XI. Праздники.
правитьС. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Въ концѣ улицы показывается бѣлая лошадь, подаренная богоявленскому батюшкѣ о. Платону барыней генеральшей Солтухиной, когда-то заводская, дорогая лошадь, теперь старая и унылая съ длиннымъ, тощимъ тѣломъ и острыми лопатками, называвшаяся почему-то ,,Невѣста". Въ высокой одноколкѣ, въ которую запряжена «Невѣста», возсѣдаетъ самъ о. Платонъ, — это значитъ, что у насъ дѣйствительно праздникъ. О. Платонъ жилъ въ пяти верстахъ отъ насъ въ богатомъ селѣ Богоявленскомъ, онъ приходился бабушкѣ двоюроднымъ племянникомъ, въ качествѣ родственника, никогда не пропускалъ нашего храмового праздника и всегда являлся первымъ.
Какъ я помню второй Спасъ, котораго мы задолго начинаемъ ждать, какъ помню эти праздники, — большіе, шумные, старинные праздники, когда былъ живъ еще дѣдушка!
Не спѣша слѣзаетъ о. Платонъ съ своей высокой одноколки, привязываетъ «Невѣсту» къ частоколу, оправляетъ свою рясу, расчесываетъ въ передней толстымъ поповскимъ гребнемъ бороду и жидкіе волосы и потомъ уже входитъ въ горницу.
— Тетенька Прасковья Кузьминична! Дяденька Лукьянъ Савельичъ! Братецъ Тимофей Лукьянычъ! Сестрица Надежда Михайловна!
Со всѣми онъ трижды цѣлуется, причемъ бабушка, мать и мы, дѣти, предварительно подходимъ къ нему подъ благословеніе. О. Платонъ всѣхъ насъ, дѣтей, помнитъ и всѣмъ говоритъ какое-нибудь ласковое слово.
— Дѣвицы-то у васъ, Надежда Михайловна, растутъ на украшеніе родительскаго дома!
— Ну какъ, Степа — удерживаетъ онъ меня — небойсь, скоро за склады засадятъ: азъ — ангелъ, буки — Богородица… — И при этомъ прибавитъ какую-нибудь сентенцію вродѣ: «Корень ученія горекъ, плоды его сладки» или: «Наука юношей питаетъ, отраду старымъ подаетъ».
Говорилъ о. Платонъ, растягивая слова, плавнымъ медоточивымъ теноркомъ, всѣ его движенія были мягки и медлительны и весь онъ — лысый, съ влажными глазами, съ полнымъ рыхлымъ тѣломъ, былъ какой-то круглый, пухлый и мягкій.
Выраженія онъ любилъ книжныя и уснащалъ рѣчь замысловатыми оборотами и почтительными эпитетами: «въ разсужденіи чего», «касательно вышеизложеннаго», «его высокопревосходительство генералъ-аншефъ Илліодоръ Артемьевичъ Солтухинъ», «его высокопреподобіе, достопочтеннѣйшій о. протоіерей» и все въ такомъ родѣ. Матеріи для разговора любилъ выбирать важныя, — о генералахъ, объ архіереяхъ, о царяхъ и говорилъ соотвѣтствующимъ высокимъ слогомъ, низкихъ-же матерій и низкаго слога не любилъ. Онъ могъ говорить цѣлыми часами и рѣчь его лилась, какъ ручей, а мой отецъ только вздыхалъ и говорилъ послѣ въ семьѣ:
— Богатая словесность у о. Платона!
— Говорокъ… — подтверждала бабушка. — Въ матушку Олену Митревну. Востра была на языкъ сестрица-покойница.
О. Платонъ былъ франтъ и щеголь. Онъ пріѣзжалъ въ зеленой или лиловой шерстяной рясѣ, кушакъ, которымъ было стянуто полукафтанье, былъ вышитъ не огурцами, какъ было принято у причетниковъ, дьяконовъ и бѣдныхъ священниковъ, а цвѣтами и букетами, иногда и бисеромъ. Всѣмъ было извѣстно, что у о. Платона была подаренная генеральшей шелковая ряса, что по тѣмъ временамъ составляло большую роскошь даже для городскихъ священниковъ. Волосы онъ смазывалъ помадой Мусатова, а не масломъ изъ лампадки, и платокъ его былъ даже надушенъ. Благоухающій, съ расчесанной волосокъ къ волоску бородой, въ свѣтлой рясѣ, въ великолѣпномъ кушакѣ, съ длинной серебряной цѣпочкой, вившейся по полукафтанью, о. Платонъ былъ истиннымъ украшеніемъ нашихъ праздниковъ.
Понемногу подъѣзжали гости въ телѣгахъ и рыдванахъ, покрытыхъ плохонькими ковриками, въ удивительныхъ тарантасахъ, какихъ теперь ужъ не увидишь, подъѣзжали батюшки и дьяконы, и причетники съ женами и дѣтьми, — запыленные, усталые отъ жары. Всѣ они сначала заходили въ кладовку, въ чуланы, гдѣ умывались, причесывались, переодѣвались въ праздничныя платья, которыя привозили въ особыхъ узлахъ, и потомъ уже являлись въ горницу.
Какіе кринолины тогда были, какія яркія модныя двуличневыя матеріи! У матушекъ на головахъ были наколки, а волосы дочекъ собирались въ сѣтки, украшенныя крупнымъ стеклярусомъ самыхъ фантастическихъ цвѣтовъ.
Бѣдныя поповны! Туго стянутыя въ накрахмаленныхъ, коломъ торчавшихъ, ситцевыхъ платьяхъ, въ кринолинахъ, въ которыхъ такъ мудрено было садиться, въ полусапожкахъ, которые жали ноги и скоро натирали мозоли, въ нитяныхъ перчаткахъ, изъ которыхъ выглядывали загорѣлые, привыкшіе къ серпу и граблямъ пальцы, — онѣ сидѣли, чинно сложивши руки на колѣняхъ, рядомъ съ своими матерями и чувствовали себя такъ неловко въ этомъ большомъ обществѣ, къ которому онѣ такъ же не привыкли, какъ ихъ руки къ перчаткамъ и ноги къ полусапожкамъ. Всякій разъ, какъ только къ нимъ обращался кто-нибудь изъ взрослыхъ, румянецъ заливалъ ихъ лица и шеи, даже сквозь загаръ, котораго не могла отмыть никакая огуречная вода, и онѣ спѣшили уйти изъ чопорной горницы въ кухню, а еще лучше въ садъ къ семинаристамъ, тѣмъ корректнымъ джентльменамъ въ неизмѣнныхъ черныхъ сюртукахъ и въ черныхъ же наглухо застегнутыхъ до горла жилеткахъ, которые также избѣгали горницы и предпочитали вольный воздухъ сада.
Тамъ можно было распустить лифъ и снять проклятые полусапожки; тамъ устраивались горѣлки, лапта и всякія игры, въ концѣ которыхъ волосы дамъ оказывались густо уснащенными репейникомъ; тамъ можно было хохотать во все горло, щелкать подсолнухи, ѣсть всякую ягоду и потягивать брагу, которой сестры усердно угощали кавалеровъ и дамъ, и которая такъ превосходно поднимала настроеніе публики.
А въ горницѣ шла чинная бесѣда. Сообщались епархіальныя новости, — какой гдѣ открылся приходъ, кто куда перемѣщенъ, полушопотомъ передавались слухи о томъ, что дѣлается въ архіерейскомъ домѣ, что сказалъ консисторскій секретарь такому-то батюшкѣ.
Въ особенности всѣ волновались, если разговоръ шелъ о поѣздкѣ архіерея по епархіи, объ ожидаемой ревизіи и о томъ, что покрывало тогда всѣ слухи, всѣ новости, — о близкой волѣ, о новыхъ порядкахъ. Тогда лица принимали напряженное, испуганное выраженіе, а отецъ оглядывался и притворялъ двери, чтобы не услыхалъ чужой человѣкъ, не слышали бы мы, дѣти.
Настроеніе было чинное и степенное. Гости только пригубливали наливку и церемонно отказывались отъ водки. Время отъ времени отецъ выходилъ изъ горницы, тогда вставалъ и шелъ за нимъ о. Платонъ и еще двое-трое изъ гостей. Отецъ покуривалъ, но при бабушкѣ не позволялъ себѣ дымить табачищемъ и хотя кладовка всегда была полна окурками и пропитана дымомъ, бабушка дѣлала видъ, что не замѣчаетъ, зачѣмъ онъ бѣгаетъ туда по нѣскольку разъ въ день. Кладовку гости очень любили, тамъ стояла большая бутыль съ водкой и незазорно было выпить. Въ кладовку ходили все чаще, засиживались больше и возвращались веселѣе.
Тогда о. Платонъ начиналъ разсказывать свои длинныя превосходныя исторіи, касающіяся всего рода его высокопревосходительства генералъ-аншефа Илліодора Артемьевича Солтухина. Ахъ, я многое забылъ изъ этихъ превосходныхъ исторій, но одну, которую о. Платонъ разсказывалъ особенно увлекательно, я помню, какъ сейчасъ.
Сидитъ о. Платонъ на почетномъ мѣстѣ, на кожаномъ диванѣ, рядомъ съ дѣдушкой, — его бѣднаго для праздника нарядили въ суконную ряску, въ которой ему жарко и душно; сидитъ о. Платонъ украшенный, благоухающій и ровнымъ, журчащимъ теноркомъ разсказываетъ.
…И призываетъ его (генералъ-аншефа Солтухина) султанъ турецкій и говоритъ ему: или, говоритъ, въ мое подданство, прими, говоритъ, ты нашу турецкую вѣру и сдѣлаю, говоритъ, я тебя первѣйшимъ нашей. Ежели, говоритъ, ты на сіе согласія своего не дашь…
Мы всѣ знаемъ, что трагическій моментъ приближается. О. Платонъ вынимаетъ изъ кармана красный фуляровый платокъ и табакерку, украшенную портретомъ какого-то Солтухина, торжественно открываетъ ее, деликатно беретъ концами пальцевъ понюшку табаку, подноситъ ее къ носу, но не нюхаетъ и въ такомъ положеніи, сморщивши лобъ, отчего его лысина собирается въ складки, продолжаетъ:
— …И отвѣчаетъ султану турецкому его высокопревосходительство генералъ-аншефъ Илліодоръ Артемьевичъ: я, говоритъ, моему Богу не отступникъ и моему царю не измѣнникъ…
Съ шумомъ входитъ табакъ въ ноздри о. Платона, громко щелкаетъ табакерка и красный фуляровый платокъ отираетъ покрытый крупными каплями пота лобъ. О. Платонъ нѣкоторое время молчитъ, какъ бы давая слушателямъ придти въ себя, и продолжаетъ:
— …И приказалъ султанъ турецкій заключить его въ седьмибашенный замокъ…
Къ сожалѣнію, я не знаю конца этой чудесной исторіи, но помню, что сколько разъ ни разсказывалась исторія про седьмибашенный замокъ, всякій разъ она выслушивалась присутствующими съ живѣйшимъ интересомъ и героическій поступокъ генералъ-аншефа Солтухина всегда наполнялъ патріотической гордостью мое дѣтское сердце.
Патріотическіе разсказы, преимущественно изъ военной жизни, были любимой темой разговоровъ и всегда имѣли успѣхъ. Я даже не знаю, откуда это воинственное настроеніе забралось въ Крутыя Горы къ скромнымъ и смирнымъ, совсѣмъ не воинственнымъ батюшкамъ и дьяконамъ.
Всеобщимъ любимцемъ и героемъ былъ Суворовъ. Двухтомное «жизпеописаніе» Суворова, истрепанное до невозможности, ходило по рукамъ круглый годъ и всегда находило читателей. И хотя всѣ знали и перезнали всякія исторіи про Суворова, — его поговорки и чудачества, и донесенія Екатеринѣ, и штурмы и сраженія, тѣмъ не менѣе разсказы про Суворова были неистощимой темой праздничныхъ разговоровъ.
Въ особенности любила эти разсказы бабушка и всегда при этомъ говорила:
— Всегда побѣждалъ, никогда побѣждемъ не бывалъ! — и заканчивала, давая понять, что этимъ все сказано, — энергично произносимой фразой:
— Да ужъ что говорить, одно слово — генералиссимусъ!..
Я затрудняюсь теперь сказать, что собственно разумѣла бабушка подъ этимъ словомъ генералиссимусъ, которое она такъ великолѣпно выговаривала, но слово всегда производило должное впечатлѣніе.
Обыкновенно въ то время, какъ накрывали на столъ, съ рѣки доносился звонъ колокольчика и на парѣ бойкихъ пѣгонькихъ лошадокъ лихо подкатывалъ къ дому аккуратненькій тарантасикъ съ братомъ матери и его женой.
— Вотъ и я! — веселый и всегда улыбающійся появляется въ горницѣ Николай Михайловичъ. — Отцы святые! Матери преподобныя! раскланивается онъ направо и налѣво.
Съ пріѣздомъ дяди сразу веселѣе и шумнѣе становится въ нашемъ домѣ, и оживлявшіеся при видѣ его гости говорили:
— Васъ вотъ и недоставало, Николай Михайловичъ! Думаемъ, что не ѣдетъ?..
Даже бабушка, подозрительно относившаяся къ материнскому роду, питала слабость къ дядѣ, — повидимому, онъ очаровалъ ее своимъ веселымъ характеромъ и въ особенности чуднымъ голосомъ и умѣньемъ пѣть, что бабушка очень любила и что составляло единственную слабость суровой старухи.
— Ужъ и прокуратъ ты, Николай Михайловичъ. Веселонравный, да важеватый… — говаривала, бывало, бабушка. — Тебя бы на коня, да саблю тебѣ въ руки, а не кадиломъ махать!
Высокій красавецъ, съ великолѣпной бѣлокурой бородой и веселыми карими глазами, стройный, ловкій и остроумный, Николай Михайловичъ рѣзко выдѣлялся среди бѣднаго и запуганнаго духовенства. Онъ былъ священникомъ въ подгородномъ селѣ, гдѣ причтъ получалъ большія арендныя деньги за луга, подходившіе къ самому городу, дѣтей у него не было, жилъ онъ по тогдашнему широко, не трясясь надъ копейкой, съ землей не возился, водилъ компанію съ чиновниками и офицерами стоявшаго въ городѣ батальона, выписывалъ «вѣдомости», какъ называли тогда всѣ газеты — и всегда вносилъ съ собой въ нашъ старозавѣтный домъ запахъ другой жизни, атмосферу иныхъ идей и чувствъ, — въ нѣкоторомъ родѣ вольный духъ.
Жена попалась ему подъ пару. Веселая, моложавая женщина безъ тѣхъ раннихъ морщинъ и выраженія удрученной тоски, которыя лежали на лицахъ большинства нашихъ матушекъ и дьяконицъ, она также вносила оживленіе и дѣлалась центромъ всюду, куда являлась. Если дядя привозилъ съ собой политическія новости и новые романсы, то она была въ нашей роднѣ законодательницей модъ и выкройки ея ходили по уѣзду. Анна Павловна читала сочиненія Марлинскаго и, помню, привезла сестрамъ первый прочитанный ими свѣтскій романъ «Рославлевъ», была немного романтична, держалась больше съ молодежью и очень любила покровительствовать всякимъ романамъ и устраивать браки по любви, что было тоже большимъ вольнымъ духомъ въ нашей средѣ, гдѣ впереди всего стояли «приходъ» и «мѣсто» и «роспись приданаго», затѣмъ положеніе родни на практической духовной лѣстницѣ и потомъ уже согласіе жениха и невѣсты, которое собственно и не спрашивалось, а подразумѣвалось само собой.
Какъ ѣли въ праздники! Несмотря на то, что къ утреннему чаю подавали пироги съ разными начинками и таболки и всякія сдобныя печенья, а часа два спустя легонькую закуску, — опять пироги и солонину, и грибы, и капусту, — въ двѣнадцать часовъ накрывали столы во всю длину горницы и тутъ ужъ начиналась ѣда въ настоящемъ смыслѣ слова. Подавались два горячихъ, — щи со свининой или солониной и похлебка съ телятиной или бараниной и отдѣльно нарѣзанное кусками вареное мясо съ хрѣномъ, и нѣсколько жаркихъ и разныхъ сортовъ каши, а потомъ шли сдобные пироги съ малиной, яблоками и всякой ягодой и въ заключеніе вносилось красное желе съ горящей въ срединѣ свѣчкой, появлявшееся неизмѣнно каждый праздникъ и всякій же разъ производившее необыкновенный эффектъ.
На почетномъ мѣстѣ сидѣлъ дѣдушка, справа и слѣва, по нисходящей линіи, усаживались самые почетные гости по степени родства и духовнаго сана, — въ концѣ ютились кто попроще, да побѣднѣе. Щи хлебали изъ общей чашки, вилки подавались, но ножей не было, длинныя полотенца, растянутыя на колѣняхъ гостей, служили салфетками. Отецъ угощалъ мужчинъ, матъ дамскій полъ, Настя и Варька ходили вокругъ стола съ большими жбанами браги и подливали, у кого пустѣлъ стаканъ; время отъ времени въ дверяхъ показывалось красное и потное торжествующее лицо Домны съ новымъ блюдомъ, а бабушка давала общій дирижирующій тонъ, подходила къ почетнымъ гостямъ, складывала руки на груди и по старинному, низко въ поясъ кланялась, приговаривая:
— Кушайте, гости дорогіе! Не обезсудьте, — чѣмъ Богъ послалъ…
— И такъ ужъ закормили! Много довольны, Прасковья Кузьминична… говорили гости, но тѣмъ не менѣе сдавались на бабушкины просьбы и подкладывали себѣ какого-нибудь блюда.
И все новыя кушанья носила Домна, пустѣли бутылки съ наливкой, новые и новые жбаны съ пѣнистой холодной брагой носили сестры изъ погреба и постепенно языки развязывались, лица краснѣли, нестройный гулъ голосовъ поднимался надъ столомъ, слышались взрывы смѣха, праздничное веселье наполняло души.
А въ кухнѣ за старымъ обѣденнымъ столомъ засѣдали мы, подростки, и доѣдали остатки — ихъ много было — съ большого стола.
Послѣ обѣда гости постарше разбредались по темнымъ прохладнымъ чуланамъ, въ сарай на сѣновалъ соснуть часокъ-другой, а кто помоложе и мы, подростки, уходили за овинъ на нашъ лугъ. Тамъ устраивались игры въ горѣлки, въ кошки-мышки, въ веревочку, а когда уставали отъ бѣготни и руки вздувались отъ здоровенныхъ ударовъ, устраивали хороводъ и начинали любимую тогда — «Какъ по морю, морю синему»…
Одинъ по одному подходили оживившіеся бражкой отъ послѣобѣденнаго сна гости, хороводъ расширялся и пѣсня крѣпла. Иногда хороводъ раздѣлялся на двѣ стѣнки — мужскую и женскую — и сходясь и расходясь пѣли тоже любимую: «А мы просо сѣяли»…
Весело тогда дѣлалось на зеленомъ лугу и всѣхъ веселѣе былъ дядя Николай Михайловичъ. Никто лучше его не билъ мячъ и самой опасной «кошкой» былъ онъ же, онъ же запѣвалъ пѣсни и молодцомъ ходилъ въ кругу.
Чѣмъ воздержнѣе и скуднѣе была обыденная пища, чѣмъ скуднѣе и унылѣе тянулись полныя труда и заботъ житейскія будни, тѣмъ сытнѣе и обильнѣе было праздничное угощенье, тѣмъ шумнѣе и веселѣе проходили праздники, повидимому, и хозяева и гости спѣшили вознаградить себя за долгое воздержаніе и сухояденіе, за томительное однообразіе повседневной жизни, — чай, который у большинства, какъ и у насъ, пили только по воскресеньямъ, разъ въ недѣлю, при чемъ каждому на все чаепитіе выдавалось по маленькому кусочку сахару, — теперь подавали нѣсколько разъ въ день и даже въ накладку, и уничтожались цѣлыя горы мяса и десятки цыплятъ, которыхъ, кажется, для того и растили, и пустѣли бутылки съ наливкой и выпивались цѣлые ушаты браги. Даже лошадямъ гостей жилось привольно, — онѣ получали овесъ вмѣсто обычнаго сѣна и соломы съ болтушкой.
И бабушка, которая въ обычное время, по выраженію матери, смотрѣла каждому въ ротъ и берегла всякій кусокъ, считала особенной честью, — это былъ тоже завѣтъ дѣдушекъ, — чтобы гости ея были сыты до отвалу, а кто пьетъ, — въ полпьяна — пьяныхъ она не любила, — и чтобы потомъ полгода по селамъ разсказывали:
— Ну ужъ, Прасковья Кузьминична и угощала на Второй Спасъ!..
Солнце давно зашло, а разыгравшееся на лугу веселье все росло. Изъ дому прибѣгали послы звать къ чаю, — расходившаяся молодежь и старики не хотѣли уходить съ луга, и только когда кто-нибудь изъ насъ прибѣгалъ со словами: «бабинька кличетъ, сердится»… — всѣ понемногу стягивались въ домъ.
Здѣсь съ обильной закуской подавали сласти, всѣ разсаживались — и большіе и малые — въ горницѣ и начиналось пѣніе, продолжавшееся весь вечеръ, — это былъ обычай, соблюдавшійся всѣ праздники, которые я только помню. Я такъ любилъ эти вечера, но, кажется, еще больше меня любила ихъ бабушка, которая всегда въ эти вечера дѣлалась веселой и ласковой.
Въ высокомъ парадномъ повойникѣ, въ огромной пестрой турецкой шали, подаренной Екатерининской фрейлиной бабушкиной матери, она садится у печки, складываетъ руки и, поправляя на колѣняхъ концы шали, обращается къ дядѣ:
— Ну, коноводъ, зачинай.
— Я ужъ когда разойдусь… — отвѣчаетъ Николай Михайловичъ. — Вы ужъ зачинайте, Прасковья Кузьминична! Развѣ мы умѣемъ, какъ слѣдуетъ, старинныя-то пѣсни пѣть.
Бабушка польщена и послѣ короткаго сопротивленія старческимъ контральто запѣваетъ: «Черный воронъ, что ты вьешься надъ моею головой» или военную пѣсню, которую любили: «Что не соколы крылаты, чуя солнышка восходъ» — подхватывалъ чудный голосъ дяди, когда-то первый теноръ семинарскаго хора, гудѣли низкія ноты отцовскаго баса, присоединялись молодые свѣжіе голоса семинаристовъ и поповенъ, изъ которыхъ выдѣлялись славившіеся въ роднѣ красивые голоса сестеръ. Духовенство умѣло и любило пѣть и пѣніе выходило сильно, красиво и одушевленно.
Потомъ пѣли: «Снѣги бѣлые, пушистые», «Ивушку» — очень часто, «Вечёръ поздно изъ лѣсочка» и — «двѣ собачки впереди, два лакея позади» звучали тогда реальнымъ смысломъ и всегда воодушевляли пѣвцовъ; неизмѣнно пѣли «Среди долины ровныя».
Иногда отецъ и дядя вспоминали старыя времена, когда оба они были семинарскими пѣвчими, и великолѣпные церковные мотивы звучали въ насторожившейся комнатѣ. «Чертогъ Твой вижду, Спасе мой украшенный» и «На рѣкахъ Вавилонскихъ», и для особеннаго удовольствія дѣдушки: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ».
Пѣли и модные романсы, которые привозили дядя и семинаристы: «Во тьмѣ ночной ярилась буря», «Что жъ ты замолкъ и сидишь одиноко» и «Не слышно шуму городского…»
Вплоть до ужина раздавались пѣсни. Ужинъ былъ такой же плотный, какъ и обѣдъ, а потомъ столы и стулья раздвигались — и во всю длину пола настилался войлокъ, и перины для тѣхъ, кто постарше и посолиднѣе, а молодежь отправлялась на сѣновалъ.
На другой день повторялось то же самое, и только на третій, иногда на четвертый день гости разъѣзжались, усталые и довольные, а усталые и довольные хозяева провожали ихъ на крыльцѣ и все кланялись, и все просили переночевать ночку, погостить еще денекъ….
Не всегда и не все гладко сходило. Случались осложненія, изъ которыхъ возникали ссоры, иногда тянувшіяся по нѣскольку лѣтъ. Нужно было не пропустить чего-нибудь въ строго установленномъ церемоніалѣ, нужно было не забывать и умѣть угощать гостей.
Особенно часто выходили ссоры съ сестрой отца Глафирой Лукьяновной. Она давно была убѣждена, что моя мать злѣйшій врагъ ея, что именно мать попустила на ея мужа о. Василія тоску, изъ-за которой онъ пьетъ запоемъ и, обыкновенно смирный и не выходившій изъ жениной воли — въ пьяномъ видѣ гоняется за ней съ ножемъ.
Она жаловалась бабушкѣ, что «Надежда» напустила на нее самое лихорадку, которая возвращалась къ ней всякую весну и вообще, повидимому, склонна была думать, что моя мать вѣдьма, въ чемъ клятвенно увѣряла ее какая-то баба изъ ихъ села, видѣвшая у матери во время купанья сзади хвостикъ. Поэтому она рѣдко бывала у насъ на праздникахъ и почти всякій пріѣздъ ея сопровождался какой-нибудь исторіей. То за обѣденнымъ столомъ посадили ее ниже того-то, несоотвѣтственно степени родства и священническаго сана ея мужа, то за пшенной кашей обошли наливкой и мать плохо потчивала и будто смотрѣла на нее змѣиными глазами. И она жаловалась бабушкѣ и говорила отцу, что нога ея больше не будетъ у насъ въ домѣ, увозила раньше времени мужа и на два, на три года переставала ѣздить къ намъ.
Изрѣдка пріѣзжалъ изъ города о. Демидъ — троюродный братъ моего отца — и тоже почти никогда не обходилось безъ исторіи. Это былъ пропитанный злобой человѣкъ, забившій жену и побоями же сдѣлавшій изъ сына идіота, только за то, что онъ не могъ идти первымъ ученикомъ въ училищѣ — и всякій пріѣздъ его портилъ наши веселые праздники. Для него спеціально покупалась бутылка рома и коробка сардинокъ, онъ пилъ чай и подливалъ рому и чѣмъ болѣе пилъ, тѣмъ болѣе краснѣло его широкое лицо съ рыжей бородой, а выпяченные бычьи глаза наливались кровью и злоба закипала въ его сердцѣ.
— Ты чего космы-то распустила ровно дьяконъ? — останавливаетъ онъ какую-нибудь поповну, у которой волосы недостаточно аккуратно спрятаны въ сѣткѣ.
Дѣвушка краснѣетъ и со слезами выбѣгаетъ изъ комнаты, а бычьи кровавые глаза озираются кругомъ.
— Заржалъ жеребецъ! — набросится онъ на осмѣлившагося засмѣяться въ его присутствіи семинариста или кого-нибудь изъ молодыхъ священниковъ.
Постепенно горница пустѣетъ, — у всѣхъ есть сыновья и братья и всѣ боятся инспектора духовнаго училища и онъ остается одинъ съ пустой бутылкой. Иногда вступается бабушка и, какъ ни священны законы гостепріимства, начинаетъ отчитывать его:
— Разогналъ народъ-то, любо!.. Эка сердце-то у тебя лютое! Ты вотъ что, отецъ Демидъ, — порядковъ-то здѣсь своихъ не заводи, а то вѣдь у меня просто: вотъ тебѣ Богъ, — указываетъ она на божницу, — а вотъ и порогъ! Не прогнѣвайся…
Тогда о. Демидъ обижается и говоритъ, что ноги его не будетъ въ этомъ домѣ.
Однажды, въ самый разгаръ праздника, когда накрывали обѣденные столы, мимо нашего дома съ громомъ бубенчиковъ и колокольчиковъ проѣхалъ по направленію къ священнику тарантасъ, запряженный парой лошадей.
— Ремизовскаго батюшки лошади, — съ удивленіемъ смотрѣлъ въ окно отецъ и вдругъ поблѣднѣлъ и испуганнымъ шопотомъ выговорилъ:
— Егоръ Семенычъ!..
Горницу какъ выдуло. Одинъ по одному гости разбрелись въ садъ, со столовъ все убрали, на закусочномъ столѣ появились водка, ромъ, коробочка сардинокъ, въ сѣняхъ раздували самоваръ. Отецъ суетился, прибирая комнату, надѣлъ рясу, долго копался въ своей каморкѣ и я видѣлъ, какъ вынималъ деньги изъ своего шкапчика.
Я былъ посланъ къ батюшкиному двору сторожемъ, предупредить, когда пойдетъ къ намъ страшный гость. Это былъ знаменитый въ губерніи консисторскій чиновникъ. Онъ занималъ ничтожное мѣсто, «послѣдняя гнида въ консисторіи», какъ выражался дядя Николай Михайловичъ, но его сестра была замужемъ за консисторскимъ секретаремъ и въ губерніи всѣ знали, что проникнуть къ секретарю можно только черезъ Егора Семеновича.
Всякое лѣто онъ разъѣзжалъ по губерніи изъ прихода въ приходъ, безъ просыпа пьяный, вездѣ угощался и у всѣхъ требовалъ денегъ. Теперь пришелъ чередъ нашему уѣзду.
А въ домѣ батюшки происходила унизительная и омерзительная сцена.
На батюшкиномъ диванѣ, скинувши сапоги, въ грязныхъ портянкахъ, въ изорванномъ и вымазанномъ пиджакѣ, грязный и пьяный, лежалъ пріѣзжій. Онъ трясъ кулакомъ и прерывающимся отъ иканья сиплымъ перепитымъ голосомъ говорилъ:
— Вотъ вы всѣ гдѣ у меня! — онъ сильнѣе вытянулъ кулакъ и засмѣялся — Хочу съ кашей ѣмъ, хочу масло пахтаю.
Непечатная ругань сопровождала жестъ.
А у изголовья его сидѣлъ о. Демидъ и, улыбаясь своимъ гнилымъ ртомъ, льстиво поддакивалъ и все повторялъ:
— Ужъ вы, Егоръ Семенычъ, мимо не проѣзжайте, — обидите… Угощу, будьте покойны, найдется для дорогого гостя.
Передъ диваномъ стоялъ батюшка и тоже старался улыбаться своимъ испуганнымъ, какъ у отца, лицомъ, а матушка, всегда такая тонная и важная своимъ профессоромъ-сыномъ, стояла съ подносомъ съ чаемъ и ромомъ, и кланялась и упрашивала гостя отвѣдать чайку.
— Не таранти, таранта! — оборвалъ пріѣзжій о. Демида, — и безъ тебя знаю… Эка удивилъ, — угощу… Знаю я про твое угощеніе-то… Посмотрѣлъ бы я, какъ ты меня не угостишь! Вы чего молчите? — кричитъ онъ на притихшихъ гостей.
И долго тянется безобразная сцена. Подлое, слюнявое, кувшинное рыло, все бахвалится и сыплетъ непечатной руганью, и грязный, пьяный мерзавецъ все куражится надъ испуганными, загнанными рабами, не смѣвшими уйти изъ комнаты.
Я видѣлъ, какъ совалъ ему деньги батюшка, а гость трясущимися руками безцеремонно пересчитывалъ ихъ и бросалъ ему въ лицо, и батюшка извинялся и прибавлялъ еще; я видѣлъ, какъ батюшка и о. Демидъ услужливо подсаживали въ тарантасъ еле державшагося на ногахъ негодяя и все кланялись и благодарили за посѣщеніе.
Только когда тронулись лошади, онъ, очевидно, вспомнилъ про моего отца и схватилъ было кучера за воротъ, но Николай Михайловичъ энергично махалъ изъ-за плетня рукой, кучеръ ударилъ по лошадямъ, а сидѣвшій въ тарантасѣ человѣкъ въ скомканномъ картузѣ что-то кричалъ сиплымъ голосомъ и, повернувшись назадъ, грозилъ по направленію къ нашему дому.
Такъ набожно перекрестился отецъ и такъ глубоко вздохнулъ…
О. Платонъ уѣзжаетъ послѣднимъ. Онъ уже выпилъ «посошекъ» — и другой, и третій и, одѣтый, все еще стоитъ въ горницѣ, сіяющій и благоухающій и все источаетъ медлительную, превосходную словесность. Медлительно и съ нѣкоторымъ усиліемъ взбирается онъ на свою одноколку и снимаетъ шляпу, и кланяется, и благодаритъ, и все зоветъ къ себѣ сестрицу и братца, и тетушку Прасковью Кузьминичну… Высоко, какъ журавль, поднимаетъ ноги старая бѣлая «Невѣста» и, мѣрно покачивая головой, трогается по улицѣ. Миновало село, ѣдетъ о. Платонъ межниками въ свое Богоявленское и говоритъ «Невѣстѣ», что праздники кончились, что ему скучно и что онъ рано уѣхалъ.
Николай Михайловичъ разсказывалъ, что онъ встрѣтилъ однажды возвращавшагося съ праздника о. Платона на лугу, далеко отъ дороги, — «Невѣста» мирно щипала траву, а отецъ Платонъ разсказывалъ ей исторію про семибашенный замокъ.
Праздникъ кончился и въ домѣ становится тихо и уныло. Снимаются полусапожки и барежевыя платья, подбираются оставшіеся куски и начинаются будни, и еще тяжелѣе работа, и еще скуднѣе жизнь…