Предсмертныя мысли Гуляева.
правитьI.
правитьНачалъ думать Гуляевъ «всерьезъ» только тогда, когда его земное поприще окончилось, то есть, онъ заболѣлъ неизлѣчимою болѣзнью, вышелъ въ отставку и пересталъ ходить на службу.
Онъ любилъ думать и раньше, даже писалъ разсужденія и статьи и кое-что напечаталъ въ газетахъ при посредствѣ одного знакомаго сотрудника. Но тогда онъ стремился не столько мыслить, сколько закруглять свои мысли. Заботился о томъ, что «скажутъ» о тѣхъ или другихъ его разсужденіяхъ или словахъ, будетъ ли это соотвѣтствовать «занимаемому положенію» и не будетъ ли противорѣчить тому, что онъ говорилъ раньше или говорилъ всегда.
И оттого всѣ его прежнія мысли были одною сплошною фальшью, приглаженною сверху политурою разныхъ гладкихъ и внутренно безсодержательныхъ словъ. Происходило же это оттого, что онъ долженъ былъ жить и дѣйствовать. А когда человѣкъ дѣйствуетъ и живетъ, онъ не долженъ противорѣчить себѣ. Жизнь и люди требуютъ отъ него, чтобы онъ постоянно согласовался самъ съ собою: чтобы сегодня думалъ или, по крайней мѣрѣ, утверждалъ то же, что вчера и, сообразно съ этимъ, поступалъ.
Но теперь съ Гуляева спало больше половины его прежнихъ обязанностей и оттого онъ почувствовалъ, что его мысль освободилась. Освобожденная, она тѣмъ не менѣе продолжала двигаться все впередъ и впередъ.
Теперь онъ понималъ, почему раньше имъ овладѣвала безпредметная тоска. Тоска (это онъ теперь хорошо видѣлъ) есть обманутая мысль. Мысль же всегда хочетъ докопаться до своего корня, до послѣдняго основанія. Но жизнь требуетъ быстрыхъ и опредѣленныхъ отвѣтовъ. И оттого между жизнью и мыслью происходитъ вѣчный конфликтъ. А въ результатѣ — тоска.
Это такъ ясно.
И оттого же теперь Гуляевъ больше не испытывалъ никакой тоски. Онъ испытывалъ только раздраженіе.
Обычная домашняя обстановка развлекала и стѣсняла его, и оттого онъ думалъ больше по ночамъ.
— Хорошо, — говорилъ онъ самъ себѣ обрадованно каждый разъ, пробуждаясь среди ночи отъ короткаго забытья, и продолжалъ разсуждать самъ съ собою совершенно такъ, какъ будто предсѣдательствовалъ въ какомъ-нибудь собраніи: — Въ прошлый разъ мы остановились на…
И, пожевавъ пересмякшими губами и выпроставъ изъ-подъ одѣяла исхудавшія руки въ теплой фуфайкѣ, онъ начиналъ думать.
Прежде онъ пытался «для порядка» записывать свои мысли. Попробовалъ дѣлать это и сейчасъ. Однажды зажегъ свѣчу и, преодолѣвая жуткій страхъ передъ ночнымъ освѣщеніемъ, взялъ листъ бумаги и четко написалъ на немъ нѣсколько пунктовъ:
— Богъ. Міръ. Человѣческое общество. Индивидуумъ. Основная точка зрѣнія современной соціологіи.
Руки его дрожали и виски пульсировали. Онъ понималъ, что отъ рѣшенія всѣхъ этихъ вопросовъ зависѣло самое важное въ немъ — спокойствіе его мысли. Пока она была спокойна, потому что двигалась не стѣсняясь. Она шла направо, налѣво, строила и сейчасъ же отвергала.
Но мысль должна найти свой опредѣленный исходъ. Иначе она падетъ подъ собственнымъ бременемъ.
Для этого она должна быть прежде всего честной. Тому, кто, какъ онъ, сидитъ и мыслитъ съ перомъ въ рукахъ среди ночи и всеобщаго сна и почти наканунѣ вѣчной ночи, не остается ничего другого, какъ мыслить мужественно и честно.
И, подчеркнувъ слово «Богъ», Гуляевъ задумался.
Онъ не хотѣлъ оскорбить безсмысленнымъ, простымъ отрицаніемъ той высшей силы, которая, по убѣжденію людей его вѣка, царила надо всѣмъ въ мірѣ, не могъ и принять сейчасъ этого слова, только потому, что оно принимается всѣми. Всѣ свои слова онъ долженъ былъ построить теперь самъ изъ себя, изъ внутренней необходимости своей проснувшейся мысли.
И, поднявъ къ потолку темные, съ желтыми бѣлками, лихорадочно бѣгавшіе глаза, онъ сказалъ:
— Прости…
И зачеркнулъ на листѣ слово «Богъ».
— Міръ?
И мысленно онъ попытался представить себѣ вселенную до самыхъ отдаленныхъ звѣздъ и дальше, и увидѣлъ въ первый разъ, что этого сдѣлать нельзя. И потому, когда онъ раньше говорилъ: міръ, то онъ не представлялъ ничего. А на самомъ дѣлѣ слово «міръ» означаетъ невозможность представить, что-нибудь опредѣленно и ясно и, слѣдовательно, не означаетъ ничего.
И почему Богъ противополагается міру, а міръ Богу? А, можетъ быть, на самомъ дѣлѣ нѣтъ ни Бога, ни міра, а есть что-нибудь третье? И что значитъ слово «есть»? Что значитъ, что онъ, Гуляевъ, какъ-то «есть» и то или другое, вообще, «есть»?
И, подумавъ, онъ зачеркнулъ все написанное, задулъ свѣчу и рѣшилъ больше ничего не писать, а просто отдаться на волю мыслей.
Подъ утро онъ засыпалъ, продолжая напряженно думать и во снѣ; иногда ему снилось, что онъ нашелъ рѣшеніе, и тогда онъ старался запомнить и заучить его во снѣ наизусть. Но, проснувшись, или ничего не помнилъ, или вспоминалъ какой-нибудь бредъ.
Днемъ онъ не любилъ теперь, чтобы его безпокоили. Онъ сознавалъ, что силы уходятъ и надо торопиться.
Но жизнь въ домѣ шла своимъ заведеннымъ порядкомъ, и никто не хотѣлъ считаться съ тѣмъ, что онъ умираетъ, и что въ немъ страдаетъ самое главное — его неудовлетворенная мысль и что ему нужны покой и одиночество.
II.
правитьИ постепенно въ немъ созрѣло рѣшеніе оставить домъ.
Сначала онъ хотѣлъ отправиться въ монастырь на Аѳонъ и тамъ, гдѣ-нибудь въ уединенномъ скиту, окончить жизнь наединѣ съ самимъ, собою и своими мыслями. Но Аѳонъ былъ слишкомъ далеко, и онъ чувствовалъ, что ему теперь уже туда не доѣхать.
Лечь въ какую-нибудь частную лѣчебницу было бы оскорбительно для домашнихъ. Всю свою жизнь онъ положилъ на нихъ, и потому они думали, что онъ принадлежитъ имъ всецѣло.
Онъ лежалъ въ свѣтлой и большой комнатѣ, въ которой все было устроено какъ можно удобнѣе для него. Но и эти удобства, и самый видъ изъ окна на подстриженные аккуратно кусты и деревья, и посыпанныя тщательно пескомъ дорожки, и даже самыя лица домашнихъ, которые, какъ ему казалось, наружно старались выказывать свою заботу о немъ, а внутри, онъ зналъ, тяготились его сложною, затяжною и непріятною болѣзнью, — все это вмѣстѣ взятое вызывало у него болѣзненное чувство отвращенія.
Когда, однажды, ему понадобился эмалированный тазикъ, куда его обычно тошнило, и онъ попросилъ дочь Варю, которая сидѣла у окна, подать ему его, она сказала:
— Съ удовольствіемъ.
Но подала тазикъ съ брезгливыми предосторожностями. И ему сдѣлалось непріятно отъ этихъ ея лицемѣрныхъ словъ. Онъ замѣтилъ ей:
— Ну, какое тамъ удовольствіе.
Она удивленно подняла на него глаза, потомъ перевела ихъ въ окно и вздохнула И то, что она вздохнула, означало, что она не осуждаетъ его за это замѣчаніе, потому что считаетъ его тяжело больнымъ.
Гуляевъ продолжалъ раздражаться на дочь, а когда кончило тошнить, немного успокоился и заставилъ себя подумать, что это у него отъ болѣзни.
И его огорчало, что онъ постепенно какъ бы утратилъ чувство любви и симпатіи къ окружающимъ и близкимъ къ нему людямъ. Когда, напримѣръ, подали телеграмму отъ зятя, въ которой тотъ извѣщалъ, что его жена, старшая дочь Гуляева, заболѣла тифомъ, онъ не почувствовалъ ни огорченія, ни даже простого безпокойства, а только одно сухое раздраженіе. Чтобы скрыть свое состояніе, котораго онъ стыдился и которое старательно скрывалъ отъ всѣхъ, онъ нарочно сказалъ вслухъ:
— Вѣдь я ей говорилъ, чтобы она остерегалась пить сырую воду.
Въ такія мгновенія ему иногда думалось, что онъ просто засидѣлся дома, и что если бы даже куда-нибудь на время проѣхался, то это непріятное состояніе само собою прекратилось бы. Но поѣхать было некуда, да и невозможно.
Въ то послѣднее утро своей жизни Гуляевъ твердо и упорно рѣшилъ, наконецъ, просто выйти на улицу и пройтись. Поговаривалъ онъ объ этомъ и раньше, но теперь вдругъ ухватился за эту мысль.
Ему хотѣлось пройтись совершенно одному, увидѣть вокругъ себя незнакомыя лица и новую обстановку и итти долго и куда-нибудь далеко. Онъ даже не представлялъ себѣ ясно, куда пойдетъ и что сдѣлаетъ.
«Зайду къ брату», — говорилъ онъ себѣ нарочно.
Но это былъ маленькій обманъ, потому что внутренно онъ сознавалъ, что, выйдя изъ дома, онъ больше уже не вернется туда обратно.
И съ самаго утра онъ началъ готовиться къ выходу.
Прежде всего онъ почувствовалъ странную и совершенно особенную серьезность. Ему казалось, что его мысли, обычно возбужденныя, расположились теперь правильными, стройными рядами, точно въ ожиданіи какого-то важнаго и послѣдняго рѣшенія.
Потомъ, онъ перемѣнилъ бѣлье и туфель надѣвать не сталъ, а потребовалъ свои штиблеты.
Такъ какъ былъ праздничный день, то передъ завтракомъ въ обычное время доложили о приходѣ Ивана Кузьмича; и хотя посѣщенія Ивана Кузьмича были ему, вообще, непріятны вслѣдствіе нѣкоторыхъ воспоминаній, но на этотъ разъ онъ почти обрадовался его приходу. И, вообще, всѣ стали ему казаться милыми, хорошими и добрыми.
Ивана Кузьмича онъ опредѣлилъ когда то на службу, пользуясь своимъ вліяніемъ, помимо другихъ кандидатовъ, имѣвшихъ на это болѣе безспорныя права и, главное, болѣе нуждавшихся, чѣмъ Иванъ Кузьмичъ. Отъ этого въ душѣ навсегда осталось впечатлѣніе сдѣланной гадости, и Иванъ Кузьмичъ своимъ приходомъ каждый разъ ему объ этомъ напоминалъ. Но онъ дѣлалъ это изъ благодарности, такъ какъ понималъ, что Гуляевъ поступился для него требованіями совѣсти, и хотѣлъ вознаградить его за это разговоромъ и посѣщеніями во время его болѣзни,
Но сейчасъ Гуляеву, хотя смутно, но почему-то увѣренно думалось, что онъ увидитъ Ивана Кузьмича въ послѣдній разъ, и оттого въ его приходѣ не было ничего непріятнаго, а скорѣе было пріятное.
Вошелъ Иванъ Кузьмичъ, какъ всегда, чисто и даже щеголевато одѣтый, съ тщательно расчесаннымъ косымъ проборомъ волосъ, молчаливый и серьезный, и хотя безнадежно-недалекій и скучный, но сегодня показавшійся милымъ. Что же дѣлать? Таковы были почти всѣ знакомые Гуляева. Съ кѣмъ ему было интересно познакомиться, съ тѣми не удалось. И потому всѣ люди, которые приходили къ нему и наполняли, его домъ, были совершенно случайны и внутренно неинтересны, да и онъ, вѣроятно, неинтересенъ имъ.
Но сейчасъ онъ странно испытывалъ ко всѣмъ имъ симпатію и даже немного жалѣлъ, что, можетъ быть, не придется ихъ больше повидать.
— Простите, дорогой, что я не встану вамъ навстрѣчу — сказалъ онъ Ивану Кузьмичу, поправилъ на ногахъ плэдъ и протянулъ ему руку: — Лежу и нагуливаю силъ для прогулки.
Онъ показалъ ему на кресло, и кресло, по своей всегдашней привычкѣ, придвинулъ къ себѣ поближе. Иванъ Кузьмичъ сѣлъ и придалъ лицу такое выраженіе, какъ будто только что выслушалъ со стороны Гуляева милую и забавную шутку.
Но это не разсердило Гуляева.
— Не вѣрите, — сказалъ онъ: — А вотъ увидите.
И въ первый разъ за долгое время онъ улыбнулся.
И онъ началъ подробно развивать планъ своей прогулки и разспрашивать Ивана Кузьмича о погодѣ.
Иванъ Кузьмичъ не спорилъ, но въ его лицѣ было написано явное неодобреніе. Ему не нравилось, что Гуляевъ тормошился и что-то затѣвалъ. Это капризы и больше ничего. Пусть себѣ лежитъ и спокойно умираетъ, не причиняя безпокойства другимъ людямъ.
Гуляевъ почувствовалъ раздраженіе противъ Ивана Кузьмича, и ему показалось, что Иванъ Кузьмичъ ждетъ не дождется, когда онъ умретъ, чтобы перестать къ нему ходить его навѣщать. И когда, наконецъ, его похоронятъ и навалятъ на него камень, Иванъ Кузьмичъ вздохнетъ свободно и подумаетъ, что теперь онъ, Гуляевъ, окончательно исполнилъ свое земное назначеніе.
Но онъ сдержался и, болѣзненно поморщившись, перемѣнилъ разговоръ и спросилъ Ивана Кузьмича, какъ поживаетъ его жена. Потомъ предложилъ ему два другихъ обычныхъ вопроса: какъ себя чувствуетъ его свояченица, которая служитъ въ аптекѣ и что пишетъ изъ-за границы братъ.
На этомъ послѣднемъ вопросѣ ихъ разговоръ обычно кончался, и они молча дожидались завтрака. Такъ же случилось и сегодня.
Иванъ Кузьмичъ курилъ, почему то далеко отставляя папиросу, чтобы сдуть съ нея пепелъ (вѣроятно, оттого, что у него были сильныя легкія), а Гуляевъ полулежалъ на подушкахъ, безсильно закрывъ глаза.
Въ это время вошелъ сынъ Гуляева Лодя.
Съ Лодей предстоялъ длинный и непріятный разговоръ по поводу отобранной у него въ классѣ инспекторомъ запрещенной брошюры.
Лодя былъ по обыкновенію въ модной манишкѣ съ длиннымъ висячимъ цвѣтнымъ галстухомъ и въ желтыхъ ботинкахъ отъ Верже, и все это жалко и глупо не вязалось съ тѣми крайними отрицательными воззрѣніями, которыя онъ высказывалъ. Мальчикъ переживалъ тревожный періодъ исканія, и съ нимъ давно и серьезно слѣдовало поговорить. Но раньше было трудно и скучно, а сейчасъ онъ не зналъ, что ему сказать. Но сказать что-нибудь было нужно. Онъ долженъ былъ продолжать исполнять свои обязанности и для того что-нибудь дѣлать и говорить.
Онъ надѣлъ дрожащею рукою пенсне. Это онъ дѣлалъ всегда, когда собирался вести серьезный разговоръ.
Лодя, войдя, поцѣловалъ его въ щеку и отошелъ къ окну. Это было почему-то то самое мѣсто, куда отходили всѣ его дѣти, когда бывали у него въ комнатѣ. Тамъ онъ присѣлъ на подоконникъ и съ надменно-вызывающимъ видомъ сталъ смотрѣть въ окно.
И Гуляевъ опять почувствовалъ жалость къ нему и потребность сказать что-то хорошее и ласковое. Но ничего такого не было, а главнаго онъ сказать не могъ.
И потому, попросивъ Ивана Кузьмича пройти въ столовую къ женѣ, онъ просто началъ съ того, съ чего начиналъ всегда:
— Меня огорчаетъ, Лодя, что у тебя опять стряслась исторія, притомъ на той же самой непріятной почвѣ…
Такъ какъ онъ остановился и, видимо, затруднялся продолжать, то Лодя, слегка наклонивъ на бокъ голову, съ тѣмъ развязнымъ и наставительнымъ видомъ, съ которымъ всегда позволялъ себѣ говорить со старшими, сказалъ хотя негромко, но рѣзко отчеканивая каждое слово:
— Знаешь, папа, намъ трудно съ тобой говорить. Обрати вниманіе, что ты обыкновенно начинаешь всѣ твои… не знаю, какъ ихъ назвать… нотаціи что ли… одними и тѣми же словами: «меня огорчаетъ» и «мнѣ непріятно». Вѣдь посуди, папа, самъ: Карлъ Марксъ тебя огорчаетъ, ученіе синдикалистовъ-анархистовъ тебѣ непріятно. Ты все мѣришь на твой личный вкусъ: нравится ли тебѣ или нѣтъ, удобно ли для тебя, что твой сынъ разсуждаетъ такъ-то, или неудобно. Я готовъ съ тобою говорить, но для этого ты долженъ привесть какія-либо возраженія, познакомить меня съ твоими соціальными взглядами: тогда между нами возможенъ будетъ какой-нибудь разговоръ.
Мальчикъ явно иронизировалъ надъ нимъ, но Гуляевъ не испытывалъ ни злобы, ни раздраженія. Ему скорѣе хотѣлось плакать. Да, конечно, въ области истины нельзя оперировать словами: «нравится» или «не нравится», «удобно» или «неудобно». Но вѣдь, онъ, Гуляевъ, никогда раньше не думалъ для самого себя. Онъ думалъ для того, чтобы все было гладко и для всѣхъ вокругъ него было хорошо и удобно. И это онъ старался дѣлать потому, что всѣхъ ихъ любилъ. А сейчасъ онъ уже не могъ любить и потому думалъ для себя. Тогда онъ искалъ истину общую, нужную и полезную для всѣхъ и если говорилъ: «меня раздражаетъ или мнѣ непріятенъ тотъ или другой взглядъ», то это было не потому, что этотъ взглядъ былъ неудобенъ лично ему, но только потому, что онъ считалъ его безполезнымъ устроить жизнь хорошо и удобно. А сейчасъ его интересовала только своя собственная истина, нужная прежде всего ему самому.
Но Лодя не могъ ничего этого понять, а объяснить ему этого онъ тоже не могъ. Поэтому онъ сказалъ, стараясь удержаться отъ слезъ:
— Въ другое бы время я охотно поспорилъ съ тобою, но теперь, ты видишь, я боленъ, и мнѣ это… немного трудно.
— Ахъ, папа, — сказалъ мальчикъ, — во-первыхъ, ты боленъ давно, а во-вторыхъ, ты и здоровый разсуждалъ такъ же. И, наконецъ, я хочу только сказать, что тотъ деспотизмъ мысли, который… Впрочемъ, нѣтъ не надо… Правда, ты боленъ, и мы лучше поговоримъ, когда ты выздоровѣешь. Не правда ли, папа?
Гуляевъ сидѣлъ неподвижно, закрывъ глаза и чувствуя, какъ изъ-подъ вѣкъ выступаютъ слезы.
— Папа, — сказалъ тревожно Лодя и слѣзъ съ подоконника: — Пожалуйста, прости меня.
Онъ подошелъ къ Гуляеву, сѣлъ рядомъ съ нимъ на диванъ и ласково обнялъ его за талію:
— Я дурно поступилъ, папа, что такъ говорилъ съ тобою, — сказалъ онъ прежнимъ спокойнымъ и дѣловитымъ тономъ, опять отчеканивая слова: — Даже вполнѣ возможно, что я и неправъ. Ты жилъ больше меня. Ты много читалъ и думалъ. Но ты, папа, взгляни, на мою выходку хладнокровно. Мы, молодежь, не довѣряемъ нашимъ отцамъ. Намъ все кажется, что вы искали и думали плохо, что вы могли бы… Ну, да что толковать.
Онъ былъ маленькій эгоистъ и оттого находилъ., что отецъ въ свое время мало постарался для него.
Гуляевъ хотѣлъ слегка отстранить его рукою, но побоялся обидѣть и только, нашаривъ свободною рукою платокъ, вытеръ имъ слезы.
— Ну, милый папочка, прости меня, — сказалъ умоляюще Лодя.
Онъ взялъ его дрожащую и худую руку и поцѣловалъ.
— Если, бы я только зналъ, что мои слова могутъ тебя такъ разстроить…
Но Гуляевъ уже рыдалъ, болѣзненно втягивая животъ и глухо всхлипывая. Онъ плакалъ, впрочемъ, не столько отъ огорченія, сколько отъ радостнаго сознанія, что теперь окончательно свободенъ отъ своего прошлаго.
И ему было только жаль, что онъ не можетъ ничего сказать Лодѣ.
Мальчикъ лежалъ у него кудрявой головой на колѣняхъ. Когда-то онъ любилъ эти завитки его волосъ на затылкѣ и даже сейчасъ испытывалъ знакомое тепло и смутную радость отъ прикосновенія къ его волосамъ, но все это было уже чѣмъ-то далекимъ, немного утомительнымъ и ненужнымъ, точно это даже не его, а чья то чужая рука прикасалась къ этимъ волосамъ.
И, тронувъ его за плечо, онъ сказалъ:
— Ну, хорошо, встань… поди…
Мальчикъ поднялся и жалобно посмотрѣлъ ему въ глаза заплаканными глазами, въ которыхъ были тоска и испугъ.
— Папа, ради Бога… Я понимаю, — сказалъ онъ.
И Гуляеву показалось, что мальчикъ смутнымъ инстинктомъ что-то угадалъ.
— Я подлецъ! — добавилъ онъ неожиданно и держась одною рукой за лобъ, рѣшительнымъ шагомъ вышелъ изъ комнаты.
III.
правитьКогда Гуляевъ немного успокоился и сидѣлъ уже, вытирая глаза сырымъ платочкомъ, сложеннымъ въ комокъ, вошла жена.
Чтобы скрыть отъ нея, что плакалъ, Гуляевъ взялъ со стола газету и притворился читающимъ. Но она была чѣмъ-то взволнована и не замѣчала его состоянія. По выраженію ея лица, ему показалось, что она сердится за что-то на него.
— Арефій, пойдемъ завтракать, — сказала она обыкновеннымъ голосомъ, какъ всегда въ тѣхъ случаяхъ, когда предстоялъ тяжелый разговоръ, и потомъ продолжала уже совсѣмъ другимъ: — Сейчасъ Иванъ Кузьмичъ говорилъ, что ты непремѣнно хочешь сегодня выйти, значитъ я такъ и буду думать, что ты нисколько не жалѣешь меня.
Худая, высокая, въ знакомой черной атласной кофточкѣ, она удивительно напоминала ему сейчасъ ту прежнюю, которую онъ зналъ двадцать лѣтъ назадъ. Только отъ угловъ рта и возлѣ глазъ по щекамъ протянулись морщинки, и плечи стали какъ будто костливѣе. И Гуляеву было странно, что именно эту женщину онъ могъ почему-то столько лѣтъ любить.,
Сейчасъ надо было сказать ей что-нибудь ласковое и примирительное, какъ онъ дѣлалъ это всегда, стараясь укротить ея вспыльчивый характеръ. Но было трудно и не хотѣлось, хотя и было ее жаль, какъ и всѣхъ остальныхъ.
Она присѣла на тотъ же подоконникъ, на которомъ раньше сидѣли Лодя и Варя. Всѣ до одного они хотѣли загородить отъ него свѣтъ, воздухъ и свободу.
— Тебѣ не трудно сойти съ окна? — попросилъ онъ дрогнувшимъ голосомъ, изо всѣхъ силъ стараясь сдержать раздраженіе: — Вотъ садись ко мнѣ на диванъ.
— Развѣ это тебѣ мѣшаетъ)? — непріязненно удивилась она: — Ты бы сдерживалъ себя, Арефій… право…
Она передернула худыми плечами, точно отъ озноба и крѣпко сжавъ пальцы, такъ что они хрустнули, отошла отъ окна…
И Гуляевъ зналъ, что она устала отъ его болѣзни и уже не могла сдерживать своихъ нервовъ.
— Впрочемъ, дѣлай, какъ знаешь, — продолжала она: — Только знай, что твоя жизнь, Арефій, принадлежитъ не только тебѣ, но и мнѣ. Всѣ свои лучшіе годы я отдала тебѣ.
Она неожиданно вытерла слезы кончикомъ платочка, и онъ подумалъ, что она плачетъ не оттого, что онъ скоро умретъ, а оттого, что она была съ нимъ несчастна.
— Припомни, — продолжала она: — упрекнула ли я тебя за всю нашу жизнь хоть разъ въ чемъ-нибудь. А развѣ, ты думаешь, жизнь не могла мнѣ представить достаточно поводовъ для этого? Но что вспоминать старое. Я желала бы только, чтобы ты сейчасъ хотя крошечку помнилъ все-таки обо мнѣ.
— Почему ты говоришь обо всемъ этомъ? — спросилъ онъ устало: — Неужели это такъ важно, что я хочу немного пройтись?
Но она оставила его вопросъ безъ отвѣта. Помолчавъ немного, она вдругъ рѣшительнымъ движеніемъ опустила руки на спинку кресла, прислонившись къ которому стояла, и сказала:
— Потому что я страшно одинока.
Онъ видѣлъ, какъ она проглотила слезы.
— Вѣдь, ты не думаешь объ этомъ. Я страшно одинока. Понимаешь ли ты это? Я знаю, что ты не понимаешь. Ты разсуждаешь такъ: чего ей надо? У "ея есть семья, положеніе. Все остальное капризы. А между тѣмъ въ собственномъ домѣ, въ собственной семьѣ я страшно и безнадежно одинока. Ты вѣчно былъ съ твоими мыслями и дѣлами и сейчасъ лежишь затворившись, тяготишься всѣмъ. Я эти дни думала о своей жизни и мнѣ пришло въ голову: что если бы двадцать лѣтъ назадъ кто-нибудь сказалъ намъ обоимъ, Арефій, что мы будемъ такъ кончать нашу жизнь?
Онъ слушалъ ее, испытывая въ тѣлѣ мелкую нервную дрожь. Было мучительно жаль ее, потому что все это было, конечна, правда. Онъ не сумѣлъ сдѣлать ее счастливой, хотя и старался. Вообще, все не удалось, все. Онъ часто слышалъ объ этомъ за послѣднее время.
Лицо и голосъ ея сдѣлались раздраженными.
— Дѣти тоже держатся особнякомъ. Право, я ничего не понимаю. Глупа я что ли стала? У нихъ все тайны, секреты. И книжки теперь пошли какія-то новыя, непонятныя. Толкуютъ, о чемъ сами не понимаютъ. Хоть бы ты, какъ слѣдуетъ, поговорилъ съ ними, Арефій.
Въ глазахъ ея изобразилась тревога за дѣтей.
— Ты прости меня, Арефій, за горькую правду. Вѣдь мнѣ некому пожаловаться.
Она подсѣла къ нему на диванъ и внимательно посмо:трѣла ему въ лицо. Онъ осторожно положилъ ей руку на колѣни и ему не было уже больше ея жаль, но была только усталость, и хотѣлось, чтобы она поскорѣе ушла.
Но она продолжала, задумчиво глядя въ одну точку:
— И подумать: такъ прошла вся жизнь. Что? Зачѣмъ? Не знаю. Вся жизнь. И кажется, что только еще вчера была маленькою дѣвочкой. Да жестокая вещь жизнь, какая-то безсмысленная. Ничего нельзя понять…
Широко раскрытыми, мечтательными глазами она обвела комнату поверхъ стѣнъ, точно хотѣла что-то увидѣть новое для себя и что-то сообразить, и потомъ продолжала въ томъ же тихомъ и задумчивомъ тонѣ, и это вышло смѣшно:
— Сегодня опять приходили маляры. Я велѣла имъ переписать весь счетъ заново. Ты, пожалуйста, потомъ, Арефій, потрудись провѣрить. Мнѣ самой трудно, такъ трудно разбираться въ этихъ вещахъ.
Послѣднія слова она окончила шопотомъ и, сдерживая слезы, тихо и грустно встала и вышла изъ комнаты.
…За столомъ уже велся шумный разговоръ, когда Гуляевъ вышелъ къ завтраку.
«Послѣ завтрака они сядутъ съ Иваномъ Кузьмичемъ въ преферансъ», подумалъ онъ, — «а я тѣмъ временемъ пройдусь».
И онъ испугался: а вдругъ Иванъ Кузьмичъ не останется?
Обсуждалась въ сотый разъ избитая застольная тема:
— Конечно, у насъ слишкомъ большое разстояніе отъ кухни до столовой, — говорила жена: — Отъ этого у насъ кушанья подаются цѣлую вѣчность. Съ тѣхъ поръ, какъ мы живемъ въ новомъ домѣ, я не могу къ этому привыкнуть.
Она нетерпѣливо нажала нѣсколько разъ висячую кнопку. Голову она держала высоко и брови преувеличенно приподнимала, что должно было означать, что она сегодня разстроена.
— Я же всегда говорила, что у насъ пропадаетъ коридоръ! — сказала съ азартомъ Варя.
Они громко заспорили о томъ, что каждый изъ. нихъ слыхалъ въ тысячный разъ. Да, конечно, вѣдь это онъ, Гуляевъ, распланировалъ эти комнаты, и онъ ничего не умѣлъ распланировать: ни комнатъ, ни своей, ни чужой жизни. Онъ старался, какъ можно лучше, но обманулъ всѣхъ.
И вдругъ Гуляеву пришло въ голову, что въ каждомъ новомъ домѣ всегда почему-то бываетъ покойникъ. Конечно, это суевѣріе, но ему все равно стало страшно, и ложечка, которой онъ ѣлъ бульонъ, задрожала въ его рукѣ, чуть-чуть звякая о чашку…
И ему захотѣлось тотчасъ же встать и поскорѣе уй^и изъ этого дома, который показался ему вдругъ какою-то большою чудовищною западнею, которую онъ нарочно выстроилъ самъ для себя. Уйти, бѣжать, чтобы хотя умереть, гдѣ-нибудь въ другомъ мѣстѣ, только не въ этихъ стѣнахъ.
Такъ, превозмогая страхъ и отвращеніе, онъ сидѣлъ нѣсколько мгновеній, чувствуя, какъ руки и лобъ покрываются холоднымъ потомъ.
Но страхъ и отвращеніе росли, заглушая голосъ здраваго смысла.
И вдругъ увидѣли, что онъ какъ-то странно поднялся изъ-за стола и сказалъ:
— Вы извините меня. Мнѣ не хотѣлось бы нарушить вашъ завтракъ, но я лучше встану и пойду къ себѣ. Пусть Даша отнесетъ мою чашку ко мнѣ.
Онъ привѣтливо всѣмъ улыбнулся и покивалъ головою.
— Даша, возьмите мою чашку.
— Даша, — вскрикнули всѣ поспѣшно и предупредительно.
И Даша, застыдившись, взяла и понесла за нимъ его чашку бульона. Подъ общимъ внимательнымъ и осторожнымъ взглядомъ онъ, сгорбившись, вышелъ изъ комнаты.
IV.
править— Нѣтъ, Даша, чашку вы поставьте сюда, — сказалъ онъ горничной, когда они пришли въ его комнату: — Бульону я не буду пить. Мнѣ отъ него сегодня что-то плохо. Но вы лучше помогите мнѣ немного одѣться. Я хочу выйти на воздухъ. Понимаете?
Она смотрѣла на него широко раскрытымъ, недоумѣвающимъ взглядомъ. Въ одной рукѣ у нея была тарелка.
— Пойдемте-ка въ переднюю. Вотъ достаньте мой котелокъ и калоши. Дайте-ка мнѣ котелокъ сюда. Сильно запылился.
И онъ собственноручно, взявъ щетку, почистилъ его.
— Вотъ такъ. Теперь подайте-ка мнѣ пальто. И никому не говорите, Даша, что я ушелъ. Слышите, милая Даша, я васъ прошу объ этомъ. Никому не говорите, нельзя. Вы скажете, Даша, — продолжалъ онъ, понизивъ голосъ и невольно оглядываясь: — Но я васъ прошу этого не дѣлать. Пусть они себѣ спокойно завтракаютъ. Ихъ не надо безпокоить…
— Господи, баринъ, что съ вами? — испуганно сказала Даша.
— Ничего, милая Даша, ровно ничего… Но только я васъ прошу. Тише, пожалуйста, тише. Это моя къ вамъ просьба, милая Даша. Ивану Кузьмичу передайте мое извиненіе. Я немного пройдусь по улицѣ… вотъ туда…
Худой, съ землисто-желтымъ цвѣтомъ лица, судорожно дышащій, онъ былъ еще болѣе страшенъ теперь въ котелкѣ и драповомъ пальто и калошахъ. И только одни его умоляющіе по-дѣтски глаза еще продолжали жить.
— Я боюсь, — сказала Даша: — Меня барыня забранятъ.
Ему жаль стало горничной, и онъ въ смущеніи замолчалъ.
— Ну-къ, съ вами что случится на улицѣ, — проговорила она и, отвернувшись и полузакрывъ лицо фартукомъ, всхлипнула.
Потомъ вытерла глаза и, вглядѣвшись въ его просящее лицо, точно поняла что-то и сказала точно большая маленькому:
— Ну, идите ужъ… только, баринъ, дорогой… Я ужъ не буду запирать, а черезъ минутку приду сюда… поглядѣть за вами.
— Нѣтъ, нѣтъ, нѣтъ, Даша.
Онъ немного испугался и разсердился.
— Ты запри за мною, какъ слѣдуетъ. Какъ запирала всегда. На замокъ.
И опять было столько униженной и страстной мольбы въ его странно живыхъ, бѣгающихъ глазахъ, что она опять поколебалась.
— Охъ, ужъ не знаю. Запру коли… Черезъ пять минутъ придете?
— Нѣтъ, нѣтъ, Даша, немного подольше. Ну, отопри скорѣе.
— Право, полежали бы лучше, — сказала она въ видѣ послѣдней попытки, поворачивая въ двери ключъ: — А я бы у васъ форточку отворила. Перешли бы пока въ гостиную…
Но пока онъ проходилъ въ дверь, торопясь и съ усиліемъ перенося ногу черезъ порогъ и похрустывая кожаными калошами, она, провожая его и слегка поддерживая подъ локоть, вытирала за его спиною слезы. Она была еще молодая дѣвушка и потому что-то смутно угадывала и, не понимая сама, жалѣла его особенною своею чуткою молодою жалостью.
И онъ за это сказалъ ей радостно и изъ самой глубины сердца:
— Ну, прощай, Даша. Видишь, что значитъ состариться. Закрывай же поскорѣе дверь, закрывай. И помни, что обѣщала.
— Хорошо, — сказала она серьезно.
И ея свѣтлые голубые глазенки въ послѣдній разъ мелькнули передъ нимъ.
Дверь плотно затворилась. Англійскій запоръ щелкнулъ и зазвенѣла цѣпочка. Милая дѣвушка не обманула и «какъ слѣдуетъ» заперла за нимъ дверь.
Такъ, простился онъ навсегда съ домомъ.
… — Я пройду къ брату Егору, — обманывалъ онъ себя попрежнему. Тамъ немного посижу…
Но это было невѣрно.
Опираясь дрожащей рукой о перило крыльца, онъ осторожно преодолѣлъ двѣ ступеньки и, продолжая сохранять на лицѣ улыбку, мелкимъ, забавлявшимъ его самого, точно чужимъ шажкомъ пошелъ вдоль по тротуару, опираясь на палочку и держа неподвижно передъ собою лицо. И чѣмъ дальше, тѣмъ быстрѣе и увѣреннѣе становился его шагъ, точно онъ боялся, что вотъ-вотъ его сейчасъ догонятъ и вернутъ.
«Но нѣтъ, милая дѣвушка не выдастъ».
… Теперь онъ зналъ уже навѣрное, что скоро умретъ, но это не пугало его. И то, что онъ ушелъ изъ дома, представлялось отъ этого окончательно необходимымъ и важнымъ и почему-то находилось въ непремѣнной связи съ рѣшеніемъ всѣхъ вопросовъ.
Но сейчасъ онъ старался не думать. Было просто хорошо.
Онъ смотрѣлъ, радуясь, какъ ребенокъ, вдоль по улицѣ, видѣлъ бѣлые и темные фасады домовъ, яркій вырѣзъ холоднаго осенняго, голубого неба, и все было nö-новому красивымъ.
И оттого хотѣлось не думать, а такъ просто итти, ощущая покой одиночества, итти все прямо и прямо, какъ можно дальше, улыбаясь и видя предъ собою дома, незнакомыхъ людей и голубое небо.
V.
правитьУ воротъ подъ домомъ стояли два мальчика, оба въ красныхъ вязаныхъ шапочкахъ, съ ярко-красными щечками и невинно-голубыми глазенками.
Весело имъ подмигнулъ, слегка тряся головою.
Посмотрѣли съ испугомъ и любопытствомъ и, переглянувшись, потупились: у него немного желтое лицо.
И онъ шелъ и шелъ, пока не почувствовалъ странной и глубокой усталости. До. поворота къ брату оставалось еще три переулка. Хотѣлъ нанять извозчика, но сообразилъ, что извозчикъ быстро домчитъ куда надо и братъ вызоветъ по телефону «ихъ». Онъ такъ называлъ теперь домашнихъ.
Въ груди защемило и охватилъ страхъ. Вспомнился домъ такъ ясно, ясно, съ рѣзнымъ деревяннымъ конькомъ въ русскомъ духѣ и «боярское» крыльцо съ «пузырчатыми», какъ ихъ называла Варя, столбами, и опять промелькнула та мысль, которую онъ гналъ отъ себя, что каждый новый домъ непремѣнно ждетъ своей жертвы…
Рѣшилъ перемочься. Не было страха, что упадетъ, и вокругъ будутъ чужіе люди, а только опасеніе, что подберутъ, узнаютъ и отвезутъ назадъ… немедленно, сейчасъ. И потому хотѣлось только уйти, какъ можно дальше. Конечно, онъ поступалъ немного странно, или, вѣрнѣе, необычно.
Оглянувшись, Гуляевъ выбралъ глазами тумбочку и, кряхтя, присѣлъ на нее.
Да, конечно, лежать въ своемъ домѣ и ненавидѣть — это болѣе обычно, чѣмъ выйти изъ дома на свѣтъ, на воздухъ, на народъ. И на тумбочкѣ сидѣть вотъ такъ — необычно, а лежать въ четырехъ стѣнахъ, въ живомъ гробѣ и скрежетать зубами — это обычно. Не правда-ли чудно? — продолжалъ онъ, обращаясь взглядомъ къ прохожимъ: — Ничего нѣтъ чудного. Шелъ-шелъ старичекъ, ослабѣлъ и сѣлъ на тумбочку. Придетъ время — посидите и вы.
Онъ привѣтливо имъ улыбался, предлагая взглядомъ проходить мимо, не обращая на него вниманія.
И люди шли и шли, мелькомъ взглядывали, удивлялись, внезапно что-то понимали (да, да, понимали: это онъ видѣлъ, потому что внимательно вглядывался въ ихъ лица) и опять шли спокойные, равнодушные. И это было именно такъ, какъ надо, т, е. то, что они были спокойны и равнодушны.
Опершись локтями о колѣни, онъ старался побороть головокруженіе. Было такое явленіе, точно улица подается дальнимъ концомъ кверху. Закрывалъ глаза и тогда чувствовалъ, что мягко ногамъ и тротуаръ уходитъ изъ-подъ нихъ. Открывалъ ихъ и тогда слышалъ въ ушахъ шумъ, точно отъ жужжанія тысячи мухъ, и видѣлъ темныя пятна.
«Сейчасъ упаду» — подумалъ, и на мгновеніе стало страшно пыльнаго и холоднаго тротуара. Грузно осѣлъ и повалился впередъ и набокъ, и какъ ни странно, но это оказалось вовсе не страшно, а даже пріятно, точо онъ прильнулъ къ чему-то милому и знакомому, хотя это былъ запахъ асфальта и пыли.
На мгновенье очнулся, чувствуя свое тѣло уже на вѣсу. Держали подъ мышки и за колѣни и Куда-то клали. Было все равно, кто и куда. Воротничекъ рѣзалъ подбородокъ, было трудно дышать, потому что ноги оказались выше головы. Но и это было хорошо.
Вообще все было хорошо и какъ надо. Въ ушахъ точно открылись клапаны, и онъ явственно услышалъ:
— Если ты можешь соображать…
— То-то соображать. Ступай лучше съ своимъ соображеніемъ… Знаешь куда?
— Хоть ты роди на улицѣ…
Клапаны закрылись. И опять мухи…
Старался преодолѣть ихъ жужжаніе вмѣстѣ съ мучительной тошнотою. И, когда удавалось, сознавалъ, что ѣдетъ на извозчикѣ. Кто-то большой и сильный, крѣпко пахнущій дешевымъ табакомъ и потомъ, увѣренно и нѣжно придерживалъ его за талію, и Гуляевъ понималъ, что ему трудно и неудобно держать его почти на вѣсу такимъ образомъ. Онъ же держалъ въ свободной рукѣ котелокъ и старался имъ прикрывать его голову. Но державшій былъ терпѣливый и великодушный человѣкъ, и у него была тонкая и деликатная душа. Гуляеву хотѣлось ему какъ-нибудь выразить, что онъ понимаетъ это, извиняется и благодаритъ его, но говорить онъ не могъ и только старался довѣрчивѣе уложить голову на его плечѣ. И ему было радостно сознавать, что и онъ и державшій все равно и безъ словъ хорошо понимали другъ друга.
— Ловчѣе, баринъ, — говорилъ онъ иногда и сгибался еще неудобнѣе, и рука его, точно желѣзная, все такъ же крѣпко и нѣжно поддерживала его за талію,
— Пускай замерзаютъ, — говорилъ онъ извозчику: — Мнѣ какое дѣло? Вычистилъ тротуаръ.
Но Гуляевъ зналъ, что онъ говоритъ нарочно и противъ себя, потому что хочетъ закруглить свои слова. Но тѣло его говорило о другомъ, и онъ зналъ это самъ, зналъ и извозчикъ, но все-таки говорилъ, и Гуляеву было это и понятно, и вмѣстѣ непонятно. Понятно, потому что такъ дѣлаютъ всѣ, и непонятно, потому что въ этомъ есть что-то недостойное, смѣшное и глупое.
Пролетка остановилась.. Съ грохотомъ пролетали другіе экипажи. Клапаны закрылись, и потомъ мѣрный и тяжелый топотъ ногъ по деревянной лѣстницѣ.
— Что за человѣкъ? — спрашиваетъ гнусавый голосъ: Гдѣ подобрали?
— Чего орешь? Видишь: помираетъ.
— Всѣ помремъ. Держи крѣпче, губастый чортъ, ворона.
Его больно грохнули на скамью. Говорившій осторожно поддержалъ ему голову, и Гуляевъ почувствовалъ, что и этотъ былъ такой же хорошій и серьезный человѣкъ, какъ и другіе. Но онъ продолжалъ говорить въ прежнемъ тонѣ, потому что такъ же хотѣлъ закруглить свои слова и мысли:
— И помрешь, очень просто. А ты, небось, не хочешь? Тетка Маланья тоже не хотѣла… Послано за фельдшеромъ, — добавилъ онъ другимъ тономъ, опять неожиданно серьезнымъ.
Въ помѣщеніи, гдѣ чувствовался нависшій потолокъ, пахло печенымъ хлѣбомъ, сургучемъ, застоявшимся табачнымъ дымомъ и одежей.
«Участокъ», — подумалъ Гуляевъ, но глазъ открыть не могъ.
— Вотъ и господинъ фельдшеръ жалуетъ своей персона грація, — сказалъ тотъ же голосъ: — Что больно скоро? Извините, что обезпокоили. Не знали, что вы у Марьи Константиновны.
Онъ хитро посмѣялся однимъ животомъ.
— Дуракъ, — указалъ спокойно фельдшеръ.
Остальные громко засмѣялись. Слышно было, какъ первый говорившій удовлетворенно вытеръ носъ.
— Пусти, говорю, руку.
— А то какъ же?
Легкое пыхтѣніе и борьба.
— Не бойтесь, — вдругъ сказалъ голосъ фельдшера, но уже теплый и мягкій, потому что онъ обращался къ Гуляеву.
И что-то ѣдкое и, отчасти, сладкое съ силою вошло ему въ носъ, такъ что онъ, задыхаясь и сердясь, поднялся и сѣлъ,
Нашатырный спиртъ.
— Что, небось, не понравилось? — спросилъ первый голосъ и, утѣшая, добавилъ: — Ничего, пройдетъ.
Гуляевъ, продолжая задыхаться, раскрылъ слезящіеся глаза и встрѣтился взглядомъ съ говорившимъ. Это былъ старшій городовой съ нашивками. Онъ, видимо, страдалъ вмѣстѣ съ Гуляевымъ и сказалъ еще разъ:
— Зато легше будетъ… Ну-съ, господинъ медицинскій фельдшеръ, такъ скажите ужъ намъ разомъ, не утаите, какъ здоровье Марьи Константиновны.
— Пошелъ къ чорту, — сказалъ фельдшеръ, большой и рыжій: — Есть у тебя папиросы?
Закуривъ, онъ сталъ думать вслухъ.
— Куда его намъ? Везите въ больницу.
Голосъ у него сдѣлался опять равнодушнымъ и грубымъ, но Гуляевъ уже привыкъ и зналъ, что такъ и надо, И оттого ему казалось, что онъ что-то понялъ. Но когда онъ старался думать, становилось тошно.
— Откуда будете? — услыхалъ, онъ опять.
Его легонько тормошилъ за плечо старшій городовой.
Гуляевъ вспомнилъ стѣны своей комнаты и видъ изъ окна, лицо жены и эмалированный тазикъ и плотно стиснулъ зубы.!
— Будетъ вамъ мучить, — вздохнулъ кто-то, очевидно сочувственно смотрѣвшій издалека.
Его отнесли въ узкое и сѣрое помѣщеніе съ бѣлымъ аптечнымъ ящикомъ, положили на жесткую кровать и оставили одного.
И тишина и одиночество густо встали стѣной между нимъ и остальнымъ міромъ.
Подходилъ кто-то мягко звякавшій шпорами, ласковый и тихій, и смотрѣлъ на него. И отъ этого тишина была гуще и тише. И чуть звенѣли мухи.
Наступали сумерки. Гдѣ-то затопили печь. На полу протянулась узкая свѣтлая полоса, и запахло дымомъ.
А Гуляевъ все лежалъ, не шевелясь. Онъ продолжалъ, что-то понимать, но мысль была большая, и шла точно не изнутри, а извнѣ.
И опять казалось, что еще одно усиліе, и все будетъ рѣшено.
VI.
правитьУже когда стемнѣло, его повезли куда-то дальше. Въ больницу.
Можетъ быть, это нехорошо, что я совсѣмъ не думаю о нихъ? — спросилъ себя Гуляевъ.
«Они должны безпокоиться. Вѣроятно, всюду навели справки. Звонили по телефону къ брату».
Постарался себѣ представить ихъ смятеніе, но ничего не вышло,
«Это нехорошо», — сказалъ онъ себѣ еще разъ и съ убѣжденіемъ.
И вдругъ почувствовалъ, что говоритъ неправду, и что это больше никому уже не нужно, чтобы онъ говорилъ самъ себѣ неправду, а, значитъ, это смѣшно и безполезно.
И отъ этого та самая прежняя большая мысль сдѣлалась смутно еще понятнѣе.
«Ахъ, скорѣе бы», — подумалъ онъ, но всего понять не могъ.
Сыпался грохотъ экипажей, и мѣрно звякали подковы лошадей. Городовой, который везъ его изъ участка, также сидѣлъ и молчалъ. И, казалось, что въ городѣ есть тишина, большая, лежащая надо всѣми звуками, исходящая отъ молчаливыхъ, закрытыхъ домовъ, Она поднимается до самыхъ звѣздъ, чѣмъ дальше, тѣмъ глубже, и оттого городскіе звуки кажутся глухими и маленькими.
Остановились у большого бѣлаго зданія съ колоннами.
— Эй, малый! — (позвалъ городовой случайнаго прохожаго въ валенкахъ: — Кликни кого ни на есть дежурнаго изъ больницы.!
Человѣкъ въ валенкахъ, тихо ступая, ушелъ въ бѣлое зданіе, и опять наступила тишина…
Лошадь спокойно фыркала, и извозчикъ сидѣлъ на передкѣ, понурившись. Лошадь переступала ногами.
Гуляевъ слегка запрокинулъ голову и увидѣлъ въ рядъ три знакомыхъ алмазныхъ звѣзды, точно кто-то нарочно размѣстилъ ихъ по линейкѣ. Они принадлежали какому-то неизвѣстному ему созвѣздію. И онъ подумалъ, что умретъ, не узнавъ, какъ онѣ называются. Но это было все равно и даже, пожалуй, лучше. Вѣдь онъ ихъ видѣлъ, и это главное.
— Морозно, — сказалъ извозчикъ, не оборачиваясь.
Но городовой не отвѣтилъ. Лошадь переступала ногами. По другую сторону бульвара, у котораго они стояли, звеня и гремя, пролетѣлъ вагонъ трамвая.
Стукнула больничная дверь, задребезжавъ стеклами, и оттого почему-то стало понятно, что туда ежедневно входятъ и выходятъ много людей. Вмѣстѣ съ человѣкомъ въ валенкахъ вышелъ больничный сторожъ.
Все время, пока его снимали съ пролетки, Гуляевъ, поворачивая голову, старался видѣть три звѣздочки.
Потомъ онѣ исчезли за крышей. Послышался больничный запахъ эфира и еще чего-то неопредѣленнаго и тяжелаго. Дверь заскрипѣла и запѣла на блокахъ. И опять подумалось о людяхъ, которые входятъ сюда и выходятъ отсюда безконечною вереницей.
«Что же, здѣсь и умереть», — сказалъ себѣ Гуляевъ и спокойно закрылъ глаза.
…Теперь на него смотрѣла высокая и худая сестра милосердія или дежурная сидѣлка со старообразнымъ вытянутымъ личикомъ и бѣлою косынкою, покрывавшею только затылокъ. Темя оставалось открытымъ и показывало тщательно расчесанный проборъ.
Отъ всей ея фигуры вѣяло тою же особенной тишиною, которая была въ участкѣ и на улицѣ, но только еще въ большей степени.
И это понимали и городовой и сторожъ, потому что старались говорить негромко и осторожнѣе ступать ногами.
— Посидите здѣсь, — сказала она, показывая на желтую скамью со спинкой и, повернувшись, пошла.
Ея длинная, тонкая тѣнь, быстро укорачиваясь, двинулась за нею.
Онъ сидѣлъ, прислонившись къ спинкѣ скамьи, и соображалъ, сколько времени можетъ пройти, пока его найдутъ. Вѣдь въ такомъ огромномъ городѣ ежедневно бываетъ много упавшихъ, и всѣ они лежатъ по разнымъ больницамъ. И ему хотѣлось, чтобы сегодня упавшихъ было какъ можно больше.
Когда пришла вторично дежурная сестра и спросила его объ имени, онъ, вмѣсто отвѣта, спокойно закрылъ глаза.
— Не сказываетъ, — замѣтилъ серьезно городовой.
Послышались гулкіе шаги, и кто-то невысокій, приземистый, въ бѣломъ, взялъ его за руку и пощупалъ пульсъ; потомъ, сопя, пригнулся и приложилъ ему ухо къ груди.
— Переодѣть, — сказалъ онъ, выпрямляясь.
Голосъ его отдался подъ сводами.
Потомъ какіе-то люди понесли Гуляева на носилкахъ въ помѣщеніе, гдѣ пахло сыростью и мыломъ.
Здѣсь осторожно сняли съ него верхнее платье.
Подошелъ опять прежній докторъ въ бѣломъ и, твердо, но дружелюбно нажавъ ему животъ, озабоченно и серьезно, спросилъ:
— Здѣсь болитъ?
У него было широкое, неопредѣленныхъ очертаній лицо, съ неудобно, низко державшимся на носу пенснэ въ золотой оправѣ. Нажимая животъ, онъ каждый разъ поднималъ голову и отъ этого стекла его пенснэ блестѣли.
Но Гуляевъ не отвѣчалъ.
— Не можете говорить? — спросилъ докторъ.
Гуляевъ утвердительно опустилъ вѣки.
И отъ этого лицо доктора измѣнилось и стало равнодушнымъ и разсѣяннымъ.
«Что же, значитъ, такъ и надо», — подумалъ Гуляевъ.
— Раздѣньте его совершенно, — приказалъ докторъ другому тоже въ бѣломъ.
Лица этого другого Гуляевъ также не могъ, да почему-то и не хотѣлъ разсмотрѣть. Онъ только видѣлъ, что и у того было такое же разсѣянно-равнодушное выраженіе.
Подошла еще женщина, тоже въ бѣломъ, другая, не та, первая, и у нея было такое же выраженіе лица. Всѣ эти люди знали, когда надо имѣть заботливое выраженіе лица и когда равнодушное, и не ошибались на этотъ счетъ никогда. Въ этомъ Гуляевъ былъ почему-то совершенно увѣренъ, и оттого чувствовалъ себя здѣсь такъ спокойно.
Потомъ его еще долго выслушивали и мяли.
Входили и выходили еще какіе-то тоже въ бѣломъ. Но онъ уже не старался различать ихъ лицъ, точно всѣ они сдѣлались на одно лицо. И онъ различалъ ихъ теперь просто такъ: «тотъ, который вошелъ первымъ», «тотъ, который сидѣлъ на подоконникѣ» и такъ далѣе.
Только перваго доктора онъ различалъ преимущественно передъ другими, но онъ вскорѣ ушелъ и больше уже не приходилъ.
И не все ли равно, кто они были? Здѣсь это теряло свое значеніе, и отъ этого у Гуляева было своеобразное и пріятное чувство.
Они входили и уходили. Иногда былъ слышенъ шелестъ женскаго платья. Растворялись двери, и тогда тянуло воздухомъ. Раздавался звукъ стеклянной посуды или инструментовъ.
Когда его уже одѣли и приготовили носилки, чтобы куда-то отнести, кто-то, но уже опять другой, близко наклонился надъ нимъ и выслушалъ ему сердце. Было слышно, какъ близко, близко затикали карманные часики и сильно запахло цвѣточнымъ одеколономъ.
— Зачѣмъ вы пойдете сегодня въ новый театръ? — спросилъ слушавшій, выпрямляясь. — Что вы тамъ надѣетесь услышать новаго сегодня?
У оконъ засмѣялись два женскихъ голоса.
Гуляевъ тоже невольно улыбнулся.
— Разъ, два, три, четыре… восемь… двѣнадцать… — продолжала одна изъ смѣявшихся: — Выпейте, — прибавила она, подойдя и заставляя Гуляева что-то выпить изъ стекляннаго стаканчика. Онъ половину отпилъ и стиснулъ зубы.
Она спокойно поддержала стаканчикъ еще нѣкоторое время у его рта и потомъ выплеснула куда-то остатки.
— Въ палату бе сказалъ высокій и звонкій женскій голосъ.
Опять носилки, и они двинулись по длиннымъ, молчаливымъ коридорамъ, лѣстницамъ и площадкамъ, куда-то наверхъ.
Горѣло электричество, но высоко подъ самымъ потолкомъ и потому неярко. Направо и налѣво зіяли широкія и темныя двери. Оттуда пахло вымытымъ бѣльемъ и еще чѣмъ-то неуловимымъ, и смотрѣла тишина. И не вѣрилось, что тутъ страдаютъ и умираютъ люди.
На поворотѣ опять приблизилась новая тихая сестра. И, казалось, что это скорѣе видѣніе, а не человѣкъ.
Она не шептала, а говорила обыкновенно, но голосъ ея звучалъ глухо и тускло.
— Вотъ сюда…
Они проникли въ большую полутемную комнату, сплошь заставленную кроватями.
— Сюда, — двигалась она, точно тѣнь, и только бѣлѣла ея косынка.
Носилки поставили и его осторожно переложили на кровать возлѣ огромнаго окна. За окномъ дрожали верхушки деревьевъ и, о, счастье! — сіяли тѣ же три звѣздочки.
«Милыя» — сказалъ Гуляевъ: — «Ахъ, какъ хорошо».
И съ наслажденіемъ протянулся на жесткомъ, хрустѣвшемъ подъ нимъ матрацѣ.
Сидѣлка отошла. Больные лежали въ странной неподвижности, и только раздавалось ихъ мѣрное, несогласное дыханіе.
Теперь онъ различалъ отчетливо всѣ предметы. Когда его неожиданно потянуло на тошноту, сидѣлка спокойно подошла и неторопливо подала ему тазикъ. У нея также было равнодушное, неподвижное лицо, именно такое, какое надо было имѣть. Что было бы, если бы она стала страдать надъ каждымъ, кого рветъ.
Гуляевъ все это понималъ и радовался, что понимаетъ все, какъ, надо, и что все здѣсь именно такъ, какъ надо.
И все время, пока ему подступало къ горлу, онъ спокойно наблюдалъ неподвижное лицо сидѣлки, и ему подумалось, что у нея именно такое лицо, какое должно быть у человѣка: честное, искреннее, потому что такое лицо всегда бываетъ у человѣка, который поступаетъ, не стѣсняясь и свободно, и дѣлаетъ только то, что можетъ.
И это лицо было по-настоящему красиво хорошей, серьезной, истинно-человѣческой красотой.
VII.
правитьНочью Гуляевъ очнулся отъ забытья, потому что ему сдѣлалось трудно дышать и что-то болѣзненно расширилось подъ ложечкой. Сначала онъ долго страдалъ во снѣ и все старался принять болѣе удобное положеніе. Вдругъ дыханіе захватило окончательно, онъ сдѣлалъ послѣднее усиліе, открылъ глаза и услышалъ, что тяжело и непріятно хрипитъ.
Увидѣлъ низкую бѣлую деревянную ширму, которою былъ теперь почему-то отгороженъ отъ прочихъ, и тускло падавшій поверхъ ея изъ коридора свѣтъ электрической лампочки и нащупалъ по краямъ кровати двѣ подвязанныя гладкихъ и холодныхъ доски.
«Это, чтобы я не упалъ», — вообразилъ онъ: — Значитъ, я плохъ. Который теперь часъ?
Лобъ, шея и грудь у него были въ непріятной испаринѣ. Что-то неподвижно бѣлѣло въ изголовьи. Испуганно всмотрѣлся. Сидѣлка. Она спитъ, уронивъ руки на столикъ и положивъ на нихъ голову. Косынка сбилась у нея на самую шею.
Стекла въ окнахъ слабо и съ правильными перерывами дребезжатъ, и за двойными рамами шевелятся листья деревьевъ.
— Который же часъ?
Изъ горла вылетаетъ хрипъ, губы высохли. Хочетъ пошевелиться, и оттого чувство болѣзненной расширенности въ груди выростаетъ.
— Доктора! Неужели я умираю?
И ему вдругъ кажется, что онъ видитъ какъ-то совершенно отчетливо каждый прутикъ койки и малѣйшую скользящую тѣнь на потолкѣ и удивительно явственно слышитъ каждый шорохъ и вздохъ въ палатѣ и коридорѣ.
Но этого не можетъ быть. Конечно, нѣтъ. Надо только доктора.
Онъ постучалъ пальцами по краю подвязанной доски и сказалъ безъ звука однѣми губами:
— Пить…
Сидѣлка не шевелилась.
"Если бы я умеръ сейчасъ, — подумалъ онъ, стараясь приподнять голову и осмотрѣться, — это было бы просто странною нелѣпостью. Я не обдумалъ самаго еще главнаго. Вѣдь иначе окажется, что всякая мысль есть вздоръ и сама жизнь также вздоръ. Но этого, конечно, не можетъ быть.
Онъ посмотрѣлъ опять на темныя стекла, подумалъ, какъ велика и огромна жизнь, и улыбнулся самъ себѣ и тому предположенію, что онъ можетъ такъ глупо и просто умереть. Нѣтъ, смерть приходитъ не такъ.
— Я трусъ, — подумалъ онъ съ иронической усмѣшкой и, протянувъ руку къ столику, за которымъ спала сидѣлка, нащупалъ ложечку и позвонилъ ею о какую-то склянку.
Сидѣлка не шевелилась, и руки ея, сонныя и мягкія, тепло выступали въ полумракѣ, Онъ хотѣлъ приподняться и сѣсть, но что-то подступило къ горлу и точно порвалось внутри.
Свѣсивъ голову съ кровати, онъ жалобно прошепталъ еще разъ:
— Доктора.
Она слабо пошевелила руками и продолжала спать. Постарался себя утѣшить: значитъ, ничего опаснаго. Иначе она бы бодрствовала. Онъ просто усталъ отъ передвиженія, и его немного разбило. Вотъ и все. Да, да, да, конечно, такъ. Пусть она спитъ. Она хорошая, добрая и умная. И она знаетъ, что и когда надо дѣлать. Пусть себѣ спитъ, пусть спитъ. А онъ можетъ думать; Онъ давно не думалъ. На чемъ же онъ остановился прошлый разъ?
И, выпроставъ дрожащія руки изъ-подъ одѣяла, онъ серьезно нахмурилъ брови и съ покорностью началъ думать.
Но мысли путались, и вдругъ плечи и грудь его затряслись отъ рыданій.
Хриплый, лающій стонъ наполнилъ тишину. Сидѣлка испуганно подняла голову.
Нѣсколько мгновеній она мутными глазами смотрѣла передъ собою, съ трудомъ отрываясь отъ сладостныхъ сновъ. И ее онъ также видѣлъ теперь точно по-новому, всю до послѣдней явственности: ея немного большой, выпуклый, блестящій лобъ, широкія скулы и маленькій вздернутый носикъ съ видимыми, уходящими глубоко темными ноздрями.
--. Пить, --.попросилъ онъ еще разъ однѣми губами, потому что ему было неловко сказать, чтобы она позвала доктора, но было страшно и хотѣлось, чтобы она что-нибудь сдѣлала для него.
Вздрагивая отъ легкаго ночного озноба, она поправила волосы и сбившуюся косынку и подала ему холодную металлическую кружечку.!
И вдругъ онъ почувствовалъ непріятный соленый вкусъ во рту.
Что это? Кровь?
Вытеръ испуганно платкомъ губы, и увидѣлъ темнокрасное пятно.
Отчего можетъ быть кровь?
Поманилъ рукою сидѣлку и показалъ платокъ. Она сочувственно кивнула головой.
— Ничего, что жъ, это бываетъ.
— Доктора, — сказалъ онъ беззвучно губами и сдѣлалъ недовольное лицо.
Она отрицательно покачала головой и, подумавъ, предложила:
— Можетъ быть, послать за батюшкой? У насъ тутъ есть священникъ… хорошій такой…
— Я хочу доктора… Мнѣ худо… Только доктора…
Она выпрямилась и промолчала. Онъ посмотрѣлъ на нее долго и упорно, не сводя глазъ, и, наконецъ, понялъ, что это значитъ:
— Я умираю.
Переломивъ себя, онъ спросилъ довольно явственно:
— Значитъ, все кончено?
И жалобно усмѣхнулся.
— Многіе приглашаютъ батюшку для здоровья, — сказала она уклончиво: — Да вы не очень безпокойтесь. Отъ этого вамъ будетъ хуже.
Онъ отвернулся и замолчалъ.
И тогда все стало понятно: и двѣ доски по краямъ кровати, и то, какъ она сидѣла въ отдаленіи, странно выпрямившись, и вся жизнь, и то, какъ было смѣшно и глупо, что онъ хотѣлъ что-то понять.
Онъ простоналъ. Она взяла со стола кусокъ ваты и подложила ему подъ правую щеку. И тотчасъ вата намокла и захолодила: это стекала тоненькой струйкой кровь. И отъ этого прикосновенія охватила холодная и омерзительная дрожь.
Сидѣлка подложила ему сначала полотенце, а потомъ новый клокъ.
«Доктора! Я хочу остановить кровь, — сказалъ онъ себѣ: — Я не хочу сейчасъ умереть».
Онъ показалъ руками, что хочетъ написать записку.
Она встала и вышла изъ-за ширмъ и по дорогѣ освѣтила палату электричествомъ. Ослѣпительно-зловѣще выступили бѣлыя ширмы, и подумалось, что ихъ принесли откуда-то изъ мертвецкой, куда сейчасъ отнесутъ и его.
Она вернулась и сунула ему въ руки карандашъ и бумагу.
Гуляевъ написалъ, съ трудомъ вырисовывая буквы:
— Требую отправить меня домой.
Вмѣсто адреса, онъ поставилъ No телефона.
Сидѣлка взяла записку и возвратила:
— Ничего нельзя разобрать.
Гуляевъ вырвалъ у нея дрожащею рукою бумажку и старался написать еще разъ, но теперь онъ видѣлъ и самъ, что карандашъ только совершенно безсмысленно ходитъ по бумагѣ.
«Я долженъ отдохнуть и успокоиться», — подумалъ онъ и отплюнулъ кровавую мокроту.
Полежавъ немного съ закрытыми глазами, принялся писать опять. Ему хотѣлось написать цифру 2.
— Восемь? — спросила сочувственно сидѣлка.
Онъ отрицательно покачалъ головой, надѣясь, что она станетъ спрашивать по порядку всѣ цифры. Но она не догадалась этого сдѣлать.
Онъ показалъ ей еще нѣсколько разъ карандашемъ на бумагу, потомъ, сообразивъ и обрадовавшись, выставилъ два пальца, нуль, одинъ палецъ и два пальца по пяти.
Она покачала головою, показывая, что ничего не понимаетъ.
Онъ крикнулъ ей еще разъ беззвучно, однѣми губами:.
— Доктора, — и заметался въ тоскѣ по кровати.
Сидѣлка поправила вату и, взявъ потихоньку изъ его рукъ карандашъ и бумагу, вышла за ширмы.
Снова наступилъ полумракъ.
VIII.
правитьТеперь кровь шла темными сгустками, которые онъ безпрестанно отплевывалъ, и оттого онъ лежалъ совсѣмъ на боку.
Онъ понималъ, что главное заблужденіе людей состоитъ въ томъ, что они-думаютъ, что могутъ и должны что-то знать. Но на самомъ дѣлѣ, человѣку вовсе не нужно ничего знать. Въ этомъ и есть главный обманъ.
Вотъ онъ хотѣлъ что-то знать и ради этого отвергъ все то, что считалъ своимъ прежнимъ знаніемъ, какъ недостовѣрное. Но пошла кровь, и тогда оказалось, что онъ не можетъ ничего знать, потому что пошла кровь. И было смѣшно и глупо, что онъ хотѣлъ что-то достовѣрно знать.
А потомъ нелѣпо и безпокойно сталъ мучить переполненный мочевой пузырь. И пришлось обратиться къ помощи сидѣлки.
Было стыдно, охватывала холодная дрожь, и было омерзительно сознавать свою безпомощность, ненужность и грязь.
Онъ метался по постели.
— «Я не хочу, не хочу», — говорилъ онъ себѣ: — «Я отвергаю все, чего добивался когда-нибудь. Я признаю безумствомъ и нелѣпостью всю мою жизнь. Я отвергаю то, что зовется истиной, и отвергаю то, что зовется правдой. Я презираю то, что зовется мысль, я презираю и ненавижу людей. Я ненавижу тотъ огромный обманъ, который зовется человѣчествомъ, жизнью и любовью».
Онъ сжималъ и разжималъ пальцы рукъ и корчился на постели.
— Тоскуете? — спросила сидѣлка.
Но онъ злобно посмотрѣлъ на нее и ничего не отвѣтилъ.
«Я ненавижу каждое человѣческое слово, каждый человѣческій жестъ, потому что они есть ложь, страшная преступная ложь, только называющаяся правдой. И я не хочу правды, потому что она ложь. Я хочу лжи. Я не хочу правды, потому что правда есть омерзительная дрожь, грязь, тоска и страхъ. И потому что она не правда, а еще худшая ложь».
Онъ стискивалъ страдальчески зубы и вытягивался всѣмъ тѣломъ.
Потомъ ему захотѣлось молиться.
Пусть это будетъ ложь, и будетъ противорѣчить тому, что на самомъ дѣлѣ есть. Но все-таки онъ будетъ молиться. Онъ скажетъ:
— О, Господи!
Закрывъ глаза, онъ явственно и раздѣльно прошепталъ губами еще разъ:
— Господи, Господи!
И, раскрывъ ихъ опять, поднялъ, какъ можно выше къ потолку, какъ тогда, въ ту ночь, еще у себя въ домѣ, и сказалъ беззвучно губами:
— Прости!
О, прости! Когда я думаю о Тебѣ, Ты для меня всегда ложь, потому что я не знаю, не вижу, не понимаю Тебя. Но я страдаю, и Ты прости. Прости меня за то, что Тебя, когда я думаю о. Тебѣ, никогда для меня нѣтъ, и я долженъ солгать себѣ, чтобы Ты былъ.
Я хочу вѣрить въ Тебя. Не зная, кто Ты, я хочу вѣрить въ Тебя. Я хочу вѣрить, и не знаю, что значитъ вѣрить, но я хочу какъ-то вѣрить, потому что я страдаю. Я бьюсь головой о желѣзо и говорю;
— Я вѣрю.
Ты, который какъ-то есть и котораго я, никогда не смѣя отвергнуть, отвергнулъ только потому, что хотѣлъ правды, прости меня за то, что я хотѣлъ правды. Прости, потому что я ничто, и ложь, и грязь, и Ты не можешь хотѣть, чтобы я страдалъ.
Двѣ крупныя слезы выступили и побѣжали у него по щекамъ.
— Право, пригласили бы батюшку, — указала сидѣлка, близко нагнувшись, и вытерла ему слезы: — Вѣдь это что же… Это, вѣдь, ничего не значитъ.
— Хорошо, — сказалъ онъ ей глазами и подумалъ: — То, что я называю ложь, есть ложь вообще, для людей, которые живутъ, или, лучше сказать, для человѣчества, которое никогда не умираетъ, а для меня, для того, который непремѣнно умираетъ, эта ложь есть, на самомъ дѣлѣ, нужная правда.
И эта мысль его поразила.
Сидѣлка опять поправила и даже подтянула косынку и убрала со столика лѣкарства и посуду. Очевидно, она готовила что-то для прихода священника.
И то, что она дѣлала, не было ложь, а была нужная, необходимая ему его маленькая правда, правда этого одного и самаго важнаго момента его жизни.
Она покрыла столикъ бѣленькой салфеткой, потомъ пошла, долго ходила и принесла серебряный образокъ съ золотымъ вѣнчикомъ, безъ кіота, и поставила его на столѣ, прислонивъ къ ширмѣ. Потомъ принесла (лампадку. Лампадка была зелененькая, и, когда она ее зажгла, отъ нея сталъ падать мягкій и ласковый зеленый свѣтъ.
"И эта зелененькая лампадка, и этотъ свѣтъ, и эта тихая радость, которая распространяется отъ этого свѣта, и все, и все, и есть моя теперешняя правда, — думалъ Гуляевъ.
За ширмой раздались громкіе мужскіе шаги. Вошелъ дежурный докторъ. Онъ пощупалъ пульсъ и спросилъ сочувственнымъ голосомъ:
— Вы желаете причаститься?
Гуляевъ утвердительно опустилъ вѣки.
И ему казалось, что и сидѣлка, и докторъ прониклись сознаніемъ важности принятаго имъ рѣшенія. Они постоянно были около смерти и потому у нихъ былъ другой масштабъ, чтобы судить о вещахъ, чѣмъ у всѣхъ остальныхъ людей.
— Мы обыкновенно относимся съ насмѣшкой къ священнику, — думалъ Гуляевъ: — Мы смѣемся надъ его длинной одежей, надъ догматами и надъ церковнымъ обрядомъ. Это оттого, что мы не понимаемъ, что такое священникъ, зачѣмъ священникъ. Его мѣсто на границѣ нашей, жизни, и тогда дѣлается все понятнымъ, вотъ какъ сейчасъ. И все странное тогда, не можетъ казаться страннымъ теперь: и одежа, и обрядъ, и даже церковные догматы, потому что все это теперь имѣетъ свой нужный и особенный смыслъ. И докторъ, хотя онъ здоровый и образованный человѣкъ, это хорошо понимаетъ, и не можетъ не понимать, и оттого онъ такъ сейчасъ серьезенъ.
Скоро-ли? — беззвучно спрашивалъ губами и глазами Гуляевъ сидѣлку каждыя пять минутъ, потому что боялся, что не дождется прихода священника и съ нимъ случится то ужасное, что неминуемо его теперь ждало.
— Очень даже скоро, — отвѣчала она, видимо волнуясь за него сама и безпрестанно прислушиваясь: — Батюшка, навѣрное, одѣваются… Вотъ и всѣ также завсегда безпокоятся, какъ вы… думаютъ: не дождутся. А завсегда дожидаются.
— Завсегда? — спросилъ онъ съ дѣтской вѣрою.
— Ну, конечно же… Какъ же иначе… А вотъ и батюшка.
Кто-то шелъ по коридору скрипучимъ, шаркающимъ шагомъ.
Сидѣлка вышла.
— Гдѣ болящій? — спросилъ мягкій, дрожащій голосъ священника.
Сидѣлка что-то объяснила.
— А, — сказалъ голосъ: — Такъ, такъ, такъ… Ну, Господи благослови. Зажгите, моя дорогая, свѣчечку. Зажгли лампадку? Дѣльно…
Они оба зашли за ширму, и теперь стали немного видны его лицо и вся его фигура. Мелькнуло что-то знакомое. И когда онъ взялся правою рукою за грудь и поправилъ наперсный крестъ, Гуляевъ сразу его узналъ. Это былъ тотъ самый священникъ, который служилъ раньше въ ихъ приходѣ, и, по настоянію жены былъ приглашенъ къ нимъ для молебна, когда они переходили въ новый домъ. Гуляеву припомнились сейчасъ даже тѣ слова, которыми онъ началъ тогда свою проповѣдь:
— Миръ дому сему!
Такъ, кажется, заповѣдывалъ Христосъ говорить своимъ ученикамъ.
И въ своей проповѣди онъ объяснилъ, что такое означаетъ — «миръ дому сему». Миръ есть гармонія, порядокъ, благополучіе и святость. Рѣчь онъ произносилъ съ подъемомъ, и Гуляевъ удивился тогда, что простой священникъ можетъ такъ умно и литературно говорить. "Это оттого, что ихъ учатъ гомилетикѣ — подумалъ онъ тогда же,
И, хотя онъ былъ невѣрующимъ, но отъ словъ священника имъ овладѣвало пріятное умиленіе, и казалось, что эти слова «миръ дому сему» остались въ домѣ и послѣ того, какъ симпатичный и мягкій батюшка ушелъ.
И когда онъ говорилъ, хотѣлось вѣрить, что все именно такъ и есть. У него были ласковые каріе глазки и яркія малиновыя губы. А когда онъ потомъ, послѣ молебна закусывалъ, то выговаривалъ какъ-то особенно вкусно «коклеты» вмѣсто «котлеты», и это къ нему также шло. Онъ почему-то разсказывалъ, какъ надо приготовлять гусиныя лапки (ихъ надо предварительно мочить въ уксусѣ) и очень забавлялъ и удивлялъ дамъ своей практичностью. Дрова совѣтовалъ покупать не на складѣ, а прямо на желѣзной дорогѣ изъ вагона. И когда ушелъ, оставилъ послѣ себя легкій и пріятный запахъ кипариса и одеколона.
Но сейчасъ Гуляеву было почему-то непріятно отъ этихъ воспоминаній, и хотѣлось, чтобы пришелъ лучше какой-нибудь другой священникъ.
«Но все равно, — подумалъ онъ съ огорченіемъ: — Я не буду думать ни о чемъ постороннемъ».
Разостлавъ на столикѣ возлѣ лампадки платокъ и поставивъ на него въ серебряной коробочкѣ причастіе, и положивъ крестъ, батюшка выпрямился и, прижавъ руки къ груди, спросилъ ласково и вмѣстѣ строго:
— Вы желаете исповѣдаться?
— Онъ не можетъ говорить, — сказала сидѣлка.
Священникъ нагнулся къ Гуляеву и внимательно посмотрѣлъ ему въ лицо:
— Что? Худо? Ну, Господь поможетъ. Вотъ исповѣдаетесь и причаститесь…
Въ лицѣ его изобразились мимолетное любопытство и состраданіе.
— А кто такой? Такъ и неизвѣстно? — спросилъ онъ, выпрямляясь и обращаясь къ сидѣлкѣ.
— Не называетъ себя… Скорѣе всего изъ образованныхъ.
— Такъ, такъ, — сказалъ батюшка и, звучно и пріятно откашлявшись, развернулъ старую зеленую эпитрахиль на желтой подкладкѣ.
Перекрестивъ ее мелкимъ, изящнымъ, проворнымъ крестикомъ, поцѣловалъ и, надѣвъ на шею, выпросталъ сзади густые волосы, а спереди вынулъ наперсный крестъ и сдѣлался какимъ-то окончательно, земнымъ и знакомымъ.
Взявъ въ руки маленькій коричневый требникъ, онъ неожиданно строго посмотрѣлъ на Гуляева и сказалъ:
— Перекреститесь, если можете,
И, не дожидаясь, возгласилъ:
— Благословенъ Богъ нашъ…
Гуляевъ нѣсколько разъ твердо и набожно перекрестился.
«Я вѣрю, вѣрю, — говорилъ онъ себѣ настойчиво: — Я ничего не знаю и вмѣстѣ знаю все; это и есть то, что называется вѣрою, и теперь я понимаю, что такое вѣра. И мнѣ уже не страшно и все ясно».
Только было попрежнему немного досадно, что пришелъ именно этотъ батюшка, знакомый и франтоватый. Отъ этого было такое чувство, точно все происходитъ не совсѣмъ такъ.
Было скорѣе похоже, точно батюшка, какъ и шесть лѣтъ назадъ, служитъ молебенъ по поводу новоселья.
Онъ стоялъ, слегка откинувшись назадъ, и быстро и полувнятно читалъ, держа высоко передъ собою требникъ и зажженную восковую свѣчку и, дѣлая удареніе на отдѣльныхъ словахъ, точно полагалъ, что въ нихъ-то при данныхъ обстоятельствахъ и заключается вся сила:
— Слава Тебѣ, Боже… Аминь. Господу помолимся…
Когда же переворачивалъ страницу, то высоко и многозначительно поднималъ брови, отчего лобъ его покрывался мелкими морщинками. Читая, онъ нѣсколько разъ ошибся и поправился.
И Гуляеву опять казалось, что это все не то, и что все это нужно кому-то другому: можетъ быть сидѣлкѣ или самому батюшкѣ, или тѣмъ, которые, вообще, останутся жить послѣ него. Это для нихъ важно, чтобы батюшка стоялъ сейчасъ надъ нимъ и читалъ по книжкѣ, воображая, что это и есть то, что надо дѣлать, когда умираетъ человѣкъ.
И оттого и у батюшки и у сидѣлки были теперь спокойныя и довольныя лица.
«Нѣтъ, это просто нехорошія мысли», — сказалъ себѣ Гуляевъ: — «Они вѣрятъ, вѣрятъ, и я тоже вѣрю, вѣрю. Господи, спаси меня. Успокой, сдѣлай, чтобы мнѣ все разомъ стало ясно и понятно»…
Но батюшка читалъ, и тоска не проходила. И оттого казалось, что все, что происходитъ сейчасъ, неважно и только предисловіе къ чему-то важному, а главное будетъ впереди.
И Гуляевъ терпѣливо и сосредоточенно продолжалъ ожидать этого другого и важнаго.
Переставъ, наконецъ, читать, батюшка сказалъ:
— Отвѣчайте наклоненіемъ головы
Сидѣлка благоговѣйно вышла.
— Исповѣдаете ли вы всѣмъ сердцемъ и всѣмъ помышленіемъ вашимъ Бога, троичнаго въ лицахъ и пришедшаго во плоти спасти міръ?
Лицо его было торжественно и строго, точно онъ признавалъ всю важность предложеннаго вопроса и готовился заключить съ Гуляевымъ какой-то особый по этому поводу договоръ.
«Вѣдь я же вѣрю?» — сказалъ себѣ Гуляевъ, и въ то же время слова священника казались ему, какъ и все, что онъ дѣлалъ и говорилъ до сихъ поръ, внѣшними и ненужными.
«Пришедшаго во плоти»… это значатъ, что Богъ (то самое большое и страшное) сдѣлался вотъ такимъ, какъ батюшка, или онъ, Гуляевъ, родился отъ дѣвушки, ходилъ по землѣ. И такъ же тогда дулъ вѣтеръ и качались вѣтви деревьевъ, какъ сейчасъ за окномъ, и были ночи… И все было, какъ сейчасъ… И это былъ Богъ…
Батюшка опустилъ требникъ, и съ недовѣріемъ посмотрѣлъ на Гуляева.
«Зачѣмъ это нужно ему?» — подумалъ мучаясь Гуляевъ: — Ну не все ли ему равно? Вѣдь на этотъ вопросъ такъ трудно отвѣтить искренно и прямо… И, кромѣ того, это не можетъ быть важнымъ…
Было непріятно солгать.
Батюшка ждалъ, и брови его поднимались все выше. Почему ему надо такъ опредѣленно, просто и даже, пожалуй, немного грубо, что вотъ былъ Богъ и сталъ человѣкъ?
Гуляевъ внимательно посмотрѣлъ на священника, стараясь понять, какъ думаетъ и вѣритъ этотъ человѣкъ. Но батюшка смотрѣлъ просто и ясно. У него выходило все такъ удобно. На небесахъ — Богъ, и Онъ сошелъ, когда это понадобилось для удобства людей на землю. И оттого все сдѣлалось такъ хорошо, понятно и просто. И теперь только онъ, Гуляевъ, долженъ умереть и сказать, что все это именно такъ, и онъ такъ и вѣритъ и ни въ чемъ не сомнѣвается.
Батюшка ждалъ и удивлялся:
«Что случилось?»
— Вы слышите? — спросилъ онъ и нагнулся.
Гуляевъ смотрѣлъ на него молча и тяжело дышалъ.
— Вамъ что-нибудь плохо?
Онъ сдѣлалъ движеніе головой въ сторону сидѣлки.
— Можетъ быть, у васъ есть сомнѣнія? — спросилъ онъ, хотя мягко и ласково, даже слегка блеснувъ бѣлыми зубами, но пальцы его руки нетерпѣливо перебирали нагрудный крестъ и возлѣ глазъ легли подозрительныя и непріятныя морщинки.
Гуляевъ подумалъ и тихо опустилъ и поднялъ вѣки.
Батюшка сдѣлалъ осторожное и внимательное движеніе руками, аккуратно подобравъ рукава рясы.
— Вы сомнѣваетесь въ бытіи Бога и въ томъ, что Онъ троиченъ въ лицахъ? — спросилъ батюшка, и въ лицѣ его появилась на моментъ усталость: — Сіе есть тайна, сокрытая отъ человѣковъ. Но сомнѣваться въ этомъ большой грѣхъ.
Онъ не удержался и зѣвнулъ, слегка прикрывшись ладонью. Вѣроятно, онъ находилъ, что исповѣдь нѣсколько затягивается.
— Ну, конечно, сомнѣніе есть естественное состояніе человѣческаго ума. Молитесь.
Онъ ласково нагнулся и тронулъ его своею мягкою рукою за плечо.!
— Молитесь усерднѣе, чтобы Господь отпустилъ вамъ невольное согрѣшеніе ваше.
Онъ возвелъ глаза къ потолку. Но самому ему не хотѣлось молиться, и онъ только держалъ поднятыми кверху глаза. Онъ ожидалъ, что молиться станетъ Гуляевъ. Развѣ онъ могъ молиться со всякимъ? Онъ только приходилъ и присутствовалъ. Пусть всякій молится самъ за себя.
Гуляевъ поднялъ глаза и постарался помолиться.
«Я хочу думать», говорилъ онъ себѣ, «что Богъ хотя одинъ, но состоитъ какъ бы изъ трехъ существъ или видовъ. Этого нельзя понять, но это очень важно для меня. Это важно потому, что я умираю. И я хочу вѣрить. И я молюсь Тебѣ, Боже, который состоишь изъ трехъ видовъ, или лицъ»…
Онъ напрягался этому повѣрить и для того представить себѣ все, какъ надо. Но выходило, что онъ молится тремъ богамъ, и онъ старался заставить себя думать, что они образуютъ изъ себя одного Бога, но представить это ему было трудно, и оттого было неловко и непріятно.
За окномъ шевелились листья и чуть смутно виднѣлись въ глубинѣ звѣзды.
Батюшка опустилъ глаза и терпѣливо ждалъ. Онъ былъ хорошій священникъ и хотѣлъ, чтобы Гуляевъ основательно помолился. Онъ пришелъ сюда глубокою ночью, прямо отъ теплой постели, но это было его обязанностью. А онъ уважалъ свои обязанности. Это было видно. Пусть человѣчество спитъ, тѣмъ болѣе онъ долженъ стоять на стражѣ. Дуетъ холодный вѣтеръ, и вѣтви треплются за окномъ, а онъ стоитъ на стражѣ. Сіяютъ далекія и неподвижныя звѣзды, а онъ стоитъ на стражѣ.
— Господу помолимся! — говоритъ онъ внезапно и, опять поднявъ глаза кверху, продолжаетъ: Всякаго отвѣта недоумѣюще, сію Ты молитву, яко владыцѣ грѣшніи приноситъ: Господи, помилуй насъ! Ну, вотъ такъ. Помолились?
Онъ старается бодро взглянуть на Гуляева, но взглядъ у него противъ воли подозрительный, спрашивающій.
— Небось, были въ университетѣ? — спрашиваетъ онъ неожиданно.
Гуляевъ сдѣлалъ отрицательное движеніе глазами.
— Такъ. Не завидовали ли когда и чему-нибудь? Не желали-ли кому зла? Говорите глазами: грѣшенъ, грѣшенъ. Вотъ такъ. Кто не грѣшенъ? Но Господь милостивъ. Исполняли-ли обязанности къ семьѣ? Не грѣшили-ли противъ седьмой заповѣди? Великій, большой грѣхъ, но… Такъ, такъ…
Онъ смотрѣлъ со вниманіемъ на Гуляева и старался придумать еще какіе-нибудь грѣхи. Онъ хотѣлъ выисповѣдать его такъ, чтобы у него не осталось уже никакой душевной тяжести. Вѣроятно, онъ хорошо умѣлъ приготовлять людей въ послѣдній путь и не жалѣлъ своихъ трудовъ. Недаромъ сидѣлка сказала о немъ, что онъ хорошій батюшка.
— Господу помолимся! — возгласилъ онъ опять и накрылъ Гуляеву лицо нижнимъ краемъ эпитрахили, точно окончательно благословляя его на смерть.
Снизу онъ ловкимъ и привычнымъ движеніемъ поддерживалъ ее немного рукою, чтобы матерія не испачкалась о кровь. Эпитрахиль была холодная и пахла ладономъ и еще чѣмъ-то церковнымъ.
Гуляеву стало страшно и тошно.
«Я не хочу еще», — подумалъ онъ содрагаясь: — «Я хочу доктора».
И онъ рѣшилъ послѣ причастія объяснить священнику номеръ телефона.
А батюшка все молился, не поднимая епитрахили, и отъ ея прикосновенія его все больше и больше охватывала прежняя дрожь.
«Я не вѣрю, — думалъ онъ съ ужасомъ, задыхаясь отъ нея: — Я не могу. Я не могу притворяться, что Богъ одинъ и вмѣстѣ состоитъ изъ трехъ. И я не понимаю, что значитъ вѣрить. Я хотѣлъ себя обмануть»…
Онъ отстранилъ слегка эпитрахиль рукою.
«Доктора скорѣе… Я еще могу жить… Остановите же кровь»…
Онъ заметался. Намоченная вата отклеилась отъ щеки и упала. И тепрь струйка крови направилась прямо за воротъ.
Священникъ обернулъ къ нему широкую сутулую спину и приготовлялъ у столика причастіе.
— Сидѣлка! — позвалъ онъ строго, обернувшись.
Въ рукахъ онъ держалъ маленькую золотую чашу, похожую на рюмку и ложечку.
Сидѣлка вошла и тотчасъ подложила полотенце и вату.
— Остерегитесь плевать! — сказалъ священникъ еще строже и сдѣлалъ важное и внимательное лицо: — Причащается рабъ Божій… Раскройте пошире ротъ….
Поднявъ высоко брови и полураскрывъ отъ усилія ротъ, онъ вложилъ Гуляеву крошку хлѣба, пахнувшаго виномъ.
— Во оставленіе грѣховъ…
Брови его опустились, и онъ сосредоточенно опустилъ ложечку въ чашу, а потомъ коснулся рта шелковымъ платкомъ.
И тотчасъ началъ читать оживленной скороговоркой молитву, точно радуясь, что все самое трудное сошло такъ хорошо.
— Ну, поздравляю васъ, — сказалъ онъ, наконецъ, приложивъ къ его губамъ холодный и чуть влажный крестъ и чуть просіявъ морщинками возлѣ глазъ: — Да послужитъ вамъ причастіе во здравіе души и тѣла.
Онъ снялъ эпитрахиль и началъ ее свертывать. Гуляевъ сдѣлалъ ему знакъ, что хочетъ говорить и, приставивъ кулакъ трубочкой ко рту, изобразилъ, какъ говорятъ въ телефонъ.
Священникъ вопросительно посмотрѣлъ на сидѣлку.
— Все спрашиваютъ чего-то, — объяснила она: — А писать — руки не слушаются. Плохи они очень.
Батюшка съ сожалѣніемъ воззрился на Гуляева. Тотъ выставилъ два пальца и показалъ опять подрядъ всѣ остальныя цифры.
— Ручная азбука… Не понимаю, — сказалъ священникъ съ тѣмъ же видомъ сожалѣнія и улыбнулся тупо и страшно.
Гуляевъ замоталъ головой и задвигался на постели.
— А вы не волнуйтесь, — продолжалъ батюшка съ тѣмъ же выраженіемъ тупого непониманія въ лицѣ: — Теперь уже главное сдѣлано.
— Все безпокоились, что не успѣютъ причаститься, — замѣтила сидѣлка.
— Господь взыскуетъ ищущихъ. Ну, Христосъ съ вами. Не понимаю, не понимаю.
Онъ добродушно улыбнулся, перекрестилъ Гуляева широкимъ крестомъ и покивалъ головою. Потомъ взялъ со стола причастіе и крестъ.
Гуляевъ отвернулся.
— Возможно, что бредъ, — сказалъ священникъ тихо сидѣлкѣ: — Гдѣ-то видѣлъ это лицо, а не припомню. Не безпокойтесь, дорогая.
— Гдѣ же вамъ всѣхъ упомнить, — сказала сидѣлка.
Батюшка степенно вышелъ.
IX.
правитьОнъ глухо и хрипло стоналъ, и изъ его горла съ жутко правильными промежутками вылетало булькающее и свистящее дыханіе. Похоже было, что работаетъ какая-то правильно дѣйствующая машина.
Сидѣлка не могла остаться съ нимъ. Она ходила между кроватей. Больные тоже не спали и лежали съ раскрытыми глазами.
Всѣ молчали. Хотѣлось, чтобы это дыханіе прекратилось, но оно дѣлалось все громче и громче. И казалось, что оно имѣетъ какой-то свой внутренній необходимый смыслъ, и оттого съ каждымъ разомъ становится труднѣе и мучительнѣе. Точно Гуляевъ чего-то добивался или всходилъ на какую-то возвышенность. Всходилъ и падалъ и взбирался опять. И всѣ желали, чтобы онъ скорѣе взошелъ, и мучились за него.
Нѣсколько разъ подходилъ докторъ и спрашивалъ его о чемъ-то Но онъ молчалъ, напряженно устремивъ глаза по направленію къ окну. Лампадку онъ приказалъ погасить еще раньше — тотчасъ по уходѣ священника, и теперь свѣтлымъ пятномъ выдѣлялся на столикѣ одинъ серебряный образокъ съ тусклымъ золотымъ вѣнчикомъ.
… я одинъ, — сказалъ себѣ Гуляевъ, и въ душу его вошла свѣтлая покорность: — Одинъ. Это надо понять.
Нѣсколько времени онъ старался это понять.
Одинъ, это значитъ: не надо ничего. Не надо хотѣть домой, не надо близкихъ.
И еще чего-то не было надо. Взглядъ его упалъ на образокъ, освященный лампадкой. И этого не надо.
Онъ знаками попросилъ задуть лампадку. Сидѣлка долго не понимала и поднесла ему ее къ самымъ губамъ. Онъ слабо дунулъ, и тогда она, удивляясь, погасила её. 1
Вотъ такъ. И было ясно, что онъ напрасно мучился, когда звалъ священника.
Теперь ему казалось, что стѣны комнаты раздвинулись, и онъ лежитъ прямо въ безконечности. Но это почему-то не было страшно. И онъ удивлялся себѣ и не понималъ.
Дребезжали попрежнему темныя окна, и съ громкимъ, предутреннимъ правильнымъ гуломъ двигались по мостовымъ тяжелыя телѣги — и это была безконечность. Дулъ вѣтеръ. Попрежнему явственно колыхались листья. Онъ ясно слышалъ скрипъ могучихъ древесныхъ стволовъ подъ окнами, и въ стекло противъ его кровати съ аккуратными промежутками постукивала какая-то вѣточка. И это тоже все была безконечность. Мучительно въ далекомъ и тускломъ небѣ выступали свѣтлыми слезящимися пятнышками звѣзды. И бѣжала и бѣжала кровь. Она была густая, вязкая, противная. И бѣжала также съ правильными перерывами, по временамъ заполняя ротъ. Иногда онъ раскрывалъ глаза и прислушивался къ самому себѣ. Тогда онъ слышалъ, какъ широко и трудно раздувалась его грудь, хотѣлъ сдержать собственное дыханіе и не могъ, точно его грудь уже работала отдѣльно отъ него. И это тоже была безконечность.
Было странно, что онъ когда-нибудь и о чемъ-нибудь могъ безпокоиться, когда были безконечность и одиночество.
Но онъ всегда обманывалъ себя. Онъ хотѣлъ отъ себя скрыть, что есть безконечность. Когда онъ былъ здоровъ и потомъ, когда заболѣлъ и захотѣлъ думать «всерьезъ», онъ называлъ это стремленіемъ къ истинѣ. Истина и значитъ всегда какой-то конецъ. Найти истину и значитъ найти дно и конецъ.
Гуляеву стало опять что-то на мгновеніе ясно и вмѣстѣ страшно, что онъ когда-нибудь искалъ истину. И онъ поднялся еще на одну какую-то ступень и точно выросъ.
Взглядъ его упалъ на серебряный образокъ. Онъ сдѣлалъ знакъ его убрать, но сидѣлка опять не поняла и хотѣла положить ему на грудь, но онъ отстранилъ его и махнулъ рукой. Она не поняла и поставила его на прежнее мѣсто.
Всю жизнь его преслѣдовалъ кошмаръ истины. И оттого были дрожь и страхъ. И оттого былъ ему нуженъ Богъ. Но Богъ это и значитъ безконечность. И онъ только этого не понималъ. Когда онъ былъ ребенокъ, онъ говорилъ себѣ г. Богъ есть сѣдой старикъ, живущій на небесахъ; потомъ, подросши, сталъ воображать себѣ Бога большимъ и плавающимъ въ безвоздушномъ пространствѣ, а потомъ, еще позднѣе, при мысли о Богѣ испытывалъ только страхъ. Его Богъ былъ страхъ. И такъ какъ онъ не хотѣлъ страха, то старался вовсе не думать о Богѣ, и это значило, что онъ, хотя признаетъ Бога, но ничего не знаетъ о Немъ. А на самомъ дѣлѣ всегда была только одна безконечность и передъ, нею страхъ. И это онъ называлъ: Богъ.
И потому, когда потекла кровь, онъ испугался и подумалъ, что теперь должно будетъ случиться что-то ужасное, и поспѣшилъ позвать священника.
Но ничего ужаснаго не произошло и не могло произойти, потому что съ нимъ произошла и всегда происходила безконечность.
И это было больше, чѣмъ истина и Богъ. И потому окончательно пропалъ страхъ.
Онъ глубоко вздохнулъ и поднялся еще на одну ступень и опять точно выросъ.
Теперь онъ зналъ, что безконечность всегда его манила и звала. Шагъ за шагомъ она его опутывала и охватывала своими цѣпкими кольцами. Это она позвала его изъ дома, но онъ сопротивлялся. Онъ шелъ, и она ласково манила его, чтобы потомъ вдругъ показать свое суровое и спокойное лицо.
И когда онъ понялъ это и для того припомнилъ всю свою жизнь, то убѣдился, что оно именно такъ и было, но онъ всегда сопротивлялся и не хотѣлъ.
И Гуляеву показалось, что онъ взошелъ теперь на самую высшую ступень, откуда можетъ спокойно озирать свою жизнь и жизнь другихъ людей.
Теперь онъ дышалъ съ долгими и тяжелыми перерывами.
Онъ видѣлъ, какъ къ нему подошелъ дежурный докторъ. Нагнувшись, онъ долго ему что-то говорилъ и, вслушавшись, Гуляевъ понялъ, что онъ предлагаетъ ему пальцами показать номеръ телефона. Очевидно, батюшка разсказалъ ему про знаки, которые онъ дѣлалъ ему.
Но Гуляевъ оставался неподвижнымъ и только внимательно смотрѣлъ доктору въ лицо.
И теперь онъ въ первый разъ видѣлъ, что у доктора было озабоченное, страдающее и мыслящее лицо. Онъ былъ умный и образованный человѣкъ, и въ его мозгу было много сложныхъ и тяжелыхъ мыслей. Онъ смотрѣлъ на Гуляева и мучился за него, а Гуляевъ смотрѣлъ на доктора, и ему было, въ свою очередь, его жаль. Но сказать онъ ничего не могъ.
Подошла сидѣлка и тоже наклонилась. И въ ея глазахъ были тѣ же безпокойство, и жалость, и страхъ. Но и ей онъ не могъ ничего сказать, только перевелъ на нее взглядъ и долго и серьезно на нее глядѣлъ, стараясь, чтобы она поняла, что въ смерти нѣтъ ничего страшнаго.
Но она не поняла и въ смущеніи отвернулась.
Гуляевъ началъ смотрѣть на доктора. Но и тотъ не выдержалъ и потупился.
Тогда онъ закрылъ глаза и больше не глядѣлъ.
Теперь онъ зналъ твердо, что человѣкъ долженъ научиться быть одинъ, и ему не нужно ни дома, ни Бога, ни истины.
Всѣ слышали, какъ онъ захлебнулся дыханіемъ. И на мгновеніе водворилась жуткая тишина. Потомъ дыханіе стало слабѣть.
Онъ умеръ на разсвѣтѣ, въ то время, какъ къ больницѣ, гдѣ онъ лежалъ, спѣшно подъѣзжали его домашніе.
Въ послѣдній моментъ онъ вдругъ страшно почувствовалъ, что окончательно выздоровѣлъ и потому блаженно вытянулся на постели. Съ новой и совершенно особенной радостью, онъ необычайно отчетливо понялъ, что боленъ онъ былъ не теперь, когда лежалъ, а гораздо раньше, всю свою прежнюю жизнь. Сейчасъ же онъ былъ совершенно здоровъ, потому что ни въ чемъ не сомнѣвался и ничего не искалъ. И это называлось смерть…
Всѣ пожалѣли Гуляева, когда узнали, при какихъ обстоятельствахъ онъ окончилъ свою жизнь: что онъ былъ подобранъ на улицѣ и умеръ одинъ въ больницѣ на рукахъ простой сидѣлки и напутствуемый больничнымъ священникомъ. Все это не вязалось съ предыдущею жизнью Гуляева и его образомъ мыслей, и оттого всѣ пожалѣли его. И каждый невольно старался представить себѣ всѣ ужасы его одинокой смерти и, содрагаясь, выражалъ надежду, что ему, быть-можетъ. удастся умереть при болѣе счастливыхъ обстоятельствахъ.
Но врядъ ли эти соображенія имѣли хотя какой-нибудь смыслъ.