ПО ЭТАПУ.
правитьІ.
правитьЯ давно съ нетерпѣніемъ ждалъ дня отправки изъ N-ской тюрьмы. Мечталъ о томъ, чтобы хоть на мѣсяцъ вырваться отсюда, хоть мѣсяцъ подышать другимъ воздухомъ. Пусть и тамъ, куда могутъ меня отправить отсюда, меня ждетъ тюрьма. Пускай даже та тюрьма окажется еще угрюмѣе, еще безпощаднѣе этой. Но только бы уйти куда-нибудь отсюда, отъ этого широкаго тюремнаго двора, полнаго мрачныхъ воспоминаній, отъ этихъ покрытыхъ плесенью стѣнъ, среди которыхъ угасла жизнь столькихъ товарищей, отъ этихъ широкихъ и пустынныхъ коридоровъ съ озлобленными вѣчно полупьяными надзирателями.
Уйти отсюда, куда бы то ни было перевестись отсюда — этой мечтой жили заключенные N-ской тюрьмы. У меня было одно старое, еще не прекращенное дѣло за 1905 г. въ далекой сѣверной, губерніи. И я съ нетерпѣніемъ ждалъ дня отправки туда, на сѣверъ.
Наканунѣ вечеромъ меня вызвали въ контору и прочли мнѣ бумагу о немедленной отправкѣ меня на судъ. Помощникъ начальника объявилъ мнѣ, что, въ виду требованія о немедленной отправкѣ, я назначенъ въ завтрашній этапъ. Объявилъ объ этомъ со строгимъ непреклоннымъ видомъ, ожидая, очевидно, что эта новость произведетъ на меня удручающее впечатлѣніе. Но я былъ отъ нея въ восторгѣ.
На другой день я съ утра увязалъ въ узелокъ свои вещи. Приготовилъ себѣ полное дорожное снаряженіе: чайникъ, кружку, деревянную ложку, мѣшочекъ сахару, мѣшочекъ чаю, мѣшочекъ сухарей. И ждалъ отправки, выслушивая порученія и добрыя пожеланія товарищей.
Подошелъ къ двери нашей камеры выводящій, окликнулъ меня по фамиліи.
— Собирай вещи, выходи на коридоръ! Въ партію пойдешь.
— Готово!
Черезъ 10 минутъ я былъ уже въ пересыльной камерѣ N-ской тюрьмы.
Крошечная, темная и грязная камера съ низкимъ сводчатымъ потолкомъ была полна народу. Сплошной массой, тѣсно прижавшись другъ къ другу, сидѣли на полу и стояли здѣсь оборванные, грязные люди, — люди такіе оборванные и грязные, что даже въ тюрьмѣ, гдѣ чистоплотность и изящество туалета вообще стоятъ невысоко, даже въ тюрьмѣ ихъ жалкій видъ невольно бросался въ глаза. Духота стояла въ камерѣ невѣроятная. Сквозь наполненный испареніями мутный воздухъ тускло виднѣлось въ глубинѣ камеры, подъ самымъ потолкомъ, маленькое окошко, густо забранное широкими полосами желѣза. Окно было открыто. Но, казалось, свѣжій весенній воздухъ боялся проникнуть сюда, въ этотъ каменный мѣшокъ.
Не слышно было обычныхъ тюремныхъ разговоровъ и шутокъ. Задыхаясь отъ жары, обливаясь потомъ, сидѣли и стояли здѣсь арестанты, прижавшись другъ къ другу, и у всѣхъ была только одна мысль: скоро ли выведутъ ихъ на дворъ, передадутъ конвою и погонятъ на вокзалъ.
Страшная тѣснота и полумракъ мѣшали мнѣ разглядѣть хорошенько лица моихъ сосѣдей. Замѣтилъ только, что среди нихъ не было кандальщиковъ-каторжанъ и было сравнительно мало арестантовъ въ сѣромъ казенномъ платьѣ. Большинство было въ своей одеждѣ, — вѣрнѣе, въ своемъ тряпьѣ.
Прошелъ часъ, другой. Въ камерѣ становилось все болѣе и болѣе душно. Нечѣмъ было дышать. Губы ссыхались отъ жажды. А пить было нечего, такъ какъ выставленное у двери деревянное ведерко съ водой мы давно уже осушили до дна.
Наконецъ, дверь нашей пересыльной камеры отворилась. Въ темномъ отверстіи показалась фигура надзирателя.
— Выходи на коридоръ по одному! — крикнулъ онъ: — вещи съ собой забирай! Живо!
Толкая другъ друга, какъ стадо овецъ, бросились арестанты въ дверь. И, какъ овецъ, ощупывая каждаго, считалъ насъ въ дверяхъ старикъ надзиратель съ сѣдой бородой и сизымъ носомъ.
На коридорѣ, жмурясь отъ свѣта, выстроились въ рядъ къ фельдшерскому осмотру. Пришелъ старшій надзиратель и предупредилъ:
— Теперь фельдшеръ перекликать будетъ. Слушай хорошенько. На свою фамилію каждый откликайся. Кто боленъ, идти не можетъ, — заявляй фельдшеру. Послѣ никакихъ заявленій принимать не будутъ.
Слѣдомъ за старшимъ пришелъ фельдшеръ съ большой кипой бумаги въ рукахъ: это — наши открытые листы. Самъ фельдшеръ — молодой нѣмецъ, плотный и пухлый, съ добродушнымъ и толстымъ лицомъ, съ красными щеками и носомъ-пуговкой. Оглядѣвъ насъ бѣглымъ взглядомъ, онъ начинаетъ перекличку.
— Егоровъ Петръ!
— Здѣсь!
— Здоровъ?
— Точно такъ!
— Слѣдующій. Григорьевъ Иванъ!!
— Я!
— Здоровъ?
— Здоровъ!
— Слѣдующій. Панкратовъ!
— Здѣсь!
Перекличка идетъ, какъ по маслу. Здоровыми оказываются даже люди, про которыхъ не знаешь, какъ это они еще на ногахъ держатся.
Только одинъ изъ пересыльныхъ арестантовъ, мужчина лѣтъ 30, сухой, какъ скелетъ, съ мертвенно-блѣднымъ лицомъ и какими-то странными горящими глазами, сбился въ отвѣтѣ.
— Здоровъ? — спросилъ его фельдшеръ.
— Боленъ, ваше благородіе…
— Боленъ? Чѣмъ боленъ? Какъ такъ боленъ?
Фельдшеръ нахмурилъ свои бѣлобрысыя брови и, стараясь казаться строгимъ, подошелъ къ арестанту.
— Что у тебя болитъ?
— Грудь болитъ, ваше благородіе… Дышать не могу…
— Дышать не можешь? Такъ я тутъ при чемъ? Я, что ли, за тебя дышать буду? А? Когда къ намъ пришелъ?
— Позавчера…
— Значитъ, тогда здоровъ былъ? Что же съ тобой за два дня стало.
— Чахотка у меня… Помереть хоть спокойно дайте?
— Куда же я тебя дѣну? У меня и коекъ-то нѣтъ свободныхъ. До вокзала дойдешь?
— Не могу идти, ваше благородіе… Грудь такъ вотъ и…
— Разуйся! — приказалъ фельдшеръ съ рѣшительнымъ видомъ.
Больной съ трудомъ опустился на полъ и началъ медленно сматывать портянки съ худыхъ костлявыхъ ногъ; фельдшеръ наклонился надъ нимъ, серьезный и озабоченный. Я съ интересомъ слѣдилъ за этой сценой, такъ какъ мнѣ ни разу не приходилось слышать объ осмотрѣ ногъ больного при діагностированьи чахотки. Вдругъ фельдшеръ произнесъ торжествующимъ тономъ:
— Что же ты, братъ, путаешь? Только людей задерживаешь. «Не могу идти»… А ноги здоровыя! Еще если бы на ногахъ раны были, тогда другое дѣло. Ты зря не путай! Дойдешь до вокзала отлично! Обувайся! Слѣдующій.
Перекличка продолжалась. Всѣ оказались здоровы.
Послѣ переклички («фельдшерскаго осмотра» тожъ) партію вывели на дворъ. Здѣсь насъ ожидалъ уже конвой.
Конвойные были очень грубы, кричали и ругались какъ это полагается конвойнымъ, какъ это дѣлаютъ всѣ конвойные, когда вблизи находится начальство.
Но, несмотря на неистовую брань, висѣвшую въ воздухѣ, конвойные, послѣ тюремныхъ надзирателей, казались почему-то добродушными и славными ребятами. И лица ихъ, — обыкновенныя солдатскія лица, отупѣвшія отъ муштровки, загорѣлыя отъ солнца и запыленныя, — казались, по сравненію съ лицами надзирателей, такими симпатичными и осмысленными.
Обыскали насъ. На однихъ надѣли желѣзные наручники, другихъ такими же точно наручниками сковали по-парно, рукой къ рукѣ. Вывели на улицу, выстроили по четыре человѣка въ рядъ, конвойные съ обнаженными шашками стали цѣпью кругомъ, — и партія двинулась въ путь.
До вокзала было версты три, и идти приходилось по самымъ люднымъ и оживленнымъ улицамъ города. Весенній день догоралъ. Ложились косыя длинныя тѣни. Но было еще ярко и свѣтло. Солнце весело играло на оконныхъ стеклахъ магазиновъ. Весело шелестѣли листья деревьевъ въ садахъ и на бульварѣ. И все имѣло такой праздничный, радостный видъ. Послѣ тюрьмы все казалось такимъ яркимъ, веселымъ, прохожіе, дома, извозчики, деревья, пробивавшаяся вдоль тротуаровъ нѣжная травка и заходящее солнце, и синее небо съ легкими перистыми облачками, и даже булыжники мостовой. Дышалось легко и свободно. И бодро шагалъ я въ толпѣ арестантовъ, не чувствуя рѣзавшихъ руки цѣпей, не слыша окриковъ конвоя.
— Чего по сторонамъ глазѣешь? Я те погляжу! Сейчасъ прикладомъ получишь! — оралъ на меня шедшій рядомъ со мной конвойный съ безусымъ скуластымъ лицомъ.
Но я не обращалъ вниманія на его сердитые окрики. Мнѣ казалось, что и онъ, вмѣстѣ со мной, радуется солнцу и прекрасному весеннему небу, что кричитъ онъ не въ серьезъ, не со зла, а «такъ себѣ», потому что и съ него начальство спрашиваетъ.
И глазѣвшіе на насъ съ любопытствомъ прохожіе тоже казались сплошь хорошими людьми, сочувствующими намъ, арестантамъ… Немного только рѣзнуло по сердцу, когда почтенный съ виду старикъ-крестьянинъ, мимо котораго мы проходили, выругавшись, нагнулся, поднялъ съ земли комокъ ссохшейся грязи и черезъ головы конвойныхъ бросилъ его въ нашу толпу.
— Ишь, сволочь! — произнесъ шагавшій прямо передо мной оборванецъ.
— Чего тамъ лаешься? Я те полаюсь! — крикнулъ конвойный. По шеѣ хочешь? У меня живо…
Оборванецъ проворчалъ что-то и умолкъ, убѣдившись, что у конвойнаго не на шутку чешутся руки накласть ему по шеѣ.
Впрочемъ, непріятное впечатлѣніе отъ брошеннаго въ нашу толпу комка грязи бистро разсѣялось. И радостное настроеніе не покидало меня до самаго вокзала.
Насъ выстроили на дальнемъ концѣ платформы, въ сторонѣ отъ публики. И здѣсь, среди какихъ-то пыльныхъ тюковъ и ящиковъ, пестрой и грязной толпой стояли мы, ожидая, пока подадутъ намъ вагоны.
Вотъ подъѣхали арестантскіе вагоны, — съ виду обыкновенные темно-красные вагоны 3-го класса, только съ частыми желѣзными рѣшетками въ окнахъ. Еще разъ пересчитали насъ и стали размѣщать по вагонамъ.
Я постарался примоститься поближе къ окну. И только усѣвшись на лавку, почувствовалъ, какъ онѣмѣли отъ ходьбы отвыкшія въ тюрьмѣ отъ движенія ноги, какъ затекли скованныя руки.
Въ вагонѣ было тѣсно и душно. Всѣ окна были закрыты, и конвойные не разрѣшали отворять ихъ, пока поѣздъ не отойдетъ отъ станціи. Не разрѣшали также конвойные ни разговаривать между собой, ни вставать съ мѣстъ.
Наконецъ, поѣздъ тронулся. Въ вагонъ зашелъ молодцеватый уптеръ съ широкими золотыми нашивками на мундирѣ и велѣлъ снять наручники съ арестантовъ, закованныхъ при пріемкѣ въ тюрьмѣ.
Расковку начали съ дальнаго конца вагона, такъ что до меня дошла очередь не скоро. Сквозь грохотъ движущагося поѣзда отчетливо слышно было, какъ размыкаются замки наручниковъ, какъ звенятъ сбрасываемыя съ рукъ на полъ цѣпи. Подошелъ и къ моему отдѣленію конвойный солдатикъ съ ключами отъ наручниковъ.
— Кто здѣсь въ наручникахъ?
Замѣтивъ желѣзную цѣпь у меня на рукахъ, онъ приказалъ:
— Подыми руки! А то такъ, въ наручникахъ, на всю дорогу и останешься.
Но взглянувъ мнѣ въ лицо и угадавъ во мнѣ политическаго, солдатикъ перемѣнилъ тонъ и совершенно другимъ голосомъ участливо заговорилъ:
— Позвольте наручники снять. Поди, руки онѣмѣли. Вотъ, отдохнете теперь. Сейчасъ и окна откроемъ, свѣжѣе будетъ…
Я съ удовольствіемъ расправилъ затекшія руки и спросилъ конвойнаго:
— Умыться здѣсь можно? Отъ желѣза ржавчина на рукахъ.
Конвойный немного замялся:
— Не полагается, собственно… Но можно. Я вамъ и мыльца сейчасъ достану.
Я подошелъ къ крану. Солдатикъ принесъ мнѣ откуда-то кусочекъ синяго мраморнаго мыла. Смывъ пыль съ лица, освѣжившись, я снова усѣлся на свое мѣсто у окна, не чувствуя больше усталости.
Напряженное настроеніе, царившее въ вагонѣ, пока поѣздъ стоялъ у станціи, исчезло. Окна были открыты. Воздухъ очистился. Конвойные какъ-то сразу утратили свою грубость и воинственность.
Часовые сидѣли у дверей, развалившись на лавкахъ и поднявъ ноги на противоположныя сидѣнья. Нѣкоторые изъ солдатъ мирно спали, утомленные прошлой поѣздкой. Другіе сидѣли запросто среди арестантовъ, бесѣдуя съ ними.
Меня удивило это внезапное превращеніе конвойныхъ. Позже я узналъ, что во многихъ конвойныхъ командахъ принято соблюдать безпощадную строгость только при движеніи арестантскихъ партій по городу и во время стоянки поѣзда на станціяхъ, гдѣ на каждомъ шагу можно ожидать появленія начальства или, что еще хуже, появленія доносчика, который доведетъ до свѣдѣнія начальства о каждомъ малѣйшемъ упущеніи команды. Въ дорогѣ же, напротивъ того, опытные конвойные стараются поддерживать съ арестантами дружественныя отношенія. По наблюденіямъ конвойныхъ, это — лучшій способъ предупредить побѣгъ конвоируемыхъ арестантовъ: отъ «хорошихъ» конвоевъ арестанты рѣже бѣгаютъ, чѣмъ отъ конвоевъ, которые съ арестантами обращаются пособачьи.
Ко мнѣ на лавку подсѣлъ солдатикъ, снимавшій съ меня наручники и снабдившій меня мыломъ.
— Вы подслѣдственный? — спросилъ онъ.
— Нѣтъ, каторжанинъ.
— А срокъ у васъ какой?
— Небольшой. Всего 4 года.
— 4 года! Шутка ли! Вотъ мнѣ, господинъ, службу эту самую всего 3 года нести. А какъ подумаешь, — лучше руки на себя наложилъ бы, чѣмъ снова въ эту службу собачью запрягаться. А вамъ, почитай, въ тюрьмѣ и того тяжелѣе. Хоть и наша каторга тоже не сладкая…
Я спросилъ его, чѣмъ не нравится ему его служба. Солдатикъ оживился, заволновался.
— Да хуже нашей службы и нѣтъ совсѣмъ! То туда, то сюда, — недѣли на одномъ мѣстѣ прожить не дадутъ. Иной разъ, за двѣ недѣли ни одной ночи не проспишь какъ слѣдуетъ. А съ насъ спрашиваютъ: чуть что не такъ, — сейчасъ подъ арестъ! А то и подъ судъ угодишь… Намедни вотъ, какъ въ вашей тюрьмѣ отъ насъ партію принимали, у одного старичка въ шапкѣ подъ подкладкой табакъ нашли… такъ, самую малость, всего, можетъ, на папироску или на двѣ… А съ насъ спрашиваютъ. Старшаго на 3 сутокъ подъ арестъ, на васъ поручикъ оралъ, оралъ, — подъ судъ хотѣлъ отдать; а то, вотъ, на прошлой недѣлѣ жандармъ со станціи Сосновка рапортъ, сволочь, написалъ, что въ нашемъ вагонѣ арестанты курили и дымъ въ окна пускали… Такъ часовыхъ обоихъ на недѣлю, подчасковъ на 3 сутокъ за это самое. Зачѣмъ, молъ, не углядѣли. А гдѣ тутъ углядишь за всѣмъ? Да и курили въ вагонѣ, или сволочь жандармъ зря набрехалъ — того никто не знаетъ. Служба, прямо можно сказать, анаѳемская.
Солдатикъ помолчалъ, вздохнулъ съ сокрушеніемъ и продолжалъ:
— Ни въ какой части такой службы нѣтъ, какъ наша. Пѣхота, къ примѣру взять, что знаетъ? Строй, да ружейные пріемы, да уставъ караульной службы… Только и есть всего. А съ васъ чего-чего только не спрашиваютъ! И строй тебѣ, и ружейные пріемы, и револьверная стрѣльба, и шашка… И чтобы все завсегда чисто было, въ порядкѣ! Уставъ караульной службы, уставъ гарнизонной службы, уставъ конвойной службы… И чтобы все на зубокъ! Вотъ тутъ и усмотри, чтобы подъ замѣчаніе не попасть. Развѣ это возможное дѣло?
— Да, трудная служба, что и говорить! — согласился я.
— Куда ужъ!… Теперь, я, какъ конвойный, но какъ простой солдатъ, а можно сказать, выше офицера. Солдатъ долженъ каждому офицеру честь отдавать; во фронтъ тянуться… А конвойный — нѣтъ! Хоть первый генералъ встрѣлся, — не долженъ я ему честь отдавать, когда арестанта веду. Правило такое есть. Почему? Да потому, что, коль стану я останавливаться да козырять ему, когда арестантовъ веду, арестанты всѣ у меня утекутъ. Такъ вѣдь я говорю? А тогда кто въ отвѣтѣ будетъ? Я! Значитъ, не долженъ я генералу честь отдавать, а пусть онъ мнѣ честь отдаетъ. Такое наше положеніе! Да, служба у насъ особенная. Ее тоже превзойти время требуется.
Замѣтивъ, что меня мало интересуютъ подробности о конвойной службѣ, солдатикъ перемѣнилъ тему и спросилъ меня:
— Вы за что суждены?
— За принадлежность къ с.-д. партіи.
— Значитъ, за народное дѣло… За то, что за народъ шли. Мы все это хорошо понимаемъ. Тоже сколько разъ пришлось политическихъ въ судъ водить. Завсегда слышишь, какъ бумажки эти самыя ихнія секретарь или прокуроръ читаетъ. А потомъ, защитники очень даже понятно и хорошо объяснятъ все. У насъ команда вся скрозь сознательная и очень даже политику обожаетъ. Вы, можетъ, знавали Гольдштейна, студента, — маленькій такой, черный?…
— Нѣтъ, не знаю такого.
— Такъ его мы тоже везли. Много онъ намъ тогда разсказывалъ. И все правду… Иной разъ, повѣрьте, какъ приходится политическихъ вести, такъ на душѣ гадко становится, что не дай Богъ. И знаешь, что не твоя воля, — а что подѣлаешь? Вѣдь въ другой разъ и тебя такъ поведутъ… Этихъ вотъ, — конвойный указалъ рукой на пересыльныхъ арестантовъ, — изъ тюрьмы-то и выпускать не слѣдъ. Только выпустятъ ихъ, — снова въ тюрьму ворочаются. Иного каждый мѣсяцъ возишь… Одно слово: воры! А какъ это образованныхъ людей въ тюрьму сажаютъ? Развѣ есть правда такая? Такамь людямъ всякій человѣкъ, который не звѣрь, т. е. сознательный, сочувствовать долженъ..
Солдатикъ окончательно расчувствовался и неожиданно закончилъ полушепотомъ:
— Господинъ, можетъ, вы съ дороги-то, послѣ тюрьмы, выпить хотите? Такъ у меня есть еще съ полбутылки въ чайничкѣ… Вотъ я достану, а вы въ уборную пройдите; — туда передать можно, чтобъ никто не видѣлъ.
— Благодарю, я не пью.
— Да стаканчикъ-то одинъ ничего, — угощалъ конвойный.
Въ вагонъ вошелъ ефрейторъ.
— Ѳедуловъ! — окликнулъ онъ моего собесѣдника: — тебѣ сейчасъ Карненку смѣнять. Приготовься принять арестантовъ!
Ѳедуловъ вскочилъ, оправилъ мундиръ и съ измѣнившимся, напряженнымъ лицомъ сталъ обходить вагонъ. Внимательно осматривалъ и ощупывалъ рѣшетки, заглядывалъ подъ лавки и на полки, растолкалъ спящихъ арестантовъ и заставилъ ихъ перелечь головой къ серединѣ вагона, ногами къ стѣнкѣ. Затѣмъ оправилъ на себѣ перевязь шашки, разстегнулъ кобуръ револьвера и, принявъ отъ часового арестантовъ, сталъ къ двери вагона. Здѣсь стоялъ онъ, вытянувшись, не присаживаясь даже на лавку, какъ другіе часовые. И по его виду ясно видно было, что, вздумай бѣжать кто изъ арестантовъ, Ѳедуловъ не промахнется и первой же пулей уложитъ его на мѣстѣ.
Я смотрѣлъ въ открытое окно. Темное небо блестѣло тысячами звѣздъ. Черной зубчатой лентой выдѣлялись на горизонтѣ лѣса. Мелькали огни желѣзнодорожныхъ сторожевыхъ будокъ, одинокихъ усадебъ въ степи и цѣлыхъ деревушекъ. И каждое освѣщенное окно говорило о домашнемъ уютѣ, о далекой жизни, — счастливой или несчастной, тихой или мятежной, но свободной жизни, которая такъ непохожа на существованіе арестантовъ въ тюрьмѣ.
Вѣяло ночной прохладой въ открытое окно. И никогда на волѣ ночь не казалась мнѣ такой плѣнительно красивой, какъ теперь. Рѣшетка окна тонула, расплывалась въ ночномъ мракѣ. И было такое чувство, будто ѣду я себѣ, какъ вольный человѣкъ, по желѣзной дорогѣ и смотрю въ окно, любуясь мерцающими въ небѣ звѣздами и мелькающими передъ окномъ огнями. Получалась какая-то странная иллюзія воли. И трудно передать словами, какъ отрадна, какъ сладка была эта иллюзія…
II.
правитьСоставъ заключенныхъ въ арестантскомъ загонѣ быстро мѣнялся. Почти на каждой большой станціи конвой сдавалъ кого-нибудь. И повсюду на мѣсто выбывшихъ арестантовъ прибывали новые, — такіе же грязные и оборванные, какъ тѣ, съ которыми я встрѣтился въ пересыльной камерѣ N-ской тюрьмы.
На одной станціи на платформѣ дожидалась нашего поѣзда цѣлая толпа арестантовъ. Эта толпа живо напомнила мнѣ картину, которую я часто наблюдалъ въ Петербургѣ. Я вспомнилъ петербургскія толпы оборванцевъ, захваченныхъ ночными полицейскими облавами и препровождаемыхъ подъ охраной городовыхъ въ нищенскій комитетъ, или въ Спасскую часть, или въ какой-нибудь другой участокъ. Эти пестрыя толпы оборванныхъ голодныхъ людей, дрожащихъ отъ холода, — обычное явленіе петербургской улицы. Я отлично зналъ, что захваченныхъ полиціей оборванцевъ высылаютъ этапнымъ порядкомъ изъ Петербурга. Но никогда представленіе объ этой толпѣ не связывалось у меня съ мыслью о воинственномъ конвоѣ и о всей той сложной машинѣ, которая налажена государствомъ для борьбы съ преступностью, въ частности, для препровожденія преступниковъ туда, куда должны быть доставлены они въ интересахъ общественнаго спокойствія и безопасности. Никогда не думалъ я, что этихъ оборванцевъ, — вина которыхъ передъ обществомъ часто въ томъ только и состоитъ, что они оборванцы, т. е. не имѣютъ приличнаго платья, — никогда я не думалъ, что этихъ оборванцевъ государство направляетъ съ мѣста на мѣсто со всѣми тѣми предосторожностями, съ тою же тщательностью и серьезностью, какъ заправскихъ преступниковъ, — грабителей, растлителей, убійцъ и соціалистовъ!
Смѣнился конвой въ нашемъ вагонѣ. Новая команда тщательно обыскивала арестантовъ, отбирала у нихъ лишнія тряпки, провѣряла особыя примѣты. Благодаря этому, пріемка арестантовъ тянулась безконечно долго. Особенно затягивалось дѣло благодаря тому, что старшій унтеръ команды оказался малограмотный. Онъ съ трудомъ разбиралъ открытые листы, путалъ имена и фамиліи арестантовъ, путалъ цифры возраста каждаго и названія городовъ. А ему все казалось, что арестанты нарочно путаютъ его, — не откликаются, когда онъ называлъ ихъ фамиліи, сообщаютъ о себѣ невѣрныя свѣдѣнія и т. д. Это, естественно, выводило его изъ себя. Онъ краснѣлъ, топорщилъ усы и ругался неистово. Въ совершенное отчаянье приводили его татары и евреи, съ мудренными фамиліями которыхъ языкъ его никакъ не могъ справиться. Подъ конецъ, убѣдившись, что принять партію «по настоящему» ему не удастся, онъ рѣшилъ предоставить это дѣло Божьей волѣ, заторопился, и полъ вагона арестантовъ принялъ почти безъ провѣрки и безъ обыска, по счету.
На этотъ разъ съ партіей ѣхалъ конвойный офицеръ. И солдаты держались на чеку. Не было и помину о фамильярничаніи съ арестантами. Часовые, напряженные и грозные, стояли у дверей и глазъ не спускали съ арестантовъ, не давая имъ ни встать съ лавки, ни пошевелиться. Не смолкали сердитые окрики конвойныхъ.
— Чего въ окно глядишь? Чего шею вытянулъ? Я тебѣ вытяну!
— Чего съ мѣста всталъ? Садись, а то такъ тебя посажу, что и не встанешь больше…
— Эй, ты, тамъ! Чего голову воротишь? Сейчасъ я ее тебѣ шашкой такъ поверну, что и не ахнешь…
Эти окрики не смолкали ни на минуту и создавали особое тягостное и напряженное состояніе, хорошо извѣстное всѣмъ, кому приходилось ходить по этапу. Они не вызывали чувства обиды, такъ какъ люди, подолгу сидѣвшіе въ тюрьмѣ, научаются не обижаться на подобные окрики. Но ужасно неловко чувствовать, что за каждымъ твоимъ движеніемъ наблюдаютъ десятки пристальныхъ враждебныхъ глазъ, что кругомъ стоятъ люди съ шашками и револьверами, непрерывно думающіе о томъ, при какихъ твоихъ движеніяхъ должны они пустить въ ходъ оружіе и хватить тебя шашкой по шеѣ или угостить тебя пулей.
Каждый часъ проходилъ черезъ вагонъ унтеръ, подтягивая часовыхъ и наблюдая, чтобы все было въ порядкѣ, — чтобы не было мусора на полу, чтобы арестанты чинно сидѣли на своихъ мѣстахъ, чтобы окна были полуопущены. И каждый разъ унтеръ съ озабоченнымъ видомъ говорилъ конвойнымъ:
— Чтобы все въ порядкѣ было! Сейчасъ поручикъ будетъ вагоны обходить…
И хотя поручикъ ни разу за всю дорогу не показался въ нашемъ вагонѣ, это предупрежденіе неизмѣнно оказывало на конвойныхъ дѣйствіе электрическаго тока. Конвойные волновались; нервничали, а отзывалось это на арестантахъ.
Особенно нервничали и суетились конвойные, когда приходилось сдавать арестантовъ на промежуточныхъ станціяхъ. При этомъ дѣло не обходилось безъ курьезовъ.
Ночью всѣхъ арестантовъ въ нашемъ вагонѣ разбудилъ крикъ унтера:
— Эй, вы, тамъ! Чего разоспались? Просыпайся! Аѳанасій Ефремовъ кто здѣсь? Третій разъ тебя вызываю, сволочь этакая! Аѳанасій Ефремовъ!
Конвойные расталкивали сонныхъ арестантовъ. Но Аѳанасія Ефремова среди нихъ не оказалось. Унтеръ еще разъ выругался и ушелъ изъ вагона съ открытымъ листомъ Ефремова въ рукахъ, негодуя и обѣщаясь раздѣлаться съ неуловимымъ Аѳанасіемъ по своему.
Черезъ полчаса онъ вернулся.
— Аѳанасій Ефремовъ! — кричалъ онъ, — я тебѣ, подлецу, всю морду твою исковыряю! Будешь меня помнить, мерзавецъ, сучья лапа, чтобы по первому зову откликаться. Аѳанасій Ефремовъ. Слышь ты! Часовой, сколько у тебя всѣхъ въ вагонѣ?
— 34, господинъ старшій! 28 арестантовъ, да бабъ 6.
— Пересчитай всѣхъ! Можетъ, подъ лавкой гдѣ-нибудь сволочь дрыхнетъ…
Конвойные пересчитали арестантовъ. Всѣ оказались на лицо, но между ними, — увы! — не было Аѳанасія Ефремова.
— Куда онъ, чортъ, запропастился? — недоумѣвалъ унтеръ въ полномъ отчаяніи: — въ тѣхъ вагонахъ нѣтъ. Не иначе, какъ здѣсь, долженъ быть! Аѳа-на-сій Е-фре-мовъ! Если не найдется, всѣхъ закую!
Безсмысленная угроза унтера, какъ это ни странно, помогла ему найти злополучнаго Аѳанасія Ефремова. Поднялся со своей лавки какой-то типъ съ опухшимъ отъ пьянства лицомъ, но одѣтый немного чище другихъ. Унтеръ подлетѣлъ къ нему съ кулаками:
— Ты Аѳанасій Ефремовъ? Чего, стервецъ, сука, раньше не откликался?
— Никакъ нѣтъ, г. старшій! Я — Денисовъ Павелъ, мѣщанинъ г. Полтавы. А только позвольте сказать вамъ… Можетъ, въ бумажкѣ не такъ очень ясно прописано. Какъ мы прежде въ писаряхъ во всѣхъ министерствахъ служили, то это дѣло намъ на законномъ основаніи извѣстное. Бываетъ, въ казенной бумагѣ такое напишутъ, что и имени такого въ свѣтѣ не существуетъ!
— Чего врешь? Мы и сами грамотные! — кипятился унтеръ: — здѣсь ясно написано: Аѳанасій Е-фре-мовъ. Вотъ! Всѣ буквы ясно поставлены.
— Дозвольте взглянуть…
Полтавскій мѣщанинъ заглянулъ черезъ плечо унтера въ открытый листъ.
— Такъ оно и есть, г. унтеръ, какъ я вамъ докладывалъ. Здѣсь «А-на-ста-сі-я Е-фи-мо-ва» прописано… Значитъ, женщина. Только что буквы не такъ спеціально показаны. Хвостики не такъ ловко подвернуты. Черезъ это оно и показываетъ.
— А, чортъ! — изумился унтеръ: — теперь найду ее, вѣдьму проклятую. А-на-ста-сія Е-фи-мо-ва! Женщина! Анастасія Ефимова, баба!
Никто не отзывался.
— Значитъ, въ тѣхъ вагонахъ, — рѣшилъ унтеръ и побѣжалъ разыскивать Анастасію Ефимову.
Приблизительно черезъ часъ онъ снова вернулся въ вагонъ, взывая отчаяннымъ охрипшимъ голосомъ:
— Ефимова, женщина! Анастасія!
— Господинъ старшій, здѣсь есть какая то… Можетъ, это она самая… — отозвался голосъ въ сосѣднемъ отдѣленіи.
Унгеръ метнулся туда.
— Да гдѣ она? чортъ возьми!
— Звонъ, въ углу. И не слышитъ ничего.
Я заглянулъ черезъ спинку сидѣнья въ сосѣднее отдѣленіе, Въ углу виднѣлась какая-то сѣрая груда тряпья. Изъ лохмотьевъ выглядывало сморщенное желтое лицо старухи, съ потухшими глазами, съ провалившимся беззубымъ ртомъ, — ужасное изображеніе смерти.
— Бабка! Не ты будешь Настасьей Ефимовой? — крикнулъ надъ ея ухомъ унтеръ.
Старуха даже не повернулась.
Унтеръ взялъ ее, было, за плечо. Но она сразу осѣла, какъ будто потекла у него подъ рукой, и унтеръ быстро отскочилъ назадъ.
— Какъ бы не вышло чего, — пробормоталъ онъ: — еще отвѣчать за нее придется.
— Посмотри-ка въ особыя примѣты, — посовѣтовалъ унтеру одинъ изъ конвойныхъ.
Унтеръ долго разсматривалъ бумагу и, наконецъ, крикнулъ торжествующимъ голосомъ:
— Глухонѣмая! 78 лѣтъ! Она и есть! Ишь, вѣдьма, два часа искалъ, съ ногъ сбился… А она вотъ гдѣ!
Конвойные одинъ за другимъ подходили къ старухѣ, разсматривая ея безжизненное лицо.
— А гдѣ ее сдавать? — спросилъ въ раздумьи одинъ изъ солдатъ.
— Ужъ недалеко, — отвѣтилъ унтеръ: — двѣ станціи до Харькова.
— А какъ ее сдашь, когда она на ногахъ не стоитъ?
— Ужъ какъ-нибудь…
Унтеръ долго думалъ, нахмуривъ брови. Наконецъ, онъ нашелъ выходъ изъ затруднительнаго положенія.
— Меркуловъ Семенъ! — выкрикнулъ онъ.
— Здѣсь! — отвѣчалъ дюжій краснокожій дѣтина изъ арестантовъ.
— Тебѣ сейчасъ вмѣстѣ съ бабкой слѣзать… Бери ее въ охапку!
— Не могу, г. старшій! — отвѣчалъ Меркуловъ дѣланнымъ жалобнымъ голосомъ: — я больной совсѣмъ… Тово и гляди, самъ свалюсь, и бабку на смерть зашибу…
— Не разговаривай! Бери, когда тебѣ говорятъ.
— Господинъ старшій…
— Что? По шеѣ хочешь? У меня, братъ, живо получишь.
Кое-какъ вынесли Анастасью Ефимову изъ вагона. Я не видѣлъ, какъ сдавали ее на станціи, и не знаю, какая постигла ее судьба. Но глубоко врѣзалась мнѣ въ память эта встрѣча въ арестантскомъ вагонѣ.
Съ грохотомъ мчался нашъ поѣздъ впередъ, оставивъ далеко позади себя Анастасію Ефимову, женщину. И все стояла передъ глазами эта траги-комическая группа. Разбитая параличемъ, глухонѣмая, полуслѣпая 78-лѣтняя старуха, а вокругъ нея дюжина конвойныхъ съ револьверами и шашками черезъ плечо, дюжина бравыхъ солдатъ съ молодыми загорѣлыми лицами, доставившіе съ большимъ трудомъ эту развалину до мѣста назначенія и не знающіе, какъ вынести ее на платформу такъ, чтобы она при этомъ не разсыпалась.
Вѣрно, гдѣ-то она оказалась въ тягость людямъ. Ее рѣшили отправить въ другое мѣсто. Но такъ какъ почтовыя учрежденія имперіи не принимаютъ на себя пересылки живыхъ людей, то и воспользоваться для этой цѣли «этапомъ», какъ универсальнымъ средствомъ, лучше всего приспособленнымъ для отправки изъ одного мѣста въ другое людей, которые сдѣлались въ тягость другимъ людямъ.
И теперь, всякій разъ, какъ я думаю о безконечныхъ этапахъ, о сотняхъ тысячъ арестантовъ, которыхъ гонятъ ежегодно изъ одного конца Россіи въ другой конецъ ея, всегда вспоминается мнѣ эта сцена. Вспоминается мнѣ Настасья Ефимова, — этотъ символъ универсальности этапнаго порядка…
III.
правитьДобрались до Харькова. Здѣсь нашъ вагонъ нѣсколько часовъ стоялъ на запасномъ пути. Дожидались пересыльной партіи изъ губернской тюрьмы.
Опять смѣнился конвой. Опять обыскивали насъ. Но на этотъ разъ конвой оказался болѣе толковый, и пріемка прошла быстро и гладко.
Утромъ привели изъ губернской тюрьмы арестантовъ. Эта пересыльная партія была совершенно не похожа на пересыльныхъ N-ской тюрьмы. Сплошной массой шли сѣрые казенные армяки съ красными и оранжевыми квадратами на спинахъ. Среди арестантовъ было много каторжанъ-кандальниковъ. Были и вѣчники съ цѣпями на ногахъ и на рукахъ. Сѣрая толпа долго стояла на рельсахъ, пока разбивали ее по вагонамъ. Я внимательно всматривался въ лица, надѣясь найти среди встрѣчныхъ каторжанъ хоть кого-нибудь изъ старыхъ товарищей и знакомыхъ. Было среди кандальщиковъ много молодыхъ интеллигентныхъ лицъ, по которымъ легко было отличить политическихъ каторжанъ. Но знакомыхъ лицъ въ толпѣ я не встрѣтилъ.
При разбивкѣ партіи, на нашъ вагонъ пришлось 12 человѣкъ каторжанъ. Когда ихъ ввели въ вагонъ, переполненный пересыльными оборванцами, вмѣстѣ съ ними ворвалась въ вагонъ струя чего-то жуткаго, мрачнаго. Смуглыя худыя лица, орлиные носы и черные горящіе глаза обличали во всѣхъ прибывшихъ кавказцевъ. Ввели ихъ въ вагонъ, и тѣсной кучкой стояли они въ проходѣ между скамейками, ожидая обыска. У нихъ не было съ собой ни мѣшковъ съ вещами, ни узелковъ съ хлѣбомъ, чаемъ и сахаромъ, которые обыкновенно запасаютъ себѣ на дорогу арестанты. У немногихъ изъ нихъ были съ собой и чайники, безъ которыхъ всего хуже въ дорогѣ. Рваные армяки, у однихъ слишкомъ длинные, у другихъ — слишкомъ короткіе. Грязные суконные блины вмѣсто шапокъ. Оборванные и заплатанные, кое-какъ застегнутые щепочками, вмѣсто пуговицъ, штаны. Холщевыя колючія рубахи, еле-еле прикрывающія грудь. Грязныя вонючія портянки и плохіе коты на ногахъ. И у каждаго на ногахъ тяжелая желѣзная цѣпь…
Было что-то дикое и мрачное въ этой группѣ закованныхъ кавказцевъ, неподвижныхъ и равнодушныхъ. И невозможно было узнать по ихъ замкнутымъ желѣзнымъ лицамъ, кто они: политическіе борцы или горные разбойники, или случайные преступники, или невинно осужденные.
Началась перекличка вновь прибывшихъ. Конвой, какъ всегда, немилосердно путалъ имена и фамиліи кавказцевъ, превращая Джикія въ Дубкова, Мирзіашвили въ Меркуловскаго, Гассана въ Ивана. Никто изъ вновь прибывшихъ не откликался. Конвой начиналъ терять терпѣніе. Старшій ругался и грозился. Но кавказцы молчали безучастно, не понимая ни вопросовъ, обращенныхъ къ нимъ, ни угрозъ, ни ругательствъ. Наконецъ, одинъ изъ кавказцевъ, молодой и высокій, съ красивымъ и суровымъ лицомъ, словно выточеннымъ изъ темнаго камня, произнесъ спокойно:
— Ты не ругайся, а толкомъ спрашивай. Они отвѣчать будутъ. Я переведу имъ по-грузински.
И онъ началъ переводить вопросы конвойныхъ, повторяя вслѣдъ за ними имена выкликаемыхъ. Дѣло пошло на ладъ.
— Разувайся, разувайся, скидай все, спускай цѣпи на полъ! — скомандовалъ старшій конвойный.
Полетѣли на полъ шапки, армяки, штаны. Зазвенѣли объ полъ опущенныя цѣпи.
Теперь каторжане стояли среди конвойныхъ полуобнаженные, въ одномъ рваномъ бѣльѣ, да въ желѣзныхъ цѣпяхъ, кольца которыхъ лежали прямо на голомъ тѣлѣ. Конвойные, наклонившись къ полу, осматривали и ощупывали каждое кольцо кандаловъ. А закованные люди стояли передъ ними, молчаливые, безучастные, съ суровыми, неподвижными лицами. Казалось, что ихъ ничуть не трогаетъ этотъ унизительный обыскъ. И всѣхъ суровѣе, всѣхъ неподвижнѣе было лицо молодого грузина, переводившаго товарищамъ вопросы конвойныхъ. Столько величественнаго спокойствія и презрѣнія было написано на его красивомъ лицѣ, что невольно являлась мысль о скованномъ цѣпями орлѣ. Да и товарищи его напоминали дикихъ горныхъ орловъ, захваченныхъ хитрыми охотниками.
Я живо представилъ себѣ положеніе этихъ людей во власти тюремщиковъ, говорящихъ съ ними на непонятномъ имъ языкѣ. Мы даже на каторгѣ можемъ охранять свои права, протестовать, когда эти права нарушаются, жаловаться, объясняться со своими тюремщиками. И какъ ни призрачна эта возможность, она позволяетъ намъ и на каторгѣ чувствовать себя людьми. Но быть въ рукахъ враговъ, выкрикивающихъ слова команды на непонятномъ вамъ языкѣ, требующихъ отъ васъ неизвѣстно чего, ругающихъ и наказывающихъ васъ неизвѣстно за что… Ужасно, должно быть, это положеніе. Что перечувствовали эти люди въ тюрьмѣ и на каторгѣ? Сколько мучительной жгучей ненависти накопилось въ ихъ сердцахъ?
Въ пути мнѣ удалось разговориться съ молодымъ грузиномъ. Онъ разсказалъ мнѣ, что всю его группу каторжанъ-кавказцевъ пересылаютъ въ Орловскій централъ «для смиренія»; разсказалъ и свою несложную исторію. Это была очень обыкновенная исторія рабочаго, давшаго въ своей квартирѣ убѣжище товарищу, участвовавшему въ какой-то экспропріаціи и получившаго за это 12 лѣтъ каторги. Простая исторія, на столько обычная, что не стоитъ приводить ее.
— А ваши товарищи-земляки — политическіе или уголовные? — спросилъ я его.
— Ты того спрашивай, кто ихъ судилъ, — отвѣчалъ мой собесѣдникъ: — какъ я буду знать, уголовные они или политическіе, когда они сами не знаютъ. Наши не будутъ неправду говорить. А спроси ихъ, за что кто сужденъ, — сами не знаютъ. Этого, вотъ, я знаю, — указалъ онъ на человѣка съ сѣдыми, бѣлыми, какъ снѣгъ, волосами, съ морщинистымъ лицомъ, но еще горящими глазами, — Онъ изъ одного города со мной. Его брата одинъ человѣкъ зарѣзалъ. А черезъ годъ того человѣка мертвымъ нашли. Стали искать, кто его убилъ. Говорятъ: онъ брата Мирзіашвили зарѣзалъ. Стали Мирзіашвили допрашивать. Тотъ говоритъ: да, зарѣзалъ. Это, — что тотъ человѣкъ его брата зарѣзалъ. А записали такъ, что будто онъ признавался, что того человѣка убилъ. Взяли въ тюрьму его. Потомъ судъ былъ. Его опять на судѣ допрашивали. Онъ думаетъ, его спрашиваютъ, какъ тотъ человѣкъ его брата убивалъ. И все подробно показываетъ: кинжаломъ рѣзалъ. А судъ понялъ, что онъ про себя показываетъ, что этого человѣка убилъ. Дали ему 10 лѣтъ каторги. Могли больше дать, да за полное признаніе скинули. А онъ и теперь не понимаетъ, за что ему каторгу дали. Сперва думалъ, за то его осудили, что убійцѣ брата не отомстилъ по обычаю.
Еще много подобныхъ исторій разсказывалъ мнѣ мой спутникъ. Разсказывалъ ровнымъ, безстрастнымъ тономъ, какъ говорятъ объ обычныхъ явленіяхъ повседневной жизни. Можетъ быть, на волѣ я отнесся бы съ недовѣріемъ къ этимъ разсказамъ. Но здѣсь, передъ лицомъ этихъ закованныхъ въ цѣпи людей, не понимающихъ ни слова по-русски, не понимающихъ, чего требуютъ отъ нихъ солдаты, во власти которыхъ они находятся, здѣсь исторіи, передаваемыя молодымъ грузиномъ, казались такими естественными, что не являлось ни тѣни сомнѣнія въ полной правдивости разсказчика.
Воображенію рисовалась яркая картина: пришли къ нимъ на Кавказъ, въ ихъ дивную страну, люди, не понимающіе ихъ и не желающіе ихъ понять. Завели свои порядки. Потомъ схватили нѣкоторыхъ изъ нихъ, судили по неизвѣстнымъ законамъ, на непонятномъ имъ языкѣ, и прочли имъ приговоръ, изъ котораго они не поняли ни единаго слова. И одному дали 10 лѣтъ каторги, другому — 12, 15 или 20 лѣтъ, а всѣмъ — тюрьму и цѣпи до могилы, пока чахотка не разрушитъ ихъ привыкшія къ горному воздуху легкія.
Въ Орлѣ кавказцевъ-каторжанъ взяли изъ нашего вагона. Ихъ отправляли всѣхъ въ Орловскій централъ, про который ходили тогда самые мрачные слухи. Тамъ избивали заключенныхъ, какъ нигдѣ. Избивали всѣхъ безъ исключенія, а съ особенной жестокостью избивали политическихъ, интеллигентовъ и инородцевъ — кавказцевъ и евреевъ. Я много слышалъ про этотъ централъ послѣ того, какъ тамъ повѣсился, не выдержавъ истязаній, мой товарищъ Сапотницкій. И я зналъ, что изъ моихъ спутниковъ-кавказцевъ, отправляемыхъ въ эту ужасную тюрьму, немногіе останутся въ живыхъ, что большинство изъ нихъ уйдетъ изъ орловскаго централа прямо въ могилу. Но безучастно и равнодушно выходили эти люди изъ вагона, идя на муку и смерть. Можетъ быть, они не знали, что ихъ ожидаетъ? Или они примирились уже съ мыслью о смерти? Или спокойствіе ихъ было лишь маской, которую носили они, чтобы не выдать своего волненія окружающимъ ихъ, ненавистнымъ врагамъ?
IV.
правитьПослѣ Орла каторжанъ въ нашемъ вагонѣ почти не осталось. Опять сплошь мелькали кругомъ пестрыя лохмотья пересыльныхъ.
День былъ хмурый. Глядѣть въ окно надоѣло. И я принялся внимательно наблюдать за своими сосѣдями.
Прямо противъ меня сидѣлъ маленькій худенькій старичекъ. Одѣтъ онъ былъ въ потертый и порядкомъ засаленный пиджачекъ и обтрепанныя до нельзя, испещренныя разноцвѣтными заплатами брюки. На головѣ его былъ котелокъ, за которымъ онъ любовно ухаживалъ, поминутно сдувая съ него пыль и оправляя его порыжѣвшую отъ времени ленту. Держался старичекъ съ нѣкоторымъ достоинствомъ и, пожалуй, даже съ нѣкоторой претензіей на изящество. Но физіономія у него была потасканная, жалкая, съ маленькими слезящимися, но все еще плутоватыми глазками, съ крошечнымъ краснымъ носикомъ, съ рѣдкой растительностью вокругъ рта. Говорилъ онъ мягкимъ вкрадчивымъ голосомъ, тщательно округляя каждую фразу, какъ говорятъ мѣщане, вкусившіе столичной образованности. Заинтересовалъ меня этотъ субъектъ замѣчательно точнымъ знаніемъ дороги, по которой мы ѣхали. Онъ подробно разсказывалъ своимъ спутникамъ, когда они прибудутъ въ Москву, когда прибудутъ въ Петербургъ, сколько времени задержатся въ каждой пересыльной тюрьмѣ, на какихъ станціяхъ будутъ пересаживаться, на какихъ станціяхъ и въ которомъ часу получатъ кипятокъ. Онъ разсказывалъ, какіе унтера имѣются въ каждой конвойной командѣ, у какого унтера можно курить, у какого нельзя; какой помощникъ начальника въ каждой тюрьмѣ лучше всего относится къ арестантамъ; въ какой тюрьмѣ можно упросить доктора, чтобы тотъ записалъ на больничную порцію или положилъ въ больницу. Старичекъ зналъ рѣшительно все, что можетъ пригодиться пересыльному арестанту. И онъ не хранилъ свои знанія про себя, а дѣлился ими со всѣми своими спутниками, давая имъ поминутно всевозможные практическіе совѣты. И совѣты его, по большей части, оказывались дѣльными. Такъ, напримѣръ, онъ совѣтовалъ всѣмъ купить на одномъ полустанкѣ, не доѣзжая нѣсколько станцій до Москвы, какіе-то особые пироги съ горохомъ (по 2 штуки на 3 к.). Многіе послѣдовали его совѣту, и пироги, дѣйствительно, оказались превосходны.
Эрудиція словоохотливаго старичка поразила меня. Захотѣлось познакомиться съ нимъ поближе. И я воспользовался самымъ простымъ и самымъ вѣрнымъ способомъ, чтобы разговориться съ нимъ: когда пришло время чаепитія, я заварилъ себѣ чаю покрѣпче, высыпалъ на лавку нѣсколько кусковъ сахару, и предложилъ старичку:
— Чаечку не хотите?
— Благодарю… Какъ бы васъ не обидѣть… У васъ, вѣрно, дорога еще не малая?
— Ничего. У меня еще есть. Пейте, пожалуйста.
— Благодарствуйте. Кружечку въ дорогѣ всегда хорошо пропустить…
Старичокъ снялъ свой котелокъ, пригладилъ на головѣ жидкіе волосы и началъ съ видимымъ наслажденіемъ пить чай въ прикуску.
Напившись вмѣстѣ чаю, мы, естественно, разговорились.
— Славно вы эту дорогу знаете, — замѣтилъ я старичку.
— Да какъ мнѣ, господинъ, и не знать дороги этой самой, когда я на ней и выросъ, и состарился! Здѣсь мнѣ каждый камушекъ, каждый столбикъ, какъ въ собственномъ домѣ, извѣстенъ!.. Безъ хвастовства скажу.
— Много разъ по этапу ходили?
Старичокъ усмѣхнулся.
— Много не много. А разъ 60 прошелъ я эту дороженьку. А можетъ быть, и больше разъ ходилъ… Сперва я считалъ, а потомъ и со счету сбился совсѣмъ.
— А въ Сибири были?
— Въ Сибири? Зачѣмъ мнѣ въ Сибирь ходить? Чего я въ Сибири не видалъ? Чтобы въ Сибирь попасть, нужно сперва много рекошету надѣлать. А я душегубствомъ, слава Богу, никогда не занимался. Такъ въ Сибирь и не пришлось идти. Разъ въ Вологдѣ въ острогѣ сидѣлъ, разъ въ Псковѣ, тамъ тогда тюрьма отбита была, хорошо сидѣть было, два раза въ Курской былъ, еще при покойномъ начальникѣ. А то все больше въ Петербургѣ, да по пересылкамъ, по пересылкамъ. Ну, Бутырку, натурально, какъ свой домъ родной, знаю. Мой путь завсегда одинъ: Петербургъ, Мценскъ, Орелъ. Вотъ ужъ десять лѣтъ только здѣсь и хожу. Такое ужъ у меня, господинъ, положеніе оказалось. Раньше, бывало, и дальше ходилъ. А теперь, подъ старость лѣтъ, только здѣсь: Петербургъ, Мценскъ, Орелъ, да обратно. А если и прежнее считать, въ этихъ вагонахъ я, пожалуй, полжизни провелъ.
— Что же, дѣдушка, вы такъ къ этимъ вагонамъ пристрастились?
— Дакакъ вамъ разсказать, господинъ?.. Каждый человѣкъ долженъ свое ремесло имѣть. Правильно я полагаю? Ну, какъ какое ремесло человѣку положено, такъ оно и идетъ. Теперь мое стариковское дѣло такое: на должность меня не примутъ, потому къ вину у меня слабость большая; черной работы мнѣ тоже никто не дастъ, потому сложеніе у меня не чернорабочее, да и лѣта не тѣ. А сложеніе у меня, если правду сказать, и сызмальства все такое же было. И зашибить я всегда былъ не прочь: такое пристрастіе къ винцу имѣю, что никакъ съ сердцемъ своимъ не слажу. Значитъ, моя линія такая, чтобы болѣе легкимъ дѣломъ заниматься, къ примѣру, хоть торговлей: купить, продать, обмѣнять, на пушку фрайера взять, — однимъ словомъ, аферы устраивать. У меня раньше и лавченка своя была: старыми вещами торговалъ, и не то что краденымъ, а по настоящему, отъ татаръ забиралъ. Да съ моимъ характеромъ развѣ расторгуешься? Пролетѣло мое дѣло. Сталъ я разноснымъ торгомъ кормиться. Это дѣло подходящее. Вы, господинъ, въ Питерѣ, вѣрно, бывали? Такъ видали, на Садовой улицѣ да около Сѣнной такіе вотъ, купцы, какъ я, перстенечками бирюзовыми торгуютъ, ножами, вилками, бритвы продаютъ, мыло, иголки, нитки, — одно слово, дрянь разную. Такъ я этакъ вотъ скоро 30 лѣтъ промышляю.
— Отъ себя торговали или отъ хозяина?
— Какъ вамъ разсказать? Больше отъ себя… Главное здѣсь — дураковъ на пушку брать. Это дѣло тонкое. Взять хоть перстенечки бирюзовые. Проволки мѣдной 1 1/2 вершка, а въ нее стеклышко ввернуто. Мы такіе перстенечки въ одномъ магазинѣ брали: поплоше — сотня на полтиникъ, получше — гривенникъ за дюжину, а самые лучшіе — 2 коп. за штуку. Ну, а продаешь ихъ, смотря по человѣку. Иной разъ пьяненькому какому-нибудь по пятачку отдашь, — пусть бабѣ своей подаритъ. А съ горничной какой или съ кухарки и по пятиалтынному возьмешь, и больше. Я разъ съ одной дѣвки деревенской цѣлковый за такой перстенечекъ слупилъ: повѣрила, дура, что перстенечекъ краденый и въ магазинѣ 40 р. стоитъ… Нужно только знать, къ кому какъ приступиться. Такъ вотъ и бритвы я цѣлый годъ продавалъ по 20—25 к. за штуку. Публика вѣдь на дешевку падка, а пускай-ка попробуетъ такой бритвой побриться! Ну, еще мыло такое было у насъ: бумажка ничего себѣ, пестренькая, и цѣна проставлена «25 копѣекъ». А мы его по 2 коп. кусокъ брали, а по пятачку продавали. Да много такихъ товаровъ идетъ… Только умѣть надо покупателей найти. Такъ я и торговалъ. А то года два отъ фотографа одного за Нарвской заставой карточки продавалъ съ женщинами голыми. Но это больше по квартирамъ носилъ. Хорошіе господа покупали: больше лицеисты да кадеты. Тогда и костюмчикъ у меня былъ чистенькій, — все честь-честью, какъ слѣдуетъ.
— За что же васъ столько разъ по этапу гоняли?
— А это дѣло такъ вышло. По моему ремеслу, какъ я вамъ докладывалъ, мнѣ только въ столицѣ и жить. Въ Боровичахъ или, взять къ примѣру, въ Псковѣ по моей части не расторгуешься. Тамъ и народу меньше, и на пушку ихъ не возьмешь. А воровать я не умѣю, да и не желаю совсѣмъ. Значитъ, я и норовлю все въ столицу попасть. Это, какъ въ пословицѣ говорится: рыба ищетъ, гдѣ глубже, а человѣкъ — гдѣ лучше. А изъ Питера я еще въ 82 году высланъ за праздношатательство и безписьменность по причинѣ коронаціи: загулялъ я тогда, а обходъ меня въ лаврѣ накрылъ. Съ тѣхъ поръ у меня и пошло: я въ Питеръ, меня изъ Питера, я въ Питеръ, меня изъ Питера.
Старичокъ разсмѣялся добродушно и весело.
— И не надоѣла такая жизнь? — спросилъ я его.
— Нѣтъ, почему же? Если бъ мнѣ въ Питеръ пришлось зайцемъ ѣхать, подъ лавкой, — оно точно плохо. Господинъ какой-нибудь сидитъ надъ тобой, повернется, — въ животъ тебя пихнетъ, плюнетъ подъ лавку, — въ рожу тебѣ угодитъ. А ты молчи и не шелохнись. А замѣтятъ тебя подъ лавкой-то, — вытащатъ, шею накостыляютъ, да еще жандарму тебя сдадутъ на станціи. Зайцемъ оно, точно, плохо было бы. А я приспособился. Меня вотъ теперь въ Петербургъ казеннымъ поѣздомъ везутъ. Я себѣ ѣду, какъ классный пассажиръ. И сытъ, и сидѣть хорошо, а подвернется конвой добрый, такъ и покурить можно. Пріѣду я, мѣсяца 2 или 3 погуляю, обратно поѣду. Въ дорогѣ мѣсяцъ или два пробуду, — и опять въ Питеръ.
— Какъ же вы такъ устраиваетесь, чтобы васъ по этапу въ Питеръ доставляли? — заинтересовался я.
— Да дѣло не хитрое. Нужно только, чтобы въ котелкѣ шарики работали, — старичокъ самодовольно постучалъ себѣ пальцемъ по лбу. Меня, къ примѣру сказать, арестовали на улицѣ. Сейчасъ же, первымъ дѣломъ, въ участокъ доставятъ: какой такой есть человѣкъ? Я врать никогда не стану и запираться не буду. Сразу всю правду имъ выкладываю: не имѣющій права жительства въ столицахъ Дмитрій Зайцевъ, царскосельскій мѣщанинъ. Провѣрятъ по бумагамъ, справятся, — оказывается, моя правда. Долго держать не станутъ, потому что такихъ шатуновъ имъ въ полиціи и такъ некуда дѣвать. На другой же день или, если тамъ праздникъ подошелъ, на третій день бумагу предъявятъ: выбирай, молъ, мѣсто для высылки и распишись въ полученіи. Я сейчасъ имъ и объявляю: прошу, дескать, меня въ г. Мценскъ отправить, въ Орловскую губернію. Тамъ, молъ, братъ мой живетъ, и могу я себѣ работишку найти. А Мценскъ я назначаю, потому что ближе Мценска нашего брата не высылаютъ, а дальше ѣхать мнѣ самому не разсчетъ. Привезутъ меня теперь въ Мценскъ. А тамъ приставъ прямо хорошій человѣкъ. Кого только къ нему ни приведутъ подъ надзоръ, прямо говоритъ: «Я, братъ, тебя знаю. Безъ воровства ты не проживешь. А воровать я тебѣ тутъ не дамъ. Значитъ, тебѣ здѣсь, все равно, съ голоду пропадать. Лучше проваливай ты отсюда подальше отъ грѣха. Чтобы въ 24 часа духа твоего здѣсь не было!» А меня завсегда шуткой встрѣчаетъ: «А, говорить, Зайцевъ, старый знакомый] На долго ли къ намъ пожаловать изволили?» Я говорю: «Если сегодня, ваше благородіе, выпустить меня прикажете, завтра къ обѣду съ собаками меня не сыщите!» «Ну, ладно, говоритъ, расписывайся, и проваливай ко всѣмъ чертямъ»! А я у одного пріятеля переночую, а утречкомъ рано-ранехонько на шоссе, да въ Орелъ. До Орла тамъ верстъ 60, — какъ разъ на два дня пути. По дорогѣ у кого христовымъ именемъ копѣечку выпросишь, а кто и такъ хлѣбца подастъ. Дойду до Орла. Тамъ прямо въ участокъ заявляюсь. Такъ и такъ, молъ, царскосельскій мѣщанинъ, а паспорта не имѣю, а равнымъ образомъ не имѣю ни опредѣленныхъ занятій, ни мѣстожительства. Извольте меня арестовать и этапнымъ порядкомъ выслать на родину. Это я все правильно, по закону имъ указываю, какъ въ статьяхъ написано. Иной разъ дадутъ тумака въ шею, придется снова приходить. А чаще всего, сразу арестуютъ и везутъ, какъ теперь, въ Царское Село. Тамъ меня сразу въ мѣщанскую управу представятъ. — Вашъ человѣкъ? — Нашъ. — Принимаете его? — А почему и не принять? — Выдадутъ мнѣ документъ, — и опять я вольный человѣкъ. Сейчасъ на вокзалъ, въ вагонъ подъ лавку заберусь — потому этапомъ изъ Царскаго села въ Питеръ никакъ попасть невозможно — и къ вечеру уже въ Петербургѣ. Такъ вотъ и ѣзжу. Ловко?
— Это вы практично устроились, — согласился я. — А долго дорога длится?
— Да какъ когда: разъ на разъ, знаете, не приходится. Иной разъ въ недѣлю съ небольшимъ обернешься. А то, бываетъ, и два мѣсяца ѣдешь. Главная задержка черезъ пересыльныя тюрьмы выходитъ. Въ Бутыркѣ я въ позапрошломъ году 6 недѣль просидѣлъ: все партіи ждалъ.
Я попробовалъ высчитать, во сколько обходятся государству постоянныя путешествія царскосельскаго мѣщанина. Сумма получилась такая огромная, что невольно изумленіе выразилось у меня на лицѣ. Старичокъ замѣтилъ это, и это, повидимому, доставило ему большое удовольствіе.
— Вы, вотъ, господинъ, удивляетесь, что меня такъ 30 лѣтъ возятъ, — замѣтилъ онъ. — А меня ли одного такъ по этапамъ гоняютъ? Вотъ тотъ корявый, что въ углу сидитъ у окна, — Шуркой его звать — тоже ужъ 20 лѣтъ ѣздитъ, коли не больше. Да здѣсь въ вагонѣ, почитай, на половину все знакомые. Съ однимъ десятый разъ вмѣстѣ ѣду, съ другимъ — двадцатый. Все возятъ да возятъ насъ, — все равно, какъ воду съ мѣста на мѣсто переливаютъ. Вѣрно, другого дѣла у нихъ и нѣтъ, какъ нашего брата катать…
Старичокъ разсмѣялся опять. Я готовъ былъ согласиться съ нимъ, что другого дѣла «у нихъ», дѣйствительно, мало; что 9/10 того, что дѣлаетъ государство въ борьбѣ съ преступностью, ничуть не болѣе цѣлесообразно и разумно, чѣмъ перевозка царскосельскаго мѣщанина изъ Питера въ Мценскъ, изъ Орла въ Царское Село, изъ Царскаго Села въ Петербургъ. Но въ разговоръ вмѣшался сидѣвшій недалеко отъ насъ мужчина среднихъ лѣтъ, мрачнаго вина, съ лицомъ, заросшимъ густой синеватой щетиной.
Онъ давно уже непріязненно поглядывалъ на моего словоохотливаго собесѣдника. Теперь его прорвало:
— А что съ вами, сволочами, и дѣлать, какъ не по тюрьмамъ держать да по этапамъ гонять? Воры — не воры, а такъ что-то вродѣ, не поймешь… Дѣла не дѣлаютъ, а людямъ портятъ. Прохвосты, лежебоки. Съ вами бы еще не такъ нужно, а вотъ какъ: попался голубчикъ, — а ну, всыпать ему сотню горяченькихъ, да на 3 годика. Снова попался, — ложись, получай двѣ сотни, да еще на 3 годика. Небось, живо нашелъ бы ремесло, даромъ что старый чортъ!.. Научился бы!..
Царскосельскій мѣщанинъ весь съежился, какъ пришибленный, слушая эту грозную рѣчь. Я заступился за него:
— Какъ же съ горяченькихъ, да изъ тюрьмы онъ ремеслу научится?
— А очень просто. Возьми хоть меня. Побираться мнѣ прежде приходилось. Ну, разъ и стянулъ я на базарѣ — такъ, дрянь какую-то, саквояжъ дамскій. Да засыпался. Мнѣ судья тогда 3 мѣсяца далъ. Все-таки съ кичей познакомился. Вышелъ черезъ три мѣсяца. Туда-сюда, — нѣтъ ходу поднадзорному. Корешокъ одинъ подбилъ на дѣло. Магазинъ тамъ былъ такой. Съ мѣхами. Такъ хотѣли скокъ сдѣлать. Ключъ мы подобрали. Да опять сгорѣли. Мнѣ 3 года и дали… — Мрачный мужчина крѣпко выругался.
— Это развѣ много, коли съ поличнымъ попался? — вставилъ кто-то изъ сосѣдей.
— Развѣ много? Да за такое что больше 1 1/2 лѣтъ нигдѣ не даютъ! Чистосердечное признаніе при помощи подобраннаго ключа — за это всегда 1 годъ — 1 1/2 года даютъ! А мнѣ суки 3 года дали. Ну, отсидѣлъ я эти 3 гола. Какъ отсидѣлъ, — говорить тошно. А вышелъ, — зарокъ себѣ далъ: ни-ни, больше воровать не стану! Будетъ муку терпѣть. Лучше горбомъ своимъ заработаю… Въ третій разъ ужъ никакъ имъ въ руки не попаду, къ кровопійцамъ. Будетъ!..
Мнѣ вспомнились новѣйшіе нѣмецкіе криминалисты, со взглядами которыхъ я знакомился недавно въ университетѣ. Вспомнилось, какъ горячо нѣмецкіе профессора вѣрятъ въ спасительную и воспитательную роль тяжелыхъ уголовныхъ репрессій, — въ частности, продолжительнаго тюремнаго заключенія. И поразило меня, что въ Россіи, «на днѣ», можно найти ту же бодрую вѣру, — въ лицѣ, хотя бы мрачнаго мужчины съ синеватой щетиной на лицѣ. Но царскосельскій мѣщанинъ ехидно спросилъ его:
— А ты, брать, теперь чѣмъ занимаешься?
— Работаю! — буркнулъ тотъ.
— А что работаешь?
— То и работаю. Что придется, все дѣлаю.
— А воровство такъ совсѣмъ и бросилъ?
— Значитъ, бросилъ, разъ не попался,
Старичокъ молчалъ, посмѣиваясь себѣ въ бородку. Но мужчина мрачнаго вида, внезапно воодушевившись, продолжалъ развивать свои взгляды.
— Я такъ понимаю. Кто себя такъ поставилъ, то къ нему никто придраться не можетъ, тотъ не воръ. Разъ я навѣрное иду, и моего отвѣта не будетъ, какой я воръ? Этакъ много воровъ наберется, если будешь вѣрное дѣло за воровство считать. Разъ сдѣлаешь, — такъ, можетъ быть, на всю жизнь человѣкомъ станешь. Я что — это самъ знаешь.
Мужчина мрачнаго вида выражался нѣсколько сбивчиво и туманно. Но все же изъ его словъ можно было уловить, что его точка зрѣнія на вопросъ нѣсколько отличается отъ точки зрѣнія нѣмецкихъ криминалистовъ. Чтобы дать ему возможность высказаться съ большей обстоятельностью, я спросилъ его:
— А знали вы еще другихъ людей, которые раньше воровали, а послѣ тюрьмы бросили это ремесло и занялись другимъ дѣломъ?
— Да сколько хочешь. Первый хоть я!
— Да, вы… Я другихъ, кромѣ васъ, много?
— И еще много есть.
— Кто, напримѣръ?
— Кто воровать послѣ тюрьмы бросилъ?.. Сенька хромой… Нѣтъ, тотъ потомъ сидѣлъ… А вотъ, Яшка Булочникъ, тотъ совсѣмъ бросилъ… Да и другихъ много есть.
— Я какой это Яшка? — переспросилъ старичокъ: — не тотъ ли, что съ кривымъ глазомъ?
— Онъ самый. Кривой и есть. А ты, нешто, его знаешь?
— Какъ же, очень даже знаю. Подъ новый годъ, какъ разъ, его при мнѣ въ Московскую часть привели, избитаго всего: опять на дѣлѣ засыпался.
— А, чортъ! — выругался мужчина мрачнаго вида. — Не везетъ, видно, парню.
— А другихъ, кромѣ Яшки Булочника, вы не помните, кто послѣ тюрьмы воровать бросилъ? — продолжалъ я допрашивать мрачнаго криминалиста нѣмецкой школы.
— Еще?.. И еще помню. Вотъ Соломонъ былъ у насъ, воръ, въ Псковѣ. Три года отсидѣлъ, вышелъ, — черезъ недѣлю снова сгорѣлъ. И опять 3 года ротъ получилъ. Такъ тоже зарокъ далъ. Теперь ни-ни. Не воруетъ.
— А чѣмъ живетъ?
— Чѣмъ живетъ? Лавку держитъ. Ему со всей губерніи несутъ, что перетыригь или перемыть нужно. У него воръ и ксиву всегда получить можетъ. Онъ своему масу и въ долгъ всегда дастъ, не откажетъ. Вѣрный человѣкъ. И деньги тоже хорошія загребаетъ[1].
— Да, это правильно, поддержалъ кто-то изъ сосѣдей. Соломонъ, можно сказать, первый благодѣтель, даромъ, что Каинъ!
V.
правитьПо мѣрѣ того, какъ мы приближались къ Москвѣ, въ вагонѣ становилось все тѣснѣе и тѣснѣе. Чуть не на каждой станціи вводили въ вагонъ новыхъ оборванцевъ. Были среди нихъ и дряхлые старики — правда, не такіе дряхлые, какъ Анастасія Ефимова — и совсѣмъ молодые парни. Одѣты все были въ жалкія лохмотья. Испитыя, отекшія лица у многихъ были украшены синяками и ссадинами.
Подошелъ ко мнѣ парень лѣтъ 25 на видъ съ опухшимъ желтымъ лицомъ привычнаго алкоголика. Потрогалъ рукой мои сѣрый арестантскій армякъ, нагнувшись, внимательно осмотрѣлъ и ощупалъ мои коты и спросилъ съ притворно-равнодушнымъ видомъ:
— Издалека идете?
— Издалека.
— Откуда?
— Изъ N-ской тюрьмы.
— Армяки тамъ добрые даютъ. И коты ничего себѣ, совсѣмъ еще новые… Въ Бутырку идете?
— Пока въ Бутырку, а тамъ — дальше…
— У васъ тамъ армякъ, безпремѣнно, отберутъ. Даромъ добро пропадетъ. Давайте, помѣняемъ лучше.
— На что мнѣ?
— А какъ же. Я вамъ сейчасъ старенькій армякъ принесу, еще хорошій совсѣмъ. Сперва вы сами осмотрите его, а потомъ мѣнять будемъ… Коты тоже принесу подходящіе… А за мной три копѣйки придачи будутъ. Идетъ, что ли?
— Нѣтъ, не идетъ.
— Почему? Все равно, пропадетъ ваше добро. Ну, 4 копѣйки за мной… Хотите?
— Да я ничего мѣнять не буду.
Парень еще разъ ощупалъ мой армякъ, еще разъ осмотрѣлъ коты, вздохнулъ сокрушенно и съ разочарованнымъ видомъ перешелъ въ сосѣднее отдѣленіе.
Тамъ онъ подошелъ къ какому-то молодцу въ розовой ситцевой рубахѣ.
— Рубаха своя или казенная?
— Казенная. Въ Калугѣ выдана.
— Въ Калугѣ? Ишь ты! А рубаха, какъ вольная совсѣмъ, и съ цвѣточками.
— Тамъ всѣмъ такія даютъ, у кого своей рубахи нѣтъ.
— Откуда у нихъ такія взялись? Я въ третьемъ году черезъ Калугу проходилъ. Тамъ такую рвань давали, что вся врозь лѣзла.
— А это съ войны у нихъ осталось. Красный Крестъ для солдатъ все заготовлялъ, значитъ, а теперь намъ пошло. Рубахи ничего, добрыя! А то еще голубенькія даютъ, въ полоску. Такъ тѣ и того лучше. Подштанники тоже даютъ хорошіе, — кому бумазейные, кому тиковые. А другимъ осенью и пальтишки давали. Пальтишки, правда, плохонькія, — а все же меньше 1 р. 20 к. за него не возьмешь. И за 1/2 рубля продать можно.
Парень съ желтымъ лицомъ что-то усиленно соображалъ. Затѣмъ, онъ спросилъ:
— А харчи въ Калугѣ какіе даютъ?
— Харчи важные! Хлѣба по 3 фунта, безъ недовѣска: за этимъ строго слѣдятъ. И хлѣбъ хорошій, выпеченный, какъ слѣдуетъ. Баланду даютъ съ крошонкой — лучше, ей Богу, чѣмъ въ Бутыркѣ. Въ постъ — горохъ. По воскресеньямъ — каша гречневая или пшеная. Масла по 3 золотника на рыло. Чего тебѣ еще? Харчи важные.
— Нешто и мнѣ на Калугу объявиться? — въ раздумьи промолвилъ парень.
— А то что? — поддакнулъ мужчина, расхваливавшій калужскіе харчи. — На Калугу теперь много народа идетъ. Больше все черезъ эти рубашки.
— Не бьютъ тамъ? — все еще колебался парень.
— Если захочешь, то повсюду по шеѣ или въ морду получить можешь, — и въ Калугѣ получишь. А будешь за собой смотрѣть, — ничего, не попадетъ. Такъ, чтобъ очень бить, — этого тамъ нѣтъ.
— А, ладно! — рѣшился парень и крѣпко выругался: — Сказывай, землякъ, на какую волость объявляться ловчѣе.
Въ вагонѣ бойко шла мѣновая торговля. Мѣняли рубахи, штаны, коты, шапки. При неэквивалентности обмѣниваемыхъ предметовъ, приплачивалось по 2—3 коп., а то и больше.
Сидѣвшій недалеко отъ меня благообразный старецъ съ сѣдой бородой, одѣтый въ новый, но очень скверный пиджакъ (очевидно, выданный ему какимъ-нибудь благотворительнымъ комитетомъ) обратился ко мнѣ:
— Вотъ народъ! Тряпье такое мѣняютъ, къ какому и притронуться гадко. Изъ за тряпки ситцевой 1000 верстъ пройдетъ, 2 мѣсяца по пересылкамъ будетъ валяться, своимъ мясомъ вшей казенныхъ кормить. А тряпкѣ красная цѣна, въ базарный день, — грошъ. Прежде не то было. Прежде полняки выдавали. Да!
— «Полняки»? Это что такое?
— Полный костюмъ такъ у насъ называется. Сюда пиджакъ идетъ, жилетка, штаны, пара штиблетъ или баретокъ, 2 пары портянокъ, 2 пары подштанниковъ, 2 рубахи, шапка, мѣшокъ. За полнякомъ идти по крайности есть разсчетъ. За полняками и я два раза ходилъ. За полнякъ меньше 12 рублей никакъ не возьмешь, а то и по 13 и по 13 съ полтиной давали. Только за полнякомъ-то въ Сибирь идти надо. Я разъ до Байкала ходилъ, а въ другой разъ въ Якутку. Въ Якуткѣ и теперь, говорятъ, полняки выдаютъ, только не всѣмъ. Да теперь туда все политическихъ больше гонятъ. Нашего брата въ Якутку не пошлютъ. Значитъ, намъ теперь этотъ No не проходитъ. Умный человѣкъ долженъ теперь къ другому, какому ни на есть, дѣлу пристать. А шпана здѣсь вкругъ Москвы туда-сюда кувыркается. Кувыркали и есть!.. Москва, Тула, Калуга, — дальше и не знаетъ ничего. Времена пошли, нечего сказать. Такіе ли люди прежде были!
Кувыркали съ нѣкоторымъ уваженіемъ прислушивались къ сердитымъ словамъ сѣдобородаго старца. И, чѣмъ больше вглядывался я въ лица этихъ кувыркалъ, тѣмъ болѣе соглашался со старцемъ, что народъ въ наше время, дѣйствительно, измельчалъ. Рядомъ съ этими людьми, всю жизнь кувыркающимися по этапамъ вокругъ Москвы въ погонѣ за грошовыми тряпками, старикъ, ходившій въ Якутку за полнякомъ, казался полусказочнымъ героемъ. И нельзя было не дивиться мудрой государственной организаціи, переправляющей неустанно взадъ и впередъ по странѣ, подъ охраной рѣшетокъ, шашекъ и револьверовъ, этихъ крупныхъ и мелкихъ аргонавтовъ нашего времени
Пока я размышлялъ объ этомъ, поѣздъ приблизился къ Москвѣ. Въ ожиданіи встрѣчи съ начальствомъ конвойные подтянулись. Они стояли у дверей вагона, молодцоватые и строгіе. И на ихъ одинаковыхъ, загорѣлыхъ лицахъ написано было сознаніе великой важности выполняемой ими службы…
VI.
правитьОпять шелъ я въ арестантской толпѣ съ цѣпями на рукахъ по оживленнымъ, шумнымъ улицамъ. Тянулись мимо насъ обозы, съ тяжелой кладью, дребезжали извозчичьи пролетки, сновали прохожіе, съ шумомъ пролетали электрическіе трамваи. Посреди всего этого оживленія медленно и беззвучно подвигалась впередъ сѣрая толпа людей, окруженныхъ густой цѣпью конвойныхъ съ обнаженными шашками. Но эта толпа не привлекала вниманія прохожихъ. Каждый бѣжалъ по своему дѣлу. Полнымъ ходомъ работала машина огромнаго города, а въ этой машинѣ арестантскій этапъ — одно изъ колесиковъ, маленькое и незамѣтное, хотя и необходимое. И такъ незамѣтно шли мы по улицѣ, по которой до насъ прошли сотни тысячъ арестантовъ, и по которой послѣ насъ пройдутъ сотни тысячъ случайныхъ преступниковъ и рецидивистовъ, кувыркалъ и политическихъ каторжанъ.
Поведеніе моихъ спутниковъ часъ отъ часу сильнѣе удивляло меня. Многіе изъ нихъ, приближаясь къ тюрьмѣ, стали рвать въ клочки свое и безъ того уже достаточно порванное платье. Особенно отличился одинъ парень лѣтъ 18: онъ остался почти голый, — съ обнаженными выше колѣнъ ногами, съ совершенно обнаженными руками и грудью, со спиной, покрытой однимъ лоскутомъ матеріи, который какимъ-то чудомъ удержался у воротника. Другіе были не многимъ лучше.
Смыслъ этого страннаго раздиранія одеждъ выяснился въ пріемной Бутырской тюрьмы, когда стали сортировать арестантовъ и отдѣлять тѣхъ изъ нихъ, которымъ нужно было выдать казенную одежду.
Пріемная тюрьмы была обширна, какъ храмъ. На храмъ походила она и высокимъ потолкомъ и огромными свѣтлыми окнами. Видно было сразу, что на созданіе этой огромной тюрьмы потрачено много энергіи, много государственнаго генія… и много народныхъ денегъ.
Въ огромной пересыльной камерѣ, куда помѣстили меня, стоялъ гулъ отъ множества голосовъ. Кругомъ, вдоль всѣхъ четырехъ стѣнъ тянулись массивныя нары. На нихъ сидѣло и лежало не меньше 200 человѣкъ арестантовъ. И все же въ камерѣ было просторно. Высокіе потолки и огромныя окна создавали первое впечатлѣніе чистоты и благоустроенности помѣщенія. Только черезъ нѣсколько минутъ я замѣтилъ, что по стѣнамъ, по нарамъ, по тѣламъ и по одеждѣ арестантовъ ползаютъ миріады клоповъ и вшей.
Во всѣхъ концахъ камеры видны были люди, которые, раздѣвшись до гола, обыскивали свое бѣлье, извлекали изъ всѣхъ швовъ и складокъ его вшей и клоповъ и здѣсь же на ногтѣ большого пальца давили ихъ. Но на смѣну погибшимъ паразитамъ являлись новыя полчища насѣкомыхъ, которыя, повидимому, чувствовали себя здѣсь господами положенія.
Въ безуспѣшной и утомительной борьбѣ съ паразитами провелъ и я все время послѣ обѣда.
На дворѣ ужъ стемнѣло. Въ камерѣ зажглись электрическія лампочки. Арестанты принялись укладываться ко сну. Примостился, было, и я соснуть. Но не тутъ-то было. Паразиты при свѣтѣ электричества оказались еще въ тысячу разъ смѣлѣе и предпріимчивѣе, чѣмъ въ теченіе дня. И я скоро убѣдился, что о снѣ нечего и мечтать.
Присѣлъ на краешекъ наръ. Полилъ доски вокругъ себя водой (обычное тюремное средство, чтобы оградиться хоть немного отъ паразитовъ) и ждалъ разсвѣта.
Мимо меня сновали по камерѣ взадъ и впередъ унылыя, сонныя фигуры. Съ измученнымъ видомъ, съ опущенной головой ходилъ взадъ и впередъ длинноволосый юноша въ перешитой студенческой тужуркѣ, съ пенснэ на носу. Блѣдное, тонкое лицо, вялая колеблющаяся походка. Очевидно, — интеллигентъ, политикъ. По всей вѣроятности, выгнанный студентъ. С.-д. или с.-р, — по виду узнать трудно. По рубахѣ и по тужуркѣ — какъ будто, с.-д. Но по волосамъ, — скорѣе похожъ на с.-р. Хотѣлъ, было, заговорить съ нимъ, да раздумалъ. Слишкомъ ужъ ясно каждая черта въ этомъ человѣкѣ говорила: вотъ я, жертва произвола, жертва самодержавія. А я изъ своего тюремнаго опыта вынесъ заключеніе, что нѣтъ въ мірѣ болѣе скучныхъ, болѣе надоѣдливыхъ людей, чѣмъ интеллигентныя «жертвы самодержавія».
Проходитъ мимо рослый молодой парень въ арестантскомъ армякѣ, съ широкимъ безбородымъ лицомъ. Онъ всматривается довольно безцеремонно въ мое лицо, затѣмъ, останавливается передо мной и спрашиваетъ:
— Вы, товарищъ, политическій?
— Да.
— Осуждены уже?
— Осужденъ.
— Большой срокъ имѣете?
— Нѣтъ, 4 года.
— А гдѣ сидѣли?
— Въ N-ской тюрьмѣ.
— Въ N-ской? Тамъ у меня одинъ товарищъ былъ, — Никифоровъ… Не знаете, что съ нимъ сталось?
— Никифоровъ… Никифоровъ… Его не Павломъ звали?
— Павломъ. Это, навѣрное, онъ!
— Никифоровъ Павелъ повѣшенъ былъ при мнѣ…
Завязывается разговоръ. Обычный разговоръ политическихъ, нечаянно встрѣтившихся въ пересылкѣ. Я разсказываю своему новому знакомому о товарищахъ повѣшенныхъ, застрѣленныхъ и умершихъ отъ чахотки и отъ тифа въ N-ской тюрьмѣ. Товарищъ сообщаетъ мнѣ такія же свѣдѣнія о товарищахъ, сидящихъ въ Смоленской тюрьмѣ. Оказывается, что онъ осужденъ за с. р. типографію. Разговоръ, естественно, переходитъ на политику. Дѣлимся другъ съ другомъ отрывочными политическими новостями, которыя доходили до насъ въ эти годы сквозь толстыя тюремныя стѣны.
Подходитъ къ намъ старикъ-крестьянинъ въ длинномъ буромъ балахонѣ. Уставившись на насъ, онъ внимательно прислушивается къ тому, что говоримъ мы о Государственной Думѣ, о направленіи политики правительства. По всему видно, что эти вопросы глубоко интересуютъ его. Наконецъ, онъ вставляетъ свое слово въ разговоръ.
— Вы, господа, люди образованные, — говоритъ онъ: — вамъ все лучше извѣстно. Вотъ спросить я хотѣлъ: чѣмъ оно все у насъ кончится? Скоро ли конецъ будетъ?
Я молчу. Отвѣчаетъ мой новый знакомый, осужденный за с.-р-овскую типографію:
— Ничего, дѣдушка, впередъ угадать нельзя. А только когда-нибудь да кончится.
— Я и то такъ думалъ: не можетъ все по старому оставаться. Долженъ конецъ быть.
— Будетъ, будетъ конецъ! — поддерживаетъ старика мой новый знакомый.
— Долженъ конецъ быть. Не можетъ народъ того дольше терпѣть. Да и Богъ не потерпитъ. Есть вѣдь правда у Бога. Богъ-то, Онъ все видитъ… Только народъ у насъ больно плохой сталъ, недружный. Всѣ-то ждутъ, а другъ друга боятся… А одинъ что сдѣлать можетъ? Вотъ я, къ примѣру, попу поперечилъ. Потому, — полъ огорода онъ мнѣ отрѣзалъ. А земля-то моя была, купленная, а не церковная. Еще отецъ мой за ту землю деньги платилъ. Вся деревня знаетъ. А попъ-то со старостой да съ земскимъ и подбили народъ сослать меня совсѣмъ — за порочное поведеніе. А про меня всѣ скажутъ, что я никогда ни въ чемъ не замѣченъ… Теперь, вотъ, въ Олонецкую губернію гонятъ.
Старикъ расчувствовался, вспоминая о своемъ горѣ. Въ глазахъ его видны были мутныя слезы.
— Т. е., такъ обидѣли, такъ обидѣли меня, что и сказать не могу, — повторялъ онъ — Вы люди ученые, сами разобрать можете…
И онъ длинно и сбивчиво разсказывалъ исторію своей земли и исторію своей ссоры съ сосѣдомъ попомъ, ссоры, которая окончилась приговоромъ общества объ его высылкѣ. Обычная деревенская исторія, — безконечная, безтолковая, тягучая и нудная.
Подходили къ намъ и другіе люди, которые, подобно намъ, не могли заснуть отъ клоповъ и отъ вшей. Прислушивались къ разговору, вставляли свое слово и начинали разсказывать каждый о своемъ дѣлѣ. Имъ было все равно, кому разсказывать. Намъ было все равно, кого слушать. И всѣ рѣчи слагались въ какую-то чудовищную какофонію естественныхъ и обычныхъ нелѣпостей и несообразностей.
Подъ монотонные разсказы пересыльниковъ проходили снова передъ моими глазами встрѣченныя въ дорогѣ лица. Старуха Анастасія Ефимова… Закованные въ цѣпи горные орлы… Царскосельскій мѣщанинъ-путешественникъ… «Поправившійся» въ тюрьмѣ криминалистъ мрачнаго вида… Подмосковскіе кувыркалы… Сѣдобородый старецъ, ходившій на Байкалъ и въ Якутку за «полняками»… Высылаемый въ Олонецкую губернію крестьянинъ, поссорившійся съ попомъ изъ за огорода… Добродушные, но безтолково-исполнительные конвойные, проникнутые сознаніемъ глубокой важности исполняемой ими службы…
Въ роскошной обширной пересылкѣ съ высокими, какъ въ храмѣ, потолками, съ огромными окнами, съ электрическими лампочками и миріадами паразитовъ яснѣе проступала внутренняя логика встрѣченныхъ въ пути типовъ. И объ этой логикѣ размышлялъ я въ ожиданіи разсвѣта, сидя на нарахъ, прислушиваясь къ нуднымъ рѣчамъ обступившихъ насъ пересыльниковъ и тщетно защищаясь отъ наползавшихъ на меня со всѣхъ сторонъ вшей и клоповъ…
- ↑ Для читателей, недостаточно знакомыхъ съ уголовнымъ міромъ, поясню нѣкоторыя спеціальныя слова и выраженія, употребляемыя моими собесѣдниками: кича — тюрьма; корешокъ — товарищъ; скокъ — закрытое помѣщеніе и кража со взломомъ; сгорѣть — попасться; перетырить — припрятать, передать; перемыть — перепродать; ксива — паспортъ; каинъ — скупщикъ краденнаго; масъ — воръ.