ПРЕСТУПНИЦА.
правитьЭто было въ 6* году. Благотворительность входила уже въ моду; и въ провинціи, и въ нашемъ губернскомъ городѣ составлялись общества посѣщенія бѣдныхъ; создавались безплатныя и воскресныя школы, устраивались пріюты, богадѣльни и т. п.
Губернаторъ, на одномъ изъ баловъ, даваемыхъ въ пользу еще долженствующей устроиться дѣтской больницы, предложилъ одной изъ мѣстныхъ аристократокъ заняться острогомъ и содержимыми въ немъ женщинами и дѣтьми. Аристократка ухватилась за эту мысль, какъ за нѣчто совершенно новое, оригинальное. Кузина ея, дѣвица лѣтъ сорока пяти, сидѣвшая подлѣ нея и старавшаяся дѣлать видъ, что она является въ обществѣ подъ покровительствомъ замужней старшей родственницы, хотя эта родственница была гораздо моложе ея, услыхавъ о предложеніи губернатора, припрыгнула даже на стулѣ отъ удовольствія, и обѣ онѣ поспѣшили предложить двумъ мимо проходившимъ дамамъ сотрудничать имъ. По правдѣ сказать, ни самъ губернаторъ, ни аристократка, ни ея будущія сотрудницы не сознавали ясно, что собственно требуется отъ патронокъ острога. Губернаторъ заговорилъ объ этомъ только потому, что было уже далеко за полночь. Онъ усталъ любезничать въ продолженіи вечера съ молодыми женщинами, за которыми очень усердно ухаживалъ, несмотря на свои шестьдесятъ лѣтъ, и, подсѣвъ къ аристократкѣ, женщинѣ не первой молодости, пользовавшейся репутаціей большой умницы, много читающей и интересующейся всѣми серьезными вопросами, почувствовалъ, что ему нужно сказать ей что нибудь такое, что бы свидѣтельствовало о томъ, что и онъ, губернаторъ, человѣкъ умный, интересующійся серьезными вопросами. Вотъ онъ и заговорилъ объ острогѣ, гдѣ былъ случайно утромъ на нѣсколько минутъ, и гдѣ его обдали такимъ запахомъ, отъ воспоминанія о которомъ онъ не могъ отдѣлаться даже, среди благоухающей бальной залы. Аристократка имѣла дѣйствительно доброе сердце, и ей понравилось благодѣтельствовать человѣчеству на этомъ новомъ поприщѣ; а кузина ея, княжна Л., потому пришла въ такой неописанный восторгъ отъ предложенія губернатора, что недавно прочитала въ какомъ-то французскомъ журналѣ біографію Елизаветы Фрей, и съ особенною любовію остановилась на пріемѣ, сдѣланномъ ей, въ бытность ея въ Парижѣ, королевой Франціи; къ тому же, княжна была женщина религіозная, страстно любила читать проповѣди на иностранныхъ языкахъ и давно жаждала попробовать силу собственнаго краснорѣчія, на что ей теперь представлялся отличный случай. Она, тутъ же на балу, рѣшила, что будетъ объяснять заключеннымъ Священное Писаніе, и при этомъ случаѣ постарается смягчить ихъ сердца и внушить имъ, въ чемъ заключаются истинныя обязанности христіанина. Двѣ другія барыни, изъявившія готовность сопровождать въ острогъ ихъ сіятельства, были жены чиновниковъ, страстно желавшія попасть въ губернскія аристократки и ухватившіяся за этотъ случай, какъ за возможность стать въ близкія отношенія въ первой дамѣ города.
— Но, mesdames, вѣдь, намъ необходимо пригласить еще кого нибудь, говорила княгиня. — Нужно, чтобы въ понедѣльникъ ѣздили двѣ и въ четвергъ двѣ; между тѣмъ, какъ одна будетъ заниматься съ взрослыми, другая будетъ учить грамотѣ дѣтей. Я сама неспособна ни на то, ни на другое, и хотѣла бы только наблюдать за порядкомъ, направлять, — словомъ….
— Конечно, конечно! перебили ее. — Да вотъ m-Ile R. не откажется. И всѣ направились къ m-lle R., старѣющейся дѣвицѣ, старавшейся изо всѣхъ силъ поддержать вѣру въ свою молодость посредствомъ постояннаго изображенія самой современной современности во всѣхъ ея рѣчахъ и поступкахъ.
Я, сидя не вдалекѣ отъ того мѣста, гдѣ велись всѣ эти переговоры, вдругъ почувствовала непреодолимое желаніе примкнуть къ этому кружку, не потому, чтобы онъ мнѣ нравился (я его почти не знала тогда и оцѣнила только впослѣдствіи за общинъ дѣломъ), не потому, чтобъ я надѣялась принести пользу меньшей братіи, — мнѣ просто вдругъ показалось ужасно любопытно поглядѣть на этихъ затворниковъ, послушать ихъ рѣчей, поприсмотрѣться къ ихъ житью-бытью. Я подошла къ дамамъ и предложила имъ свои услуги, какъ сверхштатная, обѣщая дѣлать все, что мнѣ придется по силамъ, и въ случаѣ нужды, замѣнять ту изъ нихъ, которой нездоровье или какія либо домашнія обстоятельства помѣшали бы явиться въ острогъ въ назначенный день. Предложеніе мое было принято съ удовольствіемъ, и въ первый же понедѣльникъ княжна заѣхала за мной, прося замѣнить m-lle O., взявшуюся заниматься съ дѣтьми, но страдавшую въ эту минуту флюсомъ. Я наскоро собрала кое-какія картины и книги моихъ дѣтей, и мы отправились.
Никогда не забуду я того страннаго, сжимающаго сердце чувства, которое охватило меня при первомъ знакомствѣ моемъ съ острогомъ. Мы ѣхали туда яснымъ февральскимъ утромъ (кажется, это было на первой недѣлѣ поста). Стояла оттепель, солнце ярко свѣтило, воробьи весело чирикали; на шоссе дорога уже почернѣла, но на поляхъ снѣгъ стлался еще бѣлой блестящею скатертью; въ городѣ всюду раздавался колокольный звонъ, призывавшій къ обѣднѣ; все было какъ-то весело, празднично, точно радовалось первому вѣянію весны и вызывало добрыхъ людей на свѣжій воздухъ. Проѣхавши заставу, мы оставили шоссе и черезъ двѣ минуты карета наша, съ трудомъ протащившаяся нѣсколько шаговъ по глубокому снѣгу плохо наторенной дороги, остановилась у воротъ тюремнаго замка. Мы показали наши пропускные билеты; солдатъ впустилъ насъ во дворъ и поспѣшилъ запереть за нами дверь. При входѣ въ самый острогъ, насъ встрѣтилъ смотритель, видимо, предувѣдомленный о нашемъ пріѣздѣ и весьма недовольный этимъ новымъ непрошенымъ контролемъ. Онъ ввелъ насъ по лѣстницѣ, отворилъ дверь въ коридоръ, раздѣлявшій все женское помѣщеніе на двѣ половины, и пригласивъ взойти, принялся тщательно запирать на замокъ наружныя двери. Затѣмъ онъ провелъ насъ въ одну изъ камеръ, преобразованную, по распоряженію начальства, въ класную комнату. Объ этомъ ея назначеніи ясно свидѣтельствовали двѣ большія черныя доски, поставленныя по угламъ ея, и нѣсколько кусковъ мѣлу и губки, покоившихся на чисто вымытыхъ нарахъ. Мы сняли свое теплое платье. Смотритель засуетился, не зная, сакъ получше положить синій бархатный салопъ княжны, и затѣмъ, превратившись весь въ выраженіе глубокаго почтенія, спросилъ, что имѣетъ приказать теперь ея сіятельство. Княжна выразила желаніе пройти сперва по всѣмъ женскимъ комнатамъ, чтобъ ознакомиться съ людьми, съ которыми мы будемъ имѣть дѣло. Мы отправились. Смотритель шелъ впереди и поочередно открывалъ двери камеръ, въ которыхъ насъ всюду встрѣчалъ все тотъ же ужасный запахъ, заставлявшій княжну поминутно подносить къ носу свой раздушенный батистовый платокъ, — все тѣ же нары, заваленныя грязными подушками и еще грязнѣйшимъ тряпьемъ, — все тѣ же женскія фигуры, облеченныя въ неуклюжее острожное платье, съ понурыми головами, съ выраженіемъ на лицахъ какого-то недоумѣнія и гнетущей скуки. Онѣ не радовались нашему приходу, не негодовали на насъ; онѣ не удостоивали даже своего любопытства насъ, пришельцевъ изъ другаго, свободнаго міра. Имъ все было равнодушно. Онѣ кланялись намъ какъ-то форменно, точно говорили: что же, посмотрите на насъ, да и проходите скорѣй: вамъ здѣсь не мѣсто! По мѣрѣ того, какъ мы подвигались впередъ, у меня на душѣ становилось все тяжелѣе и тяжелѣе. Мнѣ было почему-то неловко, совѣстно, точно мы ворвались сюда непрошеными гостями, навязываемъ людямъ какую-то новую пытку, да еще, пожалуй, воображаемъ, что эти люди пустятъ насъ въ свой сокровенный внутренній міръ, и мы будемъ чему-то поучать, въ чемъ-то утѣшать ихъ. И съ какого права мы беремся за это?.. Развѣ мы лучше ихъ? думалось мнѣ. — И развѣ, для предотвращенія зла, здѣсь надобно дѣйствовать, гдѣ люди сидятъ, уже переживши жизнь и испортивши ее себѣ до непоправимости? Да еслибъ и можно было кого нибудь исправить, кого нибудь утѣшить, — гдѣ взять на это силы и умѣнья? Развѣ мы знаемъ, какъ подойти къ этимъ людямъ, знаемъ ихъ нужды, страсти и желанія, знаемъ ихъ языкъ и образъ жизни, — мы, вѣчно живущіе отъ нихъ такъ далеко, что почти такъ же мало имѣемъ съ ними общаго, какъ съ людьми совершенно чуждыхъ намъ, отдаленныхъ странъ? Я тутъ же рѣшила, что возьму на себя только занятія съ самыми маленькими ребятами, дѣтьми лицъ, отправляемыхъ на поселеніе, и содержимыми въ острогѣ вмѣстѣ съ родителями до поры до времени. Дѣтей этихъ мы застали всѣхъ съ матерями въ двухъ особыхъ камерахъ, воздухъ въ которыхъ былъ еще невыносимѣе; но все же у нихъ было свѣтлѣе и привѣтнѣе. Дѣти и здѣсь оставались дѣтьми. Нашъ приходъ на минуту смутилъ ихъ; но не успѣли мы перекинуться съ женщинами двумя, тремя ласковыми словами по поводу ихъ грудныхъ ребятъ, какъ во всѣхъ концахъ комнаты зазвенѣлъ дѣтскій смѣхъ и говоръ; русыя головки, съ открытыми отъ удивленія устами, стали высовываться изъ-подъ наръ, появляться изъ-за юбокъ матерей; и затѣмъ, освоившись немного съ доселѣ невиданными гостями, дѣти безъ церемоніи стали брать насъ за руки, разсматривать наши кольца, ловить насъ за платье, — словомъ, распоряжаться съ нами, какъ со старыми добрыми знакомыми, съ которыми имъ хотѣлось бы поиграть. Мнѣ показалось, что княжна почувствовала себя очень облегченной, когда я избавила ее отъ всѣхъ этихъ проявленій вновь возникавшихъ симпатій, предложивши дѣтямъ идти въ класную комнату. Они весело и довѣрчиво побѣжали за мной, и мы, для перваго знакомства, въ продолженіи всего времени, что княжна занималась со взрослыми, разсматривали картинки, расказывали сказки, играли въ разныя игры. Я, впрочемъ, и впослѣдствіи не учила ихъ. Они учились у тѣхъ двухъ дамъ, которыя исключительно взялись заниматься этимъ дѣломъ и, дѣйствительно, дѣлали его хорошо. Я же, какъ сказала выше, начала ѣздить сюда, движимая непреодолимымъ любопытствомъ ознакомиться съ этимъ доселѣ невѣдомымъ мнѣ міромъ, и теперь продолжала только присматриваться и прислушиваться ко всему, стараясь никому не мѣшать. Много интересныхъ лицъ видѣла я тамъ, много обрѣла симпатій, за которыя сама платила горячею симпатіей, но не объ этомъ теперь рѣчь. Мнѣ хочется только расказать здѣсь исторію одной женщины, которая не сразу бросилась мнѣ въ глаза, но, при ближайшемъ съ нею знакомствѣ, возбудила во мнѣ не только искреннее участіе, но и глубокое удивленіе. Женщину эту звали Ариной. Она была крестьянка одного изъ большихъ селъ Н--го уѣзда и содержалась въ острогѣ за воровство. Все это я узнала отъ другихъ женщинъ, которыя расказали мнѣ объ этомъ не съ цѣлью посплетничать или назлословить, а такъ, какъ-то къ слову пришлось. Не знаю, любили ли Арину? Она держала себя какъ-то сдержанно, особнякомъ; я не помню, чтобъ я когда нибудь видѣла ее разговаривающею съ кѣмъ нибудь. Съ какимъ-то тихимъ, спокойнымъ участіемъ выслушивала она то, что сообщали ей другіе о своихъ нуждахъ и заботахъ, и отвѣчала ласково; но сама, кажется, ни съ кѣмъ не разговаривала. Всѣ женщины въ острогѣ уважали ее и постоянно выбирали ее въ старостихи; а мущины не только не позволяли себѣ относительно ея никакихъ неумѣстныхъ выходокъ, но даже при ней и съ другими бабами не смѣли заигрывать. Это я слышала отъ тѣхъ же женщинъ, которыя при этомъ случаѣ расказали мнѣ, что съ осени поступилъ въ острогъ дворянинъ, который Аринѣ сначала было прохода не давалъ, все на любовь склонить старался; но съ чѣмъ пріѣхалъ, съ тѣмъ и отъѣхалъ, говорили, смѣясь, бабы. Арина не была особенно красива. Ей было, можетъ быть, 23—24 года. Она была высокая, статная женщина, съ хорошо развитою грудью, довольно большими, но красивыми руками, тонкими каштановыми волосами, гладко причесанными спереди и спрятанными подъ бѣлымъ платкомъ, которымъ она всегда повязывалась. Блѣдная, похудѣлая, утомленная затворническою жизнію, съ усталымъ взглядомъ большихъ сѣрыхъ глазъ и тонкими губами, почти никогда не раскрывавшимися улыбкой, она казалась и старше своихъ лѣтъ, и какъ-то надломленной; но стоило вообразить себѣ ее на свободѣ, при сколько нибудь благопріятной обстановкѣ, и вы чувствовали, что она тотчасъ должна была преобразиться въ сильную, мощную женщину, которая потребуетъ отъ жизни и труда и наслажденья. Она, впрочемъ, и въ острогѣ старалась не сидѣть безъ дѣла, и я въ первый разъ видѣла ее оживленною въ тотъ день, когда мы пріѣхали въ острогъ съ благодатной вѣстью, что губернаторъ разрѣшилъ дать всѣмъ женщинамъ въ острогѣ все нужное для шитья и вязанья. Оказалось, что Аринѣ хорошо было знакомо то и другое, и она тотчасъ вызвалась заправлять всѣмъ и обучать тѣхъ, которыя никогда не занимались такою работой. Я часто встрѣчалась въ острогѣ съ Ариной, иногда случалось перекидываться съ нею словомъ, двумя; я угадывала въ ней недюжинную натуру, но это-то и мѣшало нашему сближенію: я еще съ большею робостью относилась къ ней, чѣмъ къ другимъ острожнымъ, а она сторонилась отъ меня, думая, быть можетъ, что я не съумѣю отличить ее отъ другихъ. Однажды, кажется, это было на четвертой или пятой недѣлѣ поста, въ то время, какъ я сидѣла на нарахъ, окруженная десяткомъ ребятъ, жадно слушавшихъ какой-то расказъ о далекой, невѣдомой имъ странѣ, — дверь тихо скрипнула, и на порогѣ показалась Арина. Она спокойно подошла къ намъ и попросила позволенія послушать. Я пригласила ее сѣсть и продолжала свой расказъ. Я показывала дѣтямъ картину, изображавшую видъ Италіи, и по этому поводу говорила объ Италіи, расказывала объ ея климатѣ, о великолѣпной растительности, о вѣчно голубомъ небѣ, о благоухающихъ померанцевыхъ рощахъ, о великолѣпныхъ плодахъ, о прекрасномъ морѣ съ его синими, прозрачными волнами, и тутъ же вплетала исторіи о разныхъ дѣтяхъ, живущихъ въ этихъ странахъ. Дѣти слушали съ видимымъ удовольствіемъ; даже Арина удостоила расказъ мой своимъ вниманіемъ и дослушала его до конца, не сводя съ меня глазъ. Когда я кончила, она спросила меня: «Что же, людямъ тамъ хорошо жить?» и, не дождавшись отвѣта, прибавила: «Все, чай, то же, что и у насъ. Есть богатые и бѣдные, ученые и неученые, умные и глупые, счастливые и несчастные». Я должна была отвѣтить утвердительно. «То-то, сказала она: — вотъ и хорошую страну Богъ создалъ, а зло-то все, видно, отъ людей, а люди-то, видно, вездѣ все тѣ же».
Меня поразило замѣчаніе Арины, — такъ она все это говорила просто, сознательно и въ такихъ выраженіяхъ, какими не говорятъ простыя крестьянки. Она помолчала съ минуту; но между тѣхъ, какъ я завязывала глаза одному мальчугану для начинавшихся жмурокъ, спросила меня, не могу ли я научить ее писать. Читать-то, говорила она, она давно научилась, когда ей было лѣтъ четырнадцать, и теперь можетъ читать и понимать все прочитанное; но писать ее никогда порядкомъ не учили, а ей кажется, что это ей очень могло бы пригодиться. Просила она тѣхъ барышень, что учатъ грамотѣ ребятъ, да онѣ отказались, такъ какъ съ ней надо заниматься отдѣльно. Это собственно и послужило къ нашему сближенію, приведшему насъ скоро къ такой интимности, которая въ одинъ прекрасный день развязала мой языкъ до того, что я осмѣлилась спросить, какимъ образомъ могло случиться, что такая женщина, какъ она, попала въ острогъ за воровство. Вопросъ этотъ, не смотря на наши хорошія отношенія, видимо озадачилъ ее. Щеки ея зардѣлись, и она поглядѣла на меня какъ-то укоризненно; но, скоро оправившись отъ перваго смущенія, отвѣтила мнѣ: «Что же, вамъ я бы расказала, пожалуй, если вамъ хочется знать; кстати и вы бы мнѣ сказали, какъ, по-вашему, хорошо ли я это сдѣлала или нѣтъ; только, вѣдь, не зная всей моей жизни, вамъ ужь это очень чудно покажется».
— Такъ ты раскажи всю жизнь съ самого дѣтства, просила я, еще болѣе заинтересованная проступкомъ моей странной подруги. — Мнѣ интересно будетъ послушать, и тебѣ, можетъ быть, пріятно будетъ вспомнить прошлое, дѣтство, молодость.
— Мало отъ нихъ радости-то было, перебила меня Арина: — кто круглою сиротой растетъ, тому трудно на свѣтѣ живется; а я своихъ родителей и не помню. Да извольте, я раскажу вамъ все по порядку, коли вамъ слушать не скучно.
И она расказала мнѣ слѣдующее, конечно, не въ той послѣдовательности, въ которой передаю расказъ я, — послѣдовательности, невозможной при тѣхъ обстоятельствахъ, при которыхъ намъ приходилось бесѣдовать. Хотѣлось бы мнѣ передать тотъ языкъ, которымъ говорила Арина, расказывая о событіяхъ своей жизни и своихъ ощущеніяхъ. Не знаю, удастся ли что.
I.
правитьМнѣ пошелъ только пятый годъ, когда на одной недѣлѣ померли мои батюшка и матушка. У насъ на селѣ только-что появилась холера. Было это лѣтомъ, въ самую страдную пору. Матушка занемогла съ утра. Ни отцу, ни старшему братишкѣ моему некогда было оставаться при больной; да она, можетъ, и не думала, что ей ужь такъ очень плохо станетъ. Все село спѣшило въ поле убирать хлѣбъ; уѣхали и они, оставивъ меня при матушкѣ. Когда они вернулись вечеромъ, они застали меня въ сѣняхъ; я играла съ любимою своей кошкой и сказала, что мать давно уже спитъ. Они взошли въ избу и нашли ее мертвою. Все это мнѣ расказывала моя тетка, Дарья, къ которой отецъ отвелъ меня тотчасъ послѣ похоронъ матушки, прося ее оставить меня у себя, хоть на время, а то онъ рѣшительно не зналъ, что дѣлать съ такимъ малымъ ребенкомъ, да еще въ рабочую пору. Къ вечеру того же дня занемогъ и онъ; а черезъ день и его снесли на погостъ и положили рядомъ съ матушкой. Братишку моего баринъ приказалъ взять во дворъ, а потомъ отправилъ въ городъ въ ученье. А я такъ и осталась у тетки.
Тетка моя была не злая женщина, говорила Арина, не била она меня, не тиранила; только бѣдна она была сердечная. Мужъ непутевый ей какой-то попался; семья большая, такъ не до меня ей было: своихъ горей не перегорюешь, а тутъ еще я навязалась. Своихъ дѣтей кормить почитай что нечѣмъ, а тутъ еще чужой ротъ ѣсть проситъ. Ну, бывало, посадитъ она насъ за столъ, щи или молоко хлѣбать, и наровитъ чашку-то поставить такъ, чтобы своимъ дѣтямъ поближе, а мнѣ подальше было. Пока я съ своей-то ложкой въ чашкѣ дотянусь, а ея дѣти по два, да по три раза зачерпнутъ и въ ротъ положатъ. Что же дѣлать, я теперь ее въ этомъ не виню, а тогда… куда какъ мнѣ это горько бывало. Случалось тоже, что придетъ дядя домой хмѣльной, на насъ, ребятъ, не вѣсть за что, накинется. Она своихъ-то наровитъ скорѣй убрать, да припрятать, а я одна и отдувайся за все, про все. Какъ уймется дядя, завалится спать, позоветъ это меня тетка, станетъ утѣшать: «Ты, молъ, не печалься, не обижайся, Арина! Вѣдь онъ все же кормилецъ твой, безъ него ты бы съ голоду поколѣла». И что она больше говоритъ, то я больше плачу. «У! бывало, скажетъ тетка, — окаянная, и лаской-то ее не уймешь!» А я такъ думаю: Господи! какая же это ласка: дядя меня обругалъ, тетка то и дѣло кускомъ хлѣба попрекаетъ, да еще дивится, что я плачу. — Глупа я была тогда, не понимала, что не съ радости и они-то это дѣлаютъ. И дядя пьетъ съ горя, что никакъ не справится: семья большая, дѣти все мелюзга, оброкъ такой, что не уплатишь его, чтобы коровку или лошадь со двора не свести; а теткѣ и вовсе жить тошно приходится.
Такъ и жила я у нихъ. Зиму трудно мнѣ было. Няньчу, бывало, теткиныхъ ребятъ, а подростать стала, въ хозяйствѣ подсобляю: и воду и дрова таскаю, и бѣлье на рѣкѣ мою, все вмѣстѣ съ теткой. Ея старшія дѣвочки попримерли еще до меня, и была я у нихъ старшая дѣвочка въ дому тогда. А на бѣду, что ни годъ, тетка приноситъ ребенка; да бывало, какъ дѣло-то это случится зимой или осенью, она, бѣдная, болѣетъ, болѣетъ, и конца этому нѣтъ; а между тѣмъ все лежитъ на мнѣ: какъ знаешь, такъ и справляйся. А была я такая маленькая, да щедушная, что, кажется, кабы не довелось мнѣ на другую жизнь попасть, я бы и въ вѣкъ не выросла. Лѣтомъ мнѣ было много лучше жить. Тетка отдавала меня въ наймы — барскую птицу стеречь, и я, бывало, цѣлыми днями сидѣла за огородами съ младшимъ изъ теткиныхъ ребятъ, котораго мнѣ все-таки приходилось няньчить; и тутъ-то мнѣ была воля вольная: никто меня не бранитъ, никто не попрекнетъ. Сижу я себѣ одна на вольномъ воздухѣ, на зеленой травѣ: кругомъ все цвѣтетъ; заплачетъ ребенокъ, — я ему цвѣточковъ нарву, или на птицъ стану показывать, — онъ какъ разъ и займется и ревѣть перестанетъ; а заснетъ онъ, лягу я возлѣ него, гляжу въ небо: такъ-то тамъ ясно, да хорошо, что, кажется, вѣкъ бы глядѣла, не наглядѣлась. Случалось, правда, что, забывшись, не досмотрю за своимъ стадомъ, да какъ-то Богъ миловалъ: большихъ бѣдъ не было, а за малыя господа не взыскивали. Добрые они были, наши господа-то. Бывало, маленькія барышни придутъ ко мнѣ на лугъ, гусенятокъ посмотрѣть: онѣ ихъ очень любили. Поймаю я имъ ихъ, посажу на ручки, а они-то радуются, смѣются, точно и не вѣсть что увидали. Потомъ оботрутъ ручки платочками, поблагодарятъ онѣ меня, иной разъ дадутъ бубликъ или пряникъ. Только, если когда до меня дотронутся, то опять вытрутъ ручки, и пойдутъ себѣ чинно съ своей няней нѣмкой домой. И такія онѣ были хорошенькія, да нарядныя, и такъ онѣ ласково разговаривали, что я бывало только смотрю имъ вслѣдъ, да думаю: Господи, хоть бы мнѣ одинъ денекъ побыть барышней, поносить такое платье, пожить въ такихъ хоромахъ! Кругомъ у нихъ садъ; въ саду прудъ съ серебряными рыбками; я какъ-то сама видѣла, какъ барышни кормили ихъ бѣлымъ хлѣбомъ, когда насъ, ребятъ, позвали разъ туда грядки съ цвѣтами полоть. И какъ въ то время барыня пѣла и на какомъ-то инструментѣ играла, такъ этого я въ вѣкъ не забуду. Послѣ мнѣ батюшка попъ объяснилъ, что это арфа была, такая, на какой царь Давидъ игралъ. Вотъ такъ-то, бывало, идетъ лѣто; а какъ станетъ все вянуть на лугу, какъ потянетъ паутина по полямъ и садамъ, пойдутъ утренники, или зарядитъ дождикъ, такой холодный да частый, что всю, бывало, до костей пронизываетъ, — встоскуется мое сердце: чуетъ оно, что опять скоро запрутъ меня какъ птицу въ клѣтку, не плоше моихъ гусей да индюшекъ, которыхъ я все лѣто стерегла. Иной разъ сижу я такъ-то, гляжу на нихъ, — и ихъ-то мнѣ станетъ до смерти жалко. Я-то, думаю, хоть жива буду, опять весны дождусь, опять сюда приду, а васъ, бѣдненькихъ, и половины не останется, — всѣхъ сварятъ да изжарятъ, и скушаютъ господа на здоровье. — Такъ жила я годъ за годъ и дожила, наконецъ, до такой зимы, что и сама было пропала не хуже какого утенка. Было ужь мнѣ, знать, лѣтъ тринадцать. Пришла опять осень; разгоревалась я о томъ, что опять приходитъ конецъ моей жизни привольной; да и не одна я въ тотъ годъ встрѣчала горемъ зиму. Лѣто было жаркое прежаркое, засуха стояла съ самаго вешняго Николы и вплоть до Ильина дня такая, что все повысохло да повымерло и на поляхъ и въ огородахъ. А въ самый Ильинъ день, какъ пошла гроза, какъ полилъ дождь, такъ безъ перемежки и лилъ онъ недѣли, знать, три или четыре, такъ что чего солнышко не доняло, то дождемъ погноило, и осталось все село какъ есть не при чемъ. Подошелъ Покровъ; не играютъ у насъ на селѣ свадебъ, не услышишь нигдѣ пѣсни веселой. Всѣ хозяева ходятъ понурые, невеселые. Кто позаботлвѣе, расчитываетъ какъ-бы зиму зимскую семью да скотину прокормить; кто спѣшитъ лишнюю скотину продать да закупить хлѣбца, пока его не пріѣли такъ, что и цѣны ему не будетъ; но собираетъ ребятъ своихъ да лошадокъ въ извозъ. Тутъ воютъ бабы и по скотинѣ, и по ребятамъ, а мужики ходятъ, ругаются, — и не подступайся къ нимъ. А иной глядитъ, глядитъ, смышляетъ, смышляетъ, видитъ — ничего не подѣлаешь, пойдетъ, да и продастъ что ни есть изъ послѣдняго, и днюетъ и ночуетъ въ кабакѣ, а жена дома слезами обливается и не придумаетъ, какъ съ этакимъ горемъ быть. Запилъ, было, и мой дядя, да пришлось скоро опомниться. Съ вина, или съ простуды, только свалила его горячка, и тутъ пошелъ у насъ такой кавардакъ, что не приведи Господи! Дядя лежитъ все время безъ памяти, теткѣ отойти отъ него нельзя; все онъ рвется, все съ чертями сражаться, того и гляди кого нибудь изъ своихъ ребятъ на смерть зашибетъ. Ѣсть въ дому почти что нечего. Было у насъ ржицы маленечко, да и ту некому на мельницу смолоть свезти. Вотъ и послала меня тетка побираться. Пошла я. Боязно мнѣ какъ-то сначала было; да что же, думаю, они меня сколько годовъ кормили, — надобно же и мнѣ имъ послужить. И ходила я каждый день то въ ту, то въ другую изъ сосѣднихъ деревень, и никогда съ пустыми руками не ворочалась домой. Въ нашей сторонѣ народъ душевный, добрый; да опять и знали всѣ — сирота я круглая. Лучше всего подавали мнѣ на мельницѣ. Бывало, мельничиха, Анна Трофимовна, и хлѣба отрѣжетъ, и копѣечки двѣ дастъ, да еще меня щами или лепешками накормитъ, да и ласково таково говоритъ, пока я сижу съ ней, — все распрашиваетъ, все утѣшаетъ. Такъ прошла вся осень, а у насъ въ дому ничего не лучшаетъ. Дядя было поднялся, да съѣздилъ за дровишками, и опять свалился; и такъ-то ему стало плохо, что видитъ тетка — конецъ его приходитъ. Плакала она, плакала, просто и ума не приложитъ, что теперь дѣлать. До городу далеко, и думать нечего дядю въ лѣкарю везти: онъ, пожалуй, на дорогѣ помретъ. Лечила прежде барыня, что жила верстахъ въ пяти отъ насъ, да уѣхала въ тотъ годъ отъ мужа къ матери: очень ужь мужъ-то тиранствовалъ надъ ней. Думала, думала тетка, призвала меня къ себѣ и говоритъ: «Арша, сходи-ка ты къ Аннѣ Троѳимовнѣ, спроси, нѣтъ ли у нея кааюе ни на есть снадобья для дяди-то. Она баба добрая: авось съ ея легкой руки и отляжетъ ему». Натянула я свой драный полушубокъ, увязалась платчишкомъ, но привычкѣ, надѣла и суму свою нищенскую и пошла. Было это подъ вечеръ, подъ самаго зимняго Николу. Морозъ не такъ чтобъ очень сильно дралъ, ну, а вѣтерокъ былъ таки порядочный и снѣжокъ порошилъ. Вышла я за околицу, смотрю, — деретъ и понизу, мятель начинается. Ну, думаю, три версты недолго отбѣжать; мнѣ-жь эта дорога извѣстна, что свое село, — какъ разъ тамъ буду; а оттолева, можетъ, мельничиха или сама поѣдетъ, меня подвезетъ, или хоть работницу пошлетъ, чтобы растолковала теткѣ какъ что дѣлать съ дядей: все мнѣ не одной придется въ потемкахъ брести. Иду я, думаю такъ-то, а все темнѣе, да темнѣе становится; а вѣтеръ такъ и гудетъ, такъ и вьетъ. Боязно мнѣ таково стало, а снѣгъ-то вдругъ хлопьями какъ повалитъ, даже глаза застилаетъ. Иду я, иду, — глядь, анъ и сбилась съ дороги. Чувствую, подъ ногами-то у меня не твердо: что ни шагъ ступлю, все вязну; одну ногу вытащу, другая, словно въ провалъ какой, оборвется. Билась я такимъ манеромъ, билась, а все съ мѣста, словно, не двигаюсь. Измучилась я совсѣмъ, изъ силъ выбилась. Сѣла и принялась я кричать. Куда ты!… Вѣтеръ-то такъ голосенокъ мой и глушитъ и относитъ; да самъ какъ завоетъ, завоетъ, — словно стая цѣлая волковъ голодныхъ по полямъ рыщетъ. Встала я опять, стала всматриваться, куда теперь идти, и покажись мнѣ далеко, далеко огонекъ. Ну, думаю, нечему это больше быть, какъ мельницѣ! Пойду на огонь, авось добреду. — Пошла я, и все смотрю на огонь тотъ, глазъ съ него не спускаю, и не страшно ужь мнѣ, — словно я издали добраго человѣка завидѣла. Пробродила я этакъ еще съ полчаса; гляжу я — плетень передо мной. Матушки! думаю, это я вмѣсто того, чтобы къ плотинѣ выйти, очутилась у огорода, что за мельницей. Ну ужь, думаю, благо мѣсто признала, а теперь; такъ-не такъ, а попаду въ избу. Только это я подумала, да хотѣла перешагнуть черезъ плетень, — а онъ низкій такой, съ обѣихъ сторонъ его снѣгомъ завалило, — и оборвалась я въ самый этотъ снѣгъ, да такъ по поясъ въ немъ и усѣлась. Билась, билась опять, никакъ не вылѣзу, можетъ, часовъ побольше трехъ промаячилась по полю-то, — а силы-то еще какія были!.. Ну, наконецъ, вижу — не вылѣзти мнѣ отсюда одной, хоть я до смерти замучься. И стала я опять звать; думаю, авось на мельницѣ кто услышитъ, а то вѣдь до утра-то замерзну тутъ. Сначала не слыхать мнѣ было ничего, кромѣ своего собственнаго голоса, а тамъ послышалось мнѣ, будто собаки залаяли, — все ближе, да ближе, все громче, да громче. Ну, думаю, какъ это работникъ или мельникъ идетъ съ ними, такъ и слава Богу; ну, а коли бѣгутъ онѣ однѣ, что я буду дѣлать? А псовъ этихъ мельничныхъ я знала: злыя, презлыя были собаки. Слышу я, какъ это онѣ приближаются, а сердце-то бьется у меня, словно выскочить хочетъ: и рванусь я опять, — все изъ снѣгу-то мнѣ выбраться хочется, чтобы хоть бѣжать можно было, и все больше ухожу я и него. Вдругъ вижу, несутся собаки ужь близехонько, и прямо на меня. Пропала, думаю, моя головушка; нѣтъ съ ними никого! И уткнула я голову въ снѣгъ, — думаю, чтобъ хоть прямо къ лице не вцѣпились по крайности. Налетѣли онѣ на меня, рванули за платокъ, рванули за полушубокъ. Съ перваго-то разу до тѣла не прокусили. А тутъ, какъ одна накинулась мнѣ на плечо, такъ и выхватила кусокъ; у меня до сихъ поръ, на томъ мѣстѣ, точно выемка есть, — такъ я и не помню, что со мной послѣ того было: боль-то была, знать, нестерпимая, да и испугалась-то я ужь очень. Только сначала-то еще помню, точно сквозь сонъ все казалось, что рѣжутъ меня на куски, а покойница матушка стоитъ, да причитаетъ надо мной, какъ по покойникѣ: а затѣмъ ужь и мыслей въ головѣ никакихъ не стало.
Когда опомнилась я, гляжу, — ужь я въ горницѣ, и мельничиха и мать-попадья изъ Болгаръ стоятъ надо мной. Мельничиха привязываетъ мнѣ что-то на тряпкѣ къ плечу, а мать-попадья такъ рѣкой и льется, глядя на меня. Увидѣли онѣ, что открыла я глаза, обрадовались, стали кликать мельника, — что, молъ, теперь съ ней дѣлать? «Что, говоритъ, дѣлать? — Отогрѣйте, накормите, уложите спать, да и благодарите Бога, что она отошла, а то бы намъ съ полиціей и во вѣки вѣковъ не развязаться. И дуракъ этотъ Гаврила! видитъ, дѣвка мертвая, а онъ ее на мельницу волочетъ». — «Такъ куда же ее дѣвать-то было? осерчала на него мельничиха. Что-жь, собакамъ ее бросить? Дай-ка я твою любимицу, Катьку, брошу». Замолчалъ мельникъ. И мельничиха да попадья что меня ни спрашивали. ничего не могла я имъ сказать: хочу слово-то вымолить, а зубы-то у меня такъ и застучатъ, такъ и застучатъ. Слышу я, что онѣ говорятъ, а сама, хоть убей, ничего не выговорю. Побились, побились онѣ со мной, пропустили мнѣ въ ротъ ложки три чаю съ водкой, покрыли тулупомъ, — пускай, молъ, соснетъ. А мнѣ не до сна: какъ стану глаза заводить, опять вижу, что я въ полѣ, опять снѣгъ валитъ, опять собаки на меня несутся, опять меня на куски рѣжутъ, и мать покойница воетъ надо мной. Такъ промаялась я до утра. Утромъ слышу, сѣли мельничиха попадьей чай пить, а хозяинъ вышелъ на мельницу. Стали они разговаривать, что теперь со мной дѣлать; что работникъ, который пріѣхалъ на лошади за матерью-попадьей, сказывалъ, что дядя мой за ночь Богу душу отдалъ; что ранехонько присылали спросить отца Ларіона, когда будетъ хоронить можно.
— Куда это Дарья, бѣдная, теперь со всѣми ребятами одна дѣнется, и ума не приложу, говорила мельничиха; — а тутъ еще эта бѣдняга!… Ну, ей-Богу же, кабы не Игнатъ Тимоѳеичъ, я бы не задумалась, у себя бы оставила ее, хоть у меня у самой восемь ребятъ: очень ужъ дѣвочка понятливая, да смирная. Ну, а Игната Тимоѳеича не урезонишь. Онъ все боится, что семья съ голоду подохнетъ, а живемъ, кажется, слава Богу.
— Развѣ мнѣ ее взять? отозвалась мать-попадья. Мой Саша маленькій, уходъ за нимъ нуженъ, а у меня все грудь болитъ; его иной день и поднять съ полу не могу. Вотъ уѣдетъ маменька домой, мнѣ не миновать, чтобы няньку нанять.
— Ну, вотъ и впрямь возьмите, обрадовалась мельничиха. — Вамъ Господь сторицею воздастъ.
Такъ на томъ и порѣшили, что посовѣтуется мать-попадья съ отцемъ Ларіономъ, а меня пока мельничиха оставитъ у себя, а то вѣдь и везти-то какъ меня, всю израненную! — Такъ прожила я на мельницѣ почитай-что до самой масляницы; не заживали и плечи, да и все тутъ. Ужь разъ какъ-то поѣхалъ Игнатъ Тимоѳеичъ въ городъ, да привезъ изъ аптеки какой-то примочки, — вотъ отъ нея и стало помаленьку затягивать.
О дядѣ я не плакала въ ту пору, какъ узнала, что онъ умеръ: не до него мнѣ было; а какъ пришла ко мнѣ, недѣль, значитъ черезъ пять, тетка, да посмотрѣла я на нее, — такое меня горѣ взяло, что и сказать не могу. Ужь я въ ту пору знала, что отецъ Ларіонъ согласился взять меня къ себѣ, а тутъ чуть было не рѣшилась опять къ теткѣ, да она, спасибо, сама не захотѣла. «Нечего, говоритъ, тебѣ себя счастья лишать: мнѣ ты не поможешь, а только вмѣстѣ голодать будемъ. А я такъ рѣшаюсь, и хочу просить господъ взять меня съ дѣвочками на скотную, а мальчишекъ опредѣлить въ какое либо рукомесло, — какіе они работники въ полѣ: одному десять, а другому одиннадцать лѣтъ. Когда ихъ дождешься?» Такъ и простилась я съ теткой, простилась скоро и съ Анной Трофимовной, и переѣхала въ Болгары отцу Ларіону.
Господи, что это за рай представился мнѣ тамъ! Домикъ на горѣ, недалеко отъ церкви, а церковь такая красивая, новая, кругомъ обсажена липками да сиренью. Передъ домикомъ двѣ большія липы, а подъ ними лавочка. Дворъ чистенькій, уютный, а за нимъ огородъ и въ огородѣ не однѣ грядки, а и всякія деревья фруктовыя, и баня маленькая стоитъ, окнами въ огородъ выходитъ, а крылечкомъ во дворъ. Въ домикѣ чисто, уютно, на окошкахъ занавѣски коленкоровыя, горшки съ цвѣтами, а на верху окна клѣтка виситъ, и въ ней желтая птичка — канарейкой зовутъ — такъ и заливается. Мать-попадья ласковая, сыночекъ ея точно херувимчикъ, что у насъ въ церкви на царскихъ вратахъ нарисованъ. Батюшка-попъ тоже не пьетъ, не ругается, все такъ важно, да чинно дѣлаетъ; только любитъ, чтобъ его слушались, да пошевеливались, когда онъ что прикажетъ. Привезли меня къ нимъ въ субботу, сводила меня ихъ работница въ баню, одѣли меня въ новое платье, которое мнѣ дала на прощанье мельничиха, расчесали мнѣ волосы на двѣ косы и привели меня въ горницу. Мать-попадья пила чай съ батюшкой, налила и мнѣ чашку и велѣла сѣсть пить подлѣ лежанки. «А напьешься, говоритъ мать-попадья, такъ ляжешь спать вонъ тамъ въ передней на ларѣ, — онъ ковромъ покрытъ, да еще войлочекъ для тебя припасла, чтобы помягче было, и подушечку приготовила, и простынку тебѣ старенькую дамъ; только вотъ одѣяла изъ лоскутковъ не успѣла собрать: ужь вмѣстѣ собирать станемъ; а пока пальтишкой покройся». А я пью, слушаю, и словъ-то всѣхъ не понимаю, а вижу, что-то хорошее, ласковое говоритъ она, и такъ мнѣ хорошо, хорошо, что вотъ, кажется, такъ бы я ей на шею и кинулась. — Такъ и стала я жить у нихъ. Бывало, съ утра рано поднимусь, помогаю работницѣ скотину убирать, и птицу накормить, и дровецъ и воды принести; а тамъ самоваръ поставлю, и жду, когда батюшка съ матушкой встанутъ. Отопьютъ чай; пойдетъ матушка сама по хозяйству присмотрѣть, а я съ Сашей вожусь; а тамъ покормимъ его и уложимъ спать; сядетъ матушка за шитье или вязанье, и меня учитъ, какъ работать. Батюшка мало бывалъ дома: у него приходъ былъ порядочный, да кромѣ того, верстахъ въ пяти отъ Болгаръ, двухъ барченковъ обучалъ и туда часто ѣздилъ, — а мы все больше однѣ съ матушкой да съ Сашей бывали. Подъ вечеръ поставимъ, бывало, корытце на лежанку, нальемъ водицы тепленькой и станемъ Сашу купать. Тутъ онъ радуется, полощется, визжитъ, а мы тоже на него радуемся: такой онъ бѣленькій, да пухленькій, да веселенькій; волоски кольцами завиваются; засмѣется, ротикъ откроетъ, — зубки-то такъ и блестятъ. Бывало, какъ застанетъ насъ такъ-то съ нимъ отецъ Ларіонъ, даже онъ залюбуется на своего мальчишечку. А то не ласковъ онъ какъ-то былъ, отецъ Ларіонъ: рѣдко, бывало, когда дитя на руки возьметъ, да и жену-то бывало никогда не приласкаетъ; а иной разъ даже подсмѣется надъ ней: «моя, скажетъ, Наташа разумомъ не вышла, точно дитя малое; ей бы все съ цвѣточками, да съ птичками возиться, да стишки читать». А вечеромъ, какъ Сашу уложимъ, скажетъ бывало самъ: «не почитать ли тебѣ, Наталья Дмитріевна?» Ну, и читаетъ, сидитъ цѣлый вечеръ, иной разъ что нибудь божественное, а иной разъ и исторіи разныя. Особенно любилъ онъ про войну читать, и какъ французы приходили въ 12-мъ году. Меня, бывало, изъ горницы не гоняютъ: я тутъ же сижу съ работой и слушаю. Вотъ разъ какъ-то, — я ужь, кажется, у нихъ съ годъ жила, — привезъ онъ отъ тѣхъ господъ, куда ѣздилъ дѣтей учить, книжку; говоритъ, это сочиненіе Пушкина; зажегъ онъ свѣчку и тотчасъ же сѣлъ читать. Мать-попадья, какъ онъ началъ читать, такъ и встрепенулась. «Отецъ Ларіонъ, говоритъ она, да эту книжку я еще съ братцемъ читала; вотъ, говоритъ, рада-то, что опять довелось послушать». А у меня ужь и ушки на макушкѣ: смерть я любила слушать эти исторіи, и привыкла ужь такъ, что все до капельки понимать стала, что читаютъ. Читалъ это намъ батюшка про капитанскую дочку, и какъ дошелъ до того мѣста, какъ приказалъ Пугачевъ вѣшать капитана, слышимъ вдругъ, какъ застучитъ кто-то кнутовищемъ въ калитку, такъ у насъ у всѣхъ сердце и дрогнуло. Первый опомнился отецъ Ларіонъ. «Что, говоритъ, испугались? Вѣрно, говоритъ, отъ старосты Алексѣя, — у него мать, говорятъ, помираетъ, такъ за мной пріѣхали. Поди-ка, Арина, отвори калитку». Выскочила я, сама такъ и дрожу, все мнѣ кажется, что это самъ Пугачевъ къ намъ въ калитку ломится; а пріѣхалъ-то взаправду парнишка старосты Алексѣя звать отца Ларіона къ бабушкѣ. Уѣхали они, подошла я къ столу, смотрю въ книгу-то, и такъ мнѣ досадно стало, что не могу я прочитать, что сталось дальше со старикомъ капитаномъ. «Матушка, говорю я, что бы вамъ поучить меня читать; я бы за васъ вѣкъ Богу молить стала.»
Разсмѣялась она. «Ишь, говоритъ, какая любопытная! Это вотъ тебѣ не терпится, какъ-бы узнать, что въ книжкѣ дальше будетъ. Что же, давай я тебя учить буду. Азбучка у меня еще цѣла: меня на ней братъ училъ, какъ мы маленькіе были, такъ а въ память ему берегу ее». — А гдѣ же теперь вашъ братецъ? спросила я. Что же онъ у васъ никогда не бываетъ? — «Далеко онъ, говоритъ, теперь, а можетъ и забылъ обо мнѣ; да я-то о немъ никогда не забуду». Наклонила она голову надъ работой; гляжу я — слезы у нея такъ и каплютъ; съ этого самаго дня и стала она меня учить грамотѣ. Отецъ Ларіонъ посмѣялся было надъ нами, а послѣ и самъ, какъ дѣло до письма дошло, бывало, покажетъ, коли что такое попадется, чего мать-попадья не знаетъ. Училась я прилежно, и гораздо мнѣ это больше нравилось, чѣмъ шитье и вязанье, и черезъ годъ я могла уже одна читать всякую книжку. Писала я плохо; научилась считать немножко, да по этой части-то мать-попадья сама ничего не понимала, а батюшкѣ не хотѣлось, видно, заняться со мной, — все говорилъ, что этого дѣвкамъ не нужно: денегъ, молъ, у нихъ въ рукахъ не бываетъ больше рубля серебра, такъ и считать имъ, значитъ, нечего. Мать же попадья всему меня научила, что только сама знала; и рукодѣльница она была отличная. Мы зиму-то зимскую, бывало, на весь домъ напрядемъ, наткемъ, нашьемъ, навяжемъ, да еще за деньги работаемъ; и на тѣ деньги, какія, бывало, получаемъ, матушка накупитъ всего, что нужно, накроитъ, и готовимъ мы вмѣстѣ мнѣ приданое. Ужь любила же и берегла она меня, — царство ей небесное! — словно сестру свою младшую, а я такъ за нее, кажется, и въ огонь и въ воду бы готова. Добрая, кроткая она была такая, и что-то такое было въ ней, что мнѣ все ее жалко было. Вѣдь, кажется, хорошо бы ей жить, — и мужъ хорошій, и достатокъ есть, — а ее словно все не радуетъ, словно ей всего этого не нужно. И улыбнется-то она черезъ силу, а запоетъ когда, — у нея въ горлѣ точно слезы стоятъ. Бывало, лѣтомъ, сидимъ мы съ работой на крылечкѣ, и станетъ она мнѣ расказывать: какъ она въ дѣвушкахъ жила; какъ померъ ея отецъ-дьячокъ и пригласилъ мать ея двоюродный брать, вдовецъ, священникъ, къ себѣ, хозяйство вести; какъ тяжело жилось имъ у дяди: человѣкъ онъ былъ гордый и нрава крутаго, и никого не любилъ, даже своего единственнаго сына, а любилъ только деньги сколачивать, да на чужой счетъ поѣсть, да попить. Сынъ-то его и былъ тотъ самый троюродный братъ, о которомъ поминала часто мать-попадья. Онъ былъ немного постарше ея, и жили они такъ дружно, какъ дай Богъ жить всякому родному брату съ сестрой. Нрава онъ былъ пылкаго, непокорнаго, но сердцемъ добрый и всегда готовъ былъ помочь чужой бѣдѣ. Сначала онъ учился въ уѣздномъ училищѣ; пока за нимъ шалостей не замѣчали, и отецъ, бывало, если и поругаетъ, такъ больше только для переду, аль для острастки; а Саша выслушаетъ всю его брань, да и убѣжитъ къ теткѣ да къ сестрѣ, да тамъ съ ними и забудетъ про свое горе. Такъ дожилъ онъ дома годовъ до двѣнадцати; а тутъ отецъ и рѣшилъ везти его въ губернскій городъ въ семинарію. Не говорилъ онъ объ этомъ никому ни слова, даже съ сестрой двоюродной не посовѣтовался, а такъ, однимъ утромъ, велѣлъ собирать въ мѣшокъ его вещи и объявилъ, что черезъ часъ поѣдутъ. Тетка-то да сестра тутъ: ахъ, ахъ! — въ слезы. «Что-же это, говорятъ, вы не сказали, не предупредили?» — «А зачѣмъ, говоритъ, предупреждать-то было? Мнѣ и въ одинъ часъ ваши бабьи слезы надоѣдятъ до смерти; а ну-ка, вы бы тутъ недѣлю передо мной клянчили». — «Нечего дѣлать! Вышли мы, говоритъ мать-попадья, съ Сашей въ садъ, а я такъ и заливаюсь, плачу. „Саша, говорю я, какъ же это ты съ чужими людьми жить-то будешь? Какъ же это мы-то безъ тебя останемся“? — „Какъ, отвѣчаетъ онъ, — посмотримъ. Досадно, больно досадно мнѣ на тятьку, что такъ вотъ онъ словно со щенкомъ со мной поступаетъ: захотѣлъ, молъ, — на цѣпь посадилъ, захотѣлъ — за ворота вышвырнулъ. Кажется, и меня спросить бы могъ, хочу ли я въ семинарію, или нѣтъ. Ну, да отъ него другаго-то и ждать нечего было! А въ семинарію я идти не боюсь, — вѣдь и тамъ, чай, люди есть; а все же большой городъ увижу, по другому учить, можетъ, станутъ, а тутъ ужь больно плохи учителя“. — „А насъ-то ты и не жалѣешь?“ говоритъ ему сестра. — „Жалѣю; какъ не жалѣть. Да вѣдь до Рождества не два вѣка, — а тамъ и на лѣто отпустятъ. Гляди, вернусь къ вамъ большой, здоровый, умный; тогда ко мнѣ и батька самъ не подступайся“. Такъ и уѣхалъ онъ, слезы не проронилъ. Только не такъ-то сладка показалась ему жизнь въ семинаріи, какъ онъ себѣ ее представлялъ. Съ каждымъ разомъ, какъ пріѣзжалъ онъ домой на побывку, все больше жаловался сестрѣ и теткѣ, что просто житья тамъ нѣтъ, что и наука-то ему вся опостылѣла, и не будь тамъ одного человѣчка, который его обласкалъ и всякія хорошія книги ему читать давалъ, онъ, кажись бы, не нонче — завтра сбѣжалъ бы изъ этого проклятаго мѣста. „Да что-жь хорошаго бѣжать-то, скажетъ ему тетка, — что же ты не при чемъ останешься-то?“ — „Отчего же это, говоритъ, не при чемъ? Что у меня въ головѣ есть, то все при мнѣ останется: руки тоже не отсохнутъ; только-что въ попы-то я не попаду, такъ это и тѣмъ лучше“. — „Что ты, что ты, въ умѣ ли ты, Саша“? вскинется на него тетка, да и не знаетъ, что дальше сказать. А онъ только засмѣется, да и былъ таковъ.
Такъ проучился онъ въ городѣ годовъ пять или шесть; было уже ему лѣтъ восемнадцать; ужь и Натальѣ Дмитревнѣ шелъ семнадцатый годъ. Пріѣхалъ онъ опять на лѣто на побывку, привезъ цѣлый мѣшокъ книгъ, только не священныхъ книгъ и не учебныхъ, а все другихъ, къ его дѣлу не идущихъ. Увидалъ это какъ-то отецъ эти книги, и ну его пушить. „Ты — такой, сякой, лѣнтяй, увалень, чѣмъ бы готовиться, какъ слѣдуетъ, священническій санъ пріять, а ты все норовишь всякой дрянью себѣ голову набивать, да развратныя книжки читаешь“. Не стерпѣлъ тутъ Саша, да вдругъ какъ гаркнетъ: „Отстаньте вы отъ меня съ вашимъ священническимъ саномъ! Не хочу я въ попы. Насмотрѣлся я, какъ попы-то живутъ, какъ они съ бѣдняка послѣднюю копѣйку дерутъ, какъ обираютъ живаго и мертваго, какъ въ праздники напиваются и объѣдаются на крестьянскій счетъ, а въ будни наровятъ съ того же мужика трудовой его часъ сорвать. Не хочу я быть попомъ — и не буду“! Какъ услыхалъ это отецъ, такъ и задрожалъ весь отъ гнѣва, вскочилъ со стула, сжалъ кулаки, да на сына. А Саша, блѣдный какъ смерть, стоитъ да и говоритъ: „Не подходи ко мнѣ, отецъ. Я ударить тебя не ударю, только и бить себя не дамъ“. Зашатался старикъ и опустился на кресла, только рукой махнулъ, чтобы шелъ сынъ съ его глазъ долой. Переполошился весь домъ, думаютъ: ну, бѣда пришла неминучая, теперь всему дѣлу конецъ, — или отецъ сына на глаза не пуститъ, или сынъ уйдетъ куда, не сказавшись отцу. А вышло совсѣмъ не то. Старикъ уѣхалъ черезъ часъ въ поле, а когда вернулся, ни отецъ, ни сынъ и виду не показывали, чтобы что между ними было, и такъ хорошо и дружно они все это лѣто прожили, какъ прежде и не живали. Видно, отецъ увидалъ, что ему не сломать сыновней воли, а сыну-то жаль что ли стало отца, что онъ такъ старику правду-матку отрѣзалъ, только прожили они все лѣто мирно. Немного промежь ними разговоровъ было; только отецъ не мѣшалъ читать и про себя и вслухъ сестрѣ книжки; а сынъ, какъ подоспѣетъ какая нужная работа въ полѣ или на сѣнокосѣ, малымъ днямъ работалъ безъ устали. Такъ прошло лѣто. Отпраздновали мужички и Спасъ. Сталъ отецъ Петръ поговаривать о томъ, что пора бы Александру въ городъ. „А у меня, говоритъ мать-попадья, такъ отъ его рѣчей душа замираетъ, — такъ я тѣмъ лѣтомъ къ братцу привязалась, что и сказать не могу. Не знаю ужь, какъ это такъ случилось, только никогда, кажется, даже дѣтьми мы не были такъ много вмѣстѣ: куда бы онъ ни шелъ, я все съ нимъ, да съ нимъ: на сѣнокосѣ вмѣстѣ, рыбу удимъ вмѣстѣ, читаемъ вмѣстѣ; въ огородѣ есть работа, — онъ мнѣ помогаетъ; съ ружьемъ онъ въ лѣсъ пойдетъ, — я выпрошусь у матери за грибами или за ягодами. Только и не вижу я его, говоритъ, бывало, коли въ поле уѣдетъ, али возьмется какому нибудь мужичку лошадь молодую объѣздить, да носится съ ней не вѣсть гдѣ по цѣлымъ часамъ. Потомъ вернется, говоритъ, въ деревню, лошадь подъ нимъ въ струнку идетъ, а онъ сидитъ на ней какъ на креслѣ, да только своими очами соколиными кругомъ поводитъ“. Однако отпраздновали и Успеньевъ день; стали собирать въ путь Александра. Наканунѣ отъѣзда вышли братъ съ сестрой прогуляться; глядь — анъ на улицѣ такой переполохъ, что бѣда: и мужики, и бабы, и ребята — всѣ бѣжать за околицу, кричатъ, что у Трофима Безрукаго овинъ загорѣлся. Бросились туда и Александръ Петровичъ съ сестрой. Какъ прибѣжали, глядятъ: народу кругомъ стоитъ тьма тьмущая, овинъ полыхаетъ, а никто не приступаетъ, чтобъ огонь тушить. Трофимъ-то еще изъ поля не ворочался, а бабы его носятся какъ полоумныя, воютъ да кричатъ, говорятъ, что въ овинѣ, должно, и дѣдъ Трофимовъ горитъ. Рванулся впередъ Александръ Петровичъ, да какъ крикнетъ: „Что-жь это, православные, неужели вы дадите и добру Трофимову и старику пропасть? Тащи, кто можетъ, воды. У кого ведра нѣтъ, бери лопату, да закидывай огонь землею, а кто посмѣлѣе — съ Богомъ за мной!… Можетъ еще и спасемъ его“. Сказалъ, да такъ и бултыхнулъ въ огонь. Наталья Дмитревна говоритъ: „я какъ стояла, такъ на томъ мѣстѣ на колѣнки и присѣла, и что тамъ было, ничего не видала. Слышу только, какъ народъ шумитъ, кричитъ, суетится. А какъ открыла глаза, вишу, что стоитъ онъ возлѣ меня, а на травѣ лежитъ что-то страшное, обгорѣлое.“ — „Пойдемъ, говоритъ, Наташа“, — а у самого голосъ такъ и дрожитъ. „Что дѣлать, не успѣлъ его вытащить живымъ, а теперь огонь-то и безъ насъ зальютъ: ишь какъ работаютъ“. Встала я, пошла, а ноги у меня такъ и подкашиваются. Обнялъ онъ меня одной рукой, такъ и довелъ до дому». Пришли мы, а отецъ Петръ сидитъ на крылечкѣ. «Это, говоритъ, откуда жалуете? На дѣвкѣ лица нѣтъ, а Сашка-то весь черный, ровно трубочистъ».
— На пожарѣ, говорю, — были, дяденька: Трофимовъ овинъ горѣлъ, и дѣдъ его тамъ былъ, такъ Саша его оттуда вытащилъ.
— Какъ же, говоритъ, — безъ него не обойдутся! Чужой овинъ спасаетъ, а отцовскаго кармана не жалѣетъ. Ишь, платье-то новенькое сшили, а оно теперь на что похоже?
Ничего не сказалъ ему въ отвѣтъ Александръ, а только прошелъ черезъ дворъ въ огородъ и сестрѣ мигнулъ, чтобъ она туда приходила. Вышла она къ нему черезъ полчаса времени; онъ стоитъ у колодца и изъ ведерки голову себѣ водой примачиваетъ. Увидалъ ее, утерся и говоритъ: «сядемъ здѣсь, сестра, поговоримъ. Не хотѣлъ, говоритъ, я съ отцемъ браниться; еще помню я, какъ я весной испугался, когда онъ послѣ моихъ словъ вдругъ на кресло повалился, да я думалъ, что онъ тутъ отъ злобы и духъ испуститъ. Не хочу я отцеубійцей быть; только не хочу больше и жить отъ него въ зависимости. Не нужно мнѣ ни его денегъ, награбленныхъ всѣми неправдами, ни его дома родительскаго, гдѣ мнѣ жизнь опостылѣла. И зачѣмъ это, говоритъ, родителямъ надъ нами власть такая дана? Вѣдь они такъ думаютъ, что коли родили насъ на свѣтъ, вскормили, да вспоили, такъ мы и должны всю свою душу, всѣ помышленія имъ отдать, и жить ихъ волею, и хотѣть для себя, чего они захотятъ. А я такъ не могу: попытаюсь я дотянуть эту зиму въ семинаріи, а не стерплю, такъ и раньше уйду. Уйду я въ Питеръ и посмотрю я, какъ тамъ люди живутъ, что тамъ можно нашему брату бѣдняку и для себя, и для другихъ сдѣлать. Попытаюсь, не удастся ли найти работу, чтобы питала тѣло грѣшное и чтобы оставляла время и собой заняться. Тогда поступлю въ академію: хочется мнѣ очень въ доктора выйти. Ну, а не удастся, буду чего другаго искать. Вѣдь земля-то не клиномъ сошлась. А придется пропадать, тоже не бѣда. — Клали же люди свои головы на плаху, шли на вѣчныя времена на каторгу, служа дѣлу правому; а я что же буду киснуть здѣсь только за тѣмъ, чтобы сладко поѣсть, да мягко поспать. Не могу, говоритъ, я этого, сестра, и не проси, и не уговаривай меня. Жаль мнѣ тебя, тетку, — да что же, какой я вамъ здѣсь заступникъ?»
— Такъ-то проговорили мы съ нимъ почти до утра, — скажетъ бывало мать-попадья и словно поблѣднѣетъ вся, — а на утро уѣхалъ онъ, и съ тѣхъ поръ я его не видала.
— А затѣмъ, черезъ полгода, получилъ отецъ Петръ изъ города письмо, никому ничего не сказавши, укатилъ туда, и когда черезъ три дня вернулся домой, ничего не отвѣтилъ на всѣ распросы сестры и племянницы, какъ только, что скрылся Александръ неизвѣстно куда, и чтобъ не смѣли и поминать о немъ въ его домѣ. Еще черезъ полгода дядя сосваталъ племянницѣ жениха, и стала Натальи Дмитревна жить съ своимъ отцемъ Ларіономъ. Жили они хорошо, мирно, въ согласіи, говорила Арина; только не было промежъ нихъ особенной ласки, и бывало, какъ уйдетъ онъ куда, попадья наша словно повеселѣетъ вдругъ, пѣсни поетъ, со иной разговариваетъ, съ сыномъ играетъ, бѣгаетъ, прячется; а взойдетъ отецъ Ларіонъ, она словно оробѣетъ, точно надъ ней туча вдругъ нависнетъ. И вотъ, хоть бы насчетъ разговоровъ: со мной, бывало, разговорится, — такъ у нея слова изъ устъ и льются, такъ и льются. А съ нимъ, бывало, только и разговору или про что хозяйственное, или про прихожанъ; а о себѣ никогда ничего не скажетъ ему. Бывало, больна она, — и завсегда-то она не очень здоровая была, — ужь еле ноги таскаетъ, а ему ни за что не пожалуется. А вѣдь отецъ Ларіонъ человѣкъ былъ добрый, степенный, — всѣ его на селѣ уважали. Тоже и мужички хвалили, что хоть и беретъ онъ деньги, да мѣру знаетъ; ну и поборами въ праздники не очень обременяетъ и свое дѣло справляетъ акуратно, по закону. А ужь какъ мать-попадья не любила этихъ праздничныхъ поборовъ, такъ и не приведи Господи! Бывало, Свѣтлая недѣля придетъ, такъ она не знаетъ, какъ и изжить ее. «Стыдно, говоритъ, мнѣ на улицу выйти, стыдно на людей глядѣть». И станетъ она уговаривать отца Ларіона, чтобъ отмѣнилъ онъ эти поборы, что и безъ нихъ съ голоду же помрутъ. «Никакъ, говоритъ отецъ Ларіонъ, невозможно, потому причетники обижаться станутъ».
Вотъ такъ-то разъ отправили мы съ матушкой Святую; и рада я, что теперь всему ея мученью конецъ. Во вторникъ, какъ сейчасъ и день помню, собрала я бѣлье Сашино, да кой-что изъ своего, и понесла на рѣку полоскать. Иду, утро-то такое теплое, — въ тотъ годъ Святая поздняя была, — солнце такъ и свѣтитъ во всю улицу; всѣ старички повыползли, на завалинкахъ сидятъ, грѣются; всѣхъ ребятъ повынесли, посажали передъ избами въ землѣ рыться; всѣмъ-то тепло, радостно, весело; вездѣ птички щебечутъ, носятся по поднебесью, торопятся гнѣзда вить. Пришла я къ рѣкѣ; такъ-то у меня на душѣ хорошо, что принялась я за работу, словно у меня не двѣ руки, а четыре. Колочу себѣ бѣлье, да полощу, да пѣсни пою, такъ и заливаюсь. Вдругъ я слышу за собой голосъ: «Ай-да дѣвушка, молодецъ! Ножки изъ-подъ юбки виднѣются словно точеныя, косы въ рѣкѣ полощется, голосъ, какъ у птицы, звонкій, и руки здоровыя, — работы не боятся». Обернулась я, стоитъ передо мной мущина — и не мужикъ и не баринъ, и не мѣщанинъ словно, и не фабричный. Надѣта на немъ рубаха русская, кумачная, штаны въ сапоги засунуты; поддевка суконная ловко таково сидитъ, хоть и не застегнута, а изъ боковаго кармана той поддёвки торчитъ футляръ съ папиросками, и въ одной рукѣ у него шляпа соломенная, въ другой мѣшокъ дорожный, кожаный.
Гляжу, стоитъ онъ, глядитъ на меня такъ ласково, улыбается, даже заалѣлась я вся. «Что, говоритъ, дѣвушка, какъ здѣсь ближе къ церкви пройти? Мнѣ нужно мать-попадью видѣть, — я ей брать». Какъ закричу я вдругъ: «Такъ это вы, Александръ Петровичъ-то!… Матушки!… Вотъ радость-то будетъ!» Схватила я тутъ свое бѣлье, валекъ, да коромысло, и бросилась бѣжать въ гору, а онъ за мной. Влетѣла это я въ горницу, да какъ закричу: Матушка, братецъ пріѣхалъ! А мать-попадья, какъ это услыхала, — такъ вдругъ, какъ стояла у шкафа съ посудой, зашаталась, да за полъ и грохнулась: хорошо еще, ни обо что не ударилась. Мы къ ней; онъ ее и холодной-то водой вспрыскиваетъ, и руки ей треть, — наконецъ, отошла она маленько. Какъ взглянула она на него, какъ зарыдаетъ, да такъ у него на шеѣ и повисла. Вышла я тихонько изъ горницы, сѣла на крылечко, закрыла лице фартукомъ, да и принялась плакать. — Господи, думаю, вотъ что значитъ брата-то имѣть. Вѣдь вотъ, хоть годы цѣлые о немъ тосковала, а вѣдь привелъ же Богъ свидѣться; а я-то, злосчастная, своего и не помню, да и не знаю, живъ ли онъ. — И въ первый разъ такъ горько показалось мнѣ сиротство мое, словно и мою мать-попадью у меня отняли. Сижу я, плачу, а они тамъ въ горницѣ, слышу, стали разговаривать. Расказываетъ ему Наталья Дмитревна, какъ его отецъ умиралъ; какъ только за часъ до смерти, сказалъ, гдѣ всѣ его деньги спрятаны, потомъ велѣлъ теткѣ записать адресъ Александра Петровича въ Петербургѣ, и затѣмъ ужь ничего не говорилъ до самаго конца; какъ тетка, схоронивши брата, ушла въ Кіевъ на богомолье по обѣщаніи, а оттуда хотѣла пройти еще въ Черниговъ къ сестрѣ замужней, и только къ Покрову обѣщала воротиться съ тѣмъ, чтобъ остаться ужь жить съ дочерью у отца Ларіона. Слушалъ ко Александръ Петровичъ, да ходилъ по комнатѣ; только изрѣдка слово молвитъ, спроситъ о чемъ. Да наконецъ и говоритъ: «Да ты что же соловья баснями-то кормишь, сестра! Вѣдь я не ангелъ безплотный, и нынче, почитай, ничего не ѣлъ еще. Вели-ка дать чего перекусить, али самоварчикъ поставить». — «Ахъ, батюшки! взволновалась попадья, — да я и въ самомъ дѣлѣ не въ своемъ разумѣ отъ радости. Авось Ариша догадалась»….
Я услыхала это. Только-что поднялась со ступеньки-то, а они оба и выходятъ на крыльцо. «Ариша!» говоритъ попадья таково весело; да глянула мнѣ въ лице, видитъ, что я плачу. — «Что это, значитъ? спрашиваетъ, и чемъ ты плачешь?» — Я молчу. «Отвѣчай, не бойся его, говоритъ попадья, — онъ свой!» — О томъ, говорю, плачу, что у меня брата нѣтъ, никого у меня нѣтъ. — А Александръ Петровичъ потрепалъ меня по плечу и говоритъ: «Эхъ, дѣвушка, о чемъ огорчаешься? Да вѣдь всѣ люди — братья; вотъ познакомимся немножко, я и тебѣ братъ буду». — Взглянула я на него, — такой у него взглядъ привѣтливый, даже мнѣ весело вдругъ отъ этого взгляда стало. Собрала я имъ обѣдать, поставила самоваръ; а тѣмъ временемъ и отецъ Ларіонъ съ поля вернулся. Обрадовался онъ брату. Онъ его еще маленькимъ зналъ и отъ тещи не мало слыхалъ о немъ. Сѣли они за столъ. Я услуживаю.
— Ну что, спрашиваетъ отецъ Ларіонъ, — что теперь дѣлать намѣрены, Александръ Петровичъ?
— Да что, говоритъ, — вотъ вызвали меня для полученія наслѣдства; исполню все, что требуется, да и въ Петербургъ опять. Вѣдь меня тамъ послѣдній экзаменъ ждетъ: мнѣ время теперь дорого; а вотъ кончу въ концѣ мая, думаю въ іюнѣ вернуться на родину поосмотрѣться, гдѣ бы мнѣ тутъ лучше устроиться.
— Какъ, говоритъ отецъ Ларіонъ, — вы здѣсь поселиться думаете?… Какъ же это?
— Здѣсь, отвѣчаетъ Александръ Петровичъ. — Чего-жь лучше? Сторона мнѣ знакомая: знаю я и здѣшнихъ людей, и всѣ ихъ надобности.
— Да что это вы? Христосъ съ вами! говорить отецъ Ларіонъ, — на что же вы тогда и учились, чтобы здѣсь въ глуши пропадать? А я такъ думалъ, капиталецъ вы свой въ какихъ нибудь бумагахъ процентныхъ упрочите, да и станете практикой въ Петербургѣ заниматься. Тамъ вѣдь, говорятъ, особливо акушеры большія деньги наживаютъ.
— И пускай ихъ, говоритъ, — наживаютъ, коли онѣ имъ нужны; а мнѣ прежде надо заняться тѣмъ, какъ бы тѣ прожить, которыя батюшка накопилъ. Вотъ я имъ протру глаза, смою потъ и кровь крестьянскіе, что налипли на его рублевикахъ.
— Ну, это, позвольте сказать вамъ, не порядки, говоритъ отецъ Ларіонъ: — Какимъ бы манеромъ онѣ тамъ ни были нажиты, а все же зачѣмъ ихъ и зря бросать?
— Да кто же вамъ сказалъ, что я ихъ зря брошу? Я вотъ выберу себѣ пригодное мѣстечко, выстрою домъ, половину опредѣлю подъ больницу, въ другой поселюсь самъ, да при своемъ помѣщеніи устрою комнату для класовъ. Утромъ буду больными заниматься, ребятъ учить; вечеромъ буду учить акушерству тѣхъ, кто пожелаетъ, — а то вѣдь у васъ, въ деревняхъ, половина бабъ повитухами перегажены. Поглядите, сестра-то въ эти четыре года на что похожа стала? А тоже, чай, съ родовъ захирѣла?
Мать-попадья вспыхнула, ничего не сказала, а отецъ Ларіонъ говоритъ, что точно, съ перваго года зачахла. «Такъ, говоритъ, на одномъ сынѣ и остановилась. Я было взялъ вотъ и няньку, — думаю, какъ Господь благословитъ дѣтками, одного за другимъ няньчить будетъ. А вотъ Господь и не даетъ. Ну за то, за ея сиротскую часть, хлѣбушка хватаетъ. А она у насъ дѣвка дѣльная, и Натальѣ Дмитревнѣ не скучно, не боязно, когда я отъ дому отъѣду».
— А что, спрашиваетъ Александръ Петровичъ отца Ларіона, — когда я покончу въ Питерѣ всѣ дѣла свои съ экзаменомъ, можно мнѣ гдѣ у васъ, братецъ, на время пріютиться, пока я себѣ гнѣздо устрою? Я, конечно, за все свое содержаніе платить готовъ, что назначите.
— Что же не пріютиться, отвѣчаетъ отецъ Ларіонъ, — теперь дѣло лѣтнее. Если не побрезгуете, у насъ баня отличная и предбанничекъ, въ два окна, въ садъ выходитъ.
— Ну, вотъ и прекрасно, говоритъ Александръ Петровичъ, — значитъ, мы съ тобой, сестра, еще вмѣстѣ поживемъ.
— Поживемъ, говоритъ мать-попадья, точно въ забытьи. Да вдругъ какъ вскинетъ глазами на мужа, такъ и вздрогнула, точно испугалась чего. А я-то ихъ угощаю, а сама отъ радости не знаю что и дѣлать. — Вотъ, думаю, житье-то у насъ будетъ. Матушка повеселѣетъ, батюшкѣ будетъ съ кѣмъ слово молвить, а то онъ часто попрекаетъ насъ съ матушкой, что съ нами говорить надо ровно какъ съ дѣтьми малыми, неразумными. А во всемъ селѣ-то какой переполохъ пойдетъ, какъ станетъ онъ строиться, да прознаютъ мужички, что такое онъ дѣлать сбирается! А ужь я-то каждый день буду его видѣть, буду его рѣчи слушать. А вѣдь говоритъ-то онъ такъ, какъ я отъ роду и не слыхивала: все такъ просто, все такъ хорошо, что точно по другому и сказать нельзя, и всѣ бы люди такъ говорить должны.
Уѣхалъ онъ на другое утро. Матушка какъ будто затуманилась. А мнѣ и не скучно: что, думаю, два-то мѣсяца мигомъ пройдутъ, а затѣмъ радости-то что будетъ. Вотъ отпраздновали мы Троицу, прошли, знать, еще недѣли съ двѣ; получаетъ отецъ Ларіонъ письмо отъ брата, что будетъ онъ вотъ такого-то числа непремѣнно. Засуетилась мать-попадья, какъ-бы получше баню убрать да устроить. Велѣла она мнѣ еще съ вечера, чтобъ я взяла на подмогу себѣ Дарью работницу и чисто-на-чисто вымыла все и въ банѣ и въ предбанничкѣ. Да я куда, — поднялась съ пѣтухами и одна вымыла и вычистила все на славу. Встала матушка; на ея долю только и досталось, что постель улаживать, да гардинки повѣсить. Устроили, кажется, все ужъ какъ не надо лучше, — нѣтъ, все намъ мало. То мать-попадья изъ сундучка коврикъ вынетъ, велитъ разослать передъ кроватью, то горшокъ съ цвѣтами перенесетъ изъ своей горенки на его окошко, то вередъ крылечкомъ вздумала почистить да пескомъ посыпать. Такъ и провозились мы вплоть до вечера, благо отецъ Ларіонъ на покосѣ былъ и намъ не мѣшалъ. А подъ вечеръ, только было собрались мы чайку напиться, слышимъ — колокольчикъ, и тройка къ намъ на дворъ: гость-то дорогой пожаловалъ цѣлымъ днемъ раньше. Матушка бросилась ему на встрѣчу, а я въ свѣтелку, да ну свое грязное платье снимать, да чистое надѣвать, да голову приглаживать. Глянула въ зеркальце — ничего, побѣжала внизъ, думаю, надобно его вещи въ баню перетаскать, а онъ стоитъ на нашемъ крыльцѣ, съ ямщикомъ расплачивается. Увидалъ меня, да и говоритъ: «Здравствуйте, Ариша, какъ поживаете! Да вы, кажется, выросли и похорошѣли съ тѣхъ поръ, какъ я васъ не видалъ». Я поклонилась ему, да и мимо: спѣшу помочь матери-попадьѣ, — она никакъ его чемодана на крылечко въ баню не втащитъ. Какъ я подошла, а она говоритъ мнѣ такъ сурово: «Что это ты, Ариша, на ночь глядючи, наряжаться вздумала? А я вотъ тутъ одна совсѣмъ не справлюсь. Вѣдь знаешь, что Дарья съ Сашей въ отцу на лугъ ушли?»
— Да я, говорю, — вся мокрая была. Вѣдь сами же вы завсегда браните…
— Нечего, говорить, оправдываться. Втащи чемоданъ, да давай самоваръ въ горницу.
II.
правитьНа другой день, раннимъ утромъ, Александръ Петровичъ уѣхалъ со старостой въ городъ, и только на третьи сутки вернулся уже на своей лошади, въ отцовской телѣжкѣ. Не знаю, кому послѣ смерти отца отдавалъ онъ ихъ на то время, пока ему самому пришлось пожить въ Питерѣ. Пріѣхалъ онъ и говоритъ: «Ну, теперь есть свой экипажъ; будемъ съ Сашей каждый день ѣздить обозрѣвать мѣстность и выбирать, гдѣ лучше строиться». А у Саши такъ глазенки и блестятъ…. Онъ и къ дядѣ сразу до страсти привязался, да и лошадей до смерти любилъ. Такъ съ того дня стали они уѣзжать съ утра и только къ вечеру возвращались домой. Пора стояла у насъ самая горячая: всѣ торопились убираться съ сѣномъ, такъ намъ оно и кстати было, что за Сашей не надо было смотрѣть. Бывало, какъ выйдетъ хорошенькій денекъ, запремъ весь домъ со всѣхъ сторонъ, да такъ всѣ на сѣнокосъ и уйдемъ. Мать-попадья только на эту работу сама и выходила: очень любила она то время, какъ, бывало, примутся сѣно ворошить, сгребать и въ копны метать; если сама немного, бывало, наработаетъ, — силы-то ея всегда были плохонькія, — то хоть посидитъ на лугу, на нашу работу порадуется. А вечеромъ иной разъ и Александръ Петровичъ, откуда нибудь возвращаясь, къ намъ подъѣдетъ. Тоже примется за работу по старой памяти; тутъ у насъ поднимутся шутки, смѣхъ, да веселье, а работа какъ-то еще лучше спорится, точно всей дневной устали и не бывало. Закатится солнышко, станетъ темнѣть, усядемся всѣ въ наши двѣ телѣжки — и домой…. Батюшкина телѣжка была пониже да попросторнѣе, — такъ въ нее сядетъ отецъ Ларіонъ съ женой, да Дарью-работницу они къ себѣ возьмутъ; меня Александръ Петровичъ къ себѣ позоветъ Сашу держать, чтобъ онъ не упалъ, а то онъ, бывало, непремѣнно заснетъ, какъ вечеромъ ѣхать придется. Возвращались мы такъ-то и разъ и два; только въ третій разъ стали мы размѣщаться, а мать-попадья и говоритъ: — Вы лучше дайте Сашу мнѣ, да возьмите къ себѣ Дарью, а то она мнѣ въ прошедшій разъ всѣ ноги отсидѣла.
А и правда, что на сидѣньѣ-то ей не было мѣста: садилась она въ ногахъ у батюшки съ матушкой, а женщина она была большая, да грузная.
Я и говорю: да зачѣмъ же такъ?.. Пусть Дарья ѣдетъ съ Александромъ Петровичемъ, да съ Сашей, а я и пѣшкомъ домой дойду. Я нынче совсѣмъ не устала.
— Вотъ, говоритъ Александръ Петровичъ, — и прекрасно; Ариша, и я съ вами пройдусь. Я нынче цѣлый день ѣздилъ, ѣздилъ, хоть теперь ноги поразомну. А ночь-то, поглядите, какая рѣдкостная: звѣздная, да теплая….
— А какъ же, говоритъ Наталья Дмитревна брату, — Дарья съ лошадью-то справится, коли ей и Сашу держать надо?
— Да вѣдь ты же сама своего Саню взять хотѣла? отвѣчаетъ Александръ Петровичъ.
— Ну, давай его скорѣе! кричитъ отецъ Ларіонъ. — Нечего лясы-то точить, давно чайку выпить хочется.
Тронулись они. Идемъ и мы. Прошли эдакъ шаговъ сто, — ничего не говоримъ. Кругомъ тишь такая, словно ни души живой вблизи нѣтъ. Кто домой съ луговъ уѣхалъ, а кто остался ночевать — тѣ заснули. Время ужь было не раннее. Вышли мы на дорожку: по обѣимъ сторонамъ рожь колосится, пахнетъ таково хорошо. И идемъ мы тутъ, — точно мы во всемъ мірѣ одни…
— Что-жь это, заговорилъ вдругъ Александръ Петровичъ, — я такъ даже вздрогнула, — этакъ мы до дому съ вами дойдемъ, все въ молчанку играть будемъ!…
— Зачѣмъ же, говорю, — можно и поговорить.
— Ну, о чемъ, спрашиваетъ, — вамъ разговоръ вести желательно?…
— Да, говорю, — о чемъ хотите.
— А вотъ скажите-ка мнѣ, говоритъ онъ, — Ариша: хорошо ли я сдѣлалъ, что не въ своемъ родномъ селѣ поселился, а хочу пріютиться здѣсь?
— По-моему, говорю, — очень хорошо, потому что родные ваши здѣсь, сестрицѣ вашей да и вамъ будетъ пріятнѣе.
— Ну, говоритъ, — у меня есть и другія соображенія, кромѣ пріятности: напримѣръ, то, что Сосновка всего въ полуверстѣ отъ города. Значитъ, и учить ребятъ и лечить больныхъ сосновскихъ все же сподручнѣе. А вѣдь отъ вашихъ Болгаръ до ближайшаго города цѣлыхъ тридцать верстъ будетъ.
Прошли мы еще немножко молча. Я и хочу заговорить съ нимъ, да не смѣю, — такъ у меня сердце и стучитъ въ груди, даже въ горлѣ пересохло. Собралась я, наконецъ, съ духомъ и говорю: я и за себя рада, что ваша школа здѣсь будетъ…. Я хочу попросить васъ, Александръ Петровичъ, чтобы выучили меня акушерству.
— Вотъ какъ! говоритъ. — Да вы, можетъ быть, думаете, что акушерству-то учиться все равно, что шутки шутить? Нѣтъ, коли у меня возьметесь за дѣло, такъ ужь извольте толкомъ заниматься. А не то лучше и не принимайтесь.
— Да ужь взявшись за гужъ, не говори, что не дюжъ, засмѣялась я ему. — А я право не лѣнива и понятлива. Вотъ хоть спросите мать-попадью: она меня всему научила, что сама знаетъ.
— Ну, говоритъ, — хорошо. Вотъ, значитъ, у меня ужь одна ученица есть. А что, если вы еще до году замужъ идти вздумаете, — вѣдь вамъ уже лѣтъ восемнадцать есть?
— Есть, говорю, — только замужъ-то я не пойду, да и не за кого….
— Какъ такъ, говоритъ, — не за кого? Развѣ ужь у васъ тутъ и людей нѣтъ?
— Есть-то есть, да не по мнѣ, отвѣчаю я ему. — За крестьянина мнѣ идти словно не приходится, да крестьянскіе парни и сами меня обѣгаютъ: все поповной зовутъ и какъ будто боятся. А мельники, да дворники, да поповскіе, которые къ намъ ѣздятъ, — все какіе-то противные. Умомъ-то они все равно, что мужики, а туда же важничаютъ…. особливо тѣ, у которыхъ денегъ много.
— Ну, давайте, — говоритъ, я найду вамъ такого, чтобъ и уменъ былъ и не важничалъ… Вы за кого хотите: за купца, за мельника, за дворника, или за поповича?
— Поповичъ, говорю, — опять-таки на мнѣ не женится. Первое дѣло — я крестьянка, а второе — денегъ за мной нѣтъ.
— А дворникъ?
— Дворника мнѣ не надо. Онъ только наровитъ какъ-бы народъ пріѣзжій поприжать, да лишнее стянуть съ него.
— А купецъ?
— Купецъ и того хуже, говорю я. — Тотъ и совсѣмъ на обманѣ живетъ. Сколотитъ себѣ капиталъ, выстроитъ хоромы каменныя, да и пьетъ чай съ утра до вечера, — а я до чаю не охотница.
— Ишь, говоритъ, — какая разборчивая невѣста: дворничихой быть не хочу, купчихой быть не хочу. Чѣмъ же вы быть хотите?
— Сама, говорю, — не знаю. А хотѣлось бы мнѣ, чтобъ и самой хорошо жилось на свѣтѣ, и другимъ людямъ добро дѣлать.
— Ну, говоритъ, — а еслибы пришлось себѣ, или другимъ добро дѣлать, — а вмѣстѣ бы нельзя… какъ тогда быть?
— Не знаю, говорю. — И такъ меня эти слова его удивили, что я вплоть до дому ничего ужь съ нимъ не говорила, а все только думала. Да и домой пришла, сказала, что устала очень, и чаю пить не стала; ушла въ свою свѣтелку, улеглась подлѣ Саши, и долго, долго проворочалась: все не спалось мнѣ, все думалось.
Съ этого самаго вечера стали мы чаще разговаривать съ Александромъ Петровичемъ. Утромъ ли рано онъ поднимется, а у насъ всѣ спятъ, кромѣ Саши и меня, — я ему самоваръ отнесу. Сядетъ онъ съ Сашей на крылечко чай пить, а самъ мнѣ все расказываетъ, или меня распрашиваетъ про мою жизнь прошлую, о томъ, какъ я росла, что дѣлала, что знаю, что читала. Потомъ заложитъ себѣ телѣжку, уѣдетъ съ Сашей на постройку, а мнѣ скажетъ, какую мнѣ книжку у него на столѣ взять, коли почитать вздумается. Провожу я его, бывало, взойду къ нему въ комнату убирать, сяду на кровать съ книгою, да иной разъ такъ зачитаюсь, Что потомъ ужь ношусь по дому, да по двору, словно угорѣлая: боюсь, что со всей работой не поспѣю, — отецъ Ларіонъ бранить будетъ…. Онъ у насъ безпорядковъ этихъ куда какъ не любилъ.
Придетъ обѣденная пора, я такъ и жду, какъ-бы меня за Сашей послали, или велѣли бы имъ туда обѣдъ отнести. Матушка, бывало, никогда мнѣ этого не поручитъ, — все наровитъ Дарью туда отрядить. Ну, а батюшка, какъ бывало услышитъ эти ея распоряженія, такъ и скажетъ: «Зачѣмъ же Дарью старуху гонять? Вѣдь на ней отъ эдакой жары все сало растопится Пусть Ариша сбѣгаетъ: она и помоложе, и попрытчѣе будетъ».
Онъ еще говоритъ, а я уже и платокъ на голову накину, и тарелки въ салфетку завязываю, — такъ и дрожу, какъ-бы не остановили. А ужь какъ выйду за ворота, такъ лечу улицей, что меня и не догонишь. И бывало, что ближе подхожу къ околицѣ, гдѣ онъ строился, все наровлю потише идти: все мнѣ не хочется, чтобъ онъ по лицу моему узналъ, какъ я къ нему торопилась.
Придетъ вечеръ, пріѣдетъ онъ домой, придутъ къ нему работники за расчетомъ: всякаго онъ разочтетъ какъ слѣдуетъ, никого-то онъ не прижимаетъ, копѣйки ни съ кого не вьшорачиваетъ, а еще если кому нужно, такъ впередъ дастъ…. Каждаго распроситъ про его житье-бытье, про его заработки, и станетъ имъ говорить, какъ-бы имъ лучше устроиться, чтобъ ихъ люди денежные въ кабалу не забирали, а сами бы они ихъ принудить могли платить имъ за работу что слѣдуетъ. И такъ онъ имъ, бывало, хорошо говоритъ, какъ имъ нужно честно и хорошо работать, промежъ собой въ согласіи жить и другъ друга не выдавать, что только этимъ могутъ они и въ силу взойти, — что я, бывало, такъ и заслушаюсь. И мужички глядятъ на него — удивляются: такой, гляди, молодой — и все-то онъ знаетъ: и по книжному будто говоритъ, а все такъ понятно; и видно, что всѣ ихъ крестьянскія нужды разумѣетъ.
Разойдутся рабочіе, придетъ Александръ Петровичъ въ комнату, станетъ или съ отцемъ Ларіономъ разговаривать, о чемъ нибудь божественномъ спорить, или сестрѣ расказываетъ, какъ онъ одно лѣто при больномъ богатомъ баринѣ въ чужіе края ѣздилъ, о что онъ тамъ видѣлъ, и что тамъ лучше и что хуже, чѣмъ у насъ. А мы его слушаемъ и не замѣтимъ, какъ придетъ пора спать ложиться. Въ десятомъ часу поужинаемъ, простится онъ со всѣми и пойдетъ себѣ на крылечко или въ садъ, а я взбѣгу въ свою свѣтелку, погляжу, спитъ ли Саша, и сама выйду, крадучись, на дворъ. Постою, постою…. и хочется мнѣ къ нему подойти, да стыдно. Только разъ вышла я такъ-то на крылечко, оглядѣлась — его нѣтъ, а въ банѣ у него свѣча горитъ. Ну, думаю, видно усталъ, спать пошелъ ложиться. Пробѣгусь-ка я но саду, да и домой. Вышла я въ садъ, да только поворотила къ колодцу, хотѣла на ночь умыться, гляжу, а онъ идетъ мнѣ на встрѣчу. Я такъ и оторопѣла: не знаю, не то мнѣ къ нему идти, не то прочь бѣжать пуститься. А онъ мнѣ говоритъ, такъ будто спокойно, тихо, не торопясь, только голосъ у него маленечжо дрожитъ: «Вотъ, говоритъ, Ариша, хорошо, что вы въ садъ вышли. А я только-что о васъ думалъ. И такъ мнѣ захотѣлось погулять съ вами, что я уже хотѣлъ пробраться къ вамъ подъ окно, да покликать васъ».
— Что вы, говорю, — какъ же это можно! Окошко мое высокое: тихо станете кликать, не услышу, а громко кликнете, матушка или батюшка проснутся. Вѣдь моя свѣтелка какъ разъ надъ ихъ спальней.
— И тихо бы кликнулъ, говоритъ онъ, — услыхали бы, Ариша. Да что намъ чиниться, зачѣмъ другъ отъ друга прятаться? Вѣдь вотъ я брожу, брожу, не могу въ комнату войти, — точно мнѣ въ ней еще тошнѣе, еще одиночѣе. Да и тебѣ вотъ не спится, ты себѣ покоя не находишь, моя милая дѣвушка…. Отчего это, говори?… Или и тебѣ наскучило твое одиночество: запросило сердце любви, не даетъ покою….
Онъ меня такъ спрашивалъ и такъ крѣпко прижалъ къ себѣ, а я и не говорю ничего…. да вдругъ какъ обовью его шею своими руками, какъ зарыдаю!… Долго простояли мы такъ. И обнималъ и цѣловалъ онъ меня, говорилъ, что больше ужь и любить нельзя, какъ онъ меня любитъ. А я только слушала и дивилась: я ли это такая счастливая, что меня полюбилъ такой человѣкъ, и за что, и какъ? Давно ли была я на свѣтѣ сирота сиротой, а теперь, кажись, богаче меня и счастливѣе на свѣтѣ нѣтъ; и ничего, и никого мнѣ не нужно, кромѣ его одного. Разошлись мы часа черезъ два, и словно опьянѣлая какая пробралась я въ свою комнату, сѣла на окошко, да такъ вплоть до зари и просидѣла на немъ. И тихо, тихо все было на селѣ. Только слышала я, какъ звякнуло кольцо, когда Александръ Петровичъ сталъ входить къ себѣ въ баню, да часа черезъ два послѣ того тихо, тихо затворила свое окно мать-попадья. Видно и она не спала всю ту ночь, а думала…. жаль мнѣ ее стало.
Вотъ и стала я съ той поры частенько съ вечера въ садъ ходить, и все позже, да позже домой возвращаться. Господи, о чемъ только мы не перетолковали въ эти ночи! Всю свою жизнь будущую точно пережили, да и другихъ не забывали. И все-то у насъ выходило такъ складно, да хорошо. Станетъ мнѣ Александръ Петровичъ расказывать, какъ онъ осенью съѣздитъ въ Петербургъ и, всѣ свои дѣла уладивши, вернется, и скажемъ тогда сестрѣ, что хочетъ жениться на мнѣ, и какъ повѣнчаетъ насъ отецъ Ларіонъ, переѣдемъ мы вмѣстѣ въ новый домъ свой и сейчасъ же примемся вмѣстѣ съ нимъ за дѣла; какъ я буду сначала за больными, да за дѣтьми маленькими наблюдать, а онъ лечить, да учить будетъ, а вечеромъ будетъ еще со мной отдѣльно заниматься, и какъ намъ весело будетъ, когда мы, управившись со всѣми своими дѣлами, останемся вечеромъ съ нимъ вдвоемъ. «Все равно, скажетъ, вамъ какъ теперь будетъ, да только и еще лучше».
— Саша, говорю я, — зачѣмъ же намъ до осени ждать да томиться? Ты хоть бы сказалъ отцу Ларіону да матушкѣ, что мы все промежь себя порѣшили: пусть ужь всѣ знали бы, что я твоя невѣста.
— Нѣтъ, говоритъ, — Ариша, этого мнѣ дѣлать не слѣдуетъ, потому не знаю еще, какъ мнѣ удастся все въ Питерѣ покончить; такъ нечего намъ до поры, до времени другихъ людей путать въ наши дѣла.
Вотъ такъ-то прожили мы, знать, еще недѣли съ двѣ; ужь Адріанъ и Наталья подходитъ. Поѣхалъ Александръ Петровичъ въ городъ, купилъ сестрѣ къ имянинамъ швейную машину: она давно себѣ такую желала, — все хотѣлось ей побольше на людей работать, чтобъ хоть свою собственную копѣйку имѣть, не изъ всякой малости къ отцу Ларіону толкаться. Привезъ еще изъ города Александръ Петровичъ своего товарища, съ которымъ онъ прежде въ семинаріи былъ, а теперь онъ гдѣ-то въ школѣ учителемъ занимался. Такой онъ мнѣ неуклюжій да смѣшной показался, а ничего — добрый, веселый такой. Привезъ онъ въ ящикѣ какія-то штуки, — говоритъ, вечеромъ имянинницѣ фейерверки устрою. Встали мы утромъ въ тотъ день, убрались съ хозяйствомъ, пошла я, причесалась, надѣла новое голубое платье свое, да подвязавши фартукъ, стала столъ накрывать: извѣстно — имянины, всѣ отъ обѣдни къ имянинницѣ на пирогъ нагрянутъ. Дарья съ матушкой въ кухнѣ возятся, я въ комнатахъ управляюсь; гляжу, ужь девятый часъ, сейчасъ къ обѣднѣ ударятъ; хотѣла было пойти сказать матушкѣ, чтобъ одѣваться шла, а отецъ Ларіонъ говоритъ: «Не замай ее; пусть опоздаетъ, я лучше самъ за нее помолюсь, а она опять всю ночь не спала, все задыхалась, почитай, до утра и не ложилась; утро все въ кухнѣ суетится, — пусть отдохнетъ до гостей, а то совсѣмъ съ ногъ собьется». Сказалъ онъ такъ, взялъ шляпу и посохъ и вышелъ. Не прошло и пяти минутъ, прибѣжала изъ кухни мать-попадья. Я только-что стала ей объяснять, что ей велѣлъ передать отецъ Ларіонъ, — глядимъ, въ горницу идутъ Александръ Петровичъ да Никаноръ Иванычъ, тащатъ машину швейную и всю ее цвѣтами изукрасили. Обрадовалась мать-попадья, стала благодарить брата, стала возиться около его подарка, и цвѣты всѣ собрала въ пучекъ, въ стаканъ съ водой поставила, а два красненькихъ какъ-то остались, она мнѣ ихъ въ волоса воткнула, — и такая, гляжу я, она веселая, довольная; давно я ее такой не видала. Слава Богу, думала, видно отлегло ей маленько, а то очень она у насъ все послѣднее время болѣла, да тосковала. Возились, возились они возлѣ этой машины; Александръ Петровичъ ей все толковалъ, какъ это слѣдуетъ дѣйствовать; только самъ ли онъ плохо понималъ дѣло, или мать-попадья не очень внимательно всѣ его наставленія слушала, только не ладилось у нихъ что-то. Смѣху и шутокъ было много, а дѣла никакого не выходило.
Я, тѣмъ временемъ, все закуски изъ кладовой ношу, да на столѣ устанавливаю, а Никаноръ Иванычъ мнѣ помогаетъ; и все мы шутимъ, и онъ меня для смѣху «красавица-барышня» называетъ. Какая, говорю я, вамъ барышня, — какъ есть крестьянка!.. «Что вы, говоритъ, да вы не въ примѣръ больше на хорошую, настоящую барышню похожи, чѣмъ предводительская дочь: та какъ есть гусаръ». — «Похвалилъ, нечего сказать! засмѣялся Александръ Петровичъ. — Кланяйтесь, благодарите, Ариша; онъ васъ съ барышней, да еще съ барышней-гусаромъ сравнивать вздумалъ. Не слушайте его, эдакого шалопая, а вотъ лучше подите-ка помогите намъ догадаться, какъ тутъ быть; а то вотъ у насъ иголка нейдетъ, да и все тутъ». Подошла я, поглядѣла черезъ его плечо, растолковалъ онъ мнѣ, какъ ему говорили, что дѣлать надо, и посадилъ онъ меня на свое мѣсто. Попробовала я, а машина моя какъ пошла работать, — любо-дорого глядѣть. «Ай-да золотыя ручки», говоритъ Александръ Петровичъ; ухватилъ мою руку, да и поцѣловалъ ее.
— Что вы, что вы! закричала я и отдернула руку. А онъ говоритъ: «Что же, вѣдь Никаноръ Иванычъ говоритъ, что вы барышня, а барышнямъ всегда ручки цѣлуютъ». А мать-попадья такъ вся и вспыхнула: «Это, говоритъ, можетъ, у васъ тамъ въ городѣ такъ водится, а у насъ, говоритъ, прошу такихъ манеръ не заводить». Встала и, не сказавши больше ни слова, пошла въ свою спальню одѣваться.
Кончилась обѣдня, пришелъ отецъ Ларіонъ съ просвирой и съ гостями. Вышла матушка, такая нарядная, да хорошенькая, даромъ что блѣдная. Стали здороваться, поздравлять, затѣмъ стали закусывать, а тамъ и цѣлый обѣдъ на столѣ очутился, — славно поѣли и пили всласть, до отвалу. За столомъ, чай, часа три просидѣли, а пообѣдавши, мужчины всѣ и женщины, кто постарше, распростились съ хозяевами, да разошлись и разъѣхались по домамъ; осталась только мельничиха, Анна Трофимовна, съ своими двумя дочерьми подросточками, да Луша, сестра дьякона, дѣвушка ужь на возрастѣ, да еще братъ Анны Трофимовны, малый такъ лѣтъ двадцати, — онъ съ старшимъ братомъ, съ полгода передъ тѣмъ, въ наши края пріѣхалъ, недалеко отъ мельницы дворъ держать стали. Какъ остались мы такъ-то, — «что, говоритъ отецъ Ларіонъ, намъ въ душной комнатѣ сидѣть; поѣдемте лучше въ лѣсъ на пасѣку, и самоварчикъ съ собой возьмемъ. Я спервоначала тамъ сосну маленько въ прохладѣ, а молодежь наша по лѣсу побродитъ, грибовъ поищетъ; а затѣмъ, какъ стемнѣетъ, вотъ Никаноръ Ивановичъ какое-то представленіе дать обѣщалъ». Обрадовались всѣ, пошли сборы да смѣхи. Наложили на одну телѣгу всякой провизіи, и Дарью съ ней посадили, а она для имянинъ-то выпила, да такъ, сама не знаетъ чему, со смѣху и катается. На трехъ другихъ телѣжкахъ размѣстились мы кто куда попалъ, а Никаноръ Иванычъ даже верхомъ на лошадь, было, сѣлъ, что была запряжена въ нашу телѣжку, да его прогнали, не хотѣли срамиться, — такъ по селу ѣхать. Бубенцовъ, колокольчиковъ навязали, лошадей лентами да цвѣтами изукрасили: какъ выѣхали за ворота, — точно свадьба ѣдетъ. Глядятъ на насъ встрѣчные, ухмыляются, а мы себѣ пѣсни поемъ на всю улицу. Такъ добрались мы до лѣсу, а тамъ еще веселѣе стали. Прохладно да хорошо таково въ лѣсу-то. Отложили мы лошадей, разослали коврикъ, усадили мать-попадью да мельничиху; отецъ Ларіонъ ушелъ подъ навѣсъ къ сторожкѣ; Дарья стала около самовара хлопотать, а мы разбрелись всѣ по лѣсу, прячемся да аукаемся, и все Александръ Петровичъ наровитъ, какъ-бы намъ съ нимъ такъ сойтись, чтобы другіе не мѣшали. А тамъ собрались опять всѣ на полянку, стали въ горѣлки играть, — и все онъ меня ловитъ; а потомъ, какъ поймаетъ, такъ ужь изо всѣхъ силъ бьется, чтобъ меня кто другой не перебилъ. Такъ проиграли мы до поздняго вечера. А тутъ Никаноръ Ивановичъ сталъ свои ракеты пускать, и такъ онѣ хорошо загорались: какъ взлетятъ на небо, да станутъ звѣздой или змѣемъ надъ темнымъ лѣсомъ, а тамъ вдругъ и разсыплются, — просто прелесть! засмотрѣлись мы всѣ. Я стояла поодаль одна подъ деревомъ, любовалась; вдругъ чувствую, меня тихонько обнялъ кто-то; гляжу, Саша подлѣ меня. «Ариша, говоритъ, что это, какъ хорошо жить на свѣтѣ, и все еще и еще лучше будетъ». Я только-что хотѣла отвѣчать ему, смотрю, — а мать-попадья стоитъ въ двухъ шагахъ отъ насъ, и все видѣла, все слышала. Отшатнулись мы съ Александромъ Петровичемъ другъ отъ друга, а мать-попадья такъ кротко, да грустно говоритъ намъ: «Очень, говоритъ, я устала и нездоришся мнѣ. Братецъ, запрягите лошадь, я съ Дарьей да съ Сашей домой уѣду; а другихъ, говоритъ, нечего тревожить: пусть всѣ веселятся». Пошелъ Александръ Петровичъ къ сторожкѣ, а я не вытерпѣла, такъ и залилась слезами. И жаль мнѣ мать-попадью отчего-то, и досадно мнѣ на нее до смерти. — Ну что, думаю, все суется она между мной и братомъ. Не бойсь, и любила меня и замѣсто сестры родной почитала, а вотъ какъ дошло до того, что и впрямь, можетъ, въ сестры попаду, такъ куда ты, — только бы какъ развести насъ. — Тутъ опять пришло мнѣ въ голову, и не въ первый разъ, — ну, а коли она сама его любила и до сихъ поръ любить не перестала? Такъ что же, думаю, вѣдь онъ ее не любитъ, сама она мужа имѣетъ, — что же ей намъ-то мѣшать?.. Пошла я, да съ досады стала всѣхъ звать домой, что мать-попадья молъ ѣдетъ, въ лѣсу стало мокро, пора и намъ по домамъ. И назадъ ужь мы ѣхали не такъ-то весело. Ребятишки позаснули, мы всѣ смолкли, только бубенцы да колокольчики по прежнему звенѣли, да будили собакъ, какъ въѣхали мы въ село.
Пріѣхали, распростились; я наскоро шепнула Александру Петровичу, чтобъ онъ ждалъ меня у колодца, уложила Сашу, дождалась, чтобы всѣ въ домѣ улеглись, и побѣжала въ садъ. Прихожу, ужь онъ тамъ. — Саша, говорю я ему, — я пришла къ тебѣ съ просьбой: не томи ты насъ всѣхъ дольше. Скажи ты сестрѣ завтра же всю правду; авось тогда всѣмъ намъ легче будетъ; а то развѣ ты не видишь, что кругомъ дѣлается? Вѣдь это только всѣхъ за душу тянетъ. — «Вижу, говоритъ, — теперь все вижу, Ариша, и твердо я рѣшился, что завтра же меня здѣсь не будетъ. Переѣду я къ себѣ въ домъ; хотя онъ и не отдѣланъ, все же ужь подъ крышей, и полы слать начали, одной комнатѣ велю рамы вставить, да дверь навѣсить»…
— Саша, говорю я, — а я-то какъ же?
— А ты, пока, оставайся здѣсь, голубка моя, вѣдь не долго уже терпѣть придется; да вѣдь и я здѣсь близехонько: видѣться часто будемъ.
— Нѣтъ, говорю, Саша, я такъ не хочу. Не можешь ты на мнѣ жениться, — возьми меня къ себѣ въ кухарки, въ прачки, во что хочешь, только отъ себя не гони! Не хочу я безъ тебя жить, дорогой мой! А что люди скажутъ, — мнѣ все равно: у меня ни за мной, ни передо мной никого и ничего нѣтъ; не кому мнѣ пѣнять да плакаться на меня. Правда, матушка да батюшка поили, кормили меня много лѣтъ, — такъ вѣдь и я же на нихъ работала не хуже работницы всякой. Любили они меня, любила и я ихъ; а если и теперь любятъ, — не пожелаютъ они мнѣ несчастья; а мнѣ безъ тебя жить — все равно, что въ воду.
— Ариша, говоритъ, — да вѣдь въ тысячу разъ лучше подождать, да и обвѣнчаться. А теперь, клянусь тебѣ, я, какъ честный человѣкъ, не долженъ тебя съ собой связывать.
— Ну и не связывай, говорю, — а любишь, такъ люби какъ жену, бери меня всю, чтобъ знала я, что я твоя, что ты мой.
Сказала я такъ-то, да такъ и повисла у него на груди. А онъ говоритъ: — «Ариша, голубчикъ мой, не соблазняй ты меня ради Бога! Не знаешь ты, чего мнѣ и такъ стоитъ себя сдерживать; да не вправѣ я, не хочу я твоимъ злодѣемъ быть. Ариша, дорогая, уходи, уходи скорѣй отсюда»! Самъ меня такъ-то гонитъ, и самъ не пускаетъ, цѣлуетъ меня и въ лицо, и въ грудь, и въ плечи…
Вдругъ какъ задребезжитъ что-то, точно рама вылетѣла. Глядимъ мы — стоитъ Никаноръ Иванычъ въ банѣ у окна, что въ садъ выходитъ, и ругается… «Чортъ, говоритъ, дьяволъ! По ночамъ таскается; а я тутъ, со сна, сталъ окошко отворять, да распроклятая эта рама вылетѣла, — всѣ руки изрѣзалъ»! Мы переглянулись, засмѣялись, смолчали; а ему насъ не видно. А онъ какъ гаркнетъ: «Сашка! чортъ! Да гдѣ же ты въ самомъ дѣлѣ пропадаешь? Тебя тутъ спрашиваютъ».
— Иду, иду, говоритъ ему Александръ Петровичъ, — а то вѣдь онъ, пожалуй, весь домъ перебудитъ. — Простились мы наскоро еще разъ и разошлись. Иду я черезъ дворъ къ крылечку, смотрю — мать-попадья на крыльцѣ стоитъ. «Ариша, говоритъ, гдѣ это ты по ночамъ шляешься? Вотъ пріѣхалъ къ намъ какой-то офицеръ, — и указываетъ на баню — такъ я сама должна была идти калитку отворять: Дарью послѣ имянинъ и не добудишься; а къ тебѣ въ свѣтелку сунулась, тамъ одинъ Саша». Я стою, молчу. «Что же, говоритъ, молчишь? Развѣ пристало молодой дѣвушкѣ по ночамъ на свиданіе бѣгать?»
Выслушала я. — Отчего же, говорю, — не пристало? Я вольный казакъ: кого хочу, того и люблю, — вѣдь я не мужняя жена….
Только это выговорила я, да и спохватилась, — да ужь поздно! Мать-попадья такъ и помертвѣла; губы у нея задрожали, хотѣла что-то сказать, да какъ зарыдаетъ. А я мимо нея бросилась свѣтелку, прибѣжала, да такъ на постель повалилась, такъ на себѣ волосы и рву. — Окаянная, думаю, что я натворила? Какъ это у меня языкъ-то повернулся, какъ мнѣ ей послѣ этого въ глаза глядѣть будетъ! Мучилась я такъ-то, мучилась, — слышу, въ домѣ что-то заходило, въ калитку прошли, къ воротамъ словно кто подъѣхалъ. Что это, думаю, дѣлается? Сбѣжала внизъ, а у насъ ворота настежъ, стоятъ у воротъ двѣ телѣги, во дворѣ четыре солдата ходятъ, отецъ Ларіонъ что-то имъ объясняетъ, что онъ, молъ, ни къ чему этому не причастенъ, ничего этого не знаетъ, что хоть бы сейчасъ весь домъ обыскали.
— Ладно, говоритъ одинъ служивый. — Вотъ ихъ благородіе съ тѣми покончатъ, — тогда видно будетъ, нужно ли и вамъ осмотръ дѣлать.
— Какъ услыхала я все это, такъ у меня ноги и задрожали. Взошелъ отецъ Ларіонъ въ горницу, а я и спрашиваю служивыхъ, зачѣмъ это они сюда пріѣхали.
— А вотъ, говоритъ, тѣхъ молодыхъ господъ, что у васъ проживаютъ, велѣно захватить и въ наискорѣйшемъ времени въ Питеръ предоставить. Тамъ для эдакихъ птичекъ клѣточки позаготовлены.
Прошлась я тутъ-было къ банѣ, — загородилъ мнѣ другой солдатъ дорогу.
— Нѣтъ, говоритъ, — дѣвушка, это у насъ такъ не водится. Вотъ допроситъ ихъ тамъ ихъ благородіе, разберетъ ихъ бумаги, и коли милость будетъ, дастъ имъ проститься со своими, да и то при себѣ, а не одному, потому теперь они, значитъ, казенная вещь, мы за нихъ отвѣчаемъ… А казенная-то вещь, извѣстное дѣло, на огнѣ не горитъ и въ водѣ не тонетъ.
Вернулась я на крыльцо, — ноги меня не несутъ. Сѣла и гляжу на баню, — глазъ не свожу. Только и думаю, какъ-бы мнѣ его не пропустить, хоть еще разъ взглянуть. Долго ли я такъ сидѣла, не знаю: мнѣ то за цѣлый вѣкъ показалось. Вотъ отворилась дверь, вышелъ Никаноръ Ивановичъ, въ пальто и съ шапкой, за нимъ офицеръ, въ шинели и фуражкѣ. А послѣдній вышелъ Александръ Петровичъ, тоже одѣтый по дорожному. Подозвалъ офицеръ солдатъ, велѣлъ чемоданы изъ бани переносить на телѣгу, потомъ обратился къ Александру Петровичу и говоритъ: «Если желаете съ кѣмъ изъ своихъ проститься, скажите».
Услышалъ это изъ горницы отецъ Ларіонъ, вышелъ на крыльце, сталъ съ братомъ прощаться и все что-то приговариваетъ, что онъ тутъ ни въ чемъ не виноватъ, чтобъ Александръ Петровичъ, за его хлѣбъ-соль, не впуталъ его во что. Вдругъ дверь отворилась и выбѣжала мать-попадья, стремглавъ пронеслась она мимо меня съ крыльца, словно ничего и ниного не видитъ кромѣ брата, и бросилась къ нему. Долго стояли обяявшись братъ и сестра; а когда руки ея опустились, онъ вмѣстѣ съ отцомъ Ларіономъ тихонько, бережно понесъ ее на крыльцо. Она не плакала и не рыдала: обмерла она вся, и уже не чувствовала, что кругомъ ея творилось. Внесли ее въ комнату, положили на диванъ. Даже солдаты не шелохнулись за ними идти, словно ихъ совѣсть зазрила.
Вышелъ минуты черезъ двѣ Александръ Петровичъ и остановился возлѣ меня: «Ариша, говоритъ, — видишь, что я правъ былъ. Вотъ она судьба-то моя куда повернула! Не кляни меня, Ариша! Я честно хотѣлъ честнаго дѣла. Береги себя, береги сестру. Прощай, моя ненаглядная….»
Онъ крѣпко обнялъ меня и прижалъ къ себѣ такъ, точно съ собой унести хотѣлъ. А я словно окаменѣла вся: ужь они и за вороты вышли, и въ телѣги сѣли съ жандармами, — я только тогда будто опомнилась вдругъ. — Саша, кричу, другъ мой, счастіе мое, прощай, — да какъ брошусь бѣжать за ними. А ямщики уже хлестнули своихъ лошадей; понеслись тройки, и вмигъ не стало видно ничего, кромѣ пыли, что поднялась изъ-подъ колесъ.
III.
правитьСъ недѣлю, должно быть, мать-попадья была очень плоха. Отецъ Ларіонъ два раза за докторомъ въ Ручьи посылалъ, спрашивалъ у него, что эта за болѣзнь у жены. Тотъ ничего не сказалъ, только все головой покачивалъ. Я тѣмъ временемъ жила — точно это не я живу: вставала, ложилась, ѣла, все въ хозяйствѣ справляла, за матушкой ходила, за Сашей присматривала, — словомъ, все дѣлала словно и живой человѣкъ, а внутри у меня словно все вымерло и ничего мнѣ не нужно, а дѣлаю я такъ, по привычкѣ; да и нельзя въ нашемъ быту сложа руки сидѣть. Пока матери-попадьѣ очень плохо было, — она и не замѣчала, кто возлѣ нея: ничего не говорила, да и глазъ-то почти не открывала, очень слаба была; а какъ стала она въ себя приходить, вижу я, точно ей всякій разъ непріятно, какъ я подойду. Стала и я удаляться. Уберусь совсѣмъ въ домѣ, возьму свое шитье да Сашу, и уйду съ нимъ или на рѣчку, или на кладбище, а въ садъ никакъ взойти не могла рѣшиться. Разъ какъ-то затащилъ меня Саша въ баню, — все просилъ посмотрѣть, не тамъ ли дядя. Я взошла съ нимъ, гляжу: и постель его, и столъ, и на столѣ вещицы кой-какія, да книжки, — все по старому. Только цвѣты на окошкѣ засохли. Постояла я, поглядѣла, — да какъ захохочу, да такъ дико захохотала, что даже Саша испугался, заплакалъ. А я схватила его за рученку и бросилась вонъ бѣжать.
Недѣли черезъ двѣ стала немножко поправляться Наталья Дмитревна. Стала вставать, по комнатѣ бывало пройдетъ, сядетъ, чаю выпьетъ съ отцемъ Ларіономъ. Вотъ какъ-то разъ собрался отецъ Ларіонъ верстъ за десять на требу и говоритъ мнѣ, выѣзжая: «Ты, Ариша, не оставляй ее одну. Сохрани Богъ, ей опять дурно сдѣлается»… Проводила я его и пошла въ горницу. Думаю: въ спальню къ ней на глаза соваться не буду, а сяду съ работой въ гостиной, — оттуда все мнѣ будетъ слышно, что она дѣлаетъ. Вхожу я такъ тихонько, гляжу, а она сидитъ передъ швейной машиной; не шьетъ, а уставилась глазами на одно мѣсто, а слезы у нея такъ и капаютъ. Какъ увидала я ее, бросилась къ ней, уткнулась лицемъ ей въ колѣна, да такъ и зарыдала. А она провела рукой по моей головѣ и ласково такъ говоритъ: «Что дѣлать, Ариша, остались мы съ тобою опять вдвоемъ, да и то не надолго: скоро и меня не будетъ. Давай же, будемъ жить пока по прежнему, какъ двѣ сестры».
— Матушка, говорю я рыдаючи, — не говорите такъ. Онъ велѣлъ беречь васъ, вы выздоровѣете
— Нѣтъ, говоритъ, Ариша; да мнѣ и не хочется, — устала очень.
И съ той минуты стала она опять по прежнему со мною — кротка и ласкова. Только ужь не было между нами разговоровъ душевныхъ. Бывало, дома отецъ Ларіонъ, сидимъ мы трое въ комнатѣ — и ни слова. Онъ про себя книгу читаетъ, мы работаемъ. Одинъ Саша прыгаетъ, да щебечетъ, да пристаетъ ко всѣмъ съ разспросами. А уѣдетъ куда отецъ Ларіонъ, да увезетъ Сашу, такъ у насъ по цѣлымъ часамъ только и слышно, какъ часы тукаютъ, тукаютъ, да пробьютъ. Да Наталья Дмитріевна вздыхаетъ, вздыхаетъ, да такъ закашляется, что я того и гляжу, что она Богу душу отдастъ. На дворѣ-то ужь осень стояла: дожди да туманы пошли. Все-то кругомъ темно, невесело. А и солнышко на минуту выглянетъ — свѣтитъ оно къ намъ въ комнату точно на могилу.
Въ Покрову вернулась старуха, мать попадьи, отъ сестры изъ Чернигова. Какъ увидала она дочь, такъ и всплеснула руками: «Что это, говоритъ, вы надъ ней сдѣлали»? А меня она этимъ словомъ точно въ сердце кольнула: точно я одна во всемъ томъ виновата. И стали мнѣ припоминаться всѣ мои слова и поступки, — и вижу я, вправду, много, много моей вины было передъ матерью-попадьей. Забывала я за своимъ счастьемъ ея горе, не берегла ее тамъ, гдѣ поберечь можно было. А въ послѣдній-то вечеръ, Господи, что сказала ей тамъ на крыльцѣ! И положила я себѣ тутъ же, что все, все сдѣлаю, что съумѣю и смогу, чтобъ успокоить ее.
Съ тѣхъ поръ, какъ поселилась у насъ Анисья Яковлевна, мать попадьи, стало у насъ какъ будто немножко поживѣе. Она хотя и не очень умная была старушка, да зато такая добрая и балагурка. Попривыкла она къ тому, что дочь больна, и какъ-то ужъ она не очень печалилась этимъ. Все себя утѣшала, что это пройдетъ, что не надо только вотъ ей задумываться давать. Вотъ, бывало, она и болтаетъ безъ умолку: все расказываетъ про то, что видѣла и слышала, когда на богомолье ходила. А не то, со мной или Дарьей шутить примется, — все въ домѣ-то какъ будто повеселѣе стало: живой человѣкъ завелся.
Выпалъ снѣжокъ. Стала и Анна Трофимовна къ намъ частенько жаловать. И замѣчаю, что они все что-то между собою шушукаются. Наконецъ, слышу — это они меня просватать хотятъ за младшаго брата Анны Трофимовны, за Петра. Молчу я: пусть, думаю, языки почешутъ, — вѣдь меня отъ этого не убудетъ, не прибудетъ.
Только вижу, стали они съ этимъ дѣломъ къ Натальѣ Дмитревнѣ приставать. Не знаю, что она имъ на первыхъ порахъ на это отвѣтила, но только разъ, въ субботу, ушли всѣ ко всенощной, осталась я одна съ матушкой, — она въ тѣ поры уже никуда не выходила. Она и говоритъ мнѣ: «Ариша, ты знаешь, что матушка моя да Анна Трофимовна тебя просватать собираются?»
— Слышала, говорю.
— Ну что же ты, говоритъ, — объ этомъ думаешь?
— Да ничего, говорю, — не думаю. Я совсѣмъ замужъ не сбираюсь.
А она мнѣ на это и говоритъ: «Какъ же это ты жить думаешь, Ариша? Вотъ я помру, куда ты дѣнешься? У отца Ларіона тебѣ оставаться не приходится: молодъ еще онъ, — дурные люди какъ разъ про васъ недобрые слухи пустятъ…. не посмотрятъ на то, что онъ тебѣ всегда замѣсто отца роднаго былъ. Были бы еще твои прежніе господа здѣсь, — къ нимъ бы пошла: они люди добрые, можетъ, и не оставили бы тебя. Такъ вѣдь ихъ нѣтъ. Вотъ вѣдь они который годъ въ чужихъ краяхъ живутъ, а управляющій ихъ, Богъ знаетъ, что творитъ, сунься-ка къ нему: онъ тебя, пожалуй, за мужика выдастъ, да еще за самаго ледащаго».
— Матушка, говорю, — все это такъ, да право мнѣ и думать о себѣ не хочется, — что будетъ, то и будетъ. А идти за Петра — это мнѣ все равно, что съ плотины броситься. Замолчала она. Перестали съ той поры что-то и мои свахи объ этомъ разговаривать.
Такъ прошли и святки и масляница. Мы все живемъ по старому; Наталья Дмитревна таетъ, какъ свѣчка. Анисья Яковлевна все ждетъ весны, чтобы дочь къ Сергію Преподобному свести; отецъ Ларіонъ все сумрачнѣе становится: видитъ, что не мять его женѣ зеленой травы; а я плетусь изо дня въ день, сама не знаю какъ. Назадъ погляжу — горько, все горько, даже горько вспоминать пережитое счастье. Впереди только и вижу что могилу, въ которую положатъ матушку, — а у меня и свѣту въ глазахъ только, что она одна, съ тѣхъ поръ какъ его увезли. А онъ?… Гдѣ онъ, что съ нимъ?…. Ничего не знаемъ. Писала Наталья Дмитревна въ Петербургъ въ родственницѣ, просила узнать, — ничего не отвѣтили.
Наконецъ, въ самый чистый четвергъ получаетъ отецъ Ларіонъ письмо изъ Питера. Пишетъ ему одинъ изъ пріятелей Александра Петровича, что Александръ Петровичъ проситъ увѣдомить родныхъ, что судъ надъ ними оконченъ, и приговоренъ онъ къ ссылкѣ въ Сибирь. Не хотѣлъ было отецъ Ларіонъ тревожить этою вѣстью свою больную жену и сказалъ только мнѣ да Анисьѣ Яковлевнѣ; а та какъ всплакалась, пошла причитать, — услыхала матушка, стала приставать: о чемъ? Пришлось и ей все сказать. Она безъ того плоха была, а съ этого дня ужь съ постели почти не поднималась. Въ концѣ Святой говоритъ она мнѣ: «Ариша, теперь ты ужь навѣрное знаешь, что тебѣ его нечего ждать. Рѣшайся, милая, выходи за Петра, — я покойнѣе умру, какъ буду знать, что ты пристроена. Человѣкъ онъ смирный, добрый, нужды тебѣ съ нимъ терпѣть не придется; коли у него немножко ума не хватаетъ, зато у его брата, Андрея, его вдоволь, а они вмѣстѣ дѣло ведутъ. Говорятъ, они дворъ-то такъ отстроили, что любо-дорого глядѣть, и лавку при немъ открыли, и кабакъ сняіи. Будешь жить коли безъ большаго счастья, такъ и безъ большихъ заботъ. А вотъ я еще сама бы, своими руками, тебя къ вѣнцу снарядила».
Выслушала я все это — точно не обо мнѣ рѣчь. — Что-жь, говорю, матушка, коли вамъ такъ хочется — маѣ все равно. И вправду мнѣ тогда было все равно: что за Петра идти, что умирать, только бы ей въ ту минуту не перечить: пусть ее, думаю, хоть чѣмъ нибудь еще на свѣтѣ потѣшится.
Ну, и въ самомъ дѣлѣ, она какъ будто встрепенулась, ожила на время; сама устраивала сговоръ, сама составляла записку отцу Ларіону, что покупать въ городѣ къ свадьбѣ; при себѣ велѣла намъ укладывать въ сундуки все приданое, какое наготовила мнѣ за пять лѣтъ: своими руками благословила и отпустила меня къ вѣнцу. Только просила Петра, чтобъ онъ привезъ меня къ ней хотя черезъ недѣльку и оставилъ за ней походить. Свадьбу сдѣлали тихую, чтобы больную не растревожить, да и у молодаго въ домѣ большой гульбы не устраивали: я просила, чтобы никого не звали, кромѣ самыхъ близкихъ. — А то, говорю, отцу Ларіону не до пировъ теперь, а на мать мою названую глядючи, намъ и у себя въ дому большаго веселья затѣвать не приходится. Братъ-то Андрей согласился: чай, радъ былъ, что такимъ манеромъ можно меньше на свадьбу истратить, а Петру было все равно: онъ этихъ кутежей до смерти не любитъ, а въ тѣ поры былъ еще такой застѣнчивый, точно красная дѣвушка. Мы двѣ недѣли женихомъ и невѣстой были, а онъ во все время и десяти словъ со мной не сказалъ. И я этому рада была: по крайности, думаю, приставать много не станетъ. Послѣ свадьбы, эдакъ черезъ недѣлю, онъ отъ обѣдни зоветъ меня къ отцу Ларіону. Матушка обрадовалась мнѣ, а когда всѣ вышли, говоритъ: «Ариша, останься у насъ. Я теперь ужь скоро покончу». Осталась я, и тутъ, въ эти послѣдніе шесть дней ея жизни, все говорили мы про Александра Петровича, когда останемся вдвоемъ. И о прошломъ вспомнили, и о томъ разсуждали, гдѣ и какъ онъ теперь живетъ.
Я стану утѣшать ее, говорю, что его, можетъ, на поселенье только сослали, а что на поселеніи-то, говорятъ, очень хорошо люди живутъ. Можетъ, онъ тамъ и лечить и учить будетъ, и будутъ его люди любить, и хорошо ему тамъ. «Дай-то Богъ, скажетъ мать-попадья, — а мнѣ все страшно: ну, какъ его на каторгу сошлютъ, мучить станутъ. Я ужь его раза два въ кандалахъ во снѣ видѣла».
И въ послѣднюю ночь ее все мучилъ этотъ страшный сонъ. И въ бреду она все просила, чтобы съ него сняли желѣзо, что оно ему всѣ ноги изранило, разъѣло. Къ утру она смолкла, а черезъ три дня мы похоронили ее, а я осталась жить….
Въ этомъ «а я осталась жить» Арины послышалось столько скорби, столько горечи и слезъ, что я просила ее не тянуть себя за душу тяжелыми воспоминаніями, а расказать только въ короткихъ словахъ о своей замужней жизни и о томъ преступленіи, которое привело ее въ острогъ. Меня теперь поражало только то обстоятельство, что преступленіе это было — кража. По всему расказу Арины, скорѣе можно бы было ожидать убійства или покушенія на свою жизнь. Я высказала это своей собесѣдницѣ.
— Нѣтъ, сказала она, — въ убійцы я, должно быть, не гожусь. Не знаю отъ чего, но каждый разъ, когда мнѣ приходило въ голову убить себя, мнѣ было это противно и страшно. А мужа за что бы я стала убивать? Онъ вѣдь мнѣ ничего дурнаго не сдѣлалъ. Человѣкъ онъ смирный, тихій, — курицы не обидитъ. И чѣмъ же онъ виноватъ, что женился на мнѣ? Скорѣе я себя въ томъ винить могу, что пошла за него, когда ужь у меня все сердце выболѣло, и знала я, что никого уже больше любить не буду, а шла только такъ, чтобы мать-попадью успокоить. И чего же я за это натерпѣлась — не приведи Господи! Какъ вернулась я домой, схоронивши мать-попадью, встосковалась я такъ, что просто хоть живая въ гробъ ложись, и что дальше, то хуже, тошнѣе мнѣ становится. Прошелъ цѣлый годъ, родила я сына, а все мнѣ не легчаетъ. Пока еще ждала я его, мнѣ все казалось, что вотъ буду любить его, и свѣтъ Божій станетъ мнѣ милѣе съ нимъ. А родился онъ, глянула я на него, такъ у меня сердце оборвалось — вылитый отецъ. И точно что стало между имъ да мною. Не то чтобъ я не любила его — все же своя плоть и кровь, — жалѣла я его, ухаживала за нимъ, а только тоски не снялъ онъ съ моего сердца, — и все мнѣ казалось, точно онъ не совсѣмъ мой. Такъ промучилась я еще года полтора, — и все противнѣе становилась мнѣ жизнь моя одинокая. Положимъ, мужъ и любилъ меня, уважали меня и деверь и невѣстка, — ужь очень работой моей они были довольны, — а мнѣ тошно съ ними жить: не съ кѣмъ слова сказать, не съ кѣмъ горя своего разгоревать. Я въ то время и говорить-то, почитай, совсѣмъ разучилась. А ужь весна придетъ, я совсѣмъ какъ шальная хожу. Все-то зацвѣтетъ, запоетъ, защебечетъ, для всего словно новая жизнь настаетъ, — я одна живу по прежнему, мнѣ одной никуда выхода нѣтъ. Бывало, думаю: хоть бы на время я отсюда вырвалась, на свѣтъ Божій бы посмотрѣла. Случалось, ночуютъ у насъ на дворѣ извощики, выѣдутъ они утромъ рано, протянутся по дорогѣ ихъ телѣги, бодро ступаютъ лошади, весело идутъ за ними извощики, а я гляжу имъ вслѣдъ, да думаю: что кабы съ ними вмѣстѣ уйти южно было, — то-то бы раздолье было! — А то, бывало, лѣтнимъ дѣдамъ, идутъ богомольцы мимо, съ своими котомочками; остановятся у насъ подъ окномъ, кваску испить попросятъ. Угощаю я въ и распрашиваю, откуда и куда идутъ, — и такъ мнѣ станетъ завидно: счастливые, думаю, идутъ они себѣ на свободѣ, проходятъ мѣстами хорошими, новыхъ людей видятъ; а придутъ въ святой градъ, — пойдутъ, съ вѣрою помолятся угодникамъ Божіимъ. Можетъ, у нихъ на сердцѣ-то и поотляжетъ, какую бы ни принесли они кручину съ собой. Просилась и я раза два у своихъ въ Кіевъ сходить — не пустили. «Кто же, говорятъ, пока съ твоихъ мальчонкой нянчиться будетъ? Да и что ты, старуха что и какая или болящая, чтобы по богомольямъ ходить?» Вздумала я было разъ какъ-то бѣжать, — вотъ такъ бѣжать, куда глаза глядятъ, да тамъ высмотрѣть гдѣ нибудь хорошихъ людей, да наняться у нихъ въ работницы, — да куда же пойдешь безъ паспорта? Такъ и рѣшила я, что нечего мнѣ дѣлать, какъ ждать, пока мой конецъ придетъ. И, можетъ, такъ бы я и вѣкъ свой свѣковала, кабы не случай такой подвернулся.
Сидѣла я разъ вечеромъ на лавочкѣ подъ окномъ, поджидала скотину изъ поля. И слышу я, какъ купецъ какой-то, что остановился у насъ лошадей кормить, разговариваетъ съ деверемъ Андреемъ. Пили они чай вмѣстѣ и сидѣли у открытаго окна. И расказываетъ тотъ купецъ о своемъ племянникѣ, какъ, схоронивши отца и получивши капиталъ въ руки, закутилъ парень, — да такъ закутилъ, что всѣ свои денежки въ одинъ годъ спустилъ; да какъ не стало своихъ, сталъ въ чужіе карманы заглядывать. «Жаль, говоритъ купецъ, — малаго, а теперь ужь не отвертѣться ему. На дняхъ такъ проворовался, что въ острогъ посадили. Укралъ онъ, видишь ты, изъ серебряной лавки три ризы, два бокала, да дюжины четыре ложекъ серебряныхъ, — значитъ, всего, примѣрно, рублей на двѣсти серебромъ будетъ».
— Нуичто-жь за такія дѣла ему будетъ? спрашиваетъ Андрей.
— Да что? говоритъ купецъ, — извѣстно, Сибири не миновать…. На поселеніе сошлютъ, какъ пить дадутъ.
Какъ услыхала я это, такъ вся и задрожала. — Такъ вотъ, думаю, какимъ манеромъ можно попасть туда, въ Сибирь-то эту, гдѣ Александръ Петровичъ живетъ! Вотъ какъ можно избавиться и отъ мужа нелюбимаго и отъ здѣшней жизни ненавистной! — И съ той поры только и думъ у меня въ головѣ было, какъ-бы такъ сдѣлать, чтобы сослали и меня на поселеніе. Наконецъ, и случай украсть представился: услыхала я, что за господскимъ садомъ, на лугу, бѣлятся и пересушиваются тонкія полотна, скатерти и салфетки, о которыхъ ключница при мнѣ сказывала, что онѣ дорогаго стоютъ. Забралась я туда раннимъ утромъ и захватила ихъ столько, сколько унести смогла. Одного только и боялась, какъ-бы не мало взять: пожалуй, не сошлютъ. И какъ я тутъ же не попалась — сама не знаю: вѣдь не воровала же я отъ роду, а тутъ, кажись, самый ловкій воръ долженъ бы попасться съ эдакимъ большимъ узломъ. Принесла я все домой, положила въ сундукъ свой, что стоялъ у насъ въ холодной избѣ, и одна у меня забота осталась, что, ну какъ меня не станутъ обыскивать. Такъ прошло все утро. Въ обѣдъ приходитъ съ рѣки невѣстка: «Ариша, говоритъ, — слышала ты, у господъ бѣлье, хорошее покрали? Да и чудны-жь они тамъ: посадили слѣпую Филипьевну караулить. Она теперь, говорятъ, такъ и воетъ на весь дворъ, бѣдняга.»
Услыхала я это, — жаль мнѣ стало Филипьевну. Ужь хоть бы, думаю, скорѣе все это дѣло раскрылось. Не горевала-бъ старуха, что изъ-подъ ея рукъ пропало господское добро. И рѣшила я тутъ же пойти къ писаревой женѣ, — она у насъ болтушка извѣстная была, — такъ ее на селѣ и звали всѣ прорваннымъ рѣшетомъ, — и сказать ей, не хочетъ ли она, я ей задешево предоставлю отличныя полотна, только чтобъ она мнѣ побожилась, что никому объ этомъ сказывать не будетъ. Часа въ четыре, знать, я была у ней, а къ вечеру меня и заарестовали. Дивились родные, дивились знакомые, — никто повѣрить не могъ, чтобъ я была воровкой. Понять не могли они, зачѣмъ это я на такое дѣло рѣшилась. «Знать окаянный попуталъ», говорили всѣ, и принимались жалѣть обо мнѣ. Всѣ они знали меня за бабу честную, безупречную. Пріѣхалъ и отецъ Ларіонъ, сталъ увѣщевать меня: «Ариша говоритъ, — что побудило тебя забыть заповѣдь Божію, забыть наши съ матушкой наставленія? Зачѣмъ ты это сдѣлала»? Горько мнѣ было слушать его. — Батюшка, говорю, — неужели вы тоже думаете, что я воровка? Подумайте сами, зачѣмъ мнѣ это нужно было сдѣлать, да тогда и судите меня. — Нѣсколько минутъ пристально смотрѣлъ онъ мнѣ въ глаза, затѣмъ отвернулся и заплакалъ.
— И вотъ какъ я попала въ острогъ, заключила Ариша. — Жду, не дождусь теперь, когда насъ отправятъ.
— И не жалѣешь ты о томъ, что сдѣлала? спросила я. — Не жаль тебѣ сына, мужа?…
— Не жаль, отвѣтила она твердо. — Они за братомъ Андреемъ, какъ у Христа за пазухой, проживутъ: имъ худо не будетъ, тѣмъ больше, что у Андрея у самого дѣтей нѣтъ. А для себя — о чемъ и буду жалѣть? Да я точно изъ душной избы на вольный воздухъ выбралась. Я и въ острогѣ-то словно свободнѣе стала, чѣмъ дома была. А какъ пойдемъ-то мы, Господи!… Опять передо мною вся жизнь какъ словно скатертью разстелется. Вѣдь я все буду идти, все буду думать, какъ я найду его тамъ. Ну, а не найду…. она остановилась на минуту, точно у нея въ горлѣ пересохло, — прожить-то вездѣ можно, — мое все при мнѣ останется: и голова и руки рабочія.
Мы помолчали немного.
— Ну, что же? спросила она меня вдругъ. — Что, хорошо я, по-вашему, сдѣлала? Или вы не такъ бы стали дѣлать, кабы на моемъ мѣстѣ были?
— Хорошо, отвѣтила я. — А я бы такъ не сдѣлала, потому что силъ не хватило бы, прибавила я тише и, поцѣловавши Арину, горько заплакала — не о ней, конечно, а о себѣ и другихъ.
Черезъ недѣлю ее отправили съ партіей другихъ арестантовъ. Какъ сейчасъ вижу я, какъ бодро стоитъ она на острожномъ дворѣ, озираясь кругомъ своимъ спокойнымъ, рѣшительнымъ взглядомъ, и тихо и степенно кланяется народу, и привѣтно и свѣтло улыбается мнѣ на прощаньи. Кругомъ прощаются, плачутъ, бранятся, суетятся провожающіе, суетятся отправляющіеся, суетится начальство, снаряжающее въ путь партію, и солдаты, долженствующіе сопутствовать ей, — одна Арина спокойна: она достигла цѣли, она вырвалась изъ неволи и идетъ навстрѣчу новой жизни, которую взяла съ бою!…
Москва.
Мартъ 1871.