Праздник (Дорошевич)/ДО
См. также одноимённые страницы.
Зиновей Ивановичъ, сапожникъ, лежалъ на сундукѣ на перинѣ. Что-то не спалось. И Зиновей Ивановичъ думалъ.
Онъ думалъ о великомъ праздникѣ.
Вотъ уже двадцать лѣтъ, какъ Зиновей Ивановичъ самъ сапожничаетъ. Считается самымъ исправнымъ сапожникомъ по всему Тупичку. Живетъ семьей. И двадцать разъ встрѣчалъ праздникъ.
И вспоминая всѣ встрѣчи, Зиновей Ивановичъ съ одобреніемъ думалъ: и двадцать лѣтъ тому назадъ, и пятнадцать, и десять, и пять, и въ прошломъ году все проходило совершенно одинаково. Точка въ точку.
Это приводило Зиновія Ивановича въ умиленіе:
— Порядокъ въ жизни!
Зиновей Ивановичъ любилъ праздникъ.
И праздникъ проходилъ такъ.
Недѣли три до праздника Зиновей Ивановичъ сидѣлъ за работой, не разгибаясь. Ѣлъ урывками и наскоро. Досиживалъ до глубокой ночи.
И Марья Васильевна, женщина, — какъ она про себя говорила, — «строгая», «фыркала»:
— А толку никакого!
Всѣмъ нужны были къ празднику деньги. И за товаръ спрашивали, въ лавочку, и за квартиру за прожитое.
Не очищалось ничего.
За недѣлю Зиновей Ивановичъ шелъ по «давальцамъ» и просилъ впередъ.
Домовладѣлецъ Ушковъ, бывшій квартальный, изъ года въ годъ говорилъ одно и то же:
— Пропьешь, каналья!
Зиновей Ивановичъ кланялся и божился:
— Праздникъ встрѣтить не съ чѣмъ! Вѣрьте совѣсти!
И добавлялъ:
— Куска въ домѣ нѣтъ!
Хотя ему, хорошему хозяину и человѣку, очень мало пьющему, было очень обидно такъ на себя врать.
Но таковъ былъ «порядокъ».
Ушковъ говорилъ:
— На развратъ, на пьянство денегъ не даю!
Упоминалъ о мерзавцахъ, которые только и дѣлаютъ, что пьянствуютъ, и, въ концѣ концовъ, вмѣсто пяти рублей, давалъ три.
— Не опейся! Допьешься до бѣлой горячки!
Пафнутьевъ, торговецъ отъ Сухаревой, сразу гналъ.
— Только денегъ впередъ просить умѣете!
Ругался:
— Дармоѣды! Дьяволы! На работу-то васъ нѣту!
Потомъ, вмѣсто трехъ рублей, давалъ два.
Чиновница Карасева совала въ носъ дѣтскіе сапоги и обѣщалась, что станетъ заказывать другому сапожнику:
— Добросовѣстный человѣкъ!
Зиновей Ивановичъ разсматривалъ сапоги:
— Сапожки, какъ сапожки!
Но чиновница Карасева кричала:
— И году не проносились, — каблуки на сторону!
И въ концѣ-концовъ давала впередъ рубль.
Такъ онъ обходилъ всѣхъ давальцевъ, на кого работалъ 20 лѣтъ.
За четыре дня начиналась уборка.
Марья Васильевна свирѣпѣла окончательно.
Зиновея Ивановича гоняла съ мѣста на мѣсто. Марья Васильевна истерически вопила:
— Долго ты изъ меня душеньку-то выматывать будешь? Долго, извергъ? Долго, подлецъ? Долго мнѣ варомъ комнату пакостить будешь? Долго я за тобой убирать буду?
Зиновей Ивановичъ молчалъ, потому что Марья Васильевна въ это время всегда была вооружена. Если не метлой, то хоть вѣникомъ.
Марья Васильевна хлопала дверью:
— Когда мнѣ Господь пошлетъ избавленіе? Хоть бы сдохъ, пропада на него нѣтъ!
И уходила.
Ея голосъ раздавался въ сѣняхъ, звенѣлъ во дворѣ, доносился съ чердака и съ погреба.
Она срамила.
Срамила прачекъ:
— Налили, такія-сякія, у самыхъ у дверей!
Срамила хозяевъ:
— Въ полицію пойтить! Протоколъ составить! Какъ яму держите?
Порола сосѣдскаго мальчика:
— Долго у насъ изъ дверей мочалу таскать будешь? Долго? Долго? Изъ своихъ дверей таскай! Изъ своихъ! Изъ своихъ!
Мальчикова мать, тоже подоткнутая, тоже сбившаяся съ ногъ отъ уборки, вылетала и кричала на весь дворъ:
— Не смѣй чужихъ дѣтей бить! До полиціи дойду, такая-сякая! Своихъ народи, тогда бей!
На дворѣ поднимался содомъ.
— Покажи ей языкъ! Покажи ей, подлой!
— Сама тварь, и изъ сына стервеца дѣлаешь!
— Подожди, дай отцу съ работы придти!
— Которому отцу-то? Отцу-то которому? Отецъ-то кто?
И тутъ ужъ въ визгѣ слова нельзя было разобрать.
Дверь отворялась, влетала Марья Васильевна и кричала:
— Уши у тебя заложило, у окаяннаго? Не слышишь, какъ жену на весь проулокъ срамятъ? Иди, запрети! Другой бы до полиціи дошелъ! И мужа же мнѣ Господь Богъ послалъ! Мужа! Мужа!
Она плакала, шваркала чѣмъ ни попало въ Зиновея Ивановича и выбѣгала доругиваться и «въ слѣдъ срамить».
Зиновей Ивановичъ только уклонялся отъ летящаго предмета и продолжалъ стучать молоткомъ по каблукамъ.
За два дня до праздника въ домѣ затихало.
Марья Васильевна уходила прицѣняться къ живности.
Ходила къ Сухаревой, «доходила до Охотнаго» и возвращалась.
И кричала:
— Приступа нѣтъ! Вездѣ грабитель на грабителѣ! Поросенокъ…
Шли ужасающія цѣны.
И вопль:
— Чего же ты-то молчишь? Точно зубы болятъ, подлецъ?
И ужасъ:
— Идола мнѣ Господь послалъ! Идола!
И сокрушенія:
— Согрѣшила я, окаянная! Наказалъ меня Господь идоломъ!
Въ сочельникъ Марья Васильевна шла къ мяснику закупать все.
И затѣмъ всегда оказывалось, — словно по порядку, — одно и то же.
Оказывалось, что въ поросенкѣ набитъ ледъ для вѣса. Гусь оказывался старымъ и жилистымъ.
— Не того гуся положили! Не того гуся я въ рукахъ держала!
Солонина, отходя, оказывалась съ душкомъ.
Марья Васильевна наскоро накидывала на себя, что попало, бѣжала къ мяснику, «шваркала» ему солонину.
Поднимала скандалъ.
Грозила:
— До полиціи дойти!
Ее выталкивали молодцы изъ лавки.
Она прибѣгала домой и кричала:
— Сейчасъ въ полицію иди! Мужъ ты мнѣ, или кто?
И всегда, по порядку, она схватывала скалку — и всегда со слезами сокрушенно говорила:
— Еслибъ только завтра не такой праздникъ! Не жить бы тебѣ, извергу, до завтрашняго!
До звѣзды онъ не ѣлъ, послѣ звѣзды ему «шваркали» что-нибудь:
— Добрые люди толокна похлебаютъ, и то сыты!
Затѣмъ онъ наскоро подканчивалъ работу, шелъ по заказчикамъ относить:
На него кричали:
— Ко всенощной изъ-за тебя не попадешь! Когда сапоги принести былъ долженъ?
И за это швыряли только половину денегъ:
— За остальными придешь послѣ праздника! Напьешься и на эти! Цѣлѣе будутъ!
Ко всенощной онъ не ходилъ.
Разнеся заказы, онъ обыкновенно останавливался въ раздумьѣ, мысленно представлялъ себя грязнаго, немытаго, и думалъ:
— Куда этакому?
И шелъ домой.
Дома пахло жаренымъ, варенымъ, подгорѣвшимъ. Марья Васильевна была «сама не своя».
Ничего больше не оставалось, какъ лечь.
Марья Васильевна вскипала:
— Разлегся! Обрадовался?
Такъ наступалъ праздникъ.
— Ладно ужъ, здѣсь-то пей! Только чтобъ ни скандаловъ, ни буйства.
Зиновей Ивановичъ вставалъ рано, когда на улицѣ была еще темная ночь, морозъ стукалъ въ стѣны, и окна были покрыты густыми бѣлыми узорами.
Зиновей Ивановичъ мылся, одѣвался, густо маслилъ волосы коровьимъ масломъ.
Марья Васильевна была тиха, добра и немного строгій тонъ держала такъ только, для порядка.
Она даже говорила:
— Дай, примаслю еще!
И добавляла:
— Для праздника жалѣть нечего! По буднямъ бы меньше шлялись, да больше работали. А въ праздникъ не наверстаешь. Передъ смертью не надышешься.
Зиновей Ивановичъ шелъ къ ранней обѣднѣ.
Марья Васильевна не ходила:
— Перекрестишь тутъ лобъ! Какъ же! Съ этакимъ-то житьемъ! Поросенокъ не залился. Иди ужъ ты, иди. Да свѣчки-то не перепутай, какому воимю. А то у тебя въ головѣ-то что? Солома!
Зиновей Ивановичъ приходилъ изъ церкви, пилъ чай и въ десять часовъ шелъ поздравлять домовладѣльца.
Домовладѣлецъ выходилъ къ нему въ переднюю.
— Съ праздникомъ честь имѣю. Съ Рождествомъ Христовымъ. Дай Богъ…
— Спасибо, братъ, спасибо! Съ праздникомъ-то вотъ поздравляешь, а деньги за квартиру задерживаешь.
— Помилте…
— Ладно ужъ, ладно. Такихъ-то жильцовъ и держать не стоитъ… Глашенька! Тутъ Зиновей сапожникъ пришелъ. Вынеси ему рюмочку!
Зиновей пилъ:
— Съ праздникомъ, съ Рождествомъ Христовымъ. Дай Богъ…
У Зиновея Ивановича въ домѣ ни разу не было ни скандала, ни буйства.
— А то, братъ, въ случаѣ чего, прямо въ полицію. Вы, мастеровщина, — васъ надо во какъ.
— Ужъ, помилуйте!
Зиновей Ивановичъ для приличія послѣ водки сплевывалъ и въ это время думалъ:
— «Ужъ и рюмка»!
Затѣмъ онъ шелъ домой обѣдать.
— Не наваливайся! Не наваливайся! — оговаривала его мягко Марья Васильевна, — успѣете еще вечеромъ-то нажраться.
Вечеромъ Зиновей Ивановичъ съ женой шелъ въ гости или къ куму, или къ деверю.
Но это было все равно: если шли къ куму, у кума въ гостяхъ былъ деверь, если шли къ деверю, у деверя въ гостяхъ былъ кумъ.
Послѣ обѣда до гостей Зиновей Ивановичъ ложился спать:
— Праздникъ!
И просыпался отъ голоса Марьи Васильевны:
— Будетъ спать-то. Надрыхаешься!
Смеркалось.
Марья Васильевна, женщина строгая, стояла передъ зеркальцемъ и прикалывала зеленую «головку».
— Ужъ я имъ напою! Я имъ напою! — предвкушала она, — я имъ все выложу!
— Да будетъ тебѣ! — тоскливо говорилъ, одѣваясь Зиновей Ивановичъ.
Но Марья Васильевна моментально взъѣдалась:
— А ты, куда тебя не спрашиваютъ, не суйся! Въ мои дѣла не лѣзь, — говорятъ тебѣ? Я женщина строгая! У меня свой характеръ! Я молчать не люблю! Я потакать никому не намѣрена! Что не по-моему, — я прямо рѣжу! Мнѣ водкой глотки-то не зальешь! Нѣтъ! Я все выскажу! Не въ васъ, въ пьяницъ!
— Поѣхало! — махалъ рукой Зиновей Ивановичъ.
— Я годъ копила! — «разводила пары» Марья Васильевна. — Я этого-то дня вотъ какъ ждала!
И они шли въ гости.
Входили «честь-честью».
Молились на образа, говорили:
— Съ праздникомъ васъ. Съ Рождествомъ Христовымъ.
И въ виду торжественнаго случая со всѣми здоровались за руку.
Имъ отвѣчали:
— Милости просимъ. Къ столу. И васъ также.
Марья Васильевна строго наблюдала:
— Кто гдѣ сидитъ?
И находила, что ее хотятъ унизить.
Ей предлагали:
— Марья Васильевна! Рябиновой-съ!
Она сладко улыбалась и отвѣчала:
— Не пьющая. Не пріучена. Вы ужъ тѣмъ-то наливайте, которыя пьющія. Анфиса Андреевна, рюмочку.
Анфиса Андреевна вспыхивала, и онѣ смотрѣли другъ на дружку улыбаясь, но звѣрями.
— Марья Васильевна! Поросеночка! — вступался хозяинъ, чувствуя, что въ воздухѣ гроза.
— Что ужъ васъ объѣдать!
— Не объѣдите. Другой есть.
— Извѣстно, вы люди богатые! Гдѣ ужъ намъ съ вами!
— Не въ богатствѣ дѣло, а затѣмъ въ гости ходятъ! Дозволите?
— Благодарю васъ на поросенкѣ. Отъ своего только что!
И она вдругъ вскидывалась на Зиновея Ивановича:
— Ты чего такъ на поросенка-то, мужикъ, наваливаешься? Еще подумаютъ, что у насъ дома ѣсть нечего!
Наступило неловкое молчаніе.
Марьѣ Васильевнѣ подавали чаю.
Она отказывалась.
— Нѣтъ, ужъ вы тѣмъ, кто побогаче насъ да попочетнѣе.
Гроза была неминуема.
Въ воздухѣ становилось тяжело.
И Анфиса Андреевна не выдерживала. Шла первая.
— Что это у васъ, Марья Васильевна, прошлогодній полушалочекъ-то? Мнѣ узоръ очень памятенъ. Хорошъ!
— Прошлогодній-съ! — блѣднѣла и улыбалась Марья Васильевна, — я мужняя жена! Мнѣ полюбовники косыночекъ не дарятъ.
— Дозвольте! — вступался мужъ Анфисы Андреевны, — вы говорите, да не заговаривайтесь! Это вы насчетъ какихъ любовниковъ, ежели моя жена въ косынкѣ?!
— Это ужъ мужнее дѣло, а не мое-съ. За женой смотрѣть!
— Нѣтъ, ты прямо мнѣ говори! — стучалъ по столу кулакомъ мужъ Анфисы Андреевны.
— А ты не ори! — вскакивала Марья Васильевна, — на жену орать надо было. И то раньше! Теперь-то ужъ поздно! Зиновей, на твою жену кричатъ!
— Будя!
— Нѣтъ, стой! Какую праву имѣетъ твоя жена?
— Есть ротъ, — и говорю! — вопила ужъ внѣ себя Марья Васильевна, — мнѣ, братъ, ротъ поросенкомъ не заткнешь! Тьфу мнѣ вашъ поросенокъ!
И она плевала въ блюдо.
— Бей ее, подлую!
Раздавался оглушительный визгъ.
Зеленая «головка» Марьи Васильевны оказывалась въ чьей-то рукѣ.
Зиновей Ивановичъ размахивался, кого-то ударялъ наотмашь, — но у него у самого сыпались передъ глазами искры.
Кто-то ударялъ его кулакомъ въ лѣвый глазъ.
Зиновей Ивановичъ не помнилъ себя.
Онъ билъ, его били.
Марья Васильевна лежала на порогѣ отворенной двери и вопила:
— Убили! Зарѣзали! Караулъ!
Весь дворъ былъ полонъ народу. Жильцы кричали:
— Что за безобразіе?
— Скандавлъ!
— До участка надоть дойти!
— Они еще стекла перебьютъ!
Дворники тащили Зиновея и ему накладывали. Марья Васильевна царапала и кусала дворниковъ:
— Пусти моего мужа! Ты ихъ тащи! Пусти!
Сонный околоточный въ участкѣ спрашивалъ:
— Какое твое званіе?
И Зиновей Ивановичъ съ Марьей Васильевной возвращались домой.
Марья Васильевна плакала, но все-таки утѣшалась:
— Показала имъ праздничекъ!
Зиновей Ивановичъ смотрѣлъ правымъ глазомъ въ зеркало: лѣвый заплылъ багровой опухолью, — и думалъ:
— Не иначе, какъ отъ ножа ручкой!
А Марья Васильевна сидѣла на постели и горько плакала:
— Наказалъ меня Создатель! Увидишь съ такимъ мужемъ праздникъ!..
И такъ двадцать лѣтъ…
На этомъ Зиновей Ивановичъ задремалъ, и ему вдругъ приснилась такая мысль:
— Да что жъ это за праздникъ! Это будни скорѣе! Никакого и праздника-то нѣтъ!
Онъ вздрогнулъ даже при этой мысли отъ испуга и очнулся:
— Экъ, какая сонная дурь можетъ въ голову вдругъ влѣзть.
И сталъ думать о праздникѣ.