъ всякаго сомнѣнія, хотя впрочемъ, изъ вышеписаннаго и не слѣдуетъ, будто мы должны безъ нужды переиначивать изобрѣтенія древнихъ и разрушать нѣкоторыя части въ ихъ системахъ, не заботясь, будутъ ли пристройки наши соотвѣтствовать цѣлому зданію, ими сооруженному.
Еще просимъ терпѣнія у благосклонныхъ читателей. Въ замѣчаніяхъ на Разговоры о словесности написано слѣдующее: «Мы должны краснѣться, что пользуемся благодѣяніями ученой древности не своимъ стараніемъ, но чрезъ посредство иностранцевъ, которые будутъ умничать дотолѣ, пока мы не перестанемъ нуждаться въ нихъ безъ малѣйшей надобности, и пока не принудимъ себя черпать свѣдѣнія изъ самыхъ источниковъ.»: Г. Сочинитель Прибавленія говоритъ на сіе такимъ образомъ: «Здѣсь господинъ Издатель Вѣстника, возражая противъ Сочинителя Разговоровъ, неумышленно защищаетъ его мнѣніе и обвиняетъ себя; ибо запретить своимъ языкомъ объяснять понятія и не смѣть касаться словъ, выдуманныхъ иностранцами, есть самое то, что нуждаться въ нихъ безъ малѣйшей въ томъ надобности.» Мнѣ очень жаль, что я по необходимости долженъ во всемъ противурѣчить господину Сочинителю Прибавленія. Я тутъ и недумалъ возражать ему, а просто предложилъ замѣчаніе свое, приличное теперешнимъ нашимъ обстоятельствамъ. Я незнаю, для чего г. Сочинитель упустилъ изъ виду то, что я говорю въ томъ-же мѣстѣ[8] о надобности учиться древнимъ языкамъ. Сколько выгодно для чести нашей и славы обращаться съ такими иностранцами, каковы на примѣрѣ Аристотель, Цицеронъ, Горацій; столько унизительно для писателя искать въ нынѣшнихъ чужестранныхъ книгахъ свѣдѣній о древней словесности, и быть въ произвольной зависимости отъ людей, которые завидуютъ силѣ, славѣ и благоденствію нашего Отечества, и которые желаютъ, чтобы мы всегда были ихъ учениками. Еще повторяю, что я цѣлилъ не на древнихъ чужестранцевъ, у которыхъ отнюдъ не стыдно учиться, но на вредное воспитаніе, удаляющее отъ истиннаго просвѣщенія; ибо я все думаю, что иностранная премудрость посредствомъ чужаго языка и вмѣстѣ съ чужими обычаями вперяемая въ голову юнаго Россіянина необходимо превращается въ невѣжество, вреднѣйшее по блестящей своей наружности. Вотъ что я думалъ, говоря, чаю надобно черпать свѣдѣнія изъ самыхъ источниковъ. Не могу при семъ случаѣ отказать себѣ въ удовольствіи, немогу не выписать одного приличнаго мѣста изъ Разсужденія о Россійской словесности г-на Мерзлякова[9]:
«Въ разсужденіи образцовъ, надобно признаться, что мы не тамъ ихъ ищемъ, гдѣ должно. Французская Литература безъ сомнѣнія возвышена до возможной степени совершенства: но Французы сами подражали; притомъ въ подражаніи своемъ приноравливались къ своему времени, ко вкусу столь непостоянному, къ обстоятельствамъ столь многоразличнымъ! По чему намъ, для сохраненія собственнаго своего характера и своей чести, не почерпать сокровищъ чистыхъ, неизмѣненныхъ, изъ той же первой сокровищницы, изъ которой они почерпали? по чему намъ также безпосредственно не пользоваться наставленіями ихъ учителей, Грековъ и Римлянъ? По чему гордимся быть подражателями часто слабыхъ подражателей, имѣя способности и силы снимать съ самыхъ подлинниковъ! Я уже не говорю о томъ, что всего хуже о томъ, что подражая твореніямъ живаго народа, имѣющаго съ нами сношенія, подражаемъ нечувствительно его нравамъ и обычаямъ, и теряемъ свой, характерѣ и свою національную гордость, которую можно назвать основаніемъ и опорою народной славы, — короче: сами творимъ себѣ умственное рабство!! Пагубное предразсужденіе! или паче, нерадѣніе, влекущее за собою несчастныя слѣдствія! Подражайте Французамъ въ трудахъ, въ изысканіяхъ, въ неутолимости; занимайтесь изученіемъ древнихъ Писателей, также какъ они, — и вы достигнете желаемой цѣли»
«Какъ? (вопрошаетъ господинѣ Сочинитель Прибавленія) отъ того что въ Рускомъ языкѣ подъ словомъ извитіе разумѣться будетъ тожъ самое, что въ Латинскомъ разумѣется подъ словомъ figura, разрушится сооруженная Аристотелями, Цицеронами, Квинтиліянами система Риторики?» Разрушится, ежели мы станемъ безъ надобности переиначивать ея въ частяхъ, незаботясь объ соотвѣтственности оныхъ между собою. «Какъ? (продолжаетъ господинъ Сочинитель) отъ того что я Латинской екиноксъ назову равнодействіемъ, разрушится Птоломеева и Коперникова система, затмится луна, погаснетъ солнце, и звѣзды упадутъ на землю?» Совсѣмъ нѣтъ; а только ученые люди подивились бы неслыханному въ Латинскомъ языкѣ екиноксу, и тогда же догадались бы, что господинъ Сочинитель погрѣшилъ, написавши екиноксъ вмѣсто еквинокціумъ; системы Птоломеева и Коперникова также непострадали бы отъ сей маловажной ошибки. «Ежели слово извитіе угрожаетъ такими бѣдами то Сочинитель Разговоровъ долженъ непремѣнно отъ онаго отрещися.» Извитіе къ паденію звѣздѣ на землю и къ прочимъ бѣдамъ имѣетъ такое же отношеніе, какое фигура къ вреднымъ слѣдствіямъ порока.
Вопреки господину Сочинителю Разговоровъ я утверждалъ, что въ стихѣ «отъ запрещенія твоего побѣгнутъ, отъ гласа грома твоего убоятся» смѣлаго иносказанія совсѣмъ непримѣтно. Обучавшіеся словесности по употребительнымъ у насъ книгамъ вообще разумѣютъ подъ иносказаніемъ не иное что какъ аллегорію. Ее нѣтъ ни въ семъ стихѣ, ни въ другомъ, приведенномъ мною для примѣра: хвалите его во гласѣ трубнѣмъ; ибо здѣсь и тамъ всѣ слова употреблены не въ переносномъ, но въ собственномъ своемъ знаменованіи. Гласъ незначитъ здѣсь голоса человѣческаго, изъ гортани выходящаго, но просто звукѣ. Я привелъ и Греческія слова изъ Библіи именно для того, чтобы знающему удобнѣе можно было въ томъ удостовѣриться. Господинъ Сочинитель Прибавленія питетъ, что приведенныя мною Греческія слова къ дѣлу ни мало нейдутъ; и на другой же страницѣ выставляетъ самъ Греческое Φωνης (надобно бы Φωνὴ) и Латинское sonus, и самъ же утверждаетъ, что на Славенскомъ языкѣ, точно значатъ они звонъ, т. е. гласъ, звукъ."
Но положимъ на часъ, будто громѣ представляется въ видѣ лица, издающаго изъ гортани-гласѣ, какъ желаетъ господинѣ Сочинитель; положимъ, будто надобно разумѣть, что воды отъ голоса (vox), а не отъ звука (scnus) грома убоятся; спрашивается, какая была бы это фигура? Всякой видитъ конечно, что здѣсь бездушная вещь представляется одушевленною, и что слѣдственно. употребленная здѣсь форма или образъ рѣчи есть прозопопея, однакожъ не заимословіе, какъ назвалъ оную Ломоносовъ, соединивши ее и fermocinacio въ одномъ опредѣленіи. Теперь послушаемъ господина Сочинителя Прибавленія: «г. Издатель говорить: въ такомъ случаѣ надлежало бы назвать это фигурою, только не заимословіемъ. Кто читая cïe не подумаетъ, что Сочинитель Разговоровъ назвалъ сіе заимословіемъ? Ничего небывало! отнюдь не называлъ! не хорошо возражать недѣльно и несправедливо, но еще хуже оговаривать книгу и взводить на неё то, чего намъ совсѣмъ нѣтъ.» Я безмолвствую.
Неизвѣстный мнѣ господинъ Сочинитель прибавленія, пользуясь благоприятнымъ случаемъ неизвѣстности, иногда дозволяетъ себѣ горячиться: то совѣтуетъ онъ мнѣ прочитать и выразумѣть хорошенько. Переводъ двухъ статей изъ Лагарпа, удостовѣряя, что я сдѣлался бы тогда способнѣе утверждать или, возражать съ основательностію, то даетъ разумѣть, будто я не хочу разсуждать, и не люблю тѣхъ, которые, разсуждаютъ; то въ одитъ на меня такія вины, въ которыхъ право стыдно и оправдываться. Но я оставляю постороннее, и буду говорить только о словесности. Я увѣренъ, что безпристрастнымъ людямъ нужнѣе знать мнѣнія и доводы различно мыслящихъ писателей, нежели — кто изъ нихъ опытнѣе въ искусствѣ досаждать своему сопротивнику. Охотно отказываюсь отъ сего преимущества.
Послушаемъ еще господина Сочинителя Прибавленія: «Сколько бы смѣшно было, извитіе сіе (гласъ грома) назвать заимословіемъ, столько же странно отрицать, что оно не есть иносказаніе.» Нимало не странно, аллегорія (ибо аллегорія и иносказаніе по точному смыслу. Греческаго слова одно и то же) состоитъ, въ цѣломъ предложеніи, а не въ одномъ словѣ; она есть собраніе двухъ, трехъ или многихъ метафорѣ, а метафора есть тропѣ, въ которомъ значеніе одного слова принимается за другое по причинѣ подобія. Представленіе бездушной вещи одушевленною столь же не прилично называть иносказаніемъ, какъ и вопрошеніемъ, хотя господинъ Сочинитель и говоритъ, будто «иносказаніе означаетъ у насъ и аллегорію и метафору и тропъ и фигуру.» За нужное почитаю прибавить, что господинъ Сочинитель, аллегорію переводитъ инословіемъ, а метафору, которая собственно значитъ переносъ, иносказаніемъ и въ доказательство что такъ называть должно упомянутые Греческіе троны, ссылается на Переводъ двухъ статей изъ Лагарпа, изъявляя свое неудовольствіе, что я не съ надлежащимъ вниманіемъ читалъ оную книгу.
"Мы пропускаемъ здѣсь (пишетъ г., сочинитель) особыя мнѣнія господина «Издателя о непросвѣщеніи Сѣвера о неисправности нашихъ лѣтописей и проч.» Издатель очень жалѣетъ, что можетъ быть по одному только неблаговоленію господина Сочинителя онъ долженъ оставаться по прежнему во мракѣ невѣдѣнія касательно просвѣщенія Сѣвера до десятаго вѣка; жалѣетъ также, что неупомянуто въ Прибавленіи, гдѣ можно найти исправныя лѣтописи. Издателю очень бы пригодилось еще при нынѣшнихъ его упражненіяхъ.
«Да кто исправитъ и очиститъ Несторову, Никонову лѣтописи, Рускую правду, Владимирову духовную, Слово о полку Игоревомъ и проч.?» Тотъ, кто умѣючи примется за сіе дѣло. «Ихъ и очищать ненадобно.» А какъ же мы узнать можемъ, что въ нихъ содержится? Въ одномъ спискѣ Нестора поставлено; идоша за море къ Варягомъ къ Руси; въ другомъ; послаша къ Варягомъ изъ Руси за море; мѣсто сіе одно изъ важнѣйшихъ въ Россійской исторіи; какъ же узнать подлинный смыслъ лѣтописца, покуда онъ не очищенъ критикою? а такихъ мѣстѣ и разнословій превеликое множество не только въ историческихъ, но и въ другихъ старинныхъ рукописяхъ. «Ето, было бы ихъ испортить». Церковныя книги нимало неиспорчены тѣмъ, что въ нихъ поправлены ошибки писцовъ и переводчиковъ; мы неимѣли бы теперь исправныхъ классиковъ, еслибъ ученые люди не постарались очистишь текстѣ, испорченный писцами. «Они священны своею древностію языка и слога.» Искусные люди, очищая текстъ въ древней рукописи, умѣютъ сберечь не только языкъ и слогъ, но даже всѣ древнія слова, всѣ до послѣдняго. Увидѣвши хорошія изданія классическихъ писателей, тотчасъ можно въ томъ совершенно удостовѣриться. «Даже и письмо и начертаніе буквъ того времени надлежало бы въ нихъ сохранить.» Въ средніе вѣки, до изобрѣтенія искусства дѣлать бумагу, за недостаткомъ въ пергаментѣ, нѣкоторые невѣжды иногда стирали съ листковъ творенія Тита Ливія и Тацита и записывали на нихъ монастырскія происшествія; нынѣ и въ голову никому неприходитъ соскабливать письмо въ древнихъ рукописяхъ; охотники до старины тщательно берегутъ все, что только ни осталось отъ оной.
Остановимся на минуту надъ просыпаніемъ чрева, и потомъ откланяемся господину Сочинителю Прибавленія. Просыпать чрева, по его мнѣнію, сказано въ Никоновской лѣтописи вмѣсто исторгать чрева, и это по его же мнѣнію въ наукѣ краснорѣчія называется иноименіемъ, то есть (прошу замѣтить) употребленіемъ одного имени вмѣсто другаго. Иноименіемъ у господина Сочинителя переводится Греческая метонимія, и опредѣленіе онаго читатели теперь видѣли. Оно прилично тропу, вообще какъ роду; но каждой тропъ въ особенности имѣетъ еще и свое другое опредѣленіе; ибо метафора есть тропъ, метонимія тропъ, синекдоха тропъ же; однакожъ метафора не есть синекдоха, и синекдоха не есть метонимія. Въ Риторикахъ помѣщены опредѣленія каждаго тропа въ особенности, и я выписывать ихъ уже болѣе ненамѣренъ. Признаюсь, что мнѣ показалось мнѣніе о просыпаніи чрева чрезвычайно страннымъ; я конечно недостигъ всей важности онаго и можетъ быть заслужилъ, чтобы господинъ Сочинитель Прибавленія, призвавъ на помощь Метастазія, удивленіе мое назвалъ дочерью невѣдѣнія. "Просыпаются чрева! и ето иноименіе! "Да, иноименіе (говорить г. Сочинитель). «Оно такъ названо, и сказана причина по чему названо; чему же тутъ дивишься?» Я дивлюсь только тому, что иноименіе, дочь тропа и сестра метафоры и синекдохи, имѣетъ со всею своею роднею одно опредѣленіе.
Господинъ Сочинитель не вездѣ поступаетъ со мною строго въ своемъ Прибавленіи къ Разговорамъ. Въ началѣ и при концѣ книжки онѣ удостоиваетъ меня нѣкоторыми учтивыми и для самолюбія моего очень лестными отзывами; не смотря на то я по вышеписаннымъ причинамъ не могу оказать ему равной услуги. Чтожъ касается до самаго господина Сочинителя Разговоровъ о словесности, то я въ особливую честь вмѣняю себѣ повторить при семъ изъявленіе нелицемѣрнаго своего уваженія къ трудамъ его. Писавши замѣчанія на книгу сего почтеннаго Мужа, я имѣлъ въ виду прочія сочиненія его, доставившія великую пользу отечественной Словесности. Онъ предостерегъ многихъ молодыхъ людей отъ вредныхъ заблужденій; онъ заставилъ многихъ стыдиться пагубной галломаніи; онъ показалъ ничтожество блестящихъ мѣлочей и многихъ обратилъ къ полезнѣйшимъ упражненіямъ.
[Каченовский М. Т.] Прибавление к Разговорам о словесности [А. С. Шишкова]: (Окончание) / К. // Вестн. Европы. — 1812. — Ч. 62, N 7. — С. 195-217.
- ↑ См. Вѣстн. Евр. 1811 N 12 стр. 285 и N 13 стр. 34.
- ↑ І. S. Heinecii. Fundamenta stilі cultioris. Lips. 1776. pag. 153. Nec ferenda ilia: cacatae Chartas, verba vomere, ructare verba. De verbo tamem rudare, замѣчаетъ Геснеръ, notandum est, non ita turpe fuisse veteribus Ebraeis in primis et Graecis, ubi nihil solemnius, quam eructai os meum sapientiam. Sed nos, прибавляетъ Никласъ, merito concedimus genio saeculi nostri circa verborum usum delicacioris verecundiorisque.
- ↑ Полной Французско-Россійской Лексиконъ Татищева. Изд. 2е. С. Петербургѣ 1798, стр. 670.
- ↑ Вѣстн. Евр. 1811, № 13 стр. 44.
- ↑ Orator. II. 39.
- ↑ Brut. 17 et 37.
- ↑ Опять ошибки. Я нестану поправлять ихъ, а только приведу слова господина Сочинителя, которой въ Прибавленіи къ Разговорамъ на стран. 29 преподаетъ мнѣ слѣдующій урокъ: «безъ сомнѣнія это опечатка, недосмотрѣнная г. Издателемъ; однакожъ гдѣ выставляются слова другаго для оговариванія оныхъ, тамъ надобно смотрѣть прилѣжно, чтобъ небыло такихъ опечатокъ, которыя затмѣваютъ смыслъ.
- ↑ Вѣстн. Евр. 1811, № 13, стр. 45.
- ↑ Смотри Труды Общества Любителей Россійской Словесности Ч. I. Стр. 105, 107. Книга сія продается въ Конторѣ университетской Типографіи. j