Преступные подростки (Дорошевич)/ДО
| Преступные подростки |
| Источникъ: Дорошевичъ В. М. Собраніе сочиненій. Томъ I. Семья и школа. — М.: Товарищество И. Д. Сытина, 1905. — С. 218. |
Давыдовъ убилъ Винавера.
Это ужасно.
Давыдовъ не только убилъ, но и ограбилъ убитаго.
Это еще ужаснѣе.
И при всемъ томъ Давыдову едва-едва 18 лѣтъ.
Это ужаснѣе всего.
— Молодость и жестокость! Юность и преступленіе. Есть ли «пары» болѣе невѣроятныя!
А между тѣмъ каторга наполнена 16, 17, 18-лѣтними убійцами.
15-лѣтними отцеубійцами, 16-лѣтними убійцами съ цѣлью грабежа, 17-лѣтними убійцами съ заранѣе обдуманнымъ намѣреніемъ.
Разъ ихъ много, значитъ, это уже не ужасный «случай».
Разъ исключеній много, значитъ, это уже не исключеніе, а какое-то особое «правило».
И въ этихъ сопоставленіяхъ «молодость» и «преступленіе», «юность» и «жестокость» нѣтъ ничего исключительнаго, «чудовищнаго».
Это ужасно, — но это и естественно.
Человѣкъ родится съ двумя ногами, чтобы бѣгать отъ опасности, двумя руками, чтобы бить и отнимать, съ головой, чтобы обдумывать засады и ловушки.
Затѣмъ воспитаніе, семья, школа, среда, общество дѣлаютъ изъ него «зоон политикон».
Иногда.
Нѣкоторые такъ и сохраняютъ до смерти страсть къ насилію, къ произволу, къ жестокости. Умираютъ тѣмъ же животнымъ, какимъ и родились.
И это превращеніе ребенка-звѣря въ «зоон политикон» совершается съ большимъ трудомъ, съ сильнымъ противодѣйствіемъ со стороны ребенка, подростка, юноши.
Ребенокъ, это — звѣрь со врожденнымъ инстинктомъ разрушенія, насилія, жестокости.
Онъ ломаетъ игрушки, мучитъ животныхъ, бьетъ слабѣйшихъ дѣтей.
Что бы вы ему ни дали, у него все пробуждаетъ одинъ инстинктъ — разрушенія:
— Сломать!
Когда онъ предоставленъ самому себѣ, онъ развлекается тѣмъ, что обрываетъ крылья у мухъ, мучитъ собакъ, кошекъ, причиняетъ имъ боль и въ ихъ мученіяхъ, въ визгѣ кошекъ и собакъ находитъ для себя наслажденіе.
Поступивъ въ школу, онъ бьетъ и истязаетъ новичковъ.
Удовольствіе вовсе не тѣмъ выше, чѣмъ сильнѣе мученіе, а тѣмъ, чѣмъ жертва сильнѣе выражаетъ испытываемыя страданія.
Въ классѣ очень быстро перестаютъ бить тѣхъ, кто молчитъ. Никакого удовольствія. Бить любятъ «плаксъ».
Чѣмъ плаксивѣе ребенокъ, чѣмъ сильнѣе онъ выражаетъ испытываемыя мученія, тѣмъ съ большимъ удовольствіемъ его колотятъ.
Если бы можно было устроить плебисцитъ среди дѣтей: «Кѣмъ бы они желали быть?» — конечно, получился бы на девяносто девять сотыхъ отвѣтъ:
— Военными!
И не только потому, что «форма красивая», но еще и потому, что военные бьютъ, колютъ, рубятъ, рѣжутъ.
Въ болѣе раннемъ возрастѣ идеалъ ребенка — пожарный.
Даже дѣвочки очень охотно играютъ въ пожарныхъ.
Но это ранній періодъ, — періодъ «инстинкта разрушенія», когда дѣти только ломаютъ игрушки. Тогда ихъ идеалъ — «быть пожарнымъ», потому что пожарный кидается, ломаетъ, разрушаетъ.
Когда ребенокъ отъ насилія надъ вещами переходитъ къ мучительству, его идеалъ — военный.
И «стоны и вопли побѣжденныхъ» заставляютъ пылать дѣтскую голову, опьяняютъ не меньше, чѣмъ «крикъ торжества побѣдителей».
«Героическое» привлекаетъ ребенка, подростка, юношу.
Убійство чаще всего родится въ головѣ именно юноши.
Кто въ юности не былъ убійцей въ мысляхъ, въ мечтахъ? Кто не убивалъ въ фантазіи своей своихъ «враговъ», притѣснителей, обидчиковъ?
И всякій, мечтая объ убійствѣ, рисовалъ себѣ стоны, вопли, безпомощность жертвъ. Это-то и привлекало его.
Если вы разсмотрите преступленія, совершаемыя подростками, то вы увидите, что они всегда жестоки.
Въ этомъ особенность преступленій подростковъ. Имъ нужны мученія, жертвы. Безъ этого не было бы и удовольствія.
Ихъ привлекаетъ не самый фактъ убійства, не самый грабежъ даже, если убійство съ цѣлью грабежа, а эта картина, какъ жертва очутится безпомощной, беззащитной передъ нимъ, могучимъ, сильнымъ, вооруженнымъ.
«Героическая» сторона привлекаетъ ихъ.
И, подъ вліяніемъ страсти къ «героическому», подростокъ прибѣгаетъ къ убійству тамъ, гдѣ прозаически настроенный взрослый нашелъ бы другой исходъ.
Каждый человѣкъ, идя жизненной тропой, проходитъ около преступленія, близко-близко, едва не касаясь его.
Молодость страшно близка къ преступленію.
Каждый подростокъ проходитъ едва-едва мимо возможности стать преступникомъ.
Но однихъ удерживаетъ слабость, другихъ — постороннія обстоятельства.
И это не значитъ, что тѣ, которымъ только постороннія обстоятельства помѣшали совершить преступленіе, потомъ остаются звѣрями.
Нѣтъ. Они дѣлаются впослѣдствіи очень добрыми, очень хорошими, — иногда просто «на рѣдкость» людьми.
Я могу вамъ передать разсказъ, слышанный мною отъ одного очень почтеннаго дѣятеля. Я имѣю разрѣшеніе даже назвать его имя, но не думаю, чтобъ это было нужно.
— Это происходило, когда мнѣ было 18 лѣтъ и, къ тогдашнему стыду моему, я понятія не имѣлъ о «Преступленіи и наказаніи». Такъ что Достоевскій, котораго принято теперь сажать на скамью подсудимыхъ по всѣмъ дѣламъ объ убійствѣ съ цѣлью грабежа, былъ совсѣмъ ни при чемъ. Если бы въ то время кто-нибудь сказалъ при мнѣ: «Раскольниковъ», — я бы спросилъ, кто это такой. Я жилъ въ Москвѣ одинокій и бѣдствовалъ, какъ бѣдствуетъ много юношей. Умѣлъ только одно — давать уроки. Ходилъ черезъ весь городъ на 12-рублевый урокъ, но когда мальчикъ, благодаря моимъ занятіямъ, поправился и сталъ учиться хорошо, я лишился и этого урока. Началось «продаванье съ себя». Жилъ въ каморкѣ подъ лѣстницей, какъ многіе, конечно, не платилъ, — квартирная хозяйка каждое утро задавала мнѣ концерты. «Срамила». Отворяла всѣ двери, чтобъ другіе, служащіе по мѣстамъ писаря, порядочные, платящіе жильцы, слышали, и кричала: «Скоро выберетесь? Черезъ мирового васъ выкидать? Вотъ навяжется на шею лодырь! Не платитъ, — да еще время изъ-за него теряй, по мировымъ шляйся!» Я затворялъ дверь, она отворяла: «Нечего затворять-то! Слушать не любишь, а деньги не платить — любишь? Сама потомъ, кровью, горбомъ деньги зарабатываю. Да еще такого олахаря на шеѣ держать?» И, обращаясь къ другимъ жильцамъ, каждое утро повѣствовала, указывая на меня грязнымъ пальцемъ. Отлично я этотъ палецъ помню. «Вѣдь живетъ-то какъ. Собаки лучше живутъ. Тфу! Прости, Господи! Чаю мѣсяцъ не пилъ, бѣлья смѣнить нечѣмъ. На бѣлье посмотрѣть, — стошнитъ. Тфу!» Бѣдности безъ униженій не бываетъ. Бѣдный живетъ среди бѣдныхъ. А бѣдные всегда отъ бѣдности злы. Жильцы «при мѣстахъ», въ сравнительно чистыхъ рубахахъ и даже съ подтяжками, — что ужъ роскошь! — стояли въ дверяхъ, сказать ничего не смѣли, потому что въ морду бы далъ, — но зато смотрѣли. Какъ смотрѣли! Потому что были «при мѣстахъ». Проѣдалъ я все съ себя постепенно. Пальто проѣлъ. Шляпу на картузъ парусинный, старый, съ ломанымъ козырькомъ смѣнялъ и проѣлъ. Жилетку проѣлъ, ходилъ въ пиджакѣ, застегнувшись. Пиджакъ и штаны мѣнялъ, мѣнялъ «съ придачей», и до того домѣнялся, что была у меня не одежда, а смѣнка. Бѣлья не было. Рубашку продалъ, можно воротникъ у пиджака стоймя поднимать; не видно. Носки пришлось выбросить, въ газетную бумагу ноги обертывалъ. Удавился у меня тутъ товарищъ, такой же, какъ я. Пошелъ въ больницу, при которой его потрошили, на отпѣваніе. За отпѣваніемъ, гляжу, все сидѣлка одна на меня поглядываетъ. Среднихъ лѣтъ, полная такая, красивая. «Эхъ бы!» думаю. Послѣ отпѣванія подходитъ она ко мнѣ, говоритъ: «Извините, пожалуйста!, Не зайдете ли ко мнѣ?» — «Съ удовольствіемъ!» говорю. Иду, ликую. Зашли, дверь притворили. «Извините, — говоритъ, — пожалуйста! У меня послѣ мужа покойника бѣлье осталось. Позвольте вамъ рубашку предложить. У васъ нѣту. За упокой души!» «Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ!» закричалъ и дёру. «Дрянь, — думаю, — дѣло! Совсѣмъ дрянь!» Къ армянину одному зашелъ, прослышалъ, что урокъ есть. Горничная за дверьми велѣла подождать, въ передней, пока докладывать пошла, одного не оставила. Въ первый разъ это со мной случилось! Армянинъ принялъ, весьма внимательно оглядывалъ: «Блягодару, — говоритъ, — рэпэтиторъ ужъ имэемъ. Будьте такіе добры, пасыдите минутку». Ушелъ въ другую комнату и выноситъ сапоги. «Чэловэкъ молодой… Сапоги малудэржанный, харушій». Не помню ужъ, какъ выбѣжалъ. Жутко стало. А все нахожусь. Посидишь сутки не жравши, глядь, и нашелъ, что проѣсть. Ахъ, какъ много около человѣка мелочей, на которыя съѣсть можно. То, глядишь, подъ койкой чемоданъ парусинный съ продраннымъ бокомъ лежитъ, сейчасъ его къ Петру Сидоровичу и тащишь. То книга чья-то, когда-то, у кого-то почитать взялъ, сейчасъ у Петра Сидоровича мальчишку Петьку соблазнять идешь: «Купи, читать будешь!» Петръ Сидоровичъ держалъ неподалеку закусочную. Не лавка, а уголъ, троимъ не повернуться. Онъ никогда ничего не покупалъ, а всегда все бралъ въ залогъ безъ отдачи. «Петръ Сидоровичъ! Купите жилетку!» — «Какой я тебѣ покупатель! На что мнѣ?» — «Такъ дайте подъ нее что». Поломается, скажетъ: «Развѣ ужъ такъ, тебя жалѣючи! Дамъ четвертакъ!» — «Петръ Сидоровичъ, жилетка полтинника стоитъ, ей Богу, стоитъ!» — «Да развѣ я говорю, чудакъ человѣкъ, не стоитъ? Извѣстно, стоитъ! Ежели купить! А я, самъ знашь, не покупаю. Тебѣ же легче потомъ назадъ взять». Соглашаешься, отпускаетъ съѣстнымъ. «На на четвертакъ!» И даетъ на гривенникъ. Деньгами никогда не давалъ. «Все одно, у другого прожрешь. Что я сосѣдей, что ль, кормить буду?» Чтобы дешевле вещь взять, часа, бывало, полтора проморитъ. «Не надо! Не дамъ! Что я тебѣ за закладчикъ?» Изъ лавочки гонитъ. «Не толкись! Безъ тебя тѣсно! Убирайся, убирайся, говорю тебѣ! Что жъ, мнѣ тебя съ городовыми, что ли, гнать?!» А тутъ жареная колбаса въ черномъ желѣзномъ ящикѣ кипитъ, рубецъ свернутый лежитъ, бѣлый-бѣлый. Мальчишка Петька вѣсовой ситникъ рѣжетъ, нарочно, подлецъ, поддразниваетъ: «Эхъ, хорошъ нонѣ ситникъ!» Покупатели заходятъ безъ перерыва. «Отрѣжь на пятакъ колбасы! Дай на трешникъ рубца! Взрѣжь-ка, милый, полситничка, вложь туда колбаски въ середочку!» Все рѣжутъ, все пахнетъ, — а я тутъ стою, при покупателяхъ говорить про «закладъ» не смѣю; какъ покупатель выйдетъ, опять упрашивать начинаю: «Петръ Сидоровичъ, возьмите рубаху!» Петръ Сидоровичъ будто и не слышитъ, а потомъ вдругъ скажетъ Петькѣ: «Петрушка, постой-ка, я покеда въ трактиръ схожу, чайкю испью!» И уйдетъ. Тутъ настоящія-то мученья и начинались. Петька, приказчикъ, былъ маленькій клопикъ и кусалъ больнѣе. Изъ него теперь у-ухъ какой, небось, торговецъ вышелъ, если только онъ за покупку завѣдомокраденаго въ тюрьму не угодилъ, или кто ему, за языкъ его поганый, головы не прошибъ. Вѣрите ли, до сихъ поръ мальчишку этого ненавижу. Вспомнить не могу! Прямо изъ деревни мальчонка, — и сразу въ колею вошелъ. Онъ на мнѣ съ любовью упражнялся. Петръ Сидоровичъ, тотъ человѣкъ солидный, молчалъ, а этотъ на мнѣ зубы точилъ. Всѣ, бывало, оскорбительныя поговорки, которыя отъ взрослыхъ слышалъ, на мнѣ примѣнять учится. Гордъ онъ былъ, что «торговлю на него оставляютъ». Сядетъ: «Ну-ка, баринъ, точеныя ноги, разскажи, чему такому васъ въ емназіяхъ, синяя говядина, красныя кишки, обучаютъ?» Клопикъ пилъ, наливался кровью. Какъ Петръ Сидоровичъ изъ лавки, сейчасъ копейку, двѣ за голенище. Петръ Сидоровичъ, бывало, все-таки дастъ что-нибудь похожее на цѣну. А клопикъ всякую копейку съ особымъ наслажденіемъ утянуть старается. Учился, подлецъ! И измывается, и измывается. А я стою, отъ желѣзнаго чернаго ящика, гдѣ колбаса шипитъ, отойти не могу. А онъ, подлецъ, еще нарочно ящикъ отворитъ, колбасу перевернетъ. И стою я, и что онъ говоритъ — наполовину слышу. Слышу одно: колбасой пахнетъ, и больше ничего! И слюней полонъ ротъ. И вотъ дошло до того, что проѣдать больше нечего. «Лишняго» ничего. Осталась одна карточка Иванова-Козельскаго въ роли Гамлета. Увлекшись, какъ-то, послѣ одного спектакля, купилъ. Кабинетный портретъ. Взялъ, пошелъ. Петра Сидоровича нѣтъ. Подождалъ я съ часъ, съ Петькой-подлецомъ говорить не хотѣлъ. Петька мнѣ и говоритъ: «Чего стоишь-то! Петра Сидоровича тебѣ и не будетъ. Боленъ онъ, Петръ Сидоровичъ. Лежитъ. Не выходитъ». Тутъ я Петькѣ портретъ показываю: «Купи!» Разсказалъ ему, въ чемъ дѣло. «Тэкъ-съ, — говоритъ, — это, что жъ, тебѣ сродственникъ, что ли, комедіянтъ-то будетъ? Аль такъ: вмѣстѣ, можетъ, подъ Дѣвичьимъ ломаетесь?» — «Возьми, — говорю, — дура! Выкуплю!» — «Оченно, — говоритъ, — надотъ комедіянтовъ покупать. Ты мнѣ какой другой патретъ принеси, гдѣ бъ приказчикъ былъ съ гармонью. И въ спинжакѣ. И сапоги съ наборомъ. И гармонь чтобъ съ ладами. Вотъ это пріятно! Это бъ я на стѣнкѣ надъ постелью повѣсилъ. А то комедіянтъ!» Уговаривалъ, уговаривалъ: «Ладно, — говоритъ, — чортъ съ тобой. Копейку дамъ, чтобъ не отсвѣчивалъ. Стоишь въ лавкѣ, канючишь, — стыдобушка. Продамъ твоего комедіянта музыкантамъ, которые съ птичкой ходятъ, птичка съ портретомъ, счастье вынимаетъ». — «Дай, — говорю, — хоть двѣ копейки, Петька! Чортъ!» — «Бери, — говоритъ, — что даютъ!» И отрѣзалъ мнѣ отъ двухкопеечнаго ситничка на копейку. И тутъ подлецъ, изъ любви ужъ къ искусству, меньше половины ситничка отрѣзалъ. «Положи, — говорю, — хоть колбаски кусочекъ!» — «И въ сухомятку, — говоритъ, — сожрешь. Колбаса для извозчиковъ. А ты что за извозчикъ?» Отошелъ я отъ лавочки, чтобъ у Петьки-подлеца на глазахъ не ѣсть, зашелъ за уголъ, въ два укуса полситника проглотилъ, только голодъ раздразнилъ, — и вдругъ охватила меня злоба, бѣшеная, нестерпимая. И вдругъ я возненавидѣлъ Петра Сидоровича. Одного Петра Сидоровича! За все возненавидѣлъ. И за хозяйку, и за Петьку, и за сидѣлку, которая рубашку предложила, и за армянина. «Больной лежитъ теперь?» Убить его. Убить — и все. Не скажу, чтобъ у меня другихъ мыслей не было. И колбаса въ мысляхъ была, и ситникъ рыхлый, свѣжій, и вообще ѣда. Но надо всѣмъ стоялъ вопль: «Убить!» Хожу по улицамъ, трясусь весь, съ одной стороны на другую перебѣгаю, и все меня къ дому-то, къ дому тянетъ, — Петръ Сидоровичъ въ домѣ, противъ своей закусочной жилъ. И представляется мнѣ, какъ я его, маленькаго, толстенькаго, пузатенькаго, убиваю, коверкаю, мучаю, а онъ ежится, корежится у меня въ рукахъ, глаза выкатились, мука смертная, на лицѣ ужасъ, «прости», «не убивай!» — молитъ. А я-то его, я-то его. Да понемногу! Не совладалъ, такое желаніе поднялось, какъ бываетъ желаніе обладать женщиной. Пошелъ. Смеркалось. Прошелъ дворъ грязнѣйшій, къ двери, обитой рогожей, подошелъ, оглянулся — никого, никто убивать не помѣшаетъ, и за скобку потянулъ. Шелъ я его, конечно, ограбить. Даже дорогой думалъ: «Гдѣ у него деньги и поцѣннѣе что лежитъ?» Но, входя, ей Богу не объ этомъ думалъ, а только о томъ, какъ онъ меня молить будетъ. Отворилъ дверь наружную, толкнулъ внутреннюю, — туда отворялась. Комната была небольшая. Окна геранью заросли. Натоплено было страшно. Пахло лампаднымъ масломъ, чѣмъ-то кислымъ, какими-то травами. Въ углу передъ большими иконами въ темныхъ ризахъ горѣли лампадки. А подъ иконами, на грязныхъ ситцевыхъ подушкахъ, лежалъ Петръ Сидоровичъ. Красный, весь въ жару, весь въ огнѣ, потный. На шеѣ жилы вздулись. Лежалъ и безпокойно головой по подушкамъ метался. Услыхалъ, что дверь отворяется, и забезпокоился. «Кто тамъ? Кто?» спрашиваетъ. Голосъ хриплый, еле слышный. И сразу мнѣ эта его голова на подушкахъ вырисовалась. Подхожу къ кровати. А на лицѣ у него испугъ разливается, мечется, привстать силится: «Кто? Что? Что надоть?» И страхъ, страхъ такой у него, ужасъ. Началось мое наслажденіе. «Ага! — думаю и смотрю, какъ мечется. — Вотъ оно! Вотъ оно!» И на шею его гляжу, на вздутыя жилы. Сейчасъ я за эти вздутыя жилы возьму, и глаза эти красные полѣзутъ, хрипѣть будетъ, корчиться. И вдругъ онъ мнѣ, красный, потный, мечущійся, испуганный, такъ сталъ противенъ, омерзителенъ, гадокъ, почти страшенъ. «Задушить, какъ гадину!» Шагнулъ я, поднялся онъ. Вдругъ стукъ сзади и голосъ: «Здравствуйте!» Руки у меня опустились. Петръ Сидоровичъ съ постели вскочилъ, къ вошедшему кинулся. А я, самъ не помню какъ, въ дверь. Слышалъ только, какъ «держи» сзади крикнули. Духомъ пролетѣлъ дворъ, за ворота выбѣжалъ, мѣсто людное, и въ толпу прохожихъ затесался и иду, какъ ни въ чемъ не бывало, только чувствую, ноги подкашиваются, и вдругъ ко сну клонить начало. Пришелъ домой, едва до койки добрался, легъ, заснулъ какъ убитый, часовъ пятнадцать спалъ. Просыпаюсь, — кто-то тормошитъ. Товарищъ: «Гдѣ ты, — говоритъ, — чортъ ты этакій, пропадаешь? Вчера у тебя три раза днемъ былъ. Ищу. Урокъ есть, — на 30 рублей, братецъ!»
— Больше вы Петра Сидоровича не видали? — спросилъ я разсказчика.
— Нѣтъ, больше не ходилъ. На урокѣ впередъ даже дали, — поправился. Такъ и не знаю, узналъ онъ меня тогда или нѣтъ. Но потомъ я видѣлъ. Ужъ когда совсѣмъ «отлично жилъ», что называется. Пріѣхалъ въ Москву, и вдругъ захотѣлось мнѣ опять тѣ палестины посмотрѣть, гдѣ я съ голода дохъ, — и, главное, если можно, человѣка, изъ-за котораго я чуть-чуть не попалъ въ каторгу. Поиграть съ прошлымъ. Желаніе странное, мучительное и сладкое. Все тамъ по-старому. Та же бѣднота, и такъ же бѣдствуетъ. И Петръ Сидоровичъ живъ, и ту же закусочную лавку держитъ. Постарѣлъ, конечно, сильно, но такой же кругленькій, пузатенькій. Удивился и испугался, когда передъ его закусочной экипажъ остановился, и баринъ его въ трактиръ чай пить пригласилъ. Но подумалъ, должно-быть, что какія-нибудь темныя дѣла, и согласился. Пили мы съ нимъ чай, смотрѣлъ я на это лицо, и съ интересомъ смотрѣлъ. Особенно, когда онъ отъ чаю вспотѣлъ. Напоминалъ ему, кто я, какую имѣлъ съ нимъ коммерцію. Онъ отвѣчалъ: «Какъ же-съ не помнить? Помню!» Но, видимо, ничего не помнилъ. Мало ли нашего брата у него въ рукахъ перебывало! Разговоры же мои считалъ «подходцемъ». Когда я у него про Петьку спросилъ, онъ обезпокоился, нагнулся черезъ столъ и спросилъ: «Вы не изъ сыскной ли полиціи?» Вижу, что никакого толка отъ него не добьешься, я ему и брякнулъ: «А вѣдь знаете, Петръ Сидоровичъ, я васъ тогда-то вотъ и при такихъ-то обстоятельствахъ вѣдь задушить хотѣлъ!» Петръ Сидоровичъ допилъ чашку, опрокинулъ, положилъ на донышко обгрызокъ сахара и сказалъ: «Все можетъ быть-съ!» Поблагодарилъ за чай и за сахаръ, и мы ушли изъ трактира. Онъ, очевидно, и про самое происшествіе забылъ. Мало ли съ нимъ чего за это время не перебывало!
Да и кто бы подумалъ при взглядѣ на этого солиднаго, на этого достойнаго человѣка, что, не случись посторонняго обстоятельства, не войди кто-то, — онъ былъ бы, по молодости, «звѣрскимъ, безчеловѣчнымъ убійцей».
Я могъ бы привести въ примѣръ другого, очень извѣстнаго теперь и симпатичнѣйшаго дѣятеля; который тоже въ трудныхъ обстоятельствахъ надумалъ и чуть-чуть не совершилъ преступленія.
Цѣлою шайкой. Съ товарищами.
Какъ онъ разсказывалъ мнѣ, — зная, что я интересуюсь «преступниками-подростками», — тоже съ разрѣшеніемъ пользоваться его «случаемъ», — онъ надумалъ ограбить одного очень извѣстнаго въ Москвѣ дѣльца, про котораго онъ зналъ такое дѣяніе, за которое можно проѣхаться и по владимиркѣ.
Предполагалось сдѣлать такъ: явитъся всей бандой, потребовать открыть кассу, взять, «сколько захотятъ», и, чтобъ не сопротивлялся и не звалъ на помощь, пригрозить:
— А такое-то дѣяніе помнишь? Откроемъ, — самъ пойдешь въ Сибирь. Молчи!
Дѣяніе еще погнуснѣе покушенія на убійство Петра Сидоровича.
Но во всѣхъ этихъ предварительныхъ разговорахъ «шайки грабителей», не разсуждали ни о гнусности поступка, ни даже объ его результатахъ, ни о томъ, — сколько они хотятъ взять денегъ, ни о томъ, что съ этими деньгами сдѣлаютъ.
Всѣ представляли себѣ тотъ моментъ, когда дѣлецъ, испуганный, потрясенный, «блѣдный, какъ полотно», — непремѣнно «блѣдный какъ полотно», — дрожащими руками, — непремѣнно «дрожащими руками», — подастъ ключъ:
— Берите!
Какъ онъ скажетъ это съ покорностью, со страхомъ.
Рисовалась «картина» насилія, могущества ихъ, безпомощности жертвы.
Этотъ планъ обсуждался мѣсяцъ! Вотъ какое заранѣе обдуманное намѣреніе! И мѣсяцъ «обдумывалась» все только «картина».
Узнали, когда дѣлецъ бываетъ дома, когда онъ одинъ, — но когда «шайка» дошла въ назначенный день до его дома, всѣ участники «сбрендили» и объявили иниціатору:
— Иди одинъ. А мы тебя здѣсь покараулимъ. Это, знаешь, тоже очень важно.
Такъ преступленіе и не состоялось.
17-лѣтній тогда «составитель шайки» теперь, какъ я уже говорилъ, видный дѣятель, пользующійся симпатіями. А изо всѣхъ 16—18-лѣтнихъ «бандитовъ» вышли честные, скромные труженики, мирные и добрые отцы семействъ…
Въ преступленіи подростковъ много фантазіи, а не злой воли. Больше молодой глупости, чѣмъ испорченности.
И каторга для нихъ не мѣсто.
Если мы считаемъ несправедливымъ подвергать ихъ смерти физической, то за что же подвергать смерти нравственной?
Каторга, — хоть и страшно рѣдки исключенія, — но все же не всегда смерть для человѣка сложившагося.
Но для человѣка, который долженъ въ ней еще «складываться», «формироваться», это нравственная смерть непремѣнная.
Юноша, въ опасномъ возрастѣ «поддавшійся» фантазіи, жизни не вѣдающій еще, не знающій, начинаетъ знакомиться съ тѣмъ, что такое жизнь, по каторгѣ.
Тюрьма — теплый уголъ, казенные хлѣба и карточная игра. Ограбленіе — цѣль, ради которой можно совершать убійства: «Потому, есть изъ-за чего». Единственная надежда въ жизни — «фартъ», счастье, удача.
И сахалинскій опытъ научитъ васъ, что самые опасные враги общества, самые ужасные, звѣрскіе убійцы выходятъ впослѣдствіи изъ людей, попавшихъ на Сахалинъ юношами и въ тюрьмѣ «сформировавшихся».
Вдумайтесь въ эти «преступленія подростковъ» и рѣшите:
— Дѣйствительно ли юноша, впавшій въ преступленіе, хотя бы и тяжкое, такой ужъ закоренѣлый преступникъ, что мы имѣемъ право нравственно казнить его смертью?
И что въ ихъ преступленіяхъ надо приписать злой волѣ, а что просто «опасному возрасту»?