Отъ переводчика
правитьКнига доктора правъ Авг. Голля «Forbrydertyper hos Shakespeare» («Преступные типы въ произведеніяхъ Шекспира») вышла въ свѣтъ въ Копенгагенѣ въ 1907 году на датскомъ языкѣ и за короткое время появилась въ переводѣ на 7 европейскихъ языкахъ. Желая ознакомить русскаго читателя съ этою интересною книгою и не владѣя датскимъ языкомъ, я избралъ для перевода нѣмецкое изданіе, главнымъ образомъ потому, что оно снабжено предисловіемъ проф. Франца ф.-Листа, дающаго о книгѣ Голля весьма лестный отзывъ. Подробное предисловіе проф. Листа дѣлаетъ, по моему мнѣнію, излишнимъ помѣщеніе особаго предисловія къ русскому переводу.
Предисловіе
правитьОдной изъ прекраснѣйшихъ и благодарнѣйшихъ для криминалиста или-же для свѣдущаго въ уголовномъ правѣ историка литературы задачъ было-бы — прослѣдить на различныхъ ступеняхъ развитія человѣческаго мышленія, какъ трактуется въ поэзіи проблема преступности. Наблюдатель увидѣлъ-бы, какъ на почвѣ наивнаго, непосредственнаго изображенія преступленія въ миѳахъ и народномъ эпосѣ выростаетъ мало-по-малу вопросъ о причинѣ преступленія, какъ возникаетъ и достигаетъ полнаго развитія индивидуально-психологическая теорія, какъ все болѣе и болѣе рѣзко ставится глубоко проникающій вопросъ о причинѣ причинъ преступленія, о корняхъ индивидуальныхъ особенностей преступника, начиная отъ идеи наслѣдственности и народной психологіи и кончая современнымъ соціальнымъ романомъ.
Задача эта не только еще не разрѣшена, но никто даже серьезно и не приступалъ къ ней. Надо однако отмѣтить, что благодаря толчку, данному Ломброзо современной уголовной психологіи, психологія преступленія неоднократно подвергалась у отдѣльныхъ великихъ поэтовъ какъ прошлаго, такъ и настоящаго времени критическому изслѣдованію (я имѣю въ виду Достоевскаго и Толстого) и сопоставленію съ выводами науки.
Понятно, что при этомъ наибольшее вниманіе привлекалъ Шекспиръ, величайшій знатокъ душевной жизни человѣка. За книгою Колера «Типы преступниковъ въ драмахъ Шекспир», вышедшею недавно (безъ указанія года изданія), вскорѣ послѣдовала книга одного изъ видныхъ чиновниковъ датской полиціи Авг. Голля: «Forbrydertyper hos Shakespeare», 1907, роскошно изданная библіотекою Гильдендаль въ Копенгагенѣ. У обоихъ писателей мы встрѣчаемся почти съ одними и тѣми-же типами: Брутъ и Кассій, Отелло и Яго, Макбетъ и лэди Макбетъ и, конечно, Ричардъ III составляютъ предметъ изслѣдованія какъ у Голля, такъ и у Колера; Колеръ кромѣ того еще занялся Эдмундомъ и Кэдомъ. Ближайшею задачею было-бы сравненіе выводовъ, къ которымъ пришли оба писателя; такое сравненіе было-бы особенно интересно въ виду того, что оба они исходятъ изъ совершенно различныхъ точекъ зрѣнія и пользуются притомъ различными методами: въ одномъ случаѣ мы имѣемъ дѣло съ гегеліанцемъ, сторонникомъ теоріи свободы воли, въ другомъ — съ детерминистомъ, стоящимъ на строго естественно-научной почвѣ; въ одномъ случаѣ передъ нами нѣмецкій профессоръ права, въ другомъ — датскій полицейскій чиновникъ. Но сопоставленіе это приходится пока предоставить читателю, такъ какъ оно само по себѣ могло-бы составить предметъ самостоятельнаго труда. Особенно отрадно поэтому, что книга Голля въ хорошемъ переводѣ сдѣлалась достояніемъ нѣмецкой публики.
Послѣ введенія, знакомаго уже широкому кругу публики, благодаря перепечаткѣ въ «Berliner Tage-blatt», Голль рисуетъ въ Брутѣ и Кассіи два типа политическихъ преступниковъ: Кассія, одушевленнаго личной ненавистью къ выше его стоящему сопернику, и Брута, представителя политической идеи, непрактичнаго теоретика съ абстрактнымъ идеаломъ государства. Очеркъ заканчивается глубокомысленнымъ указаніемъ на двойственное значеніе словъ: This was a man: «онъ былъ мужъ» или: «онъ былъ человѣкъ но не болѣе чѣмъ человѣкъ, хотя желалъ быть больше, чѣмъ человѣкомъ, желалъ быть судьею и мстителемъ за справедливость — и потому палъ. Слова эти могли-бы служить эпитафіей на могилѣ всякаго политическаго преступника.
Въ то время какъ Колеръ видитъ въ Макбетѣ «просто преступника по страсти» и противопоставляетъ ему «случайнаго преступника» Отелло, Голль, наоборотъ, въ Макбетѣ усматриваетъ массовый типъ случайныхъ преступниковъ, становящихся таковыми вслѣдствіе внѣшнихъ условій и дѣйствующихъ не по своей, а по толкающей ихъ къ тому волѣ другого лица. Особеннаго вниманія заслуживаетъ въ этомъ изображеніи развитіе того положенія, что осуществившееся въ преступномъ дѣяніи «coppia delinquente» единеніе воли двухъ лицъ не представляетъ собою суммы обоихъ индивидовъ, но образуетъ новый индивидъ. «Изъ согласно дѣйствующей воли двухъ лицъ возникла совершенно новая, отличающаяся качественно отъ обѣихъ, и она-то умертвила Дункана».
Въ лэди Макбетъ авторъ видитъ типъ женщины-преступницы. Въ этомъ случаѣ причиной преступленія являются соціальныя чувства: любовь къ ближайшимъ — къ дѣтямъ, къ мужу. Но эти чувства атавистическаго свойства; они не составляютъ принадлежности существующаго общественнаго порядка, а относятся къ предыдущей ступени развитія общественной жизни, основанной на кровномъ родствѣ. Въ этомъ и заключается зерно конфликта между лэди Макбетъ и ея мужемъ; и судьба ея тождественна съ судьбою типичной женщины-преступницы: она совершаетъ преступленіе для другого и сама погибаетъ изъ-за него.
Замѣчательно, какъ далеко оба автора расходятся въ пониманіи Ричарда III. У Коллера онъ «государственный преступникъ съ соціальной сущностью»; у Голля онъ наравнѣ съ Яго — типъ «преступника, руководимаго инстинктомъ». Истина, повидимому, посрединѣ: Колеръ преувеличиваетъ значеніе сновидѣній Ричарда передъ рѣшительнымъ сраженіемъ у Босворта; онъ смотритъ на эти сновидѣнія, какъ на угрызенія совѣсти, и видитъ въ нихъ подтвержденіе «соціальной сущности» этого «преступника по страсти». Голль-же примѣнилъ неясное опредѣленіе итальянской уголовной антропологіи, не сумѣвъ однако провести его послѣдовательно. Онъ, правда, правильно отмѣчаетъ, что изложеніе поэта допускаетъ предположеніе о наслѣдственной болѣзни Ричарда. Но самъ Голль нашелъ это предположеніе недостаточнымъ; онъ указываетъ на отталкивающій внѣшній видъ Ричарда, на ненависть и презрѣніе его къ людямъ и на все болѣе и болѣе овладѣвающее имъ чувство крайняго одиночества. Такимъ образомъ, здѣсь признается преобладаніе соціальнаго фактора — условій жизни, — а слѣд., этимъ самымъ отрицается понятіе преступника по инстинкту. Стоитъ лишь сопоставить Яго и Ричарда III, и станетъ яснымъ, что здѣсь можетъ идти рѣчь не о двухъ различныхъ видахъ одного и того-же преступника, а о двухъ типахъ, въ корнѣ отличающихся одинъ отъ другого.
Въ пятомъ» и послѣднемъ этюдѣ, посвященномъ Яго, авторъ блестяще обрисовалъ типъ delinquente nato. Радость, доставляемая разрушеніемъ того, что для другихъ является святынею, эротическая жестокость, съ которой Яго преслѣдуетъ чуждую ему чистоту Дездемоны, наслажденіе, съ которымъ онъ разрушаетъ въ Отелло его вѣру въ жену, а слѣдовательно и въ человѣчество, — всѣ эти признаки свидѣтельствуютъ, что Яго — прирожденный заклятый врагъ культуры, общества, человѣчества; они обнаруживаютъ въ немъ преступника во всѣхъ смыслахъ этого слова.
Не будемъ сѣтовать на автора за то, что онъ не возбуждаетъ напрашивающагося здѣсь вопроса: какъ попадаютъ такіе изверги въ наше человѣческое общество? Отвѣтъ пришлось-бы искать внѣ предѣловъ индивидуально-психологическаго изслѣдованія. Въ послѣднемъ Шекспира никто не превзошелъ; вопросъ-же о причинѣ индивидуальныхъ особенностей поставленъ лишь впервые позднѣйшимъ столѣтіемъ.
Мы, криминалисты, чрезвычайно благодарны автору этихъ очерковъ за то, что онъ вновь указалъ намъ на важное значеніе шкоды уголовной психологіи. И хотя его книга и безъ всякаго «предисловія» расположила-бы къ себѣ нѣмецкую публику, я тѣмъ не менѣе хотѣлъ воспользоваться представившимся мнѣ случаемъ, чтобы настоящимъ выразить ему публично благодарность «теоретиковъ».
Введеніе
правитьКто въ наше время слѣдитъ за примѣненіемъ уголовныхъ законовъ и результатами этого примѣненія, тотъ не можетъ не вынести впечатлѣнія, что въ работѣ великой машины нѣтъ прежней равномѣрности. Кажется, будто она расшаталась или управляющія ею руки лишены прежней увѣренности.
И дѣйствительно это такъ: прежняя увѣренность взгляда на сущность преступленія и цѣль наказанія въ извѣстной мѣрѣ поколеблена. Возникаютъ новыя воззрѣнія и новая вѣра, но намъ еще не удалось найти подходящихъ орудій для новой работы. Мы пользуемся старыми средствами, не питая къ нимъ прежняго довѣрія; отсюда и указанныя колебанія.
Въ основаніи дѣйствующей карательной системы лежитъ вѣра въ то, что преступленіе является этическимъ заблужденіемъ, грѣхомъ, коренящимся въ свободной человѣческой волѣ. Эта воля сама отъ себя предпочла неправый путь, хотя она, конечно, могла-бы избрать путь правый. Для оправданія такого предпочтенія нельзя найти ни объясненій, ни извиненій — кромѣ ссылки на наслѣдственность грѣха, появившагося на свѣтъ Божій при грѣхопаденіи вслѣдствіе выбора, сдѣланнаго свободною человѣческою волею. Преступникъ — грѣшникъ: грѣху соотвѣтствуетъ страданіе, заслуженное наказаніе грѣшника. Оправданіе наказанія вытекаетъ изъ грѣха, противъ котораго общество должно возстать изъ этическихъ видовъ. Цѣль наказанія заключается въ искупленіи грѣха путемъ страданій, и масштабомъ служитъ здѣсь — примѣненіе наиболѣе суроваго наказанія за наиболѣе тяжкія преступленія и болѣе слабаго наказанія за меньшую вину. Задача суда и состоитъ въ томъ, чтобы взвѣсить вопросъ съ этической стороны, задача карательной власти — въ проведеніи этихъ страданій въ жизнь. Если это осуществляется, то грѣхъ, искупленный страданіемъ, исчезаетъ, и общество вновь обрѣтаетъ спокойствіе.
Вся эта гармоническая система нынѣ въ корнѣ подорвана признаніемъ детерминизма, т. е. примѣненіемъ закона причинности къ области душевныхъ движеній. Естественно-научное познаніе, быстрые успѣхи котораго обусловливаются послѣдовательнымъ проведеніемъ въ жизнь того основнаго положенія, что «всякое явленіе есть результатъ необнаруженныхъ еще особыхъ причинъ», несомнѣнно наложило свой отпечатокъ на способъ мышленія современнаго человѣка. Онъ уже не можетъ себѣ представить міръ иначе, какъ только въ связи съ закономъ причинности. Во всѣхъ областяхъ человѣкъ, не довольствуясь болѣе категорическимъ утвержденіемъ: «это такъ», спрашиваетъ пытливо: «почему-же оно такъ?» Этимъ вопросомъ о «причинѣ» ему удалось найти неожиданныя соотношенія, перекинуть мосты тамъ, гдѣ прежде были пропасти, внести свѣтъ туда, гдѣ прежде господствовала густая тьма, проникнуть туда, гдѣ прежде была непроницаемая масса. Этими безпредѣльно увеличившимися познаніями онъ создалъ себѣ властное положеніе по отношенію къ природѣ и ея законамъ, а это и дало ему возможность не только урегулировать человѣческую жизнь и человѣческія отношенія, но даже проникнуть во внутреннія функціи общества и повліять на нихъ въ такой степени, о какой нельзя было даже и помышлять за нѣсколько поколѣній до того.
Почему-же этотъ законъ, всецѣло господствующій всюду въ природѣ, не долженъ имѣть примѣненія въ той небольшой части ея, которую мы именуемъ человѣческимъ мозгомъ? Почему мысли и чувства человѣка, его влеченія и страсти, его крупные и незначительные поступки не должны подлежать тому-же закону причинности? Развѣ единичное дѣйствіе человѣка не опредѣляется мотивами, въ свою очередь обусловливающимися болѣе глубокими побужденіями, всѣмъ духовнымъ содержаніемъ личности? Развѣ это содержаніе въ свою очередь не зависитъ отъ общаго умственнаго состоянія этой личности, отъ опытовъ и воздѣйствій, опредѣлившихъ всю ея жизнь, а также и опытовъ и воздѣйствій, которымъ была подчинена даже жизнь ея родителей и прародителей, — воздѣйствій, которыя, возникнувъ много столѣтій тому назадъ, какъ звѣзды во вселенной, могутъ лишь теперь пролить свой свѣтъ на многообразную человѣческую жизнь? Развѣ причинная связь человѣческихъ дѣйствій не напоминаетъ безконечную цѣпь, о которой отдѣльный индивидъ не имѣетъ даже понятія и изъ которой онъ можетъ видѣть своимъ внутреннимъ глазомъ, и то въ неясныхъ очертаніяхъ, развѣ послѣднія немногія звенья, въ то время, какъ все остальное теряется въ густомъ мракѣ, далеко «ниже порога сознанія»?
Конечно, невозможно подтвердить изложенное объективными доказательствами. Но многое-ли вообще можетъ быть доказано объективно? Развѣ большая часть того, что мы называемъ фактами, на самомъ дѣлѣ не есть лишь нѣчто болѣе или менѣе вѣроятное? Развѣ ученіе о солнечной системѣ, исторія возникновенія земли и эволюціонная теорія не представляются гипотезами? Въ основѣ нашихъ знаній мы всегда встрѣчаемся съ гипотезою, вѣрою, которая направляетъ и освѣщаетъ наше сужденіе о явленіяхъ, съ которою мы живемъ и умираемъ и безъ которой мы ничего не знали-бы и ничего-бы понять не могли. Если мы, слѣдовательно, вѣримъ, что человѣческая воля опредѣляется извѣстными причинами, то мы должны строить свои воззрѣнія сообразно съ этою вѣрою, имѣющей столько-же правъ на существованіе, сколько и противоположная ей. Эта-то вѣра въ субъективный законъ причинности въ послѣдніе годы совершенно вытѣснила вѣру въ полную свободу воли, выбросила за бортъ понятія, укрѣпившіяся путемъ давности въ карательной системѣ и внѣ ея, и дала совершенно новое основаніе нашимъ познаніямъ.
Если воля наша зависитъ отъ тѣхъ или иныхъ причинъ, то уже не дѣло случая, совершитъ или не совершитъ человѣкъ нреступленіе, это уже неминуемое слѣдствіе наличныхъ движущихъ причинъ и притомъ настолько-же необходимыхъ, насколько опредѣленное насыщеніе влагою воздуха влечетъ за собою неминуемо дождь, насколько наступившее охлажденіе имѣетъ послѣдствіемъ бурю. Изученіе преступленія, слѣдовательно, имѣетъ въ виду не раскрытіе внѣшнихъ особенностей опредѣленныхъ преступныхъ дѣйствій и не описаніе и дѣленіе этихъ дѣйствій, чѣмъ собственно и ограничивалось «классическое» уголовное право, — оно имѣетъ въ виду и раскрытіе причинъ, обусловливающихъ возникновеніе этихъ дѣйствій. Подъ борьбою съ преступленіемъ нынѣ не разумѣютъ болѣе одного лишь измышленія болѣе или менѣе остроумныхъ карательныхъ методовъ, а стараются реагировать на самыя причины преступленія, бороться съ ними и по возможности одерживать надъ нимъ верхъ. Передъ нами открывается обширное поле труда. Преступленіе разсматривается чрезъ лупу, и какъ болѣзненное начало, оно подвергается изслѣдованію въ самомъ своемъ существѣ, — изучается его возникновеніе, жизненныя условія, стадіи его развитія, условія, благопріятныя для его развитія, равно какъ и средства, задерживающія его; лишь этимъ путемъ выясняется путь, по которому мы должны слѣдовать. Только тотъ, кто знаетъ причины явленія, имѣетъ возможность и успѣшно бороться съ ними.
Хотя эти изслѣдованія существуютъ пока лишь въ зачаткѣ, тѣмъ не менѣе они уже дали замѣтные результаты. Они измѣнили наши воззрѣнія на наказаніе и на нашу такъ наз. карательную систему, открыли намъ глаза на значительныя преимущества предупредительныхъ мѣръ передъ мѣрами карательными, которыя обыкновенно примѣняются лишь тогда, когда причины уже окончательно завершили свое дѣйствіе; они привели къ примѣненію совершенно новыхъ методовъ въ изслѣдованіи причинъ прегрѣшеній молодыхъ преступниковъ, они показали намъ, какую роль играютъ въ возникновеніи преступленій вырожденіе, слабоуміе, алкоголизмъ, душевныя болѣзни и проч.; только при ихъ помощи мы поняли, какое значеніе имѣетъ само общество въ смыслѣ причины развитія преступности, какая отвѣтственность падаетъ на обстановку, среду, отдаленную и ближайшую къ преступнику, и насколько представляется необходимымъ созданіе общественной гигіены въ борьбѣ съ преступленіемъ.
Ближайшее изученіе подробностей этихъ изслѣдованій и результатовъ ихъ не относится къ предмету нашего труда. Мы должны заняться только изслѣдованіемъ причинъ преступленія и именно — ближайшей его причины — самимъ преступникомъ, его преступнымъ «я», его физической и психической личностью, образомъ его мыслей, его чувствами и страстями, его развитіемъ и его характеромъ. Вотъ въ чемъ заключается задача уголовной психологіи. Не можемъ-же мы знать, какъ бороться съ опасностью, если мы не ознакомились съ ней; и равнымъ образомъ мы безсильны въ борьбѣ съ преступникомъ, не можемъ вліять на него и руководить имъ, пока не познали души его.
Всякому воспитателю извѣстно, что, не изучивъ ребенка, нельзя имѣть на него и вліяніе; еще менѣе это возможно по отношенію къ взрослому.
И тѣмъ не менѣе общество въ теченіе многихъ столѣтій и до новѣйшаго времени въ обращеніи съ преступникомъ не давало себѣ ни серьезнаго труда вникнуть въ сущность его дѣйствій, ни найти путь къ познанію его души. По отношенію къ народу преступникъ разсматривался съ точки зрѣнія опасности, которую слѣдовало предотвратить, для юриста представляло интересъ преступленіе, за которое полагалась извѣстная кара, для начальника тюрьмы наиболѣе существенное значеніе имѣлъ грѣхъ, который долженъ быть искупленъ, — по никто не интересовался человѣкомъ, котораго-то и слѣдовало изучить. Можно съ увѣренностью сказать, что не было ни одного торговца за прилавкомъ, ни одного священника на каѳедрѣ и ни одного политика на трибунѣ, у которыхъ не было-бы на-готовѣ всегда ясно выраженныхъ убѣжденій по этому вопросу, которые не знали-бы самымъ точнымъ образомъ, кто именно преступникъ, каковъ и гдѣ онъ, и какіе «методы» единственно правильны для «вразумленія» его.
Они всѣ и всегда были подготовлены къ разрѣшенію проблемы преступленія, личность-же преступника, сама по себѣ являющаяся проблемой, требующей разрѣшенія, ихъ совершенно не интересовала. Въ чемъ однакожъ въ дѣйствительности кроется причина того, что для осуществленія своихъ желаній одинъ индивидъ изъ всѣхъ средствъ, находящихся въ распоряженіи людей, избираетъ именно преступленіе, тогда какъ другому это средство и на умъ не приходитъ? Почему изъ двухъ преступниковъ одинъ не идетъ дальше одного единственнаго преступленія, между тѣмъ какъ другой продолжаетъ идти по этой дорожкѣ? Чѣмъ объяснить, что человѣкъ, всю жизнь прожившій безупречно, вдругъ, какъ-бы подхваченный порывомъ вѣтра, становится преступникомъ, въ то время, какъ его сосѣдъ при тѣхъ-же условіяхъ не сворачиваетъ съ прямого пути? Почему бактеріи преступленія внезапно, подобно облакамъ появляющіяся въ извѣстное время, порождаютъ цѣлую эпидемію опредѣленнаго вида преступленій и затѣмъ сами собою исчезаютъ?
Что собственно происходитъ съ этими людьми? Какимъ путемъ вообще можно проникнуть въ душу преступника?
Ломброзо пытался дать отвѣтъ на этотъ вопросъ. Преступникъ, по его мнѣнію, подонокъ человѣчества, особенный родъ homo sapiens въ нѣдрахъ зоологической группы. По Ломброзо, онъ имѣетъ массу физическихъ особенностей, точно опредѣленныхъ путемъ многочисленныхъ измѣреній и взвѣшиваній; этимъ физическимъ особенностямъ соотвѣтствуютъ и на нихъ основанныя психологическія, характеризующія преступника, уклоненія отъ нормы.
Противъ этого положенія были сдѣланы уничтожающія возраженія. Характерные признаки, указанные Ломброзо, быть можетъ, и вѣрны относительно небольшой группы преступниковъ-дегенератовъ, стоящихъ на одномъ уровнѣ съ слабоумными и душевно-больными, но совершенно непримѣнимы къ другимъ случаямъ; вообще неправильно трактовать всѣхъ преступниковъ съ одной точки зрѣнія. Несомнѣнно, что вопросъ о томъ, почему одинъ становится преступникомъ, а другой нѣтъ, загадоченъ. Самыя преступленія представляются не чѣмъ инымъ, какъ рядомъ дѣйствій различнаго характера и значенія, точно опедѣленныхъ закономъ, дѣйствій, совершаемыхъ, подобно другимъ человѣческимъ проступкамъ, для обыкновенныхъ человѣческихъ цѣлей и по обыкновеннымъ человѣческимъ мотивамъ. Сами преступники не отличаются существенно въ своихъ мысляхъ, чувствахъ и волеизъявленіяхъ отъ другихъ, — напротивъ того — они такіе-же люди, какъ и всѣ прочіе, и ряды ихъ набираются изъ всѣхъ слоевъ общества — высшихъ и нисшихъ, культурныхъ и некультурныхъ, умныхъ и глупыхъ, энергичныхъ и безхарактерныхъ, — однимъ словомъ, изъ самыхъ разнообразныхъ людей, имѣющихъ между собою лишь то одно общее, — что всѣ они совершаютъ преступленія. Поэтому-то преступникъ и представляетъ для насъ, не-преступниковъ, такой чрезвычайный, почти личный интересъ, и именно поэтому преступникъ, въ видѣ общаго понятія, является лишь чистою абстракціею, искусственнымъ синтезомъ, на которомъ такъ-же трудно строить зданіе общественной психологіи, какъ не можетъ она быть, напр., конструирована на психологіи курильщиковъ табаку.
Даже для отдѣльныхъ преступныхъ группъ нѣтъ возможности установить особую психологію. Правда, дѣлались попытки конструировать одну психологію для убійцъ и насильниковъ, другую — для воровъ и мошенниковъ, третью — для преступниковъ противъ нравственности. Но всегда оказывается, съ одной стороны, что одно и то же преступленіе совершается по діаметрально противоположнымъ мотивамъ и самыми разнородными людьми, а съ другой, что характеръ преступленія часто зависитъ отъ случайныхъ причинъ — страстности, безпокойности или коварства преступника. Такимъ образомъ, то общее, что могло-бы быть усмотрѣно по отношенію къ отдѣльнымъ группамъ, или слишкомъ ничтожно, или вовсе не вызываетъ сомнѣній, а при такихъ условіяхъ отличительные признаки между различными группами становятся неопредѣленными и расплывчатыми. Гарофало, говоря о насильникахъ и убійцахъ, конечно, правъ, утверждая, что у нихъ нѣтъ даже нормальной доли человѣческаго состраданія, а у воровъ и мошенниковъ менѣе развито чувство справедливости, чѣмъ у другихъ людей; возможно, что нѣкоторое основаніе имѣетъ и Вейнингеръ, доказывающій, что у нѣкоторыхъ преступниковъ противъ нравственности имѣются нѣкоторые элементы изъ качествъ, присущихъ другому полу, въ связи съ противоположнымъ поломъ самого преступника. Но какую собственно цѣну имѣютъ подобныя утвержденія? Развѣ Они даютъ намъ возможность понимать душу этихъ людей хоть на іоту лучше, чѣмъ раньше? Развѣ это не то же, что подать камень вмѣсто хлѣба тому, кто желаетъ познать истину? Развѣ это не значитъ — желать съ помощью чего-то совершенно непонятнаго объяснить то, что, по всей вѣроятности, можетъ быть понято?
Уголовной психологіи, въ настоящемъ ея видѣ, остается лишь отказаться отъ исполненія поставленной задачи. Поверхностному и ничего не стоющему обобщенію она должна предпочесть трудъ детальной спеціализаціи. Вмѣсто конструированія искусственнаго сходства между всѣми преступниками, она установитъ дѣйствительныя различія между отдѣльными преступными индивидами, соберетъ отдѣльныя наблюденія и опыты по возможности объективно и всесторонне и затѣмъ отмѣтитъ ихъ, подобно врачу, записывающему больныхъ въ свой журналъ; она соберетъ такимъ путемъ большой, ярко освѣщенный матеріалъ и предоставитъ генію, который появится впослѣдствіи, возможность установить нынѣ еще невидимую нить, соединяющую всѣ эти детали въ одно цѣлое.
Въ этой надеждѣ и проникнутые сознаніемъ недостаточности нашихъ современныхъ знаній, криминалисты занялись всюду во всемъ мірѣ составленіемъ сборниковъ, куда вносили разсказы о судьбѣ замѣчательныхъ преступниковъ, интересные уголовные случаи, медицинскія изслѣдованія преступныхъ типовъ. Изслѣдователи просматриваютъ судебныя дѣла, допрашиваютъ тюремныхъ служащихъ, чтобы такимъ путемъ создать объективные образы преступниковъ. Преступники сами пишутъ свои біографіи, подвергающіяся изученію съ тою-же основательностью, какъ и источники историческихъ событій. Всѣ, приходящіе по своей профессіи въ тѣсное общеніе съ преступниками, — судьи, полицейскіе и тюремные чиновники, — своими достовѣрными свѣдѣніями, касающимися характеристики преступниковъ, заслуживаютъ большей признательности за эти свѣдѣнія, чѣмъ за научныя разработки общихъ правилъ объ обращеніи съ преступниками или за юридическія разсужденія объ ихъ поступкахъ.
Эти работы пролили свѣтъ на многое, что до нихъ было неясно. Онѣ показали обществу, какъ оно было близоруко, относясь одинаково ко всѣмъ преступникамъ; онѣ доказали, что всѣ старыя дѣленія по преступленіямъ были лишь неудачными манипуляціями съ средними величинами, и что при этихъ дѣленіяхъ слѣдуетъ главное вниманіе сосредоточить на самомъ преступникѣ. Но о самой сущности предмета, о внутренней душевной жизни впавшаго въ преступленіе всѣ эти работы не даютъ яснаго, отчетливаго понятія; получается въ лучшемъ случаѣ лишь извѣстное число отдѣльныхъ чертъ, которыя страдаютъ существенными недостатками.
Не слѣдуетъ упускать изъ виду, что всѣ эти изслѣдованія относятся къ преступникамъ, состоящимъ подъ слѣдствіемъ и судомъ или содержащимся въ заключеніи. Преступникъ въ тюремной обстановкѣ представляетъ мало достовѣрный матеріалъ для сужденія о преступникѣ на свободѣ. Очень часто у него проявляются совершенно новыя черты характера, какъ только онъ попадаетъ въ стѣны тюрьмы, между тѣмъ какъ другія исчезаютъ, такъ, что самъ преступникъ далее не въ состояніи дать себѣ въ этомъ отчетъ; онъ часто не видитъ и не сознаетъ ясно своего собственнаго «я», оно представляется ему въ превратномъ свѣтѣ, и поэтому онъ не можетъ дать заслуживающихъ довѣрія разъясненій о своихъ мысляхъ и чувствахъ, о мотивахъ, побудившихъ его совершить преступленіе, и о цѣляхъ, которыя онъ при этомъ преслѣдовалъ.
Иногда онъ умышленно даетъ по этому предмету ложныя показанія. Часто забываютъ, что преступникъ нерѣдко бываетъ такъ же уменъ или даже умнѣе того, съ кѣмъ онъ бесѣдуетъ. Въ особенности часто онъ старается скрывать истину отъ ненавистныхъ ему представителей суда и замѣняетъ ее показаніями, которыя, по его мнѣнію, болѣе соотвѣтствуютъ его интересамъ; онъ притворяется раскаивающимся, вѣрующимъ, самобичующимся, откровеннымъ, льстивымъ или дерзкимъ, часто ссылается съ трогательною убѣдительностью на тотъ или другой мотивъ своихъ дѣйствій, въ зависимости отъ того, чего онъ думаетъ добиться отъ лица, имѣющаго съ нимъ въ данное время дѣло; часто онъ тонко понимаетъ, кого онъ видитъ передъ собою, и, знаетъ, какъ «взяться за него». Необходимо значительное превосходство и психологическая проницательность для того, чтобы отличить при этомъ вѣроятное отъ невѣроятнаго. Нельзя же, конечно, ожидать, чтобы у всякаго судьи, полицейскаго и тюремщика были въ этомъ отношеніи выдающіяся способности, точно такъ-же, какъ нельзя быть увѣреннымъ, что такими способностями обладаютъ и тѣ, которые записываютъ свои наблюденія. Лучше всего въ этомъ отношеніи поставленъ врачъ, такъ какъ заключенный часто на него смотритъ, какъ на своего друга, которому онъ можетъ довѣриться безъ риска; если-же врачъ притомъ еще психіатръ, то съ вѣроятностью можно предположить въ немъ наличность способностей для вѣрныхъ и точныхъ наблюденій. Къ сожалѣнію, лишь очень ничтожное число преступниковъ подвергается психіатрическимъ наблюденіямъ.
Поэтому необходимо добытыя упомянутымъ путемъ знанія дополнить инымъ способомъ, подкрѣпить свѣдѣнія, полученныя изъ непосредственнаго наблюденія надъ преступниками, изученіемъ литературы о нихъ, являющейся зеркаломъ жизни.
Необходимо однако-жъ указать точно, о такой литературѣ здѣсь можетъ идти рѣчь, такъ какъ имѣется литература о преступленіяхъ и литература о преступникахъ.
Къ первой относятся собственно уголовные романы и сочиненія такихъ авторовъ, какъ Эженъ Сю, Конанъ-Дойль и пр. Съ внѣшней стороны интересныя, произведенія эти содержатъ очень мало уголовно-психологическаго матеріала, потому что въ этихъ книгахъ автора, а, слѣд., и читателя занимаетъ главнымъ образомъ преступленіе, а не личность преступника. Любопытство наше возбуждено здѣсь таинственностью и ужасомъ преступленія, а дѣйствующія лица, преступники и сыщики, выслѣживающіе ихъ, — являются или просто основаніемъ, на которомъ воздвигаются событія, или маріонетками, въ рукахъ автора способными производить лишь тѣ движенія, которыя соотвѣтствуютъ настроеніямъ его, — по отнюдь не живыми людьми.
Даже та часть литературы о преступникахъ, авторами которой являются сами преступники, не имѣетъ для уголовной психологіи особой цѣнности. Какъ извѣстно, на этомъ поприщѣ въ литературѣ выступали различные преступники — маркизъ де-Садъ, Казанова, Виллонъ и др.; кромѣ того Ломброзо собралъ большое количество стихотвореній, поговорокъ и разныхъ сердечныхъ изліяній менѣе извѣстныхъ или анонимныхъ авторовъ-преступниковъ. При извѣстныхъ условіяхъ эти сочиненія могутъ имѣть дѣйствительно выдающуюся литературную цѣнность, но къ уголовно-психологическимъ документамъ ихъ можно причислить развѣ въ видѣ исключенія. Обыкновенно авторы этихъ произведеній стараются импонировать читателю, представляя себя «отчаянными головорѣзами», или, наоборотъ, стараются внушить читателю, что авторъ — угнетенная невинность; по преимуществу это произведенія исключительно лирическаго, сантиментальнаго характера, но на самомъ дѣлѣ содержатъ мало настоящаго чувства. Эта литература преступниковъ во многихъ случаяхъ доказываетъ, какъ осторожно и критически необходимо относиться къ словамъ преступника, говоритъ-ли онъ или пишетъ. Въ лучшемъ случаѣ произведенія эти указываютъ на остатки человѣческихъ чувствъ и на соціальныя точки соприкосновенія у ихъ авторовъ; но въ нихъ совершенно обходится молчаніемъ наиболѣе интересующій насъ вопросъ — объ антисоціальномъ направленіи преступниковъ.
Нѣсколько инымъ характеромъ отличается литература, исходящая отъ лицъ, которыя, не будучи сами по себѣ преступниками, имѣли случай входить съ ними въ общеніе, какъ товарищи, и затѣмъ дѣлятся своими впечатлѣніями и наблюденіями, вынесенными ими при этомъ. Сюда относятся, напр., «Парижскіе разсказы» Видока, изображенія «Американскихъ бродягъ» Іосія Флинта, описанія «Нѣмецкихъ каторжниковъ» Ганса Лейсса. Изъ такихъ книгъ можно извлечь чрезвычайно цѣнныя разъясненія и превосходныя указанія, въ особенности для уясненія взаимныхъ отношеній между преступниками и поведенія ихъ по отношенію къ суду. Но такія работы мало углубляются въ суть дѣла; содержаніе ихъ состоитъ преимущественно изъ анекдотовъ, летучихъ впечатлѣній разныхъ лицъ и сплетенныхъ безъ внутренней связи событій; цѣль ихъ — вызвать волненіе или произвести сенсацію, а не дать правильное изображеніе дѣйствительности.
Остается еще литература, авторы которой обладаютъ удивительною способностью измѣнять свою духовную сущность, отождествлять свое собственное «я» съ другимъ существомъ и такъ думать, чувствовать и судить, какъ это другое «я». Эти духовныя единицы, эти выдающіеся психологическіе изслѣдователи въ области познанія человѣческой души имѣютъ значеніе почти одинаковое съ значеніемъ Ньютона, Дарвина или Пастера въ области естествознанія; они даютъ намъ возможность читать въ душѣ преступника, какъ въ открытой книгѣ — они могутъ разъяснить вопросъ о возникновеніи мотива, сопровождаемаго возбужденностью, указать на напряженное исканіе преступленія, на постепенный ростъ преступной мысли, на появленіе рѣшенія и на его осуществленіе, на душевныя вибраціи во время и послѣ совершенія дѣянія, — однимъ словомъ, они могутъ развернуть передъ нами всю криминальную эволюцію, которая представляется намъ такой неясной и непонятной. Они имѣютъ возможность слѣдить за преступникомъ и внѣ его и внутри, во время его работы и въ состояніи покоя, въ отношеніяхъ его къ товарищамъ и къ жертвѣ, въ любви и ненависти, въ гнѣвѣ и въ нормальномъ состояніи, и все это не только въ качествѣ зрителей и критиковъ, но и воплощаясь въ личности преступника, въ качествѣ лицъ, способныхъ проникать глубже преступника и въ сиду этого могущихъ дать намъ точный отчетъ обо всемъ ими видѣнномъ.
Къ этимъ писателямъ психологи-криминалисты обращаются съ довѣріемъ и увѣренностью, въ надеждѣ найти у нихъ желаемыя свѣдѣнія, — но, конечно, немного можно насчитать среди нихъ такихъ, которые настолько были-бы одарены этою духовною способностью къ метаморфозѣ, чтобы ихъ руководство могло быть признано дѣйствительно полезнымъ. Между многочисленными писателями, занимавшимися въ наше время уголовно-психологическими изслѣдованіями, есть, собственно говоря, лишь одинъ, авторитетъ котораго стоитъ выше всякаго сомнѣнія; это — Достоевскій. Его Раскольниковъ, его «Записки изъ Мертваго Дома» и т. д. — представляются уголовно-психологическими сокровищницами огромной цѣнности. Но русскіе типы, выведенные Достоевскимъ, слишкомъ далеки отъ насъ, и многому у нихъ мы поэтому научиться не можемъ. Они не наша плоть и кровь — и хотя мы и чувствуемъ и сознаемъ, что образы эти вѣрны и жизненны, тѣмъ не менѣе въ насъ нѣтъ сознанія, что они касаютя насъ лично.
Надъ всѣми, какъ гора надъ холмомъ, высится чудный геній Шекспира. Его образы созданы для всѣхъ временъ и принадлежатъ всему человѣчеству. Всѣ знакомые съ ними относятся къ нимъ съ чрезвычайнымъ интересомъ, несравненно большимъ, чѣмъ тотъ, который вызывается другими поэтическими образами; образы Шекспира какъ-бы составляютъ часть насъ самихъ. Они пользуются всеобщимъ признаніемъ, они не просто фантазія или схема: это не отдѣльные герои, негодяи или преступники, нѣтъ— каждый изъ нихъ въ отдѣльности олицетворяетъ добро, зло, «антисоціальное» въ человѣкѣ, и никто изъ нихъ не производитъ впечатлѣнія отвлеченнаго понятія и никогда не перестаетъ быть такимъ-же человѣкомъ, каковы и мы всѣ. Изучая эти образы, мы подходимъ наивозможно ближе къ идеалу, — мы видимъ преступника въ человѣкѣ и человѣка — въ преступникѣ; мы доходимъ путемъ спеціализаціи до обобщенія, котораго намъ не могутъ дать грубые контуры Ломброзо: мы замѣчаемъ ту тонкую нить, которая связываетъ отдѣльныя понятія о преступникахъ въ одно цѣлое; и мы видимъ эту нить постольку, поскольку, при современномъ состояніи нашихъ знаній, это намъ доступно благодаря тому, что мы ясно замѣчаемъ ту нить, которая насъ еамихъ связываетъ съ преступникомъ.
Не важно, что отъ Шекспира до нашихъ дней прошло почти триста лѣтъ. Великому генію не чужда ни одна психологическая проблема, и онъ рѣшаетъ ихъ съ одинаковою легкостью. Съ одинаковою увѣренностью ведетъ онъ насъ на высочайшія вершины душевной жизни и въ глубочайшія ея пропасти. Въ вѣкъ, въ которомъ вообще едва дошли до постановки вопроса о причинности во внѣшнемъ мірѣ, онъ не только поставилъ этотъ вопросъ въ области души, внутренняго міра человѣка, по и разрѣшилъ его. Именно тамъ, гдѣ Шекспиръ спускается до подонковъ общества, онъ какъ бы съ особенною любовью задается вопросомъ: почему этотъ человѣкъ сталъ такимъ? что его къ тому подвинуло? какимъ образомъ дѣйствовали на него извѣстныя побужденія, какимъ образомъ эти самые мотивы въ немъ возникли? И предъявляя намъ запутанный клубокъ этихъ мотивовъ, онъ распутываетъ его передъ нами, выкладывая передъ нашими глазами всю запутанную систему нитей, такъ что если только мы желаемъ и въ состояніи вмѣстѣ съ нимъ услѣдить за полетомъ его мысли, то въ концѣ концовъ поймемъ, какъ дѣйствуетъ и долженъ дѣйствовать мотивъ, какъ онъ долженъ проявиться именно въ данномъ преступленіи и именно у даннаго человѣка. Формально послѣдователь свободной воли, Шекспиръ въ дѣйствительности одинъ изъ наиболѣе блестящихъ представителей детерминизма. Я если кто-нибудь и можетъ быть нашимъ учителемъ въ области уголовной психологіи, то это только Шекспиръ.
Въ «Бурѣ» мы встрѣчаемся съ мистическимъ существомъ — полурыбой, получудовищемъ (Калибанъ) — и тѣмъ не менѣе видимъ въ немъ человѣка. Калибанъ представляетъ страннаго первобытнаго человѣка, на котораго культура въ образѣ Просперо пыталась оказать вліяніе. Просперо даетъ ему пріютъ, — но существо это пользуется этимъ пріютомъ для покушенія на изнасилованіе. Просперо обучаетъ его языку — Калибанъ-же употребляетъ пріобрѣтенное знаніе для проклятій. Просперо пріучаетъ его къ мышленію, — Калибанъ пользуется этимъ для злыхъ замысловъ противъ своего благодѣтеля. Калибанъ любитъ лишь одно — спиртъ, и страшится лишь одного — наказанія; Калибанъ годенъ лишь для самой черной работы, которую исполняетъ только тогда, когда не видитъ другого выхода. Просперо говоритъ о немъ:
Онъ чортъ, рожденъ онъ чортомъ:
Воспитывалъ его поэтому напрасно.
Мои труды и всѣ мои старанья
Потеряны — потеряны вполнѣ.
Я не рискну утверждать, что Калибанъ — человѣкъ-преступникъ въ духѣ Ломброзо, или что Шекспиръ предвосхитилъ идею Ломброзо.
Одно несомнѣнно, что здѣсь мы нѣкоторымъ образомъ имѣемъ дѣло съ чистою культурою преступника, съ клѣткою, содержащею ядро всѣхъ дальнѣйшихъ воплощеній преступника, съ его наклонностями и особенностями.
Въ послѣдующемъ изложеніи подъ магическимъ дѣйствіемъ волшебной палочки Шекспира-Просперо мы встрѣтимся съ частью этихъ потомковъ Калибана. У иныхъ изъ нихъ мы подмѣтимъ лишь нѣкоторыя его черты, у другихъ эти черты будутъ болѣе ярко выражены, наконецъ нѣкоторые будутъ обладать ими въ полной мѣрѣ.
Къ сожалѣнію, они не напоминаютъ образовъ Прос-перо, которые онъ умѣетъ вызывать изъ царства тѣней, благодаря своимъ познаніямъ; нѣтъ, это тѣлесныя существа съ плотью и кровью, отравляющія наше существованіе въ повседневной дѣйствительной жизни. Въ концѣ-концовъ Калибанъ относится къ книгамъ Просперо съ большимъ уваженіемъ, утверждая, что
Безъ нихъ онъ такъ-же глупъ,
Какъ Калибанъ, и никакому духу
Онъ ничего не можетъ приказать, —
такъ какъ онъ знаетъ, что только при посредствѣ этихъ книгъ Просперо его-же укрощаетъ. Подобно Просперо, и намъ при посредствѣ науки и разума предстоитъ найти путь къ побѣдѣ надъ преступниками — потомками Калибана.
I. Брутъ и Кассій
правитьМежду преступниками всякаго рода политическій преступникъ, о коемъ сейчасъ будетъ рѣчь, представляется какъ-бы «homo nobilis». Въ массѣ преступниковъ — грубыхъ матеріалистовъ онъ является идеалистомъ; уже самое его появленіе есть фактъ историческій, въ отличіе отъ преступныхъ эфемеридъ, обреченныхъ на быстрое исчезнованіе во мракѣ немедленно вслѣдъ за совершеніемъ ими преступнаго дѣянія и за осужденіемъ. Даже наиболѣе строгіе составители уголовныхъ законовъ до извѣстной степени невольно преклоняются передъ этимъ выдающимся человѣкомъ, даже въ томъ случаѣ, когда они вынуждены назначать высшую кару за дѣянія, составляющія предметъ его преступленія. Политическій преступникъ какъ въ общемъ сознаніи, такъ и въ литературѣ и искусствѣ является обыкновенно героемъ, носителемъ идеи, представителемъ права и истины по отношенію къ ненавистному, изолгавшемуся обществу.
Но не всякаго, совершающаго то или другое государственное преступленіе, можно причислить къ политическимъ преступникамъ въ указанномъ выше смыслѣ; въ особенности у Шекспира по отношенію къ многимъ измѣнникамъ и цареубійцамъ необходимо съ точностью опредѣлить, въ чемъ заключаются характерныя особенности политическаго преступника.
Прежде всего сюда не могутъ быть причислены всѣ тѣ, которые совершаютъ государственныя преступленія изъ личныхъ интересовъ, каковы, напр., Макбетъ и Ричардъ III, а равно и различные претенденты на престолъ, которые въ силу дѣйствительныхъ или мнимыхъ правъ примѣняютъ болѣе или менѣе насильственныя средства для осуществленія своихъ притязаній. Первые въ сущности самые обыкновенные преступники, вторые-же вообще не могутъ считаться преступниками, если смотрѣть на ихъ дѣянія подъ угломъ зрѣнія ихъ современниковъ, съ чѣмъ, конечно, слѣдуетъ считаться.
Политическій преступникъ въ собственномъ смыслѣ — преступникъ совершенно особаго рода.
Характернымъ для обыкновеннаго преступника является то, что онъ нарушаетъ жизненные интересы всего общества изъ чисто эгоистичесскихъ побужденій. Дѣянія-же политическаго преступника вызываются высшими цѣлями, общимъ благомъ или, по крайней мѣрѣ, тѣмъ, что онъ считаетъ общимъ благомъ; объектомъ нападенія являются лицо или лица, которыхъ онъ считаетъ врагами общаго блага. Онъ не покушается на жизненные интересы общества; напротивъ того, онъ исполненъ желанія поддерживать и охранять ихъ; онъ не стремится къ извлеченію какихъ-либо личныхъ выгодъ, а вполнѣ ясно сознаетъ, что онъ самъ падетъ жертвою и во всякомъ случаѣ никогда не будетъ пользоваться плодами своихъ усилій. Такимъ образомъ, въ роли нарушителя закона онъ является именно альтруистомъ, а не эгоистомъ, и съ субъективной точки зрѣнія не только не можетъ считаться преступникомъ, но даже представляется противоположностью преступника. Но съ объективной точки зрѣнія онъ — преступникъ, ибо никакое общество не можетъ допустить, чтобы отдѣльное лицо узурпировало власть верховнаго судьи и рѣшало не только вопросъ о томъ, что необходимо для общаго блага, но и указывало-бы необходимыя для этого средства. Существующая общественная власть будетъ всегда имѣть свои особые взгляды на общее благо и всегда будетъ считать преступникомъ того, кто будетъ дѣйствовать въ разрѣзъ съ этими воззрѣніями. Но и въ этомъ случаѣ она признаетъ его преступникомъ особаго рода, такъ какъ его побужденія такъ безконечно далеки отъ мотивовъ другихъ преступниковъ. Это совершенно другой типъ, и вопросъ о томъ, смотрѣть-ли на него, какъ на человѣка прогресса, героя, или-же какъ на несчастнаго мечтателя, рѣшается въ зависимости отъ достигнутыхъ результатовъ.
Въ «Юліи Цезарѣ» Шекспира мы встрѣчаемся съ двумя типами этого рода, значеніе которыхъ сохранится навсегда; это дѣйствительные герои драмы — Брутъ и Кассій.
Имъ противопоставлятся Цезарь, какъ высшій представитель общества. У Шекспира, какъ извѣстно, онъ представленъ въ видѣ ничтожной личности, и Георгъ Брандесъ находитъ это изображеніе каррикатурнымъ, протестуя отъ имени исторіи противъ такого отношенія къ одной изъ величайшихъ историческихъ личностей и считая его вреднымъ съ точки зрѣнія самаго построенія драмы и интереса, который ей предназначено было возбудить.
Но я не хочу входить въ болѣе подробное разсмотрѣніе вопроса о причинѣ такого отношенія Шекспира къ личности Цезаря. Насъ интересуютъ въ этомъ случаѣ не личныя качества Цезаря, а его положеніе, какъ представителя государства и закона и, слѣд., какъ олицетворенія этого государства; въ этой роли онъ вполнѣ на мѣстѣ.
Не смотря на свои слабости, Цезарь является надежнымъ оплотомъ противъ хаоса и раздробленія, могущественной охраной жизни и интересовъ гражданъ, а вѣдь только это должно составлять предметъ заботъ государственной власти, если она желаетъ стоять на высотѣ своей задачи.
Нѣтъ спора, что Цезарь — узурпаторъ, но это ему въ вину ставить нельзя, такъ какъ всякая государственная власть основана на узурпаціи. Власть не вручается слабымъ, она захватывается сильнѣйшими. Такъ было во всѣ времена и то же происходитъ и нынѣ даже въ наиболѣе парламентарныхъ государствахъ міра; измѣнились лишь формы. Къ тому-же власть Цезаря была признана народомъ; — такимъ образомъ и юридически, и фактически онъ полномочный носитель законной власти.
Управленіе Цезаря справедливо и снисходительно, даже злѣйшіе его противники не обличаютъ его въ злоупотребленіяхъ властью.
Даже Брутъ говоритъ:
А Цезарь, если правду говорить,
Всегда разсудку болѣе внималъ,
Чѣмъ своимъ страстямъ.
И тѣмъ не менѣе владычество Цезаря имѣетъ, свои слабыя стороны. Правда, Цезарь не злоупотребилъ своею властью — но можетъ злоупотребить ею, такъ какъ она не подчинена законнымъ ограниченіямъ. Цезарь — законный властелинъ, но властелинъ новый, а извѣстно, что лишь власть, осуществляемая въ теченіе долгаго времени, воспринимается всѣми, какъ нѣчто само собою понятное.
Первая слабая сторона имѣетъ идеально-правовой характеръ; народъ ея не видитъ: его интересуетъ лишь фактическое, конкретное проявленіе власти, а не вопросъ о томъ, какъ она могла-бы примѣняться; этимъ интересуются лишь тонко организованныя натуры, дорожащія свободой ради нея самой, а не ради выгодъ, которыя она можетъ доставлять, люди, ненавидящіе неограниченную власть даже тамъ, гдѣ она можетъ приносить пользу, и именно потому, что она не лишена возможности причинять вредъ.
Въ эту сторону могла-бы уклониться и власть Цезаря, и потому-то она не могла не встрѣтить непримиримыхъ враговъ въ носителяхъ духа чистой свободы.
Опасности теперь не вижу я;
Но если мы его усилимъ власть,
Онъ въ крайность можетъ броситься.
Этотъ духъ привелъ человѣчество отъ деспотіи прежнихъ временъ къ свободѣ, обезпеченной и ограниченной закономъ, и этотъ именно духъ воодушевляетъ Брута, друга свободы. Но Цезарь не замѣчаетъ, что въ неограниченности его власти и заключается слабая сторона ея. Какъ всѣ сильные властелины, могущественно и благотворно царствующіе, онъ настолько самоувѣренъ, что говоритъ о себѣ:
Не можетъ Цезарь быть несправедливымъ.
Чего болѣе можетъ требовать даже самый идеальный другъ свободы? И что означаетъ эта свобода даже для самого Цезаря? Онъ видѣлъ, какъ свобода выродилась въ необузданность и дикость, какъ господствовало безправіе, именуя себя свободою, то безправіе, которое смѣнилось правовою безопасностю благодаря именно его власти. Кто-же могъ серьезно помышлять о возвращеніи къ смутнымъ условіямъ прежнихъ временъ?
Но Цезарь, въ зрѣломъ возрастѣ забывшій свою молодость, упустилъ также изъ виду, что всякое поколѣніе является носителемъ своего собственнаго идеала свободы, что оно стремится не къ свободѣ прошлаго, а къ свободѣ будущаго и, что поэтому опытъ прошлаго лишь служитъ доказательствомъ непригодности прежней свободы, но никакъ не можетъ подавить вѣру въ такую свободу, которая еще не была испытана. Онъ забылъ, чго опытъ одного поколѣнія не всегда руководитъ послѣдующимъ.
Но если Цезарь не видитъ этой опасности, то тѣмъ яснѣе онъ сознаетъ другую слабую сторону своей власти. Цезарь — новое лицо у кормила правленія; какія-же чувства появляются по отношенію къ такому новому лицу? Тутъ замѣчается не только всегда существующее ворчливое неудовольствіе тѣхъ, которые прежде представляли собою нѣчто, а теперь превратились въ ничто, не только все усиливающаяся критика со стороны тѣхъ, которые всегда думаютъ, что существующее должно-бы быть совершенно инымъ, но тутъ на первомъ планѣ стоитъ ненависть къ высоко поднявшемуся выскочкѣ, котораго приходится признавать первымъ, передъ кѣмъ должны преклоняться и тѣ, которые вполнѣ убѣждены, что это возвышеніе по праву должно было быть ихъ удѣломъ. Эту опасность Цезарь сознаетъ, и именно этой ненависти онъ опасается. Стремленіе къ свободѣ остается абстрактнымъ, ненависть-же проявляется въ конкретной формѣ; она идетъ прямо къ цѣли и съ этот пути не сходитъ. Человѣкъ въ зрѣломъ возрастѣ легко забываетъ свое юное влеченіе къ свободѣ, но за то онъ тѣмъ лучше постигаетъ вполнѣ созрѣвшую ненависть пожилыхъ людей къ тому, который возвысился надъ ними. Цезарь знаетъ, какихъ размѣровъ эта ненависть можетъ достигнуть и какую опасность она представляетъ. Опаснымъ Цезарь считаетъ Кассія;
Не боюсь его. Когда бъ со страхомъ
Я былъ знакомъ, никто не могъ-бы мнѣ
Казаться такъ опаснымъ, какъ сухой
И злобный Кассій.
Ибо, — продолжаетъ Цезарь:
Такіе люди вѣчно недовольны,
Когда есть человѣкъ, что выше ихъ,
И потому они весьма опасны.
Цезарь здѣсь попадаетъ въ самую цѣль. Несомнѣнно, что Кассій враждебенъ Цезарю не исключительно изъ личныхъ побужденій и тѣмъ менѣе изъ корыстныхъ видовъ, онъ ненавидитъ его, такъ сказать, политически, ибо, по его мнѣнію, «такой тщедушный смертный», какъ Цезарь, «человѣкъ съ столь податливою натурою» не достоинъ былъ властелиномъ Рима.
Жалкій вѣкъ!
Ты опозоренъ, Римъ. Утратилъ ты
Способность создавать людей великихъ.
Случалось-ли хоть разъ, отъ дней потопа,
Чтобъ поколѣнье цѣлое людей
Прославилось однимъ лишь человѣкомъ?
До сей поры сказалъ-ли кто-нибудь,
Что одного лишь мужа славный Римъ
Въ стѣнахъ своихъ обширныхъ заключаетъ!
Но въ этой ненависти кроется значительная доля обыкновенной мѣщанской зависти.
Изъ длинной рѣчи Кассія къ Бруту ясно видно, на какой низкой ступени онъ стоитъ:
«Развѣ я, Кассій, не заслуживаю того-же, что и Цезарь? Почему я долженъ стоять въ тѣни? Развѣ не мнѣ пришлось помогать ему во время его болѣзни? Развѣ онъ не былъ жалокъ, когда его трясла лихорадка? Развѣ я не лучшій пловецъ, чѣмъ онъ?»
...Теперь онъ богомъ сталъ, и жалкій Кассій долженъ
Сгибаться передъ нимъ, когда небрежно
Ему кивнуть угодно головой.
...Я удивляюсь,
О боги, что такой тщедушный смертный
Повелѣваетъ міромъ и одинъ
Надъ всѣми первенствуетъ.
Очевидно, что Цезарь имѣетъ полное основаніе бояться человѣка, который не въ состояніи судить о Цезарѣ по другой мѣркѣ. И того Цезаря, который, подобно Атласу, поддерживаетъ на своихъ плечахъ время и міровое развитіе, разсматриваютъ, какъ простого рядоваго.
А между тѣмъ Кассій — умный человѣкъ, хорошій знатокъ человѣческой души, тонкій политикъ. Но онъ принадлежитъ къ тѣмъ мелкимъ натурамъ, которымъ даже великое кажется обыденнымъ; онъ— прозаикъ, лишенный фантазіи — онъ ненавидитъ поэтому зрѣлища и музыку, — онъ поэтому въ состояніи судить о людскихъ отношеніяхъ лишь съ точки зрѣнія личныхъ интересовъ. Непростительная вина Цезаря въ томъ, что онъ превзошелъ Кассія, что Кассій ничто рядомъ съ нимъ, а между тѣмъ Цезарь не болѣе, какъ старый товарищъ Кассія. Какъ хорошо звучитъ это слово — старый товарищъ, и оно, дѣйствительно, прекрасно, доколѣ товарищи стоятъ рядомъ. Но какъ только одинъ изъ нихъ превзойдетъ другого, или подымется на высшую ступень — сейчасъ у этого стараго товарища оказываются безчисленные недостатки. И если онъ самъ не сломитъ себѣ шею, то, конечно, старому товарищу болѣе другихъ прилично помочь ему въ этомъ. Вѣдь, конечно, это его обязанность — открывать глаза всѣмъ легковѣрнымъ дуракамъ, которымъ этотъ выскочка импонируетъ, — вѣдь ему, такъ хорошо знавшему его, лучше извѣстно, какъ мало онъ по своимъ качествамъ соотвѣтствуетъ своему нынѣшнему положенію. И изъ всѣхъ политическихъ противниковъ онъ становится самымъ ожесточеннымъ, самымъ непримиримымъ, самымъ опаснымъ. Вокругъ него группируются всѣ остальные недовольные, критики и мелкіе честолюбцы, всѣ тѣ, которые уже чуютъ добычу, — и вотъ готовъ заговоръ.
Кассій — олицетвореніе ненависти въ революціонномъ движеніи, низвергшемъ Цезаря; въ немъ кипитъ ненависть подчиненнаго къ выше его стоящему. Во всѣхъ соціальныхъ революціяхъ ненависть является связующимъ ферментомъ недовольныхъ. Каждая революція нуждается для возникновенія въ своемъ Брутѣ, но ряды ея наполняются Кассіями; личная ненависть Кассія къ Цезарю смѣняется ненавистью низшихъ классовъ къ высшимъ, ненависть становится коллективною и вмѣстѣ съ тѣмъ болѣе сильною, такъ какъ она въ концѣ-концовъ состоитъ изъ суммы проявленій ненависти отдѣльныхъ мелкихъ единицъ. У кого не хватаетъ собственной ненависти, тотъ питается ненавистью сосѣда, у кого-же избытокъ ненависти, тотъ еще усиливаетъ ее такимъ-же заимствованіемъ. Оправданіемъ ненависти служатъ ссылки на пасилія, превышенія власти и гнетъ высшихъ классовъ, причемъ ненависть черпаетъ свою силу въ ошибкахъ и преступленіяхъ послѣднихъ. Но эта вражда не менѣе сильна, когда она, какъ у Кассія, основана на зависти, ревности и отсутствіи пониманія мощи общественнаго организма и обилія цѣнныхъ качествъ, которыми онъ обладаетъ. Эта горячая ненависть импонируетъ каждому, и по страшной глубинѣ ея судятъ объ ея обоснованности.
Но такое заключеніе было-бы превратно. Ненависть, въ основаніи коей лежитъ сожалѣніе къ тому, кто является жертвою несправедливости, незначительна въ сравненіи съ тою, которая проистекаетъ изъ чувства лично перенесенныхъ непріятностей и униженій, какъ дѣйствительныхъ, такъ и мнимыхъ. Если заняться детальнымъ изученіемъ революціонныхъ теченій, даже тѣхъ, которыя имѣютъ въ своемъ основаніи чистѣйшіе источники, то за этою свирѣпою безличною ненавистью къ учрежденіямъ и правительству легко усмотрѣть личную ненависть одного лица къ другому, и это и есть та ненависть, которая раздуваетъ весь остальной разрушительный матеріалъ, направляетъ и, собравъ, производитъ ураганъ, опустошающій своею силою цѣлые города. Не одинъ Кассій низвергаетъ Цезаря, ибо, по его выраженію:
Меня не терпитъ Цезарь, Брута-же онъ любитъ.
Замѣните роли, и великій революціонеръ часто окажется спокойнымъ паразитомъ общества:
И если-бъ былъ я Брутомъ, а мною онъ,
Увѣренъ я, не могъ-бы онъ меня
На свой настроить ладъ.
Кассій, въ которомъ смѣшаны политическая и личная ненависть, обладая способностью усиливать одну другою, представляетъ типическое изображеніе одной изъ группъ, изъ которыхъ составляются революціонеры; это тѣ великіе ненавистники, которые, по выраженію Огюста Конта, относящемуся къ дѣятелямъ французской революціи, находятся постоянно въ состояніи «хронической ярости» и вслѣдствіе этого могутъ совершать ужасныя дѣйствія, если думаютъ, что для этого наступилъ надлежащій моментъ. Анархисты нашего времени — прямые ихъ потомки.
Ненависть Кассія обладаетъ надлежащею энергіею для собиранія, руководства, агитаціи и увлеченія другихъ. Онъ занятъ постоянно рекогносцировками, интригами, вербованіемъ приверженцевъ, взвѣшиваніемъ шансовъ; одаренный быстрою рѣшимостью и остроуміемъ, подвижный, какъ рыба въ водѣ, онъ всегда и всюду дѣятеленъ — то въ ночныхъ совѣщаніяхъ, то въ серьезныхъ сходкахъ; равнодушный къ непогодѣ и разнымъ примѣтамъ, онъ никогда не упускаетъ изъ виду своей цѣли, старается пріобрѣсти прочную почву подъ ногами и всегда отчетливо видитъ, чего можно достигнуть, стоитъ-ли овчинка выдѣлки и каковы шансы на успѣхъ.
Но Кассій и его привержены не въ состояніи собственными силами довести свое дѣло до конца. Народъ преданъ Цезарю. Торжество послѣдняго доказываетъ Кассію, что онъ не можетъ расчитывать на массу, пока онъ будетъ дѣйствовать исключительно своею ненавистью. Правленіе Цезаря слишкомъ могущественно, слишкомъ разумно и справедливо для того, чтобы вызывать враждебныя чувства. Кассій вовсе не намѣренъ принести себя въ жертву безнадежному дѣлу исключительно для удовлетворенія своей ненависти. Какъ умный политикъ, онъ не желаетъ «побѣдить и умереть», а напротивъ — хочетъ побѣдить и жить для того, чтобы въ случаѣ удачи пожать плоды своихъ дѣлъ.
Поэтому онъ рѣшается воспользоваться услугами носителя идеи; онъ обращается къ Бруту — мечтателю, теоретику утопичнаго государственнаго идеала, искреннему республиканцу, человѣку съ незапятнанною честью, любимцу Цезаря и въ свою очередь любящему Цезаря, но совсѣмъ не помышляющему извлечь выгоду изъ своего привилегированнаго положенія. Кассій знаетъ, что Брутъ въ послѣднее время держалъ себя сосредоточенно и замкнуто; онъ видитъ, что Брутъ безпокоенъ, разстроенъ, неуравновѣшенъ, — а всякій сколько-нибудь знающій Брута не сомнѣвается въ томъ, что его мысли заняты вопросомъ о благѣ государства. Здѣсь та мутная вода, въ которой коварный Кассій можетъ ловить рыбу, здѣсь возможенъ союзъ, — да еще такой важный по значенію! Если-бы Кассію удалось привлечь на свою сторону этого кроткаго идеалиста, извѣстнаго всему народу и любимаго имъ человѣка съ чистыми, безупречнѣйшими побужденіями, человѣка, предка коего народъ еще и нынѣ помнитъ, какъ освободителя Рима, то задуманное преступленіе озарилось-бы блескомъ идеала. Одно содѣйствіе Брута сразу внушитъ всѣмъ убѣжденіе, что на лицо были вѣскія основанія къ совершенному дѣлу, и всѣ будутъ увѣрены, что ихъ освободили отъ страшной опасности, которой они и не подозрѣвали; при такихъ условіяхъ дѣло наполовину уже выиграно. Еще немного ловкости, еще нѣсколько рѣчей — и дѣло увѣнчается успѣхомъ.
Чувствуется нѣчто возвышенное въ государственномъ значеніи человѣка, представляющагося всѣмъ отъ мала до велика — совершенствомъ по нравственнымъ качествамъ, яркой честности и абсолютному безкорыстію, пользующагося вниманіемъ всѣхъ, какъ Кассія, такъ и Цезаря. Если онъ выступаетъ въ защиту какого-либо дѣла, то всѣ приверженцы исполняются надежды на успѣхъ; если онъ не участвуетъ въ дѣлѣ, то легко возникаетъ взаимное недовѣріе, сомнѣнія и разладъ; если-же онъ выступаетъ противникомъ, то дѣло напередъ проиграно. Среди общаго эгоизма, среди полнаго подчиненія духу времени, среди общаго стремленія преклоняться передъ существующими предразсудками или извлекать изъ нихъ личныя выгоды, высятся эти носители идеи, какъ одинокіе утесы, какъ морскія вѣхи — единственная надежда блуждающаго мореплавателя, когда всѣ другія средства имъ уже безрезультатно исчерпаны.
Съ другой стороны, необходимо подчеркнуть, что къ нимъ обращаются не ради нихъ самихъ и не ради ихъ взглядовъ. Кассію нуженъ Брутъ не въ виду особенностей его характера, а въ виду того положенія, которое онъ занимаетъ, благодаря этимъ особенностямъ, и которымъ Кассій теперь можетъ воспользоваться. Одинъ лишь Брутъ можетъ развернуть знамя, способное собрать множество приверженцевъ, онъ одинъ можетъ на свой кличъ встрѣтить соотвѣтствующій откликъ; представляется, слѣдовательно, выгоднымъ привлечь его къ участію въ заговорѣ, — безъ его участія немыслимо придать дѣлу идеальную окраску. Присоединяясь къ планамъ Кассія, Брутъ нисколько не измѣняетъ этимъ его. Брутъ не поднимаетъ Кассія до себя, — напротивъ того, Кассій понижаетъ Брута. Человѣкъ, о коемъ Кассій говоритъ—
Ты благороденъ, Брутъ,
Но и тебя возможно отклонить
Отъ твоего прямого назначенья, —
въ концѣ-концовъ становится лживымъ другомъ и предателемъ по отношенію къ своему благодѣтелю Цезарю.
Рѣшеніе Брута умертвить Цезаря созрѣваетъ отчасти подъ вліяніемъ доводовъ Кассія, отчасти-же въ силу особенностей его характера, т. е. склонности его мышленія къ теоретическимъ построеніямъ.
Эти два момента соединяются въ Брутѣ въ чрезвычайно характерной формѣ, причемъ обнаруживается рѣзкое различіе между побужденіями, которыя люди считаютъ двигателями своихъ поступковъ, и тѣми, которыя на самомъ дѣлѣ служатъ пружинами послѣднихъ.
Разсмотримъ сначала доводы Кассія. Его длинная рѣчь объ отрицательныхъ качествахъ Цезаря не произвела никакого дѣйствія на Брута. Его лишь безпокоитъ опасеніе, какъ-бы народъ «не провозгласилъ Цезаря царемъ». И во время рѣчи Кассія вниманіе Брута обращено въ сторону площади и поглощено раздающимися привѣтственными кликами народа и мыслью о почестяхъ, оказываемыхъ Цезарю. Поэтому онъ не обращаетъ вниманія на гнѣвныя рѣчи Кассія, а лишь восклицаетъ:
Снова клики!
Въ нихъ вижу доказательство того,
Что почестями новыми народъ
Осыпалъ Цезаря.
Лишь въ моментъ, когда Кассій говоритъ о будущемъ Рима, который будетъ опозоренъ тѣмъ, что въ его стѣнахъ станетъ во главѣ «одинъ лишь единственный мужъ», т. е. самодержецъ, Брутъ становится внимательнѣе и, когда Кассій обращается къ нему прямо, говоря:
А отъ отцовъ и дѣдовъ
Слыхали мы, что жилъ когда-то Брутъ,
Который, словно чорта, властелина
Не потерпѣлъ-бы въ Римѣ, —
онъ отвѣчаетъ спокойно и разсудительно:
Я нисколько
Въ твоей любви не сомнѣваюсь, Кассій;
Отчасти я угадываю то,
Къ чему ты хочешь приготовить...
Что думаю о нашемъ положеньи,
Я сообщу тебѣ въ другое время;
Теперь-же не разстраивай меня.
Брутъ желаетъ обсудить сложившіяся обстоятельства и придти къ какому-либо результату. Принять извѣстное рѣшеніе подъ вліяніемъ доводовъ другихъ лицъ — это въ характерѣ человѣка чувства. И умный, разсудительный человѣкъ знаетъ, какъ сильно возбуждаются аффекты подъ вліяніемъ рѣчей искуснаго агитатора, и естественно опасается вліянія этихъ рѣчей. Брутъ проситъ поэтому не разстраивать его и присовокупляетъ:
Обдумаю, что сказано тобою,
И выслушать готовъ, что остается
Тебѣ сказать.
И тѣмъ не менѣе слова Кассія возымѣли свое дѣйствіе:
И столько бѣдъ мнѣ видится въ грядущемъ,
Что мнѣ отраднѣй было-бъ превратиться
Въ простого селянина, чѣмъ носить
Названье сына Рима.
Кассій немедленно сообразилъ, чего онъ уже успѣлъ достигнуть:
Счастливъ я,
Что слабыми словами могъ извлечь
Хоть искру изъ души великой Брута.
Несомнѣнно, что обращеніе Кассія къ Бруту въ качествѣ потомка славнаго Брута произвело желаемое дѣйствіе; этому способствовали и специфическія условія того момента, такъ какъ Риму по прошествіи многихъ столѣтій предстояло вновь подпасть подъ царскую власть. Конечно, Брутъ не отъ Кассія впервые узнаетъ объ этомъ, — эти самыя мысли уже давно занимаютъ его, и вотъ почему въ душѣ Брутѣ происходитъ внутренняя борьба.
Но вслѣдствіе того, что эти-же мысли онъ слышитъ въ устахъ другого и притомъ въ видѣ обращенныхъ къ нему требованій, онѣ вызываютъ въ немъ какъ-бы сознаніе долга, отъ котораго онъ не вправѣ уклониться, онѣ пріобрѣтаютъ въ его глазахъ совсѣмъ другой вѣсъ, какъ мотивъ къ активному выступленію. Всякій, размышлявшій о томъ, какъ онъ будетъ дѣйствовать при извѣстныхъ условіяхъ, знаетъ, какое вліяніе на него будутъ имѣть слова умнаго и пользующагося довѣріемъ человѣка, который скажетъ ему: «Ты долженъ поступить такъ-то и такъ-то». Такія слова равносильны свѣтлому лучу, освѣщающему наши мысли, и даютъ имъ немедленно опредѣленное направленіе; въ этотъ моментъ мы узнаемъ, что мы не одни съ своими соображеніями, что другіе интересуются ими и одобрятъ ихъ, если они выразятся въ опредѣленномъ внѣшнемъ дѣйствіи, — мы знаемъ, что это дѣйствіе напередъ будетъ одобрено и, слѣд., оно какъ-бы само по себѣ пріобрѣтаетъ право на существованіе. Въ этомъ и кроется могущественный импульсъ къ активному выступленію, и если остальные мотивы не оказываются болѣе сильными, — а это обыкновенно имѣетъ мѣсто при сомнѣніяхъ и неопредѣленности, — то достаточно этой одной причины для принятія окончательнаго рѣшенія.
Но для вдумчиваго, серьезнаго Брута этого стимула недостаточно. Конечно, онъ вліяетъ на него возбуждающимъ образомъ, такъ-же какъ онъ дѣйствовалъ-бы на всякаго другого, но онъ тѣмъ не менѣе неспособенъ окончательно склонить къ дѣйствію. Брутъ не желаетъ дѣйствовать подъ вліяніемъ настроеній или внушеній, онъ пытается привести свои дѣйствія въ соотвѣтствіе съ своими разсужденіями, подчинить свои чувства и наклонности власти разсудка и дать перевѣсъ сознательной душевной жизни надъ безсознательной, инстинктивной.
Эти мысли находятъ свое выраженіе въ его знаменитомъ монологѣ:
Мы съ нимъ должны покончить непремѣнно...
Не для меня нужна его погибель, —
Для блага всѣхъ она необходима...
Заключительный доводъ, съ которымъ Брутъ въ концѣ-концовъ соглашается, или, вѣрнѣе, образное выраженіе, склонившее его къ этому, — это сравненіе Цезаря съ змѣинымъ яйцомъ, «высиженнымъ солнечными лучами»: по отношенію къ нему не можетъ быть и рѣчи о сколько-нибудь теплыхъ дружескихъ чувствахъ, которыя были-бы преступными по отношенію ко всему обществу, врагомъ котораго является змѣя. Этотъ образъ побѣждаетъ въ Брутѣ противоположный мотивъ, который ему всего труднѣе одолѣть, а именно личную любовь къ Цезарю и признательность, которою онъ ему обязанъ. Эти чувства, разсматриваемыя въ свѣтѣ приведеннаго образа, не могутъ не считаться сами по себѣ враждебными обществу и всему народу; такимъ образомъ Брутъ, желая защищать дѣло народа, тѣмъ самымъ становится врагомъ своей собственной дружбы къ Цезарю:
А потому смотрѣть
Мы на него должны, какъ на змѣю,
Что изъ яйца не вышла. Дать ей время
Увидѣть свѣтъ, — и такъ-же ядовита
Она, какъ всѣ другія змѣи, станетъ.
Ее убить должны мы въ скорлупѣ.
Очевидно, что въ этомъ разсужденіи много теореотической схоластики и, конечно, оно само по себѣ было-бы недостаточно для побужденія Брута къ дѣйствію; къ этому должно было присоединиться подстрекательство Кассія, дѣйствующее на его душу и лишающее его сна, аппетита, способности рѣчи и здоровья. Но какъ эти разсужденія сами по себѣ не возникли-бы безъ подстрекательства Кассія, такъ и вліяніе Кассія или иныя съ его стороны воздѣйствія не могли-бы побудить Брута къ совершенію убійства, если-бы въ результатѣ своихъ разсужденій онъ самъ не одобрилъ дѣянія, которое онъ собирается совершить.
Таковъ уже характеръ чистаго теоретика. Его мысли какъ-бы распредѣлены по рубрикамъ. Онъ можетъ одобрить лишь то, что имѣетъ въ своемъ основаніи теорію, выводъ, принципъ. Онъ живетъ въ заблужденіи, что рѣшеніе его вызвано одною теоріею, и убѣжденъ, что онъ совершенно чуждъ какихъ-либо личныхъ чувствъ. Но въ дѣйствительности на почвѣ этихъ именно чувствъ и возникаетъ теорія, а ужъ послѣдняя въ свою очередь обосновываетъ данное рѣшеніе. То обстоятельство, что Кассій играетъ на самыхъ чувствительныхъ струнахъ его унаслѣдованныхъ отъ предковъ убѣжденій — на долгѣ Брута выступить противъ единодержавнаго властителя, — это напоминаніе встрѣчаетъ откликъ въ душѣ Брута, приводитъ его къ убѣжденію, что у него по отношенію къ Цезарю нѣтъ никакихъ личныхъ обязанностей, что, напротивъ того, эти послѣднія должны считаться несправедливостью по отношенію къ общему благу; и только съ того момента, какъ возникаетъ эта искусственная и своеобразная теорія, Брутъ рѣшается послѣдовать побужденіямъ своего сердца. Съ того момента какъ онъ пришелъ къ убѣжденію, что чувство его ему продиктовано разумомъ, свобода его дѣйствій фактически упразднена. Онъ ничего не въ состояніи предпринять помимо своей теоріи, — съ нею же онъ готовъ на все. Разъ она получила надлежащее развитіе, онъ обязанъ осуществить ее со всѣми послѣдствіями; въ этомъ его высшая нравственная обязанность по отношенію къ самому себѣ. Его не остановитъ ни мысль о женѣ или друзьяхъ, ни даже заботы о собственной личности; онъ не отступитъ ни на іоту отъ исполненія обязанности, возложенной на него его теоріею, которая слилась воедино съ его внутреннимъ, этическимъ «я». Если эта теорія находится въ полномъ противорѣчіи со всѣми человѣческими чувствами, то тѣмъ болѣе онъ обязанъ слѣдовать ей и подавить въ себѣ эти чувства.
Этого требуетъ его честь, о которой онъ говоритъ:
Я честь люблю, — то знайте вы, боги,
И къ ней любовь сильнѣе страха смерти.
То обстоятельство, что Брутъ рѣшился въ концѣ концовъ на убійство Цезаря, никоимъ образомъ, не можетъ дать основанія къ предположенію, что его чувство благодарности или дружбы къ Цезарю была ложно, неискренне или незначительно. Этой мысли, повидимому, придерживается Данте, который помѣстилъ Брута въ самой глубинѣ ада, рядомъ съ Іудою-предателемъ, и отдалъ его на растерзаніе хищному звѣрю. Если Данте хотѣлъ этимъ выразить полное подчиненіе Брута его теоріи, изобразивъ послѣднюю въ видѣ хищнаго звѣря, то этотъ образъ былъ-бы очень удаченъ; но онъ былъ-бы въ высшей степени неправиленъ, если-бы этимъ имѣлось въ виду нравственное осужденіе Брута. Если Брутъ приноситъ для блага народа въ жертву свои личныя чувства къ Цезарю, то онъ это дѣлаетъ не вслѣдствіе слабости этихъ чувствъ, а потому, что сознаніе своега долга къ народу и общему благу столь необъятно, что оно вполнѣ побѣждаетъ его искреннѣйшія личныя чувства къ Цезарю. Дѣйствительно, Брутъ приноситъ въ жертву не только свои эгоистическіе интересы, свое собственное благо, но и свои, такъ сказать, личныя альтруистическія чувства къ Цезарю, и все это исключительно для того, чтобы дать ходъ своимъ обще-альтруистическимъ чувствамъ, своему долгу по отношенію ко всѣмъ[1]. И если не легко было одержать эту побѣду вообще, то тѣмъ болѣе велика одержанная Брутомъ надъ самимъ собою нравственная побѣда, которая именно такъ отличаетъ его отъ Кассія; вѣдь послѣдній при убійствѣ Цезаря руководствовался исключительно чувствомъ личной ненависти. Поэтому чѣмъ сильнѣе намъ представляются любовь и благодарность Брута къ Цезарю, тѣмъ болѣе личность Брута возвышается, такъ какъ тѣмъ болѣе препятствій приходится преодолѣвать его альтруизму, и тѣмъ ближе дѣйствія его подходятъ къ понятію героизма. Лишь оставивъ въ сторонѣ этотъ альтруизмъ, мы находимъ вновь человѣка-Брута, мы открываемъ въ его любви къ долгу въ такой-же степени элементы эгоизма, какъ и въ сверхчеловѣческой ненависти Кассія, мы находимъ, что сознаніе долга передъ народомъ въ сущности представляется лишь проявленіемъ болѣе глубокаго сознанія Брутомъ своего выдающагося значенія и особенностей своего положенія, какъ потомка народнаго освободителя — Брута. Но при сужденіи объ этомъ чувствѣ нельзя ограничиваться простою ссылкою на неблагодарность, ибо эта неблагодарность неразрывно связана съ его выдающимися качествами, и о ней должно судить лишь въ связи съ ними. Рядомъ съ громкимъ именемъ даже наилучшія человѣческія чувства обращаются въ блѣдныя тѣни.
Въ изображаемыхъ здѣсь типахъ мы видимъ второй рядъ представителей великихъ революціонеровъ, именно — теоретиковъ. Въ бурное время, когда страсти разнузданы, эти лица становятся во главѣ движенія и являются руководителями его все время, пока исповѣдываемая ими теорія находится въ соотвѣтствіи съ господствующимъ теченіемъ. Они становятся вожаками именно потому, что ихъ логика непобѣдима, что они сами нечувствительны къ самымъ объективнымъ и обоснованнымъ возраженіямъ и по существу своей сверхчеловѣческой послѣдовательности и прямолинейности недоступны инымъ, противоположнымъ, чувствамъ. Ихъ власть непродолжительна, такъ какъ жизнь не приспособляется къ, изолированнымъ теоріямъ. Наступитъ день, когда они будутъ низвергнуты логикою событій, противоположною теоріею или шахматнымъ ходомъ ловкихъ оппортюнистовъ. Но пока они стоятъ во главѣ, они сообщаютъ толпѣ противниковъ существующаго удесятеренную силу, такъ какъ они какъ-бы надѣляютъ ихъ тѣмъ идеальнымъ правомъ, котораго у нихъ пѣтъ и отсутствіе котораго они въ глубинѣ души прекрасно сознаютъ. Этотъ недостатокъ устраняется тѣмъ, что они ставятъ во главѣ движенія теоретика: ненависть, вызванная завистью, идеализируется, она становится самоотверженною борьбою за свободу и прогрессъ, борьбою противъ чуждой всякаго идеализма тираніи. Къ такому теоретику вполнѣ примѣнимы слова:
Но народъ его глубоко уважаетъ:
Участіе его въ союзѣ нашемъ
Подѣйствуетъ, какъ-бы волшебный жезлъ,
Мгновенно обращая въ добродѣтель,
Что въ насъ могло-бъ казаться преступленьемъ.
Этотъ теоретикъ революціи становится холоднымъ фанатикомъ, не останавливающимся ни передъ какимъ дѣйствіемъ, если оно только вытекаетъ изъ его принципа, — а такъ какъ онъ одновременно идеалистъ.
то его нельзя вмѣстѣ съ тѣмъ склонить къ такому дѣйствію, которое не соотвѣтствуетъ его идеямъ.
Въ противоположность практику, для котораго на первомъ планѣ стоитъ дѣйствіе, требующее самой тщательной подготовки, для теоретика существуетъ лишь идея, дѣйствіе-же представляетъ лишь внѣшній аппаратъ, вродѣ непріятнаго придатка, препятствующаго свободному полету мыслей и подлежащаго поэтому по возможности устраненію.
Поэтому Брутъ сравниваетъ время между возникновеніемъ идеи и совершеніемъ дѣла съ «тревожнымъ сномъ или грознымъ привидѣньемъ», которое только можетъ смутить ясную мысль, но не тѣмъ, что колеблетъ правильность ея, а тѣмъ, что замедляетъ ея осуществленіе. Для человѣка глубоко убѣжденнаго всякое замедленіе — пытка.
Власть, получаемая Брутомъ надъ всѣми заговорщиками съ того момента, какъ онъ присоединяется къ нимъ, изображена Шекспиромъ особенно рельефно. Всѣ преклоняются передъ его волей, передъ ясностью его мыслей, передъ чистотою его побужденій; даже Кассій не дѣлаетъ серьезныхъ возраженій. Если онъ и не убѣжденъ въ правильности разсужденій Брута, то во всякомъ случаѣ знаетъ, что Брутъ не отступитъ ни на шагъ съ своего пути, что онъ скорѣе откажется, чѣмъ допуститъ какія-либо иныя теоріи кромѣ своей, — участіе Брута необходимо.
Съ осуществленіемъ этой коалиціи паденіе Цезаря рѣшено. Если теченія ненависти и идеи сливаются, то они непреодолимы. Но эта непреодолимая коалиція несетъ уже въ себѣ самой зародышъ распада. Какъ только начинается совмѣстная работа, сейчасъ-же каждое изъ теченій направляется своимъ отдѣльнымъ путемъ. Кассій желаетъ не только одержать побѣду, но и укрѣпить и обезпечить ее. Брутъ-же только поглощенъ мыслью о своей обязанности освободить Римъ; для этого Цезарь долженъ пасть, но даже и эта цѣль должна быть достигнута средствами, не находящимися въ противорѣчіи съ идеей:
О, еслибъ лично
Покончить съ духомъ Цезаря безъ крови.
Но это невозможно безъ убійства.
Друзья мои, сразимъ его мы смѣло,
Но чужды кровожадности и гнѣва...
Какъ жертву для боговъ, его низложимъ...
И съ этого момента начинается рядъ ошибокъ, совершаемыхъ заговорщиками подъ руководствомъ Брута, — ошибокъ, которыя быстро развиваются въ драмѣ, но результатъ которыхъ проявляется въ дѣйствительной жизни лишь впослѣдствіи, въ теченіе цѣлаго ряда лѣтъ.
Какъ всякому честному человѣку, который не шелъ никогда окольными путями, а дѣйствовалъ всегда открыто, и Бруту противны таинственность, коварство, — необходимые спутники заговора. Онъ восклицаетъ:
О, заговоръ! тебѣ и ночью стыдно
Свое чело опасное открыть,
Когда все злое движется свободно...
Гдѣ днемъ тебѣ найти такой пріютъ,
Настолько мрачный, чтобы спрятать
Въ немъ свое лицо ужасное?
Брутъ не желаетъ связать заговорщиковъ клятвою. Онъ желаетъ, чтобы люди шли тѣмъ-же прямымъ путемъ, что и онъ. Какая польза отъ клятвы? Брутъ не нуждается въ клятвѣ для того, чтобы исполнить требованіе долга. Если сознаніе долга, главная пружина дѣятельности Брута — не можетъ связать другихъ, то такой прокъ будетъ въ клятвѣ? Если-же это сознаніе долга на лицо, то было-бы даже смѣшно заботиться о клятвѣ:
Пусть клянутся жрецы и трусы, слабыя созданья...
Брутъ не ставитъ оппортюнистовъ ни во что. Онъ не желаетъ привлечь людей, легко поддающихся, вродѣ Цицерона. Онъ не желаетъ также устраненія людей, вродѣ Антонія, несомнѣнныхъ его противниковъ въ будущемъ. Его цѣль — не одержаніе политической побѣды; для чего-же ему Цицеронъ? Онъ стремится исключительно къ побѣдѣ надъ врагами отечества, — но Антоній не врагъ и даже не опасенъ; вѣдь легкомысленный Антоній не проводитъ безсонныхъ ночей, какъ Брутъ, ломающій голову надъ выясненіемъ себѣ своего «я». Антоній безъ твердаго характера, безъ убѣжденій; онъ не болѣе, какъ частица Цезаря:
Неистовствомъ мы заклеймимъ себя,
Коль части тѣла станемъ отрубать,
Снявъ голову; Антоній-же не больше —
Какъ Цезаря частица.
Во всѣхъ указанныхъ вопросахъ Брутъ стоитъ на неправильной точкѣ зрѣнія, взглядъ-же Кассія вполнѣ правиленъ: ненависть зорко смотритъ впередъ и пользуется всѣми доступными ей средствами; идея-же видитъ лишь самое себя и можетъ пользоваться лишь ей одной свойственными средствами. Поэтому она не можетъ взять верхъ надъ преступленіемъ, такъ какъ желающій совершить преступленіе долженъ прибѣгнуть къ соотвѣтствующимъ ему средствамъ. Желать-же преступленія и вмѣстѣ съ тѣмъ заботиться о чистотѣ рукъ равносильно стремленію къ цѣли съ неподходящими средствами, т. е. къ иллюзіи, носящей въ, себѣ-же зародышъ уничтоженія.
Брутъ убиваетъ Цезаря съ полной вѣрой въ свои «хорошо продуманные мотивы», убѣжденный, что они такъ-же убѣдительны для другихъ, какъ и для него самого. Какъ Брутъ совершенно не подозрѣваетъ, что его собственное убѣжденіе вытекаетъ не изъ этихъ «хорошо продуманныхъ мотивовъ», точно такъ-же онъ не знаетъ, какъ мало сдѣлали эти «основательные мотивы» для убѣжденія другихъ. Свойственное ему влеченіе къ «разсужденіямъ», какъ основаніе для его дѣйствій, внушаетъ ему мысль, что ему удастся вызвать къ дѣйствіямъ и другихъ, сообщивъ имъ эти основанія. Онъ не понимаетъ, что еслибы онъ проникъ въ глубину своей души, то для него стало-бы ясно, что дѣйствія опредѣляются накопляющимися въ теченіе многихъ поколѣній чувствами и личными интересами, а не доводами разума, вытекающими случайно изъ этихъ чувствъ и интересовъ, — доводами, имѣющими обыкновенно цѣну лишь для автора ихъ.
Брутъ говоритъ Антонію:
Но безъ причинъ убійство было-бъ звѣрствомъ;
Но много ихъ и всѣ они такъ вѣски,
Что будь ты сыномъ Цезаря, и то
Они тебя могли-6ы убѣдить.
Антоній, конечно, отвѣчаетъ предупредительно, что онъ ничего болѣе не желаетъ, и Брутъ чувствуетъ себя настолько въ безопасности, что, несмотря на предупрежденія Кассія, разрѣшаетъ Антонію произнести надгробную рѣчь у трупа Цезаря, — тому Антонію, любовь коего къ Цезарю коренилась въ непоколебимомъ, не поддающемся никакимъ доводамъ, преклоненіи передъ могущественною энергіею Цезаря, затрагивающею въ душѣ Антонія родственныя струны, — Антонію, который относится равнодушно къ безцвѣтной справедливости Брута и который еще послѣ смерти Цезаря представляетъ себѣ, какъ духъ его,
О мщенія взывая,
Съ Гекатою, царицей мрачной ада,
Надъ этою страной носиться будетъ,
Къ убійству призывая гласомъ мощнымъ
И псовъ войны спуская, —
— тому Антонію, для котораго неожиданная смерть Цезаря открываетъ такія широкія перспективы, что ему стоитъ только вступить въ союзъ съ ближайшимъ наслѣдникомъ Цезаря, Октавіаномъ, чтобы получить увѣренность въ завоеваніи міра. И вотъ этого-то человѣка Брутъ надѣется привлечь на свою сторону своими «хорошо и всесторонне обдуманными» доводами!
Мало того, онъ даже думаетъ убѣдить своими доводами народъ, для котораго доводы не имѣютъ никакой цѣны, а имѣетъ значеніе лишь инстинктъ, чувство и интересъ. Онъ развиваетъ передъ народомъ свои доводы въ рѣчи, формулированной почти какъ юридическое ходатайство; и дѣйствительно, она производитъ именно такое впечатлѣніе, какое могло-бы произвести на народъ подобное ходатайство съ своими тезами и антитезами; она вызываетъ скуку, неувѣренность, чувство, колеблющееся въ ту и другую сторону. Эта неувѣренность исчезаетъ лишь на одно мгновеніе, когда Брутъ аппелируетъ къ симпатіи народа, предлагая въ видѣ искупленія свою собственную жизнь въ случаѣ, если-бы народъ этого потребовалъ; въ этотъ моментъ онъ какъ-бы мановеніемъ жезла вызываетъ эту симпатію, которая до того находится въ скрытомъ состояніи, — раздаются сочувственные крики народа, но въ эту минуту Брутъ покидаетъ трибуну. Онъ говоритъ:
Сограждане мои!
Торжественныхъ мнѣ проводовъ не надо...
Одинъ пойду; но изъ любви ко мнѣ
Я васъ прошу съ Антоніемъ остаться...
При удивленномъ молчаніи народа Брутъ уступаетъ свое мѣсто Антонію.
Здѣсь побѣда выскользаетъ у него изъ рукъ, такъ какъ для народа въ качествѣ неразсуждающей массы существуетъ лишь настоящее; овладѣваетъ имъ та личность, которая умѣетъ дѣйствовать на его аффекты; для этого она ослабляетъ въ одно мгновеніе всѣ остальныя впечатлѣнія, кромѣ тѣхъ, которыя дѣйствуютъ въ ея пользу, — подобно гипнотизеру, который силою своей воли въ состояніи удалить изъ сознанія гипнотизируемаго всѣ импульсы за исключеніемъ тѣхъ, которые онъ самъ хочетъ вызвать; онъ возбуждаетъ незыблемую вѣру и горячее воодушевленіе по отношенію къ діаметрально противоположному тому, что за минуту до того составляло предметъ поклоненія. Геніальная натура Антонія умѣетъ вполнѣ и исчерпывающе использовать моментъ. Аргументація Брута вполнѣ уничтожается напоминаніемъ Антонія о всѣмъ извѣстномъ отказѣ Цезаря отъ принятія короны:
Вѣнца онъ не принялъ;
Такъ почему-же онъ властолюбивъ?
Таковъ отвѣтъ народа, и этимъ разрѣшается дѣло. Антоній возбуждаетъ симпатію къ себѣ, выставляя на показъ свою печаль:
Антоній всѣ глаза свои проплакалъ...
И тутъ-же раздаются восклицанія:
Нѣтъ въ Римѣ благороднѣй человѣка,
Чѣмъ Маркъ Антоній.
Мало-по-малу ему удается пробудить глубочайшіе инстинкты народныхъ массъ. Онъ пользуется для этого всѣмъ — и завѣщаніемъ Цезаря, и поруганнымъ его трупомъ, состраданіемъ, ненавистью къ «неблагодарному» Бруту, довѣріемъ къ собственной его личности, какъ къ честному, безхитростному человѣку:
Ни силы выраженій, ни искусства
Нѣтъ у меня; я не владѣю даромъ
Людей воспламенять; но тольку правду
Я говорю, и это вамъ извѣстно...
Онъ, оказывается, владѣетъ именно тѣми качествами, которыя народъ любитъ, и свободенъ отъ тѣхъ, къ коимъ народъ относится съ недовѣріемъ! Кто не послѣдуетъ за такимъ человѣкомъ, когда онъ въ заключеніе произноситъ слово «возстаніе»? И когда онъ видитъ, что народъ бросается какъ бурный потокъ для уничтоженія тѣхъ, которымъ онъ только что рукоплескалъ, Антоній усмѣхается съ чувствомъ удовлетворенія:
Ты вспыхнулъ, бунтъ, ты на ногахъ. Теперь Прими, какое хочешь, направленье...
Онъ вступаетъ въ союзъ съ Октавіаіюмъ и Лепидомъ, и въ ото самое время ему доносятъ, что Изъ
Рима ускакали,
Какъ-бы ума лишившись, Брутъ и Кассій.
Съ изгнаніемъ заговорщиковъ изъ Рима все потеряно для Брута. Его твердая увѣренность, что «въ твердомъ покровѣ своей честности» онъ увидитъ, какъ народъ склонится передъ его «хорошими побужденіями», не сбылась, — такимъ образомъ рушилась вѣра всей его жизни. Въ сущности уже въ лагерѣ въ Сардесѣ онъ производитъ впечатлѣніе надломленнаго человѣка. Чего онъ добился? Во главѣ Рима стоятъ новые узурпаторы, гораздо хуже убитаго. И что ожидаетъ его? Или быть ими уничтоженнымъ, или самому сдѣлаться узурпаторомъ, безъ всякихъ преимуществъ передъ побѣжденными. И въ семейной своей жизни онъ потерпѣлъ крушеніе: Порція умерла, и его счастливый семейный очагъ рушился.
Но онъ сохранилъ прежнюю чистоту мысли. Онъ продолжаетъ держать высоко знамя идеи. Онъ принадлежитъ къ числу тѣхъ, которые не падаютъ духомъ въ несчастьи, но и не становятся умнѣе. Ничему его не научили и прежнія его ошибки, ибо онѣ явились послѣдствіемъ сущности его характера, а не недостаточности его знаній. Онъ не уяснилъ себѣ того, что «тактическія ошибки мстятъ за себя такъ-же жестоко, какъ и моральныя» (Брандесъ), и самымъ добросовѣстнѣйшимъ образомъ повторяетъ ихъ вновь.
Онъ упрекаетъ Кассія въ томъ, что тотъ ведетъ войну, какъ войну, а не какъ логическій споръ или состязаніе, — и Кассій вновь долженъ подчиниться, но на этотъ разъ это не преклоненіе передъ ясными и благородными рѣчами Брута; нѣтъ, это не тотъ Брутъ: это вспыльчивый, озлобленный, изстрадавшійся, несчастный человѣкъ: онъ извиняется передъ Кассіемъ, объясняя, что «боленъ отъ перенесенныхъ огорченій».
При обсужденіи плана сраженія вновь одерживаетъ верхъ непрактичный взглядъ Брута, властно запрещающаго Кассію возражать. Но если Брутъ и видитъ обстоятельства въ превратномъ свѣтѣ, то значитъ-ли это, что онъ — посредственный полководецъ, человѣкъ незначительнаго ума? На этотъ вопросъ, казалось-бы, долженъ слѣдовать утвердительный отвѣтъ, такъ какъ тутъ не можетъ, конечно, быть и рѣчи объ этическихъ принципахъ, которые говорили-бы въ пользу избранія Филиппи вмѣсто Сардеса. Тѣмъ не менѣе правильно будетъ иное объясненіе. Дѣло въ томъ, что Брутъ смертельно усталъ отъ разыгравшихся событій, такъ неподходящихъ къ его характеру; изъ всѣхъ его несбывшихся надеждъ у него осталось лишь одно желаніе — какъ-нибудь покончить съ этимъ дѣломъ. Вотъ почему онъ желаетъ двинуться впередъ: единственное преимущество его плана заключается въ томъ, что съ его принятіемъ сраженіе состоится скорѣе, — а для этого Филиппи казалось ему болѣе удобнымъ, чѣмъ Сардесъ. Онъ ищетъ приговора надъ самимъ собою, такого приговора, который способенъ дать ему спокойствіе и миръ; и теперь, какъ и прежде, промежутокъ между желаніемъ и исполненіемъ кажется ему «тревожнымъ сномъ», который долженъ быть по возможности сокращенъ. Вѣдь приговора этого избѣгнуть нельзя, — такъ пусть-же онъ послѣдуетъ скорѣе!
Въ такомъ состояніи Брутъ, подавленный волненіями и трудами, видитъ духъ Цезаря, возвѣщающій ему скорую его смерть. Характерно то, что къ нему вновь возвращается мужество, какъ только онъ слышитъ, что рѣчь идетъ лишь о его смерти. Этотъ смертный приговоръ представляется ему какъ-бы освобожденіемъ; для него было-бы гораздо хуже, еслибы пророчество опредѣлило ему продолженіе его нынѣшняго жалкаго существованія. Онъ «содрагается, кровь его леденѣетъ, волосы становятся дыбомъ» не при мысли о смерти, а потому, что именно Цезарь, «злой духъ» Брута, явился возвѣстить ему о смерти. Ибо что это означаетъ? Это означаетъ, что жизнь Брута была основана на обманѣ. Выводы разума привели его къ заключенію, что онъ вправѣ убить Цезаря; а между тѣмъ право это ему не принадлежало. Онъ поступилъ несправедливо, ставя свою идею выше всего; его теорія отвергнута, онъ не великій гражданинъ, каковымъ онъ себя мнилъ; онъ гнался за призракомъ и попралъ все истинно человѣческое; онъ пренебрегъ лучшими человѣческими качествами — добротою, состраданіемъ, благодарностью, любовью. И въ довершеніе всего онъ — убійца и долженъ подвергнуться участи убійцы.
Таковъ приговоръ надъ Брутомъ, приговоръ съ точки зрѣнія человѣческой, съ точки зрѣнія соціальной: Брутъ осужденъ съ точки зрѣнія объективнаго мѣрила справедливости; это приговоръ надъ дѣяніемъ, которое, не взирая на всѣ субъективныя объясненія и оправданія, не взирая на личную честность и безупречность совершившаго его, возвышается подобно утесу, который никакъ не можетъ быть обойденъ. За это дѣяніе Брутъ долженъ нести отвѣтственность, и человѣчество, общество и исторія признаютъ его виновнымъ; Цезарь произноситъ смертный приговоръ надъ убійцею Цезаря.
И тѣмъ не менѣе все-ли этимъ уже сказано? Нѣтъ-ли еще другого приговора, приговора надъ этимъ приговоромъ? Еслибы Брутъ во время рѣчи къ народу обладалъ краснорѣчіемъ Антонія, еслибы передъ сраженіемъ онъ обладалъ умомъ Кассія, еслибы онъ побѣдилъ и послѣ побѣды довелъ Римъ до золотого вѣка, о коемъ онъ мечталъ, — въ этомъ случаѣ дѣяніе — убійство — осталось бы по существу тѣмъ-же, но не былъ-ли-бы совершенно инымъ приговоръ исторіи? Не основаны-ли въ такомъ случаѣ истинныя предпосылки приговора на отсутствіи надлежащихъ способностей у Брута, — на его политическомъ диллетантизмѣ, на его теоретической близорукости, на его неспособности понимать время и его потребности?
Но, съ другой стороны, еслибы Брутъ обладалъ талантами Антонія и Кассія, то былъ-ли-бы онъ въ этомъ случаѣ героемъ свободы? Развѣ это убійство не было-бы еще отвратительнѣе, еслибы убійцею былъ не тотъ Брутъ, которому суждено было пасть жертвою своихъ недостатковъ, а такой Брутъ, который, совершая убійство, завоевалъ-бы міръ своею политическою мудростью? Развѣ въ этомъ случаѣ этическій приговоръ не былъ-бы еще болѣе уничтожающимъ?
Здѣсь зіяетъ непроходимая пропасть. Должны-ли мы положить въ основаніе собственнаго сужденія приговоръ исторіи, свѣта, который взвѣшиваетъ факты и обращаетъ главное вниманіе на то, чего дѣятель добился? Или-же мы должны руководствоваться этикой, обращающей главное вниманіе на мотивы, спрашивающей, чего онъ желалъ?
На эти вопросы нельзя дать общаго отвѣта. Всякій въ отдѣльности долженъ избрать то или иное сужденіе въ зависимости отъ своей индивидуальности; во всякомъ случаѣ, правильнѣе поступитъ тотъ, который при обсужденіи дѣянія никогда не упуститъ изъ виду человѣка. Вотъ почему и Шекспиръ не предоставляетъ исторіи послѣдняго слова относительно Брута. Этическій приговоръ произноситъ болѣе благосклонныя и примиряющія слова у трупа Брута:
Брутъ лучшій былъ, достойнѣйшій изъ тѣхъ,
Что Цезаря убили. Всѣ они
Изъ зависти убійство совершили;
Лишь онъ одинъ изъ честныхъ побужденій,
Изъ ревности къ общественному благу.
Такъ жизнь его промчалась безупречно,
Такъ лучшія начала въ немъ слились,
Что міру возвѣстить сама природа
Могла-бы: «это — былъ человѣкъ!»
Это — былъ человѣкъ! Да, потому что лучшимъ достояніемъ человѣка является гордая способность имѣть убѣжденіе и слѣдовать ему. Но у Шекспира въ этомъ случаѣ есть непередаваемая игра словъ:
His life was gentle and the elements
So mix'd in him, that Nature might stand up
And say to all the world: This was a man!
Это былъ человѣкъ, но не болѣе. Элементы природы были въ немъ такъ смѣшаны, какъ это свойственно вообще человѣку — даже если его причислить къ лучшимъ. Врутъ желалъ быть болѣе чѣмъ человѣкъ: онъ хотѣлъ быть судьею и мстителемъ за справедливость, и долженъ былъ за это поплатиться жизнью, — ибо онъ былъ лишь человѣкъ.
Эта надгробная надпись, такъ близко совпадающая съ взглядами Толстого, могла-бы быть выгравирована на гробницѣ всякаго политическаго преступника.
II. Макбетъ
правитьГоворить послѣ Брута о Макбетѣ — это значитъ совершить скачекъ съ высоты идеи въ плоскую дѣйствительность и одновременно переходъ отъ исключенія къ правилу, отъ преступника, какимъ онъ можетъ быть, къ преступнику, какимъ онъ бываетъ въ дѣйствительности.
Брутъ — благородная личность, «прекрасное направленіе котораго можетъ въ извѣстномъ родѣ извратиться», но и въ обезображенномъ видѣ онъ сохраняетъ возвышенныя черты свои. Макбетъ-же не выдѣляется изъ ряда обыкновенныхъ людей. Ключъ къ уразумѣнію такого характера можно найти въ словахъ лэди Макбетъ о немъ:
Въ тебѣ, я знаю,
И гордость есть и жажда громкой славы,
Да нѣту зла, ихъ спутника. Престола
Путемъ прямымъ желалъ-бы ты достигнуть
И честно банкъ надѣяться сорвать.
Стремленіе къ незаслуженному пріобрѣтенію, не прибѣгая однако-же къ нечестнымъ средствамъ — такова во многихъ отношеніяхъ мораль средняго человѣка.
Жизнь въ дѣйствительности не что иное, какъ игра, въ коей ставкою является наша будущность. Настанетъ пора, когда игра закончится, — съ выигрышемъ или проигрышемъ, это безразлично — и когда овладѣетъ нами равнодушіе квіетизма; и для многихъ это время наступитъ весьма быстро. Но пока игра длится, она вызываетъ и соотвѣтствующія страсти — всѣ хотятъ выигрыша, и въ большинствѣ случаевъ, къ счастью, — честнаго. Фальшивые игроки рѣдки, но ставка можетъ сдѣлаться столь крупной, что даже честный игрокъ не прочь ради выигрыша и согрѣшить слегка, даже колеблется, не рискнуть-ли хоть одинъ разъ — не позволить-ли себѣ и несимпатичную фальшивую игру.
Когда эти критическіе моменты въ жизни наступаютъ, то очень часто обнаруживается, что честность лишь очень относительное понятіе.
Безусловно честнымъ человѣкомъ можетъ считаться только тотъ, кто отказывается отъ наибольшей выгоды, если достиженіе ея сопровождается даже малѣйшей несправедливостью; у такого человѣка даже не возникаетъ и мысли о томъ, что такая несправедливость можетъ на этотъ разъ остаться необнаруженной. Но есть много честныхъ людей, о коихъ можно сказать вмѣстѣ съ Эмиліею изъ «Отелло»: «конечно, я не сдѣлала-бы этого изъ-за пустого перстенька, изъ-за нѣсколькихъ аршинъ матеріи, изъ-за платьевъ, юбокъ, чепчиковъ или подобныхъ пустяковъ; но за цѣлый міръ» — это совершенно иное дѣло. Въ этомъ случаѣ они совершили-бы безчестный поступокъ, несправедливость и даже преступленіе, въ особенности если есть основаніе расчитывать на то, что оно не обнаружится. Но какъ только мы спускаемся по этой наклонной плоскости, то всѣ понятія легко смѣшиваются. Если преступленіе, какъ таковое, перестаетъ быть «мене, текелъ, фаресъ», то переходъ отъ весьма малаго къ нѣсколько большему, къ еще большему и, наконецъ, къ совсѣмъ большому — становится легкимъ, если только выгода возростаетъ въ той-же прогрессіи и рискъ не особенна увеличивается.
Люди, становящіеся преступниками на этой почвѣ, представляются въ большей части случаевъ вполнѣ приспособленными для нормальной соціальной жизни натурами; они принципіально не желаютъ вести фальшивую игру, но если ихъ привлекаетъ возможность очень значительнаго выигрыша, то они входятъ въ соглашеніе съ лучшими сторонами своего «я». Такова значительная часть случайныхъ преступниковъ. Ихъ несчастіе заключается не въ томъ, что они хуже другихъ, но въ томъ, что они въ отличіе отъ другихъ разъ въ жизни поставлены лицомъ къ лицу съ возможностью выиграть въ лоттерею жизни наибольшій выигрышъ, хотя-бы даже путемъ преступленія, и что они не устояли передъ искушеніемъ. Въ ихъ характерѣ нѣтъ низости, а лишь слабость, и потому преступленіе становится великою катастрофою ихъ жизни; оно однимъ ударомъ бросаетъ ихъ изъ спокойнаго безопаснаго положенія въ опасныя волны антисоціальнаго міра, къ которому они не подходятъ по своей натурѣ, къ которому они по своей слабости не могутъ приспособиться и въ которомъ они рано, или поздно погибаютъ.
Въ Макбетѣ Шекспиръ и изображаетъ эти черты: проникновеніе враждебныхъ и преступныхъ побужденій въ душу людей, жизнь которыхъ, повидимому, какъ-бы обезпечена отъ этого въ силу внѣшнихъ условій, ихъ характера и образа мыслей, и надъ которыми тѣмъ не менѣе одерживаетъ побѣду преступленіе, нападая на нихъ съ коварствомъ и силою хищнаго звѣря. Хотя Шекспиръ въ своихъ произведеніяхъ возноситъ насъ въ сферы, стоящія выше тѣхъ, гдѣ мы обычно встрѣчаемся съ преступленіями, тѣмъ не менѣе мы и тамъ обнаруживаемъ тѣ-же проявленія. Разница лишь въ томъ, что у Шекспира мы видимъ все это какъ бы въ увеличительномъ стеклѣ, которое даетъ намъ возможность наблюдать событія и движенія, какъ внѣшнія, такъ и внутреннія, съ такою ясностью, какая въ обыденной жизни почти отсутствуетъ.
Макбетъ, оказавъ великія услуги отечеству, возвращается побѣдителемъ послѣ войны съ врагами; онъ вправѣ ожидать королевской награды за свои подвиги.
За вѣстью вѣсть, какъ въ сказкѣ, прилетала;
Что ни гонецъ, то новую побѣду
Слагалъ Макбетъ къ Дункановымъ стопамъ.
Въ сознаніи своего долга Макбетъ работалъ ради своего отечества, а не ради награды, — но разъ трудъ уже исполненъ, то въ головѣ возникаетъ уже и мысль о вознагражденіи.
Со всѣхъ сторона, носятся слухи. Въ образѣ вѣдьмъ они возвѣщаютъ, что Макбету предстоитъ быть объявленнымъ наслѣдникомъ престола, — повышеніе, конечно, довольно неправдоподобное, но немыслимымъ его считать нельзя, такъ какъ Макбетъ принадлежитъ къ высшей знати страны и состоитъ въ ближайшемъ родствѣ съ королемъ; такимъ обра-зомъ, нѣтъ ничего невозможнаго въ томъ, чтобы эта мысль осуществилась.
Идетъ рѣчь и о другихъ отличіяхъ, въ числѣ коихъ на первомъ планѣ — предоставленіе ему Кавдорскаго танства, — повышеніе, которому онъ не придаетъ вѣры, такъ какъ, насколько ему извѣстно, этотъ постъ занятъ, и нѣтъ основанія предполагать, что онъ освободится.
Но тутъ и наступаетъ то, что казалось наименѣе вѣроятнымъ. Неизвѣстныя Макбету обстоятельства по влекли за собою паденіе Кавдорскаго тана, и Макбетъ самъ занялъ этотъ постъ. Макбетъ смущенъ: если возможно одно, то мыслимо и другое. Назначеніе его таномъ Кавдорскимъ представляется ему лишь временнымъ.
«Гламисъ и Кавдоръ — впереди престолъ», —
и ничего нѣтъ невозможнаго въ томъ, «что предстоитъ еще высшее». Макбетъ оказывается въ невыносимомъ состояніи ожиданія, состояніи, въ коемъ представленіе о близкомъ несказанномъ счастьѣ почти парализуется страхомъ, какъ-бы этотъ колоссальный успѣхъ не выскользнулъ изъ его рукъ. И подъ вліяніемъ этого страха онъ восклицаетъ:
Гляжу — и чувствую, какъ бьется сердце, —
И волосъ всталъ, что прежде не бывало.
Но ужасъ истинный не такъ великъ,
Какъ ложный страхъ, дитя воображенья.
Онъ откровенно высказываетъ, что
Мысль объ убійствѣ лишь въ умѣ моемъ,
Но эта мысль встревожила всю душу;
Вся сила чувствъ подавлена въ груди,
Исчезла истина — и міръ видѣній
Меня объялъ.
Объятый такимъ безпокойствомъ и страхомъ ожиданія, Макбетъ предстаетъ передъ королемъ, отъ коего зависитъ рѣшеніе. Здѣсь подтверждается его назначеніе таномъ Кавдорскимъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ онъ узнаетъ, что его высшая мечта не можетъ осуществиться: наслѣдникомъ престола назначенъ другой.
Глубокое разочарованіе Макбета, вызванное внезапнымъ крушеніемъ его надеждъ, совершенно уничтожаетъ въ его глазахъ всѣ другія отличія и обѣщанія короля. До того онъ еще успокаивалъ себя тѣмъ размышленіемъ, — которое обыкновенно служитъ утѣшеніемъ того, кого надежда еще не окончательно покинула:
Когда судьбѣ угодно
Меня вѣнчать, такъ пусть меня вѣнчаетъ:
Я ей не помогу.
Теперь-же онъ убѣждается, что эту надежду ему необходимо самому создать. Но на пути къ осуществленію его плановъ оказалось препятствіе:
Вотъ камень на пути, —
На немъ мнѣ пасть, иль все за нимъ найти!
Препятствіе должно быть устранено съ пути, или-же остается отъ всего отказаться. Послѣднее представляется ему самымъ ужаснымъ: кто разъ увидѣлъ передъ собою великую, славную будущность, не можетъ легко примириться съ прозою жизни и стремленіемъ къ обыденной цѣли. И Макбетъ уже безсиленъ побѣдить возникшее въ немъ стремленіе къ этой будущности.
Померкните, свѣтила въ небесахъ!
Не озаряйте замысловъ моихъ!
Но какія средства ведутъ къ осуществленію его черныхъ мыслей?
Рука вѣрна: она не промахнется.
Путь, указываемый рукою, орудіемъ дѣйствія, такъ мраченъ, что онъ даже не рѣшается взглянуть на него. Но онъ уже мыслитъ объ этомъ пути и знаетъ, что онъ для него открытъ. И этою мысли онъ уже отъ себя не отталкиваетъ:
Пускай ударъ мой ниспадетъ впотьмахъ.
Нельзя себѣ представить чего-либо болѣе мучительнаго, чѣмъ психическое состояніе человѣка, проникнутаго жгучимъ желаніемъ и ищущаго пути для осуществленія его, пути, которымъ онъ однакожъ пользоваться не рѣшается. Если исходъ не отыскивается, то рѣшительный человѣкъ попытается успокоить свое внутреннее волненіе, откажется отъ своей надежды и послѣ болѣе или менѣе продолжительнаго промежутка времени возстановитъ свое нарушенное психическое равновѣсіе; человѣкъ-же нерѣшительный нерѣдко становится однимъ изъ тѣхъ ѣдкихъ, колкихъ субъектовъ, которые своею ненавистью къ человѣчеству, его надеждамъ и успѣхамъ какъ-бы вознаграждаютъ себя за крушеніе своего собственнаго счастья. Тотъ-же, кто видитъ исходъ, но не имѣетъ возможности прибѣгнуть къ нему по практическимъ или этическимъ соображеніямъ, тотъ доходитъ до того, что начинаетъ отчаиваться въ самомъ себѣ и своихъ самыхъ глубокихъ чувствахъ, — онъ находится въ состояніи перманентнаго духовнаго потрясенія: нѣтъ ни въ чемъ увѣренности, самые безспорные пункты представляются обманчивыми, онъ находится подъ постояннымъ страхомъ гибели, причемъ нѣтъ увѣренности въ томъ, что самая гибель неминуема настолько, чтобы разъ навсегда покончить съ сомнѣніями.
Таково безконечное состояніе сомнѣнія, душевныхъ страданій, какъ послѣдствіе безконечныхъ колебаній мысли:
Такъ блекнетъ въ насъ румянецъ сильной воли,
Когда начнемъ мы разсуждать: слабѣетъ
Живой полетъ отважныхъ предпріятій,
И робкій путь склоняетъ прочь отъ цѣли...
Это то состояніе, которое Шекспиръ изобразилъ намъ съ такимъ неподражаемымъ мастерствомъ въ «Гамлетѣ». Но Макбетъ не раздѣлитъ судьбы Гамлета. Къ глубокимъ сомнѣніямъ и мрачному настроенію Макбета присоединяется новый элементъ, придающій драмѣ ея особый интересъ.
Этимъ новымъ элементомъ является вмѣшательство лэди Макбетъ, ея вліяніе на Макбета, ея подстрекательство къ преступленію.
Въ «Юліи Цезарѣ» мы уже видѣли случай подстрекательства, психическаго воздѣйствія: это рѣчи Кассія къ Бруту. Но это воздѣйствіе сводилось въ сущности къ желанію вызвать въ Брутѣ опредѣленныя представленія и чувства, благопріятныя для плановъ Кассія, дальнѣйшая-же переработка этихъ представленій совершается уже самимъ Брутомъ.
Здѣсь-же не предстоитъ надобности возбуждать надлежащія представленія, — они уже на лицо. Такимъ образомъ воздѣйствіе преслѣдуетъ иную задачу — устранить сомнѣнія Макбета, уяснить ему, что тотъ исходъ, который ему представляется еще въ неясной дали, не только можетъ, но и долженъ быть избранъ.
Для правильной оцѣнки процесса подстрекательства, въ высшей степени типичнаго, предпринятая лэди Макбетъ по отношенію къ мужу, представляется цѣлесообразнымъ выяснить себѣ болѣе отчетливо, что собственно происходитъ, когда наступаетъ это въ высшей степени удивительное явленіе, выражающееся въ томъ, что одинъ человѣкъ путемъ убѣжденій наводитъ другого на совершеніе дѣйствія, не соотвѣтствующаго природнымъ наклонностямъ, характеру послѣдняго. Мы увидимъ, что здѣсь, вопреки господствующему мнѣнію, ни при какихъ обстоятельствахъ не можетъ идти рѣчь о проявленіи со стороны убѣждающаго лица какихъ-либо выдающихся способностей, богатыхъ познаній, замѣтной проницательности; здѣсь можно допустить исключительно, такъ сказать, опредѣленную психологическую технику, совершенно подчиняющую лицо, ниже стоящее — власти высшаго; при отсутствіи-же такой техники самый развитый человѣкъ не будетъ въ состояніи повліять на отдѣльное лицо или въ качествѣ агитатора подвинуть толпу на чуждое ей дѣло.
Прежде всего необходимо замѣтить, что большинство людей охотно похваляется своею недоступностью воздѣйствію со стороны мнѣній и сужденій другихъ лицъ, но въ дѣйствительности такіе люди встрѣчаются до-нельзя рѣдко; мы, конечно, не говоримъ объ исключеніяхъ — совершенно неразвитыхъ или тупыхъ людяхъ. Всѣ прочіе люди, — и чѣмъ выше ихъ духовная жизнь, тѣмъ ихъ число больше, — чрезвычайно воспріимчивы къ тому, что думаютъ и говорятъ другіе. Это объясняется очень просто: все то, чѣмъ мы въ теченіе всей нашей жизни питаемъ нашъ умъ, все то, на чемъ мы созидаемъ нашу духовную жизнь, все то, чѣмъ мы оперируемъ и орудуемъ — перенято нами у другихъ людей, путемъ заимствованія ихъ словъ, дѣйствій и образовъ. Различная степень способностей и проявляется преимущественно въ умѣніи комбинировать и претворять получаемые извнѣ матеріалы, а не въ простомъ воспріятіи ихъ въ томъ видѣ, какъ они получаются. Такъ, при слабо развитой комбинативной способности человѣкъ воспринимаетъ этотъ матеріалъ въ необработанномъ видѣ, при богатомъ же дарѣ комбинаціи человѣкъ не только воспринимаетъ матеріалъ, но и пріобщаетъ его къ остальному своему духовному богатству и сливаетъ съ нимъ; путемъ внесенія этихъ новыхъ элементовъ, при извѣстныхъ условіяхъ, возникаетъ нѣчто совершенно новое и неожиданное. При обыкновенныхъ-же способностяхъ человѣкъ усваиваетъ лишь то, что ему доступно; все-же остальное слѣдовъ въ его психикѣ не оставляетъ. Вотъ почему средняго человѣка труднѣе убѣдить, чѣмъ одареннаго; послѣдній легко усваиваетъ себѣ все новое и перерабатываетъ таковое; но, съ другой стороны, онъ легко поддается вліянію и руководству того лица, которое сумѣетъ доставить ему матеріалъ, легко и быстро поглощаемый и усваиваемый его духовнымъ аппаратомъ.
Такимъ путемъ всегда — или почти всегда — возможно воздѣйствіе сверху, снизу или со стороны, — на немъ и основано развитіе какъ каждаго отдѣльнаго лица, такъ и всего общества. Самая возможность такого взаимодѣйствія людей другъ на друга почти всегда — за весьма рѣдкими исключеніями — имѣется на лицо, но обыкновенно въ различной степени. Многое здѣсь зависитъ отъ момента и условій: психическая воспріимчивость можетъ здѣсь быть весьма различна. Если въ индивидѣ полная гармонія съ самимъ собою и съ внѣшними условіями, другими словами, если онъ находится въ состояніи полнаго душевнаго покоя, то его психическая воспріимчивость къ импульсамъ, исходящимъ отъ другихъ лицъ, будетъ въ зависимости отъ соотвѣтствія этихъ импульсовъ его общему душевному состоянію; въ этомъ случаѣ, въ виду наличности свободы сужденія, онъ будетъ имѣть возможность выбора между различными внушеніями: путемъ критики онъ изберетъ одно побужденіе и отвергнетъ остальныя. Но если, съ другой стороны, умъ его сильно или исключительно занятъ чѣмъ-либо въ опредѣленномъ направленіи, если онъ, такъ сказать, всецѣло поглощенъ одною опредѣленною мыслью, одною работою, однимъ интересомъ, то послѣдствіемъ этой исключительности будетъ малая воспріимчивость къ какимъ-либо другимъ побужденіямъ; эти иныя побужденія не будутъ имѣть возможности, такъ сказать, проникнуть къ центру, находящемуся цѣликомъ подъ властью иныхъ представленій.
Однако, наиболѣе воспріимчивымъ представляется тотъ, который еще находится всецѣло въ стадіи сомнѣній и разсужденій, у котораго одинъ мотивъ противопоставляется другому, мысли коего еще блуждаютъ между одною возможностью и другою, не остановившись ни на одномъ рѣшеніи, которое однако-же должно быть принято непремѣнно. И въ то время, какъ мозги его работаютъ въ поискахъ выхода, можно съ полною вѣроятностью утверждать, что онъ предпочтетъ тотъ выходъ, который откроется передъ нимъ путемъ внушенія, — предполагая, конечно, что внушеніе будетъ дано въ надлежащемъ направленіи и надлежащимъ образомъ.
Въ первомъ отношеніи необходимо уяснить себѣ, что изъ двухъ возможныхъ видовъ внушенія — «сдѣлай это» или — «не дѣлай этого» — первое имѣетъ наибольшіе шансы на успѣхъ. Суть въ томъ, что состояніе сомнѣнія, въ которомъ пребываетъ данный индивидъ — въ полную противоположность ясно выраженному чувству удовлетворенія, вытекающему изъ интенсивной и осмысленной дѣятельности въ опредѣленномъ направленіи — вызываетъ мучительное чувство, которое, какъ и всякое вообще непріятное чувство, заключаетъ въ себѣ-же самомъ противоядіе: разрѣшеніе сомнѣнія путемъ совершенія дѣйствія. Поэтому тотъ, кто совѣтуетъ дѣйствовать, въ сущности, направляетъ сомнѣвающагося къ тому, чего онъ самъ безсознательно желаетъ, и поэтому находитъ въ немъ полный внутренній откликъ, ибо въ дѣйствіи тотъ надѣется найти средство для своего избавленія отъ безпокойства и страха. Слѣдовательно, тотъ, кто говоритъ: «сдѣлай это», занимаетъ въ сущности такое-же положеніе, какъ тотъ, который совѣтуетъ больному, изстрадавшемуся человѣку подвергнуться рѣшительной операціи, конечно, опасной, но могущей избавить его отъ страданій. Съ другой стороны, тотъ, кто говоритъ: «не дѣлай», напоминаетъ того, который совѣтуетъ больному переносить терпѣливо страданія.
Чѣмъ сильнѣе состояніе сомнѣнія, тѣмъ сильнѣе будетъ дѣйствовать побужденіе къ дѣйствію, подкрѣпляемое въ наиболѣе тяжкихъ случаяхъ сознаніемъ, что другая альтернатива гласитъ не: «не дѣлай», а — «соверши самоубійство». Вѣдь это состояніе можетъ сдѣлаться столь невыносимымъ, что необходимо во что бы то ни стало покончить съ нимъ. Какъ совершеніе дѣйствія, такъ и самоубійство являются — каждое само по себѣ — цѣлебнымъ средствомъ, но преимущество перваго изъ нихъ въ томъ, что оно можетъ привести къ избавленію отъ страданій.
Но и при надлежащемъ направленіи воздѣйствія весьма важенъ самый способъ примѣненія его. Здѣсь все сводится, конечно, къ тому, чтобы лицо, желающее оказать вліяніе, умѣло ударять по тѣмъ именно струнамъ, которыя вызовутъ въ объектѣ сильнѣйшій и глубочайшій откликъ, и чтобы это лицо настраивало эти струны надлежащимъ образомъ. Даръ слова, логическіе выводы, мѣткіе образы, страстныя рѣчи, холодныя и рѣзкія соображенія разсудка, — всѣ эти пріемы одинаково умѣстны, но необходимо, чтобы каждое отдѣльное средство соотвѣтствовало природѣ объекта, поскольку онъ склоненъ подчиниться, преимущественно передъ другими, именно этимъ средствамъ, какъ имѣющимъ въ его глазахъ наибольшую цѣнность. Если имѣется въ виду подстрекательство къ преступленію, способному внушить ужасъ, такъ что оно, несомнѣнно, будетъ дѣйствовать устрашающимъ образомъ на подстрекаемаго, то практично будетъ прибѣгать къ осторожнымъ оборотамъ и туманнымъ выраженіямъ, двусмысленность коихъ однакожъ будетъ ясна для уговариваемаго. Этимъ путемъ человѣкъ пріучается къ тому, что онъ начинаетъ думать о преступленіи, привыкать къ нему, преодолѣвать возможный страхъ. Напротивъ того, открытое уговариваніе легко можетъ имѣть обратное дѣйствіе, вызвать неодолимый страхъ, заставить объекта спрятать голову, подобно страусу, и ретироваться. Если-же данный субъектъ колеблется въ нерѣшимости передъ возможностью совершенія преступленія, если онъ склоненъ къ сомнѣніямъ относительно своихъ способностей въ этомъ отношеніи, то въ этомъ случаѣ будутъ вполнѣ умѣстны совѣты, указанія и обѣщанія придти на помощь, быть на мѣстѣ, — и это важно не только потому, что обѣщаніе помощи въ такомъ случаѣ дѣйствуетъ особенно убѣдительно, но и потому, что оно восполняетъ сознаваемые или несознаваемые пробѣлы въ знаніяхъ и прочихъ средствахъ будущаго преступника, — тѣ пробѣлы, которые до даннаго момента играли роль мотивовъ, удерживающихъ отъ совершенія даннаго акта.
Нерѣдко подстрекатель настолько ловокъ, что умѣетъ расшевелить въ объектѣ своихъ дѣйствій извѣстныя чувства и внушить убѣжденіе, что дѣяніе является результатомъ этихъ чувствъ, причемъ безразлично, будетъ-ли это — любовь иди ненависть, любовь къ отечеству или космополитизмъ, уваженіе или-же презрѣніе къ общественному мнѣнію, къ мнѣнію современниковъ или потомства. Если эти чувства нашли откликъ въ глубинѣ души подстрекаемаго, то дѣяніе начинаетъ ему представляться освѣщеннымъ особымъ блескомъ, и сразу возрастаетъ его энергія и дѣеспособность. Туманъ разсѣивается, лихорадка проходитъ, мысль становится ясной, — отвращеніе къ преступленію исчезаетъ, и мотивы, столь препятствовавшіе совершенію преступленія, блѣднѣютъ и становятся безкровными призраками.
Наконецъ, наступаетъ моментъ, когда можно сбросить маску, оставить всякія околичности и назвать вещи ихъ настоящимъ именемъ: преступникъ извѣстенъ, имя его можетъ быть названо. Когда преступленіе сдѣлалось объектомъ сознанія, самое слово теряетъ свою мистическую окраску, напротивъ того, — облекая мысль въ конкретную форму, оно само по себѣ является импульсомъ и какъ-бы наполовину дѣйствіемъ. То, что прежде казалось невыразимо страшнымъ, можетъ быть теперь высказано открыто; эта возможность высказаться сама по себѣ оживляетъ, вноситъ успокоеніе и вмѣстѣ съ тѣмъ подстрекаетъ къ продолженію; все въ совокупности по обсужденіи перестаетъ казаться опаснымъ и представляется въ сущности обыкновеннымъ дѣломъ; все говоритъ въ пользу этого дѣла, и отступленіе теперь было-бы просто глупостью!
Когда обѣ воли слились такимъ образомъ въ одинъ ручей и продолжаютъ свое теченіе въ одномъ руслѣ, то наступаетъ явленіе, на которое впервые обратили вниманіе итальянскіе криминалисты: на сцену появляется не только сумма проявленій воли двухъ лицъ, какъ результатъ сложенія, не только количественно увеличившаяся сила, а появляется, какъ при химическомъ процессѣ, совершенно новый продуктъ, отличающійся качественно отъ составныхъ своихъ частей и обладающій свойствами и качествами, коихъ не имѣли первоначальные составные элементы. Между подстрекателемъ и подстрекаемымъ образуется токъ въ направленіи не только отъ A къ B; B не только воспринимаетъ въ себѣ постепенно частичку воли и мысли отъ A, — одновременно образуется и обратный токъ отъ B къ A: послѣдовательныя уступки B по отношенію къ A, постепенно все болѣе и болѣе укореняющееся въ B рѣшеніе, его чувства и дѣйствія — являются прямымъ послѣдствіемъ подстрекательства со стороны A, — но разъ все это возникло, оно само оказываетъ обратное дѣйствіе на A, и притомъ тѣмъ болѣе сильное, что оно, будучи продуктомъ его ума, возбуждаетъ въ немъ новыя комбинаціи, большее усердіе, усиливаютъ его изобрѣтательность, укрѣпляетъ его чувства; эти результаты представляются въ свою очередь по отношенію къ B причинами, вызывающими новые результаты, начинающими опять-таки функціонировать въ качествѣ причинъ, — и это взаимодѣйствіе все усиливается.
Изъ этого взаимодѣйствія въ концѣ-концовъ возникаетъ родъ новой индивидуальности, какъ результатъ полнаго смѣшенія всего того, что у каждой первоначальной индивидуальности составляетъ стимулъ къ дѣйствію; это новообразованіе свободно отъ того, что прежде препятствовало достиженію цѣли въ каждомъ въ отдѣльности. Эта новая индивидуальность способна совершить такія дѣйствія, которыхъ не въ состояніи было-бы исполнить каждое изъ обоихъ данныхъ лицъ. Невольно приходитъ на умъ сравненіе съ двумя малютками, изъ коихъ каждый въ отдѣльности ни за что не рѣшился-бы пройти чрезъ темный длинный коридоръ, но которые вмѣстѣ храбро рѣшаются на этотъ подвигъ: одинъ полагается на другого и съ помощью своего страха достигаетъ того, что самый страхъ исчезаетъ. Такимъ-же образомъ два преступника, соединяясь воедино, могутъ совершить ужаснѣйшія преступленія; послѣ совершенія никто изъ нихъ не можетъ себѣ даже объяснить, какъ онъ могъ участвовать въ немъ. Да, въ сущности, преступленіе и не совершено каждымъ изъ нихъ въ отдѣльности: въ немъ принимала участіе психическая единица, составившаяся изъ утратившихъ свое «я» отдѣльныхъ лицъ.
Но возвратимся къ драмѣ. Здѣсь мы прежде всего видимъ лэди Макбетъ, занятую чтеніемъ письма Макбета, въ коемъ онъ пишетъ о пророчествѣ вѣдьмъ:
«Я счелъ за нужное увѣдомить тебя объ этомъ, милая соучастница моего величія. Я не хотѣлъ лишить тебя твоей доли радости, скрывъ отъ тебя, какое будущее тебѣ предстоитъ. Запечатлѣй это въ сердцѣ и прощай».
Эти слова убѣждаютъ лэди Макбетъ въ томъ, что ея мужъ придаетъ пророчеству серьезное значеніе, что онъ не думаетъ отказываться отъ возбужденныхъ этимъ пророчествомъ надеждъ изъ-за возникшихъ препятствій. Уже здѣсь имѣется указаніе на преступленіе, какъ на единственный выходъ; онъ предоставляетъ обсудить этотъ вопросъ ей, какъ лицу, наиболѣе ему близкому; ея мнѣніемъ Макбетъ дорожитъ, тѣмъ болѣе, что ей-же придется пожать плоды или участвовать въ послѣдствіяхъ, если-бы они прибѣгли къ этому выходу.
Она рѣшается немедленно, но лишь сомнѣвается въ томъ, удастся-ли ей также склонить Макбета, присоединится-ли онъ къ ея рѣшенію и притомъ съ тою-же энергіею:
Но я боюсь: въ твоей душѣ такъ много
Любви млека, что не изберешь ты
Пути кратчайшаго...
Нельзя, Гламисъ: звучатъ неотразимо
Слова: «убей иль откажись отъ власти».
А ты смущенъ и страхомъ и желаньемъ.
Но она твердо рѣшилась на все:
Спѣши сюда: въ твой страхъ пролью я смѣлость
Моей души и бодрыми словами Заставлю взять златой вѣнецъ.
Этими словами она встрѣчаетъ Макбета. Всякое отдѣльное слово въ этой маленькой сценѣ имѣетъ свое значеніе и должно быть разсмотрѣно само по себѣ.
Великій танъ Гламисскій и Кавдорскій,
Король, судьбой отмѣченный на царство!
Твое письмо меня уже умчало
Изъ этихъ жалкихъ настоящихъ дней.
Всю будущность я сознаю теперь.
Душа моя, Дунканъ пріѣдетъ къ ночи.
А ѣдетъ она когда отсюда?
Завтра —
Такъ онъ предполагаетъ.
О, никогда
Такого завтра не увидѣть солнцу.
Въ твоемъ лицѣ, мой милый танъ, какъ въ книгѣ,
Прочтутъ недоброе. Смотри свѣтлѣй.
Обманемъ свѣтъ, надѣвъ его личину:
Разумный взглядъ да ласковыя рѣчи,
Да видъ цвѣтка съ змѣей, подъ нимъ сокрытой.
Мы гостя угостимъ. Я позабочусь,
Чтобъ даромъ ночь не потерять. Она
Всѣмъ нашимъ будущимъ ночамъ и днямъ
Доставитъ власть, доставитъ славу намъ.
Поговоримъ объ этомъ послѣ.
Да,
Но ободрись, смотри повеселѣй:
Кто измѣняется въ лицѣ, тотъ трусъ.
За остальное я сама берусь.
Для полной оцѣнки этихъ репликъ необходимо принять въ соображеніе, что Макбетъ, стоя лицомъ къ лицу съ своею женою, томится сомнѣніями и находится въ состояніи мучительнаго безпокойства. Онъ страшно возбужденъ, и это выражается какъ на его лицѣ, такъ и въ его рѣчахъ. На это неумѣнье владѣть собою и указываетъ лэди Макбетъ, говоря:
Въ твоемъ лицѣ, мой милый танъ, какъ въ книгѣ,
Прочтутъ недоброе...
Его чрезвычайное возбужденіе, выражающееся въ безпрерывно мѣняющейся игрѣ лица, то блѣднѣющаго, то покрывающагося краской, въ его желаніи не привлечь вниманія другихъ и спрятать отъ посторонняго взора свои глаза, «зеркало души», — заставляетъ лэди Макбетъ произнести заключительныя слова:
Но ободрись, смотри повеселѣй:
Кто измѣняется въ лицѣ, тотъ трусъ.
Находясь въ состояніи высшаго душевнаго возбужденія, Макбетъ говоритъ краткими, отрывистами фразами. Онъ едва можетъ говорить и какъ-бы задыхается. Онъ находится такимъ образомъ въ такомъ состояніи духа, когда человѣкъ особенно поддается внушенію. Уже первыя слова лзди Макбетъ содержатъ въ себѣ въ значительной долѣ внушеніе:
Всю будущность я сознаю теперь, —
и какъ предыдущія слова: «король, судьбой отмѣченный на царство», такъ и самый пріемъ рѣчи, когда она говоритъ относительно его письма, не оставляй ютъ въ Макбетѣ сомнѣнія въ томъ, что она имѣетъ въ виду, говоря о «будущности»: ся рѣшеніе уже принято.
Всѣ дальнѣйшія реплики Макбета основаны на ся внушеніи. Каждое изъ этихъ немногихъ двусмысленныхъ словъ — ихъ всего семнадцать — представляетъ величайшій психологическій интересъ, который можно чувствовать, но нельзя выразить словами.
Въ этой стадіи Макбетъ еще далеко не рѣшился на совершеніе преступленія.
Оно еще кажется ему такимъ, какимъ оно ему представлялось въ тотъ моментъ, когда онъ узналъ о своей судьбѣ въ королевскомъ замкѣ, т. е. чѣмъ-то ужаснымъ: оно мелькнуло передъ нимъ какъ бы въ дали въ томъ неясномъ и ужасающемъ видѣ, въ какомъ оно могло бы воплотиться; но оно кажется ему мыслимымъ: оно его въ одно и то же время отталкиваетъ и привлекаетъ.
Его слова ясно указываютъ въ одно и то же время и на его нерѣшительность, и на причиняемыя ему этою нерѣшительностью мученія, и на желаніе его покончить съ этими страданіями, и на одновременно ощущаемую имъ потребность поговорить о томъ, что можетъ способствовать окончанію мученій, или, правильнѣе, послушать по этому предмету рѣчь другого, и притомъ рѣчь о томъ, что внесетъ въ его душу успокоеніе.
Вотъ почему, послѣ чрезвычайно краткаго привѣта при свиданіи съ женой, его первое слово было:
Дунканъ пріѣдетъ къ ночи.
Эта фраза сама по себѣ выражаетъ лишь обыкновенное сообщеніе о событіи, которое приведетъ въ движеніе весь домъ и которое, конечно, живо интересуетъ какъ Макбета, такъ и его жену. Эта фраза не возбуждаетъ никакихъ подозрѣній, и тѣмъ не менѣе она содержитъ въ себѣ, въ видѣ отвѣта на слова жены: «всю будущность я сознаю теперь», какъ бы новый вопросъ; онъ какъ бы хочетъ сдѣлать предметомъ разговора самый существенный пунктъ, занимающій его, и хотя въ предыдущихъ словахъ его жены уже заключался отвѣтъ на его вопросъ, тѣмъ
не менѣе въ его замѣчаніи какъ бы усматривается вопросъ: слѣдуетъ-ли использовать это обстоятельство?
Лэди Макбетъ немедленно поняла двойственный смыслъ его словъ и проникаетъ въ душу Макбета острымъ вопросомъ:
А ѣдетъ онъ когда отсюда?
Макбета отвѣчаетъ осторожно объективно, сообщая какъ бы вскользь:
Завтра —
Такъ онъ предполагаетъ.
На этотъ разъ косвенный его вопросъ, обращенный къ лэди Макбетъ, гораздо яснѣе, чѣмъ въ первый разъ: осуществится-ли это «предположеніе» Дункана? Каково твое объ этомъ мнѣніе — скажи мнѣ.
Естественно, что лэди Макбетъ становится откровеннѣе. Какъ логическое заключеніе изъ словъ Макбета, слѣдуетъ возраженіе:
Такого завтра не увидѣть солнцу, —
причемъ она обнадеживаетъ его и обѣщаетъ свою помощь, хотя и въ образныхъ выраженіяхъ. Она говоритъ о королѣ, какъ о гостѣ, о коемъ «необходимо позаботиться», о себѣ, какъ о хозяйкѣ, на обязанности которой лежитъ забота о томъ, «чтобы даромъ ночь не потерять». Она заключаетъ свою рѣчь, не указывая притомъ прямо на преступленіе — косвеннымъ намекомъ на то, чего добивается она для Макбета: на «власть и славу».
Къ этому и относятся послѣднія слова Макбета:
Поговоримъ объ этомъ послѣ.
Онъ опять указываетъ лишь на одно обстоятельство, которое однакоже при данныхъ условіяхъ и въ
связи съ остальными словами ясно свидѣтельствуетъ объ одобреніи имъ словъ его жены, о согласіи его съ ея взглядомъ и вмѣстѣ съ тѣмъ о надеждѣ его. На исполненіе этой надежды онъ твердо расчитываетъ, и заключается она въ томъ, что она, если они «поговорятъ о томъ послѣ», будетъ продолжать въ томъ же духѣ. Но вмѣстѣ съ тѣмъ въ словахъ его какъ бы содержится слѣдующая оговорка: о дѣлѣ необходимо поговорить подробнѣе, т. е. планъ въ немъ еще не созрѣлъ вполнѣ, и онъ еще окончательно нс рѣшился.
Но слова его заключаютъ въ себѣ еще и другой смыслъ. Макбетъ своими двусмысленными замѣчаніями самъ провоцируетъ свою жену на подстрекательство. желая, однако, при этомъ сохранить полную свободу дѣйствій. Но это добровольно имъ провоцируемое подстрекательство, передъ которымъ онъ все еще остается въ нерѣшимости, влечетъ его непроизвольно, безсознательно и постепенно къ преступленію, пробуждаетъ въ его душѣ преступныя чувства и тѣмъ самымъ все болѣе и болѣе ограничиваетъ его свободу дѣйствій, которую онъ формально сохраняетъ за собою.
Эта творческая сила психическаго воздѣйствія, порождающая преступленіе почти въ видѣ самостоятельнаго существа, имѣющаго появиться на свѣтъ, подчеркивается Шекспиромъ въ томъ смыслѣ, что свобода дѣйствій, оставляемая за собою Макбетомъ, проявляется все слабѣе и слабѣе въ его словахъ и все сильнѣе и сильнѣе въ его мысляхъ, и, такимъ образомъ, сила его сопротивленія становится постепенно слабѣе.
Въ первыхъ словахъ его: «Король пріѣдетъ къ ночи» его сопротивленіе еще замѣтно. При самомъ искусственномъ толкованіи нельзя сдѣлать изъ его словъ какого-либо вывода по поводу его отношенія къ преступленію. Но уже въ слѣдующемъ предложеніи: «Завтра — такъ онъ предполагаетъ» это сопротивленіе уже слабѣе. Въ словахъ оно еще просвѣчиваетъ, — они ничѣмъ его не связываютъ, и въ нихъ никоимъ образомъ нельзя видѣть обѣщанія учинить преступленіе, — но уже въ маленькой паузѣ между словами «завтра» и «такъ онъ предполагаетъ», въ самомъ противопоставленіи словъ «какъ онъ предполагаетъ» и ясно чувствуемаго — «но онъ ошибается» слышится какъ бы первое біеніе пульса преступленія, сердце котораго начинаетъ, правда, слабо, не явственно биться.
Въ третьемъ предложеніи: «поговоримъ объ этомъ послѣ» съ объективной стороны нѣтъ ужо этого сопротивленія. Свободы дѣйствій Макбета уже почти не существуетъ, и слова его на этотъ разъ согласны съ топомъ преступныхъ рѣчей лэди Макбетъ. Лишь внутренняя двусмысленность его словъ еще до нѣкоторой степени свидѣтельствуетъ объ его сопротивленіи; но оно уже чисто субъективнаго характера, хоронясь на днѣ ого души: онъ какъ бы выговариваетъ себѣ право еще разъ обдумать положеніе, — но въ словахъ, обращенныхъ къ лэди Макбетъ, нельзя не видѣть замаскированнаго согласія. Наступаетъ актъ рожденія преступленія.
Такимъ образомъ мы здѣсь видимъ въ полной силѣ указанное выше взаимодѣйствіе. Макбетъ провоцируетъ лэди Макбетъ на подстрекательство уже однимъ тѣмъ, что допускаетъ самую его возможность. Въ атомъ допущеніи и заключается импульсъ; всякій разъ, какъ къ этому импульсу прибѣгаютъ, Макбетъ понемногу отступаетъ, и каждое такое отступленіе является для лэди Макбетъ новымъ импульсомъ, которое въ свою очередь оказываетъ свое дѣйствіе на Макбета. Такимъ образомъ каждый изъ партнеровъ является подстрекателемъ и подстрекаемымъ, оказываетъ вліяніе самъ и находится подъ вліяніемъ другого, дѣйствуетъ активно и пассивно, всякій разъ вновь получая опору и поддержку въ другомъ, — и это повторяется безконечно, напоминая два зеркала, которыя, будучи поставлены одно противъ другого, отражаютъ одну и ту же картину безчисленное множество разъ.
Этотъ разговоръ значительно приближаетъ Макбета къ совершенію преступленія, и это ясно видно изъ того, что въ слѣдующемъ монологѣ онъ уже взвѣшиваетъ доводы за и противъ. Отъ неясныхъ мыслей и мучительныхъ душевныхъ движеній онъ уже перешелъ къ серьезному обсужденію доводовъ. Это доказываетъ, что мысль уже переросла сумеречное состояніе вполнѣ- или полу-безсознательной душевной жизни, и наступилъ полный разсвѣтъ сознанія: періодъ эмбріональнаго состоянія мысли миновалъ.
Одинъ за другимъ проходятъ передъ его сознаніемъ контрмотивы: опасность дѣянія, обязанности, проистекающія изъ родства и гостепріимства, обязанности подданнаго, чувство человѣколюбія и состраданія, прекрасныя качества короля.
Всѣмъ этимъ моментамъ Макбетъ можетъ противопоставить лишь свое честолюбіе:
И что влечетъ меня? Желанье славы?
Какъ ярый конь, поднявшись на дыбы,
Оно обрушится — и я задавленъ.
Да, у Макбета нѣтъ другого стимула; какъ только онъ остается одинъ, его честолюбіе исчезаетъ, и въ результатѣ его рѣшеніе:
Оставимъ этотъ планъ.
Но лэди Макбетъ именно и является этимъ другимъ стимуломъ, вынуждающимъ его сдѣлать рѣшительный шагъ.
Какъ только она замѣчаетъ, что у Макбета въ ея отсутствіе накопилось опять «въ душѣ такъ много любви млека» и что почти одержанная ею побѣда начинаетъ ускользать изъ ея рукъ, она прибѣгаетъ къ наиболѣе сильнымъ средствамъ.
Психологи .менѣе глубокіе, чѣмъ Шекспиръ, вѣроятно, заставили бы лэди Макбетъ, выслушавъ доводы мужа, попытаться въ логической дуэли опровергнуть ихъ. Шекспиръ поступаетъ не такъ: у него Макбетъ развиваетъ свои доводы въ монологѣ, но лэди Макбетъ не касается ни одного изъ нихъ; она не возражаетъ даже противъ тѣхъ доводовъ, которыми онъ аппелируетъ непосредственно къ ней, а именно — противъ его указаній на ихъ доброе имя, на почести, которыми онъ былъ почтенъ, и на то, что
въ народѣ
Я мнѣнье золотое заслужилъ.
Дай сохранить его прекрасный блескъ!
Его не должно помрачать такъ скоро!
Но для лэди Макбетъ развитіе доводовъ Макбета представляется совершенно излишнимъ — она знаетъ ихъ напередъ всѣ наперечетъ, ибо она знаетъ хорошо Макбета и его разсужденія: всѣ они не что иное, какъ дедукціи, въ основаніи коихъ лежитъ его честное, соціально мыслящее «я». Она поэтому совершенно не интересуется этими доводами, она ихъ обходитъ, а направляетъ свои стрѣлы противъ этого самаго «я», старается затронуть въ душѣ Макбета струны, которыя тамъ глубоко скрыты, и настроить ихъ такъ, чтобы онѣ звучали въ гармоніи съ ея собственными планами.
Сначала она беретъ невѣрный тонъ. Она пытается поднять Макбета на смѣхъ и называетъ его трусомъ:
Ты на желанья смѣлъ,
На дѣло — нѣтъ. Иль ты бы согласился
Носить вѣнецъ — красу и славу жизни
И труса сознавать въ себѣ? Сказать
«Хочу» и вслѣдъ затѣмъ — «не смѣю»? Но сильный отвѣтъ Макбета убѣждаетъ ее, что въ этомъ пунктѣ онъ стоитъ на слишкомъ твердой почвѣ, чтобы почувствовать себя уязвленнымъ:
На все, что можетъ человѣкъ, готовъ я.
Кто смѣетъ больше, тотъ не человѣкъ, а звѣрь.
Послѣ этого лэди Макбетъ взываетъ къ его честолюбію и дьявольски-геніально пользуется слабостями, обнаруженными Макбетомъ какъ въ его письмѣ, такъ и въ ихъ первой бесѣдѣ: «Вѣдь ты внушилъ мнѣ мысль объ этомъ преступленіи, ты меня воодушевилъ, потому что ты этого тогда желалъ. Тогда ты былъ смѣлъ и увлекъ и меня. Какія же съ того времени произошли перемѣны? Только лишь то, что теперь представился удобный случай, что наступилъ надлежащій моментъ. Неужели же именно то, что этотъ единственно удобный моментъ на-лицо, можетъ служить поводомъ для твоего отказа?»
За этими словами кроется логическая ловушка, въ которую могъ бы попасть не только такой человѣкъ, какъ Макбетъ.
Большинство людей склонно выражать свои внутреннія влеченія, свои идеальныя стремленія въ такой формѣ: «еслибы я могъ, то я безъ всякихъ околичностей сдѣлалъ бы, сказалъ бы или исполнилъ бы то или иное». Тотъ, кто говоритъ такимъ образомъ, часто вѣритъ тому, что онъ поступилъ бы именно такъ, какъ онъ говоритъ и думаетъ. Но въ дѣйствительности это лишь маска: онъ очень хорошо знаетъ, что еслибы онъ и имѣлъ къ тому возможность, онъ, однако, не поступилъ бы такъ; онъ, въ сущности, расчитываетъ на то, что моментъ, когда онъ сможетъ такимъ образомъ дѣйствовать, никогда не наступитъ.
Тѣмъ не менѣе такого рода заявленія производятъ впечатлѣніе всюду и вездѣ. Не только въ обыденной жизни, но и въ интеллектуальной, соціальной, этической и политической области эти выраженія создаютъ поклонниковъ и почитателей человѣку выдающемуся, знающему съ такою точностью, чего онъ желаетъ; если такое лицо поставлено въ условія, дающія ему возможность дѣйствовать, то кажется, что оно несомнѣнно будетъ содѣйствовать насажденію свободы, прогресса, революціи или же реакціи. Но вотъ наступаетъ случайно благопріятный моментъ, когда такой человѣкъ могъ бы дѣйствовать. И что же оказывается? Ничего — именно теперь, когда онъ могъ бы, онъ не желаетъ. Все, такимъ образомъ, было лишь: слова, слова и слова.
Ничто не въ состояніи возбудить столь глубокое презрѣніе, какъ подобный образъ дѣйствій; а для того, чтобы равнодушно и спокойно сносить такое къ себѣ отношеніе, нужно быть исключительно толстокожимъ.
И лэди Макбетъ бросаетъ въ лицо мужу язвительную насмѣшку:
Какой же звѣрь мнѣ умыселъ довѣрилъ?
Задумалъ ты, какъ человѣкъ; исполни —
И будешь выше ты: не звѣрь, а мужъ.
Удобный часъ — и ловкое мѣстечко —
Ихъ не было, ты ихъ создать хотѣлъ.
Теперь они столкнулись здѣсь случайно —
И ты ничто. Кормила я, и знаю,
Какъ дорого для матери дитя;
Но я безъ жалости отторгла-бъ грудь
Отъ нѣжныхъ, улыбающихся губокъ
И черепъ бы малютки раздробила,
Когда-бъ клялась, какъ клялся ты.
Въ пылу гнѣва лэди Макбетъ обвиняетъ Макбета въ томъ, что онъ клялся умертвить короля. Но какъ это, такъ и нѣкоторыя другія утвержденія въ ея рѣчи не соотвѣтствуютъ истинѣ. Но кто же вообще придерживается точно объективныхъ фактовъ въ пылу гнѣва, когда трудно остановить потокъ словъ?
Въ дѣйствительности Макбетъ никогда такой клятвы не давалъ, напротивъ того, — онъ, собственно говоря, какъ указано выше, ничего не сказалъ.
Но для цѣльной натуры, — а такою представляется еще здѣсь личность Макбета, «любимца Беллоны» — слово и присяга нераздѣльны. Онъ не можетъ отрицать того, что лэди Макбетъ высказала вслухъ его сокровеннѣйшія мысли, что она въ сущности лишь отстаиваетъ его идеи; это онъ отлилъ пули, которыми она теперь хочетъ стѣлять, — какъ же онъ смѣетъ отказываться оть участія тогда, когда имѣется къ, тому возможность?
Все внутреннее существо Макбета, его характеръ, его честь воина — возмущается при одной мысли о такой трусости. Онъ уступаетъ. Конечно, долгъ чести требуетъ отъ всякаго — принятія на себя отвѣтственности за послѣдствія своихъ словъ и дѣйствій. Но въ своей простотѣ и прямолинейности Макбетъ не замѣчаетъ, что въ данномъ случаѣ дѣломъ чести пользуются въ самомъ превратномъ смыслѣ — для вовлеченія въ преступленіе, и такимъ образомъ то, что отъ него требуется, равносильно содѣйствію, съ одной стороны, свободному росту дурныхъ зачатковъ, — и только потому, что сѣмя ихъ уже однажды заложено въ его душѣ, съ другой — подавленію всѣхъ хорошихъ зачатковъ, — именно потому, что они препятствуютъ расцвѣту дурныхъ; этимъ путемъ всѣ этическія понятія совершенно извращаются, и на него какъ бы возлагается этическій долгъ — въ противоположность всему анти-этическому.
Онъ этого не видитъ именно потому, что существо престунленія представляется какъ бы дьявольской занозой въ глазахъ и сердцѣ человѣка, превращающей, по выраженію вѣдьмъ, «прекрасное въ гадкое и гадкое въ прекрасное».
Эта заноза превращаетъ всѣ благородныя и искреннія качества въ противоположныя, толкающія его въ пропасть; создаются спутанныя понятія и внутреннія противорѣчія. У Шекспира они выражены очень глубокомысленно: лэди Макбетъ, требуя отъ Макбета, съ одной стороны, проявленія высшей внутренней правдивости, съ другой стороны, толкаетъ его на совершеніе самаго безчестнаго поступка:
...Смотри свѣтлѣй!
Обманемъ свѣтъ, одѣвъ его личину:
Радушный взглядъ да ласковыя рѣчи,
Да видъ цвѣтка съ змѣей, подъ нимъ сокрытой.
Но Макбетъ этого противорѣчія даже не замѣчаетъ, такъ какъ лэди Макбетъ догадалась аппелировать къ сильно развитому въ немъ чувству долга: она и подчеркиваетъ его качество — быть вѣрнымъ не только тому, что онъ сказалъ и обѣщалъ, но и тѣмъ мыслямъ, коими слова его сопровождались. Не въ характерѣ Макбета — уклоняться отъ послѣдствій своихъ словъ путемъ искусственнаго ихъ истолкованія.
Онъ дѣлаетъ лишь еще одну послѣднюю попытку: «Но если не удастся...» — говоритъ онъ. Лэди Макбетъ по произнесеніи имъ этихъ словъ убѣждается, что побѣда одержана, что устами Макбета говоритъ уже не честный, а трусливый чечовѣкъ; и своимъ отвѣтомъ она вновь возлагаетъ на него отвѣтственность:
Не удастся?
Рѣшись, и намъ удастся все.
Она развиваетъ передъ нимъ весь свой хорошо обдуманный планъ, который она до сихъ поръ благоразумно хранила въ резервѣ. Теперь наступилъ моментъ, когда нѣтъ болѣе надобности говорить образами, а можно назвать вещи ихъ настоящимъ именемъ:
Когда-жъ виномъ пропитанное тѣло
Погрязнетъ въ снѣ, чего надъ беззащитнымъ
Не сдѣлать намъ? Чего не своротить
На пьяныхъ слугъ? И плата за труды
Придется имъ!
Теперь Макбетъ чувствуетъ успокоеніе, какъ слѣдствіе твердо принятаго рѣшенія. Его безпокойство и страхъ совершенно исчезаютъ. Онъ съ воодушевленіемъ говоритъ своей женѣ:
Рожай мнѣ мальчиковъ однихъ!
Огонь, пылающій въ твоей крови,
Однихъ мужей производить способенъ.
Ему кажется, что ея планъ можетъ быть легко и безопасно приведенъ въ исполненіе:
Что, если спящихъ мы обрызжимъ кровью
И ихъ кинжалами его пронзимъ—
Не ясно-ль будетъ, что работа ихъ?
Его рѣшеніе уже теперь окончательно принято:
Такъ рѣшено!
Вся сила органовъ слилась въ одно.
Пойдемъ, ужасный часъ недалеко.
....И злодѣяніе свершилось.
Конечно, дѣло идетъ не такъ легко, какъ это показалось Макбету въ первый моментъ, подъ вліяніемъ радости, что онъ, наконецъ, рѣшился. Исполненіе доказываетъ, какъ «страшное убійство» въ дѣйствительности не подходитъ къ характеру Макбета; вѣдь и къ совершенію преступленія его подбили разными діалектическими тонкостями, которыми вліяли на его чувства. Уже передъ самымъ совершеніемъ онъ видитъ призраки, и немедленно послѣ того его также преслѣдуютъ странныя галлюцинаціи:
Я слышалъ—
Раздался страшный вопль: «не спите больше»
Макбетъ зарѣзалъ сонъ, невинный сонъ...
Его ужасъ и страхъ во время совершенія преступленія такъ велики, что они совершенно парализуютъ его мыслительныя способности, — до того, что онъ почти забываетъ объ опасности, въ которой онъ находится, и едва не выдаетъ своего присутствія, желая произнести слово «аминь». Но его спасаетъ обуявшій его ужасъ, сковавшій ему языкъ: даже этого слова онъ не въ состояніи произнести.
Трижды лэди Макбетъ спасаетъ Макбета, совершенно лишившагося въ то время разсудка. Она уноситъ кинжалъ, удаляетъ слѣды крови, она же заботится о томъ, чтобы онъ въ надлежащій моментъ оставилъ мѣсто преступленія.
Она — душа и руководительница преступленія. Макбетъ, находящійся въ полубезсознательномъ состояніи, никогда не могъ бы справиться съ этой задачею. Но и лэди Макбетъ, эта страшная фурія преступленія, также не въ состояніи была бы одна совершить его:
Не будь онъ
Во снѣ такъ рѣзко на отца похожъ,
Я поразила бы его сама.
Она также желала этого преступленія и имѣла возможность совершить его; и хотя она осыпаетъ Макбета самыми рѣзкими упреками за то, что онъ не желаетъ пользоваться явившейся возможностью, тѣмъ не менѣе и она не въ состояніи поднять руку на спящаго. Лишь съ помощью Макбета дѣло можетъ быть сдѣлано: онъ, не имѣя никакого значенія безъ нея, становится всѣмъ для нея: подавая другъ другу свои дрожащія руки, они рѣшаются ринуться во мракъ.
Такимъ образомъ, изъ согласованнаго проявленія воли двухъ лицъ возникла совершенно новая воля, качественно вполнѣ отличающаяся отъ воли каждаго изъ этихъ лицъ, — и эта именно новая воля умерщвляетъ Дункана.
III. Лэди Макбетъ
правитьСовременные криминалисты въ послѣднее время много занимались вопросомъ о преступности женщинъ. Женщина всегда была загадкою и поражала неожиданностями; и въ области криминологіи она, по замѣчанію Ферро, дѣйствуетъ наперекоръ всѣмъ правиламъ.
Дѣло обстоитъ такъ. Если руководиться данными, оказавшимися до извѣстной степени надежными при обсужденіи вопроса о преступности мужчины, то слѣдовало бы сдѣлать выводъ, что женщина въ среднемъ болѣе склонна къ совершенію преступленій, чѣмъ мужчина, — а между тѣмъ въ дѣйствительности замѣчается обратное.
Въ сущности, нѣтъ особенныхъ основаній для разсмотрѣнія вопроса о тѣлесныхъ и психическихъ особенностяхъ, общихъ женщинѣ и преступнику, особенностяхъ, которыя давали бы поводъ противополагать ее нормальному мужчинѣ. Эти изслѣдованія и не представляли бы никакого интереса, такъ какъ въ дѣйствительности преступность женщины менѣе въ 4—7 разъ въ сравненіи съ преступностью мужчины. Но вѣдь необходимо принять въ соображеніе слѣдующее: можно утверждать, напр., съ одной стороны, что импульсивная натура, болѣе сильные аффекты и порывистыя волеизъявленія женщины располагаютъ ее въ болѣе сильной степени къ нарушенію предѣловъ, установленныхъ обществомъ для ограниченія свободы дѣйствій; но, съ другой стороны, эти импульсы встрѣчаютъ противодѣйствіе въ другихъ качествахъ, которыми обладаетъ женщина вообще или въ высшей степени, чѣмъ мужчина; притомъ, эти качества иногда такъ сильно развиты въ женщинѣ, что удерживаютъ ее отъ совершенія преступленія, сравнительно даже чаще, чѣмъ мужчину: мы не можемъ поэтому не остановить нашего вниманія на этихъ качествахъ и должны разсмотрѣть ихъ ближе.
Качества эти состоятъ въ томъ, что женщина менѣе эгоистична и болѣе альтруистична, чѣмъ мужчина, она болѣе непосредственна, добра и способнѣе приносить жертвы, нежели онъ; далѣе, какъ мать, она болѣе привязана къ семейной жизни и традиціямъ, болѣе религіозна и болѣе проникнута національнымъ духомъ, чѣмъ мужчина, и прислушивается къ общественному мнѣнію съ большимъ уваженіемъ, чѣмъ онъ. Ко всякому соціальному, этическому или юридическому запрету она относится съ уваженіемъ, на которое неспособенъ въ такой степени мужчина, болѣе отрицательно относящійся къ авторитету власти. И, наконецъ, женщина не находится въ такой степени подъ вліяніемъ внѣшнихъ условій, которыя весьма часто даютъ поводъ мужчинѣ къ нарушенію запрета даже въ тѣхъ случаяхъ, когда онъ не расположенъ къ тому; это объясняется тѣмъ, что женщина вообще имѣетъ менѣе потребностей, чѣмъ мужчина, и не столь воспріимчива къ вліянію дурного общества и алкоголя.
Наблюденія показываютъ, что большинство женщинъ, пополняющихъ ряды преступницъ, принадлежитъ къ тѣмъ, которыя удалились отъ семьи, утеряли связь съ семейными традиціями, — это тѣ одинокія существа, которыя усвоили себѣ образъ жизни и наклонности мужчины, — изъ нихъ и состоитъ большинство преступницъ. Въ соотвѣтствіи съ этимъ замѣчается, что наибольшій процентъ преступницъ встрѣчается въ странахъ, гдѣ женщина участвуетъ въ борьбѣ за существованіе наравнѣ съ мужчинами, напр., въ Англіи. Нужно думать, что по мѣрѣ уравненія женщинъ въ правахъ всюду и во всѣхъ областяхъ будетъ замѣчаться тенденція къ уравненію преступности у женщинъ и мужчинъ, такъ какъ спеціально женскія качества, являвшіяся до сего тормазомъ къ совершенію ими преступленій, уменьшатся въ той же степени, въ какой въ ихъ средѣ возрастутъ общіе импульсы къ совершенію преступленій; впрочемъ, это пророчество можетъ и не сбыться, если женщина и въ этомъ случаѣ поразитъ сюрпризомъ и будетъ дѣйствовать наперекоръ общимъ правиламъ.
Но, конечно, съ этими спеціально женскими качествами и ихъ логическимъ противорѣчіемъ— типомъ женщины-преступницы необходимо считаться до того момента, когда эволюція уничтожитъ эти качества женщинъ, основанныя на старинной традиціи, — но едва ли этотъ моментъ наступитъ скоро. Благодаря этимъ качествамъ, которыя мы можемъ опрѣдѣлить кратко, какъ «женскій альтруизмъ», женщины сравнительно рѣдко совершаетъ такія преступленія, которыя совершаются мужчинами изъ грубой или тонко расчитанной корысти; если при этомъ принять во вниманіе, что большею частью преступленія совершаются посредственно или непосредственно въ силу такихъ именно мотивовъ, то легко будетъ объяснить сравнительную рѣдкость совершенія преступленій женщинами. Но, съ другой стороны, женщина именно въ силу своего альтруизма, часто совершаетъ преступленія для другого; и хотя эти преступленія случаются рѣже, они тѣмъ не менѣе не лишены значенія въ лѣтописяхъ преступленій и не могутъ быть поэтому обойдены молчаніемъ.
Эти именно преступленія мы назвали бы типически-женскими; но для правильнаго уразумѣнія этого опредѣленія необходимо точнѣе указать, кто это тѣ другіе, для которыхъ женщина совершаетъ преступленіе. При извѣстныхъ условіяхъ здѣсь можно уразумѣть даже все человѣчество: исторія вѣдь знаетъ наряду съ мучениками-мужчинами и мученицъ-женщинъ, а женщины-революціонерки въ современной Россіи ярко доказываютъ, что мы имѣемъ здѣсь дѣло не съ уже исчезнувшимъ лишь историческимъ явленіемъ. Тѣмъ не менѣе Бруты представляютъ собою ясно выраженный мужской типъ. «Другіе», которые имѣются въ виду, когда заходитъ рѣчь о типахъ женщинъ-преступницъ, — это тѣ, по отношенію къ которымъ спеціально проявляются женскія качества. Это тѣ лица, къ которымъ женщина привязана вслѣдствіе своей доброты и преданности — словомъ, это наиболѣе близкіе ей люди: супругъ, возлюбленный, дитя. Высшій интересъ ея жизни, — насколько вообще можетъ идти рѣчь о способности женщины отдаться глубоко всепоглощающему чувству, — заключается въ счастьи этихъ лицъ, въ ихъ соціальномъ и индивидуальномъ преуспѣяніи. Въ глазахъ женщины рѣшающую роль играетъ лишь то, что клонится въ выгодѣ ближнихъ; въ сравненіи съ этимъ все остальное и интересы всѣхъ прочихъ не заслуживаютъ никакого вниманія, обращаются въ ничто и во всякомъ случаѣ имѣютъ безусловно подчиненное значеніе. Во всякихъ ограниченіяхъ, направленныхъ противъ этихъ интересовъ, женщина видитъ лишь нѣчто принудительное и враждебное; ясно, что при свойственной ей импульсивности, быстрой готовности слѣдовать внушенію момента женщина при коллизіи этихъ интересовъ не задумается ни на минуту пренебречь указанными ограниченіями, если этого потребуютъ интересы тѣхъ, благо которыхъ, ближе всего ее интересуетъ.
Но если ожидаемая для нихъ выгода представляется особенно важной и если этой выгоды можно добиться хотя бы цѣною преступленія, то она не устоитъ передъ искушеніемъ и совершитъ его легче, чѣмъ мужчина при тѣхъ же условіяхъ. И она совершитъ его не какъ преступникъ — съ нечистою совѣстью и бьющимся сердцемъ, а съ гордымъ сознаніемъ, что она дѣйствуетъ правильно, возвышенно благородно: въ глубинѣ души она сознаетъ, что дѣйствуетъ не ради своихъ интересовъ, что ее влекутъ къ тому лучшіе мотивы, — стремленіе предоставить выгоду тѣмъ, которымъ она желаетъ добра. Ее не остановитъ ни на минуту, въ ней не вызоветъ колебаній мысль о несчастномъ, о жертвѣ преступленія; и въ самомъ дѣлѣ, какое значеніе имѣютъ для женщины интересы других!» по сравненію съ тѣми, къ защитѣ которыхъ она призвана!
Правда, въ большихъ культурныхъ центрахъ мы нынѣ не сталкиваемся съ этими типически-женскими преступленіями, — но стоитъ только обратиться къ исторіи, чтобы найти намъ многочисленные примѣры; стоитъ только удалиться отъ культурныхъ центровъ на нѣсколько верстъ, чтобы еще и сейчасъ увидѣть въ полномъ расцвѣтѣ тѣ особенности, на которыхъ трактуемыя преступленія базируются.
Это своеобразное міровоззрѣніе представляетъ значительный, если хотите, этнографическій интересъ въ томъ отношеніи, что чувства, на коихъ оно основано, далеко не антисоціальнаго характера, — напротивъ того, они вполнѣ соціальны; но они не принадлежатъ къ новому времени и не свойственны существующему обществу; они характеризуютъ прежнюю государственную жизнь, прежнее общество, въ основѣ котораго лежитъ семья. Дѣйствительно, прежде каждая семья составляла какъ бы свое отдѣльное государство, столь же исключительное и безусловно самоопредѣляющееся, какъ современныя государства въ своихъ взаимныхъ отношеніяхъ. Нъ то время право и интересы отдѣльной семьи представляли для каждаго изъ ея членовъ высшее благо и подлежали охранѣ отъ посягательствъ другихъ лицъ; эти другія лица, руководимыя своими, противоположными, интересами, такъ же мало были связаны исполненіемъ какихъ-либо обязанностей въ отношеніи къ чужой семьѣ, какъ въ нынѣшнее время народъ, ведущій войну съ другимъ народомъ, мало считается при защитѣ своихъ интересовъ съ интересами врага.
Эволюція понятія общества и государства изъ понятія семьи происходитъ весьма медленно; понятіе общества прежде всего воспринимается мужчиной, вся жизненная дѣятельность котораго постепенно открываетъ ему глаза на то, что онъ и члены его семьи составляютъ лишь одно звено могущественнаго организма, что они не вправѣ претендовать на исключительное какое-либо положеніе, но должны приспособляться къ столь же законному праву всѣхъ прочихъ. Это воззрѣніе приводитъ его въ концѣ-концовъ въ пониманію и того, что взаимныя уступки должны быть дѣлаемы въ интересахъ всѣхъ, а слѣдовательно и въ его собственныхъ. Если же онъ поступаетъ вопреки указанному, то такое дѣйствіе, если оно не можетъ быть объяснено просто неразвитіемъ, является антисоціальнымъ и вытекаетъ изъ глубоко коренящихся въ индивидѣ импульсовъ эгоизма, одержавшихъ верхъ надъ его разумомъ.
Иною представляется женщина. Если сравнить развитіе общества съ кораблемъ, движущимся медленно впередъ, то окажется, что мужчина какъ бы стоитъ на носу корабля и напряженно взираетъ на постепенно открывающіеся берега, а женщина съ кормы тоскливо смотритъ на знакомыя мѣста, постепенно скрывающіяся за горизонтомъ. Она Лишь медленно усваиваетъ понятія о своихъ правахъ и обязанностяхъ по отношенію ко всему человѣческому обществу. До того же она въ глубинѣ души, въ видѣ пережитка давно минувшихъ временъ, сохраняетъ вѣру и убѣжденіе, что на первомъ планѣ должны стоять интересы ея семьи, съ которою она связана тѣснѣйшими узами чувства и совмѣстной жизни; въ сравненіи съ этими интересами всѣ остальные, взятые въ совокупности, не имѣютъ для нея никакого значенія. Если она на этой почвѣ совершаетъ преступленіе, то, собственно говоря, здѣсь не можетъ быть рѣчи объ эгоизмѣ, а мы имѣемъ здѣсь дѣло съ микросоціальнымъ семейнымъ правомъ, возникшимъ изъ любви къ небольшому обществу, ограниченному предѣлами семьи, къ которой женщина глубоко привязана.
У Шекспира типическія женщины-преступницы въ этомъ смыслѣ встрѣчаются довольно часто. Въ «Цимбелинѣ» мы видимъ женщину, совершающую преступленіе въ интересахъ сына, въ «Королѣ Лирѣ» — женщину-преступницу, дѣйствующую въ интересахъ возлюбленнаго, наконецъ, въ «Макбетѣ» женщина желаетъ придти на помощь мужу. Изъ этихъ трехъ лицъ наболѣе интересною и детально разработанною индивидуальностью представляется лэди Макбетъ.
Общераспространное представленіе о лэди Макбетъ совершенно расходится съ изложеннымъ здѣсь взглядомъ.
Обыкновенно ее изображаютъ въ видѣ «женщины-дьявола», надъ которымъ, къ счастью, мораль въ концѣ-концовъ одерживаетъ рѣшительную побѣду. Болѣзненное стремленіе къ власти, высокомѣріе, тщеславіе толкаютъ ее впередъ, и она вполнѣ заслужила свою участь, умирая — слишкомъ поздно — въ пятомъ дѣйствіи въ состояніи безумія.
Такое пониманіе, безспорно, наиболѣе удобно и просто. Но кто хоть сколько-нибудь изучалъ Шекспира, знаетъ, что наиболѣе простое пониманіе его словъ и образовъ не всегда соотвѣтствуетъ тому, которое въ дѣйствительности оказывается правильнымъ при болѣе внимательномъ анализѣ. Очень часто они имѣютъ въ извѣстномъ смыслѣ двойственную сущность: внѣшнюю, имѣющую въ виду лишенную критическаго чутья большую публику, поглощенную интересомъ къ самому событію, а не къ причинамъ его, и внутреннюю, въ которой собственно находится ключъ къ уразумѣнію той или иной личности. Не слѣдуетъ ли и лэди Макбетъ причислить къ этимъ образамъ?
Прежде всего необходимо подчеркнуть, что нигдѣ лэди Макбетъ не высказывается въ томъ смыслѣ, чтобы власть и повышеніе въ рангѣ представлялись для нея самой сколько-нибудь заманчивыми. Шекспиръ нигдѣ даже не намекаетъ на наличность въ ней какого-либо желанія, которое она могла бы осуществить, достигнувъ королевскаго сана; точно также въ драмѣ нѣтъ соперницы, которую она могла бы превзойти достиженіемъ столь высокаго положенія. Между тѣмъ въ другомъ мѣстѣ — во второй части «Генриха VI» — Шекспиръ изображаетъ женщину, пытающуюся подстрекнуть мужа къ убійству короля, и изъ этого видно, что Шекспиръ прекрасно умѣетъ придавать иную форму своимъ словамъ, когда онъ желаетъ указать, что побудительными причинами къ преступленію были именно высокомѣріе и тщеславіе. Въ «Генрихѣ VI» герцогиня Глостеръ говоритъ герцогу:
И протяни ты руку за вѣнцомъ
Блестящимъ. Ужели коротка?
Такъ удлини моею! Взявъ вѣнецъ,
Мы къ небесамъ чело поднимемъ оба
И съ той поры мы взоровъ не унизимъ,
На землю бросивъ хоть единый взглядъ.
Но такъ какъ Глостеръ не поддается на ея рѣчи, а требуетъ, чтобы она послѣдовала за нимъ, то она съ горечью говоритъ:
Я слѣдую, мой добрый лордъ, за вами...
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да, слѣдовать, — предшествовать нельзя...
Подобныхъ словъ или даже намековъ на это Шекспиръ никогда не влагаетъ въ уста лэди Макбетъ. Даже въ своихъ монологахъ, гдѣ лэди Макбетъ не имѣетъ основанія скрывать свои дѣйствительные мотивы, она никогда не говоритъ о своихъ интересахъ, а лишь объ интересахъ Макбета, столь близкихъ ея сердцу. Она хочетъ удалить всѣ препятствія:
Спѣши сюда; въ твой слухъ пролью я смѣлость
Моей души и бодрыми словами
Заставлю взять златой вѣнецъ. Судьба
И сонмъ духовъ тебя уже вѣнчали.
Она говоритъ:
Великій танъ Гламисскій и Кавдорскій,
Король, судьбой отмѣченный на царство!
Въ одномъ лишь мѣстѣ — въ первой сценѣ подстрекательства — она, говоря о предстоящемъ повышеніи, употребляетъ слово «мы», но и здѣсь въ томъ
естественномъ смыслѣ, что они оба совмѣстно работали для достиженія цѣли и поэтому совмѣстно желаютъ пожать плоды. Слово «мы» въ этомъ мѣстѣ лишь выражаетъ полную солидарность лэди Макбетъ съ ея мужемъ, а нисколько не свидѣтельствуетъ о желаніи добиться какихъ-либо личныхъ выгодъ.
Съ другой стороны, въ текстѣ въ репликахъ Макбета весьма часто встрѣчаются маленькіе обороты, указывающіе на то, что онъ чувствуетъ себя очень тѣсно связаннымъ съ женою. Она для него «дорогая супруга», «возлюбленная», онъ даже употребляетъ по отношенію къ ней выраженіе, которымъ какъ бы снисходитъ къ ней, а именно: «голубка моя». Въ рѣчахъ же лэди Макбетъ къ мужу усматривается глубокое и искреннее преклоненіе передъ нимъ, преклоненіе весьма естественное съ ея стороны по отношенію къ знаменитому, заслуженному мужу, покрытому такою славою, о которой «за вѣстью вѣсть, какъ сказка, прилетала». Для нея Макбетъ дѣйствительно «благородный супругъ», «великій Гламисъ и Кавдоръ».
Она такъ гордится своимъ мужемъ, что никакое отличіе, никакое повышеніе ей не кажется достаточнымъ для Макбета. Развѣ не представляется высшею справедливостью, чтобы именно онъ былъ избранъ будущимъ властелиномъ? Почему же слѣдуетъ отдать предпочтеніе передъ ея знаменитымъ супругомъ молодому, неизвѣстному Малькольму? Развѣ это не позорное униженіе?
И когда письмо Макбета убѣждаетъ ее въ томъ, что ему не чужда мысль самому добиться того, въ чемъ ему отказываетъ судьба, она готова немедленно придти ему на помощь. Она не сомнѣвается въ его желаніи осуществить то, что въ дѣйствительности представляется его правомъ, — правда, не формальнымъ, не юридическимъ (этихъ тонкостей она, подобно многимъ другимъ женщинамъ, не понимаетъ), но такимъ, которое въ ея глазахъ имѣетъ безконечно большее значеніе, а именно — правомъ, основаннымъ на его величіи. Вотъ причина, почему она недовольна, когда Макбетъ въ послѣднюю минуту колеблется и боится совершить дѣяніе, которое единственно можетъ ему доставить то, на что онъ въ ея глазахъ имѣетъ полное право; вотъ почему она употребляетъ всю свою энергію, чтобы отстоять то, что, по ея мнѣнію, должно безусловно достаться Макбету.
Нѣтъ сомнѣнія, что окончательное рѣшеніе — совершить преступленіе — достается ей не легко. Вѣдь убійство представляется въ высшей степени серьезнымъ и отвратительнымъ дѣломъ, въ особенности для женщины, которой вообще противны насильственныя и кровавыя дѣйствія; и дикое обращеніе къ духамъ, основанное на самовнушеніи, особенно ясно доказываетъ, какую борьбу она вынесла, пока одержала побѣду надъ своими чувствами и зашла такъ далеко:
Сюда, сюда, о демоны убійства,
И въ женскій духъ мой влейте лютость звѣря,
Сгустите кровь мою и преградите
Путь сожалѣнія къ моей груди!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Скорѣй, глухая ночь,
Спустись на міръ и въ мрачномъ дымѣ ада
Укрой мой ножъ!
Такъ не говоритъ тотъ, кто относится легко къ преступленію и для кого оно является средствомъ для достиженія опредѣленныхъ цѣлей! Но вѣдь дѣло касается Макбета, его честолюбія; для нея это — достаточно могучій стимулъ. Возвышеніе Макбета — цѣль ея стремленій; сознаніе этой цѣли придаетъ ей ту душевную силу, которая необходима для совершеній преступленія. Это сознаніе и сообщаетъ ей то невѣроятное хладнокровіе, которымъ она прикрывается послѣ того, какъ дѣяніе, наконецъ, совершено; оно же вооружаетъ ее спокойнымъ убѣжденіемъ, что сравнительно съ преслѣдуемыми ею интересами все остальное не заслуживаетъ никакого вниманія. Какое значеніе имѣетъ для нея убитый король? Вѣдь онъ былъ только препятствіемъ на пути къ цѣли и, слѣдовательно, онъ долженъ былъ умереть. Развѣ можетъ внушать страхъ его трупъ?
Спящій и мертвецъ—
Не болѣ, какъ картины; только дѣти
Боятся нарисованнаго черта...
Стоитъ-ли думать о ни въ чемъ неповинныхъ камердинерахъ, разъ идетъ рѣчь о цѣли, которую имѣетъ въ виду ея мужъ?
Я имъ обрызжу и лицо, и руки,
Чтобъ всѣмъ казалось, что работа ихъ.
Она убѣждена въ томъ, что исполнила тяжелую и трудную задачу и, слѣдовательно, заслужила тѣмъ большую признательность со стороны мужа, который, конечно, долженъ отнестись къ счастливому окончанію дѣла съ радостью и благодарностью. Отсюда ея изумленіе, когда она видитъ смущеніе и ужасъ Макбета послѣ совершенія преступленія:
Но я стыжусь,
Что сердце у меня такъ бѣло.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Ты уничтожишь
Всю крѣпость духа, благородный танъ,
Такъ лихорадочно глядя на вещи...
Лэди Макбетъ чувствуетъ себя, какъ воинъ послѣ окончанія битвы, въ которой на карту поставлена честь и слава рода и которая окончилась побѣдой. Какой же воинъ блѣднѣетъ и дрожитъ послѣ того, какъ опасности битвы миновали? Она въ этомъ случаѣ напоминаетъ ту женщину, о которой повѣствуетъ сказка, женщину, умертвившую ночью полководца враждебной арміи и тѣмъ спасшую свою страну. Не заслуживаетъ-ли она признательности со стороны того, кто для нея — «ея отечество», со стороны Макбета, — теперь, когда цѣль достигнута? Зачѣмъ же печалиться, что врагъ уничтоженъ?
Иначе относится къ дѣлу Макбетъ; какъ мужчина, онъ смотритъ на вещи съ общественной точки зрѣнія. Онъ хорошо знаетъ, что нельзя безнаказанно вносить семейные раздоры въ мирное общество, въ особенности такими способами и средствами. Онъ знаетъ, что онъ совершилъ вопіющую несправедливость, и не только по отношенію къ убитому, но и по отношенію ко всему человѣчеству; онъ знаетъ, что преступленіе вообще представляется объявленіемъ войны всему обществу даже въ томъ случаѣ, когда оно направлено лишь противъ отдѣльной личности, и что онъ отнынѣ врагъ общества. Онъ хорошо сознаетъ, что общество глубоко уязвлено во всѣхъ своихъ чувствахъ, которыя ему были хорошо знакомы и которыя онъ прекрасно понималъ и раньше, до совершенія преступленія, когда онъ былъ поглощенъ своими тяжкими размышленіями.
Его поэтому не могутъ успокоить часто повторяемыя лэди Макбетъ слова: «что сдѣлано, того не воротишь Этому слабому утѣшенію онъ противопоставляетъ свои проникновенныя слова:
Ударъ, одинъ ударъ! Будь въ немъ все дѣло,
Я не замедлилъ бы. Умчи съ собою
Онъ всѣ слѣды, подай залогъ успѣха,
Будь онъ одинъ начало и конецъ—
Хоть только здѣсь, на отмели временъ—
За вѣчность мнѣ перелетѣть не трудно.
Но судъ свершается надъ нами здѣсь:
Едва урокъ кровавый далъ, обратно
Онъ на главу учителя падетъ.
Есть судъ и здѣсь: рукою безпристрастной
Подноситъ намъ онъ чашу съ нашимъ ядомъ.
Онъ боится общественнаго возмездія; въ этомъ именно и заключается коренная разница между его взглядомъ на преступленіе и взглядомъ его жены. Ея семейной точкѣ зрѣнія противопоставляется его общественная точка зрѣнія; на этой идеальной коллизіи базируется дальнѣйшее развитіе драмы и дѣйствующихъ въ ней лицъ.
Если въ условіяхъ жизни человѣка внезапно наступаютъ большія перемѣны, то по прошествіи нѣкотораго времени окружающіе начинаютъ говорить, что онъ совершенно измѣнился, — и почти всегда, что онъ сдѣлался болѣе ничтожнымъ, чѣмъ былъ прежде.
Но весьма часто эта очевидная перемѣна основана лишь на томъ, что у этого человѣка явились многіе новые мотивы къ дѣйствію, которыхъ прежде не было, и которые, конечно, должны нынѣ опредѣлять его дѣйствія, находившіяся прежде подъ вліяніемъ другихъ мотивовъ. Окружающіе же видятъ лишь эти новыя дѣйствія и по нимъ только и судятъ; при этомъ они забываютъ, что онъ до того не могъ совершать соотвѣтствующихъ дѣйствій, такъ какъ прежде не было тѣхъ мотивовъ, которые нынѣ руководятъ имъ. И такъ какъ каждое дѣйствіе вызываетъ новый рядъ мотивовъ, которые порождаютъ въ свою очередь новыя дѣйствія, и такъ до безконечности, то естественно, что взорамъ окружающихъ человѣкъ этотъ чрезъ нѣкоторое время представляется совершенно «измѣнившемся».
Но въ дѣйствительности дѣло обстоитъ иначе. Мотивы дѣйствительно новые, но способы, которыми онъ реагируетъ на нихъ, тѣ же. Результаты, къ которымъ эти мотивы приведутъ, пути, по которымъ они послѣдуютъ для того, чтобы воплотиться въ конкретномъ дѣйствіи, — все это зависитъ не отъ случайныхъ внѣшнихъ событій, а основано исключительно на качествахъ и чувствахъ, составляющихъ центръ личности; если они путемъ воспитанія и развитія привились нѣсколько прочнѣе, то у нормальнаго человѣка они рѣдко влекутъ за собою крупныя измѣненія и во всякомъ случаѣ лишь черезъ продолжительное время.
Этого не слѣдуетъ упускать изъ виду, если желаютъ уразумѣть дальнѣйшія стадіи, пройденныя Макбетомъ и его женою въ драмѣ послѣ того, какъ они совершили преступленіе и достигли своей цѣли.
Новые мотивы, возникшіе въ Макбетѣ въ связи съ вступленіемъ на престолъ, сводятся къ поглощающему всѣ его мысли страху передъ неминуемой местью. Можно было бы предположить, что масса новыхъ впечатлѣній и событій, явившихся неизбѣжнымъ послѣдствіемъ его новаго положенія, поглотятъ его вниманіе и заставитъ его забыть о прошломъ. Но это забвеніе не приходитъ; объясняется это тѣмъ, что въ жизнь честнаго, прямого Макбета ворвалось что-то ему чуждое, враждебное его внутреннему «я», что-то такое, чего онъ никакъ не можетъ приспособить къ своей личности. Это новое есть именно — преступленіе, настолько для него ужасное, что оно уничтожаетъ всѣ другія впечатлѣнія и возможныя иныя мысли; ему постоянно представляется въ самомъ ужасномъ видѣ мысль, что онъ могъ совершить столь позорное дѣйствіе; вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ живетъ непоколебимое убѣжденіе, что месть должна послѣдовать: не можетъ не явиться нѣкто, несущій съ собой орудіе возмездія и «строгой справедливости». Онъ страшится не только людей и животныхъ, но и безжизненной природы:
Случалось,
Что камни двигались, и излетало
Живое слово изъ деревъ: гадатель
Не разъ отгадывалъ посредствомъ птицъ
Убійцъ непроницаемыя тайны.
Неотступный страхъ, преслѣдующій его, мучитъ его безмѣрно, и онъ восклицаетъ:
Скорѣй погибнетъ
Союзъ вещей и дрогнутъ оба міра,
Чѣмъ намъ нашъ хлѣбъ придется ѣсть со страхомъ
И стать во тьмѣ подъ гнетомъ мрачныхъ сновъ,
Гостей полуночи!
Онъ видитъ опасность въ самомъ невинномъ словѣ; самая незначительная строптивость, самое ничтожное противодѣйствіе возбуждаетъ въ немъ вѣчный страхъ: не съ этой-ли стороны подымается на него рука возмездія. Находясь подъ вліяніемъ тревожащей его мысли о самозащитѣ, онъ надѣется обрѣсти, наконецъ, чувство увѣренности въ сознаніи, что опасность миновала; и вотъ причина, по которой онъ подъ вліяніемъ вѣчнаго подозрѣнія переходитъ отъ одного злодѣянія къ другому — отъ убійства Дункана къ умерщвленію Банко, отъ Банко къ Макдуфу и — такъ какъ онъ не можетъ добраться до послѣдняго даже къ убійству его невинной жены и дѣтей. Наконецъ,
У всѣхъ безъ исключенья
Я содержу шпіоновъ на мой счетъ.
Самаго ничтожнаго подозрѣнія достаточно, чтобы окровавленный топоръ палача пущенъ былъ въ ходъ; въ концѣ-концовъ о его власти, преисполненной насилія, можно сказать:
Что новый день, то вопли новыхъ вдовъ,
И плачъ сиротъ, и тяжкій стонъ несчастья
Восходятъ къ небу...
Во всемъ этомъ нѣтъ ничего новаго, нѣтъ никакого разлада, а лишь дальнѣйшая, вытекающая изъ цѣпи причинъ и слѣдствій эволюція. Возьмемъ лэди Макбетъ. Какіе новые мотивы выступаютъ здѣсь на сцену и какъ они дѣйствуютъ? Лэди Макбетъ ни на одинъ мигъ не перестаетъ смотрѣть на совершенное преступленіе точно такъ же, какъ и въ началѣ, мысли ея не заняты имъ ни на одну іоту болѣе, чѣмъ при самомъ исполненіи: оно вѣдь сошло такъ хорошо и не было обнаружено; вѣдь совершеніе его было вызвано необходимостью. Столь же мало ее озабочиваютъ новыя преступленія, совершаемыя Макбетомъ. Еслибы лэди Макбетъ убѣждена была, что они необходимы для самого Макбета, для сохраненія и упроченія его высокаго положенія, то ея ночной покой нисколько не пострадалъ бы отъ этого.
Нѣтъ, ее больше всего удручаетъ видъ мужа, передъ которымъ она преклоняется, мужа, который подъ вліяніемъ отчаянія и угрызеній совѣсти погибаетъ и совершаетъ рядъ новыхъ преступленій, которыя нисколько не доставляютъ безопасности и спокойствія, а лишь увеличиваютъ его мученія, и не только не укрѣпляютъ его положенія, но, напротивъ того, лишь подкапываютъ его. Озабоченная, она говоритъ ему:
Ну что, мой другъ? Зачѣмъ ты все одинъ,
Все съ мрачной думой? Твоимъ мечтамъ
Пора бы въ гробъ, къ тому, о комъ мечтаютъ.
Ея глубокая озабоченность выражается въ слѣдующихъ словахъ, сказанныхъ со вздохомъ:
Не лучше-ль въ могилѣ тихо спать,
Чѣмъ жить среди души волненій жалкихъ?
Какой для нея прокъ въ томъ, что Макбетъ съ нѣжною заботливостью скрываетъ отъ нея свое намѣреніе умертвить Банко:
Будь, милый другъ, въ незнаніи невинна,
Вкуси лишь сладкій дѣла плодъ!
Вѣдь непосредственно затѣмъ онъ присовокупляетъ:
...Пустое:
Посѣвъ былъ золъ, такъ и пожнемъ мы злое!
Этими словами онъ ей ясно указываетъ, что первоначальное преступленіе, подстрекательницею къ коему она была, даетъ теперь свои плоды. Развѣ ей легче отъ того, что она узнаетъ лишь впослѣдствіи какъ объ убійствѣ жены и дѣтей Макдуфа, такъ и обо всѣхъ остальныхъ злодѣяніяхъ? Вѣдь она посѣяла сѣмена, которыя теперь даютъ всходы! И это растеніе можетъ дать лишь одинъ плодъ — гибель.
Въ теченіе нѣкоторого времени — какъ, например, во время пиршества, когда духъ Банко является Макбету — она выдерживаетъ еще отчаянную борьбу, чтобы скрыть отъ всѣхъ душевное раздвоеніе и дикія проявленія ужаса у Макбета. Она надѣется такимъ путемъ соблюсти внѣшнее приличіе передъ свѣтомъ: вѣдь извѣстно, какое значеніе этому придаетъ большинство людей — и въ особенности женщины. Но это ей удается лишь отчасти. Гости притворяются, будто вѣрятъ ея словамъ о томъ, что у мужа мимолетный припадокъ болѣзни, которою вообще страдаетъ король; въ дѣйствительности же они не сомнѣваются въ томъ, что онъ — заклейменный человѣкъ.
И лэди Макбетъ должна взирать на то, какъ
мужъ ея падаетъ все ниже и ниже, какъ онъ для своего спасенія прибѣгаетъ къ ужаснѣйшимъ сидамъ тьмы. Онъ даже не задумывается надъ планомъ для своихъ дѣйствій — нѣтъ,
Отнынѣ сердца первенецъ да будетъ
И первенцемъ моей руки.
Онъ думаетъ избѣгнуть кары, нанося во всѣ стороны необдуманно удары. «Лишь бы не было болѣе духовъ!» — восклицаетъ онъ. Онъ клянется уничтожить въ своей душѣ даже самый слабый голосъ совѣсти.
Макбетъ, такимъ образомъ, становится какимъ-то чудовищемъ, все разрушающимъ; уничтожить его — это право и даже обязанность общества. На границѣ уже собираются противныя ему силы, которыя нанесутъ Макбету смертельный ударъ.
Могла-ли лэди Макбетъ въ своемъ безграничномъ несчастьи понять существующую между всѣми этими ужасами связь? Нѣтъ, она составляетъ часть окружающей мужа среды, которая ясно видитъ, что Макбетъ измѣнился, что онъ сдѣлался инымъ, но которая не понимаетъ, что онъ неминуемо долженъ былъ сдѣлаться именно такимъ. Она этого не видитъ и ничего не понимаетъ, ибо основная ея точка зрѣнія расходится съ его взглядами: разъ преступленіе совершено и не обнаружено, то для нея это значитъ, что все выиграно. При такомъ взглядѣ она, естественно, не можетъ понять, что для него оно имѣетъ совершенно иное значеніе, а именно — что все потеряно.
И именно въ силу того, что лэди Макбетъ ничего не понимаетъ, она и падаетъ жертвою своего несчастья. Ея чувство нельзя назвать раскаяніемъ, какъ поспѣшили окрестить окружающіе ея страданія. Она сама не произноситъ ни одного слова, которое хоть сколько-нибудь намекало бы на раскаяніе. Основаніе раскаянія заключается въ стыдѣ по поводу того, что мы увлеклись чувствами и представленіями, обыкновенно намъ чуждыми и враждебными, и что намъ пришлось убѣдиться въ ихъ скрытой силѣ надъ нами. Раскаяніе можетъ, конечно, явиться, когда мы, въ силу болѣе глубокаго отношенія къ нашимъ обязанностямъ, начнемъ обдумывать тѣ дѣйствія, которыя совершены нами до того, какъ мы правильно выяснили себѣ свои обязанности, и окажемся притомъ несогласными съ ними. Поэтому, еслибы лэди Макбетъ приняла участіе въ преступленіи подъ вліяніемъ минутнаго порыва или мимолетнаго страстнаго побужденія, то, можетъ быть, у нея по окончаніи этого возбужденія страстей и наступило бы раскаяніе. Но она совершила преступленіе по побужденіямъ, коренящимся въ глубинѣ ея души и составляющимъ все лучшее въ ея характерѣ, — именно изъ желанія создать для Макбета возможно лучшее положеніе; ея воля въ этомъ направленіи и теперь ни на іоту не поколебалась. Въ ней не совершилась никакая эволюція, она не усвоила болѣе возвышеннаго взгляда на вопросъ о правѣ всѣхъ, въ противоположность нраву отдѣльнаго индивида. Лэди Макбетъ даже не колебалась бы и совершила бы вновь убійство Дункана, еслибы она въ этомъ усмотрѣла выходъ изъ своего положенія, если бы она могла оказать этимъ путемъ помощь Макбету.
Но теперь, когда она видитъ, что ничто ей помочь не можетъ, когда она не видитъ обломковъ, на которыхъ ея потерпѣвшій крушеніе мужъ могъ бы подплыть къ берегу, — такъ какъ ея мысли не находятъ себѣ никакой цѣли, къ которой можно было бы стремиться въ будущемъ, — эти мысли постоянно возвращаются къ тому, что случилось раньше. Подобно звѣрю, безпокойно расхаживающему по своей клѣткѣ и все возвращающемуся къ одному и тому же мѣсту, ея мысль все чаще и чаще обращается къ тому пункту, откуда началось несчастье — къ убійству Дункана.
Почему это дѣяніе, которое должно было принести столь прекрасные плоды, породило лишь несчастье, а не радости?
Ничего не выиграно, все пропало,
И мы недовольные стоимъ у дѣли.
Въ расчетъ, такимъ образомъ, гдѣ-то вкралась ошибка. Въ чемъ же она заключается? Она мучится надъ разрѣшеніемъ этого вопроса, какъ надъ неразрѣшимой ариѳметической задачей. Почему все погибло, почему все, что казалось такимъ прекраснымъ, оказалось дурнымъ?
Эти безконечные мучительные вопросы повторяются и во снѣ. И вотъ она начинаетъ вести какъ бы двойную жизнь — лучшее доказательство того, что душевная ея жизнь находится на краю гибели. Днемъ, когда она находится на глазахъ у людей, зорко слѣдящихъ за ея словами и жестами, она принуждаетъ себя исполнять все то, что требуется ея положеніемъ; но ночью она занимается своей неразрѣшимой задачей, которая, наконецъ, овладѣваетъ ею съ такою силою, что подъ вліяніемъ галлюцинацій она принимаетъ свои сновидѣнія за дѣйствительность.
Она что-то пишетъ, прочитываетъ написанное, запечатываетъ и ложится въ постель. Затѣмъ она снова встаетъ и опять начинаетъ то же. Она совершаетъ какія-то странныя дѣйствія. Все чаще и чаще моетъ она свои руки. Что это означаетъ?
Это могутъ объяснить слова, произнесенныя Макбетомъ въ то время, когда онъ по совершеніи убійства смотритъ на свои руки:
Взгляни, мой другъ, какой печальный видъ!
Эти слова она теперь постоянно вспоминаетъ въ состояніи сомнамбулизма. Въ то время она дала безсознательно и необдуманно слѣдующій отвѣтъ:
Какъ глупы твои слова: «какой печальный видъ!»
Но теперь она сознаетъ, что въ этихъ словахъ кроется разрѣшеніе загадки!
Для Макбета они означали, что отнынѣ преступленіе безвозвратно овладѣло его жизнью, что его славное прошлое отнынѣ навсегда заклеймено позоромъ, что его воинская честь запятнана; отнынѣ онъ, бывшій освободитель и охранитель всего общества, сдѣлался скрытымъ врагомъ человѣческаго порядка и безопасности, — теперь завѣса спала!
Для нея же это лишь пятно, которое можетъ быть смыто. Но его нельзя смыть ни съ его руки, которая становится все болѣе и болѣе кровавой, ни съ ея руки, которая вела его лишь къ страданіямъ, мукамъ и преступленіямъ.
Почему же это маленькое пятно не можетъ быть смыто?
Почему всѣ ароматы Аравіи не могутъ заглушить запаха крови на этой маленькой рукѣ? Что за проклятіе проникло въ ея жизнь вмѣстѣ съ этимъ кровавымъ пятномъ? Почему эта кровь повела къ пролитію крови многихъ другихъ лицъ? Почему она довела Макбета до такого состоянія, что онъ все губитъ своими запечатлѣнными страхомъ движеніями? Почему онъ такъ блѣденъ? Вѣдь сдѣланнаго не воротишь!
И лэди Макбетъ, душевная болѣзнь которой въ сущности уже теперь начинается, умираетъ въ припадкѣ безумія, не получивъ отвѣта на тревожащіе ее вопросы.
Да, лэди Макбетъ,
Какъ слышно, павшая
Отъ собственной руки, —
пала жертвой соціальныхъ силъ внѣшняго міра; эти силы разрушили то, что ей было дороже всего, но ей никогда не удалось постигнуть того, что эти силы олицетворяли побѣду справедливости и права всѣхъ надъ тѣмъ крошечнымъ, ограниченнымъ мірномъ, который въ ея глазахъ былъ центромъ всего.
Она совершила преступленіе — ради другого; и погибла она жертвою этого другого.
Такова вообще судьба типической женщины-преступницы.
IV. Ричардъ III
правитьВъ своей книгѣ «О справедливости» Гербертъ Спенсеръ пишетъ: «Цѣлъ справедливости заключается въ достиженіи такого состоянія, при которомъ каждый членъ общества, не склонный вообще къ допущенію ограниченій своей свободы, охотно тѣмъ не менѣе носитъ цѣпи, необходимыя въ видахъ соблюденія интересовъ другихъ лицъ, имѣющихъ такія же права».
Мысль Спенсера можетъ быть выражена еще короче словами: «равенство правъ для всѣхъ», — и именно въ этомъ мы видимъ идеалъ каждаго члена вполнѣ развитаго общества. Равенство правъ для всѣхъ, а слѣдовательно и для меня, но постольку, поскольку оно можетъ быть согласовано съ правами другихъ лицъ. Общество зиждется на принципѣ взаимнаго уваженія правъ.
Преступникъ нарушаетъ своими дѣйствіями именно этотъ идеалъ, и въ этомъ съ общественной точки зрѣнія собственно и заключается его преступленіе; но никто изъ тѣхъ преступниковъ, о которыхъ мы говорили до сихъ поръ, не обнаруживаетъ въ сущности прямого сопротивленія этому идеалу. Они то неправильно понимаютъ права другихъ, то уклоняются въ силу особыхъ обстоятельствъ отъ указаннаго идеала, которому они въ сущности въ глубинѣ души сочувствуютъ, то ставятъ интересы тѣснаго круга выше интересовъ всего общества; но нельзя говорить объ отсутствіи у нихъ вообще сознанія существа ихъ обязанностей по отношенію къ правамъ другихъ.
Но этого сознанія нѣтъ у «прирожденнаго» преступника, у «преступника по инстинкту», о которомъ мы теперь хотимъ повести рѣчь. Конечно, этого не слѣдуетъ понимать въ томъ смыслѣ, что онъ совершаетъ преступленіе исключительно ради своего удовольствія; онъ на мѣсто «права другихъ» всегда подставляетъ свое собственное право и къ этому собственному праву относитъ все, что внушаютъ ему чисто эгоистическія побужденія и желанія. Его чувство и разумъ подсказываютъ ему, что онъ имѣетъ право на все, чего онъ въ данную минуту желаетъ; и этимъ его пониманіемъ объясняется то обстоятельство, что всѣ средства воздѣйствія оказываются безсильными. Вотъ какъ выражаетъ это Просперъ, говоря о Калибанѣ:
Воспитывалъ его напрасно я.
Мои труды и всѣ мои старанья
Потеряны — потеряны вполнѣ.
Но преступникъ выдвигаетъ на первый планъ свое эгоистическое право не только въ тѣ моменты, когда его побуждаютъ къ тому особые соблазны; нѣтъ, это право — основной мотивъ его мыслей, и оно вступаетъ въ силу во всякое время, какъ только у него является побужденіе къ дѣйствію.
Вотъ почему онъ — заклятый врагъ общества, тотъ микробъ, безпрепятственное развитіе котораго способно повлечь за собою гибель общества, уничтоженіе неизмѣримаго культурнаго капитала, накопленнаго трудами и стараніями многихъ поколѣній.
Общество не только вправѣ, но и обязано защищаться противъ этихъ ядовитыхъ микробовъ, угрожающихъ всеобщему благу. Но, наряду съ этимъ, мы заинтересованы и въ томъ, чтобы выяснить съ возможною точностью ихъ существо и природу, причину ихъ возникновенія и развитія, а равно условія ихъ жизни.
Если человѣкъ проявляетъ въ своихъ дѣйствіяхъ стремленіе къ отрицанію и разрушенію всего того, что сплачиваетъ общество и вмѣстѣ съ тѣмъ служитъ на пользу самому нарушителю, а именно — состраданія, честности, семейнаго чувства, симпатіи; если онъ дѣйствуетъ по отношенію къ другимъ такъ, что его собственная гибель была бы неминуема въ случаѣ проявленія подобныхъ же дѣйствій по отношенію къ нему, — то несомнѣнно, что все это не можетъ не быть слѣдствіемъ опредѣленныхъ причинъ. Природа снабдила всякое живое существо органами и средствами для самосохраненія и поддержанія рода; если являются отдѣльные индивиды, стремленіе коихъ направлено исключительно къ уничтоженію рода, а слѣдовательно и самого себя, то нельзя этого объяснить лишь случайностями, причудами природы и т. д. Нѣтъ, такое явленіе должно имѣть свои основанія, и они должны быть найдены. Точно также нельзя въ этомъ случаѣ отдѣлываться общими выраженіями, какъ, напр., называть такихъ людей злыми, порочными, жестокими и проч. Этимъ путемъ мы иносказательно лишь выражаемъ то, что мы уже констатировали въ самомъ началѣ, а именно, — что эти существа внушаютъ отвращеніе нашему внутреннему «я», нашимъ глубочайшимъ симпатіямъ. Но все-таки остается неразрѣшеннымъ вопросъ, — почему же они злы, порочны, жестоки?
Извѣстно, что въ послѣднее время наукѣ удалось дать отвѣтъ на нѣкоторые изъ этихъ вопросовъ: ссылаются на вырожденіе, наслѣдственность, душевныя болѣзни, слабоуміе, запущенное воспитаніе, алкоголизмъ. Но, несомнѣнно, есть много случаевъ, гдѣ мы ограничиваемся качаньемъ головы и вынуждены признаться въ своемъ невѣдѣніи. Нельзя не признать, что чѣмъ болѣе мы открываемъ причинъ для объясненія паденія человѣка, чѣмъ болѣе мы думаемъ, что мы постигли эти причины, тѣмъ болѣе склонны мы подыскать извиняющія обстоятельства, даже чуть-ли не выразить ему симпатіи. Съ другой стороны, чѣмъ менѣе мы можемъ объяснить причину его низости, чѣмъ менѣе для насъ понятенъ тотъ фактъ, что именно этотъ человѣкъ съ своими способностями при данныхъ условіяхъ могъ поступить такимъ образомъ, съ тѣмъ большею легкостью мы готовы произнести нашъ абсолютно обвинительный приговоръ.
Мы поэтому не должны упускать изъ виду, что наше непониманіе еще не доказываетъ самаго отсутствія причинъ, а лишь то, что мы ихъ не можемъ постигнуть; конечно, лучше было бы, еслибы въ томъ и другомъ случаѣ мы воздержались на нѣкоторое время отъ произнесенія моральнаго обвинительнаго приговора; но, съ другой стороны, мы не должны забывать, что при самомъ точномъ пониманіи мы не можемъ не считаться съ тѣмъ, что передъ нами находится индивидъ, вредный для человѣческаго общества; мы должны бороться противъ него ради себя и другихъ со всею силою присущаго намъ чувства самосохраненія и даже съ примѣненіемъ въ случаѣ надобности крайнихъ насильственныхъ средствъ.
Ричардъ III и Яго, эти два типичныхъ преступника по инстинкту, изображенные Шекспиромъ, должны быть разсмотрѣны нами съ указанной точки зрѣнія. Если, благодаря Шекспиру, мы думаемъ, что мы сколько-нибудь можемъ понять Ричарда III, то это не доказываетъ, что онъ — хорошій человѣкъ, котораго слѣдовало бы пощадить, — нѣтъ, онъ извергъ, который долженъ быть уничтоженъ. По отношенію же къ Яго мы вынуждены нризнать, что мы не можемъ понять его низости, и ограничиться анализомъ тѣхъ элементовъ, изъ которыхъ она состоитъ; но при этомъ мы не должны забывать, что еслибы обстоятельства дали возможность (на самомъ дѣлѣ они не даютъ ея ни по отношенію къ Яго въ драмѣ, ни по отношенію къ другимъ Яго, встрѣчающимся въ дѣйствительной жизни) изучить его достаточно глубоко и основательно, то мы могли бы не только указать тотъ общій знаменатель, къ которому сводятся отдѣльныя черты его характера, но и объяснить, какимъ образомъ этотъ характеръ возникъ и долженъ былъ возникнуть въ силу наслѣдственности и эволюціи. Въ этомъ случаѣ наша совѣсть отнеслась бы къ нему иначе даже въ томъ случаѣ, еслибы мы приняли во вниманіе общественный приговоръ, который уже осудилъ его дѣйствія. Защита противъ змѣи, а не месть за ея укушеніе, — вотъ какова задача общества по отношенію къ преступнику, будетъ-ли то Яго или Ричардъ III.
Ричардъ III — преступникъ по инстинкту первой степени. Воодушевленный исключительно собственнымъ, личнымъ честолюбіемъ, жаждою власти и крови, при полномъ отсутствіи какъ альтруистическихъ побужденій, такъ и мысли объ осуществленіи, по вступленіи на престолъ, какихъ-либо идеальныхъ цѣлей, онъ добивается своей цѣли путемъ хитрости, лжи, дерзости и ханжества, а главнымъ образомъ рядомъ гнуснѣйшихъ преступленій. Все, что имъ совершается, не есть результатъ внезапныхъ побужденій, вспыльчивости, а необходимое послѣдствіе холоднаго и яснаго расчета. Поэтому онъ въ состояніи анализировать себя и свои дѣйствія вполнѣ безстрастно, онъ можетъ точно измѣрить ту глубину, въ которую онъ долженъ погрузиться, съ цѣлью подняться выше.
Я погублю жертвъ больше, чѣмъ сирены,
И больше ихъ, чѣмъ василискъ, убью.
Я съ Несторомъ сравняюсь краснорѣчьемъ,
Удачнѣе схитрю я, чѣмъ Улиссъ,
Возьму другую Трою какъ Синонъ,
Хамелеона превзойду цвѣтами,
Измѣнчивѣй Протея окажусь,
Маккіавель — школяръ передъ мною.
Интересъ, представляемый Ричардомъ, не заключается ни въ его преступленіяхъ, ни въ цѣляхъ, которыхъ онъ добивается ими; тутъ мы не усматриваемъ ни борьбы, ни взаимодѣйствія человѣческихъ побужденій и мотивовъ. Здѣсь все изложено Шекспиромъ ясно и отчетливо. При изученіи Ричарда III важнымъ и существеннымъ представляется вопросъ о происхожденіи его преступной карьеры, психологическое обоснованіе вопроса о томъ, какъ могъ явиться такой преступникъ, и разъясненіе того, въ чемъ коренится безконечный мракъ его души, въ которую человѣческій глазъ можетъ проникнуть лишь послѣ того, какъ удастся выяснить причину этого мрака.
Изъ эмбріологіи мы знаемъ, что возможно появленіе на свѣтъ такихъ уродливыхъ существъ, которыя, повидимому, не заключаютъ въ себѣ ничего человѣческаго и въ которыхъ тѣмъ не менѣе при ближайшемъ анализѣ оказываются тѣ же органы, что и у нормальнаго человѣка. Но зародыши не могли развиться нормально вслѣдствіе особенныхъ болѣзненныхъ условій, — вслѣдствіе какого-то давленія, передвинувшаго ихъ расположеніе, прекратившаго ихъ функціи и имѣвшаго послѣдствіемъ появленіе ненормальныхъ органовъ и самое рожденіе урода. Между тѣмъ при отсутствіи этого давленія органы эти могли бы развиваться свободно и нормально.
Такого рода анализъ долженъ быть сдѣланъ и по отношенію къ духовному уроду — Ричарду III. Какое давленіе уничтожило въ немъ всѣ его хорошія природныя наклонности, откуда произошло это давленіе и какія оно имѣло послѣдствія? Подобно тому, какъ Генрихъ У при извѣстіи о предательствѣ Скрупа заявляетъ, что онъ не въ состояніи объяснить, какимъ образомъ удалось дьяволу, «безъ всякаго повода», подстрекнуть человѣка къ совершенію такой подлости, — такъ и мы не можемъ довольствоваться объясненіемъ, что Ричардъ былъ золъ, потому что онъ золъ; нѣтъ, и мы должны дать себѣ отчетъ о «мотивахъ дьявола».
Прежде всего слѣдуетъ замѣтить, что въ изображеніи Шекспира встрѣчаются моменты, дающіе основаніе утверждать, что въ Ричардѣ имѣются указанія на «наслѣдственную болѣзнь».
Его дѣдъ былъ казненъ Генрихомъ Y за подлое предательство по отношенію къ королю, вызванное подкупомъ со стороны французовъ; но вмѣстѣ съ тѣмъ у дѣда было тайное намѣреніе посадить на престолъ кого-либо изъ своего рода.
Отецъ Ричарда всю жизнь провелъ въ козняхъ и интригахъ, имѣвшихъ цѣлью осуществленіе его мнимыхъ правъ на престолъ; въ концѣ-концовъ ему это удалось, но онъ скоро былъ убитъ въ сраженіи при Сандалѣ, попавъ въ плѣнъ къ женѣ Генриха VI, королевѣ Маргаритѣ, и Клиффорду.
Въ силу закона наслѣдственности весьма вѣроятно предположеніе, что этотъ властолюбивый, коварный и безпокойный духъ перешелъ по наслѣдству къ его сыну Ричарду и притомъ въ еще болѣе сильной степени; это можетъ во всякомъ случаѣ объяснить въ немъ извѣстную наклонность къ преступленію.
О дѣтствѣ и развитіи Ричарда повѣствуетъ его мать:
Ты родился — и міръ мнѣ адомъ сталъ:
Въ страданьяхъ тяжкихъ я тебя родила;
Ты въ дѣтствѣ былъ и золъ и своеволенъ,
Ты отрокомъ былъ дерзокъ и суровъ;
Горячую и бѣшеную юность
Ты пережилъ и, возмужавъ, явился
Коварнымъ, гордымъ, хитрымъ, кровожаднымъ,
Опаснымъ въ кротости и тихимъ во злобѣ.
Ты можешь-ли назвать хоть часъ одинъ,
Въ который ты отраду мнѣ доставилъ?
Но можно-ли все это поставить за счетъ наслѣдственности? Это едва-ли такъ. Правда, законъ наслѣдственности капризенъ и подобенъ Протею, какъ и самъ Ричардъ; тѣмъ не менѣе и при этой предпосылкѣ нельзя согласиться съ тѣмъ, чтобы изъ четырехъ сыновей одинъ былъ одаренъ всѣми недостатками, о которыхъ упоминаетъ герцогиня Іоркская, и еще многими другими, которыми, какъ мы знаемъ, отличался Ричардъ, и чтобы въ то же время нельзя было найти ни соотвѣтствующихъ качествъ у другихъ братьевъ, хотя бы въ болѣе слабой степени, ни даже чего-либо похожаго на это.
Нѣтъ, повидимому, собственная жизнь Ричарда заключала въ себѣ импульсы, породившіе въ немъ эти качества и давшіе почву для ихъ дальнѣйшаго развитія. И уже въ первый разъ, когда Ричардъ, еще молодымъ человѣкомъ, появляется у Шекспира — въ «Генрихѣ VI», ч. 2 — мы видимъ указаніе на то, каковы эти импульсы.
Передъ рѣшительнымъ сраженіемъ между его отцомъ и Генрихомъ VI, отецъ Ричарда привлекаетъ его и брата къ участію въ своихъ переговорахъ съ Генрихомъ.
Клиффордъ привѣтствуетъ сыновей слѣдующимъ образомъ:
Тутъ цѣлое измѣнниковъ гнѣздо!
Затѣмъ онъ прибавляетъ насмѣшливо:
Такъ вотъ твои медвѣди? Ихъ затравимъ,
А вожака ихъ въ цѣпи закуемъ,
Когда дерзнешь ихъ вывести на травлю.
На это Ричардъ отвѣчаетъ ядовито и насмѣшливо:
Горячихъ псовъ я видѣлъ зачастую,
Что лаяли и съ привязи рвались,
Но, съ лапою медвѣжьей познакомясь,
Поджавъ хвосты, бѣжали съ визгомъ прочь.
Такую-жъ вы окажете услугу,
Коль съ Уорвикокъ помѣриться дерзнете.
Каковъ же отвѣтъ Клиффорда?
Прочь, скопленье злобы, непереваренный
Желудкомъ комъ! Уродъ душой и тѣломъ!
Здѣсь мы находимъ главное: Ричардъ былъ калѣка, и, какъ извѣстно, у Шекспира часто Ричардъ этимъ именно объясняетъ свой характеръ и стремленія. Такъ, напр., въ одномъ мѣстѣ онъ говоритъ:
Еще въ утробѣ матери любовью
Отвергнутъ я и съ тѣмъ, чтобы сталъ я чуждъ
Ея законамъ нѣжнымъ, подкупала
Она природу слабую, чтобъ та
Свела мнѣ руку, словно вѣтвь сухую,
Уродливую гору взгромоздила
На спину мнѣ — посмѣшище надъ тѣломъ...
Поэтому — продолжаетъ онъ:
Найду я рай въ мечтаньяхъ о коронѣ.
Въ теченьи жизни міръ мнѣ будетъ адомъ,
Покуда эту голову на тѣлѣ
Уродливомъ — корона не вѣнчаетъ.
Но какъ это часто бываетъ у Шекспира, слова эти имѣютъ двоякій смыслъ. Болѣе глубокое значеніе ихъ не указано, и, такимъ образомъ, дѣйствительный ихъ смыслъ не вполнѣ выраженъ. Дѣло читателя — найти этотъ вѣрный смыслъ.
Если мы прослѣдимъ указанный рядъ цитатъ, который могъ бы быть дополненъ многими другими подобнаго же содержанія, то мы составимъ себѣ болѣе ясное и притомъ болѣе человѣчное мнѣніе о Ричардѣ, чѣмъ это возможно сдѣлать подъ вліяніемъ перваго впечатлѣнія.
Ричардъ появился на свѣтъ съ влеченіемъ къ материнскимъ ласкамъ, добротѣ и нѣжности, какъ другіе люди; въ молодости онъ, подобно другимъ юношамъ, стремился вкусить плодъ любви.
И что же оказалось?
Заклейменный съ самаго момента рожденія, онъ съ той же минуты доставлялъ своей матери лишь горе и страданіе. Одинъ видъ этого урода среди прочихъ здоровыхъ дѣтей былъ для нея мученьемъ; никогда, какъ она заявляетъ, не было часа, въ который онъ доставилъ бы ей отраду. Вскорѣ, какъ она повѣствуетъ, въ немъ развились злость и своеволіе: своеволіе по отношенію къ ней, злость по отношенію къ другимъ, въ особенности къ братьямъ. Куда онъ ни обращался, онъ вездѣ встрѣчалъ одинаковое къ себѣ отношеніе. Онъ всегда чувствовалъ себя чужимъ среди сверстниковъ. Кто не знакомъ съ утонченною жестокостью дѣтей по отношенію къ уродамъ, основанной на глубокой антипатіи и даже на отвращеніи къ нимъ! Его всегда отталкиваютъ, оставляютъ въ сторонѣ, не замѣчаютъ, ненавидятъ, презираютъ, надъ нимъ насмѣхаются, его мучатъ и дразнятъ. Не удивительно поэтому, что его дѣтство было «дикимъ, отчаяннымъ и бѣшенымъ».
Онъ съ необыкновенною энергіею стремится сравниться съ остальными, сдѣлаться такимъ же, какъ они, а позже — даже превзойти ихъ. Его природныя хорошія способности не только дали ему возможность опередить ихъ въ умственномъ отношеніи, но и на войнѣ онъ превзошелъ ихъ: съ перваго дня появленія Ричарда на полѣ брани онъ — первый среди воиновъ:
За Ричардомъ важнѣйшая заслуга!
— отзывается о немъ его отецъ послѣ рѣшительнаго сраженія при Ст. Альбансѣ, а послѣ сраженія при Сандалѣ Іоркъ разсказываетъ:
Когда бойцы
Храбрѣйшіе въ сраженьи отступили,
Воскликнулъ Ричардъ: «Пяди не уступимъ!
Впередъ! Вѣнецъ иль славная могила!
Покой въ гробу иль скипетръ короля!»
Ударили мы снова...
Онъ управляетъ конемъ подобно «лучшимъ наѣздникамъ». Даже его смертельный врагъ—Маргарита — говоритъ о немъ, что онъ мчится на лошади, словно «борзый кобель». Во всѣхъ тѣлесныхъ упражненіяхъ онъ сильнѣе, храбрѣе и ловче всѣхъ.
Сколько же необходимо было употребить энергіи, чтобы довести это слабое тѣло до способности не только сравниться съ другими, но даже превзойти ихъ! Какою желѣзною волею долженъ былъ обладать Ричардъ для того, чтобы закалить себя до такой степени упражненіями и дисциплиной? Какія способности необходимо было развить съ себѣ для того, чтобы, неуклонно стремясь къ опредѣленной цѣли, сумѣть провести ее въ жизнь? И, наконецъ, какъ рано это самовоспитаніе должно было вселить въ самыхъ сокровенныхъ тайникахъ души Ричарда убѣжденіе въ томъ, что преодолѣніе всѣхъ, даже самыхъ, казалось бы, непреодолимыхъ, препятствій на пути къ цѣли чрезвычайно заманчиво!
Въ этомъ заключается причина того, что Ричардъ, по выраженію его матери, провелъ «дикую, отчаянную и бѣшеную юность».
Первое оружіе, которое куетъ Ричардъ съ цѣлью уничтоженія клейма, наложеннаго на него въ самый моментъ его рожденія, — это укрѣпленіе своего тѣла. Подъ вліяніемъ наивности, свойственной юношескому возрасту, онъ думалъ, что если ему удастся превзойти всѣхъ п обладать свойствами, необходимыми, но понятіямъ того времени, для того, чтобы прослыть выдающимся человѣкомъ, то наступитъ конецъ всѣмъ невзгодамъ; онъ былъ увѣренъ, что тогда онъ не только будетъ признанъ равноправнымъ съ другими, но еще станетъ выше ихъ.
Но это оружіе не оказалось достаточно сильнымъ. Для чего быть чѣмъ-либо, если въ то же время нельзя казаться такимъ въ глазахъ другихъ. А между тѣмъ послѣднее имѣетъ часто въ жизни большее значеніе, чѣмъ первое. Не смотря на всѣ преимущества Ричарда, всякій при его появленіи видитъ, по словамъ Клиффорда, «урода душой и тѣломъ», скопленье злобы, о которомъ невольно должна явиться мысль, что его духъ такъ же искривленъ, какъ его тѣло, «безобразнаго труса», не смотря на все его мужество. Двѣ коротенькія строчки, въ которыхъ Клиффордъ изливаетъ цѣлый ядовитый потокъ на Ричарда, ясно доказываютъ, что первою мыслью каждаго при появленіи Ричарда было — желаніе насмѣхаться; эти насмѣшки въ безконечныхъ варіаціяхъ и притомъ въ злобной иногда формѣ разсыпаны по всей драмѣ.
Конечно, къ этимъ ядовитымъ замѣчаніямъ часто даетъ поводъ самъ Ричардъ. Онъ обладаетъ въ значительной степени способностью вызывать ихъ, такъ какъ его же слова заключаютъ въ себѣ немало колкихъ насмѣшекъ. Но причины и послѣдствія находятся здѣсь во взаимодѣйствіи, какъ это обыкновенно бываетъ въ психологической области: колкости Ричарда вызываютъ насмѣшки другихъ, но самыя эти колкости въ сущности являются въ исходномъ своемъ пунктѣ результатомъ этихъ насмѣшекъ. Эти колкости представляются вторымъ орудіемъ защиты Ричарда въ его борьбѣ за самосохраненіе.
Физическіе недостатки Ричарда въ такой степени бросаются въ глаза, что, по его собственному выраженію, «собаки при видѣ его начинаютъ лаять», и самъ онъ при видѣ своей тѣни чувствуетъ, какъ онъ смѣшонъ и жалокъ. Понятно, что такіе недостатки не могутъ не вызвать въ немъ необыкновенную чувствительность. Уже съ самого ранняго дѣтства эти физическіе недостатки причиняютъ ему такую массу униженій, что для него не существуетъ болѣе чувствительнаго пункта. Такіе уродливые люди со временемъ пріобрѣтаютъ способность притворяться и дѣлать видъ, что они нисколько не интересуются своими недостатками; они даже доходятъ до того, что сами насмѣхаются надъ этими дефектами. Такъ дѣлаетъ часто и самъ Ричардъ. Легкомысленные люди, окружающіе ихъ, вслѣдствіе этого часто увѣрены, что такіе уроды нечувствительны къ своимъ дефектамъ. Они забываютъ, что рана, которая постепенно растравляется, становится, наконецъ, настолько чувствительной, что всякое прикосновеніе къ ней должно причинить невыносимую боль; и если страданіе это не проявляется наружу, то жало съ удвоенной силой обращается внутрь. Когда уродъ насмѣхается надъ своими собственными дефектами, то онъ, такимъ образомъ, старается предупредить возможность униженій со стороны другихъ и предотвратить ожидаемое большее зло путемъ замѣны его меньшимъ.
Несмотря на умѣніе Ричарда владѣть собою, эта чувствительность часто выступаетъ въ немъ наружу. Всякій, кто касается этого чувствительнаго мѣста, получаетъ отъ него уколъ, причиняющій основательную рану. Передъ самымъ сраженіемъ Ричардъ насмѣхается надъ молодымъ Клиффордомъ слѣдующимъ образомъ:
«Фи, будь добрѣй, не оскверняй уста.
Сегодня ждетъ васъ ужинъ у Христа».
Клиффордъ отвѣчаетъ съ ожесточеніемъ:
Тебѣ ль, уродъ, о волѣ знать Господней?
Реплика Ричарда выражаетъ уничтожающую ненависть:
Ну, не въ раю — такъ, значить, въ преисподней.
Ссора между королевою Маргаритою и Ричардомъ (въ «Генрихѣ IV», часть III, дѣйствіе 2-е) — мастерской образчикъ взаимной ихъ ненависти;
Маргарита бросаетъ ему въ лицо:
Ты ни съ отцомъ, ни съ матерью не схожъ,
Чудовищный уродъ; отмѣченъ рокомъ,
Чтобъ сторонились люди, какъ отъ жабы,
Иль ящерицъ зловредныхъ — отъ тебя.
Отвѣтъ Ричарда на эти язвительныя слова содержитъ въ себѣ не менѣе злости:
Прикрытое англійской позолотой,
Неаполя желѣзо! Твой отецъ
Король такой же, какъ проливы — море.
Не стыдно ль, зная родъ свой, выдавать
Въ рѣчахъ своихъ низкорожденность сердца?
Когда Генрихъ VI въ Тоуэрѣ называетъ Ричарда «уродливымъ комкомъ», то послѣдній восклицаетъ:
Не стану больше слушать!
Умри, пророкъ, среди твоихъ пророчествъ!
Лишь въ тѣхъ случаяхъ, когда преслѣдуемыя имъ цѣли принуждаютъ его говорить въ иномъ тонѣ, напр., въ сценѣ сватовства къ принцессѣ Аннѣ, онъ какъ бы не слышитъ насмѣшекъ или же проглатываетъ ихъ, сопровождая иронически-остроумнымъ замѣчаніемъ.
Съ этой своей чувствительностью къ насмѣшкамъ Ричарду приходится бороться. Благодаря своему острому уму и умѣнью, вслѣдствіе сознанія своей собственной слабости, подмѣчать слабыя стороны у другихъ, онъ куетъ для себя новое оружіе: развиваетъ свою находчивость, колкую насмѣшливость, благодаря которой онъ умѣетъ запускать свои стрѣлы какъ въ самыя уязвимыя мѣста своихъ противниковъ, такъ и въ мѣста, защищенныя самымъ крѣпкимъ панциремъ.
Но одновременно съ открытіемъ въ себѣ этой способности, которой Ричардъ даетъ дальнѣйшіе развитіе для нападенія и защиты, онъ обнаруживаетъ также, какую силу ему придаетъ и даръ его рѣчи. Если онъ прежде страдалъ отъ насмѣшекъ другихъ, то онъ теперь чувствуетъ удовлетвореніе при видѣ тѣхъ страданій, которыя причиняютъ другимъ его издѣвательства. Мало того: онъ видитъ, какъ безконечно ничтожно число тѣхъ, которые въ состояніи вступить съ нимъ въ борьбу, какъ мало людей съ его характеромъ, какъ всѣ стараются уклониться отъ его острыхъ стрѣлъ, уйти отъ нихъ и избѣгнуть борьбы. Онъ убѣждается, что никакого значенія въ сущности не имѣетъ, вопросъ о томъ, что защищаютъ и на что нападаютъ, но что все зависитъ отъ того, какъ ведется защита и нападеніе; онъ видитъ, что совершенно не возбуждаетъ интереса вопросъ о томъ, что есть право, а все дѣло въ томъ, что будетъ осуществлено въ видѣ права. Наконецъ, онъ приходитъ также къ убѣжденію, что человѣкъ можетъ занять положеніе вождя не только потому, что онъ въ дѣйствительности первый, что часто предоставляютъ это званіе тому, который обладаетъ способностью казаться первымъ лишь потому, что можетъ уничтожить своихъ соперниковъ.
Этимъ оружіемъ, которымъ овладѣваетъ Ричардъ, онъ не упускаетъ случая пользоваться при всякомъ удобномъ случаѣ; и съ свойственною ему энергіею онъ путемъ упражненій старается усилить способность пользоваться этимъ оружіемъ.
Нужно ли поставить на мѣсто хвастливаго врага, какъ, напр., въ указанныхъ сценахъ съ обоими Клиффордами, Ричардъ знаетъ, какъ это сдѣлать.
Идетъ ли рѣчь о томъ, чтобы посмѣяться надъ противникомъ, — Ричардъ и этимъ владѣетъ въ совершенетвѣ, какъ видно, напр., изъ сцены въ парламентѣ, гдѣ смущенный Генрихъ становится еще болѣе жалкимъ подъ вліяніемъ насмѣшекъ Ричарда:
Король бѣжитъ, когда услышитъ трубы.
Необходимо ли побудить къ дѣйствію слишкомъ пассивнаго единомышленника, — и въ этомъ случаѣ Ричардъ находитъ соотвѣтствующія слова, каково, напр., обращеніе къ Уорвику, явившемуся послѣ пораженія къ братьямъ Эдуарду и Ричарду, и послѣдній воодушевляетъ его къ дѣятельности своими ѣдкими словами утѣшенія:
Бѣда сильна, когда бѣжитъ самъ Уорвикъ.
Слыхалъ не разъ: враговъ онъ славно гналъ,
Но не слыхалъ, чтобы онъ бѣжалъ безславно.
Но Ричардъ умѣетъ пользоваться силою своего слова не только въ такихъ сравнительно ничтожныхъ случаяхъ.
Если дѣло идетъ о томъ, чтобы склонить другого, который при этомъ не особенно стойко сопротивляется, къ совершенію чего-либо нечестнаго, то Ричардъ іезуитски умѣетъ изобразить дѣло такъ, что всѣ сомнѣнія могутъ быть, повидимому, съ полнымъ основаніемъ устранены, — напр., когда онъ убѣждаетъ своего отца, что тотъ вправѣ нарушить данную Генриху присягу:
Всѣ клятвы недѣйствительны, когда
Даны онѣ не предъ судьей законнымъ,
Имѣющимъ надъ тѣмъ, что клялся, власть.
А Генрихъ власть захватомъ пріобрѣлъ,
И такъ какъ онъ принудилъ васъ дать клятву —
Она, милордъ, значенья лишена.
И потому — къ оружію!...
Если возникаетъ необходимость достигнуть результатовъ, которые завѣдомо находятся въ противорѣчіи съ требованіями здраваго разсудка, — то Ричардъ успѣваетъ превратить невозможное въ возможное: такова, напр., удивительная сцена съ принцессою Анною, гдѣ онъ посредствомъ своей безграничной дерзости и путемъ коварнаго использованія слабостей своей противницы добивается руки и сердца Анны у гроба ея мужа, того мужа, котораго Ричардъ самъ убилъ.
Діалектика Ричарда непреодолима; въ концѣ концовъ никто и не рѣшается спорить съ нимъ. Всѣ отступаютъ, когда онъ открываетъ потокъ своихъ пропитанныхъ ядомъ рѣчей, — хотя бы его слова и характеризовались, какъ «хриплое ворчаніе» злого пса.
Такая побѣдоносная діалектика не можетъ не произвести глубокихъ измѣненій въ характерѣ человѣка. Способность добиться силою краснорѣчія своихъ цѣлей, какъ бы онѣ ни были дурны, въ концѣ концовъ ведетъ со временемъ къ ослабленію способности видѣть разницу между хорошимъ и дурнымъ, правдою и неправдою, прекраснымъ и безобразнымъ, возможнымъ и невозможнымъ. Великіе діалектики, способные перевернуть все вверхъ дномъ, умѣющіе защищать худшее и нападать на лучшее такъ, что повергаютъ въ полное недоумѣніе своихъ противниковъ, приходятъ постепенно къ убѣжденію, что не существуетъ ничего такого, что могло бы быть названо въ дѣйствительности хорошимъ или дурнымъ, правдою или ложью; по ихъ мнѣнію, защищать можно рѣшительно все, — и въ этомъ именно состоитъ ихъ призваніе. Въ концѣ концовъ они лишены всякихъ убѣжденій: одно мнѣніе можетъ быть такъ же правильно, какъ и другое: вѣдь защищать можно все! Интереснѣе всего для нихъ присоединиться къ тому мнѣнію, противъ котораго имѣется больше всего возраженій и которое кажется наиболѣе подлымъ и низкимъ. Тѣмъ болѣе для нихъ чести, если они успѣваютъ отстоять именно такое мнѣніе, тѣмъ выше для нихъ наслажденіе, если другіе вынуждены уступить. Вѣчная игра съ понятіями въ концѣ концовъ превращаетъ самыя понятія въ игру: несправедливость, нарушеніе и даже преступленіе теряютъ въ ихъ глазахъ свой отталкивающій характеръ; съ ихъ точки зрѣнія все это само по себѣ ничего дурного не представляетъ, все дѣло лишь въ томъ, чтобы добиться одобренія свѣта, — и весьма вѣроятно, что такой субъектъ одержитъ и такую побѣду, если она ему необходима.
Для достиженія всего этого нужно лишь пустить въ ходъ надлежащія, т. е. цѣлесообразныя, средства. И, можетъ быть, лучшее для этого средство — быть откровеннымъ и дерзкимъ, открыто сознаться въ совершеніи преступленія, защищать его и путемъ искусственнаго смѣшенія красокъ придать ему ослѣпительный, примиряющій блескъ. Попытка въ этомъ направленіи будетъ, конечно, сдѣлана, — и насколько такая попытка можетъ оказаться удачной, легче всего доказываетъ упомянутая выше сцена съ принцессою Анною:
Не медли же: я Генриха убилъ,
Но вызванъ былъ на то твоей красою.
Кончай же! Я Эдварда закололъ,
Но вызванъ былъ твоимъ лицомъ небеснымъ.
Изъ слѣдующаго за этою сценою монолога ясно видно, какое удовольствіе этому мастеру доставляетъ его діалектическая ловкость:
Была-ль когда такъ ведена любовь?
Была-ль когда такъ женщина добыта?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Какъ я, зарѣзавшій ея отца,
Какъ я, зарѣзавшій ея супруга,
Пришелъ къ ней въ часъ неслыханнаго гнѣва.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И что же?
Она моя, наперекоръ всему!
То же самое онъ продѣлываетъ впослѣдствіи вновь надъ королевою Елисаветою.
Но если обстоятельства не позволяютъ дѣйствовать такимъ способомъ, то діалектикъ легко переходитъ къ противоположному: въ этомъ случаѣ онъ отвергаетъ преступленіе, становится ханжей, лжетъ, разыгрываетъ роль честнаго человѣка и въ случаѣ удачи смѣется надъ собою и надъ своимъ умѣньемъ притворяться; средства вѣдь для него безразличны, лишь бы цѣль была достигнута. Ричарду доставляетъ удовольствіе принять маску благочестиваго и благожелательнаго человѣка по отношенію къ семьѣ Грея, которую онъ желаетъ уничтожить и которая нисколько не заблуждается относительно дѣйствительныхъ намѣреній Ричарда:
Неужли-жъ простодушный человѣкъ
Не можетъ жить безвредно безъ того,
Чтобъ простоту его не оскверняли
И сплетники и хитрые пройдохи?
Такъ и кажется, что слышишь его внутренній смѣхъ, когда онъ говоритъ въ этой же сценѣ:
Нѣтъ, глупъ я, дѣтски слабъ для свѣта!
Такимъ же образомъ онъ способенъ оплакивать имъ же самымъ убитаго Кларенса передъ «различными ротозеями», чтобы, пользуясь этимъ, привести въ исполненіе другія преступленія:
Но я, вздохнувъ, твержу имъ изъ Писанья,
Что Богъ велитъ за зло платить добромъ.
Онъ, «тяжкій срамъ утробы материнской», въ надлежащій моментъ способенъ произнести слѣдующія слова съ правдоподобностью, вводящею всѣхъ въ заблужденіе:
Тошнѣе смерти — всякая вражда.
Мнѣ ссоры ненавистны, и хочу я
Любимымъ быть отъ всѣхъ людей достойныхъ.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Я въ Англіи не знаю человѣка,
Съ которымъ бы я больше враждовалъ,
Чѣмъ только-что родившійся младенецъ—
И Бога я хвалю за эту кротость.
И въ то время, какъ онъ ироніею и притворствомъ устраняетъ или обходитъ всѣ препятствіи, онъ одновременно съ тѣмъ въ бесѣдѣ съ своимъ сообщникомъ Букингамомъ иронизируетъ надъ своимъ умѣньемъ притворяться:
Кузенъ, умѣешь ты блѣднѣть, трястись,
На половинѣ слова задыхаться
И снова рѣчь безъ склада начинать,
Какъ человѣкъ въ отчаянномъ испугѣ?
Эта иронія, разумѣется, не препятствуетъ проявленію имъ — непосредственно вслѣдъ за тѣмъ и совмѣстно съ тѣмъ же Букингамомъ — своего умѣнья притворяться въ присутствіи лондонскихъ гражданъ, когда онъ такъ близокъ къ осуществленію намѣченной имъ цѣли.
Изъ сильной діалектики Ричарда, какъ въ рѣчахъ, такъ и въ дѣйствіяхъ, вытекаетъ еще одна особенность его характера, на которую нельзя не обратить вниманія, если хотятъ его понять вполнѣ. Тотъ Ричардъ, который въ свое время стремился сдѣлаться первымъ среди окружающихъ его — чего онъ и добился, — употребилъ на это всю свою энергію потому, что онъ считалъ вѣнцомъ своего честолюбія — быть такимъ, какъ прочіе. Онъ хотѣлъ имъ внушить уваженіе потому, что онъ въ то время и самъ ихъ еще уважалъ. Но тотъ Ричардъ, который убѣдился въ томъ, что не первенство само по себѣ, а умѣнье казаться первымъ приводитъ къ цѣли, уже не могъ сохранить это чувство уваженія къ другимъ. Въ немъ не можетъ не развиться постепенно безграничное презрѣніе къ окружающимъ. И что за «ротозѣи и дураки» эти другіе! Вѣдь ихъ можно вести за носъ какъ угодно, съ помощью нѣсколькихъ словъ, фразъ, жестовъ и ужимокъ. Какое значеніе имѣютъ въ сущности ихъ слова о правѣ и справедливости, о преданности и соблюденіи даннаго слова, о честности и любви къ правдѣ? Вѣдь онъ, Ричардъ, можетъ съ величайшей легкостью довести ихъ до того, что они не только станутъ преклоняться передъ нарушеніемъ права, несправедливостью, вѣроломствомъ и безчестностью, но и одобрятъ все это. — Неужели преступленіе можетъ считаться нарушеніемъ права по отношенію къ этимъ слабоумнымъ субъектамъ? Вѣдь, они за свою глупость только этого и заслуживаютъ; вѣдь, если все это будетъ устроено ловко, то эти же глупцы впослѣдствіи сами осилятъ похвалами преступника. Но еслибы какія-либо отдѣльныя лица не захотѣли преклониться, то развѣ Ричардъ, зная эту ихъ квалифицированную глупость, остановится предъ тѣмъ, чтобы свернуть имъ шею? Неужели мысль объ окружающимъ должна внушать ему колебаніе: вѣдь они не болѣе, какъ маріонетки въ его рукахъ!
Однако-жъ, герцогъ, что мы станемъ дѣлать,
Когда лордъ Гэстингсъ съ нами не пойдетъ?
Ричардъ:
Что? голову ему долой — и только!
И тотъ Ричардъ, о которомъ вскорѣ послѣ того лордъ Гэстингсъ говоритъ въ парламентѣ:
Сегодня милъ и веселъ герцогъ нашъ!
Когда онъ такъ привѣтливъ поутру,
То, значитъ, онъ обрадованъ былъ чѣмъ-то, —
приводитъ въ исполненіе произнесенный имъ въ частной бесѣдѣ смертный приговоръ, пользуясь для этого такимъ ничтожнымъ предлогомъ, что всѣ присутствующіе не сомнѣваются въ томъ, что въ дѣйствительности совершается убійство. Гэстингсъ выражаетъ сомнѣніе въ отвѣтъ на заявленія Ричарда о томъ, что его рука засохла вслѣдствіе колдовства со стороны королевы Елисаветы; и этого сомнѣнія оказывается достаточнымъ поводомъ для того, чтобы казнить Гэстингса за измѣну. Но путемъ лжи и нѣсколькихъ льстивыхъ словъ Ричарду удается и въ данномъ случаѣ убѣдить въ своей правотѣ лондонскихъ гражданъ; и тѣ восклицаютъ:
Храни васъ Богъ! Онъ стоилъ смертной казни!
Ричардъ увѣряетъ лордъ-мэра:
Затѣмъ сюда мы васъ и пригласили,
Чтобъ лживый свѣтъ не могъ насъ обвинить.
Гдѣ предѣлы дозволеннаго для такого человѣка? Какъ найти ту мѣру, которою можно измѣрить его презрѣніе къ людямъ?
Если такой человѣкъ имѣетъ въ виду достиженіе опредѣленной цѣли, то нѣтъ словъ для выраженія степени грозящей отъ него опасности. Онъ уподобляется тогда, по выраженію королевы Маргариты, «смертельной крутой скалѣ», о которую каждый проходящій корабль неминуемо долженъ потерпѣть крушеніе.
А вѣдь Ричардъ имѣетъ въ виду именно такую цѣль! Съ самой ранней молодости ему мерещится королевская корона, какъ награда за его труды. Благодаря своей колоссальной энергіи и выдающимся качествамъ, Ричардъ довелъ свой родъ до цѣли: онъ добылъ корону — для своего брата. Это предварительная цѣль, которая должна была быть достигнута, но это не была послѣдняя цѣль. Главная же цѣль Ричарда — возложеніе короны на свою голову.
Ричардъ вполнѣ сознаетъ свои способности: онъ знаетъ, что его властной и мужественной натурѣ больше подходитъ корона, чѣмъ его мягкимъ, изнѣженнымъ братьямъ. Но стремленіе Ричарда къ коронѣ не вытекаетъ изъ его размышленій о себѣ самомъ и своихъ способностяхъ, — оно является результатомъ дѣйствительно глубокой страсти; оно вытѣснило всѣ остальныя страсти и овладѣло имъ всецѣло:
Для Ричарда коль скоро царства нѣтъ —
Какую радость міръ ему доставитъ?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Въ лѣсу терновомъ такъ блуждаетъ путникъ:
Рветъ терніи и самъ истерзанъ ими,
Дороги ищетъ и теряетъ путь.
Не знаетъ онъ, какъ выйти на просторъ,
Но выхода отчаянно онъ ищетъ.
Такъ мучусь я, чтобъ захватить корону. Эта страсть Ричарда имѣетъ въ своемъ основаніи тотъ же глубокій источникъ, что и остальныя черты его характера. Кому не извѣстно то болѣзненное тщеславіе, отъ котораго страдаютъ именно уродливыя существа? Ихъ уродливость заставляетъ ихъ вѣчно заниматься своимъ собственнымъ «я»; благодаря этому, ихъ «я» настолько выдвигается на первый планъ, что оно дѣйствуетъ на нихъ до извѣстной степени гипнотизирующимъ образомъ и показываетъ имъ все въ превратномъ видѣ. Разъ они составляютъ исключеніе вслѣдствіе своихъ внѣшнихъ недостатковъ, то они желаютъ составлять исключеніе и выдающимися отличіями. Они хотятъ стать выше другихъ, желаютъ, чтобы эти другіе преклонялись передъ ними; только по достиженіи всего этого они начинаютъ мириться съ своимъ несчастьемъ. Они украшаютъ себя внѣшними отличіями, на фонѣ которыхъ ихъ уродливость еще болѣе выдѣляется. Они стремятся къ внѣшнимъ отличіямъ, почетнымъ должностямъ, власти и вліянію; они желаютъ, чтобы другіе говорили о нихъ, воскуривали имъ ѳиміамъ. Иному бѣдному уроду въ тиши снятся несбыточныя мечты о томъ, что онъ сдѣлался Наполеономъ, генераломъ, и что общее почитаніе, которое обнаружатъ всѣ при появленіи его, будетъ соотвѣтствовать этому внѣшнему блеску.
Но проявить эту власть и блескъ можетъ лишь король! И для Ричарда королевскій титулъ не представляется лишь глупою мечтою его тщеславія! Вѣдь онъ столь близокъ къ трону, имѣетъ на него извѣстныя права, но —
Межъ нимъ и мною — слишкомъ много жизней.
Разъ въ Ричардѣ видѣли лишь презрѣннаго урода, королевскій тронъ былъ для него мѣстомъ, на которое всѣ должны были смотрѣть, какъ на нѣчто высшее; достиженіе трона было для него вопросомъ, полнымъ серьезнаго значенія, вопросомъ всей его жизни, выше всѣхъ, — отъ великаго до самаго ничтожнаго въ странѣ, выше матери, братьевъ. И въ то время, какъ онъ велъ отчаянную борьбу, чтобы сравниться съ другими, въ то время, какъ его сердце глубоко страдало отъ ранъ, наносимыхъ острыми стрѣлами другихъ, онъ считалъ королевскій тронъ мѣстомъ, куда не смогутъ проникнуть насмѣшки, передъ которымъ должна прекратиться всякая клевета, такъ какъ тогда никто не дерзнетъ оскорбить его словомъ или жестомъ. Эта мысль о королевскомъ тронѣ и была третьимъ оружіемъ для защиты своего собственнаго «я».
И когда онъ, наконецъ, могъ себя причислить къ первымъ, когда онъ убѣдился, какихъ малыхъ результатовъ, не смотря на всѣ усилія, онъ добился, когда онъ почувствовалъ тѣ лишенія, съ которыми для него сопряжено его безобразіе, когда онъ увидѣлъ, что, несмотря на всѣ свои преимущества, онъ не можетъ ни завоевать сердца женщины, ни пріобрѣсти дружбы мужчины, что его лишь терпятъ, а не ищутъ, — тогда корона сдѣлалась для него символомъ какъ всѣхъ земныхъ радостей, къ которымъ онъ стремился, такъ и дѣйствительнаго величія, о которомъ онъ мечталъ. Эта власть должна ему предоставить ту сладость жизни, которой онъ до того былъ лишенъ.
И теперь, когда презрѣніе къ людямъ переполнило его душу, когда онъ можетъ повелѣвать всѣми этими лакейскими душами, изъ которыхъ состоитъ общество, когда онъ цѣною неисчислимыхъ трудностей достигъ такой высоты — онъ убѣждается, что въ сущности онъ не добился ничего.
Въ какомъ недостойномъ видѣ представляется въ глазахъ Ричарда дворъ его брата! II неужели онъ, который по своему уму является геніемъ, стоитъ неизмѣримо выше всѣхъ этихъ слабоумныхъ, долженъ всегда стыдиться каждаго самаго ничтожнаго изъ нихъ? Какую роль онъ, честолюбивый Ричардъ, долженъ играть среди всѣхъ этихъ чучелъ, изъ которыхъ состоитъ дворъ Эдуарда? Здѣсь, гдѣ изъ залы дамъ раздается «сладострастно-тихій голосъ лютни»,
Я смѣшенъ, ибо
Я видомъ грубъ — въ величіи любви
Не мнѣ порхать предъ нимфою безпутной.
Для чего же ему влачить это существованіе, которое ему должно представляться оскорбительнымъ и унизительнымъ? Не лучше-ли замѣнить его лучшимъ, гдѣ онъ будетъ указывать, какъ устроить жизнь, гдѣ онъ окажется властелиномъ и хозяиномъ всѣхъ этихъ глупцовъ не только въ силу своихъ дарованій, но и въ силу своего титула? Королевскій титулъ, тронъ! Это волшебное слово, открывающее путь ко всѣмъ прелестямъ жизни и къ существованію, достойному его и его способностей!
Но «межъ нимъ и трономъ слишкомъ много жизней». Конечно! Но какихъ жизней? Стоитъ-ли обращать вниманіе на эти жизни, стоящія по пути его всепожирающей страсти? Имѣются-ли какія-либо обязанности, съ которыми онъ долженъ считаться даже въ отношеніи къ своему роду?
Нѣтъ братскихъ чувствъ, нѣтъ братьевъ у меня.
Можно сознавать свои обязанности лишь по отношенію къ тому, къ кому чувствуешь свою близость по общественному положенію. Солдатъ не признаетъ никакихъ обязанностей по отношенію къ не пріятелю, европеецъ чувствуетъ себя свободнымъ отъ налагаемыхъ на него цивилизаціею обязанностей, разъ онъ находится въ средѣ дикихъ племенъ. И для Ричарда всѣ прочіе — враги, чужія существа, съ которыми у него нѣтъ никакихъ точекъ соприкосновенія и по отношенію къ которымъ онъ себя считаетъ инымъ по общественному положенію. Нѣтъ никого, кто былъ бы ему равенъ:
И та любовь, которую священной
Зовутъ сѣдые старцы — пусть живетъ
Она въ другихъ, похожихъ другъ на друга,
Но не во мнѣ: съ собой я одинокъ.
Его одинокое положеніе съ перваго же дня вооружаетъ противъ него всѣхъ; вотъ почему и его рука подымается противъ всѣхъ этихъ ненавистныхъ ему, благообразныхъ людей, соединившихся противъ него одного.
Но если нѣтъ мнѣ радостей иныхъ,
Какъ усмирять, господствовать надъ тѣми,
Которые красивѣе, чѣмъ я. . . . . . .
Ричардъ объявилъ войну всѣмъ этимъ лицамъ. А на войнѣ примѣняются и законы войны. Поэтому смерть Эдуарда является для него прямымъ выигрышемъ; вѣдь этого Эдуарда всю жизнь любили женщины, а его, Ричарда, всѣ онѣ, и даже его собственная жена, ненавидѣли и чувствовали къ нему отвращеніе. Неужели Ричардъ могъ при такихъ условіяхъ горевать о смерти Эдуарда? По этой же причинѣ долженъ пасть и Кларенсъ, милый Кларенсъ, который такъ привлекателенъ, что онъ завоевываетъ сердца всѣхъ — въ томъ числѣ и подосланныхъ убійцъ, въ то время какъ Ричардъ своими ядовитыми рѣчами вызываетъ противъ себя яростное возбужденіе всѣхъ. А дѣти Эдуарда? Развѣ они не всосали съ молокомъ матери съ самого дѣтства тайное пренебреженіе всего ихъ рода къ Ричарду? Развѣ маленькій Іоркъ не насмѣхается надъ Ричардомъ, сравнивая его съ горбатымъ вожакомъ медвѣдей, на горбѣ котораго Іоркъ сидитъ, какъ обезьяна на горбѣ вожака?
Всѣ они — враги Ричарда, всѣ они такъ или иначе «красивѣе чѣмъ онъ».
«Смертельная крутая скала» всѣхъ ихъ, одного за другимъ, ввергаетъ въ бездну, — и подъ громъ проклятій всего рода, въ то время какъ
Молчитъ народъ и рта не разжимаетъ,
а дворяне искусно скрывали свою непріязнь, Ричардъ путемъ угрозъ, насилія и издѣвательствъ, вступаетъ на англійскій престолъ.
И вотъ онъ у цѣли, которой онъ добивался такъ долго, вотъ онъ первый передъ лицомъ всего міра, онъ — король! Побѣда одержана.
Но что въ сущности значить — быть королемъ? Это значитъ — быть представителемъ и высшею защитою общества, быть тѣмъ лицомъ, которое должно защищать и охранять благо этого общества, т. е. благо всѣхъ, и которое должно устранять все то, что можетъ быть вредно обществу.
Какое непримиримое противорѣчіе, однако, таится въ томъ, что именно этотъ озлобленный врагъ общества, отрицающій все то, что его сплачиваетъ, — братскія чувства, уваженіе къ правамъ другихъ, любовь, честность, открытый образъ дѣйствій, вѣрность, — что такой именно человѣкъ долженъ выступить въ роли охранителя и защитника всѣхъ этихъ чувствъ, на которыхъ зиждется общество!
Но Ричардъ не видитъ этого противорѣчія. Для него всѣ эти понятія, если онъ вообще удѣляетъ имъ какое-либо вниманіе, лишь слова и фразы, которыя могутъ по его желанію исчезнуть, подобно пару. Для него корона означаетъ лишь побѣду и власть; то же, что можетъ сдѣлать побѣду заслуженной, а власть — основанной на правѣ, это ему совершенно чуждо или же является въ его глазахъ лишь глупой болтовней.
И вотъ почему тронъ его вскорѣ рушится.
Теперь пришла пора начать объединяющую работу, а онъ умѣетъ только разрушать. Теперь онъ долженъ былъ бы охранять, но онъ умѣетъ только уничтожать. Теперь онъ долженъ былъ бы упрочить миръ, но онъ только умѣетъ возбуждать къ войнѣ. Теперь онъ долженъ былъ бы стремиться къ развитію силъ, находящихся въ зародышѣ, но онъ умѣетъ только отрицать.
И нынѣ, когда онъ самъ нуждается въ честности и вѣрности другихъ, — онъ видитъ, что самъ потерялъ вѣру въ эти цѣнности. Какъ онъ можетъ питать довѣріе къ кому бы то ни было? Вѣдь довѣріе, по его понятіямъ, не болѣе какъ фраза и доказываетъ лишь глупость того, кто на него полагается. А Ричардъ вѣдь не глупъ! Теперь, когда насмѣшки умолкли, онъ видитъ передъ собою лишь льстивыя, преданныя лица, но онъ имъ не вѣритъ. Вѣдь Ричардъ не измѣнился, онъ остался тѣмъ же — почему же всѣ другіе такъ измѣнились? Ихъ насмѣшки обнаруживали хотя тѣнь честности; — ясно, что ихъ сладкія рѣчи нечестны! Діалектика его, которая сдѣлалась безпредметной, такъ какъ не съ чѣмъ болѣе бороться и не къ чему стремиться, нынѣ обращается противъ него самого, внушаетъ ему недовѣріе и сомнѣнія въ себѣ самомъ, такъ какъ онъ самъ пропитанъ фальшью и лишенъ всякихъ убѣжденій.
Демонъ недовѣрія овладѣваетъ имъ. Всякій, кто сколько-нибудь выше посредственности, вызываетъ уже его опасенія:
Нѣтъ, лучше я готовъ вести бесѣду
Съ мальчишками безмозглыми, глупцами,
Съ чугунной головою на плечахъ!
Того, кто смотритъ на меня пытливо,
Не надо мнѣ...
Его единственный другъ и наперсникъ, бездѣльникъ Букингамъ, начинаетъ понимать, что головѣ его грозитъ опасность: онъ бѣжитъ и присоединяется къ врагамъ Ричарда. Ричардъ наноситъ грубыя оскорбленія Кэтсби и создаетъ себѣ тайнаго врага въ Стэнли, который даже принужденъ оставить ему своего сына, какъ заложника за его искренность.
Но сомнѣнія Ричарда въ наличности хорошихъ и человѣческихъ сторонъ у всѣхъ окружающихъ растутъ все болѣе. Онъ уже давно подавилъ въ себѣ всѣ чувства, за исключеніемъ ненависти и презрѣнія; единственное, что онъ признаетъ въ жизни, это — расчетъ и діалектическое умѣнье убѣждать другихъ. Съ такими данными Ричардъ рѣшается на безумную затѣю: онъ желаетъ побудить супругу убитаго Эдуарда выдать за него, палача ея сыновей, свою дочь; при этомъ онъ убѣждаетъ ее въ выгодности предложенія и даромъ своего слова опровергаетъ всѣ ея возраженія.
Но тутъ онъ въ первый разъ въ жизни ошибается въ расчетѣ. Ричардъ, который не произноситъ болѣе клятвъ, ибо нѣтъ уже ничего столь высокаго и святого, чего бы онъ не нарушилъ, — этотъ Ричардъ задѣлъ материнскія чувства, вѣчный источникъ и начало всего человѣческаго, такъ глубоко, что его въ этомъ пунктѣ перехитрили. Ему не удается пріобрѣсти ту рѣшительную выгоду, которая на всегда укрѣпила бы его власть: жена Эдуарда за его спиною выдаетъ свою дочь за его смертельнаго врага Ричмонда; этимъ она приводитъ къ окончанію убійственную войну Алой и Бѣлой розъ и снабжаетъ Ричмонда тѣми правами на престолъ, которыхъ у него до сихъ поръ не было. Ричардъ же остается одинокимъ.
Затѣмъ на равнинѣ у Босворта мы видимъ Ричарда, но уже совершенно иного, Ричарда, какого мы прежде не знали, который уже сомнѣвается въ самомъ себѣ. Въ густомъ ночномъ мракѣ поднимаются тѣни убитыхъ, кровь которыхъ пролита имъ; они возвѣщаютъ ему, что будутъ сражаться на сторонѣ его враговъ. Ричардъ начинаетъ бояться смерти — единственной силы, къ которой онъ относится съ уваженіемъ; онъ говоритъ о своей совѣсти:
Сто языковъ у совѣсти моей,
И каждый мнѣ твердитъ по сотнѣ сказокъ,
И въ каждой сказкѣ извергомъ зоветъ.
Онъ видитъ себя въ роли подсудимаго передъ судьею и съ ужасомъ взираетъ:
Толпы грѣховъ и гибельныхъ грѣховъ
Слились передъ оградою судебной,
И всѣ кричатъ: «онъ грѣшенъ, грѣшенъ, грѣшенъ».
И въ чувствѣ безконечнаго одиночества, которое было удѣломъ его жизни, но изъ котораго онъ черпалъ всю свою силу, всю свою ненависть и вмѣстѣ съ тѣмъ всѣ свои успѣхи, — видитъ онъ снова, какъ въ дни своего дѣтства, проклятіе всей своей жизни:
Отчаянье грызетъ меня. Никто
Изъ всѣхъ людей любить меня не можетъ.
Умру я, кто заплачетъ обо мнѣ?
Меня-ль жалѣть имъ, ежели я самъ
Себя жалѣть не въ силахъ и не вправѣ?
Но съ наступленіемъ дня всѣ тѣни исчезаютъ. Вся его энергія возвращается. Въ пламенныхъ словахъ, напоминающихъ Марсельезу, онъ призываетъ своихъ воиновъ къ битвѣ. Онъ самъ проявляетъ чудеса храбрости, но чувство увѣренности уже покинуло его легіоны: «Они его друзья лишь страха ради; они же покинутъ его въ минуту глубочайшей опасности».
Конецъ Ричарда наступилъ. Онъ падаетъ въ сраженіи, готовый еще въ смертный часъ проявить чудеса энергіи и мужества, все еще неутомимый, храбрый, все еще вооруженный средствами и цѣлью и все еще насмѣхающійся:
Коня! коня! — престолъ мой за коня!
V. Яго
правитьВъ Ричардѣ III мы видѣли типъ преступника по инстинкту; основная черта его характера — жадность, причемъ несущественно, удовлетворяется-ли эта жадность деньгами, властью или чѣмъ-либо инымъ. Существенно въ данномъ вопросѣ то, что такой преступникъ стремится со всей энергіей своего эгоизма завладѣть сокровищемъ, которое онъ видитъ въ полномъ блескѣ въ рукахъ другого и ради котораго онъ и совершаетъ свои преступленія.
Въ Яго мы также видимъ преступника по инстинкту, но совершенно иного рода; его побудительный мотивъ — жажда разрушенія. Онъ не стремится къ завладѣнію сокровищемъ — его намѣреніе состоитъ лишь въ лишеніи владѣльца сокровища того удовольствія, которое ему доставляетъ самое обладаніе имъ.
Оба типа — это хищные звѣри въ мирномъ обществѣ. Но Ричардъ грабитъ для утоленія своего голода: какъ бы ни были возмутительны его преступленія, но они ему необходимы для удовлетворенія его жажды власти.
Яго же — тигръ, который убиваетъ лишь для того, чтобы причинить другимъ страданія, чтобы видѣть вокругъ себя кровь и несчастье, безъ всякаго намѣренія извлечь изъ производимаго имъ разрушенія какую-либо пользу какъ для себя, такъ и для другихъ. Въ этомъ отношеніи онъ напоминаетъ дикія вулканическія силы, этихъ страшнѣйшихъ враговъ человѣка, уничтожающихъ все и превращающихъ мѣста, гдѣ кипѣла живая дѣятельность и улыбалось счастье, въ мертвую пустыню.
У Яго мы не находимъ общечеловѣческихъ побужденій, которыми можно было бы объяснить его преступленіе: имъ не руководитъ ни чувство ненависти, ни чувство вражды, ни, наконецъ, чувство подчиненности.
Яго — не извергнутый изъ круга, въ который онъ вновь хочетъ попасть. Лица, которыхъ онъ губитъ, — это его же товарищи и друзья, люди, которые благоволятъ къ нему и довѣряютъ ему: онъ принадлежитъ къ ихъ обществу и пользуется ихъ уваженіемъ.
Конечно, къ Яго отнеслись съ недостаточнымъ вниманіемъ: Кассій получилъ предпочтеніе передъ нимъ при назначеніи на должность лейтенанта. Но вѣдь достиженіе этого поста не было цѣлью его работъ и стремленій всей его жизни, оно не было результатомъ многолѣтнихъ стараній, которыми воспользовался другой. Это не болѣе, какъ небольшое повышеніе, которое несомнѣнно вскорѣ выпадетъ и на долю 28-лѣтняго Яго при его дарованіяхъ, связяхъ и репутаціи.
Точно такъ же нѣтъ основанія думать, что онъ любилъ Дездемону, что его любовь была ею отвергнута, и что онъ изъ отчаянія мстилъ. Г. Брандесъ доказалъ, что Шекспиръ вычеркнулъ этотъ ближе всего напрашивающійся мотивъ; этимъ Шекспиръ подчеркнулъ, что онъ не считаетъ этотъ мотивъ объясненіемъ образа дѣйствій Яго. Осталось лишь одно сдѣланное вскользь замѣчаніе Яго, что онъ чувствовалъ влеченіе къ Дездемонѣ, но онъ тутъ же прибавляетъ, что оно не имѣло для него рѣшающаго значенія.
Другой приводимый Яго спеціальный мотивъ, что онъ подозрѣваетъ связь мавра съ его женою Эмиліей, не имѣетъ особеннаго значенія. По этому поводу Брандесъ мѣтко замѣчаетъ: «Какъ могъ Яго серьезно вѣрить чему-либо подобному? Вѣдь онъ знаетъ мавра лучше всѣхъ, онъ видитъ его насквозь, какъ чрезъ стекло». Слѣдовательно, въ этотъ мотивъ, по выраженію Брандеса, «онъ вѣритъ мало и не вѣритъ въ высокой степени».
Если мы желаемъ понять Яго, то мы не должны останавливаться на этихъ и подобныхъ имъ мотивахъ. Конечно, и они, какъ мы увидимъ ниже, имѣютъ для него нѣкоторое значеніе, занимаютъ каждый въ отдѣльности опредѣленное мѣсто въ его сознаніи и поэтому не могутъ быть совершенно обойдены, но они не являются собственно мотивами его дѣйствій; они представляютъ лишь аккомпаниментъ къ мелодіи, но не самую мелодію. Если онъ пытается увѣрить себя и своихъ слушателей, что имъ руководятъ другіе мотивы, то это, какъ замѣчаетъ Колриджъ, лишь «the motive — hunting of a motiveless malignity».
Тѣмъ не менѣе это, конечно, не послѣднее слово, которое можетъ быть сказано относительно Яго. Въ сущности немотивированной злости въ собственномъ смыслѣ этого слова не существуетъ, такъ же какъ нѣтъ и немотивированной доброты. Яго, какъ и прочіе люди, дѣйствуетъ, конечно, по мотивамъ, но они значительно разнятся отъ мотивовъ другихъ людей. Поэтому ихъ труднѣе обнаружить и понять, но для такого характера, какъ у Яго, они имѣютъ такое же или даже часто большее значеніе, чѣмъ наиболѣе сильныя «нормальныя» страсти для другихъ людей. Постараемся же открыть ихъ.
Въ изображеніи Шекспиромъ характера Яго мы немедленно усматриваемъ явное противорѣчіе: хотя онъ самый подлый и мерзкій негодяй, какого только можно себѣ представить, тѣмъ не менѣе онъ пользуется безусловнымъ довѣріемъ у всѣхъ окружающихъ. Ясно, слѣдовательно, что между настоящимъ Яго и тѣмъ Яго, котораго мы видимъ, существуетъ противорѣчіе; и однако, если Яго — живой человѣкъ, а не только театральный персонажъ, эти противорѣчія должны быть сглажены, должны «слиться въ высшемъ единствѣ».
Посмотримъ сначала, какимъ Яго кажется окружающимъ, и постараемся объяснить, на чемъ основаны его подкупающія всѣхъ качества.
Въ 3 сценѣ 2 дѣйствія приведенъ разговоръ между Яго и Кассіемъ о Дездемонѣ. Въ словахъ Яго въ этотъ моментъ еще нѣтъ никакихъ заднихъ мыслей; въ его репликахъ нѣтъ ничего такого, чѣмъ онъ желалъ бы ввести въ искушеніе Кассія; онъ даже не думаетъ возбуждать страсть Кассія къ Дездемонѣ. Впрочемъ, онъ настолько знаетъ честнаго Кассія, что не сомнѣвается въ томъ, что у него и помышленія нѣтъ о какихъ-либо предосудительныхъ отношеніяхъ къ женѣ мавра. Такимъ образомъ, на эти реплики нужно смотрѣть, какъ на обычный, нормальный способъ рѣчи и выраженій Яго.
Послѣ замѣчанія, что мавръ просилъ ихъ удалиться потому, что онъ влюбленъ въ Дездемону, Яго продолжаетъ:
«Да и нельзя винить его за это: онъ еще не проводилъ съ ней ни одной ночи, а такая женщина доставила бы наслажденіе самому Юпитеру (she is sport of Jove).
Кассіо.
Она прелестная женщина.
Яго.
И, ручаюсь вамъ, полная огня (full of game).
Кассіо.
Да, правда, 'это самое свѣжее и нѣжное созданіе.
Яго.
Что за глаза у нея! Такъ и вызываютъ на переговоры.
Кассіо.
Да, вызывающіе глаза и, вмѣстѣ съ тѣмъ, полные такой скромности.
Яго.
А когда она говоритъ, развѣ не вызываетъ на бой любовь?
Кассіо.
Да, надо сознаться, эта женщина — совершенство.
Яго.
Да будетъ счастливо ихъ брачное ложе (happiness to their sheets).
Нельзя не замѣтить, что на всякое почтительное, слегка поэтическое замѣчаніе Кассіо о Дездемонѣ Яго даетъ почти аналогичный отвѣтъ, но употребляемыя имъ слова — въ особенности въ англійскомъ подлинникѣ — ясно указываютъ на грубыя, чувственныя мысли и тѣмъ обнаруживаютъ его взглядъ на каждую женщину, не исключая и такой идеальной и возвышенной, какъ Дездемона; при этомъ однакожъ въ словахъ его нѣтъ ничего, что выходило бы изъ предѣловъ обыкновеннаго разговора двухъ товарищей, находящихся въ караулѣ.
Подобныя циничныя и беззастѣнчиво — грубыя выраженія встрѣчаются въ словахъ Яго въ различныхъ мѣстахъ, гдѣ онъ говоритъ о женщинахъ, въ бесѣдѣ съ Брабанціо, съ недалекимъ Родриго, съ своею женою и даже съ Дездемоною; если и усматривается разница въ оттѣнкахъ рѣчи, то она зависитъ отъ того, съ кѣмъ ведется бесѣда и какая при этомъ имѣется въ виду цѣль.
Яго — циникъ въ своихъ взглядахъ на отношенія между мужчиною и женщиною; этотъ же цинизмъ онъ обнаруживаетъ въ разсужденіяхъ своихъ о всѣхъ прочихъ человѣческихъ отношеніяхъ и чувствахъ. Учтивое обхожденіе съ дамою, по его мнѣнію, предвѣстникъ похотливости; слугу, пользующагося своимъ положеніемъ и набивающаго свои карманы, онъ называетъ «человѣкомъ съ здравымъ умомъ», честь — «пустое и лживое представленіе»; благородная, легко поддающаяся вліянію и кроткая натура годится лишь на то, чтобы «вскармливать дураковъ»; похвала добродѣтели другихъ, равно какъ и сама добродѣтель, не болѣе какъ «пустая болтовня».
Циникъ до глубины мозга, онъ видитъ какъ въ людяхъ, такъ и въ хорошихъ человѣческихъ качествахъ лишь оборотную сторону.
Большая часть такихъ циничныхъ «отрицательныхъ» выраженій, если они исходятъ, въ общемъ отъ интеллигентнаго человѣка, отчасти правильны, отчасти не соотвѣтствуютъ истинѣ. Значеніе ихъ состоитъ въ томъ, что они нѣкоторымъ образомъ устанавливаютъ среднее правило въ вопросѣ о дѣйствительномъ значеніи человѣческихъ умственныхъ цѣнностей; есть большая доля вѣроятности въ томъ, что во многихъ случаяхъ правило окажется вѣрнымъ, такъ какъ о среднемъ человѣкѣ можно судить именно по этимъ среднимъ правиламъ; но во всѣхъ исключительныхъ случаяхъ, которыя опредѣляютъ окраску, содержаніе и цѣль жизни, эти правила непримѣнимы и вводятъ лишь въ заблужденіе. Вмѣсто того, чтобы указать этимъ исключеніямъ ихъ надлежащее мѣсто, циникъ низводитъ ихъ до уровня нормальнаго, даже, пожалуй, къ исключеніямъ въ противномъ смыслѣ, къ низости, мерзости, подлости. И при всемъ томъ и въ этомъ случаѣ онъ обыкновенно отчасти правъ, хотя, конечно, онъ гораздо болѣе неправъ. Наша культура содѣйствуетъ постепенному превращенію низшаго въ высшее, основываясь въ этомъ случаѣ на человѣческихъ качествахъ — эгоизмѣ, трусости, половыхъ инстинктахъ; но какой бы высокой степени ни достигло развитіе, глубокое, первоначальное основаніе остается неизмѣннымъ. Остальные элементы жизни утончаются и преобразовываются, міръ подъ вліяніемъ культуры становится болѣе богатымъ, съ большимъ количествомъ оттѣнковъ, — стоитъ только указать на отношенія мужа къ женѣ; но безспорно, что эти элементы представляютъ лишь развитіе основного жизненнаго принципа, — полового инстинкта первобытнаго человѣка.
Большею частью люди воспринимаютъ жизнь въ томъ видѣ, какъ она есть, и не задумываются болѣе надъ этимъ вопросомъ; иные восхищаются утонченностью культуры и стараются еще болѣе развить ее въ своей жизни; циникъ же находитъ удовлетвореніе въ указаніи при всякомъ случаѣ на то, что кроется за кулисами. Всѣ тонкости, всѣ результаты культуры для него лишь маски, которыя нужно сорвать съ людей для того, чтобы представить ихъ въ первоначальной наготѣ, какъ передъ ними самими, такъ и передъ прочими. Къ этимъ лицамъ слѣдуетъ причислить и Яго; онъ въ своихъ выраженіяхъ обыкновенно правъ и не правъ, какъ и всякій другой циникъ; онъ безстыденъ и грубъ настолько, насколько это вообще свойственно цинику.
Такіе люди всегда находятъ свою публику, и если они умѣютъ сохранять внѣшній декорумъ, то и публика эта не будетъ наихудшею, — напротивъ.
При безконечной массѣ фразъ, притворства и лжи, составляющихъ необходимую принадлежность нашей общественной жизни, честный человѣкъ чувствуетъ облегченіе, если ему представляется случай послушать человѣка, кажущагося въ этомъ отношеніи неподкупнымъ, человѣка, имѣющаго мужество и способность называть вещи настоящимъ ихъ именемъ или же такимъ именемъ, которое заключаетъ въ себѣ хоть зерно истины. Такой человѣкъ своими неприкрашенными рѣчами разоблачаетъ воображаемую добродѣтель и почетъ, лживые идеалы, поддѣльное негодованіе по поводу пустяковъ и восторженный паѳосъ, когда рѣчь идетъ о предметахъ, не имѣющихъ никакой цѣны: послѣ рѣчей этого человѣка, обнаруживающихъ фальшь и голую дѣйствительность, не остается мѣста для какихъ-либо сомнѣній. Люди искренніе, дѣйствительно стремящіеся къ истинѣ, прислушиваются къ такимъ рѣчамъ сочувственно. Такъ какъ онъ часто, дѣйствительно, дѣлаетъ мѣткія, даже рѣшающія замѣчанія, или во всякомъ случаѣ оказывается правымъ, то слушатели охотно прощаютъ ему тѣ нерѣдкія заявленія, которыя частью или совершенно несправедливы. Вѣдь этотъ человѣкъ, — такъ они отзываются о немъ, — по крайней мѣрѣ, не превращаетъ своего сердца, такъ сказать, въ разбойничій вертепъ, — онъ открыто и честно высказываетъ свои мнѣнія; необходимо поэтому прислушиваться къ этимъ имѣніямъ, даже если они и кажутся иногда странными и преувеличенными.
Такимъ именно довѣріемъ пользуется Яго у окружающихъ. Всѣмъ онъ кажется человѣкомъ, о которомъ Кассіо выражается, что «онъ говоритъ открыто», безъ заднихъ мыслей; для всѣхъ онъ прекрасный, честный, искренній Яго: «на Яго можно положиться», отзывается о немъ мавръ. Вотъ каково общее мнѣніе о немъ. Даже благородная, возвышенная Дездемона находитъ удовольствіе въ его неотесанныхъ словахъ, напр., въ сценѣ, гдѣ Яго дѣлаетъ свои злыя, но остроумныя замѣчанія о женщинахъ, которыя могутъ быть красивы и умны, дурны, но умны, красивы и глупы и, наконецъ, дурны и глупы; прежде, однако, чѣмъ дѣлать эти замѣчанія, онъ, какъ ловкій стратегъ, предоставляетъ себѣ въ этомъ отношеніи полную свободу, заявляя, «что онъ только и умѣетъ, что осуждать».
Яго для нихъ всѣхъ — умная голова, знающая свѣтъ, обладающая проницательностью; и то, что онъ видитъ, онъ высказываетъ не озираясь съ осторожностью налѣво или направо; это — откровенный, честный другъ, грубоватый и неотесанный; поэтому при различныхъ случаяхъ за помощью къ нему обращаются всѣ безъ исключенія, — Дездемона, Кассіо, Эмилія, Родриго.
Пока Яго не находится подъ вліяніемъ своихъ личныхъ интересовъ, онъ съ своимъ знаніемъ свѣта и ясностью своихъ взглядовъ можетъ оказать дѣйствительныя услуги всѣмъ, обращающимся къ нему за совѣтами. Онъ это дѣлаетъ охотно: это льститъ его тщеславію, онъ чувствуетъ при этомъ свое превосходство, въ немъ находитъ онъ подкрѣпленіе правильности и устойчивости своего циничнаго взгляда на жизнь. Съ этой именно точки зрѣнія и слѣдуетъ разсматривать отношенія Яго къ Отелло.
Если такой человѣкъ, какъ Яго, встрѣчается съ такимъ благороднымъ, искреннимъ и довѣрчивымъ человѣкомъ, какъ Отелло, если первый притомъ заинтересованъ въ томъ, чтобы второй считалъ себя обязаннымъ по отношенію къ нему, то онъ примется за него съ особымъ рвеніемъ. Ему доставитъ особенное удовольствіе раскрыть такому человѣку глаза на шарлатанство, фальшь, эгоизмъ, чувственность и низость, распространенные всюду и въ особенности въ образованномъ и утонченномъ обществѣ. Онъ укажетъ ему, что за внѣшнимъ блескомъ и лоскомъ таятся тайныя пружины, и обнаружитъ передъ нимъ всю пустоту, скрытую подъ блестящею оболочкою. И если этотъ человѣкъ въ интересахъ своего положенія и будущаго будетъ особенно осторожнымъ, не совершитъ глупости и не попадетъ въ просакъ, то онъ легко возбудитъ въ своей жертвѣ истинное чувство преданности и безусловнаго довѣрія; и такъ какъ жертва по характеру безхитростна и безъ заднихъ мыслей, то она будетъ склонна во всѣхъ подобныхъ случаяхъ полагаться на другого, обладающаго лучшими знаніями, большею проницательностью, болѣе глубокимъ знаніемъ людей и свойственной имъ фальши.
Все это очень ярко изображено Шекспиромъ. Само собою разумѣется, что Яго въ коварной, хитрой Венеціи часто имѣлъ случай открывать глаза Отелло на хитрости, которыхъ тотъ не подозрѣвалъ, обнаруживать ложь тамъ, гдѣ мавръ относился съ полнымъ довѣріемъ. Это было нетрудно по отношенію къ человѣку, какъ Отелло, незнакомому съ европейскою жизнью, какъ чужестранецъ, чувствующему свою неувѣренность, прямому и честному по натурѣ:
А у мавра
Такой простой и добродушный нравъ,
Что честнымъ онъ считаетъ человѣкомъ
Умѣвшаго прикинуться такимъ.
Поэтому мавръ высоко цѣнитъ Яго и его мнѣнія и питаетъ къ нему полнѣйшее довѣріе. Онъ самъ говоритъ:
Знаю,
И потому-то, что вполнѣ увѣренъ
Въ твоей любви и честности, и въ томъ,
Что слова ты не выпустишь наружу,
Не взвѣсивши его, — тревожусь я
Отвѣтами неясными твоими.
Въ другомъ мѣстѣ онъ о Яго выражается такъ:
Вотъ честный и честнѣйшій изъ людей.
И какъ умомъ глубокимъ онъ умѣетъ
Всѣхъ дѣлъ людскихъ причины постигать!
Или же восклицаетъ:
О! твои рѣчи очень разумны!
Всякій разъ, что мавръ начинаетъ сомнѣваться, Яго ссылается на свое знаніе свѣта и мѣстныхъ обычаевъ:
Мнѣ знакомъ
Характеръ венеціанскихъ женъ.
А о венеціанскихъ женщинахъ онъ отзывается такъ:
Лишь небесамъ рѣшаются онѣ
Тѣ открывать продѣлки, о которыхъ
Мужьямъ своимъ не смѣютъ разсказать;
И совѣсть ихъ не въ томъ, чтобъ воздержаться,
А въ томъ одномъ, чтобъ скрыть свои дѣла.
Вмѣстѣ съ тѣмъ онъ однакожъ заявляетъ:
Мой нравъ уже такой,
Что я во всемъ хочу найти дурное;
И много ужъ поступковъ небывалыхъ
Я создавалъ по страсти къ подозрѣньямъ.
Это, конечно, совершенно вѣрно. Эта постоянная готовность лишать птицу заимствованныхъ перьевъ не можетъ не привести въ иныхъ случаяхъ къ желанію выдернуть и настоящее перо. При всемъ томъ эта именно подозрительность ко всему сколько-нибудь позаимствованному, будетъ-ли оно касаться сущности, формъ или манеръ, находитъ удивительный откликъ въ ненависти мавра ко всему лживому и въ его страхѣ быть обманутымъ; благодаря этой подозрительности, вліяніе Яго и довѣріе къ нему Отелло возрастаютъ.
Перейдемъ же отъ Яго, какимъ онъ обнаруживается во внѣ, къ Яго, каковъ онъ въ дѣйствительности, отъ внѣншяго его характера къ внутреннему его существу.
Съ перваго взгляда кажется, что переходъ отъ циника Яго къ преступнику Яго очень значителенъ, — но въ дѣйствительности разстояніе между ними не такъ ужъ велико. Конечно, не всякій циникъ — преступникъ, но каждый настоящій преступникъ — въ сущности циникъ. Нужно имѣть въ виду, что есть два рода цинизма, изъ которыхъ одинъ основанъ на симпатіи, а другой на антипатіи. И тотъ и другой родъ цинизма относится съ одинаковою ненавистью къ чужимъ перьямъ, и тѣ внѣшнія формы, въ которыя они облекаютъ эту ненависть, кажутся довѣрчивымъ людямъ до того схожими, что они легко смѣшиваютъ ихъ. Въ дѣйствительности, однако, они отличаются кореннымъ образомъ.
Симпатичный циникъ, выдергивая перья, соблюдаетъ при этомъ извѣстную осторожность. На базарѣ житейской суеты, именуемомъ свѣтомъ, онъ пережилъ столько разочарованій, что не желаетъ быть болѣе обманутымъ; онъ ихъ пережилъ потому, что обладалъ сердцемъ, полнымъ любви къ человѣчеству, потому что онъ слишкомъ многаго ожидалъ отъ людей, относился къ нимъ лучше, чѣмъ они того заслуживали, и слишкомъ вѣрилъ въ нихъ, потому что «они казались ему честными». Теперь онъ болѣе не вѣритъ въ нихъ — поэтому онъ и превратился въ циника, но въ корнѣ онъ остался тѣмъ же, чѣмъ былъ и раньше. Ничто не доставляетъ ему такого удовольствія, какъ случаи, когда онъ убѣждается въ неправотѣ своего новаго взгляда, когда онъ видитъ, что «поддѣльныя» перья оказываются, однако, настоящими. Онъ готовъ, по выраженію мистера Гримвига изъ «Оливера Твиста», «съѣсть свою собственную голову», въ доказательство того, что они всѣ въ совокупности «поддѣльны»; но если обнаруживается его ошибка, онъ плачетъ отъ радости и не думаетъ болѣе о томъ, чтобы «съѣсть» что-нибудь цѣнное.
Циникъ антипатичный — человѣкъ совершенно иного покроя. Въ его замороженной, до-нельзя грубой душѣ свилъ себѣ прочное гнѣздо эгоизмъ. Онъ можетъ понять лишь одно — эгоизмъ другихъ, понятіе же альтруизма ему совершенно недоступно. И такъ какъ онъ его не постигаетъ, то онъ отрицаетъ его; мало того: онъ не только отрицаетъ его, — онъ его ненавидитъ, такъ какъ онъ представляетъ діаметральную противоположность его собственному характеру; онъ его ненавидитъ потому, что еслибы онъ его призналъ, то для послѣдовательности долженъ былъ бы возненавидѣть самого себя. Но самого себя онъ вѣдь не можетъ ненавидѣть; еслибы это было возможно, то вмѣстѣ съ тѣмъ оказалось бы, что онъ вовсе не эгоистъ, — а между тѣмъ онъ именно таковъ.
Въ глубинѣ его души высится башня, въ которой живетъ Мефистофель его эгоизма, взирающій своими огненными, палящими глазами на людскую суету. Сердце его наполняется радостью, когда онъ видитъ результаты дѣятельности духа разлада, ненависти, гнѣва, уничтоженія. Но тамъ, гдѣ онъ видитъ доброту, снисходительность, любовь и счастье, тамъ сердце его сжимается, и, насколько это зависитъ отъ него, онъ все это уничтожаетъ такъ, чтобы оно не могло болѣе процвѣтать.
Онъ даже не желаетъ всего этого для себя, ибо нельзя добиваться того, къ чему относишься съ ненавистью. Въ его окаменѣвшей душѣ не могутъ давать ростковъ зерна культурныхъ злаковъ; въ ней могутъ произрастать лишь низшія формы жизни. Поэтому-то только эта жизнь и представляется ему настоящей, истинной, неподдѣльной, — культурную же жизнь онъ считаетъ ненавистною фальшью. Но, ненавидя культурную жизнь, онъ вмѣстѣ съ тѣмъ относится отрицательно ко всѣмъ тѣмъ качествамъ, на которыхъ она основана, онъ ненавидитъ всѣ тѣ свойства человѣка, которыя поддерживаютъ и развиваютъ культурную жизнь. Онъ — личный врагъ человѣческой культуры; поэтому онъ олицетворяетъ собою преступленіе, его апоѳеозъ; онъ является основою и источникомъ для всѣхъ отдѣльныхъ преступниковъ, онъ представляется олицетвореніемъ всего сознательно преступнаго въ человѣкѣ.
Къ этому виду циниковъ относится и Яго. Союзъ между мужчиною и женщиною, основанный на чувствѣ глубокой симпатіи, представляется ему не только случкою животныхъ, какою онъ можетъ въ иныхъ случаяхъ быть, — нѣтъ, онъ ничѣмъ другимъ и не можетъ быть. Для него красивая женщина — исключительно лишь средство для чувственнаго удовлетворенія. Для него все великое и возвышенное — лишь ложь и жеманство. Все и всѣхъ онъ втаптываетъ въ грязь въ соотвѣтствіи съ своимъ низменнымъ образомъ мыслей. Кто не помнитъ прекраснаго разсказа Отелло о томъ, какъ онъ плѣнилъ сердце Дездемоны? А между тѣмъ Яго вынесъ изъ него такое впечатлѣніе, что Дездемона «полюбила мавра за его хвастовство и фантастическіе разсказы». Къ возвышенной вѣрѣ Отелло въ людей Яго относится съ презрѣніемъ:
За носъ такъ водить его удобно,
Какъ глупаго осла.
Его неприкрашенную, сильную рѣчь Яго называетъ:
Напыщенной какой-то болтовней,
Напичканной военными словами.
За глубокую любовь къ Дездемонѣ онъ называетъ его «чернымъ старикомъ — бараномъ», «берберскимъ жеребцомъ»; имя Дездемоны онъ упоминаетъ лишь затѣмъ, чтобы ее осквернить; взаимное влеченіе Отелло и Дездемоны онъ осмѣиваетъ и топчетъ въ грязь. Свою ненависть ко всякому человѣческому счастью онъ излагаетъ въ такихъ выраженіяхъ:
Замучь ты его мухами; хоть онъ
И счастія великаго добился —
Старайся ты то счастье растревожить,
Чтобъ яркій цвѣтъ утратило оно.
Когда Дездемона и Отелло встрѣчаются на о. Кипрѣ, радуясь своему свиданію послѣ опасностей морского путешествія, Яго восклицаетъ:
О, вы теперь отлично
Настроены; но я спущу колки,
Которые поддерживаютъ эту
Гармонію — ручаюсь честно въ томъ.
Въ сущности Яго никогда не былъ другомъ и совѣтникомъ мавра изъ любви къ нему или съ цѣлью приносить ему пользу. Его единственнымъ мотивомъ была радость, которую онъ испытывалъ, когда могъ сбросить другихъ съ ихъ пьедестала и когда онъ при этомъ видѣлъ вокругъ себя благодарную публику. Въ его глазахъ Отелло лишь глупецъ, котораго можно водить какъ «осла»; однако, тщеславію Яго льститъ то, что Отелло поддается его руководству и преклоняется передъ нимъ. Пока дѣло обстоитъ такъ, Яго не питаетъ къ этому «ослу» непріязненныхъ чувствъ.
Но положеніе Отелло внезапно мѣняется: мавръ завоевываетъ руку и сердце одной изъ знатнѣйшихъ и красивѣйшихъ дамъ Венеціи и подучаетъ санъ главнаго полководца въ государствѣ. Онъ сдѣлалъ, какъ говоритъ Редриго, свое счастье и, конечно, не Яго доставилъ ему это положеніе. Этотъ постъ добытъ мавромъ благодаря его геройскимъ подвигамъ; ими же онъ завоевалъ общественное мнѣніе, а послѣднее, этотъ «могущественный властелинъ событій», потребовало, чтобы Отелло поставленъ былъ во главѣ военныхъ силъ Венеціи. А Дездемона была побѣждена разсказомъ Отелло о великихъ подвигахъ мавра,
Когда онъ ей повѣствовалъ о страшныхъ
Несчастіяхъ изъ юности своей...
Прямымъ посредникомъ между ними былъ Кассій, — не Яго.
Презрѣнный «эѳіопскій бродяга» становится вдругъ, благодаря случайности судьбы, могущественнымъ и, что еще хуже, счастливымъ человѣкомъ. Звѣзда Яго закатывается: посредникъ Отелло въ любви — Кассій — получаетъ должность лейтенанта. Яго видитъ, что онъ уже не на первомъ планѣ, что его вліяніе клонится къ упадку: мавръ независимъ, онъ пріобрѣлъ могущественныхъ друзей, которые будутъ для него полезнѣе, чѣмъ Яго. Отелло можетъ шествовать въ жизни впередъ безъ помощи Яго въ качествѣ ментора.
Вотъ причины, вслѣдствіе которыхъ благосклонность или, лучше сказать, отсутствіе антипатіи къ мавру сразу исчезаетъ. Пока онъ могъ разыгрывать роль сильнѣйшаго и умнѣйшаго, онъ считалъ Отелло другомъ. Теперь же, когда онъ дѣлается меньшимъ и низшимъ, онъ сразу превращается въ непримиримаго врага. Отелло поднялся на высоту, а все, что стоитъ на высотѣ, Яго долженъ ниспровергнуть. Гдѣ среди людей господствуетъ радость и счастье, тамъ Яго долженъ создать недовольство и несчастіе: таково влеченіе его натуры. Отсюда выводъ: счастье мавра должно быть разрушено.
Но къ этому болѣе общему мотиву ненависти и злобы присоединяется болѣе спеціальный мотивъ, хотя и тщательно скрытый Шекспиромъ въ драмѣ, но не настолько, чтобы его нельзя было обнаружить; мотивъ этотъ указываетъ на глубочайшую бездну человѣческой душевной жизни.
При чтеніи драмы можно еще объяснить себѣ, почему Яго желаетъ уничтожить мавра. Но причемъ тутъ Дездемона? Нѣтъ никакого повода для того, чтобы ее ненавидѣть и преслѣдовать. Если даже для удачи плановъ Яго необходимо, чтобы она раздѣлила участь мавра, то во всякомъ случаѣ онъ долженъ былъ бы проявить по отношенію къ ней хотя бы чувство состраданія. Почему же враждебныя дѣйствія Яго направлены, безъ видимаго повода, также и противъ Дездемоны, почему онъ такъ чуждъ всякаго человѣческаго чувства къ этому кроткому, невинному существу? Почему онъ съ такою ужасающею настойчивостью стремится къ ея гибели, и притомъ такой трагической гибели?
Вопросъ этотъ вполнѣ основателенъ, но онъ неполонъ. Необходимо принять во вниманіе, что съ психологической точки зрѣнія отсутствіе мотивовъ и недостаточность ихъ равносильны: какъ въ томъ, такъ и въ другомъ случаѣ данное дѣяніе не можетъ быть объяснено надлежащимъ образомъ. Если, съ одной стороны, непонятно, почему Яго убиваетъ Дездемону, не имѣя къ тому никакихъ поводовъ, то, съ другой стороны, столь же необъяснимо, почему тотъ же Яго убиваетъ — духовно — Отелло, побуждаемый къ тому лишь тѣми недостаточными поводами, о которыхъ мы говорили выше.
Повидимому, здѣсь въ цѣпи причинъ отсутствуетъ звено, которое могло бы указать мотивы для объясненія образа дѣйствій Яго по отношенію къ Дездемонѣ, а также дополнить мотивы его отношеній къ Отелло. Что же это за звено?
Мы должны имѣть въ виду, что Яго — чрезвычайно эротическая натура, понимая это слово въ самомъ грубомъ смыслѣ. Косвенно этотъ выводъ вытекаетъ изъ того, что Яго подозрѣваетъ у всѣхъ излишекъ полового чувства; онъ думаетъ, что это чувство преобладаетъ надъ всѣми прочими у всѣхъ и съ такою же силою, какъ у него самого. Поэтому-то съ его точки зрѣнія вѣжливость и любезность по отношенію къ женщинѣ — «предвѣстники похотливости». Поэтому-то любезность Отелло и Кассіо по отношенію къ красивой женѣ Яго служитъ для послѣдняго достаточнымъ доказательствомъ того, что они состоятъ съ нею въ интимныхъ отношеніяхъ. Словомъ, дружбу иди любезность онъ можетъ понять или объяснить лишь въ связи съ какими-либо корыстными цѣлями или видами.
Но имѣются и прямыя указанія на чувственность Яго. Нѣкоторые усматриваютъ противорѣчіе въ томъ, что Шекспиръ изобразилъ Яго женатымъ. Яго въ качествѣ супруга! Яго, знающій лишь право, но не обязанности, Яго, ищущій лишь наслажденій, но никогда не помышляющій о томъ, что ихъ нужно оплатить, — этотъ Яго возложилъ на себя тяжелыя цѣпи супружества!
Конечно, онъ это сдѣлалъ только потому, что придавалъ важное значеніе только пріобрѣтаемымъ имъ супружескимъ правамъ и ставилъ ни во что супружескія обязанности. Расчетъ оказался невѣрнымъ, и циническія шутки Яго надъ бракомъ и женами достаточно доказываютъ, насколько онъ ошибся въ расчетѣ; но самый фактъ, что Яго могъ произвести такой неправильный расчетъ, доказываетъ вмѣстѣ съ тѣмъ, каковы были его намѣренія при вступленіи въ бракъ. Онъ также прекрасно сумѣлъ свести по возможности къ нулю всѣ принятыя имъ на себя супружескія обязанности. Какъ супругъ, онъ грубъ и безпощаденъ; въ тѣхъ немногихъ сценахъ, гдѣ онъ встрѣчается съ Эмиліею, онъ обращается съ ней возмутительно грубо. Сама Эмилія въ слѣдующихъ аллегорическихъ словахъ разсказываетъ о томъ, какъ мужъ съ нею обращается:
Убѣждена, однако, я въ одномъ,
Что ежели и согрѣшаютъ жены,
То въ томъ всегда вина однихъ мужей,
Когда они свой долгъ позабываютъ,
И блага тѣ, что намъ принадлежатъ,
Даютъ другимъ; когда, вдругъ разразясь
Безумнѣйшею ревностью, стѣсненье
Кладутъ на насъ; когда насъ бьютъ порой
Иль наши всѣ расходы уменьшаютъ—
Такъ вѣдь у насъ есть также въ сердцѣ желчь.
Яго не признаетъ за собою обязанности супружеской вѣрности: его ненасытная чувственность вѣчно нуждается въ новыхъ объектахъ. По этому поводу Эмилія говоритъ:
Скажите, что въ нихъ дѣйствуетъ, когда
Насъ на другихъ они мѣняютъ женщинъ?
Потѣшиться желанье? Вѣрно, такъ.
Не страсти-ли волнуютъ ихъ? — Конечно.
Не слабости-ль ихъ вводятъ въ заблужденіе?
Навѣрно, да.
Для поддержанія своихъ многочисленныхъ связей Яго вѣчно нуждается въ деньгахъ, и онъ «растрачиваетъ приданое Эмиліи» и разоряетъ ограниченнаго Родриго; онъ живетъ на счетъ послѣдняго, занимаетъ у него постоянно деньги и въ концѣ концовъ просто обманываетъ его. И всякій разъ, когда рѣчь заходитъ о женщинахъ или чувствахъ мужчины къ женщинѣ, или наоборотъ, онъ тотчасъ же начинаетъ разсказывать о своихъ грубыхъ эротическихъ похожденіяхъ.
Я уже дважды подчеркнулъ эти выраженія и скрытую въ нихъ мысль съ цѣлью освѣтить Яго съ двухъ различныхъ сторонъ. Здѣсь необходимо отмѣтить еще третью сторону. Читателю невольно должно броситься въ глаза, что эти выраженія Яго не только сами по себѣ выражаютъ униженіе женщины, насчетъ которой онъ прохаживается, но и заключаютъ въ себѣ именно желаніе унизить ее; изъ нихъ явствуетъ, что Яго чувствуетъ особенное наслажденіе въ самомъ фактѣ насмѣшекъ, униженій и жестокаго обращенія съ женщиною, о которой въ данное время онъ упоминаетъ. Это наслажденіе является для его притупленной грубой души высшимъ чувствомъ, которое развилось въ немъ постепенно, какъ слѣдствіе его распутства и общенія съ публичными женщинами.
Исходя изъ этой точки зрѣнія, нельзя, при чтеніи замѣчаній, которыя Яго дѣлаетъ о Дездемонѣ въ разговорѣ съ Родриго, не видѣть, что Яго постоянно варьируетъ на одну и ту же тему: то онъ говоритъ о несомнѣнной чувственности Дездемоны, то о ея непостоянствѣ и желаніи замѣнить мавра другимъ мужчиною, болѣе къ ней подходящимъ; употребляемыя имъ при этомъ выраженія до того грубы и пошлы[2], что они представлялись бы обидными даже по отношенію къ публичной женщинѣ; такія слова могутъ быть употребляемы и повторяемы лишь такимъ человѣкомъ, который проникнутъ внутреннимъ стремленіемъ къ повторенію такихъ выраженій и въ этомъ находитъ удовлетвореніе, человѣкомъ, мысли котораго постоянно работаютъ въ направленіи, ведущемъ къ употребленію именно подобныхъ выраженій. Дездемона представляетъ собою образъ, во всѣхъ отношеніяхъ діаметрально противоположный тому, во что онъ хочетъ его превратить. Такимъ образомъ его желаніе исказить этотъ образъ ясно указываетъ на то, что стремленіе Яго втоптать ее въ грязь имѣетъ свое основаніе въ его инстинктѣ эротической жестокости; и чѣмъ больше разстояніе между реальною дѣйствительностью и мыслями Яго, тѣмъ сильнѣе проявляются, согласно общему правилу, эти инстинкты.
Если это такъ, то вмѣстѣ съ тѣмъ ясно, насколько невѣрно сужденіе въ родѣ слѣдующаго: какъ онъ могъ обидѣть такъ подло эту столь прекрасную, добрую и благородную женщину? Но вѣдь именно потому, что она такова, онъ и рѣшается на это. Еслибы она была менѣе благородна, еслибы она стояла на одной ступени съ Яго, подобно, напр., Эмиліи, то его жестокая радость не была бы столь велика. Но чѣмъ выше она стоитъ, тѣмъ съ большимъ злорадствомъ проявляется его жестокое стремленіе къ низведенію ея съ пьедестала. По его словамъ, онъ всего охотнѣе самъ хотѣлъ бы обладать ею, и тогда онъ могъ бы ежедневно удовлетворять свои низменныя страсти. Но разъ это невозможно, онъ долженъ удовлетворить ихъ инымъ путемъ. Но конечная цѣль остается у него одна и та же: причинить этой женщинѣ именно тѣ муки и страданія, отъ которыхъ ее должны были бы, казалось, защитить именно ея возвышенныя качества. Унизить эти именно качества, увидѣть ее повергнутой во прахъ тѣлесно и душевно, и притомъ въ самой высшей степени, и сознавать, что именно онъ ей причиняетъ и причинилъ эти страданія, — таково страстное желаніе Яго.
Съ этимъ мотивомъ тѣсно связана и зависть Яго къ Отелло и стремленіе повергнуть его на землю. Уже съ самаго начала онъ завидуетъ ему за его счастье и карьеру. Но то обстоятельство, что этому именно мавру, этому глупому презрѣнному мавру достается обладаніе этою женщиною, которая приводитъ въ движеніе гнусную чувственность Яго, — придаетъ зависти послѣдняго характеръ чисто эротической ревности, особенно сильной потому, что она питается корнями, глубоко заложенными въ душѣ Яго. Это уже не просто абстрактная, общая зависть и озлобленіе противъ человѣка, которому повезло въ его предпріятіяхъ, а конкретная, спеціальная зависть къ тому, кому повезло въ той области, которая больше всего интересуетъ и возбуждаетъ Яго, а именно — въ области эротически-половой. Зависть Яго, окрашенная въ цвѣтъ эротизма, обращается съ инстинктивною увѣренностью противъ своего настоящаго объекта — отношеній Отелло къ Дездемонѣ. Если ему удастся лишить мавра радости, доставляемой этой любовью, разрушить высшее счастіе, которое онъ въ ней обрѣлъ, превратить въ адъ все то, что могло бы доставить ему божественныя радости, — тогда онъ будетъ торжествовать надъ мавромъ. Но если ему съ помощью мавра, котораго Дездемона любитъ, удастся еще наполнить до краевъ чашу е я страданій, тогда онъ сможетъ вдоволь насладиться сладкимъ напиткомъ своей сластолюбивой жестокости.
Такимъ образомъ зависть Яго къ мавру, выросшая на почвѣ эротизма, соединяется съ его эротическою жестокостью, наиболѣе сильнымъ побужденіемъ его характера, тѣмъ побужденіемъ, которое въ сущности вообще объясняетъ его циническое стремленіе къ разрушенію и уничтоженію во всѣхъ областяхъ.
Мы, конечно, до многимъ основаніямъ не можемъ расчитывать на то, чтобы изображенные нами душевные элементы проявились ясно и недвусмысленно въ драмѣ Шекспира. Мы должны довольствоваться тѣмъ, что въ нижеслѣдующемъ изложеніи окажутся моменты и событія, которые могутъ быть объяснены правильно лишь этими душевными элементами. А въ такихъ моментахъ и событіяхъ недостатка не окажется.
Ясно, что психическій механизмъ, приводимый Яго въ движеніе и состоящій изъ глубоко заложенныхъ въ душѣ инстинктовъ и неясныхъ ощущеній, находится въ большей своей части ниже порога сознанія. На поверхность выплываетъ лишь безпокойный порывъ къ дѣйствіямъ, вызываемый въ самомъ началѣ этимъ механизмомъ; повидимому, Яго — жертва этого порыва, если судить по его монологу въ 1-й сценѣ 2-го дѣйствія. Исходная его точка двоякая: онъ «терпѣть не можетъ» мавра — это одно; другое же состоитъ въ томъ, что
Мавръ — хоть его и ненавижу я,
Все-жъ любящій и честный человѣкъ,
И смѣю я надѣяться, что будетъ
Отличнѣйшимъ онъ мужемъ Дездемонѣ.
Этому слѣдуетъ воспренятствовать во что бы то ни стало! Почему? Здѣсь Яго выкладываетъ передъ самимъ собою всѣ свои мотивы: его «желаніе обладать Дездемоною», предположеніе, что «мавръ, быть можетъ, былъ въ связи съ женою Яго», «что и Кассіо знакомъ съ ночнымъ колпакомъ Яго», — это все проявленія глухой работы его душевнаго механизма; Яго эту работу чувствуетъ, но вмѣстѣ съ тѣмъ она не вполнѣ для него ясна: онъ еще не знаетъ, что это именно и есть его эротическое стремленіе къ жестокости, которое приводится въ движеніе и овладѣваетъ имъ постепенно. Вотъ почему онъ, указывая на свой лобъ, говоритъ:
Все это здѣсь, но смутно все пока.
Онъ знаетъ лишь одно:
Такъ въ мавра я вселю такую ревность,
Съ которою не справится разсудокъ.
О дальнѣйшемъ онъ мало заботится:
Вѣдь плутовство до той поры таится,
Пока оно вполнѣ осуществится.
И вотъ Яго приступаетъ къ работѣ. Онъ начинаетъ съ Кассія, который, конечно, ничего не подозрѣвая, служитъ средствомъ для возбужденія ревности Отелло. Прежде всего онъ опаиваетъ его во время исполненіи имъ обязанностей службы въ караулѣ и этимъ уже набрасываетъ тѣнь на чувства Отелло къ Кассіо. Въ глазахъ Отелло Кассіо уже не тотъ прекрасный человѣкъ, какимъ онъ его считалъ. Для Отелло ясно, что онъ вновь введенъ въ заблужденіе своимъ довѣріемъ къ внѣшности. Онъ удаляетъ Кассіо отъ должности. Но если возможна ошибка въ одномъ, то она возможна и во многомъ другомъ. И Яго продолжаетъ свою игру.
Теперь мы подходимъ къ большой сценѣ, въ которой Яго совершенно опутываетъ мавра, сценѣ съ такимъ богатымъ психологическимъ содержаніемъ, что невольно является желаніе разобрать ее подробно въ отдѣльныхъ ея репликахъ для того, чтобы показать удивительное искусство ея построенія. Но мы вынуждены здѣсь ограничиться лишь нѣкоторыми указаніями.
Понятно, что такой глубоко испорченный человѣкъ, какъ Яго, хорошо знаетъ всѣ темныя стороны человѣческой души; онъ лучше всякаго другого знаетъ, какъ слѣдуетъ приступить къ ней и привести ее въ движеніе. И при всемъ томъ онъ все время «остается славнымъ», честнымъ Яго, заботящимся лишь о благѣ друзей своихъ.
Яго.
Въ то время, какъ еще
Искали вы руки синьоры, зналъ ли
Про эту страсть вашу Кассіо?
Отелло.
Да, зналъ
Отъ самаго начала до конца.
Но для чего ты это знать желаешь?
Яго.
Такъ, пустяки. Хотѣлось разрѣшить
Одно недоразумѣнье.
А какое?
Яго.
Не думалъ я, что онъ знакомъ былъ съ ней.
Отелло.
О да, давно; онъ даже между нами
Посредникомъ былъ прежде.
Яго.
Право?
Отелло.
Право!
Ну, да! Что-жъ въ томъ такого видишь ты?
Иль Кассіо не честенъ?
Яго.
Честенъ, сударь.
Отелло.
Честенъ?
Яго.
Да, сколько мнѣ извѣстно.
Необходимо обратить въ этой репликѣ особенное вниманіе на вопросъ Яго: «право?» и отвѣтъ Отелло.
Эти слова — боевые сигналы. Яго возбуждаетъ любопытство Отелло и приводитъ его въ напряженное состояніе, въ которомъ уже выражается неопредѣленный страхъ. На что намекаетъ этотъ человѣкъ? Слово сорвалось съ устъ Яго какъ бы нечаянно; этимъ самымъ какъ бы указывается на то, что оно имѣетъ скрытый смыслъ. Неужели онъ знаетъ нѣчто, чего Отелло не знаетъ, и неужели оно касается кого-то, кто особенно близокъ Отелло, даже, быть можетъ, Дездемоны?
«Иль Кассіо не честенъ?» — спрашиваетъ удивленно Отелло. Неужели онъ въ этомъ кардинальномъ пунктѣ ошибся въ Кассіо?
«Честенъ, сударь».
Это слово «сударь» въ данномъ случаѣ указываетъ на подчиненность Яго по отношенію къ Отелло и имѣетъ особенное значеніе: этимъ словомъ Яго какъ бы намекаетъ на то, что онъ въ качествѣ товарища не рѣшается высказать слово порицанія передъ общимъ начальникомъ. Слово это такимъ образомъ усиливаетъ возникшее сомнѣніе, выражающееся уже какъ въ вопросѣ Отелло, такъ и въ отвѣтѣ, данномъ также въ вопросительной формѣ.
Отелло спрашиваетъ рѣзко: «честенъ?» Каковъ же отвѣтъ Яго? Онъ не говоритъ: «нѣтъ», такъ какъ этимъ возложилъ бы на себя обязанность представить доказательства; онъ не говоритъ однако и «да», такъ какъ въ этомъ случаѣ мавръ немедленно успокоился бы. Онъ даетъ наиболѣе злостный отвѣтъ, говоритъ что-то такое, что звучитъ неопредѣленно: «да, сколько мнѣ извѣстно». Но въ сущности это означаетъ: «я ничего не знаю — не имѣю никакихъ доказательствъ; но что я думаю, это совершенно другое дѣло». Противоположеніе настолько ясно, что даже добродушный мавръ не можетъ не замѣтить этого. Онъ спрашиваетъ:
Что же такое Ты думаешь?
И когда Яго уклончиво отвѣчаетъ: «Что думаю, синьоръ?», то вспыльчивыя слова Отелло указываютъ уже на начало бури:
Клянуся небомъ,
Онъ вторитъ мнѣ, какъ эхо; будто въ мысляхъ
Чудовище такое держитъ скрытымъ,
Которое и показать ужасно.
Точно такой же способъ Яго примѣняетъ для возбужденія подозрѣнія противъ Дездемоны.
Яго беретъ за основаніе то, что извѣстно Отелло, и переходитъ къ тому, чего Отелло не знаетъ; притомъ онъ ничего не разсказываетъ; напротивъ того, онъ уклоняется разсказать что бы то ни было: онъ лишь выражается такъ, что заставляетъ дѣлать изъ его словъ выводъ, какого онъ не высказалъ, но какой онъ желалъ бы внушить слушателю. Онъ надѣваетъ на себя въ этомъ случаѣ личину заботливаго друга, имѣющаго сообщить тревожную новость, но не желающаго при этомъ выразиться ясно и опредѣленно.
Онъ не нападаетъ на Дездемону, не возводитъ на нее обвиненій, — онъ лишь заботится о томъ, чтобы у самого мавра возникло подозрѣніе и притомъ такъ, чтобы мавръ былъ убѣжденъ, что оно у него возникло безъ посторонняго вліянія.
Яго превозноситъ значеніе добраго имени и репутаціи; по его словамъ,
Для женщины и для мужчины имя
Ихъ доброе — сокровище души
Первѣйшее. Кто у меня похититъ
Мой кошелекъ — похититъ пустяки.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Но имя доброе кто крадетъ,
Тотъ крадетъ вещь, которая не можетъ
Обогатить его, но разоритъ
Меня въ конецъ.
Хотя эти указанія сдѣланы въ общихъ выраженіяхъ, но они не допускаютъ двухъ толкованій; они намекаютъ на то, что поведеніе Кассіо грозитъ доброму имени Отелло и Дездемоны. Понятно, что Отелло кричитъ возбужденно:
Свидѣтель Богъ, хочу я
Знать мысль твою.
Но тутъ Яго благородно ретируется:
Нѣтъ, еслибъ даже вы
Въ своихъ рукахъ мое держали сердце,
И тутъ бы я молчалъ, какъ и теперь,
Когда оно въ моей груди хранится.
Не удивительно, если послѣ этого Отелло приходитъ въ ярость и при этомъ произноситъ одно единственное слово, изъ котораго видно, что въ немъ уже все кипитъ.
Яго притворяется испуганнымъ: «О, господинъ, да хранитъ васъ Богъ, успокойтесь — не поддавайтесь власти ревности». Слово произнесено: такимъ путемъ Яго удалось произнести то слово, которое лишь нѣсколькими минутами раньше могло бы имѣть для него смертельныя послѣдствія. Но разъ зайдя такъ далеко, онъ съ силою нажимаетъ стрѣлу, произнося насмѣшливо:
Блаженны тѣ рогатые мужья,
Которые, въ судьбѣ своей увѣрясь,
Измѣнницу любить перестаютъ.
Затѣмъ онъ серьезнымъ тономъ прибавляетъ:
Но сколько мукъ проклятыхъ переноситъ
Тотъ, въ комъ любовь съ сомнѣньемъ неразлучна,
Кто ревностію мучится — и всежъ
Любовію безумною томится!
Отвѣтъ Отелло доказываетъ, что стрѣла попала въ цѣль. Какъ гордо и благородно онъ въ своихъ словахъ отвергаетъ подозрѣніе!
Къ чему ведутъ, что значатъ эти рѣчи?
Не мнишь-ли ты, что ревностію жить
Я захочу и каждый день встрѣчать,
Одно другимъ смѣняя подозрѣнье?
Въ немъ не вполнѣ исчезаетъ возникшее подозрѣніе; онъ говоритъ о необходимости доказательствъ и даетъ, такимъ образомъ, Яго возможность представить ихъ.
Нѣтъ, Яго, нѣтъ, чтобъ усомниться, долженъ Я увидать; а усомнился — надо Мнѣ доказать, а послѣ доказательствъ— Вонъ изъ души и ревность и любовь! Яго видитъ, насколько онъ уже успѣлъ:
Я очень радъ такому разсужденью,
И ужь теперь открыто вамъ рѣшаюсь
Мою любовь и вѣрность показать.
Онъ указываетъ Отелло исходный пунктъ для начинающихся уже въ маврѣ сомнѣній, причемъ послѣдній не можетъ не признать правильности замѣчаній Яго:
Вѣдь обмануть умѣла
Она отца, когда пошла за васъ,
И между тѣмъ какъ всѣмъ казалось, будто
Вашъ даже взглядъ такъ страшенъ для нея —
Она его такъ горячо любила.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Когда она ужъ въ молодости первой
Умѣла такъ искусно притворяться,
Что ослѣпить ей удалось отца,
И мысль свою такъ затворила плотно,
Что колдовству все приписалъ старикъ,
Такъ ужъ теперь... Но я зашелъ далеко.
Эта невинная любовная интрига получаетъ въ устахъ «честнаго» Яго характеръ коварнаго обмана, всю силу котораго можетъ оцѣнить лишь онъ — умный Яго, знающій «мѣстные нравы» и «характеръ венеціанскихъ женъ». И, охваченный смутнымъ чувствомъ несчастья, мавръ приходитъ къ мысли, что недовѣріе Яго. можетъ быть, и основательно: отъ несказанной тяжести, которую онъ начинаетъ ощущать, честный Отелло умозаключаетъ къ тому, какъ тяжело было для славнаго Яго сообщеніе ему этихъ свѣдѣній; онъ благодаритъ Яго за оказанную ему дружескую услугу:
Нѣтъ, ты меня навѣки обязалъ.
Яго до извѣстной степени достигъ намѣченной имъ себѣ до этого момента цѣли: ему удалось возбудить подозрѣніе и ревность мавра. Но теперь онъ открываетъ нѣчто, побуждающее его пойти еще гораздо дальше.
Онъ видитъ, что возникшее въ горячемъ африканцѣ сомнѣніе не повлекло за собою, какъ онъ это себѣ представлялъ въ глубинѣ своей низкой души, ужаснаго взрыва гнѣва съ страшными сценами и насиліемъ противъ Дездемоны, а лишь глубокое, безконечное горе, причиняющее ему несказанныя мученія.
Зрѣлище этого горя наполняетъ его душу радостью, далеко превышающею все то, что онъ представлялъ себѣ до того. Какъ его низменныя чувства находятъ себѣ удовлетвореніе въ причиненіи страданій другимъ, такъ, съ другой стороны, они и возникаютъ при видѣ страданій другихъ. Эти страданія, причиняемыя имъ для собственной утѣхи, становятся, разъ они уже имѣются на лицо, для него источникомъ новыхъ мотивовъ, порождающихъ такія новыя дѣйствія, о которыхъ онъ вначалѣ даже не думалъ, но которыя развиваются какъ бы сами по себѣ, усиливая страданія Отелло и повышая тѣмъ самымъ злорадное наслажденіе Яго.
Поэтому онъ заявляетъ (и при этомъ намъ невольно представляется едва скрываемая имъ усмѣшка удовлетворенія):
Мнѣ кажется, мой разговоръ встревожилъ
Васъ нѣсколько.
Отелло, правда, поспѣшно отвѣчаетъ: «О, нѣтъ, ничуть, ничуть!», — но въ дальнѣйшемъ ходѣ сцены Яго повторяетъ все съ возрастающимъ чувствомъ удовлетворенія: «вы взволнованы» и этимъ добивается того, что страданія мавра становятся все сильнѣе, его мужество все болѣе и болѣе падаетъ, его сомнѣнія въ невиновности Дездемоны все болѣе и болѣе усиливаются. Это замѣчается ясно въ постепенно ослабѣвающей энергіи отрицанія, начинающагося категорическимъ «ничуть», переходящаго затѣмъ въ кроткое «нѣтъ» и заключающагося уже почти соглашающимся «нѣтъ, не очень»; послѣднее сопровождается вопросомъ, содержащимъ въ себѣ гложущее его сомнѣніе:
А что, когда и самая природа,
Забывъ себя?...
Яго замѣчаетъ, какъ быстро дѣло идетъ къ развязкѣ, и съ цѣлью причинить мавру еще болѣе сильныя страданія, онъ прибавляетъ, какъ бы «въ поясненіе», что можно предполагать въ Дездемонѣ «болѣзненныя наклонности», «развращенность мыслей иначе она не отвергла бы
Исканія различныхъ жениховъ
Ея страны, и цвѣта, и сословья.
И такъ какъ онъ видитъ выразившуюся на лидѣ мавра скорбь, то онъ, переходя, подъ видомъ состраданія, къ другому вопросу, заключаетъ свою рѣчь язвительнымъ намекомъ:
Но простите,
Я словъ моихъ къ супругѣ вашей
Не отношу, хоть все-таки боюсь,
Чтобъ чувствъ ея не покорилъ разсудокъ
И чтобъ она, сравнивъ наружность вашу
Съ наружностью соотчичей своихъ,
Не вздумала раскаиваться послѣ.
На этотъ разъ мавръ не можетъ уже болѣе вынести; онъ прерываетъ разговоръ и говоритъ поспѣшно:
Прощай, прощай, —
но это не отказъ отъ продолженія бесѣды, такъ какъ онъ вмѣстѣ съ тѣмъ проситъ Яго сообщать о своихъ дальнѣйшихъ наблюденіяхъ и —
Пускай жена твоя глядитъ за ней.
Вотъ до чего дошелъ мавръ подъ вліяніемъ злостныхъ козней Яго.
Тутъ случайно въ руки Яго попадаетъ носовой платокъ, столь ужасное въ рукахъ Яго «доказательство» вины Дездемоны. Яго немедленно соображаетъ, какой безконечный рядъ новыхъ страданій для его жертвъ и новыхъ наслажденій для него самого сулитъ этотъ носовой платокъ, и съ восторгомъ, напоминающимъ непроизвольныя движенія хвоста у кошки, увѣренной въ томъ, что добыча не ускользнетъ изъ ея когтей, онъ восклицаетъ:
Ни макъ, ни мандрагора,
Ни зелья всѣ, какія есть на свѣтѣ,
Не возвратятъ тебѣ тотъ мирный сонъ,
Которымъ ты вчера еще былъ счастливъ!
Здѣсь въ каждомъ словѣ заключается жестокость; Яго теперь вполнѣ сознаетъ въ себѣ эту жестокость, и въ слѣдующей сценѣ онъ наслаждается ею съ чувствомъ дикаго злорадства. Онъ пока прячетъ носовой платокъ — безспорное доказательство: вѣдь самое лучшее всегда припрятываютъ къ концу! Прежде всего онъ не можетъ отказать себѣ въ удовольствіи нѣкоторое время поиздѣваться надъ своею жертвою, занятый будто бы мыслью о томъ, какъ бы привести въ подтвержденіе связи Кассіо и Дездемоны такія доказательства, которыя не оставляли бы болѣе никакихъ сомнѣній; при этомъ онъ не упускаетъ случая произнести цѣлый рядъ циничныхъ фразъ, изъ которыхъ каждая сама по себѣ причиняетъ Отелло жестокія страданія:
Итакъ, вы въ томъ желали бъ убѣдиться?
Отелло.
Желалъ-ли бы? Я требую, хочу!
Яго.
И можете: но какъ? Чего вамъ нужно?
Быть можетъ, вы желали бы на дѣлѣ
Ее застать?
Отелло.
Смерть и проклятье! О!
Яго.
Я думаю, что было бъ очень трудно
Заставить ихъ вамъ это показать;
Вѣдь, презирать ихъ нужно было бъ, еслибъ
Хоть чьи-нибудь глаза могли бы видѣть
На ложѣ ихъ. Такъ что же дѣлать мнѣ?
Что я скажу? Гдѣ взять мнѣ доказательствъ?
Въ послѣдующихъ словахъ онъ вновь расписываетъ это самое.—Тѣмъ же характеромъ отличается и разсказъ о снѣ Кассіо, и лишь въ концѣ, какъ бы вскользь и невзначай, онъ бросаетъ замѣчаніе о носовомъ платкѣ.
Тутъ онъ доводитъ Отелло до того, до чего онъ сознательно и безсознательно желалъ его довести:
Теперь всему, всему я вѣрю! —
восклицаетъ Отелло въ отчаяніи. Наступаетъ моментъ, котораго Яго ждалъ: Отелло больше не въ силахъ владѣть собою, и слова вырываются изъ устъ его страшнымъ гнѣвнымъ потокомъ первобытнаго человѣка:
Месть черная, вставай
Изъ адскихъ безднъ и выходи наружу!
Передавай, любовь, твою корону
И твой престолъ неукротимой злобѣ!
Чудовище проснулось и произноситъ свои страшныя слова:
О крови, Яго, крови!
Съ момента, какъ Яго зажегъ это пламя, его страшитъ лишь одна мысль: какъ бы пожаръ не потухъ. какъ бы Отелло, мягкій характеръ котораго Яго достаточно извѣстенъ, вновь внезапно не измѣнился, какъ бы любовь Отелло къ Дездемонѣ не одержала побѣды, — ибо теперь стремленіе Яго направлено къ причиненію страданій именно ей. Поэтому онъ на дикіе возгласы Отелло сейчасъ же отвѣчаетъ:
Терпѣніе: быть можетъ, вы еще
Одуматься успѣете.
Вотъ почему онъ при произнесеніи мавромъ торжественной клятвы о мести предлагаетъ свою помощь; вотъ почему онъ настойчиво проситъ мавра, чтобы «она осталась въ живыхъ»: все это дѣлается для того, чтобы отрѣзать путь къ отступленію и обезпечить убійство Дездемоны.
Поэтому онъ нагромождаетъ доказательство за доказательствомъ. Когда онъ излагаетъ мавру свой выдуманный разсказъ о томъ, какъ Кассіо признался передъ нимъ въ своей связи съ Дездемоной, то его полная безчувственность къ ужаснымъ страданіямъ Отелло доказываетъ, что въ этомъ отношеніи онъ уже ничего болѣе не можетъ достигнуть, — и эти страданія уже болѣе не доставляютъ ему удовольствія. Всѣ его помыслы заняты теперь Дездемоной:
Дѣйствуй.
Мое лекарство — дѣйствуй. Вотъ какъ ловятъ
Довѣрчивыхъ безумцевъ. Вотъ какъ честныхъ,
Невиннѣйшихъ и непорочныхъ женщинъ
Позору подвергаютъ.
Едва мавръ успѣваетъ опомниться отъ своего эпилептическаго припадка, какъ Яго еще болѣе усиливаетъ его ярость противъ Дездемоны и уже безъ стѣсненія топчетъ ее — уже въ присутствіи Отелло — въ грязь. Почему тебѣ быть въ лучшемъ положеніи, чѣмъ многіе другіе? Почему она должна стоять безконечно выше многихъ другихъ?
Милліоны есть люден,
Которые спятъ ночью на постеляхъ,
Доступныхъ всѣмъ, и могутъ клятву дать,
Что имъ однимъ постели тѣ доступны,
......Не адскія ли козни,.
Не злѣйшая-ль насмѣшка сатаны,
Когда супругъ развратницу лобзаетъ
И убѣжденъ въ безгрѣшности ея?
И теперь онъ уже отваживается на прямое нападеніе на Дездемону:
Нѣтъ, лучше знать; а зная, что со мною,
Я знаю, что должно и съ нею быть.
Затѣмъ слѣдуетъ и послѣдній козырь: разговоръ Яго съ Кассіо и Біанкою.
Необходимо обратить вниманіе на слѣдующую затѣмъ бесѣду Яго съ Отелло. Яго достигъ цѣли: отчаяніе, гнѣвъ и ярость мавра безграничны, такъ что въ исходѣ уже нѣтъ никакого сомнѣнія. Волненіе Яго достигло крайней степени: каждая фраза произносится имъ какъ бы безъ передышки — кратко и отрывисто, какъ тяжелое дыханіе, причемъ каждое предложеніе производитъ впечатлѣніе удара, предназначеннаго для усиленія дикости мавра и для того, чтобы приготовить Дездемонѣ конецъ еще болѣе ужасный.
Я наконецъ, когда Отелло не спрашиваетъ болѣе о томъ, должна-ли она умереть, а лишь о томъ, какъ она должна умереть, — и предлагаетъ ядъ для того, чтобы не быть вынужденнымъ поднять руку на ея прекрасное тѣло, Яго спѣшитъ дать совѣтъ: «Задушите ее, задушите ее — въ ея постели!»
Нельзя выразить яснѣе обуревающія Яго чувства, чѣмъ это высказано въ его словахъ.
И даже въ эту ужасную минуту онъ принимаетъ видъ друга, негодующаго по справедливости; онъ прибавляетъ какъ бы въ видѣ поясненія: «въ постели, которую она обезчестила». Эта мысль находитъ сочувствіе у мавра, который восклицаетъ: «Прекрасно! прекрасно! — справедливость этого наказанія мнѣ нравится!»
Яго закончилъ свою работу.
Мы прослѣдили внутренніе мотивы Яго и видѣли, изъ какихъ ужасающихъ глубинъ вытекаетъ его преступленіе. Для полноты картины остается лишь разсмотрѣть это преступленіе, такъ сказать, вширь — разслѣдовать, къ какимъ оно привело послѣдствіемъ, каково его значеніе въ дѣйствительности. Для этой цѣли мы должны разсмотрѣть въ особенности дѣйствія Яго по отношенію къ Отелло.
Что дѣлаетъ такого человѣка, какъ Отелло, великимъ и благороднымъ? Благодаря чему Отелло становится, въ истинномъ смыслѣ слова, выдающимся полководцемъ, опорою государства, рыцаремъ безъ страха и упрека, готовымъ на жертвы супругомъ, вѣрнѣйшимъ другомъ? Исключительно благодаря довѣрію, которое онъ питаетъ къ другимъ, и которое поэтому и другіе могутъ питать къ нему.
Яго говоритъ:
...А у мавра
Такой простой и добродушный нравъ,
Что честнымъ онъ считаетъ человѣкомъ
Умѣвшаго прикинуться такимъ.
Но эти слова лишь въ устахъ Яго звучатъ насмѣшливо. Отелло довѣрчивъ не вслѣдствіе своей поверхностности или близорукости, но потому, что это — основная черта его характера, одинаково проявившаяся и въ томъ, чего онъ достигъ, въ томъ, въ чемъ онъ уже успѣлъ и что ему еще предстоитъ впереди сдѣлать.
На чемъ собственно зиждется человѣческое общество? На чемъ основано его возникновеніе и развитіе отъ малаго къ великому, на чемъ покоится человѣческая свобода, какова основная предпосылка безопасности, обмѣна, сношеній — этихъ необходимыхъ условій человѣческаго прогресса во всѣхъ областяхъ? На чемъ, наконецъ, основано все то, что мы по справедливости называемъ культурою?
На взаимномъ — иногда обманутомъ, но всегда возстанавливаемомъ — въ концѣ концовъ всеобъемлющемъ довѣріи.
Поэтому и въ основѣ преступленія лежитъ — нарушеніе довѣрія. Во всѣхъ дѣйствительныхъ преступленіяхъ, какъ бы они ни назывались, мы находимъ въ основѣ это начало, оно представляетъ характерный признакъ всѣхъ описанныхъ нами здѣсь видовъ преступленія. Вы можете нарушить десять разъ довѣріе, но оно тѣмъ не менѣе будетъ возстановлено, подобно ручью, который будетъ продолжать свое теченіе вопреки всѣмъ встрѣчающимся препятствіямъ. Но уничтожьте въ человѣкѣ способность и возможность питать довѣріе, и самое существованіе общества станетъ невозможнымъ; если отрѣзать источникъ, питающій ручей, то всюду, гдѣ раньше процвѣтала благословенная дѣятельность, вамъ теперь представится безплодная пустыня.
Это-то преступленіе и совершилъ Яго, и поэтому онъ совершилъ по отношенію къ Отелло наиболѣе тяжкое изъ всѣхъ возможныхъ преступленій. Представьте себѣ на мѣстѣ Отелло все человѣчество, — и Яго долженъ будетъ быть признанъ величайшимъ преступникомъ въ мірѣ.
Нѣтъ человѣка, котораго въ жизни при случаѣ не обманули бы: Отелло также, конечно, не можетъ избѣгнуть такой участи. Даже если насъ обманываютъ и тѣ, къ которымъ мы питаемъ исключительное довѣріе, то и тогда мы въ концѣ концовъ съ этимъ примиряемся. Но невыносимѣе всего видѣть и чувствовать себя обманутымъ тѣмъ, все существо котораго является діаметральною противоположностью самому понятію обмана, если при этомъ еще тотъ, который обманываетъ, со стыдомъ не признается въ обманъ, но въ то же время дерзко не отпирается въ немъ: всею своею личностью онъ ежедневно олицетворяетъ собою полное отрицаніе обмана — и все-таки обманываетъ.
И тогда возникаетъ столь глубокая пропасть между дѣйствительнымъ и кажущимся, что мысль не можетъ болѣе проложить между ними моста. Когда вѣроятность говоритъ въ пользу того, что тутъ не можетъ быть обмана, что это должна быть правда, и въ то же время все, что мы знаемъ, нашептываетъ намъ: но это все-таки обманъ, — тогда ничему уже нельзя болѣе вѣрить, тогда не остается никакихъ опоръ въ жизни и самая жизнь становится невыносимой. Человѣкъ, который разъ пострадалъ при такихъ условіяхъ, навсегда утрачиваетъ чувство довѣрія: у него уничтожена самая способность питать довѣріе.
Такова именно судьба Отелло. «Притворство» Дездемоны, въ которое онъ вѣритъ н вѣритъ столь же непоколебимо, какъ прежде вѣрилъ въ ея невинность, это «притворство» влечетъ его къ совершенію страшнаго дѣянія не въ силу одного лишь чувства ревности. До глубины души онъ возмущается ужасною причиненною ему несправедливостью, въ немъ говоритъ оскорбленное въ своихъ лучшихъ чувствахъ человѣчество.
О, если лжива ты,
Такъ надъ самимъ собой смѣется небо!
Нѣтъ, не хочу я вѣрить этой мысли.
Такъ говоритъ онъ, но онъ долженъ вѣрить этому: аргументація Яго представляется ему неотразимой. Вотъ почему душа его убита, его жизнь погасла, для него все погибло, и онъ восклицаетъ:
Теперь же все прости, прости на-вѣки!
Прости покой, прости мое довольство!
Простите вы, пернатыя войска
И гордыя сраженья, въ которыхъ
Считается за доблесть честолюбье —
Все, все простите. Прости, мой ржущій конь
И звукъ трубы и грохотъ барабана,
И флейты свистъ и царственное знамя,
Всѣ почести, вся слава, все величье
И бурная тревога славныхъ войнъ!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Все, все прости ! Свершился путь Отелло!
Но она, это безконечно безстыдное созданье, — она, уничтожившая въ немъ все, — неужели она останется въ живыхъ? Нѣтъ:
Умереть ей должно.
Да — умереть. Иначе и другихъ
Она еще обманетъ въ этомъ мірѣ.
И онъ призываетъ самого Бога, противъ котораго Дездемона такъ тяжко согрѣшила, погасивъ въ немъ — Отелло — божественную искру, въ свидѣтели справедливости наказанія, которое онъ вынужденъ примѣнить къ Дездемонѣ.
Въ страшной сценѣ убійства Отелло обуреваетъ одна мысль, одинъ страхъ: какъ бы Дездемона не обманула его вновь, какъ бы она не отняла у него то единственное, во что онъ еще вѣритъ, а именно — что онъ не можетъ болѣе вѣрить, — какъ бы она не поколебала въ немъ единственное его убѣжденіе, — именно, что она не заслуживаетъ никакой вѣры. Поэтому онъ восклицаетъ:
Итакъ, покайся добровольно
Въ своихъ грѣхахъ, затѣмъ, что даже клятвой,
Отъ каждаго отрекшись обвиненья,
Ты ни сломить, ни измѣнить не въ силахъ
Упорное рѣшеніе мое,
И для меня предметъ тяжелыхъ стоновъ.
Она, слова которой должны бы ему казаться правдивыми и честными, какъ само Небо, — она теперь не можетъ никакими клятвами измѣнить ни на одну іоту его убѣжденія въ томъ, что самая его способность питать довѣріе уничтожена.
Какъ же въ заключеніе срывается маска съ того негодяя, который съ такою вопіющею подлостью нарушилъ довѣріе и привелъ къ такой ужасной катастрофѣ?
То обстоятельство, что собственная жена Яго является причиною его гибели, имѣетъ глубокій смыслъ. Яго, истребитель всякой культуры, хотѣлъ въ этомъ отношеніи быть культурнымъ, Яго, разрушитель общества, хотѣлъ сдѣлаться основателемъ его; и въ этомъ одномъ Яго былъ непослѣдователенъ въ отношеніи самого себя; эта-то непослѣдовательность и сорвала съ него маску и показала его въ настоящемъ свѣтѣ.
Прочтите сцену, въ которой Отелло старается послѣ совершенія убійства объяснить Эмиліи свое дѣяніе. Во время разсказа Отелло о томъ, что́ Яго видѣлъ, что́ онъ зналъ и что́ онъ сказалъ, Эмилія трижды восклицаетъ одно слово: «Мой мужъ!» Вы видите, какая пропасть открывается передъ ея ногами: «Мой мужъ, съ которымъ я прожила годы, котораго я, какъ мнѣ казалось, знала, Яго, который, не смотря на всѣ свои недостатки, былъ честнымъ, прямымъ человѣкомъ — неужели онъ совершилъ все это? Возможно-ли это?».
Но это-то именно и возможно. Только въ народѣ распространено повѣрье, что чортъ расхаживаетъ съ рогами и копытами, и каждый можетъ его такимъ образомъ легко узнать. Въ дѣйствительной жизни онъ появляется въ болѣе цивилизованномъ видѣ. Разница между этимъ Яго, котораго всѣ знаютъ, и тѣмъ Яго, котораго до сихъ поръ никто не зналъ, не очень-то велика. Нужно лишь вспомнить о скрытыхъ пружинахъ дѣянія, и тогда ядъ, ложь и преступленіе окажутся въ изобиліи, подобно ручью, выступающему изъ береговъ. Но если эти пружины оставить въ сторонѣ, то даже Яго можетъ какъ въ глазахъ свѣта, такъ и въ ближайшей своей средѣ считаться въ теченіе всей жизни прекраснымъ человѣкомъ.
Но въ концѣ концовъ истинная физіономія Яго открывается и передъ Эмиліей, которая стоитъ къ нему ближе всѣхъ; ея душа наполняется самымъ глубокимъ ужасомъ и отвращеніемъ, ибо она — и, быть можетъ, только она одна во всемъ мірѣ — можетъ узнать связь между Яго, какимъ онъ казался, и Яго, какимъ онъ въ дѣйствительности былъ. Вѣдь лишь она одна хорошо знаетъ этого дикаго звѣря, который всегда былъ скрытъ въ немъ, но теперь обнаружился и разрушилъ чужую жизнь, — звѣря эротической жестокости. Она восклицаетъ:
Гнусный, гнусный!
Я думаю о немъ, припоминаю —
И яснымъ онъ становится. О, гнусность!
Я и тогда такъ думала. Отъ горя
Готова я убить себя теперь.
О гнусность, гнусность!
И лишь теперь, когда обнажился истинный характеръ Яго, на него нападаетъ оскорбленное человѣчество — всѣ тѣ, которымъ онъ изъ-за угла причинялъ вредъ, которыхъ онъ хотѣлъ умертвить. Такой человѣкъ, какъ Яго, всегда вредитъ изъ-за угла, и не только потому, что онъ трусливъ, а потому, что вообще на все то, что представляетъ цѣнность для человѣчества, можетъ быть произведено нападеніе лишь изъ-за угла. Если духъ разрушенія выступаетъ открыто противъ драгоцѣнныхъ благъ общества, то его немедленно усмиряютъ. И такъ какъ всякій Яго это хорошо знаетъ, то онъ дѣйствуетъ изъ-за угла, ибо самый фактъ разрушенія для него важнѣе, чѣмъ желаніе казаться храбрымъ. Нѣкоторое время еще возможна удача, но достаточно одного ошибочнаго шага, и наступаютъ неминуемыя послѣдствія, — человѣчество возстаетъ противъ него, они стоятъ лицомъ другъ къ другу, и судьба Яго должна свершиться!
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Да послужитъ намъ это въ утѣшеніе! Чѣмъ скорѣе мы разоблачаемъ преступника, тѣмъ менѣе онъ опасенъ. И чѣмъ лучше мы его знаемъ, тѣмъ скорѣе мы его разоблачаемъ. Начиная отъ Брута, одушевленнаго желаніемъ общаго блага, и кончая Яго, обуреваемымъ страстью къ всеобщему разрушенію, мы ознакомились съ цѣлымъ рядомъ преступныхъ лицъ, созданныхъ безсмертнымъ геніемъ Шекспира. Каковъ же результатъ? Отличаются ли преступники существенно отъ прочихъ людей? Или не должны ли мы согласиться съ правильностью словъ Гамлета: «Пылинка зла уничтожаетъ счастье»?
Если мы желаемъ отдѣлаться отъ преступника какъ во внѣшнемъ мірѣ, такъ и въ насъ самихъ, то мы прежде всего должны стремиться къ тому, чтобы розыскать эту пылинку.
Примечания
править- ↑ См. рѣчь Брута къ народу: «Зачѣмъ-же Брутъ возсталъ противъ Цезаря? Вотъ мой отвѣтъ: не оттого я это сдѣлалъ, что любилъ Цезаря меньше, но лишь оттого, что любилъ Римъ больше».
- ↑ Нельзя, конечно, не принять во вниманіе обстановки, съ которою долженъ считаться драматическій авторъ. Необходимо поэтому обращать больше вниманія на мысли, чѣмъ на слова; самыя выраженія въ подлинникѣ значительно болѣе рѣзки, чѣмъ въ переводѣ.