Разсказы о пустякахъ.
правитьПраздничныя размышленія.
правитьВъ воздухѣ раздавались удары колокола, сзывавшаго къ обѣднѣ. Былъ праздникъ. Утро стояло теплое; солнечные лучи весело играли. Воздухъ былъ чистый и прозрачный. Деревня полна была миромъ и тишиной.
Но еслибы собрать всѣхъ жителей этой деревни и всего описываемаго округа, то и тогда разговоры жителей были бы не болѣе интересны, чѣмъ тѣ отрывочныя бесѣды, которыми отъ времени до времени нарушали свое молчаніе шесть человѣкъ, сидѣвшихъ передъ прудомъ, позади двора Чилигина. Можно бы подумать, что они отвлекутся на время отъ ежедневной суетливой жизни, толкавшей ихъ, съ одной стороны, на поиски «куска», съ другой — мѣдной копѣйки, но такое предположеніе не имѣетъ за собой ни теоретическаго основанія, ни практической осуществимости. Душа крестьянъ въ этой одичалой мѣстности всегда мрачна, сердце сжато затаеннымъ горемъ, мысли переполнены глубокою думой. Сидѣли эти шесть человѣкъ и молчали, звонъ-ли колокола нагналъ на нихъ раздумье, или они погружены были въ обычные предметы своей мысли? Видъ ихъ, впрочемъ, былъ довольно праздничный. Одинъ надѣлъ сапоги (чего онъ никогда не дѣлалъ въ будни), другой былъ въ красной ситцевой рубахѣ (а обыкновенно онъ ходилъ почти безъ одѣянія), третій причесалъ волосы и т. д. У всѣхъ лица были озабочены.
Тишина.
— Уши-то отнесъ? — спросилъ одинъ, обращаясь къ ситцевой рубахѣ.
— Какъ же, отнесъ, — отвѣчалъ послѣдній, ѣздившій на протекшей недѣлѣ въ лѣсъ — вырубить тайно пару березъ.
Снова тишина.
— Счастье, братецъ, тебѣ привалило! — замѣтилъ первый.
— Прямо сказать, самъ Богъ! — воэразилъ второй убѣдительнымъ тономъ.
— Какъ же это ты его ухлопалъ-то?
— Оглоблей. Вѣрно говорю тебѣ: не настоящій, должно быть, волкъ былъ, а такъ, шутъ его знаетъ, замухрышка какой-то тощій… не жралъ, что-ли, цѣлое лѣто!… Слышу, хруститъ. Ну, думаю, пропала моя голова, — полѣщикъ идетъ, а это онъ самый и приперся! И лѣзетъ прямо на лошадь — жрать! Ну, я и двинулъ его въ башку…
Раньше разсказчикъ прибавилъ, что онъ въ этотъ же день обрѣзалъ у волка уши и отвезъ ихъ въ земскую управу, объявившую плату — пять руб. за каждую пару ушей волчьихъ.
— А шкура? — оживленно спросилъ третій и даже приподнялся отъ волненія на ноги.
— Шкуру еще не опредѣлили; да и худая, потому дюже тощой былъ звѣрь.
— А все же вѣрныя деньги. Счастье, братецъ, тебѣ, — возразилъ приподнявшійся на ноги крестьянинъ. — Это не то, что мнѣ! — добавилъ онъ съ горечью и сѣлъ.
На него никто не обратилъ вниманія. Снова настала тишина.
— Н-да! Это не то, что мнѣ! — возобновилъ свое грустное восклицаніе огорченный. — Я вонъ намеднись курицу понесъ, стало быть, взялъ на руки глупое или пустое, напримѣръ, дѣло, а и то случилась бѣда. — Всѣ стали прислушиваться. — Иду я по городу и попадается мнѣ, Господи благослови, господинъ. «Продаешь?» — спрашиваетъ. — «Купите, говорю, ваше превосходительство, будете ублаготворены; то-есть, вотъ какая, говорю, птица, будете спокойны!» — «Сколько же ты просишь?» спрашиваетъ. — «Да полтинничекъ»! — говорю я эдакъ ласково… И вдругъ даже испугался и не помню, какъ я ноги убралъ…
Разскащикъ остановился и испуганно посмотрѣлъ на всѣхъ, какъ будто видѣлъ еще передъ собой барина.
— Ну? — спросили нѣсколько заинтересованныхъ.
— Какъ сказалъ я это самое слово, то онъ даже поблѣднѣлъ и лицо жестокое сдѣлалось. «Ахъ, ты, говоритъ, обманщикъ!» и давай меня честить… «Да ежели бы, говоритъ, ты самого себя продавалъ вмѣстѣ съ курицей, такъ и тогда я не далъ бы полтинника».
— Ну, и потомъ?
— За пятнадцать копѣечекъ ухнулъ!
— Курицу-то?
Въ отвѣть на это разсказчикъ только плюнулъ.
Таковы праздничные разговоры.
Незамѣтными переходами какъ-то дошли до вопроса: какъ отваживать скотъ отъ шлянья по огородамъ? Одинъ говорилъ, что первѣйшее средство — кипятокъ, которымъ очень удобно ошпаривать. Другой возразилъ на это, что онъ поступаетъ рѣшительнѣе. «Стукнулъ топоромъ и шабашъ», — сказалъ онъ и повернулся на брюхо. До послѣдняго разговора этотъ мужикъ безмолвствовалъ. Лежа на землѣ, онъ останавливалъ неподвижный взглядъ на какомъ-либо предметѣ и не шевелился, какъ бревно. Видъ его не былъ свирѣпъ, но сложеніе коренастое и внушительное: здоровенныя руки, плотное туловище, большая голова. Все, что говорили, онъ пропускалъ мимо ушей. Когда же къ нему обращались: «Чилигинъ!» — онъ только отвѣчалъ: мм…. а въ дальнѣйшій разговоръ вступать не желалъ, отдыхая отъ протекшей недѣли, во все продолженіе которой онъ таскалъ бревна.
Дѣйствительно, онъ отдыхалъ всѣмъ туловищемъ. Іюльское солнце было уже высоко, и лучи его сильно пекли. Падая на Чилигина, они припекали ему спину, руки, лицо и вливали во всѣ члены истому. Говорить ему было лѣнь, слушать лѣнь, смотрѣть лѣнь; и онъ не говорилъ, не глядѣлъ и не слушалъ. Когда какой-нибудь звукъ поражалъ его слухъ, волосы на его лбу нѣсколько приподнимались, обладая способностью рефлективнаго движенія, и только; въ дѣтствѣ у него и уши двигались, но съ теченіемъ времени онъ утратилъ эту способность.
Всѣ перекрестились, когда раздался звонъ съ «Достойно», но никто не говорилъ вплоть до той минуты, когда вошло новое лицо. Это былъ Чилигинъ-отецъ.
— Васька! — сказалъ онъ, обращаясь къ сыну, который, однако, не пошевелилъ ни однимъ членомъ. — Васька! — повторилъ отецъ, — да дай ты мнѣ хоть пятачекъ ради праздника. Я знаю, у тебя есть сорокъ копѣекъ, такъ хоть пятачекъ-то пожертвуй, ради моихъ старыхъ костей, для великаго праздника, а?
Васька Чилигинъ только усмѣхнулся въ отвѣтъ на эту просьбу отца. Отецъ стоялъ и старался принять грозный видъ, но никакъ не могъ напугать. Онъ былъ уже дряхлый старикъ, сгорбленный и съ трясущимися членами. Тусклые глаза его отражали сознаніе безсилія и робость; все лицо возбуждало жалость. Напугать онъ не могъ потому еще, что, въ сущности, сильно боялся сына, ихъ семейная жизнь шла такъ неаккуратно, что возбуждала удивленіе даже въ этой деревнѣ, гдѣ вообще были неизвѣстны семейныя нѣжности.
Не дождавшись отъ сына отвѣта на просьбу, отецъ обратился съ жалобой къ присутствующимъ.
— Вотъ, господа православные, какой у меня подлецъ Васька: кормить онъ меня не кормитъ, а прямо говоритъ — помирай, старая кочерга! Будьте, господа, свидѣтелями, ежели, къ примѣру, смертоубійство. Бьетъ онъ меня нещадно, а пить-ѣсть не допускаетъ. И вчерась прибилъ. Теперича прошу я пятачекъ, а онъ, подлая душа, молчитъ.
— Да изъ-за чего у васъ опять вышло? — спрашивали нѣкоторые изъ сидящихъ.
— А изъ-за того и вышло, что онъ извергъ!… Такой скотины, то-есть безчувственнаго звѣря, нигдѣ, чай, не было. Чтобы, напримѣръ, уваженіе или почитаніе къ отцу — гдѣ?
Отецъ долго бы развивалъ свои взгляды на характеръ сына, но присутствующіе перестали его слушать, обратясь за разъясненіемъ къ сыну. Но тутъ разъясненіе вышло еще удивительнѣе.
— Изъ-за чего? Изъ-за похлебки. Вчерась велѣлъ я бабѣ похлебку сварить; давно горячаго во рту не было, даже въ горлѣ пересохло, а въ животѣ, напримѣръ, волкъ сидитъ и воетъ. И еще наказалъ бабѣ, чтобы близко не пущать вотъ этого самаго блудню (указываетъ на отца), потому никакой работы за нимъ не числится, день-деньской сидитъ у себя и думаетъ, какъ бы что ни на есть слизнуть насчетъ пропитанія. И вѣдь какой хитрый человѣкъ: какъ только уйдетъ баба, о6ъ сейчасъ заберется въ избу, а тѣмъ краюшка-ли ситнаго, яйцо-ли — словилъ и въ ротъ. Такъ и вчера: забрался и вычерпалъ весь чугунъ… Я сейчасъ за нимъ. «Ты, говорю, съѣлъ?» — «Я», — говоритъ. — «Зачѣмъ, говорю, ты съѣлъ, когда приказу тебѣ не было?» — «А какже, говоритъ, чай, мнѣ не одинъ сухарь крошить зубами, чай, я — отецъ твой!» — «Какой ты отецъ, ежели ты только насчетъ какъ бы воровски сожрать, а никакой пользы отъ тебя нѣтъ? Объѣдало-мученикъ ты, а не отецъ». Ну, а онъ лѣзетъ драться. Тутъ ужь я терпѣнія рѣшился, взялъ я этотъ самый чугунъ и тукнулъ его…
— Драка, стало быть, произошла? — спросили сидящіе.
— Я-то такъ-сякъ, только по загорбку разовъ пять… А ты вотъ его спроси? — возразилъ Чилигинъ, указывая на отца.
— Что же онъ?
— Икру мнѣ прокусилъ.
— Ишь ты!
— Такъ прямо зубами и впился въ мякоть, даромъ что всѣхъ-то четыре зуба у него.
При этихъ словахъ Чилигинъ показалъ укушенное мѣсто.
Осмотрѣли икру; на ней дѣйствительно оказался слѣдъ зубовъ. Старикъ также смотрѣлъ съ чрезвычайнымъ вниманіемъ на дѣло зубовъ своихъ. Впрочемъ, его въ это время занимала мысль, что все-таки пятачка у него нѣтъ. До остального ему мало было заботы, и онъ нисколько не удивлялся жестокому положенію въ семействѣ. А что положеніе это было жестоко, свидѣтелями тому могутъ послужить всѣ жители деревни. Между отцомъ и сыномъ шла вѣчно битва, потухавшая только въ тѣ дни, когда обоимъ ѣсть было нечего, т.-е. когда главнѣйшая причина ссоры отсутствовала.
Прежде, когда старикъ былъ моложе и могъ работать, онъ нещадно колотилъ сына, обезсилѣвъ и переставъ работать, онъ принужденъ былъ выносить нещадные побои отъ сына — вотъ и все. Онъ жилъ въ банѣ, пристроенной здѣсь же возлѣ избы на берегу пруда, но врозь отъ сына; питался чѣмъ попало, преимущественно же картофелемъ, но вѣчно голодалъ. Онъ былъ жаденъ, какъ ребенокъ, и забирался въ избу для хищенія съѣстного. За это въ избу его не пускали, а если онъ забирался и похищалъ что-нибудь, сынъ билъ его. Въ сущности, онъ былъ свирѣпый старикъ, плакалъ отъ безсилія, при удобномъ же случаѣ кусался и царапалъ.
Въ нѣкоторыхъ случаяхъ онъ жаловался сходу — оффиціальному или случайному, собравшемуся изъ нѣсколькихъ человѣкъ по близости ихъ избы. «Вотъ, господа православные, опять Васька меня прибилъ!» — говорилъ онъ. Но сочувствіе никогда не было на его сторонѣ. Ему прямо говорили: «Теръ-теръ ты свои кости-то, и все конца тебѣ нѣту». Онъ не работалъ, — слѣдовательно, не имѣлъ права жить; онъ объѣдалъ, — слѣдовательно, долженъ быть истребленъ изморомъ. «Помирать бы давно надо, честь бы надо знать, а ты все мотаешься», — говорили ему въ глаза. Въ описываемомъ округѣ семейная жизнь вообще устраивалась по этому образцу: братъ корилъ сестру за ея безполезность и старался ее «спихнуть»; мужъ сживалъ со свѣту больную жену. Это была страшная, но неизбѣжная логика, и другой не можетъ быть тамъ, гдѣ египетская работа доставляетъ лишь сухую корку и медленно вгоняетъ работника въ гробъ. Тотъ идеалъ, который мы привыкли пріурочивать къ деревнѣ, обладаетъ свойствомъ внушать «нервную» дрожь всякому, кто никогда не видалъ ея. Законъ, право, справедливость принимаютъ здѣсь до того поразительную форму, что съ перваго раза ничего не понимаешь. Законъ представляется въ видѣ здоровеннаго Васьки; право переходитъ въ формулу: «долженъ честь знать»; справедливость вдругъ превращается въ похлебку, а орудіями осуществленія этихъ понятій являются: чугунъ, кулакъ, зубы и ногти.
Собравшіеся мало-по-малу стали расходиться. Наконецъ, остались только отецъ и сынъ Чилигины. Послѣднему надоѣло лежать на солнцѣ, онъ поднялся, и въ эту минуту ему пришла заманчивая мысль.
— Такъ и быть — сказалъ онъ, — дамъ тебѣ выпить, пойдемъ. Только смотри, больше какъ на пятакъ и думать оставь, и то ей-ей прибью.
И они пошли рядомъ. Василій остановился не надолго у воротъ своего дома, чтобы выгнать двухъ чужихъ поросятъ. Нѣкоторое время на дворѣ царилъ содомъ, въ которомъ принимали участіе куры, два поросенка, песъ и Василій, дававшіе знать о себѣ свойственными каждому изъ нихъ голосами. Одинъ поросенокъ успѣлъ спастись, пробивъ головой скважину въ плетнѣ, другой попался. Василій взялъ его за заднія ноги и постучалъ объ заборъ, послѣ чего поросенокъ одурѣлъ и нѣкоторое время кружился по улицѣ, потерявъ сознаніе.
Дорогой отецъ боялся, что Васька его надуетъ. Это случалось: совсѣмъ позоветъ пить, а потомъ прогонитъ.
— Ты, братъ, Васька, смотри… по справедливости, не обижай! — замѣтилъ заранѣе старикъ.
— Небось, — возразилъ Василій, проникнутый честнымъ намѣреніемъ напоить отца. И онъ выполнилъ свое намѣреніе, такъ что черезъ непродолжительное время оба они вышли навеселѣ изъ питейнаго заведенія и сѣли подъ окнами его, рядомъ съ другимъ посѣтителемъ, Прохоровымъ. Отецъ ослабъ отъ водки, и изъ глазъ его безъ всякой причины струились слезы. На сына водка производила обратное дѣйствіе. Глаза его мутились, но мускулы пріобрѣтали непомѣрную упругость. Онъ становился хвастливымъ, а руки его, какъ говорится, чесадись. Поэтому, не проходило выпивки, чтобы онъ не поссорился съ кѣмъ-нибудь.
На этотъ разъ на бѣду попался Прохоровъ. Это была прямая противоположность Чилигину. Лицо его было изможденное и блѣдное, какъ у всѣхъ портныхъ, къ числу которыхъ онъ принадлежалъ, занимаясь по зимамъ шитьемъ тулуповъ и зипуновъ. Видъ его былъ отрепанный, вплоть до штановъ, сшитыхъ изъ разноцвѣтныхъ заплатъ. Трезвый, это былъ кроткій и крайне пугливый человѣкъ; у него всегда краснѣлъ носъ, когда съ нимъ разговаривалъ человѣкъ посторонній, глаза пугливо бѣгали по сторонамъ и слова застывали на губахъ. Ничего не стоило обмануть и обидѣть его въ это время. Но стоило ему только напиться, какъ онъ дѣлался совсѣмъ другимъ человѣкомъ. Пьяный, онъ ходилъ по улицѣ и бормоталъ безсвязно, но громко: «Сволочь!… дуракъ!… Умнѣйшаго человѣка въ деревнѣ!…» Если ему не встрѣчался ни одинъ человѣкъ, которому бы онъ могъ выразить глубочайшее презрѣніе, онъ останавливался передъ какимъ-нибудь неодушевленнымъ предметомъ — плетнемъ, заборомъ, стѣной — и откровенно высказывался. Этимъ страннымъ способомъ обездоленный человѣкъ открывалъ въ себѣ присутствіе человѣка и мстилъ за поруганіе въ себѣ человѣческаго достоинства.
Всѣ трое знали другъ друга съ малыхъ лѣтъ, но теперь сидѣли молча, словно незнакомые. Впрочемъ, Прохоровъ намѣренно не замѣчалъ сидѣвшаго рядомъ Чилигина, съ презрѣніемъ оглядывая его изрѣдка, между тѣмъ какъ послѣдній сидѣлъ надутый, говоря всѣмъ своимъ видомъ, что никто теперь ему не перечь… Ссора неизбѣжно должна была произойти.
— А скажите, милостивый государь, какъ ваше имя, фамилія? — спросилъ, наконецъ, Прохоровъ, вперяя злобный взглядъ на Василія.
— Меня всякъ долженъ знать. Вотъ это видишь? — Чилигинъ показалъ кулакъ. — Сила! — добавилъ онъ.
— Это точно, что превосходный кулакъ, — согласился Прохоровъ.
— За голову возьмусь — голову оторву, за руку — руку… больше ничего.
— А прочихъ превосходныхъ частей въ туловищѣ нѣту?
— Найдется. Я, братъ, и не такихъ сопляковъ убиралъ, — возразилъ Чилигинъ, мрачно надуваясь.
— Вполнѣ понимаемъ. Описывайте дальше!
— И ежели, напримѣръ, я двину плечомъ, такъ ты отскочишь на версту…
— И больше ничего-съ?
Прохоровъ былъ злобно спокоенъ, но дѣлался блѣднѣе. Василій Чилигинъ вышелъ изъ себя. Лицо его окончательно надулось. Онъ походилъ на быка, котораго раздразнили красною тряпкой.
— Дамъ вотъ тебѣ по шеѣ, ты и узнаешь, что больше! — сказалъ онъ.
— Ваша угроза для меня — все одно, какъ тьфу: только и есть. А насчетъ головы что скажете? Потому, по мнѣнію моему, на мѣсто этой статьи у васъ, напримѣръ, арбузъ пустой.
— Что? — мрачно сказалъ Василій, пододвигаясь къ Прохорову: — Васька! молчи лучше. Ей-ей, по мордѣ!
— А такъ какъ, — продолжалъ дразниться Прохоровъ, — голова у васъ — арбузъ пустой…
Раздался лязгъ со свистомъ, и Прохоровъ моментально очутился подъ рыдваномъ, но сейчасъ же выкарабкался оттуда и пустилъ въ голову Чилигина полѣно. Произошла ожесточенная драка, въ продолженіе которой Прохоровъ то катался по землѣ, то ложился на землю плашмя. Но, въ концѣ-концовъ, побѣда случайно досталась ему при помощи бороны съ желѣзными зубьями…
— Ой-ой-ой! — вскричалъ вдругъ Василій, наткнувшись босою ногой на зубья.
Этимъ драка кончилась. Василій сидѣлъ на землѣ и посыпалъ пескомъ ногу, изъ которой струилась кровь. Рана была глубока, зубъ почти насквозь пропоролъ ногу, такъ что песку потребовалось очень много. Прохоровъ оказался джентльменомъ: онъ отдалъ противнику свой платокъ, пропитанный запахомъ овчины, табаку и водки.
Чилигину было больно. Плетясь по улицѣ, онъ смотрѣлъ во всѣ стороны и искалъ человѣка, которому можно бы было своротить физіономію. Но улица была пуста, а отца онъ раньше прогналъ. Замѣчательное явленіе совершилось въ немъ въ эту минуту. Онъ вообразилъ, что его никто не уважаетъ, и чувствовалъ, что это страшно обидно. Онъ шелъ по улицѣ и искалъ человѣка, чтобы заставить его уважать себя, и въ этихъ видахъ во все горло кричалъ: «Въ морду дамъ!» Когда эта угроза потерялась въ хаосѣ, онъ нашелъ другую. «Кто супротивъ?» — кричалъ онъ. Единственное существо, попавшееся ему на глаза, была тощая лошадь, лѣниво шагавшая къ водопою. Василій далъ ей ударъ по крупу. Она повела ушами, но продолжала лѣниво идти, не обративъ ни малѣйшаго вниманія на человѣка. Василій съ удивленіемъ посмотрѣлъ ей вслѣдъ, чувствуя себя еще глубже оскорбленнымъ.
Дома онъ засталъ только одну хозяйку свою, Дормидоновну; дѣти играли на другомъ концѣ улицы. Но и безъ нихъ онъ произвелъ однимъ своимъ появленіемъ переполохъ. Каждый большой праздникъ Дормидоновна обыкновенно ждала его домой съ сердечнымъ замираніемъ, за цѣлую недѣлю передъ тѣмъ думая, какъ онъ пройдетъ для ней. Въ этотъ день она всегда пряталась у сосѣдей, по огородамъ, въ закоулкахъ своего двора, выжидая того времени, когда онъ придетъ. Регулярные побои такъ изнурили ее, что она согнулась въ дугу, сморщилась и одряхлѣла въ тридцать лѣтъ. Ее въ деревнѣ называли безживотной. Дѣйствительно, живота у нея буквально не было, пропалъ куда-то. Сегодня она также сообразила, что ей надо куда-нибудь уйти, но ошиблась въ разсчетѣ времени и лицомъ къ лицу столкнулась съ мужемъ. Въ ней вдругъ все замерло.
Василій сидѣлъ на лавкѣ и до поры до времени молчалъ. Онъ только наблюдалъ за каждымъ движеніемъ Дормидоновны. Уважаетъ ли она его? — думалъ онъ и подозрительно вглядывался. Дормидоновна растерялась и молча копошилась въ углу, повернувшись спиной къ мужу. Руки и ноги ея дрожали; она молилась угодникамъ, обѣщая, что поставитъ свѣчку. Она стояла и прислушивалась къ малѣйшему шороху въ избѣ, къ сопѣнію, которое раздавалось за ея спиной… Оглянуться она боялась. А Василію казалось, что она нарочно повернулась къ нему задомъ: на, молъ, смотри!
— Хозяйка! Это ты что? — грозно спросилъ онъ.
— Я ничего, Степанычъ…
— То-то, смотри у меня въ оба!
Василій погрузился въ себя, не переставая наблюдать за манерами хозяйки. Послѣдняя должна была бы выдти изъ избы, но она боялась шелохнуться. Она лихорадочно перебирала около печки вещи, чтобы наполнить чѣмъ-нибудь время. Но Василію положительно казалось, что съ ея стороны уваженія къ нему нѣтъ. Случайно повернувъ ногу, онъ почувствовалъ невыносимую боль; тогда онъ посмотрѣлъ на хозяйку и увидалъ, что она, попрежнему, стоитъ, какъ вкопанная. Онъ былъ глубоко возмущенъ такимъ безчувствіемъ. Онъ понялъ, что она не хочетъ даже взглянуть на него, а не то, чтобы дать поѣсть или спросить: чѣмъ ты боленъ, Степанычъ?
— Хозяйка! — сказалъ Василій.
— Что, Степанычъ?
— Гляди на меня!
Дормидоновна съ ужасомъ посмотрѣла.
— Я тебя, шельма! — заключилъ Василій свое подозрѣніе.
Дормидоновна промолчала. Она опустила глаза въ землю и затаила дыханіе. Лицо ея исказилось страданіемъ. А Василію показалось, что она смѣется.
— А-а! насмѣхаться надо мной, не уважать? — закричалъ онъ и принялся колотить Дормидоновну.
На шумъ прибѣжали дѣти; онъ ихъ вытолкалъ. Пришелъ отецъ, онъ и его прогналъ. Онъ такъ остервенѣлъ, что Дормидоновнѣ пришлось бы худо. Но двѣ изъ сосѣднихъ бабъ прибѣжали, выручили Дормидоновну и вытолкали Василья за дверь избы. Онъ еще долго бродилъ вокругъ своего дома, пробуя ворваться, но его прогоняли.
На ночь онъ пошелъ въ хлѣвъ: очень отдохнуть захотѣлось. Тамъ онъ сначала успокоился; его клонило ко сну. Но боль въ ногѣ начала уже сильно давать знать о себѣ, а чувство обиды неотлучно сидѣло въ немъ. Онъ присѣлъ въ уголъ на навозъ и съ большимъ недоумѣніемъ смотрѣлъ на противоположную стѣну. Зачѣмъ его обижаютъ? — думалъ онъ и вспомнилъ ехидство Прохорова, его насмѣшки и зубъ бороны и проч., вспомнилъ и заплакалъ, и слезы тихо катились по его щекамъ. Зашевелились другія воспоминанія. Въ волости его прошлый мѣсяцъ обругали и пригрозили отпороть за безчувствіе къ уплатѣ долговъ. Таракановскій баринъ обманулъ на полтину, а когда онъ пикнулъ, его же обругали. Такъ и во всѣхъ случаяхъ. Намеднись повезъ въ городъ продать сѣно, купецъ обманулъ, облаялъ, и его же спровадилъ въ часть за буйство. Дорогой прибили — прибили и на мордѣ кровь осталась. «Зачѣмъ меня обижаютъ?» — твердилъ Василій, и слезы продолжали струиться по его щекамъ.
Онъ продолжалъ смотрѣть на противоположную стѣну и все припоминалъ. Въ памяти проходили разнообразныя обиды: только обиды, милліоны обидъ! Цѣлая жизнь представлялась сплошнымъ оскорбленіемъ. За что? Онъ вѣдь человѣкъ… А есть-ли хоть одинъ, который хоть разъ молвилъ бы ласковое слово? «Васька, молъ, такъ и такъ, дружище… по человѣчеству… терпи, голубчикъ!» Такъ нѣтъ такого человѣка., и никто не сказалъ ласковаго слова. Одно тебѣ названіе — свинья, напримѣръ… Василій громко зарыдалъ. Онъ довелъ себя воспоминаніями до той степени, когда недостаточно обыкновеннаго дыханія, когда грудь высоко поднимается. И слезы продолжали струиться по его щекамъ и капали въ навозъ. Потомъ онъ задремалъ, притихъ и успокоился. Тогда въ хлѣву настала тишина:, раздавались только храпъ и сопѣнье, которыми Василій втягивалъ въ себя воздухъ навоза.
Праздникъ кончился.
На другое утро Чилигина разбудила Дормидоновна извѣстіемъ, что открылся недалеко хорошій заработокъ: можно заработать «рубль въ день, а кормятъ сколько хочешь». Это въ имѣніи Шипикина, одного изъ окрестныхъ помѣщиковъ. Чилигинъ былъ разбуженъ этимъ съ неба упавшимъ оповѣщеніемъ; онъ еще не успѣлъ хорошенько продрать глаза, какъ уже сообразилъ, что надо бѣжать со всѣхъ ногъ, иначе другіе перебьютъ представляющійся кусокъ. Вольные заработки въ этой мѣстности были немногочисленны, ограничиваясь сдираніемъ лыкъ, тасканіемъ бревенъ съ плотовъ на землю, пилкой этихъ бревенъ и прочими случаями, большую часть которыхъ посылалъ случай, какъ, напримѣръ, неожиданную поимку волка. Но мужики не обезпеченные на лѣто собственною работой, — а къ такимъ именно и принадлежалъ Василій Чилигинъ, — не обращали вниманія на то, вольный-ли представлялся заработокъ, или не вольный — они ловили упавшій съ неба кусокъ, рыская за нимъ по всѣмъ окрестностямъ и перебивая его другъ у друга съ тѣмъ остервенѣніемъ, примѣры котораго можно найти только въ зоологической жизни. Не вольные заработки находились въ рукахъ Тараканова и Шипикина, и къ нимъ мужики гуртами шли, часто не разумѣя смысла ихъ заработка.
Быстро понявъ необходимость заработка, Чилигинъ схватилъ изъ рукъ Дормидоновны каравай, сунулъ его за пазуху, перекинулъ черезъ плечо сапоги и отправился въ путешествіе къ Шипикину перекладывать муку.
По дорогѣ онъ ничѣмъ не развлекался — ни видомъ окружающихъ лѣсовъ и полей, которыхъ онъ никогда не замѣчалъ, ни своими собственными размышленіями, которыя у него всѣ были физическаго свойства. Другой на его мѣстѣ отъ скуки запѣлъ бы, но онъ не могъ, потому что пѣть не умѣлъ, не зналъ ни одной пѣсни. Онъ даже не умѣлъ тихо свистать. Свистнуть оглушительно — это онъ могъ. Проходя небольшимъ лугомъ, онъ увидалъ стаю скворцовъ и свистнулъ: стая съ шумомъ поднялась и бросилась въ сторону. А Василій улыбнулся широкою улыбкой. Это потому, что онъ умѣлъ только улыбаться, а хохотать — никогда.
Почти на половинѣ дороги Василій сдѣлалъ привалъ. Солнце было высоко, и ему захотѣлось ѣсть. Для этого онъ избралъ поросшее тростникомъ и водяными растеніями болото, черезъ которое по мосту проходила дорога, залѣзъ на кочку и, мокая хлѣбъ въ воду, принялся обѣдать. Случайно онъ увидѣлъ въ водѣ свой образъ, на которомъ ему не понравились кровяныя пятна, напомнившія ему, что вчера былъ бой. Чтобы смыть ихъ, онъ потеръ лицо смоченными руками, вслѣдствіе чего грязь равномѣрнѣе распредѣлилась по лицу, и утерся подоломъ рубахи.
Работа кипѣла у амбаровъ Шипикина, когда Чилигинъ подходилъ туда. Пѣшіе таскали мѣшки въ пять пудовъ, получая за каждый десятокъ по 17 копѣекъ, конные укладывали ихъ на коня и увязывали. Всѣмъ этимъ муравейниковъ управлялъ прикащикъ, стоя на лѣстницѣ съ книжкой въ одной рукѣ и длинною хворостиной, имѣвшею загадочное назначеніе, въ другой. Кругомъ, на нѣсколько верстъ, тянулись телѣги; однѣ изъ нихъ уѣзжали, нагруженныя хлѣбомъ, другія приближались, чтобы забрать грузъ. Земля сдѣлалась бѣлоснѣжною отъ мучной пыли; мука носилась въ воздухѣ, покрывала волосы и лица рабочихъ, мукой чихали. Откуда столько взялось ея съ оголеннаго и отощалаго округа? А Шипикинъ собралъ ее и отправлялъ въ столицу, откуда она должна была отправиться за границу.
Чилигинъ подошелъ къ прикащику и попросилъ работы. Но прикащикъ прогналъ его, а когда Чилигинъ заупрямился, начавъ приставать, онъ пугнулъ его длинною хворостиной. Впрочемъ, какъ будто вскользь, прибавилъ, что нужно отправиться къ самому барину.
Это была просто военная хитрость или, лучше, звѣриная ловушка, придуманная старозавѣтнымъ умомъ самого Шипикина. Обыкновенно, каждому рабочему прикащикъ отказывалъ въ работѣ, увѣряя, при помощи хворостинки что не надо ни лошадей, ни людей, и, обыкновенно, этотъ рабочій лѣзъ въ прихожую самого барина. А тамъ происходилъ вотъ какой разговоръ. «Сдѣлай божескую милость!» — проситъ мужичокъ. — «Нельзя, дружочекъ, и радъ бы дать тебѣ деньжонокъ, но что же подѣлаешь?» — «Стало быть, никакъ невозможно?» — «Не могу, голубчикъ мой! Право, вся работишка отдана, и жаль тебя, да что ужь тутъ…» — «Теперича мнѣ, значитъ, домой плестись?» — говоритъ въ раздумьи мужичокъ. --«Миленькій мой, понимаю! Знаю всю твою бѣду-горе крестьянское!… ну, ладно ужь, Христосъ съ тобой, ступай на работу, куда ни шли семнадцать копѣечекъ; иди съ Боговъ, другъ, работай на здоровье!» Послѣ такой операціи мужичокъ дѣлался необыкновенно смирнымъ и молча все время таскалъ мѣшки, боясь пискнуть, какъ человѣкъ, которому сдѣлали величайшее одолженіе; только въ концѣ работы, считая на ладони мѣдяки, задумчиво говорилъ про себя. «А, между прочимъ, жидоморъ!»
Въ то же самое время Шипикинъ увѣрялъ, что онъ — чисто-русскій, съ русскимъ сердцемъ, съ народною подоплекой. Онъ любитъ мужичка русскаго и его душу. Дѣйствительно, онъ былъ всеобщимъ въ деревнѣ кумомъ, для чего держалъ у себя постоянно мѣдные крестики и полотенца для ризокъ. Онъ не отказывался никогда присутствовать на храмовыхъ праздникахъ, гдѣ, на ряду съ прочими, пилъ водочную влагу. У себя въ помѣстьѣ онъ носилъ красную рубаху съ косымъ воротомъ. Въ церкви стоялъ на клиросѣ и пѣлъ стихиры. А на паперти собственноручно прибилъ къ стѣнѣ кружку въ пользу славянскихъ братьевъ…
Дѣйствительно, онъ любилъ мужичка и приходилъ искренно въ умиленіе отъ одного его вида замореннаго. Самый духъ его нравился ему. Онъ постоянно упоминалъ словечки вродѣ — «пупъ», «сердцевина безъ червоточины», «не вспаханная нива», употребляя и другія слова, даже иногда страшныя. Но съ тою же искренностью онъ не отказывался грызть этотъ пупъ, точить эту сердцевину и ѣздить царемъ по нивѣ, собирая обильную жатву съ нея.
Онъ дѣйствительно былъ русскій человѣкъ и все, что въ русскомъ человѣкѣ было протухлаго, искренно считалъ своимъ идеаломъ. Въ немъ не было прямоты Тараканова, съ которой тотъ ободралъ весь округъ, потому что не было таракановскаго сознанія законность обдиранія. Онъ, напротивъ, вѣчно сознавалъ свою неправоту. Съ Таракановымъ они были друзья, дѣйствуя часто вмѣстѣ. Таракановъ бралъ на себя самую наглую и безстыдную роль, а Шипикинъ пользовался результатами этого безстыдства. Таракановъ, напримѣръ, представлялъ мировому судьѣ полвоза векселей, и одурѣлые мужики валомъ валили — одни къ Тараканову, чтобы написать еще нѣсколько возовъ векселей, другіе къ Шипикину, чтобы даромъ свалить ему свой хлѣбъ. Но Таракановъ послѣ этой травли мужика потиралъ отъ удовольствія руки, а Шипикинъ чувствовалъ себя скверно, для чего пьянствовалъ, шляясь по крестинамъ и надѣляя кумовьевъ серебряными пятачками. Одурачивъ мужика, онъ до небесъ принимался хвалить «чисто-русскій умъ», «широкое сердце народное» и т. д. Подличая на счетъ мужика, онъ смутно сознавалъ "свою повинность передъ нимъ и вознаграждалъ его словами: «пупъ», «здоровое ядро» и пр.
Чилигину было., однако, все равно — съ русскимъ сердцемъ имѣлъ онъ дѣло или съ какимъ иноплеменнымъ. Шипикинъ былъ для него просто кулакъ русскій, съ инстинктомъ ветхозавѣтнаго разбойничества. Чилигинъ стоялъ возлѣ крыльца барина, чесалъ всклоченные волосы и тупо соображалъ, какимъ бы манеромъ достать работы. Василій, наконецъ, вошелъ въ прихожую и дожидался барина. Тотъ немедленно вышелъ.
— Что скажешь хорошенькаго? — спросилъ онъ.
— Пришелъ нанимаваться, — сказалъ Василій и опять запустилъ обѣ руки въ нечесанные волосы, думая этимъ пригладить ихъ нѣсколько.
— Опоздалъ, дружокъ, всю работу роздалъ.
— Ишь ты! — задумчиво замѣтилъ Василій.
— Да, голубчикъ, роздалъ.
— Такъ… А ужь я бы тебѣ удружилъ вотъ какъ! Къ этому дѣлу, насчетъ мѣшка, привыченъ, то-есть… этотъ самый мѣшокъ для меня все одно, что ничего.
— Молодецъ! Ого, какія ручища-то у тебя! И видно, что здоровъ. Ты, я думаю, возъ поднимешь?
— Возъ не возъ, а лошадь можно.
— Ну, хорошо. Такому богатырю стыдно и отказывать, — горячо замѣтилъ Шипикинъ. — Иди, работай съ Божьею помощью за двадцать копѣекъ., я даю тебѣ, какъ никому. Грѣшно отказывать такому силачу… «Раззудись плечо, размахнись рука», а?
Шипикинъ въ первый разъ не смошенничалъ, приведенный въ восторгъ здоровеннымъ видомъ Чилигина.
Чилигинъ ухмыльнулся. Во-первыхъ, похвала барина ему понравилась; во-вторыхъ, его удивляла простота его, и онъ былъ радъ, что ловко воспользовался чудакомъ. Шипикинъ поднесъ ему, кромѣ того, рюмку водки, изъ чего Василій тонко сообразилъ, что чудакъ-баринъ самъ малость выпимши.
Послѣ такого счастливаго случая Чилигинъ, шутя, принялся таскать мѣшки въ пять пудовъ, опережая всѣхъ рабочихъ и удивляя своею силой. Про него говорили: «Ну, лошадь!» Это мнѣніе было пріятно Чилигину; онъ отъ удовольствія разѣвалъ ротъ и скалилъ зубы. Со стороны глядя, думалось, что онъ на самомъ дѣлѣ возилъ горы шутя, но стоило только взглянуть на его вытаращенные глаза, когда онъ несъ мѣшокъ, на плотно сжатыя челюсти, на растопыренныя ноги, похожія на ноги лошади, когда она везетъ возъ въ крутую гору, выбивается изъ силъ и порывисто дышетъ, разставляя ноги въ разныя стороны, чтобы не грохнуться на землю, стоило только взглянуть на искаженное лицо его, когда онъ стряхивалъ ношу на возъ, и дѣлалось понятнымъ, что ему тяжело. Кромѣ того, рана не давала ему покоя. Когда пришло время обѣда, онъ самъ удивился, отчего руки его дрожали, губы запеклись и почему онъ вообще такъ сильно усталъ. Онъ подумалъ, что его сглазили. Чтобы парализовать дальнѣйшее дѣйствіе дурного глаза, онъ отошелъ въ сторону и быстро продѣлалъ нѣсколько таинственныхъ манипуляцій, послѣ чего плюнулъ на всѣ четыре стороны (также съ медицинскою цѣлью) и пошелъ. Выходя изъ своего волшебнаго мѣста, онъ посмотрѣлъ хитрымъ взглядомъ на топтавшуюся вдали массу рабочихъ: что, молъ, взяли?
По тому, какъ онъ принялся ѣсть, всѣ поняли, что, работая за десятерыхъ, онъ и ѣстъ соотвѣтственно этому. Обѣдалъ онъ молча и сосредоточенно. Хозяинъ давалъ хлѣбъ, квасъ, лукъ, огурцы, притомъ всего этого вволю. Василій даже обомлѣлъ, когда понялъ это. Дома изъ-за краюшки хлѣба онъ ссорился съ отцомъ и Дормидоновной; квасъ онъ пилъ всегда бѣлый, а огурцовъ въ нынѣшнее лѣто онъ еще въ ротъ не бралъ. Легко вообразить. съ какою напряженностью онъ ѣлъ эти вкусныя вещи. Сперва онъ думалъ, что, пожалуй, мало будетъ пищи, но, къ удивленію его, къ концу обѣда всѣ наѣлись и даже онъ. Но, чтобы не быть обманутымъ скоропроходящимъ счастіемъ, послѣ обѣда, когда всѣ разбрелись по разнымъ мѣстамъ, онъ положилъ въ карманъ нѣсколько луковицъ, потомъ взялъ десятка два толстыхъ огурцовъ и тайно отнесъ ихъ въ сторону. Тамъ онъ положилъ все это въ яму и закопалъ соромъ. Это — на всякій случай, чтобы потомъ отрыть и унести съ собой. Онъ думалъ о будущемъ.
Но къ вечеру онъ съ тревогой почувствовалъ, что занемогъ. Болѣзненное дѣйствіе произвели на него всѣ событія, пережитыя имъ въ эти дни: бой, рана, пятипудовыя мѣшки, лукъ и огурцы: — все это роковымъ образомъ отразилось на немъ. Уже прямо послѣ обильнаго обѣда онъ почувствовалъ себя нехорошо, но дальше все дѣлалось хуже и хуже. Въ головѣ его начался жаръ, животъ дулся, ногу кололо, дергало и рвало. Пробовалъ онъ кое-какія простыя врачебныя мѣры: напримѣръ, катался по землѣ, но это нисколько не помогло. Перемогаться дольше не было силъ. Думалъ онъ поискать знахарку, но его надоумили отправиться къ фельдшеру, впрочемъ, предупредивъ насчетъ его характера: «Очень лютъ бываетъ, но доберъ и пользуетъ дѣльно».
Чилигинъ отправился. Дорогою онъ сообразилъ, дорого-ли съ него возьметъ этотъ лѣкарь за лѣкарство и лѣченіе. Онъ испугался, какъ бы ему не вывернуть карманы окончательно для этого лѣкарства. Эта мысль даже боли успокоила. Но давъ себѣ слово, что, въ случаѣ чего, онъ упрется, онъ отправился въ сѣни фельдшера. Послѣдній скоро вышелъ къ нему и приказалъ сѣсть больному на полъ. Онъ обращался съ нимъ грубо. «Повернись вотъ эдакъ! Держи хорошенько ногу!» — говорилъ онъ рѣзко, но изслѣдовалъ внимательно.
— Это что? Гдѣ ты просверлилъ такую дыру? — спрашивалъ онъ сердито.
Чилигинъ разсказалъ. Разсказалъ также о животѣ. Фельдшеръ желалъ знать подробнѣе: что онъ ѣлъ, гдѣ спалъ, что дѣлалъ. Въ концѣ-концовъ, огурцы обратили на себя большое вниманіе.
— Ишь, свинья, нажрался! — сказалъ фельдшеръ и въ продолженіе нѣсколькихъ минутъ вслухъ соображалъ, что дать такому гиганту? Ложка кастороваго масла — сущіе пустяки для такого чудовища. Для эдакого чурбана надо стаканъ, чтобы его разобрало. Чилигинъ апатично сидѣлъ.
Фельдшеръ продолжалъ говорить, хотя не столько говорилъ, а приказывалъ. Это была его обыкновенная манера говорить съ мужикомъ. Мнѣніе его о мужикѣ было вотъ какое: «Ты съ нимъ много не разговаривай, прямо ругай его — и онъ тебя будетъ уважать. Это — оболтусъ, котораго надо учить, дерево, а не человѣкъ!…»
На этомъ же основаніи, что-нибудь объясняя мужику, онъ долбилъ ему долго, что слѣдуетъ дѣлать. И теперь онъ подробно принялся объяснять.
— Сейчасъ я самъ тебѣ промою рану… Я бы тебѣ далъ, да ты вѣдь, пожалуй, выпьешь. А разъ ты выпьешь, всѣ внутренности твои будутъ сожжены. Это называется карболовою кислотой. Вотъ пузырекъ — на домой. Какъ придешь, выпей его, тебя прочиститъ… да смотри у меня, выпей до дна, слышишь? Все выхлебай… А вотъ это тебѣ мазать рану, на, бери. Да ты понялъ-ли? Повтори.
— Какъ не понять? Это, стало быть, нутреное пойло.
— Ну, нутреное, что-ли… — подтвердилъ фельдшеръ.
— Какъ сейчасъ домой, чтобы выпить? — повторялъ Чилигинъ.
— Хорошо.
— А это, говоришь, въ язву?
— Да, въ язву.
— Чтобы мазать ей?
— Мазать. Хорошо.
Фельдшеръ принесъ промывальный приборъ и приготовлялъ растворъ карболовки. Но Василій не забылъ своего рѣшенія — упереться въ случаѣ чего.
— А какъ цѣна, ваше благородіе? — спросилъ онъ.
— Пустяки. Тридцать двѣ копѣйки.
Василій обомлѣлъ. Почти такая цифра и была у него въ карманѣ. Онъ рѣшился.
— А нельзя-ли двѣ гривны? Чтобы, то-есть, нутреное за гривну и гривна въ язву.
— Нельзя. Давай ногу.
Но Чилигинъ уже уперся, и не было силы, которая заставила бы его лѣчиться послѣ этого. Фельдшеръ еще разъ сердито приказалъ, но его слова не имѣли ни малѣйшаго дѣйствія. Чилигинъ стоялъ возлѣ дверей и угрюмо смотрѣлъ въ полъ. Тогда фельдшеръ торжественно заговорилъ:
— Всякой земноводной и воздушной твари положено отъ самаго начала природы заботиться о своемъ здоровьи, чтобы жить въ чистотѣ и радости, а не какъ свиньи. Вслѣдствіе того же, всякому человѣку, носящему на своей физіономіи образъ и подобіе Божіе, отъ самыхъ древнѣйшихъ временъ и до настоящаго времени свойственно заботиться о своемъ тѣлѣ и душѣ, чтобы жить честно и благородно, какъ предписываетъ образованіе. А потому человѣкъ, пренебрегающій, по глупости, своимъ тѣлеснымъ и душевнымъ благополучіемъ, во сто кратъ гнуснѣе всякой небесной и земной твари и заслуживаетъ того, чтобы его бить по мордѣ… Ахъ, ты, бревно глупое! — вдругъ воскликнулъ фельдшеръ, не выдержавъ торжественнаго тона. — Да неужели тебѣ жалко какого-нибудь четвертака для здоровья? Да ты хотъ бы спросилъ, выздоровѣешь-ли ты, если не станешь лѣчиться? Да ты вѣдь жизни лишаешься за пять-то огурцовъ, верблюжья башка!
— Мы привышны. Дастъ Богъ, и такъ пройдетъ, — возразилъ Чилигинъ, начиная питать злобу къ фельдшеру.
— Привышны! — передразнилъ Фельдшеръ. — Ты думаешь, что желудокъ твой топоръ переваритъ? Врешь, верблюжья голова, не переваритъ! И ты думаешь, что ежели ты навалишь въ себя булыжнику, такъ это тебѣ пройдетъ даромъ? Такъ врешь же, братъ, не пройдетъ, потому что брюхо у тебя почти-что естественное…
— Намъ недосугъ жить, какъ прочіе народы, т.-е. господа, да брюхо свое наблюдать! — замѣтилъ злобно Чилигинъ, разъяренный словами фельдшера.
Послѣдній также разъярился.
— Да ты — человѣкъ?
— Мы — мужики., а прочее до насъ некасаемое. — При этомъ. Чилигинъ надвинулъ шапку на глаза и шагнулъ за дверь.
— И убирайся, бревно глупое! — сказалъ фельдшеръ и ушелъ къ себѣ.
Чилигинъ былъ радъ, что отвязался отъ него. Но не долго онъ радовался, и не пришлось ему болѣе таскать кули. Къ вечеру онъ окончательно занемогъ и надолго лишился чувствъ. Онъ помнилъ только, что залѣзъ подъ амбаръ, съ цѣлью не мѣшать другимъ и себѣ дать покой. Но что дальше совершалось, онъ все забылъ въ бреду; только блѣдный лучъ сознанія мелькалъ въ его головѣ, освѣщая по временамъ нѣкоторые случаи, происшедшіе за это время…
Будто кто-то подошелъ къ нему и вытянулъ его за ноги изъ-подъ амбара, что было очень обидно. Потомъ онъ услышалъ голосъ якобы самого барина: «Вотъ еще наказаніе! Отвезите его въ городскую больницу, а то еще помретъ». Тогда его взяли, какъ куль, и снесли его на нагруженный мукой возъ. Съ этой минуты потянулись долгіе, ужасные дни, во все продолженіе которыхъ онъ болтался и трясся на возу, и онъ подумалъ, что быть кулемъ довольно подло; его куда-то везли, а онъ ничего не видалъ, ничего не могъ сказать, ни о чемъ-нибудь попросить. И голова его стукалась объ телѣгу, тѣло качалось во всѣ стороны, въ носъ и ротъ лѣзли пыль и мука, а въ то же время другіе кули безжалостно тискали его. Наконецъ, его привезли, стащили съ воза и отнесли въ амбаръ, положивъ около другого тощаго куля. Послѣ этого вдругъ сдѣлалось темно и тихо. Только гдѣ-то крысы скребли, и онъ боялся, что онѣ именно къ нему пробираются, чтобы прогрызть его и таскать изъ него муку.
Но мѣсто, представившееся Чилигину амбаромъ, было только больницей, куда его привезли, положивъ его рядомъ съ другимъ больнымъ, а за крысу онъ принялъ старую сидѣлку въ коленкоровомъ платьѣ, которое шуршало при малѣйшемъ движеніи сидѣлки. Впрочемъ, больной скоро снова сдѣлался безчувственнымъ на цѣлую недѣлю и не помнилъ, кто его лѣчилъ, кто за нимъ ухаживалъ и когда совершили операцію въ его ногѣ, въ которой открылся антоновъ огонь…
Когда онъ пришелъ въ себя, то цѣлый день употребилъ на то, чтобы возобновить въ памяти все случившееся съ нимъ. Между прочимъ, онъ вспомнилъ о лукѣ, отчасти оставшемся въ его карманѣ, и тотчасъ обратился за разъясненіемъ этого обстоятельства къ сидѣлкѣ. Та сердито приказала ему молчать, но, впрочемъ, успокоила его, объявивъ, что деньги его — тридцать пять копѣекъ — останутся цѣлыми, а лукъ, найденный въ карманѣ, выброшенъ въ помойную яму… Тсс! Чилигинъ успокоился, увидавъ, что его кормятъ хорошо, только не очень сытно. Дѣйствительно, выздоравливая, онъ очень жадничалъ; поѣдалъ все, что ему давали, и все-таки считалъ себя голоднымъ. Баринъ, лежавшій съ нимъ рядомъ, замѣтивъ это, сталъ отдавать ему почти всю свою порцію. Чилигинъ и ее поѣдалъ. Съ этого началось ихъ знакомство. Оно упрочилось еще болѣе тѣмъ, что оба были больны.
Но Чилигимъ въ первые дни неохотно вступалъ въ разговоръ. Онъ молча лежалъ, все раздумываясь о своемъ положеніи, безпримѣрномъ и поразительномъ въ жизни. Во-первыхъ, его кормили даромъ; во-вторыхъ, ему нечего было дѣлать, тогда какъ въ настоящей, во всамдѣлѣшней его жизни онъ вѣчно гонялся за кускомъ, а о досугѣ, — о такомъ досугѣ, когда ничто не печалило бы, — онъ до сего дня не имѣлъ никакого представленія. Это странное положеніе дало ему возможность и время глубоко задуматься. Но досужая мысль его сперва освѣщала только внѣшніе, окружающіе его предметы и явленія. Въ началѣ стояла невозмутимая тишина. Чилигинъ прислушивался, смотрѣлъ. Онъ никогда не жилъ въ такой избѣ, гдѣ стѣны были бѣлы, какъ снѣгъ, потолокъ высокъ, окна громадны. Выкрашенный полъ казался ему столомъ, и онъ смертельно испугался, когда однажды плюнулъ на него, тотчасъ стеревъ ладонью замаранное мѣсто. Осмотрѣвъ всѣ эти предметы, онъ сказалъ разъ вслухъ: «У, какъ тутъ чисто!»
Онъ не пропускалъ ни одной мелочи безъ вниманія. Простыню, на которой лежалъ, онъ нѣсколько ризъ ощупалъ; подушку изслѣдовалъ со всѣхъ сторонъ. Когда ему принесли въ первый разъ тарелку, онъ позвенѣлъ объ нее пальцемъ, а когда ему дали металлическую ложку, онъ попробовалъ ее зубами. Любопытство его проникало всюду. И всякій разъ, какъ что-нибудь обращало его вниманіе. онъ дѣлалъ замѣчанія, которыя по большей части выражали его удивленіе насчетъ чистыхъ вещей. Но все, что его окружало, казалось ему холоднымъ, скучнымъ, хотя и богатымъ, причемъ ему пришло въ голову, что было бы хорошо, ежели бы все это было дома и ежели бы возможно было жить такъ. «Чудесно было бы, чисто и пріятно!» Однако, въ опроверженіе этой сумасшедшей мысли, онъ уныло покачалъ головой и сказалъ: «Какже, держи карманъ!»
Сосѣдъ видѣлъ его скуку и затѣвалъ съ нимъ разговоры. Чилигинъ, наконецъ, сдѣлался сообщительнѣе. Бѣда только въ томъ, что имъ часто разговаривать было не о чемъ, потому что общимъ между ними было только больное положеніе и больничная порція. Тогда баринъ сталъ читать книжку. Книжки Чилигинъ раньше всегда какъ-то побаивался, и если ему приходилось держать такую вещь въ своихъ рукахъ, то онъ всегда улыбался, какъ ребенокъ, которому кажутъ неизвѣстную вещь, а онъ думаетъ, что она укуситъ. Книжка была «О землѣ и небѣ», школьное изданіе. Баринъ не ограничивался однимъ чтеніемъ, — трудныя мѣста онъ обстоятельно объяснялъ. Чилигинъ въ нѣкоторыхъ мѣстахъ взволнованно слушалъ. Наконецъ, чтеніе кончилось, и сосѣдъ спросилъ, какъ ему поправилось?
— Забавная книжица. И даже очень пріятно, — отвѣчалъ Чилигинъ.
Больной сосѣдъ нахмурился.
— Только забавная? — спросилъ онъ.
— А то что же еще? Побаловаться отъ скуки можно, — возразилъ Чилигинъ.
Баринъ просилъ объясненія, горячился, и Чилигинъ добавилъ, что такое баловство мужику не идетъ.
— Отчего не идетъ? — спросилъ баринъ.
— Такъ. Жирно очень!
Сосѣдъ-баринъ не понималъ и продолжалъ допытываться, Онъ повернулся лицомъ къ товарищу и пристально осматривалъ его, тогда какъ послѣдній не глядѣлъ никуда, мрачный и задумчивый.
— Почему же жирно? Наука — для всѣхъ.
— А для мужика — предѣлъ, — возразилъ Чилигинъ. — Потому ему предѣлъ, чтобы онъ не безобразничалъ. А то книжки… ловко сказалъ!
— Да что же худого въ книжкахъ? — спросилъ тоскливо и съ удивленіемъ больной.
— Напримѣръ, развратъ и прочее.
— Какъ?
— То-есть подлость! — Чилигинъ говорилъ мрачно. — Потому, ты не балуйся, а живи по совѣсти. Назначена тебѣ точка, и ты сиди на ней, а нечего тутъ безобразія выдумывать, лежать вверхъ брюхомъ. Ты станешь книжку читать, другой мужикъ захочетъ тоже, а я за тебя отдувайся! Нѣтъ, ужь ты сдѣлай милость, прекрати эти глупости; работай, братъ, потому тебѣ отъ самаго первоначалу положена эта самая точка, а не забавляйся… А то книжка… эдакъ всякъ бы захотѣлъ книжку читать, да ручки свои беречь!
Сосѣдъ опечалился, выслушавъ это. Лицо его омрачилось туманомъ. Къ его удивленію, онъ пришелъ къ заключенію, что не Василій Чилигинъ не понимаетъ его, а напротивъ, онъ не понимаетъ Василія Чилигина. Изъ словъ послѣдняго онъ понялъ только то, что читать книжку почему-то безсовѣстно, худо. Тогда онъ сталъ говорить о прошломъ, начавъ издалека, чтобы добиться съ товарищемъ взаимнаго пониманія. Онъ разсказалъ въ простой формѣ, какъ жилъ крестьянинъ въ старыя времена, какъ его преслѣдовали, убивая въ немъ душу, унижая человѣка и доводя его до звѣринаго состоянія. Долгое время онъ былъ подлый рабъ для другихъ и для себя, потомъ онъ сдѣлался «холопомъ Ванькой»; наконецъ, его обратили въ «мужика», изъ снисхожденія крича ему иногда: «человѣкъ»! Не убили въ немъ душу, не обратили его въ звѣря. Но онъ все-таки пострадалъ. Онъ сталъ живымъ мертвецомъ. Въ немъ сохранилось много живого, но многое умерло въ его душѣ и исчезло изъ его памяти и жизни. Онъ сталъ трусливъ въ отношеніяхъ къ высшимъ и часто жестокъ къ своему брату. Страдая самъ, онъ сдѣлался равнодушенъ вообще къ страданіямъ. Мѣру человѣческаго достоинства онъ тоже утратилъ, называя себя вслухъ дуракомъ и создавая сказку объ Иванушкѣ. Онъ потерялъ величайшую силу жизни — самолюбіе. Живя въ грязи, онъ думаетъ, что это такъ и слѣдуетъ. Ничего не зная, онъ говоритъ, что наука — доброе дѣло, но самъ для себя не считаетъ ее пригодною, потому что онъ — мужикъ, т.-е. нѣчто среднее между человѣкомъ и какимъ-то неизвѣстнымъ животнымъ. И вотъ потому, что самъ онъ себя не уважаетъ, никто и изъ постороннихъ не питаетъ уваженія къ нему. Развѣ иногда пожалѣютъ.
— Вѣрно. Такъ. Не уважаютъ. Какъ есть ты свинья, такъ и нѣтъ тебѣ никакого снисхожденія! — взволнованно проговорилъ Чилигинъ, когда баринъ кончилъ свой разсказъ.
Цѣль была достигнута. Чилигинъ проникся глубочайшимъ интересомъ къ разговору. Но онъ долго не понималъ вопросовъ.
— Ну, что ты вообще разумѣешь подъ словимъ, наприм., худо?
— Не жрамши быть, — отвѣчалъ, наконецъ, Чилигинъ. Больной баринъ съ грустью посмотрѣлъ на говорившаго.
Онъ долго послѣ этого молчалъ, видимо, озадаченный, и боялся спрашивать дальше, чтобы еще болѣе не разочароваться. Онъ задумчиво вглядывался въ широкое лицо собесѣдника и только по истеченіи долгаго времени предложилъ и второй вопросъ: «Что хорошо?» Чилигинъ сначала отвѣчалъ: «Двадцатъ пятъ рублей». Удивленный этою загадочною цифрой, баринъ попросилъ объясненія, но Чилигинъ наивно разсказалъ, что онъ никогда не обладалъ такою суммой и желалъ бы малость попользоваться. Очевидно, что помянутая сумма была для него рѣшительно миѳической.
Барину опять пришлось долго говорить, чтобы выяснить, что собственно онъ желаетъ знать. А именно, онъ желаетъ узнать, какую жизнь вообще Василій Степанычъ считалъ бы хорошей?
— Ну, ты скажи, чего бы ты для себя желалъ?
Но съ этого момента начались поистинѣ нечеловѣческія усилія Чилигина. Баринъ все продолжалъ вглядываться въ него. Онъ думалъ, что собесѣдникъ его теперь шибко размечтается, уйдетъ съ пахнущей потомъ земли на чистое и счастливое небо, уйдетъ и оттуда разскажетъ свои сердечные помыслы, тайныя думы и глубокія желанія. Но Чилигинъ просто мучился. Вопросъ, дѣйствительно, взволновалъ его, но рѣшить его онъ былъ не въ силахъ. Онъ вертѣлся на своей койкѣ, поводилъ глазами по комнатѣ и шевелилъ беззвучно губами. Настали сумерки. Воцарилась могильная тишина во всей больницѣ. Сквозь оконныя стекла виднѣлась зарница, разгораясь все ярче и ярче на темномъ небѣ. Чилигинъ все вертѣлся на кровати и кряхтѣлъ. Нѣсколько разъ онъ садился на постель и глубоко вздыхалъ или шепталъ что-то, задумчиво почесывая свою спину. Мракъ ночи все болѣе и болѣе сгущался, парализуемый лишь луной, которая бросала нѣсколько блѣдныхъ лучей на полъ палаты. А Чилигинъ все придумывалъ умный отвѣтъ на взволновавшую его мысль.
— Да ты ужь лучше отложи. Успѣемъ еще наговориться, — сжалился баринъ.
— Нѣтъ, ты погоди. Я все тебѣ распишу по порядку! — торопливо началъ Чилигинъ. — Во-первыхъ, милый человѣкъ, скажу тебѣ насчетъ сытости, то-есть какъ должно всякому человѣку питаться, напримѣръ, и тутъ я тебѣ скажу прямо, что двухъ пудовъ вполнѣ достаточно для меня, а, стадо быть, для всего моего семейства, по той причинѣ, что мнѣ за глаза довольно мѣшка. Ладно. Два пуда. Теперича насчетъ хозяйства. Чтобы хозяйство было ужь вполнѣ, какъ слѣдуетъ человѣку, а не какому-нибудь бродягѣ, — чтобы вполнѣ довольно было скота, птицы и прочаго обихода, потому безъ этой живности нашему брату, не говоря дурного слова, чистая смерть. Ладно. Птицы и прочее. Но главное — лошади, и ежели говоритъ по совѣсти, то лошадъ должна быть дѣльная, натуральная, т.-е. прямо лошадь въ тѣлѣ, чтобы ежели сорокъ пудовъ, такъ она везла бы честно. На такой лошади, братецъ ты мой, и выѣхать на улицу лестно, потому что она все равно, какъ вѣтеръ, а со стороны тебѣ уваженіе.
Больной баринъ рѣзкимъ движеніемъ завернулся съ головой въ одѣяло и мрачно уткнулъ лицо въ подушку. Онъ не хотѣлъ больше слушать, показывая видъ, что ему спать хочется. Чилигинъ остановился.
Но расходившееся воображеніе его долго не могло успокоиться. Переставши говорить, онъ не прекратилъ обдумыванія хорошей жизни, взволнованно ворочаясь на постели и изрѣдка продолжая шептать: чтобы все какъ слѣдуетъ и… Никогда онъ такъ усиленно не думалъ. Голова горѣла отъ напряженія, сонъ бѣжалъ отъ глазъ, и онъ до глубокой ночи лежалъ съ широко раскрытыми глазами, какъ будто желая проникнуть взглядомъ въ окружающую темноту комнаты. А ночь дѣлалась все темнѣе. Мѣсяцъ скрылся. Окна больницы чуть-чуть виднѣлись изъ глубины палаты, едва освѣщенныя неопредѣленнымъ звѣзднымъ свѣтомъ. Тишина всего окружающаго ничѣмъ больше не нарушалась. Чилигинъ сталъ успокоиваться, чувствуя изнеможеніе силъ: шептать онъ пересталъ, лежа неподвижно на койкѣ; глаза его закрывались. Но вдругъ его озарила неожиданная мысль, отъ которой онъ даже приподнялся и сѣлъ середи постели. Было далеко за полночь.
— Баринъ! — тихо, полушепотомъ, окликнулъ онъ сосѣда.
Баринъ высунулъ голову изъ-подъ одѣяла.
— А вѣдь все это — бездѣльныя глупости! — прошепталъ онъ дрожащимъ шепотомъ.
— Что такое?
— А то, что я тебѣ вралъ насчетъ мереньевъ-то. Никогда этому не бывать. Главное не тутъ, что я вралъ…
— Гдѣ же?
— А въ томъ главное, что терпи и больше ничего.
Сказавъ это, Чилигинъ посидѣлъ еще нѣсколько минутъ, потомъ легъ и заснулъ.
Больной человѣкъ сбросилъ съ себя одѣяло, желая еще о чемъ-то спросить, но Чилигинъ уже спалъ богатырскимъ сномъ.
Больше никогда между двумя больными не возобновлялся этотъ разговоръ. Чилигинъ сталъ быстро поправляться, но, выздоравливая, онъ не сдѣлался прежнимъ Чилигинымъ. Онъ сдѣлался кроткимъ и благодарнымъ. Раньше никто о немъ не заботился, и его поражало до глубины души то обстоятельство, что теперь о немъ заботились сразу четыре человѣка: докторъ, сидѣлки, сестра милосердія и больной баринъ. Къ старой сидѣлкѣ онъ чувствовалъ нѣкоторый страхъ: достаточно было съ ея стороны одного слова, чтобы онъ сдѣлался смирнѣе ребенка. Къ доктору онъ питалъ уваженіе и благодарность за лѣченіе и хорошее обращеніе: «Придетъ, велитъ высунуть языкъ, и больше ничего, а не бранится». Что касается сестры милосердія, изрѣдка навѣщавшей больницу, такъ у Чилигина къ ней родилось самое сложное чувство, несмотря на то, что та была у него всего раза три. Когда она въ первый разъ собственными руками промыла ему рану, онъ проникся безусловнымъ изумленіемъ и серьезно расчувствовался, отъ чего на глазахъ показались слезы. Въ послѣдній разъ онъ намѣревался-было схватить ея руку и приложиться къ ней, но остановился передъ этимъ поступкомъ только изъ страха, какъ бы чего не было.
Въ послѣдній день, когда докторъ объявилъ его выздоровѣвшимъ и велѣлъ ему выписаться, онъ глубоко задумался. Между прочимъ, ему захотѣлось отблагодарить чѣмъ-нибудь добрую госпожу. Никому не сказавшись, онъ сходилъ въ мелочную лавочку и, возвратившись назадъ, остановился въ темномъ корридорѣ, дожидаясь прихода барыни. Лишь только она поравнялась съ нимъ, онъ вручилъ ей бумажный картузъ. «Что такое?» — воскликнула сестра милосердія. Оказались грязные пряники. Она засмѣялась и отдала ихъ назадъ. Чилигинъ не могъ сказать отъ замѣшательства ни одного слова и стоялъ, какъ вкопанный, смотря на удаляющуюся сестру.
Когда онъ выходилъ изъ больницы черезъ часъ, его схватила тоска.
Здѣсь кончилось для Василія Чилигина праздничное время, когда онъ могъ отдохнуть, оглянуться вокругъ себя, порыться въ своей душѣ и задуматься. А что съ нимъ будетъ дальше? Быть можетъ, увидавъ снова свою убогую обстановку, онъ почувствуетъ отвращеніе къ ней, и нападетъ на него тоска, и онъ апатично примется работать, равнодушно доживая свой вѣкъ; быть можетъ, онъ потопитъ свою печаль въ тухлой водкѣ; быть можетъ, его начнетъ душить злоба, когда безпросвѣтная жизнь въ деревнѣ снова закрутитъ, завертитъ его, не давая минуты времени для раздумья, когда въ умѣ зародится безпредметная ненависть, а по тѣлу разольется безсильная желчь… Но, быть можетъ, онъ сразу забудетъ все и снова заживетъ…
Дальнѣйшія событія въ жизни Чилигина состояли въ томъ, что, во первыхъ, онъ пришелъ. домой и съѣлъ два фунта сухарей, по той причинѣ, что у Дормидоновны ничего не было и во все время его отсутствія она изъ-за хлѣба жила у попа; во-вторыхъ, къ нему на другой день явился староста и объявилъ его должникомъ міра, который заплатилъ за него больничную плату, а, впрочемъ, съ искреннимъ сожалѣніемъ спросилъ, отчего онъ хромаетъ? На это Василій отвѣчалъ: «лапу отрѣзали». Въ-третьихъ, на другой же день его призвали въ волость, гдѣ довольно многочисленные кредиторы его встрѣтили объявленіемъ, смыслъ котораго состоялъ въ одномъ словѣ: «отдавай!» Въ-четвертыхъ, быстро сообразивъ, что съ него намѣреваются содрать шкуру, онъ незамѣтно удалился со схода и тѣмъ спасъ себя на нѣкоторое время отъ неминуемой гибели.