Прапорщик Федоркин (Тихонов)/ДО
| Прапорщикъ Ѳедоркинъ |
| Дата созданія: С.П.Б. 1888. Источникъ: Тихоновъ В. А. Военные и путевые очерки и разсказы. — СПб: Типографія Н. А. Лебедева, 1892. — С. 187. |
Къ вечеру разыгралась метель. Громадные столбы снѣговой пыли носились, кружились и разстилались по полю. Дорога становилась все труднѣе и труднѣе. Дружная тройка сытыхъ вятокъ едва волочила съ бугра на бугоръ, изъ ухаба въ ухабъ мою сравнительно легкую кибитку. Ямщикъ Ипатъ сидѣлъ спиной повернувшись къ лошадямъ — онъ вполнѣ довѣрялъ своей передней гусевой. Вѣтеръ дулъ намъ навстрѣчу, рѣзкій, пронизывающій сквозь самую теплую шубу.
Смеркалось.
Сквозь густую мглу кружащагося надъ нами снѣга иногда мелькала луна. О дорогѣ, конечно, и помину не было — ее уже давно всю «перенесло» бѣшеной метелью. Лошади шли наугадъ.
— Не заплутаемся? — обратился я къ Ипату.
— Заплутаться не заплутаемся — мѣста знакомыя, ну а до Кичмы намъ сегодня не доѣхать.
— Что такъ?
— Да кони больно устали. Переночевать придется по дорогѣ.
— Непріятно. Гдѣ-же мы переночуемъ?
— Да, вотъ, скоро тутъ деревенька будетъ, тамъ и передохнемъ.
— А у кого?
— А тамъ спросимъ… Да что! И спрашивать-то нечего, — вдругъ спохватился Ипатъ, — къ барину привернемъ, у него изба новая, хорошая.
— Къ какому барину? Развѣ тутъ помѣщикъ есть?
— Нѣтъ, какой помѣщикъ! нашъ-же братъ крестьянинъ, только, значитъ, выслужился онъ теперь въ офицеры, ну и, стало быть, баринъ — такъ мы его зовемъ.
Ипатъ былъ изъ мѣстныхъ крестьянъ и каждый разъ, когда дѣла приводили меня въ его волость, я ѣздилъ исключительно съ нимъ, во-первыхъ, какъ съ прекраснымъ ямщикомъ — Ипатова тройка была на рѣдкость, — а во-вторыхъ, какъ съ человѣкомъ словоохотливымъ и знавшимъ всю подноготную своей округи. Я-было собрался поразспросить его объ этомъ «баринѣ», но мы уже подъѣзжали къ деревнѣ.
Тутъ, казалось, не было положительно никакого проѣзда: деревня была односторонка и поэтому къ домамъ намело цѣлыя горы снѣга. Лошади вязли, кибитка то и дѣло валилась то на одну, то на другую сторону и, не поддерживай ея Ипатъ, непремѣнно совсѣмъ-бы опрокинулась. Въ окнахъ кое-гдѣ еще мелькали огни. Послѣ долгихъ усилій, мы наконецъ подъѣхали къ воротамъ новой, повидимому недавно достроенной избы. Ипатъ постучалъ кнутовищемъ въ освѣщенное окно. На замерзшемъ и запорошенномъ снѣгомъ стеклѣ показалось темное пятно — очевидно силуэтъ чьей-то головы.
— Эй! Православные! Пустите-ко обогрѣться! — крикнулъ Ипатъ и пятно исчезло.
Минуту спустя, во дворѣ хлопнула дверь и раздался скрипъ шаговъ по снѣгу.
— Кто такіе? — окликнулъ насъ изъ-за воротъ дряблый старческій голосъ.
— Свои, дѣдушка Миколай, свои! Отворяй-ко! — откликнулся мой ямщикъ.
— Это ты, что-ли, Липатушка?
— Я, дѣдушка, я!
Ворота отворились и моя кибитка, словно въ яму, нырнула съ высокаго сугроба въ незаметенный дворъ.
— Дома, что-ли, баринъ-то? — разспрашивалъ Ипатъ старика, пока я выбирался изъ кибитки.
— Дома то дома, только они съ хозяйкой къ брату ушли… Дѣло у нихъ какое-то, такъ вотъ…
— Такъ ты его покличь!
— Ладно, покличу! А вы кто будете? — обратился старикъ ко мнѣ.
— Господинъ проѣзжающій! — объяснилъ за меня Ипатъ. — Да нечего спрашивать — веди ихъ прямо въ горницу!
И старикъ ввелъ меня въ совершенно темныя сѣни, гдѣ, нащупавъ какую-то скобку, отворилъ дверь.
— Вотъ сюда, — указалъ онъ мнѣ и я вошелъ въ большую, слабо освѣщенную луннымъ свѣтомъ комнату.
— Сейчасъ огню принесу! — прошамкалъ старикъ и вышелъ.
Въ «горницѣ» было три окна, но, къ удивленію моему, они выходили не на улицу: одно изъ нихъ глядѣло на дворъ, передъ другими-же двумя разстилался какой-то пустырь.
Вернулся старикъ и, чиркнувъ вонючей сѣрной спичкой, принялся зажигать дешевенькую стеклянную лампу, стоявшую на большомъ, ничѣмъ не покрытомъ столѣ. Убранство комнаты было бѣдно, но съ нѣкоторою кокетливостью. Надъ окнами висѣли красныя ситцевыя занавѣски, а на подоконникахъ стояло четыре горшка бальзамина. Въ противуположномъ углу — деревянная клѣтка съ какой-то птичкой — кажется, скворцомъ. Большой диванъ съ деревянной спинкой, нѣсколько стульевъ, зеркальце въ простѣнкѣ между окнами съ рамкой, оклеенной разноцвѣтными бумагами отъ дешевенькихъ конфектъ — вотъ почти и вся мебель, наполнявшая эту комнату. Стѣны были просто обшиты тесомъ и буквально пестрѣли подъ массою гравюръ и вырѣзокъ изъ разныхъ журналовъ. Очевидно здѣшній хозяинъ — страстный собиратель всякихъ «картиночекъ». Но что меня особенно заинтересовало, такъ это большой вырѣзанный изъ дерева голубь, спускавшійся на тонкой проволочкѣ съ потолка какъ разъ посреди комнаты. Работа была мастерская, каждое перышко его распущенныхъ крыльевъ было отдѣлано съ необыкновенною тщательностью и даже художественностью. Я долго любовался, освѣщая его съ разныхъ сторонъ лампою.
— На голубка изволите любоваться? — произнесъ кто-то сзади меня мягкимъ и симпатичнымъ голосомъ.
Я вздрогнулъ отъ неожиданности и обернулся. Передо мною стоялъ мужчина лѣтъ тридцати пяти, одѣтый въ очень странный, смѣшанный костюмъ: полушубокъ, крытый свѣтло-сѣрымъ сукномъ и подпоясанный краснымъ крестьянскимъ кушакомъ, былъ украшенъ двумя рядами военныхъ пуговицъ, какъ офицерское пальто; въ рукахъ фуражка съ синимъ околышемъ и кокардой, а на ногахъ вятскіе валенки бѣлые съ крапинкой. Я догадался, что это и есть самъ «баринъ».
— Позвольте познакомиться, — началъ онъ, протягивая мнѣ руку, — прапорщикъ Ѳедоркинъ, Ермилъ Петровичъ. Весьма радъ вашей пріятной компаніи!
Я назвалъ себя и попросилъ позволенія переждать мятель.
— Помилуйте! какъ-же-съ! какъ-же-съ! Очень даже благодарны-съ! Ужь не побрезгуйте — сейчасъ распоряжусь на счетъ чайку-съ и закусочки, — и Ѳедоркинъ, какъ-то суетливо еще разъ пожавъ мнѣ руку, вышелъ изъ комнаты.
Физіономія его мнѣ понравилась, хотя красивой назвать ее было нельзя. Широкоскулая, веснущатая, съ маленькимъ картофельнымъ носомъ и съ небольшими, но добрыми сѣрыми глазами. Рыженькіе усики и борода какъ-то незамѣтно сливались въ общемъ тонѣ его красноватыхъ щекъ. Свѣтлыя и рѣденькія брови совсѣмъ терялись на широкомъ, но нѣсколько приплюснутомъ лбу. Волосы на головѣ онъ носилъ не длинные и косымъ проборомъ.
Минутъ черезъ пять Ѳедоркинъ вернулся — онъ уже успѣлъ переодѣться; коротенькая офицерская тужурка съ георгіевской ленточкой въ петлицѣ замѣнила полушубокъ, но валеные сапоги остались.
— Да-съ, этотъ голубокъ — занимательная вещь, — заговорилъ онъ, приподнимая опять лампу и освѣщая голубя. — Извольте замѣтить, какъ все отчетливо-съ. Перышки-то, перышки — живыя совсѣмъ. Ежели его покрасить, какъ слѣдуетъ, такъ и не узнаешь. Тятенька покойникъ рѣзали, большой они на это мастеръ были, удивительный! Вотъ-съ, позвольте… вотъ я вамъ сейчасъ, — и прапорщикъ быстро юркнулъ куда-то за перегородку.
— Вотъ я вамъ еще покажу, — раздавался оттуда его голосъ, — здѣсь у меня еще есть… Все его работа…
— Вотъ-съ! Не угодно-ли полюбопытствовать?! — заговорилъ онъ, появляясь опять въ комнатѣ и раскладывая передо мною нѣсколько деревянныхъ рѣзныхъ вещицъ: птицъ, лошадокъ, коровъ и т. п. — А? каково?
— Да вашъ батюшка совсѣмъ художникъ былъ! — замѣтилъ я, любуясь на мелкую, изящную рѣзьбу.
— Художникъ-съ! художникъ! Одно слово, какъ это говорится — «скульпторъ»! И, вѣдь, какъ бывало у него это скоро — такъ ножичкомъ поковыряетъ и готово!..
Глаза у Ѳедоркина при этомъ сіяли и на губахъ мелькала добрая, ласковая улыбка.
— А давно умеръ вашъ батюшка? — спросилъ я.
— Да ужь довольно времени есть! Еще я на службу не уходилъ. Хмѣлемъ они послѣднее время зашибались, вотъ бѣда! И съ чего это у нихъ попритчилось — ума не приложу… Вдругъ началъ… а раньше ни-ни!..
Дверь изъ сѣней въ это время отворилась, и въ комнату вошла, съ подносомъ въ рукахъ, молодая, коренастая женщина. Одѣта она была какъ обыкновенно одѣваются мѣщанки средней руки или сидѣльчихи, но было замѣтно, что принарядилась она только сейчасъ и что это не обычный ея костюмъ, а, такъ сказать, парадный. Вслѣдъ за ней мой ямщикъ Ипатъ внесъ самоваръ.
— А это вотъ позвольте — моя супруга… — засуетился вдругъ Ѳедоркинъ, какъ будто нѣсколько конфузясь.
Я поклонился и протянулъ ей руку, она какъ-то неумѣло подала мнѣ свои короткіе и красные пальцы.
— Ужь не обезсудьте! — промолвила она при этомъ, глупо и конфузливо улыбаясь.
— Милости просимъ! Чѣмъ богаты — тѣмъ и рады! — прибавилъ хозяинъ, указывая на поданныя закуски.
Закуски эти, конечно, были не прихотливы и не разнообразны: сушеный судакъ, яичница-глазунья, кусочекъ паюсной икры, огурцы и баранки; а между всѣмъ этимъ стояли графинчикъ водки и бутылка тенерифу губернской фабрикаціи.
— Ужь извините, что есть! Бѣдно, вѣдь, у насъ — ничего достать невозможно, — какъ будто оправдывался Ѳедоркинъ за скудность своего угощенія.
— Полноте, что вы! я большого-бы ничего не желалъ, и вещи все любимыя — яичница, напримѣръ, это такая прелесть! — постарался я успокоить его.
— Ну?! Очень радъ-съ, что потрафилъ… такъ пожалуйте… Водочки прикажете, или «теренифцу»-съ?
Я предпочелъ водочку: знаю я этотъ тенерифъ — большую снаровку съ нимъ имѣть нужно.
Ѳедоркинъ налилъ мнѣ рюмку водки.
— А сами-то вы что-же, Ермилъ Петровичъ? — удивился я, видя, что себѣ онъ не наливаетъ.
— Самъ я не потребляю-съ! Ужь извините! этой привычки себѣ не сдѣлалъ…
— Ну, а можетъ быть супруга ваша составитъ мнѣ компанію?
— Ужь не знаю какъ! Машенька, можетъ вы съ дорогимъ гостемъ — «теренифцу» рюмочку?
Та ничего не отвѣчала, а только ухмылялась, заваривая чай.
— Ну да ужь что-же! Одна-то куда ни шла! — рѣшилъ за нее Ѳедоркинъ и налилъ ей рюмку тенерифу.
Машенька встала, взяла рюмку.
— Со свиданіемъ! — проговорила она, поклонившись мнѣ, и выпила всю рюмку сразу, какъ-то процѣживая сквозь губы.
Я было думалъ чокнуться, но она этого не сообразила.
— А вы такъ-таки ничего и не пьете?
— Ничего-съ! Вотъ только однимъ чайкомъ балуюсь! — проговорилъ, улыбаясь, Ѳедоркинъ.
— Ну, я пойду теперь? — тихо спросила его супруга, поставивъ чайникъ на самоваръ.
— Можете идти!
Машенька вышла. Она показалась мнѣ совсѣмъ молоденькой бабеночкой, лѣтъ двадцати, не болѣе, довольно смазливенькой, но нѣсколько придурковатой.
— Давно вы женаты, Ермилъ Петровичъ? — обратился я къ Ѳедоркину.
— Нѣтъ-съ! Недавно-съ! И полгода еще нѣтъ-съ! Вѣдь я во-второмъ бракѣ. Первая-то моя покойница скончалась еще когда я на службѣ былъ, а это я ужь когда сюда вернулся… Неудобно, знаете, одному при хозяйствѣ-то… Изъ села Бортовъ взялъ… Можетъ слыхали — Борты большое село… Такъ одного торгового мужичка дочь… Крестьянка она, дѣйствительно, ну да барышню-то мнѣ куда? По себѣ надо дерево рубить…
— Зачѣмъ вы службу-то оставили?
— Дальше продолжать мнѣ невозможно было — малограмотенъ… Ужь ежели вамъ это интересно, позвольте я по порядку-съ…
— Ахъ, пожалуйста! пожалуйста!
— Живешь, знаете, здѣсь въ глуши, такъ когда этакого человѣка повстрѣчаешь, извѣстное дѣло радъ потолковать.
Ѳедоркинъ налилъ два стакана чаю, одинъ мнѣ, другой себѣ.
— Я, вѣдь, здѣшній, — началъ онъ, прихлебывая съ блюдечка, — здѣсь и родился, здѣсь и выросъ. Тятенька мой, царство имъ небесное, у насъ былъ человѣкъ добрый и не пьющій, года за два только до смерти зашибаться началъ; отъ этого самого и скончался. Трое насъ у него было: сестра Лукерья покойница, братъ Сидоръ, лѣтъ на пять меня постарше, да я. Женили меня рано, на восьмнадцатомъ году, на здѣшней-же крестьянкѣ. Пожили мы годика три этакъ, дочка ужь у насъ была, бѣгать зачинала, какъ подошелъ наборъ… Ну, меня, значитъ, и забрили… Что дѣлать! Потосковалъ, потосковалъ, а потомъ и свыкся — не на вѣкъ дескать. На службу пожаловаться не могу… Грамотѣ обучился, галуны нашили и начальство было обходительное; а все къ своимъ мѣстамъ тянуло — о женѣ да о дочкѣ тоска брала. Мѣсяца за три никакъ, какъ мнѣ домой по билету идти, получаю я вдругъ письмо отъ брата Сидора: такъ и такъ дескать, любезный братъ, а хозяйка твоя и съ дочкой вмѣстѣ приказали долго жить… Оспа втапоры по нашимъ мѣстамъ ходила, много народу перемерло. Затосковалъ я тогда и сказать невозможно! «Господи, — думаю, — за что испытуешь?» Чуть было пить не началъ, да Богъ миловалъ — съ перваго же разу отшибло. «Ну, куда, — думаю, — я теперь, бобыль, дѣнусь?» Къ брату? Да съ братомъ-то у насъ особыхъ ладовъ не было, да и теперь, что-то, Господь знаетъ, не ладимъ… А чтобы жениться опять — этого у меня и въ мысляхъ не было — больно ужь я свою покойницу любилъ. Въ городъ развѣ куда сторожемъ, али швицаромъ… А тутъ нашъ командеръ полка узналъ про это, да и говоритъ: «оставайся, — говоритъ, — Ѳедоркинъ, на вторичную службу — фельдфебелемъ сдѣлаю, мнѣ, — говоритъ, — такіе трезвые служаки нужны». «Какъ прикажете, — говорю, — ваше высокоблагородіе — радъ стараться!». Ну такъ и остался. Нашилъ шевронъ, шашку прицѣпилъ — «ну, — думаю, — такъ весь вѣкъ и прослужу». Ротный командеръ у меня былъ человѣкъ строгій, но зря не обижалъ… А тутъ къ намъ изъ училища прибылъ новый субалтернъ, молоденькій такой, совсѣмъ мальчикъ — подпоручикъ Сувалковъ прозывался. Полюбилъ онъ меня — страсть, я ему, почитай, что дядькой былъ… Книжки мнѣ сталъ давать — «читай, — говоритъ, — Ѳедоркинъ — это книга хорошая»… Ну читаю, а въ толкъ взять не могу, словно-бы это не про насъ писано. Принесу я ему книжку обратно. «Ну, что, понялъ?» — спрашиваетъ. «Никакъ нѣтъ, ваше благородіе — не понятно». «Ахъ, какъ-же это ты, братецъ! Ну, — говоритъ, — слушай, я тебѣ на словахъ разскажу». Начнетъ разсказывать — все понимаю — вотъ какъ на ладонкѣ выложитъ. Толковый былъ офицеръ и душевный такой. Живемъ мы съ нимъ припѣваючи, какъ у Христа за пазухой. Годъ живемъ, два живемъ, три… Только грянула вдругъ и на насъ гроза — туркамъ войну объявили! Двинули нашу дивизію на Кавказъ. Ротному нашему баталіонъ дали, а подпоручикъ Сувалковъ, — онъ уже къ тому времени въ поручики произведенъ былъ, — мою роту принялъ. Ну, про войну что разсказывать — не перескажешь. Всего тамъ было. Много нашей дивизіи работы досталось… Ну-съ, только двухъ недѣль не прошло, какъ мы границу перешли, а ужь я Георгіемъ пожалованъ былъ, потомъ черезъ мѣсяцъ и второго съ бантомъ удостоился.
— Какъ, у васъ два Георгія? — спросилъ я.
— Никакъ нѣтъ-съ — тремя награжденъ, третій, золотой, въ скорости за вторымъ послѣдовалъ. Взысканъ я Царской милостью и говорить нечего! — и Ѳедоркинъ при этомъ даже перекрестился. — Ну-съ, а поручикъ мой, вѣчная ему память, — продолжалъ онъ свой разсказъ, — ну, просто орелъ орломъ — не налюбуешься… Только, вѣрно, и ему предѣлъ былъ положенъ… Незадолго ужь это до перемирія случилось… Господи Боже мой, что это за время было! Не столько пули, да гранаты, сколько тифъ насъ донималъ… Въ госпиталяхъ мѣстъ не было, и въ полкахъ не то, что комплекту, а даже, напримѣръ, половины офицеровъ не хватало… Назначенъ былъ штурмъ. Тронулись. Кругомъ насъ адъ кромѣшный! Люди такъ и валятся, такъ и валятся. А поручикъ нашъ впереди, словно свѣча передъ Господомъ горитъ, знай только насъ подбадриваетъ… Иду я сзади — глазъ съ него не спускаю, о себѣ не думаю, только онъ одинъ у меня на предметѣ… Вѣрно чуяло мое сердце… Вижу это, обернулся онъ къ намъ, что-то командуетъ, а что — за ревомъ да свистомъ и разобрать не могу… Рота пріостановилась. Вдругъ бросился я къ нему — быдто шатнуло меня что туда — почему, и самъ не знаю… Только что шаговъ трехъ до него я не добѣжалъ… А онъ въ это время, родимый, взглянулъ на меня, взметнулъ руками кверху, охнулъ да навзничь и грохнулся. Схватилъ я его на руки, прижалъ къ себѣ, а онъ, какъ голубокъ подстрѣленный, трепещется, глаза заводитъ и лепечетъ что-то… «Маму мою… маму»… — разобралъ я только… А что «маму»? досказалъ онъ, вѣрно, тамъ Господу Богу нашему!
Ѳедоркинъ смахнулъ рукавомъ слезу.
— Ну, а все-жь-таки время терять было нельзя принялъ я роту — субалтерна у насъ не было — и повелъ ее въ аттаку. Отличился я въ этомъ дѣлѣ, за него меня и въ офицеры произвели.
— Кончилась война, — продолжалъ разсказчикъ, наливая намъ по второму стакану чая, — и объявили намъ, т. е. офицерамъ, которые за отличіе произведены были, готовьтесь, дескать, господа, къ экзамену — сроку вамъ на это годъ, а ежели послѣ этого которые не выдержатъ, ну, тѣхъ, значитъ, въ запасъ отчислятъ. Ну-съ, я ужъ, конечно, на себя и рукой махнулъ — гдѣ мнѣ экзаменъ выдержать, а все-жъ-таки со службы уходить не хотѣлось — привыкъ, да и въ офицерскомъ-то званіи лестно послужить было. Годикъ протянулъ, однако. На Кавказѣ мы стояли. Чудесно! А затѣмъ сталъ раскидывать умомъ — куда, дескать, мнѣ дѣваться? И потянуло меня вдругъ опять къ роднымъ мѣстамъ — дай, дескать, хоть однимъ глазкомъ посмотрѣть, а тамъ ужъ что Богъ! Деньжонокъ у меня за службу порядочно прикоплено было. Человѣкъ я скромный, много-ли мнѣ надо?.. Ахъ, господинъ, ежели-бы вы знали, что я передумалъ, когда къ нашей деревнѣ подъѣзжалъ? — Ѳедоркинъ даже всталъ.
— Вотъ, думаю, какъ я со своими родными, да однодеревенцами встрѣчусь? Ушелъ я отъ нихъ такъ чумазымъ мальченкой, а возвращаюсь, примѣрно, офицеромъ. Какъ жить буду? Вѣдь все-же я кое-чѣмъ набалованъ, а тутъ въ деревнѣ съизнова привыкать придется. Ну-съ, повернулъ я это къ братовой избѣ, гляжу, а самъ братъ мнѣ ворота отпираетъ. Увидалъ меня и шапку долой. «Сидоръ! — говорю, — али ты меня не призналъ?» Тотъ это посмотрѣлъ, посмотрѣлъ, да какъ ахнетъ: «Ермилъ, да неужто это ты?!» «Я!» — говорю. «Ахъ ты Господи!» Ну, поздоровались мы съ нимъ и, значитъ, въ избу. Почитай, что вся деревня у него перебывала — все на меня дивуются, да глазамъ не вѣрятъ… Плохо я эту ночь спалъ, все раздумывалъ, что теперь я дѣлать долженъ. Издали-то мнѣ все лучше казалось, насмотрѣлся я это на Кавказѣ на молоканскія деревни, да на нѣмецкія колоніи и о своей деревнѣ сталъ понимать иначе, а тутъ какъ взглянулъ — бѣда! Какъ только люди живутъ! Грязь, бѣднота!.. Всталъ я рано и къ нашему приходу пошелъ въ село Борты — верстъ шесть отселѣ будетъ. Время стояло вешнее — въ долинкахъ еще кое-гдѣ снѣжокъ лежалъ. Утро было такое веселое да свѣжее. Солнышко взошло. Осмотрѣлся я это — Господи Боже мой, приволье-то какое! Горъ этихъ кавказскихъ нѣтъ, ничего тебя не давитъ. Рѣчка наша Меженка разлилась во всѣ стороны и точно серебро блеститъ… Полямъ да лугамъ и конца краю не видно; а на пригоркахъ травка зеленѣетъ молодая, да сочная. Въ лѣсокъ зашелъ — почкой запахло… Птички порхаютъ, да щебечутъ безъ умолку!.. И затрепетало это у меня въ сердцѣ и такъ это мнѣ родныхъ мѣстовъ жаль стало — страхъ! кажется, не разстался-бы! Въ селѣ панихидку отслужилъ по родителямъ, да по женѣ съ дочерью, а потомъ пошелъ къ батюшкѣ-священнику чай пить.
— «Ну, что, — спрашиваетъ онъ меня, — какъ вы, Ермилъ Петровичъ, собой располагаете?» «Да ужъ и не знаю, — говорю, — не то здѣсь оставаться, не то въ городъ куда идти, службы искать». А онъ мнѣ, это: «послужили вы, — говоритъ, — довольно, а отъ своихъ вамъ, мой совѣтъ, не отбиваться… Грязью вы деревенской не брезгуйте, а постарайтесь-ка лучше пообчистить ее. Вотъ вы теперь бывалый человѣкъ — многое видѣли, много знаете, ну и другихъ кое-чему научить не грѣшно-бы было. Деревня ваша голая, да босая, а ежели посмотрѣть, кто у насъ на базарѣ въ кабакѣ сидитъ — все ваши больше! Вотъ вы человѣкъ трезвый, не пьющій, ну и это имъ вразумите — помогите мнѣ. Подвигъ христіанскій будетъ и за это вамъ воздастся!..» Запали мнѣ его слова на душу. Вернулся я домой, брату объявилъ о своемъ рѣшеніи… Богъ съ нимъ! — не очень-то онъ обрадовался… Однако, я его успокоилъ, что ничѣмъ его обижать не буду. Ну сталъ я это ко всему присматриваться… Къ своей земелькѣ еще прикупилъ нѣсколько. Лѣсу купилъ, задумалъ избу ставить. Мужички это ко мнѣ спервоначалу душевно такъ отнеслись: конечно, лестно имъ, что между ними будетъ жить свой братъ, а все-же-таки, дескать, офицеръ — въ случаѣ, дескать, отъ него и заступа будетъ… Только вижу, одному мнѣ невозможно и безъ хозяйки никакъ нельзя — сталъ невѣсту искать… Матушка попадья мнѣ и сосватала и даже, что у насъ на диво — съ приданнымъ… Ну, вотъ-съ, такимъ манеромъ сталъ я жить да поживать…
— Да добра наживать! — договорилъ я.
Ѳедоркинъ горько усмѣхнулся.
— Ну, не очень-то-съ!
— А что?
— Да непріятностей много!
— Что вы? Отъ кого-же?
— Да все отъ своихъ-же больше! Другой разъ такъ трудно бываетъ — бѣда. Просто жизни не радъ; только одинъ батюшка-священникъ и утѣшаетъ… «Терпи, — говоритъ, — сынъ мой, терпи! Богъ все видитъ, все тебѣ зачтетъ!» Ну, и терплю!.. Однако, что-же это я! — спохватился вдругъ онъ, — разговорился съ вами — радехонекъ, а того и не подумаю, что вамъ съ дорожки покой нуженъ… Позвольте, я вамъ сейчасъ постельку устрою… Тутъ на диванѣ удобно будетъ?
Я поблагодарилъ его и сказалъ, что у меня все есть свое, и подушка, и одѣяло. Черезъ полчаса я уже сладко потягивался на приготовленной постели, рѣшившись выспаться хорошенько, и потому предупредилъ Ипата, что завтра, дескать, поѣдемъ не рано — торопиться все равно некуда. За перегородкой укладывался Ѳедоркинъ. Онъ то и дѣло кряхтѣлъ, да шепталъ: «Господи, милостивъ буди мнѣ, грѣшному»…
«Странно, — подумалъ я, — засыпая, отчего-же это онъ не съ женой? Впрочемъ, засидѣлись мы, а она, вѣрно, давно уже уснула гдѣ-нибудь на печи»…
Когда я проснулся на другое утро, было свѣтло и всѣ давно поднялись. Выспался я хорошо, что для нашего брата, странствующаго человѣка, большая рѣдкость. Встать сейчасъ-же мнѣ было какъ-то лѣнь. Въ сѣняхъ вдругъ послышался разговоръ, очевидно еще начатый въ избѣ.
— Эхъ, Сидоръ, Сидоръ! — узналъ я голосъ Ѳедоркина. — Послушайся ты меня, не дѣлай ты этого, — ни корысти тебѣ, ни радости.
— Ладно! Учи! — отозвался кто-то сипло и грубо.
— Не слушай, не слушай его, Сидоръ Петровичъ! Онъ и невѣсть чего выдумаетъ! — затараторила какая-то женщина, какъ мнѣ показалось, супруга Ермила Петровича.
— Машенька! Оставь! — подтвердилъ тотъ мою догадку, — не твое это дѣло. Поди въ избу! Иди!
— Ужь и выдумщикъ! — крикнула Машенька и хлопнула дверью.
— Такъ что-же, Сидоръ, не бросишь? а? — началъ опять Ѳедоркинъ.
— Отстань! Ну тебя, оглашенный! — огрызнулся Сидоръ и вышелъ на крыльцо.
— Эхъ! Эхъ! — вздохнулъ ему вслѣдъ бѣдный прапорщикъ.
Черезъ минуту дверь въ мою комнату пріотворилась и оттуда выглянуло добродушное лицо Ермила Петровича.
— Встаете? — спросилъ онъ.
— Встаю, Ермилъ Петровичъ! Спасибо вамъ — славно выспался.
— И прекрасно! Сейчасъ самоварчикъ подадутъ, — и онъ опять скрылся за дверью.
Я одѣлся, умылся изъ рукомойника, висѣвшаго въ сѣняхъ, и, крикнувъ Ипата, велѣлъ ему запрягать.
Подали самоваръ и «нѣчто» на сковородкѣ, названія чему я подобрать не могъ. Ѳедоркинъ, впрочемъ, назвалъ это «селянкой» и заявилъ, что «изготовилъ» ее самъ. Селянка оказалась довольно вкусною. Закусивъ и напившись чаю, я сталъ собираться въ дорогу.
— А это что у васъ за пустырь передъ окнами? — спросилъ я помогавшаго мнѣ хозяина.
— Это я здѣсь садъ думаю развести; какъ вотъ на Кавказѣ бываютъ… Вотъ только батюшка мнѣ говорилъ, что виноградъ здѣсь рости не можетъ, а жаль, я уже было и зернушекъ наготовилъ.
— Еще-бы — въ Вятской-то губерніи!
— Ну, а какъ вы думаете, шаптала произрастетъ?
— И шаптала не произрастетъ! — огорчилъ я его.
— Ну, что-же дѣлать — яблонь насажу… Да потомъ еще разныхъ цѣлебныхъ травъ нужно, а то народъ болѣетъ, а помочь нечѣмъ. У меня, видите, есть лечебникъ такой, случайно я его пріобрѣлъ, а книга важная! — и онъ, зайдя за перегородку, вынесъ оттуда какой-то до-нельзя растрепанный томикъ…
— Вотъ-съ! — показалъ онъ его мнѣ. — Тутъ много ума положено и довольно понятно!..
Когда я вышелъ на дворъ, возлѣ моей кибитки стоялъ какой-то рослый мужикъ съ большой рыжей бородой и съ антипатичнѣйшей красной физіономіей.
— Это, вотъ, мой братъ! — отрекомендовалъ мнѣ его Ермилъ Петровичъ; я приподнялъ было шапку, но тотъ даже и не шевельнулся, а только вяло смотрѣлъ на меня своими, не смотря на раннюю пору, уже пьяными глазами.
Ѳедоркинъ сконфузился.
— Напредки милости просимъ. Въ нашихъ краяхъ будете — не побрезгуйте, всегда рады, — засуетился онъ, помогая мнѣ усаживаться въ кибитку.
Я поблагодарилъ его и обѣщалъ непремѣнно побывать.
Лошади тронулись. Ѳедоркинъ что-то еще крикнулъ мнѣ вслѣдъ, я не слыхалъ.
Когда мы миновали деревню, Ипатъ, по обыкновенію, завелъ со мной разговоръ.
— Ну, что, какъ вамъ «баринъ-то» поглянулся? — спросилъ онъ меня.
— Ничего, кажется, очень хорошій человѣкъ! Добрый! А что?
— Гунявый онъ!
— Какъ, гунявый?
— Такъ, тоску больно нагоняетъ! Все-то онъ тебѣ бубнитъ, все-то онъ бубнитъ! И это-то нехорошо и то неладно! Надоѣлъ это онъ здѣсь всѣмъ — страхъ! И на сходкахъ, и вездѣ… куда ни придетъ, сейчасъ всѣхъ учитъ зачнетъ: и грѣховодники-то вы, и храмъ-то Божій забыли, и зачѣмъ вы водку-то пьете? И все больше за водку пробираетъ!
— А что, развѣ-же онъ неправду говоритъ? Хорошо, что-ли, пьянствовать-то?
— Коли хорошо! Кто говоритъ! Но ежели народъ привыченъ?..
— А что, онъ съ семьей-то своей не въ ладахъ никакъ?
— Не въ ладахъ! Да нешто съ этакимъ кто уживется? «Телескопъ» — одно слово.
— Что такое? — удивился я.
— «Телескопъ»! Такое прозвище здѣсь ему. Самъ что-то онъ такое болталъ — вралъ что-то! Звѣзды, что-ли, сосчитать, баилъ, можно… Ну, такъ его съ того телескопомъ и дразнятъ. «Телескопъ» и есть!..
Ипатъ, очевидно, былъ не на сторонѣ барина.
Ровно почти черезъ годъ, мнѣ пришлось быть въ селѣ Бортахъ. Остановился я у знакомого мужичка и пошелъ побродить по базару. День былъ праздничный. Народу наѣхало много.
Недалеко отъ кабака вниманіе мое привлечено было большой, чему-то весело хохотавшей толпой. Я подошелъ поближе. Спиной ко мнѣ стоялъ какой-то, судя по фуражкѣ, отставной военный въ сѣромъ полушубкѣ. Передъ нимъ скакало нѣсколько мальчишекъ и выкрикивало на разные голоса:
Баринъ, баринъ!
Кошку жарилъ,
На таганѣ,
Вверхъ ногами!
Подгулявшіе мужики и бабы, бывшіе свидѣтелями этой сцены, неистово хохотали, перемѣшивая свое веселье обычнымъ «крѣпкословіемъ».
Военный имъ что-то говорилъ, я сталъ прислушиваться:
— Безобразники! Чему вы ребятъ-то учите? не стыдно вамъ? Пьянствуете! Бабъ спаиваете! Эхъ вы, грѣховодники! А вы, бабы, стыда у васъ нѣтъ — такими словами ругаться?!
— Ну, ты за своей-то бабой получше присматривай, а на чужихъ-то нечего указывать! — взвизгнула какая-то бабенка, и толпа загромыхала пуще прежняго.
Я окликнулъ военнаго — я узналъ его по голосу — это былъ прапорщикъ Ѳедоркинъ.
— Здравствуйте, Ермилъ Петровичъ! Давненько мы съ вами не видались!
— Ахъ, Господи ты Боже мой! Вотъ-съ пріятная встрѣча! — обрадовался онъ и сейчасъ сконфузился, очевидно подавленный предыдущей сценой.
— Вотъ-съ, сами изволите видѣть, какой у насъ народъ! — оправдывался какъ-будто онъ, указывая на притихшую, благодаря моему вмѣшательству, толпу. — Что вы съ ними дѣлать будете?
— Терпите все?
— Терплю-съ! Каждому свой крестъ положенъ! А роптать грѣхъ! — въ его тонѣ звучало что-то новое для меня — возвышенно-духовное, и слова даже новыя появились. — И терплю-съ! И буду терпѣть! — продолжалъ онъ, идя со мной по базару. — Надо всю жизнь на своемъ посту простоять, а дезертировать — это великое преступленіе!.. На долго-ли сюда-съ? Меня не навѣстите-ли? Близко вѣдь. А то я-то свои дѣла уже покончилъ, сейчасъ домой собираюсь! И у батюшки уже побывалъ — благословеніе принялъ… Такъ какъ-же — прикажете ждать? Переночевать бы ко мнѣ — очень бы осчастливили!
Я далъ ему слово и мы простились.
Послѣ обѣда я зашелъ къ мѣстному священнику побесѣдовать и за стаканомъ чая мы разговорились, между прочимъ, и о прапорщикѣ Ѳедоркинѣ.
— Чудесный онъ человѣкъ! Свѣтлой души и житія праведнаго!.. — отозвался, между прочимъ, о немъ батюшка. — Только умомъ скуденъ или, вѣрнѣе, «снаровкой». Вотъ оттого и слова свои мечетъ на камень, и сталъ онъ поэтому, въ нѣкоторомъ родѣ, посмѣшищемъ. Ужъ сколько я своихъ прихожанъ отъ сего останавливаю!.. ну, да и то сказать: «Нѣсть пророкъ въ отечествѣ своемъ!..» — заключилъ отецъ Павелъ и предложилъ мнѣ раздѣлить съ нимъ вечернюю трапезу.
Къ Ѳедоркину я на этотъ разъ не попалъ — дѣла отвлекли совсѣмъ въ другую сторону.
Прошло три года. Судьба забросила меня опять въ Вятскую губернію и какъ разъ въ тотъ самый городишко, въ уѣздѣ котораго жилъ прапорщикъ Ѳедоркинъ.
Въ городишкѣ никакихъ гостинницъ для пріѣзжающихъ не имѣлось и я рѣшился остановиться у моего стараго знакомаго — мѣстнаго судебнаго слѣдователя. Встрѣтилъ онъ меня самымъ радушнымъ образомъ и особенно обрадовался, когда я ему заявилъ, что пріѣхалъ на цѣлую недѣлю.
— Ну, вотъ, это прекрасно! а то я было боялся, что намъ съ тобой и побесѣдовать не придется — дѣло въ томъ, что я сегодня ночью долженъ выѣхать дня на два на слѣдствіе.
— Куда это?
— Да тутъ верстъ за сорокъ въ село Борты. Убійство тамъ по близости случилось — «культуртрегера» одного ухлопали.
— Какъ культуртрегера?
— А такъ! Поселился тамъ нѣкій мужъ и началъ свою темную братію поучать всякимъ свѣтлымъ началамъ, а они его въ видѣ благодарности и препроводили въ лучшій міръ. Изъ военныхъ былъ — отставной офицеръ изъ сдаточныхъ.
— Прапорщикъ Ѳедоркинъ?! — воскликнулъ я.
— А ты его зналъ?
— Какъ-же, какъ-же, даже ночевалъ у него!..
— Ну да, его самого. Славный былъ малый! и я его знавалъ — тоже останавливаться приходилось. Великая у него была страсть къ поученію не только людей, но даже скворца, и того говорить училъ.
— Кто-же убилъ его?
— Ну пока дѣло еще темное. Есть у меня нѣкоторое подозрѣніе на его брата, да жену.
— Да неужели? За что-же?
— Брату наслѣдство понадобилось, а жена его, сколько мнѣ извѣстно, находилась въ преступной связи со своимъ племянникомъ, т. е. со старшимъ сыномъ Сидора Ѳедоркина. Ну, а главное дѣло, очень ужъ онъ «не ко двору» въ своей деревнѣ былъ.