А. С. Шабельская.
правитьПО УЗЕНЬКОЙ ДОРОЖКѢ
правитьОнъ шелъ по дорогѣ среди засѣянныхъ полей. Былъ вѣтеръ, и высокая рожь волновалась подобно морю, звеня своими тяжелыми, созрѣвающими колосьями.
Ему казалось, что онъ никогда не видалъ такой густой и полной ржи. Почему всегда его тянетъ на это мѣсто? Даже когда поля чернѣютъ подъ паромъ, или засѣваются картофелемъ, онъ неизмѣнно идетъ сюда.
Мѣсто это представляло не особенно живописную, но довольно оригинальную картину. Кругомъ были разбросаны небольшія рощи, а за ними чернѣли лѣса, образуя какъ бы колоссальный паркъ, среди котораго лужайки вмѣсто травы засѣвались рожью, овсомъ и картофелемъ. Ему предстояло пройти первую рощу. Онъ прищурился и смотрѣлъ впередъ на дорогу, убѣгавшую подъ тѣнь высокихъ деревьевъ, и воспоминанія о чемъ-то очень далекомъ и очень дорогомъ подымались изъ глубины прожитой жизни и, подобно неуловимымъ призракамъ, охватывали его. навѣвая грусть и какое-то непонятное удовлетвореніе. Боже, какъ много лѣтъ и какъ много жизни лежало на его широкихъ плечахъ! И хотя ноги его ступали несовсѣмъ твердо, онъ несъ голову, закинувъ назадъ, и держалъ плечи такъ же прямо, какъ въ то время, когда на нихъ красовался лейбъ-уланскій мундиръ, и голову его покрывали волны густыхъ каштановыхъ волосъ. Теперь черепъ его обнажился и блестѣлъ на солнцѣ. Шапки онъ не любилъ и ходилъ всегда съ непокрытой головой. Только въ непогоду можно было видѣть на немъ сѣрый картузъ съ большимъ безобразнымъ козырькомъ.
Это былъ человѣкъ, который никогда не подводилъ итоговъ своей жизни. Выходилъ ли онъ побѣдителемъ или побѣжденнымъ изъ жизненной борьбы, голова его всегда была полна мечтаній и проектовъ, а душа всегда была открыта для воспріятія новой борьбы и новаго краха.
Когда-то онъ былъ очень богатъ, когда-то онъ славился въ продолженіе двадцати лѣтъ какъ образцовый мировой судья, а теперь — старый, больной, въ скромной роли управляющаго, онъ такъ же ясно и довѣрчиво относился къ жизни, какъ и въ свои двадцать пять лѣтъ.
Когда онъ входилъ въ рощу, лѣвая нога его за что-то зацѣпилась и онъ едва не упалъ. Это были корни старой, старой сосны. Она стоитъ тутъ, у самой дороги, одинокая, вѣтвистая. Некрасива она, правда; но она знаетъ, что ее не тронетъ ни буря, ни рука человѣческая.
На что годится она, дуплистая, корявая, кривая, — а съ бурей она помѣряется своими безчисленными мощными вѣтвями. Александръ Юрьевичъ посмотрѣлъ на эту сосну. Это была его старая знакомая: всматриваясь въ нее, онъ часто сравнивалъ съ ней свое одинокое существованіе.
Толчокъ, который онъ получилъ, споткнувшись на ея корни, больно отозвался въ его спинѣ. Да, это было еще зимой. Выходя изъ окружнаго суда, онъ поскользнулся и упалъ спиной на каменныя ступени.
На мѣстѣ ушиба у него образовалась опухоль. Опухоль эта ростетъ и болѣзненность ея увеличивается пропорціонально ея росту. Въ умѣ его тотчасъ нарисовалась цѣлая картина суда. Онъ подавалъ жалобу на Ивана Суслика. Этотъ послѣдній даже во мнѣніи своихъ односельцевъ былъ настоящая разбойничья душа. Въ эту зиму онъ, съ помощью нѣсколькихъ смѣльчаковъ ночью разорилъ маленькую господскую усадьбу, которую крестьяне несправедливо оспаривали у помѣщика. Когда дѣло дошло до суда, всѣ его покинули. Александръ Юрьевичъ вспомнилъ, съ какимъ суровымъ достоинствомъ держалъ себя Иванъ. Онъ никого не выдалъ, отъ того, что совершилъ, не отрекался, и былъ приговоренъ къ трехмѣсячному тюремному заключенію.
«Должно быть отсидѣлъ уже свой срокъ», подумалъ управляющій. Ему неоднократно совѣтовали остерегаться Ивана Суслика, но онъ такъ часто и такъ много прощалъ ему, что послѣднее обстоятельство, по его мнѣнію, было совершенно справедливымъ и неизбѣжнымъ слѣдствіемъ цѣлаго ряда проступковъ, совершенныхъ этимъ неугомоннымъ человѣкомъ.
Опять передъ нимъ роща. Здѣсь, на опушкѣ ея, протоптана узенькая тропинка. Она пересѣкаетъ большую дорогу и затѣмъ вьется среди полей. Земля на ней какъ бы звенитъ подъ ногами проходящихъ. Теперь, когда по обѣимъ сторонамъ ея колыхалась высокая рожь, дорожка эта казалась необычайно заманчива и поэтична. Александръ Юрьевичъ остановился. Какъ жаль, что онъ не взялъ съ собой дѣтей помѣщика, чтобы показать имъ эту аллею карликовъ! Въ немъ самомъ зашевелилось почти дѣтское желаніе непремѣнно пройтись вдоль этой узкой полосы. Нигдѣ среди ржи не было видно вытоптанныхъ мѣстъ. Здѣсь, на этой узенькой тропинкѣ, было не до игръ и не до шутокъ. Здѣсь люди проходили спѣшно и твердо попирали землю ногами. Дорожка все бѣжала какъ будто съ горы, увлекая его за собой.
Впереди была небольшая ложбинка и тамъ рожь засѣла такой густой щеткой, что невозможно было пробраться сквозь нее. Солнце клонилось къ западу и косые лучи его окрашивали все это море волнующейся ржи густымъ лиловато-розовымъ цвѣтомъ. Такимъ же точно цвѣтомъ были окрашены облака. Они причудливыми зигзагами поднимались надъ солнцемъ и расходилисъ дальше въ видѣ разорванной нѣжно-розовой пелены.
Полюбовавшись на рожь, онъ повернулъ было назадъ, но ему жаль было разстаться съ этимъ мѣстомъ. Онъ точно стоялъ среди волнующагося розоваго моря. Багровый закатъ клалъ на ближайшіе предметы свои яркія краски, отчего дальніе лѣса, уходившіе на востокъ, казались еще болѣе темными и еще болѣе таинственными.
Съ высоты своего громаднаго роста онъ видѣлъ за рожью безконечныя поруби. Бортныя сосны[1], пощаженныя топоромъ, вырѣзывались подобно гигантскимъ сторожамъ на багровомъ горизонтѣ. Сколько вѣковъ прошло передъ ними, — теперь онѣ стоятъ, опустивши свои могучія вѣтви, не защищенныя отъ солнца и непогоды, на половину высохшія и съѣденныя червями. Молодой лѣсокъ, точно трава, колышится у ихъ ногъ. Онъ стоялъ, весь охваченный прелестью разстилавшейся передъ нимъ картины и все, что было тяжелаго и горькаго въ его жизни, молчало гдѣ-то далеко, далеко. Онъ смутно чувствовалъ, что въ такія минуты онъ сливается съ Богомъ, который нерѣдко сходилъ въ его душу.
Нельзя было однако стоять здѣсь вѣчно, и онъ медленно повернулся и пошелъ обратно все съ тѣмъ же приподнятымъ чувствомъ удовлетворенія.
Вдругъ до слуха его стали доноситься чьи-то торопливые шаги, ближе, ближе… Онъ обернулся: — передъ нимъ стоялъ Иванъ Сусликъ. Въ одной рукѣ была его смушковая шапка, а другой — онъ поддерживалъ что-то. Александръ Юрьевичъ увидѣлъ, что у него былъ топоръ за плечами.
— Здравствуй, Иванъ, сказалъ онъ.
— Здорово, проговорилъ Иванъ совсѣмъ какъ-то беззвучно, не поднимая на него глазъ.
По тону его привѣтствія Александръ Юрьевичъ почувствовалъ, что Иванъ Сусликъ его врагъ.
— Ну, что, отсидѣлъ? спросилъ онъ.
Иванъ вскинулъ на него свои большіе сѣрые глаза, и ничего не отвѣтилъ. Во взглядѣ этихъ суровыхъ глазъ и сжатыхъ губахъ, Александръ Юрьевичъ прочелъ столько ненависти и злобы, что сердце его учащенно забилось и мурашки забѣгали по спинѣ. Нужно было не показать Ивану, что онъ его испугался.
— Ну, иди себѣ, проговорилъ Александръ Юрьевичъ, отступая немного въ рожь, и очищая ему дорогу.
— Пану попереду итти, а мини, мужику, по заду, проговорилъ Иванъ, опять вскидывая на него глаза, полные ненависти.
Александръ Юрьевичъ тотчасъ сообразилъ, что въ настоящую минуту отъ него, какъ онъ поведетъ себя, зависитъ, быть можетъ, его жизнь. Внутри его точно начинало все застывать, образуя какую-то тяжелую давящую пустоту. Онъ глубоко втянулъ въ себя воздухъ и проговорилъ все тѣмъ же покойнымъ, ласковымъ голосомъ:
— Я гуляю, а тебѣ, вѣрно, къ спѣху?
— И мини не къ спиху, я въ Озерахъ дрова рубавъ, отвѣчалъ Иванъ, не двигаясь впередъ.
Нельзя было далѣе стоять на одномъ мѣстѣ. Александръ Юрьевичъ почувствовалъ жгучее желаніе схватить Ивана за шиворотъ, повалить на землю и отнять у него топоръ. Когда-то онъ могъ справиться съ двумя, подобными Ивану, но теперь, куда ужъ! Лѣвая рука его почти не дѣйствовала отъ опухоли на спинѣ. А сама опухоль! Попробуй кто прикоснуться къ ней, онъ свѣта не взвидитъ отъ боли. Ужъ если Иванъ захочетъ его убить, то все равно одолѣетъ и убьетъ, ему не скрыться. Всѣ эти мысли вихремъ пронеслись въ его головѣ, онъ опять втянулъ въ себя воздухъ, повернулся и медленно зашагалъ.
Иванъ шелъ за нимъ, не отставая ни на одинъ шагъ. Сапоги его, подбитые гвоздями, гулко стучали по утрамбованной дорожкѣ и въ каждомъ звукѣ Александръ Юрьевичъ слышалъ себѣ угрозу.
Въ душѣ Ивана происходила цѣлая буря ощущеній. Всегда, съ тѣхъ поръ, какъ онъ себя помнитъ, онъ чувствовалъ какую-то непріязнь къ господамъ. Положимъ, настоящихъ господъ онъ никогда не знавалъ. Сначала въ барскомъ флигелѣ жилъ управляющій прежняго владѣльца, несправедливый, жестокій и придирчивый человѣкъ. Съ нимъ не разъ приходилось считаться и однажды за одинъ проигранный процессъ онъ, Иванъ, лишился всего своею имущества. Тотъ любилъ больше всего наказать мужика рублемъ. Потомъ въ продолженіе десяти лѣтъ имѣніемъ владѣли арендаторы. При арендаторахъ началось для Ивана нѣчто совсѣмъ уже скверное. Арендаторы постоянно ссорились съ владѣльцемъ и его лѣсниками. Онъ, Иванъ, былъ избранъ ими, какъ орудіе мести. Онъ воровалъ, поджигалъ лѣса. Однажды лѣсники поймали его съ зажженной паклей въ рукахъ, и избили чуть не до полусмерти. Два мѣсяца провалялся онъ, едва рукъ и ногъ не лишился. Это было самое ужасное время въ его жизни. Онъ былъ человѣкъ умный, и не могъ не чувствовать всей унизительности своего положенія; и въ продолженіе всѣхъ этихъ десяти лѣтъ онъ, не переставая, пилъ, точно желая запить нѣчто, что постоянно копошилось и протестовало въ глубинѣ его души. Бунтовать за какихъ-то неизвѣстно откуда взявшихся людей, которые пользовались его услугами и затѣмъ почти всегда предавали его, — развѣ это не позоръ? Когда имѣніе перешло къ новому владѣльцу и поселился этотъ такъ называемый довгій[2] управляющій, дѣла приняли совсѣмъ другой оборотъ. Онъ, этотъ довгій, никогда не ссорился, былъ даже очень добръ, если его о чемъ нибудь просили, на зато горой отстаивалъ интересы своего довѣрителя. Девизъ его былъ: «пусть насъ судъ разсудитъ».
Когда случалось у крестьянъ какое нибудь запутанное дѣло, они шли къ нему и онъ распутывалъ всѣ ихъ недоразумѣнія, и часто являлся даровымъ ходатаемъ за нихъ въ судѣ. Онъ никогда не позволялъ себѣ никакого насилія и никакого самоуправства, но зато въ другихъ не терпѣлъ ни того, ни другого.
На Ивана находили минуты, въ которыя онъ готовъ былъ примкнуть къ тѣмъ, которые любили Александра Юрьевича и не случись послѣдней исторіи съ разореніемъ господской усадьбы, неизвѣстно, что бы онъ чувствовалъ въ настоящее время, идя съ топоромъ въ рукахъ, позади врага своего, на этой узенькой тропинкѣ. Теперь же онъ былъ преисполненъ ненависти и злобы. Три мѣсяца просидѣть по его милости къ острогѣ! Вся эта исторія разоренія усадьбы такая тяжелая, такая горькая. Когда онъ о ней вспоминалъ, въ душѣ его закипала злоба и ему хотѣлось драться поочередно съ каждымъ изъ участвовавшихъ въ ночной экспедиціи. Видъ Александра Юрьевича всполошилъ въ немъ все, что было наболѣвшаго, тяжелаго и постыднаго въ его жизни. И всегда, вѣдь, онъ былъ бѣденъ, всегда за что нибудь отвѣчалъ, всегда кому нибудь причинялъ пакости. Его ловили, били, шельмовали. Подчасъ ему становилось до того невыносимо въ его нетопленной хатѣ, безъ хлѣба, безъ денегъ, безъ надеждъ; кажется, острогъ и смерть лучше той жизни, какую онъ велъ. Онъ даже не помнилъ, было ли ему когда нибудь вполнѣ хорошо. Главное, никто его не любилъ, всѣ имъ пользовались, но чтобъ помочь ему, — нѣтъ. Онъ какъ-то нелѣпо, дико пришелъ къ полному разоренію. Земля его была давно законтрактована другому хозяину, деньги пропиты, и не было способовъ возвратить ее когда нибудь. А между тѣмъ гдѣ-то тамъ, на днѣ души его жила потребность чего-то лучшаго. Что-то по временамъ бродило въ немъ. Взять, напримѣръ, хоть его женитьбу. Вѣдь за нее онъ готовъ былъ въ огонь и въ воду, но все это потонуло въ сумятицѣ его нелѣпой жизни. Въ настоящую минуту онъ всѣхъ, всѣхъ ненавидѣлъ, и особенно этого довгаго, который шагалъ впереди его. Все судъ да судъ. Вотъ судъ и продержалъ его три мѣсяца въ острогѣ, и всѣ помощники его попрятались. Хватить бы этакъ топоромъ сзади, сволочить въ оврагъ и пусть ищутъ, а и найдутъ не бѣда: — запираться не станетъ. Невтерпежъ ему подобныя обиды. Не укралъ, не обобралъ, и по злобѣ людской въ острогъ попалъ. И этого убить, — не для того, чтобы обокрасть, а для того, что жизнь проклятая. — Они подходили къ оврагу. Въ душѣ Ивана поднималось и росло нѣчто черное и страшное. Онъ посмотрѣлъ на Александра Юрьевича, — тотъ шелъ, перегнувшись всѣмъ корпусомъ на одну сторону, шелъ своей неровной старческой походкой, точно цѣпляясь за что-то невидимое лѣвой ногой. Длинная тонкая шея загорѣла и завалилась, образуя впадины около позвонковъ и ушей, отчего эти послѣднія неестественно торчали. Какъ ни былъ Иванъ зло настроенъ, но видъ этой старческой спины — и особенно красной тонкой шеи — смутилъ его и въ немъ, какъ молнія, сверкнула мысль: «Повернется — убью, не повернется — стыдно точно». Что «точно»? Никакое сопоставленіе не успѣло еще родиться въ его сознаніи, какъ Александръ Юрьевичъ быстро обернулся.
— Хороша рожь въ этомъ году, Иванъ, — проговорилъ онъ опять, ласково.
— Якъ у мене іи нема, такъ мини що, отвѣтилъ Иванъ, и вдругъ быстро снялъ топоръ съ плеча. Александръ Юрьевичъ такъ же быстро отвернулся и зашагалъ впередъ. Сердце его стучало, подобно молоту въ груди. Онъ инстинктивно нагнулся впередъ, точно желая уберечь голову отъ удара. Правая рука его судорожно крестила грудь маленькими, учащеннымя крестиками. Если Иванъ захочетъ убить его, все равно отъ него не убѣжишь и не спрячешься на этой узенькой тропинкѣ. Какъ ни была тяжела и горька его жизнь, какъ часто ни звалъ, ни молилъ онъ смерть на помощь, но погибнуть здѣсь такъ безславно, отъ руки такого же человѣка, какъ и онъ! Нѣтъ, въ этомъ было нѣчто до того страшное, что вся картина, которой онъ беззавѣтно любовался, и густая рожь, и виднѣвшаяся поверхъ колосьевъ темная курчавая зелень, — все это было полно теперь ужаса и холода могилы. Красноватый отблескъ, бросаемый закатомъ, точно кровавая пелена застилалъ ему зрѣніе. Воздухъ былъ напоенъ ядомъ смерти. Дыханіе, расширяя грудь, не облегчало, а напротивъ, причиняло ему глухую боль. Онъ шелъ съ открытымъ ртомъ, съ побѣлѣвшими губами, съ выраженіемъ ужаса на старческомъ лицѣ, а сзади мѣрно стучали шаги Ивана. Вдругъ они смолкли… Чтобъ это значило? Кровь ударила ему въ голову и весь онъ вздрогнулъ отъ радостнаго сознанія, что Иванъ, можетъ быть, нарочно отстаетъ отъ него. Ему до страсти, до боли хотѣлось оглянуться, но онъ превозмогъ себя и продолжалъ шагать впередъ. Опять до его напряженнаго слуха стали доноситься звуки шаговъ.
Теперь ему казалось, что Иванъ не идетъ, а бѣжитъ за нимъ. Каждый шагъ, точно проникая черезъ его больную спину, стучалъ ему въ сердце. Горло его сдавила спамза и онъ боялся, что ему не хватитъ дыханія, онъ упадетъ и тогда ужъ, навѣрное — конецъ… Онъ не смотрѣлъ по сторонамъ и не зналъ, прошли ли она оврагъ; казалось, узенькая тропинка не только не приближалась къ большой дорогѣ, а точно убѣгала отъ лея. Нигдѣ ни души. Все мертво и страшно.
Иванъ прекрасно видѣлъ, что они прошли оврагъ, онъ даже остановился и посмотрѣлъ на обѣ стороны, не отдавая себѣ яснаго отчета, зачѣмъ нужно было останавливаться, точно онъ хотѣлъ измѣрить глазами — далеко ли придется ему тащить трупъ врага своего. Когда онъ поднялъ голову и посмотрѣлъ вслѣдъ Александру Юрьевичу, тотъ былъ уже далеко. Это обстоятельство дало другое направленіе его чернымъ мыслямъ. Какъ всѣ крестьяне, онъ былъ немного фаталистъ. То, что онъ встрѣтилъ управляющаго на узенькой дорожкѣ, было какъ бы свыше предназначено для того, чтобъ онъ, Иванъ, отомстилъ ему. Теперь, увидя врага, отошедшаго отъ него на большое разстояніе, Иванъ почувствовалъ, что здѣсь вмѣшалась опять какая-то тоже высшая невѣдомая сила. Эта сила избавила его отъ грѣха. Ему виднѣлась только лысая голова Александра Юрьевича, она была вся залита пурпурнымъ отблескомъ. Иванъ смотрѣлъ на эту голову и что-то новое возникло внутри его. Какое-то никогда не испытанное имъ чувство примиренія совсѣмъ охватывало его и гнало черныя мысли. Ему казалось, что никогда не видалъ онъ такой густой ржи, какъ въ этомъ году, такой курчавой зелени, какъ на дальнихъ лѣсахъ. Тамъ, надъ селомъ, вьется дымъ, — это дымъ его хаты. Клубы пыли поднимаются и падаютъ, — это пастухъ гонитъ скотъ, и его бычекъ тамъ. Онъ выйдетъ изо ржи, повернетъ налѣво и пойдетъ въ село. Тамъ ждутъ его. Жена поставитъ горячій борщъ на столъ. Весь день онъ питался однимъ сухимъ хлѣбомъ. И сегодня, и завтра, и много дней онъ будетъ свободно проходить этой узенькой дорожкой въ Озеры безъ тяжкаго грѣха на душѣ. Пусть его предавали и шельмовали, въ настоящую минуту онъ никому не желаетъ лиха[3]. Пусть все живетъ на землѣ, ходитъ и дышетъ. Какія большія поля, какая тяжелая рожь, — всѣмъ, всѣмъ хлѣба хватитъ. Ему хотѣлось догнать Александра Юрьевича и сказать ему что нибудь пріятное. Онъ догналъ его, онъ шелъ почти вплотную за его спиной. Ему слышно было тяжелое, прерывистое дыханіе управляющаго. Ему стало жаль его. Тоже, вѣдь, старый, тоже работаетъ, не надъ своимъ старается, за кусокъ хлѣба… ему тоже жить хочется, дѣти… повадка господская. Можетъ быть, будь свое, онъ бы и не сталъ людей въ острогъ сажать. Онъ вздохнулъ полной грудью, со стономъ, какъ человѣкъ, который задыхался подъ бременемъ тяжелыхъ мыслей и вдругъ нашелъ выходъ изъ нихъ. Дорожка быстро приближалась къ концу. Александръ Юрьевичъ ступилъ на нее съ необъяснимымъ чувствомъ радости, точно онъ безнадежно носился по морю и наконецъ причалилъ къ берегу, точно онъ умиралъ страшной смертью и вдругъ ожилъ для лучшей жизни. Изъ его груди тоже вырвался стонъ облегченія.
— Заморились, пане, сказалъ Иванъ, глядя на него своими большими глазами.
Александръ Юрьевичъ прочелъ въ этихъ глазахъ міръ и прощеніе себѣ. Ему стало жаль Ивана. Зачѣмъ онъ его заподозрилъ; быть можетъ Ивану и не грезилось посягать на его жизнь. Хорошо, что онъ твердо шелъ впередъ, не оглядываясь, не кинулся обнаруживать его.
— Старъ я сталъ, Иванъ, и спина болитъ, проговорилъ Александръ Юрьевичъ.
— И-и-и, отвѣтилъ Иванъ, — якъ що болыть у чиловика, такъ вже ни до веселья.
— Ужъ какое тамъ веселье, продолжалъ Александръ Юрьевичъ. — Всѣ мы работать должны, до самой смерти работать, такъ вѣдь, Иванъ?
— Оно такъ, пане. Була бы тилько работа.
Они пошли рядомъ и мирно бесѣдовали. Иванъ жаловался на свое горькое житье, а Александръ Юрьевичъ обѣщалъ помочь ему.
Но съ этого достопамятнаго дня ему стало казаться, что онъ быстро приближается къ могилѣ. Какъ будто онъ уже находился за предѣлами здѣшняго міра, и ему данъ только временный, краткій отпускъ на землю.