Предисловие к книге «Душа Японии» (Азбелев)/ДО

Предисловие к книге "Душа Японии"
авторъ Николай Павлович Азбелев

Опубл.: 1905. Источникъ: az.lib.ru

Предисловіе к книге «Душа Японіи».

I.

Средства, какія имѣетъ русскій читатель для ознакомленія съ японской литературой. — Препятствія, встрѣчаемыя европейцемъ для полнаго пониманія и точнаго перевода на свой языкъ японскихъ литературныхъ произведеній. — Какого рода произведенія японской литературы могутъ быть наиболѣе интересны для европейскаго читателя. — Цѣль настоящей книжки.

Самый совершенный способъ изученія жизни какого-либо народа, это — непосредственное наблюденіе ея; но онъ доступенъ лишь для весьма немногихъ, и потому для большинства самымъ цѣннымъ средствомъ достиженія упомянутой цѣли является изученіе литературы народа. Если мы прибавимъ къ этому, что японская литература начинается уже съ VII вѣка по Р. Хр., — т. е. ранѣе, чѣмъ европейская, — и при томъ уже съ 800 года вступаетъ въ классическій періодъ своего развитія, то ясно, что она не можетъ не возбуждать къ себѣ большого интереса. Но какими средствами располагаетъ русскій читатель для удовлетворенія этого интереса?

Талантливый русскій переводчикъ англійскаго сочиненія Астона «Исторія японской литературы»^[1], въ предисловіи къ труду своему говоритъ: «До послѣдняго времени въ Россіи не было никого, знавшаго научно японскій языкъ, и слова „японовѣдѣніе“ и „японологія“ не существовали. Слова эти созданы вотъ теперь только, когда учрежденіемъ во Владивостокѣ Восточнаго Института и открытіемъ въ немъ каѳедры японскаго языка положено прочное основаніе изученію на широкихъ началахъ Японіи и ея народа, съ его языкомъ и жизнью во всѣхъ отношеніяхъ. Но Институтъ пока только подготовляетъ силы, дѣятельность которыхъ еще въ будущемъ, и не можетъ, поэтому, теперь сдѣлать своего вклада въ нашу національную литературу о Японіи». Изъ этихъ строкъ ясно видно, что въ русской литературѣ нѣтъ и не могло еще быть переводовъ произведеній японской литературы, сдѣланныхъ непосредственно съ оригиналовъ. Намъ приходится, слѣдовательно, изучать послѣднюю частью по иностраннымъ переводамъ японскихъ оригиналовъ, а частью, и при томъ въ большинствѣ случаевъ, только по сужденіямъ иностранцевъ, знающихъ и тѣ японскіе оригиналы, которыхъ въ переводѣ на европейскіе языки не имѣется и число которыхъ, очевидно, несравненно больше, чѣмъ число переведенныхъ.

При такихъ условіяхъ прежде всего необходимо дать себѣ отчетъ о томъ, могутъ-ли быть вполнѣ доступны европейцамъ, даже и при безусловномъ знаніи японскаго литературнаго языка, во-первыхъ, полное пониманіе произведеній японской литературы, а во-вторыхъ, вѣрная передача ихъ на языкъ переводчика.

Компетентными изслѣдователями жизни Японіи давно уже признано, что японская нація обладаетъ нѣкоторыми своеобразными особенностями, которыя не имѣютъ ничего общаго съ тѣмъ, съ чѣмъ свыклись народы Запада, и которыя несомнѣнно отражаются и съ ея литературѣ. Поэтому, «если даже переводчики обладаютъ солидными познаніями въ японскомъ языкѣ, все-таки они бываютъ иногда не въ состояніи воспроизвести при переводѣ всѣ метафоры, намеки, цитаты, поясненія, находящіяся въ распоряженіи японскаго писателя»; слѣдовательно, если они сами и хорошо понимаютъ выраженную въ оригиналѣ идею, то не могутъ передать ее читателю безъ утомительныхъ для него пространныхъ примѣчаній. Часто японское слово заключаетъ въ себѣ значеніе, которое или приблизительно только соотвѣтствуетъ тому европейскому термину, которымъ должно быть переведено, или, выраженное послѣднимъ, вызываетъ въ умѣ европейскаго читателя совсѣмъ не то представленіе о предметѣ, какое упомянутое слово вызываетъ у японцевъ. Такъ напримѣръ, у нихъ вишневый цвѣтокъ считается царемъ цвѣтовъ, тогда какъ на нашу царицу цвѣтовъ — розу они смотрятъ, какъ на простой терновникъ; другой примѣръ: «Валеріана (булдырьянъ), которая для англичанъ служитъ, главнымъ образомъ, намекомъ на кошекъ, занимаетъ у японцевъ мѣсто розоваго бутона, какъ общепризнанная метафора ранняго расцвѣта женщины».

Въ мірѣ идей и чувствъ разница основныхъ понятій японца и европейца производитъ еще большія затрудненія въ передачѣ терминовъ на европейскихъ языкахъ. Для иллюстраціи Астонъ приводитъ японское слово хонсинъ. На всѣхъ упомянутыхъ языкахъ его приходится переводить терминомъ, который по-русски точно передается словомъ «совѣсть»; но на самомъ дѣлѣ хонсинъ означаетъ «основное сердце» и заключаетъ въ себѣ цѣлую теорію; именно, — что человѣческое сердце, по своей первоначальной природѣ, способно только на благія побужденія; и что совѣсть, это — голосъ, говорящій въ немъ. Такое же затрудненіе испытываетъ, конечно, и переводчикъ съ европейскихъ языковъ на японскій. Припоминаю по этому поводу, какъ епископъ православной миссіи въ Японіи, отецъ Николай, говорилъ мнѣ, что первые христіанскіе миссіонеры въ этой странѣ испытывали большое затрудненіе въ томъ, что на туземномъ языкѣ имъ нельзя было выразить понятія о любви въ христіанскомъ значеніи этого слова. За неимѣніемъ лучшаго, это значеніе пришлось передавать японскимъ словомъ «au», которое обозначаетъ любовь высшаго къ низшему; и это старое слово понимается въ новомъ значеніи только тѣми японцами, которымъ оно пояснено христіанскимъ ученіемъ.

Мендринъ указываетъ еще на одну особенность языка японскихъ литературныхъ произведеній, усложняющую пониманіе ихъ въ переводѣ, «запутывающую и подчасъ приводящую въ полное замѣшательство европейскаго читателя; — особенность, благодаря которой, для него совершенно пропадаютъ нѣкоторыя мѣста литературныхъ произведеній, и при томъ какъ разъ тѣ, которыми наиболѣе восхищается японскій читатель. Эта особенность — употребленіе письменныхъ китайскихъ знаковъ — іероглифовъ»^[2].

Для того, чтобы понять, въ чемъ состоитъ вышеупомянутое затрудненіе, слѣдуетъ знать, что такое китайскій іероглифъ. Это — письменный знакъ, обозначающій собою цѣлое слово, съ его значеніемъ и условнымъ произношеніемъ. Слѣдовательно, въ то время, какъ наша буква есть знакъ «звукописательный», китайскій іероглифъ есть знакъ «идеописательный». Изъ начертанія іероглифа, говоря вообще, видно собственно только значеніе; тогда какъ произношеніе или «чтеніе» его надо заучивать, — точно такъ же, какъ мы заучиваемъ чтеніе нашихъ буквъ. Зная лишь 36 буквъ, мы въ состояніи читать всѣ слова, составленныя изъ нихъ; но китаецъ всегда рискуетъ встрѣтить такія письменныя изображенія словъ, т. е. іероглифы, чтеніе которыхъ онъ не изучилъ или забылъ, такъ какъ у него, сколько словъ въ языкѣ, столько же и іероглифовъ, и процессъ изученія ихъ «безконеченъ».

Первоначальный іероглифъ есть наглядное живописное изображеніе конкретнаго предмета: напримѣръ, китайскій іероглифъ «луна» есть рисованное изображеніе луны; іероглифъ «солнце» напоминаетъ фигуру солнца; іероглифъ «гора» есть наглядное изображеніе горы, и т. д. Но съ развитіемъ народа, т. е. съ накопленіемъ запаса понятій, въ числѣ послѣднихъ быстро появляются такія, которыя уже не поддаются живописному изображенію, — какъ напримѣръ, понятія абстрактныя. Въ самомъ дѣлѣ, можно ли придумать, положимъ, для понятія «совѣсть», такой рисунокъ, который самъ собою былъ бы понятенъ для всѣхъ, испытывающихъ ощущеніе совѣсти? Возникла потребность въ другомъ способѣ писанія, именно — въ фонетическомъ, который и соединяется въ японской письменности съ идеоначертательнымъ уже съ IX столѣтія.

Съ принятіемъ элемента звукоописательности, іероглифы распались на двѣ категоріи: іероглифы основные и производные, при чемъ первые, не утративъ своего собственнаго значенія, стали служить, помимо этого, основаніемъ для образованія изъ нихъ вторыхъ. Для поясненія сущности способа такого образованія, Мендринъ приводитъ производный іероглифъ, обозначающій японское слово «кусуноки», т. е. «камфорно-лавровое дерево». Ключевой частью этого іероглифа служитъ основной іероглифъ «му» — дерево, который служитъ здѣсь для опредѣленія категорной принадлежности всего понятія; для другой же изъ составныхъ частей взятъ іероглифъ «нань», обозначающій «югъ», — чтобы показать, что дерево (лавръ), о которомъ будетъ говорить іероглифъ, принадлежитъ къ южной породѣ деревъ. Итакъ, разсматриваемый производный іероглифъ представляетъ комбинацію: «дерево+югъ». Это, конечно, довольно неопредѣленно: южныхъ деревьевъ много; но этотъ іероглифъ присвоенъ только одной породѣ ихъ, именно понятію «лавръ»; и если даже читатель не знаетъ этого, то хотя онъ и не сумѣетъ, по начертанію іероглифа, прочесть его, — т. е. понять, что онъ обозначаетъ слово «кусуноки», — то во всякомъ случаѣ онъ «увидитъ», что здѣсь дѣло идетъ о южномъ деревѣ.

Изъ разсмотрѣннаго сейчасъ примѣра достаточно ясно, что іероглифы даютъ два чтенія — звуковое и глазами; они производятъ разомъ два эффекта — слуховой и зрительный.

Такимъ образомъ, при чтеніи іероглифическаго письма получается, говоря вообще, больше, чѣмъ при чтеніи письма силлабическаго. Въ первомъ случаѣ, при чтеніи, одновременно какъ бы разсматривается и иллюстрація къ тексту. «И нерѣдко искусство японскаго писателя проявляется въ умѣломъ и остроумномъ подборѣ іероглифовъ, чтобы произвести удачное сочетаніе зрительнаго и слухового эффектовъ». Такое сочетаніе часто приводитъ японца въ восторгъ, а европейскаго переводчика въ замѣшательство, внушая ему увѣренность, что въ переводѣ этотъ «источникъ наслажденія» японскаго читателя, на который авторъ разсчитывалъ, пропадаетъ совершенно. «Если у насъ, въ текстахъ съ фонетическимъ письмомъ, возможна игра словъ, то въ текстѣ іероглифическомъ возможна, помимо этого, еще игра идеоначертаній. Это и есть именно то, что совершенно непонятно европейскому читателю, незнакомому съ іероглифическими письменами, и что совершенно теряется при переводѣ такихъ пассажей». Мендринъ даетъ весьма удачно наглядный примѣръ этой непередаваемой игры идеоначертаній въ отрывкѣ изъ японской исторіи «Нихонъ-Гвайси» (написанной въ 1837 году), который мы и приводимъ здѣсь въ краткомъ изложеніи.

Дѣло идетъ о микадо Го-Дайго, у котораго приспѣшники тогдашняго сіогуна хотѣли вырвать власть въ пользу послѣдняго. Они повели на микадо своихъ воиновъ, какъ разъ въ то время, когда онъ пребывалъ на горѣ Касаги. Микадо "разослалъ повсюду указы, повелѣвая явиться на помощь ему въ опасности; но не было никого, кто отозвался бы на высочайшій указъ. Микадо впалъ въ печаль. И вотъ, онъ какъ-то видитъ сонъ: на югъ отъ Синсиндена (зданіе во дворцѣ въ Кіото) стоитъ большое дерево, а внизу подъ деревомъ установлено пустое мѣсто^[3]. Приходятъ два мальчика и, заливаясь слезами, говорятъ: «Подъ небомъ на землѣ негдѣ помѣстить его величества, — одно это мѣсто и есть только».

Проснувшись, сталъ микадо размышлять: «По іероглифамъ, если дерево комбинируется съ югомъ, то получается кусуноки (лавръ). Вѣроятно, есть человѣкъ по фамиліи Кусуноки, который, придя и оказавъ мнѣ помощь, прекратитъ бѣдствіе»… — Такъ думалъ онъ. Вслѣдъ за этимъ, призвавъ горнаго монаха и вопрошая его, онъ сказалъ: «Развѣ есть гдѣ-нибудь витязь, по фамиліи Кусуноки? Отвѣчая, сказалъ ему монахъ: „На югъ отъ Конгодзанъ (гора въ провинціи Кароци) есть человѣкъ, котораго зовутъ Кусуноки Масасиге… Онъ прославился гражданскими и военными доблестями. Однажды онъ усмирилъ возстаніе“… Микадо сказалъ: „это онъ“ и, призвавъ Цюнагона (совѣтника) Фудзивара Фудзифуса, повелѣлъ ему идти и позвать Кусуноки».

Мендринъ вѣрно замѣчаетъ, что если бы онъ не предпослалъ этому отрывку тѣхъ общихъ замѣчаній о іероглифахъ, сущность которыхъ мы изложили выше, то послѣдній врядъ-ли былъ бы понятъ читателями: «вся соль его была бы утрачена». И такихъ пассажей въ произведеніяхъ японской литературы немало. Японцамъ они доставляютъ большое удовольствіе.

Послѣ всего изложеннаго становится вполнѣ понятнымъ замѣчаніе Астона о томъ, что европейскому переводчику часто приходится оставлять безъ вниманія наилучшія и характернѣйшія, съ точки зрѣнія японца, мѣста произведенія извѣстнаго автора въ пользу другихъ, которыя болѣе удобно передать на нашъ языкъ. Но если это такъ, то надо, мнѣ кажется, признать, что для европейскаго читателя вообще, а для русскаго, — который можетъ знакомиться съ японскою литературой, какъ мы выяснили это, пока лишь по европейскимъ переводамъ и толкованіямъ ея произведеній, — въ особенности, имѣютъ наибольшее значеніе не тѣ изъ послѣднихъ, которыя характерны, главнымъ образомъ, со стороны стилистики, выработки языка вообще, и тому подобныхъ «спеціальныхъ» достоинствъ, а тѣ, которыя, хотя бы и не отличаясь ими, успѣшно вводятъ читателя въ духовный міръ японца и, изображая картины государственнаго, общественнаго и семейнаго быта его, даютъ иллюстраціи этическихъ основъ его жизни… Цѣль настоящей книги въ томъ и состоитъ, чтобы познакомить читателя съ наиболѣе извѣстными изъ тѣхъ, переведенныхъ на европейскіе языки, произведеній японской литературы, которыя могутъ удовлетворить его въ этомъ послѣднемъ отношеніи. Титулъ же книги — «Душа Японіи» — будетъ «оправданъ» ниже.

Безъ всякаго сомнѣнія, насъ должна интересовать ближе всего современная Японія — «европеизованная», какъ умѣстно назвать ее, или Японія «эры Мейдзи», какъ называютъ ее сами японцы. Но такъ какъ сѣмена европейскаго вліянія могли дать тѣ или другіе ростки въ прямой зависимости отъ почвы, на какую упали, то мы должны ознакомиться и съ этою послѣдней, — иначе говоря, съ Японіей той эпохи, которая непосредственно предшествовала открытію страны для европейцевъ. Эта продолжительная эпоха (1603 г. — 1867 г.) въ исторіи литературы называется Едосскимъ періодомъ, — и къ нему относится большая часть тѣхъ прозаическихъ произведеній, которыя — полностью или въ отрывкахъ — напечатаны въ этой книгѣ въ русскомъ переводѣ. Однако, прежде чѣмъ перейти къ упомянутому періоду дадимъ хотя бы самое общее понятіе о литературѣ предшествовавшихъ ему временъ. При этомъ, для большей опредѣленности изложенія, будемъ говорить сначала о прозѣ, а характеристикѣ японской поэзіи посвятимъ отдѣльную главу.

II*).

• ) При составленіи настоящей главы авторъ пользовался, кромѣ упомянутыхъ въ выноскѣ къ первой главѣ сочиненія Астона и его русскаго перевода, также и сочиненіями: Things Japanese, by Basil Hall Chamberlain, London, 1902. Статья «Literature»; и Japan by the Japanese, edited by А. Stead, статья «Art and Literature», by Baron Suyematsu.

Главнѣйшіе памятники японской народной литературы до классическаго періода ея. — Отраженіе вліянія Китая на культуру Японіи въ литературѣ послѣдней. — О классическомъ періодѣ японской литературы (800 г. — 1186 г.) — Преобладающая роль женщинъ въ этотъ періодъ, какъ авторовъ лучшихъ произведеній изящной литературы его. — Краткая характеристика классическихъ произведеній: Гендзи-Моноіотари и Макура-но-соси.

Древнѣйшимъ памятникомъ японской національной литературы являются норито — молитвословія синтоизма, т. е. національной японской религіи. По существу своему они принадлежатъ къ глубокой древности; но есть основаніе думать, что въ тѣ формы, въ которыхъ дошли до насъ, они отлились не ранѣе VII столѣтія. Самое знаменитое изъ норито, это — Охараи, т. е. «моленіе о великомъ очищеніи», читавшееся съ большой церемоніею такъ называемыми накатоми, или наслѣдственною корпораціей придворныхъ чиновниковъ, спеціальной обязанностью которыхъ было представлять микадо въ качествѣ высшаго жреца націи. Нѣкоторое понятіе о стилѣ Охараи и о религіозномъ значеніи его даетъ слѣдующій вступительный пассажъ къ нему: —

«Отверзите уши вы, принцы царской крови, министры и высшіе сановники, которые собрались здѣсь, и внемлите моленію о великомъ очищеніи, которымъ въ это междолуніе шестого мѣсяца снимутся и уничтожатся всѣ грѣхи, совершенные императорскими чиновниками и слугами, носятъ ли они шарфъ^[4] или плечевую повязку^[5], носятъ-ли они на спинѣ своей лукъ или препоясаны мечемъ».

Первая дошедшая до насъ книга на японскомъ языкѣ, это — Кодзики, или Лѣтопись о древнихъ дѣлахъ, обозначенная 712 годомъ. Она часто называется также Библіей японцевъ, потому что содержитъ въ себѣ древнѣйшія преданія японскаго народа, начиная съ миѳовъ, составляющихъ основы синтоизма; но въ дальнѣйшемъ изложеніи она постепенно пріобрѣтаетъ историческій характеръ и заканчиваетъ свои повѣствованія 628 годомъ послѣ Р. Хр. Слѣдующая за ней, въ хронологическомъ порядкѣ, книга, вышедшая около 720 года, называется Нихоти, или Хроника Японіи; она представляетъ собою первую большую серію историческихъ записей на китайскомъ языкѣ съ древнѣйшихъ временъ до 697 года послѣ Р. Хр.

Затѣмъ идетъ вышедшій около 760 года сборникъ Маньосю, или «Собраніе миріадъ листьевъ». Это — антологія большинства древнихъ японскихъ поэмъ, о которой мы говоримъ въ V-й главѣ предисловія. «Съ того времени литературный потокъ уже не останавливался», говоритъ Чамберлэнъ. «Онъ развѣтвился на два теченія, изъ которыхъ одно составило книги, написанныя на туземномъ языкѣ, а другое — книги на классическомъ китайскомъ языкѣ. Послѣдній предпочитался для серіозныхъ предметовъ литературы; японскій — для поэзіи и легкой беллетристики».

Такое преобладающее мѣсто китайскаго языка въ японской литературѣ объясняется тѣмъ, что Китай, съ его исторіей, берущей начало болѣе, чѣмъ за двѣ тысячи лѣтъ до нашей эры, игралъ такую же роль въ культурѣ странъ Дальняго Востока, какую Греція и Римъ играли въ культурѣ народовъ Запада; и Японія особенно много обязана этому своему сосѣду, съ которымъ вошла въ тѣсныя сношенія чрезъ посредство Кореи.

Вниманіе къ китайскимъ сочиненіямъ и изученіе ихъ, необходимо вызывавшіяся употребленіемъ китайскаго языка, повели къ важнымъ послѣдствіямъ. Въ результатѣ оказалось то, что изученіе китайскихъ памятниковъ и языка приковало къ себѣ вниманіе мужчинъ, а занятія изящной или художественной національною литературой было предоставлено въ значительной мѣрѣ женщинамъ.

Особаго развитія, — какъ по количеству, такъ и по качеству произведеній, — упомянутая литература достигла въ эпоху «великаго матеріальнаго преуспѣянія Японіи», продолжавшуюся почти четыре столѣтія, а именно — съ 800 по 1186 годъ; эта эпоха и называется потому классическимъ періодомъ японской литературы. Характеръ послѣдней за это время опредѣляется слѣдующими двумя важными фактами: во-первыхъ, низшіе классы народа не принимали никакого участія въ литературной дѣятельности: цивилизація не проникла еще тогда за предѣлы небольшого круга лицъ, и писатели и читатели принадлежали исключительно къ привилегированному классу; и во-вторыхъ, лучшая часть литературы написана женщинами. Астонъ замѣчаетъ по этому поводу «Удивительнымъ, и я думаю, безпримѣрнымъ фактомъ является то, что очень обширная и важная часть лучшей литературы, какую создала Японія, написана женщинами». Съ другой стороны, и не всегда согласный съ нимъ Чамберлэнъ говоритъ, «что въ разсматриваемую эпоху въ Японіи получила наибольшее развитіе литература, обнимающая произведенія, которыя относятся къ разряду классическихъ романовъ. Это самый интересный образчикъ японской литературы, поднимающій завѣсу съ давно забытой жизни японскаго двора X и XI столѣтій нашей эры. Вельможи и знатныя дамы тѣхъ дней выступаютъ передъ нами во всей фривольности, но также и элегантности ихъ узкаго аристократическаго быта, который былъ ограниченъ горизонтомъ старой столицы Кіото. Мы находимъ въ произведеніяхъ ихъ поэтическіе опыты, описанія ихъ любовныхъ интригъ, безконечныхъ мечтаній при лунѣ и даже подробнѣйшія описанія ихъ костюмовъ и разныхъ собраній — одно изъ разнообразныхъ свидѣтельствъ о томъ, что многія изъ этихъ книгъ были написаны женщинами». Отчасти это явленіе несомнѣнно обязано тому, что "вниманіе мужчинъ было поглощено изученіемъ китайщины, и тому, что сильный полъ съ презрѣніемъ относился тогда къ такимъ суетнымъ занятіямъ, какъ писаніе стихотвореній и романовъ, Но оно оправдывается и другими, болѣе вѣскими, причинами. Положеніе женщины въ Японіи до XVI столѣтія было отлично отъ того, какимъ оно стало впослѣдствіи, когда принципы китайскаго міровоззрѣнія начали оказывать особенное вліяніе въ практическомъ приложеніи ихъ къ бытовому укладу японцевъ. До упомянутаго же времени японцы еще не держались общихъ большинству народовъ Востока взглядовъ, что женщину надо держать въ подчиненіи и, насколько возможно, въ уединеніи. «Въ старинныхъ сказаніяхъ неоднократно упоминается о предводителяхъ-женщинахъ, и даже нѣкоторые изъ микадо были женщинами. Вотъ это именно положеніе японскихъ женщинъ и отразилось на ихъ литературныхъ трудахъ, придавъ имъ характеръ свободы и оригинальности, чего нельзя было встрѣтить въ произведеніяхъ затворницъ гарема».

Показателями высшей степени развитія, котораго, по общему мнѣнію, достигла классическая литература въ Японіи, являются два произведенія: Гендзи-Моноютари и Макура-нососи.

Первое изъ нихъ, — титулъ котораго въ переводѣ означаетъ «Разсказъ о Гендзи» (имя героя — сына Микадо и его любимой наложницы), — написано придворной дамой, по имени Мурасаки-но-сикибу. «Нѣтъ ничего удивительнаго», говоритъ по этому поводу Астонъ, «что какая-нибудь женщина можетъ создать романъ. Но Мурасаки-но-сикибу написала не просто удачный романъ, а сдѣлала больше. Подобно Фильдингу въ Англіи, она является создателемъ отечественнаго романа — прозаическаго эпоса реальной жизни, какъ его иначе называютъ. По качеству своего генія она, однако, болѣе походитъ на Ричардсона, великаго современника Фильдинга. До нея имѣлись только короткіе разсказы романтическаго характера, не имѣвшіе никакого отношенія къ дѣйствительности повседневной жизни. „Гендзи-Моноготари“ реаленъ въ лучшемъ смыслѣ этого слова. Въ немъ мы видимъ мужчинъ и женщинъ, особенно женщинъ, обрисованныхъ такъ, какъ онѣ являются въ своей повседневной жизни и окружающей ихъ обстановкѣ, съ ихъ чувствами, страстями, ошибками и слабостями».

По объему, «Гендзи Моноготари» представляетъ собою громадный трудъ изъ 54 книгъ, которыя въ современномъ японскомъ изданіи составляютъ 4,235 страницы убористой печати. Первыя 47 изъ этихъ книгъ переведены, барономъ Суемацу на англійскій языкъ; однако Астонъ называетъ его трудъ «хотя и почтеннымъ, но неудовлетворительнымъ»; свои же собственные переводы коротенькихъ отрывковъ изъ Гендзи-Моноготари, — напечатанные въ его «Исторіи японской литературы», Астонъ сопровождаетъ замѣчаніемъ, «что сказавшаяся именно въ этомъ — пожалуй, больше, чѣмъ въ какомъ-нибудь иномъ — произведеніи японской литературы пропасть, отдѣляющая, по строю мысли, чувствамъ и языку, насъ отъ Дальняго Востока, является необходимымъ препятствіемъ, чтобы сообщить переводу несомнѣнныя прелести подлинника».

Другое изъ вышеупомянутыхъ классическихъ произведеній, т. е. «Макура-но-соси», вышло изъ подъ пера также дамы высшаго круга, Сей-сіонаіонъ, и является первымъ образчикомъ того стиля, который впослѣдствіи пріобрѣлъ въ Японіи популярность подъ именемъ дзуйхицу, что значитъ «слѣдованіе за кистью». Въ этомъ стилѣ нѣтъ никакой системы; подъ вліяніемъ минуты авторъ заноситъ на бумагу все, что приходитъ ему въ голову. И Сей-сіонагонъ, въ послѣсловіи къ своему труду, говоритъ, что, получивъ переданный ей императрицей отъ микадо запасъ бумаги, на которомъ его величество приказалъ «написать то, что называется исторіей», она «постаралась использовать этотъ громадный запасъ, записывая подробно дѣла всякаго рода, безъ всякой между ними связи или послѣдовательности». Но, несмотря на то, Астонъ, вмѣстѣ съ соотечественниками автора, ставитъ ея трудъ очень высоко: «Трудно повѣрить», говоритъ онъ, «что это написано въ Японіи 900 лѣтъ назадъ. Если эти очерки сравнить съ какимъ-нибудь литературнымъ памятникомъ, который произвела Европа въ соотвѣтствующій періодъ времени, то придется согласиться, что они являются, дѣйствительно, замѣчательнымъ произведеніемъ литературы. Сколько открылось бы новаго, если бы придворная жизнь временъ Альфреда или Канута была описана точно такимъ же образомъ».

III.
Отличительныя черты Едосскаго періода (1603 г. — 1867 г.) японской литературы:^[6] 1) Связь съ интересами народа (примѣръ: «Сакурское привидѣніе»). — 2) Проникновеніе моральными принципами и идеями китайской философіи Чжу-си: лояльность и сыновнее благочестіе (примѣры: «47 Рониновъ»; «Плѣнникъ любви»; «Любовь Гомпаци и Комуразаки»). Объ этикѣ самураевъ и психологическія обоснованія обычая харакири (примѣры: «Исполненное обѣщаніе»; «Совершеніе харакири княземъ Асано-Наганори») — 3) Исчезновеніе женщины изъ литературнаго міра, какъ слѣдствіе обезличенія ея подъ вліяніемъ Конфуціанскихъ идей. — 4) Развитіе порнографической литературы. 5) Возникновеніе моноготари съ фантастическими или иносказательными сюжетами, съ цѣлью воззванія къ чувству справедливости мужчинъ (примѣры: «Примиреніе»; «Ингва Банаси»). — Свидѣтельство въ литературныхъ произведеніяхъ смѣшенія между собою синтоистическихъ и буддійскихъ вѣрованій среди японцевъ (примѣры: «Благосклонность богини Бентенъ»; «Плѣнникъ любви»; «Передъ верховнымъ судьей»). — Введеніе въ пантеонъ новыхъ божествъ черезъ обожествленіе героевъ страны или даже только ограниченной мѣстности (примѣръ: обожествленіе Согоро въ разсказѣ «Сакурское привидѣніе»). — 6) Характеристика школы фикціи Бакина — величайшаго романиста Едосскаго періода.

За эпохой, когда литература въ Японіи стяжала себѣ эпитетъ «классической», для страны этой наступили такъ называемые «темные вѣка», въ теченіе которыхъ при дворѣ въ Кіото были сильныя тайныя интриги, направленныя противъ власти сіогуновъ, а также противъ власти регентовъ, правящихъ именемъ сіогуна. Этотъ періодъ былъ особенно непроизводителенъ, въ смыслѣ созданія значительныхъ литературныхъ памятниковъ. Но зато заслуживаетъ особеннаго вниманія слѣдующій за нимъ Едосскій періодъ литературы (1603 г. — 1867 г.), на которомъ мы и остановимся нѣсколько подробнѣе.

Названіе это (отъ гор. Едо) объясняется тѣмъ, что послѣдній, — бывшій въ теченіе всего упомянутаго промежутка времени столицей фактическихъ правителей страны (сіогуновъ Токугавской династіи)^[7] и привлекавшій вслѣдствіе этого къ себѣ всѣ главныя ученыя силы и таланты ея, — за послѣднія два столѣтія передъ эрою Мейдзи былъ для Японіи, въ литературномъ отношеніи, тѣмъ же, чѣмъ является Лондонъ для Соединеннаго Королевства или же Парижъ для Франціи.

При установившейся тогда системѣ управленія страной, обезпечившей надолго внутренній миръ и матеріальное благосостояніе, «Японія изумительно пошла впередъ, въ отношеніи увеличенія богатствъ и населенія, и сдѣлала большіе успѣхи въ дѣлѣ цивилизаціи, которая включила въ себя и болѣе широкимъ образомъ поставленную систему народнаго воспитанія, чѣмъ какую Японія знала прежде. Но низшихъ классовъ коснулась не одна только система лучшаго воспитанія, а они стали лучше жить во всѣхъ отношеніяхъ и получили возможность пріобрѣтать книги, такъ же какъ и читать ихъ.» Вслѣдствіе этого литература Едосскаго періода характеризуется прежде всего тою важною и новою для нея чертой, что она, въ отличіе отъ литературы классическаго періода, считается въ широкой мѣрѣ не съ одними только высшими классами населенія, но и съ народомъ; она находитъ въ бытѣ представителей низшихъ классовъ темы для своихъ сочиненій и обращается къ этимъ представителямъ, какъ къ читателямъ. Именно съ этого періода «производство печатныхъ книгъ пошло съ увеличивающейся быстротой, и теперь онѣ образуютъ такое количество, размѣры котораго поистинѣ ужасающи»…

Для того, чтобы понять вполнѣ другую столь же важную черту японской литературы разсматриваемой эпохи, надо помнить, что «въ теченіе ея надъ японскимъ государствомъ прошла великая волна китайскаго вліянія, воздѣйствовавъ на него положительно во всѣхъ отношеніяхъ. Не только правительственныя установленія, но и законы и искусства, и наука, и матеріальный прогрессъ, — а болѣе всего, національная мысль, поскольку она выразилась въ философіи и литературѣ, — все это носитъ на себѣ глубокіе слѣды китайскаго ученія и слѣдованія китайскимъ примѣрамъ». Національный геній проявился при этомъ не въ области отвлеченной мысли, а, такъ сказать, въ практическомъ приложеніи китайской философіи (главнымъ образомъ сунской философіи Чжу-си) и «особенно выразился въ той относительной важности, которую японцы связали съ разными нравственными обязательствами, лежащими на человѣкѣ.»

Сообразно этому, вся литература Едосскаго періода сильно проникнута моральными принципами и идеями, основанными на упомянутой философіи, а потому о сущности ихъ и надлежитъ дать здѣсь понятіе.

«Этика по системѣ Чжу-си является отраслью натуральной философіи. Правильному чередованію временъ года въ жизни природы, въ жизни человѣка (являющагося вѣнцомъ ея) соотвѣтствуютъ правильныя взаимоотношенія между государемъ и подданными, отцомъ и сыномъ, старшимъ и младшимъ братьями, мужемъ и женою, друзьями. По отношенію къ своему государю или господину, человѣкъ долженъ быть вѣренъ; по отношенію къ родителямъ — покоренъ; по отношенію къ старшему брату — почтителенъ; привязанность должна характеризовать отношенія мужа и жены, а довѣріе — взаимоотношенія друзей.» Усвоивая все это по самымъ требованіямъ своей природы, «человѣкъ», — говоритъ Кюсо, японскій истолкователь философіи Чжу-си, — «дѣлаетъ сердце неба и земли своимъ собственнымъ». Такая же комбинація этическихъ началъ съ данными естествознанія заключается и въ доктринѣ чтимаго Японіей Конфуція, когда онъ говоритъ, что «повелѣніе неба называется естественною склонностью; согласованіе съ нею называется путемъ, опредѣляющимъ обязанности человѣка, а регулированіе пути называется правилами. Человѣческое сердце по природѣ добро».

Посмотримъ теперь, какимъ именно образомъ вліяніе философіи Чжу-си отразилось практически на этикѣ жизни японцевъ, т. е. какихъ «идоловъ житейской морали» оно создало?

Отвѣтъ на этотъ вопросъ весьма для насъ важенъ, не только потому, что онъ имѣетъ объясненную выше связь съ литературой Едосскаго періода вообще, но и потому въ частности, что онъ вполнѣ объясняетъ, какъ значеніе литературныхъ произведеній, изъ которыхъ составлена наша книга, такъ и данный нами ей титулъ «Душа Японіи». Въ самомъ дѣлѣ, уже упоминавшійся нами японскій писатель баронъ Суемацу говоритъ:^[8]

«Въ Японіи авторами произведеній фикціи всегда преслѣдуется идея поощренія того, что хорошо, и наказанія того, что дурно. Я знаю очень хорошо, что существуютъ противники такого направленія. Они говорятъ, что вымышленныя сочиненія должны преслѣдовать художественную цѣль и обрисовывать лишь реальную природу и реальные характеры. Я никоимъ образомъ не претендую на оспариваніе этого мнѣнія, но просто утверждаю, что въ Японіи такъ не смотрятъ на этотъ вопросъ. Вслѣдствіе этого у насъ вымышленныя дѣйствующія лица, выведенныя въ различныхъ литературныхъ произведеніяхъ, всегда несутъ заслуженную долю наказанія и получаютъ заслуженное вознагражденіе, и при этомъ авторы такихъ произведеній или исполнители послѣднихъ на сценѣ всегда ставятъ себѣ цѣлью произвести именно въ этомъ направленіи глубокое впечатлѣніе на умы читателей или зрителей, и всегда почти этого достигаютъ».

Но что же такое по этикѣ японцевъ считается «хорошимъ» или «дурнымъ», что не считалось бы такимъ же и у европейцевъ?

«Пороки и добродѣтели, въ общемъ, одинаковы, какъ у японцевъ, такъ и у насъ», разъясняетъ этотъ вопросъ Астонъ. «Но въ ихъ спискѣ моральныхъ прецедентовъ находимъ нѣкоторыя рѣзко бросающіяся въ глаза отличія. Наиболѣе достойнымъ вниманія примѣромъ является особенно видное положеніе, отводимое лояльности, которая въ кругѣ моральныхъ идей этого періода затемняетъ и отводитъ на второе мѣсто всѣ другія нравственныя обязательства. Лояльность эта не столько разумѣетъ почтительную покорность, которую обязаны являть всѣ подданные своему микадо, хотя въ теоріи это и не упущено, сколько вѣрность дайміо по отношенію къ сіогуну, а еще въ большей степени вѣрность и преданность людей изъ класса самураевъ». Ради своего господина вассалъ долженъ былъ пожертвовать съ радостью не только собственной своей жизнью, но жизнью и честью тѣхъ, кто былъ ему наиболѣе дорогъ и близокъ. Вмѣстѣ съ лояльностью самураи соединяли и неустрашимое мужество и способность безкорыстнаго самопожертвованія, «доходившія до такой степени, что параллели имъ мы можемъ найти развѣ только въ древнемъ Римѣ»… «Политическая система, поддержкой которой была эта добродѣтель, (т. е. лояльность по отношенію къ своему господину) теперь является дѣломъ прошлаго», замѣчаетъ Астонъ. «Дайміо и сіогуны не существуютъ болѣе. Но тѣ, кто знаютъ Японію настоящаго времени, охотно признаютъ это же самое качество, проявляющееся въ духѣ національнаго патріотизма и въ рвеніи исполненія общественныхъ обязанностей, что почетнымъ образомъ отличаетъ потомковъ прежнихъ самураевъ».

Приведенное сейчасъ мнѣніе Астона, отводящее сохраненію «духа самураевъ» въ современной Японіи такую видную роль, раздѣляется и другими «западными» авторами сочиненій объ этой странѣ, написанными на основаніи личнаго ихъ съ нею знакомства. Такъ напримѣръ, Джэнъ (Jane) — авторъ капитальнаго труда о современномъ японскомъ флотѣ^[9], заинтересовавшійся изученіемъ «культа самураевъ» потому, что въ офицерскій составъ этого флота входятъ въ большомъ числѣ лица, принадлежащія семействамъ бывшихъ самураевъ, говоритъ, что послѣдніе «воспитывали въ себѣ спартанскія добродѣтели; и Японія будетъ теперь, можетъ быть, пожинать тѣ блага, которыя были посѣяны въ минувшія столѣтія подготовительнаго воспитанія!» Читатели не посѣтуютъ на насъ поэтому за то, что ниже мы еще возвращаемся къ вопросу о свойствахъ типичнаго самурая.

Рядомъ съ лояльностью «по японской скалѣ добродѣтелей» стоитъ сыновняя почтительность или, — какъ приличнѣе назвать ее, сообразно значенію въ моральномъ кодексѣ японцевъ, — «сыновнее благочестіе». Выдающійся японскій теологъ Хирата говоритъ объ этой добродѣтели такъ:

"Благоговѣніе предъ памятью предковъ есть главное начало всѣхъ добродѣтелей. Никто изъ тѣхъ, кто исполняетъ свою обязанность по отношенію къ нимъ, никогда не будетъ непочтителенъ къ богамъ или къ своимъ живымъ родителямъ. Такой человѣкъ будетъ также вѣренъ своему повелителю, преданъ своимъ друзьямъ и любезенъ и мягокъ со своей женой и дѣтьми. Ибо суть этого благоговѣнія заключается въ истинномъ сыновнемъ благочестіи. Эти истины подтверждаются книгами китайцевъ, которые говорятъ, что «вѣрный подданный выходитъ изъ воротъ благочестиваго сына», — и далѣе: «Сыновнее благочестіе есть основаніе всѣхъ благихъ дѣяній».

Лояльность и сыновнее благочестіе включали въ число главныхъ обязанностей самурая, по отношенію къ своему господину, или сына по отношенію къ своимъ родителямъ, месть за нихъ: «Забвеніе обидъ не имѣло мѣста въ моральномъ кодексѣ японцевъ этого времени. У нихъ не было болѣе неукоснительнаго нравственнаго обязательства, какъ безжалостно мстить за незаслуженную смерть и безчестіе родителей и господина. И что это было такъ не только въ теоріи, тому имѣется много хорошо извѣстныхъ примѣровъ изъ дѣйствительной жизни».

Послѣ изложеннаго читатели поймутъ, почему, руководствуясь желаніемъ дать въ нашей книгѣ «литературныя иллюстраціи» этическихъ основаній жизни японцевъ, мы выбрали ту изъ историческихъ повѣстей ея — «Сорока семь рjниновъ» (стран. 1), — въ которой восхваляется лояльность вассаловъ и описывается месть ихъ за своего господина, — и тотъ изъ романовъ наиболѣе прославленнаго японскаго писателя Бакина — «Плѣнникъ любви» (стран. 100), — который, какъ говоритъ самъ его авторъ, «написанъ для того, чтобы способствовать утвержденію сыновняго благочестія среди молодежи».

Оба упомянутыя произведенія, иллюстрируя значеніе для японца нравственныхъ обязательствъ, налагавшихся лояльностью и сыновнимъ благочестіемъ, свидѣтельствуютъ въ тоже время и о томъ, что передъ наличіемъ этихъ обязательствъ для самурая блѣднѣетъ значеніе самой жизни. Самурай не только обязанъ пожертвовать ею тогда, когда нужно для спасенія жизни или чести его господина или родителей, но не долженъ уступать жаждѣ жизни и въ томъ случаѣ, когда судьба лишила его возможности исполнять эти обязательства. Наконецъ, еще больше: самурай могъ жить только «безупречнымъ» и потому долженъ былъ предпочитать смерть желанію жить и въ такихъ, напримѣръ, случаяхъ, когда дѣлалъ грубый промахъ, ошибался въ сужденіи и потому не могъ выполнить даннаго слова и т. п. Идеализація такого требованія отъ самурая превосходно изображена въ напечатанномъ въ нашей книгѣ граціозномъ разсказѣ «Исполненное обѣщаніе» (стран. 130).

Уже изъ сказаннаго видно, что моральный кодексъ разсматриваемой эпохи не дѣлалъ никакого возраженія противъ самоубійства. Напротивъ, поводы, въ силу которыхъ самурай обязанъ былъ совершить послѣднее, «неисчислимы». При этомъ, чтобы актъ самоубійства не граничилъ «съ трусливымъ уходомъ отъ жизни», этика самураевъ предписывала имъ умерщвленіе себя мучительнымъ образомъ, — чрезъ харакири. Актъ этотъ игралъ столь большую роль въ бытѣ японцевъ Едосскаго періода, а потому и въ литературѣ его, что мы считаемъ необходимымъ остановиться на немъ, при чемъ предоставимъ истолкованіе сущности и психологическихъ обоснованій его современному намъ японскому автору, профес. сору токійскаго университета Инацо Нитобе^[10].

«Харакири есть типъ того, что ожидало самурая, когда онъ позорилъ себя. Названный сейчасъ терминъ употребляется нерѣдко, хотя надо сказать, что у насъ онъ чаще замѣняется словомъ сеппуку или каппуку и относится къ „операціи“, процессъ которой самъ по себѣ безспорно отвратителенъ. Но было бы, однако, ошибкой смотрѣть на послѣдній, какъ на другіе подобные ему процессы, съ чисто реальной точки зрѣнія. Что за отталкивающее зрѣлище представляетъ, напримѣръ, картина Тиссо на тему о міровой трагедіи на горѣ Голгоѳѣ для человѣка, который никогда не слышалъ о жизни Христа. Сцены смерти, даже въ лучшихъ случаяхъ, не всегда драматичны и живописны. Лишь исторія надѣваетъ вѣнецъ на мученическую смерть героевъ, и жизнь, которою жилъ покойный до своей кончины, отнимаетъ у смерти агонію и другіе непривлекательные атрибуты. Если бы это не было такъ, то кто выпилъ бы философски чашу яда или принялъ бы кротко евангельскій крестъ? Если бы сеппуку была форма наказанія, налагаемаго только на грабителей и карманныхъ воровъ, то она вполнѣ заслуживала бы буквальнаго перевода „вспарываніе желудка“, и поэтому вѣжливо избѣгалась бы въ вѣжливомъ обществѣ. Мы можемъ сказать объ этомъ процессѣ то, что сказалъ Карлейль о религіозномъ нищенствѣ, т. е. что „оно не было ни въ чьихъ глазахъ красивымъ и почетнымъ дѣломъ до тѣхъ поръ, пока благородство тѣхъ, которые предавались ему, сдѣлало его почетнымъ въ глазахъ нѣкоторыхъ“.

„Сеппуку“^[11] буквально обозначаетъ «разрѣзываніе желудка». Эта форма смерти была привилегіей ограниченнаго круга японцевъ — самураевъ-двумечниковъ. Иногда сеппуку было наказаніемъ, налагавшимся властью, иногда же оно могло быть наложено человѣкомъ на себя добровольно; иногда это была жертва (быть можетъ, я могу сказать, символическая?) жизнью за идею; иногда также — послѣднимъ убѣжищемъ, подъ защиту котораго укрывалась честь. Когда харакири предписывалось, какъ наказаніе, то это было равносильно тому, что виновный сознаетъ свое собственное преступленіе; какъ будто бы онъ говорилъ: «я поступилъ ошибочно; я стыжусь передъ своей собственной совѣстью. Я наказываю себя своею собственною рукой, потому что я самъ осуждаю себя». Если обвиняемый былъ невиненъ, онъ все-таки часто предпочиталъ совершить надъ собою сеппуку; и тогда онъ разсуждалъ такъ: «Я невиненъ; и покажу вамъ свою душу, по которой вы можете судить меня сами». Весьма естественнымъ является часто задаваемый иностранцами вопросъ: «почему именно желудокъ избирается японцами для операціи самоумерщвленія?» Мнѣ кажется" что отвѣтъ на это можетъ быть разрѣшенъ ссылкой на физіологическое вѣрованіе о вмѣстилищѣ души. Гдѣ лежитъ сущность жизни? — вопросъ, ставившійся и обсуждавшійся мудрецами всѣхъ вѣковъ. Древніе еврейскіе пророки говорили, что въ кишкахъ; греки считали вмѣстилищемъ души (Шаблон:Lang\) Шаблон:Lang\ {Одно изъ многихъ значеній греческаго слова Шаблон:Lang\ передается понятіемъ «духъ», въ смыслѣ «умъ», и «сила воли». Слово же Шаблон:Lang\ ближе всего передается анатомическимъ терминомъ: «грудобрюшная преграда». Разсматриваемыя два слова Шаблон:Lang\ и Шаблон:Lang\ употребляются рядомъ и синонимически у Гомера, при чемъ первое имѣетъ психическій, а второе — физическій оттѣнокъ, — т. е. какъ будто Шаблон:Lang\ считается вмѣстилищемъ Шаблон:Lang\. Ред.}, французы — ventre, японцы — хара. Это — вполнѣ опредѣленный терминъ, обозначающій всю переднюю часть торса. Нахожденіе въ желудкѣ серіозныхъ гангліоническихъ центровъ, которые чрезвычайно чувствительны ко всякому физическому воздѣйствію, поднимаютъ вѣру въ то, что именно здѣсь вмѣстилище души. Когда Шекспиръ влагаетъ въ уста Брута слова: «Thy (Caear’s) spirit walks abroad and turns our swords into our proper entrails» {См. «Юлій Цезарь»: актъ V, сцена III. Козловъ вѣрно передалъ смыслъ этихъ строкъ такъ:

… «Ты (Юлій Цезарь) носишься надъ нами злобнымъ духомъ

И противъ насъ самихъ ты обращаешь оружье наше».

Но въ цѣляхъ японскаго профессора очевидно важенъ не только смыслъ, а и буквальный переводъ этихъ строкъ, при которомъ окончаніе разсматриваемаго обращенія Брута къ духу Цезаря пришлось бы редактировать такъ: «И обращаешь наши мечи въ наши собственныя кишки». (Слово entrails значитъ: внутренности животнаго; синонимъ его: intestine кишка). Ред.}, не способствовалъ ли онъ своимъ вѣскимъ авторитетомъ тому, чтобы такое повѣрье считалось вѣроятнымъ. Съ точки зрѣнія практическаго «трудосберегающаго» Запада, ничто не можетъ быть менѣе необходимымъ и болѣе глупымъ, какъ прохожденіе черезъ всю эту болѣзненную операцію, когда пистолетный выстрѣлъ или доза мышьяка достигаетъ цѣли также хорошо. Но должно помнить, однако, что идея Бусидо о сеппуку не имѣетъ въ виду только «закончить тысячу и одну болѣзней, которыхъ тѣло служитъ наслѣдникомъ». Смерть, какъ таковая, не являлась «страстно желаемымъ концомъ». Этотъ поступокъ въ жизни или эту смерть предписывала честь, а честь никогда не мирится съ мыслью о трусливомъ уходѣ отъ жизни. Хладнокровное размышленіе, безъ котораго сеппуку было бы немыслимо, должно было доказать, что оно не было рѣшено въ поспѣшности или въ состояніи невмѣняемости. Ясное сознаніе отмѣчало каждый шагъ этого процесса. Страданія, которыя онъ неизбѣжно вызывалъ, были мѣриломъ твердости, съ которой рѣшеніе было принято. Однимъ словомъ, совершавшій сеппуку могъ сказать: «Будьте свидѣтелями, что я умираю смертью храбрыхъ; я не уклоняюсь ни отъ какого требованія, которое предъявляется отъ храбраго». Для самурая смерть, на полѣ ли битвы или въ мирное время на циновкахъ (какъ говоримъ мы), была славнымъ вѣнцомъ, «тѣмъ послѣднимъ въ жизни, для котораго совершено было первое», и поэтому она должна была быть обставленной вполнѣ согласно съ понятіемъ о чести".

Пусть каждый читатель самъ отвѣтитъ на вопросъ о томъ, въ какой мѣрѣ можно «сочувствовать» вышеприведеннымъ разсужденіямъ японскаго профессора о харакири съ европейской точки зрѣнія; но несомнѣнно то, что, прочтя ихъ, нельзя не признать, что обычай этотъ является яркой характеристкой психологіи того класса японскаго народа, представителями котораго были самураи.

Въ отрывкѣ изъ японскаго сочиненія «Юки но Акебоно», напечатанномъ ниже (стран. 32-я), описаны обычныя детали церемоніи харакири, обусловленныя требованіями этикета, исполненіе которыхъ возможно лишь при «баснословномъ» почти, съ нашей точки зрѣнія, самообладаніи человѣка, готовящагося оставить этотъ міръ и испытывающаго и нравственныя и физическія муки. Но, однако, такое самообладаніе именно и проявлялось самураями не только въ воображеніи авторовъ литературныхъ произведеній, а и въ дѣйствительности; и фактъ этотъ признаетъ всякій, кто имѣлъ случай прочесть описаніе Митфордомъ^[12], какъ очевидцемъ, церомоніи совершенія харакири, по повелѣнію микадо, японскимъ офицеромъ въ Кобе въ 1870 году.

Въ умѣ читателя, ознакомившагося съ видной ролью женщины въ произведеніяхъ классическаго періода японской литературы, естественно возникаетъ вопросъ, отличается ли чѣмъ-нибудь въ этомъ отношеніи отъ послѣдняго Едосскій періодъ? Отвѣтъ будетъ утвердительный: Отличается радикально; и причина этому — въ корень измѣнившееся съ тѣхъ поръ положеніе женщины въ странѣ Восходящаго Солнца.

Какъ разъ въ самомъ началѣ разсматриваемаго періода вліяніе идей Конфуція о низменности женской природы сравнительно съ мужской достигло высшей степени своего выраженія въ такъ называемомъ «Великомъ поученіи для Женщинъ»,^[13] написанномъ японскимъ моралистомъ Кайбарой, какъ изложеніе уже прочно-установившихся въ японскомъ обществѣ взглядовъ. Согласно ему, женщина, какъ членъ общества, была, можно сказать, совершенно обезличена, и даже въ семьѣ роль ея была низведена до безусловнаго и обиднаго подчиненія… «Пять самыхъ дурныхъ болѣзней духа присущи женщинѣ: сварливость, вѣчное недовольство, любовь къ клеветѣ, ревность и глупость», говорится, напримѣръ, въ этомъ поученіи. «Безъ всякаго сомнѣнія, этими пятью болѣзнями страдаетъ семь или восемь изъ десяти женщинъ, и уже отсюда ясна низменность природы женщины сравнительно съ природой мужчины. Самая худая изъ болѣзней, являющаяся матерью другихъ четырехъ, это — глупость. Природа женщины пассивна. Пассивность же, будучи одной природы съ ночью, темна.»

Прямыми послѣдствіями такого положенія женщины были во 1-хъ, совершенное исчезновеніе ея изъ литературнаго міра, а во 2-хъ, развитіе порнографической литературы, «естественность» котораго Астонъ хорошо разъясняетъ слѣдующимъ образомъ:

«Въ соціальной жизни между мужчинами и женщинами лучшаго класса не было никакихъ точекъ соприкосновенія. Разъ только не стояли на пути экономическія соображенія, то женщины жили очень уединенной жизнью, не видя другихъ мужчинъ, кромѣ своихъ близкихъ родственниковъ. Замужество устраивалось для нихъ другими, и романическая привязанность была явленіемъ крайне исключительнымъ. Нравы и обычаи почтенныхъ классовъ общества были, поэтому, не много обѣщающимъ полемъ для писателей фикціи. Они предпочитали болѣе свободную атмосферу Курува или Іошивары (т. е. кварталовъ публичныхъ домовъ), которымъ прелестные сады и красивыя жилища, вмѣстѣ съ показнымъ воспитаніемъ и веселыми обычаями ихъ обитательницъ, сообщали внѣшній видъ элегантности и изящества. Романическій элементъ въ жизни этихъ женщинъ былъ, вѣроятно, незначителенъ, но онъ все-таки существовалъ, и было далеко болѣе естественнымъ одѣлять романическими приключеніями и страстями ихъ, чѣмъ ихъ непорочныхъ сестеръ».

Чтобы пояснить другія еще отраженія положенія женщины на темахъ литературныхъ произведеній, въ которыхъ она фигурируетъ, замѣтимъ, что именно вслѣдствіе выраженнаго Кайбарой взгляда на женщину, въ Едосскій періодъ цѣломудріе ея, какъ добродѣтель, была отодвинута на задній планъ болѣе настоятельнымъ требованіемъ лояльности и сыновней почтительности. Поэтому, согласно съ кодексомъ морали романистовъ и драматурговъ того періода, «дѣвушкѣ позволительно, а иногда даже обязательно, дать продать себя для проституціи, съ цѣлью оказать поддержку своимъ неимущимъ родителямъ». И случаи такого рода — обыкновенное явленіе на страницахъ ихъ произведеній, примѣромъ чему можетъ служить хотя бы тотъ романическій разсказъ «Любовь Гомпаци и Комуразаки», который читатель найдетъ на стран. 86-й этой книги. Характерно въ немъ сентиментальное и сочувственное отношеніе автора къ героинѣ, продавшей себя въ Іошивару для того, чтобы придти на помощь родителямъ въ ихъ безвыходномъ матеріальномъ положеніи. Авторъ знаетъ, что она порочна, но не можетъ порицать ее, такъ какъ «она только исполнила свой долгъ».

Наконецъ, слѣдствіемъ характеризованнаго выше положенія женщины, надо признать и возникновеніе особаго рода Моноготари — вымышленныхъ исторій, имѣющихъ цѣлью произвести драматическій или поэтическій эффектъ. Фантастическій элементъ въ нихъ неизбѣженъ потому, что душевныя движенія изображаемыхъ въ нихъ лицъ, — подобныя тѣмъ, какія составляютъ основную тему разсказовъ «Примиреніе» (угрызенія совѣсти, испытываемыя самураемъ, разведшимся съ кроткою и и умною женой своей въ погонѣ за честолюбивыми цѣлями; см. стран. 147-ю), «Ингва-Банаси» (муки ревности законной жены къ наложницѣ мужа и жажда злого отмщенія ей; см. стран. 154-ю) не могли въ ту эпоху изображаться въ реальныхъ повѣстяхъ или романахъ, такъ какъ, по господствовавшимъ тогда въ японскомъ обществѣ понятіямъ, такія чувства, по крайней мѣрѣ, не слѣдовало обнаруживать. Въ самомъ дѣлѣ, мужчина тогда «не имѣлъ причины стѣсняться» разводомъ со своею женой, даже хотя бы и по личной прихоти, а жена «не должна была допускать въ душѣ своей возникновенія чувства ревности къ наложницамъ мужа». Поэтому моралистамъ, желающимъ воззвать къ чувству справедливости мужчинъ и вызвать со стороны ихъ состраданіе къ женщинамъ, приходилось поневолѣ избирать орудіемъ для достиженія своей цѣли аллегоріи, притчи и вымышленные разсказы.

Къ категоріи такихъ же моногатари относится разсказъ «Благосклонность богини Бентенъ» (стран. 162-я), въ которомъ описывается любовь и сватовство молодого человѣка къ дѣвушкѣ. Надо думать, что реальный разсказъ и на эту тему не достигъ бы поэтическаго эффекта, потому что обстоятельства, обыкновенно сопровождавшія сватовство молодыхъ людей въ Японіи разсматриваемой эпохи, говоря вообще, не имѣли и тѣни поэтическаго элемента.

Этотъ послѣдній моноготари представляетъ для насъ интересъ не только въ вышеупомянутомъ отношеніи, но и потому, что иллюстрируетъ обычное и нынѣ среди японцевъ смѣшеніе исповѣданій синтоистической и буддійской религій: дѣйствующія лица моноготари обращаются то къ синтоистскимъ, то къ буддійскимъ божествамъ.

Чтобы пояснить происхожденіе этого смѣшенія, напомнимъ читателямъ, что національная японская религія — «синтоизмъ» — есть поклоненіе силамъ природы и культу предковъ которыхъ родоначальниками считались боги, олицетворявшіе упомянутыя силы и ихъ проявленія. Синтоисты почитаютъ безчисленное множество боговъ, — 800 миріадовъ божествъ, живущихъ на землѣ, столько же подъ землей и столько же въ воздухѣ, и на небѣ, — всего трижды восемьсотъ миріадовъ божествъ". Буддизмъ, проникшій въ Японію съ конца второй половины VI вѣка по Р. Хр., принялъ въ свою теогонію синтоистическихъ божествъ, отождествивъ ихъ съ собственными богами. По народному повѣрью, всѣ эти божества обладаютъ, вмѣстѣ съ человѣческимъ могуществомъ, также и человѣческими недостатками, могутъ быть злы, мстительны, хитры, самолюбивы, могутъ дѣйствовать въ разногласіи между собою и т. п., какъ это иллюстрировано, напримѣръ, въ моноготари «Предъ Верховнымъ Судьей» (стран. 175), гдѣ «Царь душъ» отмѣнилъ рѣшеніе бога чумы.

Замѣтимъ еще, что пантеонъ божествъ синто-буддистовъ постоянно обогащается обожестиленными духами принцевъ и героевъ страны, изъ которыхъ нѣкоторые пользуются популярностью повсемѣстно въ ней, тогда какъ другіе извѣстны только въ ограниченной мѣстности. Типичнымъ примѣромъ тому можетъ служить обожествленіе духа крестьянина Согоро въ разсказѣ «Сакурское привидѣніе» (стран. 39-я).

Самымъ знаменитымъ изъ японскихъ романистовъ въ Едосскомъ періодѣ считается Біокутей Бакинъ (1767 г. — 1848 г.), написавшій за время своей 50-лѣтней писательской дѣятельности болѣе 290 отдѣльныхъ произведеній, значительнѣйшее изъ которыхъ носитъ титулъ «Хаккенденъ», т. е. «Исторія восьми псовъ». Это огромное сочиненіе, разсказывающее на протяженіи 106 томовъ о приключеніяхъ и подвигахъ восьми героевъ полусобачьяго происхожденія, представляющихъ восемь основныхъ добродѣтелей. Необыкновенная популярность въ Японіи этого романа, какъ и всѣхъ почти произведеній Бакина, неоспорима; но европейскіе критики находятъ его «полнымъ физическихъ и моральныхъ невозможностей и, хуже еще, часто педантичнымъ и скучно-утомительнымъ». Въ виду вліянія Бакина на товарищей по профессіи, школа фикціи послѣдняго 40-лѣтія едосскаго періода называется иногда его именемъ. Главный недостатокъ литературныхъ произведеній этой эпохи состоитъ въ томъ, что дѣйствующія лица въ нихъ являются не реальными людьми, а такими, какими они могли бы быть, если бы были созданы по принципамъ, выведеннымъ изъ ученій китайскихъ мудрецовъ и ихъ японскихъ толкователей. Соотвѣтственно этому, авторы обращаются за матеріаломъ больше къ книгамъ, чѣмъ къ реальной жизни, и для достиженія «поучительныхъ эффектовъ» не стѣсняются введеніемъ въ свои произведенія фантастическаго элемента, невозможныхъ событій и невѣроятныхъ положеній дѣйствующихъ лицъ.

IV.
Пореформенный періодъ японской литературы (съ 1868 г. до нашихъ дней):

Первыя послѣдствія европейскаго вліянія на японскую литературу — Фабулы нѣкоторыхъ наиболѣе популярныхъ современныхъ романовъ. — «Женскій вопросъ» въ современныхъ литературныхъ произведеніяхъ. — Общій характеръ европейскаго вліянія на японскую литературу. — Мнѣніе профессора Чамберлэна о японской литературѣ вообще.

Проникновеніе въ Японію съ открытіемъ, ея для иностранцевъ послѣ реставраціи (1867 г.) — европейской культуры^[14] явилось смертельнымъ ударомъ для національной литературы. Правда, что число книгъ, ежегодно выпускаемыхъ прессой, нынѣ, вѣроятно, еще превосходитъ то, которое печаталось до эры мейдзи, но большую часть ихъ составляютъ или переводы европейскихъ книгъ и статей, или сочиненія, навѣянныя, — скорѣе, быть можетъ, даже просто начиненныя, — европейскими идеями. Но, конечно японскіе переводы, передѣлки, приспособленія и подражанія могутъ интересовать западныхъ читателей, знающихъ оригиналы, гораздо менѣе, чѣмъ сочиненія, написанныя въ духѣ національнаго уклада жизни. Кромѣ того, по самому существу дѣла современные переводные труды въ Японіи являются въ большинствѣ случаевъ лишь «переходными». «Придетъ время» замѣчаетъ Чемберленъ, когда такія работы будутъ дѣломъ вооруженныхъ надлежащими знаніями и опытомъ японскихъ ученыхъ, и тогда Шекспиръ, Викторъ Гюго и другіе западные корифеи будутъ переведены на японскій языкъ, вѣроятно, не менѣе удовлетворительно, чѣмъ мы передаемъ Гомера на англійскомъ… Въ нынѣшнемъ же ихъ сметанномъ на живую нитку платьѣ переводы эти вызываютъ ощущеніе мороза по кожѣ".

Можно сказать, что ни одна отрасль современной японской литературы (кромѣ поэзіи, о которой мы говоримъ въ V главѣ) не осталась безъ европейскаго вліянія. Даже авторы японскихъ новеллъ нынѣ черпаютъ свое вдохновеніе въ западныхъ произведеніяхъ. Первымъ изъ европейскихъ литературныхъ произведеній (и даже изъ европейскихъ сочиненій вообще), переведенныхъ на японскій языкъ, былъ разсказъ «Эрнестъ Мальтраверсъ» (Ernest Maltravers) Литтона, напечатанный въ 1879 г. въ Токіо подъ титуломъ Кварайю Сунва, что значитъ буквально: «Весенняя повѣсть о цвѣтахъ и вѣткахъ». Онъ произвелъ глубокое впечатлѣніе, и по проложенному имъ пути послѣдовали быстро переводы и передѣлки другихъ сочиненій. Интересно, что изъ произведеній этого рода за послѣдніе годы ни одно не имѣло такого успѣха, какъ версія сочиненія «Little lord Fauntieroy» (Маленькій лордъ Фоунтльрой). Результатомъ знакомства съ европейской литературой была реакція противъ методовъ и принциповъ Бакинской школы, съ ея искусственной моралью и невѣроятными положеніями дѣйствующихъ лицъ; и провозвѣстникомъ новаго литературнаго направленія явился Цубуоци Юдзо, давшій въ своемъ сочиненіи «Сіосей-катаіи», (т. е. «Типы студентовъ») образчикъ реальнаго романа. Астонъ говоритъ о немъ: «это произведеніе написано хорошо и содержитъ живописные юмористическіе очерки жизни современнаго студента, разсматриваемой съ изнаночной стороны; но оно бѣдно дѣйствіемъ, очерками характеровъ и драматическими положеніями».^[15].

Дадимъ теперь хотя бы краткое понятіе о фабулахъ наиболѣе популярныхъ изъ другихъ романовъ пореформеннаго періода, среди которыхъ излюбленными являются «политическіе». «Мы охотно ставимъ десять тысячъ противъ одного», говоритъ Чамберлэнъ, «что ни одинъ изъ нашихъ читателей не угадаетъ героя сочиненія, которое въ теченіе нѣсколькихъ лѣтъ пользовалось такою популярностью, что его авторъ, Яно-фуміо, былъ въ состояніи предпринять путешествіе по Европѣ и построить хорошенькій домъ исключительно на доходы со своей книги, несмотря на низкую цѣну ея^[16]… Герой этотъ — „Эпаминондъ“. Сочиненіе, о которомъ идетъ рѣчь (озаглавленное титуломъ „Кейкоку-Биданъ“) — романъ изъ жизни древнихъ Ѳивъ; и тотъ фактъ, что въ немъ не мало намековъ на характеры современныхъ японскихъ политиковъ, является, безъ сомнѣнія, причиной такого неимовѣрнаго успѣха автора. Другое, также пользующееся успѣхомъ, произведеніе его начинается сценой въ Вашингтонскомъ капитоліи, гдѣ одно изъ дѣйствующихъ лицъ — японецъ — читаетъ вслухъ своему товарищу декларацію о независимости. „Карлисты, злые англичане, укравшіе изъ Египта Араби-пашу, и проч. проч., появляются въ калейдоскопическомъ разнообразіи на страницахъ этого труда, который, въ курьезномъ противорѣчіи съ его содержаніемъ, написанъ самымъ классическимъ китайскимъ стилемъ“. Нѣкоторые авторы, по примѣру Литтона, фантазируютъ на тему о грядущихъ дняхъ своего отечества. Такъ, въ 1895 году, когда Японія, послѣ успѣшной войны съ Китаемъ, „убѣдила себя, что можетъ побѣдить весь свѣтъ“, одна изъ токійскихъ газетъ завоевала успѣхъ печатаніемъ разсказа подъ заглавіемъ „Асахи-Цакура“, написаннаго фельетонистомъ Мураи-Гензаи. Фабула этого произведенія — героинями котораго являются двѣ сестры милосердія Краснаго Креста, — состоитъ въ томъ, что послѣ побѣды надъ Англіей Японія, присоединивъ Гонконгъ, Индію, Мальту и Гибралтаръ, посылаетъ свой флотъ въ Темзу, бомбардировать тамъ крѣпости и наложить на струсившихъ британцевъ огромную контрибуцію.

Въ настоящее время Мураи сдѣлался однимъ изъ популярныхъ японскихъ писателей, и недавно (а именно въ концѣ 1904 г.) въ Лондонѣ вышелъ англійскій переводъ его большого романа „Гана — дочь Японіи“. Авторъ началъ печатать это произведеніе въ редактируемой имъ газетѣ „Готци Симбунъ“ шесть лѣтъ тому назадъ и, предвидя еще тогда неизбѣжность войны Японіи съ Россіей; безконечно расширялъ первоначально намѣченныя рамки его, желая включить въ него и событія великой кровавой драмы, которой наконецъ дождался.

Вотъ, вкратцѣ, фабула романа:

Американецъ — туристъ влюбляется въ дочь японскаго врача, съ которымъ подружился, завязавъ съ нимъ сношенія сначала, какъ паціентъ. Все идетъ прекрасно, и читатель уже предвкушаетъ „радости семейнаго очага“ американско-японской парочки (символъ американскаго союза); но неожиданно въ дѣло вмѣшивается „злой геній“, въ лицѣ русскаго офицера военно-плѣннаго… Онъ готовъ выдать весьма важныя военныя тайны, если „Гана — дочь Японіи“ (такъ зовутъ невѣсту американца) согласится быть его женою. Та „изъ патріотизма“ уже готова принести эту жертву; но американецъ самъ отправляется подъ Портъ-Артуръ, сражается въ рядахъ японцевъ, проникаетъ въ городъ, шпіонитъ, вывѣдываетъ, срисовываетъ планы и возвращается обратно къ невѣстѣ, окруженный ореоломъ героя. Но… поздно: русскому офицеру уже обѣщана рука Ганы, неожиданно для нея самой полюбившей его. (Это уже символъ русско-японскаго союза, идея котораго одно время горячо обсуждалась въ японской печати). Однако русскій женихъ „плохо ведетъ себя“ и, по выраженію автора, „часто покидаетъ путь человѣчности, наноситъ невѣстѣ побои, грозитъ ей револьверомъ“. Отсюда цѣлый рядъ осложненій, которымъ неожиданно настаетъ конецъ: авторъ обрекаетъ „русскаго жениха“ на смерть отъ несчастной случайности: маленькая комнатная собаченка, любимица Ганы, вскочила на колѣни жениха, у котораго въ карманѣ лежалъ заряженный револьверъ; послѣдній выстрѣлилъ, и русскаго жениха не стало»… Тогда американецъ, конечно, женится на дочери Японіи; но бракъ этотъ не приноситъ ей счастья, которое, послѣ смерти мужа, она находитъ, наконецъ, въ союзѣ съ англичаниномъ… Политическая аллегорія этого романа понятна, и мы замѣтимъ только, что въ 12-ти томахъ его выведены сотни японцевъ всевозможныхъ положеній и состояній; всѣ они надѣлены добродѣтелями и пороками, которые свойствены людямъ; но всѣ безъ исключенія — пламенные патріоты: «умереть за Японію» — идеалъ величайшаго счастья для каждаго изъ нихъ. Несмотря на то, что романъ этотъ грѣшитъ — вѣроятно «по старой памяти» о временахъ Бакина — нагроможденіемъ мало связанныхъ между собою приключеній, онъ все-таки читается съ интересомъ, давая представленіе о многихъ сторонахъ жизни современнаго японскаго общества.

Однако гораздо интереснѣе для европейцевъ романы на тему о соціальныхъ и семейныхъ вопросахъ, и изъ нихъ болѣе всего читаются въ Японіи тѣ, которые подсказываются «женскимъ вопросомъ», являющимся въ настоящее время въ Японіи дѣломъ большой важности. Въ самомъ дѣлѣ, вполнѣ естественно, что происходящая въ странѣ этой, съ началомъ эры мейдзи, лихорадочная работа насажденія западной культуры во всѣхъ отрасляхъ общественной и государственной жизни коснулась и того «болѣзненнаго» положенія женщины которое такъ ярко характеризуется господствомъ «поученія Кайбары». Даже въ умахъ наиболѣе консервативныхъ японцевъ изъ образованной среды живетъ безпокойное сознаніе, что перемѣна въ упомянутомъ положеніи неизбѣжна, если только государство желаетъ сохранить мѣсто, завоеванное имъ въ настоящее время. Правительство и передовые общественные дѣятели работаютъ въ этомъ направленіи много и успѣшно, въ подтвержденіи чего можно сказать, что въ новомъ кодексѣ законовъ (1898 г.) статьи объ огражденіи общественныхъ и семейныхъ правъ женщины занимаютъ видное мѣсто и что въ 1901 году въ Токіо основанъ женскій университетъ… Но именно въ силу такихъ мѣропріятій, направленныхъ къ искорененію вѣковыхъ предразсудковъ, борьба между «старымъ» и «новымъ» теченіями часто вноситъ въ семью разладъ и ведетъ къ драмѣ… Изображеніе послѣдней и пропаганда новыхъ идей служатъ благородными темой и задачей для современныхъ японскихъ романистовъ. Типичнымъ произведеніемъ разсматриваемой категоріи является романъ «Нами-ко», съ которымъ мы и знакомимъ читателей ниже (стр. 214—247), печатая три главы изъ него. Авторъ его, Кендзиро Токутоми, усвоилъ пріемы европейскихъ романистовъ, и произведенія его вообще, по мнѣнію англійскихъ критиковъ, могутъ служить яркими примѣрами европеизованной школы фикціи.

Европейское вліяніе въ произведеніяхъ большей части современныхъ японскихъ прозаиковъ сказывается не только въ выборѣ и трактованіи сюжета, но и въ самомъ стилѣ и грамматикѣ. «Часто, читая оригинальное произведеніе, можно принять его за переводъ, — столь насыщенъ онъ европеизмомъ», замѣчаетъ Чамберлэнъ. Что же касается болѣе глубокихъ послѣдствій упомянутаго вліянія, то его — по мнѣнію, какъ названнаго сейчасъ автора, такъ и другого авторитета въ этомъ вопросѣ, Астона — можно характеризовать такъ: «Въ новыхъ литературныхъ произведеніяхъ нравственные идеалы менѣе искусственны, чѣмъ въ прежнихъ; въ нихъ преобладаетъ воздержанность въ тонѣ и стремленіе избѣгать ярко бросающихся въ глаза несообразностей. Мы не встрѣчаемъ болѣе такихъ чудовищныхъ романовъ какъ Хаккенденъ»^[17].

Приведемъ въ заключеніе мнѣніе Чамберлэна о японской литературѣ вообще.

«Какъ отразятся еще на японской литературѣ, въ дальнѣйшемъ ея развитіи, результаты насажденія въ странѣ европейской культуры, предвидѣть трудно; но независимо отъ этого можно сказать опредѣленно, что до сихъ поръ въ этой литературѣ обнаруживалось и обнаруживается прежде всего отсутствіе генія. Ей не достаетъ мысли, логической постановки, глубины, ширины и многосторонности. Она слишкомъ робка, слишкомъ узка, чтобы обнять большія вещи. Можетъ быть, придворная атмосфера и преимущественно женское вліяніе, въ которомъ воспитывалась она въ теченіи нѣсколькихъ первыхъ столѣтій своего существованія, задушили ее; или, можетъ быть, ея слабыя стороны имѣютъ связь съ китайскимъ формализмомъ, въ которомъ она выросла? Но мы подозрѣваемъ, что здѣсь есть грѣхъ и въ основныхъ свой ствахъ націи. Въ противномъ случаѣ столкновеніе Индіи и Китая со старой миѳологической Японіей, буддизма съ синтоизмомъ, имперіализма съ феодализмомъ, — и всего этого съ католицизмомъ въ XVI столѣтіи, а также съ голландскими идеями нѣсколько позднѣе, — дало бы болѣе серьезные результаты. Если Японія не дала намъ никакой музыки, то она не дала и никакихъ безсмертныхъ литературныхъ произведеній. Не искупили также ея авторы недостатка содержанія въ литературѣ какими-либо спеціальными красотами формъ»….

V.
Японская поэзія *).

• ) Источниками для составленія этой главы, кромѣ названнаго выше труда Астона, послужили: 1) статьи В. Н. Chamberlain’а: «Poetry» въ книгѣ Things Japanese; «А word about Poetry» въ книгѣ А Handbook of Colloquial Japanese; «Basho and the Japanese Epigram» въ книгѣ Transactions of the Asiatic Society of Japan. Vol. XXI, Part. И, 2) статья Clay Mac Canley «Hyakunin-isshu» въ книгѣ The Asiatic Society of Japan, vol. XXII. 3) статья Lafcadio Hearn'а: Bits of Poetry въ книгѣ «In Ghostly Japan». — Boston, 1903.

Характерное отличіе японской поэзіи отъ европейской. — Техника японскаго стихосложенія. — Типичныя японскія поэмы танка и хайкай, — Главнѣйшія антологіи этихъ поэмъ. — Общность принциповъ японской поэзіи и японской живописи. — Попытка философскаго опредѣленія поэзіи въ предисловіи къ антологіи Кокинсю (X-го вѣка). — Распространенность любви къ поэзіи въ Японіи. — «Конкурсныя» упражненія въ стихосложеніи. Примѣры цѣнящагося въ нихъ остроумія и находчивости. — Составленіе поэмъ по этическимъ побужденіямъ. Примѣры этого въ литературныхъ произведеніяхъ, напечатанныхъ въ этой книгѣ. — Замѣчаніе о сравнительной высотѣ нравственныхъ идеаловъ въ низшихъ слояхъ японскаго народа. — Трудность для европейцевъ пониманія короткихъ японскихъ поэмъ. — Хайкай поэта Басіо.

Одно изъ характерныхъ отличій японской поэзіи отъ европейской состоитъ въ томъ, что «въ ней нѣтъ большихъ поэмъ; нѣтъ хотя бы отдаленнаго сходства съ эпосомъ; нѣтъ ничего въ родѣ Илліады или Божественной Комедіи или даже пѣсни Нибелунговъ и т. п.» Японскія повѣствовательныя поэмы коротки, да ихъ и очень мало: какой-нибудь десятокъ народныхъ балладъ, о которыхъ читатель получитъ понятіе по приведеннымъ нами образцамъ ихъ на стран. 247—291 этой книги. «Дидактическая, философская, политическая и сатирическая поэзія также отсутствуетъ». Что касается драматической поэзіи, то она появилась не ранѣе XIV вѣка, выразившись въ тѣхъ произведеніяхъ, которыя носятъ на туземномъ языкѣ короткое названіе «но» — родъ лирической драмы. Переводъ одной изъ типичныхъ «но», а именно «Ха-Горомо», что значитъ «платье изъ перьевъ», читатели найдутъ въ концѣ книги; онъ и предпосланное ему краткое поясненіе (стран. 301), по нашему мнѣнію, даютъ достаточное понятіе объ этого рода произведеніяхъ.

Собственно лирикой и ограничивается японская поэзія; но упомянутыя драмы, во-первыхъ, не многочисленны, а во-вторыхъ и не пишутся уже съ XVII-го столѣтія; характерными-же произведеніями ея надо считать, — одинаково въ предшествующіе вѣка, какъ и нынѣ, — маленькія лирическія стихотворенія, называемыя танка, т. е., «коротенькія стихотворенія», къ которымъ мы теперь и перейдемъ — замѣтивъ предварительно, что знакомство современныхъ японскихъ авторовъ съ европейской поэзіей, въ концѣ концовъ, не заставило ихъ отступать въ своихъ произведеніяхъ отъ традиціонныхъ образцовъ старой національной поэзіи.

Техника японскаго стихосложенія чрезвычайно проста: она не знаетъ ни рифмъ, ни послѣдовательнаго чередованія слоговъ съ удареніями со слогами безъ удареній (такъ какъ въ смыслѣ ударенія японскій языкъ почти не даетъ предпочтенія какой-либо части слова передъ другими), и единственный пріемъ, отличающій поэзію отъ прозы, это — послѣдовательное чередованіе строкъ, изъ которыхъ одна содержитъ пять, а другая семь слоговъ. — Танкаслагается по этому принципу и состоитъ изъ пяти строкъ, а именно первая въ 5 слоговъ, вторая — въ 7; третья — въ 5; четвертая и пятая (заключительныя.) каждая — въ 7 слоговъ. Такимъ образомъ, въ пяти строкахъ танки имѣется 31 слогъ, какъ это видно на слѣдующемъ примѣрѣ:

ТАНКА. 5) Идте инаба 7) Нуси наки ядо то 5) Нарину то мо 7) Нокибано уме йо 7) Хару во васуруна.

ПЕРЕВОДЪ ТАНКИ. Когда изъ міра я уйду, Хотя и безъ хозяина мой домъ Останется тогда, — Ты, у края кровли, слива, Весной цвѣсти не забывай.

Въ отличіе отъ прозаическихъ произведеній японцевъ, поэтическія ихъ произведенія совершенно не заимствованы изъ китайской литературы; мало того, въ нихъ абсолютно не допускается употребленіе китайскихъ словъ.

Такимъ образомъ, изученіе японскихъ поэтическихъ произведеній представляетъ для японолога особенный интересъ потому, что они являются одними изъ немногихъ вполнѣ оригинальныхъ созданій японской мысли. Однако, съ другой стороны, — какъ на это указываетъ Чамберлэнъ, — недопущеніе въ японскую поэзію китайскихъ словъ «тѣсно ограничиваетъ размахъ мысли и свободу выраженій», такъ какъ болѣе, чѣмъ половина словъ въ японскомъ языкѣ, и въ томъ числѣ почти всѣ термины изъ области абстракціи и тонкихъ оттѣнковъ мысли, имѣютъ китайское происхожденіе.

Любимыми предметами японской музы служатъ цвѣты, птицы, снѣгъ, луна, падающіе листья осенью, туманъ въ горахъ, — вообще внѣшній видъ явленій природы и ощущенія, ими вызываемыя. Затѣмъ — любовь, конечно, и краткость жизни человѣческой. Въ этомъ перечнѣ, по замѣчанію Чамберлэна, легко видѣть куріозныя съ «западной» точки зрѣнія опущенія; такъ, напримѣръ: «ни одинъ японскій поэтъ не говоритъ о красотахъ солнечнаго заката или о звѣздномъ небѣ; не поетъ соннетовъ о бровяхъ дамы своего сердца. Еще менѣе рѣшится онъ позволить себѣ дойти до неприличія мечтать объ ея поцѣлуѣ».

Свѣтилами ранней эпохи японской поэзіи были Хитомару и Акахита; ихъ обоихъ любили и «пѣли» уже въ первые годы VIII столѣтія, да «поютъ» и нынѣ; и кромѣ ихъ не забываютъ именъ многихъ другихъ поэтовъ и поэтессъ. Однако, вообще говоря, японцы считаютъ поэзію болѣе произведеніемъ эпохи, чѣмъ отдѣльныхъ личностей. Они не издаютъ обыкновенно отдѣльныхъ трудовъ какого-либо одного автора, а выпускаютъ антологіи всѣхъ поэтическихъ трудовъ данной эры. «Маньйосю», или «Собраніе Миріадовъ Листьевъ», составленная въ VIII столѣтіи, была первой изъ этихъ антологій и потому цѣнится весьма высоко. «Кокинсю» или «Пѣсни древнія и новыя», собранныя Тсурайюки и включающія многія изъ его собственныхъ сочиненій, относятся къ Х-му столѣтію. За ними послѣдовали другія собранія стихотвореній, — нѣкоторыя по императорскому указу, что свидѣтельствуетъ объ оказываніи поэзіи оффиціальнаго покровительства. На страницахъ 292—300 книги мы приводимъ четырнадцать танка изъ сравнительно краткой антологіи «Хякунине-иссю».

«Естественно было бы предположить, что въ танка поэтическія произведенія достигли крайняго предѣла краткости и сжатости», замѣчаетъ Астонъ, «но японцы нашли возможнымъ сдѣлать еще дальнѣйшій шагъ въ этомъ направленіи». Въ XVI столѣтіи появился рядъ стихотвореній извѣстныхъ подъ названіемъ хайкай. Это — то же самое, что танка, но безъ заключительныхъ четырнадцати слоговъ, и слѣдовательно, состоитъ изъ трехъ строкъ въ 5, 7 и 5 слоговъ. Однимъ изъ первыхъ писателей хайкай былъ Аракида Моритаке (1472 г. — 1549 г.). Вотъ одно изъ его произведеній:

Я думалъ: павшіе цвѣты

Вернулись на вѣтви свои, —

Анъ нѣтъ, — мотыльки это были!

«Особенно же прославился на этомъ поприщѣ Мацуо Басіо (1643 г. — 1694 г.), который внесъ въ хайкай болѣе серьезный элементъ и усовершенствовалъ ихъ до того, что они стали грознымъ соперникомъ танка».

Въ противоположность прозаическимъ произведеніямъ японской литературы, японская поэзія одобряется компетентными европейскими критиками ея. Такъ, Чамберлэнъ говоритъ о танкахъ, что «нѣкоторыя изъ этихъ лиллипутскихъ поэмъ блестятъ подобно каплямъ росы на солнцѣ; а еще болѣе крошечныя поэмы, т. е. 17 слоговыя хайкай, суть блестки тонкой фантазіи, атомы совершеннаго натуралистическаго описанія; брызги юмора, правды или мудрости».

Астонъ замѣчаетъ: «Надо только удивляться, какъ можно было уложить въ такія тѣсныя рамки и возвышенность стиля, и мелодію и неподдѣльное чувство. Съ этой точки зрѣнія, ничего не можетъ быть совершеннѣе нѣкоторыхъ изъ этихъ стихотвореній. Они похожи на тѣ миніатюрныя рѣзныя издѣлія, извѣстныя подъ именемъ нецуке (родъ разукрашенной пуговки, служащей для прикрѣпленія къ поясу кисета, сумки съ письменными принадлежностями и проч.), въ которыхъ талантъ и искусство художника сказываются въ созданіи имъ фигурокъ, величиною въ 1—2 дюйма, — или на тѣ эскизы, въ которыхъ японскій живописецъ всего нѣсколькими мазками кисти умѣетъ достичь поразительныхъ эффектовъ».

Съ неподражаемой, по нашему мнѣнію, образностью объясняетъ отличительныя черты японской поэзіи Лафкадіо Гирнъ въ слѣдующихъ строкахъ интересной статьи о ней:

«Художественный принципъ, характеризующій японскія поэмы этого рода, тождественъ съ общимъ принципомъ японской живописи. Въ немногихъ „избранныхъ“ словахъ авторъ короткой поэмы старается сдѣлать въ точности то, что дѣлаетъ живописецъ въ нѣсколькихъ штрихахъ кисти, — т. е. вызвать образъ или настроеніе, возбудить ощущеніе или душевное волненіе. И достиженіе этой цѣли — поэтомъ или живописцемъ — зависитъ всецѣло отъ способности Енушать и только внушать. Въ Японіи художникъ былъ бы осужденъ за попытку изобразить детали въ картинѣ, имѣющей цѣлью возсоздать въ памяти смотрящаго на нее какой-нибудь ландшафтъ, видѣнный чрезъ голубой туманъ весенняго утра или при бѣлесоватомъ свѣтѣ осеннихъ сумерекъ… Не только такая попытка была бы проступкомъ противъ традицій искусства, но художникъ тѣмъ самымъ, такъ сказать, нанесъ бы пораженіе собственной своей цѣли. Равнымъ образомъ, и поэтъ былъ бы осужденъ за попытку законченности выраженія въ коротенькой поэмѣ: его объектомъ должно быть только возбужденіе воображенія или чувства, — безъ удовлетворенія его. Поэтому терминъ иттаккири, — обозначающій „все пройдено“ или „совершенно исчерпано“, въ смыслѣ „все сказано“, — презрительно прилагается къ стихамъ, въ которыхъ авторъ „деталировалъ“ свою собственную мысль; — похвалы заслуживаютъ тѣ сочиненія, которыя оставляютъ въ умѣ читателя „отголосокъ чего-то недосказаннаго“. Подобно одиночному удару храмового колокола, настоящая короткая поэма должна остаться ропщущей волною въ умѣ слушателя, какимъ-то долгимъ призрачнымъ отзвукомъ»…. Ниже мы иллюстрируемъ эту характеристику нѣсколькими примѣрами.

Въ предисловіи къ поэтической антологіи Кокинсю, о которой мы уже упоминали выше, сдѣлана слѣдующая попытка философскаго опредѣленія поэзіи:

«Поэзія Ямато (Японіи) посѣяна въ человѣческомъ сердцѣ и разрослась оттуда въ разнообразныя формы рѣчи. Люди обладаютъ способностью къ разнообразнымъ видамъ дѣятельности. Въ числѣ послѣднихъ, поэзія есть дѣятельность, состоящая въ томъ, чтобы выражать движенія сердца образами, взятыми изъ того, что люди видятъ и слышатъ во внѣ. Прислушиваясь къ пѣнію соловья въ цвѣтахъ, или кваканью лягушки въ водѣ, мы познаемъ ту истину, что среди всѣхъ живыхъ тварей нѣтъ ни одной, которая бы не пѣла. Эта поэзія, которою безъ всякихъ другихъ усилій движутся небо и земля, которою возбуждаются къ сочувствію невидимые намъ боги и демоны. Поэзія облагораживаетъ связь любовниковъ и ею же смягчаются сердца суровыхъ воиновъ».

Облагораживающее вліяніе на человѣка поэзіи, по мнѣнію Лафкадіо Гирна, признается, сознательно или безсознательно, японцами всѣхъ состояній; и въ подтвержденіе этого онъ рисуетъ интересную картину распространенности любви къ поэзіи среди японскаго населенія. Мы постараемся передать здѣсь эту картину возможно ближе къ стилю автора.

"Поэзія въ Японіи такъ же универсальна, какъ воздухъ; она чувствуется каждымъ, она читается каждымъ. Стихи сочиняются почти каждымъ, независимо отъ того, къ какому классу или состоянію онъ принадлежитъ. Не только поэзія вездѣсуща въ умственной атмосферѣ: ее можно слышать вездѣ и видѣть вездѣ.

«Что касается уловимой ухомъ поэзіи, то можно сказать, что, гдѣ работаютъ, тамъ и поютъ; и полевыя работы и уличный трудъ совершаются подъ аккомпанементъ пѣнія ритмическихъ поэмъ, и пѣсня, кажется, является выраженіемъ жизни народа, подобно тому, какъ она есть выраженіе жизни цикады… Глазъ видитъ поэзію вездѣ въ строкахъ, написанныхъ или выгравированныхъ на китайскомъ или японскомъ языкахъ въ качествѣ одной изъ формъ украшенія. Въ тысячахъ и тысячахъ жилищъ вы можете замѣтить на ширмахъ, раздѣляющихъ комнаты и закрывающихъ альковы, китайскіе или японскіе декоративные тексты: это — поэмы. Въ домахъ-людей высшихъ классовъ можно видѣть обыкновенно много тку, т. е. висящихъ таблицъ, каждая изъ которыхъ, вмѣсто какого-либо рисунка, украшена красиво написанными стихами. Всмотритесь хорошенько, и вы найдете поэмы даже на всѣхъ предметахъ домашней утвари, — напримѣръ, на жаровняхъ, желѣзныхъ чайникахъ, вазахъ, деревянныхъ лакированныхъ подносахъ, на фарфорѣ, на изящныхъ палочкахъ, при помощи которыхъ японцы кушаютъ, даже — на зубочисткахъ. Поэмы написаны на вывѣскахъ, панеляхъ, экранахъ и вѣерахъ. Поэмы напечатаны на платкахъ, драпировкахъ, занавѣскахъ, шелковомъ бѣльѣ женщины. Поэмы отпечатаны на бумагѣ для писемъ, конвертахъ, кошелькахъ, зеркальныхъ футлярахъ, чемоданахъ. Поэмы, такъ сказать „выложены“ на эмалированныхъ издѣліяхъ, вырѣзаны на бронзѣ, выгравированы на металлическихъ трубкахъ, вышиты на табачныхъ кисетахъ. Но было бы напраснымъ стараніемъ пробовать перечислить даже и частицу тѣхъ предметовъ, которые украшаются поэтическими текстами. Вѣроятно, мои читатели знаютъ о тѣхъ общественныхъ собраніяхъ, на которыхъ въ обычаѣ оставлять стихи и подвѣшивать ихъ къ цвѣтущимъ деревьямъ — какъ на праздникѣ Танабата, въ честь нѣкоторыхъ астральныхъ боговъ; тогда исписанные поэмами лоскутки цвѣтной бумаги, привязанные къ тонкимъ бамбуковымъ прутьямъ, которые воткнуты по бокамъ дорогъ, развѣваются на вѣтру какъ флаги. Можетъ быть вы найдете дорогу въ какую-нибудь японскую хижину, въ которой нѣтъ видимой поэзіи; можетъ быть вы забредете, какъ случилось это со мною, — въ селеніе, столь бѣдное, что вы не достанете тамъ „ни за любовь, ни за деньги“ даже чашки настоящаго чая; но я не думаю, чтобы вы могли найти селеніе, въ которомъ никто не способенъ былъ бы составить поэму».

Читатели наши неизбѣжно подумаютъ, прочтя цитированныя сейчасъ строки Лафкадіо Гирна, что поэмы, умѣнье писать которыя распространено среди населенія такъ широко, какъ говоритъ онъ, въ большинствѣ случаевъ не могутъ быть истинно поэтическими произведеніями, такъ какъ настоящіе поэты родятся по рѣдкому капризу природы. И дѣйствительно, эти строки нуждаются въ поясненіи.

Съ давнихъ поръ существеннымъ элементомъ образованія японскаго «джентльмена» было умѣнье писать стихи. Пріобрѣтеніе послѣдняго не было трудно по двумъ причинамъ: во-первыхъ, по чрезвычайной простотѣ техники японскаго стихосложенія; а во-вторыхъ, потому, что въ этомъ дѣлѣ, какъ рельефно выражается Чамберлэнъ: «ничто не было менѣе почетно, чѣмъ оригинальность». Напротивъ, старыя мысли должны были выражаться въ старыхъ словахъ, постоянно повторяясь. Плагіаризмъ считался не преступленіемъ, а скорѣе доказательствомъ широкой начитаннности и утонченной памяти. Въ развитіи въ себѣ этихъ качествъ особенно изощрялись придворныя и вообще великосвѣтскія дамы, которыя, усиленно изучая для этого національную литературу, пріобрѣтали способность пользоваться многочисленными bon mots, непереводимою на наши языки игрою словъ и изящными оборотами рѣчи, составляющими достояніе золотого вѣка японской поэзіи. Даже въ текущую и дѣловую эру мейдзи императоръ и его дворъ сохраняютъ обычаи стараго времени и стараются поощрять любовь къ стихосложенію. Такъ, передъ наступленіемъ каждаго новаго года, отъ двора объявляется тема, конкурсныя поэмы на которую могутъ быть написаны и посланы во дворецъ кѣмъ угодно въ государствѣ до окончанія назначеннаго для соисканія срока. Пять поэмъ изъ представленныхъ на такой конкурсъ, признанныя лучшими по опредѣленію компетентныхъ судей, читаются императору: «честь, которой авторы добиваются», по словамъ Чамберлэна, «болѣе, чѣмъ англійскіе поэты — благопріятныхъ рецензій и высокихъ гонораровъ». Конкурсныя темы бываютъ самыя разнообразныя: въ 1901 году такою темою была картина «Аистъ на соснѣ», въ 1900 году — «бамбуковыя деревья въ снѣгу»; въ 1896 году, послѣ японскокитайской войны, — «патріотическія поздравленія» и т. п. Самъ микадо часть каждаго вечера, въ часъ отдыха въ кругу своихъ приближенныхъ, посвящаетъ на составленіе вмѣстѣ съ ними 31-слоговыхъ танкъ, — «и въ теченіе послѣднихъ девяти лѣтъ онъ одинъ составилъ не менѣе 27,000 такихъ поэмъ». Любовь къ упражненіямъ въ стихосложеніи, бывшая прежде достояніемъ только высшихъ и среднихъ классовъ общества, съ распространеніемъ образованія, разлилась и въ низшихъ слояхъ его, такъ что нынѣ ремесло обученія этому искусству даетъ хлѣбъ многимъ лицамъ, и составители учебниковъ по этому предмету имѣютъ большой доходъ. Въ состязаніяхъ въ стихосложеніи, имѣющихъ мѣсто въ общественныхъ собраніяхъ, на семейныхъ вечеринкахъ и въ школахъ, кромѣ доказательства усвоенія классическихъ образцовъ поэзіи, особенно цѣнятся остроуміе и находчивость. Приведемъ два изъ популярныхъ въ Японіи куріоза, удовлетворяющихъ этимъ требованіямъ.

Первый изъ нихъ приписывается знаменитой поэтессѣ Чайо.

Получивъ заданіе написать поэму изъ 17 слоговъ, въ которой упоминались бы квадратъ, треугольникъ и кругъ, она, говорятъ, немедленно отвѣтила: «Оторвавъ уголокъ отъ москитовой сѣтки, — и чрезъ нее увидѣла луну». (Здѣсь, конечно, необходимо объясненіе: поэтесса предположила, что она лежитъ въ постели, защищенной москитовымъ пологомъ; верхъ его, натянутый съ четырехъ угловъ бичевками, имѣетъ форму квадрата; оторвавъ отъ него уголокъ, получается треугольное отверстіе; а проглянувшая черезъ него подъ пологъ луна — изображаетъ кругъ).

Другой куріозъ — изображеніе экспромптомъ, также въ 17 слоговомъ стихотвореніи, крайней степени бѣдности; эта задача «рѣшена» студентомъ, для котораго тема была, быть можетъ, давно уже выстрадана; экспромптъ его по русски близко передается такъ: «Тяжело капаетъ дождикъ на шляпу, украденную мною у придорожною пугала…»

Разумѣется, эти и подобныя имъ произведенія конкурсныхъ состязаній, поэтическія только по формѣ на японскомъ языкѣ, несчитаются и японцами поэтическими по содержанію. Но перейдемъ теперь къ поэмамъ, составляемымъ японцами по побужденіямъ, далекимъ отъ тѣхъ, которыя внушаются желаніемъ обнаружить образованность, начитанность и остроуміе.

Дѣло въ томъ, что рядомъ съ описанными упражненіями въ литературномъ искусствѣ, въ Японіи издавна практиковалось писаніе короткихъ поэмъ «въ качествѣ моральнаго долга». Этическое ученіе, объясняющее это, можетъ быть изложено, по мнѣнію Лафкадіо Гирна приблизительно слѣдующимъ образомъ:

«Вы разсердились? Не говорите ничего непріятнаго, но составьте поэму. Умеръ любимый вами человѣкъ? — не поддавайтесь безполезному горю, но старайтесь успокоить свое сердце и свой мозгъ составленіемъ поэмы. Вы взволнованы, можетъ быть, потому что близки къ смерти, оставляя столько дѣлъ неоконченными? — будьте мужественны и пишите предсмертную поэму. Какія бы неправды или несчастья ни тревожили васъ, подавите въ себѣ чувство печали возможно скорѣе и напишите нѣсколько строфъ трезвыхъ и изящныхъ стиховъ для моральнаго успокоенія».

«Согласно этому», продолжаетъ тотъ же авторъ, «въ былые дни каждая форма волненія выливалась у истиннаго японца въ поэму. Огорченіе, разлука, несчастье — вызывали стихи вмѣсто жалобы и слезъ. Дама, которая предпочитала смерть потери чести, составляла поэму прежде, чѣмъ перерѣзывала себѣ горло. Самурай, приговоренный къ смерти чрезъ харакири, писалъ поэму прежде совершенія этой мучительной операціи. Даже и нынѣ, въ эту менѣе романтическую эру мейдзи, молодые люди, рѣшающіеся на самоубійство, обыкновенно составляютъ нѣсколько стиховъ прежде, чѣмъ покинуть міръ. Поэзія въ разсматриваемомъ смыслѣ и нынѣ приходитъ къ японцу, какъ средство утѣшенія во время несчастья… Я знаю поэмы, написанныя моими японскими знакомыми при самыхъ большихъ испытаніяхъ бѣдности и страданія — нѣтъ, даже на одрѣ смерти. — И если эти поэмы не всегда обнаруживаютъ поэтическій талантъ, то онѣ, по крайней мѣрѣ, представляютъ доказательство необыкновеннаго самообладанія въ страданіяхъ… Конечно, этотъ фактъ обращенія къ искусству стихосложенія по этическимъ побужденіямъ имѣетъ большій интересъ, чѣмъ всѣ трактаты, когда либо написанныя о техникѣ и разныхъ правилахъ японской просодіи».

Въ нашей книгѣ читатели найдутъ литературныя произведенія, въ которыхъ дѣйствующія лица прибѣгаютъ къ составленію поэмъ какъ разъ въ удовлетвореніе тѣмъ этическимъ требованіямъ, которыя объяснены сейчасъ. Въ самомъ дѣлѣ, напримѣръ, въ исторически вѣрномъ описаніи совершенія харакири княземъ Асано читаемъ, что послѣдній, уже смотря въ лицо ужасной смерти, пропѣлъ поэму, почерпнувъ вдохновеніе въ полетѣ лепестка вишневаго цвѣта (стр. 35), сорваннаго вѣтромъ съ дерева. Тадзикици — одинъ изъ героевъ романа «Плѣнникъ любви», составляетъ поэму у гроба сестры своей, чтобы этимъ утѣшить свою печаль (стр. 129). Наконецъ, неопровержимое свидѣтельство о томъ, что вышеприведенная характеристика этическаго значенія поэзіи для японскаго народа согласна съ дѣйствительностью и въ настоящую эпоху, даетъ «Дневникъ женщины» (Мукасибанаси), веденный за время съ 1895 года по 1898 годъ (стр. 184—210). Дѣйствующія лица въ немъ, принадлежащія къ классу городского простонародья, выражаютъ радостное настроеніе свое въ часы счастливаго отдыха отъ повседневной работы въ глубоко наивныхъ и незамысловатыхъ, но все-таки не лишенныхъ изящества, поэмахъ (стр. 196). А какъ трогательны и нерѣдко глубоки поэмы, сочиненныя авторомъ дневника — женою привратника, сначала въ выраженіе благодарности судьбѣ за неожиданно посланное ей въ запоздавшемъ уже замужествѣ счастье (стр. 193), а потомъ — для обузданія своего горя послѣ послѣдовательной потери троихъ дѣтей (стр. 200, 201 и 207)^[18].

Полагаемъ, что послѣ приведенныхъ примѣровъ, читатели признаютъ обоснованнымъ слѣдующее замѣчаніе Гирна:

«Среди народа, у котораго поэзія была въ теченіе столѣтій универсальнымъ способомъ выраженія душевныхъ движеній, мы естественно должны предположить существованіе благородныхъ идеаловъ въ обыденной жизни. Какъ ни бѣдны интеллектуально могутъ быть высшіе классы такого народа по сравненію съ такими же классами другихъ народовъ, мы едва ли можемъ сомнѣваться, что его низшіе классы морально и въ другихъ направленіяхъ духовной жизни стоятъ впереди нашихъ низшихъ классовъ. И японскій народъ дѣйствительно представляетъ намъ примѣръ такого соціальнаго явленія.»

Для полнаго пониманія танкъ и хайкай^[19], — содержащихъ часто, по своей краткости, только «намеки» или иногда даже только «восклицанія», какъ характеризуетъ ихъ Чамберлэнъ, — требуется интимное знаніе той жизни, которую они отражаютъ. И это особенно вѣрно по отношенію къ поэмамъ, выражающимъ душевныя движенія: буквальный переводъ ихъ, въ большинствѣ случаевъ, ничего почти не сказалъ бы «западному» уму. Вотъ, напримѣръ, маленькое стихотвореніе, довольно патетическое съ японской точки зрѣнія:

Цоуцоуни

Кіоненъ сиситару

Тсума койиси.

Въ переводѣ оно говоритъ только слѣдующее: «Два мотылька… Прошлый годъ моя жена умерла!».

Для того, кто не знаетъ красиваго японскаго символизма, который представляетъ мотылекъ по отношенію къ счастливому браку, и стараго обычая посылать молодымъ со свадебнымъ подаркомъ пару бумажныхъ мотыльковъ (оцо-мецо), это стихотвореніе могло бы казаться даже менѣе, чѣмъ «общимъ мѣстомъ».

Или вотъ нѣчто, несравненно болѣе трогательное, хотя въ буквальномъ переводѣ, вѣроятно, еще болѣе темное или туманное, чѣмъ предшествующая поэма:

Мы ни симиру

Кацеайя содзи ни

Юби но это

«О, проникающій въ душу вѣтеръ… Это работа маленькихъ пальчиковъ въ содзи!…» О чемъ говоритъ этотъ хайкай? Да ни болѣе, ни менѣе, какъ о глубокой печали матери по своемъ умершемъ ребенкѣ. Содзи — названіе тѣхъ легкихъ бумажныхъ перегородокъ или стѣнокъ, которыя въ японскомъ домѣ служатъ и окнами и дверями, допуская въ комнату много свѣта, но скрывая, подобно замерзшему стеклу, внутренность ея отъ наблюденія извнѣ. Дѣти часто любятъ протыкать пальчикомъ дырочки въ мягкой промасленной бумагѣ этихъ перегородокъ, и тогда вѣтеръ врывается въ комнаты. Въ данномъ случаѣ холодный вѣтеръ «дуетъ въ самое сердце матери», потому что нъ проходитъ черезъ маленькія дырочки, которыя сдѣланы пальцами умершаго теперь ребенка.

Невозможность сохраненія внутренняго качества такихъ поэмъ въ буквальной передачѣ теперь очевидна для читателя. Что бы переводчикъ ни старался сдѣлать въ этомъ направленіи, ему пришлось бы сказанное японскимъ авторомъ въ 17 слогахъ пополнять поясненіями во многихъ строкахъ.

Какъ уже упомянуто было выше, наиболѣе прославленнымъ авторомъ хайкай признается Басіо. Два слѣдующія его произведенія часто «поются» японцами въ подходящихъ ихъ содержанію случаяхъ:

Тсуй току-току

Кокороми ни уки

Сосогаба йя

Въ буквальномъ переводѣ это значитъ:, Тамъ, гдѣ падаютъ капли росы, мечтаю я смыть мірскую пыль".

Хайкай этотъ написанъ во время отдыха поэта въ уединенномъ горномъ ущельѣ на берегу рѣки, и смыслъ его Чамберлэнъ толкуетъ такъ: «Въ ближайшемъ общеніи съ дѣвственной природой, я надѣюсь освободиться отъ гнетущихъ меня мелочныхъ и суетныхъ заботъ».

Слѣдующій хайкай вдохновленъ пустыннымъ теперь полемъ, на которомъ нѣкогда разыгралась одна изъ самыхъ кровопролитныхъ битвъ въ междоусобныхъ войнахъ Японіи:

Натсу-гуза йя

Т су за-моно-домо-но

Іюме но ато.

Буквальный переводъ: Случайныя лѣтнія травы — единственный слѣдъ сновъ воиновъ! По толкованію Чамберлэна: «Отъ грезъ воиновъ о могуществѣ и славѣ ничего теперь не остается, кромѣ высокихъ травъ, колышущихся надъ ихъ могилами на забытомъ теперь полѣ».

Въ разборѣ своемъ миніатюрныхъ поэмъ Басіо, названный англійскій авторъ говоритъ, что «японская хайкай, или эпиграмма, въ лучшихъ ея образцахъ, это — „окошечко“, раскрывшееся на моментъ на какой-нибудь видъ природы, или фактъ повседневной жизни; это — мгновенная вспышка, полу-образовавшаяся улыбка, вздохъ — подавленный почти раньше, чѣмъ его услышали».

Заключеніе.

Японскій профессоръ Инацо Нитобе далъ своему сочиненію, — въ которомъ изложилъ этическія основанія жизни самураевъ, считающихся въ своемъ отечествѣ «строителями» могущества его, — титулъ «Душа Японіи»^[20]. Въ нашей книгѣ читатели найдутъ не мало такихъ произведеній японской литературы, герои которыхъ въ своемъ образѣ дѣйствій неуклонно руководствуются упомянутыми основаніями. Уже по одному этому мы считали себя въ правѣ дать и своему труду тотъ же титулъ. Однако при данномъ содержаніи этой книги, послѣдній надо понимать шире, чѣмъ онъ долженъ быть истолкованъ въ примѣненіи къ сочиненію упомянутаго японскаго автора, такъ какъ собранныя въ ней произведенія рисуютъ духовный міръ не только лицъ одного сословія, которое имѣлъ онъ въ виду, а и представителей (мужчинъ и женщинъ) другихъ сословій японскаго народа.

Мы далеки отъ претензіи думать, что трудъ нашъ можетъ раскрыть читателямъ психологію японцевъ вполнѣ, такъ какъ соглашаемся съ Астономъ, что «въ этомъ типѣ человѣчества есть много такого, что намъ, европейцамъ, трудно понять и оцѣнить… Даже Геродотъ и Платонъ, какъ ни далеки они отъ насъ по своему міровоззрѣнію, неизмѣримо ближе стоятъ къ намъ по всѣмъ своимъ идеямъ, чувствамъ и моральнымъ принципамъ, чѣмъ японцы пятьдесятъ лѣтъ тому назадъ». Но все-таки мы полагаемъ, что наша попытка дать русскимъ читателямъ матеріалъ для ознакомленія съ духовной стороной жизни японскаго народа по литературнымъ произведеніямъ его не лишена значенія, и потому надѣемся, что она будетъ встрѣчена сочувственно тѣми, которые понимаютъ, что давно уже пора отнестись къ обитателямъ Страны Восходящаго Солнца съ чуткимъ вниманіемъ.

Н. П. Азбелевъ.

---

1. А History of Japanese Literature, by W. G. Aston; New York, 1899. — В. Г. Астонъ. Исторія японской литературы. Переводъ съ англійскаго слушателя Восточнаго Института В. Мендрина, подъ редакціей и. д. профессора Е. Спальвина. Владивостокъ 1904. — Примѣчанія и объясненія, которыми снабдилъ проф. Спальвинъ переводъ книги Астона, дѣлаютъ ее для читателя, незнакомаго съ Японіей, еще болѣе цѣнной, чѣмъ англійскій оригиналъ. 1-я глаза введенія къ нашей книгѣ составлена по названнымъ сейчасъ источникамъ.
2. Древніе японцы не имѣли никакихъ письменъ. Когда они начали писать на своемъ родномъ языкѣ, то имъ не оставалось другого исхода, какъ воспользоваться для этой цѣли китайскими идеописательными знаками, іероглифами.
3. Это — намекъ на печальное, безвластное положеніе микадо въ государствѣ, фактическая власть котораго находится въ рукахъ сіогуна, оставившаго на долю императора одно только «пустое мѣсто», или пустой титулъ.
4. Женщины.
5. Мужчины.
6. Источники, кромѣ названныхъ выше, указаны въ соотвѣтствующихъ выноскахъ.
7. Вслѣдствіе этого политическій режимъ періода 1603 г. — 1867 г. называется Токугавскимъ режимомъ.
8. «Art and Literature».
9. The Imperial Japanese Navy, by Fred. T. Jane. — London, 1904.
10. Inazo Nitobe. «Bushido. The soul of Japan. An Exposition of Japanese thought». Токіо. 1900. — Терминъ Буси означаетъ самурай, благородный воинъ. Бусидо значитъ — кодексъ чести благороднаго воина; но профессоръ Инацо Нитобе понимаетъ значеніе этого кодекса такъ широко, что пояснилъ титулъ Bushido въ своей книгѣ словами «The Soul of Japan», т. e. «Душа Японіи».
11. Сеппуку китайское слово; оно употребительнѣе, чѣмъ терминъ харакири среди японцевъ высшихъ классовъ потому, что послѣдніе предпочитаютъ китайскія слова въ такихъ, примѣрно, случаяхъ, въ какихъ мы обращаемся къ латинскому языку».
12. Въ переводѣ на русскій яз. это описаніе можно прочесть въ статьѣ нашей «Театръ въ Японіи», въ журналѣ «Міръ Божій», 1904 г. № 12.
13. Читатели могутъ найти переводъ главнѣйшихъ частей «поученія Кайбары» на русскій языкъ въ статьѣ нашей «Женскій вопросъ въ Японіи», №№ 6-й и 7-й журнала «Міръ Божій» за 1904 г. Ред.
14. Послѣ изученія и но странныхъ языковъ японскими піонерами на поприщѣ распространенія въ странѣ западнаго вліянія, среди ихъ появилась группа писателей, которые дѣятельно направили свои силы къ тому, чтобы переводными и оригинальными сочиненіями удовлетворить широкому спросу своихъ соотечественниковъ въ области наукъ, обычаевъ, законовъ и общественныхъ установленій Европы. Самымъ выдающимся изъ такихъ писателей былъ Фукудзава Якиси, трудъ котораго «Сейго дзидзіо», т. е. «Состояніе западныхъ странъ» сослужилъ упомянутому дѣлу огромную службу. За нимъ послѣдовали переводы Накамура «Самопомощи» Смайльса и «Свободы» Милля. Нѣсколько позднѣе были переведены Кантъ и Гербертъ Спенсеръ. Ихъ сочиненія начинаютъ соперничать съ почитавшимися прежде сочиненіями Конфуція и Менція. Мы, однако, по задачѣ нашей статьи, будемъ касаться западнаго вліянія только на ту отрасль японской литературы, которая исчерпывается произведеніями фикціи.
15. Къ сожалѣнію, мы не нашли этого произведенія, или хотя бы даже выдержекъ изъ него, въ переводѣ на европейскіе языки.
16. Иллюстрированная книга изъ 500 стр. стоитъ около 80 коп.
17. Читатели легко согласятся съ этимъ мнѣніемъ, сравнивъ напечатанныя нами главы типичнаго романа Едосскаго періода литературы «Плѣнникъ любви», съ глазами типичнаго же современнаго романа «Нами-ко».
18. Въ поэмахъ, на которыя мы ссылаемся, не всегда выдержана требуемая по правиламъ классическаго японскаго стихосложенія краткость: японскій читатель объяснилъ бы это «недостаточной образованностью» автора поэмъ.
19. Европейскіе писатели называютъ хайкай «эпиграммой», понимая этотъ послѣдній терминъ въ древне-греческомъ смыслѣ, при которомъ эпиграмма не имѣла приписываемаго ей у насъ элемента насмѣшки.
20. См. стран. XXXII.