«Аполлонъ», № 7, 1910
Лиля сидѣла со своимъ братомъ въ угловой гостиной, у открытаго окна. Вѣтеръ ласкался къ ея волосамъ и вѣялъ въ лицо запахомъ водяныхъ лилій.
Надъ озеромъ гасло солнце, и озеро было красно, а лѣсъ у его берега казался чернымъ.
Чайки и стрижи рѣзали воздухъ, и однѣ были бѣлыя и крикливыя, какъ день, а другіе — черные и молчаливые, какъ ночь.
Стоящій на столѣ огарокъ пылалъ то желтымъ, то синимъ огнемъ и плакалъ бѣлыми слезами.
Оба ребенка смотрѣли на свѣчу и, кажется, думали одно и то же. Тамъ, на другомъ концѣ дома, умирала ихъ мама.
Она давно уже лежала въ кровати, пылающая и обезсиленная, и давно дѣти не слышали ея голоса, потому что ихъ боялись пустить къ ней. Сначала они плакали, оба рвались къ больной, но потомъ какъ-то притихли. Братъ еще плакалъ тихими слезами по вечерамъ, когда ложился спать; онъ привыкъ, что мама всегда крестила его передъ сномъ и читала съ нимъ молитвы — и воспоминаніе объ этомъ вызывало слезы. А сестра — она была старше — сдѣлалась молчаливой, почти неслышной и часто сидѣла неподвижно, точно о чемъ-то долго и напряженно думала. Глаза ея широко открылись, и она вздрагивала при каждомъ неожиданномъ шумѣ. Въ эти дни къ ней очень привязалась большая, черная собака Неро. Умное лохматое животное безшумно подходило къ дѣвочкѣ, клало на ея колѣни свою морду и пристально смотрѣло на нее. А по ночамъ она взбиралась къ Лилѣ на кровать и ложилась рядомъ съ ней, какъ человѣкъ, вытянувшись во весь ростъ. И это ничѣмъ необъяснимое поведеніе животнаго, всегда такого флегматичнаго, жуткимъ трепетомъ наполняло душу Лили.
Дѣвочка боялась спрашивать о мамѣ, боялась заговорить о ней, хотя всѣ мысли ея были съ нею, и это казалось непонятнымъ для окружающихъ, а отецъ упрекалъ ее въ черствости. Но она не возражала на упреки, она боялась маминой комнаты, она была вся подъ игомъ какого-то непонятнаго, но тяжелаго предчувствія.
И теперь, сидя здѣсь съ братомъ, она знала, что тамъ у мамы собрались доктора, что наступилъ кризисъ, который что-то долженъ рѣшить, но ей все это казалось далекимъ; она была полна своими мыслями, своими представленіями, своей вѣрой въ неизбѣжное… А когда огонь свѣчи, колеблемый вѣтромъ, внезапно потухъ, Лиля почувствовала рѣзкій холодъ въ спинѣ и почти невольно проговорила вслухъ, сорвавшимся голосомъ:
— Это умерла мама…
И сама ужаснулась своихъ словъ и посмотрѣла на брата.
Въ большихъ, синихъ глазахъ мальчика стояли слезы, и онъ отвѣтилъ ей дрожащими губами:
— Я тоже объ этомъ подумалъ…
Потомъ уткнулся лицомъ въ шелковую подушку дивана и заплакалъ. А Лиля съежилась, но глаза ея остались сухими.
Теперь все было кончено. Тяжелая крышка, висѣвшая надъ ней, упала. Не было ни надежды, ни вѣры — совершилось должное.
Мама умерла.
Лиля это чувствовала всѣмъ своимъ существомъ. Мамы не было больше.
Кто-то холодно и ясно говорилъ ей это. Но слезы не шли.
Она смотрѣла на чаекъ, теперь розовыхъ отъ заката, на замершую гладь озера, на гряду лѣса — и все это отражалось въ ея глазахъ, въ ея мысляхъ.
Все это она видѣла, слышала и понимала отчетливо, какъ никогда, но во всемъ была пустота, не было связи, все говорило:
— Мамы нѣтъ…
Она не замѣтила, какъ въ комнату вошелъ отецъ, блѣдный, утомленный человѣкъ, съ чуть уловимой радостью въ глазахъ. Онъ мягко прошелъ по ковру, подошелъ къ сыну и горячо обнялъ его склоненную голову. Казалось, онъ хотѣлъ сказать что-то, но не могъ. Потомъ посмотрѣлъ на каменное, неподвижное лицо дочери, и тѣнь упала на его губы.
— Дѣти, — сказалъ онъ: — ваша мама спасена.
Онъ пріостановился, точно не вѣрилъ своимъ словамъ и мысленно повторилъ ихъ.
— Да, да… мама скоро поправится… кризисъ миновалъ…
У него появились слезы на рѣсницахъ. Еще невыплаканныя слезы недавнихъ мукъ.
— И я пришелъ за вами… она зоветъ васъ…
Лицо мальчика, помятое отъ жесткой подушки и красное отъ слезъ, мгновенно прояснилось. Глаза вспыхнули вѣрой, счастьемъ, безпечностью. Онъ кинулся на шею отца и лепеталъ порывисто и быстро:
— Мама, мама здорова?.. мама жива?.. а мы…
Онъ хотѣлъ посмѣяться надъ тѣмъ, что они только что говорили съ сестрой, но, взглянувъ на нее, умолкъ.
Она сидѣла такая же печальная, блѣдная, худенькая и молчаливая, точно радостная вѣсть отца не коснулась ея уха. Узенькая полоска между бровями сдѣлалась глубже, а глаза казались потухшими.
— Что же ты молчишь? — изумленно, почти враждебно, съ эгоизмомъ успокоившагося, счастливаго человѣка, спросилъ отецъ и, взявъ за руку сына, поднялся.
— Идемъ…
Она машинально встала и пошла за ними. Она ничего не хотѣла, ничему не могла вѣрить. Она твердо знала, что мама ея умерла, когда погасла свѣчка.
Больная лежала на кровати — блѣдная и тонкая, съ распущенными черными волосами, и смотрѣла на вошедшихъ усталымъ, но счастливымъ взглядомъ выздоравливающей. Она чувствовала дыханіе жизни, вернувшееся къ ней, и ничего другого не хотѣла знать, кромѣ радости жизни.
Лиля остановилась на порогѣ и въ упоръ смотрѣла на мать. Она не подошла къ ней и почти не узнавала ее. Точно что-то непонятное, нереальное совершалось передъ ней, и она хотѣла проснуться. Она видѣла, но не принимала въ себя видимое, потому что сознаніе ея жило въ другомъ.
И когда она услышала голосъ матери, зовущій ее по имени, когда отецъ взялъ ее за плечи и силой хотѣлъ подвести къ постели, она вырвалась изъ его рукъ, выбѣжала въ темный длинный корридоръ, точно убѣгая отъ кошмара, сѣла на полъ и заплакала.
Лиля ощутила теперь всю тяжесть своей утраты, и чего-то до боли мучительно было жаль.
Черный, большой Неро пришелъ къ ней, пристально смотрѣлъ на нее и, казалось, понималъ ее своей темной и таинственной душой звѣря.