Прелюдія.
правитьI.
правитьВъ крытой фурѣ находилось четыре пассажира: часовой мастеръ Штейнбергъ, его жена Бася, Голда Кернъ и дочь ея Цива. Изъ Макаровки выѣхали вечеромъ. Часовщикъ, какъ только очутились въ фурѣ, забился въ уголъ, вытянулъ ноги и захрапѣлъ.
Женщины нѣкоторое время молчали.
— Вашъ мужъ, видно, считаетъ мою спину тѣстомъ, — начала разговоръ Голда, — все мѣситъ ее своими ногами…
— Айзикъ, — позвала Бася, — ты здѣсь не одинъ! Разлегся, какъ семипудовый баринъ послѣ обѣда.
— Зачѣмъ будить? — вступилась за Штейнберга Цива. — Можешь, мама, нѣсколько отодвинуться.
— Ты права, — согласилась Голда, — грѣхъ не дать человѣку отдохнуть.
— Мой Айзикъ, положимъ, любитъ храпѣть, но и то вѣрно, что послѣдніе дни мы очень мало спали.
— Вы были въ нашемъ мѣстечкѣ?
— Да.
— По дѣлу?
— Мой братъ живетъ въ Макаровкѣ… Каневскій…
— Стекольщикъ…
— Сапожникъ…
— Немного рыжій…
— Какъ вѣникъ трубочиста…
— Ага, теперь знаю, — рѣшительно заявила Голда, — онъ въ черной шляпѣ…
— Которая называется картузомъ, — со смѣхомъ сказала Бася и, помолчавъ, добавила: — Братъ выдалъ дочь, мы гуляли на свадьбѣ.
— Было весело?
— Ничего, старались не скучать.
Голда почему-то вздохнула и прошептала:
— Черезъ недѣлю моей Цивѣ восемнадцать лѣтъ.
— Ѣдете къ намъ надолго? — поинтересовалась Штейнбертъ.
— Мѣстечко покидаемъ навсегда, — съ оттѣнкомъ грусти отвѣтила старуха. — Мнѣ такъ хочется ѣхать, какъ вамъ выйти изъ фуры и угоститься полынью.
— Имѣете кого-нибудь въ городѣ?
— Мой сынъ Шоломъ уже лѣтъ семь тамъ.
— Почему оставляете Макаровку?
— Мужъ умеръ недавно. Ну, сынъ рѣшилъ, чтобы жили вмѣстѣ… Послѣ похоронъ онъ уѣхалъ, и вотъ позавчера получилось письмо… Сынъ пишетъ, что снялъ двѣ комнаты съ кухней, ждетъ насъ… Я буду вести хозяйство, а дѣти… Дочь тоже имѣетъ заработокъ… Ее приняли въ… какъ это называется?
— «Дамскій Рай», — подсказала Цива.
— Магазинъ готоваго платья?
— Да, да, — подтвердила Голда. — Хозяинъ — Ленскій… еврей…
— Какъ вы это устроили? — удивилась Бася. — Туда трудно попасть.
— Мой двоюродный братъ — дамскій портной — хлопоталъ за Циву цѣлый мѣсяцъ… Братъ шьетъ въ этотъ магазинъ… Нужно было прислать фотографическую карточку дочери…
— У многихъ такой порядокъ, — сказала Штейнбергъ. — Хорошіе магазины требуютъ хорошенькихъ барышенъ.
— Хозяинъ посмотрѣлъ и остался доволенъ… Карточка у двоюроднаго брата.
— Недурная должность… Магазинъ закрывается раньше другихъ, кромѣ того, жалованье лучше… Вашей дочери повезло.
— Цива, слышишь? — обрадовалась мать.
Захваченная думами о городѣ, дѣвушка ничего не отвѣтила.
Въ Макаровкѣ называли городъ большимъ, богатымъ, красивымъ, но многіе, въ томъ числѣ отецъ и мать Цивы, съ недружелюбіемъ и страхомъ говорили о грѣшныхъ людяхъ и грѣшныхъ дѣлахъ, удивлялись, что небо не уничтожаетъ этого гнѣзда преступленій, разврата, безбожія. Вспоминая о сынѣ, Голда смотрѣла и выражалась такъ, будто городъ не даетъ ничего, кромѣ гибели, тѣмъ, кто въ немъ находится, и ужаса — кто о немъ думаетъ. Однажды родители получили отъ Шолома его фотографическую карточку. Мать посмотрѣла на снимокъ и увѣренно заявила:
— Конецъ, Шоломъ уже — не еврей! Я все время чувствовала, что онъ тамъ погибнетъ.
Встрѣтившись съ сыномъ, пріѣхавшимъ на похороны отца, лицомъ къ лицу, поговоривъ съ нимъ, она еще рѣшительнѣе заявила дочери:
— Шоломъ пропалъ.
Когда сынъ предложилъ переѣхать въ городъ, Голда всплеснула руками:
— Ты хочешь, чтобы Цива тоже погибла?!
Женщина не уступила бы, еслибъ не угроза голодной жизни.
Цива относилась къ городу двойственно: онъ ее пугалъ, какъ мать и другихъ, но и притягивалъ. Ея воображеніе создало таинственный міръ, который странно волновалъ и манилъ. Въ самомъ чувствѣ страха передъ этимъ міромъ было нѣчто пріятное. Городъ привлекалъ, какъ привлекаютъ горныя вершины даже тѣхъ, кто знаетъ, что тамъ — льды, пропасти, обрывы, не одному принесшіе гибель.
— Канторъ, я все вижу! — послышался сердитый голосъ возницы Сендера.
— Кто это канторъ? — со смѣхомъ спросила Штейнбергъ.
— Лошадь, — отвѣтилъ возница. — Вамъ дали имя — ну, и у скотины должно быть.
— Но почему канторъ?
— Когда мой рысакъ начнетъ ржать, — скажете сами, что такой голосъ и лягушка можетъ послушать…
— А какъ имя другой?
— Локшъ[1]… Что — канторъ, то сейчасъ и Локшъ дѣлаетъ.. не живетъ своимъ умомъ…
Въ фурѣ громко смѣялись.
— На такихъ лошадяхъ мы далеко уѣдемъ! — неожиданно раздался голосъ часовщика.
— Онъ, оказывается, не спитъ! — удивилась жена.
— Вы дадите спать! — возмутился Штейнбергъ. — Всю дорогу болтаютъ, а тутъ еще смѣхъ!
— Попробуй, муженекъ, не смѣяться… лошади… Канторъ… Локшъ…
— Локшъ — тотъ, кто такихъ лошадей беретъ! — сердито перебилъ Айзикъ. — Скажите лучше, Сендеръ, когда насъ привезете въ городъ? Мы стоимъ на одномъ мѣстѣ…
— Можетъ быть, вы стоите, — спокойно отвѣтилъ возница, — я, слава Богу, ѣду.
— Сколько верстъ проѣхали? — все больше злился Штейнбергъ.
— На обратномъ пути измѣрю… Теперь забылъ…
— Что за шутки! Вы везете насъ не даромъ;
— Меня лошадки тоже везутъ не даромъ.
— На тебѣ, — обрушился часовщикъ на жену, — ты хотѣла выгадать полтинникъ, и не поѣхала въ каретѣ! Теперь радуйся: не фура, а бочка, не лошади, а мертвецы, не возница, а разбойникъ!
— Локшъ, — невозмутимо обратился Сендеръ къ одной изъ лошадей, — могу поздравить: для тебя нашелся товарищъ съ двумя ногами… Цива расхохоталась. Голда съ трудомъ удерживала смѣхъ. Бася улыбнулась, но рѣшила вступиться за мужа:
— Можно поѣхать немного скорѣе.
— Вотъ лошади… скажите имъ, — безстрастно отвѣтилъ возница, — я же не хочу съ ними ссориться. Васъ не такъ скоро увидишь, а съ лошадьми мнѣ приходится жить и жить. Кромѣ того, никто еще не жаловался, что Канторъ и Локшъ везутъ медленно. Такихъ коней надо искать…
— И такого возницу надо искать, — не удержался Штейнбергъ, все время обдумывающій, чѣмъ бы отомстить Сендеру.
— Довольно ссориться, — вмѣшалась Голда. — Одинъ не долженъ былъ назвать разбойникомъ, другой — дуракомъ.
— Канторъ, скучаешь за кнутомъ? — опросилъ Сендеръ и, не поворачиваясь, добавилъ: — Чѣмъ ругаться, полюбовались бы, какъ четвероногій пѣвецъ только что повернулъ къ Локшу морду и уговаривалъ свернуть въ траву. Ничего не подѣлаешь, скотина тоже понимаетъ, гдѣ лучше…
— Кареты уже далеко впереди, — съ укоромъ сказала Бася.
— Зато въ каретахъ душно… Чему завидовать? Вѣрьте, что и мы будемъ на разсвѣтѣ въ городѣ.
— Который часъ? — спросила Цива, встрепенувшись при упоминаніи о городѣ.
— Еще нѣтъ двѣнадцати, — отвѣтилъ возница.
— Почему такъ рѣшили? — усомнилась Голда.
— Для настоящаго извозчика, — улыбнулся Сендеръ, — звѣзды — лучшіе часы…
— Айзикъ, посмотри, который часъ.
Штейнбергъ, не придумавъ для возницы наказанія, сердито молчалъ.
— Тебѣ трудно посмотрѣть? — вспылила Бася.
Онъ досталъ часы и протянулъ ихъ женѣ. Та не взяла и возмутилась:
— Что за ребячество! Набралъ воды въ ротъ — и ни слова!…
— Мы падаемъ! — неожиданно вскрикнула старуха.
— Канторъ, стой! Теперь онъ летитъ… и Локшъ за нимъ!.. Тпру-у-у…
Сендеръ напрасно кричалъ — лошади остановились, какъ только опрокинулась фура. Возница всталъ съ земли и принялся поднимать фургонъ.
— Что случилось? — нарушилъ часовщикъ молчаніе, вылѣзая изъ фуры. — За нимъ вылѣзли и остальные.
— Наконецъ, онъ заговорилъ! — сердито бросила Бася.
— Тебѣ хотѣлось выгадать полтинникъ, — желчно замѣтилъ Штейнбергъ. — Теперь у меня въ ушахъ, носу, во рту… песокъ и солома…
Старуха не отходила отъ Сендера іи задавала по-очереди одни и тѣ же вопросы:
— Какъ это произошло?
— Что слышно?
Возница напрягалъ всѣ силы, чтобы поднять фуру, злился, ругался и Голдѣ не отвѣчалъ.
— Отчего мы не помогаемъ? — укоризненно сказала Цива.
Всѣ сконфузились и поспѣшили къ Сендеру.
— Вы тоже? — со смѣхомъ обратился возница къ женщинамъ. — Хорошо, посмотримъ! Ваши языки поднимутъ даже мертваго — можетъ быть, они и возъ поднимутъ.
— Мы изъ-за языковъ ссорились, — вставилъ смягчившійся часовщикъ. — Еслибъ меня не разбудила болтовня, ничего не было бы.
Фуру подняли. Нѣсколько минутъ усаживались. Лошади радовались, что имъ дали возможность хотя бы короткое время отдохнуть. Заднія ноги прижаты одна къ другой, между передними узкій промежутокъ. Длинные хвосты — рыжевато-грязный и темно-сѣрый — неподвижны. Головы низко опущены, вѣтерокъ перебѣгаетъ по всклоченнымъ гривамъ. Глаза полузакрыты, въ нихъ желаніе сна, но и само желаніе усталое. Морды безсознательно и вяло тянутся къ травѣ.
II.
правитьЦива сидѣла рядомъ съ возницей. Остальные пассажиры спали въ фурѣ.
Лошади лѣниво шагали — надъ широкой дорогой, несмотря на глубокій песокъ, почти не было пыли. Виднѣлись и чувствовались необъятныя поля, выдыхавшія тепло, безмолвіе и ароматъ. Голоса и шорохи несчетныхъ жизней, но молчаніе казалось ненарушеннымъ. Въ отдаленіи горѣли малочисленные огоньки деревень.
— Я чувствую свѣжій вѣтерокъ…
— Это съ воды…
— Какой-то странный шумъ…
— Это камышъ…
— Ночью все кажется новымъ…
— Холодно?
— Нѣтъ.
— Я хорошо зналъ вашего отца… былъ съ нимъ лѣтъ двадцать знакомъ… Онъ работалъ въ пекарнѣ…
— Да.
— Человѣкъ приготовлялъ тысячи пудовъ бѣлаго хлѣба, а самъ зарабатывалъ на черный…
— Мы жили бѣдно…
— Вотъ и рѣка.
Яркія блестки, какъ осколки огромнаго самоцвѣта, дрожали на водѣ. Свѣтъ мѣсяца образовалъ нѣчто похожее на бѣлый мостъ. У самой рѣки — деревья, нѣсколько перевернутыхъ лодокъ, домики съ неосвѣщенными окнами. Желтые огоньки рѣдкихъ фонарей. Другой берегъ лежалъ далеко, все, что на немъ, казалось игрушечнымъ и маленькимъ.
— Эй, направо! — закричали сзади.
— Чего лягушекъ пугаешь? — разсмѣялся Сендеръ. — Тебѣ мало мѣста?
— Направо, говорю!
— На вѣтеръ говоришь, а не направо…
Фуру обогналъ помѣщичій выѣздъ.
— Они будутъ въ городѣ скорѣе насъ, — тихо оказала Цива, всматриваясь въ удалявшійся экипажъ.
— Завидуете?
— Хочется увидѣть городъ.
— Есть на что посмотрѣть.
— Что же тамъ?
— Ну, на это не отвѣчу… Одни говорятъ — адъ, другіе — рай, третьи — сумасшедшій дамъ, а я скажу, что неумно такъ говорить… Вотъ послушайте… Это было очень давно… Отецъ взялъ меня на ярмарку. Извѣстно, что на ярмаркахъ много лошадей. Хорошо. Понравилась мнѣ одна лошадка — ее продавалъ пріятель отца. Слышу, что ее все называютъ рысакомъ. «Что такое рысакъ?» — спросилъ я. — «Когда будешь на немъ, тогда узнаешь»… «Согласенъ хоть сію минуту!» — воскликнулъ я. — «Полетишь внизъ толовой!» «Никогда!».. Мнѣ позволили — я на рысакѣ. Вначалѣ мнѣ показалось, что ярмарка вмѣстѣ съ людьми и предметами закружилась, потомъ все исчезло… Ни неба, ни земли… пустота… Только солнце прыгаетъ… близкое и большое… Откуда-то взялся вѣтеръ… Какъ будто крики. Сорвало картузъ. Вдругъ я почувствовалъ, что лошадь полетѣла внизъ, а я — вверхъ… черезъ секунду она — вверхъ, я — внизъ… и солнце падаетъ на меня… Потомъ сразу темно… Я разбилъ себѣ голову, но понялъ, что нельзя объяснить другому, что такое рысакъ. Пріятель отца умно отвѣтилъ.
— Когда будешь на немъ, тогда узнаешь…
Сзади послышался звонъ колокольчика, окоро фуру обогнала почта.
— Можетъ быть, отдохнемъ немного? — зѣвая, спросилъ Сендеръ.
— Я не хочу спать… На какой сторонѣ городъ?
— Тамъ, — протянулъ возница толстую руку съ грязными пальцами и разсмѣялся. — Что, не терпится? А вы еще помните исторію съ рысакомъ?
Цива молчала.
— Ну, ничего, — добавилъ Сендеръ, — не всѣ разбиваютъ себѣ голову.
III.
правитьЦива открыла глаза, но короткое время не знала, гдѣ находится, чувствовала нѣчто, похожее на испугъ. Это часто бываетъ съ людьми, попадающими въ новое мѣсто…
Какъ предметы въ разсѣивающемся туманѣ, медленно стали выдѣляться одна за другою мысли. Сознаніе начало работать все ровнѣе, внятно и ясно заговорила память. Цива вспомнила поля и звѣзды, широкую рѣку съ деревушками, и особенно отчетливо стоялъ передъ глазами бѣлый домикъ съ нѣсколькими деревьями да фонарнымъ огонькомъ, будто лежавшимъ на темной вѣткѣ. Вспомнилось смѣшное и серьезное дороги: то, что люди и предметы казались таинственными въ лунномъ свѣтѣ, клички лошадей, опрокинутая фура, тысячи звуковъ и запаховъ, сидѣніе рядомъ съ возницей, звонъ колокольчика. Цива вспомнила и то, какъ сильно хотѣла увидѣть городъ, но когда показались несчетные огни — посмотрѣла будто разочарованно, потому что безсонная ночь утомила и скомкала человѣка. Затѣмъ постоялый дворъ, люди, лошади, запахъ навоза и дегтя, громкій говоръ, длинный одноэтажный домъ съ желтымъ свѣтомъ въ окнахъ, братъ Шоломъ… пріѣздъ на квартиру… равнодушіе ко всему… желаніе броситься хотя бы на голую землю — и спать, спать… Цива легла, успѣла съ наслажденіемъ подумать — вотъ и отдохнемъ! — и заснула… Она проснулась вечеромъ. Немного болѣла голова, но утренняго равнодушія уже не было. Цива привела себя въ порядокъ и вышла въ сосѣднюю комнату, гдѣ находились мать и братъ.
— Ну, что, выспалась? — привѣтливо улыбаясь, обратился къ ней Шоломъ.
— Я тоже недавно встала, — нѣсколько виноватымъ голосомъ сказала Голда.
— А помнишь, Цива, какъ ты лѣтъ восемь назадъ называла меня выкрестомъ за то, что читалъ русскія книги?
Голда вздохнула.
— Ну, пойду ставить самоваръ.
— Почему ты? — одновременно воспротивились обѣ женщины.
— Сегодня вы еще гости, — улыбнулся Шоломъ, — а завтра посмотримъ…
Онъ вышелъ изъ комнаты.
Голда посмотрѣла ему вслѣдъ, потомъ перевела глаза на дочь и снова вздохнула. Цива подошла къ открытому окну.
— Высоко, — сказала Г олда.
Крошечный дворъ былъ обнесенъ четырьмя облѣзлыми стѣнами грязно-сѣрыхъ домовъ. Многія окна не имѣли занавѣсокъ — видно было, что дѣлалось у сосѣдей. Поражало, что этотъ каменный ящикъ имѣлъ такую красивую крышку: кусокъ далекаго неба, на которомъ, какъ алмазы на черномъ бархатѣ, бѣлѣли звѣзды.
— Кажется, четвертый этажъ, — сказала Цива.
— Пятый, — вздохнула мать.
— Я, дурочка, почему-то воображала, что изъ оконъ нашей квартиры будетъ виденъ весь городъ…
— Ты спишь? — негромко спросила Голда, оторвавъ дочь отъ нахлынувшихъ воспоминаній.
Цива вздрогнула, какъ глубоко задумавшійся человѣкъ, къ которому неожиданно обратились.
— Нѣтъ.
— Шоломъ недавно легъ. Днемъ въ типографіи, а ночью за книжками… Недаромъ у него такое блѣдное лицо.
— Ты видѣла, сколько у него книгъ?
— Богъ знаетъ, что будетъ… Я совсѣмъ не узнаю Шолома… Другой, новый…
Голда легла бокомъ, подперла рукой голову и ждала, что скажетъ дочь.
Въ комнатѣ было темно. Только ближе къ окну можно было разглядѣть очертанія предметовъ. Цива молчала.
— Это городъ сдѣлалъ Шолома другимъ…
— Мы вечеромъ огорчили его. Ты, мама, все вздыхала, а я не открывала рта.
Цива привстала и понизила голосъ, хотя все время говорила очень тихо.
— Когда Шоломъ ушелъ отъ насъ, то почти ничего не зналъ… А теперь… Я сама видѣла на этажеркѣ нѣмецкія и французскія книги…
— Большое счастье!.. Другой на его мѣстѣ уже давно женился бы, а онъ думаетъ о книжкахъ… И чѣмъ все это кончится?… Цива, будь хоть ты человѣкъ!..
Послѣ паузы Голда добавила:
— Зачѣмъ я привезла тебя сюда?! Мы и въ Макаровкѣ не умерли бы съ голоду…
Слушая мать, Цива чувствовала, какъ тяжелѣетъ сердце, и растетъ страхъ. Она еще не знаетъ города, но развѣ можно не бояться его, когда онъ устроилъ такъ, что самымъ близкимъ человѣкъ кажется незнакомымъ?
— Шоломъ — другой, — вспомнила дѣвушка слова матери.
IV.
правитьКогда Цива вышла изъ дому, на улицахъ уже было многолюдно. День только начинался, — и городъ принадлежалъ трудящимся, то-есть неимущимъ. Только въ ранніе часы можно видѣть однихъ этихъ людей — днемъ встрѣтишь ихъ рѣдко, а вечеромъ, когда бросаютъ работу, они уже не одни: къ тому времени, успѣвъ отдохнуть послѣ странныхъ трудовъ, появляются новые мужчины и женщины одни пѣшкомъ, другіе въ автомобиляхъ, каретахъ, экипажахъ… Цива впервые видѣла такое множество людей: рабочіе, приказчики, мастеровые, торговки, — труженики всѣхъ родовъ, мужчины и женщины разныхъ возрастовъ, не исключая дѣтей.
Пользовались, главнымъ образомъ, трамваемъ. Вагоны были полны, но число ѣхавшихъ значительно уступало числу пѣшеходовъ.
Когда Цива подошла къ «Дамскому Раю», магазинъ еще былъ запертъ. Желѣзныя шторы оконъ и дверей на ночь не спускались, — Кернъ имѣла возможность полюбоваться красиво обставленными витринами. Были красивы и вывѣски, сдѣланныя изъ разноцвѣтныхъ, похожихъ на стекло кусочковъ; надписи на французскомъ и русскомъ языкахъ, бѣлыя буквы. По обѣимъ сторонамъ главнаго входа, вмѣсто вывѣсокъ, зеркала.
Подошелъ, лѣтъ пятнадцати, подростокъ. Цива съ любопытствомъ посмотрѣла на его костюмъ: зеленые узкіе брюки, такого же цвѣта коротенькая куртка съ двумя рядами мѣдныхъ пуговицъ, темно-коричневая фуражка, горизонтальный козырекъ, желтый околышъ съ надписью
— Кого ждете? — подражая взрослымъ, важно спросилъ подростокъ.
— Я сюда поступила…
— Тогда очень пріятно-съ… Я тоже въ «Дамскомъ Раѣ»…
Онъ подалъ руку.
— Честь имѣю-съ… Аронъ Лейкинъ по-настоящему, а въ магазинѣ мое имя — Аристидъ.
— Почему Аристидъ? — улыбнулась Кернъ.
— Не только у насъ — и въ другихъ магазинахъ служащимъ даютъ иностранныя имена. Это правило взяли себѣ многіе хозяева-съ, какъ евреи, такъ и христіане-съ… Находятъ, что красивѣе-съ…
Аристидъ свободно говорилъ по-русски и, несмотря на свои годы, успѣлъ усвоить всю приказчичью премудрость: держался развязно-вѣжливо, изъяснялся грубовато-слащаво, сокращалъ слова, вставлялъ свистящія буквы.
— Давно ждете-съ?
— Я только что подошла.
— Немного рано-съ. Въ такой часъ полагается явиться тѣмъ, что магазинъ открываютъ-съ… бухгалтеру и мнѣ-съ… Остальные приходятъ минутъ на пятнадцать позднѣе-съ.
— Вы что дѣлаете въ магазинѣ? — спросила Цива, видя по костюму, что Аристидъ врядъ ли стоитъ за прилавкомъ.
— Работы не мало-съ: хожу на почту, въ банки, къ портнымъ… отношу покупки-съ… А вотъ и бухгалтеръ… Борисъ Владиміровичъ… Это — настоящее имя… только у хозяина и бухгалтера… остальнымъ дали чужія имена-съ…
Подошелъ лѣтъ тридцати пяти господинъ — средній ростъ, тоненькая фигура, желтое, непривѣтливое лицо, бритый подбородокъ, большіе рыжіе усы.
Аристидъ снялъ фуражку и низко поклонился. Борисъ Владиміровичъ далъ Аристиду ключи и посмотрѣлъ искоса на Циву. Кернъ машинально прошептала:
— Здравствуйте.
Бухгалтеръ притронулся кончикомъ указательнаго пальца къ котелку.
Аристидъ отперъ. Вошли. Магазинъ былъ богато обставленъ: огромныя зеркала, ковры на полу, обитые краснымъ плюшемъ диваны и кресла, оригинальная люстра — большая змѣя съ множествомъ электрическихъ лампочекъ на кольцахъ.
По указанію Аристида Цива вошла въ комнату, гдѣ раздѣвались продавщицы. Снимая шляпку, Кернъ замѣтила слѣдующее объявленіе:
1) Продавщицамъ и прочимъ служащимъ вмѣняется въ обязанность называть другъ друга именемъ, полученнымъ каждой или каждымъ изъ нихъ при поступленіи на службу.
2) Еврейскій языкъ недопустимъ.
3) Изящно и притомъ скромно одѣваться, держаться крайне корректно и предупредительно, говорить изысканно и совершенно учтиво, имѣть привѣтливый, бодрый и счастливый видъ, но при всемъ томъ не переходить границъ абсолютной благовоспитанности.
4) Не употреблять въ пищу ничего такого, что оставляетъ слѣдъ, хотя бы въ отдаленнѣйшей степени непріятный для обонянія.
Вошла продавщица Маргарита, лѣтъ тридцати, блондинка. Цива прервала чтеніе правилъ.
— Здравствуйте, милочка, — фамильярно сказала Маргарита, подавая руку. — Я васъ сейчасъ узнала. Здѣсь показывали вашу фотографическую карточку. Очень вѣрно сняты… Милочка, ваша фамилія, кажется, Кернъ?
— Да.
— Я не ошиблась, когда заключила по карточкѣ, что вы — красавица. Сколько вамъ лѣтъ?
— Восемнадцать.
— Еще совсѣмъ молоденькая, — съ- оттѣнкомъ зависти сказала Маргарита. — Предсказываю вамъ, милочка, большой успѣхъ.
Цивѣ былъ непріятенъ этотъ разговоръ.
— Я вотъ читала правила… Ихъ, кажется, очень много…
— Двадцать три… Это выработалъ нашъ бухгалтеръ… Вы отъ него подальше, — добавила Маргарита шопотомъ, шпіонъ… обо всемъ доноситъ хозяину.
— У него лицо недоброе…
— Знаете, милочка, я Бориса Владиміровича не могу назвать злымъ… Его губитъ то, что онъ свой чинъ считаетъ высокимъ — бухгалтеръ! — а высокій чинъ обязываетъ дѣлать подлости. Стоитъ просто служащему получить званіе старшаго, и онъ не лучше солдата, котораго назначили фельдфебелемъ… И съ продавщицами, милочка, осторожнѣе — любятъ насмѣшки и сплетни…
Циву раздражало это ежеминутное употребленіе слова «милочка». Сама Маргарита показалась ей льстивой и злой.
— Пока еще рано, и никого нѣтъ, мнѣ не мѣшало бы ознакомиться немного съ магазиномъ.
— Вы правы, милочка. Если хотите, я вамъ помогу.
— Не затруднитъ-ли…
— Милочка, что вы, — перебила Маргарита, — вѣдь я въ васъ влюблена!
V.
правитьОколо двѣнадцати часовъ явился владѣлецъ «Дамскаго Рая». Александръ Матвѣевичъ Лепокій. Онъ снялъ шляпу-панаму, отвѣсилъ изящный поклонъ покупателямъ и прошелъ въ свой кабинетъ. Вслѣдъ за нимъ поспѣшилъ бухгалтеръ съ полученной почтой. Борисъ Владиміровичъ оставался въ кабинетѣ минутъ десять.
— Маргарита, — позвалъ онъ, занявъ свое мѣсто.
Продавщица подошла и минуты черезъ двѣ передала Цивѣ, что ее требуетъ къ себѣ Александръ Матвѣевичъ.
— Это онъ вамъ, милочка, устроитъ допросъ, отпуститъ нѣсколько комплиментовъ и дастъ новое имя.
Кернъ вошла въ кабинетъ, поздоровалась. Лепскій отложилъ газету, всталъ и секундъ двадцать пять смотрѣлъ на Циву, щуря глаза и едва замѣтно улыбаясь.
Александру Матвѣевичу было лѣтъ сорокъ. Средняго роста, полноватъ, блестящая лысина, румяныя щеки, черные усики съ кончиками вверхъ, толстыя губы, двойной бритый подбородокъ, темносиній однобортный пиджакъ съ розою въ петлицѣ, поясъ-жилетъ съ золотой цѣпочкой и затѣйливыми брелоками, бѣлоснѣжные брюки и полуботинки, на нѣкоторыхъ пальцахъ кольца, чувствуются духи и помада.
— Прошу сѣсть, — вѣжливо попросилъ онъ, указавъ на кресло у письменнаго стола.
Цива сѣла.
— Ваша фамилія, если не ошибаюсь, Кернъ.
— Да.
— Позвольте узнать имя.
Дѣвушка назвала.
— Ну, mademoiselle, — ласково сказалъ Александръ Матвѣевичъ, закуривая ситару, — новое мѣсто, — новая жизнь новое имя. Но какъ быть? Вы такъ хороши, mademoiselle, что я затрудняюсь подыскать имя достойное… Скажите у васъ здѣсь родные?
— Мать и братъ.
— Такъ. Чѣмъ же братъ занимается?
— Типографскій рабочій.
— Рабочій? Гм!.. Взрослый?
— Двадцати восьми лѣтъ.
— Н-да… больше братьевъ нѣтъ?
— Умерли… одинъ братъ и двѣ сестры.
— Хорошо. Такъ. А вы учились гдѣ-нибудь?
— Да, въ частномъ училищѣ, до четырнадцати лѣтъ…
— Вы, кажется, сносно говорите по-русски… Ну, отлично… А вашъ братъ, этотъ рабочій, бросаетъ бомбы или только, слава Богу, дѣлаетъ ихъ?
Ленскому понравилась собственная острота. Онъ самодовольно разсмѣялся и добавилъ:
— Вашего брата, такъ называемаго, пролетарія, уже забрали въ тюрьму или все еще, къ сожалѣнію, собираются?
Александръ Матвѣевичъ остановился передъ Цивой, заложивъ руки въ карманы брюкъ и слегка покачиваясь.
— Что, mademoiselle, скучно было въ мѣстечкѣ? Вѣдь глушь… Вотъ городъ… Сколько поэзіи! Романъ, напримѣръ.
Ленскій прищурилъ глаза и улыбнулся.
— Mademoiselle, у васъ былъ романъ? Э, вы кусаете губы… Нехорошо злиться… портится ваше личико… Вдругъ злиться, когда такъ пріятно было на васъ смотрѣть! Совсѣмъ институточка… прелестная темнорусая коса… синее платьице… Ну, ваше новое имя — Элеонора. Красиво, неправда-ли? Между прочимъ, вы живете далеко?
— На Васильевской улицѣ.
— Обыкновенно полагается на обѣдъ часа полтора, но вамъ даю часъ и три четверти.
VI.
правитьГолдѣ больно, что вмѣсто отдыха послѣ трудового дня, сынъ, какъ только поужиналъ, ушелъ изъ дому, и Богъ вѣсть по какому дѣлу.
— Когда я смотрю на Шолома… на эти книги… мнѣ страшно…
Старуха вздохнула, по выраженію ея лица Цива замѣтила, что мать не прочь поговорить. Дѣвушка нахмурилась и молча встала. Минувшій день вошелъ въ душу чѣмъ-то новымъ, большимъ и неяснымъ — неотступно было желаніе упорядочить и осмыслить пережитое. Цива находилась въ томъ состояніи, когда человѣкъ чувствуетъ необходимость уединиться, оградить себя отъ всего внѣшняго, чтобы долго и нераздѣльно всматриваться въ себя самого. Въ такія минуты окружающіе люди, какъ бы близки они ни были, раздражаютъ, кажется скучнымъ то, что въ другое время интересуетъ.
Кернъ нерѣшительно прошла въ комнату брата — она знала, что поступаетъ нехорошо, избѣгая разговора съ матерью, и оттого чувствовала неловкость, нѣчто похожее на вину. Очутившись въ комнатѣ Шолома, Цива облегченно вздохнула, какъ человѣкъ, совершившій то, что непріятно и трудно было сдѣлать. Она сѣла на кушетку, но минуты черезъ двѣ встала, подошла къ этажеркѣ и въ темнотѣ принялась раскрывать и, тутъ же закрывъ, ставить на прежнее мѣсто одну за другой книги; думала она не о нихъ.
— Почему день оставилъ въ душѣ такую тяжесть?
Кернъ поставила вопросъ, который уже нѣсколько разъ себѣ задавала. И, подобно слабому человѣку, который раздѣляетъ ношу на нѣсколько частей, чтобы легче было поднять ее, Цива начала съ ранняго утра. На улицахъ множество людей, они опѣшатъ въ разныя стороны и на разныя работы. Когда Кернъ посмотрѣла на лица, какъ-то болѣзненно забилось сердце — отчего? И теперь, какъ раньше, у дѣвушки странная увѣренность, будто ей извѣстенъ отвѣтъ на этотъ вопросъ, но только нѣтъ нужныхъ словъ. Цива уронила на полъ книгу.
— Что тамъ дѣлаешь? — послышался изъ сосѣдней комнаты голосъ Голды.
Дочь ничего не отвѣтила. Мать громко вздохнула.
Цива подняла книгу, положила ее на этажерку и медленно подошла къ окну.
— Утро пока оставимъ, — мысленно рѣшила Кернъ, — потомъ, можетъ быть, легче будетъ подыскать отвѣтъ.
Она вспомнила, что въ магазинѣ все время тяжело дышалось, словно воздухъ испортили чѣмъ-то ядовитымъ, и объяснила это тѣмъ, что продавщицы завистливы, сплетничаютъ, одна другой враги, но прикидываются друзьями, постоянно говорятъ о нарядахъ и мужчинахъ. Вскорѣ Цива почувствовала какую-то неудовлетворенность и рѣшила, что объясненіе неполное, что забыто нѣчто болѣе отвратительное, нежели зависть, сплетни и вражда…
Что?
— Уже пора спать, — опять послышался голосъ старухи.
Кернъ молчала, потому что, заговоривъ съ матерью, отвлеклась бы отъ своихъ мыслей.
— Улыбки продавщицъ при появленіи покупателей или Александра Матвѣевича…
Цивѣ показалось, что найдено слово, полно и ярко опредѣляющее эти непріятныя улыбки.
— Холопство. Готовы лизать руки, а въ груди ненависть и злоба.
Точно боясь потерять найденное, дѣвушка медленно и сосредоточенно повторила:
— Холопство. Холопство.
Она на цыпочкахъ подошла къ пріоткрытой двери: Голда, низко свѣсивъ покрытую сѣрымъ платкомъ голову, читала священную книгу. Неслышно шагая, Цива добралась къ кушеткѣ и сѣла.
— Потомъ опять улица, но уже другая, не такая, какъ утромъ.
Кернъ вспомнила, что для утра объясненіе еще не нашлось, и почувствовала боль за безсиліе своей мысли.
Въ эту минуту на порогѣ показалась Голда.
— Цива…
— Я здѣсь…
— Что за сидѣнье въ темнотѣ? Иди спать…
Въ кухнѣ кто-то кашлянулъ. Голда и Цива, когда явились, застали лѣтъ пятидесяти еврея.
— Добрый вечеръ… Шоломъ дома?
— Нѣтъ, — отвѣтила Цива.
— Я вашъ сосѣдъ… Живемъ въ одномъ коридорѣ… Алтеръ Цвейгъ.
— Войдите, — подозрительно оглядывая старика, пригласила Голда. — Въ кухнѣ не мѣсто…
— Я вашего сына давно знаю, — входя въ комнату, сказалъ Цвейгъ и строго добавилъ: — хорошій человѣкъ.
Замѣтивъ на столѣ раскрытую книгу, онъ подошелъ и приблизилъ глаза къ самымъ страницамъ.
— Кто это читаетъ? — съ добродушной улыбкой спросилъ Алтеръ.
— Я, — замѣтивъ улыбку, оскорбленно отвѣтила Голда.
— Ну, а вы какія книги читаете? — обратился старикъ къ Цивѣ.
— Въ Макаровкѣ нѣтъ библіотеки… Я брала книги у знакомыхъ… что случалось…
— Вотъ у брата найдете много интереснаго… Да и въ городѣ богатыя библіотеки…
Помолчавъ, Алтеръ добавилъ:
— А Шоломъ давно ушелъ?
— Давно, — недружелюбно отвѣтила Голда.
— Ну, я пойду… Спокойной ночи.
— Будьте здоровы, — съ усиліемъ бросила старуха.
Цива молча кивнула головой.
Цвейгъ ушелъ.
Голда съ тревогой обратилась къ дочери:
— Цивочка, поменьше говори съ этими людьми, не прислушивайся къ ихъ глупостямъ! Зачѣмъ тебѣ книги? Дай слово, что будешь избѣгать Цвейга… всѣхъ, кто на него похожъ… Цива вздрогнула: неожиданно, какъ это часто бываетъ съ человѣческой мыслью, явилось объясненіе, которое долго не приходило. Не оттого-ли, сегодня утромъ — въ тотъ ранній часъ, когда тысячи спѣшили на работу — Кернъ стало больно и тяжело, что выраженіемъ лица люди напоминали не добровольно идущихъ, а погоняемыхъ кѣмъ-то ненавистнымъ и сильнымъ, кому нельзя не подчиниться?
VII.
правитьКерны жили въ концѣ Васильевской улицы. Отсюда до городской черты было минутъ десять ходьбы. За чертой начиналась холмистая степь. Только одинъ кусокъ земли былъ занятъ небольшимъ лѣсомъ. Жители окраины любили лѣсокъ и при первой возможности спѣшили подышать свѣжимъ воздухомъ.
Цива и Шоломъ забрались въ глубину лѣса…
Была живая волнующая ночь. Вѣтеръ, подобно воскрешающему духу, перелеталъ съ мѣста на мѣсто, рождая движеніе и шумъ. Съ рѣдкимъ шопотомъ наклонялись другъ къ другу деревья, вѣтви походили на руки, наносящія удары. Подчасъ тревожно вскрикивали птицы.
Керны спустились къ узенькой рѣчкѣ съ камышомъ, лягушками, плѣсенью и маленькими мелями. По гладкимъ, какъ стекло, камнямъ — они замѣняли мостъ — желающіе переходили на другой берегъ, и только подошвы слегка смачивала вода.
Цива и братъ сѣли на скамью безъ спинки, стоявшую у самой воды.
— Мнѣ необходимо съ тобой поговорить, — негромко началъ Шоломъ.
Онъ нагнулся, вырвалъ немного травы и поднесъ къ носу.
— Возьми, — передалъ онъ сестрѣ пучокъ, — чудный запахъ. Помолчавъ, Шоломъ продолжалъ:
— Цива, не будетъ громкой фразой, если скажу, что ты попала въ новый міръ… Впереди много сложнаго, интереснаго, важнаго. У тебя появятся вопросы, среди нихъ будутъ такіе, которые пугаютъ, даже приводятъ въ ужасъ… Все это я испыталъ самъ…
Впервые со дня пріѣзда Цива находилась наединѣ съ братомъ.
— Шоломъ — другой, — подумала она, вспомнивъ слова матери, и мысленно продолжала: — ну, другой, но гораздо важнѣе отвѣтить: какой?
Кернъ вспомнила давно читанную сказку, — кажется, Андерсена, — въ сказкѣ говорилось о юномъ лебедѣ, котораго принимали за гадкаго утенка.
— Братъ — другой, но кто: лебедь или гадкій утенокъ?
— Я вообще вѣрю въ людей, — продолжалъ Шоломъ, — а тебя даже склоненъ считать молодцомъ. Право. Ты, повидимому, неспокойна, — это очень цѣнно… Тѣмъ законнѣе моя увѣренность въ томъ, что тебѣ безъ вопросовъ не обойтись…
Цива съ неослабнымъ вниманіемъ слушала брата и съ неослабной настойчивостью думала:
— Для мамы Шоломъ нѣчто пугающее, страшное, — нѣтъ, я не моту такъ просто… Почему мама не подготовляетъ меня къ тому, что принесетъ мнѣ городъ? Почему съ нею какъ будто скучно?
— Буду счастливъ, — говорилъ Шоломъ, — если пожелаешь дѣлиться со мной. Я много присматривался къ жизни — и это главнѣйшее — много думалъ, читалъ, кой-какіе отвѣты у меня, вѣроятно, найдутся. А если не хватитъ собственныхъ силъ, то среди моихъ друзей и знакомыхъ немало людей, которые нѣсколькими головами выше меня — они прійдутъ на помощь… Но самое важное, что мнѣ необходимо сказать, вотъ что…
Шоломъ взялъ руку сестры.
— Лучшее и первѣйшее, чего я хочу для тебя, это всегда находиться лицомъ къ жизни, къ ней обращаться со своими вопросами, въ нее вдумываться, въ ея глубинѣ искать… Внѣ жизни нѣтъ ни одного отвѣта и ни одного выхода.
— Я не могу такъ просто, какъ мама, — еще разъ подумала Цива, слушая брата. — Не должна же я во всемъ походить на нее. Вотъ городъ пугаетъ насъ обѣихъ — она спрятала лицо, и кончено! — а я наоборотъ, стараюсь узнать городъ, понять его…
— Еще нѣсколько словъ, — продолжалъ Шоломъ. — Не забывай о библіотечкѣ, что въ моей комнатѣ. Тамъ порядочно книгъ… Читай…
Онъ нагнулся, взялъ камушекъ и всталъ со скамьи.
— Многіе, когда ихъ слушаютъ, боятся быть непонятыми… Напрасно…
Шоломъ бросилъ камушекъ въ воду.
— Ты видѣла? Вода взволновалась и опять спокойна Впечатлѣніе такое, будто не осталось слѣдовъ. Но вѣдь камушекъ пошелъ ко дну… онъ глубоко… Вода ни на секунду не оставитъ его въ покоѣ, будетъ непрерывно шлифовать, когда-нибудь выброситъ на берегъ, — тогда увидишь нѣчто, похожее на самоцвѣтъ… Душа человѣческая — особенно молодая — вода, брошенное въ душу слово — камушекъ. Чаще всего мы сами не знаемъ о происходящей въ насъ работѣ, какъ не знаетъ вода, что непрестанно шлифуетъ попавшіе въ нее камни…
Въ темнотѣ деревья казались преувеличенно-большими, черными и движущимися. Онѣ неумолчно шумѣли и были похожи на живыхъ, взволнованно машущихъ руками и ведущихъ громкій споръ. Пахло лѣсомъ, сырою и покрытою листьями многихъ лѣтъ землею, рѣчной водой съ камышемъ, тиною и мшистыми камнями.
— Идемъ на другой берегъ, — продолжалъ Шоломъ, — тамъ находится горка Львиная Голова, съ которой виденъ почти весь городъ.
VIII.
правитьЦива возвращалась изъ магазина домой. Съ ней была Маргарита, находившая большое удовольствіе считать себя покровительницей и воспитательницей «глупенькой, неопытной милочки». Когда закрыли магазинъ, Маргарита, какъ дѣлала’это часто, взяла Кернъ подъ руку и предложила погулять. Стемнѣло. Многіе магазины были еще открыты. Красивый свѣтъ несчетныхъ лампочекъ и фонарей нѣчто новое бросилъ въ глаза и лица, воспламенилъ ихъ лихорадочнымъ возбужденіемъ; даже въ одеждахъ было загадочное и необычное. Казалось, что все въ огнѣ: люди, фасады домовъ, стекла витринъ, выставки и рекламы магазиновъ, экипажи, трамваи, автомобили, сама мостовая. Все горитъ, все крикливо, все въ движеніи. Думалось, что кто-то со стороны управляетъ фантастическимъ представленіемъ, а самимъ участникамъ неизвѣстна цѣль ихъ неустанныхъ движеній, непонятенъ смыслъ несчетныхъ словъ и звуковъ.
— Милочка, посмотрите на этого красавца! Ахъ, какіе глаза! Что за прелесть!
Черезъ минуту Маргарита уже шумно восхищалась шляпами, выставленными въ витринѣ одного магазина.
— Я непремѣнно должна купить эту шляпку! Чудесно! Роскошь! Мнѣ пойдетъ! Восторгъ!
Цивѣ были знакомы эти выкрикиванія, потому что Маргарита почти ни о чемъ другомъ не говорила, какъ только о мужчинахъ и нарядахъ.
— Милочка, видите эту брюнетку? Она служитъ въ галантерейномъ магазинѣ «Уголокъ Парижа»… Ея фамилія Штейнъ…
Маргарита приблизила ротъ къ самому лицу Цивы и тихо добавила:
— Бѣдняжка продается… тайно…
Кернъ вздрогнула.
— Осуждаете ее? Она, можетъ быть, умнѣе тѣхъ, что… Нѣтъ, милочка, посмотрите, какія богатства. Вѣдь пріятно красиво одѣваться, не знать нужды… Кому охота нолуголодать, почти нищенствовать, подчасъ не имѣть цѣлой рубашки на тѣлѣ!… Ахъ, милочка, вы еще совсѣмъ глупенькая и не знаете, какое крѣпкое, чудное вино — жизнь!..
— Пойдете?
Цива разслышала. Этотъ короткій вопросъ принадлежалъ лѣтъ пятнадцати проституткѣ, которая поровнялась съ какимъ-то старикомъ. Ея жесты и мимика были краснорѣчивѣе словъ.
— Посмотрите, — восторженно воскликнула Маргарита, — ай, ай, ай! Все платье изъ кружевъ! Ручная работа! Чудо! Рѣдкость!
Въ глазахъ Маргариты былъ странный лихорадочный блескъ.
— Какъ вамъ нравится эта прелесть! Ахъ, я ничего не пожалѣла бы…
Подошла Матильда, одна изъ продавщицъ «Дамскаго Рая».
— Что дѣлаете? — хмуро спросила она.
— Воображаемъ себя въ этомъ дивномъ платьѣ, — грустно отвѣтила Маргарита.
На ближайшемъ перекресткѣ она попрощалась съ Кернъ и Матильдой.
— Лечу на свиданіе, — кокетливо пошутила она, уходя.
— Посидите немного въ паркѣ?
— Можно, — разсѣянно отвѣтила Цива.
Обѣ зашли въ находившійся тутъ же садъ, такъ называемый Пушкинскій паркъ, и забрались въ одну изъ глухихъ аллей.
— Не знаете-ли Штейнъ, которая служитъ въ магазинѣ «Уголокъ Парижа»? — помолчавъ, взволнованно опросила Кернъ. — Маргарита любитъ клеветать и сплетничать… Я ей не вѣрю…
— Въ чемъ дѣло?
— Маргарита говорила, будто Штейнъ… будто… Цива съ усиліемъ добавила:
— Продается.
— Правда, — глухо подтвердила Матильда. — Но и Маргарита дѣлаетъ то же самое…
— Какъ! — поблѣднѣвъ и съежившись, воскликнула Кернъ.
— Вы здѣсь недавно, и неудивительно, что ничего еще не знаете… Не одна Маргарита… многія другія… И я не осуждаю…
Матильда гнѣвно затрясла головой.
— Безнравственно? Мы работаемъ до головокруженія, до обморочнаго состоянія — и не наша вина, что заработка хватаетъ на то, чтобы безпрепятственно нищенствовать!..
Около минуты пауза.
— Нравственность — цѣпная собака: у немногихъ лижетъ ноги, остальныхъ кусаетъ…
Матильда нервно разсмѣялась.
— Брезгливо морщатся: проститутка! Но знаете-ли, гдѣ настоящая купля-продажа мужей, женъ, любовниковъ, любовницъ, всего человѣка, гдѣ блудъ каждой черточки лица, каждаго движеньица тѣла, каждаго взгляда? Тамъ, откуда больше всего выходитъ откормленныхъ ханжей и самодовольныхъ спасительницъ падшихъ женщинъ…
У Матильды отъ ненависти къ тѣмъ, о которыхъ она говорила, показались слезы.
— Какъ это трогательно: подставляютъ ножки, — и тутъ же протягиваютъ ручку помощи! Трудъ и голодъ превратили въ неразлучниковъ, человѣка опрокинули, изувѣчили, оголили — и предлагаютъ носовой платокъ!
Матильда схватила Циву за руку и съ безпощадной, убѣдительной прямотой заявила:
— Знайте, что у насъ въ магазинѣ всѣ продавщицы, кромѣ васъ и меня, торгуютъ собой!
Кернъ выдернула руку и почувствовала, что летитъ куда-то внизъ вмѣстѣ со скамьей.,
— Для такихъ, какъ мы, — продолжала Матильда, — два выхода изъ вѣчной нужды: проституція или самоубійство.
Цива сидѣла бокомъ къ спинкѣ скамейки — скомканная, дрожавшая, безмолвная. Ей казалось, что она никогда не встанетъ, никогда не выпрямится, никогда не заговоритъ, что всегда она будетъ видѣть и слышать страшное, непонятное, сталкивающее въ черную яму.
IX.
правитьОднажды вечеромъ, когда Цива пришла изъ магазина домой, она застала мать въ слезахъ. Голда сидѣла на кухнѣ, чинила нижнее бѣлье и плакала. У ней было злое, блѣдное лицо.
— Что случилось? — встревожилась дѣвушка.
Мать молчала.
— Что съ тобою?
— Горе мнѣ, — громко отвѣтила старуха, — мы всѣ пойдемъ въ острогъ!
— Въ чемъ дѣло?
— Нагналъ полную комнату разбойниковъ… я знаю, что тамъ у нихъ!.. На — тебѣ сынъ! Это значитъ быть счастливой матерью!..
— Тамъ много человѣкъ?
— Я еще стану считать! — все больше раздражалась Голда. — Полная комната… полкъ!.. Прежде явился онъ… мой золотой сынокъ… затѣмъ одинъ болванъ… потомъ болванка… Когда я увидѣла, у меня застучали зубы — и стучатъ до сихъ поръ.
— Сколько же тамъ человѣкъ?
— Этотъ хулиганъ Цвейгъ… хулиганка уже ушла.
— Еще кто?
— Тебѣ мало!?
Цива невольно разсмѣялась.
— Вѣдь ты говорила, что — полкъ.
Голда сердито молчала. Неожиданно она возмутилась, вспомнивъ покойнаго мужа:
— Ему всегда везло… На похоронахъ Дрейчука лошади меня свалили съ нотъ, а не его… Когда въ Макаровкѣ было наводненіе, я вылетѣла изъ лодки, а не онъ… Теперь, когда такое несчастье, и скоро острогъ, онъ себѣ ушелъ на тотъ свѣтъ!.. Что еіму? Сидитъ на небѣ и жуетъ бублики!..
Цива съ трудомъ сдерживала смѣхъ. Голда бросила шить и вышла въ сосѣднюю комнату.
— Другая на моемъ мѣстѣ просто не впустила бы этихъ разбойниковъ!…
— Говори тише, — попросила дочь.
— Почему тише? Они стыдятся, когда дѣлаютъ такъ, что загонятъ насъ въ острогъ?!
Цива злилась на мать за ея трусость и грубость, но ей и больно было, что старуха разстраиваетъ себя; она взволнованно попросила:
— Мама, не надо…
— Я не допущу, чтобы родной сынъ и всѣ мы погибли.
Изъ комнаты Шолома донеслись слова Цвейга:
— Мнѣ кажется, что ты поступаешь нехорошо, оставляя Циву въ рукахъ старухи. Знаю, что тебѣ больно огорчать мать, но не собираешься-ли ты слишкомъ дорого заплатить за ея спокойствіе? Во что она превратитъ дѣвушку?
Слова Цвейга вызвали въ душѣ Цивы сложный отзвукъ: безпокойство за мать, которую эти слова, конечно, возмутили, боязнь, что старуха можетъ вспылить и наскандалить, гордость и благодарность, что строгій, почти незнакомый старикъ заботится о чужомъ человѣкѣ.
— Выпрямленіе людей, — заговорилъ въ сосѣдней комнатѣ Діодомъ, — тончайшая работа, высшее творчество, здѣсь недопустимы пріемы казарменной муштровки. Быстрота и натискъ только повредятъ.
— Выпрямляй со знаніемъ дѣла, умѣючи, любовно, но безъ сантиментальнаго лепета и мудрствующей нерѣшительности. Патокой больныхъ не лечатъ. Всѣ учители и вожди были не шлифовальщики, а кузнецы, предпочитали елею суровый огонь… Да и не наша вина, если любовь родительская такъ несложна и убога, что дѣти терзаютъ отцовъ и матерей именно тогда, когда становятся на путь чести, совѣсти, правды, что хорошо и радуютъ тѣ изъ насъ, кто промѣнялъ міръ на хату съ краю, человѣчество на родню…
Голда смутно понимала то, что говорилось въ комнатѣ сына, но считала каждое слово глубоко для себя оскорбительнымъ. Оттого женщина все больше озлоблялась.
— Если хочешь, — шутливо-грустно продолжалъ Адлеръ, — твоя мать напрасно ругаетъ насъ: у нея самой темпераментъ революціонера — начиталась священныхъ книгъ и объявила намъ священную войну.
Голда молчала, но каждый атомъ ея существа призывалъ небесные удары на голову Цвейга.
X.
правитьПослѣ шести часовъ вечера, когда еще не стемнѣло, нѣсколько сотъ человѣкъ заняло большой разноцвѣтной лентой мостовую. У каждаго было свое лицо и свой нарядъ, но нѣчто важнѣе лица и одежды связало людей, — и пестрая толпа казалась однороднымъ цѣлымъ. Иногда пѣли, порою раздавались какіе-то возгласы, но больше молчали; въ лицахъ и движеніяхъ было новое, молодое, строгое.
Со всѣхъ сторонъ спѣшили люди, въ нихъ любопытство боролось со страхомъ — оттого они не сходили съ тротуаровъ, растерянно смотрѣли, безпокойно и часто поворачивали голову, каждую секунду готовы были слѣпо и безъ оглядки бѣжать.
Закрывались многіе магазины — ихъ владѣльцы ждали почему-то ужасовъ и дрожали за свое добро. Закрыли и «Дамскій Рай».
Цива стояла на мостовой, у самаго тротуара, большими, возбужденными глазами смотрѣла на людей, медленно и въ суровомъ порядкѣ проходившихъ мимо. У нея кружилась голова, но дѣвушка чувствовала, что не отъ страха. Лихорадочно работало сознаніе. За нѣсколько минутъ загорѣлись многочисленныя мысли, и казалось, что онѣ явились откуда-то извнѣ, точно отдѣлились отъ толпы.
Развѣ эти люди — среди нихъ немало женщинъ — строгими рядами занявшіе мостовую, страдаютъ меньше, чѣмъ Матильда, получили меньше ударовъ? Отчего же у нихъ смѣлые глаза, твердыя движенія, сжатый языкъ? Еще тѣ, что приходили къ Шолому, поражали Циву: бодры, держатся прямо, говорятъ кратко и властно… Что видятъ эти люди, куда идутъ? Вѣдь впереди должно быть важное и яркое, чтобы съ такой суровой настойчивостью двигаться…
Но Матильда говорила о двухъ только выходахъ: проституціи или самоубійствѣ. Гдѣ Матильда? Пусть посмотритъ на тѣхъ, что строго и твердо проходятъ мимо: видно и чувствуется, что ими найденъ выходъ, о которомъ продавщица изъ «Дамскаго Рая» ничего не знаетъ — какой-же? Кернъ нервно сжала губы — она увидѣла среди демонстрантовъ Шолома и Цвейга. Братъ замѣтилъ сестру, улыбнулся и поманилъ ее пальцемъ. Дѣвушка продолжала стоять, взволнованно слѣдя за толпой и своими мыслями…
Вдругъ со всѣхъ сторонъ закричали:
— Казаки!!
Бѣгущіе люди — нѣчто слѣпое и тяжелое, толкало Циву внизъ, къ землѣ. Мысли провалились куда-то, грозно загорѣлась одна, новая:
— Гдѣ Шоломъ? Его убьютъ!
XI.
править— Вы!? — удивился Цвейгъ, увидѣвъ вошедшую къ нему Циву. — Не вѣрю глазамъ своимъ. Здравствуйте. Вотъ радъ! — Алтеръ подалъ руку. — Мать знаетъ объ этомъ ужасномъ преступленіи?
— Да, — хмуро отвѣтила Кернъ.
— И позволила вамъ посѣтить такого отпѣтаго душегуба, какъ я? Ничего не понимаю.
— Я пришла просить васъ, — сильно волнуясь, начала Цива…
— Прежде всего садитесь. Только теперь догадался предложить вамъ стулъ. Не гостепріимный хозяинъ, какъ видите, а безукоризненный дикарь.
Кернъ сѣла.
— Вчера, послѣ вашего ухода, съ мамой былъ чуть ли не нервный припадокъ… Если возможно…
— Вы просите меня не ходить къ вамъ, — полувопросительно перебилъ Цвейгъ.
— Шолому ничего неизвѣстно — вѣдь онъ ушелъ вмѣстѣ съ вами. Когда братъ вернулся, мама хотѣла обрушиться на него, но я дала ей слово, что сама уговорю васъ… Мнѣ такъ непріятно… больно… Простите…
Цвейгъ взволнованно зашагалъ. Цива невольно заинтересовалась видомъ комнаты. Столъ, нѣсколько стульевъ, желѣзная кровать — вотъ и вся мебель. На стѣнахъ полки съ книгами. Одна половина комнаты представляетъ странную мастерскую: на полу куски дерева, жести, картона, небольшіе инструменты. На столѣ какія-то затѣйливыя вещицы. Запахъ краски и клея.
Замѣтивъ недоумѣніе Цивы, Алтеръ остановился и съ улыбкой сказалъ:
— Васъ удивляетъ, вѣроятно, моя мастерская. Вѣдь вы все время полагали, что я — частный учитель. Дѣйствительно, я учительствую, но въ такой мѣрѣ, чтобы имѣть кусокъ хлѣба. А остальное времія… ну, вотъ слушайте… каждое утро у меня уходитъ часа два на выдѣлываніе дѣтскихъ игрушекъ… потомъ ученики… вы сами знаете, что я — бунтовщикъ, злодѣй, разрушитель… это тоже отнимаетъ нѣсколько часовъ ежедневно… Дальше… я много читаю., кто хочетъ учить, долженъ усердно учиться…
Цвейгъ взялъ со стола одну изъ игрушекъ и, держа ее передъ Цивой, съ улыбкой продолжалъ:
— Эти вещицы даютъ мнѣ большой заработокъ. Я, видите-ли, покупаю матеріалъ, обрабатываю, набиваю карманы игрушками, а на улицѣ раздаю ихъ дѣтямъ… Дѣти расплачиваются тѣмъ, чѣмъ очень богаты, и чего немногіе изъ взрослыхъ достойны: любовью… Вотъ и весь мой заработокъ — согласитесь, прелестный и завидный.
Алтеръ положилъ игрушку на прежнее мѣсто, подошелъ къ одной изъ полокъ и взялъ какую-то книгу.
— У земли два солнца, — продолжалъ онъ, — второе дѣти.
Цвейгъ направился къ Цивѣ.
— Чтобы составить себѣ окончательное мнѣніе о человѣкѣ, я долженъ знать его отношеніе къ этому славному народцу въ короткихъ штанишкахъ и платьицахъ… А это для васъ игрушки, — щуря хорошіе глаза, добавилъ старикъ, предлагая дѣвушкѣ книгу.
Кернъ взяла.
— Написано доступно… Впрочемъ, непонятныя мѣста, вѣроятно, будутъ. Однако, не пугайтесь: во-первыхъ, Діодомъ и я сумѣемъ нѣсколько помочь вамъ; во-вторыхъ, даже смутное пониманіе уже подобно изрядной щели въ стѣнѣ, а для солнца вѣдь достаточно даже крошечнаго отверстія, чтобы проникнуть и свѣтить…
Цвейгъ сѣлъ противъ Цивы, снялъ очки и принялся старательно вытирать ихъ кончикомъ носового платка.
— Конечно, книга книгѣ рознь. Та большая книга съ желтыми страницами, которую такъ часто читаетъ ваша мать, совсѣмъ не свѣтитъ… Наоборотъ, ее можно назвать стѣной, на которой чернѣютъ слова: покорность, страхъ, терпѣніе.
Цвейгъ надѣлъ очки.
— Скажите вашей матери: жизнь въ ранахъ, люди страдаютъ — будемъ бороться! — старуха въ ужасѣ заткнетъ вамъ ротъ: молчи, не ропщи, страданія отъ Бога… Еще скажите, земля прекрасна, на ней возможно яркое, какъ молодое солнце, счастье, но землю поработили и рабствомъ изуродовали — освободимъ ее! — и мать отвѣтитъ: земля богопротивна, счастье — обманъ, вотъ на томъ свѣтѣ, дѣйствительно, ждетъ блаженство, но тѣхъ, что страдали здѣсь… Кто же подмѣнилъ любовь равнодушіемъ, разумъ — нелѣпой ложью, совѣсть — согнутыми колѣнями, протестъ — молитвеннымъ лепетомъ, борьбу — холопствомъ? Кто устроилъ, что человѣкъ, питающійся, какъ деревья, землею и чѣмъ дальше отъ земли, тѣмъ, какъ дерево, дѣлающійся тоньше и слабѣе, — кто устроилъ, что землю-мать люди проклинаютъ и поносятъ? Кто поставилъ насъ спиною къ солнцу и клевещетъ, что солнца нѣтъ?
Алтеръ всталъ.
— Для начала недуренъ будетъ отвѣтъ, который найдете въ сочиненіи, что у васъ въ рукахъ… Я, конечно, неспроста заговорилъ о книгѣ-стѣнѣ: именно отъ нея необходимо прежде всего оторваться, если хотятъ окончательнаго освобожденія….
Лицо Цвейга смягчилось привѣтливостью и доброжелательствомъ.
— Знайте, что Шолому и мнѣ крѣпко хочется увидѣть васъ на другомъ берегу. Будьте довѣрчивы, не сопротивляйтесь, если желаете избѣжать того, что случилось съ одной моей знакомой. Это было много лѣтъ назадъ. Весна. На улицахъ, отъ тротуара до тротуара, глубокая вода. Знакомой нужно перейти улицу. — не рѣшается. Я схватилъ дѣвицу красную да несу на другую сторону. А она: «Нахалъ! Какъ смѣете! Возмутительно»! Ну, коли отбивается и сердится, такъ извините — и mademoiselle очутилась посрединѣ мостовой… Вода до колѣнъ… Публика хохочетъ…
Алтеръ нѣсколько секундъ молчалъ.
— Вы поняли, Цива? Мы все сдѣлаемъ, чтобы перенести васъ на другой берегъ, но если вздумаете сопротивляться, то пеняйте на себя: можете очутиться въ лужѣ…
XII.
правитьБылъ третій часъ ночи. Цива часто страдала безсонницей, потому что мысли гнали сонъ, но дѣвушка не могла припомнить, чтобы сознаніе когда-либо работало съ неослабной яркостью до такого поздняго часа. Шоломъ ушелъ, успѣлъ вернуться и уже спитъ. Голда долго читала большую книгу въ черномъ переплетѣ и съ желтыми страницами — мать тоже давно въ постели. Только Цива еще не спитъ, взволнованно думаетъ о братѣ, матери, многомъ другомъ. Дѣвушка посмотрѣла въ ту сторону, гдѣ лежала старуха, вздрогнула и прошептала:
— Чѣмъ же помочь!
Цива каждый день являлась въ магазинъ, дѣлала, что нужно было дѣлать, ѣла, пила, спала. Съ внѣшней стороны человѣкъ жилъ обычной будничной жизнью, но въ томъ мірѣ, который называютъ внутреннимъ, было темно, неспокойно и безотрадно. Кернъ никому не говорила о своихъ переживаніяхъ, настойчиво дѣлала одно и то же: переводила на точный и ясный языкъ многочисленные вопросы, которые большою мукою вошли въ юную душу. Когда мысль молода и къ тому же томилась въ уголку, гдѣ окружающее нищенски-убого впечатлѣніями, молчаливо и косно, гдѣ даже книга — рѣдкая гостья; когда мысль не знала того, что укрѣпляетъ и развиваетъ ее — сложной разносторонней жизни, — для такой мысли простая формулировка какого-нибудь воспріятія или переживанія должна являться мучительно трудной. Необходимо много усилій и времени, чтобы подыскать слова для одного составленія того или другого вопроса. Захваченный этой важной работой, человѣкъ напряженно слушаетъ и наблюдаетъ окружающее, но самъ обычно молчитъ: раскрыта душа, въ нее многими путями входитъ жизнь, но ротъ до извѣстной поры замкнутъ.
Среди суровыхъ, значительныхъ переживаній особнякомъ стояло одно — давно явилось оно и сразу властно захватило. Хорошо, необходимыя слова найдены, можно понятно и ясно для другихъ съ другими заговорить — но къ кому обратиться, у кого искать отвѣта на вопросы? И вотъ наступило время глубокихъ наукъ, потому что мучителенъ разрывъ съ тѣмъ, съ чѣмъ тысячами частей срослась душа. У Цивы были частыя оглядки, продолжительныя остановки — но она все-таки уходила и отрывалась. Когда, вначалѣ чувствуя вмѣстѣ съ матерью только страхъ передъ Шоломомъ, дѣвушка скоро поставила важный вопросъ: «Гадкій утенокъ или лебедь?» — одной изъ связей не стало, одинъ шагъ отдаленія былъ сдѣланъ. Когда братъ и его единомышленникъ, пытливо присматривавшійся къ нимъ человѣкъ, все рѣшительнѣе сталъ причислять къ лебедямъ съ крѣпкими крыльями и смѣлымъ полетомъ, — разстояніе между Голдой и дочерью не могло не увеличиваться. Цива, встрѣтившись съ городомъ, не испугалась мучительныхъ вопросовъ, отдалась суровой работѣ изученія, тогда какъ мать продолжала читать мертвящую книгу, — словно ничего не случилось, точно люди не попали въ новый, сложный міръ, — естественно, что начавшійся разрывъ все больше усиливался. Не разъ дѣвушкѣ рисовалась низина съ туманами, и видѣла она тамъ безконечно-дорогого человѣка: чувствуетъ, что сама поднимается на какую-то высоту, а любимый человѣкъ стоитъ на одномъ мѣстѣ. Тогда Цива мысленно и съ болью восклицала:
— Я все дальше отъ матери — чѣмъ помочь?!
И долго и скорбно смотрѣла на старуху, а Голда, ничего не подозрѣвая, слезно равнодушно продолжала читать ветхую книгу…
…Нѣтъ сна… Все точно и ясно — вопросы стоятъ, какъ рельефныя фигуры. Безъ посторонней помощи не отвѣтишь, но есть къ кому обратиться — къ тѣмъ, что встали, не сгибаются и не вымаливаютъ. Только недавно Цива видѣла ихъ на улицѣ — многихъ не разъ встрѣчала у брата — развѣ можно быть такимъ яркимъ, выпрямленнымъ и настойчивымъ безъ любви и знанія чего-то важнаго и прекраснаго? Но неужели тамъ, гдѣ любовь и знаніе, не отвѣтятъ?..
Окно сѣрѣло — близокъ разсвѣтъ. Медленно и слабо выдѣлялись предметы — все было удивительно мягко, блѣдно и тихо. Цива почувствовала рѣзкій предъутренній холодокъ, Она повернула глаза къ матери — Голда лежала на спинѣ, и худое лицо старухи казалось еще болѣе костлявымъ, было синеватаго цвѣта. Изо рта выходило нѣчто похожее на тусклый свистъ.
Дѣвушка вздрогнула.
— Вотъ и я ухожу…
И добавила почти вслухъ:
— Больно за нее!..
Точно оправдываясь, Цива мысленно продолжала:
— Не могу же я обратиться за отвѣтами къ ней… или къ Матильдѣ…
Кернъ вспомнила, что недавно сказалъ Цвейгъ:
— Учитель у людей, которые поступаютъ съ человѣкомъ, какъ солнце съ цвѣткомъ, тянутъ вверхъ къ свѣту…
И самое важное вспомнила Цива слова брата:
— Лучшее и первѣйшее, чего я хочу для тебя, это всегда находиться лицомъ къ жизни. Внѣ жизни нѣтъ ни одного отвѣта и ни одного выхода.
XIII.
правитьВъ послѣдній часъ разставанья, когда другъ друга покидаютъ люди, связанные годами совмѣстной жизни и дѣйствительной любви, въ душѣ нерѣдко загорается что-то странное и сложное: оно рождено отчаяніемъ, но страстно и настойчиво, какъ надежда, нѣтъ, больше — какъ вѣра въ чудо. Случается такъ, что сознаніе скажетъ — ничего не выйдетъ! — но все остальное въ человѣкѣ возстаетъ, и сознаніе робѣетъ, начинаетъ услужливо подыскивать доказательства, что кое-что выйти можетъ. Эти глубокія и сильныя переживанія почти всегда являются у влюбленныхъ, когда бьетъ рѣшительный часъ разрыва; вдругъ обжигаетъ: можетъ быть, не все потеряно — тогда мелочи пріобрѣтаютъ исключительную серьезность, человѣкъ готовъ рукопожатіе или взглядъ считать значительнымъ и важнымъ, какъ спасеніе, какъ способное опять связать средство… Эти странныя минуты извѣстны многимъ другимъ уголкамъ человѣческой души… Когда Цива, послѣ безсонной ночи, утромъ встала и посмотрѣла на мать — стараго, любимаго друга — неизбѣжность разрыва съ новой силой ужаснула дѣвушку, и весь день, проведенный въ магазинѣ, не проходили мучительныя боли, тревожное горѣніе тоскующаго сердца. Вечеромъ, когда Цива поравнялась съ домомъ, она прошла мимо, черезъ нѣсколько минутъ дошла до конца Васильевской улицы и очутилась въ степи. Сразу, стало темно, тихо и безлюдно.
Дѣвушка медленными шагами направилась впередъ.
Справа лежалъ выступъ окраины, походившій на темную кучу развалинъ. Онъ освѣщался немногими огоньками, и желтые огоньки слабо горѣли. Слѣва лѣсокъ — въ темнотѣ онъ казался черной, гладкой стѣной. А впереди равнина — исполинскій мостъ, связующій горизонты. Рѣдкіе холмы, разсѣянныя деревья, нѣсколько разобщенныхъ жилищъ въ открытой степи. Въ отдаленіи кусокъ желѣзнодорожнаго полотна съ немногими огнями — такими яркими и чистыми въ прозрачномъ воздухѣ.
Казалось, что все приблизилось и увеличилось.
Была неспокойная ночь. Далеко отъ земли двигалась сплошная масса черновато-синихъ тучъ. Между тучами и землею неслись мутно-бѣлые неоформленные клочья — ихъ было много, они бѣжали въ безпорядкѣ и не вмѣстѣ, гонимые вѣтромъ. Не оставляя тучъ, вездѣсущій вѣтеръ врывался въ листву лѣса, тысячью невидимыхъ рукъ встряхивалъ ее, а деревья шумно отвѣчали, и отвѣтъ походилъ на гулъ водопада. Внезапно вѣтеръ налеталъ на траву, пригибалъ къ землѣ, наполнялъ странными звуками. Волновала и захватывала эта темная, неспокойная ночь — одна изъ тѣхъ ночей, что однихъ наполняютъ печалью и страхомъ, другихъ зовутъ въ таинственную даль…
У входа въ лѣсокъ стояла скамейка, спинкой служила старая акація. Цива подошла и сѣла.
Почему дѣвушка рѣшила, что новый міръ ничѣмъ не вошелъ въ душу матери? Какъ знать, можетъ быть, у старухи тѣ же вопросы, что и у дочери… То, что Голда молчитъ, ничего еще не доказываетъ: вѣдь сама Цива тоже никому не говорила о своихъ переживаніяхъ, только собирается это сдѣлать…
Избѣжать духовнаго разрыва представлялось великимъ счастьемъ — Кернъ, какъ часто бываетъ съ людьми, огонь своего страстнаго хотѣнія приняла за свѣтъ возможности, и этотъ свѣтъ, такой прекрасный и заманчивый, все ярче обманывалъ.
Не только вопросы — у матери могли явиться, и отвѣты: вѣдь Голда много жила, знаетъ жизнь лучше дочери, имѣетъ большій опытъ — почему же не допустить, что старуха въ состояніи кое-что разрѣшить безъ посторонней помощи?
XIV.
править— Отчего ты такъ поздно? — спросила Голда, какъ только дочь закрыла за собой дверь.
— Гуляла немного.
— Моего золотого сынка еще тоже нѣтъ.
— Вѣдь онъ часто не приходитъ къ ужину.
— Зачѣмъ ему ужинать? Горе мнѣ!
Цива съ трудомъ вела этотъ разговоръ. Ее захватили другія мысли, и она сильно волновалась, была возбуждена, нетерпѣлива, хотѣла скорѣе перейти къ тому, что считала въ, эти минуты единственно важнымъ.
Дѣвушка раздѣлась и сѣла къ столу. Голда налила себѣ и дочери по стакану чая.
— Сосѣдка была сегодня на базарѣ, — заговорила старуха, — и разсказываетъ, что фунтъ рыбы стоитъ двадцать три копѣйки. Бѣдняку уже не надо жить!
Цива недоумѣнно посмотрѣла на мать: такой нелѣпостью показались ей въ эту минуту слова Голды.
— Сколько стоитъ курица? — иронически спросила дѣвушка.
Старуха, ничего не подозрѣвая, простодушно отвѣтила:
— Сосѣдка говоритъ, что семьдесятъ копѣекъ.
— Вотъ видишь, — странно разсмѣялась Цива, — на этотъ вопросъ ты мнѣ отвѣтила сразу и точно… Можетъ быть… Кернъ перестала смѣяться и строго добавила:
— Мама, у меня имѣются еще вопросы…
Голда не могла догадаться, о чемъ пойдетъ рѣчь, обращеніе къ ней дочери не только встревожило ее, но и вызвало недоумѣніе.
Цива не громко продолжала…
Вопросовъ немало, и она ихъ будетъ задавать въ томъ порядкѣ, въ какомъ они явились… Какъ случилось, и кто виноватъ, что пекарь Кернъ, по выраженію возницы Сендера, приготовлялъ тысячи пудовъ бѣлаго хлѣба, а самъ зарабатывалъ на черный? Помнитъ ли мать ночь, когда отправлялись изъ Макаровки въ городъ? Ѣхали полями, и поля не имѣли конца. А на другой день уже были здѣсь, въ этихъ ящичкахъ, которые называютъ комнатами, съ окнами на дворъ, который похожъ на глубокій гробъ. Какъ случилось, и кто виноватъ, что на землѣ съ безбрежными просторами люди живутъ въ коробкахъ?..
Голда, слушая дочь, все рѣшительнѣе полагала, что Шоломъ или другой безбожникъ сбилъ несчастную дѣвушку. Старуха не выдержала, наконецъ, и гнѣвно перебила…
Что за вопросы, откуда такія мысли? Почему у нея, матери, ничего этого нѣтъ? Она такъ же умна, какъ Цива, и прожила куда больше… Да потому, что Голда не отвернулась отъ неба, а богобоязненный человѣкъ помнитъ, что безъ воли Всевышняго ничто не сдѣлается, что смертнымъ не понять его путей и плановъ… Мать и слушать не хочетъ и не позволитъ дочери продолжать: вопрошать уже значитъ роптать, а роптать — грѣхъ… Люди должны терпѣть, молиться и надѣяться…
Цивѣ казалось, будто вокругъ что-то чернѣетъ, и образовывается холодная пустота. Дѣвушка рѣзко-умоляюще перебила мать:
— И все?!
— Что еще? Живешь — живи, и всѣ эти глупости брось. Бойся Бога.
— Ну, хорошо, — неестественно разсмѣялась Цива, — будемъ чай пить.
Съ поспѣшностью человѣка, измученнаго жаждой, она опорожнила свой стаканъ.
XV.
правитьЦива и Шоломъ сидѣли на горкѣ Львиная Голова. Передъ глазами пылалъ городъ. Гдѣ-то внизу онъ начинался и уходилъ до горизонта. Городъ горѣлъ несчетными разноцвѣтными огнями, а надъ нимъ, занявъ полнеба, золотилось зарево. Залитыя свѣтомъ фонарей и рекламъ, отчетливо виднѣлись очертанія высокихъ зданій. Виднѣлись и части нѣкоторыхъ улицъ. Мостовыя и тротуары закрыли пѣшеходы, экипажи и трамваи. Доносился сложный шумъ. А вблизи, въ лѣску, молчаніе безвѣтренной ночи. Выпрямленныя стояли деревья, неподвижны вѣтки и листья — не то крѣпкій сонъ, не то глубокое раздумье. Тишина — и тонетъ въ ней пѣсенка мелѣющей рѣчки, гдѣ-то внизу обнявшей Львиную Голову. Надъ лѣскомъ черновато-синее небо, звѣзды, какъ въ оправахъ, сквозь негустую листву. Подчасъ ярко и на мгновеніе забѣлѣетъ алмазная нить — то упала звѣзда. Иногда шорохъ, порою голосъ какой-нибудь птицы — тогда удивительно полно ощутима тишина….
Дома, предложивъ брату погулять, Цива сослалась на головную боль и сказала, что хотѣла бы немного освѣжиться. Шоломъ понялъ, что сестрѣ необходимо поговорить съ нимъ, но присутствіе матери связываетъ ее. Сейчасъ послѣ ужина отправились въ лѣсокъ. Шли молча, достигли Львиной Головы и сѣли на землю подъ надушенной сѣткою изъ вѣтокъ.
— Ну, больная, — съ улыбкой началъ Шоломъ, — что скажете?
— Прежде, чѣмъ лечить, — брату въ тонъ отвѣтила дѣвушка, — вы должны знать, докторъ, исторію моей болѣзни.
— Ого, даже докторомъ провозгласили! Горе медицинѣ, если не оправдаю новаго званія!
Цива взволнованно и долго водила брата по міру своихъ чувствъ и мыслей. Обаятельно-серьезное, какъ довѣрчивый разсказъ ребенка, было въ ея словахъ. И какое-то страстное недоумѣніе звучало въ неровномъ голосѣ дѣвушки — такъ говоритъ человѣкъ, у котораго имѣются вопросы, но еще не найдены отвѣты. Цива разсказывала безъ пропусковъ и недомолвокъ. Когда она кончила, Шоломъ нѣкоторое время задумчиво молчалъ.
— Итакъ, — негромко заговорилъ онъ, — ты рѣшила лечиться… Я не могу пройти мимо больного, чтобы не сдѣлать попытки поставить его на ноги, выпрямить, но и обманывать больныхъ не умѣю… Знай, что старый міръ липкимъ болотамъ подобенъ; даже выбравшимся изъ нихъ приходится долго и настойчиво удалять въѣвшуюся грязь. Ты должна быть готова упорно и добровольно принимать лекарства…
Шоломъ взялъ сестру за руку и тихо продолжалъ:
— Я хотѣлъ бы предостеречь тебя отъ миловидной восторженности, съ которою многіе люди встрѣчаютъ новое. Такіе люди воздвигаютъ какой-то рай, населяютъ его какими-то ангелами, а когда дѣйствительность опрокинетъ ихъ сахарный домикъ, начинается нудная пѣсенка разочарованія… Среди тѣхъ, къ которымъ ты пришла за отвѣтомъ, не всѣ, употребляя твое сравненіе, свѣтлые лебеди. Совершенно освободиться отъ власти. Сегодня намъ, сегодня живущимъ, не дано вообще… На-ряду съ лучшими ты встрѣтишь почти рабовъ, чей духъ только въ исключительные моменты уподобляется величественнымъ общественнымъ зданіямъ древняго Рима, но въ будни онъ — маленькій домикъ съ крошечными комнатками: частное жилище тѣхъ же древнихъ римлянъ…
— Еще худшее ждетъ: раньше, чѣмъ успѣешь смыть всю застарѣлую грязь, суровое время наступитъ для тебя: горькое и долгое сожительство прозрѣвшаго человѣка, открывшаго путь къ спасенію, и незрячаго множества, истерзаннаго и покорнаго. Радость и мука войдутъ въ твою душу: радость, ибо выше и ярче благородное солнце; мука, ибо ужасающе медленно пробуждаются люди. То будетъ душа пророка, обрѣтшаго великія скрижали и видящаго несчастныхъ братьевъ въ власти тьмы…
Кернъ со смѣхомъ прервалъ себя.
— Я слишкомъ, кажется, забѣгаю впередъ…
— Ты — честный докторъ, — ласково улыбнулась Цива.
— А ты — добрая паціентка! — радостно воскликнулъ Шоломъ и, помолчавъ, добавилъ: — Я разсуждалъ сегодня чуть ли не съ трезвостью мудреца, но малоцѣнна и вредна была моя мудрость, еслибъ въ душѣ погасли мятежные огни благородной мечты… — Кернъ всталъ. — Леченіе, дружокъ, впереди! — Подражая манерамъ врача, онъ съ улыбкой добавилъ: — Смѣю надѣяться, что больная не безъ пользы будетъ посѣщать свѣтолечебницу…
- ↑ На жаргонѣ — полнѣйшій дуракъ.